Очерки русского благочестия. Строители духа на родине и чужбине

На родине Преподобного Сергия[2]

Кто не знает знаменитой картины М. Нестерова – видение отрока Варфоломея?

Эта картина изображает тот момент детства преподобного Сергия Радонежского, когда он, в ответ на свою мольбу даровать ему разумение грамоты, увидел пред собою старца в иноческом одеянии, давшего ему частицу просфоры, вкусив которую отрок почувствовал себя одаренным чудными дарами благодати Божией и небесным разумением.

Чем-то удивительно чистым, прозрачным, святым веет от этой замечательной картины. Это даже не картина в обыденном значении этого слова, а откровение истины, пред которым склоняется смущенная мысль, подавленная сознанием своего падения и греха. С внешней стороны картина ничем не поражает и, если бы ее писал не Нестеров, то могла бы остаться даже незамеченною. Но ее мысль необъятна по содержанию, и эта мысль передана гениально. Отражение этой мысли очевидно до мелочей, и, если не всякий поймет картину, то всякий почувствует всю силу ее необыкновенной красоты и правдивости.

Тяжело давалась отроку Варфоломею грамота.

Насмешки товарищей и сверстников, плохо скрываемое огорчение родителей, личное горе, тем более глубокое, что никому не видное – всё это угнетало ребенка. Никто не видел его скрытых слез, когда, утратив всякую надежду сравняться в успехах с товарищами, Варфоломей прятался от них и не знал, куда идти и где искать себе места. Никто не догадывался о тех страданиях детской души его, когда, глядя на скорби родителей, он чувствовал себя причиною этих скорбей и не знал, как их прекратить и что делать, чтобы они не повторялись больше. И его детская мысль разрывалась, страдала, искала ответов на эти вопросы, и только молитва к Богу успокаивала и радовала его. Но молитва для него не была только средством успокоения, а была живым действующим средством общения с Богом. Мудрые родители с раннего детства приучили его так смотреть на молитву, и потому отрок никогда не чувствовал себя одиноким, как бы болезненны ни были его душевные переживания.

Сколько мудрости в таком наставлении!

Наша молитва часто мертва, бездейственна. Но не потому ли, что для нас она лишь последнее средство успокоения нервов, к коему мы прибегаем, после того как исчерпали все предыдущие средства и ни одно не помогло. Повторяя без участия внимания и сознания заученные слова молитв на разные случаи, мы даже не догадываемся о том, что эти слова выражали некогда конкретные желания и просьбы составителей этих молитв к Богу; мы далеки от мысли выражать Богу свои желания, высказывать Ему свои ощущения, делиться с Ним своим горем, или просить помощи и сил, чтобы перенести его без ропота, словом, поступать так, как поступают все, кто видит в Боге не отвлеченную идею, а наиболее к себе близкого и любящего друга…

Упав на колени, отрок стал молиться.

Казалось, всё вокруг него молилось вместе с ним. Покрытые росой качались колокольчики на тоненьких стеблях, играло солнце, славя Бога, березки, нежные и стройные, смиренно трепетали…

«Причти меня к избранному Твоему стаду и избавь от всякого греха; пусть не прельщаюсь я удовольствиями мира сего, а будешь моим одним помыслом Ты, Господи», – молился отрок. Он кончил молитву… Его губы уже перестали шептать слова любви и веры его к Богу и, устремив пристальный взор вперед, глазами полными слез, отрок смотрел… Пред ним стоял глубокий старец в одежде схимника. Видение не смутило ребенка. Его горячая, полная детской веры молитва подготовила его к встрече с небожителем… И бедное дитя поведало ему свое детское горе. Старец, ниспосланный Богом, исполнил просьбу Варфоломея, ставшего впоследствии величайшим из русских людей, преподобным Сергием, радонежским Чудотворцем.

Эта встреча небесного старца с неземным отроком и изображена на картине.

Сколько раз, глядя на эту картину, я испытывал гнетущее чувство невыразимой скорби от сознания того, насколько далеко мы ушли от той чистоты и правды Божией, какая, в образе отрока Варфоломея, влечет нас к себе и заставляет нас идти к ней, даже против нашей воли. В этот момент забывается и рисунок картины и то, что такое видение действительно было 600 лет тому назад, близ г. Ростова Великого, Ярославской губернии, на берегу небольшой реки Ишни, забывается, словом, всё внешнее выражение идеи картины, и в лице дивного отрока Варфоломея предстает пред нами, во всей своей красе, всё величие чистоты образа Божия, нами отвергнутого, заброшенного и поруганного.

И тогда становится так больно на душе…

Но, отвергнув небесную чистоту, мы не могли убить в себе влечения к ней, мы ушли от правды Божией, но забыли, что она бессмертна…

Вот почему всякая случайная встреча с нею, всякое напоминание о ней обвиняет нас в измене Богу, бередит никогда не заживающие раны от укоров совести, обнаруживает всю нашу грязь греховную и достойную всякого презрения слабость и вялость в борьбе с грехами плоти.

Все эти мысли оживают при взгляде на картину М. Нестерова, охватывают всецело, заставляют испытывать во всей силе глубокую нашу виновность пред Богом за измену Его Святыне.

Это – свет, озаривший нашу собственную тьму. И в этом причина того, что эта замечательная картина производит в первый момент подавляющее, гнетущее впечатление. Но и обличая и укоряя, она, подобно всякому великому произведению искусства, возрождает, дает ту надежду на возможность омовения и исцеления, какая рождает неудержимое желание быть на этом месте, поклониться святыне, и какая сокрыта в глубине идеи всякого паломничества и так присуща душе русского православного христианина, всегда недовольной собою и требовательной, всегда ищущей и тревожной…

И этот дуб, подле которого стоял старец, и эти стройные, изящные березки, приветливые и застенчивые, и эта, виднеющаяся в перспективе, деревянная церковь, с круглыми куполами и высокими крестами, на узеньких вытянутых горлышках, – всё это манило меня, неудержимо влекло к себе…

Конечно, я не думал о возможности когда-либо быть на этом месте, ставшем родиною Преподобного Сергия, до такой степени всё складывалось так, что не допускало совсем этих мыслей. И еще меньше я мог ожидать, что невозможное станет возможным и что не пройдет и месяца, как я буду стоять у ворот Троицко-Варницкой обители, полный безнадежно скорбных мыслей…

Там, где некогда ангел Божий в образе схимника явился отроку Варфоломею, там уже 500 лет стоит Троицко-Варницкий монастырь, основанный чрез 100 лет после рождения Преподобного Сергия. Беспримерно печальна история этой скромной обители. Беззащитная, она часто делалась достоянием разбойников, расхищавших ее скудные достатки; терпела от пожаров, переходила из рук в руки, обращаясь то в девичий монастырь, то в мужской. Ниспосылаемые по неисповедимым путям промысла Божия эти испытания имели и свою внешнюю видимую причину – средства монастыря были всегда до крайности скудны, труды для добывания пропитания часто непосильны; оставалась лишь надежда на внешнюю помощь, но эта надежда не всегда оправдывалась.

День моего посещения Троицко-Варницкого монастыря, 14 декабря 1907 года, был холодный. Стояли жестокие морозы, доходившие до 30° и более. Отчасти по этой причине я и не мог осмотреть монастыря настолько подробно, чтобы ознакомиться с его жизнью. Но внешний вид обители и несколько брошенных мимоходом, как бы случайно, слов одного из братии монастыря – сказали мне очень многое.

Как иногда бывает жалко, тяжело замечать, что любимый близкий нам человек старится, опускается, что уже не тот, чем был еще так недавно. Нам будто стыдно за него, и часто при встрече с ним мы испытываем некоторое неловкое чувство, боясь и потерять свое прежнее к нему чувство, и признаться себе в этом, и обнаружить это перед ним…

Такое чувство я испытывал, глядя на обитель. Я вез с собою столько воспоминаний, и эти воспоминания были так дороги каждому русскому человеку, что заранее был готов встретить в Варницкой обители памятник, достойный имени великого Сергия. Но я увидел пред собою жалкий монастырь, заброшенный, доживающий свои последние дни.

– Должно быть, ваш монастырь третьеклассный, – спросил я сопровождавшего меня инока – настолько поразил меня убогий вид обители.

– Нет, – ответил он, – заштатный…

Мы вышли из храма. Над святыми воротами в южной стороне ограды изображено явление старца отроку Варфоломею и надпись: «На сем месте явился ангел Господень во образе инока отроку Варфоломею, иже и бысть Сергий, Чудотворец Радонежский, основатель великия Лавры».

Неужели здесь, именно здесь, на этом месте? – хочется спросить, глядя, как мало почтено это великое святое место.

– А много у вас братии? – продолжаю я прерванный разговор.

– Нет, нас всего 18 человек, так еле перебиваемся, – ответил мне инок, потупив взор.

И мне стало так жалко и его и всех тех, кого не трогают воспоминания, связываемые с этим великим местом – родиною Преподобного Сергия, где еще, будучи отроком Варфоломеем, он сказал Богу эти чудные слова: «Пусть не прельщаюсь я удовольствиями мира сего, а будешь моим одним помыслом – Ты, Господи».

Неисповедимы пути промысла Божия!

Весь мир предупрежден уже давно о мерзости запустения на святом месте и, следовательно, ясно, что в этом скажется попущение Божие… Но является ли в данном случае попущение Божие, или наказание Божие за грехи братии ли нерадивой, нас ли всех, потерявших влечение к святыне и самую способность замечать ее, – но глядя на то, как угасает влечение к свету, как на смену чистым порывам выступает предупредительная осторожность, прикрывающая низменные побуждения, – становится и больно и обидно, в то же время страшно. Время близко… И это чувствуется и в атмосфере общего безначалия и безволия, и в изумительной окаменелости сердец наших…

Полный дивных воспоминаний и чудесных преданий, охваченный мыслями, навеянными живою картиною М. Нестерова, ехал я в Троицко-Варницкую обитель в уверенности найти там новые запасы духовной энергии… Но оттуда, вместе с щемящей болью сердца, я вывез книжечку, стоящую пять копеек, под заглавием: «Родина Преподобного Сергия Радонежского Чудотворца», где на страницах 41 и 42 значится:

«Обитель Варницкая терпит крайнюю нужду в средствах, которых едва достает на содержание братии и удовлетворение насущных потребностей церковных; при такой скудости средств нельзя и помышлять о благолепии обители. О скудости средств монастырских говорит уже то, что здесь начальство прибегает для освещения церквей к покупке огарков свечных у свечепродавцев, за неимением таковых у себя», а на обложке книжки:

«Желающих оказать помощь сей обители просят адресовать в гор. Ростов Ярославской губ. в Троице-Варницкий монастырь Настоятелю Игумену о. Антонию». – Мне стало стыдно.

В рубище нищего, едва влача свое существование, всеми забытая, эта обитель протягивает руку за подаянием, обещая «творити молитвы и моления». А рядом с этим несутся со всех сторон упреки в тунеядстве, в измене Богу и идеалу. Монастыри никому ничего не дают, презирая мир и его нужды и его слезы. Да, это верно и даже больше этого – верно. Но что делаем мы для того, чтобы вернуть монастырям их прежнее значение маяков в жизни? Они были такими маяками, очагами духовного света, но тогда, когда служение Богу было почетнее всякого другого служения и ряса почетнее гвардейского мундира. To ли теперь?! И сколько бы черных пятен ни окружало идею видения и Богообщения, – мы создали эти пятна, идея же останется на вечные времена недосягаемо величавой, а способ ее выражения – молитва – самым большим делом на земле.

Участь же Варницкой обители и многих других будет грозно обвинять нас пред Богом на праведном Суде Его, и думаем ли мы теперь о том, что скажем тогда в ответ, чем оправдаемся пред Богом за двойной грех – пренебрежение к обители Божьей и к тому великому Предстателю и Угоднику Божию, который был послан Богом для России, для пробуждения ее заснувшей совести, возрождения духовного и спасения?

О жизнеописании Святителя Иоасафа Белгородского[3]

Глубоким поклоном приветствую вас, ваше высокопреосвященство, вас, богомудрые архипастыри и пастыри православные, вас, дорогие гости!

Время, нами переживаемое, есть время религиозного пробуждения для многих. Жгучие вопросы религиозной общественности перестали уже волновать только избранных, с ними столкнулись и рядовые христиане.

И вот на этой почве и возник вопрос об ознакомлении с личностью святителя Иоасафа Белгородского, этого великого учителя жизни, сумевшего примером своей жизни не только разрешить эти вопросы, но указать и нам путь к их разрешению. Три года тому назад многочисленные почитатели Св. Иоасафа, живущие в Петербурге, задумали приступить к составлению подробного жизнеописания Святителя. Однако на последующих собраниях выяснилось, что намеченная задача не может быть достигнута при наличном количестве сведений о Святителе, находившихся в распоряжении его почитателей. Каждый из них располагал достаточными сведениями о Святителе, был знаком с Его жизнью, деятельностью и подвигами, но все эти сведения носили отрывочный характер, не были документально обоснованы, покоились частью на преданиях и рассказах, частью на непроверенных слухах. При этом значительное количество означенных сведений касалось лишь административной деятельности Святителя и весьма слабо освещало его нравственный облик, как подвижника и Угодника Божия.

Из печатных источников в нашем распоряжении имелись лишь книжка Гр. Кулжинского, несколько отрывочных статей проф. А. Лебедева и брошюра А. Ковалевского. Этих материалов, конечно, было недостаточно для того, чтобы приступить к осуществлению намеченной задачи – составлению биографии Святителя Иоасафа. И прежде чем перейти к ней – предстоял сложный труд собрать разбросанные в разных местах сведения о Святителе, разыскать недостающие и систематизировать их для издания в научной обработке. С этой целью надлежало предпринять поездки в места жизни и деятельности Святителя, ознакомиться с архивами церквей и монастырей, обнимающими эпоху его жизни и деятельности, записать устные предания о Святителе, живущие в народе и благоговейно передаваемые из рода в род благочестивыми его почитателями. Но как ни велики были препятствия, кои надлежало преодолеть, но, поистине, сила Божия в нашей немощи совершается.

С полной верою в благословение Божие, с полным убеждением в чрезвычайной важности предпринятого дела, петербургские почитатели Св. Иоасафа приступили к собиранию материалов для его биографии. Медленно и постепенно ободряемые несомненными знамениями благословения Свыше, они делали свое сложное дело. Два года прошло в неутомимых поисках материалов…

Я не буду, впрочем, утомлять Ваше внимание историей нашей работы, не буду останавливаться на подробном описании того, что делало нам труд наш легким и радостным, что заставляло наши сердца трепетать благодарным чувством к Богу, посылавшему нам и деятельных помощников в деле и указывавшему нам всё новые и новые места нахождения ценных документов для славы Своего Угодника. Достаточно сказать, что такая помощь была и что она была чудесная, ибо мы находили драгоценнейшие документы, именно те, в коих наиболее нуждались, и находили часто там, где менее всего могли ожидать получить их. Я бы сказал, находили случайно, если бы мог приписать такую помощь слепому случаю. Разве не чудо, что на истлевших от времени бумагах архива Лубенского Мгарского монастыря, коим Св. Иоасаф около 200 лет тому назад управлял в качестве игумена Мгарского, остались не тронутыми временем только резолюции Святителя; разве не чудо, что пожар Лубенского монастыря 1765 года, истребив весь монастырский архив, оставил, по счастливой случайности, как теперь называют произволение Божие, лишь те бумаги, на коих стоит имя Иоасафа, кои еще не занесены в историю и словно ждали тех, кто извлечет их из-под спуда и всенародно поведает славу Святителя Иоасафа?!

Не могу я не видеть благословения Божия и в том, что, приступив к собиранию материалов для биографии Святителя, мы располагали лишь теми сведениями, на которые уже указано выше, и только двумя случаями чудесных исцелений по молитвам Святителя, теперь же перед нами четыре изданных книжки материалов для его биографии, 5-я печатается и 227 отпечатанных свидетельств чудесной помощи Святителя, не считая вновь полученных и еще не вошедших в наше издание. Слава и благодарение Господу!

Что же создает вокруг имени Святителя Иоасафа ореол святости, что увеличивает изо дня в день число ревностных почитателей его и притом в наше время, когда на наших глазах гибнут заветы старины, ценные именно своею религиозною основою, когда на смену Православия появляются новомодные учения, отвергающие всякую веру и всё сверхъестественное, когда одно слово «святой» вызывает снисходительную усмешку, прикрывающую безграничное недоумение? Что заставляет стекаться ко гробу Святителя со всех концов России многочисленных чад Церкви и не только чад Православной Церкви, но и представителей других вероисповеданий и не только простолюдинов, но и людей науки, скептиков в обычном значении этого слова? Что заставляет верующих так бережно охранять великое имя Святителя Иоасафа свыше 150 лет и видеть в нем средоточие своих упований и надежд, обращаться к Нему как дерзновенному ходатаю пред Богом за каждого, кто, быть может, уже обессиленный жизненными невзгодами, подавленный испытаниями, в изнеможении повергается пред Его гробом, простирая к Нему руки с горячей мольбою о помощи. Отчего изображения Святителя Иоасафа, хотя и прославленного Богом, но еще не канонизованного, по грехам нашим, на земле, стоят у верующих христиан вместе с иконами и пред ними теплится лампада, и не только в частных домах, но и в церквах всего юга России, – отчего его портреты украшают залы академий, университетов, музеев, архиерейских покоев и пр. и рассыпаны на пространстве всей России? Только ли от того, что Св. Иоасаф – Податель просимой у Него помощи, милосердый ходатай пред Богом за грешное, но бедное, жалкое человечество?

Только ли голос отчаяния исстрадавшейся души слышится здесь в этом громком поклонении Святителю, и одни ли старушки и физические и нравственные инвалиды плотным кольцом окружают раку с его мощами?!

Нет, Святитель Иоасаф любим не только теми, кого уже никто не любит, не только заброшенными, покинутыми, никому не нужными людьми, но и всеми, в ком еще не угасло стремление к правде, чье сердце загорается трепетной радостью при встрече с новым свидетельством вечной связи между Творцом и творением. В жизни Святителя Иоасафа найдут ответы на вопросы тревожной совести и сокровенный подвижник вдали от людей, в келии монастыря спасающий свою душу, приготовляющий себя к ответу пред Богом за каждый прожитый час жизни, и государственный деятель, смущаемый коллизиями между требованиями служебного долга, и не связанной никакими обязательствами с грехом совести.

Как монах Святитель Иоасаф явил собою не только пример величайшего смирения, безграничного милосердия и непрестанной молитвы, но и научил почитать сан иноческий как чин ангельский, пред которым поистине благоговели и те, кто не сознавал святости этого сана.

Как государственный и общественный деятель Святитель Иоасаф велик тем, что в своем служении обществу и государству не смешивал идею религиозную с политико-экономическим переустройством жизни и с этой стороны был и навсегда останется величайшим учителем жизни, построенной не на утопических началах социального блага, а на почве истинного служения Богу. С этой стороны жизнь Святителя Иоасафа не только еще никем не обследована, но и никому еще неизвестна.

Я не буду теперь останавливаться на подробном жизнеописании Святителя, но мне хотелось бы подчеркнуть здесь одну наиболее характерную черту деятельности Святителя Иоасафа, служащую как знамение нашего времени, предметом соблазна для весьма многих: я говорю о строгости Святителя, о той черте Его деятельности, какая позволила проф. Лебедеву усомниться в милосердии Святителя Иоасафа и назвать его пастырем, бичующим пороки без жалости и снисхождения.

Несколько резким диссонансом звучат такие слова осуждения в отношении того, на ком и при жизни почивала видимая духовным оком благодать Божия, кто и после смерти удостоился в нетлении своих мощей и знамениях, у его раки являемых, особенного благоволения Божия. И при всем том, мы бы никогда не останавливались на таком упреке, если бы он отражал собою лишь единичное мнение частного лица. К сожалению, в этом упреке кроется нечто более объективное, здесь выражение общего взгляда на вопрос об отношении к неправде, и притом взгляда, крепко усвоенного и открыто исповедуемого громадным большинством наших современников.

С точки зрения этих последних всякое проявление строгости, в какой бы то ни было области, почему-то связывается неразрывно с некоторого рода черствостью, суровостью и даже жестокосердием. Сердечная доброта и отзывчивость считаются даже несовместимыми со строгостью. Но, если мы не будем повторять этого ходячего мнения, а сделаем попытку остановиться на анализе этого понятия, то, быть может, придем к самым неожиданным выводам. Мы так привыкли ценить в отношениях между собою вкрадчивую предупредительность и милую любезность, что, наверное, не догадываемся даже о том, какое мелкое чувство скрывается часто за этими красивыми формами внешнего отношения.

Что означает эта любезная эластичность отношений на языке ничем не прикрытой истины? Если любовь, то не только – к ближнему, но и к неправде его. Часто, бесконечно часто ею прикрывается лишь то, что нарушает чистоту отношения нашего к долгу, что свидетельствует о малодушии и безверии, о нравственном безразличии и апатии, о нежелании или неумении бороться с неправдой, о лжи и обмане, наконец, о роковом желании нравиться, о ненасытной жажде популярности, словом о всем, что находит свое грозное выражение в знаменательном для нашего времени общем непротивлении злу. Еще чаще ею прикрывается страх обличения, нравственная нечистота.

И в самом деле, нужно действительно быть чистым человеком для того, чтобы обличать другого и притом обличать так смело, так громко, так открыто, как это делал Святитель Иоасаф!

Понятием противоположным строгости является не милость и снисхождение, а слабость. Но что такое слабость? Это – измена долгу, измена всем моральным требованиям, налагаемым на нас обязанностями христианина.

Вот почему строгость кажется нам лишь выражением честности и добросовестности человека с одной стороны, и нравственной чистоты с другой, а не выражением черствости или жестокосердия, как думает проф. А. Лебедев, ибо середины между правдой и ложью, между да и нет – не существует. Не знали этой середины все, кто жизнью своею прославлял Бога. Не знал этой середины и блаженной памяти Святитель Иоасаф, епископ Белгородский!

Удивительна ли после этого строгость Святителя к греху, если он избрал своей задачей жизни – борьбу с неправдой, если он жил только для Славы Божией и мужественно, открыто защищал Христа от поругания. Но бросим лишь беглый взгляд на обязанности, налагаемые задачею жить для Славы Божией, и нам станет ясным тот характер отношения к ближнему, который создается ею. Возможно ли при этих условиях какое бы то ни было снисхождение к греху и неправде, если ими выражается оскорбление Бога, возможно ли, наконец, такое попустительство там, где вместо безразличного отношения к участи ближнего имеется горячая любовь к нему, возгреваемая сознанием грядущей его гибели?! И милый, но слабый пастырь – всегда враг своим пасомым, как и наоборот, пастырь, любящий свою паству, ответственный не за временное земное ее благополучие, а за спасение душ вверенного ему стада, будет тем более строг к нарушителям нравственного закона, чем более любит свою паству.

С этой стороны деятельность Св. Иоасафа, как архипастыря и государственного деятеля, оставила истории страницы значения чрезвычайного. Прямолинейность его убеждений и изумительная твердость в проведении их в жизнь, смелая и открытая борьба с неправдою, возможная лишь для того, кто сам безупречен и не боится обличения извне – всё это делает имя Святителя Иоасафа не только великим в истории, но и святым пред Богом и людьми.

В полном изумлении мы преклоняемся пред подвигами Павла Фивейского, Антония, Пахомия и Сысоя Великих, Симеона Столпника, Серафима Саровского и прочих отшельников, спасавших свои души ценою непередаваемых мучений и жертв, вдали от людей и заразы греховной.

Можем ли мы пройти мимо Святителя Иоасафа, сумевшего остаться монахом и в положении государственного деятеля, этого Архиерея Божия, заваленного служебными обязанностями и находившего время для того, чтобы по ночам, переодетым в платье своего слуги, посещать хижины бедняков, колоть им дрова в зимнюю стужу, раздавать милостыню, подвергать себя даже побоям за дело Христово? Можем ли мы не пасть в благоговении пред тем, кто вел одновременно и внутреннюю борьбу с врагом нашего спасения, и внешнюю борьбу с делами духа злобы и находил в себе силы, помощью благодати Божией, побеждать его, кто, окруженный со всех сторон стихией злобы и греха, не только не заражался ими, но и на базаре жизни мира дышал Иисусовой молитвой?

Не будем поэтому соблазняться строгостью Святителя в его отношениях к злу и неправде, а, напротив, будем все, по роду своих положений и обязанностей всемерно противиться злу, дабы не подпасть под число тех, к коим обращены эти грозные слова Христа: «Кто не со Мною, тот против Меня». Будем помнить слова Св. Тихона Задонского: «Любите людей, но не любите их неправды». Будем бояться более всего апатии, безразличия и индифферентизма. О таких тепло – хладных людях читаем в Апокалипсисе: «Ты ни холоден, ни горяч; о, если бы ты был холоден, или горяч! Но как ты тепл, а не горяч и не холоден: то извергну тебя из уст Моих. Ибо ты говоришь: я богат, разбогател и ни в чем не имею нужды; а не знаешь, что ты несчастен, и жалок, и нищ, и слеп, и наг» (4 гл. 15–17).

Строгость к себе, строгость к греху, обнимаемые одним понятием ревности к Богу, это то, что нашему времени особенно нужно и на что указывает Сам Господь, воздвигая в умах и сердцах людей, – именно в наше время великое имя ревностнейшего слуги Христова – Святителя Иоасафа Горленка, Епископа Белгородского.

Бари. Путевые заметки[4]

Нет того места на земном шаре, где бы не знали имени Св. Николая Мирликийского, нет того, в ком бы это святое имя не вызывало чувства умиления, но кажется мне, что нигде любовь к Угоднику Божию не находит столь нежного выражения, изящного по форме и глубокого по содержанию, как в маленьком Бари, где почивают мощи Святителя.

Прелестный маленький городок Италии, скромно приютившийся на берегу Адриатического моря, сделался уже издавна местом паломничества верующих христиан, стекающихся сюда со всех концов света на поклонение Св. Николаю.

Это – город Святителя Николая и это чувствуется каждым, кто сподобился побывать в нем. Имя San Nicola – на устах у каждого барийца и это имя дорого, священно; его произносят с тем чувством – благоговения, какое свидетельствует о том, как много это имя значит для каждого итальянца, с тем оттенком гордости и самодовольства, с которым связывается чувство безграничной признательности к Святителю. И нужно прожить в Бари только несколько дней для того, чтобы убедиться, какой глубокий след налагает на жизнь барийцев присутствие этой великой святыни. Жители Бари составляют как бы одну дружную семью, объединенную не только общим чувством благоговейного почитания святыни, но и тем особенным отношением друг к другу, какое выливается у них в самых изящных формах взаимного доброжелательства, приветливости и участия.

Интересна психология этой связи. Ее делают дети, коих Святитель Николай так нежно любил при жизни и покровителем, заступником которых остался в глазах всех своих почитателей, особенно итальянцев и преимущественно барийцев. Обидеть дитя, стеснить его движения, свободу – значит обидеть Св. Николая. Так, мало-помалу эта любовь к детям переходит к взрослым и связывает жителей между собою узами дружбы и участия взаимного друг к другу. И формы выражения этой любви к Святителю, совершенно чуждые мистицизма, носят такой жизненный характер, полны такой живой радости и так удивительно красивы. Храм Св. Николая составляет самостоятельное учреждение, подчиненное только папскому престолу. Это – вековая святыня города, охранять которую считали себя призванными все владетельные герцоги, во власти которых в былые времена находился город. Каждый из них с гордостью присваивал себе титул «защитника церкви Св. Николая». Храм имеет свой самостоятельный герб, изображающий орла с развевающимися крыльями, перевитыми лентою, на которой значится: «Regia basilica, palatina di S. Nicola di Bari»[5].

С наружной стороны храм, несмотря на свои большие размеры, высоко поднимающие его над уровнем всех городских зданий, не производит впечатления. Это – незатейливой архитектуры готическое здание, окрашенное в темно-желтый цвет, местами потускневшее от времени, местами сильно попорченное. Пред ним небольшая площадь, настолько малая, что производит впечатление церковной паперти. С прочих же сторон храм как бы прижат частными домами, отделенными от него лишь узенькими переулками, шириною не более одной сажени. Это – типичные итальянские улицы, коими богат каждый итальянский город, не исключая и таких больших, как Рим, Неаполь, Генуя или Милан. Здесь – пристанища рабочего люда.

Содержатся эти улицы, вернее – переулки, невозможно грязно и производили бы отталкивающее впечатление, если бы это последнее не смягчалось безграничной приветливостью их обитателей. Вы видите здесь тех полуголодных, полуодетых работников, которые добывают себе средства к жизни самым упорным и почти неоплачиваемым трудом. Здесь и сапожники, но они занимаются не изготовлением новой обуви, а починкой старой, и тряпичники, согнувшиеся над рваным тряпьем, и столяры, занимающиеся клейкой поломанных стульев, там – бесчисленные лавочки с овощами, здесь же – мойка белья и у самого храма Св. Николая – продажа разного рода безделиц, изображений Святителя, медалей, восковых свечей и пр. и пр. И пред каждой такой лавочкой кучи детей, ползающих по земле, полунагих и грязных и в то же время прекрасных настолько, что трудно оторваться от них. И несмотря на эту непривлекательную внешность, так громко заявляющую о горькой доле итальянского рабочего, обессиленного в борьбе с нуждою, полуголодного и полуодетого, вы чувствуете в нем героя, к которому проникаетесь невольным уважением.

Никто никогда не увидит там ни одной недовольной физиономии. Природа ли итальянца такова или иные причины, но только на лицах всех этих полуголодных тружеников, несомненных нищих, вы видите столько жизнерадостности, столько доверия, веселости и благодушия, что не можете не восхищаться ими. Всё вокруг поет, играет и танцует, несмотря ни на какие условия жизни. И, несомненно, это красит их жизнь и делает нечувствительными многие горькие испытания, вырывая с корнем осадки горечи и не давая времени для недовольства. Я намеренно подчеркиваю эту особенность итальянца, хорошо известную каждому, кто знаком с итальянской жизнью, подчеркиваю не под влиянием минутного впечатления, а совершенно убежденно, ибо придаю ей огромное воспитательное значение. Недоверие всегда рождает недоверие и как бы оно ни маскировалось, приятными ли улыбками или изысканной вежливостью и предупредительностью, оно чувствуется и всегда рождает вокруг себя фальшь и лукавство. Увы, у нас, русских, на этой почве недоверия так часто балансируют отношения между старшими и младшими, будут ли то отцы и дети, учителя и ученики, начальники и подчиненные… Искренность, в каких бы резких формах ни проявлялась, – единственный воспитательный прием, столько же красивый по форме, сколько и глубокий по содержанию. И эту искренность, это безграничное доверие к человеку вы чувствуете при первом же соприкосновении с итальянцем, доверчивым по природе и благодушным.

Правда, я должен сделать оговорку. Такое впечатление выносят преимущественно русские, к которым итальянцы питают несомненные симпатии, а барийцы дают этим симпатиям полное выражение. Потому ли что душа русского и итальянца родственны между собою, порывиста, широка, не материалистична, или потому, что барийцы своим отношением к русским вознаграждают их за любовь к Св. Николаю, но только нигде за границею русский не чувствует себя окруженным столь трогательным вниманием и доброжелательством, как в маленьком Бари.

«Вы приехали к Св. Николаю, правда?» – был первый вопрос, какой мне задали по приезде в Бари.

И нужно было видеть выражение восторга, на лице, эту удивительную улыбку, чтобы судить о том, насколько приятно было услышать барийцу мой ответ: «Да!»

«О, к нам много, много приезжают, а особенно русских. Мы любим русских, если бы вы знали, как мы их любим. У них большое, большое сердце».

Я вошел в храм. Еще приближаясь к нему, я увидел на площади толпу детей, облепивших стены храма и прижимающихся к ним. Всё это бедные дети, выпрашивающие милостыню, какую вы подаете так охотно, вспомнив о том, как нежно любил детей Св. Николай. Внутренность храма ничем не отличается от обычной, свойственной католическим костелам. Тот же план, то же расположение. Иное впечатление производит нижний храм, где почивают мощи Св. Николая. Две каменные массивные лестницы ведут в эту церковь, поразительно напоминающую собою нижний храм главной церкви нашей Сергиевой пустыни подле Петербурга. Потолок сводчатый, поддерживаемый 26 массивными колоннами, из коих одна, сохраняющаяся со времени Св. Николая, окружена железной решеткой. Она вся искусана паломниками. Каждые четыре колонны поддерживают как бы свой собственный самостоятельный свод, украшенный удивительной орнаментовкой.

Но особенное впечатление производит свод, осеняющий главный престол над ракою Св. Николая. Он составлен из многочисленнейших золотых рельефов, принесенных в дар Св. Николаю в благодарность за полученные исцеления. На каждом из этих рельефов изображены исцеленные части тела и помещены четыре буквы: V, F, G, А, означающие: «Voto fato grazie ricevuta»[6]. (Во исполнение обета за полученную милость).

Здесь же масса весьма ценных лампад, значительная часть которых пожертвована русскими, главным образом, особами Императорской Фамилии. Рака Св. Николая производит впечатление алтаря католических костелов. Нижняя часть представляет собою массивный серебряный стол, украшенный рельефными изображениями из жизни и чудес Св. Николая. Верхняя часть, увенчанная серебряным массивным изображением Святителя, одною рукою благословляющего, а в другой держащего Евангелие, заставлена многочисленными канделябрами и подсвечниками с толстыми восковыми свечами. Алтарь залит светом горящих свечей и мерцающих лампад и отражает величие святыни, производя тем большее впечатление, что в храме постоянный полумрак, ибо его окна расположены в уровень с землею. Везде почти темно, и по тому свету, какой исходит от раки Св. Николая, вы догадываетесь о святыне.

Серебряный массивный стол, изображающий раку Святителя, стоит над св. мощами, которые покоятся глубоко в пещере. Приложиться к ним по нашему православному обычаю невозможно. Большие затруднения представляет собою способ только взглянуть на них. Получив разрешение каноника, я вместе с ним приблизился к раке Святителя.

Каноник облачился в ризу, опустился на колени пред алтарем и, открыв в передней стороне раки маленькую двустворчатую дверку на уровне пола, высотою не более пол-аршина, зажег маленькую, в один вершок длиною свечу, вставленную в серебряную трубочку, к которой прикреплена тоненькая серебряная цепочка, лег грудью на пол и вместе со своим прибором проник вглубь раки. Голова и половина его туловища скрылись во мраке престола. В таком положении он оставался нисколько минут, затем также осторожно вытянулся из-под престола и пригласил меня. Я последовал его примеру. Опустившись на колени, я лег грудью на пол и проник под раку, вглубь престола. Лицо касалось пола. Я увидел посреди пола отверстие величиною в наш серебряный рубль и слабый мерцающий свет, исходивший из глубины. Заглянув в отверстие, я, сначала неясно, а затем вполне отчетливо, увидел св. мощи Угодника Божия, источающие благоухающее миро, светлую, нежно-прозрачную жидкость, святую манну, как ее называют в Бари. Св. мощи словно плавали в этой жидкости.

Подсвечник с маленькой свечей, опущенный вглубь пещеры каноником, был погружен в нее.

Мощи Святителя покоятся на значительной глубине в мраморной гробнице, причем пол престола с тем отверстием, через которое видны мощи, составляет как бы крышку гробницы. Размеры гробницы велики и совпадают с размерами раки, стоящей над нею. К сожалению, отверстие в полу, чрез которое можно видеть св. мощи, настолько незначительно, что позволяет видеть только часть мощей.

Я выполз из-под раки и вслед за мною туда же последовал вторично каноник, вынул опущенный вглубь пещеры подсвечник, вылил зачерпнутую жидкость в серебряный маленький сосуд и дал мне пить из него, предложив на память и крошечную свечу, которую я с признательностью взял у него.

В сопровождении каноника и встретившегося служителя, кстати сказать, говорящего по-русски, я начал осматривать общий вид церкви Св. Николая и любовался тем восхищением, с которыми они оба, перебивая один другого, рассказывали о посещении храма Государем Императором еще в бытность Его Величества Наследником Цесаревичем и о крупном пожертвовании, принесенном Государем в дар храму Св. Николая. Великолепный мраморный пол, покрывающий всю площадь храма, составленный из маленьких плит удивительного рисунка, изготовлен на средства Государя, и память об этом щедром даре хранится свято каждым барийцем, считающим своим долгом непременно заявить об этом каждому посетителю храма. Обойдя храм, я прошел чрез узкий коридор в смежную с храмом комнату, где продавались всякого рода воспоминания о храме: медали-барельефы с изображением Св. Николая, фототипические снимки и пр. и пр. Выбор, однако, весьма скуден и всё очень дорого.

Началась месса. Торжественная тишина храма нарушается лишь возгласами священнослужителя, и хотя эта месса так не похожа на наше православное богослужение и у нас, русских, не способна вызвать ни настроения, ни молитвенного подъема, однако, сознание, что вы находитесь в храме Св. Николая, вблизи его святых мощей, наполняет вашу душу духовным восторгом и всецело охватывает вас. Этому способствуют еще те картины почитания Св. Николая, свидетелем которых вы случайно явились.

Я уже указывал на то, что любовь итальянцев и в частности барийцев к Угоднику Божию выливается в удивительно красивых формах, и здесь, в храме, я имел случай еще раз в этом убедиться. Вы видите пред собою паломников со всех концов света. Здесь русские, черногорцы, болгары, сербы, здесь и албанцы, турки, жители Северной Африки, здесь представители всех вероисповеданий и национальностей.

Все они стоят перед ракой Св. Николая в трепетном безмолвии, подавленные присутствием величайшей святыни. Барийцы же иначе проявляют свою любовь к Святителю. Формы проявления их любви, если можно сказать, более жизненны. Почти каждый из них является в храм в сопровождении целой толпы детей. Там и свои и чужие дети. И эти дети окружают раку Св. Николая, нежно прижимаются к ней и целуют ее, иные стоят на коленях и молятся, другие ползают на полу вокруг раки… Родители же стоят в отдалении и словно не смеют приблизиться к святой раке, окруженной этими маленькими детьми, точно ангелами, они как бы сознают свою греховность и то, что детская молитва доходнее к Богу, они знают, как горячо любит Св. Николай детей и что он не откажет им в их детской просьбе…

Я не видел ничего более красивого, чем эти сцены в храме. И мне стало ясным, почему Св. Николай так дорог и в то же время так близок каждому итальянцу и особенно барийцу, почему эта любовь к Святителю так красива, почему рака Св. Николая постоянно окружена маленькими крошечными детьми, из коих одни ползают по ступеням, другие резвятся вокруг, оглашая храм детскими криками. И это никого не удивляет, так оно и должно быть. Здесь дети на особом, привилегированном положении, под защитою Св. Николая. На всех изображениях, медалях-барельефах, иконах, статуэтках Св. Николай окружен толпою крошечных детей, заглядывающих ему в глаза, любовно прижимающихся к нему, держащихся за его облачение.

И эта любовь Святителя к детям вызывает у барийцев не только особенно нежное отношение к ним, но и связывает всех барийцев между собою, благодаря чему весь город производит впечатление дружной семьи, живущей одной общей любовью к Святителю. И нужно быть в Бари в день 8 мая, чтобы в этом убедиться. Я не был в этот великий день в Бари, но, по счастливой случайности, прибыл туда 4 (17) июля в день праздника Богоматери. По характеру и содержанию этот день мало чем отличается от 8 мая, и мне хотелось бы остановиться на описании его, хотя я сознаю, что никакое описание не способно вызвать истинного представления о грандиозности общей картины празднования.

Прибыв в 8 часов вечера, я застал в городе необычайное оживление. Почти каждая улица была ярко иллюминована, со всех сторон раздавались чудные звуки великолепных оркестров, тысячи народа толпились на улице, местами проезд был совершенно невозможен. Из главной улицы Corso Vittore Emanuele снопы света врывались в боковые улицы и темные переулки, освещая их своими лучами. С большим трудом я подъехал к Hotel Cavour. Здесь, подле гостиницы, творилось уж нечто совсем невообразимое. Толпа людей была настолько велика, что не представлялось возможным выйти из экипажа, и прошло много времени прежде, чем я мог пройти расстояние в 5–6 шагов от экипажа в отель. Оставив вещи в номере, я поспешил сойти вниз, взглянуть на торжество, и здесь моему взору предстали чудные картины празднования, своеобразные и оригинальные. Отношение итальянца к Богу чуждо мистицизма и полно своеобразным содержанием. Перевес не на стороне уныния от сознания своей греховности, а на стороне радости общения с Богом. Я отыскал себе место, откуда мог делать свои наблюдения. Густая толпа, не менее 10–15 тысяч людей окружала меня, замирая в ожидании процессии. Гул этой толпы, изящной и нарядной, сливался с звуками чарующей музыки Верди.

Corso, великолепно иллюминованное, залитое снопами электрического света, всевозможными гирляндами из разноцветных электрических лампочек и газовых рожков, представляло волшебную картину. Вот уже показались первые вестники – мальчики 4–6 лет, одетые в белые покрывала, наподобие наших стихарей, в которых они прислуживают при совершении богослужения. Густая толпа людей мгновенно расступилась и стала по обе стороны улицы. Все они шли попарно, держа в руках громадные восковые зажженные свечи, точно факелы. За ними в таких же одеяниях шли более старшие также с зажженными свечами, затем священнослужители по три в ряд и, наконец, – величественная статуя Богоматери, несомая высоко над толпою на носилках. Одетая в длинное золотое парчовое платье, Богоматерь на одной руке держала младенца – Христа, а другою благословляла народ. Медленно, торжественно и плавно покачивалась в воздухе высоко над толпою величавая статуя Богоматери, осеняющей народ. Глубоким поклоном, сняв шляпы, приветствовали барийцы Царицу Небесную.

Смолкнувшие на мгновение оркестры снова заиграли. Несметные толпы народа потянулись за процессией, провожая статую Божией Матери, обошедшую почти все улицы города, обратно в храм. Эти проводы также носили своеобразный характер. Под звуки марша из «Аиды» толпа почти бежала за процессией, выражая и радость и ликование.

Необычно для нас, русских, такое проявление благоговения пред святыней, странными кажутся нам эти формы. И, однако, им нельзя отказать в содержательности. Бог – не только судия, но любовь, радость и спасение. И у барийца при одной мысли о Боге расходятся морщины на челе, и он выражает эту свою радость свойственными ему способами. Музыка для итальянца – не предмет наслаждения, а потребность его природы, которой нельзя отказать в изяществе, как бы испорчена она ни была греховными наслоениями. Без музыки не обходится не только ни один праздник, но ни одно даже священнодействие. У него нет заслуг перед Богом, есть только надежда на Его любовь, на милость, на прощение. Зачем же убивать в себе радость приближения к Богу унынием от сознания своей греховности, если мы ничего не можем дать Богу, а всё, что имеем, получили от Него, если не сомневаемся в любви Бога к себе?

Такова несложная философия итальянца, какая у барийца находит свое исключительно изящное и грациозное выражение. Здесь много самоуверенности, много того, что чуждо православной русской душе, не способной быть счастливой при взгляде на распятого Христа, ищущей очистительной жертвы, всегда требовательной и чуткой, но в то же время нельзя не сказать, что эта философия налагает на всю природу итальянца тот отпечаток благодушия, который создает характер их взаимоотношений. Правда, эти отношения часто весьма поверхностны, но… зато они служат гарантией невозмутимости с обеих сторон и устраняют те элементы, какие неизбежны там, где люди подходят друг к другу слишком близко.

Было уже поздно, и я вернулся в отель, чтобы на другой день продолжить свои наблюдения.

Каково же было мое удивление, когда, очутившись снова на городской площади, я не увидел ни одного живого человека, ни одного извозчика; я намеренно свернул в боковые улицы, но там тоже всё было мертво. Все магазины были заперты, ставни каждого дома плотно прижаты к окнам, и в этот момент только я один уныло бродил по улицам города, не подававшего никаких признаков жизни.

Я вернулся в отель, заинтересованный этим явлением, и мне сказали, что жизнь в Бари начинается только после 7 часов вечера благодаря нестерпимой жаре, от которой даже привычные барийцы часто жестоко страдают. Температура часто выше 40. И точно, в 7 часов вечера магазины шумно растворились и улицы заблестели изящными витринами. Вместе с тем и Corso стало понемногу наполняться нарядной толпой, и к 9 часам площадь представляла собою ту же картину, что и вчера. То же оживление и, как мне казалось, беспричинное ликование. Я вышел в парк Гарибальди. Это очень небольших размеров парк, напоминающий собою наши петербургские скверы, украшенный бюстом неизвестного мне героя. Мне казалось, что это памятник Гарибальди, именем которого и назван парк, но я ошибся. «О, это – великий маэстро», ответил мне мой спутник и назвал имя какого-то неизвестного композитора[7]. Мы разговорились с ним. Я был удивлен, насколько верно понимает итальянец русского, и в то же время тем, как много общего в природе этих двух наций. Меня интересовали, главным образом, вопросы религиозной сущности, и я старался сделать для себя ясною психологию отношения итальянцев к Св. Николаю, которого мы, русские, считаем своим и которому так много обязаны. Я услышал много любопытного. В основе нашего почитания Св. Николая, сказал мой собеседник, лежит то же благодарное чувство признательности за оказанные нам благодеяния, что и у вас, русских, но кроме того мы любим всякого, кто нежен к детям. Мы смотрим на детей, как на представителей Бога на земле, как же их не любить! Любовь же Св. Николая к детям радует нас, и нужно остаться здесь, в Бари, подольше, чтобы увидеть в каких трогательных формах выражается эта любовь и какую мощную защиту находят дети у Святителя. Почти каждое дитя облагодетельствовано Св. Николаем, и каждый из нас это знает…

– Но как, чем? – задал я вопрос.

– А это нужно спросить у них. Они сами рассказывают такие удивительные истории своего общения со Святителем, что выдумать их нельзя ни одному взрослому. Духовная жизнь ребенка – тайна глубокая, какую не только нельзя разгадать, но о которой они сами скоро забывают. Но это же и служит лучшим удостоверением истинности факта такого общения св. Николая с детьми.

Я простился со своим собеседником и погрузился в глубокое раздумье. Здесь не иллюзия общения с Богом и его Святыми, а непреложный факт, который стал бы величайшим фактом истории, если бы на него посмотрели не с мистической или узко-рациональной точки зрения, а с нравственной. Эта великая общая любовь к Святителю Николаю! Какая благодарная почва для единения Церквей, искусственно разъединенных не различием психологической сущности отношения к святыне, а причинами академического свойства!

Я покинул Бари с тем чувством скорби, которое сопутствует нам всякий раз, когда мы прощаемся с чем-то родным, дорогим сердцу, с тем, чего, быть может, никогда более не увидим. Я припоминал подробности своих впечатлений и то, что радовало сердце и питало душу, и то, что омрачало их. Я не хочу останавливаться на этих последних впечатлениях, их было немного и притом они были лишены того характера, какой обыкновенно придается во всякого рода описаниях там, где говорится об эксплоатации русских в храме Св. Николая, о торгашестве и пр. О наших православных монастырях говорят и пишут еще большие небылицы, но замечают их только те, кто считает себя обязанным их замечать, но по привычке ли видеть только дурное и не замечать хорошего или по иным причинам.

Не будем им подражать!

Напротив, эти неприятные впечатления родили во мне самое горячее желание устранить те причины, какие их вызывают, и привели к мыслям, коими я и заканчиваю краткий очерк о своем путешествии в Бари.

Бари – место святое для всякого, кто чтит святыню.

Св. Николай зовет к себе паломников со всех концов света, и на Его зов откликаются представители всех вероисповеданий и национальностей. Но и здесь, среди них, вы увидите больше всего русских православных христиан. И они-то наиболее одиноки в Бари, одиноки и беспомощны. Русские паломники удивляют мир своею великою любовью к Св. Николаю, своею верою, которая помогала им преодолевать исключительные трудности в пути, и в то же время, придя к цели своего путешествия – в Бари, они не находят здесь ни русской православной часовни, ни русского священника, ни больницы, ни даже странноприимного дома, где бы могли приютиться. Там нет и русского консула, к защите которого, в случае нужды, они могли бы обратиться.

Все эти исключительные неудобства, конечно, рождают причины, создающие почву и для эксплуатации их, чему способствует и незнание языка и местных обычаев и совершенная неосведомленность о том, что их ожидает в Бари и куда нужно идти и к кому обратиться. В то время, как представители православных вероисповеданий легко ориентируются среди чужих, наши русские паломники вызывают в лучшем случае сожаление, в худшем – насмешки и обычные упреки в невежестве. И здесь, при виде этой великой веры и любви к Святителю Николаю наших русских паломников в Бари, с одной стороны, и при взгляде на их жалкую беспомощность – с другой, невозможно оставаться равнодушным. Нужно сделать всё возможное для того, чтобы защитить их святую веру от посрамления, не дать никому в обиду этих смиренных паломников; необходимо учредить в Бари русское консульство и поднять вопрос о сооружении православного русского храма имени Св. Николая и при нем странноприимного дома для паломников русских.

Пусть этот храм еще теснее соединит русских и итальянцев на почве общей любви к Св. Николаю, пусть Св. Николай благословит этот союз. Такой храм сблизит нации теснее, чем самые блестящие дипломатические сношения, и, кроме того, окажет незаменимую услугу всем русским, прибывающим в Бари на поклонение великому Угоднику Божию Св. Николаю. Явится, конечно, неизбежный вопрос о средствах для сооружения храма, покупке места, переговорах с итальянским правительством и пр. и пр.

На это я могу ответить словами веры. Мы привыкли заниматься предвидениями, не будучи пророками, но не привыкли верить. С полным убеждением утверждаю, что не только в России, но и во всем мире не найдется ни одного человека, который бы отказался пожертвовать на храм Св. Николая, и притом там, где почивают Его святые мощи. Ибо нет никого, кому бы не было дорого имя этого величайшего, горячо любимого всеми людьми Святителя Николая, Чудотворца Мирликийского. Будем же этому верить, и Господь воздаст нам по вере нашей.

Не будем же откладывать великого и святого дела!

Бари,

5/18 июля 1910 г.

Потребные сведения усердствующим поклониться св. Мощам Святителя Николая Мир-Ликийского Чудотворца[8]

Кому из православных неизвестно имя великого угодника Божия, Святителя Николая, чудотворца Мир-Ликийского? Сей светильник Церкви Православной родился в 257 г., во времена сильных гонений на христиан со стороны язычников. С самого появления своего на свет он, осеняемый благодатию Божиею, был великим подвижником и ревнителем веры Христовой. Видя его высокоблагочестивую жизнь, родной его дядя – тоже Николай, епископ Патарский, с согласия его родителей, посвятил его во пресвитера. Причем, исполнившись духа пророческого, Архиерей Божий, обратясь к народу, сказал: «Я вижу, братие, новое солнце, восходящее над землею и приносящее сладостное утешение скорбящим и страждущим. Счастлива та паства, которая будет иметь его своим руководителем: он укрепит ее в вере в Господа, наставит в добродетельной и благочестивой жизни и будет усердным помощником всем бедствующим». – Пророчество святителя исполнилось в точности. Во всю свою долгую жизнь никогда избранник Божий не переставал помогать бедным, страждущим, защищать обиженных и несчастных, укреплять и наставлять слабых в истинах веры Христовой, совершать дела любви и милосердия всем людям. Приняв же сан архиепископа города Мир-Ликийских, он был столпом веры и примером жизни христианской для всех членов своей словесной паствы, да и для всех православных христиан. Скончался после непродолжительной болезни 6 декабря 342 г. Но и после кончины Святитель Христов Николай никогда не переставал и не перестает быть скорым помощником всем, с верою призывающим его в многоразличных скорбях и напастях. И примеров его чудодейственной помощи бесчисленное множество. В 1087 г. мощи сего святителя перенесены были из гор. Мир в италианский город Бар, или, как называют италианцы, – Бари.

Издавна русские православные паломники, несмотря на трудность путей сообщения, хотя в небольшом количестве, предпринимали путешествие в г. Бари на поклонение св. мощам Святителя и Чудотворца Николая. Но это путешествие, сначала в Палестину ко Гробу Господню, а затем и к мощам Святителя Николая, требовало раньше больших расходов, и для русского простолюдина было почти невозможно. Когда же Императорское Православное Палестинское Общество взяло на себя заботу об охранении паломников в пути и создало в Одессе, Константинополе и Иерусалиме русские православные подворья, где каждый паломник может получить самые нужные ему сведения о том, как доехать до Иерусалима, к кому обратиться за справками, как устроиться на месте, то целые толпы русского народа из года в год стали ездить в Иерусалим и благодарить Бога за то, что сподобились побывать в Святой Земле. Теперь такое путешествие очень удобно и стоит очень дешево, и даже бедный человек может съездить в Иерусалим.

В настоящее время Палестинское Общество пришло на помощь и тем русским паломникам, которые собираются ехать в Бари на поклонение св. мощам Святителя и Чудотворца Николая. Бари – небольшой город Италии на берегу Адриатического моря, очень красивый. Приезжают туда морем до пристани города Бриндизи, откуда по железной дороге едут в Бари. Некоторые пароходы доходят и до самого города Бари. Здесь теперь строится православная русская церковь и большой странноприимный дом для русских паломников, так что каждый паломник получит здесь всё, что ему будет нужно: и хорошее помещение, и русский обед, ужин, чай, сахар. Уже есть и русский православный священник, который, по просьбе паломников, совершает молебны у мощей св. Николая. Приезжающие в г. Бари по железной дороге и морем должны обратиться прямо в Странноприимный дом для паломников. Он находится на улице Карбонара, вилла Джиованни Поза, № 71. Там живет смотритель дома, Иван Онисифорович Никольский[9]. Тут же вблизи живет и настоятель храма, священник о. Василий Николаевич Кулаков[10]. Лучше всего предварительно списаться с смотрителем, и он тогда встретит русских паломников на вокзале или пристани и даст им все необходимые справки. Адрес такой:

Италия, Italia (Puglie).

Bari, via Carbonara, villa Giovanni Posa.

И. О. Никольскому.

<…>[11]

Строители духа жизни в области архитектуры и живописи[12]

То время, когда монастыри были очагами духовного света, рассадниками христианского просвещения, средоточием людей высшей интеллигентности, ушло, говорят, безвозвратно. Ныне, за весьма редкими исключениями, монастыри наполняются теми, кто пришел туда, ничего не оставив в мире, пришел не отказываться от его сокровищ, а приобретать их, теми, кому чуждо томление духа, или болезненная, полная мучительной скорби жажда духовного обновления и возрождения. Ныне обитатели монастырей, почти все, состоят из лиц с крайне ограниченными запросами духа и мысли, а царящий в монастырях квиэтизм[13] отражает не довольство обретения истины, не радость сознания достигнутой победы, a отсутствие потребности искать эту истину, или вступать в брань с невидимым врагом. Таким безнадежным пессимизмом проникнуты современные суждения о монастырях. Я не буду останавливаться на природе этих суждений и указывать на то различие перспектив, какое открывается взору человека, рассматривающего тот или иной факт с двух противоположных сторон – мирской и духовной, ибо для этого нужно было бы касаться общего вопроса о различии между требованиями определенного момента, с коими согласуется мирская жизнь, и требованиями вечности, на коих построена жизнь духовная и, как преимущественное выражение ее, – жизнь монашеская. Здесь достаточно сказать, что мир видит зло во вне, вокруг себя, и чем упорнее борьба с ним, тем всё более расширяется площадь борьбы, и зло кажется непобедимым. Лишенный духовного зрения мир видит зло не там, где оно есть, и, принимая внешние выражения зла за его источник, вооружается против них, останавливая, в лучшем случае, лишь его движение, но не уменьшает его размеров.

Монастырь, напротив, понимает, что «наша брань не против крови и плоти, но против начальств, против властей, против мироправителей тьмы века сего, против духов злобы поднебесных» (Ап. Павла, посл. к Ефесянам, гл. 6, ст. 12), т. е. не против внешних выражений зла, а против самого зла, против врага нашего спасения, рождающего вкус ко злу и нестерпимое влечение к нему. Монастырь хорошо знает, что всякая борьба с внешними выражениями зла бесцельна, если неведом источник его происхождения, и в то же время знает, что этот источник коренится не в ближайшей цепи предшествующих причин, а гораздо глубже, и что единственной разумной борьбой со злом будет только духовная борьба с влечением к нему.

Вот почему для целей этой духовной борьбы неизмеримо важнее рассмотреть природу этих влечений, источник их происхождения, подметить условия их зарождения и развития, чем вести внешнюю борьбу со злом в его внешних проявлениях.

И хотя, благодаря этому, монастыри и навлекают на себя упреки в ничегонеделании и тунеядстве, однако те из них, которые понимают свою задачу, не только не отражают в своей жизни признаков внешней деятельности, а, наоборот, всё глубже и глубже уходят в область самоизучения и самоанализа в целях дальнейшего развития духовного зрения как единственного способа изучить зло в его разнообразнейших видах и указать его там, где другие его не замечают.

Отсюда понятно, какое значение имеет всё, что облегчает эту высокую задачу монастыря, что способствует развитию духовного зрения и перестраивает дух жизни, видоизменяя его характер. Отсюда понятно и то, какую великую жертву Богу приносят те люди, которые помогают монастырю в общем деле перестройки духа жизни и, освещая ярким светом небесного огня земную цель жизни, освобождают путь к ней от вражеских нагромождений. Эти мысли так часто приходили ко мне при чтении произведений Евг. Ник. Поселянина[14], зовущих к жизни, пробуждающих уснувшую совесть, поднимающих дух.

Эти же мысли с новой силой ожили во мне при первой встрече с именами Алексея Викторовича Щусева и Ивана Исидоровича Ижакевича[15], из коих первый обратил на себя внимание своими работами в области архитектуры, а второй в области церковной живописи.

Произведения А. Щусева и И. Ижакевича проникнуты одной общей мыслию – восстановить наш извращенный вкус и вернуть нас к прежним русским идеалам. Вот почему работы их так дороги каждому русскому человеку, в коем живет сознание связи с Источником жизни и не угасло стремление к правде. Встречаясь с этими произведениями, зритель испытывает радостное чувство встречи с чем-то очень дорогим, но давно потерянным и забытым.

Проект храма на Куликовом поле, часовня на могиле г-жи Шабельской в Ницце, проект зданий собора и школы в Почаевской Лавре, художественная орнаментация трапезной церкви в Киево-Печерской Лавре, реставрация Васильевского храма в г. Овруче – все эти и многие другие работы А. Щусева являются выражением того самобытного русского творчества, которое, будучи свободно от наслоений запада, в своем чистом виде всегда отражало одну идею, одну мысль, один порыв трепещущей в земных оковах бессмертной души к Богу.

Пред нами проект храма на Куликовом поле.

Проект удостоился Высочайшего одобрения, и храм уже начат постройкой.

Вглядитесь пристально в это произведение искусства, и вы перенесетесь в те отдаленные времена древности, которые воскрешают пред нами ныне забытые идеалы и свидетельствуют о том, насколько глубоко понимали задачу искусства Греция, Рим, Византия, или наша древне-христианская Русь эпохи XI–XII вв. Тогда искусство неразрывно связывалось с духовной жизнью народа, почти исключительно служило религиозным целям, возбуждая чувство восторга и удивления, если не всегда художественностью исполнения, то всегда тонким воплощением одухотворявшей его идеи. Тогда искусство признавалось душою народа, почему и отражало высшие стремления души, а не низменные требования плоти. В частности, наше древне-русское творчество, столь богатое своими самобытными формами, так образно и живо свидетельствовавшее о высоте духовного развития эпохи, и доныне еще приковывает к себе внимание знатоков искусства, заставляя их восхищаться глубиною своего религиозного содержания.

Но памятников истиннорусского творчества немного, а там где они есть, они забыты и заброшены. Весьма многие из них или остаются в небрежении или же реставрируются на новый лад, приспособляются к тем вкусам, которые искусственно прививались в начале XVIII в., а ныне уже достаточно крепко внедрились в общество. С XVIII в. всё национальное русское стало рушиться. Русский стиль с эпохи Петра Великого стал признаваться варварским, диким, грубым и отсталым. Погоня за Западом сделала свое дело. Была создана почва для внедрения иноземельных начал во всех отраслях и видах русской жизни. Разрушение коснулось и русского искусства. Екатерина Великая довершила начатое дело и издала указ, чтобы стены храмов, украшенные древней живописью, были выбелены известью, а иконы повешены на подобие картин в золотых рамах. Религиозные идеалы уступили место идеалам современности, и наши храмы почти ничем не отличались по внутреннему своему убранству от западно-европейских салонов XVIII в. Священные предметы храмов Растрелли украшались нередко упитанными амурами, снятыми с мебели версальских будуаров Людовика XV.

При Николае I впервые возникла мысль восстановить правильный русский стиль. Задача сложная, ибо этот стиль нужно было уже разыскивать, до того велики были наслоения Запада. Порученная немцу, архитектору Тону[16], задача эта оказалась ему не по силам. Тон выстроил целый ряд церквей в С. – Петербурге (Конногвардейская, Введенская, на Загородном просп. и др.), храм Спасителя в Москве, Московский дворец, но ни одна из его работ не отразила «русского» стиля. Он отбросил классики, старался ввести русские нормы, но не мог отрешиться от классических пропорций и овладеть типичностью самобытного русского зодчества. Его сменили Солнцев[17], Рихтер[18], Суслов[19], Котов[20], Померанцев[21], Преображенский[22], Павлинов[23] и др. Все они старались воспользоваться возможно большим количеством материала, уцелевшего после Петровских преобразований, но в результате они создали лишь так называемый русский ренессанс, однако последний не отразил того русского стиля, коим были запечатлены черты самобытного русского зодчества. Они воспользовались лишь готовыми мотивами русских церквей и старались их «облагородить», разделяя точку зрения Петра Великого, что в древне-русском творчестве было много «плебейства». В этом сказалась их роковая ошибка. Задача нынешних архитекторов, увлекающихся национальным зодчеством и так характерно представляемых архитектором А. В. Щусевым, – воспользоваться без предрассудков и предвзятых идей тем, что нам осталось от наших предков, воспользоваться непосредственностью и теплотою творчества древних зодчих, понять их и исходя отсюда – творить индивидуально.

Проект храма на Куликовом поле как нельзя лучше выражает это стремление и, поражая своею безыскусственностью и простотою, является в то же время таким воплощением религиозной идеи. Там нет ни классических пропорций, ни вычурных украшений, там нет ничего, что так дорого ценится на земле, но не имеет никакой цены в очах Божиих. Это религиозная мечта, отрывающая нас от суетного мира и уносящая на небо, вызывающая религиозное настроение и окрыляющая дух.

Мы слышали, что художественные работы и внутреннее убранство храма будут поручены знаменитому М. Нестерову[24]. И действительно, такой храм может быть росписан только М. Нестеровым, каждое произведение кисти которого составляет гордость России, торжество тех самобытных начал русского искусства, пред которым бледнеют лучшие образцы иноземного искусства, хотя и прекрасные по форме, но удивительно бедные по содержанию. И можно только с гордостью и величайшим удовлетворением приветствовать работы строительной комиссии по постройке этого храма и ее председателя графа Юрия Александровича Олсуфьева[25], идущего навстречу истинно русским людям, справедливо усматривающим в проекте А. Щусева драгоценную жемчужину истинно русского зодчества.

Работы И. Ижакевича производят еще более сильное впечатление, ибо живопись более чем архитектура доступна пониманию широкой публики. Отличительной чертою произведений И. Ижакевича является то, что они не закрепляют на полотне одного какого-либо момента, а открывают пред зрителем целые поэмы, удивительные по красоте и глубокому содержанию. Благодаря этому у Ижакевича нет окаменелых фигур, застывших поз, неестественных положений, словом ничего, что делает сюжет выдуманным, а обстановку искусственной. Все произведения кисти Ижакевича полны жизни и глубокой мысли.

Достаточно взглянуть на ту страницу юбилейного альбома издателя «Нивы» А. Ф. Маркса[26], где помещен портрет И. Ижакевича и факсимиле с его картины «Пастухи» (Нива, 1895 г., № 47, стр. 1121), чтоб судить о силе таланта художника. Эта небольшая картина, написанная на картоне черной и белой краской, настолько привлекательна, что трудно оторваться от нее. Внимательный зритель, глядя на эту картину, прочтет на ней не одну страницу из жизни изображенных на картине заброшенных детей. Это не картина в собственном смысле, а целая поэма, взятая из действительной жизни и закрепленная на полотне одним взмахом талантливой кисти художника. – Нельзя не остановиться и пред картинами «Забытая обитель» и «Жизнь».

И та и другая полны художественной и реальной правды. С какою силою опрокидывает первая из них обидные нарекания на монастыри. Пред нами сторож – инок обедневшей, забытой людьми обители, в поношенном, старом пальто, продрогший, полузамерзший. И, глядя на него, хочется невольно спросить, где же эти монастырские богатства, о которых так часто говорят, отчего же обитель не позаботится хотя бы о тулупе для своего сторожа? И встревоженная сомнениями мысль уже осторожнее прислушивается к этим слухам, перестает видеть в них отражение правды.

Картина «Жизнь», великолепная по исполнению, еще более глубока по замыслу. Здесь каждая фигура дышит жизнью высших стремлений. Своею внешнею стороною картина изображает уголок двора подле покоев наместника Киево-Печерской Лавры. На переднем плане группа богомольцев, окружившая молодого послушника, надписывающего просфоры «за здравие» и «за упокой», несколько влево крестьянин, сидящий под деревом в той характерной позе, какая так свойственна малороссу, по складам читающий щедро раздаваемые Лаврою нравоучительные листки для народа. Подле него «молодица», внимательно слушающая чтение. Еще дальше группа богомольцев, оживленно разговаривающая, друг другу передающая свои впечатления. Несколько правее старуха с поясным поклоном подошедшая к о. наместнику Лавры под благословение.

Присмотритесь к каждой отдельной фигуре, к выражению лица богомольцев, отрока – послушника, старца – наместника, и вы увидите в этой картине ответ на мучительные запросы своего страдающего духа, ибо узнаете в ней выражение его истинной жизни. И невольно скорбное чувство охватит вас при мысли о том, как мало условий для такой жизни дает окружающая нас мирская обстановка, и сделаются так понятными, так ясными причины томления духа, мучительной тоски, болезненных порывов к свету, одиноких исканий души.

Не менее значительна и картина «Архангел Рафаил и отрок Товия», рисованная карандашом. Я не буду останавливаться на подробном описании этой замечательной картины, но мне бы хотелось обратить внимание на выражение лица Архангела и отрока. Как много говорит их пристальный взор. Сколько собранности и сосредоточенной грусти, вместе с глубиною прозрения, отражает лик Архангела Рафаила и сколько детской чистоты, очарования и безмолвного восторга видно на лице ребенка, еще не умеющего ориентироваться среди разнообразия впечатлений, подавляющих его своею внешностью.

Такой общий характер работ И. Ижакевича. Каждая картина его – отражает глубокую мысль, и каждый портрет – биографию изображаемого лица, со своими оттенками, рисующими характер его нравственного облика.

Но еще недостаточно обладать талантом. Нужно еще то, что вызвало бы интерес к нему, не дало бы ему погибнуть. И что бы ни говорилось на тему о том, что талант сам пробивает себе дорогу, я думаю иначе. Мне кажется, что в деле завоевания практических выгод, в умении обратить на себя внимание, заставить говорить о себе – бездарность гораздо опытнее таланта, и что, именно, это неумение ориентироваться среди этих выгод является той характерной чертой, какая отличает натуры талантливые, проникнутые содержанием живущей в них идеи, а не интересами момента. Такие натуры по необходимости требуют помощи извне, ибо живут вне среды каких-либо практических соображений. И нужен опытный глаз духовно-просвещенного человека, обладающего тонким духовным зрением для того, чтобы подметить этих никому не видных, скромных тружеников и дать им поле деятельности, соразмерное величине и силе их таланта. Таким человеком для И. Ижакевича был наблюдатель церковных школ Киевской губернии В. Георгиевский, указавший на Ижакевича Владыке Митрополиту Киевскому Флавиану[27]