Один из многих

И предстает ему иная сфера жизни. Он уже понял, что обман, что лицемерие - вся эта научная деятельность, - и он усвоил себе этот обман, он стяжал себе им уважение глупцов и дружбу лицемеров. Он подает большие надежды, бедный ребенок, - беда в том только, что на вечерах известных кружков еще не играет он в преферанс, по причине весьма естественной, потому что ему не на что играть, потому что его касса, точно так же, как прежде, каждое утро поверяется матерью, по окончании обыкновенной операции костяного гребня... Ну, да это еще ничего, что он не играет в преферанс, зато он хорошо рассуждает, обо всем рассуждает, об астрономии, пожалуй, которой он никогда не учился, зато он _рекрасная душа_ зато он примерный сын, солидный молодой человек.

И вот из-за множества фантасмагорических призраков с длинными носами, с догматическими физиономиями - мелькает легкий, воздушный образ девочки. Лицо ее очень простодушно и мило, голубые глазки смотрят так преданно, так покорно, и она, как и многие, замечает часто следы нравственных страданий на лице молодого человека, но она одна высказывает ему это почти прямо: _о! я знаю, вы часто плачете_ - говорит ему она своим детским голосом, - ведь это смешно, смешно, боже мой! что женщина уличает мужчину в слезах, но вспомните, что этот мужчина - больной ребенок, истерзанный нравственными пытками. И пусть речи этого ребенка полны часто злой иронии, пусть в иную минуту, в иной вечер девочка в состоянии подчиниться тягостному влиянию этих речей, в состоянии грустить сама и говорить ему об этом простодушно-откровенно, - все же он ребенок, все же ведь она, же потом скажет ему: вы много читали... мало жили.

И ночь, ночь волшебная, редкая, прозрачная ночь перед взором Позвонцева - ночь, какую можно видеть только в грезах детства, и тихое качанье кареты, и робкий, и грустный взгляд девочки, которой впервые открыл он, что она женщина, которой еще не верится это...

О, зачем, зачем исчез этот детский профиль, эта простодушная покорность, зачем вызвал он сам эти прозрачно-бледные черты, эти болезненно-сверкающие очи; зачем он должен быть ее демоном. Но он будет им, он им будет - он будет демоном, если она может любить только демона.

И призраки смешались, и прошедшее исчезло, и Позвонцев глухо рыдал все о нем, о прекрасном легком призраке...

Ибо что такое теперь, в самом деле, вся жизнь его?.. Неконченная драма, остановившаяся на четвертом акте... Все развитие совершено, оставалось пережить только катастрофу, а ее-то и не было. Бедная, странная жизнь, скептический вопрос без разрешения...

И что ж теперь?.. о! он в состоянии проклинать ту минуту, когда он был спасен Званинцевым... Пусть он нежен с ним, как женщина, этот человек, - все равно, он спас его - и они неравны. Есть человек, которого невольно должен Позвонцев признать по крайней мере хоть своим старшим братом. А он опять влюблен, влюблен страстно и безумно - зачем станет он скрывать это от себя? Да, он влюблен; но имеет ли право на любовь? Он уже слишком стар, чтобы подчиниться женщине, - он еще слишком молод, чтобы подчинить ее себе. Нет, нет - вон, с корнем, вон эту страсть из сердца, эту глупую безрассудную страсть. Он не должен больше любить, потому что не может любить по-своему. Так, так - и он покорен этому решению рока, но что же осталось ему? Жизнь так пустынна, так печальна, будущего нет более, остается одно прошедшее, мучительное своей безвозвратностию.

Позвонцев поднял наконец голову и вперил свой мутный взгляд в пару пистолетов, висевших на стене.

- Да, это так, - сказал он шепотом, - это так - рано или поздно.

- Но - не теперь, - раздался за ним звучный знакомый голос. Позвонцев вздрогнул.

- Я тебя поймал, - сказал тихо Званинцев, положивши руку на его плечо.

Позвонцев глухо рыдал, закрывши лицо руками.

- Послушай, - продолжал кротко Званинцев, - я тебя знаю, как свои пять пальцев, но теперь, признаюсь тебе, я не могу догадаться, что тебя так взволновало.

- Оставь меня, ради бога, не спрашивай меня, - прошептал Позвонцев.

- Я не люблю лгать, - начал опять Звацинцев, садясь в кресла и складывая на грудь руки, - я не люблю лгать, ибо уверен, что ложь слишком вредна. Правде надобно смотреть всегда прямо в лицо. Прикажешь мне _а тебя_ догадаться о твоем внутреннем расстройстве?

Позвонцев опустил глаза в землю перед его испытующим взглядом. Званинцев видел это.

- Ну да, - сказал он тихо и грустно, - я знал это, тебе тяжело быть обязанным даже мне.

Позвонцев вскочил с места и начал ходить по комнате.

- Что ж? - продолжал Званинцев так же скорбно, - твоя воля! Видно, уж мне суждено идти по жизни одному, видно, уж ни на чью грудь не склонить мне головы... я был с тобой откровенен, как с любимой женщиной, я был - да, я был с тобой счастлив, я, старый волк в людской толпе, нашел в тебе семейство, и верь мне, брат, - сказал он с глубоким чувством, - только в это последнее время возвращался я не с омерзением под свой домашний кров, и только в это последнее время я был меньше зол на людей. Но я сказал тебе твоя воля! Тяжело, и тебе и мне тяжело будет жить одним, но уж лучше же выносить тяжесть жизни, чем лгать, как рабы.

Позвонцев, грустный и бледный, качал головою.

- Нет, - начал он наконец, с усилием, - я сам не могу тебя оставить, я привык к тебе, я тебя люблю... Видно, так уж должно, - прибавил он тихо.

- Итак?

- Что бы ни было, я остаюсь... по свободному избранию.

- Благодарю, - сказал Званинцев: - ты и сам не знаешь, как ты много делаешь мне добра.

- Да, - отвечал медленно Позвонцев, - может быть, но почему я осужден встречать в жизни только высших или низших, а никогда равных? Впрочем, это очень глупый вопрос, - прибавил он с принужденным смехом. - Видно, так уж надо. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Вот перед нами опять маленькая, чистая комнатка Севского, и ничто не изменилось в ней, пол, кажется, выметен только еще чище, да на столе прибавилось множество безделушек большею частию работы нежных рук кузин, вероятно.

Но, бедный Севский, как он исхудал, как страшны его впалые щеки, зеленый цвет лица, обметанные лихорадкой губы, как уныло смотрят его светлые глаза, как резко обозначились угловатые линии лба!

Бедный молодой человек! Бедное, любимое дитя природы, истерзанное людскими отношениями, неотвязной людской любовью, идущей всегда наперекор любви вечной матери, наперекор здравому смыслу человека!

В самом деле, человек - существо разумное и свободное, существо высшее по своей организации и потому имеющее полное право на жизнь, сообразную с его высшими потребностями, - это существо, вследствие какой-то страшной путаницы, должно ограничивать свои желания, уничтожать свои потребности! Природа его требует любви, и, кажется, не все ли прекрасное стоит любви, равно может быть ее предметом и источником. Нет! первые впечатления, первые наклеенные понятия ограничили взгляд человека, давай ему не вообще прекрасного, но такого прекрасного, какого он привык ожидать и желать по понятиям того кружка, в котором он живет. Мало этого. Он наконец встретил прекрасное, им самим избранное прекрасное, он наконец остановился перед избранной женщиной - и готов сказать ей слово любви, слово союза. И что же? ему - которого мысль в единое мгновение облетает бесконечное пространство ему говорят другие люди: "Она не пара тебе" или "Она не может быть твоею, ибо предназначена другому", - и пусть человек и женщина любят друг друга такою любовью, которая в состоянии уничтожить и их самих и все возможные отношения, - попробуй они поверить в силу этой любви!.. Нет силы, которую не уничтожили бы постоянные муки и расчетливые пытки, нет любви, которой не залили бы собственные, выдавленные слезы.

Севский сидел у стола, сжимая голову руками.

- Дмитрий Николаевич! - послышался из другой комнаты пронзительный и дребезжащий голос.

Севский не слыхал... он был слишком углублен в самого себя.

- Дмитрий Николаевич, а Дмитрий Николаевич, - снова раздался тот же голос, но гораздо повелительней и строже, - я вас зову.

И вслед за этим в растворившиеся двери показалась голова матери.

- Да что ты, оглох, что ли? - сказала она, подходя наконец к нему и грозно сверкая лихорадочными глазами.

Севский поднял голову; лицо его горело.

- Виноват, маменька, - прошептал он, - у меня голова болит.

- Голова болит! - вскричала мать, и что-то похожее на чувство сожаления блеснуло на ее лице. Она быстро приложила свою худую, костлявую руку к голове Севского.

- Да ты весь в жару, Митинька, - начала она... - Вот то-то, мой голубчик, по ночам-то рыскаешь до свету. Погубишь ты себя, совсем погубишь, Дмитрий Николаевич, и оставишь меня одну. Уж я и так мало радости-то на свете видела, а тут...

Она не договорила, слезы градом полились по морщинам ее бледного исхудалого лица.

- Маменька, - страдающим тоном сказал Дмитрий, - покрывая поцелуями ее руки, - да полноте, полноте, маменька.

- Не жалеешь ты меня, дружочек мой, - говорила она рыдая. - Вишь, продолжала она с сердцем, - голова-то так и горит. Где был вчера целую ночь, мой батюшка? Знаю, знаю, не вертись, не лги, грех перед матерью вертеться, мне дядюшка все сказывал, все.

И голос ее задрожал от гнева при последних словах.

- Знаю, где и вечера-то сидишь, Дмитрий Николаевич, - начала она опять, садясь на диване и утирая платком слезы. - Что ж, твоя воля, я тебя не удерживаю, погуби мать, погуби - я уж и так на свете мученица.

Севский молчал и тяжело дышал, как человек, у которого на груди лежит тяжелый камень.

Послышался звон колокольчика.

- Небось, к тебе несет нелегкая, - язвительно заметила мать. - Вот дожила до какого времени! И с сыном поговорить не дадут. Ну, что ж ты, вскричала она, приподнимаясь с гневом, - поди, принимай своих гостей.

- Г-н Званинцев, - доложила входя рыжая девка.

Севский побледнел.

- Это не ко мне, - сказал он с живостью, - я его не звал.

- Да я-то его звала, - отвечала мать насмешливо. - Конечно, уж не к тебе он приедет, к мальчишке...

- Маменька, маменька. Да не вы ли... - с нервною дрожью начал Севский.

- Что не я ли? Что не я ли? - сказала мать с возрастающим бешенством. Званинцев не твоим мерзавцам чета: я его не знала, так и говорила о нем прежде, что и он такой же. У меня смотри, - быстро закричала она, - выдь к нему.

Вся кровь бросилась в голову Севскому... он упал без чувств на кресла.

Когда он очнулся, перед ним стоял Званинцев с ласковою и грустною улыбкою.

- Вы больны, - начал он, взявши с состраданием его руку. Севский выдернул руку и прошептал: - Оставьте меня.

- Вы видите, - оказал Званинцев уныло, - ваше сопротивление тщетно, вы в моей власти, я вам говорил это, я вам это доказываю.

- Варвара Андреевна, - обратился он спокойно к вошедшей матери Севского, - ваш сын болен, пошлите за доктором...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Мензбир быстрыми шагами ходил по желтой комнате. Его седые волосы поднялись, как щетина, ноздри раздулись от гнева и волнения, на лбу его показались морщины.

Лидия сидела у рояля, беспечно закинув голову за спинку стула и по временам перебирая клавиши рукою.

- Да тебе, что ли, я говорю или нет? - вскричал наконец Мензбир, судорожно сжимая кулаки и останавливаясь перед нею.

Лидия презрительно улыбнулась.

- Я вам сказала, - равнодушно отвечала она, - будет с вас.

- Лидка! - закричал Мензбир, ближе и ближе подступая к ней.

- Что это!.. - вскричала Лидия... - о! вам не удастся! - и с этим словом она с быстротою молнии вскочила с своего места и была уже на балконе.

Мензбир топнул ногой и опять заходил по комнате.

- Скажите вашему барону, - быстро проговорила Лидия, отворяя половинку дверей балкона, - что я не буду принадлежать ему.

Мензбир ударил себя по лбу.

- Скверная девчонка! - прошептал он сквозь зубы. - Лидия, а Лидия, начал он ласково, - поди сюда, мы поговорим с тобою посерьезнее.

- Ну-с, я вас слушаю, - сказала Лидия, снова отворяя половинку дверей.

- Да поди сюда... эх, какая!

- Я вас слушаю. Чего ж вам... ну-с, говорите... да говорите же... я жду, - быстро сказала Лидия.

- Ты все на Севского-то надеешься, - начал Мензбир ласково, - ведь я тебе говорил, что о нем уж справлялся... имение все записано на счет, да и что за имение-то... Дрянь сущая... ну, каких-нибудь тысяч пятьдесят в ланбарде, да и те едва ли наберутся, - чем тут жить, сама ты рассуди только... А у барона-то миллион, а. барон-то хоть скуп, как жид, да зато богат, как жид.

Лидия задумалась.

В эту минуту отворились двери комнаты, и вошел Званинцев ровными и тихими шагами, с веселым и ясным челом.

- Здравствуйте, - кивнул он головой Мензбиру... - я к вам в необыкновенное время, потому что за делом.

- Что вам угодно, Иван Александрович? - с приторно нежной заботливостью обратился к нему Мензбир.

- О, дело не до вас, - почти презрительно отвечал Званинцев, - дело до вашей дочери.

- До меня! - быстро перервала Лидия.

- Да, до вас, - спокойно сказал Званинцев, садясь в кресла против нее. - Я, - продолжал он с комическою важностью, - приехал к вам сватом, именно сватом.

Лидия быстро взглянула на него, но тотчас же опустила глаза, встретивши их ослепительно холодное выражение.

- Я приехал уполномоченным от матушки Дмитрия Николаича, - начал снова Званинцев.

- Севского? - перебил Мензбир.

- Теперь, - продолжал Званинцев, не обращая внимания на слова отца и пристально смотря на Лидию, - все зависит от вашей воли.

Лидия опять взглянула на него и опять увидела то же бесстрастное выражение лица, которое напоминало спокойствие египетских сфинксов. {5} Она тихо встала.

- Скажите Дмитрию Николаевичу, - сказала она тихо, - что я не отрекаюсь от своих слов.

-- Только? - спросил немного насмешливо Званинцев. Лидия опустила глаза в землю; правая рука ее рвала платок, на ее щеки выступил румянец досады.

- Да-с, - прошептала она сквозь свои хорошенькие зубки. Званинцев засмеялся.

- Я у Севского посаженным отцом, Лиди, - сказал он. - Вот видите ли вы правы: все я ж везде я... Ну, так дело в том, что я могу объявить Севскому о его _счастии_, - прибавил он с насмешливым ударением на слове счастие.

- Кажется бы... - начал Мензбир.

- Что-с? - строго оборотился к нему Званинцев.

- Нет... я ничего... я, право, так, заметил только, - заговорил старик.

Лиди быстро встала с места и ушла в свою комнату.

Ей было досадно, ей было больно... она в волнении упала на постель... Расстаться с мыслию, что Званинцев ее любит, было для нее слишком тяжело.

Она его проклинала.

Она уже любила его всей силой первой девственной страсти . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Знаете ли вы зимние вечера, длинные, бесконечно длинные зимние вечера, проведенные в одинокой комнате с нагоревшей свечою, когда над вами лежит что-то страшно тяжелое, и сжимает, и давит грудь, и перед вами, как будто на смех, кружатся и роятся светлые легкие призраки, которые дразнят вас, как дневной свет, проникающий в узкое отверстие тюрьмы.

В один из таких адски-томительных вечеров Антоша сидел один у письменного стола, склоняясь головою на лист почтовой бумаги.

Он поднял наконец лицо, залитое слезами, и с негодованием покачал головою.

Он встал. В чертах его высказалась роковая неизбежная решимость.

- Давно... - прошептал он горестно.

- В последний раз, - прибавил он чрез минуту. Он зарыдал и упал на колена.

- Нет! - вскричал он почти громко, с отчаянием махнувши рукой, и встал.

Он быстро вышел.

Долго оставалась пустою комната, - и что-то таинственно-торжественное было в этой пустоте.

Наконец послышался звон колокольчика, и через минуту вошел в кабинет Званинцев.

Он сел на кресла у стола, и первый взгляд его упал на незасохшее еще письмо Антоши, залитое слезами.

Званинцев схватил его и, пробежавши быстро, судорожно сжал в руке, на челе его выступил холодный пот.

Вот что писал ему Антоша:

"Друг, брат, отец мой!.. ты вырвал меня из омута, но ты не мог возвратить мне моего прошедшего. Я хотел быть выше всех, я не был равен с тобою, я любил снова... но, не имея силы быть в любви властелином, я не хочу быть рабом. К чему жить, когда я не умею властвовать жизнию... Быть может, есть иные сферы, где все, что сдавлено земною оболочкой, найдет простор и широкие размеры. Ты сам учил меня, что в человеке сокрыта целая вселенная. Прощай: жизнь моя была гадка, - смерть будет торжественна. Ты меня любил пожалей обо мне.

Есть души, которым в самом деле неловко в своих сосудах, потому, может быть, что эти сосуды повреждены.

Мира, мира просите им, этим бедным душам".

Званинцев тихо сложил письмо и сказал:

- Patet exitus!

Он приехал с обручения Севского и Лидии.

Эпизод третий

СОЗДАНИЕ ЖЕНЩИНЫ

On ne fait le bien, qu'en faisant le mal.

Correspondence inedite. {*}

{* Не сотворишь добра, не сделав зла.

Неизданная переписка (франц.).}

Было десять часов утра. В гостиной Севской полусонная рыжая девка стояла с половой щеткой в левой руке посередине комнаты. Правой рукою почесывая нос, она смотрела бесцельно мутными, заспанными глазами в угол комнаты. Белые сторы окон не были еще подняты, на ясное, зимнее солнце пробивалось и через них своим холодным светом; на круглом столе церед диваном стоял уже самовар и кипел, распространяя по комнате не слишком благовонный запах угольев.

И долго бы простояла еще в сладком полузабвении рыжая девка, если бы из него не вывела ее полновесная пощечина.

Девка только обернулась, нисколько не удивляясь, по-видимому, приветствию. Перед ней была Варвара Андреевна, в черном демикотоновом капоте, в спальном чепце. Даже черты лица самой Варвары Андреевны, искривленные всегдашним болезненным страданием, не выразили ни досады, ни гнева в ту минуту, когда ее бледная, костлявая, иссохшая рука давала обычную оплеуху.

Девка флегматически принялась двигать щеткою по полу.

- А чашки? - закричала Варвара Андреевна, садясь на диван перед, самоваром.

Девка машинально подошла к дверям.

- Форточку опять не отворяла, бестия! - остановила ее Варвара Андреевна, - опять накурила самоваром... Ох, ох! тошно... я и так уж мученица, и без того голова болит, ох, ох!..

Девка мимоходом коснулась рукою форточки.

- Простуди еще меня теперь, - закричала Варвара Андреевна, с яростию подымаясь с дивана. - Спирту дай поскорее, мерзавка... да чашки-чашки...

Девка была уже за дверями гостиной.

Варвара Андреевна взглянула кругом себя, в ее лихорадочно сверкавших глазах выразилось глубокое, сдавленное страдание.

- Митя, - прошептала она глухо.

По ее впалым щекам покатилась слеза. Она задумалась, она не обратила даже внимания на то, что рыжая девка, вместо двух чашек, принесла только одну, почти бессознательно положила две ложечки чел в чайник и поставила его на комфорку самовара.

Она была жалка в эту минуту - кругом ее, бедной, больной женщины все дышало одиночеством и тоской безысходною.

Она сняла чайник с комфорки и налила себе чашку.

- Где же другая чашка! - спросила она с гневом, уставивши свои впалые глаза на девку.

- Да я не поставила, - отвечала та, глупо улыбаясь... - Ушли-с.

- Кто ушли?

- Дмитрий-то Николаевич-с... к невесте ушли-с, так и сказать приказали-с, они, мол, скоро будут.

- К невесте ушел, - повторила про себя Варвара Андреевна качая головой... - вот оно... то ли еще будет!.. Посмотреть на него не дают, вскричала она громко с отчаянием... - И я... не смей сказать слова, прошептала она с тихой сосредоточенной желчью, - не смей слова сказать, от моих слов, вишь, он болен, умрет! Ох, Иван Александрович, бог тебе судья!

Она истерически зарыдала...

Увы! Она ведь была тоже права по-своему, бедная, больная и злая женщина. Есть характеры, которые не могут жить на свете без того чтобы подле них не было существа, которое бы они любили и которое бы они терзали... Они ведь тоже любят, эти болезненные природы, любя до того, что в состоянии сами уничтожиться, уморивши любимое существо. Странная, грустная загадка, эти природы, загадка, объясняема; только общественными условиями, в которые они поставлены. В самом деле, чем виновата эта мать, которая мучит своего сына? Ведь она мучит его от беспредельной любви к нему, ведь она по-своему хочет даже добра ему? ведь она - _мать!_ Эта женщина любит до того, что она, пожалуй отречется от своего права мучить другое существо, но она умрет, как змея, у которой вырвали ее жало.

Долго еще припадки истерики мучили Варвару Андреевну.

Пробило 12 часов - в передней раздался звон колокольчика.

- Это он, - сказала она шепотом, поправляя чепец и садясь на край дивана.

В самом деле, через минуту вошел Дмитрий; он был весел, на его лице было просветление, на щеках играл румянец, так и видно было, что ему хочется кому-нибудь передать все, что наполняло грудь его беспредельной, удушливой радостью.

Он быстро подошел к матери и с любовью поцеловал ее руку.

- Здравствуй, Митя, - кротко сказала ему больная женщина, удерживая его руку и поднимая на него свой впалый, грустный взгляд. - Здорова ли Лидия? как будто нехотя проговорила она, после минуты молчания.

Есть что-то глубоко унизительное для человека в принужденном участии, есть что-то страшно тяжелое в вынужденном великодушии людей близких к ним, есть, наконец, что-то отравляющее всякую радость в жертве, которую делают для человека люди слабее, ниже его.

- Маменька, вы плакали?... - спросил Севский, не отвечая на вопрос и опуская глаза в землю.

- Я? о нет, Митя, нет, дружочек мой, я не плакала, я ведь обещала тебе, что не буду плакать... я не плакала, - скорбным, дрожащим от внутреннего раздражения голосом говорила Варвара Андреевна, отирая белым платком свои красные, больные глаза.

Дмитрий взглянул на нее... сердце поворотилось в его груди.

- О боже мой! - вскричал он с ропотом и отчаянием, стиснувши голову руками, - и зарыдал, не имея сил сказать ничего больше. Варвара Андреевна вскочила с места и, крепко охвативши его руками, залила его лоб потоком сдавленных, жгучих слез.

- Митя, Митя, - рыдала она, - не умирай, голубчик мой, Митя... не умирай, я буду любить ее, слышишь ли! она будет хозяйкою в доме, я готова быть твоей кухаркой, ее кухаркой, из любви к тебе, я на все готова, на все, я всем пожертвую, - что ж? уж целый век я была мученица.

Бедная женщина, она не понимала, что каждое слово ее способно было резать как нож, что самая страстная любовь ее была отвратительным эгоизмом, что она не могла даже пожертвовать ничем, сама не оценивши наперед и не выставивши на вид всей великости жертвы.

Ни мать, ни сын не слыхали, как вновь зазвенел колокольчик и как вслед за тем вошел в гостиную Званинцев. Он остановился в дверях и, сложивши на груди руки, с немою, зловещею улыбкою смотрел на эту сцену.

Варвара Андреевна увидала его первая и с криком упала на диван, закрывши лицо руками.

Севский с скорбным, умоляющим выражением поднял на него глаза. Званинцев молча пожал его руку и, севши на кресла против него, закурил сигару.

- Дайте мне стакан чаю, Варвара Андреевна, - сказал он спокойно. Болезненная краска выступила на впалых щеках Севской, но она повиновалась ему, робко опуская глаза перед его холодным взглядом. Это. было нечто вроде сцен покойного фан Амбурга с гиенами.

- Когда ваша свадьба, Севский? - спросил он.

- Не знаю, - отвечал молодой человек, неподвижно уставивши глаза в пол.

- _Вероятно_, назначение дня зависит от вас, Варвара Андреевна, обратился Званинцев к матери, - пожалуйста, поторопитесь, чем скорее, тем лучше; Дмитрий Николаевич до свадьбы не способен ничего делать, а место помощника Воловского не может долго быть вакантно... Он мне это сам говорил.

- Когда же? - дрожащим голосом спросила Варвара Андреевна, не смея поднять глаз.

- Не знаю, когда хотите, - спокойно отвечал Званинцев.

- Через неделю, - с усилием сказала Севская, поднимаясь с дивана.

- Ровно через неделю? у нас сегодня вторник, кажется? - обратился Званинцев к молодому человеку.

Дмитрий молчал.

Варвара Андреевна вышла из гостиной.

Севский быстро поднял глаза на Званинцева.

- Иван Александрович, - сказал он, подавляя неприятное впечатление, которое всегда испытывал от его взгляда, - научите меня, что мне делать?

Званинцев улыбнулся.

- Вы знаете, мой милый, я никогда не даю советов, - сказал он холодно.

- Боже мой, боже мой - что ждет меня в будущем? - с отчаянием говорил про себя молодой человек, ходя по комнате.

- Что же? вы хотели жениться на Лидии, вы на ней женитесь, полунасмешливо начал Званинцев.

- Иван Александрович, - прервал его Севский, подходя к нему и взявши его руку, - сжальтесь надо мною... но что я говорю вам? к чему я говорю это вам, - продолжал он с отчаянием, - у вас нет сердца... или нет, нет, простите меня, я не знаю сам, что я говорю, вы мне сделали так много добра.

- Не я - обстоятельства.

- Ну, положим, положим так даже: вы не хотите моей благодарности, вам она оскорбительна... Но сжальтесь надо мною, что я должен делать?

- Ничего, кроме того, что вы можете.

Лицо Званинцева было спокойно, как облик сфинкса, - тщетно искали бы вы на нем хотя тени человеческого сочувствия.

Севский отступил с невольным ужасом и сел на кресла мрачный, бледный, как преступник, которому прочли приговор.

- Да, - сказал он наконец сухим, горячим тоном, - да, я знаю, что унизился до того, чтобы быть вам обязанным, что вы играли мной как ребенком.

- Я? - холодно прервал Званинцев, отряхивая сигару.

- Вы или обстоятельства, не все ли мне равно?.. Я уже подлец, довольно этого, - я ненавижу их, ненавижу вас... чего еще вам надобно?.. чтобы я был палачом?..

- Слушайте же, - тихо начал Званинцев, устремивши на него грозный, зловещий взгляд, - слушайте же, безумный, вы еще не все знаете, вы еще и не воображаете всех мук и пыток, которые ждут вас в будущем, вы еще не хотите верить, что каждое утро будет вам отравлено, что каждый вечер вы будете терзаться пыткой...

- О! - простонал молодой человек, сжимая голову руками.

- Вы забыли, что любовь не любовь, если она разделена, - продолжал Званинцев, - больше еще, вы забыли, что любовь делает свободного человека рабом, который повсюду волочит за собою свою цепь... вы забыли это все, - а я это знал и знаю.

- И что же?

- Всякому дано действовать по силам. Я отрекся действовать, - я предоставляю людей их собственному произволу. Чему устоять - то устоит, чему погибнуть - то погибнет.

И, взявши шляпу, Званинцев тихо вышел из комнаты...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Пойдемте теперь со мною, читатель, в один из самых отдаленных переулков Литейной части, в низенький, наклонившийся немного набок домик, выкрашенный дикою краской, снабженный даже ставнями у окон, как будто нарочно для того, чтобы живее напоминать подобные же московские дома. Кругом его, тоже для большего сходства, пустыри и огороды, но в этих пустырях и огородах слышится не размашисто-заунывная песня русского человека, а несносный чухонский вой.

В этом домике жил Александр Иваныч Брага, приятель Севского, тот самый Александр Иванович, вследствие слов которого автор этого рассказа когда-то познакомился с Виталиным, о чем в свое время и в своем месте рассказывал своим читателям.

Комната, в которой жил Александр Иванович, была пуста и мала; все в ней дышало каким-то вечным приготовлением к путешествию, в ней не было ничего, кроме кушетки, стола подле нее и чемодана, который валялся в углу. Над кушеткою висела пара пистолетов; сам Александр Иваныч лежал на кушетке, в ермолке, прекрасно вышитой серебром по бархату, которой он не покидал никогда дома. Эта ермолка да чубук с бисерным чехлом пользовались особенной его привязанностью, хотя ермолка порядочно уже поистаскалась, а из чубука Александр Иваныч никогда не курил, предпочитая трубке сигару. Было ли это воспоминание о какой-нибудь хорошенькой кузине или подарок бедной обольщенной невинности - и когда и как подарены были, этот чехол и эта ермолка? в светлый ли праздник, вместе с поцелуем свежего, розовенького ротика, за семейным ли самоваром, с первой чашкой чаю, налитого миленькой девочкой с заспанными глазками, в день ли ангела, при страстной записке с орфографическими ошибками? Дело в том только, что чехол и ермолка были драгоценностями для моего приятеля, они с ним не расставались давно уже, с турецкого похода, в котором он служил волонтером и для которого он в первый раз покинул кров родимого украинского хутора. Зачем он его покинул? зачем не дал он овладеть собою лени и беспечности южного человека?

Александр Иванович лежал и читал, в десятый раз, кажется, письмо знакомого гвардейского офицера, делая карандашом на довольно широких полях почтового листка в четвертку остроумные замечания, вроде следующего, по поводу упоминания в письме _херсонского трактира_: "Херсонский, - отметил Александр Иваныч, - трактир вовсе не дурной - бильярт только крив немного", потом по поводу слова _спустил_ - хотел было спросить: "в коротенькую?" но, увидавши, что слово "спустил" было употреблено в другом отношении, только презрительно улыбнулся. Углубившись в чтение интересного письма, он и не видал, как отворилась дверь и как вошел к нему Севский.

- Здравствуйте, Александр Иваныч, - сказал ему молодой человек, - я вас насилу нашел.

-А, Дмитрий Николаич! Добро пожаловать! - весело приветствовал его Брага, спуская ноги с кушетки и приглашая Севского садиться... - Что это с вами, мой милый, вы так бледны, - продолжал он, смотря пристально на молодого человека, - уж не нужен ли я?

- Да, да, мой добрый друг, вы мне нужны, очень нужны, - отвечал с жаром Севский, крепко пожимая его руку.

- Вот оно что! - с невольной радостью перервал Брага, и рука его протянулась к пистолетам.

- Нет, не за этим, - сказал Севский, останавливая его руку.

- А! не за этим еще!.. - так зачем же?.. - почти с досадою проговорил мой приятель, - на кой черт я гожусь еще?.. Скажите, - продолжал он, отчего я не вижу вас более месяца?.. да, именно больше месяца, с того самого вечера, когда на балу у Мензбира вы готовы были съесть Званинцева?

- Званинцев - человек благородный, Александр Иванович, - принужденно отвечал Севский.

- А! так это правда? - быстро перебил Брага.

- Что правда? - с смущением спросил Севский.

- Да то, что я слышал, - с досадой отвечал Брага, - что вы женитесь на Лидии.

- Это правда.

- Что, Званинцев уладил ваши дела?

- Да.

- Что, он вам дает выгодное место? - спрашивал Александр Иваныч с возрастающим негодованием.

- Все это правда, друг мой, - отвечал Севский, грустно склоняя голову.

- Так зачем же нужен вам я?.. - сказал Брага с ледяною холодностью.

- Я несчастен, я болен, Александр Иванович, - с нервическою дрожью говорил Севский, - я пришел к вам, потому что вы человек, потому что у вас есть сердце.

Брага махнул рукою...

- Ну! - сказал он наконец, - я ведь это знал... да что с вами будешь делать? тряпка вы, а не человек, ребенок, бесхарактерное существо, которому непременно нужно кого-нибудь, кто бы его водил за нос. Эх! - продолжал он вздохнувши, - говорил я вам, что эта девчонка...

- Александр Иваныч! - прервал Севский.

- Ну!.. хоть не говорил я вам по крайней мере, что малейшая уступка с вашей стороны Званинцеву унизит вас, погубит просто. Не говорил ли я вам, что я знаю этого человека, что я его ненавижу столько же, сколько я люблю вас, мой бедный друг, мой добрый ребенок. И хотите ли вы знать, за что я его ненавижу?

Севский молчал, Брага закурил регалию и закашлялся.

- Я давно не вспоминал об этом, я не говорил никому об этом, - начал Брага, - но ведь должны же вы убедиться, что в этом человеке, что в _этих людях_ нет сердца, вовсе нет сердца. Умирайте от жажды подле него, он не подаст вам пить, - его слова довольно будет для того, чтобы спасти человека от позора, и он этого слова не скажет... Видите ли, я был еще почти ребенком, когда вступил в волонтеры - ну что еще?.. мне было восьмнадцать лет, только восьмнадцать лет... у казначея полка, где я служил, была жена... черт задави мою душу, если я забуду когда-нибудь эту женщину... Волосы, что это за волосы: густые, смоляные волосы, которые только целовать бы, целовать бы целую жизнь! Эх!

Брага ударил кулаком по столу.

- Муж был стар, - продолжал он с возрастающим жаром... - она меня любила, черт меня побери - как я ее любил... В это время мы встретились с Званинцевым... он был переведен к нам из другого полка, он был уже штаб-ротмистром, и недавно получил Георгия... Я скоро заметил, что моя казначейша о нем расспрашивает. Опять повторяю: я был молод и, следовательно, глуп, как пешка... до сих пор не прощу себе глупости и подлости, которую я тогда сделал... Я зашел к Званинцеву, с которым еще едва был знаком. Зачем - вы думаете? эх! мне даже теперь стыдно.

Брага закрыл лицо руками и молчал с минуту. Лицо его горело.

- Я ему сказал: вы честный человек, штаб-ротмистр?.. Он только насмешливо посмотрел на меня, но не сказал ни слова. Тут бы мне и остановиться! так нет, черт меня дернул за язык. - Любили вы? - спросил я его. "Может быть", - отвечал он зевнувши. Я сказал ему все. - Что же из этого мне? - спросил Званинцев... Остановиться было уж нельзя - я продолжал: Званинцев расхохотался... "Ну, - сказал он, насмешливо улыбнувшись, - вы поступили ужасно неблагоразумно, молодой человек, - почем бы я знал, что ваша казначейша мной интересуется? благодарю вас за новость, а мне, признаюсь, стало уж скучно здесь без дела...". Вспомните, что всякую новую, мерзость, которую этот человек сделает, он называет делом... Я вспылил, я предложил ему драться. "Извольте, - отвечал мне спокойно Званинцев, - но вспомните, что я не обязан скрывать причины, которая заставляет вас драться...". Я замолчал, я был уничтожен этим бесстыдством, для которого не свята даже честь женщины. - Я вас презираю, - сказал я наконец. "Как угодно", - отвечал он, спокойно закуривая сигару... Я вышел.

- И потом? - с трепетом прервал Севский.

- Потом! - Брага махнул рукою.

- Ваша казначейша? - спросил молодой человек.

- Ушла от мужа.

- С вами?

- С ним.

Брага долго смотрел в потолок.

- Я встретил ее здесь, - медленно, как бы с трудом проговорил он через минуту... - Встретил так, что кровь прилила у меня к сердцу, когда я ее увидел... Вот до чего довел ее этот человек... Понимаете ли вы теперь, что у него нет сердца, что для него нет никаких границ?

Севский молчал, с отчаянием ломая руки.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

В этот день у Мензбира был один из обыкновенных карточных вечеров; в половине восьмого зеленые столы были уже открыты. Мензбир, потирая руки, похаживал по желтой комнате и беспрестанно смотрел на часы. На лице его заметно было беспокойство, смешанное с каким-то страхом.

Часы пробили восемь. В дверях появилась чья-то физиономия. Мензбир остановился посередине комнаты.

Половинка дверей совершенно отворилась, и в комнату смелым и решительным шагом вошел мужчина лет 45-ти, с рыжими бакенбардами, в сюртуке, застегнутом доверху.

- Здравствуйте, барон, - медовым голосом начал Мензбир, - я вас жду давно.

- Здравствуйте, - грубо отвечал барон, - я пришел сегодня требовать решительного ответа... Слышите ли?..

- Тише, барон, пожалуйста, тише, - прошептал Мензбир, - вы меня погубите...

- А мне какое дело, - сказал тот, нарочно усиливая голос... - Я буду всем и каждому рассказывать...

- Барон!

- Я буду всем и каждому рассказывать, что меня обыгрывали наверную... Я на это имею доказательства, вы знаете? - продолжал барон, грозно взглядывая на Мензбира, которого лицо судорожно сжалось.

- Но за что же, за что же? - бормотал он жалобным тоном.

- Что я позволял себя обыгрывать, потому что вы обещали мне.

- Барон, барон!

- Черт меня возьми, если я не скажу этого! Мензбир наклонился к уху барона и что-то шепнул ему. Лицо барона просияло.

- Ну, если так, - сказал он... - Впрочем, мы увидим. Завтра, говорите вы?

- Да.

- А тетка?

Мензбир снова шепнул что-то барону. Тот расхохотался.

- Вы, Мензбир, драгоценный человек, - сказал он наконец, пожавши руку старика и садясь на стул.

Мензбир только улыбнулся.

- Что Званинцев, - сказал барон, закуривая сигару, - у вас будет сегодня?

- Не знаю, обещал.

- А жених? - насмешливо спросил барон.

- Ну! этот наверно будет, - отвечал Мензбир.

Через минуту вошло несколько гостей, которыми Мензбир принужден был заняться. Барон сидел один у стола, куря сигару и смотря на затворенную дверь гостиной.

Дверь наконец отворилась, и вошла Лидия, в простом белом платье, без всяких театральных украшений: какая-то грусть разлита была по всему ее существу. Она, по-видимому, с изумлением увидала барона и, сухо поклонившись ему, села у окна, с нетерпением поглядывая на двери передней.

Барон не подходил к ней.

В передней послышался наконец шум. Лидия украдкою взглянула, но почти тотчас же ее маленькая головка приняла прежнее, рассеянное положение.

В залу вошел Севский и с ним Александр Иваныч. Севский с явным почти неудовольствием пожал руку Мензбира, который встретил его с распростертыми объятьями, и, слегка кивнувши головою другим гостям, рука об руку с Брагой подошел к своей невесте.

Она холодно протянула ему свою руку.

- Я опоздал, Лиди, - сказал он, целуя руку девушки, - но мне хотелось сегодня привезти с собою моего _лучшего_ друга, рекомендую его вам.

Брага поклонился. Лидия привстала.

- Вы знаете, - обратилась она довольно сухо к молодому человеку, - что ваши друзья должны быть моими. Садитесь, - что нового? - рассеянно спросила она, указывая ему и Браге на два порожних стула возле себя... - Что ваша матушка? - сказала она, поправляя вопрос.

- Она к вам будет сегодня, Лиди.

- Как? вы оставили ее одну? - с укором сказала девушка.

- Она приедет с Иваном Александровичем, - отвечал Севский. Лидия отвернулась к окну.

- Вы мне позволите закурить сигару, - обратился к ней Брага, доставая из кармана porte-cigares. {портсигар (франц.).}

- Прошу вас... ах, боже, Дмитрий Николаич, - быстро сказала девушка, что же я вас просила достать мне Babu-polka?

- Виноват, Лидия, забыл, ей-богу, забыл, - чуть не умоляющим голосом отвечал Севский, приподнимаясь с своего стула, - забыл, как забыл еще другое очень важное.

И он взял шляпу.

- Куда же вы? - спросила его Лидия довольно равнодушно.

- Я возвращусь через полчаса.

И, не дожидаясь ответа, Севский быстро вышел из комнаты. Лидия Сергеевна выставила вперед нижнюю губку.

- Бьюсь об заклад, - начал Брага шутливым тоном, - что ваш жених поскакал за полькой.

- Вы думаете? - холодно спросила Лидия, обернувшись прямо к нему и обливая его фосфорическим светом своих глаз.

- Я в этом уверен. Он влюблен.

- Только во мне он ошибается, - равнодушно заметила Лидия.

- Как это?

- Я не люблю, чтобы мне повиновались.

- Стало быть, вы хотите сами повиноваться?

- Может быть, - отвечала девочка, мечтательно закидывая головку. И из груди ее вырвался невольный вздох.

- Знаете ли что, Лидия Сергеевна, - начал Брага, смотря ей в глаза пристально и прямо, - ведь он вас больше любит, чем вы его.

Лидия принужденно захохотала.

- Извините за откровенность, - продолжал Брага, - но я знаю это - он для вас всех пожертвует, а вы...

- Почему ж вы думаете, что я ничем для него не пожертвую? - быстро перебила Лидия, отворачиваясь от его взгляда.

- Почему?.. Этого я вам не скажу, - я говорю только о нем и о нем я имею право говорить, я его друг.

- Да, у него много друзей, - немного насмешливо заметила Лидия, поправляя мыс своего платья.

- Кто же?

- Вы, - сжавши губки, отвечала Лидия, - Иван Александрович, продолжала она, как будто робея произнести это имя.

- А знаете ли вы, что такое дружба Ивана Александровича? - неожиданно серьезно перервал Брага.

По лицу Лидии молнией пробежало чувство страха.

- Не смотрите на меня так странно, Лидия Сергеевна, - продолжал Брага с горячностью, - если вы любите вашего жениха, бойтесь за него дружбы Званинцева. Вспомните Позвонцева.

Лидия вздрогнула, но, победивши себя, отвечала с холодностию, которая всякого заставит прекратить разговор:

- Да, у Ивана Александровича много врагов, о нем говорят много дурного, но вспомните, что мой жених обязан ему всем.

Брага встал со стула с видимым негодованием и подсел к одному из карточных столов.

Лидия осталась одна и продолжала украдкою глядеть на дверь передней.

Барон, который во все это время сидел у окна и курил сигару, поглядывая с беспокойством на Брагу и на Лидию, наконец решился подойти к ней.

- Лидия Сергеевна! - начал он нерешительным голосом.

Лидия, выведенная из задумчивости, вздрогнула и быстро приподняла головку.

- Это вы, барон, - сказала она гордо и почти презрительно, - я вас не ожидала сегодня.

- То есть - я лишний? - глухо проворчал барон.

- Мои слова не требуют пояснений, - твердо сказала Лидия, поднимаясь со стула и решаясь снова уйти в гостиную.

- Лидия, - прошептал барон с стесненною яростью, останавливая ее за руку, - вы шутили с огнем, берегитесь.

- Кто же шутил с вами?

- Вы, вы, Лидия Сергеевна.

Лидия уже была на пороге гостиной, но в эту минуту отворилась дверь залы, и Званинцев, слегка кивнувши головою гостям и хозяину, шел прямо к ней, ведя под руку Варвару Андревну Севскую.

Варвара Андревна была очаровательно любезна, когда только хотела быть такою. В этот вечер вкус и почти роскошь ее костюма, тихая, благородная походка, улыбка на губах - все говорило, что она решилась разыграть роль нежно любящей матери. Званинцев тоже был одет чрезвычайно парадно, вероятно из уважения к своей даме.

- Ma chere enfant, {Дорогая моя девочка (франц.).} - начала Варвара Андревна, протягивая руку к девочке, немного смущенной ее появлением в эту минуту.

Лидия молча поцеловала ее руку и поставила большие кресла.

- Отчего ты так бледна сегодня? - ласково спросила Севская, касаясь тихо своей бледной рукой прозрачных щек Лидии. - А где же Митя?..

- Он уехал, Maman, - отвечала робко Лидия.

- Уехал? - спросила мать.

- Он через четверть часа будет, - заметил громко Брага. Услыхавши его голос, Севская довольно презрительно взглянула на него в лорнетку.

- Кто это? - спросила она Лидию.

- Друг Дмитрия Николаевича, - отвечала та, опуская глаза в землю.

- Да, помню... он к Мите ходит - пустой человек, - заметила Севская, хоть бы ты, мой ангел, - обратилась она к Лидии, - поговорила Митеньке, что странно ему связываться с разными пустыми людьми... тебя он больше послушает? Не правда ли, Иван Александрович?

- О чем вы говорите? - сказал Званинцев, который в эту минуту пристально глядел на Брагу.

- Я говорю... - начала было Севская, - да вот и Митенька, - сказала она, видя входившего сына.

Дмитрий быстро подошел к матери и поцеловал ее руку - потом, подавая Лидии сверток:

- Вот Babu-polka, Лидия, - сказал он тихо.

Лидия взяла сверток и отвечала обычной благодарностью.

- Вы за этим и ездили? - равнодушно спросил Званинцев, указывая на сверток.

- Да.

- Делает вам много чести, - заметил Иван Александрович с полуулыбкою.

- Это-то хорошо, - привязалась мать, не понявши легкой насмешки Званинцева, - это-то хорошо, Митя, да вот что нехорошо, и Лидинька, верно, скажет, что нехорошо: зачем ты не оставишь знакомства с разными пустыми людьми, всему свое время, голубчик мой: теперь ты будешь женат... хорошо ли?..

- С какими пустыми людьми, маменька? - спросил побледневший Севский.

- Да нет, хоть с этим-то, - ответила мать, нагло лорнируя Брагу. Севский вспыхнул и прежде всего взглянул на Званинцева, но гордая

и спокойная физиономия этого человека заставила его опустить глаза в землю.

- Я думаю, - важным и звучным голосом сказал Званинцев, - что ваш сын в таких летах, Варвара Андревна, что сам имеет полное право избирать себе связи...

- Ох, батюшка, - заметила Севская, - ты все по-своему судишь, и по твоему-то хорошо - да каково-то будет нам с Лидочкой? - прибавила она, целуя Лидию в голову и чуть не плача, потому что эта женщина способна была плакать когда, где и как угодно.

На губах Званинцева мелькнула змеиная улыбка демона, который видит, как хорошо сети опутали жертву.

Севский молчал, он был убит: он видел в будущем наступательные и оборонительные союзы матери, то с Званинцевым против Лидии, то с Лидиею, с его будущей женою, против него самого, - он видел всю эту семейную трагедию, он знал, что Званинцев видит это еще лучше его, и не имел права обвинить этого _благородного, великодушного_ человека. Да и как сметь обвинять его? Он защищал его свободу, он, этот гордый человек, для него выносил капризы его больной матери, он, наконец, этот игрок Званинцев, сел с нею и с каким-то стариком с Анною на шее за копеечный преферанс.

Лидия и Севский снова остались одни.

- Что вы скажете, Лидия? - грустно обратился к ней молодой человек, опираясь руками на спинку ее кресла.

- Послушайте, Дмитрий, - отвечала ему она, - вы иногда не правы перед вашей матушкой.

- Так, я это знал, - с отчаянием прошептал молодой человек, - и вы против меня?

- Против вас?.. я? - возразила Лидия своим серебряным голосом; - вы ребенок! вы не хотите слушать людей, которые желают вам добра.

- Кого ж это? не Званинцева ли?

- Неужели вы не благодарны, Севский? - возразила Лидия с тихим укором.

- Этого еще недоставало! - почти с бешенством сказал тот. - О да, я несчастен, - начал он после минуты молчания.

- Воображением, - холодно добавила его невеста.

- Вы слышали о Позвонцеве? - спросил Севский мрачно и глухо.

- Это не ваши слова, Дмитрий Николаич, - насмешливо отвечала молодая девушка, - это - слова вашего _друга_.

- Лидия...

- Вы сердитесь?

- Он вам не нравится?

- Кто?

- Тот, кого вы с насмешкою назвали моим _другом_.

- Скажу вам откровенно - _да_.

Севский опустил голову и почти коснулся обнаженного плеча своей зевесты, с которого спустился нечаянно легкий газовый шарф.

- Лидия... - сказал он страстным шепотом, - вы _хотите_, чтобы я разорвал связи с моим лучшим другом?

- Я ничего не хочу, Дмитрий Николаевич, - холодно сказала его аевеста, выставя вперед нижнюю губку и поправляя спустившийся газ.

- Вы хотите этого? да говорите же, Лидия, - умоляющим тоном сказал снова Севский.

Лидия улыбнулась ему обаятельною, обещающею целую бездну наслаждений улыбкою.

- Лиди, вы знаете, - я раб вашей воли, - отвечал на эту улыбку молодой человек и в забытьи страсти снова склонился головою к ее плечу. Бедная голова его! Она горела, от нее было жарко даже Лидии.

А она отвернулась в сторону, чтобы скрыть презрительную улыбку. Она оборотилась только тогда, когда сквозь газ почувствовала на своем плече горячий поцелуй молодого человека.

- Севский! - сказала она с укором.

- Разве вы не _моя_, Лиди, - сказал ей Севский, сжавши ее руку, - разве вы не моя жена, моя сестра, моя подруга...

- Дитя вы, Севский, - рассеянно прервала его девушка, освобождая из рук его свою руку.

Это равнодушие обдало его холодом. Мрачный и грустный, он подошел к столу, за которым сидела его мать и Званинцев. Мать его ставила ремизы и бесилась.

- С вами нельзя играть, мой батюшка, - обратилась она к Званинцеву, который объявил игру без козырей.

- Да - я счастлив, - беззаботно заметил тот.

- Дайте мне сыграть за вас следующую игру! - обратился к нему Севский.

- За меня? - пожалуй, - отвечал тот, - только заметьте, молодой человек, - прибавил он с улыбкою, - что играть за себя я позволяю только в картах.

И, обремизивши опять Варвару Андревну, которая пошла вистовать с приглашением, он встал со стула, уступивши место Севскому, мимоходом взял карту в лото и, закуривши сигару, подошел к Лидии.

- Зачем у вас барон сегодня? - спросил он ее.

- Не знаю, - отвечала Лидия с невольным смущением.

- За что вы прогнали вашего жениха? - снова спросил он беспечно, разваливаясь подле Лидии в больших креслах, в которых сидела прежде Варвара Андревна.

- Я его не прогоняла, - отвечала, судорожно смеясь, девушка.

- Ну, удался ли ваш наступательный союз с Варварой Андревной? - еще спросил он, показывая сигарою на печально сидевшего у окна в противуположном углу Александра Иваныча.

- Вам это лучше знать, - отвечала Лидия с тем же судорожным смехом.

- Вы, кажется, думаете, что я всемогущ?

- Почти, - сказала Лидия, опуская головку.

- Помилуйте, я играю всегда роль примирителя или ровно ничего не делаю.

- Вы выиграли, Иван Александрович! - вскричал в эту минуту Мензбир со стола, где играли в лото.

Лиди вздрогнула. Для нее чем-то роковым и странным показался этот выигрыш.

Званинцев погладил правою рукой свою черную бороду.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Снежная вьюга крутилась вихрем и стучала в окно маленького домика в одной из самых отдаленных линий Васильевского острова.

По небольшой комнате, на обветшалых и грязных стенах которой развешаны были старинные портреты Петра II и Екатерины 1-й, ходил неровными шагами знакомец наш барон. Он был, по-видимому, в сильном лихорадочном волнении и беспрестанно смотрел на часы.

- Сударыня, - вскричал он наконец с нетерпением в щель двери другой комнаты, - сударыня!

- Что, батюшка? - отвечал оттуда дряблый и визгливый голос.

- Если меня еще обманули, - сказал барон, - то черт задави мою душу...

В комнате сильно плюнули на пол.

- Фу ты батюшки, ругатель какой, - завизжал там тот же голос, - да уж говорят тебе, батюшка, что будет. Ведь еще семи нет.

Барон заходил по комнате.

Минут через десять на дворе послышался лай собак.

- Спрячьтесь, батюшка, спрячьтесь, - закричал женский голос из комнаты, и барон, дрожа от внутреннего волнения, поспешил укрыться за большим деревянным шкафом с платьем.

В комнату вбежала Лидия, вся закутанная в меховой салоп и засыпанная вьюгой; она быстро порхнула в дверь, из которой женский голос разговаривал с бароном.

Барон вышел из-за шкафа.

Страшно и отвратительно было бы постороннему взглянуть на него в эту минуту, лицо его было покрыто смертною бледностью и обрамлено щетиной поднявшихся дыбом рыжих волос, по временам яркий румянец пятнами вспыхивал на этих синеватых щеках, изобличая внутреннее волнение и присутствие чахотки; ноги его ходили ходуном, как говорят русские, руки судорожно тряслись.

Он подошел к двери и стал смотреть в щель. Чем больше смотрел он, тем сильнее становилось его волнение, тем ярче и жарче выходили на щеках его пятна, сделавшиеся наконец кровавыми. Еще минута и он упал бы, кажется, в страшных судорогах.

Он наконец сжал ручку двери - и дверь отворилась.

В комнате Лидия одна полулежала на канапе - перед нею было разложено несколько только что сшитых платьев, из которых одно, только что скинутое, упало к ее ногам.

Крик ужаса вырвался у нее при появлении барона. Она хотела было привстать - но, повинуясь голосу стыда, закрылась только и прижалась к углу камина.

- Тетушка!.. - закричала она. Барон улыбнулся бесстыдной улыбкою.

Лидия посмотрела вокруг себя с ужасом. Она была одна в комнате, двери в спальню тетки были заперты изнутри задвижкою.

- Лидия, - с судорожным трепетом начал барон, приближаясь на два шага, - вас не спасет никто и ничто... вы в моих руках, в моих, Лидия.

Бедная девочка ломала руки с отчаяния: гнусная предусмотрительность не оставила кругом ее ничего, чем бы можно было защититься. Барон сделал еще шаг.

- Вы меня знаете, - продолжал он, - знаете, что я не шучу, со мной шутили долго, да нельзя же шутить вечно.

Лидия отвернулась с отвращением.

Она молчала, - она знала, что перед нею не человек, а раздраженный зверь... Но она почувствовала прикосновение чужой руки.

Она вскочила и по невольному чувству сжала руки с умоляющим видом.

- Барон, барон... - говорила она.

За дверями комнаты послышался смех, перерываемый кашлем.

- Перестаньте дурачиться, - сказал барон, успевши наконец совладеть с собою и придавая тону своих слов самую невозмутимую холодность, - вы в моих руках, я это сказал вам.

Слова его были прерваны сильным лаем собак на дворе. Лидия бросилась к окну.

Барон удержал ее и обхватил своими жилистыми руками. Между зверем и девочкой началась тогда борьба. Гибкая, как пантера, Лидия вырвалась было из его рук, но барон снова схватил ее.

- Лидия, - шептал он, страстно сжимая ее слабые, нежные члены. Сильный удар раздался в эту минуту в дверь комнаты.

Лидия рвалась из рук барона, который обеспамятел и не слыхал ничего.

Еще удар, и ржавые, старые задвижки уступили силе этого удара.

Барон опамятовался, когда сильная рука оттащила его и с презрением бросила, как гадину, на пол.

Лидия забыла даже о беспорядке своей одежды, - с таким благоговением взглянула она на прекрасный, величавый образ, стоявший перед нею с невозмутимым спокойствием.

Ибо это был Званинцев.

Она схватила его руку.

- Оденьтесь, Лидия, - сказал он ей, - и поедемте. Вон! - обратился он к приподнявшемуся с пола барону.

Барон заскрежетал зубами - но, покорно склонивши голову, вышел.

Званинцев тоже оставил девочку.

Через пять минут она вышла в залу совсем одетая.

- Иван Александрович! - сказала она тихо, подходя к нему и схватывая его руку, - вы меня спасли... вы, всегда вы, везде вы... - повторила она с страстным увлечением.

Званинцев взглянул ей в глаза.

- Благодарю вас, - робко прошептала девочка, опуская взгляд.

- Ну, - сказал Званинцев с холодностью, - одно из моих предвещаний сбылось: вас продали.

Лидия отступила с ужасом и провела рукою по лбу, как бы пробудясь от сна и отгоняя прочь призраки.

Потом она спокойно подняла глаза на Званинцева.

Минутное увлечение, под влиянием которого этот человек явился ей в ореоле света, рассеялось от его холодных слов.

Но в этом спокойном взгляде девочки Званинцев прочел немую покорность...

- Куда я должен везти вас, Лидия? - обратился он почтительно к молодой девушке.

- Домой, - прошептала она.

- Вы уверены, что ваш отец не виноват... Лидия зарыдала.

- Иван Александрович, - сказала она с судорожным трепетом, - я поеду к матери Севского?

- Я должен вам сказать, мое бедное дитя, - отвечал Званинцев, смотря на нее с состраданием, - что это более чем невозможно. Что о вас подумают?

- Я расскажу ей все, - сказала Лидия.

- Вам не поверят, - твердо отвечал Званинцев.

Девочка ломала руки.

- Сжальтесь надо мною, Званинцев, - пролепетала наконец она, сжимая его руки, - у меня нет никого на свете... никого... в моего жениха я не верю.

- И не будете верить, когда он будет вашим мужем? - спросил Званинцев, смотря на нее пристально.

- Он никогда не будет моим мужем, - с увлечением вскричала девочка.

- Вы больны, вы в лихорадке, дитя мое.

- Неужели вы думаете, что женщина может любить ребенка? - спросила Лидия, дрожа нервически, но твердо и прямо взглянувши на Званинцева.

- Дело не в том, - отвечал он с полуулыбкою, - куда же мне везти вас?

- К вам, - быстро сказала Лидия.

Званинцев молча поклонился и подал ей руку. Они вышли.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Вьюга перестала бурлить... туман редел на небе... рога молодого месяца вырезались из-за облаков. Полозья саней едва шелестели по мягкому новому снегу, лошадь мчалась как стрела.

Морозные ночи севера стоят иногда полуденных ночей.

Лидия дрожала, закутанная в свой легкий салоп... но она дрожала не от холоду. Званинцев заметил это.

- Вам холодно, - сказал он с заботливостью, - давайте я вас закрою, продолжал он, раскрывая полы своей огромной медвежьей шубы.

Молодая девушка быстро, почти ни минуты не колеблясь, прижалась к нему - он закрыл ее так, что из меха виднелось только ее личико, пылавшее румянцем. То был румянец лихорадочного волнения, ибо он слышал, как неровно и часто стучало ее маленькое сердце на его груди.

- Боюсь, чтобы с вами не было лихорадки, - заметил он, отогревая в своей руке ее тонкие пальцы.

Лидия улыбнулась сквозь слезы.

- О чем же вы плачете, дитя мое? - начал Званинцев, - все это должно пройти для вас, как смутный сон, как бред лихорадки, я отвезу вас к одной почтенной даме, она вас примет как дочь, и верьте мне, что от нее вы можете идти под венец с кем угодно.

- Я никогда не выйду замуж, - прошептала Лидия.

- Ну, если вы хотите, - вы останетесь у нее всегда и постоянно; она моя тетка, добрая старушка, которая любит меня без памяти, наконец, вы можете вступить на сцену с вашей красотой, с вашим талантом...

Лидия зарыдала и спрятала голову на грудь Званинцева.

- Странный вы ребенок, Лидия, - сказал он кротко. - Вы плачете, как будто что-нибудь потеряли, когда на поверку оказывается, что вы выиграли.

- Да, вы этого не поймете, - вскричала девочка с истерическими рыданиями. - Зачем вы спасли меня, Званинцев?.. кто вас просил обо мне заботиться, - я знаю, что вам все известно, что все эти гнусные люди в вашей власти; но зачем, зачем вы встали над ними так высоко?... Званинцев, Званинцев, - продолжала она голосом умоляющей страсти, - пока вас не было, пока вы не стали ходить к нам, я была иногда счастлива и могла бы быть верной женой... я было полюбила Севского... он был благороден, он был нежен и добр, он был ребенок, как я же, больше меня...

- Чем же я помешал вам? - грустно спросил Званинцев.

- Чем?.. и вы еще спрашиваете... О! не притворяйтесь, бога ради, Иван Александрович, я вас слишком хорошо знаю... вы смеялись надо мною, смеялись над ним.

- Я хотел вам обоим добра.

- Довольны ли вы теперь! - быстро вскричала Лидия, поднимая на него глаза... - Я люблю вас.

- Лидия.

- Постойте, - перервала она его с усилием, - постойте... не говорите ничего... я вас знаю... вы уморили Воловскую... не возражайте, я это знаю... я этому верю... вы любить не можете, ваша любовь - смерть.

- И жизнь, Лидия, - улыбаясь, сказал Званинцев, отстегивая полог саней и внося на руках по лестнице девочку, которая в забытьи обвила своими руками его шею.

Он отпер дверь, потому что не имел никогда привычки, возвращаясь, поздно домой, будить своих людей. Он внес Лидию в свой кабинет и, тихо, бережно сложивши ее на турецкий диван, зажег лампу; ничто не изменяло неподвижному, беспечному спокойствию его физиономии, и лампа осветила перед Лидиею тот же прекрасный, величавый мужской образ. Она трепетала, как в лихорадке, бедная девочка, но глаза ее, облитые влагою, не могли оторваться от Званинцева.

Он взял маленький табурет и сел подле нее.

- Лидия, - начал он, гладя на своей руке ее маленькую руку, - вы сказали слово, которое должно решить навсегда вашу и мою участь. Слушайте же меня.

- Я вас слушаю, - шепнула она, тщетно силясь оторваться от него глазами.

- Воловская умерла, потому что она не могла жить, - сказал он твердо и грустно, - я ее любил, но и на нее даже смотрел я как на камень: выдержит обделку - хорошо, не выдержит - что делать!

Лидия провела рукою по лбу.

- Во всем и везде я хочу правды, - продолжал Званинцев с невозмутимым спокойствием, - любовь и женщина - самые лучшие вещи на свете, - это мой единственный интерес, потому что другим мне нечем заняться... но я не хочу никогда, чтобы раскаивались в любви ко мне... Для этого - я говорю вещи прямо и сам не терплю полупризнаний, полупреданности.

Лидия с ужасом закрыла лицо руками, вырвавши с усилием свои пальцы из рук Званинцева.

- Не бойтесь, Лидия, - сказал Званинцев улыбаясь, - не бойтесь, вы в безопасности до тех пор, пока сами не предались мне... Вы еще не в моей власти.

Лидия приподнялась и судорожно сжала руку Званинцева.

- Я вам сказал, - продолжал он, - что я отвезу вас к тетке!..

- Нет, нет, - сказала она с замирающим шепотом страсти, обвивая его шею и безумно-нежно смотря ему в глаза... - Я погибла, я навсегда погибла... но я от вас не отстану, я от тебя не отстану, мой милый... слышишь ли ты это?

И она в беспамятстве упала в его объятия.

Званинцев взял флакон eau de Cologne {одеколона (франц.).} и опрыскал ей лицо освежающею влагою... она снова пришла в себя, и снова пробудившееся чувство стыда заставило ее склониться лицом к подушке дивана.

- Повторяю вам, что я не хочу увлечения, - сказал ей Званинцев, свободно, разумно должна предаваться женщина, если она хочет только быть равной мужчине.

- Вы меня не любите, - глухо рыдала Лидия.

- Я могу любить только равное себе, дитя мое, - отвечал Званинцев. - Вы увлечены теперь, я вам явился романтическим героем-избавителем, а что, если бы я сказал вам, что все это - только заранее подготовленная сцена?..

- Все равно, - вскричала девочка, - я люблю вас.

- Что я по крайней мере предвидел вашу судьбу и свою роль.

- Я люблю вас.

- Что я был уверен в том, что вы меня будете любить, с первой нашей встречи.

- Званинцев!..

- Что я сказал себе: она должна быть моей рабою.

Лидия быстро вскочила с дивана и стала перед ним бледная, трепещущая.

- Что я _знаю_ это, - продолжал Званинцев с бесконечною нежностью.

- Он меня любит! - вскричала девушка, падая к его ногам и скрывая свою голову на груди Званинцева.

- Да, я тебя люблю, мой светлый ангел, - сказал он, страстно сжимая ее в объятиях... - Я тебя люблю, потому что я тебя создал, - продолжал он, сажая ее снова на диван и склоняясь головой к ее коленам... - Ты видишь, я у ног твоих, ты видишь, я твой раб, моя сестра, моя подруга... Лидия, Лидия, говорил он, увлекаясь все более, - путь мой кончен, эта минута - вечность, эта гордость, которой я теперь полон - целый мир, необъятный мир блаженства: я могу наконец, не стыдясь самого себя, обливать слезами твои руки, твои ноги, дитя мое, могу предаваться всем безумствам страсти... Мой ангел, моя подруга - еще раз скажи мне, что...

- Что я отрекаюсь от всего, - сказала Лидия страстным шепотом, - что в твоей любви целое небо, что иного я не хочу...

- На жизнь и на смерть, - сказал Званинцев, взявши ее руку напечатлевая поцелуй на ее устах. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Читатели мои ждут, вероятно, кровавой развязки, - но, по долгу повествователя, я обязан сказать им, что о дуэли и в помине не было. Севского убедила его матушка, что все это случилось к его счастию.

О Званинцеве и Лидии нет ни слуху ни духу. Они уехали из Петербурга.

Севский где-то уже столоначальником.

ПРИМЕЧАНИЯ

При жизни Григорьева его автобиографическая проза печаталась в журналах большинство произведений опубликовано с опечатками и искажениями. Новые издания его прозы появились лишь в XX в., по истечении 50-летнего срока со смерти автора (до этого наследники были, по дореволюционным законам, владельцами сочинений покойного, и издавать можно было только с их согласия и с учетом их требований). Но большинство этих изданий, особенно книжечки в серии "Универсальная библиотека" 1915-1916 гг., носило не научный, а коммерческий характер и только добавило число искажений текста.

Лишь Материалы (здесь и далее при сокращенных ссылках см. "Список условных сокращений") - первое научное издание, где помимо основного мемуарной произведения "Мои литературные и нравственные скитальчества" были впервые напечатаны по сохранившимся автографам "Листки из рукописи скитающегося софиста", "Краткий послужной список..." (ранее воспроизводился в сокращении) письма Григорьева. Архив Григорьева не сохранился, до нас дошли лишь единичные рукописи; некоторые адресаты сберегли письма Григорьева к ним. В. Н. Княжнин, подготовивший Материалы, к сожалению, небрежно отнесся к публикации рукописей, воспроизвел их с ошибками; комментарии к тексту были очень неполными.

Наиболее авторитетное научное издание - Псс; единственный вышедший том (из предполагавшихся двенадцати) содержит из интересующей нас области лишь основное мемуарное произведение Григорьева и обстоятельные примечания к нему. Р. В. Иванов-Разумник, составитель Воспоминаний, расширил круг текстов, включил почти все автобиографические произведения писателя, но тоже проявил небрежность: допустил ошибки и пропуски в текстах, комментировал их весьма выборочно.

Тексты настоящего издания печатаются или по прижизненным журнальным публикациям, или по рукописям-автографам (совпадений нет: все сохранившиеся автографы публиковались посмертно), с исправлением явных опечаток и описок (например, "Вадим Нижегородский" исправляется на "Вадим Новгородский"). Исправления спорных и сомнительных случаев комментируются в "Примечаниях". Конъектуры публикатора заключаются в угловые скобки; зачеркнутое самим автором воспроизводится в квадратных скобках.

Орфография и пунктуация текстов несколько приближена к современным; например, не сохраняется архаическое написание слова, если оно не сказывается существенно на произношении (ройяль - рояль, охабка - охапка и т. п.).

Редакционные переводы иностранных слов и выражений даются в тексте под строкой, с указанием в скобках языка, с которого осуществляется перевод. Все остальные подстрочные примечания принадлежат Ап. Григорьеву.

Даты писем и событий в России приводятся по старому стилю, даты за рубежом - по новому.

За помощь в комментировании музыкальных произведений выражается глубокая благодарность А. А. Гозенпуду, в переводах французских текстов - Ю. И. Ороховатскому, немецких - Л. Э. Найдич.

СПИСОК УСЛОВНЫХ СОКРАЩЕНИЙ

Белинский - Белинский В. Г. Полн. собр. соч., т. I-XIII. М., изд-во АН СССР, 1953-1959.

Воспоминания - Григорьев Аполлон. Воспоминания. Ред. и коммент. ИвановаРазумника. М.-Л., "Academia", 1930.

Егоров - Письма Ап. Григорьева к М. П. Погодину 1857-1863 гг. Публикация и комментарии Б. Ф. Егорова. - Учен. зап. Тартуского ун-та, 1975, вып. 358, с. 336-354.

ИРЛИ - рукописный отдел Института русской литературы АН СССР (Ленинград).

ЛБ - рукописный отдел Гос. Библиотеки СССР им. В. И. Ленина (Москва).

Лит. критика - Григорьев Аполлон. Литературная критика. М., "Худ. лит.", 1967.

Материалы - Аполлон Александрович Григорьев. Материалы для биографии. Под ред. Влад. Княжнина. Пг., 1917.

Полонский (следующая затем цифра означает столбец-колонку) - Полонский Я. П. Мои студенческие воспоминания. - "Ежемесячные литературные приложения" к "Ниве", 1898, декабрь, стб. 641-688.

Пcс - Григорьев Аполлон. Полн. собр. соч. и писем. Под ред. Василия Спиридонова. Т. 1. Пг., 1918.

ц. р. - цензурное разрешение.

ЧБ - Григорьев Ап. Человек будущего. М., "Универсальная библиотека", 1916.

ОДИН ИЗ МНОГИХ

Впервые: Репертуар и пантеон, 1846, Э 6, с. 497-547; Э 7, с. 84-101; Э 10, с. 18-42. Перепечатано в виде отдельного издания: Григорьев Ап. Один из многих. Рассказ в трех эпизодах. С предисловием Н. Н. Русова. М., "Универсальная библиотека", 1915, 168 с.

Эпизод первый. Любовь женщины

1 В саду Кушелева-Бевбородко... - на Выборгской стороне Петербурга (Полюстрово, Спасская мыза; ныне остатки сада сохранились вокруг дома Э 40 по Свердловской наб.; в середине XIX в. это был известный загородный дворец графа Г. А. Кушелева-Безбородко). Сад арендовал владелец ресторанов и завода искусственных минеральных вод И. И. Излер, устроивший здесь увеселительное заведение "Тиволи", пользовавшееся большой популярностью у петербуржцев. Восемь раз в сутки от Невского проспекта до Полюстрова ходил омнибус, "Спасский дилижанс" (указано С. А. Рейсером).

2 Герман - как и упомянутый ниже Гунгль, дирижер оркестра. Подробнее о выступлениях Германа и Гунгля см.: Розанов А. С. Музыкальный Павловск. Л., 1978.

3 Флеровый - прозрачный, редкий.

4 ...голоса, как-то странно, как-то ребячески резкого... - Ср. в "Листках из рукописи скитающегося софиста": "...ее резки-ребяческим голосом" (о Нине).

5 Большая Мещанская - ныне ул. Плеханова.

6 ... в кондитерских народу мало, и только в одной из них каждый вечер толкуют об Англии и Франции... - Речь идет о кондитерской Вольфа, помещавшейся на Невском пр., в доме Э 18.

7 ...манеру Званинцева пожимать указательным пальцем чужой пульс. - См. примеч. 35 к мемуарам А. Фета "Ранние годы моей жизни".

8 "О, Роберт, люблю тебя сердечно. Любви души моей ты не постигнешь вечно!" - Источник цитаты не обнаружен в операх, где имеются персонажи по имени Роберт. Лишь отдаленное сходство имеется с этим текстом в арии Изабеллы в IV действии "Роберта-дьявола" Дж. Мейербера.

9 ... о шотландских степенях. - Имеется в виду введенная в XVIII в. система масонских степеней (созданная вначале в Шотландии), усложнившая доступ к "высшим" масонским группам (число степеней возросло до 9 и даже до 99).

10 ... сбор талек льну. - Сбор льняной пряжи (талька - моток ниток определенной меры).

11 Регалия - сорт сигар.

12 Шильничать - плутовать, обманывать.

13 Пески - местность в Петербурге (район нынешних Суворовского проспекта и Советских улиц).

14 Чухонка - уничижительное прозвание финок в дореволюционной России.

15 Ведка - очевидно, произведено от названия угро-финских племен "водь" или "весь".

16 Спензер - короткая куртка.

17 Гитана - цыганка (от исп. gitana).

18 Депозитки - бумажные деньги.

Эпизод второй. Антоша

1 Мораль Адама Вейсгаупта. - В 1776 г. немецкий юрист А. Вейсгаупт основал" орден иллюминатов, просветительское общество масонского типа. В наиболее полном изложении А. Вейсгауптом учения иллюминатов ("Das verbesserte System der Illuminaten...". Frankfurt-Leipzig, 1787) не удалось обнаружить именно такой фразы; возможно, Г. пользовался какими-либо вторичными трудами или устной масонской традицией. Вейсгаупт проповедовал идеи космополитического братства людей и необходимость самоусовершенствования человека и самоответственности в выборе жизненного пути.

2 ... хоть чему-нибудь удивляться... - Намек на античную (древнегреческую и римскую) пословицу "Ничему не удивляйся".

3 ... беззаконная комета в кругу расчисленном светил. - Строка из стихотворения Пушкина "Портрет" (1828).

4 ... идея вяжется за идею, великолепное здание является пред очами духа... нет основы у этого здания... - Г. имеет в виду философию Гегеля, которая его страшила своей "безосновностью": идея бесконечного развития казалась Г. "бездонной", лишенной прочного философско-нравственного фундамента.

5 ... бесстрастное выражение лица, которое напоминало спокойствие египетских сфинксов. - Тема, дорогая для художественного сознания Г., он ее развивал в стихотворении "Героям нашего времени" (1845):

Вы не видали их,

Египта древнего живущих изваяний,

С очами тихими, недвижных и немых,

С челом, сияющим от царственных венчаний.

Вы не видали их, - в недвижных их чертах

Вы жизни страшных тайн бесстрашного сознанья

С надеждой не прочли...