Очарование страсти

Глава 9

По сообщениям Пэтси, Ева Адлер не относилась к числу хороших пациентов. Днем и ночью она трезвонила, вызывая сестер, и чаще всего из-за таких пустяков, которые она прекрасно могла бы сделать сама. Пэтси, в состоянии ее недавно обретенного счастья, теперь ничто не могло вывести из себя, но и она с иронией рассказывала Лин:

— Нет, ты знаешь, она как будто понятия не имеет, зачем мы здесь существуем. Ей кажется, что только для того, чтобы вызывать нас и велеть поворачивать ветку мимозы в вазе и так, и этак, и в ту сторону, и в эту, чтобы она, видишь ли, бросала приятную тень на стену. Вчера утром она меня продержала за этим занятием четверть часа, а старшая сестра прыгала, как боб на сковородке, ждала меня на перевязку. Но знаешь, все равно у меня как-то нет к ней злобы. Как ты думаешь, что может ждать бедняжку в будущем?

Лин не могла не улыбнуться, видя ту быстроту, с которой Пэтси разжаловала бывшую великую Еву в категорию «бедняжек». Но умение обращаться со своими пациентами, как с детьми, и относиться к ним по-матерински заботливо, что совершенно не соответствовало юным годам, составляло главное искусство Пэтси; она всегда ладила со своими больными. Среди сестер в комнате отдыха была готова шутка насчет Пэтси, что если бы, например, начальница вдруг слегла, то Пэтси тут же явилась бы с утешениями и стала бы похлопывать ее по руке, приговаривая: «Ну ничего, ничего, сейчас будет легче!»

— А они уже решили, когда будет операция? — спросила Лин.

— Нет, даже еще и не решили, будет или не будет, кажется. Старшая сестра не знает, ну а мисс Адлер тем более. Я думаю, что она именно из-за этого так нервничает и капризничает. Как ты думаешь, Лин, — серьезно спросила Пэтси, — доктора и хирурги действительно должны все хранить в тайне?

— Не всегда, по-моему, — возразила Лин. — Я часто видела, что они совершенно откровенны с больными. Но я думаю, что как раз часть их искусства в том и заключается, чтобы уметь судить, в какой степени можно говорить правду о его состоянии каждому отдельному больному. Некоторые так легко пугаются…

— Да, но есть и такие, которые просто голову теряют от тех вещей, которых им не говорят.

— И это тоже правда. В общем, для врача, конечно, это трудное дело — правильно решить, — проговорила Лин.

— Вот возьми мисс Адлер, — продолжала Пэтси. — Она просто не верит нам, когда мы объясняем ей, что мистер Майклмас хочет пронаблюдать ее перед лечением. Она узнала или догадалась с самого начала, что, может быть, потребуется делать операцию, и она ждет, вся напряглась и все время, конечно, боится, что это может означать потерю голоса. Я считаю, что У.Б., во всяком случае, достаточно хорошо ее знает, чтобы быть с ней вполне откровенным относительно ее шансов!

— Но может быть, он считает, что не имеет права вмешиваться в дела доктора Майклмаса, раз уж она его пациентка, — напомнила ей Лин.

— Это я понимаю, конечно. Но мне кажется, никакого нарушения этикета не было бы, если бы он ей намекнул, что и как, в качестве друга, потому что он даже не скрывает от старшей сестры, что его визиты к мисс Адлер не носят профессиональный характер. Ты бы посмотрела на старшую — она прямо вся расплылась перед ним. «Ну конечно, коне-е-е-чно, я все понимаю, мистер Бельмонт!» — передразнила ее Пэтси со смехом.

Лин провела пальцем по краю подоконника, как бы проверяя чистоту:

— Ты говоришь, он часто навещает мисс Адлер?

— Да, почти каждый день, и всегда с букетом цветов и кучей журналов. А если не приходит сам, то присылает цветы. Например, сегодня утром принесли большой букет гладиолусов. Там была его карточка и по-французски приписано: «Воспоминание о триумфе». Ты сама посуди, Лин, где в это время года можно достать гладиолусы?

Лин очнулась:

— Гладиолусы? У крупных лондонских цветоводов есть все, конечно, но цена!.. — Она задумалась: гладиолусы — те самые цветы, с которыми Ева появилась на концерте и которые, значит, и тогда были от Уорнера, как и сегодняшний подарок. А «воспоминание о триумфе» — конечно, о триумфе ее красоты в тот вечер, которой Уорнер не смог сопротивляться, хотя и критиковал ее исполнение. Это воспоминание жгло ее, и сознательным усилием воли Лин прогнала от себя эти мысли.

Но на следующий день она получила болезненное напоминание об этом.

Она как раз пришла к себе после работы и уже сняла форменное платье, переоделась в обычное и собралась дойти до отдельных палат, чтобы узнать, когда освободится Пэтси. Она нашла ее в санитарном тамбуре посреди пустых ваз и груды цветов, которые нужно было немедленно расставить.

— Господи, Пэтси! Ты тут провозишься с этим еще час. Почему ты не заставишь практикантку заняться этими цветами! — возмутилась Лин.

Пэтси мокрой рукой провела по лбу, стирая пот:

— Я бы заставила, но у нас сегодня столько людей не хватает. Одна вчера заболела гриппом, другая, видно, тоже собирается, сегодня ходила как мокрая курица, пока старшая не отослала ее после ленча. Душенька, помоги мне с этим, я тогда поскорее кончу.

— Конечно помогу. Ты говоришь, грипп? Боже упаси нас от той эпидемии, что была зимой три года назад. Помнишь, что было?

— Еще бы не помнить!.. — пылко сказала Пэтси. — Резервного персонала никого нет, половина из нас еле ноги таскает, живут на аспирине, потому что кому-то надо ухаживать за второй половиной, которые совсем свалились. Но ты тогда не заболела?

— Нет, мне тогда повезло. У меня и еще нескольких человек оказалось крепкое здоровье, как считается, — подтвердила с улыбкой Лин. — Но наверное, я никогда в жизни так не уставала и потом часто думала, что же мы будем делать, если случится опять что-нибудь чрезвычайное — например, будет поступать огромное количество раненых или больных…

— Да… Хорошо, что пока этого не было. — Пэтси на шаг отступила от вазы, которую она только что закончила: — Посмотри, милая — обе вазы для моей бедной язвы из двенадцатой палаты (Пэтси часто обозначала своих пациентов их диагнозами). А что, если нам освободить немного места? Ты отнесешь эти цветы в палату, тут будет посвободнее, и я займусь этими.

— Я не в форме. Как же я туда пойду? — возразила Лин.

— Ну и пусть. Ты в палату не входи, а просто поставь их на столике у двери в двенадцатую, в коридоре, и подожди меня. Я тут с этим кончу, захвачу второй букет для язвы и все принесу, а ты мне будешь открывать двери в палаты.

Лин согласилась и, взяв две вазы в обе руки, понесла их в отделение. Вазы были тяжелые, и она с облегчением поставила их на коридорный столик, как сказала Пэтси. Отступив на шаг, она осмотрела оба букета и решила, что надо подправить некоторые веточки, пострадавшие от переноски. Она занялась этим и вдруг заметила, что дверь напротив палаты номер двенадцать открыта настежь, и она не могла не услышать голоса, доносящиеся из палаты. Она настолько изучила голос Уорнера Бельмонта, что сразу узнала его. Ему отвечал голос Евы Адлер, показавшийся Лин еще более привлекательным и волнующим из-за легкой хрипотцы.

Уорнер говорил ей:

— Я вижу, ты получила мои цветы. Ты поняла, что я написал на карточке?

Ева засмеялась не совсем приятно:

— Дорогой мой Уорнер, как тебе известно, я умею читать по-французски.

— Ты прекрасно знаешь, что я хотел сказать, дорогая. Я подумал, что, может быть, ты не поняла, о чем я пишу.

— Поняла. Не беспокойся. — В голосе Евы были горькие нотки. — Ты хотел подчеркнуть, что последний раз, когда я выступала — на этом вашем дурацком концерте, — я пела отвратительно. Смеялся надо мной, изощрялся в саркастических замечаниях на мой счет!

Оба замолчали. Потом Уорнер медленно сказал:

— Ты… так подумала?

— Что же еще можно было подумать?

— Значит, ты ничего не поняла. Я-то думал… Впрочем, ты и вправду могла не понять. Потому что, Ева, дорогая, я хотел, чтобы эти цветы были напоминанием о моем триумфе.

— Твоем?!

— Да. Как ты помнишь, ты отказалась и слушать, когда я попросил тебя выступить у нас на концерте. А потом, когда ты все-таки приехала, я понял, что ты изменила свое решение — ради меня. Я очень ценю это, Ева. Ты, наверное, теперь поймешь, что для меня это явилось чем-то вроде неожиданного триумфа?

Ева ничего не ответила, и он продолжал:

— Конечно, с тех пор я понял, что у меня сложилось неправильное представление о тебе и что ты не хотела петь, потому что уже тогда не чувствовала себя в форме. Но ведь ты мне ничего не сказала, и это было неправильно; и все же потом ты прислушалась к моей просьбе и приехала. Я понял так, что это означает, что, наконец, ты начинаешь…

В этот момент Лин повернулась, не глядя, и помчалась прочь по коридору обратно. Она была у столика не более полутора-двух минут, но то, что она услышала, заставило замереть ее руки среди ветвей цветущего миндаля. Но ее беспокойной совести и надежде, замершей в ее сердце, казалось, что прошел целый век с тех пор, как она услышала начало этого разговора — разговора, не предназначенного для чужих ушей, но который, как бы она ни старалась, навсегда останется в ее памяти.

Подслушивание!.. Это было так же позорно и так же гадко, как чтение чужих писем. Но если за такие поступки всегда следует наказание, разве судьба не позаботилась о том, чтобы она получила его сполна? Разве теперь она не знала, что Уорнер любит Еву и уверен, что она испытывает (или начинает…) те же чувства к нему. Что могло подтвердить это еще определеннее?

За вторым поворотом коридора она увидела Пэтси, несущую железный поднос с множеством ваз.

— Я ведь сказала тебе ждать меня у дверей палаты, — удивилась Пэтси.

— Я тебя провожу. Наверное, я не так поняла, — сказала Лин.

— А я решила расставить все цветы по вазам и уж нести все заодно. Если ты будешь открывать мне двери, я быстро разнесу все во по своим местам, и мы будем свободны.

Лин повернулась и пошла рядом с подругой, благодарная, что по крайней мере в этот момент она не одна.

Грипп, занесенный больным из отдельной палаты, начал распространяться среди сестринского персонала больницы, хотя и не достиг еще угрожающих размеров. Начальница, которая была большой любительницей свежего воздуха, издала еще один из приказов, в котором обязывала сестер всех рангов проводить около половины свободного времени на воздухе, желательно занимаясь спортивными упражнениями. Сестры палат получили инструкцию, требующую вывоза всех выздоравливающих и ожидающих лечения на балконы или даже в сад в хорошую погоду («хорошим», по мнению начальницы, был любой день, о котором не поступало штормового предупреждения).

Лин любила больничный сад. Аллеи были окаймлены подстриженными изгородями из самшита, и в неожиданных укромных уголках прятались гроты. В теплые дни можно было усесться где-нибудь в тишине и полностью забыть, что где-то рядом шумит хлопотливая и торопливая жизнь больницы, о которой так скоро придется вспомнить и окунуться в нее.

Однажды она ушла в сад, чтобы, используя время после дежурства, отдохнуть в покое. По пути обратно она увидела в одном из уютных уголков шезлонг, на котором кто-то лежал. Подходя сзади к креслу, Лин приготовилась улыбнуться больному, проходя мимо. Но улыбка замерла у нее на губах, когда она увидела, кто был в кресле. Ева не могла догадываться о чувствах Лин к Уорнеру, но все же девушке стало неловко; придется быть очень осторожной в разговоре с Евой.

Ева тоже взглянула на нее, и по ее глазам было видно, что она узнала Лин. Лин произнесла:

— Доброе утро, мисс Адлер. Как здесь хорошо, в этом затишье не дует, правда? — и продолжала идти своей дорогой.

— Подождите!.. Пожалуйста… — Это была не столько просьба, сколько команда, и, удивленная самим этим тоном, Лин остановилась, повернувшись к ней:

— Вам что-нибудь нужно? Или вы хотите вернуться к себе в палату?

— Ни то, ни другое. Мне нужны вы. Мне нужно вам что-то сказать.

— Мне?

— Да, да. Вы меня помните, конечно? Я думаю, нам совершенно не нужны эти церемонии взаимных представлений, прежде чем начать разговор. Мне нужно кое-что спросить у вас. — Ева говорила как-то натянуто и вместе с тем раздраженно.

— Конечно, если я могу что-нибудь сделать для вас, — ровно сказала Лин, подходя и становясь перед ней.

— Не знаю, может быть, и можете. Это относительно моей болезни…

Лин запротестовала:

— Но, мисс Адлер, я ничего не знаю о вашей болезни. При всем желании я ничем не могу помочь вам. Если вы желаете поговорить об этом, вам следует обратиться или к старшей сестре вашей палаты, или к врачу, который лечит вас. Вы не должны спрашивать у меня.

— А я спрашиваю именно у вас. И мне нужен не ваш совет, а ваша помощь… — Ева замолчала, проницательно глядя на Лин, как бы определяя эффект от своих слов. — Вы довольно хорошо знакомы с Уорнером Бельмонтом, верно?

— Не очень хорошо. Я работала с ним в операционной, — ответила Лин, ненавидя себя за то, что предательский румянец опять выступает у нее на щеках.

— Ну, нет. Между вами есть что-то большее, чем служебные отношения. Он вас приглашал с собой в разные места, он познакомил вас со мной на балу ракового фонда.

— И все-таки я не могу сказать, что хорошо его знаю. Далеко не так хорошо, как вы, я уверена, знаете его сами, мисс Адлер. — «Неужели у меня совсем нет гордости?» — думала Лин.

Ева страстно заговорила:

— О, я знаю его очень хорошо! Точно так же, как он знает меня, — настолько, что может помыкать мной, как ребенком! В этом и заключается вся моя беда. Вот почему вы просто должны помочь мне! Потому что я больше не в силах терпеть это. Мне ничего не говорят; я мучаюсь оттого, что ничего не знаю; мне без конца задают вопросы и всегда, всегда отделываются от меня отговорками, увертками или ложью…

Голос ее все повышался и уже граничил с истерией. Чтобы успокоить ее, Лин сказала со спокойной твердостью:

— Я крайне сомневаюсь, что кто-нибудь говорит вам неправду, мисс Адлер. Однако, если вы думаете, что я хоть чем-то могу помочь вам, я сделаю все, что могу. — Лин и сама чувствовала, что в ее словах не прозвучало особой симпатии, но они почему-то оказали желаемое действие. Ева внезапно успокоилась. В самом деле, она, кажется, совсем пала духом, подумала Лин, жалея ее. Ева смотрела на Лин, как бы медленно приходя в себя, а затем просто сказала:

— Вы можете заставить Уорнера сказать мне правду о моем голосе; о том, буду ли я когда-нибудь снова петь.

— Я не могу сделать этого! — Самая неприкрытая паника охватила Лин, заставила сжаться ее горло.

— Но вы сказали, что поможете мне! — обвиняющим тоном возразила ей Ева. — Вы достаточно хорошо знаете Уорнера, чтобы быть в состоянии спросить его об этом. Представьте себе, я точно знаю, что вы это можете! И потом… — Ее взгляд упал на вуаль на голове Лин. — Ведь вы старшая сестра, не так ли? Разве вы не пользуетесь большим авторитетом у хирургов?

— Мой авторитет не распространяется дальше пределов моей палаты, — объяснила Лин. — И я не имею права расспрашивать мистера Бельмонта о его больных, к которым я не имею никакого отношения.

— Больная! Да, теперь это все, чем я стала, — просто больная плюс график температуры и история болезни! — с горечью сказала Ева. — Они теперь начинают говорить и думать обо мне как о каком-то «случае», пока я сама не начинаю напоминать о себе. И однако, я все еще Ева Адлер, я выступала и пела в тех местах, где пение ценят, — до того, как это случилось со мной, тогда я увидела, что у меня нет ни одного человека, которому я могла бы доверять и который сказал бы мне правду. Они должны знать ее. Но они не говорят мне. Или потому, что они не понимают, насколько важно мне это знать, или потому, что боятся. А я не могу больше бороться с ними — не могу!

Она уткнулась лицом в ладони, и Лин, мягко положив руку на ее плечо, думала, как безжалостно этот голый страх лишил Еву всего лоска ее осанки, холодного достоинства, которые, как броня, прикрывали ее от всех.

Лин ни на секунду не поверила, что ее хирург или Уорнер намеренно безжалостно не говорят ей правду. Если они ей так ничего и не сказали, это могло означать только то, что они еще не пришли к окончательному мнению. Только истеричность Евы превратила их сдержанность в садистскую жестокость, направленную против нее. Но как могла она, как могла, думала Лин, возвести такую злую напраслину на Уорнера, который так явно проявлял свою любовь к ней.

Лин заговорила:

— Мисс Адлер, вы не должны так огорчаться. Прошу вас, поверьте мне, я утверждаю, что ни один, вообще ни один врач не станет намеренно обманывать вас. Вы в самом деле разговаривали с хирургом-специалистом относительно ваших опасений?

— Да, но он только отделывается от меня потоком слов, которые ничего не значат. Я уже начинаю думать, что все вы — доктора и сестры — просто специалисты по пустословию…

— А мистер Бельмонт?

— Уорнер? Ну, знаете ли, я всегда вижу, когда он лжет. И я ему не позволяю упражняться на мне в своих профессиональных оговорках, — отрезала Ева.

Лин беспомощно развела руками.

— Но почему же вы думаете, что он скажет мне то, что, по вашему мнению, скрывает от вас? — спросила она ее.

— Почему? Ну, конечно, потому, что с вами он не должен так считаться, как со мной!..

«Как же ей это удается — уколоть меня каждым своим словом?» — думала Лин. Вслух она сказала:

— Но предположим, что он будет не так осторожен в разговоре со мной, как с вами, — вы совершенно уверены, мисс Адлер, что вы действительно хотите знать правду?

— Да… да, хочу. — Но глаза Евы нерешительно забегали.

— Какова бы ни была эта правда? — настаивала Лин.

— Да… Нет!.. Я не знаю, не знаю! — исступленно вскрикнула Ева.

Лин взяла ее за руку:

— Я думаю, что вы хотите получить успокоение, а не правду — если правдой окажется плохая новость. Может быть, вам лучше ждать и верить в лучшее — ждать осталось совсем немного?

— Но я не хочу ждать! Я боюсь, говорю вам — боюсь! Вы должны увидеть Уорнера и сказать ему, что я больше не могу выдерживать это страшное, мучительное ожидание. Они должны что-то сделать — все равно что! Потому что, если я не смогу снова петь, я этого не вынесу — я не могу!

Ее голос, который вначале снова поднялся до истерических нот, почти замер на последних словах, переходя в шепот отчаяния.

Лин мягко сказала:

— Но даже если так, ведь есть другие вещи в жизни: любовь, замужество.

Ева подняла на нее глаза.

— И вы думаете, — спросила с каким-то страшным, фанатическим убеждением, — что это сможет заменить мне пение?

Думала ли Лин! Она ни секунды не сомневалась в том, что любовь Уорнера Бельмонта, шанс стать его женой более чем с лихвой возместили бы ей любую утрату в мире. Но у Евы явно преобладали другие жизненные ценности, и, когда Лин увидела ее несчастные, измученные глаза, ее собственные трезвые рассуждения отхлынули куда-то, уступив место волне горячего сочувствия.

Она тихо сказала:

— Если вы действительно хотите, чтобы я передала то, что вы мне сказали, мистеру Бельмонту так, как я считаю возможным, я это сделаю.

— Сделаете, правда?

— Да. И хотя я ничего не обещаю, может быть, дело в том, что вы… слишком близки друг к другу, чтобы он сумел понять: вам необходимо знать больше того, чем сказали вам специалисты-отоларингологи или он сам. Может быть, действительно постороннему человеку это лучше удастся.

— Да, вот именно! Мы слишком близки. — Ева ухватилась за эту мысль. — Это все равно что стоять к кому-нибудь слишком близко, чтобы можно было увидеть все лицо. Часто я чувствую, что я просто не могу разговаривать с Уорнером, потому что он так много знает обо мне…

«Но он вас любит, — грустно подумала Лин. — Разве этого не достаточно?»

Когда она ушла от Евы и получила время поразмыслить над своим обещанием, то была удивлена: как могла Ева заставить ее пообещать такую вещь? В сущности, что она могла сказать Уорнеру Бельмонту? Взять на себя смелость диктовать ему, насколько он должен посвятить Еву в свои соображения о ее болезни? Уорнер ей ответит, например… но заранее продуманные разговоры редко идут по плану. Она поговорит с ним и покончит с этим в следующий раз, когда он придет в ее палату… Но перед этим произошло еще кое-что.

На следующий день, когда Лин собиралась поехать в Спайрхэмптон, чтобы сделать необходимые покупки, она, проходя через комнату отдыха, как обычно, автоматически взглянула на полку для писем. Внезапно она остановилась, увидев свое имя и адрес на конверте и приписку: «В случае отъезда просьба переслать по новому адресу». Почерк был слишком хорошо знаком, потому что когда-то он был ей очень дорог.

Она мгновение смотрела на письмо, потом, подойдя к полке, взяла его и опустила в свою сумку. Она и раньше часто раздумывала, что будет, если вдруг она снова услышит какие-то новости или даже увидит Перри Гарстона. Теперь она знала. Больше он был не властен заставить ее сердце биться хотя бы немного быстрее; письмо пробудило в ней легкое праздное любопытство — что заставило его снова писать ей, но кроме этого она не обнаружила у себя в душе никаких чувств. Да, она была когда-то влюблена в него! И любовь, если бы они тогда поженились, могла бы теперь тихо умереть — но было бы слишком поздно.

Сидя в поезде, идущем в город, она прочла его письмо. Она было полно почти трогательного желания возобновить дружеские отношения. Лин заметила, что непроизвольно улыбается легкости, с которой он писал фразы вроде: «Когда мы решились расстаться» и «Как хорошо, что мы вовремя обнаружили, что не подходим друг другу»; но вспомнила, что Перри всегда умел сгладить обстоятельства, которые говорили не в его пользу. Ну что ж, ничто из того, что он писал теперь, ее не трогало — но что же заставило его снова написать ей?

По-видимому, больше всего ему хотелось рассказать о своей недавней женитьбе и вроде как бы попросить ее благословения своей новобрачной.

«Конечно, Лин, я никак не мог тебе сказать это, когда в прошлом году мы решили с тобой расстаться, — беззаботно писал Перри, — но Герда (да, ее действительно зовут Герда, как в той волшебной сказке!) — самый замечательный человек, которого я когда-либо встречал. Голубоглазая и с их традиционными светлыми косами, обвитыми вокруг головы, она прелестнее всех на свете, и я бы все отдал за то, чтобы вы обе встретились и даже подружились. В самом деле, Лин, она тебе понравится. Как бы нам это устроить?

Мы поженились в Австрии, потому что так хотели ее родные, но вскоре она приедет в Англию, причем она едет одна, так как я уже здесь, как ты увидишь по моему адресу, и я надеюсь получить место в пределах Англии, хотя бы на некоторое время. Когда она приедет, можно будет мне снова написать тебе? Пожалуйста! Я надеюсь, что ты все еще в Бродфилде, так как обратиться к Дорнам, откровенно говоря, мне неловко. В последний раз мы не очень приятно поговорили с падре».

Перри подписался как всегда — с самоуверенным росчерком: «Всегда твой», но дальше следовал еще и постскриптум, над беззастенчивостью которого Лин рассмеялась прямо вслух. «Кстати, — говорилось в нем, — вначале я не сказал Герде о тебе. Но теперь она знает и простила меня за то, что я обманул ее, и вообще за все».

Она все еще чувствовала себя скорее позабавившейся, чем обиженной и раздраженной, когда, выходя из последнего магазина, столкнулась лицом к лицу с Деннисом Дорном.

— Какая приятная встреча! — заулыбался Деннис. — Выпьем вместе? — Он объяснил, что приехал в Эмберли, чтобы присутствовать на вечерне в соборе, и ему не особенно улыбается ужинать в ресторане в одиночестве.

Они едва сели за стол, когда Лин импульсивно сказала:

— Деннис, я получила письмо от Перри!

Деннис нахмурился:

— Чего он хочет добиться, обращаясь с письмами к тебе? Лучше бы ты позволила мне ответить ему вместо тебя.

Она покачала головой.

— Нет. Ты можешь прочитать его — мне бы даже хотелось, — сказала она, передавая ему письмо. — Я отвечу ему сама. Потому что теперь я это могу. Видишь ли, Деннис, теперь у меня нет никаких чувств к Перри — совершенно никаких. — Она засмеялась: — По-моему, самое время тебе сказать: «А я что говорил?»

Он сложил письмо и отдал ей.

— Хочу только поздравить тебя с твоей уравновешенностью, которая, как я знал, всегда была характерна для тебя и которая должна была снова вернуться, когда ты преодолела этот удар судьбы. Но это очень бесцеремонное письмо. Ты ведь можешь не отвечать на него.

— Да, — медленно сказала она. — Но почему-то я думаю, что все же напишу ему. Мне безразлично, увижу ли я еще раз Перри или нет, но Герду мне бы хотелось встретить, хотя бы один раз.

— Это страшно похоже на любопытство — нужно посмотреть, что это за девушка, которая вытеснила тебя из его сердца, ведь так? — предупредил ее Деннис.

— Нет, это не то. — Улыбка Лин была уверенной. — Просто я помню, что сказала я Мэри тогда. Что я считаю вероятным, что та девушка ничего и не знала обо мне. И кажется, я была права. Но теперь-то она знает все, и я думаю, что, выйдя замуж за него, она ничем меня не обделила. Видишь ли, несмотря на всю легковесность письма Перри, я думаю, что у Герды бывали тяжелые моменты из-за меня, и мне бы хотелось убедить ее, что ее душа должна быть спокойна. Вот почему я сама отвечу на письмо и встречусь с Гердой, как просит Перри.

Деннис негромко сказал:

— Ты великодушна, Лин, и вообще прекрасный человек, мы с Мэри всегда это знали. Ты заслуживаешь счастья.

Лин покачала головой, как бы протестуя против его похвалы. Но все равно на сердце у нее стало тепло от того, как верно он понимает мотивы ее действий.

Она решила не терять времени и сразу же ответить на письмо Перри, и, выбрав спокойные минуты во время работы на следующий же день, она села в своем кабинете за письмо. У нее была привычка сначала приготовить конверт и надписать его. Она так и сделала и праздно сидела, теребя бумагу и думая, о чем написать Перри. Начало письма шло с некоторым трудом, но потом слова нашлись и она стала писать легко и непринужденно. Короткое письмо было вскоре кончено последней импульсивной фразой:

«Мне было приятно получить весточку от тебя. Пожалуйста, пиши еще, как ты хотел. Буду с нетерпением ждать нашей встречи».

Она колебалась, думая, как подписаться, но потом, не желая прибегать к официальным фразам вроде «искренне твоя» (какая же «твоя»?..), она просто написала «Лин». Положила ручку и приготовилась перечитать написанное. В этот момент в дверь торопливо постучали, и ее младшая практикантка предстала на пороге, слегка важничая дурной новостью, которую она принесла.

— Ох, сестра! — драматически сказала она. — Младшая сестра просит вас скорее прийти, пожалуйста! Что-то случилось с кипятильником в дезинфекционной, вода льется на пол; там никого не было, и воды уже чуть ли не по щиколотку!..

— Хорошо. Не надо терять голову, сестра! — Лин спокойно поднялась, отложив письмо в сторону. Она пошла в дезинфекционную, которая была действительно в состоянии некоторого затопления, младшая сестра, балансируя на каблуках, пыталась нащупать вентиль под кипятильником. Прошло несколько минут, прежде чем соединенными усилиями обеих удалось завернуть кран; потом Лин позвонила слесарям и велела практикантке вытереть пол, после чего пошла назад в свой кабинет.

Но кто-то уже ждал ее там. Уорнер Бельмонт повернулся к ней.

— Извините, мистер Бельмонт, — быстро сказала она. — Вы хотите сделать обход палаты?

— Нет, только посмотреть, да я уж и сделал это. Бейнера можно выписывать. Я думаю, мы все хорошо поработали с ним. Последние одна-две недели у вас в Принстоне совершенно успокоили меня на его счет — теперь у него дело пойдет хорошо. Но я хочу, чтобы на его место положили еще одного моего больного из мужского хирургического. Это мальчик по фамилии Дэлглиш. Ему потребуется специальное наблюдение…

Он продолжал знакомить Лин с ее будущим больным, а затем встал, собираясь уйти. И в этот момент она решила — импульсивно и не вовремя — приступить к трудному разговору о Еве. Она вдруг услышала самое себя, говорящую:

— Мистер Бельмонт, можно мне поговорить с вами по поручению мисс Адлер? — Только бы у него нашлось достаточно способности понимать — сейчас ей это было так нужно ради Евы, а не для самой себя!

— По поручению Евы? — Это удивленное повторение ее слов уже не давало никакой надежды на одобрение. Но Лин очертя голову бросилась в разговор:

— Да… хотя вам может показаться странным, что она обратилась ко мне с такой просьбой — поговорить с вами. С профессиональной точки зрения я, конечно, не имею права вмешиваться…

Уорнер повернулся, чтобы поудобнее опереться о стол, и сложил руки.

— Давайте с самого начала уточним, — сказал он тем тоном терпеливого снисхождения, который казался Лин очень холодным. — Значит, вы говорите, что Ева просила вас передать что-то такое, что она сама не в состоянии лично сказать мне?

— Боюсь, что это выглядело немного по-другому. Просто дело в том, что, когда я увидела ее очень расстроенной и очень близкой к истерии, она уговорила меня попросить вас вот о чем: чтобы вы прямо рассказали ей все об ее болезни. Она уверена, что вы знаете гораздо больше и скрываете от нее факты.

— Я не ее лечащий врач, — коротко сказал Уорнер.

— Конечно, я это понимаю. Но я уверена, что вы для нее именно тот человек, который может внушить ей уверенность, в которой она так нуждается. Она считает, что вы могли бы это сделать, если бы хотели, и она глубоко страдает от того, наверное, что вы, зная ее так хорошо, не доверяете ей и не говорите всю правду.

— А вы, значит, убеждены, что правда всегда абсолютно необходима для хорошего самочувствия больного? — отрывисто сказал Уорнер.

Лин покоробил сарказм его тона, но она открыто взглянула ему в глаза и ответила:

— Конечно, все больные разные. Некоторым совершенно противопоказана правда, некоторые даже не хотят ее слышать. Но ведь есть и такие, мистер Бельмонт, которые черпают мужество из того, что знают худшее, ожидающее их?

— И вы думаете, что Ева одна из них? — И так как Лин колебалась, он безжалостно переспросил: — Вы это думаете?

Она отрицательно покачала головой, сразу почувствовав, что он безошибочно нащупал слабое звено в ее доказательствах. Ева не хотела правды, если эта правда потребует от нее мужества.

Уорнер ровно продолжал:

— Не думаете! Тогда как прикажете рассматривать ваше обращение ко мне с просьбой, в правомерности которой вы сами не убеждены? Боюсь, что я даже не могу понять причину, по которой вы позволили Еве ставить вас в такое сложное положение. Но допустим, что мы соглашаемся в том, что Ева не тот больной, которому можно сказать правду и который найдет в себе мужество примириться с этой правдой — страшной правдой. Так что же тогда вы хотите, чтобы я сделал для нее?

Глаза Лин расширились.

— Вы хотите сказать, что ей придется примириться с худшим?

— Я этого не сказал. И вы не ответили на мой вопрос.

— Но ведь я не могу указывать вам, что вы должны сделать, — возразила Лин.

— Можете, если знаете.

— Ну, я думаю, что больше всего ей необходимо, чтобы ей помогли выработать глубокое внутреннее убеждение в том, что на свете много прекрасного, ради чего стоит жить, даже если она утратит свой голос. Я пыталась говорить ей об этом, но, поскольку это была только я, я знаю, что для нее это были пустые слова…

— Почему же это должно звучать по-другому, если я буду говорить об этом?

Она смотрела на него, мужественно скрывая боль от того, что собиралась сказать. «Потому что вы любите ее. И только вы можете заставить ее поверить в это.

Он подождал еще ее ответа и, увидев, что она молчит, сказал:

— Все это совершенно загадочно для меня. Например, я мог бы совсем по-другому, может быть неправильно, истолковать ваши мотивы. С профессиональной точки зрения вы не имеете абсолютно никакого права обсуждать со мной больного, который не является вашим. И я мог бы также здорово обидеться на вашу попытку диктовать, как мне лично обходиться с Евой, если бы хотел. Вот поэтому я все еще не могу понять, зачем вы так рискуете — ради Евы?

— Я вам сказала. Потому что она была близка к отчаянию — и мне стало так жаль ее, — просто ответила Лин.

Он выпрямился и повернулся к ней, оказавшись рядом, но чуть сзади нее. К ее изумлению, его рука легла на ее плечо, чуть заметно сжав его. Он сказал:

— Наверное, мне нужно предупредить вас, что вы никогда не должны позволять своему чувству жалости лишать вас способности к трезвой оценке.

Она ничего не говорила и не двигалась. Как она желала сейчас, чтобы время остановилось, и боялась спугнуть его, шевельнувшись. Когда она все-таки повернула к нему голову, то увидела, что они стоят так близко, что накрахмаленная складка ее вуали даже задела его по губам при этом движении. Ей хотелось, чтобы это мгновение не кончалось, чтобы еще немного продлилось очарование этого момента…

— Я понимаю, что сестра не может позволить себе быть сентиментальной, — спокойно сказала она.

— Я рад. Потому что мне кажется, что вы несете свою храбрость, как знамя, Лин Эсолл. И я не знаю, всегда ли вам в этом сопутствует житейская мудрость!

Она удивленно и непонимающе глядела на него. Он кивнул в сторону стола.

— Вы должны простить меня, — сказал он, — но пока вас здесь не было, я не мог не видеть этого конверта с адресом и даже нескольких строчек вашего письма. Разумеется, я понимаю, что не имею никакого права воспользоваться тем, что я узнал. Но память подсказывает мне, что Гарстон — это тот человек, который нарушил свое обручальное обещание. Вот поэтому я и сомневаюсь в вашей мудрости, узнав о возобновлении отношений с ним, если вы именно это намеревались сделать.

Чтобы выиграть время, Лин взяла свое письмо к Перри, сложила его и положила в конверт. Она не подумала, что это молчаливое действие показалось ему немым упреком за его вмешательство. Она колебалась, зная, что могла бы успокоить весь его страх за нее, дав ему прочитать все свое письмо, в котором она писала о Герде и о том, что с радостью услышала весть о его женитьбе. Но гордость и застенчивость удержали ее; она колебалась слишком долго и сразу поняла это, когда он снова заговорил.

— Вы должны уяснить, — сказал он холодно, — что это не мое дело. Но как все-таки неохотно женщины расстаются со своими эмоциональными переживаниями — даже когда они мертвы!

Ее больно задело презрение, звучавшее в его тоне, и ей захотелось оправдаться. Но он уже повернулся к двери, больше ничего не сказав. Прежде чем выйти, он бросил, не оборачиваясь:

— Коль скоро для вас это так важно, можете передать Еве, что я услышал сегодня от ее врача. Он вполне удовлетворен результатами своих наблюдений, которые он считал совершенно необходимым провести над ней, прежде чем позволить ей надеяться или, наоборот, опасаться. Теперь он вскоре назначит ей операцию, но она не серьезная, и, что касается ее певческого голоса, все будет хорошо.

— О, как я рада! — вырвалось у Лин. — Но только я не могу ей это сказать. Вы сами должны!

Короткая пауза. Потом он спросил:

— Вы сами этого хотите?

Она наклонила голову в знак согласия, хотя он не смотрел на нее.

— Да, пожалуйста, — ответила она.

Казалось, одним этим словом она навсегда отсылала его к Еве. Она почувствовала, что не хочет слушать свой внутренний голос, который издевательски спрашивал у нее: «Но разве у тебя самой была власть удержать его?»