Объяснение Джорджа Силвермена

Глава девятая

Когда я переборол себя, я как-то вечером сказал:

— Мистер Грэнвил (его звали мистер Грэнвил Уортон), мне кажется, вы еще ни разу не разговаривали с мисс Фейруэй.

— Что поделаешь, сэр, — ответил он со смехом, — вы сами столько с ней разговариваете, что для других не остается времени.

— Я же ее учитель, — промолвил я.

Больше в тот раз мы к этой теме не возвращались. Но я устроил так, что они скоро встретились. До тех пор я устраивал так, чтобы они не встречались; ибо, пока я любил ее — я хочу сказать, пока я не решился пожертвовать своим чувством, — в моем недостойном сердце таилась ревность к мистеру Грэнвилу.

Это была случайная встреча в парке, но они некоторое время оживленно беседовали — подобное стремится к подобному, а между ними было много общего. И в этот вечер, когда мы сели ужинать, мистер Грэнвил сказал мне:

— Мисс Фейруэй поразительно красива, сэр, и совершенно очаровательна. Не правда ли?

— Да, правда, — сказал я, украдкой бросив на него взгляд, и увидел, что он покраснел и о чем-то задумался. Я помню это удивительно живо, потому что смешанное чувство глубокого удовлетворения и острой боли, вызванное этим незначительным обстоятельством, мне довелось испытать потом много раз, и с каждым разом в моих волосах появлялось все больше седины.

Мне не понадобилось особенных стараний, чтобы казаться меланхоличным, но я сумел притвориться во всех отношениях более старым, чем был на самом деле (господь свидетель, мое сердце было тогда даже слишком юным), разыграть из себя отшельника и книжного червя и мало-помалу принять в обращении с Аделиной отеческую манеру. В то же время я постарался сделать наши занятия менее интересными, чем прежде; отделил себя от моих любимых поэтов и философов; показал их, как подобает, во всем их блеске, а себя, их смиренного слугу, как подобает, отодвинул в сужденную мне тень. Кроме того, я позаботился и о своей внешности — я и раньше не был щеголем, но теперь мой туалет стал небрежным.

И вот так, принижая себя одной рукой, другой я стремился возвысить мистера Грэнвила, занимаясь с ним именно теми разделами науки, которые, как я, увы, слишком хорошо знал, интересовали ее, и придавая ему (не смейся над этим выражением, неизвестный читатель, и не истолкуй его ложно, ибо я страдал!) возможно большее сходство со мной в том единственном отношении, в каком я мог быть привлекателен. И постепенно, постепенно, в то время как он все больше становился таким, каким перестал быть я, мне стало ясно, что его ведет любовь и что любовь уводит ее от меня.

Так прошел год, и каждый день его казался годом от вечного ощущения глубокой удовлетворенности, смешанной с острой болью, а потом Аделина и Грэнвил — к этому времени они уже достигли совершеннолетия и имели право распоряжаться собой — пришли ко мне рука об руку (мои волосы тогда уже совсем побелели) и попросили меня соединить их узами брака.

— И ведь именно вам, дорогой учитель, — сказала Аделина, — надлежит сделать это — если бы не вы, мы не разговорились бы в тот первый раз, и если бы не вы, мы не смогли бы потом встречаться так часто.

Все это было правдой от слова и до слова, ибо, отправляясь к леди Фейруэй для наших многочисленных деловых занятий, я неизменно брал с собой мистера Грэнвила и оставлял его в гостиной беседовать с мисс Фейруэй.

Я знал, что ее милость восстанет против такого брака дочери, как, впрочем, против любого брака, который не даст возможности обменять ее на определенное количество земель, драгоценностей и денег. Но поглядев на стоявшую передо мною пару и увидев, как они оба молоды и красивы; зная, что они обладают общностью вкусов и знаний, которая переживет молодость и красоту; вспомнив, что Аделина может теперь распоряжаться своим состоянием, а также, что мистер Грэнвил, хоть он и небогат, происходит из хорошей семьи, которая никогда не жила в подвале в Престоне; и твердо веря, что любовь их — не мимолетное чувство, ибо они видят друг друга в истинном свете, я сказал, что охотно окажу им ту услугу, о которой Аделина просит своего дорогого учителя, и помогу им мужем и женою вступить в сияющий мир, чьи золотые врата распахнуты перед ними.

Летним утром я встал еще до рассвета, чтобы подготовить себя к этому увенчанию моих трудов; жилище мое находилось неподалеку от моря, и я спустился к прибрежным скалам, желая увидеть солнце во всем его величии.

Спокойствие пучины морской и тверди небесной, стройно гаснущие звезды, безмятежное обещание грядущего дня, розовый блеск, все ярче разгоравшийся в небе и на водах и, наконец, вдруг разлившийся повсюду ослепительный свет вернули гармонию моему духу, рассеяв ночное смятение. Все вокруг словно говорило со мной, и все, что я слышал в море и в воздухе, словно твердило мне: «Утешься, смертный, жизнь твоя коротка. Наши приготовления к тому, что сейчас произойдет, повторялись и будут повторяться неисчислимые столетия».

Я обвенчал их. Я знаю, что моя рука была холодна, когда я положил ее на их сплетенные пальцы, но слова, которые должны сопровождать этот жест, я произнес не запнувшись, и в душе моей был мир.

После скромного завтрака в моем доме они уехали, и когда они были уже далеко, для меня настала минута исполнить данное им обещание — сообщить о случившемся ее матери.

Я отправился к леди Фейруэй и, как всегда, нашел ее милость в кабинете, где она занималась делами. В этот день у нее оказалось больше поручений для меня, чем обычно, и прежде чем я успел вымолвить хоть слово, она уже вручила мне кипу разных документов.

— Миледи, — сказал я тогда, стоя перед ее столом.

— А? Что-нибудь случилось? — спросила она, бросая на меня быстрый взгляд.

— Я хотел бы питать надежду, что, подготовившись и поразмыслив, вы примиритесь с этим.

— Подготовившись и поразмыслив? Кажется, сами вы не слишком хорошо подготовились, мистер Силвермен, — презрительно бросила она, а я, как обычно, смутился под ее взглядом.

— Леди Фейруэй, — сказал я, делая первую и последнюю попытку оправдаться, — со своей стороны могу сказать только, что я старался исполнить свой долг.

— Со своей стороны? — повторила ее милость. — Так, значит, в этом замешаны и другие? Кто же они?

Я хотел уже ответить, как вдруг она так быстро протянула руку к звонку, что я умолк на полуслове, и сказала:

— Где же Аделина?

— Погодите. Успокойтесь, миледи. Я обвенчал ее сегодня утром с мистером Грэнвилом Уортоном.

Она плотно сжала губы, посмотрела на меня еще более пристально, чем всегда, подняла правую руку и сильно ударила меня по щеке.

— Отдайте мне эти документы! Отдайте мне эти документы!

Она вырвала бумаги из моих рук и швырнула их на стол. Затем, пылая негодованием, опустилась в свое кресло, скрестила руки на груди и поразила меня в самое сердце упреком, которого я никак не ожидал.

— Своекорыстный негодяй!

— Своекорыстный? — воскликнул я. — Своекорыстный?

— Вот полюбуйтесь, — продолжала она с неописуемым презрением, указывая на меня, словно в комнате был кто-то третий, — полюбуйтесь на этого ученого-бессребреника, который думает только о своих книгах! Полюбуйтесь на этого простака, которого кто угодно обведет вокруг пальца! Полюбуйтесь на мистера Силвермена, человека не от мира сего! Еще бы! Он слишком простодушен для этого хитрого света. Он слишком прям, чтобы противостоять этому коварному свету. Что он дал вам за это?

— За что? И кто?

— Сколько, — спросила она, наклоняясь вперед и оскорбительно постукивая пальцами правой руки по ладони левой, — сколько мистер Грэнвил Уортон заплатит вам за то, что вы помогли ему заполучить деньги Аделины? Какой процент вы получаете с состояния Аделины? Какие условия вы навязали этому юноше, когда вы, преподобный Джордж Силвермен, облеченный правом совершать бракосочетания, обязались отдать ему руку этой девушки? Каковы бы ни были эти условия, для вас они выгодны. Где уж ему, бедняге, тягаться с таким хитрецом и лицемером!

Совсем растерявшись от ужаса при этом жестоком и несправедливом упреке, я потерял дар речи. Однако лелею надежду, что мой вид вопиял о моей невиновности.

— Выслушайте меня, хитрый лицемер, — сказала ее милость, чей гнев только возрастал, по мере того как она давала ему выход, — запомните хорошенько мои слова, подлый интриган, так хорошо носивший свою личину, что я даже не заподозрила ваших коварных замыслов. У меня были свои планы, как устроить судьбу моей дочери; планы, обещавшие знатное родство, планы, обещавшие богатство. Вы, вы встали мне поперек дороги и провели меня, но за то, что мне встали поперек дороги, за то, что меня провели, я буду мстить. Вы собираетесь пробыть в этом приходе еще месяц?

— Неужели вы полагаете, леди Фейруэй, что после ваших оскорбительных слов я пробуду здесь хотя бы час?

— Значит, вы от него отказываетесь?

— Я мысленно отказался от него уже несколько минут тому назад.

— Не виляйте, сэр! Отказываетесь вы от него?

— Без всяких условий и полностью. И я жалею только об одном — что я вообще его увидел.

— От всего сердца разделяю это ваше сожаление, мистер Силвермен. Однако запомните, сэр: если бы вы от него не отказались, я бы вас из него выгнала. Но хотя вы от него и отказались, вы не отделаетесь от меня так дешево, как вам кажется. Я разглашу эту историю. Я доведу до всеобщего сведения гнусное предательство, которое вы совершили ради денег. Ценой его вы приобрели богатство, но ценой его вы приобрели и врага. Вы позаботитесь, чтобы это богатство не ушло из ваших рук, а я позабочусь, чтобы вы не ушли из рук этого врага.

Тогда я сказал:

— Леди Фейруэй, сердце мое разбито. Пока я не вошел сейчас в эту комнату, даже возможность такой неслыханной гнусности, в которой вы меня обвиняете, не приходила мне в голову. Ваши подозрения…

— Подозрения! Как бы не так! — воскликнула она гневно. — Уверенность!

— Ваша уверенность, как вы ее называете, миледи, или ваши подозрения, как называю их я, жестоки, несправедливы и полностью лишены какого-либо основания. Больше я ничего не скажу — кроме одного: я поступил так не ради собственной выгоды или удовольствия. О себе я не думал совсем. Еще раз повторяю: сердце мое разбито. Если я по неведению совершил зло, когда стремился к добру, это уже достаточное наказание.

На это она ответила еще одним гневным «Как бы не так!», и я вышел из комнаты (кажется, я нашел дорогу ощупью, хотя глаза мои были открыты) с твердой уверенностью, что голос мой отвратителен и что я сам тоже отвратителен.

Из-за этого брака был поднят большой шум и дело дошло до епископа. Мне был сделан строгий выговор, и я чуть было не лишился сана. Много лет это темное облако не рассеивалось, и имя мое было запятнано. Но сердце мое все-таки не разбилось — если от разбитого сердца человек умирает. Ибо я остался в живых.

Аделина и ее муж не оставили меня в это тяжелое время. Те, кто знавал меня в колледже, и даже те, кому была известна там только моя репутация, также не отреклись от меня. Мало-помалу все больше людей начало верить, что я был не способен совершить то, что мне приписывалось. В конце концов мне предложили место священника в отдаленном приходе, где я теперь и пишу это объяснение. Я пишу его летом у распахнутого окна, за которым простирается кладбище — приют равно открытый для счастливых сердец, для раненых сердец и для разбитых сердец. Я пишу его для собственного успокоения, не думая о том, найдет ли оно когда-нибудь читателя.