Один день ясного неба

2

Анис спала плохо и проснулась, разбуженная треском расщепляемого дерева. Она перекатилась на середину холодного тюфяка, набитого соломой. Комната купалась во мраке, Тан-Тана не было. Она села.

– Тан-Тан!

Ответа нет. Только приглушенное сопение, мерное шуршание пилы и исполинская туша мужа в дальнем конце спальни. Она знала, что это он, лучше, чем могла бы знать себя, – после десяти лет, в течение которых она лежала на паллете и, к его удовольствию, увлажняла ему живот и ноги. Когда-то он подходил к ней, улыбаясь, и толкал в бок.

– Помассируй мне спину, Анис!

– Боги мои, Тан-Тан! Дай поспать!

А он, посмеиваясь:

– Да ты же не спишь! Ты на меня смотришь!

Она протягивала к нему руки:

– Иди поцелуй меня!

Даже в те давнишние времена он редко возвращался в ее объятья после того, как выскальзывал из ее рук. Он был очень сдержанный. Пунктуальный во всем, что бы ни делал. Ей нравилось, что он такой ответственный. С ним она чувствовала себя в полной безопасности. Но что плохого в том, чтобы хоть разок поступить безрассудно, не по плану?

– Тан-Тан!

Скрип. Хруст.

– Чем ты занят?

Она пошарила рукой в поисках масляной лампы, стоявшей возле тюфяка. Чиркнув спичкой, поднесла трепещущее пламя к фитилю, подняла зажженную лампу над головой, чтобы рассмотреть его получше.

Он стоял на коленях на полу и отдирал деревянные половицы. Анис смотрела, и кожа на ее голове напряглась. Он не собирался поднимать весь пол – ему нужна была только одна половица. Но пытаясь ее вытащить, он заодно выдирал соседние планки, отрывая от них щепки. Не отдавая себе отчета в своих действиях, она, поеживаясь от утренней прохлады, соскочила на пол, бросилась через комнату, вцепилась ему в плечи.

– Нет! Нет!

Вывернув ей руки и стиснув зубы, Тан-Тан отшвырнул Анис прочь. Она отпрянула, сделав пару шагов, и чуть не упала. Он был голый по пояс, и она ощутила его смрадное после сна дыхание. Значит, он только что встал и сразу принялся за работу. Он хоть успел пописать? В его непреклонном упрямстве было что-то пугающее. Она снова кинулась к нему, тяжело дыша, пытаясь воспрепятствовать. Уже было поздно спасать дорогущее дерево, но она не хотела стоять в стороне и смотреть, что он творит.

– Перестань, перестань!

Тан-Тан поднялся на ноги, удерживая расщепленную половицу в согнутой руке и отстраняя ее свободной рукой. Затем пошел к тяжелому окну. Она последовала за ним, ухватив изуродованную половицу. Возможно, ей удалось бы спасти хоть одну щепку, с которой она убежала бы прочь. А если бы оказала более решительный отпор, смогла его остановить.

– Не делай этого, Тан-Тан! Прошу: не надо! Пожалуйста!

Она цепко ухватила за его руку, а он поволок ее за собой. Словно муху. Наверняка кто-то услышит ее крики и подоспеет на помощь. Мас’[2] Баки и оба его сына из дома напротив. Но даже если соседи в эту самую секунду пересекут сад и взбегут на веранду, они все равно не успеют помешать Тан-Тану вышвырнуть половицу в окно.

Ей надо было пресечь его попытку избавиться от половицы. Иначе они оба потом будут с болью вспоминать об этом.

Серебристое свечение, шурша, искрилось вокруг ее кулаков. Она уже полностью проснулась и сосредоточилась. Ей не хватало сил, чтобы удержать его, но она могла сделать кое-что другое.

Анис Латибодар-Жозеф потянулась к мужниной шее и резко провела кончиком пальца по нежной коже.

Тан-Тан судорожно замер. Его глотка вздрогнула, точно петушиный гребешок.

Во дворе вдруг вспыхнула шаровая молния и с треском покатилась по траве, освещая пестрые садовые растения.

Тан-Тан сделал шаг вперед. Но она впрыснула заряд жидкой энергии в его тело, почувствовав, как та, пузырясь, вышла из нее прямиком в его плоть.

– Не делай этого!

Серебристый свет скользнул по его затылку вниз, озарив темную шевелюру. Его тонкий хохоток испугал обоих.

– Что с тобой такое, Тан-Тан?

Он выронил куски половицы на траву, и она собрала их, стараясь дотронуться до каждой щепочки и не обращая внимания на кусачие занозы.

Ее первая беременность случилась в холодный сезон семь лет назад. Тан-Тан тогда разбрасывал вокруг дома куски теплого воздуха, которые покачивались, словно водоросли на поверхности моря, и когда ее знобило, она укутывала в них плечи. Когда же солнце вернулось, она сильно располнела и стала раздражительной, и он массировал жене колени и брил голову, потому что ей нравилась такая стрижка, а из-за беременности волосы росли гуще и быстрее, чем обычно. Она сидела, намыленная, на веранде, а Тан-Тан устраивал целый спектакль, картинно взмахивая острым лезвием на глазах у людей, что, улыбаясь, проходили мимо и вскрикивали.

– Слишком симпотная девчонка, чтоб ей голову брить! – кричали мужчины, а Тан-Тан им в ответ советовал остановиться и поглядеть.

Тогда она и пахла по-другому. Как животное, но нельзя сказать, что запах был неприятным. Ей все время хотелось скалить зубы и поводить глазами и сдерживать раздражение на мужа. В голову лезли непотребные мысли, но они казались ей нормальными, потому что она много раз подслушивала секреты своих клиенток. У нее возникали фантазии, будто она съедает своего младенца, как это делали местные кошки, или послед. Или она представляла себе, как его роняет, теряет, стискивает пальцами его головку. В последний месяц она не позволяла мужу приближаться к своему животу, а когда он пытался, больно кусалась, и однажды после укуса из его пальца брызнула кровь. Поначалу он выражал крайнее неудовольствие и выглядел при этом как последний дурак, но спустя несколько минут она начинала извиняться, ошеломленная своим поведением, лечила укушенное место. Чего же можно было ожидать в момент родов, если она могла быть такой несдержанной? Она будет выть, стонать, потеть? Или останется тихой и лютой, какой она себя ощущала?

Между тем ей нравилось, что он в ней души не чаял. «Это мать! – объявлял он друзьям. – Смотрите-смотрите на нее, пока еще можно».

Родовые схватки ее удивили: их сила, пронзительный запах пота из-под мышек, необходимость тужиться изо всех сил. Все это было куда менее знакомым, но более пугающим, чем физическая боль. И будет слишком долго – она это сразу поняла. Ночь сменила день, и в ее комнату прокрался страх. Ее наставница Ингрид Дюранде сидела в обнимку с ее матерью, встревоженной и шепчущей молитвы, и они вполголоса переговаривались. Анис ощущала, что у нее потрескались губы. Понимала ли она в глубине души, что с ней, сопротивлявшейся, защищавшейся, что-то не так? Тан-Тан сидел на кухне, вцепившись в край стола. Она ощущала его гнев, когда он лежал рядом с ней под одеялом, и ей хотелось его оттолкнуть. Да как он мог, как смел обвинять ее?

Ингрид нашла младенца между креслом-качалкой и тюфяком, когда садовые зверьки и рассветные сумерки приблизились к их дому. На другой стороне тюфяка сидела мать Анис, держа дочь за руку, мурлыкала себе под нос и сонно качала головой. Молодой ведунье казалось, что на нее устремлены чужие взгляды.

Ингрид решила, что родиться должна была девочка, потому что увидела два огромных сияющих глаза, выкатившихся из глазниц и лежавших в лужице жидкости, которая медленно впитывалась в деревянные половицы. Глаза сверкнули раз, другой – и угасли. Ингрид чистой тряпицей обтерла странных новорожденных насухо, бережно взяла их в ладони и отправилась с ними на пляж. Там она закопала их в песок под морским виноградом и заплакала.

Всего у Анис было четыре выкидыша: ни один из мокрых комочков не выжил. Они вытекают из нее, катятся по полу спальни и просачиваются в одну и ту же половицу, так что дерево наконец вспучилось, и всякий раз Ингрид уносит то, что появляется на свет. Пальцы. Кусок черепа. Она закапывает их под морским виноградом и уговаривает Анис не тревожиться.

– Верь мне, – говорит она. – Позволь мне позаботиться о них вместо тебя.

И Анис верит своей наставнице. Своей ближайшей подруге.

Она не может понять, чего же им недостает – ей и Тан-Тану. Какого-то жизненно необходимого вещества или веры в магию? А может быть, они совместно вырабатывают неведомый яд? Или она просто не слышит советы богов, которые те посылают ей с неба?

Она пыталась сидеть у алтаря, чтобы услышать их послания, но в ушах стояла кромешная тишина.

– Нет, – коротко ответила она на вопрос Тан-Тана, не хочет ли она попробовать в пятый раз.

Их разговор состоялся больше года назад. Ей стоило немалых усилий выговорить это «нет». «Ладно», – сказал он. Он не стал ее наказывать. И она ему за это была благодарна. Но он с тех пор такой злой, какой же он злой и тихий, и что же, о боги, ей с этим делать?

Анис сидела на растерзанном полу спальни, слушая, как ее муж куролесит на кухне: вот он разжег печку, вот огонь с шипением запылал в топке. Ему нравилось совершать утреннюю молитву над огнем, скармливая пламени рукописные благословения, а потом покуривая медоцвет за кружкой черного шоколада, положив ногу на ногу, глядя на горы над Лукией, административным центром острова Дукуйайе. Обычно он совершал омовения в уединении, но в последнее время его утренние телодвижения вызывали у нее желание заорать: скребущие звуки, звон его кольца в губе, звякающего о край кружки, стук кочерги, шурующей поленья, – все эти звуки нарушали тишину между ними. Ее подруги упирали руки в боки и говорили ей: эгоистка! Бывали дни, когда ей хотелось встряхнуть его, но несмотря на всю силу страданий, она не могла притвориться, будто горюет по нерожденным младенцам.

Она внимательно осмотрела искромсанные половицы и даже подумала лечь на пол и приложить к ним щеку; затем усилием воли вновь прислушалась к звукам из кухни. Было что-то понятное и даже правильное в поведении человека, опечаленного настолько, что он принимал неудачные решения.

– Да? Уверена?

Этот тихий злобный голос в голове слышался, только когда ею овладевала усталость. Но если она отвечала, голос вновь затихал.

– Умолкни сейчас же!

Она открыла дверь спальни. Прислушалась и на цыпочках прошла по коридору, снова прислушалась. В ней словно уживались две половинки разных женщин, склеенные воедино: хрупкие плечи, осиная талия, небольшие груди. Люди, садясь с ней рядом, бывали невольно заворожены ее огромными темными глазами в обрамлении густых ресниц, выделявшихся на фоне бритой головы, а когда она вставала, мужчины не могли сдержать улыбки при виде ее бедер. Они были широкие и налитые и при ходьбе терлись друг о друга, оставаясь до сих пор такими же крепкими и упругими, как в детстве. Что бы она ни делала – бегала, танцевала или шлепала по ним, они не колыхались, упругий целлюлит был как легкая рябь на воде. Она любила надевать обтягивающие юбки ярких красных или зеленых цветов, чтобы все могли полюбоваться контрастом между ее тонкой талией и широкими бедрами и вообразить себе таинственный треугольник между ними, а Тан-Тан подумать: это мое, только мое. Приходя домой, он целовал ее покрытые рябью бедра. А она про себя радовалась, когда у него на коже появлялись прыщики, потому что любила их выдавливать.

Все это было задолго до того, как они стали рожать жидких младенцев, а Анис, раз надев погребальное белое одеяние, стала носить его постоянно.

Он много работал, ткал полотно для рыбачьих парусов, для кукольной одежды и для желтой школьной формы, для темно-синих рабочих спецовок и цветастой униформы служанок, а кроме того, для простыней и скатертей, а еще подрабатывал бригадиром на городской фабрике игрушек. Раньше он обожал работать на ткацком станке, а теперь же частенько обрывал нить, досадливо цокал языком и перестал ценить красивые вещи.

Она нашла его на веранде перед входом в дом, он сидел на табурете и выпускал изо рта белый дым, который окутывал его, словно облако. Она опустилась на пол рядом с ним и замерла в ожидании.

– Что? – наконец поинтересовался он.

Она посмотрела на него, ни слова не говоря. Каков должен быть ее первый вопрос?

– Что? – повторил он таким тоном, как будто имел в виду не вопрос, а нечто безобидное вроде баклажана или душистого перца.

– Зачем ты это сделал?

– Что?

– Тан-Тан!

– Ну что?

Она старалась не сердиться. Уж такой он был человек, считал, что не надо давать волю чувствам, да и сам он обычно не позволял себе испытывать ничего, кроме гнева. Она прислонилась щекой к его колену, а он дернулся, точно опасаясь штормовой океанской волны.

Они вгляделись в темные очертания дальней горной гряды.

Она сильнее впечатала щеку в его колено, уже не стараясь угадать его состояние, а пытаясь просто ощущать нежность к нему. Он вздрогнул и поежился. Она уже и не припоминала, когда в последний раз они занимались любовью. Этого не было ни разу с тех пор, как она сказала свое «нет» его будущим детям. Когда ночью она тянулась к нему пальцами, он улыбался ей в шею, целовал уголок ее рта и резко взбрыкивал тазом, чтобы смахнуть ее руки, поворачивался спиной, чтобы она довольствовалась компанией его равнодушных плеч.

Но в свете луны она видела, как он неотрывно смотрит на половицы.

Целибат иссушил ее кожу, а кончики волос стали ломкими, как пожухлые листья. Теперь она относилась к своему телу как к деревяшке и механически мыла его, не замечая ни его запаха, ни его форм.

Она нащупала его руки и положила себе на макушку. Его руки лежали там, точно мертвые зверьки. Она поцеловала их; она была готова на все, что угодно, лишь бы вывести его из этой штормовой дрожи.

– Тан-Тан, – повторяла она снова и снова.

Если бы он только с ней заговорил, они могли бы попытаться залечить эту рану.

– Что? – опять спросил он.

И опять они не сумели найти ответа; утро продолжилось, а он осторожно убрал со своего колена ее отяжелевшую голову и, перешагнув через нее, зашагал прочь через двор с тяжелой рабочей сумкой на плече.

Она лежала на веранде, прижавшись подбородком к табуретке и сонно глядя ему вслед. Несколько раз она трогала свою голову. Скоро она соберется с силами и сбреет отросшие волосы. Что толку лежать вот так и ничего не делать.

Давай, лентяйка, шевелись!

Опять этот мерзкий голос.

И все же она села.

В окне соседнего дома зажегся свет. На веранду выползла старуха-соседка, держа в дрожащей руке горящую красную лампу. Она повесила ее на гвоздь и принялась разглядывать шелковистые заросли молочая у изгороди. Анис выпрямилась. Вид у старухи был тот еще: тяжелое праздничное платье цвета фуксии с множеством юбок, длинная и тощая, как у стервятника, шея, копна редких блестящих волос. Ранняя пташка – как и все старые женщины. Или она встала так рано потому, что и не ложилась? Анис подумала, будет ли она выглядеть так же классно в ее возрасте.

– А сейчас ты выглядишь вовсе не так классно.

Ее неприятно поразила столь жестокая мысль.

Соседка перевела взгляд с молочая на нее и помахала. Анис помахала в ответ. Эта старуха, видимо, души не чаяла в своем доме, постоянно вытирала везде пыль, подметала, но несмотря на чистоплотность, все равно ничего не могла поделать ни с буйно разросшимися кустами страстоцвета, приманивавшими к себе колибри и пчел, ни с торчавшими вкривь и вкось ступеньками крыльца. Анис несколько раз предлагала ей в помощь Тан-Тана, но старуха только отрицательно мотала головой и совала в знак благодарности щавелевый отвар да козий сыр. «У меня нет детей, – приговаривала она. – А бездетная женщина умеет многое принимать как должное». Анис почти наяву видела витавшую между ними боль, словно нечто телесное, заставлявшее знойный воздух дрожать будто в ознобе.

Старуха – забавно: Анис вечно забывала ее имя – была единственная среди всех знакомых, кто по-настоящему ее понимал, в отличие от кузины Бонами, которая доставала ее своими советами да россказнями о чудесах.

– Нужно попробовать шесть раз, Анис, и тогда ребенок обязательно родится! Надо только купить нужную траву для припарки… Расслабься, просто расслабься…

Бонами никогда не называла ее мулицей. Так в народе называли бесплодных женщин. Мулица. Короткое обидное словечко. Анис ничего не хотела слышать про чудеса. Ей хотелось бегать по улицам и ломать заборы в поисках проклятых мулов. Что они там болтают о припарках и о том, сколько раз их надо прикладывать, прежде чем ты наконец скажешь своему мужу окончательное «нет», – и какое же это огромное, оглушительное слово, которое способно заглушить все остальные слова, произносимые дома?

Горную гряду осветили лучи рассвета. Старуха ковыляла по веранде, и ее плечи пощелкивали в такт шагам. Вдалеке залаяла собака. Хватит прохлаждаться, пора приветствовать новый день.

Старуха тяжело присела за стол и начала что-то раскладывать перед собой. Ее руки быстро и уверенно порхали над столом, словно собирали мозаику. Анис пригляделась.

Старуха, видимо, снимала спящих бабочек с веток страстоцвета возле изгороди и из трещин в каменной стене веранды, и теперь выкладывала насекомых, словно собственный завтрак: хрупкие розовые и белые крылышки, усики-антенны, черные хитиновые тельца. Она принялась их есть, улыбаясь и жадно глотая, как карамельки. И снова помахала рукой.

Анис помахала в ответ. Было еще слишком раннее утро для бабочек, хотя бы и для спящих, но Анис решила, что старухе просто одиноко.

Бабочки были как алкоголь. В сухой оранжевой бабочке таилась хмельная капелька доброго вина. Прохладный глоток редчайшей импортной водки в белых и голубых крылатых красотках, что низко порхали над волнами, и глаз уже переставал отличать водную гладь от порхающих насекомых. Требовалась немалая сноровка, чтобы хватать их на лету и съедать живьем. А если сноровки не было, то можно было вдохнуть бабочку и закашляться, и пойманное насекомое испуганно трепыхалось бы в глотке, оставляя у тебя на зубах блестящие чешуйки. Но если ты вполне овладел навыком, проглоченные бабочки приятно грели желудок, от них начинала кружиться голова, а с ней и вся комната. Но стоило проглотить слишком много, можно было и сблевать, грохнуться в кусты, натыкаться на двери, и тебя охватывало то веселье, то уныние. Когда тебе удавалось поймать пьяную бабочку на лету, твоя ловкость казалась необычайной удалью, и в этом было что-то очень забавное.

Не то что дурманящий мотылек, долго вялившийся в прохладном темном месте и купленный у какого-нибудь неприкаянного оборванца с Мертвых островов.

Большинство обычных мотыльков были совершенно безвредны. Мелкие мотыльки никого не тревожили. Опасность представляли крупные: с размахом крылышек сантиметров двадцать – двадцать пять, яркой расцветки, они неделями могли неподвижно висеть на кустах, теряя чешуйки и приобретая темный оттенок, а родиной их были Мертвые острова. Такие мотыльки, если их глотать, затуманивали мозги, а со временем могли и убить, не сразу, а постепенно – словно в отместку за твои прегрешения.

Зато перед смертью ты очищался от грехов.

Так говорили едоки дурманящих мотыльков.

Ей приходилось встречать таких, и выглядели они малоприятно.

Она еще раз бросила взгляд на соседку. Та уже проглотила всех насекомых с розовыми и белыми крылышками и блаженно дремала в кресле, приоткрыв рот и свесив руку с подлокотника.

Лет пять назад правительство попыталось извести на архипелаге всех чешуекрылых, но они не сдавались, словно обреченные на уничтожение насекомые обзавелись сознанием. Размножались с умопомрачительной скоростью, увеличив рождаемость на шестьсот-семьсот процентов, причем теперь бабочки приобрели чудесную расцветку ослепительно-ярких оттенков и необычайные узоры. Забавное и веселое было время: бабочки тучами носились по улицам, взмывая в небо и пикируя к земле, точно солдаты в пешем строю, облепляя уличные радиоприемники на столбах у домов и заглушая своими телами и крылышками громкую музыку. Редкие виды дневных мотыльков облюбовывали бельевые веревки, садились на узловатые колени старушек во дворах, кружились над сандалиями, с хрустом спешившими по гравийным дорожкам, и если одна бабочка вдруг погибала под подошвой, ей на смену спешил десяток новых; по утрам бабочки садились на выходные дамские шляпки, а вечерами тысячи крылатых проказниц вились над подносами ресторанных официантов. Дети подпрыгивали и тянули вверх ручонки, пытаясь поймать первых в своей жизни голубых, черных и аквамариновых летуний; юноши использовали этот живописный хаос в романтических целях: пробивались сквозь тучи многоцветных бабочек, чтобы сообщить возлюбленным об обуревавших их страстях. Анис нравилась тогдашняя бесшабашная и церемонная атмосфера. И лишь когда все попытки уничтожить популяцию чешуекрылых прекратились, их численность вновь вернулась к норме.

Она вспомнила об этом и посмеялась про себя.

Рано или поздно все у них наладится, у нее и Тан-Тана. Нужно больше времени. Она умела заботиться о мужчине, переживавшем личное горе. Старики говорили, что боги не посылают тебе испытаний больше, чем ты в состоянии пережить. Невзгоды ведь полезны для брака, да? Они лишь укрепят их отношения.

Ну, как скажешь.

Она отмахнулась от голоса, в котором угадывался нескрываемый сарказм. Над ее головой пролетела сова, возвращавшаяся с ночной охоты. Старуха-соседка вскинула голову.

– Привет, Анис!

– Доброе утро!

– Детка, у меня для тебя кое-что есть. – Старушка скрипнула зубами, словно произнесенные ею слова были высечены из гранита, и вытянула вперед руки, сжимавшие разные плоды: тугобокие зеленые лаймы, апельсины, желтые гуавы. Хороший повод встать.

– Какие у вас красивые фрукты!

– Поди-ка сюда.

Анис подошла к изгороди. Фрукты чудесно пахли. Старуха вложила ей в ладони целую горку и прижала к груди Анис, чтобы ни один не упал на землю, а потом, наморщив нос, торопливо забормотала – Анис уловила в ее дыхании аромат пьяных бабочек:

– У твоего мужа, кроме тебя, есть другая женщина.

У Анис запылали уши. Это было странное ощущение, словно вот-вот должна была наступить глухота, но недуг замешкался и не сразу ее поразил. Лаймы в ладонях помягчели, а гуава отвердела.

– Что?

Старуха произнесла следующую фразу быстро, как будто слова запутались в рыбачьей сети:

– У Тан-Тана есть другая женщина, и она брюхатая, как спелый арбуз, что вот-вот лопнет.

– О, – произнесла Анис.

Когда происходило что-то нехорошее, ей нравилось представлять себя назойливым насекомым.