Одиночество шамана

4

Андрей забрался на сопку, на вершине которой стоял приземистый раскидистый дуб. Он напоминал шатёр, с одной стороны малость помятый: корявые ветви согнуты, листьев на них меньше – это из-за северного ветра: особенно сильно он дул тут зимой, и тогда от стужи лопалась кора дуба, но само дерево ни за что не хотело пригнуться в поклоне перед сиверко, и ветер от злости обламывал ему ветви. В густой короткой траве пылали звездочки красных саран, соблазнительно манили золотым блеском лютики, и, казалось, вот-вот забьют язычки тяжелых бронзовых колокольчиков никогда прежде не виданных Андреем вьюнков: они опутывали таволгу, белоснежные кисти которой источали медвяное, приторно-сладкое благоухание.

Он сел под дуб и глубоко, с наслаждением вдохнул воздух, пропитанный зноем и одуряющим ароматом трав и цветов. Отсюда, с вершины сопки, хорошо был виден берег реки: широкая отмель, вяло поблескивающая серебром волн, вдоль неё – песок вперемежку с разноцветной галькой, кое-где лежат тёмные валуны с проплешинами седого лишайника. Песчаная полоса была границей между рекой и рощей, в глубине которой виднелась странная полянка: бугристая, темно-серая, без единой травинки, она наверняка была сплошной базальтовой плитой, вынесенной каким-то природным катаклизмом наверх. Подтверждением этой версии служили вывороченные из земли огромные камни, в трещинах некоторых из них росли хилые деревца и кустилась трава.

На каменной поляне высилось сооружение из трёх базальтовых плит в форме буквы «П», причём нижние плиты были наклонены к центру, верхняя лежала на них идеально ровно, прямо посередине её был установлен столбик из камня. Андрей знал, что тень от этого столбика вслед за солнцем двигалась по кругу, аккуратно выложенному из черных и белых камушков – так люди, именовавшие себя Посредниками, следили за ходом времени. По каким-то, только им одним ведомым правилам, они точно знали, когда злой черный ворон снова поглотит солнце – и наступит мрак, завоют собаки и притихнут птицы, и они же ведали, долго ли, коротко ли это продлится. Посредники были в курсе, когда луна станет круглолицей – по ней они гадали о предстоящих дождях, начале хода кеты, разливах реки, и даже могли предсказать пришествие страшных духов, напускавших на людей мор и болезни. Однако незримые сеоны боялись Посредников, потому что те знали, как их увидеть и сразить своими меткими стрелами.

Напротив П-образной постройки находился камень с плоской макушкой в виде чаши, в ней горел костер. Белёсый дым от него ветер относил в сторону громадных валунов, которые стояли в ряд как хорошо обученные воины. На этих камнях были выбиты изображения духов, священных животных и какие-то таинственные знаки, значение которых знали только Посредники.

Самих Посредников Андрей ни разу не встречал. Люди с восторгом, граничащим с ужасом, рассказывали о них всякие небылицы: якобы они видят человека насквозь, для них не существует никаких преград, и они так же легко, как в собственные жилища, входят в другие, незнаемые миры, где живут разнообразные духи и души предков. Андрей и верил, и не верил этим рассказам. Его тянуло к запретному святилищу, но он не смел нарушить табу и войти на его территорию. Однако отсюда, с вершины сопки, можно было безнаказанно наблюдать за тем, что там происходит.

Прислонившись спиной к стволу дуба, он глядел вниз и не сразу заметил, как сзади к нему приблизилась высокая пожилая женщина. Она была не одна: в кустах лещины притаились миловидные девушки – прыская и зажимая рты ладошками, они пристально разглядывали молодого человека. Старуха, оглянувшись на них, сурово погрозила пальцем, и девицы враз присмирели, прикрывшись рукавами халатов. Они с любопытством наблюдали, как их предводительница встала за спиной Андрея, и тот, почувствовав, что не один, оглянулся.

– Ищешь буни18? – спросила старуха.

От неё несло холодом, будто старуха только что пришла с мороза, и в голосе было что-то зловещее – Андрей отодвинулся от неё, вскочил, и в этот момент земля под ним задрожала, пошла трещинами и он, боясь в них провалиться, отпрыгнул в сторону, но неудачно: попал в яму. Она была глубокой, и Андрей, ободрав руки и ноги о каменистые стенки, упал на самое дно, в склизкую сырость. Его окружала мгла, и, взглянув наверх, он увидел сияющий круг дыры, которую вдруг закрыла голова старухи. Она, оскалившись в хищной ухмылке, что-то прокричала ему, но слышно было плохо, Андрей лишь разобрал:

–… возникнешь… заново…

Старуха забросала дыру ветками деревьев, травой, и в яме наступила кромешная тьма. Андрей встал и, цепляясь за острые выступы, попытался подняться наверх, но все его попытки оказались тщетными: он оскальзывался и падал вниз. Выбившись из сил, он принялся кричать, но скоро понял, что навряд ли его кто-то услышит.

Тьма стояла кромешная – абсолютная чернота: Андрей чувствовал себя мухой, попавшей в тушь. Однако мало-помалу глаза привыкли к мраку и он начал разжижаться, сереть. Под ногами хлюпала холодная грязь, откуда-то сбоку тянуло сыростью и застоявшейся плесенью. Этому обстоятельству Андрей обрадовался: значит, где-то есть пролом, через который проходит воздух.

Он принюхался и, поймав слабый поток прелого воздуха, двинулся в его сторону и вскоре наткнулся рукой на мягкий глиняный пласт, подавшийся под нажимом назад. Андрей надавил сильнее – и рука вдруг резко вошла внутрь. Он пошевелил ею – вокруг ничего не было, пятерня свободно болталась в тёплом, влажном воздухе. Тогда Андрей надавил плечом на глиняный пласт, и он повалился внутрь, увлекая парня за собой.

Андрей падал и падал, как ему показалось – бесконечно. Тьма сменялась ярким светом, холод – невероятной жарой, страх – надеждой, его то обдавало пламенем, то бросало в ледяную купель, он взмывал куда-то вверх, в губительные ослепительные выси, и так же валился в мрак и зловонную мерзость, его мотало, болтало, несло, и сколько это продолжалось – минуту или вечность, Андрей так и не понял: время для него перестало существовать. Он слышал сдавленные стоны, тихий смех, шепоты, встревоженные крики птиц, и что-то липкое, похожее на паутину, касалось его лица, но не успевал он её смахнуть, как ласковое, прохладное дуновенье освежало кожу, чтобы через минуту испепелить нестерпимым жаром. Он звал на помощь, но никто не откликался, разве что усиливался этот зловещий шепот и кто-то испуганно вскрикивал, но тут же стихал.

Над его головой пронесся снежный вихрь – ледяной, промозглый ветер подхватил его и втянул в холодное месиво дождя и снега. Рот забило колючими льдинками, снежная каша залепила веки, и Андрей, незрячий и потерявший всякое чувство ориентации, очумело крутился в студеной сизой туче. Он не видел, как рядом с ним вдруг появился огромный орел. Его мощные крылья рассекали холодный морок и снежное месиво. Птица ударила Андрея крючковатым клювом и с торжествующим клёкотом схватила его железными когтями.

Орёл взмыл вверх, и вскоре мрак расступился – впереди ослепительно сиял круг света, в который птица и влетела. Ледяная корка на лице Андрея растаяла и, проморгавшись, он поглядел вниз: под ним были горы, среди которых стремительно неслись чёрные воды бурной реки. Белоснежные облака, странно мерцающие алмазным блеском, накрывали шапкой высокий утёс. Орёл завис над ним, грозно заклекотал и разжал когти – Андрей вывалился из них и, закрыв от ужаса глаза, стал стремительно падать вниз. Он лишь молил Бога, чтобы его смерть была мгновенной.

Однако приземлился он на удивление мягко. Андрей изумленно перевел дыхание и осмотрелся. Он лежал на круглой и ровной, будто сковородка, каменистой площадке. Ни единого деревца, ни травинки. Над ним нависало хмурое небо, и облака, до того мерцавшие алмазами, были мрачными и холодными. Внизу под утёсом разъяренно ревели бурные, в клочковатой жёлтой пене, огромные валы: они налетали, как стая шакалов, на камни и вдребезги разбивались о них. Дул сильный ветер, Андрей даже ухватился за валун, чтобы его не снесло вихрем со скалы.

В тоске он взирал на безжизненное пространство вокруг себя. Выбраться отсюда, казалось, не было никакой возможности: утёс отвесный, без единого выступа, с одного края – бурная река, с другого – глубокое ущелье.

– О, Боже! – выдохнул Андрей.

Он не верил в Бога, но ему вдруг отчаянно захотелось, чтобы некто добрый и всемогущий ласково протянул сильную длань и перенёс его через эту реку – там, за ней, как ему казалось, находился привычный мир. Но вместо этого он вдруг увидел громадное чудовище, которое, казалось, материализовалось прямо из воздуха. Его туловище было человечьим – гигантское, ничем не прикрытое, бесстыдное, оно вызывало омерзение и ужас, но ещё страшнее была голова – медвежья, со страшными желтыми клыками и горящими глазами. Великан держал в лапах топор.

– Ты пришел? – прорычало чудовище, оскалив пасть. – Ты готов отдать мне свою плоть?

Андрей вскрикнул, но не смог произнести даже слова: внезапный спазм сжал горло и он, как в жутком сне, потерял дар речи, лишь невнятное клокотанье вырывалось из груди.

– Старуха сказала, что ты готов, – чудовище подняло топор. – Она отправила тебя сюда. Старуха знает, что делает.

Андрей в ужасе попятился от чудовища, но оно схватило его, приподняло и бросило наземь.

– Я разрублю твоё тело на куски, – великан плотоядно облизнулся, и Андрей ощутил его смрадное дыхание. – Выну из тебя каждую косточку, раздроблю её и брошу в огонь. Но сначала отрублю тебе голову!

Андрей закрыл глаза. Всё происходящее казалось ему жутким сном и больше всего на свете он хотел проснуться. Однако чудовище с яростным ревом занесло над ним топор, и Андрей, приоткрыв ресницы, увидел, что сверкающее лезвие стремительно опускается на его горло. Он закричал, но захлебнулся собственной кровью и затих.

Голова с безмолвным криком покатилась по каменистой площадке. Чудовище ловко ухватило её за волосы и, смеясь, насадило на неизвестно откуда взявшийся деревянный кол. Андрей видел своё неподвижное тело, которое великан сначала расчленил на четыре части. Удовлетворенно хрюкнув, чудовище осмотрело каждый кусок, слизало с них кровь и с удвоенной энергией принялось рубить на более мелкие кусочки.

– Смотри, – прорычало чудовище, – я делю тебя поровну, без обмана: эта кучка – сеонам Нижнего мира, эта – для тех, кто живёт в Среднем мире, а вот эта – для сеонов Верхнего мира…

Монстр старательно раскладывал куски плоти на три стороны. Андрей не чувствовал ни боли, ни страха – удивительное равнодушие охватило его. Он лишь немного поморщился, когда чудовище, воровато озираясь, принялось поедать серые, в беловатом налёте кишки. Из них сочилось нечто напоминавшее жидкую кашу.

– Никому не говори, – прошамкало чудовище, заглатывая кишки. – За это я отдам сеонам Среднего мира твои печень и сердце. Они любят лакомиться потрохами. Станут лучше помогать тебе. А кишки и желудок – мои, я старался всё сделать хорошо. Я устал и тоже хочу есть.

Чавкая, он продолжал делить куски мяса и кости. И как только положил в кучку последний кусок плоти, внезапно налетел беспроглядный смерч. Он с буйным хохотом отбросил великана в сторону, и тот, стеная, отполз на край утеса. Из черной воронки смерча посыпались клыкастые уродцы с горящими глазами. Они, как мухи, жадно облепили ближнюю кучку мяса и костей.

С урчанием и чавканьем эти твари пожирали человеческую плоть. В считанные секунды они всё сожрали и умчались прочь. А на смену им явились другие, не менее страшные образины – черные, с перепончатыми крыльями, напоминающие ящериц, но были среди них и особи с головами тигра, медведя, росомахи.

Они визжали, дрались из-за лучшего куса, выхватывали добычу из пасти друг друга. Земля под ними вдруг задрожала, вспучилась и в трещины хлынула горящая лава. Вздулся громадный сизо-красный пузырь, одуряющее запахло серой, и когда этот гигантский волдырь лопнул, из него выбросило чудовищного мутанта: одноногий и однорукий, он ощерил в рёве пасть с громадными клыками и кинулся на стайку уродливых тварей. Те не испугались чудовища и острыми коготками вцепились ему в пах, пытаясь отгрызть громадный детородный орган. Великан, однако, отмахнулся им от нападавших, как корова хвостом от мух, и когтистой лапой сгреб нескольких демонов и бросил их в бурлящую реку. Другие твари злобно зашипели и растворились в воздухе без следа.

Великан отвратительно чавкая, сожрал остатки их поживы и накинулся на нетронутую кучку плоти. Андрей с ужасом увидел, как брюхо чудища раздувается, будто воздушный шар: он набивал его мясом и костями, даже не прожевывая – и живот лопнул: на его месте образовалась зияющая чернотой дыра. Чудовище принялось бросать в неё куски мяса, одновременно пожирая печень и сердце. Оно сладострастно урчало, громко чавкало и, наконец, насытившись, уползло в горячее жерло лавы и, довольно рыгнув, опустилось в него.

Чудище с медвежьей головой, всё это время внимательно наблюдавшее за происходящим, отползло от края уступа и с вожделением принялось вылизывать с камней костные крошки и запекшуюся кровь. Андрей содрогнулся, решив, что великан оставил его голову себе на закуску. Но тот, оглянувшись, взревел:

– Своё дело мы сделали! Посмотри: твоя голова приросла к новым костям. Тебе предстоит обрести плоть, и ты станешь другим.

Андрей опустил глаза и обнаружил: его череп в самом деле венчал собой скелет. Деревянный кол, на который его насадило чудовище, куда-то пропал.

– Кости важнее мяса, – ухмыльнулось чудовище. – Будут кости – мясо нарастет. У тебя сейчас новые, крепкие кости – это начало тебя. Не горюй о своем теле. Твоя прежняя плоть – это твои грехи, привычки, без которых можно обойтись. Твоё тело хранило в себе вредную жизнь. Ты станешь другим.

Чудовище подняло топор и, не оборачиваясь, прыгнуло вниз – в бурный поток. Андрей услышал всплеск, и снова – тишина.

Он не мог пошевелить ни рукой – ни ногой, если, конечно, таковыми можно было считать кости. Ему казалось, что всё тело болело и ныло какой-то сладкой болью. Но, взглянув на себя, он по-прежнему видел лишь скелет. Видимо, это была так называемая фантомная боль.

Небо над ним посветлело, облака разошлись и вдруг ярко брызнуло солнце. Казалось, оно затопило всё пространство вокруг. Он зажмурился, а когда открыл глаза, то увидел склонившееся над ним лицо Надежды.

– Звоню-звоню в дверь, а ты не отвечаешь, – сказала она. – Толкнула её – она и открылась. Ты что, зайчонок, запоров не признаешь?

Он очумело потряс головой.

– И телефон не отвечал, – продолжала Надежда. – А я тут неподалеку была в гостях у подруги. Дай-ка, думаю, Андрюшечку-душечку проведаю.

Андрей снова потряс головой и, приподнявшись, оглядел себя. Ничего в нём вроде бы не изменилось, но всё тело гудело, за грудиной саднило и казалось, что из него что-то вынули, а потом вставили – это новое ввинчивалось в него со сладковатой болью и каким-то сладострастным наслаждением.

– Что с тобой? – Надежда отодвинулась, не отпуская руки с его груди. – Сердце-то как бьётся! Испугала, что ли?

– Ага, – ответил он лишь бы что-то ответить.

– Я бы и не зашла к тебе, да гляжу: свет горит, – неловко засмеялась Надежда. – Ну, думаю, значит, точно один. Не помешаю.

– Как зашла-то? – всполошился наконец Андрей. – Я что, дверь не закрыл?

– Ну, сквозь стены я ходить еще не научилась, – Надежда усмехнулась. – Выходит, не закрыл. Да и спать завалился. Ой, да ты уже почти готовенький, – она просунула руку под покрывало и погладила его. – Только плавки осталось снять…

– Надь, – он отстранился, – знаешь, я не в форме. Как-то не по себе мне. И сон сейчас дурацкий снился.

– Вижу, – она сняла ладонь с его груди и провела по лбу. – Горячий. Вспотел весь. Выбросил бы ты этот кондиционер, – она покосилась на окно, – один вред от него, я сама про это в газете читала: «болезнь легионеров» от него приключается…

– Не в кондиционере дело, – отмахнулся Андрей. – Со мной что-то странное происходит. Такое ощущение, что я меняюсь: был человек как человек, а теперь будто бы что-то внутри растёт – не пойму, что именно: может, это то, что душой именуют?

– Возраст у тебя такой, – вздохнула Надежда. – Становишься взрослым. Мой-то тоже в двадцать пять лет заегозил: всё ему не так и не то, жизнь проходит мимо, и ничего-то он, бедняжка, не совершил, живёт с дурой-женой, которая не понимает его мятежную душу. У вас, мужиков, это, наверное, общая черта: во всех неудачах винить женщин – как будто мы камнями приросли к вашим ногам и не даём взлететь. Орлы!

– Разве я когда-нибудь говорил, что я – орёл? – обиделся Андрей. – Есть много других птиц, с кем можно сравниться. А что касается камней на ногах, то, знаешь, если сиднем сидеть в кресле перед телевизором или на диване лежать, то не только ноги – сам весь окаменеешь. Вон, Иван Муромец на печи просил тридцать лет и три года. А как сошёл с печи – так земля под ним и загудела: чугунный, наверное, стал, любая стрела об его грудь ломалась и копья отскакивали. Задумывалась об этом, Надь?

– Старая сказка на новый лад, – звонко рассмеялась она. – Умное слово есть: интер… интерпретация… да? Вот ты сказку-то как переделал! Вроде, и не взлетал мужик в небо, а – орел!

Андрей поморщился, давая понять, что не желает продолжать эту тему. Надежда не убирала ладонь с его лба, ожидая, видимо, ответной реакции: обнимет ли, погладит ли ее, приголубит.

– Сон плохой мне снился, – Андрей сел на диване. – Просто ужасный! Такое только в сказках бывает…

– Забудь, – посоветовала Надежда. – Хотя, знаешь, в любом сне есть скрытый намек на будущую жизнь. Я про это тоже в газетах читала.

– Много ты что-то читаешь, – буркнул Андрей и, легонько отстранив ее, встал босыми ногами на пол. – А я вот ничего не читаю, и доволен! Меньше знаешь – меньше думаешь.

Он, конечно, стебался. Потому что знал: Надя читает всякие «желтые» еженедельники да дешевенькие детективчики, которыми нашпигованы все газетные киоски. Сам же Андрей любил настоящую литературу, и знал толк в Чехове, Булгакове, Сэлинджере, даже «Опыты» Монтеня пробовал читать, но что-то не пошло, наверное, из-за тяжеловесного старинного слога, а может, из-за некоторых смешных несуразностей: старик, похоже, верил в мифических чудовищ, икубов и прочую чертовщину.

– Ага, – обрадовалась Надежда. – Надо же иногда о чём-нибудь поговорить. А то встанешь из койки и не знаешь, что сказать.

– А надо ли? – усмехнулся Андрей. – Мысль изреченная есть ложь…

– Так-то оно так, – смутилась она. – Но зачем-то же человеку дан орган речи.

– Этот орган не только для речи, – снова усмехнулся Андрей, и на этот раз его ухмылка была циничной. – Иной раз слушаешь сладкоголосую дамочку и думаешь, как именно заткнешь ей кое-чем рот. А она считает, что её внимательно слушают. Умная такая, спасу нет!

– Андрюша, – понарошку накуксилась Надежда, – чего ты такой сердитый? Тебе правда со мной не хочется даже поговорить?

– Лапа, – он постарался как можно нежнее произнести это ласкательство, – у меня что-то со здоровьем не того. Сама убедилась: даже дверь не закрыл – какое-то затмение нашло, голова болит, всё не так и не то. Понимаешь, я хочу один побыть. Человеку иногда важно побыть одному. Некоторые даже болеют, если им хотя бы час-другой в сутки не удаётся побыть в одиночестве.

– Понимаю, – серая тень пробежала по её лицу. – Я сама не люблю, чтобы другие видели, как я болею. Но, может, тебе помочь чем? Молочка с медом нагреть. Или массаж? Во! Давай, я тебе массаж воротниковой зоны сделаю. Я умею!

Надежда была доброй, простой женщиной. Если она оставалась дома одна, то непременно включала радио, телевизор, магнитофон – всё, что издавало звуки или показывало картинки: её угнетала тишина, она даже боялась её, потому что оставалась наедине с самой собой, и тогда в голову лезли всякие мысли об одиночестве, неудачных попытках завести более-менее длительные отношения с мужчиной, об Андрее, который, наверное, никогда не захочет жить с ней вместе – молодой, симпатичный, себе на уме, он, по её мнению, и сам не знает, чего хочет, а если хочет, то поди-ка узнай, чего: отделывается смешочками, молчит, ни о каких планах не говорит и ничего конкретного не предлагает.

У неё был ещё один мужчина, о котором не знала даже лучшая подружка Люська. Зачем ей знать? Она ещё та лахудра: мало того, что обо всём растрезвонит, так ещё и глаз на Михаила Алексеевича положит. Всё-таки у него отдельная квартира, дача, машина, работает в солидной фирме, и ничего, что ему скоро пятьдесят лет – мужик ещё крепкий, видный, правда, скучный: всё у него в доме, так сказать, по полочкам разложено, ни пылинки – ни соринки, и не дай бог в порыве страсти сбросить лифчик или трусики на пол – тут же вскакивает, подбирает и аккуратненько складывает на пуфик, а как до интима дело дойдёт, ему непременно надо в ванну сбегать – как будто и не мылся в этот день, да ещё и её посылает туда же, а она, что, дура к мужику грязной идти? Зашибись!

Однако Михаил Алексеевич всё-таки был выгодной партией, такие на дороге не валяются: не пьёт, не курит, домовитый, с деньгами, опять же. Он сам предлагал Надежде жить вместе, и к её сыну вроде бы неплохо относился, но она пока что отделывалась неопределенными фразами: вроде того, что давай, мол, проверим свои чувства и всякое такое. В глубине души Надежда рассчитывала, что Андрею нравится не только сексом с нею заниматься. Она, хоть и старше, женщина хоть куда, вон, как по улице идёт – мужики ещё вслед оборачиваются!

И ни у какой подруги она в этот день не была. Встречалась с Михаилом Алексеевичем. От него и пришла к Андрею. Если бы она была поумнее, то постаралась бы перед выходом не только накраситься, но и хорошенько отмыться: Михаил Алексеевич после бритья пользовался лосьоном «Меннен – Снежная лавина», довольно-таки крепким, да еще и «Эгоистом» душился – мужской, стойкий аромат парфюма перебивал её духи, и Андрей, конечно же, ощущал это, но сказать ничего не мог. Во-первых, сам не без греха. Во-вторых, надо же как-то женщине устраивать свою судьбу, зачем ей мешать: и сам не гам, и другому не дам – он относился к Надежде как к подружке, не более того. В третьих, ему не хотелось никаких разборок: пусть всё идёт так, как идет.

Ничего против массажа он не имел, но это действие Надежда постепенно переводила в более интимные движения, что Андрею сегодня было не нужно. Видение подействовало на него странным образом: тело болело и ныло, хотелось покоя и тишины. Он не врал, когда говорил об этом женщине.

– Надь, давай в другой раз, – Андрей кашлянул. – Ты классно делаешь массаж. Мне нравится. Но не сегодня…

Надежда не подала виду, что обиделась, наоборот – защебетала всякие глупости, как по её представлениям, и положено делать женщине, знающей себе цену: вспомнила вдруг о недоделанных дома делах (хотя какие, помилуй бог, могут быть дела глубокой ночью?), о том, что надо ещё бигуди накрутить, сыну на завтра нажарить котлет (ну, надо же! дня ей не хватило – непременно в полночь у печи толочься будет). И ещё что-то она чирикала совершенно счастливым голосом, и наказывала Андрею непременно дверь запирать, и под шерстяной плед лечь, и ни о чём плохом не думать.

Оказавшись в темном, вонючем подъезде, Надежда расплакалась. Она вдруг с тоской подумала, что всегда хотела жить жизнью того мужчины, которого любила. Но, оказывается, это им не всегда нравится. Свою одну-единственную жизнь, чаще всего, они хотят прожить сами, и женщина в ней – лишь страничка, может быть, не самая главная, может быть, такая, которую можно вырвать – и о ней даже не вспомнишь, потому что смысл не нарушится. Значит, свою жизнь и она должна прожить сама, не надеясь ни на кого другого? Но от этой мысли слёзы покатились ещё сильнее…