Один шанс за другим

Томас Уолш Один шанс за другим

У «Харрингтона» все его называли Падре. Каждый вечер, к семи часам, он покидал свою меблированную комнату, приходил в бар и пил до самого закрытия. Однажды Рождественской ночью он настолько опьянел, что уронил голову на руки, держащие стакан, и затянул какую-то абракадабру. Среди посетителей «Харрингтона» никто не понял, о чем шла речь, но позже владелец задался вопросом, а не была ли это латынь. Постепенно из его отрывистых рассказов о прошлой жизни выяснилось, что некогда он был католическим священником в небольшом городке Новой Англии в окрестностях Бостона.

Судя по фигуре, в молодости он был крепким и видным мужчиной. Но виски почти совсем разрушило его. Руки дрожали, осунувшееся и усталое лицо было изрезано глубокими морщинами, живость жалкого алкоголика была наигранной, и никто почти никогда не видел его без серой щетины на подбородке.

Однажды вечером Джек Дельгардо, сидевший на соседнем табурете, вдруг спросил, почему его изгнали из Церкви. Из-за виски или из-за женщин? И разве ему не дали второго шанса?

— Дали один, — признал Падре с фанфаронской сердечностью человека, обладающего богатым жизненным опытом. — Однажды они прослышали про одну малышку-француженку, обитавшую в Холиоке в штате Массачусетс. Из-за нее и моей склонности к выпивке они решили послать меня на покаяние на два года в один монастырь в Джорджии. Единственными развлечениями там были власяница и долгие часы общения с Господом Богом в молитвах, не говоря о тяжком физическом труде. Но они не знали, с каким человеком имеют дело. И конечно, когда я послал епископа куда подальше — ибо в тот момент я понимал, что утерял веру — дискуссия на этом и закончилась. Это было очень давно… лет двадцать назад. Кстати, Джек, а не одолжите мне доллар или два до первого числа?

Он получал свои четыре чека первого числа каждого месяца. У «Харрингтона» он никогда не распространялся об этой стороне своей жизни, хотя происходил из очень богатой и многочисленной ирландской семьи, живущей в Бостоне. Среди его родственников были хирург Роберт, аптекарь Майкл, инженер Эдуард, деловой человек Кевин Патрик и три замужних сестры, которые обосновались со своими семействами в самых шикарных кварталах Бостона.

Очень скоро Падре понял, что не переносит своих родственников в той же мере, что и епископа. Он всегда замечал на их лицах легкую, но красноречивую краску стыда, когда они представляли его своим друзьям, и понимал, какими злобными замечаниями позже обменивались — позор семьи, паршивая овца, слишком избалованный младший сыночек.

Слишком избалованный младший сынок… Похоже, здесь и кроются причины его неприятностей. Он мог стать хирургом, как Роберт, или аптекарем, как Майкл, но маленький Джои, любимый, самый ласковый, самый близкий к матери никогда не был хозяином собственной жизни. В самых далеких воспоминаниях он постоянно видел себя стоящим на коленях рядом с матерью в церкви. Мать бормотала молитвы, перебирая в руках четки.

Тогда Падре был совсем юным — три или четыре года, — чтобы верить во все, что ему говорили. Первые вопросы, горечь, бунтарство появились только в семинарии. Он написал длинное письмо любимому дяде Джеку, в котором с отчаянием сообщил, что больше не может терпеть такую жизнь. И если дяде Джеку не удастся переубедить мать, Джои был готов сбежать и даже покончить с собой.

Но он не сделал ни того, ни другого. А продолжал учиться. Немного позже, в один зимний вечер — он очень хорошо помнил его — в доме разразился яростный спор между матерью и дядей Джеком, которые стояли по разные стороны кухонного стола.

— Не толкай парня на путь, который явно не создан для него, — кричал дядя Джек. — Боже, Магги, ты должна понять, что в этом подлунном мире нет ничего хуже плохого священника! Дай ему самому разобраться во всем, иначе за все в ответе будешь ты. Для тебя сын-священник просто предмет гордости… Поэтому ты так стремишься к этому!

Сотрясаемая дрожью мать наклонилась вперед и оперлась руками на стол.

— Он сделает то, что я решила! — возразила она. — Он узнает единственное счастье, доступное в этом мире. И будет носить сутану — я так сказала!

Вдруг часть ее лица ужасно перекосилась, ее дернуло, и она повалилась на стол. После этого, как помнил Падре, позвали семейного доктора, а также старого Отца О’Мара. Через несколько минут вся семья стояла на коленях вместе с плачущими Бонни, Эйлин и Аньес. Они шептали молитву для умирающих, и ими руководил торжественный и серьезный Отец О’Мара. Падре был самым близким для матери и потому — с первого дня рождения — держался за ее руку.

Он сдержал невысказанное обещание, которое мысленно дал матери. И вскоре надел сутану. А теперь, каждого первого числа получал чеки по пятьдесят долларов, которые ему посылали хирург, аптекарь, инженер и деловой человек. А за это, с всеобщего молчаливого согласия, его попросили держаться подальше от Бостона. Так и случилось, что в возрасте пятидесяти трех лет Падре был лишь тенью самого себя, алкоголиком, имевшим свой табурет у «Харрингтона» на самом краю бара у туалета.

Он сидел там все дни, никому не мешая, никого не интересуя. У него не было ни друзей, ни врагов. Вот почему он удивился, когда одним январским вечером его пригласили к Джеку Дельгардо на Лексингтон авеню, чтобы встретиться с двумя друзьями Джека. Было обещано много выпивки. И действительно все основательно выпили, даже Падре. Потом, удивительная вещь, через полчаса речь зашла о теологии.

— Но вы все же должны верить в Бога? — настаивал Джек, подливая Падре. — Не обманывайте меня, Падре… Каждый во что-то верит, хотя редко говорит об этом. Я помню, что мне говорили в приходской школе — если ты священник, то на всю жизнь.

— Совершенно верно, — согласился Падре, наслаждаясь чудесным бурбоном. — В библейской терминологии, мне кажется, это звучит так: «священник на вечность согласно заповеди великого священника Мельхиседека».

Эдди Робертс — Ученый Эдди, как его называл Джек — скривился в улыбке:

— На вечность? — повторил он. — Судя по вашим ежевечерним загулам у «Харрингтона», вы скорее «священник по выпивке».

Все засмеялись шутке, даже Падре, но третий, Пит, не сменил настроения. До сих пор он говорил мало. Он внимательно следил за Падре, но исподтишка. Каждый раз, когда Падре бросал взгляд в его сторону, он опускал глаза на сигарету, которую держал в руке.

— Я получил классическое образование, — сказал Падре. — Самое лучшее — латынь, греческий, позитивная теология…

— Ага, а я думал, что вы не очень-то занимались теологией, — перебил его Джек, быстро переглянувшись с Питом. — Разве вы не повторяете это у «Харрингтона»?

— Действительно, — согласился Падре. — По крайней мере, это справедливо на сегодняшний день. Давным-давно я был поражен тем, что Господь Всемогущий — если предположить, что он существует — не то, во что верит большинство из нас. Судите сами — кто, кроме Него, устранил одного за другим всех существ, которым Сам дал жизнь?

— На уроках катехизиса, — возразил Джек, — Сестра Мария-Цецилия всегда говорила, что люди не совсем умирают. Их только переносят.

— Нет, нет — трансформируют, Джек, — благодушно поправил его Падре. — Трансформируют в высшие существа, в чистый дух, или напротив бросают в вечный огонь. Очень эффективное учение, поверьте мне. Нет ничего лучше, чтобы удержать верующего на верном пути.

— Но вы же не верующий? — тихо спросил Пит.

Падре осушил стакан и с наслаждением прищелкнул языком. В такие мгновения он умел защищать свои воззрения. У него был богатый опыт.

— Я верю в то, что могу видеть, слышать, вкушать, касаться и чувствовать, — сказал он, указывая на стакан. — Вот, во что я верю, господа. И ни во что больше. У вас еще не иссякли запасы бурбона, Джек?

— Ну, хорошо, — ухмыльнулся Ученый Эдди. — Но есть много типов, которые надуваются от гордости, приняв несколько стаканов. А потому, Падре, не знаешь, верить вам или нет.

— Предположим, вас попросят выслушать исповедь некого типа… за пять или десять тысяч долларов, — произнес Пит вкрадчивым голосом. — В конце концов, это ваша специальность. Разве это вас не смутит?

— Я выслушал множество исповедей, пока состоял на службе, но не проявлял корысти. Хотя бывали и весьма занятные. Вы и представить себе не можете вещи, которые…

Пит и Джек быстро переглянулись. Ученый Эдди еще больше наклонился вперед.

— Предположим, — прошептал он, — предположим, что вас попросят потом повторить то, что сказал тип.

Падре ощутил укол в сердце и еще крепче сжал стакан с виски. Он нарушил множество священных установлений, но одно из них всегда соблюдал. Он с тревогой глянул на Джека, потом на Пита и, наконец, на Эдди. В глубине души тихий голос нашептывал ему, что все это несправедливо. Что это было намеренно злобное покушение на него. Всю жизнь его испытывали, и испытания эти были выше тех, которые он мог вынести; а теперь от него требовали отказаться от единственного обета, который он ни разу не нарушал…

Однако ему удалось спокойно кивнуть. В конце концов, надо было знать, что он за человек и что значили для него пять или десять тысяч долларов. Мог ли он признаться, что лгал всем — как лгал и себе — все эти долгие годы? Никогда! Этого не должно было случиться.

— Понимаю, — пробормотал он. — А потом все повторить вам… Такое условие?

— Да, такое условие, — сказал Пит. — У вас конечно есть сутана и воротничок?

— Есть, валяются где-то, — Падре продолжал говорить и уверенно улыбался. Так было нужно. Он уже не имел права отступать. — Только… как говорится в песне: время прошло, и все изменилось. Я уже не знаю, смогу ли…

Джек Дельгардо нервно вытер ладонью рот, Ученый Эдди перестал ухмыляться и уставился на Падре ледяным, угрожающим взглядом. Пит оказался более тонким психологом, чем его друзья. Он мгновенно понял, что, если Падре говорил со сдержанностью, то не из-за моральной стороны дела, а из-за своей слабости. Он, несомненно, желал, чтобы его уговорили.

— Все проще простого, — спокойно объявил Пит. — Вы этого типа знаете, а поэтому, Падре, не стоит отказываться от своего священнического прошлого. Вам стоит только сказать, что вы вернулись в лоно Церкви, и он поверит. Вы помните о Большом Лефти Кармайкле?

Падре помнил — он познакомился с ним четыре или пять лет назад у «Харрингтона», — но смутно. Пока он пытался освежить память, к нему наклонился Джек Дельгардо.

— Его только что выпустили, — Джек положил правую руку на плечо Падре и встряхнул его, словно придавая веса своим словам. — В тюрьме Даннемора он заболел, а теперь умирает в жалкой меблированной комнатенке на Девятой Авеню. Ему уже ничем не помочь. Его нельзя даже прооперировать. Он при смерти и желает облегчить совесть, понимаете? Это нам сообщил его друг. Похоже, Лефти попросил его привести к нему священника завтра вечером. Я не вижу проблемы.

Падре решил, что стоит растянуть удовольствие, и начал потягивать виски мелкими глотками. Спиртное уже сбивало его с мыслей.

Видя, что Падре с трудом приводит в порядок воспоминания, Пит заговорил, растягивая слова.

— Три года назад Лефти с двумя сообщниками очистил банк. Но во время бегства они столкнулись с грузовиком на Второй Авеню, и Лефти был единственным, кто остался в живых.

В тот же вечер легавые идентифицировали погибшую парочку — это были типы, с которыми Лефти постоянно «работал», и схватили его. Его, Падре, но не деньги банка. Однако потратить их он не успел. Времени не хватило. И никому не отдал на хранение — он же не дурак. Значит, он упрятал их в надежном месте, и деньги по-прежнему лежат в тайнике. Лефти выпустили только вчера, и с тех пор он не покидал дома на Девятой Авеню. Иначе, его бы заметили. За ним наблюдают.

Ладно. Старику Лефти нужен священник. Он уже не крутой, Падре. Если мы передадим через его приятеля, что вы вернулись в Церковь, он поверит. Вы тот тип священника, перед которым он сможет легко исповедаться, если вы понимаете, о чем я говорю. По правде, вы совершенно такой же тип, как и он. Вы оба неудачники. Короче, когда он признается в ограблении банка, вы только скажете ему, что надо вернуть украденное. Ведь вы поступили бы именно так? Только в этот раз, когда он сообщит, где спрятана добыча…

Падре взял со столика стакан и одним глотком опустошил его. Его мозг работал слишком медленно, и это его раздражало. Он не понимал, почему. Стараясь скрыть замешательство, он нагло улыбнулся Питу. Протянул правую руку к бутылке с бурбоном, поднял ее и благословил присутствующих торжественным жестом.

— Отпускаю тебе грехи, — произнес он с едва заметной издевкой. — «Благословен будет тот, кто пришел от Господа». Если все так просто, господа, думаю, что мы договоримся. Скажем, завтра вечером в девять часов. Каков точный адрес?

Пит сидел за рулем, Эдди рядом с ним. Джек Дельгардо, наклонившись вперед, занимал середину заднего сиденья. Наступил вечер следующего дня — была половина десятого, — и троица следила за выходом обветшалого здания.

Через четверть часа появился Падре.

— Эй, Падре, — тихо позвал Ученый Эдди. — Сюда. Мы решили вас подождать.

Падре, стоявший под навесом, устало снял шляпу. Они увидели его пепельные волосы и бледное, изможденное лицо — лицо алкаша. Он бросил взгляд направо, налево, но не сдвинулся с места, пока Пит не нажал с нетерпением на клаксон машины.

Джек Дельгардо отодвинулся, давая ему место на заднем сидении. Ученому Эдди показалось, что у Падре странное выражение лица — несколько секунд он смотрел на них, словно не знал, кто они.

— Ну, что, сработало? — прошептал Джек Дельгардо. — Рассказывайте, Падре. Он исповедался?

Минуту или две Падре с отсутствующим видом разглаживал шляпу, которую положил на колени.

— Да, — наконец обронил он. — Да, он исповедался.

— Выкладывайте, — поторопил его Ученый Эдди. — Что он сказал? Где деньги, Падре?

— Что? — переспросил Падре.

Казалось, он думает о другом. Словно парил где-то, с яростью подумал Эдди. Падре не ответил на вопрос. Он продолжал разглаживать шляпу, глядя на собеседника так, словно видел его впервые.

— Вначале, — заговорил он, — я решил, что будет предпочтительно немного разговорить его… чтобы подготовить его. Мне, конечно, сначала пришлось подыскивать слова, но вскоре они вспомнились. Он все время называл меня «Отец мой»… (Падре нервно рассмеялся.) Меня так не называли почти тридцать лет. И кроме того, с уважением. Я бы сказал, с доверием… Отец мой.

Эдди с гневом схватил его за горло и рывком поднял голову.

— Послушай, старый алкаш! Джек задал тебе вопрос. Где деньги?

— Что? — повторил Падре.

Казалось, он не понимал, о чем идет речь. И хмурил брови с отсутствующим видом.

— Я был вынужден пообещать ему причастие завтра рано утром, — сказал он. — Думаю, я немного помог ему. Когда я отпускал ему грехи, он поцеловал мне руку. Да, он…

Пит, который смотрел прямо перед собой через ветровое стекло с поджатыми губами, завел двигатель. Все молчали. Трое мужчин что-то решили между собой, как они перед этим решили дождаться Падре у дверей дома.

Они двинулись по мрачной улочке на запад — вокруг высились недостроенные дома. Они въехали на неоконченный пандус. Перед ними открылась площадка, усеянная гравием и огромными бетонными блоками. Виднелся каменный парапет, за которым плескалась река.

Ни одной машины, никого, кроме них. Внизу, на углу улицы помигивала вывеска. Красный, черный, красный, черный. Падре немного собрался с мыслями. Разве можно ждать утешения от этой дождливой январской ночи и слабых огоньков на другом берегу со стороны Джерси — нет, никакого утешения… Отец мой.

— Падре, — произнес Пит. — В отличие от Эдди он был спокоен и прекрасно владел собой. — Где деньги?

Похоже, Падре не слышал его.

— Его надо было утешить, — произнес он. — Но мне на ум пришло только соображение одного французского иезуита, которое мне как-то довелось прочесть — христианин не должен бояться смерти, он должен встречать ее, это самый высокий акт веры в этом земном мире. В смерть надо погружаться с радостью, словно падаешь в объятия живого и любящего Бога. Затем, я велел ему совершить акт раскаяния… когда сам вспомнил слова. И попал в собственную ловушку… — он снова тихо рассмеялся. — «О, Боже, я очень сожалею, что оскорбил вас…» Это начало. Когда я закончил… Можете дать мне выпить?

Пит вылез из машины. Потом Эдди. Потом Дельгардо. Один из них открыл дверцу со стороны, где сидел Падре и вытащил его за руку. Падре покорно вышел и застыл на месте.

— Падре, — спросил Пит. — Где деньги?

— Что? — в третий раз спросил Падре.

На этом беседа закончилась. Эдди и Джек Дельгардо подошли к нему. Они действовали быстро и безжалостно. Прижали Падре к каменному парапету — тот нависал над рекой на высоте двадцати пяти-тридцати метров. Потом Эдди воспользовался кулаками, а Джек Дельгардо острым носком ботинка.

Некоторое время слышалось только царапанье обуви по асфальту, потом стон и падение Падре. Он в затмении уселся на земле, сутана была выпачкана бурой грязью, шляпа съехала набок — опять стали видны его серые глаза, — и кровь на губах.

— Это только начало, — проревел Ученый Эдди. — Ты еще ничего не видел. Тебе так просто не вывернуться. Мы не заставляли тебя идти с нами. Ты сам пообещал нам помочь. А потому делай, что тебе говорят, старый алкаш, иначе… Где добыча?

Падре встал. Оперся о парапет, ухватился за него обеими руками, пытаясь выровнять дыхание.

— Но я считаю это несправедливым, — воскликнул он. — Несправедливым! Всю жизнь меня преследовали искушения! А сегодня в комнате этого бедолаги я прислушался к собственным словам… к тому, что творилось у меня в голове. Не ради него, а ради себя, понимаете ли вы? О чем я говорил? Что количество наших неудач не имеет значения, что достаточно добиться успеха в самом конце! И что Бог посылает нам не череду испытаний, а череду шансов! И если однажды, всего однажды, в самом конце, мы сможем сказать Всемогущему, что мы воспользовались шансом…

Пит знаком велел Эдди и Джеку Дельгардо отойти в сторону. Потом и сам отступил в более освещенную зону, чтобы стал виден нож, который он зажимал в кулаке.

— Вы знаете, что это такое, Падре? — прошипел он. — Это — нож. И вы знаете, что я могу с ним сделать, если вы доведете меня?

И принялся объяснять. Равнодушным тоном он говорил о различных частях человеческого тела, об их чудовищной уязвимости, о боли, о том, что может сделать ножом — если его вынудят. Вцепившийся в парапет, ослепленный паникой дрожащий Падре хотел поскорее избавиться от этого голоса. Но с одной стороны стоял Ученый Эдди. А с другой — Джек Дельгардо.

— Вы даже можете рассчитывать на кусок пирога, — произнес Ученый Эдди. Он считал, что это решающая сторона вопроса. Продолжая говорить, он достал из кармана плаща бутылку виски. — Клянусь, Падре. Держите, выпейте… и минуту подумайте. Ничего особенного, помните? Бог бутылки.

Падре нуждался в глотке спиртного. Он начал чувствовать боль — болели лицо, живот, правое колено. Но эта боль была пустяком по сравнению с болью, которую причинит нож. Да, ему придется заговорить. Он хорошо знал себя и понимал, что в конце концов заговорит.

Разве его постоянно не испытывали из чистой злобы, хотя необходимости в этом не было? Или — как он сам только что сказал — ему, напротив, предлагали один шанс за другим. И разве сейчас у него не был тот самый шанс впервые в жизни признать существование великой любви, которую он всегда отвергал?

Он все еще не мог ответить. И это было очень странно, подумал он, что от него в это мгновение требовали последнего отказа, нарушения единственного обета, который он ни разу не нарушил.

Руки его дрожали. Он посмотрел на них, потом на бутылку, потом на острые скалы на берегу реки тридцатью метрами ниже. Он еще не выпил. Он попытался открыть ее, но она выскользнула из его рук — словно случайно — и покатилась по парапету.

Он с отчаянным стоном потянулся за ней, пытаясь поймать. И до того, как Ученый Эдди успел скрыть презрительную усмешку, до того, как Джек Дельгардо, стоящий спиной к ветру, смог раскурить сигарету, до того, как Пит, находившийся дальше всех, сумел дернуться, Падре вскочил на парапет.

Пит завопил, предупреждая остальных. Ученый Эдди бросился вперед. Но Падре думал: погружайся с радостью, ухвати шанс, будь достоин доверия, которое тебе оказали, и признай, наконец — без всяких сомнений — существование великой любви. Погружайся с радостью!

Это была его последняя мысль. Уклонившись от поспешного броска Ученого Эдди, Отец Джозеф Лео Шанахан спокойно шагнул к краю, перекрестился, закрыл другой рукой глаза, в последний раз поддавшись слабости, и прыгнул.

Мигающая вывеска осветила пустой парапет — на ней лежала так и не откупоренная бутылка виски — и трех мужчин, которые таращились во мраке на пустой парапет с глупым и непонимающим видом.