Очень страшная история 2

Глава V, которая начинается «за здравие», а кончается сами знаете чем

Заменить «Уголок А. С. Пушкина» «Уголком Ал. Деткина» Нинель не позволила. Она сказала, что это было бы неделикатным по отношению к русской и всей мировой литературе. Мура отступила без боя… Но она признавала отступления лишь во имя последующих наступлений. Вместо уголка она «выбила» или «пробила» (одни говорили так, другие эдак) целую комнату моего имени, которая раньше была кладовкой.

— Была кладовкой, а станет кладовой памяти! Которая сбережет все детали находчивости, помноженной на бесстрашие… И не только для нашего поколения, а и для тех, кто придет после нас! — заявила она с плохо скрываемой торжественностью. — Хотя назовем мы эту кладовую скромно: «Уголок Ал. Деткина».

Мура имела в виду мою находчивость, помноженную на мою же отвагу. Но я как бы не догадывался… Я понял, что чем скромнее сам, тем громче воспевать меня будут другие. Скромность — очень хитрая штука, если ею умело пользоваться. Конечно, я не мог поделиться с Наташей Кулагиной своим открытием, это кончилось бы презрительным «закрытием» ее глаз… Смыкая в подобных случаях свои ресницы, о густоте и необычайной пушистости которых и говорить не приходится, она словно бы восклицала: «Глаза бы мои на тебя не смотрели!» О, как скульптурно выразительны и компьютерно точны наши родные пословицы, поговорки и присказки!

Что сказать о бывшей кладовке? Это была комната метров девяти или в крайнем случае десяти, не выходившая ни одним окном прямо во двор и ни одним — прямо на улицу. Потому что окон у нее вообще не было. Безглазая какая-то была комната…

— Свет подвига, — сказала Мура, — ослепительней заурядного дневного света. Тот лишь освещает, а этот озаряет…

Мура имела в виду, конечно, не озарение светом моего подвига бывшей кладовки, в которой не было окон, а озарение душ членов «Клуба поразительных встреч».

На открытии «Уголка» своего имени я согласно Муриному сценарию — а она по каждому поводу сочиняла сценарий — должен был произнести доклад. Но я где-то читал, что предпочтительней назвать роман повестью, чем повесть романом. Исходя из этого, а также из того, что краткость по-прежнему оставалась сестрой таланта, я предложил назвать доклад «сообщением».

— А еще лучше назовем это просто воспоминаниями… — с плохо скрываемой скромностью предложил я.

— Так поэтичнее, — согласилась Мура.

Прежде чем принять чужое предложение, она еще более заостряла свой и без того обостренно целеустремленный облик. Он как бы вовсе исчезал, а оставалась лишь заостренность.

Лишенная окон и вроде, как я уже писал, безглазая кладовка была пересечена красной ленточкой. Согласно сценарию я должен был вначале перерезать ее — и таким образом молча, но отчетливо провозгласить: «Кладовка — нет! Уголок — да!» Так я и сделал… Рисунки на стенах, исполненные местным художником-шестиклассником, воссоздавали всю историю нашего путешествия на «старую дачу», заточения, освобождения и возвращения… Лица наши местный художник-шестиклассник не рискнул воссоздавать кистью или карандашом, а заменил фотографиями. Таким образом, все были очень похожи… На каждом рисунке я был впереди и все следовали за мной. Или с надеждой на меня взирали.

— Ну… к чему-у это? — протянул я. — Ну… к чему-у?

— Ты был впереди там. И ты впереди — здесь, на этой летописи в рисунках! — ответила Мура.

Не шквал и не гром, но все же довольно-таки бурный всплеск аплодисментов был ей ответом. И лишь Наташа Кулагина не всплеснула руками. О, как часто движение двух рук для нас важнее, чем движения даже ста тысяч! Я решил двинуться еще дальше по линии скромности:

— Раз есть эта летопись в рисунках, зачем нужна летопись в словах? Зачем вспоминать то, что и так уж известно?.. Зачем отнимать у нас время, которого не вернешь?

Моим слушателям хотелось домой, и они опять зарукоплескали. А Наташа сомкнула ресницы: «Глаза бы мои на тебя не смотрели!» Что-то ее во мне не устраивало… Но что?!

Накануне встревоженная Мура спросила: «Ты не успел отмыть от дорожной грязи… и вычистить свои кеды, в которых преодолевал расстояния в тот исторический день?»

«Не успел».

«И не мой! И не чисти… Отныне они — экспонаты!»

Мои кеды экспонировались посреди комнаты на специальной тумбочке, будто памятник на постаменте. Подпись, сделанная тушью, гласила: «В этой обуви Деткин вел за собой остальных!..»

— Видела сапоги Петра Первого… А теперь наблюдаю кеды Алика Первого, — сказала Наташа.

— Почему — Первого? — осмелился спросить я.

— Потому что ты хоть и не царь, но царишь!

В ответ я вновь отказался от всяких воспоминаний так торжественно, как отказываются от престола.

Валя Миронова не только безупречно выполняла любые задания, но и категорически их перевыполняла. Поэтому, когда Мура предложила ей прочитать полстранички из дорожного дневника, Валя, как на уроке, подняла руку и спросила: «А целую можно?» Перекрывать нормы было ее призванием.

— Какой у тебя почерк? — Мура заглянула в тетрадь. — Крупный?

— У меня нет своего почерка. Я пишу под Алика Деткина!

Она действительно изучила мой почерк и подражала ему. Как раньше подражала почерку Глеба Бородаева… Следовать, подражать, подчиняться вышестоящим — тоже было законом Валиной жизни.

— «Ровно в 21 час и 31 минуту электричка тронулась, — начала читать Валя. — В вагоне были: Алик Деткин, Принц Датский, Покойник, Наташа Кулагина, я и Глеб Бородаев. Алик подозвал Глеба к себе ровно в 21 час 34 минуты. Значит, три минуты он обдумывал предстоящий разговор. Это был допрос: я поняла по лицам, которых было два — Алика и Глеба. В 22 часа 17 минут Глеб Бородаев начал, образно выражаясь, поднимать руки вверх».

Это было что-то новое: раньше Миронова образно не выражалась, а была до самого последнего слова верна «правде жизни», как учил ее и всех нас Святослав Николаевич. Он учил до тех пор, пока не отправился на «заслуженный отдых» от нас всех…

— «Наконец Глеб сдался совсем. Это случилось в 22 часа 33 минуты».

— Хватит! — раздался голос Наташи Кулагиной. — Вот видите: Глеб не явился на вашу громкую церемонию. — Наташа говорила так негромко, чтобы слышали только Мура и я. — Да, шумный пир!

— Не иронизируй… Это не к месту, — поправила ее Мура.

— Но к месту уведомить вас, что я запретила Глебу сюда приходить. Он до того запуган, затравлен, что хотел было явиться…

— Почему же ты запретила? И вообще, по какому праву ты запрещаешь? Или разрешаешь? Тебя назначили директором школы? — теперь уже иронизировала сама Мура.

— Человека никем не надо назначать… чтобы он поступал честно!

Происходила дуэль. И мне очень хотелось, чтобы она закончилась в Наташину пользу. Даже если это было бы мне невыгодно!

— Хватит взирать на Глеба Бородаева-младшего как на подсудимого… И во всем виноватого человека, — продолжала Наташа. — Он совершил очень скверный поступок.

— Отвратительный, — поправила Мура.

— Пусть так. Но он уже понес наказание.

— В школе сегодня произошло еще одно происшествие. Подозревается Бородаев, — таинственно сообщила Мура. — Это касается как раз твоих белых сапожек на сером меху. Нам сообщила гардеробщица, что они исчезли.

— Исчезли? Потому что они — на мне.

Наши взгляды как бы опустились к ее ногам.

Но Мура не собиралась сдаваться.

— Еще раз повторяю: защищать виноватого — значит подталкивать его к пропасти. Он в тот траурный день взял «на мушку» сердца всех ваших матерей! А твоей больной мамы, Наташа, в первую очередь. — Наташину маму в самом деле называли «сердечницей». — Он хотел погубить молодого специалиста — вашу любимую Нинель Федоровну. Разве можно это так быстро простить? Быстрое прощение есть поощрение!

Я не знал, что Мура способна произносить афоризмы.

— Мы сами создали из Глеба кумира. А теперь обвиняем его в том, что он не оказал сопротивления и двинулся по лестнице славы. Которую мы ему проложили! — возразила Наташа. — И теперь вновь сами ее прокладываем…

— Что ты имеешь в виду? — обострила свой облик Мура.

Наташа, ничего не ответив, с плохо скрываемой грациозностью покинула «Уголок» моего имени.

Но я-то знал, что и кого она имела в виду.

— Какая-то всепрощенка! — Мура опять осталась без всякого внешнего облика, а с одним лишь презрительным заострением. — Ничего не случилось, — объявила она. — Баба с возу — кобыле легче!

То, что Мура сравнила себя или всех нас с кобылой, на меня не подействовало.

— А кто «баба»? — с плохо скрываемым гневом спросил я, вспомнив, как грубо употребил это слово мой брат Костя. Назвать «бабой» Наташу?! Этого я и в «Уголке» чужого имени не допустил бы, а уж в «Уголке» своего имени…

Мура в который раз стерла свой облик, заменив его заостренным изумлением.

— Давайте продолжим… — примирительно сказал добрый силач Принц Датский, не желавший срывать открытие «Уголка». — Я тут… кое-что сочинил. Может быть, вам будет приятно?

Это была хоть и короткая, но тем не менее ода:

Мура платком вовремя удержала слезу, которая выкатилась из левого глаза и чуть было не скатилась ей в рот, раскрытый от благодарности и восторга. А я молча подошел к Принцу и по-братски обнял его два раза: один раз за слово «рыцарь», а второй — за слово «спас».

Дошла очередь до Покойника.

— Я прочитаю вам свою неоконченную поэму «Глядя смерти в глаза…». Эпиграфом стали знаменитые строки Сергея Есенина, не оставлявшие меня в подземелье ни на минуту: «Жизнь моя, иль ты приснилась мне?»

И сразу же он начал читать с чувством, я бы сказал, противозаконной гордости за самого себя:

— Какой у тебя эпиграф к поэме? — неожиданно прервал его Принц Датский. Хотя обычно принцы говорящих не прерывают…

— Эпиграф? — все еще нараспев, не переключившись, произнес Покойник. — «Жизнь моя, иль ты приснилась мне?»

— Приснилась, милый… Ты спал, а она приснилась! — заверил его Принц, раньше защищавший бледнолицего поэта и даже не раз предупреждавший меня: «Не трогай Покойника!» А тут взял и сам тронул…

— Получается, что мы вроде открываем сегодня твой «Уголок», а не «Уголок Ал. Деткина»! — Мура поддержала Принца, хотя прозвище его не признавала: она была против лиц монархического происхождения!

Валя Миронова, как на уроке, подняла руку, прося слова: ее дисциплинированность могла соперничать лишь с ее же непреклонным желанием перевыполнять все нормы в мире и быть до конца преданной «правде жизни».

— Ничего этого не было, — убежденно сказала Валя. — У меня по минутам записано. И скелет был только один…

— Вы не дали мне закончить «неоконченную поэму»… Там дальше все разъясняется! — побледнев до того, будто лишился кровеносной системы, произнес Покойник.

— Пойми: самыми главными двое не могут быть, — пояснила Мура. — Ни в каком деле… Самым главным может быть только один. И вот его кеды! А вот и он сам…

Она легко опустила свою тяжелую руку мне на плечо.

— Будем считать церемонию завершенной, — предложил я.

Наташа отсутствовала. А похвалы, которых она не слышала, были мне не нужны.

И тут я ощутил на себе взгляд Покойника. Но это был взгляд не усопшего, а, говоря маяковским языком, «весомо, грубо, зримо» (главным образом грубо) ненавидящего меня человека.

«Уж не жду от жизни ничего я», — любил цитировать Есенина бледнолицый Покойник. Но я понял: нет, он ждал! Ждал «от жизни» именно того, что пока принадлежало мне: успеха, славы, первого ряда в президиуме и, как я, холодея, понял, Наташиного восхищения… Меня же он ненавидел.

Я не раз слышал, что «от любви до ненависти один шаг!». Интересно, а сколько шагов от ненависти до любви?

Не успел я об этом подумать, как в дверь просунулось лицо секретарши директора школы. На этом лице никогда ничего нельзя было прочитать, потому что на нем ничего не было написано.

Летом секретарша провалилась на экзаменах в педагогический институт и осенью начала, как говорили, «нарабатывать стаж воспитательской деятельности». Она сидела в канцелярии, возле директорского кабинета, и воспитывать ей, кроме директора, было некого.

На лице секретарши в этот раз что-то написано было. Правда, неразборчивым почерком… Но было! Вглядевшись, я прочитал на нем невнятный испуг.

В дверь просунулся ее палец, которым она поманила меня, а потом Муру. Мура устремилась за мной.

— Деткин, тебе десятый раз звонят… — пролепетала секретарша.

— Откуда? — спросил я уже в коридоре.

— Из прокуратуры станции Антимоновка Антимоновского района. Какой-то… — она вовсе осадила свой голос, — следователь…

— Он хочет у тебя поучиться! — воскликнула Мура, тоже выскочившая в коридор. И восторженно заострила свой облик. Она сопровождала меня до самой двери директорского кабинета.

«Его сопровождали…» — пишут в газетах. И это всегда относится к выдающейся личности!