Объяснимое чудо

Праздничная лепта

Слишком долго я работаю в «Городской газете», чтобы мне часто удавалось увильнуть от дежурств на рождество.

В первые годы мне было не избежать дежурства, поскольку семейные коллеги ссылались на права своих семей, позже наступил период, когда человек просвещенный добровольно вызывался отработать смену в честь младенца Иисуса, а еще позже это уже был вопрос везенья или невезенья, но тут уж кому как повезет.

Можно было поменять рождество на официальный визит или на похороны высокопоставленного лица, но если желающих не находилось, легко можно было примириться со своей долей: праздничные полосы всегда давно готовы, а злободневные новости редко отличаются обычным накалом.

И все же мне не очень-то приходилось по вкусу, когда окружающие, собираясь к своим ненаглядным, начинали натягивать на себя пальто да еще изощряться в остроумии, исполненные радостных надежд и едва ли не с чистой совестью, и в каждом легко узнавался ребенок, каким он был в далекие времена.

Я терпеть не мог оставаться в пустом здании, и частенько меня так и подмывало хоть по телефону поболтать с друзьями, но им в это время только моих звонков не хватало, и тогда горькие мысли о загубленной жизни и о великих возможностях, которые я некогда упустил, полностью завладевали мной.

Быть может, чтобы отделаться от этих мыслей или из-за сомнительных наклонностей, я всякий раз поддавался сильному искушению использовать имеющиеся у нас технические приспособления для какой-нибудь пакости; кошка и прочие мыши покинули редакцию, вот тут-то я с радостью попляшу на столе — полагаю, что человека с такими наклонностями не следует оставлять без надзора, он в состоянии натворить бед в глобальном масштабе. До этого дело, правда, не дошло, но на один день — продолжительность жизни газеты — я раздвинул границы своей власти. А началось все в тихую святую ночь.

Я сидел в кабинете Первого Зама Главноуправителя (ПЗГ), о котором у меня есть свое особое мнение, и пытался найти ка его письменном столе документ, который бы меня ничуть не касался, но вот горе — он ко всему был еще и аккуратист.

По радио и телевизору передавали рождественские песни, и вначале я надеялся, что они по крайней мере хоть одну песню передадут одновременно. Я ждал, как ждут «падающую звезду», и даже заготовил на этот случай парочку желаний, но лишь один-единственный раз обе передачи совпали, и то очень и очень бегло. Я выключил оба приемника; я обрубил последние нити, связывающие меня с миром… но тут по селектору заговорил Дежурный Управитель.

Хоть он и шепелявил, но я все-таки понял, что с полосы «Страна и люди» нужно снять заставку с домом Мюллендорпфа: один из сотрудников, наряжая елку, внезапно вспомнил, что этого дома давным-давно не существует. Он позвонил Дежурному Управителю (ДУ) и спас нас от жуткого скандала; я искренне позавидовал ему, совершившему в такой праздник доброе дело. Нашелся, стало быть, человек, который мог не слишком страшиться одиночества — состояния, когда ты особенно ясно осознаешь все свои упущения. Мне же оставалось снять с полосы одну заставку и найти другую, которая встала бы на освободившееся место, и еще дозволено мне было сочинить новую подпись, а все это ничем не отличалось от моих рабочих будней.

Разница была только в том, что сегодня в редакции отсутствовали самые наши мудрые головы, в качестве единственного представителя своей породы они оставили шепелявого ДУ, ворчливого экономиста, который, едва началась наша смена, объявил, чтобы его по возможности не беспокоили, у него, видит бог, работы по горло.

Я знал, какой работы у него по горло: ему нужно было — поскольку он был членом редколлегии — подписать сотню-другую поздравительных открыток, а все мы знали, что не такой уж он любитель писать.

Не будучи слишком предубежден против членов редколлегии, я тем не менее поторопился выполнить полученное задание прежде, чем наш Эконом сунется в неге со своими Цветами.

Выкинуть дом Мюллендорпфа было легче легкого, закрыть брешь другими иллюстрациями тоже труда не составляло. Я быстро отыскал среди запасных клише три пейзажа, удачно сочетавшихся друг с другом и ложившихся на полосу, но тут я внезапно ощутил всю необычность рождественской смены, и в голове у меня точно какой-то человечек застучал, выбивая иронические строки: три пейзажа вместо фасада — вот уж поистине выдающееся достижение, к тому же оно полностью отвечает на вопрос: хватит ли у некоего редактора отваги, одолев свои ахи и охи, совершить героическое деяние.

Я, стало быть, не взял пейзажей родного края, хотя у меня уже сложилась прекрасная подпись к ним; нет, ведь я сейчас почти что хозяин редакции, у меня есть права, у меня есть реальные возможности, у меня есть страстная мечта свершить нечто необыкновенное, о чем утром, забираясь в постель, я подумаю: вот проснешься, а фото уже напечатано и по всей стране встречено с удовлетворением, и ты на славу кончаешь свой год.

И вот, твердо решив раскопать этакий перл, я отправился в отдел «Страна и люди», но с тем же успехом я мог воспользоваться триптихом из леса, поля и лугов — у них нашлись только парни, ныряющие в прорубь, душеледенящая улыбка продавщицы у аквариума с карпами, озабоченный лесник в редкой еловой рощице да всякие народные обычаи и диковины, а также Прекрасные Лики Человеческие в праздничном варианте.

Все это было мне без надобности, и архивную папку я перебрал только потому, что журналист в своей работе должен идти до упора.

Но вот тут я понял, за чем я весь вечер охотился, что буду я делать ночью и что получит от меня на следующее утро человечество. В руках я держал фотографию, фотографию девушки; подобной фотографии в жизни не бывало на страницах нашей газеты, и вообще девушку, такую современную во всех отношениях, читателям этой газеты вряд ли доводилось часто видеть.

Девушка на фото была обнаженной, однако выражение это не слишком удачно, оно подразумевает скорее состояние исключительное, а я в принципе отдаю должное нашей традиции — надевать на себя кое-какие одежды. При виде этой жизнерадостной невозмутимой красавицы я задумался над проблемой благопристойности и противоестественности, я созерцал девушку на фотографии, как редко созерцал какую-либо девушку, и при этом не казался себе ни дураком, ни нахалом — подобное эмоциональное состояние в присутствии раздетых дам я, во всяком случае, испытывал далеко не всегда.

О, я, конечно же, прекрасно знаю, какова разница между девушкой и клочком бумаги, на котором сфотографирована девушка, но от этого фото дух захватывало, потому что девушка была как живая благодаря полному отсутствию какой-либо позы.

Девушке на фотографии поистине незачем было подчеркивать свою особенность, она, видит бог, вся была особенная, но ведь нам известны изображения женщин, глядя на которые задаешься вопросом, производила ли на тебя хоть одна знакомая женщина подобное сногсшибательное впечатление, и с облегчением отвечаешь на него отрицательно.

Дабы заранее исключить недоразумения касательно жизнерадостности и физической культуры, я готов был, прикинув на глазок, поручиться, что девушка может у кого хочешь вызвать учащенное сердцебиение, а также создать праздничное и радостное настроение, стало быть, фотография эта и подавно не годилась для публикации в нашей высокопринципиальной газете.

Я уже, кажется, век сидел, уставившись в черноту святой ночи, но ничего, кроме уголка мокрой серой крыши, не видел и злился при мысли о том, что примерно то же самое скорее всего увидит завтра человечество, продрав утром глаза, в которых сию секунду еще мелькали сны о серебряном дожде на елке и миндальных пирожных, о снеге, зайчике и жареном гусе, а какая возможность была бы у нашей газеты помочь своим читателям одолеть сей горестный миг и радостно встретить праздник, и как легко было бы это сделать, если бы ответственные лица нашей газеты попытались изменить свою натуру и позабыли свой уговор, который они некогда заключили, когда-то и где-то, во времена какого-то благочестивого начальника и по каким-то непостижимым причинам, уговор — в жизни не помещать оголенную женственность меж руководящих статей газеты и, стало быть, сохранять предельно ясный характер нашего органа.

И надо же, именно в час яслей и пастухов, предназначенный услаждать наши сердца и просветлять наши умы, я целиком и полностью был погружен в мерзкое ощущение собственной ничтожности. Как вдруг, к счастью моему и наших читателей, у меня в голове еще раз мелькнуло слово «ответственный», и я тотчас вспомнил, что в настоящую минуту именно я являюсь ответственным — ответственным за замену устаревшей фотографии более подходящей, а какое фото могло быть более подходящим, чем фото, которого все мы заждались.

В папке, где я нашел фотографию девушки, было еще десятка два фото и довольно мутный отчет о выставке, на которой их показывали — выставка, разумеется, называлась «Лики времени», — и меня за живое задело, что автор статьи не упомянул о моей красавице; я, разумеется, мысленно воздал ему по заслугам, но, глянув в отчет еще раз, заметил, что, видимо, его творческий принцип не позволял ему вдаваться в подробности.

В порыве прозорливости, каковая будто бы объявляется у человека, когда он решится на отчаянно-смелый шаг, я выбрал из папки в дополнение к прельстительной юной даме еще пять фотографий, вернее говоря, я не выбрал, я просто вытащил их и, мимолетно глянув, заметил, что среди других ликов нашего времени были портреты пожилой женщины-агронома, известного на всю страну охранителя зверей, почти столь же известного знатока барокко и пожарного — последний, казалось, мечтал о грандиознейших, но потушенных в конце концов пожарах.

Если у меня и были кое-какие сомнения, то, идя наверх, в цех цинкографии, по пустынным коридорам и гулким лестничным клеткам, я полностью освободился от них, ибо так пусто бывает, видимо, в заброшенных рудниках или на кораблях, которые считают погибшими, в местах, где царит бессмысленное расточительство и страх той пустоты, которая возникает, когда человек покидает свое рабочее место.

Понимаю, подобные мысли рождались под влиянием пафоса этого необычного ночного часа; где-то там, в большом мире, ожидало охваченное волнением человечество, а здесь, в редакции, я двинулся на Великое Дело — вот когда дают себя знать ужас и всякого рода преувеличения, одно скажу наверняка — в пустынных коридорах и у дверей, за которыми, знал я, стоят без дела сотни аппаратов связи с миром, в мозгу моем с новой силой вспыхнула мысль, что мне следует во весь голос заявить о себе этому миру.

Цинкограф же, которому я передал шесть фото с просьбой сотворить из каждого клише двух различных форматов, не заметил моего душевного состояния, он спросил только, не собираюсь ли я ради праздника издать иллюстрированный журнал. Подобный упрек с незначительными вариациями мы вечно слышали от цинкографов, но с этим приходилось мириться, если мы приносили им более двух печатных форм да еще желали получить клише до истечения двух недель.

Я, стало быть, постарался напустить туману; ведь мне не нужны были дважды шесть фото, по сути дела, мне нужно было одно, и оно нужно мне было вовсе не для меня лично; вся операция была задумана, чтобы послужить человечеству; приди я к цинкографу с одной фотографией разоблаченной дамы, у нас, чего доброго, завязался бы долгий разговор, а я хотел совершать дела.

Однако шепелявый Эконом позаботился, чтобы я не увильнул от разговора. Только успел я войти в свою комнату, как из селектора раздалось приглашение посетить Дежурного управителя.

Не так уж часто случается, что я, едва взглянув на руководящую особу, испытываю сострадание — но так, видимо, и надо, ибо чувство сие с трудом одолевает ступени социальных высот, — Дежурного Управителя я бы мог сейчас, утешая, погладить по головке, достаточно было глянуть на него.

— ТТ что-нибудь смыслишь в почерке? — задал он вопрос, который тут же перешел в сетования: он-де ничего в этом не смыслит, вот, не взгляну ли я.

Я увидел сотню-другую подписей, красивыми их назвать было нельзя, однако их создатель указал мне, что хоть они и были некрасивы, но в самой различной степени: одни были просто некрасивы, другие — очень некрасивы. В ответ я попытался объяснить незадачливому автору, что не так это важно в новогодних открытках. Его, однако, волновал другой вопрос: как же в такое короткое время, на протяжении одной-единственной серии подписей, его почерк мог прийти в подобный упадок; ведь почерк будто является отражением личности.

Вполне может быть, ну и что?

Тогда приходится заключить, что почерк вторичен, первична же его личность, полный распад каковой и произошел в короткий отрезок времени.

Полный распад? Э, скорее, она была не по заслугам вознесена, но, что ни говори, она все еще существует со всеми своими отличительными чертами!

Ах нет, распад наступил, и подумать только — за какой-нибудь час!

Этот человек был Дежурным Управителем; у него было право вето; он мог помешать мне совершить праздничный Подвиг; он нужен был мне незапуганным и ко мне благосклонным.

Не трудно ли будет ему продемонстрировать, как совершал он процесс писания в течение этого часа?

В ответ он два-три раза царапнул свою фамилию на поздравительных открытках: да, это была явно тяжелая работа.

Неужели он так и поступал все это время? Доставал открытку из конверта, подписывал, закладывал ее обратно?

Да, именно так.

И ни разу не глянул на имя адресата?

Поначалу глядел, ответил он, но очень скоро понял, что все это совсем незнакомые люди, которым он от имени «Городской газеты» шлет наилучшие пожелания, напечатанные типографским способом.

Но, бог мой, в таком случае искажение подписи неудивительно — неужели ему, ученому экономисту, нужно говорить об отчуждении? Подобное бессмысленное действо должно было отразиться на всем существе его личности; ему необходимо круто изменить стиль работы. Я рекомендовал ему время от времени и лучше всего тогда, когда ему кажется, словно кто-то другой водит его пером и выводит его из заранее намеченной колеи, на минуточку отрываться от работы и размышлять, при этом он сумеет составить себе представление об адресате, на коего в ближайшие дни падет его поздравление, — иначе говоря, сказал я, ему следует включить расслабляющее воздействие фантазии против оцепенения, каковое почти неизбежно наступает при безымянном общении.

Болтовня моя была не только полной чепухой, но и далеко не во всем способствовала делу, ради которого мне нужно было разморозить члена редколлегии; и вот уже мой редактор собрался с мыслями и глядит вслед запущенным мною в наш разговор словам — отчуждение и оцепенение, словно это два известных городских шалопая, сию минуту, грозно покачиваясь, прошедшие по пивному залу.

Я поспешил нарисовать ему симпатичные портреты далеких рабкоров и постоянных подписчиков, для которых не такая уж малость получить привет от редколлегии нашей газеты, и только когда он, по всей видимости, окончательно потерял из виду обоих бандитов, уверенный, что они покинули наш маленький мирный город, я между прочим добавил, что снесенный Мюллендорпфский дом я предполагаю заменить фотографией и короткой заметкой, рассказывающей о фотовыставке.

— Прекрасно, — сказал он, но я не успел выйти из двери, как услышал его пожелание увидеть переверстанную полосу и фотографию — на нее он тоже хотел взглянуть, пока я шел по жутко притихшему зданию, у меня не раз ёкало сердце при мысли о том, что зрелищем очаровательной красавицы до того, как я осчастливлю этим наших читателей, мне приходится делиться с коллегами, просто-напросто не-достаточно восприимчивыми для столь благой вести: травленый цинкограф, к примеру, принял это фото наравне с пятью прочими, да с таким видом, будто на нем изображены коксовые отвалы или кулек с дохлой рыбой, а Дежурный Управитель, Эконом и Шепелюн целиком и полностью израсходовал запас своих чувств на переживания, связанные с его распсиховавшейся подписью. Но усевшись к столу, дабы сочинить текст к фотографии, я изгнал из своих помыслов злобу и меланхолию, и коротенькая заметка, каковой собирался я сопроводить портрет девушки, засверкала свежими красками: вот что получается, подумал я, если человек вводит новшество, становится новатором на службе человечеству.

Наборщик, от которого попахивало вишневкой и который, видимо, полагал, что может притупить мое обоняние, польстив моему тщеславию, заверил меня, что моя литературная лепта создана в сжато-волнующем стиле, а глянув на мою иллюстративную лепту, объявил, что столь гладенькая коллега еще ни разу на работе не попадала ему в руки, и словам «на работе» он придал такую интонацию, что незамедлительно заработал право на здоровенную оплеуху; но переверстанной полосе требовалась виза Шепелюна, а потому я, воздержавшись от членовредительства, поспешил вторично к Дежурному Управителю, на сей раз куда более спокойному.

Он сообщил мне кое-какие подробности, тем временем насочиненные им о получателях его писаний — соответствуй они действительности, так нам надобно очень и очень гордиться своими подписчиками и корреспондентами, — а подпись его, видимо отражая его душевное состояние, вновь обрела свою первоначальную простоту.

Моему новшеству он не пожелал уделить много внимания, бегло проглядев краткое сообщение и округлые формы фотоинформации, он опустил было авторучку на бумагу, собираясь изобразить свою подпись, но тут морщины, избороздившие от долгих и глубоких размышлений его лоб, пришли в движение.

Широкая подушечка пальца, покрасневшая от старание вывести подпись покрасивей и измазанная чернилами с левой стороны, легла на изображение прелестной человеческой плоти, легла, и поднялась, и еще раз, постукивая, опустилась, и продвинулась, постукивая, вверх к заголовку, стукнула по нему и по фотографии прелестной Прелестницы и поднялась высоко в воздух, замаячив, на мой вкус, слишком близко у моего носа.

Надо сказать, я давно уже лелеял мечту как-нибудь при случае откусить вот этакий именно палец, однако на сей раз ради новаторства в деле служения Человечеству я подавил в себе это звериное желание.

— Противоречие, — объявил обладатель пальца, и палец быстрым движением собрал воедино все то, что показалось его обладателю несовместимым, — мне растолковали, что заголовок обещает читателю «Лики времени», а на фотографии он, читатель, получает, во-первых, всего один лик, лик в единственном числе, и, во-вторых, создается впечатление, что вовсе не лик главенствует на этом фотодокументе, не так ли?

— Так-то так, — ответил я. — Но «лик» — это же понятие в широком смысле слова; мне приходилось видеть фотодокументы, на которых изображены были только плотины, или кабель-краны, или счетные машины, и тем не менее под ними или над ними можно было прочесть, что здесь мы имеем дело с ликами нашего времени.

Мы с Дежурным Управителем основательно проштудировали этот вопрос, и наши тезисы вполне можно было бы, считаю я и по сей день, прибить к дверям церкви; это был, что доказывало уже приведенное начало, диспут на высшем уровне, и вели его сотрудники «Городской газеты»: с одной стороны — руководящий Шепелюн, с другой — языкастый отменного вкуса Соловей[4].

Но Соловей ли, Шепелюн ли, а ответственность нес Дежурный Управитель, он счел, что ка нашем уровне вопрос разрешен не может, и поскольку подобная ситуация была для него привычной, то он уже набрал номер Первого Зама Главноуправителя; я даже не успел напомнить ему об обычаях рождественских дней.

Но их, видимо, не признавали и в доме Первого Зама, он тотчас поднял трубку, тотчас ухватил суть проблемы и пригласил меня тотчас приехать к нему.

Первый Зам ждал внизу, у входной двери, и, не дав мне слова произнести в свое оправдание, объявил: мы-де служим общему делу, и он только просит меня говорить вполголоса, с женой его приключился прискорбный казус, и она уже в постели.

Путешествие в лифте на восемнадцатый этаж дало ему время описать мне сей прискорбный казус, и, должен сказать, это действительно был сногсшибательный случай.

Жену укусила в нос щука, а теперь муж допытывался, мог ли я когда-нибудь представить себе что-либо подобное.

Я и сейчас еще не могу представить себе ничего подобного, но наш Первый Заместитель Главноуправителя описал мне все досконально: жена его хотела купить карпа, но она опять забыла надеть очки, и вот она уставилась в резервуар со щуками и, низко наклонившись к воде, кончиками пальцев тронула спинку, казалось бы, дохлой рыбы, но рыба, вовсе не дохлая и вовсе не карп, подскочив высоко в воздух, отхватила кусок носа жены нашего Первого Зама Главноуправителя, и вследствие сего инцидента рождественский вечер полетел к чертям, ибо супруг не утерпел, чтобы не упрекнуть супругу в кокетстве, и не удержался от замечания, что нос, вообще-то говоря, был не слишком красив, а после того, как он вслух подумал, не страдала ли щука бешенством, тучи сгустились, и уж по-настоящему атмосфера накалилась из-за того, что жена без всякого сочувствия отнеслась к мужу, когда он развеселился, пытаясь узнать по телефону у друзей что-нибудь о болезнях рыб, причем ему неминуемо приходилось прежде описать друзьям весь ход событий.

В этом месте рассказа Первый Зам Главноуправителя умолк, затаил дыхание и попытался совладать с толчком лифта, но толчок совладал с ним и бросил его от одной стенки лифта, другой, так что я едва-едва увернулся от него, а когда он, прижавшись лбом к обшивке лифта, забарабанил кулаками по дереву, я счел, что он сотрясается от софоклова ужаса, Но по его хихиканью понял, что он вновь смакует потеху, достойную Аристофана.

Однако в какой-то миг рождественской ночи он все же осознал, что под настилом кабины, по которому он прыгает, точно сказочный гном, проходит шахта лифта глубиной в восемнадцать этажей плюс трехэтажный подвал, и обо мне он вспомнил, и вспомнил причину моего появления, и, войдя в квартиру, вновь обратился в Первого Зама Главноуправителя центральной «Городской газеты», какого мы все ценим и любим.

Итак, имел я счастье услышать, возник конфликт между моей позицией, суть которой выражена в представленной работе, и позицией Дежурного Управителя, суть которой тот изложил по телефону, а так как дело наше не терпит отлагательств, необходимо найти решение, не наносящее обиды ни одной из сторон.

Далее я узнал, что новая журналистика должна отличаться от старой также большей согласованностью между заголовком статьи и содержанием той же статьи; если рассматривать отобранное мною фото как неотъемлемую составную часть мною же написанной статьи — вследствие чего раздетую девицу считать характерной для содержания статьи, — то станет ясно, что содержание и заголовок относятся друг к другу как величины несовместимые.

Да, если бы заголовок заметки был не «Лики нашего времени», а скажем, «Тела нашего времени», тогда между возвещением и осуществлением имелся бы отраднейший контакт: тело в заголовке и тело на фотографии; но уж наверняка нельзя преподносить нашим читателям неприкрытый бюст, если им сию секунду обещали лики — лики нашего времени.

Втолковывая мне все куда пространнее, чем я это сейчас пересказываю, он стоял рядом с любовно наряженной елкой и пощелкивал — в целях, полагаю, обозначения границ риторических периодов — пальцем по серебристому шарику, но, когда ему пришлось взять в руки веник и совок, наш Первый Зам Главноуправителя вновь обратился в здравомыслящего человека.

— Стало быть, переделать! — заявил он и дополнил директиву разъяснением — Заголовок менять нельзя, ибо он идентичен названию выставки, о которой сообщает газета. Следовательно, изменить можно фото или сообщение. Но сообщение дано в общем виде и не делает акцента на частностях, посему изменения в статье вряд ли нас выручат. Следовательно, изменить придется фото, — решил он, — а это значит, что его следует заменить другим.

Ах, почему я не щука, чтобы вцепиться ему в нос: фото на фото! Это уже пройденный этап — фасад Мюллендорпфа на женский фронтальный вид; и что за оценка моей статьи: в общем виде и без акцента на частности? Разве представитель рабочего класса не высказался еще час-другой назад совершенно иначе об упомянутой заметке, разве он, этот замечательный наборщик, не уловил сжато-волнующий стиль моей статьи? А мне самому разве не бросилась в глаза свежесть сего плода моего вдохновения?

Оценки сии меня очень и очень подбодрили, и я предложил своему начальнику вариант его приказа: если он действительно приметил известную растянутость в словесной части, то необходимо по мере сил посчитаться с этим и в иллюстративной части — можно, к примеру, чуть расширить базу фотодокументов, на которой основывается разносторонность подачи материала в статье, и вместо одной фотографии представить три, клише в соответствующем формате уже имеются.

Вот это была работа во вкусе нашего Первого Зама Главноуправителя: обсудить возникшую проблему и подыскать варианты, исчерпав все и всяческие возможности и связав эти варианты оперативно принятым решением; поскольку последнее означает, что необходимо сконцентрироваться на одном вопросе, пока он не будет улажен, ПЗГ незамедлительно принялся за дело, пытаясь скомпоновать заставку теперь уже из трех частей. Он орудовал с шестью фотографиями, как прожженный картежник, находил все лучшие и лучшие троицы, в части из которых отсутствовала моя приятельница, иной раз передергивал, с поразительной сноровкой мухлевал и даже пытался, не слишком навязчиво, ускорить мой выбор.

Но он, по всей видимости, заметил, что на группы без фотографии, предназначенной послужить человечеству, я не обращал никакого внимания, и в конце концов сам стал оценивать только те, в которых представлена была моя красавица.

С того благочестивого вечера мне известно много-много точек зрения на то, как группировать фотографии или разделять их: три женских портрета давать не годится — не следовать же нам за каждой модой и связываться, к примеру, с этим однобоким феминизмом. Пожилая крестьянка не может стоять спиной к обнаженной юной деве — крестьянки принимают природу целомудренно. Яростная ораторша вполне годится в пару к раздетой красавице; возможно, делегатка как раз высказывается о папе Римском, а если подставить третьим звериного шефа, то станет ясно, по какому адресу следует отправить взгляды папы. Обветренного рыбака не следует помещать рядом с обнаженной девушкой, это сразу наводит на мысль о русалках, а место русалок на странице юмора, да и то в случае крайней необходимости; русалки, собственно говоря, отжили. Пожарник в союзе с молодой дамой уж вовсе не пойдет, посмотреть только, как он держит свой шланг. Наилучший вариант — поместить девицу между знатоком барокко — барокко ведь не чуждо чувственных наслаждений — и директором зоопарка; вот это, пожалуй, не лишено изящества; отлично, так и сделаем.

Значит, так и сделаем, и на обратном пути в редакцию я был вполне доволен собой. Правда, моя красотка несколько по-уменьшила свой формат и появится в сопровождении двух яйцеголовых старикашек, но она появится, и одно это — Первый Подвиг и Служба Человечеству; мысленно я уже видел пробный оттиск и, насвистывая лихой мотивчик, шагал сквозь рождественскую ночь, все-таки проявившую ко мне благосклонность.

Но у входа, в своем стеклянном закутке, стоял наш вахтер и, но, перекрывая мне дорогу, протягивал из окошечка телефонную трубку. Я испугался, что, пока я шел, Первый Зам Главно-управителя смекнул, из каких моральных соображений непозволителен тройственный союз директора зоопарка, красавицы и искусствоведа, и я готов был выказать строптивость, но оказалось, что это вовсе не Зам, а Настоящий, Подлинный Главно-управитель собственной персоной.

— Говорят, вы там создаете новую газету?

— Всего-навсего новую заставку и сорок строк текста.

— Ну, я же говорю: новую газету. И название тоже очень и очень новое: «Лик нашего времени»!

— Лики!

— Ага, их, значит, несколько штук! Ну, тогда, конечно же, необходимо изготовить сорок строк! И кто же они — эти лики нашего времени? Я слышал о женщине и двух ученых.

— Ну да, молодая женщина, она загорает, и зоолог, тот, что ведет на телевидении передачу «В мире животных», и еще профессор-искусствовед из Академии культуры.

На площадке перед проходной и без того сквозило и было довольно холодно, но, когда после ужасающей паузы Главно-управитель заговорил, мне показалось, что от его тона мое ухо примерзло к трубке:

— И это лики нашего времени, чтокак? Скотопереписчик и знаток карточных мастей, каковым вместе лет сто девяносто, они что — лики нашего времени, чтокак? Этот быковод как в девятьсот одиннадцатом раскопал где-то в Африке аномального конебычка, так и трубит о том по всем средствам массовой информации — с тех пор как таковые появились — что-как-почему? И это лик нашего времени! А знаток мастей, да он уже дважды на собрании Академии выступал против нашего отдела культуры — что надо этому лику из карточной колоды в нашей газете, а? Выкинуть и того и другого, ясно?

Я неплохо понимаю намеки, и потому обещал шефу снять фото старичков ученых с полосы и спросил его мнение касательно возникшей бреши:

— Увеличить ли количество строк в заметке или дать нашу молодую даму большим форматом?

— Кто из нас сменный редактор, ты или я? — спросил он, и так как сменным был я, он не пожелал вмешиваться; одно он только высказал: сорок строк для фотовыставки предостаточно, и если уж мы вынуждены из ста фотографий выбирать одну, так все — тем более что выставка называется «Лики нашего времени», — все говорит за то, чтобы остановить свой выбор на фотографии молодой женщины.

— Молодая женщина всегда хорошо смотрится, нетакличто-как? — изрек Главный и пожелал мне хорошо провести праздники.

Итак, я последний раз перекрутил сверстанную полосу, записал отчет о смене в книгу, дождался пробного оттиска и тем больше радовался возгласам одобрения наборщиков и упаковщиков, что не уверен был, услышу ли в будущем еще хоть один такой возглас.

Вот теперь я отправился домой и, шагая пустым коридором мимо всеми покинутых комнат, не чувствовал себя, однако, отрезанным от мировых событий, потому, быть может, что сквозь все стены до меня доносился гул ротационок, доказывая, как весело работают механизмы, помогающие совершать Первый Подвиг и Служить Человечеству.

На славу поработав, как-то совсем иначе шагаешь по земле, несущей отныне на себе твой след, — я хочу сказать, мне показалось, будто я необычайно быстро добрался до остановки, а в трамвае мне раза два-три привиделось, что неподалеку от рельсов стоит тот самый человек, ироническое словцо которого, брошенное в мой адрес, не сказать чтобы не повлияло на мои действия, и только из-за спутников я подавил желание помахать ему рукой.

Но водителю, который провел первый издательский грузовик мимо моего трамвая, я помахал; знал ли он, сколь восхитительный груз вез этим утром?

Он знал; это заметно было по его манере держать рулевое колесо; да и как было ему о том не знать, ведь, когда я уходил, а он явился на работу, все кругом едва ли о чем другом говорили.

И позже еще частенько говорили об обнаженной девушке в рождественском номере «Городской газеты» и, надо сказать, говорят по сей день о прекраснейшем среди всех прекрасных ликов нашего времени — хотя, понятно, давно забыт тот взрыв, который вызван был моим новшеством.

Радио Тираны и «Нью-Йорк таймс» в примечательно совпадающих комментариях пришли к выводу — рождественское фото в нашей газете следует понимать как признак ослабления напряженности; правда, «Нью-Йорк таймс» приветствовала это обстоятельство, Тиране же оно, видимо, пришлось не по вкусу.

В ответ на это наш шепелявый Эконом произнес на общем собрании речь, полную обвинений и самообвинений, и заявил, что во время рождественской смены я с какой-то странной напористостью говорил об отчуждении и оцепенении, а он, вместо того чтобы тут же, на месте, до всего дознаться, позволил, к сожалению, некоему письменному феномену сбить себя с пути истинного.

Ныне наш Шепелюн сидит в Управлении государственной лотереи, и, по слухам, работа ему по душе, ибо самые существенные решения там все еще получают из барабана.

Первый Заместитель Главноуправителя ныне также обретается где-то в другом месте, что обусловлено как служебными, так и семейными обстоятельствами. Жена его, будучи покалеченной, расценила изображение совершенной особы женского пола как желание ее уязвить, а Главноуправитель очень и очень обиделся на него за попытку протащить в наш орган карточного профессора; и в том и в другом случае наилучший выход был — расстаться.

В ту пору возникли также некоторые осложнения совсем иного рода; так, магистрату нашего города пришлось вновь рассмотреть вопрос о стриптизе — на сей раз Союз работников ресторанов попытался, со ссылкой, разумеется, на главную газету, получить лицензию на спорный вид услуг, именуемых «веселые раздеванки».

Или, к примеру, ОРЖ, Объединение Работающих Женщин, оно, всеконечно, вновь раздуло вопрос о равноправии мужского обнаженного тела, и я не знаю уж, что отравило нашему Главноуправителю жизнь больше: четырехчасовое заседание из правления ОРЖ, где ему без конца тыкали в нос рождественским номером газеты, или мерзкие письма ненапечатанных авторов, из которых кое-кто не постеснялся приложить к письму вырезанную, а то даже вырванную фотографию той самой девушки, намарав поперек: вот, для этого у вас место есть, а для моего эссе от июля такого-то года…

Так ли, иначе ли, но наш шеф тоже покинул «Городскую газету», перешел на телевидение, стало быть, в какой-то мере и правда перешел на новые позиции, но принадлежит там к добровольному меньшинству. На телевидении ему доверили важнейшее дело — обрабатывать шведские и датские фильмы так, чтобы они влезали в рамки нашего, чуточку иного понимания, искусства; говорят, он отлично справляется со своей задачей.

Ах да, во время одной из конференций редакторов центральных газет, наших милых сестриц, делегат некоего братского органа будто бы задал представителю нашей газеты два-три дружеских вопроса, в которых сквозила серьезная озабоченность, — большего, правда, мы не узнали, они договорились эту часть протокола объявить секретным документом.

Я никогда не пытался выискивать дальнейшие подробности; доказательств, что в ту рождественскую ночь мне удалось хоть что-то сказать о себе миру, у меня и без того предостаточно.

И потому, узнав как-то невзначай и скорее по чистому случаю, что мое диво-фото, иначе говоря, образ моей дивной красотки, Дивный Новый Образ на Службе Человечеству, вовсе не был выставлен по причине слишком резкого противоречия между девизом выставки — «Лики нашего времени» — и представленным на смотр предметом, о котором я писал в столь сжато-волнующем стиле, я не слишком огорчился.

В «Городской газете» он напечатан был и доставил всему местному населению удовольствие, и новшеством это было, и жестом с моей стороны, а моя тяга к безрассудному использованию свободного доступа к полиграфической технике с той поры как-то сошла на нет.

Хотя иной раз, когда приближаются праздники и близится конец рабочего дня, я, сидя у себя в Отделе рекламы, в котором, кстати сказать, уже несколько лет работаю, подумываю о таком анонсе, какого еще в нашей газете в жизни не печатали, и, когда я вижу, как Руководящий Руководитель отдела рекламы, и Первый Заместитель Руководителя отдела рекламы, и Руководитель сектора «Купля-продажа зверей и автомашин», а также Руководитель сектора «Разное» собирают свои портфели, в моем мозгу постепенно и неуклонно начинает складываться некий ошеломляющий текст.

Перевод И. Каринцевой