Одиночный полёт

Воробьиная ночь

1

Он сам напросился на этот вылет.

Когда знаешь, что это твой последний, в лучшем случае — предпоследний полет и больше ты никогда в жизни не возьмешь в руки штурвал, привередничать особенно не приходится. А если в условиях специально для командира самолета за один-единственный рейс предусмотрено пять миллионов — тем более. Благодетели в наше время крайне редки. Пять миллионов, конечно, не Бог весть какие деньги, но это в любом случае почти месячная зарплата пилота. Не считая аренды, которая не идет в общий котел…

Или ты без долгих рассуждений ввязываешься в это дело, или…

Вот то-то — или. Ты пролетал без малого двадцать лет, из них одиннадцать — на поисковой съемке на агрегате, именуемом Ан-2, который по производимому шуму и грохоту сопоставим с шаровой мельницей. Но, поскольку летал на нем не один только ты, то и не слишком задумывался над тем, что он вытворяет с твоими барабанными перепонками. Потом однажды ты выбираешься на пикничок в великолепный смешанный лес. Ты радуешься затопившему всю округу расплавленным золотом солнышку, с наслаждением вдыхаешь смолистый запах сосен, любуешься рябиновыми и калиновыми кустами, ощущаешь упругость травы…

И вдруг замираешь.

Все дело в том, что верхушки деревьев качаются под ветром и по всем физическим законам должны создавать шум. Но они его не создают. Сухие сучки под твоими ногами, ломаясь, должны потрескивать. Однако не потрескивают. Ты стал настолько невесом, что земли не касаешься? Идешь по ней, яко Христос по водам? Но все твои чувства, за исключением слуха, свидетельствуют об обратном.

Ты слышишь, и достаточно отчетливо, голоса твоих друзей, чириканье птиц, даже цвирканье кузнечиков. Но ты уже отчетливо понимаешь, что твоя песенка как летчика спета. Через неделю у тебя медицинская комиссия, тебя заставят прослушать пиликанье генератора звука, и это конец. В былые времена пилот при уходе на пенсию получал бы сто двадцать рублей — около девятисот тысяч нынешних. Тебе же назначат — примерно четыреста тысяч. На бывшие советские деньги — около пятидесяти рублей. Могут и больше, если докажешь, что это профессиональное заболевание. Некоторые доказывали. Но каких это стоило им нервов, какой беготни и, главное, времени! Никого не интересует, что запишет в книжке медицинская комиссия. Добудь десятки справок из отдела кадров, от профсоюза, от инженера по технике безопасности, от… На полтора-два года удовольствий.

А у тебя жена и двое ребятишек. Пусть ты с ними и не живешь — тем более надо позаботиться об их содержании.

Работы ты не найдешь, для списанных летчиков такая роскошь не предусмотрена. Раньше еще можно было стать диспетчером, дежурным штурманом, начальником штаба, на худой конец пойти в ВОХР, вооруженную охрану порта. Сейчас об этом и думать нечего. На завод, на стройку, в торговлю?

Твоя голова набита знаниями, как у академика, руки умеют поднимать, вести и сажать самолет с ювелирной точностью, но нигде и никому ни твои знания, ни твое умение не нужны. Без самолета ты ноль.

И даже если паче чаяния что-нибудь и найдешь подходящее, до этого еще надо продержаться. Нужно время, чтобы хоть чему-то научиться. Нужно…

Вот так-то, отличник Аэрофлота, первый класс, кандидат в заслуженные… Никто не станет считаться с тем, что ты и сам до этого дня не подозревал о том, что творится с твоим слухом. Никто не посчитается с тем, что ты отлично слышишь переговоры по рации — как в кабине самолета, так и внешние. Есть медицинские допуски. Все.

— Ты согласен на этот вылет? — спросил Кедров.

Кедров — бывший комэск, ныне председатель частного коммерческого авиапредприятия, бизнесмен. Бизнесмен из него такой же, как из Останина архиепископ, но он нагл, упрям, изворотлив и умеет даже свои промахи приспособить себе на пользу. Не говоря о промахах других, а другие — тоже бизнесмены не ахти какой закваски.

— У меня нет выбора, — пожал плечами Николай. — Тебя в этом деле что-то смущает?

— Сам не знаю. Куш они за этот рейс отвалили изрядный. Торговаться не стали. Оплату командиру из своих бабок предложили они же. Раньше этого никто не делал. Я вполне могу допустить, что они миллиардеры, но…

— Но?

— Как-то все слишком легко и просто. Так не бывает… Я достаточно бит, чтоб не знать: так не бывает.

— Еще что?

— Рейс на север.

— И что?

— Национальность не внушает. Кавказцы. Какого черта они потеряли в Уренгое? Вернее, какого черта они везут в Уренгой? Вот если бы они туда ехали с деньгами, а оттуда волокли цистерну нефти…

— Еще?

— Ижевск рядом. Там автоматы Калашникова. А в Чечне война. Думай.

— Думаю.

— И последнее. Они настаивали на твоем экипаже. Вернее — на тебе, об экипаже речи не было.

Останин приподнял брови и уперся в него немигающим взглядом.

— На мне?

— Да.

— Откуда они могут обо мне хоть что-то знать? Даже фамилию. На доске объявлений ее нет.

— И доски тоже, — пробурчал Кедров.

— Чем я выделяюсь среди других командиров?

— Вот именно — чем? Заказчик сам выбирает для себя командира самолета. Это что-то новенькое.

— Что из себя представляет заказчик?

Кедров побарабанил пальцами по столу, перевел на него взгляд зеленых, навыкате глаз.

— Это тебе ничего не даст. Двое. Черноволосые. Элегантные. Вежливые. Но с тобой полетят не они. Трое сопровождающих. Я их не видел.

— А я смогу?

— До взлета — вряд ли. Я не могу приказать им явиться для осмотра. Я не знаю, кто они и где они.

— Стоп. Через неделю я — никто. Мне нужны деньги. Они не могут знать?..

— Пока об этом знаем только мы двое, а я — не болтлив. Сомневаюсь, что и ты, задрав хвост…

— Колокольчика на хвосте нет.

— Но если бы они даже и знали… Какое отношение это может иметь к вылету?

— Никакого.

— Я тоже так думаю. Вряд ли они решили от щедрот своих подкинуть тебе на пропитание.

— А документы?

— В порядке. Комар носа не подточит.

— Груз не указан?

— Указан. Полсотни ящиков. Две тонны двести пятьдесят четыре килограмма. Осенило?

— М-да… А мы не можем потребовать вскрыть несколько ящиков?

— Не можем.

— Почему?

— Допустим, в ящиках оружие. Его конфискуют. Вылета нет. Денег нет. — Кедров вытащил из пачки сигарету, щелкнул зажигалкой. — Второй вариант: вскрыли — в ящиках безобидный груз. Как думаешь, этот заказчик впредь когда-нибудь к нам обратится?

— Нет.

— Но главное: документы в порядке, груз в самолете, все осмотрено и проверено. Законными представителями власти, на законном основании. Я или ты подходим к этому законному представителю и говорим: а давайте-ка вскроем вот эти ящички и посмотрим, что в них находится. И он спросит: на каком основании? Ах, только потому, что вам что-то показалось. А вот мне ничего не кажется, потому что я их уже проверил и перепроверять самого себя не буду. И ты никогда не узнаешь: действительно ли он что-то там проверил, или ему дали на лапу, чтоб не проверял. А если там оружие, то уж на лапу точно дали, и ничем ты его с места не шевельнешь.

— О, времена, о, нравы.

— С трудов праведных не наживешь палат каменных.

— Вылет во сколько?

— В час двадцать.

— Время они определили?

— Да.

— Что до Уренгоя, что до Чечни — где-то вокруг четырех часов. Ночь.

— Да.

— Все равно ни о чем не говорит.

— Нет. Так что, берешься?

— У меня нет выбора… — повторил Останин.

Кедров выдвинул ящик стола, вытащил из него обернутую банковским бандажом пачку пятидесятитысячных купюр.

— Даже так? — сказал Николай.

— Даже.

Он взял пачку и, не вскрывая, сунул ее в карман.

— Вряд ли из тебя получится что-нибудь путное. Ни один капиталист не стал бы рисковать и платить за еще не выполненную работу.

— Я рискну, — сказал Кедров.

Он еще раз залез в ящик и вынул газетный сверток. Тот глухо стукнул по столу. Кедров двинул его к Николаю.

— А это что?

— ТТ…

Он жестко, чуть прищурившись, взглянул в глаза Останину. Последняя точка.

— Дело начинает пованивать, — сказал Николай, и в его лице на секунду промелькнуло напряжение. Это уже были не шутки. Разговор, даже самый что ни на, — одно. Пушка — совсем другое. — Чей?

— Не мой.

— Зачем?

— Чем бес не шутит. Такой организм, — он окинул взглядом обширную фигуру Останина с головы до ног, — не хотелось бы, чтоб разукомплектовали.

— А мне не хотелось бы связываться с законом.

— Отчета не потребуют. А форточка в самолете всегда под рукой.

— Круто. — Он все еще не притрагивался к пистолету. — А может, поговорить с оружейниками?

— Не дадут. Частная лавочка. И не в том дело. За тобой могут следить. Черт. Не хотелось мне во все это ввязываться. Но если тут все чисто — и в трубу вылетать не хочется. Такие предложения делают не каждый день.

Останин взял пистолет, проверил предохранитель, обойму, застегнул кобуру и сунул сверток во второй карман.

2

…Один из вежливых господ сказал Кедрову:

— За рейс мы вам хорошо платим?

— Да.

— Вот вам еще пять миллионов — специально для командира. Желательно, чтобы им был Останин. Договоритесь, чтоб дверь кабины в полете не закрывалась.

Нужно быть круглым идиотом, чтобы не понять: самолет пойдет не туда, куда планируется вылет, — в кабину войдут и укажут новый маршрут. Но какое до этого дело ему, Кедрову? Никакого. А если они еще подбрасывают пять миллионов Останину — чего ж лучше?!

…Спустя некоторое время приходит третий не менее вежливый и элегантно одетый господин.

— Мы переведем на ваш счет двадцать миллионов, если этот рейс состоится точно по плану.

— Что вы имеете в виду?

— Возможно, самолет попытаются захватить в воздухе и направить в другую точку. Это необходимо предотвратить.

— И как это сделать?

— Предупредить и вооружить командира.

По двадцать миллионов на каждом перекрестке, конечно, не валяются. И все же.

— А если я этого не сделаю?

— Сделаете.

Сталь в глазах и голосе? Смерть — вот что в них. Холодная, равнодушная смерть. И каким бы смелым и решительным бывший комэск Кедров ни был, он слишком хорошо понял, что таким господам вопросов не задают. Он молча взял протянутый ему «ТТ».

Когда Останин вышел, Кедров откинулся на спинку стула и немного расслабился.

— А что я мог еще сделать?! — спросил он себя со злобой. — Что?

Возможно, он подставил хорошего человека, который этого не заслуживает. Приговорил? Да откуда ему, Кедрову, знать, если он сам ничего не понимает в этой чертовой головоломке. Ему нужно, чтоб самолет взлетел. Остальное его не касается.

Конечно, он не был настолько наивным, чтобы ничего не видеть и не слышать И не ему первому пришла в голову мысль, что на развале империи можно нажиться ничуть не хуже, а даже лучше, чем на ее создании. На создание все-таки нужно затрачивать какие-то материалы, а это хочешь не хочешь уменьшает твой куш. На развале же нужно всего лишь тащить то, что плохо лежит. Или специально плохо положено. Не только «ваучеризация и приватизация», которые, с его точки зрения, обернулись самым гнуснейшим и наглым ограблением народа за всю историю человечества.

Война в Чечне для оборотистых дельцов как с одной, так и с другой стороны стала поистине золотой жилой. В Чечню шли колоссальные средства — якобы на восстановление разрушенного, на помощь пострадавшим и беженцам, на содержание армии. Гигантские суммы из них разворовывались, изымались при ограблении банков, касс, предприятий, исчезали неизвестно где по пути при перечислении. На них покупалось оружие, продовольствие, обмундирование, продавалось втридорога, вырученные суммы снова пускались в оборот.

Война была невыгодна ни русским, ни чеченцам, невыгодна солдатам с обеих сторон, которые клали головы в боях. Одни — за независимость, другие — во исполнение долга. Но она была выгодна тем, кто стоял в тени и сколачивал на ней огромные состояния. Состояния, об источниках которых никто и никогда не заикнется после того, как вся эта заваруха так или иначе кончится. Как — их совершенно не интересует. Они твердо знают, что в любом случае внакладе не останутся.

Кедров хорошо понимал, что сам он во всей этой игре просто мелкая сошка. Содержатель крохотной ямской избы — вот он кто. Но это отнюдь не означало, что он и впредь согласен довольствоваться такой ролью. Если пирог рвут все, кому не лень, он тоже намерен отхватить соответствующий кусок.

Вокруг этого рейса с самого начала было слишком много ажиотажа и немалое число характерных лиц, чтобы все это не навело на размышления. Поразмыслив же, Кедров пришел к выводу, что дело, скорее всего, связано с контрабандой оружия. Судя по всему, одной группировке нужно, чтобы оружие куда-то попало, а другой — чтобы оно никогда и никуда не попало. Испарилось, Вместе с самолетом и экипажем.

Но платили и те, и другие. А ему и его нарождающейся фирме нужны деньги. И он не несет никакой ответственности за арендованный самолет, если тот исчезнет по не зависящим от фирмы причинам. Нечего мудрить. Останину сказано достаточно. Каждый играет свою игру…

Боковая дверь из соседнего кабинета открылась без щелчка: она все время была приоткрыта. В проеме показался среднего роста мужчина в тройке, лет сорока четырех-пяти, с аккуратной чеховской бородкой, но без пенсне, на носу у него красовались очки в изящной золотой оправе. Тот самый, третий.

Кедров поднялся ему навстречу:

— Мои обязательства выполнены?

— Несколько многословно. И об оружии можно было не упоминать.

— Тогда какого черта он должен стоять насмерть перед амбразурой, то бишь, перед дверью кабины с пушкой в руках и не пущать?

— Могли бы найти другое объяснение.

— Когда вы меня инструктировали, такового не оказалось. Пришлось импровизировать.

— Не злитесь

— Я ввязываюсь в историю, в которой ни бельмеса не смыслю, и даже позлиться не могу?

— Можете, но это мешает делам. У дельца ум всегда должен быть холодным.

— Благодарю за совет.

— Не надо. Просто воспользуйтесь. Возможно, это наша не последняя встреча.

— Понял.

Он еще раз окинул Кедрова взглядом — холодным, пронизывающим, но в то же время и чуть заинтересованным. Подождал. Сказал:

— Ваши обязательства выполнены. Мы свои тоже выполняем. — Он вытащил из нагрудного кармана радиотелефон, набрал номер и произнес одно слово: — Перечислить. — Потом снова поднял взгляд на Кедрова. — Через час можете проверить. — Секунду поколебался и протянул руку: — Адью.

Глядя ему вслед, Кедров ухмыльнулся: нет, не железный. Железные не устраивают самопоказуху.

3

Останин заглянул в комнату отдыха. Несколько пилотов сидели в креслах, кто-то — прикрыв глаза в полудреме в ожидании вылета, кто-то читал, некоторые беседовали. Штурман Станислав Матецкий и второй пилот Геннадий Минин играли в шахматы. Увидев командира, Матецкий смахнул фигуры с доски и поднялся. Минин направился вслед за ним.

— Посидим на травке в скверике, — предложил Останин.

То, что штурману нужно выложить все без утайки, Останин решил сразу. А вот в том, следует ли посвящать в кое-какие подробности второго пилота, он не был уверен. И даже не потому, что Минин может испугаться или отказаться от вылета. От вылета ни один пилот и ни один штурман не откажется: времена не те. Но, зная о подозрениях командира, тот и сам станет подозрительным и как бы ненароком чего-нибудь не напартачил.

Что-то все же с этим вылетом неладно. И неладно не в том смысле, будто их могут вынудить изменить маршрут. Такими вещами сейчас никого не удивишь, это может случиться в любом вылете с любым экипажем.

Останин немало полетал на поисковой съемке, где не только штурману, но и пилоту приходится запоминать мельчайшие детали рельефа, чтобы точно провести машину по маршруту. Это хорошая школа для развития наблюдательности. Привычка ничего не упускать из виду, все запоминать, сопоставлять, оценивать превратилась во вторую натуру. Сейчас Останин и в людях видел чуть больше, чем они хотели бы показать.

Неуловимое и неладное промелькнуло во время его разговора с Кедровым. Да, тот выложил ему достаточно информации для размышлений. Возможно, всю, которая у него имелась. И все-таки промелькнуло еще что-то, что-то очень важное для него, Останина. Ему нужно во что бы то ни стало понять, в чем тут дело. Но понимание это не давалось.

Он снова и снова проигрывал весь разговор, вспоминая каждое слово, каждый жест, звук, интонацию, и всякий раз вынужден был отступать, признавая, что картинка не складывается. Отсюда и колебания в отношении второго пилота.

Было часов одиннадцать, на небе ни облачка, тихо, ни ветерка, и было жарко. Еще бы — 21 июня, самый длинный день, самая короткая ночь, пятница. Все трое прошли в скверик возле диспетчерской и опустились на траву посреди кустов.

— Вот в чем дело, ребятки, — сказал Останин. — В час двадцать у нас вылет на Уренгой. Все бы ничего, но заказчики — кавказцы. С нами полетят трое сопровождающих. Вполне возможно, что это пустые подозрения. Но может статься и так, что после взлета нас попытаются заставить изменить маршрут и вместо Уренгоя лететь в…не знаю куда. Поэтому я попрошу вас быть предельно внимательными. Вдруг что-нибудь заметите, пока будем подходить к машине, проходить в кабину… В откровенных шпионов не играть, усиленно не глазеть, делать вид, что ничего такого и в мыслях нет, но все-таки посматривайте. Если что заметите, потом в кабине сообщите.

— Финт, — сказал Минин.

— Понял, — сказал штурман.

— Вопросы?

— На кой черт им в полете захватывать ими же груженный самолет, если они могли его сразу заказать туда, куда им нужно? — спросил второй пилот.

— Не возражаю, если ты сходишь и задашь им этот вопрос. У меня на него ответа нет.

— Разбежался. А куда бежать?

— Да в любую сторону. Какая разница! Адреска не оставили. Забыли.

— Лучше бы они забыли, что в штанишки писать нельзя. Неприятно, зато другим беспокойств меньше.

— Я учту ваше замечание на будущее, второй пилот, — сухо сказал Останин.

— Простите, командир.

— Прощаю. Но ты можешь отказаться от вылета, это твое право.

Минин вздыхает.

— Лишней полки нет, командир.

— При чем тут полка?

— Чтоб зубы положить…

«Раздать им сейчас деньги? — думал Останин. — Как бы эти зубы в самом деле не застучали. Ладно, после вылета».

— Свободен. Сбор, как обычно, в штурманской за час до вылета. Штурман, задержитесь.

Тот кивнул, сорвал стебелек пырея и начал его грызть. Когда Гена скрылся за кустами, Останин спросил:

— Вы из пистолета хорошо стреляете?

— Так и знал, что этим кончится, — проворчал тот. — Кому что, а дураку бублики. Средне-сдельно. Как учили, сколько там — выстрелов десять сделал из Макарова.

— А из Токарева?

— Держал в руках. Разница не велика.

— Этого достаточно. Если придется стрелять, для вас главное — нажать собачку. Из вашего предбанника цель можно будет дулом в пузо ткнуть.

— Спасибо, командир, успокоили. Вот только бы оно было не из мяса, а из перьев. Как подушка, например. А то я как-то не удосужился потренироваться на живых людях.

— Дай Бог, чтоб и не довелось. Конечно, вы можете отказаться.

— Чего уж там. Если кинутся обыскивать, то вас первого, да и глаз у вас на затылке нет. Мне сподручнее, как ни крути.

— Не боитесь?

Тот пожал плечами.

— При чем тут боязнь? Я, конечно, не герой, но нужда заставит, так и прокукарекаешь.

— Если придется стрелять, стреляйте сразу и без всяких раздумий. Что бы там ни показалось.

— Даже в кошку?

— Даже в кошку, хотя такой вариант и маловероятен. Повторяю: что бы ни было. Все, что проникает в дверь, ничем другим, кроме опасности, быть не может.

— Так. При Гене вы держались чуть иначе. Дело настолько скверно?

— Сам не знаю. Но может оказаться очень скверным. И я хочу, чтобы ты это понял.

— То есть пулю я схлопочу в любом случае?

— Если окажешься растяпой.

— В переводе на посконный штиль: если я их всех не перебью, то кто-то убьет меня.

— Дошло?

— Еще как.

— Имеешь полное право отказаться от вылета.

— Не долдонь. Я все запоминаю с одного раза. Где пушка?

Останин вытащил из кармана газетный сверток и протянул штурману.

— Здесь две обоймы. Одну можешь расстрелять для тренировки.

— И меня сцапает первый же мильтон. Да еще с чужим оружием.

— Это твои проблемы. Постарайся, чтобы не сцапал.

«А, да черта ли!» — решил Останин. Он вытащил из кармана деньги, распечатал пачку, отсчитал и протянул Матецкому.

— Держи.

— Это что? — спросил тот в изумлении.

— Тут миллион. Твоя доля.

— За что?

— За страх.

Тот подумал, взял деньги, повертел перед глазами.

— Это несколько скрашивает. — Он сунул деньги в карман. — А не мог бы ты добавить еще столько же? Тогда я перехлопал бы в два раза больше народа.

— Где я тебе народа наберусь? Нет у меня запасного.

— Жаль. Что ж, придется умерить аппетиты. Послушай, все это ты говоришь так, будто у тебя железные нервы и поджилки не трясутся. Насколько это соответствует действительности?

Останин пожал плечами.

— Мне не по себе. И все это мне не нравится. Но поджилки у меня не трясутся.

— Ну, хоть не по себе. Дурно эта история все-таки пахнет. Если это контрабанда оружия для чеченцев, то они, может, и в своем праве. И не нам бы лезть в такие дела.

— Если бы я знал это наверняка, я сейчас же отказался бы от этой затеи. Но я не знаю. И мне нужны деньги. Я извозчик, я взялся довезти их до Уренгоя, и я свои обязательства добросовестно выполню. Хотелось бы, чтобы и они свои выполнили: тихо-мирно ждали, пока их привезут в указанное ими же место. Позволить же прищелкнуть себя, как беззащитного барашка, я даже ради величайшей в мире идеи не дам. Я всего лишь принимаю меры для нашей защиты, если до этого дойдет. Будем надеяться, что не дойдет.

— Будем. С бортмехаником говорил?

— Нет.

— Надо бы предупредить.

— Нет.

— Штурман подумал.

— Ты прав.

Бортмеханик был хорошим человеком и хорошим специалистом. Но он боялся своей жены.

4

Останин вернулся домой, снял с себя форму, ботинки, прошел в ванную, сполоснул лицо и бросился на кровать. Впрочем, «домой» — сильно сказано. После развода с женой они разменяли квартиру, ей с детьми досталась двухкомнатная, ему — однокомнатная. Предыдущие жильцы были или слишком бедны, или, скорее всего, просто неряхи, которых не интересовало, в каких условиях они живут. Они даже оклеить стены обоями не удосужились — так строительный накат до сих пор и остался, только основательно побитый и поистершийся. У Останина заняться ремонтом тоже пока руки не дошли. Вся обстановка — пружинная кровать, круглый полированный стол, три стула, шкаф для одежды, радиоприемник да десятка три-четыре книг. На кухне газовая плита и холодильник.

Итак, что мы имеем? — сказал он себе, закинув руки за голову и глядя в потолок. Ему надо было обдумать все это еще раз — и более основательно. Если это обычный рейс, все в порядке. Но если необычный? Будем рассуждать логично. Что тут настораживает? Первое — командиру дают взятку. Второе — точно указывают фамилию. Третье — кавказцы. Четвертое — оружие.

Взятка — это понятно. В наше время и святой от нее не откажется, а если откажется, то он просто глуп. Ну, скажем, это лишнее напоминание командиру о том, чтоб он не слишком шутил при взлете и посадке и не оцарапал самолет. Груз особо ценный, допустим — свеженькие яйца, и заказчик ими очень дорожит. Груз надо беречь. Взятка ни о чем не говорит, потому что южане и в более идейные времена прибегали к этому способу убеждения.

Фамилия — говорит. Это значит, что уважаемые заказчики заранее ознакомились с его послужным списком и нашли в нем что-то такое, что им, так сказать, импонирует. Что?

Для заказчика важно, чтобы груз был доставлен в целости и сохранности в точно указанное место. Он — отличник Аэрофлота, пилот первого класса. Подходит, но он не исключение. С профессиональной точки зрения он ничем не отличается от десятков других летчиков. Да, работал на поисковой съемке и может лучше многих ориентироваться на малых высотах. Слишком специфично, слишком профессионально. Для этого надо самому быть профессионалом, а заказчик, кто бы он ни был, вряд ли станет принимать в расчет такие тонкости.

Или станет? Если они планируют угнать самолет в Чечню, то садиться ему явно предложат не на оборудованный по последнему слову техники аэродром. В лучшем случае — на районный МВЛовский, а то и просто на какую-нибудь совершенно не оборудованную площадку. И посадка в этом случае будет играть второстепенную роль. Главное — найти ее, а вот тут его опыт незаменим. Могли они это просчитать?

Несколько минут он обдумывал такую возможность и пришел к выводу: вполне.

Так. Делаем зарубку.

У него конфликт с медициной. Но заказчик или заказчики знать этого никак не могут. А если бы и знали, что им это дает? Скажем, чеченцы. Скажем, полагают, что поскольку в России работа пилотом ему не светит, то он соблазнится на нее в Чечне. Тем более что прибудет с собственным самолетом, а медицинские допуски для его ушей они могут соорудить любые.

Он ухмыльнулся. Вот уж чушь. На кой им черт самолет, если у них нет аэродромов, а если бы и были, то его все равно сбили бы в первом же вылете. Загнать машину, приобретенную по дешевке, и на вырученные деньги приобрести необходимое им снаряжение? Кому это они ее загонят? И как? Все равно ведь пришлось бы взлетать, и этот вылет оказался бы последним.

Покопаемся в биографии. Окончил школу, летное училище, под судом не находился, был довольно-таки лояльным и верящим в светлое будущее советским гражданином, ну, с небольшим скепсисом, так кто без греха…

Ничего примечательного.

Одинок? Легче прихлопнуть — плакать будет некому? И никто не пострадает от потери кормильца? Он чуть не расхохотался. У того, кто приготовил для тебя пулю, вряд ли могут появиться такие тонкие моральные соображения.

Родился в Белоруссии…

Он приподнялся.

А вот в этом что-то может быть. Он похлопал себя по карманам, вытащил сигареты, зажигалку и закурил.

Прикидываем. Шквал самоопределения и независимости смел империю. Все хотят быть независимыми. Пока что эта независимость всем без исключения вылезает боком, но осуждать такое стремление я не берусь. Тем более что младшие братья всего лишь последовали примеру старшего. Если уж при том, что этот старший заказывал музыку и все-таки возмечтал о независимости, что говорить о младших. Даже сыновьям отеческая забота редко бывает по нутру. Каждый желает устраивать свое благополучие по своему разумению, а не по чьей-то указке. Итак, я хоть и родной, но братец. Или двоюродный? Родственные отношения у меня всегда были слабым местом. И если милейшие заказчики подойдут к русскому пилоту и попросят его отвезти в Чечню тысчонку-другую стволов, чтоб из них убивать русских же… Относительно независимости он, может, что-то и поймет, а вот относительно убийства…

Впрочем, ни о каком убийстве они говорить и не стали бы. Объяснили бы, что народ мерзнет, голодает, нет жилья, медикаментов или что-то подобное. И при таком повороте с белорусским братцем договориться все же шансов больше.

…У людей, занимающихся освобождением (или закабалением) народов, должна быть стопроцентной или близкой к ней уверенность, что их планы никто не нарушит. Сомнительно, чтобы они стали полагаться на сочувствие или добрую волю кого бы то ни было. А если этот сочувствующий тем не менее возьмет да и учудит что-то вовсе несочувствующее? Если с ним, с Останиным, о чем-то подобном и заговорят, то никак не раньше взлета. Взятка — пожалуй, намек на то, что заговорят. Вряд ли их интересуют лишние трупы, хотя тут уверенным быть ни в чем нельзя.

Даже если они благополучно долетят, сядут и разгрузятся, где гарантии, что ему позволят взлететь? Что, в благодарность за услугу их всех облобызают, низко им поклонятся и с почестями отпустят по домам? Слишком романтично. А не проще ли и не надежней прошить автоматной очередью? Или взять в заложники? Да и машину зачем же врагам возвращать?

Вопросики.

Но ведь еще и до приземления нужно преодолеть уйму препон. Главная: у государства есть и истребители, и летчики, умеющие хорошо стрелять как из пушек, так и ракетами. Одно дело, когда перед ними пассажирский самолет с ни в чем не повинными аборигенами. Совсем другое, когда в сетке прицела появляется взбесившийся грузовой извозчик. Никем и ничем не контролируемый. С грузом неизвестного назначения. Да еще грозящий протаранить какой-нибудь ни о чем не подозревающий пассажирский лайнер.

Пока Останин упражнялся в этих логических построениях, не менее, а может, и более интенсивно работала вторая, подсознательная система. К тому времени, как он начал любоваться истребителями, картинка почти полностью сложилась.

Кедров сообщил ему все, что знал сам. И если бы они говорили один на один, это прозвучало бы так: «Ты наверняка повезешь оружие. Я уверен, что самолет в воздухе попытаются захватить, а тебя заставят изменить курс. Поскольку тебе за это отвалили деньги, решать проблему тебе, мне же совершенно безразлично, куда ты полетишь. Если бы от меня зависело, я вооружил бы тебя своим пистолетом. Я же дал тебе не свой. Те, кому ты везешь груз, вооружать тебя ни при каких обстоятельствах не стали бы, потому что они-то и собираются захватить машину. Тебя вооружили те, кто заинтересован в том, чтобы груз к заказчику не попал».

Примерно так.

Кедров знал или подозревал, что их разговор прослушивается. Значит, есть какая-то третья сила. Которой нужно, чтобы в самолете поднялась пальба, и он исчез. Или приземлился в Уренгое.

Ну, вот видишь, сказал себе Останин, ты и до каббалистики добрался. Третья сила, пятая колонна, три карты, Священная война…

Суммируем, мрачно подвел он итог. Что ты повезешь, ты, скорее всего, никогда не узнаешь. Куда повезешь — узнаешь только после того, как позволишь захватить самолет. Чем это кончится — узнаешь только тогда, когда кончится. Хорошенькая перспектива, ничего не скажешь.

Многое же ты выяснил.

Самое ценное — теперь ты точно знаешь, как поступить.

Тебя, как первоклашку, подставили и бросили на произвол судьбы.

Он заплевал окурок и раздавил его в пепельнице. Обычно он так никогда не делал.

5

Лена пришла часа в три пополудни и приготовила обед.

— …Я просто боюсь за тебя.

— Чего ты боишься?

— Летчики разбиваются. Я не хочу, чтобы ты разбился.

— Вот тебе на, — сказал Николай. — Я и не брал на себя никогда таких повышенных обязательств. Кстати, по статистике летчики разбиваются реже, чем шоферы, водители троллейбусов, машинисты поездов. Реже, чем пешеходы попадают под зазевавшиеся колеса. Что это на тебя нашло?

— Меня не интересуют ни шоферы, ни машинисты, ни пешеходы. Я не хочу, чтоб с тобой что-нибудь случилось.

— Исус Мария! Да ведь ты наверняка сначала обратила внимание на мои блестяшки, а уж потом на меня. Не так ли?

Не знаю. Может, и так. Только мне не нужны твои блестяшки. Мне нужен ты.

Вот так-так! А если я перестану летать?

— Да я Богу помолюсь, хоть и не верю в него.

Чудеса, да и только. Ты всегда так гордо и величественно выступаешь рядом с моим иконостасом. А ну-ка я его сбрось, чем тебе гордиться? Старичком в цивильном мундиршлене?

— Найду чем. Не смей мне заговаривать зубы. У тебя что-то неладно.

— Нюх у тебя, как легавой.

— Фу, как грубо!..

— Извини. Впредь постараюсь не грубить, хотя предпочитаю точность. Не завидую я твоему будущему мужу.

— Почему же это?

Сразу учуешь, если он, так сказать, вильнет.

— Ты не был верен жене?

— Даже при большом желании я не мог быть верным. Я долго работал на поисковой съемке и иногда месяцами находился в командировках.

— Почему — месяцами?

— Из-за плохой погоды. Из-за неисправности аппаратуры. Из-за нехватки бензина. Причины находились.

— У тебя с женой и детьми были плохие отношения?

— Прохладные. Мы не особенно интересовали друг друга. Если спросишь почему — не знаю. Когда и с чего началось? Не знаю. Может, с того, что редко что-нибудь исполнялось, о чем я просил. Может, не слышали друг друга. Слушали, но не слышали. Так тоже бывает. Может, просто надоели друг другу.

Он всегда хорошо умел обосновать, почему делает другим пакости.

— И она так легко согласилась на развод?

— Не слишком.

— Ты об этом не говорил.

— Ты не спрашивала. А самому говорить об этом было не в моих интересах.

— Да, у тебя очень развито чувство ответственности.

— Ответственности у меня хоть отбавляй. Могло бы быть и поменьше, я не обиделся бы.

— Я вхожу в число твоих ответственностей?

— Входишь.

— Но сейчас тебя больше всего беспокоит предстоящий вылет?

— Еще бы, это моя работа.

— Что с этим вылетом?

— Вылет как вылет. Надо взлететь и сесть.

— Взлететь и сесть. Сколько я помню, раньше это тебя никогда не волновало.

— Меня и сейчас это не волнует. Я умею взлетать и садиться.

— А что волнует?

— Ничего.

— Значит, то, что между взлетом и посадкой. А что между ними?

— Полет.

— Очень исчерпывающий ответ. И так все объясняет, если учесть, что и полет тебя никогда не беспокоил.

— Он меня и не беспокоит. Послушай, девочка, что с тобой? Отчего ты всполошилась? У меня что, шишка на носу вскочила?

— Я не девочка!

— Да, это уже вряд ли исправишь.

— Не смей так шутить!

— Ну, какие ж тут шутки.

— Я не то имела в виду. Я не ребенок. И я имею право знать, что с тобой происходит.

— Имеешь право? Ты не рано заговорила о правах?

Первый скандал, отметил он машинально.

— Но я… если я беспокоюсь, то я хочу…

— Женщина, — мягко сказал он. — Это ты беспокоишься. Если меня когда-нибудь что-нибудь будет беспокоить, я тебе об этом обязательно сообщу.

И первая ложь, отметил он. Никогда я тебе ничего не скажу, особенно если меня что-то будет беспокоить. Он поцеловал ее.

— Договорились?

Она улыбалась, и губы ее подрагивали. Такие улыбки чаще всего кончаются слезами. Слезы так и не выкатились. Она кивнула.

— Договорились…

— Скажи-ка мне, женщина, сколько тебе лет?

У нее округлились глаза.

— Хороший способ знакомиться, — пробормотала она. — Через два месяца после того, как затащил в постель…

— Давай все-таки уточним. Это ты со мной познакомилась, а не я с тобой.

— И он еще смеет об этом напоминать! — сказала она с возмущением.

— Но это соответствует истине, — возразил он.

— Не всякая истина настолько хороша, чтоб…

— Понятно. Мне тоже дается индульгенция на отпущение грехов, или это только твоя привилегия? — Она промолчала. — Так сколько же тебе лет?

— Двадцать два года.

— Значит, я старше тебя на шестнадцать с хвостиком…

— Какое это имеет значение?

— Для меня никакого. Для тебя имеет.

— Какое?

— Разное. Хотя бы то, что тебе еще надо закончить институт.

— Я его закончу. Это предложение руки и сердца или наоборот — отставка?

— Ни то, ни другое.

Потом он проводил ее и попутно зашел в сбербанк, где сдал деньги. В графе «Завещание» он написал всего одну строку. «Любопытно, потренировался штурман стрелять или нет?» — рассеянно подумал он, возвращаясь. Но он не слишком задержался на этой мысли. Он хорошо понимал, что если до этого дойдет, то стрельба штурмана будет мало чего стоить.

6

В этот день, пожалуй, не было ни одного пассажира экспресса «Аэропорт — город», шедшего рейсом в одиннадцать сорок пять, который не обратил бы внимания на молодого человека лет двадцати пяти-шести в летной форме. Форма была безукоризненно подогнана и выглажена, кокарда, погоны, значок штурмана первого класса сверкали золотом, туфли вычищены до ослепительного блеска. Черные, вразлет, брови, нос с горбинкой, проницательные, васильковой синевы глаза, аккуратные черные усики, изящно очерченный рот, абсолютно точные и экономные движения, вежливость — все в нем казалось воплощением интеллигентности и в то же время мужественности. Не той, что давит физическим превосходством, как прессом, а спокойной, мягкой, ненавязчиво-защитительной.

При посадке в автобус он помог пожилой юркой старушке внести чемодан и устроил ее на лучшее место у окна, а сам даже не сел, не опустился — как-то мягко и точно вписался в сиденье рядом. Женщина поблагодарила его, и он сказал ей «пожалуйста» с такой доброжелательной интонацией и улыбкой, что она просто растаяла и почувствовала себя молоденькой чаровницей.

Когда же при въезде в город автобус сделал остановку и вошли еще пассажиры, на всех мест не хватило. Молодой человек тут же поднялся и четко сделал шаг в сторону, дотронулся до предплечья стоявшей в проходе девушки и уронил в поклоне голову:

— Пожалуйста, прошу вас.

Лицо его осветила такая обворожительная улыбка, что девушка засмущалась и от избытка благодарности даже сделала попытку отказаться от места, а из-за растерянности — села.

— Ка-акой кавалер! — восторженно и во всеуслышание, ничуть не смущаясь, объявила на весь автобус его предыдущая протеже, не отрывая взгляда от летчика, — ты только погляди, девонька, какой красавчик и какая вежливость! А еще говорят, что все сейчас охамели и омужичились. Не-ет, скажу я вам, омужичились, а не все, и хамом стал — да не всякий!

Она обвела автобус победительным взглядом, как если бы ее любимая собачка взяла на выставке золотой приз. Потом склонилась к девчушке:

— Правду я говорю, голубушка? Ах, будь я молоденькой, уж я бы…

От такой безаппеляционности «голубушка» вспыхнула как маков цвет и не знала, куда ей деваться, а старушка, встряхнув седыми буклями, перевела взгляд на летчика и задорно подмигнула, и тот ответил ей тем же без всякого смущения, озорно и неожиданно.

— Благодарю за комплимент, мадам!

— Вот, — гордо огляделась та. — Из хама хоть так, хоть этак не сделаешь пана, а интеллигент всегда джентльмен. Правду я говорю, доченька?

На губах летчика играла улыбка, и женщины откровенно любовались им, а почти все мужчины снисходительно решили простить ему этот грех. Как-то даже у самых крутых он не вызывал раздражения.

Это был штурман Матецкий.

«Так твою и перетак и растак, — думал в это время интеллигентнейший молодой человек с обаятельной улыбкой, он, прижимая левой рукой полу пиджака, прикрывавшего пистолет. — Вот же удружил мне задачку, хоть глаза лопни. Лети туда, не знаю куда, бери пушку и пуляй в живых людей, как в перепелок. Ну не гнусь все это, а? Мать твою! Бери и пуляй. Как будто я всю жизнь только тем и занимаюсь. А я еще не застрелил ни одного живого человека… Да мать же твою, взял бы сам и пулял, если пришла такая охота или делать больше нечего. Как будто я им нанимался. Ну, хорошо, я умею рассчитать и проложить маршрут, провести по нему машину, держать связь, завести самолет на посадку… мало ли что я умею! Но — так твою перетак! — в живых людей стрелять мне еще ни разу не приходилось. И еще неизвестно, я в него выстрелю или он в меня. Сплошь и рядом бывает: ты копаешь яму другому и сам же туда ухнешь. Таких примеров тьма, вся история ими завалена. И хотел бы я знать: с какого такого рожна я должен стрелять в совершенно незнакомого мне человека? Он что — забор вокруг моего дома разгородил? Или, может, отравил мою любимую собаку? Мать твою! (Пожалуйста, пожалуйста, проходите.) Ни хрена он мне не сделал! Так зачем же мне портить ему настроение? Не хочу я в него стрелять, и все тут. Или — еще лучше: он меня шлепнет. Ну, ей же ей, это уже чересчур! Одни расходы на похороны… мать твою, да тут паршивым миллионом не обойдешься. (Пожалуйста, пожалуйста, вот свободное место, присаживайтесь.) Что, Останин потом по тебе заплачет? Держи карман. Хрена он заплачет. Разве пожалеет, что пулемета не дал. Ну, допустим, не убьют. Просто наделают дырок в шкуре. Так твою и растак! У меня что — этих шкур навалом? Если у тебя нет запасного народа, то и у меня шкур не избыток. (Извините, я нечаянно!) Как подумаешь, волком взвоешь. Голова идет кругом. Ну, мать твою…»

И по пути от автобусной остановки до дома штурман продолжал рассуждать в таком же духе, нехорошо отзываясь о командире, о тех, кто его собирался убить и, соответственно, кого он сам, об окружающем мире и вообще о жизни. Попутно он разъяснил какому-то провинциалу, как добраться до нужной улицы, и тот был просто покорен его обходительностью, воскликнув про себя: «Что значит — городские, черти!» Перекатил через перекресток коляску с детенышем, помогая женщине, у которой на подходе явно намечался очередной законопослушный (а может, и не очень) гражданин великой державы. Отдал тысячу рублей слепому нищему баянисту.

Перед самым своим домом штурман приказал: «А ну, возьми себя в руки и прекрати истерику!»

Перед дверью квартиры окончательно пришел в себя.

Порог он переступил вполне целеустремленным и собранным мужем.

Он думал, что его сразу же встретит жена с пацаном, но они ушли в магазин или на прогулку, и это дало ему дополнительную передышку.

Штурман жил в двухкомнатной квартире. В комнате размером побольше находились диван, круглый стол и шесть стульев, телевизор, посудная стенка. На стенах висело в им самим сколоченных рамах несколько репродукций картин, в основном пейзажи Левитана и Айвазовского. На окне радужным разноцветьем переливались колеус, герани, глоксинии, бегония.

Вдоль всех стен в меньшей комнате высились до потолка стеллажи, заполненные книгами. Стеллажи сооружал штурман тоже сам. У окна к стоякам был приспособлен откидной столик.

Станислав положил на столик деньги, потом отстегнул пистолет и бросил рядом.

— Ты вернулся! — сказала из прихожей жена, неслышно открывшая дверь. — А мы за молочком на кухню съездили. И купили тебе вкусного хереса. Хочешь выпить?

— Хотеть-то хочу, да не могу. Ночью на вылет.

— Жалко. Такой хороший херес. И еще я буженинки взяла.

— Завтра выпьем, тем более — суббота. Я быстро вернусь.

— А куда тебе лететь?

— В Уренгой. Часа три туда, столько же обратно. Примерно в это время буду здесь.

Она захлопала в ладоши.

— Тогда мы знаешь что сделаем? Съездим на Шарташское озеро, искупаемся, позагораем. Я давно тебя хотела вытащить, чтоб ты как следует отдохнул. Я все приготовлю не спеша, а на озере сейчас должно быть прямо чудно.

Когда она глядела на штурмана, глаза ее прямо-таки сияли. Вряд ли ее можно было назвать красавицей, но она была очень миленькой, и в ней таилась какая-то тихая притягательная прелесть, так и лучившаяся откуда-то изнутри. У нее были длинные, почти до лопаток, каштановые волосы, чуть завивавшиеся на концах, большие зеленые глаза с невинно хлопающими, тоже длинными, ресницами, маленький аккуратный носик и пунцовый рот. Сразу было видно, что она без памяти влюблена в мужа и совершенно счастлива.

— Чудно-то чудно, — улыбнулся штурман, — да народу будет в выходной…

— А мы лодку возьмем. Ты так давно не катался, да и я тоже. Настоящий праздник устроим. Как это — уик-энд?

— Примерно, — сказал штурман. — Вот, возьми деньги, купишь что надо, — повернулся он к столу и тут же чертыхнулся про себя: забыл убрать пистолет. Попытался прикрыть его собой, но Света уже увидела.

— А это что?! Зачем тебе пистолет? Откуда?

Он беспечно пожал плечами.

— От государства, откуда еще! Нам выдают оружие на каждый вылет. Ты же знаешь — угонщики, террористы, сепаратисты, особисты…

— Но раньше я у тебя никогда не видела ничего такого. — Лобик у нее над переносьем собрался в ижицу.

— Так я никогда и не брал домой, — сказал он. — Решил вот почистить — надо же когда-то.

— А, — вздохнула она с облегченьем. — А то я испугалась. Какие ж террористы в Уренгое!..

Штурман вздохнул с облегчением. Еще вздумала бы позвонить кому-то из ребят… Потом ночь не спала бы. Он задвинул пистолет подальше с глаз, протянул жене деньги.

— Тебе дали аванс?

— Премия.

— За что?

— Так квартал кончается. Не заметила?

Она всплеснула руками.

— И правда. Так замоталась с Никиткой — то постирушки, то побрякушки, — она рассмеялась.

— А ты попробуй с кем-нибудь из соседских старушек договориться на завтра-послезавтра, чтоб посидели с пареньком. Тогда мы сможем взять с собой палатку да и укатить на пару дней. Деньги заплатить есть — чего еще? Надо ж и тебе когда-то отдохнуть.

— Слушай, ты чудо. — Она обхватила руками его за шею и расцеловала в обе щеки и в губы. — Так и сделаем! Ура! Тебе приготовить что-нибудь поесть?

— Часика через два. Сначала я должен съездить к Рогову и забрать расчетчик.

Когда она вышла, штурман вытащил из-под стола дипломат. Он повертел в руках пистолет и сунул его внутрь. Остановился перед коляской с сыном, наставил на него указательный палец.

— Никогда не становись писателем, — назидательно сказал он ему. — Все писатели плохо кончают. Одни сходят с ума, другие стреляются, третьих стреляют или сажают в психушки. Понял?

Он легонько ткнул его пальцем в носик. Тот сказал:

— Гу…

Может, понял, может, нет.

Затем штурман с независимым и беспечным видом направился к лифту. Ехать ему надо было не к Рогову, а на электричке за Шарташское озеро. Там начинался большой лес.

7

Для второго пилота Геннадия Минина предстоящий полет проблемой не был и никаких мыслей не вызывал. Ни радостных, ни тревожных. Ни взлет, ни посадка для второго пилота заданием не предусматривались, а подержаться час-другой за штурвал в горизонтальном полете — дело не только привычное, но уже и начинавшее помаленьку приедаться. Финансовые проблемы второго пилота совершенно не занимали. Отец работал иллюзионистом в цирке, мать — дрессировщицей, и они не бедствовали. Тех же денег, которые получал он как второй пилот, ему хватало с избытком. Конечно, у него не было и не предвиделось, как у некоторых его одногодков, ни зарубежных тачек, ни благоустроенных коттеджей, ни сногсшибательных аудио и видеоаппаратуры, но он и не стремился все это заполучить, так что никому и не завидовал.

— Что это вы так на меня уставились? — услышал он вдруг неожиданный голос.

Звон льдистых колокольчиков.

Он любил мороженое и конфеты и сейчас сидел в кафе перед креманкой напротив молоденькой девушки, занятой тем же похвальным делом, что и он. Ну, конечно, разве он мог отыскать себе другое место в абсолютно пустом кафе с множеством пустых столиков, а не за единственным занятым, если он занят девушкой? Даже если для этого потребовалось совершить кругосветное путешествие через весь зал?

Поскольку он уже отчаялся обрести любимую, он потерял бдительность. Эту девушку он просто-напросто не заметил. Но ноги все равно принесли его к ней. Против природы не попрешь.

Он перевел взгляд с креманки на нее, и тот с отчетливым щелчком прилип к ее груди и не смог отлепиться, когда он повел им по подбородку, губам, носу, глазам, волосам…

Она была красавицей.

— Что-о?! — сказал он. — Уставился?

Он и не думал на нее «уставляться».

Она даже взгляда не подняла.

— Не просто уставились. Вытаращились.

— Это один из ваших приемчиков знакомиться или единственный?

Она наконец оторвала взгляд от мороженого, медленно повела им по сторонам, наконец остановила на Гене. Она и не на него глядела — куда-то сквозь него, рассеянно, далеко, и Гене захотелось оглянуться, нет ли у него там кого за плечами.

— Приемчиков? — переспросила она, и было совершенно понятно, что она его и сейчас в упор не видит. Это была величественная снежная королева, занятая своими медленными снежными мыслями.

«Чудо, до чего глупа!» — восхитился Гена.

Но огромные, как два черных озера, глаза, толстенные огненные косы, лежащие на груди, как на подносе, изящная талия… Его неудержимо потянуло наклониться и заглянуть под стол, но он сдержался.

— Ну да. Я вас и не заметил вовсе, где мне было уставляться или вытаращиваться.

— Не только вытаращились, у вас глаза на лоб полезли, они и сейчас у вас на лбу, — сказала та, и взгляд ее наконец подтянулся из-за его спины ко лбу, и Гене захотелось пощупать свой лоб.

— Как это вы ухитрились разглядеть мои глаза, если не отрывались от мороженого? — с ехидцей поинтересовался он, с ехидцей и беспокойством.

— Что? — не поняла она. — Я все время их видела.

Относительно глаз он ничего не мог сказать, но челюсть повела себя плохо. Гена почувствовал, как она легла ему на грудь. Это его рассердило. Он слегка приподнялся и протянул руку к ее ушку, прикрытому косой. Чуть дотронулся кончиками пальцев до волос девушки и вытащил оттуда свои «Командирские». Потом подбросил их на ладони.

— Зачем тебе понадобились мои часики? — сурово спросил он. — Тоже мне: нашла куда прятать!

Если Гена рассчитывал ее удивить или поразить, он потерпел полное фиаско. На ее лице появилась лишь легкая деловая заинтересованность.

— А куда надо было?

«Если я сейчас у нее из-за пазухи вытащу курицу, она спросит, когда та снесет яйцо, — подумал Гена. — А какие у нее мысли относительно яйца?»

Он еще раз протянул руку — за вырез платья на груди. Девушка глядела на него все так же отстраненно и рассеянно и вовсе не подумала пошевельнуться или отодвинуться. Гена отдернул руку и перекинул яйцо с одной ладони на другую.

— Жжется, — пояснил он, но дуть на пальцы не стал.

— Неплохо, — сказала она. — А где ты этому научился?

— Отец в цирке работает, — ответил Гена неохотно.

— А-а… И часто тебе приходится это проделывать?

— Четвертый раз.

— Это уже лучше.

— Чем лучше?

— Ну, в этой очереди всегда лучше быть последней, чем первой.

— Вот как? — сказал Гена. — А можно тебя поцеловать?

— Прямо сейчас? Влюбился, что ли?

— В такую рыжую! Вот уж нет.

— Хорошо. А зачем же тогда фокусничать?

— Хотел узнать, способна ли ты хоть чему-то удивляться.

— Но что удивительного в том, что фокусник умеет показывать фокусы? — сморщила она лоб. — Человек сидит на столбе — это удивительно?

«Держись, парень, — мужественно приказал себе Гена. — Это только начало».

— Тебя это не удивило бы?

— Я подумала бы, что он наверно электрик.

— Я похож на фокусника?

— Сначала я подумала, что ты милиционер.

— Лестно. Но поскольку я не стал надевать на тебя наручники…

— Раньше. Ты такие интересные кренделя выписывал по залу.

— А я и на заметил, — сказал Гена. — Тебе, правда, понравилось?

— Не очень, — отозвалась она. — Фокусы немного лучше, но…

Ее звали Алисой.

8

Как только зазвенел будильник, Останин рывком поднялся на кровати и сбросил простыню. Он не любил после сигнала тянуть время или обманывать себя, будто звонок и не всерьез и можно еще немного поваляться в постели. Его чуть широковатое, с оспинками, лицо без всяких промежуточных стадий сразу отвердело, и он обвел комнату пристальным взглядом редко мигающих коричневых глаз. Пока звенел будильник, он сделал несколько резких приседаний, потом опустился на пол и начал размеренно отжиматься.

Когда-то он дошел до того, что его большое тело начало заплывать жиром и даже появилось солидное брюшко. Штурман Багун, с которым он в то время летал на аэросъемке на самолете Ан-2, достал-таки его своими насмешками. И однажды, узнав, что тот как раз в это время занялся строительством дома в садике, Останин без всяких разговоров забурился к нему на участок и начал с остервененьем размахивать топором, строгать рубанком, пилить, колоть, копать, сколачивать… В две недели они втроем — был еще какой-то поэт — срубили и скатали сруб, еще через месяц настлали полы, сложили печь, обшили стены изнутри и снаружи, поставили окна — в общем, навели полный порядок. Дом получился, как звон.

До этого времени Останин о собственном садике и не помышлял. Но тут вдруг оказалось, что ему нравится строить. Нравится вырубать чашки венцов, нравится стругать доски, сколачивать рамы, класть кирпич, даже землю копать нравится. И он загорелся — а ведь и он себе все это может сделать. И не хуже, а лучше. Опыт есть, сноровка появилась.

Он добился выделения ему положенных шести соток под садик, и они той же командой отгрохали и ему приличные хоромы — он уже соорудил даже не двухэтажный, как у Багуна, а трехэтажный дом.

Попутно получился и вполне приличный побочный эффект: брюшко опало, жирок исчез, вместо него проявились вполне литые мускулы, и Останин неожиданно для самого себя превратился в поджарого, гибкого, ловкого атлета. Ну, если и не атлета, то в мужика не из последних. По крайней мере, подбросить на плечи стокилограммовый мешок с цементом или торфом для него стало таким же баловством, как раньше справиться с полсотней килограммов. Таким образом он постиг одну часть истины: лучше быть здоровым, чем больным.

Вскочив с пола, он позвонил в парк и заказал такси.

Он побрился, встал под холодный душ и растерся жесткой мочалкой, вытерся жестким же льняным полотенцем. Оделся, съел бутерброд с ветчиной и запил черным кофе.

Порылся в инструментальном ящике и отыскал охотничий нож. Вытащив его из ножен, он долго глядел на широкое, остро отточенное лезвие. Однажды этим ножом он убил волка. Чего только не приходится человеку делать за свою жизнь! Не на охоте — он не был охотником. И рыбалку не любил.

Он расстегнул ремень и повесил нож на пояс, с левой стороны.

Ему было немного жаль, что он не может повидать сына.

Он захлопнул дверь и спустился вниз, к подъезду.

Минут через пять подошло такси.

Останин доехал до профилактория, прошел медицинский контроль и направился в штурманскую. У входа его окликнул Слава Балабан, когда-то летавший с ним вторым пилотом, а теперь такой же полноправный командир, как и он сам, только не на Ан-26, а на Як-42.

Они поздоровались.

— Летишь? — спросил его Останин.

— Ростов-Дон. А ты?

— Уренгой. А может, туда же.

— Что так?

— Заказчики — кавказцы.

— А. Наплюй, а то скоро своей тени станем бояться. Обойдется.

— Надеюсь. В вашей епархии как дела?

— Так себе. Почти не летаем. А ты разве не у нас?

— Частная лавочка.

— Ого! Слышал, что-то организовалось. Кедров?

— Он.

— И как при капитализме?

— Хрен редьки не слаще.

— Этого следовало ожидать.

— Но все же сам себе хозяин. Может, и пойдут дела.

— Ну, Кедров всегда умел вертеться. Да и ребят дуром никогда не обижал. Как он сейчас — я давно его не видел?

— Как всегда — громогласен.

Балабан хохотнул.

— В этом ему не откажешь. Надо будет при случае к вам заглянуть. Ладно. Ты вот что. Хотел тебе звонить, а тут сошлись встык. Завтра у меня день рождения, жена рвется закатить ба-а-льшие гульки. Так я от имени коллектива, завкома, профкома, парткома — тьфу ты, этого ж нет! — ну — от себя лично… Короче, приходи вместе со всей своей командой.

— Приду. Еще кто будет?

— Да все наши прежние. Рогов, Гена Хижняк… Эх, Багуна нет, кутнули бы вместе как следует.

— Да… жаль парня. Невезуха.

— Все вы — невезуха, невезуха! — рассердился Балабан. — Никакой невезухи там не было, я в этом уверен. Он сам все это устроил. Довели мужика до ручки, вот и…

— Может, и так.

— Не может, а так. Кроме него, никто не погиб. Все это им было обмозговано и просчитано. Не мне его судить… а все равно глупо. Человек не должен сдаваться.

— У меня и этот что-то царапает.

— Не шутишь? Что за чума на этих штурманов. Надавай по ушам, пока не поздно. От добра добра не ищут. Если летающий на-ачал писать — жди беды.

— Надаешь. На вид — воск, а упрям, как мул.

— Мне ты отваливал, не стесняясь. Постарел, помягчел? Этот, поди-ка, тоже — печальник горя народного? Пусть на пенсию выходит, тогда и плачет. Он что — эстафету, так сказать, от Багуна подхватил?

Николай пожал плечами.

— Они ведь не были знакомы.

— Читал что-нибудь. Я на твоем месте вправил бы ему мозги.

— Попробую при случае. Ну, будь.

— Счастливо. И не забывай — жду.

— Не забуду.

Он прошел в штурманскую. Штурманская — просторная светлая комната с двумя огромными окнами и длинным, почти от стены до стены, столом посредине. На столе под плексом — карты и маршрутные палетки с указанием магнитных путевых углов и расстояний между поворотными пунктами. За ним пилоты и штурманы готовились к вылету. В противоположной от двери стороне в торец к продольному был поставлен поперечный стол поменьше. На нем находились хронометр, папки с бумагами, справочная документация. Это был стол дежурного штурмана, который контролировал предполетную подготовку экипажей.

Стены штурманской были сплошь увешаны различными подсобными материалами: огромная обзорная карта страны, карты барической топографии, приземные синоптические, прогностические, рисунки с изображением кучевых, перистых, высокослоистых, разрванно-дождевых облаков, синоптический код, ватман с ключами для штурманских расчетов.

К вылету готовились человек пять-шесть. Останин подошел к Матецкому.

— Бортжурнал рассчитал?

— Заканчиваю.

— Документацию всю получил? «Розу»?

— Да.

— А Гена где?

— Пошел проверить заправку и встретить сопровождающих.

— Да, а предварительный план полета?

— Составил, сдал. Все в порядке. — Он записал несколько цифр в бортжурнале, щелкнул движком навигационной линейки и сунул ее в штурманский портфель. — Готов. Идем на метео?

Командир кивнул.

— Вам везет, — сказал синоптик, вручая Николаю прогноз и широко улыбаясь. — Антициклон. Видимость миллион на миллион. Прогуляетесь, как по пляжику.

— Зато температурка…

— Что есть, то есть. Но идеал только в раю.

— А как Северный Кавказ?

— Какой район тебя интересует?

— От Каспия до Черного.

— Кизляр — Минводы — Адлер — обойма циклонов и холодных фронтов. Грозы, ливни, шквалы.

— Лихо.

— Ну, не так, чтоб очень, но тому, кто туда пойдет, придется повертеться.

Синоптик протянул ему прогностическую карту. Командир со штурманом склонились над ней и несколько минут молча изучали, потом Матецкий ткнул пальцем в районе севернее Грозного. Останин кивнул. Они переглянулись так, что и любому постороннему стало бы ясно: вот уж куда ни один из них лететь не пожелал бы.

— Что вас так притягивает Северный Кавказ? — заинтересовался синоптик. — После Уренгоя хотите смотаться туда позагорать и поесть фруктов?

— Кроме Балобана туда кто-нибудь идет? — спросил Останин.

— Минут десять назад на Баку улетел Нестерчук. Тебе что, всерьез юга заинтересовали? Могу подготовить прогноз.

— Попозже.

Они вернулись в штурманскую. Подошел Минин, поздоровались, тот доложил:

— Груза две двести, центровка, крепление проверены, заправка пять пятьсот, второй к полету готов.

Останин поднял брови.

— Под пробки? Кто распорядился?

— Видимо, Кедров.

— Штурман, сколько по расчету нужно горючки до Уренгоя?

— Три девятьсот.

— Ладно. Сопровождающие на борту?

— Да. Пьют вино и едят кур. Не гиганты, но народ крепенький, спортивного типа. Оружия не видно, рожи не злодейские, о том, что собираются на нас нападать, не намекнули. Один пытается шутить, остальные — так себе. Все вежливые…

— Понял, — сказал командир.

— Но? — сказал штурман.

— Очень вежливые, — повторил Минин.

— Кавказцы вообще редко грубят. Твое мнение, штурман?

— Не факт.

— Согласен. Что ж, посматривайте. Я с ними перекинусь парой слов, но в кабину заходить толпой и быстро. Я — замыкающий. По моим прикидкам, если нас повернут, то после посадки или прихлопнут, или попадем в заложники.

— Штурман понял.

— Второй понял.

— Тащи регламент, штурман.

Матецкий вынул из портфеля огромный фолиант, отыскал Уренгой, и они склонились, изучая схему захода на посадку и частоты связных и приводных радиостанций. Потом прошли штурманский контроль и направились к самолету.

9

Самолет Ан-26 — это грузовой вариант пассажирского Ан-24. В нем нет мягких кресел, вместо них по обоим бортам навешены легкие откидные сиденья. Борта не отделаны пластиком, поэтому по всей длине фюзеляжа, как ребра, выступают полукружья шпангоутов. Хвостовая часть фюзеляжа снизу скошена — это откидная платформа-рампа, по которой можно завезти или занести груз. В случае нужды рампа откатывается под фюзеляж, и тогда в люк можно вплотную к полу подогнать грузовую машину. Пол представляет собой транспортер, который включается по мере загрузки ящиков или контейнеров, передвигая груз в глубь фюзеляжа.

Скошенный к хвостовому оперению фюзеляж придает машине несколько кургузый вид, да и два четырехлопастных винта на крыльях не служат ей украшением. Но это довольно удобный и дешевый самолет. В нем можно разместить до пяти с половиной тонн груза, а дальность полета составляет более двух тысяч километров. Крейсерская скорость у него 430 километров в час, но при необходимости он способен развивать и 540.

Пилотам и штурманам машина не слишком нравится. Пилотам потому, что приходится очень точно выдерживать режимы на всех этапах взлета и посадки в зависимости от загрузки и центровки самолета. Штурманам — потому, что навигационное оборудование на ней слишком устарело: локатор маломощный и картинку дает нечеткую, системы ближнего наведения берут уж слишком близко, радиокомпаса несовершенны, компьютера нет, и все расчеты приходится выполнять на обыкновенной деревянной логарифмической линейке.

Стоянка была ярко освещена. На подходе к самолету их встретил бортмеханик Михаил Бурлаков. Первое впечатление от него — здоровый малый, но дубина. Он был на полголовы выше командира, массивнее и шире в плечах. Несмотря на то, что на широком квадратном лице его торжествовал большой горбатый нос, оно казалось добродушным и чуть глуповатым, хотя глупым он, конечно, не был.

— Товарищ командир, заглушки и чехлы с двигателей, приемников воздушного давления, кассет сигнальных ракет и дренажа сняты, груз закреплен, керосина пять пятьсот, самолет исправен, бортмеханик к вылету готов, — доложил он.

— Господин командир, — с ехидцей поправил его Гена, который терпеть не мог этой официальщины. — Сколько тебя учить?

— Не цапайтесь, — сказал Останин. — Как сопровождающие?

— На борту.

— Ладно.

Все вместе они обошли самолет, проводя внешний осмотр. Затем поднялись по стремянке в фюзеляж.

Между кабиной и ящиками, которые были опутаны крепежной сеткой, оставалось метра полтора свободного пространства. Двое из сопровождающих находились на сиденьях, третий — опустившись на корточки — прислонился к ящикам. Один из них был с усами и короткой бородкой, второй — только с усами, третий, судя по всему, самый молодой, не имел никакой растительности. У Останина невольно мелькнула мысль: не обзаводятся ли они соответствующей атрибутикой по достижении определенного возрастного ценза?

Они еще не успели закончить трапезу, и перед ними на небольшом чемоданчике, застланном полотенцем, стояла початая бутылка сухого вина, лежала кура, ветчина, хлеб, яблоки и виноград.

Увидев летчиков, бородатый поднялся с сиденья, вслед за ним вскочили двое других. Когда мимо них вслед за Мининым в кабину проходил штурман, усатый неловко качнулся и, чтобы удержать равновесие, оперся руками о его поясницу.

— Извините, — сказал он вслед затем и выпрямился.

Бородатый поздоровался:

— Здравствуйте, командир. — Он приподнял бутылку, слегка ткнул ею ему в живот, подмигнул: — Не выпьешь, друг? А то мы тут немного…

Николай, пропуская бортмеханика, улыбнулся, покачал головой.

— И рад бы, друг, да служба не велит. Как устроились?

— Отлично. Тогда, может, хоть перекусите?

— После взлета не откажусь, — кивнул он.

— Ждем, будем рады.

— Приятного полета.

Он шагнул в кабину, закрыл дверь, щелкнул замком.

Второй пилот, располагавшийся по правому борту, пристегивал ремни, бортмеханик возвышался в центре на откидном сиденье, как на троне, перед пультом управления. Рабочее место штурмана находилось по левому борту у блистера между кабинной переборкой и креслом командира. Он раскладывал на откидном столике, отделявшем его от прохода, карты, бортжурнал, расчетчики. Место радиста, находившееся через проход справа от штурманского, не было занято — экипаж работал в сокращенном варианте.

Останин поднялся на свое сиденье.

— Говорить тихо. Минута на обмен мненьями. Второй пилот?

— Прежнее.

— Штурман?

— Была проверка. Усатый качнулся не случайно.

— Черт! — сказал Гена. — Подтверждаю. Меня дружески похлопал по пояснице безусый.

— И меня вниманием не обошли, — сказал командир. — Значит, быть готовыми. Второй, твои фокусы могут как-нибудь пригодиться? Отвести там глаза, запудрить мозги, заговорить зубы?

— Как же. Здесь не цирк.

— Нет, не цирк.

Во время этого разговора бортмеханик переводил недоуменный взгляд с одного на другого.

— Вы о чем это, ребята? Я не врубился.

— И не надо, инженер, — успокоил его Гена. — Меньше знать будешь, дольше проживешь. Дяди шутят.

— А… о чем?

— О длине шеи у жирафа, — серьезно разъяснил тот, чем поставил бортмеханика в окончательный тупик. Есть такие люди: мгновенно выполнят чужое распоряжение, но самостоятельно будут очень долго соображать, как донести ложку до своего рта.

— Второй пилот, делаю вам замечание, — ровно сказал Останин. — При повторении отстраню от полетов. Все. Запрашиваем запуск. — Он нажал кнопку внешней связи на штурвале. — 26678 — Атлантида. Разрешите запуск.

— Атлантида — 26678, запуск разрешаю, — мгновенно прозвучал металлический голос.

У штурмана запуск — самая запарка. Ему приходится работать за двоих. Он поднимает столик и перешагивает через проход на место радиста. Все питание для приборов и запуска двигателей подается через его щиток. Аккумуляторы, генераторы, преобразователи нужно включить не только в строго определенной последовательности, но в точно отведенное время, которого в распоряжении штурмана — секунды. Так. Аварийный переключатель — «автомат». Вольтметр — «аварийная шина». Генераторы, преобразователи: щелк, щелк, щелк…

Он слышит голос командира и ответ бортмеханика:

— РУД* — ноль, винт с упора!

— Установлен, с упора снят.

Слышен свист раскручиваемой турбины и голос механика:

— Давление масла есть… давление топлива есть… температура газов растет… срезка топлива есть… Левый запущен!

Штурман прыгает на свое место. Пристегнуться. Надеть наушники. Включить, проверить и настроить радиокомпаса, установить канал аэропорта на станции ближнего наведения, проверить локатор, согласовать компаса…

Перекличка по карте обязательных проверок.

— Опознавание?

— Включено, работает.

— Топливная система?

— По заданию — пять пятьсот.

— Электросистема?

— Проверена, работает нормально.

— РСБН, АРК**?

— Включены, канал установлен, первый — дальний, второй — ближний…

— Атлантида-руление, разрешите?..

— 26678, выруливать разрешаю.

— РУД — двадцать!

— Двадцать есть, — отвечает бортмеханик, сдвигая рычаги вперед.

Машина легко и мягко страгивается с места. Правая рука командира на штурвале, левой он легонько поворачивает штурвальчик управления носовым колесом. Он точно и плавно вписывается в разворот, самолет выкатывается на рулевую дорожку.

— Атлантилда-старт, прошу исполнительный.

— Исполнительный разрешаю.

— Закрылки пятнадцать!

— Закрылки выпущены.

— Атлантида, прошу взлет с ходу!

— 26678, разрешаю.

— Винт на упор! Включить фары!

— На упоре. Фары включены.

— РУД — взлетный режим!

— Есть взлетный.

Обычно серая бетонная полоса в свете фар приобретает молочно-белый цвет. По обеим сторонам черно, и она как выстрелена за горизонт, в звездное небо. Она раскручивается, словно приводной пас, и набегает все стремительней.

Командир слышит в наушниках голос штурмана:

— Скорость растет… сто тридцать… сто пятьдесят… сто семьдесят… рубеж!

Эта команда дает пилоту на раздумье одну-две секунды. Если с самолетом что-то неладно, он мгновенно должен прекратить взлет, иначе будет поздно. Потому что если он замешкается хотя бы еще на несколько секунд, никакие тормоза уже не помогут. Самолет вышвырнет за пределы полосы.

— Подъем!

Командир легонько тянет штурвал на себя, отрывая от полосы переднее колесо.

— Отрыв!

— Убрать шасси.

Глухой удар снизу — бортмеханик убрал колеса.

— Высота семьдесят, скорость двести пятьдесят

— Убрать фары.

— Фары убраны.

— Высота сто двадцать, скорость двести девяносто.

— Закрылки убрать!

— Курс тридцать, — голос штурмана.

— Беру тридцать.

Командир дает левой ногой и чуть давит левой рукой на штурвал. Самолет кренится, звезды медленно передвигаются по лобовому стеклу слева направо. Подсветка мягкая, почти уютно-домашняя.

— Взял тридцать.

Он выравнивает самолет. Он пробегает взглядом по приборам. Скорость 320, вертикальная — шесть с половиной метров в секунду, крен пятнадцать градусов, шарик в центре, разворот координированный. Двигатели работают ровно, звук чуть приглушенный, спокойный. Не мигает ни одна красная сигнальная лампочка тревоги.

На земле экипаж — не экипаж. Это просто кучка всеми затюканных и затурканных нищебродов, которые всем должны и обязаны, а им никто и ничто, и мечтающих об одном-единственном: взлететь. Им испортил настроение командир эскадрильи или, как в этом случае, хозяин фирмы, медицина, диспетчера, ремонтники, заправщики, грузчики, дежурный штурман, синоптики… даже уборщица и та норовит ими покомандовать. Кто только ими не помыкает — и все правы, все имеют право требовать, приказывать, распоряжаться. У экипажа единственное право: терпеть и молчать. Попробуй огрызнись — тут тебе таких палок в ходульки навтыкают, что на первом же шаге нос расшибешь.

Самолет на земле — не самолет. Во-первых, это просто рогатая уродина, во-вторых, она намертво прикована к бетону заправочными шлангами, силовыми кабелями, проводами связи, да и просто своей тяжестью непомерной.

Зато в воздухе экипаж — люди. Самолет — птица. Взаимопонимание тут полное. Взаимовыручка абсолютная. Согласованность между людьми и самолетом безукоризненная. Тут не то что с полуслова — с полунамека все понятно как людям, так и машине, все спокойно и уверенно делают свое обусловленное извечное дело. Никаких трений, никаких обид, никаких недоразумений. Отношения на «вы» — в смысле высочайшего почтения друг к другу.

Останин нажимает кнопку внешней связи:

— Атлантида-подход, занял четыре пятьсот, выхожу из зоны.

— 26678, работайте с контролем, конец.

— Штурман, работай.

И он слышит голос штурмана:

— 26678 — Атлантида-контроль. Занял четыре пятьсот, удаление сто, выход из зоны через двадцать семь минут.

— 26678, занимайте пять сто, выход доложить.

— Занимаю пять сто. Доложу.

Чем хорош ночной полет — тишиной и покоем. Днем в эфире обычно творится такой бедлам, хоть святых выноси. Один докладывает о входе в зону, другой о пролете поворотного пункта, третий о выходе, четвертый об обходе грозовой облачности, пятый запрашивает разрешение на смену эшелона… Из этого хаоса нужно выделить команду, которая относится к тебе, изловчиться вклиниться в разговор в перерыве между двумя докладами или запросами. Да еще нужно на основании докладов бортов составить более или менее полную мысленную картинку: где какой самолет в данное время находится, куда идет и на какой высоте, как эта картинка будет меняться в ближайшие десять, пятнадцать минут, через полчаса, чтобы ты никому не помешал и в тебя никто не врезался. Правда, долголетняя постоянная привычка к такому анализу привела к тому, что это происходит автоматически, как бы само собой, где-то на уровне подсознания и никаких особых усилий не требует. И все же ночной полет Останину всегда доставлял большее удовольствие, чем полет в дневное время. Помимо всего еще и тем, что можно спокойно и не торопясь что угодно обдумать. Ведь после набора высоты, когда самолет выведен на устойчивый режим, можно передать управление второму пилоту или вообще через автопилот переключить его на штурмана и больше до самой посадки ни во что не вмешиваться. Сиди спокойно, слушай, думай, а хочешь — помечтай.

10

Как бы человек ни готовился к неожиданностям и как бы готов к ним ни был, они всегда приходят неожиданно и развиваются отнюдь не так, как бы им полагалось.

Бортмеханик трогает Останина за плечо.

— Командир, вас зовут.

Он указывает большим пальцем в сторону двери. Останин чертыхается про себя: он потерял бдительность. Уши все-таки подвели. Он снимает наушники.

— Командир, мы вас ждем! — раздается голос из-за двери.

— Зовут поесть, — поясняет бортмеханик.

Останин секунду медлит. Потом говорит:

— Благодарю вас, ребята. Кушайте сами на здоровье.

— Командир, нам надо поговорить. Откройте дверь.

— Посторонним заходить в кабину не полагается.

— Командир, откройте!

— Не имею права.

— Командир, мы будем стрелять!

Так. Вот оно. Началось.

— Бортмеханик — на место радиста! — негромко приказывает командир.

— Че-го?!

— Быстро на место радиста! Не рассуждать!

Бортмеханик сидит в самом центре кабины на своем троне, находящемся прямо против двери. Даже если специально стараться попасть мимо — по такой цели не промахнешься. На месте же радиста есть хоть какая-никакая защита — помимо кабинной переборки, еще и приборный щиток.

На лице бортмеханика полнейшее недоумение и недовольство, тем не менее он послушно сверзается со своего сиденья и втискивается в тесное кресло радиста.

— Гена, бери управление! Штурман…

— Командир, вы откроете кабину?

— Нет!

— Предупреждаю еще раз: будем стрелять!

— И я предупреждаю: самолет взорвется или загорится.

За его спиной раздается короткое — фр-р-р, будто мальчишка выдохнул сквозь трубочку пяток горошин в фанеру, и вслед за тем негромкое: кр-рак! Он еще успевает чуть повернуться, но рука до ножа так и не дотягивается, застывает на полдороге. За его плечами — бородатый, и к его спине приставлен короткоствольный пистолет-пулемет, что-то наподобие «узи», которыми пользуются гангстеры в крутых боевиках. Второй ствол, придерживаемый безусым, направлен в голову бортмеханика. Штурман распластан на столике лицом вниз, его правая рука безжизненно свешивается в проход.

В следующую секунду с командира и второго пилота сорваны наушники.

В дверном проеме появляется третий — усатый. В руках у него такое же короткоствольное оружие, как и у двух остальных. Лицо настороженное. Не выпуская пистолета, он левой рукой приподнимает и отталкивает штурмана к блистеру, перегибается через стол, шарит у него по боку и вытаскивает из кобуры пистолет. Штурман не догадался положить его на столик перед собой или хотя бы на блистер. Не догадался или не захотел?

Усатый показывает пистолет бородатому, прячет его в карман, проходит к командиру, охлопывает его по пояснице и отстегивает нож. Бородатый глядит на командира, неодобрительно покачивает головой, забирает нож и пристегивает его к своему поясу. Усатый так же ловко обыскивает второго пилота и бортмеханика, но у них ничего нет.

Все это проделывается быстро, четко, профессионально. Без единого звука.

Командир откидывается на спинку кресла, поворачивает голову, обегает взглядом по привычной схеме приборы на доске и застывает неподвижно, уставясь взглядом в ночное небо над обрезом кабины. Второй пилот держит штурвал, лицо у него застывшее и тоже неподвижное.

— Командир, вы не хотите спросить, что происходит? — вежливо интересуется бородатый.

Странно, я не обратил внимания, что он единственный из тройки в зелено-коричневом камуфляжном комбинезоне, думает Останин. Неужели ему и здесь нужно выделяться? Впрочем, кто только и какой не носит сейчас камуфляж…

— Нет, — говорит он.

— Самолет захвачен революционными бойцами Ичкерии.

— Благодарю за разъяснение.

— Если вы будете точно выполнять наши указания, все окончится хорошо.

— Зачем вы убили моего штурмана?

— Командир, мне очень жаль. Поверьте, мы не хотели этого. Но вы сами виноваты. Не нужно было давать ему оружие. И нужно было открыть дверь, когда мы потребовали.

Да, конечно. Могла ли даже бронированная дверка служить хоть малейшим препятствием для профессионала?

— Мы сожалеем, командир, что так случилось.

Он говорит на чистейшем русском языке, без всякого акцента. И в голосе его действительно звучит сожаление.

Ах вы ж, сволочи! Убить человека — из-за угла. В спину. Не требовалось большого ума, чтобы сообразить: его прошили пулями прямо сквозь переборку, из грузовой кабины. Несмотря на все предыдущие размышления и приготовления, он все-таки не очень верил в то, что самолет станут захватывать, да еще с применением оружия. Но неопределенность раздражала его, и он основательно перенервничал. Убийство штурмана вызвало в нем вспышку такого гнева, что он на какое-то время чуть не потерял над собой контроль.

Прекрати, сказал он себе. Это все-таки случилось. Обида, гнев, ненависть для тебя сейчас слишком большая роскошь. Он словно поршнем выталкивает из себя все: страх, раздражение, дикое желание крушить все вокруг, мысли. Какое-то время он пуст, как спущенный воздушный шарик. Только руки лежат на штурвале, ноги — на педалях, и только они заняты привычным делом.

Когда он позволяет себе вернуться в нормальное состояние, он уже знает: он должен слушать, все замечать, ждать.

— Его бы это, конечно, утешило.

— Не надо так, командир.

— Я просил бы разрешить второму пилоту осмотреть штурмана и если надо — перевязать.

— Разрешаю, — говорит бородатый и кивает усатому напарнику: — проследи.

— Второй пилот! — говорит Останин.

— Иду.

Он отпускает штурвал, отстегивает привязные ремни и, сопровождаемый дулом пистолета, проходит мимо бородатого. Тот сразу же разворачивается и перешагивает на его место, опускается в кресло. Ствол пистолета направлен в сторону командира. Останин приподнимает брови.

— Только помочь штурману, — говорит он второму.

— Понял.

Командир отворачивается и застывает.

Молодой боевик отступает в фюзеляж. В проеме, прислонившись к обрезу, остается усатый. Он настороже, палец на спусковом крючке, оружие чуть подрагивает в руках. Второй пилот откидывает штурманский столик, осматривает Матецкого. Через некоторое время он сообщает:

— Командир, по-моему, штурман мертв.

— Что с ним?

— Изрешечена вся спина, пульс не прощупывается.

— Кровь идет?

— Не знаю, здесь все в крови.

— Все равно вынеси его в фюзеляж и перевяжи на всякий случай.

— Чем?

— Порви рубаху. Посмотри в аптечке йод и бинт.

Бородатый склоняется вперед.

— Механик! — Тот оглядывается. Бородатый взмахивает пистолетом, показывая в сторону Минина. — Помогите второму пилоту!

А, ну да, говорит себе командир. То, что он бортмеханик, они могли узнать и при посадке. Но, скорее всего, нас всех им показали заранее.

Пять тысяч сто. Командир чуть отдает от себя штурвал и выравнивает самолет. И тут же слышит распоряжение бородатого:

— Командир, правым разворотом курс двести. Занимайте эшелон пять четыреста.

Та-ак! Об этом он мог и раньше догадаться. В штурмана они тоже стреляли наверняка, все заранее просчитав. Так, чтобы пули достались только ему. Он нажимает педаль и слегка кренит полукруг штурвала. Потом оглядывается.

Усатый вслед за напарником тоже отступает в фюзеляж, давая возможность пройти второму и бортмеханику, которые, подхватив штурмана, осторожно несут его из кабины. Они исчезают за перегородкой.

— Вы правильно ведете себя, командир, — одобряет бородатый.

— В последнее время я редко падаю в обмороки.

— Командир, еще раз прошу — поверьте, я очень сожалею. И хотел бы сам узнать: что произошло?

— То есть?

— Вам было выделено пять миллионов. Вы их взяли. Следовательно, никаких неожиданностей не должно было случиться. Вы знали, на что шли, и дверь кабины должна была оставаться открытой.

Останин прилагает некоторые усилия, и челюсть у него остается на месте.

— Разъясните, что значит: я знал, на что шел?

Теперь уже бородатый мешкает и с минуту молча смотрит на командира. Но ничем не выдает своего изумления и вежливо разъясняет:

— Вас должны были предупредить, что вы полетите не по тому маршруту, который запланирован. Дверь кабины открыта, к вам заходят террористы, и вы под угрозой оружия выполняете все их требования. После завершения рейса вы спокойно возвращаетесь домой. Ни со стороны хозяина, ни со стороны властей к вам не может быть никаких претензий.

Командир медленно поворачивает голову и долго смотрит в глаза бородатому.

— Это для меня новость.

— Ваши действия для меня тоже новость. Значит, вы не получили такого предупреждения?

— Нет.

— Странно.

— Мне тоже странно. Потому что в этом случае я просто отказался бы от вылета.

— Я понимаю. — Он некоторое время молчит, изучающе глядя на командира. — Вы не спрашиваете, куда мы летим?

— Вы мне скажете.

— Вы мне нравитесь, командир.

— Вы мне тоже.

Что ж, это он может сказать. Чтобы, рискуя жизнью, захватить самолет, от человека кое-что требуется.

— Командир, мне не хотелось бы это говорить, но при малейшей вашей попытке что-то предпринять самостоятельно…

Ствол пистолета-пулемета, направленный прямо в живот командиру, весьма красноречив, так что говорить этого и не следовало. А у тебя, приятель, нервишки тоже на взводе. Командир усмехается.

— Разрешите узнать, как вас зовут?

— Зовите меня… Асланом.

— Ну, что ж, меня…

— Я знаю.

— Понятно. Хорошо, Аслан. Просто для вашего сведения. Пока мы с вами вели эти…задушевные беседы, у меня была сотня возможностей не предпринять, а сделать.

— Беда в том, что после этого ни я, ни вы предпринимать уже ничего и никогда не смогли бы. Так что не стоит, командир. Будьте благоразумны.

— Гусак всегда благоразумен, да всегда в щи попадает.

Некоторое время Аслан обдумывает его слова. У него красивое, мужественное лицо. Тонкие черные брови подвижны и красноречивы. К тому же он намного моложе, чем кажется. Борода его старит. Ему, скорей всего, не больше тридцати.

Потом кивает:

— Что вы хотите знать?

— Куда и кому идет груз?

— В Ичкерию. Или, если вам привычней, — в Чечню.

— Зачем же нужно было прибегать к таким рискованным, а главное — сложным комбинациям? Ведь чем сложнее план, тем больше шансов у него провалиться, вы-то это должны знать. И, как видите, он уже с ходу начал давать сбои. Ну, в Чечню для боевиков груз не пропустят. Но кто вам мешал зафрахтовать самолет до Ставрополя, Элисты, Махачкалы, наконец… Зачем было устраивать такой фейерверк?

— Груз могли задержать и конфисковать. Мы не хотели раньше времени указывать даже направление полета.

— Сейчас это направление известно любой уборщице в аэропорту.

— Ну… не я составляю планы. Да сейчас это уже не имеет никакого значения.

— Вы уверены? Одного выстрела с истребителя достаточно, чтобы разнести нас в клочья.

— Командир, над своей территорией истребители по своим самолетам не стреляют. Даже у нас. По крайней мере, такого прецедента пока еще не было.

— Как только мы окажемся над Чечней, такой прецедент может появиться. Мы не пассажирский лайнер. Мы — грузовик.

Тот пожимает плечами.

— Шанс всегда есть. Особенно если вы нам поможете. А я надеюсь, что поможете.

Ага. Ведешь ты себя не как дуролом в посудной лавке, а вполне вежливо и корректно. И, конечно, во имя великой идеи. Тем не менее ты, не поморщившись, убиваешь у меня штурмана. А уж о том, как это проделано… умолчим. Какую беду он вам сотворил? Клянусь, ты мне за это ответишь.

— Это почему?

— Командир, вы белорус.

— Этот хвост не от той кошки.

— Что вы этим хотите сказать?

— Ничего. Продолжайте.

Аслан молчит, морщит брови, думает. Потом продолжает:

— Если бы ваш народ вел борьбу за свою свободу, как бы вы поступили?

— Не могу вам сказать. Но в любом случае сначала бы постарался выяснить, что это за свобода и кому она нужна.

— Мы выяснили. Так почему нам отказывают в этом праве? Почему нас убивают, нашу землю разоряют? Разве мы развязали войну?

Почему ты мне задаешь эти вопросы?

— Начали вы.

— Только после того, как стало ясно, что никакими другими путями ни свободы, ни независимости мы не получим. И нам слишком хорошо понятно, почему. Нефть — вот в чем дело.

— Об этом я не берусь судить. Но вот что моему штурману она была не нужна, я уверен. И то, что он был целиком и полностью за вашу независимость, знаю точно. Тем не менее, его убили.

— Командир, если бы я не убил его, он убил бы меня. И вы это хорошо знаете.

Даже чужую вину на себя берешь? Ладно. И — я знаю? Да, знаю. Он пистолет из кобуры даже не пытался вытащить. Уж это я знаю точно.

— Я думал, вы сочувствуете нашей борьбе, командир.

— Я сочувствую.

— А помочь все-таки не хотите?

— Кто меня об этом спрашивал?

— Я спрашиваю.

— Как видите, помогаю.

— Да, но…

Пять четыреста. Курс двести. Привести самолет к горизонту. К горизонту.

— Командир, если бы вы имели хоть малейшее представление о том, скольких из нас убили. Танки, самолеты, вертолеты… Бомбы и снаряды — в своей стране, на своих детей. В бою я беззащитного убивать не стал бы.

А не в бою — можно?

Командир молчит.

— Командир, я перевязал штурмана. Но и меня перевязали.

Командир оглядывается. В дверном проеме стоит второй пилот. Он поворачивается боком, и командир видит его связанные за спиной руки.

— Бортмеханика — тоже.

— Штурман жив?

— Мертв.

Бывают доводы, которые убеждают крепче слов самого Господа Бога.

11

Целую вечность командир сидит неподвижно, глядя в пустоту перед собой пустым же, ничего не видящим взглядом. Затем спрашивает ничего не выражающим голосом:

— Зачем же вы связали моих ребят?

Его страж неохотно разъясняет:

— Когда они потребуются, их пригласят. Им ничего плохого не сделают. Их даже накормят.

— Да, я уверен, что сейчас у них аппетит разыгрался.

Аслан морщится.

— Мы не можем рисковать.

— Конечно. И вы уверены, что я смогу вести самолет без штурмана, бортмеханика и второго пилота?

— Любой командир это может сделать.

— Вы задаете мне все больше задачек. Не боитесь переборщить?

— Командир, давайте не будет угрожать друг другу. И вы, и я отлично понимаем, на что мы способны. Можете поверить, что держать вас под дулом пистолета радости мало. Даже меньше, чем вам находиться под ним.

— Ваша деликатность делает вам честь.

— Я предпочел бы иметь вас если не другом, то хотя бы не врагом.

— Ваши методы завоевывать дружбу впечатляют.

— Когда мы добьемся независимости и у нас отпадет необходимость прибегать к таким методам, я устрою пир горой. Заранее приглашаю вас на него, командир. Вы убедитесь, что у нас есть и другие методы.

Останин молчит.

— Принимаете приглашение, Николай Васильевич?

Вот как близко мы знакомы. Когда успели?

— Нет.

— Почему?

— Даже царский пир мне штурмана не вернет.

— Будьте справедливы, командир. В его гибели и ваша немалая доля вины. Пусть даже и невольная. Но и мы ведь не вольны.

— Чего вы от меня добиваетесь?

Аслан поворачивает голову к двери.

— Идрис! Карту!

Почти мгновенно на пороге возникает Идрис — самый младший, почти мальчишка. Он протягивает Аслану аккуратно сложенный пакет. Тот передает его командиру.

— Вот маршрут, по которому мы должны пройти.

Командир разрывает пакет. Так. И карта у них подготовлена. Прямая линия от Уральска до Гудермеса.

Аслан протягивает ему еще один листок. Мелкомасштабная карта, стометровка. Район Гудермеса. Красным квадратом очерчен участок с проходящим по нему шоссе.

Вот место, куда мы должны долететь.

Командир внимательно рассматривает карту. Аслан протягивает третий листок — схему.

— Вот кроки местности, где мы должны сесть.

Прямая дорога, примерно пять-шесть километров длиной. Начинается от разрушенного одинокого дома, расположенного справа. Ориентир характерный — одна-единственная стена. Даже прилично нарисована: один оконный проем цел, второй срезан наискосок. Почти посредине участка находится идеально круглый водоем и вокруг него — пирамидальные тополя. Конец шоссе круто, почти под прямым углом, сворачивает на север.

— И вы уверены, что я это найду?

— Да.

— Без штурмана?!

— Командир, вы долго летали на съемке. Значит, умеете хорошо ориентироваться на малых высотах. И значит, при желании это для вас не составит большого труда.

Останин решает больше ничему не удивляться.

— Уважаемый Аслан, на малых высотах я летал на самолете Ан-2. А между Ан-2 и Ан-26, как выражаются одесситы, две большие разницы.

— Но если вы постараетесь, вы это сделаете.

Да уж.

— Я похож на Бога?

— Командир, не надо меня проверять. Ладно? До такой степени я осведомлен.

— Ваша уверенность…

— … делает вам честь.

Командир секунду смотрит на него молча, потом говорит:

— Сомневаюсь. Ни на чем не основана, так точнее.

— Это неважно. Включите автопилот. Наденьте наушники. Слушайте, но не отвечайте. Внутренняя связь в вашем распоряжении. Если вас уж чересчур допекло, можете власть поматериться, я стерплю.

— Я тоже.

И он пристраивает наушники на голову.

Останин включает автопилот. По барабанным перепонкам ударяет голос диспетчера:

— Атлантида-контроль — 26678! Почему изменили курс? Отвечайте! 26678! Ответьте. Ваш прямой — сорок восемь градусов, удаление семьдесят. Почему возвращаетесь?

— Определитесь, где мы находимся, — приказывает Аслан командиру.

— Мне нужны штурманские принадлежности. Портфель, транспортир, навигационная линейка, карандаш.

— Идрис, подай, — не оборачиваясь, бросает тот пареньку, все еще стоящему в ожидании за его спиной. Портфель и все остальное появляется на коленях у пилота чуть ли не одновременно с распоряжением Аслана. Проворный паренек. Командир опускает портфель на пол кабины слева от себя, пристраивает планшет на штурвале, кладет на него карту, на нее — транспортир, ставит на карте точку и проводит до нее прямую от аэродрома. Затем откладывает расстояние и показывает Аслану.

— Как мы пройдем Уральск?

— Километрах в тридцати восточнее.

Тот кивает.

— Хорошо. Минуем — выходите на маршрут.

А наушники по-прежнему зовут:

— 26678, ответьте! 26678, ваши действия? Ваш маршрут? 26678…

— Аслан, вы раньше имели какое-то отношение к авиации? — спрашивает командир. — Я, конечно, имею в виду не такие прискорбные случаи, как этот…

— Можно сказать и так.

Пустышка. Что ж. Это я в любом случае выясню.

— Откуда вы так хорошо знаете русский?

— Долго жил в России.

— Где?

— В Москве. Родители там жили. Ну, чтоб вам не задавать лишних вопросов: окончил университет, работал в министерстве, экономист. С удовольствием занимался бы своим делом, но бойцы сейчас нужнее. В армии был десантником.

Десантник. Худо. С десантником-профессионалом иметь дело в его положении не намного приятнее, чем с пилотом-профессионалом. Скорее, наоборот. Но хоть это прояснилось. А с пистолетиком ты не расстаешься. Держишь на взводе. Дружеская беседа кошки с мышкой. Такой миленький задушевный разговорчик.

Вообще-то, он это знал и раньше. Не опасность страшна. Ожидание опасности выводит человека из себя и влияет угнетающе. А когда видишь ее и знаешь, в чем она заключается, начинаешь думать и действовать. Сейчас он думает холодно и спокойно. Почти спокойно.

Он не желает, чтобы на борту его судна кто-то командовал им. Во имя каких бы соображений и целей это ни делалось. Он отвечает за экипаж и за самолет. Может, эта задачка и поскромнее, чем отвечать за свободу и независимость, но ему не нравится, когда в борьбу за эту независимость его суют силком.

Штурман убит. Второй и бортмеханик связаны. У самого руки прикованы к штурвалу, а ноги к педалям. Ну, сейчас не прикованы, машину ведет автопилот, но от этого не легче. Он один, против него трое вооруженных и хорошо натасканных в своем деле профессионалов. Было у них время поднатореть. Помощи ему ждать неоткуда. Но ведь и он не подарок. Пускай он не владеет приемами самбо-ямбо, каратэ и фуетэ, но ведь Бог силушкой не обидел. И не он ворвался в чужой и поэтому все-таки пугающий дом, а к нему вломились. Он в своей тарелке и в своем праве. Кое на что неожиданное и непредвиденное и он способен.

И все-таки, все-таки. Не ниндзя и не супермен. Нормальный человек, попавший в идиотское положение.

Будь он в машине один, может, он и не стал бы так уж протестовать против этой незапланированной прогулки. Но что, если после приземления этим ребяткам взбредет на ум почесать руки и пустить в расход всех остальных? В охотку они уже вошли. И никакие их обещания и успокоения гроша ломаного не стоят. Даже если эти вполне искренни, могут найтись другие, менее покладистые.

Те, кто устраивает заварушки, как бы они ни назывались: революции, контрреволюции, освободительные войны или борьба с национализмом и сепаратизмом — никогда не спешат подставлять свои лбы под пули. Расхлебывать приходится таким, как ты да вот эти ребятки.

Плевать мне на ребяток. Моя задача — избежать пули самому и выручить экипаж. Все остальное пусть хоть в тартарары летит. Тебя не спросили, желаешь ли ты во всем этом участвовать или нет, так пусть и не рассчитывают ни на твою благодарность, ни на твою совесть.

Это не твоя война.

Ты должен все переиначить.

Так что же ты сидишь и раздумываешь? Отчего медлишь? Вставай, перевяжи их, к чертовой матери, и дело с концом. Это ведь совсем не сложно. А потом вези их хоть в Чечню, хоть в Уральск на расстрел.

Расстрел-то тут при чем?

При том.

Все же сволочное дело. В чужом пиру похмелье.

Заткнись. Вязальщик! У самого в пузе ствол торчит, а туда же…

Если для того, чтобы спастись нам, потребуется убить их, я это сделаю. Все.

Вот только бодливой корове Бог рогов не дает.

Дает, дает. Тот, чьи планы и намерения известны, всегда проигрывает. Не спеши. Думай. Жди. Время у тебя есть. И уже сквозь смуту что-то брезжит.

— Атлантида-контроль — борт 26678. Ваш обратный триста пятьдесят, удаление девяносто. Если слышите, сообщите, почему изменили курс. Сообщите маршрут. Борт 26678…

— Покажите, — говорит Аслан.

Командир ставит точку на карте. Она почти рядом с не им проложенным маршрутом.

— После выхода на линию пути смените курс.

— Понял.

Ровный гул двигателей. Он словно прилип к обшивке самолета, они стремительно уносятся в ночную неизвестную даль, на юг. Под ними иногда мелькают редкие огоньки. И при всем неуважении к земле командир сейчас им завидует. Завидует тем людям, которые в уюте этих огоньков читают книги, смотрят телевизор или пишут письма друзьям. Или страдают бессонницей. Но им не приходится решать такие головоломки, какими занят он. Им не нужно искать выход из безвыходного положения. Счастливчики. И никто из них даже не подозревает, что там творится над ними, в бесконечном небе. И никто пальцем не шевельнет, чтобы ему помочь.

Несущиеся с бешеной скоростью навстречу самолету звезды неподвижны. Но и в своей скорости, и в своей неподвижности они знают свой путь. А вот он заблудился. Или его заплутали, да так, что и просвета никакого.

Кедров обо всем этом знал? Не мог не знать. И заранее вычеркнул их из списка?

А какая роль отведена их полонителям, если и они всем происходящим поставлены в тупик?

Да какое тебе до этого дело, с раздражением думает командир, протягивая руку к автопилоту и чуть доворачивая машину. Почему ты снова и снова возвращаешься к одному и тому же? Какая связь между тобой и теми, кто на тебя напал, кроме единственной — избавиться от них любым способом и при возможности отплатить той же монетой, какой тебе уплачено? Что, если ты поймешь, какие во всей этой неразберихе играют роли Кедров, заказчики, твои вертухаи и ты сам, так это поможет тебе освободить себя и экипаж? Не связывай одной веревочкой несвязуемое. Думай только о своих проблемах. Задачка проста — убить убийц.

Решение чуть сложновато.

12

Сколько раз за свою жизнь поднимался Останин в ночное небо и, как одинокий странник, обходил свои необъятные владения от Полярной звезды почти до Южного Креста! Как пастух, пересчитывающий свое стадо, или часовых дел мастер, проводящий смотр после хорошо выполненной работы, он всякий раз убеждался, что все в его хозяйстве как следует отлажено, находится на своих местах, ничего не пропало и действует в согласии с предписанными законами.

В хозяйстве и сейчас идеальный порядок. Мерцающая россыпь звезд, как ей и положено, поддерживает и баюкает свою младшую и потому особенно оберегаемую сестренку Землю, вставший в полнеба месяц подсвечивает ей дорогу, сама Земля понемногу укутывается невесомым, почти прозрачным флером слоистых облаков, который по мере ночного похолодания становится все плотнее. А потом взойдет солнце и, как обычно, примется за свою изначальную неустанную работу — освещать, греть, растить…

И все же механизм лишь внешне, лишь издали кажется исправным и хорошо отлаженным. В нем завелась червоточина.

Человек развил в себе величайший дар общения, приспособил под средства коммуникации письмо, телеграф, телефон, лазерную технику, поезда, самолеты; казалось бы, чем дальше, тем больше он должен быть связан с себе подобными нерасторжимыми узами взаимопонимания, но чем развитее становится речь, чем совершеннее связь, тем в большем одиночестве он оказывается среди себе подобных. Непонимание становится всеобщим, тотальным, необратимым не только между народами, государствами, людьми — каждый отдельный человек сам себя понимает все меньше и меньше. Как бы ни убеждали в обратном философы, психологи, социологи, несокрушимыми рядами выстраивая свои неопровержимые теории, истина все-таки состоит в этом.

Уж не потому ли так происходит, что человек изначально повел себя в своем крохотном — а он ох какой крохотный, уж Останину ли в этом было не убедиться — домике, как слон в посудной лавке, совершенно не заботясь ни о лавке, ни о самом себе, и природа в конце концов инстинктивно встала на свою защиту и решила руками самого же человека избавиться от человека? По тому самому принципу, по которому если Бог решает кого-то погубить, то он прежде всего лишает его разума? А ведь для этого не обязательно избавлять от рассудка: чтоб агония не затягивалась и он не погубил все окончательно, достаточно ускорить процесс. Всего лишь, поскольку ему так уж невтерпеж, дать преждевременные знания.

Трагедия людей знающих извечно состоит в том, что они и в окружающих предполагают ум, но их знания всегда применяют хитрозадые дураки по-дурацки. Исключения здесь крайне редки. Так, может, это и не трагедия вовсе, а вполне самоорганизующийся природный механизм, ничем не отличающийся от таких процессов, как кристаллизация, сублимация, реакция замещения или вытеснения? И он, Останин, пылинка, попавшая в эту вселенскую катастрофу уже под занавес, чтобы превратиться в отработанный продукт, как разлагается и превращается ненужный хлам в первоначальные частицы, тем не менее, пытается шебуршиться?

Какое тебе дело до вселенских катастроф?

Такое, что с ума сойти, если задуматься о не вселенских. Вселенские — статистика, свои — простреленная или поджаренная шкура. А это, знаешь ли, болезненные штуки. И ум, и шкура протестуют, они не хотят об этом ничего знать.

Уфа вползает слева на экран локатора V-образным светлым пятнышком, как крылья бабочки-капустницы. И медленно ползет по зеленоватому кочану, совершенно не считаясь с тем, что самолет в это время проносится в небе мимо нее со скоростью, превышающей треть звуковой. Впрочем, земля всегда безнадежно отстает от событий, происходящих в воздухе.

Командир поднимает руку и переключает радиостанцию на позывные Уфы. И слышит голос Балабана:

— 426544 — Уфа-контроль, пять четыреста, пролет точки, выхожу из зоны через двадцать минут.

— 42544, следуйте пять четыреста, траверз Бавлы доложить. — И через секунду: — У вас есть связь с бортом 26678?

— Пять четыреста, траверз доложу. Нет.

— Попробуйте с ним связаться.

Балабан зовет:

— 26678, ответьте борту 42544!

Командир косится на Аслана, тот отрицательно качает головой. Командир отворачивается и снова застывает неподвижно, глядя немигающим взглядом на звезды прямо перед собой.

— 26678…

Эх, Слава. Ответил бы. И единичку убавил бы, и поболтали бы мы минутку о твоем дне рождения или о том, как оттрепать штурману уши…

— Не отвечает. Уфа-контроль, а что с бортом?

— Он идет в южном направлении следом за вами, на вызовы не отвечает.

— Что-о?!

— Конец связи. До выхода.

— До выхода, — медленно произносит он, и в его голосе слышится недоуменная растерянность. — До выхода, — повторяет он машинально.

— Вы вышли на линию пути? — спрашивает командира Аслан.

— Не знаю.

— То есть, как не знаете?

— Настройка и управление компасами, локатором, пеленгатором расположены на приборной доске штурмана, — скучно сообщает командир. — Я со своего места настроить их не могу, а без этого определить, где мы находимся, невозможно. Развяжите второго пилота и разрешите ему занять место штурмана.

Аслан думает. Потом говорит:

— Нет. Сходите и настройте сами.

Командира так и подмывает спросить: настолько трусите?

Но он сдерживается. Отстегивает ремни, медленно поднимается, медленно поворачивается, медленно идет к штурманскому столику. Он обводит пристальным взглядом фюзеляж. У борта на сиденьях рядком, как на посиделках, расположились усатый, бортмеханик, второй пилот, Идрис.

Командир чуть мешкает, внимательно присматриваясь. Второй пилот, заметив Останина, быстро ведет подбородком к правому плечу и чуть скашивает глаза, показывая вниз, за спину.

Потом распрямляется и смотрит на командира вопросительно.

Останин поворачивается, откидывает штурманский столик.

Сиденье штурмана в крови. Останин вытаскивает из кармана носовой платок и осторожно вытирает его. Потом переворачивает испачканную тряпицу, складывает в несколько слоев и трет более тщательно. Испачканный платок кладет на блистерное стекло и занимает место штурмана.

Он перестраивает первый компас на Уфу, второй — на Самару. Устанавливает канал Самары на станции ближнего наведения, локатор переключает на дальность 250 километров.

Сняв показания приборов, он переносит их на карту и ставит точку места самолета. Снова пристально поглядев на второго пилота, который и при его возвращении проделывает те же малопонятные манипуляции, командир поднимается в свое кресло.

— Где? — склоняется к нему Аслан.

Командир указывает отмеченную точку.

— Сто пятьдесят километров восточнее Самары. Двадцать километров восточнее линии пути.

Тот смотрит на карту.

— Покажите по локатору.

Останин показывает.

— Ладно, — говорит Аслан и откидывается в кресле. Потом возвращается к тому, что не дает ему покоя: — Командир, вы ведь должны знать, что Чечня никогда добровольно не присоединялась к России. Когда-то нас завоевали большой кровью.

— Я слышал о Шамиле, — сдержанно говорит тот.

— И отпускать без крови не желают.

— Что вам даст независимость, если с севера — Россия, а с юга — Грузия?

— Мы хотим жить своей головой, а не по чужой указке, как бы хороша она ни была, — почти слово в слово повторяет он уже давно пройденное Останиным. — Но она и плоха. Вы не согласны?

— Почему же. Хуже некуда, хоть и говорят, что не бывает так плохо, чтоб не могло стать еще хуже.

— Вам повезло — у вас все обошлось без бойни.

— Да уж. Позавидовал слепой глухому. — Не хочется ему решать мировые проблемы, и все тут. — Вышли на вашу линию.

Он доворачивает самолет на курс 205 градусов. Конечно, надо бы учесть и ветер… да черта ли ему! Точность нужна, когда самолет идет по нормально запланированному маршруту в нормальных условиях. Они же несутся, как шизанутые подвыпившие фендрики, без руля и ветрил, неизвестно куда. Эх, хочу, так получу! Не бывает так. За каким-нибудь углом обязательно да нарисуется полковник.

— Не понял.

— И не надо. Вам приходилось убивать?

Аслан с минуту молчит.

— Приходилось, — неохотно говорит наконец. Он колеблется. — Когда аул Джафара был уничтожен ракетным огнем, мы заметили номер вертолета. Потом его захватили.

— Кто такой Джафар?

Аслан указывает большим пальцем поднятой левой руки за плечо, в сторону фюзеляжа.

— С усиками. Мой друг. Отец, мать, две сестры, жена, трое ребятишек — все погибли.

— Он стрелял в штурмана?

— Я.

Не мог ты этого сделать. Слишком мало было времени. В кабину ты ворвался первым. Что ж, благородно.

Как они пронесли оружие на самолет? Или — оно уже здесь находилось, припрятанное в ящиках?

Много вопросов, на которые его обязательный собеседник ответить явно не пожелает. Ладно, не будем их и задавать. Тем более что к стоящей перед тобой задаче они никакого отношения не имеют.

— Неважно кто…

— Неважно. Идрис его младший брат. Только они двое и остались…

— Вы уверены, что второй пилот и бортмеханик в безопасности?

— Уверен. Кровная месть — не всеобщее уничтожение. К тому же у вас ее значение сильно преувеличивают. Наша цель — свобода. Это выше мести.

Да будь вы все неладны! Все поют одну и ту же песню испокон веков. Сколько можно верить сказочкам?! Свобода! Да что такое свобода? Свобода — лгать, воровать, грабить, мучить, унижать и убивать. Не было и нет свободы просто мирно жить. И не будет. Пряников на всех никогда не хватает.

Вот она, ваша свобода, — лежит на полу за кабинной переборкой.

Но если я не последний осел, то второй пилот давал мне понять, что связанные руки у него свободны. С его способностями это возможно. Неужто отец с мамой такому пустяку его не обучили? И вот эта-то свобода — нечто ощутимое и реальное. Если так, то наши шансы повышаются. Но что это ему дает?

Пока — ничего. Против пули даже свободные руки слабоваты.

Не профукай только все так же бездарно, как один раз уже сделал.

Что ты можешь?

Бросить самолет в пике, после чего твой соседушка распластается на потолке, как муха. Приятная картинка. Вот только потом машину надо будет из него вывести, а это вряд ли окажется тебе по плечу с мешком… этого самого, когда оно отлипнет от потолка и повиснет на штурвале.

Свалить самолет на крыло или заложить такой вираж, чтоб глаза у всех на лоб полезли?

Это можно. Если крылья выдержат.

Из всех — реальный шанс: болтанка.

Вот эту-то возможность он и рассматривает со всех сторон бесконечно. Ему нужен не одноразовый трюк, при котором что-то то ли будет, то ли нет. Ему нужно действовать наверняка. А болтанки им не избежать.

13

Раздрай, случившийся с бортмехаником Михаилом Бурлаковым в результате всех этих несуразностей, начинает помаленьку образовываться и утрясаться. Михаил оглядывает самолет, второго пилота, своих пленителей-сторожей-охранителей пусть все еще и довольно диким, но постепенно проясняющимся взглядом. Калейдоскоп последних невозможных и необъяснимых событий начинает стабилизироваться в его голове и обретать хоть какой-то смысл.

— Это… что? Выходит… они нас захватили? — задает он Геннадию кристальный по своему логическому обоснованию вопрос.

Глаза у него голубенькие, как незабудки, и смотрят доверчиво. Он глядит на второго пилота. Он передергивает кистями рук, пытаясь ослабить стягивающую их бельевую веревку. Веревка жмет, но главное — вызывает страшное раздражение своей инородностью, своей несовместимостью с тем, что он привык и должен делать и что происходит в эту минуту.

— В способности делать правильные выводы из немногих фактов тебе не откажешь, — одобряет Гена.

— Но — зачем?

— Вопрос вопросов. Как «быть или не быть» Шекспира.

— Я его знаю? — сбивается с мысли Михаил.

— Вряд ли.

Михаил морщит лоб, припоминает.

— Это тот тип, который тысячу лет назад писал всякую заумь? — Интеллект бортмеханика не относящимися к практическим делам сведениями явно не обременен. — Чего ты мне его суешь? Он что — нам поможет?

— Не поможет, — соглашается Минин.

— Ну и нечего тогда приплетать всяких там… Зачем они убили штурмана?

— Спроси у них.

Механик поворачивается к Джафару.

— Зачем вы убили штурмана?

Тот молча косится на него и отворачивается.

— Вот это гадство! — изумляется Михаил одновременно тому, что штурмана убили, и тому, что на простой вопрос ответить не могут. И хоть сам он сидит связанным, до него все еще никак не доходит, что все это всерьез и его самого тоже касается. — А нас зачем связали?

И вдруг его поражает: как это он, такой здоровущий, позволил себя связать? Да он здесь все мог разнести в щепки, а он и пальцем не шевельнул. У него даже рот открывается, когда он постигает всю эту несообразность. Он с недоверием поворачивает голову, пытаясь заглянуть себе за спину.

— Во блин! — говорит он.

— Эх, Миша, Миша! — говорит второй пилот.

— Что «Миша, Миша»? — пыхтит тот: заглянуть за спину не удается, и он бросает эти попытки. — А как полетит самолет без штурмана, бортмеханика и тебя? Они соображают это или совсем опупели?

— Летит.

— И долго пролетит? — с ехидцей спрашивает он. — Это вам что — телега с лошадью? Шуточки нашли!

— Мой грех, мой грех, — удрученно согласился Гена. — Недоглядел.

— Что ты мне смешки все строишь?! — сердится Михаил. — Дело-то серьезное!

— Еще бы. Только я тут при чем, а, Миша?

— Ты тут ни при чем, — вынужден тот согласиться. — И все-таки это никуда не годится! Надо что-то делать.

— Ты попал в самую точку.

— Но что?

— Не знаю.

— Командир молчит, второй — не знает, эти два дундука воды в рот набрали, я тут пеньком торчу. А самолет, того и гляди, хлопнется. Я даже не знаю, сколько из каких групп керосина выработано. Вот так хорошенькое дело!

— Миша, какой, к дьяволу, керосин?! Ты хоть понимаешь, что говоришь?

— Понимаю. На этой машине из правой группы баков выработка идет всегда быстрее, я это давно заметил… И еще…

— Миша, — болезненно морщится второй пилот, — прежде чем дело дойдет до керосина, нас эти два добрых молодца трижды пристрелят.

— Ну да? — говорит Миша недоверчиво.

— Да.

— И кто поведет машину? Господь Бог? А кто ее сажать будет?

— Миша, вон туда взгляни, — кивает Гена на пол, где лежит тело штурмана.

Тот смотрит.

— Вот это… — тянет он.

— …гадство, — подсказывает ему Гена. — Самое настоящее, Миша. Первостатейное.

Их стражи в разговор не вмешиваются. Они сидят по обе стороны от пленников и смотрят перед собой отсутствующими взглядами. Может, получили такое указание, а может, разговор их действительно не интересует. Дело, в которое он ввязались, дает им немало пищи для собственных размышлений.

Минин звеняще думает: о том, что руки у меня свободны, ни один из них не догадывается. Если въехать в горло кулаком вот этому шибздику, он и опомниться не успеет, как оружие окажется в моих руках.

Да, но…

Вот именно — но. Усатый-то мгновенно всадит в тебя всю обойму, а в ней не меньше тридцати патронов. Хватит и на тебя, и на механика. Как говорит Миша: гадство. И командира никак не предупредишь…

— Такого со мной еще ни разу в жизни не делалось, — сокрушенно говорит Бурлаков.

— Неужели? — не верит ему Гена.

— Да.

Миша опускает голову.

— Была б здесь Верка… — бормочет он.

— Кто это? — спрашивает Гена.

— Моя жена.

— Она всегда знает, что делать?

— Всегда.

— Завидное качество. Напрасно ты ее в полет не взял, — серьезно попрекает он Мишу.

Механик, по всей видимости, всерьез обдумывает такую возможность, потому что глаза его загораются, но быстро отказывается от нее как от не предусмотренной руководством по летной эксплуатации самолета и вообще глупой затеи.

— Ну да, тебе лишь бы язык почесать, — раздраженно говорит он, потом спрашивает: — А что все-таки об этом думает командир?

Безнадежен, сдается Геннадий. Он еще попытался прикинуть, сможет ли механик быть хоть чем-то полезен, когда дело дойдет до настоящей заварушки, но сейчас же даже от мысли об этом отказывается. Если тому приказать: бей! — он обязательно спросит: куда? Нет, на механика рассчитывать не приходится.

Думай, голова, шапку куплю.

— Ну, брат, у тебя действительно ума палата, — качает он головой.

— Я не хвастаюсь своим умом, как некоторые, — огрызается бортмеханик. — Но делать все равно что-то надо. Не сидеть же, сложа руки.

— Займись рычагами управления, — грустно советует Гена.

— А ты меня развяжешь?.. Мать моя вся в саже и не моется!.. Ну, скажу я вам… Приехали…

— Да уж, — соглашается Гена.

— Вот!

Он набычивает голову и упирается в пол сердитым и расстроенным взглядом. На своем рабочем месте бортмеханик всегда знал, что и когда надо делать. Он знал, какой процент тяги дать двигателям при взлете, при работе на номинале или крейсерском режиме, при заходе на посадку и посадке. Какую держать температуру масла и газов, как не допустить неравномерной выработки топлива из баков, что предпринять при отказе генераторов или пожаре на самолете. Но он и всегда получал на каждый случай совершенно точные и четкие распоряжения от командира или второго пилота. А сейчас не то, что никаких указаний не поступало, — никто сам не знал, что происходит и как же в конце концов надо поступать.

А вот будь жив штурман, тот наверняка знал бы, как выйти из положения. Он всегда все знал. Надо ж, убили! Хороший был штурман, культурный. Рассказывал о всяких таких вещах. И не заносился, как некоторые. Строят из себя.

Штурман всегда знал, что надо делать. Жена бортмеханика всегда знала, что делать. Командир самолета тоже всегда знает, что делать. Но его не принято об этом спрашивать, пока сам не скажет. А как он скажет, если его здесь просто нет?

«А вот взять, откатить рампу да включить транспортер, — мстительно думает механик. — То-то удивятся, когда пол у них из-под ног в люк поедет! Шутка в деле».

Бортмеханику неуютно и мусорно. Но мысли в его голове ворочаются.

Самолет несется в безоблачном небе на юг сквозь звезды и гул собственных двигателей. Командир склоняется к боковой форточке и внимательно смотрит вниз, на землю. Ни единого огонька. Плотный белый слой облачности нижнего яруса до горизонта — как пуховая перина. Если на нее упасть, не провалишься, она прогнется и подбросит тело, как батут.

Командир отворачивается от форточки, наклоняется вперед, к приборной доске, и приглушает реостатами свет в кабине. На приборах, расположенных на панелях и щитках, — неяркий красноватый отблеск. Белый свет он полностью выключает.

В наушниках слышатся спокойные переговоры находящихся в воздухе бортов с диспетчерами аэропортов, изредка — между собой, когда штурманы уточняют скорость и направление ветра или наличие по маршрутам грозовых очагов.

Борт 26678 никто не вызывает и не пытается связаться.

Не так уж и невозмутим начальник тройки, как хочет показать.

— Вы хорошо ознакомились со схемой посадки? — спрашивает он Останина после долгого молчания. Видимо, сомнения, поселенные командиром, гложут и его.

— Хорошо. Да, хорошо.

— И тем не менее утверждаете, что не сможете найти это место и сесть?

— Утверждаю.

— Разъясните.

Командир разъясняет:

— Вы предлагаете сажать самолет на шоссе, никак не предназначенное для таких целей. Никто не знает, выдержит ли оно тяжесть самолета, а главное — оно слишком узко. Малейший сбой, и… Но это бы еще полбеды. Как прикажете найти нужный участок, если там нет ни приводных радиостанций, ни локаторов, ни пеленгаторов, ни посадочных систем? Да с нашей скоростью, когда вблизи земли и разглядеть-то ничего невозможно?

— Но вы летали ведь на аэросъемке!

— Летать-то я летал, да я не штурман.

— Любой пилот знает столько же, сколько штурман, и чуть больше.

— Понятно. Сразу видно, что вас инструктировал пилот высокого класса, а такие люди всегда склонны свои достоинства приписывать и другим. Но если бы он был классом чуть пониже, то хотя бы поставил вас в известность о том, что одновременно пилотировать самолет и вести визуальную ориентировку — задачка чуть посложнее, чем… Ладно, не будем. Найти нужный участок на малой высоте да при нашей скорости — немыслимо. По крайней мере, для меня. Вот он бы сделал, — показывает он через плечо большим пальцем руки. — Но вы поторопились.

— Поверьте, мне очень жаль, что так получилось.

— Ваши сожаления ничем не помогут ни ему, ни мне, ни вам. Так что можете спокойно засунуть их себе в… Извините.

— Ради идеи иногда приходится жертвовать…

— Плевать мне на идеи. Слишком хорошо я знаю им цену. Ни одна идея не стоит человеческой жизни. Идеи должны служить человеку, а не наоборот.

— Ну… Тут я с вами не согласен.

— Я никого не принуждаю соглашаться. Оставим это.

— Вы можете предложить какой-нибудь выход из создавшегося положения?

— Нет.

— Подумайте. Как там ни верти, мы в одной лодке.

— Не я создал эти проблемы.

— И все-таки… я прошу вас подумать. — На какое-то время он теряет самообладание. — Вполне возможно, — цедит он сквозь зубы, — что у вас появится соблазн отвезти нас не в Чечню, а куда-то в другое местечко. Не поддавайтесь ему. Вы обязаны пролететь над Гудермесом. А я и мои ребята его ни с чем другим не спутаем.

— Принял к сведению.

Уютный полумрак кабины. Комнатное тепло, хотя за бортом минус десять. Мерцание звезд на остеклении. Спокойная обстановка, джентльменский разговор. И ночь, и ночь, и ночь…

Мечтай и размышляй.

Командир проверяет по топливомеру остаток топлива и расход его по группам баков. Из правой выработка идет быстрее. Он отключает их, чтобы выровнять запас керосина в левом и правом крыльях.

Он смотрит на своего ангела-хранителя. Его лицо застыло в полумраке, и на черной бороде красноватый отблеск. Впечатление неправдоподобное и странное. Чтобы напомнить о себе, что мистика и чертовщина не по его части, пилот нажимает кнопку внутренней связи. Голос его звучит буднично и сухо, как монолог судейского, зачитывающего приговор:

— Через несколько минут мы войдем в зону действия Самарского диспетчерского пункта. Насколько мне известно, и в ней, и в Волгоградской расположены солидные средства ПВО. Могу заверить: ребята это серьезные и слишком уж шутить не склонны. Если мы по-прежнему и дальше вот так молча будем переть на стенку напролом, они могут обидеться. Боюсь, они врежут нам так, что от нас не только мокрого — сухого места не останется. Мне как-то, знаете, не по себе кончать так жизнь в разгаре цветущих лет. А вам?

Аслан поворачивает голову и долго смотрит на Останина, словно пытаясь что-то прочесть по его лицу.

— Что вы предлагаете, командир?

— Сначала я хотел было предложить сообщить земле, что с нами в действительности происходит…

— Это исключается.

— Я не договорил. Это исключается не потому, что вы налагаете запрет. Просто сейчас в этом нет никакого смысла. О том, что произошло, они уже знают совершенно точно. Просто такое сообщение н а м ничего не дает. Ведь вам надо, чтобы нас хотя бы по глупости не сбили, не так ли?

— Так.

— Впереди нас минутах в двадцати лета примерно этим же курсом идет мой друг. Если я попрошу его докладывать пролет контрольных точек и нашим бортом, это он сделает. Скажем, наш пролет он будет докладывать минут на десять раньше своего или позже.

— Что это даст?

— На какое-то время собьет с толку наземные службы. Пока они разберутся, в чем дело, истребителей не пошлют и ракеты пулять не станут.

— Почему вы все время твердите об истребителях? Ведь раньше их никогда не поднимали!

— И у вас есть стопроцентная гарантия, что так будет и впредь?

— Нет.

— А что вы будете делать, если нас возьмут в клещи и поведут на любой аэродром?

Тот молчит.

— Я спрашиваю — что? Станете палить мне в спину?

— Не стану.

— А что станете?

Молчание.

— А ваши дружки-приятели?

Молчание. Командир несколько секунд смотрит на Аслана в упор. Тот опускает голову. Командир отворачивается.

— Так что?

— Как вы это сделаете? Ваши переговоры услышат.

— Это мои проблемы.

— Но никаких сообщений о захвате самолета.

Командир пожимает плечами. Он протягивает руку и устанавливает на щитке радиостанции частоту Самарской зоны диспетчерской службы. И почти сразу же слышит голос Балабана, докладывающего пролет Курумоча. Он выжидает минутку и нажимает кнопку внешней связи.

— Слава, плюс три.

— Понял.

Командир снова тянется рукой к щитку станции и прибавляет к частоте, на которой работает контроль Самары, три единички. Нажимает кнопку.

— Николай, — говорит он. — Доложи мой пролет через десять минут, а выход из зоны за десять до своего. Так же Волгоградскую.

— Понял.

— Сам.

— Понял.

— Конец.

Останин снова устанавливает частоту Самары. Этим способом пилоты частенько пользуются, когда надо сообщить друг другу о житейских новостях, каверзах начальства или просто поболтать. Смена частот — чтобы не мешать другим бортам, выходящим на связь, и чтобы не возбуждать излишнего любопытства. В этом случае Останин просто вспомнил давнюю договоренность со Славой о связи в случае каких-то неприятностей на борту. Сейчас он сообщил, что борт захвачен тремя террористами, он не хочет, чтобы вмешивалась земля, поскольку это может только ухудшить положение, и справиться рассчитывает своими силами.

Конечно, Останин и сам не слишком верит в возможность посылки на их перехват истребителей. Но умников только в радости мало, на беду их всегда хватает, вон стоит взглянуть на сидящих в машине, в том числе и на него самого. Он и без того в… этом самом… по уши, а случись такое…

Палачи и жертва, скованные одной цепью… Миниатюрная копия страны с тысячелетней историей. И жертве всегда приходится спасать палачей…

Ну, Славе он сообщил, как у него обстоят дела. Да толку… Если до этого дойдет, сообщения с его борта, может, чего-то и будут стоить, хотя и сомнительно…

Аслан спрашивает:

— Что значит — плюс три?

— Частота, на которой работает Самара — 131, 1. Плюс три — 134, 1.

Видимо, ответ его удовлетворяет, потому что больше он вопросов не задает. Он откидывается на спинку сиденья и смотрит сквозь лобовое стекло на примерзшие к нему капли звезд.

Через несколько минут в наушниках слышится голос Славы Балабана:

— 26678 — Самара-подход, пять четыреста, пролет точки.

Судя по всему, диспетчер чем-то отвлекся и не сразу сообразил, кто его вызывает. Он механически отвечает:

— Самара-подход, — 26678, работайте с западом 131,3. Конец.

— Конец.

И сразу же, словно спохватившись, Самара восклицает:

— 26678! Ваш маршрут? Куда идете? Сообщите, что случилось? 26678, ответьте!..

Эфир молчит. Диспетчер еще несколько раз повторяет свой вызов, но в ответ ни звука. Он переключается на работу с другими бортами.

Аслан говорит командиру:

— Спасибо.

Лицо командира — застывшая маска. Его взгляд обегает шкалы приборов. Высота 5400, скорость 430, стрелка вариометра на нуле, силуэт самолетика замер точно на контрольной линии авиагоризонта, а шарик в центре, курс… Обороты двигателей, температура масла и газов, давление топлива… Отбор воздуха, перепад давления за бортом и в кабине в норме. Ни одна контрольная лампочка не вспыхивает красным светом. Расход топлива в баках выровнен, Останин протягивает руку и включает насосы второй группы.

Справа по полю локатора, хоть и смутно-далеко, отбивается ленточка Волги. Командир медленно переводит взгляд вправо, за форточку. Если бы не было облачности, он мог бы увидеть отсветы расположенных на реке городов. В ясную погоду зарево видно почти сплошной цепью издалека. Сейчас ослепительно-белый свет облачного покрывала под самолетом уже чуть ли не на расстоянии вытянутой руки тускнеет, переходит постепенно в серый и теряется во тьме у горизонта.

Где они идут? Где-то между Волгой и Уралом. Для штурмана определить абсолютно точно место самолета было бы минутным делом. Но для этого нужно снять с приборов показания, проложить на карте пеленги, отсчитать расстояния, продублировать. У того и навигационных приборов побольше, чем у командира, и рабочее место получше оборудовано, да и навыки покрепче.

Нет штурмана.

Да и зачем ему сейчас, в такой обстановке, точное место? До Каспия дойдут, там и определится.

Если дойдут.

Но за штурмана и за все прочее вы мне еще ответите, думает командир, сжимая зубы. Этого я вам не прощу.

15

У пилота в руках 5600 лошадиных сил — такое вообразить невозможно, и вся эта мощь мгновенно подчиняется малейшему движению руки. Почти двадцать четыре тонны металла невесомы, едва заметное отклонение элеронов тотчас отзывается креном; рулями высоты посылаешь самолет в набор или снижение; вслед за отклонением руля поворота послушно уплывают вместе с горизонтом звезды. Триммером можно сбалансировать машину так, что никакой автопилот не нужен, не нужно трогать ни педали, ни штурвал. Однажды, когда Останин еще летал на поисковой съемке на Ан-2 — тогда еще жив был штурман Алексей Багун, — ему пришлось сажать машину вообще без штурвала и педалей, с полностью отказавшим управлением, только с помощью триммеров. Подлое это было дело, специально подстроенное, до сих пор вспоминать противно. Довел с участка самолет и посадил. Ан-26 с помощью одних триммеров, конечно, вряд ли посадишь, хотя кто знает. Как когда-то выразился Гена Хижняк, приземливший вертолет без хвостового винта, жить захочешь — сможешь.

Останин тянется рукой к тумблеру, чуть отклоняет триммер элерона вверх и смотрит на авиагоризонт. Идеально.

Несмотря ни на что, даже такой полет доставляет ему удовольствие. На какое-то время он отключается от всех этих навязанных ему забот, он занят только полетом. Он чутко вслушивается в мощную симфонию работающих турбин, и их безукоризненно синхронный ровный гул наполняет его гордостью. Ему приятно трогать рычаги управления, регулируя тягу двигателей, управляться с педалями и штурвалом, следить за приборами, выбирать наивыгоднейший режим полета. Ему нравится регулировать яркость освещения, громкость приема и передачи радиостанций, температуру воздуха в кабине. Он внимательно вслушивается в переговоры экипажей с диспетчерами и с увлечением составляет мысленную картинку воздушного пространства: кто где находится, какой тип самолета куда идет, на какой высоте и каком удалении.

Через ребристые ручки штурвала, через педали, всем своим телом, наконец, он чувствует упругую податливость воздуха, рассекаемого неимоверно мощной и огромной птицей, но в то же время и надежность, прочность этой опоры. Он — как снаряд, выпущенный баллистой, но и одушевленный, с огромной волей, выбирающей свои пути. И мощь, и стремительность машины — не чуждая пилоту стремительность и мощь, она его, своя, неотъемлемая. И хоть это всего лишь иллюзия, как ты ни пытайся соотнести с иллюзией или самообманом все это, но ощущение настолько реально и осязаемо, что никакие доводы рассудка ни в чем не убеждают. И ты, и самолет — единое цельное живое существо, с единой волей, разумом, устремлениями. Не симбиоз, нет — именно одно.

Пространство, скорость, время — в твоем полном и неотъемлемом подчинении, твоя стихия, твоя жизнь. Твоя свобода. В полете ты — царь и Бог.

Такие чувства вряд ли испытывает хоть один человек любой другой профессии, и именно поэтому летчики так ею дорожат. Несмотря на то, что и неприятностей, с ней связанных, побольше, чем где бы то ни было.

Была бы земля такой, как небо.

Ах, если бы на цветы да не морозы, да если бы небо — без земли…

Земля вся запластована облачностью.

На экране локатора почти прямо по курсу положенной набок запятой прорисовывается озеро Аралсор. Спутать его ни с каким другим ориентиром невозможно. Вот и точное твое место.

Командир бросает взгляд на карту — траверз Волгограда.

Нынешние непрошеные работодатели Останина не озаботились тем, чтобы проложить ему маршрут по существующим воздушным трассам. Не только трасс — и управления здесь никакого нет, район ничейный. Вернее — заграница, Казахстан. Не миновать дипломатических осложнений. Хоть плачь, хоть хохочи. А лучше без эмоций. С одной стороны — хорошо: ты никому не мешаешь, и тебе никто. С другой — все равно что идти голеньким по Красной площади.

И начинается рассвет.

— 26678 — Волгоград-контроль. Пролет точки, пять четыреста, выход из зоны через сорок три, — голос Славы Балабана, неудачно прикидывающегося шлангом: он пытается изобразить голос Останина.

Чего уж там. Кто эти голоса будет сличать?

Волгоградцы уже в курсе. То есть знают, что бесхозный самолет без спросу вломился в их зону. И они хотят хоть что-то знать вразумительное о его дальнейших финтифантах. Поэтому диспетчер и взмывает:

— Волгоград-контроль — 26678, маршрут и цель полета? Ваше место?

Конечно же, он знает, что никакого поименованного борта над городом нет, но откуда гром, проследить по локатору не успел. И еще с минуту тщетно разоряется в эфире. А через десять минут Балабан докладывает уже свой пролет. И кто-то еще сообщает о входе в зону. И Слава в ту же масть:

— Плюс единичка.

— Есть, — щелкает переключателем командир.

— Проснулся дядя Шум.

— Подбрось цифирьку.

— Минус семнадцать.

— Понял. Засветки есть?

— Пока чисто. Чем могу?

— Грозишку, парень, да побыстрее, засветочки, да помощнее.

— Запросики. Не по силам, — огорчается тот. — Как у тебя?

— Справлюсь. Дядя ни к чему.

— Понял. Конец.

— Конец.

Аслан спрашивает:

— О чем вы говорили?

— Воины зашевелились.

— И… что-нибудь о нас?

— Сейчас узнаем.

Сам Останин не догадался поинтересоваться частотой, на которой здесь работают военные. Но отнять от Волгоградской семнадцать и щелкнуть переключателем пока способен. И сразу слышит голоса:

— Объект продолжает следовать с курсом двести. Только что прошел Аралсор. Азимут… удаление…

— Ты уверен, что тот самый?

— Соседи утверждают — тот.

— Продолжай наблюдение. Я свяжусь с КП. Расчетное границы?

— Тридцать шесть.

— Следи. Конец.

— О нас? — спрашивает Аслан.

— О нас.

Его лицо мрачнеет. Командиру тоже радости мало. Ну и растепа! Вот это и план, вот это и подготовка к вылету. Сообразил — отделался от пистолетика. Даже Балабан оказался предусмотрительней, хотя ему и предусматривать было что-то вовсе ни к чему. Вот так все планы. Вот так учеты и расчеты. Учат дураков, да не в коня корм. Заткнись и думай. О чем думать? Твои стратеги тоже лопухнулись. Вот это греет. Ах, как греет. Не один идешь ко дну — и у соседа корова подохла.

— Вы считаете, что они все-таки на нас нападут? — спрашивает Аслан.

— Я ничего не считаю, — хмуро говорит командир, хотя и думает про себя: я обязан так считать. Я много чего был обязан, да не обязался. — Кстати, что мы все-таки везем?

— Ну…

Он поворачивает к Аслану голову, смотрит жестко.

— Опасаетесь, что побегу им сообщать? Я должен принимать решения. А для этого должен знать.

— Оружие.

— Какое именно?

— Автоматы… пулеметы…

— Черт бы вас… Тогда понятно.

— Что вам понятно?

— Им это известно.

— Им не может быть это известно! Наши люди…

— Ваши, ваши, — ворчит командир. — Или наши.

Хоть собачьи, хоть телячьи — на его голову. Его вдруг обдает холодком. А если это — Кедров? Запросто. Зачем ему, чтоб русские автоматы стреляли в русских? Зелененьких ему это не прибавит. Один звонок… Погибнут самолет и летчики? Даже пожалеет. Искренне. Как пожалел волк кобылу. Или крокодил, пустивший слезу. За сведения ведь могут и приплатить? Хороший рейс. Хороший бизнес. Одним — промолчать, другим — сказать. И концы в воду.

Коротка ты, воробьиная ночь. И можешь оказаться совсем коротенькой. Где твои громы и молнии? Грозы мне нужны!

Вот уж о чем ни один пилот в здравом уме не мечтает. Нужда заставит… прокукарекаешь?

Гадство.

Весь лексикон всего экипажа и чуть больше, как и положено командиру. И никаких тебе мыслей о вечном, благом и возвышенном. Один сплошной вой и мат в ожидании действий и невозможности приступить к ним немедленно. Прорва затягивает все глубже, а ты вынужден, зажав дыхание и волю, подчиняться течению.

Я долго могу терпеть, а потом наступит и мой черед. Нашему бы теляти… Выигрывает тот, кто умеет ждать. Вспомни, как тебе с Багуном досталось на этой чертовой кимберлитовой трубке, которую вы так некстати обнаружили. Ты еще там мог остаться вечным памятником и себе, и ей. Да вот не остался же, и трубочка тоже — тю-тю. Испарилась. Мыслишки — не шило, иголкой виляют туда, где послабже? Виляют. Печенка заставит — она ведь не броневая.

Он косит глазом на дуло пистолета-пулемета. Потом снова поворачивает голову и застывает.

— Если к нам припожалуют гости — я могу вступить с ними в переговоры?

— О чем?

— Хотя бы сообщить о том, как у нас обстоят дела. Кто здесь и зачем.

— Что это изменит?

— Откуда мне знать? — раздражается командир. — Думать и решать вынудим. Пожалеть и слезу пустить заставим. Время затянем.

— Разве что слезу…

С юморком человек.

— Если они узнают, что самолет захвачен, а не добровольно прет в Иран, Туркестан, Пакистан, им придется что-то решать, согласовывать, предпринимать. Чечня им еще подбросит загадок. Болтовня в любом случае требует времени, только молчание можно мгновенно оборвать. Сделать безвременным.

— Хорошо. Но курса в любом случае не менять.

Пилот поворачивает голову и приподнимает брови. Долго смотрит на Аслана. Разлепляет губы.

— Курс нам менять придется, и дай Бог, чтоб не один раз.

— Я имею в виду — мы должны сесть в Чечне.

— Ваши бы слова да Богу в уши. Вернее, одно слово: сесть. А уж где… Только я вот все больше и больше сомневаюсь, что нам это удастся сделать.

И как бы в подтверждение его пророчества — голос диспетчера ПВО:

— Два самолета подготовить к вылету!

— Есть подготовить!

Аслан вздрагивает.

— Это — что?

— То самое. — Командир некоторое время молчит, потом говорит с сожалением: — Олухи вы царя небесного. Я имею в виду не только вас и ваших дружков. Самолет вы захватили… мастерски. Но вот что касается тех, кто все это планировал и организовывал… Захватить в пять секунд самолет, чтоб в одну потерять?

— А как бы поступили вы? — огрызается Аслан.

— Сейчас открою для вас филиал академии по терроризму и угону самолетов. Вам не кажется, что если вы только сели на унитаз, то с поддергиванием штанишек надо и погодить?

— Не острите.

— К чему мне? Заострено каллиграфически.

Не те прихлопнут, так эти убьют.

— Поступайте так, как считаете нужным, — говорит Аслан. — Только помогите довезти груз до места.

— Да места-то — нет!

— Любое по вашему выбору в районе Гудермеса поближе к горам. С остальным мы справимся сами.

Та-ак…

16

Небо на востоке все больше светлеет. И вот далеко на юге выстраиваются и застывают первые группки чечевицеобразных облачков. А высоко над ними пламенеют коготки и косы стратосферных перистых — растут внахлест, неудержимо. Все это верные признаки холодного фронта. Облака возникают из пустоты, из ничего и увеличиваются в размерах прямо на глазах. Они не приближаются, нет — движения не видно, не ощущается; а ощущается, что именно растут, как на дрожжах, взбухают, вспучиваются. Иллюзия, которая после Ан-2 сначала как-то озадачивала, пока он не привык и перестал обращать внимание. На Ан-2 всегда к чему-то приближаешься, будь то город, озеро или облака. А когда сидишь в кабине Ан-26, все это внезапно и неожиданно появляется из ничего и, оставаясь недвижимым, стремительно растет и разбухает.

То, что в обычном, нормальном полете пилотам и штурманам портит жизнь — грозовые облака, кучевка, восходящие и нисходящие воздушные потоки и связанная с ними болтанка, грозовые разряды и необходимость маневрировать, чтобы избежать опасности, сейчас вселяет надежду и поднимает у командира настроение. Ого-го, говорит он себе, глядя на взмахивающие в зенит протуберанцы. Так, может, мы еще повоюем?

— Аслан, вы когда-нибудь управляли самолетом? — спрашивает он соседа.

— Да как сказать…

— Так и скажите.

— Не управлял.

— Хотите попробовать?

— Нет.

— Но почему? Вам это будет интересно.

Тот хмурится.

— Пилотом мне уже не быть, так что и пробовать не стоит.

Не то, не то, парень. Впрочем, я на это и не слишком рассчитывал. Пустышка как пустышка.

— Как хотите. Как говорится, была бы честь оказана.

— Благодарю за честь.

Что ж, значит, только облака.

Мне нужны бортмеханик и второй, и я, пожалуй, получил бы их, объясни я моему дружку Аслану, что нас ожидает в облаках. Но вот этого-то я как раз сделать и не могу. Пустив их на свои места, он тут же встанет со своей пушкой у нас за спинами, и — все, конец. Никакие грозы нам уже не помогут.

Но с этим я справлюсь. Как быть без штурмана, если управление локатором находится на его приборной доске? Мне надо знать, где расположены наиболее опасные грозовые очаги, удаление до них, куда их сносит и где обход. Мне нужно знать, что я могу и чего не могу.

И главное — у штурмана тоже есть управление машиной, пусть даже через автопилот. Когда мне придется все здесь бросить и пулей вылетать в фюзеляж… Вот что мне руки бы развязало.

Тебе достанется не то что скверно — омерзительно. И рассчитывать ты можешь только на себя. Чтобы справиться с этим делом, тебе придется влезть в грозовые облака. Вылезти из них — один шанс из сотни. Не влезть — ни одного.

— Коля, взлетели, — раздается голос Славы Балабана. — Откуда — не знаю.

Останин просил его время от времени прослушивать эфир на частоте военных, и вот — предупреждение.

— Понял… — он чертыхается про себя. — Засветки наблюдаешь? — это он уже о грозовом фронте.

— Сто двадцать.

— Ладно. Один раз ответь. И — все.

— Счастливо.

Останин тут же переключает частоту, но военные пока молчат. Он бросает взгляд на экран локатора. Снизу слева на его поле обозначилось темное пятно. Каспий. Ну, наконец-то, я тебя заждался. И Слава уже засветки видит. Значит, до фронта где-то километров двести. Эх, был бы чуть поближе. Вот, дьявол, началось. Ему бы еще минут двадцать-двадцать пять. Не вовремя. Но времена, как говорится, всегда несвоевременны.

Не поворачивая головы, он роняет:

— Взлетели истребители.

— Я понял. Плохо.

— Еще бы.

— Как скоро они нас обнаружат?

На детские вопросы десантничка потянуло? Да ты никак нервничаешь, приятель? Понятно, это не безоружным в спину стрелять. Тут дело уже пошло о собственной шкуре. А это всегда и для всех достаточно щекотливый вопрос. Даже для железно-каменных героев. Но им-то как раз проще. Хотя бы потому, что действительного положения вещей они так до конца почти никогда не представляют. На то они и герои. Того, кто знает и понимает, на подвиги как-то не слишком тянет.

Командир пожимает плечами. Дядя, когда рыбка клюнет? — что ответишь на такой вопрос?

Светает быстро, звезды гаснут, растворяется в небытие луна. Солнечные лучи, коснувшись верхних слоев облаков, заставляют их сверкать ослепительной белизной. Двойные батончики мороженого на креманке. Струнно перетянутые в талиях балеринки. Летающие снежные тарелки. Даже если вами управляют чужеземные пришельцы с квазимордами и десятипалыми когтистыми щупальцами, предпочитаю их своим. Снежные бабы, растущие в белых слонов.

— Скоро нам придется пересекать грозовую облачность, — говорит командир. — Мне нужно настроить локатор на верхний обзор и поглядеть, что творится вокруг.

— Настраивайте. Командир включает автопилот и медлит, изучая показания приборов. Не как в аптеке — как на самолете. Кое-чему и вы у нас могли бы поучиться. Вот так-то.

Он отстегивает ремни. Неаккуратно, друг-приятель-брат, неаккуратно. Взываешь о сочувствии и помощи, а палец на спусковом крючке, а дуло твоей дуры синхронно следует за моей печенкой. Некрасиво. Ну что ж, у каждого своя игра.

А ваша мама вас любила?

Командир поднимает столик, усаживается на место штурмана и окидывает взглядом приборную доску. Хотя управляться со штурманским хозяйством на практике ему почти не приходилось, все здесь знакомо и затруднений в обращении не вызывает. Первое — настроить радиокомпаса на Астрахань и Кизляр. С фиксированной настройкой возиться нет смысла — отнимает слишком много времени. Значит, плавная. Он устанавливает сначала на одном, потом на другом щитке необходимые диапазоны и подстраивает частоту. Надев наушники, включает телеграфный режим и прослушивает морзянку позывных: ти-ти… ти-ти-ти… ти…

Отлично. Теперь — локатор. Приподнять антенну, дальность — двести пятьдесят, режим «метео». Ого-го. Засветочки — дай Бог. Пол-экрана как корова языком слизнула. Не лишку ли даже для тебя, приятель? Ведь тут и мышь не проскользнет. А ну — масштаб сто двадцать пять… Останин едва сдерживается, чтоб не присвистнуть. Пожалуй, лишковато. Неведомый Бог явно грешит гигантоманией. К Иосифу бы Виссарионовичу тебя в напарники, а он, Останин, удовлетворился бы и меньшим. Вот так-то: попроси — тебе отвалят…

Он долго всматривается в бегущую линию разведки, хмурит брови. Засветки настолько мощные, что невольно вызывают спазм под ложечкой. И командир невольно думает, что, может, он напрасно понадеялся на фронт. Еще неизвестно, что лучше — вот этакая мерзость, истребители или террористы. Не надо быть семи пядей во лбу, чтобы представить, как обернутся дела, когда самолет влезет в эту мясорубку. Его мгновенно может вышвырнуть в стратосферу над грозовой наковальней, оставив без крыльев и оперения, или затянуть в шкваловый ворот и грохнуть о землю. Его может поразить разрядом. Его может…

Он склоняется к блистеру и смотрит вниз. Глухая накипь вдаль, до горизонта. Ну где ты, хоть одна сочувствующая, родственная душа? Отзовись, помоги!

Но выбора-то у тебя все равно нет.

Он сжимает зубы, устанавливает наклон антенны ноль и поднимается.

Он бросает взгляд в фюзеляж. Джафар, бортмеханик, второй пилот, Идрис. В том же порядке, в тех же позах — на сиденьях вдоль борта. Кавказцы поднимают на него ничего не выражающие взгляды и молчат. Бортмеханик ни на что не обращает внимания; глаза его уткнуты в пол, и его красноречивый нос опущен долу, как флаг разбитого полка. Второй пилот в упор и напряженно глядит на командира. Тот на мгновение задерживается у двери и сообщает безразличным, скучным тоном:

— Я понял. Минут через двадцать будем пересекать холодный фронт.

И так же скучно, безразлично отворачивается, проходя на свое место. Пристегивается и говорит Аслану:

— Пристегнитесь. Если начнется болтанка, вас бросит на штурвал и самолет спикирует. Двоих мне вас не вытащить.

Не выпуская пистолета из руки, тот щелкает замком ремней.

— Истребитель ПВО — борт 26678, ответьте!

Голос Балабана:

— Отвечаю.

— Вы — борт 26678?

В эфире повисает тишина.

— Борт 26678! Отвечайте!

В ответ — ни звука.

— Всем бортам, кроме 26678, — радиомолчание! Борт 26678 — отвечайте!

Все, даже отдаленные голоса, смолкают. Тишина. В кабине тоже никто не произносит ни слова.

Дождались.

Чтобы маневрировать среди грозовых очагов, ему, Останину, придется отключить автопилот и перейти на ручное управление. Он сразу же окажется намертво прикованным к штурвалу и педалям. А ведь нужно еще регулировать тягу двигателей, следить за оборотами турбин и температурой газов, положением машины, курсом.

Испросить все-таки хотя бы бортмеханика? Ведь разрешат, куда уж тут деваться… И сразу же между чеченцем и тобой взрастет ничем не пробиваемая стена. Ты ничего не сможешь предпринять. Ничего, даже если представится такой случай.

Он делает еще одну попытку.

— Впереди перед нами — мощный грозовой фронт, — говорит он Аслану. — Без штурмана и его расчетов нам его не преодолеть. Если вы хотите жить, я советовал бы сесть в любом ближайшем аэропорту.

Тот поднимает отяжелевший взгляд.

— Если вы хотите жить, то вы его преодолеете, — говорит он жестко. Потом: — Справа — истребитель.

Но и слева, сзади, медленно вплывает в сектор обзора серый конус с длинным, как у меч-рыбы, копьем.

17

Ничего не скажешь — внушает. Почетный эскорт. Это были новейшие истребители со стреловидными крыльями, вытянутыми тонкими фюзеляжами — стремительные и хищные. Останин смотрит сначала на одну машину, потом переводит взгляд на другую. Королевское сопровождение для убогого и тихоходного по сравнению с ними Ан-26. Впрочем, ничего удивительного — самые убогие короли всегда имели самую пышную свиту.

До истребителя, который идет слева от него, — рукой подать, метров сто-сто пятьдесят. Сквозь остекление кабины отчетливо виден шлем летчика; хоть и смутно, Останин даже различает его лицо. Высотный костюм пилота напоминает костюм космонавта или еще романтичней — марсианина. И, естественно, Останин сейчас предпочел бы иметь дело с марсианином, а не с дорогим земным соотечественником. Но друзей, как известно, не выбирают. Или врагов, которые всегда так кстати и ко времени навязываются в друзья?

Повернув голову в сторону Ан-26, марсианин, судя по всему, внимательно рассматривает самолет и самого Останина. Потом в наушниках раздается совершенно четкий и очень близкий голос:

— Борт 26678, вы меня наблюдаете?

Наблюдаю, наблюдаю. Еще бы не наблюдать, если ты бревном в глаз ко мне залез.

— Борт 26678, вы меня слышите? Ответьте.

— Отвечу, когда замечу, — бурчит про себя командир. Потом нажимает кнопку внутренней связи и почти не разлепляя губ приказывает Аслану: — Сорвите с меня наушники.

— Что-о? — изумляется тот.

— Делайте, что вам говорят! Да пушку свою приподнимите, чтоб заметили.

Приперлись избавители, думает Останин со злостью. Что, может, вы у меня с борта этих приятелей снимете? Валяйте, буду признателен. Вот уж действительно — заставь дурака Богу молиться…

Аслан склоняется на своем сиденье, протягивает левую руку и сдергивает с головы командира наушники. Правую с пистолетом он приподнимает над головой.

— Ткните меня в висок. Да хоть не выстрелите сду…

Аслан выполняет его распоряжение. Останин переключает радиостанцию на частоту военных и говорит Аслану:

— Передавайте мне слово в слово, о чем они будут говорить.

— Есть, — отвечает тот, хотя и видно, что в действиях командира он абсолютно ничего не понимает. Лицо у него бледное и напряженное, над переносьем прорезается глубокая вертикальная морщина, взгляд непреклонный. Такие люди не в последний момент принимают решения, в последний момент они их лишь выполняют.

Так, сейчас у них начнется толковище, думает Останин, косясь на пилота в соседнем самолете. Вам придется сообщить начальству обо всем увиденном, а начальству придется думать. Думать же начальство не любит, а принимать решения — тем более, поэтому начнет согласовываться с вышестоящим начальством, а то…

В любом случае минут десять я выигрываю, а то и больше.

Рядом с крыльями проносятся бывшие балеринки и снегурочки, выросшие до размеров белых башен. Некоторые из них оказываются прямо по курсу, и самолет прошивает их в мгновение ока. Свет-тень-свет… Внизу облачность исчезла, иногда появляются зеленые квадраты насаждений, но в основном — рыжеватая степь или отливающая желтизной песков пустыня.

— Аист — База-один, цель обнаружена, блокирована, — дублирует Аслан. — На запросы не отвечает. Визуально: командир самолета без наушников, бортмеханика и второго пилота нет, на месте второго пилота вооруженный пистолетом террорист.

«Цель, — бормочет про себя Останин. — Быстро же у вас объекты в цели превращаются…»

— Высота, скорость, курс цели?

— Пять четыреста, четыреста пятьдесят, двести тридцать.

— Сопровождайте. Ждите.

— Сопровождать, ждать.

Белые птицы с серыми клювами висят в воздухе по обе стороны от Останина, словно привязанные. Ни на метр влево, ни на метр вправо, вперед или назад. Идут, как по струнке. Идиллически-мирная картинка, и стороннему зрителю, если ее кто видит, она наверняка должна нравиться. И переговоры, как между далекими собеседниками, так и внутри кабины, совершенно мирные. Обыденные. Деловые.

— У вас есть какое-нибудь решение, командир?

Останин поворачивает голову к Аслану. Первый шок у того, по всей видимости, прошел, и лицо его сейчас абсолютно бесстрастно.

— Нет у меня никаких решений.

— Но что-то вы можете предложить?

— А вы?

Аслан долго молчит. Потом отворачивается.

— Продолжайте следовать с этим же курсом.

Ну, мать твою… Соломон!

Командир тоже отворачивает голову, плотнее устраивается в кресле и смотрит перед собой немигающим взглядом. Положеньице. Как бы выходил из него его дядюшка Кастусь Грабарь, если бы влип вот в такую историю? Но тот ведь хоть знал, где свои, где чужие. А тут весь мир против тебя. Черта он знал, и черта он вышел. Выпрыгнул из огня да в полымя. То же и с тобой повторяется. Родовая отметина, что ли? Не убьют, так посадят… И как же огорчатся все подонки мира, если именно он окажется не на высоте. Ведь сами-то они такие порядочные и благородные, что куда там… за чужими спинами.

Не злись, приятель. В твоем положении это тебе не по карману. И заботы о чести оставь другим. Вот твои заботы…

Черно-синяя стена вырастает по курсу, охватывая весь горизонт дугообразной лентой. Она еще далеко, но и отсюда он различает беспрерывно вспыхивающие в ней огненные сполохи.

Останин придвигается к тубусу локатора и долго всматривается в прорисовывающуюся вслед за бегущей линией развертки безрадостную картину. Потом снова устремляет неподвижный взгляд прямо перед собой. Сердце его на какое-то мгновение болезненно сдваивает.

Вот ты и дождался воробьиной ночи… или утра… без разницы.

Брови его сдвигаются, лицо становится угрюмым. Он поднимает левую руку и обхватывает ею ручку штурвала. Ставит ноги на педали. Упершись ими покрепче, сдвигает тело вплотную к спинке сиденья. Потом переносит правую руку на пульт бортмеханика и отключает автопилот. Перестраивает радиостанцию на частоту Астрахани. Правая рука тоже ложится на ребристую поверхность штурвала.

— Истребитель передает: делай, как я, — говорит Аслан.

Но Останин и без его подсказки видит. Самолет, висевший рядом с ним, покачивая крыльями, выходит вперед. Летчик, приподняв над собой руку, смотрит на командира и кренит машину в левом развороте.

Конечно же, в истребителе сидит не осел и слишком хорошо понимает, чем грозит им всем возвышающаяся перед ними черная мрачная стена. То, что она состоит всего лишь из дождевой пыли и капель, не делает ее податливей, чем если бы она была возведена из железобетона.

— Вы своего решения не меняете? — спрашивает чеченца командир.

— Нет.

— Если мы туда войдем, то обратно уже не выйдем. Мы вообще никуда не выйдем.

— Постарайтесь выйти, — отрезает тот. — И не обратно, а с той стороны.

Вот так со всеми твоими прикидками и расчетами. Ты хотел получить небольшую болтанку… так, слегка выворачивающую у посторонних головы и внутренности. Сейчас ты получишь ее на всю катушку и на всю оставшуюся жизнь, до отвала налопаешься.

А все-таки, ваша мама вас любила?

Левый истребитель все дальше уходит в сторону, выписывая дугу перед взбухающими в бесконечность облаками. На фоне этой огромной и грозной стихии серебристый самолетик кажется просто никчемной мошкой, которая через мгновение будет смята и брошена прахом на уже начавшую мутнеть от поднимающегося песка землю. Истребитель справа подходит почти вплотную, как бы пытаясь оттереть их машину от надвигающейся угрозы. Останин медленно поворачивает голову и видит, как пилот поднимает над собой руку и грозит ему сжатым кулаком. И его молоденькое лицо он видит сквозь плекс шлемофона — сердитое и наверняка лейтенантское.

Командир несколько мгновений смотрит на него в упор, они оба смотрят в упор друг на друга и оба хорошо видят друг друга и, наверно, тот кричит ему что-то по рации, потому что подглазья у него передергиваются, но Останин так же медленно отворачивается и застывает в неподвижности, уже глядя прямо перед собой.

Мрак перед ним то и дело вспухает багряными отсветами, прорывающимися откуда-то изнутри туч, будто там лопаются огромные огненные пузыри. Иногда по ним пробегают ломаные линии, словно прорастающие коренья.

Странно, что в грозу они входят почти сразу. Войдут. Обычно перед грозовыми фронтами на много километров и десятков километров простирается более спокойная слоистая или слоисто-кучевая облачность.

— Что говорят истребители? — спрашивает командир Аслана.

— Ничего, — отвечает тот не сразу.

Командир иронически кривит губы. Ничего. Да они уже наверняка голосовые связки порвали, крестя их ослами и остолопами, лезущими по своей тупости прямо в распахнутую пасть смерти. Он поднимает наушники и надевает их на голову. И сразу же слышит взъяренный голос:

— Борт 26678, следуйте за мной! При неподчинении приказано стрелять! Вы слышите?

Ах ты ж… да век бы вас не слышать! Но мне и нужно-то от силы пять минут. Он давит кнопку внешней связи, разжимает губы.

— Говорит командир борта 26678. Ребята, вы о капитане Грабаре когда-нибудь слышали?

Прямо чувствуется озадаченное молчание.

— Это тот, что во время войны угнал самолет из Германии? Герой Советского Союза?

— Да.

— При чем тут капитан?

— Он мой дядя. Родной брат матери.

— Он жив?

— Он умер через два месяца после присвоения звания.

— Как так?!

— Слишком долго перед этим находился в лагерях.

Молчание. Еще минуточку… Ребятоньки, еще…

— Зачем вы нам все это говорите?

— Чтоб вы знали, в кого будете стрелять. К тому же штурман у меня уже убит.

— Сейчас доложим, — как бы извиняясь.

— Доложите.

Ну вот и… А все-таки хоть небольшая щелочка, да есть. Малюсенькая.

Еще не веря, он поспешно припадает к тубусу локатора. А — есть! Не отрывая взгляда от экрана, Останин доворачивает машину вправо. Идущий рядом истребитель свечой взмывает вверх.

18

Командир переносит правую руку на рычаги управления двигателями и плавно подает их вперед: сто градусов, взлетная мощность. Скорость возрастает до пятисот километров. Еще минута, и самолет исчезает в облаках.

Дело сделано. Визуальный контакт потерян. И ни один наземный локатор или пеленгатор его сейчас не возьмет. Сомнительно, чтоб и на истребителях имелось оборудование, способное обнаружить среди сплошных грозовых засветок мизерную точку от Ан-26, канувшего в эту круговерть.

Останин переводит работу турбин на номинал, потом на крейсерский режим. Сбрасывает скорость до трехсот восьмидесяти километров в час. Теперь надежда только на локатор. Серая пелена сжимает самолет со всех сторон мертвой хваткой, по частям отламывая от него сначала консоли, потом крылья до двигателей, вот и сами двигатели исчезают. Остается только плывущая во мраке кабина да руки, а вот и их пилот почти не видит, только торчит черным футбольным мячом голова чеченца.

Командир включает освещение.

Вот и все, что у тебя в наличии: приборная доска, полукруг штурвала да хлипкая стенка кабины. Да ровный, успокаивающий гул турбин, как последний друг, который остается верным до конца. Но голос этого друга едва слышен: в наушниках стоит сплошной треск от бушующих вокруг электрических разрядов. Даже если бы сам Господь Бог окликал его сейчас, чтобы подсказать выход из создавшегося положения. Останин его не услышал бы.

Он напряженно всматривается в экран локатора, отыскивая малейшие лазейки среди взбесившегося хаоса стихий.

Ага, вот здесь чуть потемнее. Плавный поворот, вписался в коридорчик. Еще левее, чуть… А тут дадим правой ноги… еще… по кромочке, по кромочке…

Губы у командира пересыхают, а по телу под одеждой течет пот. То слева, то справа, то прямо по курсу взбухают оранжевые блики, на время заливая кабину дрожащим маревом и заставляя в такт вибрировать все существо. Если у человека есть душа — то это именно она вибрирует, и мучается, и просит пощады.

Как командир стремился побыстрее достичь этого фронта, рассчитывая на него как на спасение! А сейчас у него из головы начисто исчезают все до единой мысли, кроме одной: прорваться, продержаться! Сумасшедшим надо быть, чтобы еще помнить о болтанке или на нее полагаться.

Бортмеханик думает вот о чем: какие-то абсолютно неизвестные ему и нехорошие люди неизвестно зачем убили штурмана. Возникает вопрос: кто будет вести ориентировку, держать связь и кто, наконец, рассчитает схему захода на посадку, когда они придут в Уренгой?

Его самого отстранили от управления, связали руки и сунули в фюзеляж, где ему совсем не место. Кто будет следить за температурой масла и газов, перепадом давления, расходом топлива, работой турбин, генераторов и преобразователей? Второго пилота тоже связали и припарковали рядом с ним, воткнув обоим в животы по стволу. Как же, дьявол побери, один командир справится с такой прорвой работы? Ведь это ж верная гибель и для самолета, и для экипажа, и для всех этих козлов, которые ничего даже в соображение взять не могут. А тут вон еще темень теменью и полыхает так, что, того гляди, все разнесет в мелкие щепки. Шутка в деле.

А у него в садике остался недостроенный дом. Только-только выкупил десять кубометров бруса, отличный брус — сто на сто пятьдесят, как раз то, что надо. Правда, обошелся в сумасшедшие деньги — чуть не по триста тысяч за кубометр. Считай. Всю наличку убухал, да еще у ребят пришлось подзанять. Но: четыре венца уже положены, до подоконников добрался. Пришлось с Веркой подналечь. И еще черт сколько дел осталось: сруб надо закончить, потолки, полы настлать, печь сложить, крышу соорудить… А дощечкой обить, обоями оклеить, застеклить окна, навесить двери?

Во, блин, хлопнемся — это кто же все будет делать? Чужой дядя? Господь Бог? Или вот эти охламоны с постными рожами?

Верка-то хоть и насобачилась топором тюкать да пилу дергать, но одной ей лопнуть, ничего не сделать. А попробуй найди мужика — где у нее деньги?

Вот это гадство.

Сегодня вернулся бы с Уренгоя — два дня свободных. За два дня сколько можно прирубить? Два венца. Куда с добром. На тебе — кукуй.

Тут Михаил соображает, что дело и совсем даже хуже, чем ему кажется. Ведь если их захватили — то не для того же, чтоб по-прежнему лететь в Уренгой, не так ли? Так куда же они сейчас в таком случае прут?

Он поворачивается ко второму пилоту и с тревогой спрашивает:

— Гена, ты не знаешь, где мы сейчас находимся?

— В небе, — коротко отвечает тот.

— Я не шучу. Куда мы летим?

— Я тоже. Спроси у них.

Михаил спрашивает. Ему не отвечают. Говорят: «Заткнись». Михаил затыкается.

Поскольку родители второго пилота почти постоянно находились на гастролях, а он оставался, пока она была жива, с бабкой, то Гена Минин прошел хорошую школу самостоятельности. Неотъемлемой и существенной частью этой самостоятельности на протяжении многих лет были уличные драки и потасовки. Поэтому любой мордобой его не страшил. А сейчас он отлично понимал, что если он не устроит хорошего мордобоя, то окажется последним кретином и дуриком, который и получит то, что его ожидает, — его пристрелят. Не сейчас, так после посадки. На этот счет у него никаких иллюзий не было.

И еще его бесило: он только что нашел то, что ему нужно, и — нате вам. Вмешиваются какие-то идиоты. Девчонка уплывает прямо из-под рук, самому всаживают пулю в лоб — привет, я ваша тетя. Штурмана угробили же. Вот сволочи — прямо из-за угла, как последние подонки. Как… ну, был такой сучонок, тоже любитель из-за угла. Ну, он не Муму, чтобы сложа руки ждать, пока его Герасим утопит.

А вот и случай — вон что за бортом. Командир понял, что руки у него свободны, недаром предупредил о приближающемся фронте. Значит, он тоже что-то замышляет. Единственный вопрос: начать заварушку самому или подождать сигнала? Подождать — не штука, да вот будет ли он?

И он решает: до первой хорошей встряски, которая заставит этих чернозадых ухватиться за сиденья или шпангоуты и убрать оружие из-под ребер.

Самолет подбрасывает, кренит, опускает. Тело штурмана переворачивается лицом вниз. Самолет выравнивается, но начинается мелкая неприятная тряска, словно они катятся по булыжной мостовой.

Михаил думает: нет, ну вы скажите, если мы грохнемся или вот эти козлы нас застрелят — кто будет достраивать дом? Где Верка денег возьмет? Негде ей их взять.

Михаилу становится неудержимо жалко Верку. И он неудержимо звереет.

Джафар глядит на бьющегося лицом о пол штурмана. Ему неприятно и жалко. Он приподнимается и делает шаг вперед, чтобы перевернуть тело.

И тут в фюзеляже раздается утробный рев, переходящий в тонкий вой. Механик взлетает с сиденья головой вперед и стенобитным тараном врезается в спину Джафара.

Они еще только падают, еще не успевают растянуться на полу, а с рук второго пилота уже соскальзывают путы. Левой он отбивает и выворачивает у Идриса пистолет, правая с хрустом обрушивается на его нос. Идрис мешком сползает между сиденьями и ящиками.

Как только до Аслана долетает рев механика, он круто поворачивается, направляя пистолет-пулемет в сторону фюзеляжа. В следующее мгновение голова его взрывается от сокрушительного удара. Кулак Останина срабатывает, как молот. Пока Аслан заваливается на борт, а его оружие падает на пол, командир молниеносным движением правой руки включает автопилот, а левой отбрасывает защелку привязных ремней. Одним рывком он перебрасывает тело с сиденья на пол, подхватывает пистолет и вылетает в фюзеляж.

И получает очередь в ноги. Вывернувшись из-под бортмеханика, Джафар полоснул по первому, что оказалось в его поле зрения, а первым был Останин.

Второй очереди он сделать не успевает — на его голову обрушивается пистолет, находящийся в руках второго пилота. Стрелять тот не рискнул, боясь попасть в механика.

— Связать! — приказывает командир. Он круто разворачивается, правой ноге горячо, и она подкашивается. Он хватается руками за спинку кресла и переваливается на сиденье. Ставит ноги на педали, хватается за штурвал и нажимает кнопку отключения автопилота. Бросает взгляд на локатор. Давит левой ногой на педаль.

И все равно не успевает. Вернее, — неизвестно, потому что посреди этой взбесившейся стихии вряд ли кто-то смог бы сказать: не успел или поторопился, или лучше бы вообще ничего не предпринимал. Самолет пращой бросает вверх. И больше ничто его не стабилизирует — он вяло переваливается с крыла на крыло, с носа на хвост, как подхваченный вихрем лист. Рули ходят, как в вате, давления воздуха на них совершенно не ощущается. Командир протягивает руку к рычагам управления двигателями и посылает их полностью вперед.

Долгие две-три секунды кажется, что и это не поможет.

И все-таки за что-то зацепился. Вздрагивает. Турбины воют. Останин отдает штурвал от себя. И чувствует упругость воздуха.

Он переводит дыхание. Машина снова послушна рулям. Он бросает взгляд на высотомер: шесть тысяч. За каких-то пять-шесть секунд их подбросило на шестьсот метров!

В самолете стоит неприятный тонкий свист, и командир не сразу соображает, откуда он идет и что означает. Но тут же до него доходит.

— Второй, механик! По местам! Быстро!

Когда в кабину просовывается голова механика, он указывает на чеченца:

— Вышвырнуть и связать! Быстрее!

Михаил подхватывает и выволакивает Аслана, как котенка. С его-то силушкой… Останин бросает второму, уже занявшему свое место:

— Фюзеляж пробит. Кислородную маску!

И сам выхватывает свою и натягивает на голову. Но прежде, чем она занимает свое место, до командира доносится удушающий запах горящей изоляции.

— Бортмеханик!

Но тот уже и так в кабине.

— Проверьте, что горит.

Бортмеханик склоняется к щитку радиста.

— Отказ правого генератора!

— Отключить. Огнетушитель в кабину.

Механик щелкает выключателем и бросается в фюзеляж за огнетушителем. Через несколько секунд он появляется обратно. Спрашивает:

— Поливать? Дым шел из-за щитка.

— Отставить. Надеть маску. Всем осмотреться.

Все внимательно оглядывают кабину.

— Дым идет?

— Нет.

В это время раздается прерывистый зуммерный сигнал и начинает мигать лампочка: «Пользуйся кислородом».

— Механик, — говорит командир. — Пройдите в фюзеляж и осмотритесь. Если обнаружите дыры, попробуйте чем-нибудь заткнуть. — Вспомнив о недюжинных сообразительных способностях механика, он тут же добавляет: — Возьмите у чеченца из кармана мой нож и отрежьте от резинового коврика заплаты.

— Есть.

Бортмеханик исчезает в фюзеляже. Вскоре свист становится не таким пронзительным, почти стихает. Бортмеханик поднимается на свое сиденье и натягивает маску.

— Как там? — спрашивает командир.

— Заткнул три дыры. Но где-то еще есть.

— Ладно. РУД — сорок один.

— Сорок один есть.

— Чеченцы хорошо связаны?

Бортмеханик ухмыляется.

— Двоих вязал Гена, а я учился.

— Понятно. Не пришли еще в себя?

— Бородатый лупает глазами. Остальные в отключке.

— Ладно. Попробуем снижаться. Второй, держите управление. Вертикальная — десять метров в секунду. Курс… О, черт!

Он нажимает правой рукой на штурвал, кренит самолет и изо всех сил давит правую педаль: прямо по курсу перед ними тьму распарывает грозовой разряд. Ну вот и ну! Не молния — канат толщиной в руку.

Хорошо — глаза были закрыты, как раз моргнул.

— Второй, механик, видите?

— Второй — не вижу.

— Механик — плохо.

А у самого правую ногу просто перекорежило от боли.

— Держитесь, ребятки. Это пройдет. Механик, у меня с правой ногой непорядок. Посмотри, что там.

Механик склоняется.

— Тут у вас дыра в штанине, командир, и кровью заляпано. Резать можно?

— Режь.

Бортмеханик вытаскивает нож.

— Ага, уже лучше вижу, — сообщает он. — Гена, и у тебя пройдет. Так, сейчас…

Он распарывает штанину и гмыкает.

— Ну что там? — спрашивает командир, который не может оторвать взгляда от локатора.

— Вообще-то в ноге дырка, — сообщает тот, — но хорошая, командир.

— Хорошая?

— А вот еще бы сантиметрик правее, и я за вашу семейную жизнь гроша ломаного не дал бы. А так ничего, командир. Куда с добром.

Командир не знает — то ли ему выть от боли, то ли хохотать. Поэтому он приказывает:

— Сходи в фюзеляж, возьми в аптечке йод и бинт и перевяжи. — Он поворачивается ко второму. — Гена, как глаза?

— Уже видят.

— Бери штурвал. — Он смотрит на экран локатора. — Курс сто восемьдесят. Вертикальная пятнадцать.

Через десять-пятнадцать секунд:

— Курс сто семьдесят…

— Курс двести!.. двести десять!.. сто пятьдесят!.. Вертикальная десять!

Вряд ли хоть одному вусмерть пьяному бичу выпадало выписывать такие зигзаги, как нам сейчас, думает второй пилот, выполняя команды Останина.

19

Рана перевязана, второй и бортмеханик на местах. На высотометре три тысячи метров.

— Горизонт! — командует Останин. Гена выравнивает самолет. Но это только так говорится — выравнивает. Машина идет словно по гигантским волнам, ее то подхватывает и несет вверх, то бросает вниз. Гена всеми силами пытается удержать самолет в равновесии, но ему это не удается. Он весь взмок. Самолет, того и гляди, сорвется на крыло, встанет на хвост или войдет в пикирование. Он весь дрожит от непосильного напряжения. Минину даже кажется, что он слышит, как скрипят и стонут лонжероны и потрескивают заклепки на обшивке.

— Командир, — говорит он, облизывая губы. — Какого черта! Эти ребятки, — мотнув головой в сторону фюзеляжа, — не слишком вежливо с нами обошлись. Почему мы должны стесняться? Давай откроем рампу и вышвырнем их отсюда вместе с их добрым.

— Ты это всерьез?

— Куда серьезней. Ты послушай машину. Того и гляди — без крыльев останемся. А выбросим — хоть нагрузка станет меньше.

— И что мы скажем после посадки?

— То и скажем. Жизни спасали, машину спасали. Не по своей же воле мы влезли в эту зубодробилку. Да и кому будет дело до каких-то паршивых угонщиков? Вон… у-ух… мама миа!..

Самолет швыряет вниз, в какую-то бездонную затяжную яму, и пилотов сначала отрывает от сидений, а потом долго давит, мнет, утрамбовывает, как заготовку под прессом. Свист турбин перегоняет машину и уносится куда-то вперед, как поезд в тоннель.

— Видишь, командир?

Они вдвоем с трудом выравнивают машину. Словно давая передышку или раздумывая, как взяться за этих наглецов посерьезней, на какое-то время стихии оставляют их в покое.

— Твое мнение, бортмеханик?

— Ясно, они везут оружие. Иначе зачем им нас было захватывать? — говорит тот. — Я уже думал об этом. А в кого б оно стреляло? В нас же. Выбросить, и все.

— И ты это сделаешь?

— А чего мне. Откачу рампу под фюзеляж да включу транспортер. Вот глаза на лоб полезут. А то все думают — шуточки им тут.

— А вы не слишком кровожадны, ребятки?

— Станешь кровожадным, — ворчит Гена. — Тебе руки не вязали и дулом в пузо не тыкали.

— Тыкали, тыкали. Кстати, как это ты умудрился развязаться?

— Фокус не хитрый.

— Поучишь при случае? Вдруг когда еще пригодится.

— Типун тебе на язык. Извини, командир. Но такая предусмотрительность, знаешь ли… Всякую охоту летать с тобой отбивает.

— Извиняю. Курс сто тридцать.

— Беру сто тридцать. Так как насчет рампы?

— Может, погодим немного?

— Как бы потом не оказалось, что перегодили.

— Ты, бортмеханик, все еще рвешься открыть рампу?

Но у того, видимо, зуд уже прошел.

— Ну… как сказать, — бормочет он. — Оно, конечно… А с другой стороны — все ж люди.

— Пожалей, пожалей, — говорит Гена. — Тебя они пожалели. И штурмана тоже. А вот пока мы в благородных героев играем, они развяжутся да и всадят нам в задницы по хорошей очереди.

— Ну, оружие-то у нас, — нерешительно возражает бортмеханик.

— У нас, у нас, — соглашается Гена. — Только стрелять ты из него умеешь? — он смотрит на лежащий справа пистолет-пулемет. — Я, например, такую дуру впервые в жизни вижу.

Бортмеханик опускает взгляд к себе на колени, между которыми у него зажато оружие.

— Вот-вот, — ехидничает Гена. — Именно там и держат свои пушки настоящие супермены в ожидании выстрела в затылок. В самом интимном месте. А у них ими весь фюзеляж завален.

— Ладно, — решает командир. — Основную акцию пока откладываем. Гена, сходи в фюзеляж, проверь, как там дела. Да у кого-то из них еще пистолет штурмана остался — забери.

— Ну, пистолет я давно забрал, не такой уж дурак, — хлопает он себя по карману. Потом вытаскивает ТТ и передергивает затвор. Поясняет: — Этот хоть издали видел.

Когда он скрывается в фюзеляже, бортмеханик спрашивает:

— Командир, а где мы сейчас находимся? Вы не скажете? — на «ты» Михаил так и не решается перейти.

— Подходим к Грозному, Миша.

— Мать моя вся в саже!.. — изумляется механик. — Вот куда занесло. Шутка в деле! Это ж когда мы теперь обратно будем?

— Хотел бы я сам знать это, — вздыхает командир.

— День коту под хвост! — не может прийти в себя механик. — Ну — не паразиты?!

— Хорошо, что день всего, Миша.

— Верка там с ума сойдет. Собирались строить ехать! Ну, блин.

— Может, сейчас откроешь рампу? — усмехается командир.

Михаил осекается.

— А пошли они, — говорит он. — И без того голова кругом. Ну, задаст мне Верка перцу! — он углубляется в безрадостные размышления. И окончательно падает духом: — Это ж нам и завтра не добраться. Вам в больницу надо, а кто самолет поведет? Пушкин?

— Да не расстраивайся ты так, — успокаивает командир. — Ведь ты же в этом не виноват. Объяснишь, поймет.

— Как же, объяснишь. Скажет — куда сам смотрел? Здоровый, а… Во, блин.

Возвращается второй пилот, занимает свое место.

— Пробовали развязаться, — сообщает. — Пообещал пристрелить.

— Лучше бы — открыть рампу, — говорит механик мрачно.

— Не сообразил. Скажу в следующий раз.

Не успевает он пристегнуться, как самолет подхватывает какая-то невидимая сила и неудержимо тянет вверх. Командир до предела подает вперед рычаги управления двигателями и жмет штурвал от себя. Турбины пронзительно свиристят на самой высокой ноте. Ничто не помогает. Самолет затягивает все выше и выше. Три тысячи пятьсот метров. Четыре тысячи. Пулеметным треском стучит по фюзеляжу град.

— Включить противообледенительную систему.

— Противообледенительная система включена, — докладывает механик, щелкая выключателями.

Свистит вырывающийся из самолета воздух. Непрерывно зуммерит сигнал опасности и мигает лампочка: «пользуйся кислородом». Они надевают маски. Четыре тысячи пятьсот. Пять тысяч. Шесть тысяч метров…

Если их выбросит в стратосферу… Если град пробьет крылья…

В кабине становится светлее, но это от высоты, облачности конца-края не видать. Где-то рядом, кажется, на удалении вытянутой руки вспыхивает ослепляющее пламя и от грохота закладывает уши. Вместо едва заметных проблесков от винтов — два огненно пылающих малиновых круга, как раскаленное в горне железо. С прорисовывающихся среди облачной мути консолей стекает голубое пламя: словно медленно извивающиеся полотенца. Бортмеханик смотрит на все это, как завороженный. Второй пилот бледнеет. Командир прикусывает нижнюю губу.

Такого никто из них никогда не видывал и никогда не поверил бы, расскажи об этом кто-то другой.

Как-то Останину вместе с Багуном чуть не семь часов пришлось отлетать на высоте пятидесяти метров под покровом облаков с отказавшими компасами. В другой раз они же попали в циклон и их уволокло от Тюмени аж до Ишима. Но такого…

— Наушники снять, — приказывает командир, срывая с себя наушники и опуская на пол. — Бортмеханик — в фюзеляж. Осмотреть крылья, двигатели. Проверить чеченцев.

Шесть пятьсот. Подъем замедляется. Вот где они оказались…

Стрелка вариометра медленно успокаивается на нуле.

— Счастлив наш Бог… — бормочет про себя Останин. Если бы их швырнуло с той же скоростью, когда они подскочили всего на шестьсот метров, они наверняка остались бы без крыльев и оперения. Но сейчас подъем был все же хоть и затяжным, но не таким стремительным.

Голубые полотенца на консолях истончаются и превращаются в небольшие то сжимающиеся, то растягивающиеся треугольнички. Останин смотрит на экран локатора, доворачивает машину на курс сто восемьдесят. Эта самая короткая воробьиная ночь для них превращается в самую длинную, и что-то конца ей так и не видно.

Возвращается бортмеханик. Дышит он с трудом, как выброшенная на берег рыба, и сразу же натягивает на себя кислородную маску. Отдышавшись, докладывает:

— Визуально: двигатели и крылья в порядке. Чечены лежат пластом. Если мы не выберемся отсюда как можно быстрее, нас вышвырнет над наковальней грозового облака, и у нас вскипит кровь.

— Не успеет, — мрачно предрекает Гена. — Нас рассыплет на клочки еще раньше, чем мы приблизимся к наковальне.

— Дырки я опять заделал, командир, — добавляет Михаил. — Только… Все равно свищет, ничего не держит.

— Если мы из этой заварушки выберемся, я поставлю Богу свечку, — обещает Гена.

— В Бога поверил?

— Относительно Бога мне мало что известно, — ворчит тот. — Я не верю в попов, политиков и метеорологов.

— Бери управление, — говорит Останин. — Вертикальная — двадцать метров в секунду.

Тот кладет руки на штурвал.

— Понял. Двадцать.

Глядя на экран локатора, командир отыскивает малейшие лазейки между сплошной массой засветок. Он слишком хорошо понимает, насколько близки к истине предостережения второго пилота и бортмеханика. Да и что тут понимать — все руководства и наставления недвусмысленно говорят: ближе пятидесяти километров к грозовой деятельности и приближаться не смей. А они находятся в самом центре этого кипящего котла. Будь у него на борту не то что самый блестящий штурман — сам всемогущий Господь Бог, и тот не смог бы тут ни черта ни просчитать, ни предусмотреть. Невозможно предсказать, куда даже те тропинки и коридорчики, которые он определяет по локатору, заведут их через минуту или две. Не говоря уже о том, как далеко до берега всей этой свистопляски, но и в какой точке земного шара они находятся, не знает. Но он говорит:

— Ничего, ребятки. Бывает хуже.

— Но реже.

— Выберемся. Вправо! Еще правее! Так!

Нога болит — моченьки нету. Имел он дело со сломанными ребрами, ключицу ломал, об ушибах и ссадинах говорить не приходится. Сломанные ребра зудят и ноют, ушибы простреливают болью, но проходит она быстро, а тут — как будто тебе впаяли кулак под солнечное сплетение да так и забыли его оттуда вытащить. И все же это — пустяки по сравнению с той безликой, величественной и беспощадной стихией, которая играет сейчас ими, как мячиком.

Вот! У — ух!.. В сиденье вдавливает так, словно под ними сработала катапульта. Пикирующий самолет будто на стену натыкается, а в следующее мгновение уже проваливается вниз, в невесомость. Как еще держатся крылья и не отлетают двигатели, уму непостижимо. А вот и еще один такой же выстрел, только растянутый в пространстве и во времени до бесконечности.

Как удержать эту ставшую непослушной и неуправляемой, словно утюг, махину в повиновении… в равновесии… не дать свалиться на крыло или войти в штопор…

Удержали.

У второго пилота все-таки неплохая реакция. Он точно предугадывает действия командира и работает штурвалом и педалями почти синхронно. Хорошо. Сработай они хоть раз вразнобой, и неизвестно, чем бы это кончилось. А одному ему или Минину с этой круговертью явно не управиться. Это уж точно.

Бог мой, как же все это бедный самолетик выдерживает. Может, и в самом деле вышвырнуть к чертовой матери все то добро, что камнем на шее повисло у них в фюзеляже? Пока не поздно? И сколько бед от него ожидать еще впереди?

Вот чуть оправиться и — вон…

— Это… это уже ни в какие ворота не влезает, — говорит бортмеханик, широко разевая рот. — Это — настоящее гадство.

Высота четыре тысячи.

— Вертикальная пятнадцать.

— Беру пятнадцать.

Командир расслабляет руки и ноги. Хоть секундную передышку…

Когда твой противник — человек, пусть и вооруженный до зубов, почти всегда есть шанс. Но когда противник — восставшая всей своей мощью и беспощадностью стихия, шансы сводятся к нулю. Бессмысленно бороться с тайфуном. Не устоишь против цунами. Не остановишь шкваловый ворот. И не прикроешь ладошками восходящий и нисходящий воздушный поток.

Все пространство слева от них превращается в дрожащий мертвенный багрянец. Он плавит мозги, на языке, зубах появляется привкус, будто дотронулся языком до клемм сильной батарейки. Кабину заполняет сухой и резкий запах озона. Грохот.

Бортмеханик рывком пригибается к пульту. Потом медленно выпрямляется.

— Гадство, — говорит он.

Внутри у командира взрывается что-то дикое, животное: «Меняй курс!» Он чувствует, что и второй пилот едва сдерживается, чтобы не рвануть штурвал и не дать правой ноги. Но и штурвал, и педали, чуть качнувшись, замирают на месте. Он никогда не смог бы объяснить толком, почему остался недвижимым. Может, сработало атавистическое чувство, что снаряды дважды в одно место не ложатся. Там, куда он чуть было не рванулся, бичом хлестнула молния. Всем своим нутром он ощущает, как там вдруг просто испарились облака. А вместе с ними испарилось и пространство.

— Десять метров в секунду, — говорит он. Потом: — Второй, приборы видишь?

— Да.

— Меня немного ослепило. Передаю управление.

— Беру. Что, сильно, командир? — с тревогой спрашивает он.

— Пройдет. На трех тысячах выравнивай.

— Понял.

Пройдет? Дай Бог. Вот это полоснуло. Будто в самые зрачки ткнули сварочным стержнем.

Не вовремя. Тут каждая секунда дорога, без локатора им вообще крышка, а второму тянуться до локатора — с таким же успехом можно и до неба. Хоть экран локатора и расположен посреди приборной доски, но когда руки прикованы к штурвалу, а глаза — к вариометру…

Он отпускает штурвал, подносит руки к глазам и потихоньку массирует веки. Приоткрывает, смотрит — все та же намертво запечатлевшаяся вспышка. Он трясет головой и ожесточенно моргает: быстрей! Быстрей же возвращайся!

Не возвращается. Командир угрюмо смотрит перед собой на эту проклятую омертвевшую вспышку.

Да ну же!..

Отпускает.

Отпускает!..

Еще немного — слабый мутный свет. Локатор.

Командир приподнимается и припадает лбом к тубусу.

— Возьми влево. Еще. Еще. Стоп!

— Видишь? — обрадованно спрашивает Гена. И шумно вздыхает. — Ну, черт! И пере… же я.

— Ничего. Бывает.

— Есть там хоть какой-то просвет по локатору?

— Трудно сказать. Как будто.

— Как нога?

— Болит, что еще с ней может быть.

— Говорила мама — не бегай по грязи в дырявых ботинках.

— Мамы всегда правы.

— Вот только дети непослушны.

— Ну, на шутки потянуло — еще поживем. Второй пилот Минин!

— Я!

— Мы с каких пор с вами запанибрата?

У Гены растягивается рот до ушей.

— Виноват, командир! С Богом не равняются, с командиром не шутят.

— То-то же, — ворчит Останин.

— Три тысячи занял.

— Выравнивай, — говорит Останин. — Курс двести.

20

Это был прочувствованный вздох — сродни тому, который сделала бы внезапно проткнутая камера семитонного самосвала, под завязку груженного щебенкой или моральными устоями кого-нибудь из «новых русских». Командир косится на бортмеханика и снова переводит взгляд на открывшуюся панораму.

Это грандиозное зрелище. Узкая дорожка безукоризненно чистого пространства, с обеих сторон сжатого синими, почти черными утесами грозовых облаков. И высоко-высоко, далеко-далеко в бесконечности — в ладонь величиной лоскуток до невозможности голубенького неба. Того неба, которое бывает только в детстве да в сказках и о котором они уже начали забывать.

— Гоп-ля, — говорит второй пилот.

Командир гмыкает. Авиагоризонт, вариометр, указатель скорости, высотомер, указатель скольжения, тангажа… Обороты двигателей, расход горючего, температура масла и выходных газов… Норма. Самолет в дырках, но послушен рулям, крылья на месте, двигатели работают, ничто не горит и ничем не грозит. Можно представить: серебристая искра, зависшая между стенами ущелья, в тишине и беззаботности. Мошка, наперекор всему восставшему против нее миру вырвавшаяся из хаоса в целесообразное и упорядоченное пространство и наслаждающаяся снизошедшим на нее благостным покоем.

— Могу пройтись в джиге, — скромно предлагает Гена.

— Бери управление. Занимай девятьсот метров.

— Беру управление. Занимаю девятьсот.

Хоть девяносто. Хоть девять тысяч. Займу. Эка нам. У тебя вполне сносный голос, командир.

— Ползи по коридору. Скорость двести девяносто. Вертикальная пять.

— Хоть на четвереньках. Лишь бы он был.

— На четвереньках не надо. Ты пилот.

Он отстегивает ремни и осторожненько, потихонечку вылезает в проход.

— Ты куда, командир?

— Разомнусь.

Он поднимает с подлокотника пистолет, внимательно осматривает его и засовывает за ремень, под рубашку. Он выходит в фюзеляж.

Два ближайших к кабине по правому борту сиденья подняты, чеченцы сидят на полу, привалившись к ним спинами. Все трое мрачно глядят в пол перед собой, и мысли у них явно невеселые. Идрис и Джафар при появлении командира так и не поднимают глаз. Аслан поднимает. Командир и Аслан пристально, в упор смотрят друг на друга. Кажется, это длится бесконечно. Оба молчат. Аслан ничего не говорит, ни о чем не просит. Он знает, что проиграл и проигрыш этот окончательный, обжалованию не подлежит. Потом он передергивает плечами и тоже опускает взгляд на пол. Командир продолжает на него смотреть. Он делает еще попытку.

Это не моя война, говорит он себе. Я к этому не причастен и не желаю быть причастным. Это не моя война.

А ваша мама вас любила?

Он молча, так и не произнеся ни слова, поворачивается и, пересиливая боль, возвращается на свое место.

С каждой минутой ущелье становится все шире. С каждой минутой растет уверенность, что они наконец вырвались, что больше в такую переделку, в которой они только что находились, они уже не попадут. А вот и земля начинает просматриваться сквозь тоненькую дымку слоистых облаков. По сторонам, в черно-синих утесах, бушуют грозы и сверкают молнии. Вспухают багрянцем. Картина величественная и захватывающая дух. Но в наушниках стоит непрерывный шум и треск. Какой же ад скрывается там, внутри, за этой красотой.

Но здесь, у них, тихо и мирно.

Останин не слишком обольщается этой тишиной. Тем не менее, прикидывая, чем эта потрясающая красота им еще может грозить, он невольно любуется ею.

Коридорчик в ущелье кажется выходом из ловушки. Но действительно ли это выход? Ничто не мешает ему оказаться входом в еще более скверную западню.

За долгую практику командир хорошо натренирован из хаоса звуков, постоянно заполняющих эфир, извлекать именно его касающуюся и ему нужную информацию. И сейчас он пытается отфильтровать и выделить из бессмыслицы смысл. И выделяет. И мрачнеет.

— Занял девятьсот, — докладывает второй пилот.

— Хорошо, — рассеянно отвечает Останин. — Возьми двадцать вправо.

— Но там облачность.

— Она без засветок.

— Ну, командир. Мне она сейчас хоть с засветками, хоть без — поперек… Ладно.

Он доворачивает машину. Серая пелена окутывает самолет. По остеклению ползут дождевые разводы. В кабине сумрачно.

— Бортмеханик, возьми оружие, выйди в фюзеляж и не спускай с наших подопечных глаз.

— Есть, командир.

Тот уходит.

Самолет вырывается в затопленное солнечным светом пространство. Вокруг — редкие ватные купки облаков, вверху — голубое небо, внизу — зеленая, с коричневыми проплешинами, земля. Мир. Покой. Идиллия.

С маленьким диссонансом: справа и слева от их машины на расстоянии сотни-другой метров бесшумно пристраиваются и зависают легко, плавно, изящно две прекрасные акулы. Минин в изумлении таращит на них глаза:

— Что за комиссия, создатель?!

— По нашу душу, — роняет командир.

— Здравствуйте. Я ваша тетя. Какого черта им тут надо?

— Сейчас узнаем.

— Понял.

Рация настроена на Махачкалу, но Останин и не думает переключаться на частоту Астрахани. Сами найдут. Вон, их нашли же. А что им стоило перемахнуть фронтик в стратосфере? Раз плюнуть.

— …шестьсот семьдесят восемь, ответьте. Вы меня слышите?

— Слышу.

Никогда бы мне вас не слышать, думает командир. Навязались на мою голову помощнички. Но он предельно вежлив.

— Командир Грабарь, доложите, что у вас случилось.

Грабарь так Грабарь.

— Самолет захвачен террористами. Штурман убит.

— Чего они хотят? Их требования?

— Посадка в Грозном.

— Какая помощь вам нужна? Мы можем что-то сделать?

— Можете. Уйти к себе на базу.

— Но если мы и вас туда уведем?

— Они взорвут самолет.

— А если проводим до Грозного?

— То же самое.

— Вы самостоятельно справитесь с обстановкой?

— Да. У нас все будет в порядке. Но вы должны уйти.

— Понял. Ждите.

— Жду.

Переключиться и послушать? Сами скажут. Минин спрашивает тихонько, не нажимая кнопки СПУ:

— Что за притча, командир? Ты меня заикой сделаешь.

— Не вмешивайся.

— Понял. Не вмешиваться.

Через несколько минут в наушниках снова раздается голос:

— Командир Грабарь, вы меня слышите?

— Слышу.

— Мы уходим, командир. — В баритоне слышится дружеское сочувствие. — Желаем удачи.

— Приятного полета, ребята.

Истребители взмывают ввысь и с крутым разворотом уходят на восток. Останин со вторым провожают их взглядами. Они становятся все меньше. Растворяются.

— Так что же все-таки все это значит, командир? — спрашивает Гена. — Откуда они взялись?

— Они встретили нас еще перед фронтом, — неохотно отвечает тот. — Сулились стрелять.

— А почему не стали?

— Мы влезли в грозу.

— А сейчас?

— Ты слышал.

— Но зачем было говорить, что самолет захвачен? Если им нравится, пусть бы провожали.

— Куда?

— До Грозного. Ты же сказал, что посадка в Грозном?

— Сказал.

— А на самом деле?

— Перед собой. Ищи площадку.

Кажется, за сегодняшнюю ночь второму пилоту пора бы разучиться удивляться чему бы то ни было. Не разучился.

— Николай Васильевич, ты в своем уме? Как это мы посадим такую махину вне аэродрома?

— Посадим.

— Где, какая площадка?! Взгляни на землю!

— Занимай триста метров.

— Занимаю. Командир, зачем нам эта свадьба? Угрохать самолет и самим угрохаться?

— Мы не угрохаемся.

— Мне самолет не посадить, а тебе с твоей ногой…

— Посажу. Смотри площадку.

— Но зачем?!

— Второй пилот, что ожидает чеченцев, если мы сядем на аэродром?

— Какое мне дело до чеченцев?! Они убили штурмана и чуть не угробили нас!

— Гена, штурмана не вернуть, — устало говорит командир. — А из чеченцев одного наверняка поставят к стенке, остальных… Я не палач.

21

Это не твоя война, убеждает себя командир, внимательно вглядываясь в проносящуюся под крылом землю и угрюмо супясь. Ты никого не просил втягивать себя в эти проблемы, и тебе до них нет никакого дела. Нет тебе никакого дела ни до чеченцев, ни до русских, ни до белорусов. Ты сам по себе. Твоя единственная забота — экипаж. Ты остался без штурмана, сам ранен. Бери курс на ближайший аэродром и садись.

— Командир, ты хорошо все обдумал? — настойчиво спрашивает Минин.

— Обдумал, — бурчит тот, не дотрагиваясь до кнопки СПУ. — По рации об этом ни слова.

— Я и не трогаю рацию, — возражает тот, действительно не пользуясь переговорным устройством. Не хватало еще, чтобы запись обо всем этом осталась на магнитофонной ленте. — Я ничего не имею против того, чтобы чеченцы убрались куда-нибудь к дьяволу и остались живы. Но я не хочу, чтобы мы оказались трупами.

— Не окажемся.

— Ты уверен?

— Уверен.

Ни в чем он не уверен.

— Тогда все в порядке, командир. Меня только беспокоит твоя нога.

— Проморгается. — По этому ответу видно, насколько он раздражен и зол и на себя, и на весь мир. — Видишь что-нибудь подходящее?

— Пока нет.

Проклятая нога болит все сильнее, она распухла и превратилась в деревяшку. Командиру незачем корчить из себя несгибаемого железного мужчину: что болит, то болит, и если человеку небо с овчинку кажется, то так оно и есть. Он хмурится, потихоньку скрипит зубами и беспрерывно чертыхается.

Земля изувечена взрывами и пожарами, изборождена гусеницами самоходок и танков. Попадись при посадке хоть к своим, хоть не к своим — добра не жди ни от тех, ни от других. Эта твоя глупость еще вылезет тебе боком, в который раз предостерегает себя Останин. Уже вылезла, и еще вылезет.

В чужом пиру похмелье.

— Командир, по-моему, вот эта подходяща, — сообщает второй пилот, указывая рукой в сторону своей форточки. — Взгляни-ка.

Останин закладывает крутой вираж, внимательно присматривается.

Да, пожалуй. Что-то наподобие небольшого плато, и, кажется, площадка довольно ровная. Вокруг — ни кустов, ни посадок, голые холмы, засаде скрыться негде. Он делает стандартный разворот, снижается до ста метров и проходит, внимательно изучая землю. В то же время он засекает по секундомеру время.

Когда площадка кончается, он включает секундомер. Почти минута. Чуть больше четырех тысяч метров. Этого ему с запасом хватит, чтобы сесть и взлететь с ходу, без разворотов. Ни к чему ему терять лишние секунды.

— Как, на твой взгляд, грунт? — спрашивает он Гену.

— По-моему, подходит. Ям и выбоин я не заметил.

— Садимся. Бортмеханик! — поворачивается он в сторону фюзеляжа. — В кабину! Займи свое место!

Михаил усаживается перед пультом, пристегивается.

— Подготовку проводим без карты, — говорит командир. — Пилотировать буду я. Доложить готовность к посадке.

— Бортмеханик к посадке готов.

— Второй — готов.

— Выпустить шасси.

Глухой удар под фюзеляжем, загораются лампочки.

— Шасси выпущено.

— Закрылки пятнадцать.

— Выпущены на пятнадцать.

— Закрылки тридцать восемь.

— Выпущены. — Одновременно бортмеханик начинает отсчет высоты по радиовысотомеру: — Семьдесят метров… шестьдесят… пятьдесят…

— РУД — двадцать!

— Есть двадцать!

Командир неотрывно всматривается в набегающую землю. Едва заметными движениями штурвала и педалей он нацеливает самолет на начало площадки. Земля неудержимо несется навстречу.

Это не первая посадка Останина на грунт. Но это первая посадка, о которой он ничего не знает. Не знает ни прочности грунта, ни коэффициента сцепления, ни того, не окажется ли не вовремя под колесами какая-нибудь выбоина, колдобина или выброшенный за ненадобностью горшок. И он немного нервничает.

— Десять метров.

Командир начинает выравнивать машину. Касание. Стучат амортизаторы. Самолет бежит по земле.

— РУД — ноль! Винт с упора!

— Ноль. С упора снят.

Самолет довольно сильно потряхивает. Еще до остановки командир приказывает:

— Бортмеханик — в фюзеляж! Открыть рампу, вышвырнуть все из самолета. Гена, помоги ему.

— Только чеченцев или груз тоже?

— И то, и другое.

— Но, командир…

— Сбросить! И скажи чечне, что они где-то в двадцати километрах от своего Гудермеса.

Куда ехали, туда приехали, угрюмо думает он. Почему мы всегда поступаем так, как будто в мире есть что-то важнее жизни? А, плевать. Он обессиленно откидывается на спинку сиденья и опускает руки. Прикрывает глаза. Двигатели работают на малом газе. Он слышит тонкое пение сервомоторов, откатывающих под фюзеляж рампу и двигающих транспортер. Слышит сзади голос Аслана:

— Спасибо командир.

— Убирайтесь, — говорит он, не оборачиваясь.

Устал он от всего этого до тошноты.

Стук падающих на землю ящиков, потом пение моторов и хлопок вставшей на место рампы. Второй пилот и бортмеханик возвращаются в кабину.

— Чечены высажены, груз сброшен, рампа закрыта, — докладывает бортмеханик.

— Хорошо.

— Командир, ты знаешь, что мы везли? — спрашивает второй пилот.

— Знаю.

— Вряд ли. В ящиках — чистый речной песок.

— Что-о?!

— Желтенький.

— Правильно, песок, — подтверждает бортмеханик. — Я такой копал возле речки, когда бетонировал фундамент. — Он смотрит на командира сплошным недоумением. — Зачем им было везти песок, если его здесь — выше ушей?

— Откуда вы знаете?

— А несколько ящиков разбилось, когда я транспортер включил.

Командир склоняется к штурвалу, опускает на него руки. Кладет на них голову и начинает неудержимо хохотать.

— Мама моя родная… Своя свояша обос… краша…

— Командир, что тут смешного?

Он вытирает слезы.

— Верно. Что тут смешного? Грустно это, правда, ребятки? — он выпрямляется. — Экипаж, занять места!

Когда второй пилот и бортмеханик усаживаются, он открывает форточку и выбрасывает в нее пистолет.

— Гена, Миша, давайте сюда ваши пушки.

Те передают ему оружие. Оно тоже летит за борт. Останин задвигает форточку.

— Экипаж, взлетаем! Винт на упор, РУД — сто!

Двигатели взвывают.