Ода Федерико Гарсиа Лорке

Если бы я мог заплакать от страха в пустом, одиноком доме,

если бы я мог вырвать свои глаза и проглотить их,

я бы это сделал во имя твоего голоса — траурного апельсина,

во имя твоей поэзии, которая с криком вырывается из души.

Ибо во имя твоё красят в голубой цвет больницы,

и строятся школы и приморские улицы,

и отрастают перья у раненых ангелов,

и чешуёй покрываются врачующиеся рыбы,

и ежи возносятся на небо;

во имя твоё мастерские портных с их чёрными ширмами

наполняются кровью и тараканами,

во имя твоё надевают красные пояса, и убивают любимых поцелуями,

и наряжаются в белое.

Когда ты летишь, одетый в персиковую нежность,

когда ты смеёшься смехом риса, взметённого ураганом,

когда, перед тем как запеть, ты весь встрепенёшься,

вздрогнут губы, артерии, пальцы и веки,

я готов умереть во имя твоё,

я готов умереть во имя багровых озёр,

на которых ты живёшь посередине осени

вместе с павшим конём и окровавленным богом;

я готов умереть ради кладбищ,

они ночью среди затопленных колоколов

текут со своими водами и могилами,

словно реки из пепла и праха,

реки переполненные, как больницы

ранеными солдатами, которых внезапно

воды смерти уносят вместе с надгробьями,

засохшими венками и погребальными маслами;

я готов умереть, лишь бы увидать тебя ночью,

когда ты стоишь и плачешь,

глядя, как мимо плывут тонущие кресты,

перед рекой мертвецов ты плачешь,

безудержно плачешь израненным сердцем,

плачешь плачем, и глаза твои переполнены

слёзами, слёзами, слёзами.

Если бы я мог ночью, затерянный в одиночестве,

собрать забвение, и сумрак, и дым

над поездами и пароходами

в чёрную воронку,

всасывающую пепел,

я бы сделал это ради того дерева, в котором ты ветвишься,

ради золотистых вод,

которые гнездятся в тебе,

ради вьюнка, обвившего твои кости,

который рассказывает тебе тайны ночи.

Города, пропитанные запахом мокрых луковиц,

ждут, когда ты пронесёшь свою хриплую песню,

и молчаливые корабли, нагруженные спермой, тебя преследуют,

и зелёные ласточки вьют гнёзда в твоих волосах,

и, кроме того, улитки и недели,

мачты, свёрнутые в клубок, и вишнёвые деревца

приходят в движение, когда появляются

твоя бледная голова с пятнадцатью глазами

и твой рот цвета запёкшейся крови.

Если бы я мог наполнить сажей административные здания

и, рыдая, сбросить часы с пьедесталов,

я бы это сделал, чтобы увидеть, как в твоём доме

возникает лето с растресканными губами,

возникают люди в одежде смертников,

и земли, исполненные печального величия,

и мёртвые плуги и полевые маки,

и всадники и могильщики,

и планеты и карты, залитые кровью,

и водолазы, покрытые пеплом,

и убийцы в масках, волокущие за собою

девушек, пронзённых большими ножами,

возникают корни, больницы, артерии,

родники и колодцы,

возникает ночь и приносит постель,

где среди пауков умирает одинокий гусар,

возникает роза из ненависти и шипов,

возникает желтеющая пристань,

возникает ветреный день и ребёнок,

возникаю я, и Оливейро, и Нора,

Висенте Алейсандре, Делиа,

Марука Мальва, Марина, Мария Луиса и Ларко,

Ла Рубиа, Рафаэль Угарте,

Котапос, Рафаэль Альберти,

Карлос, Бебе, Маноло Альтолагирре,

Молинари,

Росалес, Конча Мендес

и другие, имена которых я позабыл.

Приди, я тебя увенчаю, юноша полный здоровья,

лёгкий, как бабочка, юноша чистый,

вечно свободный, как чёрная молния,

сегодня, когда никого не осталось на скалах,

давай побеседуем попросту о жизни твоей и моей:

для чего служат наши стихи, если не для росы?

Для чего служат наши стихи, если не для ночи вот этой,

когда острый кинжал нас пронзает, и не для этого дня,

не для сумерек этих и не для угла,

в котором готовится к смерти измученный дух человека.

И особенно ночью,

когда на небе множество звёзд,

и все они — в тёмной реке,

текущей под окнами дома,

в котором живут бедняки.

Кто-то умер у них, или, может,

они потеряли работу в конторах,

в больницах,

на шахтах;

повсюду изранены люди,

повсюду надежды и плач,

пока звёзды плывут в бесконечной реке,

в окнах плач,

и пороги изъедены плачем,

простыни и подушки пропитаны плачем,

плач накатывается, как волна, и захлёстывает половики.

Федерико!

Ты видишь мир, улицы,

уксус,

расставанья на пыльных перронах,

когда клубы последние дыма

уносятся в даль,

туда, где нет ничего —

только камни, разлуки и рельсы;

повсюду есть толпы людей, задающих вопросы,

на которые нету ответа,

есть кровавый слепец и отчаявшийся, и разъярённый,

и дерево слёз и колючек,

и разбойник, таскающий зависть с собой на плечах.

Такова она, жизнь, Федерико, и это дары,

которые может тебе предложить моя дружба,

дружба мужчины мужественного и печального,

ты сам уже многое в жизни постиг

и многое постепенно постигнешь.