Одинокий голубь

75

Клара доила кобылу, когда в загон ворвалась ее старшая дочь Салли.

– Кто-то едет, мама! – возбужденно воскликнула Салли. Девочка общительная и взрослая – ей уже исполнилось десять, – Салли обожала гостей.

Молодая кобыла родила жеребенка преждевременно, он был слишком слаб, чтобы стоять, поэтому Клара и занялась доением. Пусть сосет из бутылки, решила она, надо сделать все, чтобы его спасти. Когда подбежала Салли, кобыла дернулась, и молоко брызнуло на руку Кларе.

– Сколько раз надо тебе повторять, как следует подходить к лошадям? – спросила Клара. Она встала и вытерла капающее с руки молоко.

– Прости, ма, – сказала скорее возбужденная, чем виноватая Салли. – Видишь, вон там едет фургон.

Теперь из дома примчалась семилетняя Бетси с развевающимися темными волосами. Бетси любила общество не меньше, чем ее сестра.

– Кто едет? – спросила она.

Фургон еще едва было видно. Он двигался вдоль Платта с запада.

– А разве я вам, девочки, не велела сбить масло? – спросила Клара. – Такое впечатление, что вы целыми днями только и торчите у окон, выглядывая путешественников.

Разумеется, их трудно было винить, потому что к ним редко кто заезжал. Они жили в двадцати милях от города, к тому же поганого города – Огаллалы. Они редко туда ездили, разве что в церковь. Так что их общество в основном состояло из тех, кто покупал у Боба, ее мужа, лошадей, а теперь, когда он покалечился, вообще почти никто не приезжал. У них по-прежнему было много лошадей, даже больше, чем раньше, и Клара знала о них столько, сколько Бобу никогда бы не узнать, но немногие мужчины были расположены торговаться с женщиной, а Клара не собиралась отдавать лошадей по дешевке. Если она называла цену, то последнюю, и мужчины обычно поворачивались спиной и уезжали, ничего не купив.

– Наверное, это просто охотники за бизонами, – заметила Клара, наблюдая, как вдалеке тащится по коричневой прерии фургон. – Вы, девочки, вряд ли научитесь от них чему полезному, разве только захотите узнать, как надо плеваться табачной жвачкой.

– Я не захотю, – заявила Бетси.

– Не захочу, надо говорить, – поправила ее Салли. – Я думала, бизонов больше не осталось, за кем же они охотятся?

– Дело в том, что люди соображают медленно, вроде твоей сестры, – объяснила Клара, улыбаясь Бетси, чтобы смягчить критику.

– Ты разве не собираешься пригласить их на ночь? – спросила Салли. – Хочешь, я зарежу курицу?

– Не торопись, возможно, они проедут мимо, – возразила Клара. – Кроме того, у нас с тобой разный взгляд на кур. Ты можешь зарезать одну из моих любимиц.

– Мама, они же просто еда, – заметила Салли.

– Ничего подобного. Я их держу, потому что разговариваю с ними, когда мне одиноко. Я ем только тех, с кем неинтересно разговаривать.

Бетси сморщила носик, ее позабавило материнское объяснение.

– Да ладно, ма, – проговорила она. – Куры не умеют разговаривать.

– Разговаривают, – настаивала Клара. – Ты просто не понимаешь их языка. Я сама – старая курица, так что я их понимаю.

– Ты вовсе не старая, ма, – сказала Салли.

– Фургон еще час до нас будет добираться, – заметила Клара. – Пойдите и посмотрите, как там папа. У него утром поднялась температура. Намочите салфетку и протрите ему лицо.

Обе девочки стояли молча. Они терпеть не могли заходить в комнату больного. Обе голубоглазые, в Боба, но с темными, как у матери, волосами и с такой же фигурой, даже такие же голенастые. Боба лягнул в голову мустанг, которого он во что бы то ни стало решил объездить, хотя Клара и не советовала. Она видела, как это произошло. Он привязал кобылу к столбу крепкой веревкой и повернулся к ней спиной всего лишь на секунду. Но кобыла, быстрая, как змея, ударила его передними копытами. Боб в этот момент наклонился, чтобы поднять другую веревку, и удар пришелся как раз ему за правым ухом. Раздавшийся треск напомнил пистолетный выстрел. Кобыле удалось ударить его еще три или четыре раза, но эти удары уже не причинили большого вреда. Удар же по голове практически убил его. Они настолько были уверены, что он умрет, что даже вырыли могилу на холме к востоку от дома, где лежали уже три их сына: Джим, Джефф и Джонни, чья смерть превратила сердце Клары в камень. Во вся ком случае, она надеялась, что сердце ее стало каменным, потому что камень не способен страдать.

Тем не менее Боб не умер, но и не поправился. Он лежал с широко открытыми глазами, но не мог ни двигаться, ни говорить. Он глотал суп, если повернуть ему голову, так что он жил на курином бульоне уже три месяца после несчастного случая. Он просто лежал, уставившись в пространство большими голубыми глазами, иногда у него поднималась температура, но в остальном он был все равно что мертв. Крупный мужчина, он весил больше двухсот фунтов, так что требовалась вся ее сила, чтобы поворачивать его и убирать за ним каждый день, – он не контролировал ни желудок, ни мочевой пузырь. День за днем убирала Клара грязные простыни и засовывала их в корыто, наполненное водой из цистерны. Она никогда не делала этого в присутствии девочек; она полагала, что Боб рано или поздно умрет, и не хотела, чтобы дети чувствовали к нему отвращение, если это хоть в какой-то степени от нее зависело. Она посылала их к нему лишь раз или два в день, чтобы они вытерли ему лицо, надеясь, что их присутствие может вывести его из коматозного состояния.

– Папа умрет? – часто спрашивала Бетси. Ей был всего год, когда умер Джонни, ее последний брат, и она не знала, что такое смерть, испытывая лишь любопытство.

– Я не знаю, Бетси, – отвечала Клара. – Совсем не знаю. Надеюсь, что нет.

– Ну а говорить он когда-нибудь сможет? – спрашивала Салли. – У него глаза открыты, почему он не говорит?

– У него повреждена голова, – объясняла Клара. – Внутри повреждена. Может быть, рана заживет, если мы будем хорошо за папой ухаживать, и тогда он снова будет говорить.

– Как ты думаешь, он слышит, как я играю на пианино? – интересовалась Бетси.

– Иди и умой ему лицо, пожалуйста. Я не знаю, что он может слышать, – ответила Клара. Она чувствовала, что в любой момент может расплакаться, а ей не хотелось, чтобы девочки видели ее слезы. Пианино, по поводу которого они с Бобом спорили два года, доставили за неделю до несчастного случая. То была ее победа, но печальная. Она заказала его далеко, аж в Сент-Луисе, и оно оказалось совершенно расстроенным, когда его наконец привезли, но в городе в салуне был француз, который и настроил его за пять долларов. И хотя она предполагала, что на пианино он играет в борделе, она наняла его за большой гонорар в два доллара в неделю, чтобы он приезжал и давал ее дочерям уроки.

Француза звали Жюлем. Канадец французского происхождения, он когда-то был торговцем на Ред-Ривер, но разорился, когда тамошние племена выкосила корь. Он прошел через Дакоту и добрался до Огаллалы, где играл на пианино, чтобы заработать себе на жизнь. Ему нравилось приезжать и учить девочек – он утверждал, что они напоминают ему его кузин, с которыми он когда-то играл в доме своей бабушки в Монреале. Он носил черный пиджак, а усы мазал воском. Обе девочки считали его самым изысканным человеком из всех своих знакомых, и это соответствовало действительности.

Клара купила пианино на деньги, которые выручила, продав лавку родителей в Техасе, и которые хранила все эти годы. Она так и не разрешила Бобу пустить эти деньги в дело, и они часто по этому поводу ссорились. Она хотела сберечь их для детей, чтобы со временем их можно было послать куда-нибудь в школу, и им не пришлось бы провести всю юность в таком суровом и одиноком месте. Часть денег она истратила на двухэтажный деревянный дом, который они построили три года назад, после того как почти пятнадцать лет прожили в землянке, вырытой Бобом в откосе около реки Платт. Клара всегда ненавидела землянку, всю эту грязь, сыпавшуюся на постель год за годом. Именно от пыли кашлял ее первенец Джим чуть ли не со дня рождения и умер, не прожив и года. По утрам Клара поднималась и шла на Платт, где мыла голову в ледяной воде, и все равно к вечеру, если ей случалось почесать голову, под ногтями застревала грязь, целый день сыпавшаяся с потолка. По непонятной причине, куда бы она ни двигала свою кровать, грязь обязательно сыпалась прямо на нее. Она закрывала потолок тканью, даже брезентом, но ей никогда не удавалось надолго избавиться от грязи. Она проникала повсюду. Ей казалось, что все ее дети были зачаты в клубах пыли, поднимающейся от простыней или сыпавшейся с потолка. Крышу облюбовали пауки и другие насекомые. Они целыми днями ползали по стенам и в конце концов попа дали в кастрюли, сковородки или сундуки, где она хранила одежду.

– Уж лучше бы я жила в вигваме, как индейцы, – много раз говорила она Бобу. – Чище бы была. Когда вигвам пачкается, его можно сжечь.

Эта мысль шокировала Боба, человека по характеру крайне ортодоксального. Он поверить не мог, что женился на женщине, желающей жить как индейцы. Он работал изо всех сил, чтобы обеспечить ей достойную жизнь, а она такие вещи говорит, причем именно так она и думает. И она упрямо не отдавала ему свои деньги, год за годом хранила их детям на образование, так она говорила, хотя один за одним умерли все три их мальчика, так и не достигнув школьного возраста. Последний прожил достаточно долго, чтобы Клара научила его читать. Она читала им «Айвенго» Вальтер Скотта, когда Джеффу и Джонни было шесть и семь. Но следующей зимой оба мальчика умерли от воспаления легких с интервалом в один месяц. То была ужасная зима, земля промерзла настолько, что нельзя было выкопать могилу. Они положили мальчиков в маленьком сарайчике, плотно завернув в брезент, пока холода не много не отпустили и они не смогли вырыть могилы. Много раз Боб возвращался, доставив лошадей армейским частям, и находил Клару в ледяном сарае, сидящую около двух маленьких тел, с замерзшими на щеках слезами. Ему приходилось греть воду, чтобы смыть этот лед с ее лица. Он пытался уговорить ее не делать этого, погода стояла холодная, вдоль реки дули ледяные ветры. Она могла замерзнуть до смерти в этом сарае. «Если бы я смогла, – думала Клара, – я была бы с моими мальчиками».

Но она не замерзла, и Джеффа и Джонни похоронили рядом с Джимом. Несмотря на ее решимость не подвергать себя больше таким пыткам, она родила девочек, и ни одна из них ничем серьезным не болела. Боб не мог смириться с таким невезеньем: ему так хотелось иметь сильного сына, чтобы тот помог ему с табуном.

Но он любил девочек, хоть и не умел выразить эту любовь словами. С ними он чувствовал себя неуклюжим, их хрупкость его пугала. Он постоянно беспокоился об их здоровье и пытался их кутать. Их бесшабашность временами пугала его до полусмерти. Они были из тех, что могли пробежаться по снегу босиком, если им вздумается. Он боялся за них, а еще больше боялся, что его жена не переживет, если одна из них умрет. Сам он чувствовал себя нормально в любую погоду, но стал ненавидеть зиму, потому что страшился, что зима может забрать у него кого-нибудь из семьи. Но девочки росли крепкими, в мать, тогда как все мальчики родились слабенькими. Боб понять этого не мог и надеялся, что они еще родят сына, из которого он вырастит себе помощника.

У них был всего один работник, старый мексиканский ковбой, которого звали Чоло. Несмотря на возраст, старик сохранил жилистость и силу и остался с ними в основном потому, что был привязан к Кларе. Именно Чоло, а не муж, научил ее любить и понимать лошадей. Чоло сразу сказал ей, что Бобу не удастся объездить ту кобылу, он убеждал ее уговорить мужа продать ее необъезженной или отпустить. Боб хоть всю жизнь и торговал лошадьми, по-настоящему с ними обращаться не умел. Если они его не слушались, он их бил. Клара часто отворачивалась с отвращением, когда ее муж бил лошадь, потому что она понимала, что виноват он сам, его неумение, а не животное. Боб не умел сдерживаться, если лошадь злила его.

С Кларой он вел себя иначе. Он ни разу не поднял на нее руки, хотя она часто лезла на рожон. Возможно, все дело было в том, что он так до конца и не поверил, что она вышла за него замуж, не смог понять, почему она так поступила. Когда он за ней ухаживал, над ними всегда висела тень Августа Маккрае. Боб так и не уразумел, почему она предпочла его знаменитому рейнджеру или всем своим другим ухажерам. В те годы она была самой завидной невестой в Техасе, и все же она вышла за него и поехала с ним в Небраску, осталась с ним и помогала ему во всем. Боб знал, что женщинам тяжко в этом суровом краю. Женщины умирали, сходили с ума или сбегали. Жена ближайшего соседа Мод Джонс однажды утром убила себя из ружья и оставила записку: «Не могу больше слушать эти завывания ветра». У Мод был муж и четверо детей, и все равно она убила себя. Клара на время взяла ее детей к себе, но потом за ними приехали их бабушка и дедушка из Миссури. Лен Джонс, муж Мод, скоро все пропил. Однажды он спьяну вывалился из фургона и замерз насмерть всего в двухстах ярдах от салуна.

Клара же продолжала жить с Бобом, не сбежала, но в ее серых глазах появлялось выражение, пугающее Боба, когда он его замечал. Он не совсем понимал, что оно значит, но ему оно говорило, что она может уехать, если он не поостережется. Когда они только приехали в Огаллалу, он здорово закладывал за воротник. Огаллалу тогда вообще трудно было назвать городом, соседей мало, общаться не с кем. К тому же постоянная угроза нападения индейцев, хотя Клара вроде бы не слишком их боялась. Если кто и бывал у них, то в основном солдаты, которые пили, и он вместе с ними. Кларе это не нравилось. Однажды вечером он здорово напился, а когда проснулся утром, то увидел в ее глазах то самое выражение. Она приготовила ему завтрак, но смотрела холодно и заявила:

– Я хочу, чтобы ты бросил пить. На этой неделе ты трижды напился. Я не собираюсь здесь жить и постоянно ходить с грязной головой ради пьяницы.

Никогда, ни раньше, ни позже, она ему не угрожала. Боб весь день пронервничал, разглядывая унылую прерию и понимая, что жить здесь без нее он не сможет. После этого он не пил ни разу. Та бутылка, из которой он отпивал в последний раз, так и осталась стоять в буфете, пока Клара не развела виски с патокой и не использовала в качестве лекарства от кашля.

Они иногда ссорились, по большей части из-за денег. Клара была хорошей женой и много работала, она никогда не позволяла себе ничего неподобающего или неуважительного, но само существование этих техасских денег беспокоило Боба. Она не давала их ему, не давала вложить в дело, в каком бы тяжелом положении они ни находились. Она и сама их не тратила, она вообще ничего на себя не тратила, разве что покупала иногда книги и журналы. Она берегла деньги для детей, так она говорила, но Боб никогда не был полностью уверен, что она не держит их на тот случай, если ей придется уехать. Он знал, что это глупо, Клара уедет, если захочет, и без денег, но он не мог выбросить эту мысль из головы. Она даже не давала построить на эти деньги дом, хотя ей очень хотелось его иметь, и им пришлось возить лес за двести миль. Разумеется, он преуспел в своей торговле лошадьми, в основном за счет армейских поставок, и мог себе позволить построить ей дом. И все равно он помнил про ее деньги. Она уверяла его, что они пойдут на образование девочек, и тем не менее она делала вещи, которых он от нее не ожидал. Предыдущей зимой она купила Чоло пальто из бизоньей шкуры, что повергло Боба в транс. Он никогда не слышал, чтобы замужняя женщина купила мексиканскому ковбою дорогое пальто. И потом это пианино. Она его тоже заказала, хотя оно обошлось им в двести долларов и еще сорок за перевозку. Но он должен был признаться, что обожал смотреть на сидящих за пианино девочек, когда они играли гаммы. А бизонье пальто спасло Чоло жизнь, когда он попал в апреле в пургу на реке Дисмал. Клара всегда поступала по-своему, и по большей части ее поступки оказывались разумными, но Боб все время чувствовал, что она все это делает в обход его. Она никоим образом им не пренебрегала, во всяком случае, у него не было повода на это жаловаться, и девочки его любили, но иногда он все же ощущал себя посторонним человеком в своей собственной семье. Он никогда не признался бы в этом Кларе, он был не слишком общителен и редко говорил, если к нему не обращались, причем в основном по делу. Наблюдая за женой, он иногда чувствовал себя одиноким. Клара, казалось, это улавливала и старалась быть с ним поласковее, рассмешить рассказами о проделках дочерей, и все равно он чувствовал себя одиноким даже в их общей постели.

Теперь Боб лежал в постели весь день, уставившись пустым взглядом в потолок. Они передвинули его кровать поближе к окну, чтобы до него долетал летний ветерок и чтобы он, если захочет, смог бы посмотреть, как пасутся лошади в долине, или как кружат ястребы, или еще на что-нибудь. Но Боб никогда не поворачивал головы, и никто не знал в точности, ощущает ли он дуновение ветерка. Клара стала спать здесь же на раскладушке. В доме на втором этаже имелась небольшая терраса, в хорошую погоду она ставила раскладушку там. Иногда она долго не засыпала, прислушиваясь и надеясь, что Боб придет в себя и позовет ее. Но он только снова пачкал постель. И она его не слышала, а лишь чувствовала запах. Но и в этом случае она радовалась, когда такое случалось ночью, и она могла сменить ему белье не на глазах у девочек.

Через месяц ей стало казаться, что вместе с испачканными простынями она уносит часть Боба. Он уже значительно потерял в весе, и каждое утро казался ей худее, чем накануне. Крупное тело, которое она привыкла чувствовать подле себя столько ночей, которое согревало ее в ледяные ночи и которое дало ей пятерых детей, постепенно исчезало вместе с испражнениями, и Клара была бессильна что-нибудь сделать. Врачи из Огаллалы утверждали, что у Боба поврежден череп, туда гипс не наложишь. Скорее всего, он умрет. Но он все не умирал. Иногда, когда она мыла его теплой водой, вытирая испачканный пах и бедра, его член вставал, как будто не имея никакого отношения к разбитому черепу. Клара не могла смотреть на это без слез, для нее это значило, что Боб все еще надеется на мальчика. Он не мог говорить, не мог повернуться, он скорее всего никогда больше не ударит лошадь, но он все еще хотел сына. Она это понимала, когда приходила из вечера в вечер, чтобы вымыть его и убрать пятна с умирающего тела. Она перекатывала Боба на бок, придерживала его в этом положении, потому что на спине и ягодицах образовались ужасные пролежни. Она боялась, что он задохнется, если она перевернет его на живот, но она держала его на боку по часу, иногда даже задремывая. Затем она снова укладывала его на спину, накрывала и возвращалась на свою раскладушку, где часто лежала без сна, глядя на прерию и печалясь по поводу того, как несправедливо повернулась жизнь. Вот лежит едва живой Боб, ребра его все больше выступают, а он все еще хочет сына. «Я бы могла это сделать, – думала она, – но спасет ли это его? Я могла бы пройти через это еще раз – беременность, страх, потрескавшиеся соски, волнение – и, возможно, родить мальчика». Хотя она и родила пятерых детей, но иногда, лежа на раскладушке, чувствовала себя бесплодной. Ей казалось, она отказывает мужу в его последнем желании, что, будь она добрее, она бы пошла на это ради него. Как может она лежать ночь за ночью и игнорировать странную, немую просьбу умирающего, который всегда был неизменно добр с ней, хоть и немного неуклюж. Умирающий Боб продолжал просить ее о маленьком Бобе. Иногда ей чудилось, что она сошла с ума, как она вообще может о таком думать. И все же она вскоре уже с ужасом ждала того момента, когда придется подойти к нему ночью, за все время их брака она ничего не делала настолько через силу. Ей приходилось перебарывать себя, и она временами желала, чтобы Боб умер, если уж он не в состоянии поправиться. Правда заключалась в том, что она не хо– тела еще ребенка, особенно малышка. Почему-то она была уверена, что сможет сберечь девочек, но не испытывала той же уверенности относительно мальчиков. Слишком уж хорошо она помнила те дни ледяного ужаса и душевной муки, когда она прислушивалась к кашлю умирающего Джима. Она помнила свою ненависть к болезни, унесшей Джеффа и Джонни, и свою полную беспомощность. «Я не могу снова пройти через это, – думала она, – я не выживу, даже ради тебя, Боб». Воспоминания об ужасе, охватывавшем ее при ожидании неизбежной смерти детей, были самыми яркими в ее жизни: она не в состоянии была забыть их кашель и тяжелое дыхание. Она не хотела, чтобы такое повторилось.

Кроме того, Боба трудно было назвать живым, его глаза даже никогда не мигали. Он лишь рефлекторно глотал суп, которым она его кормила. И эрекция его была лишь рефлексом на ее прикосновения, когда она мыла его, так непристойно шутила над ними жизнь. Это не вызывало в ней нежности, лишь отвращение своей грубой жизненной жестокостью. Ей казалось это насмешкой над ней, призванной заставить ее чувствовать, что она в чем-то отказывает Бобу, хотя неясно было, в чем. Она вышла за него замуж, поехала за ним, кормила его, работала рядом, родила ему детей – и все же, когда она меняла ему простыни, она ощущала в себе эгоизм, с которым не сумела справиться. Что-то она придержала при себе, хотя, если учесть все обстоятельства, трудно сказать, что именно. Но она все равно это чувствовала и лежала без сна на раскладушке целыми ночами, недовольная собой.

По утрам она не вставала, пока не чувствовала запах сваренного Чоло кофе. Она уже привыкла доверять Чоло варить кофе в основном потому, что делал он это лучше, чем она. Она лежала на одеяле, наблюдая, как сползает к реке туман, и дожидаясь, когда на цыпочках придут девочки. Они всегда ходили на цыпочках, как будто могли нечаянно разбудить отца, хотя его глаза были постоянно открыты.

– Ма, ты еще спишь? – спрашивала Салли. – Мы уже давно встали.

– Хочешь, соберем яйца? – предлагала Бетси. Она обожала это занятие, но предпочитала собирать яйца вместе с матерью. Некоторые куры отличались раздражительностью и клевались, когда Бетси пыталась вытащить из-под них яйцо. Клару же они никогда не трогали.

– Я лучше соберу вас, – говорила Клара, прижимая к себе дочек. Когда солнце освещало бескрайние равнины, а обе ее девочки были рядом, она уже не так плохо относилась к себе, как одинокой ночью.

– Ты что, не хочешь вставать? – спросила Салли. В ней было куда больше от отца, чем в Бетси, и ее беспокоило, что мать лежит в постели, когда солнце уже поднялось. Ей это казалось неправильным, во всяком случае, отец часто огорчался по этому поводу.

– Ладно, тихо, – сказала Клара. – Солнце только что взошло.

Она никогда не умела рано вставать, несмотря на большую практику. Она поднималась по обязанности и готовила завтрак Бобу и работникам, которые были в этот момент в доме, но никогда это у нее не получалось так быстро и четко, как хотелось бы Бобу. Она всегда радовалась, когда он уезжал продавать лошадей и она могла поспать подольше или просто полежать в постели и почитать те журналы, которые она заказывала на востоке или в Англии.

В журналах для женщин печатались дамские рассказы и отрывки из романов, в которых женщины вели образ жизни, настолько отличный от ее собственного, что ей иногда казалось, что она живет на другой планете. Ей нравились дамы у Теккерея больше, чем у Диккенса, а еще больше – у Джорджа Элиота. Но почта доставлялась так редко. Иногда ей приходилось ждать по два-три месяца своего журнала и раздумывать, что же произошло с героями рассказов. Читая рассказы, написанные женщинами, не только Джорджем Элиотом, но и миссис Гор, миссис Гаскелл и Шарлоттой Янг, ей иногда хотелось заняться тем же, что и они, – писать рассказы. Но эти женщины жили в городах, у них было много друзей и родственников. Она теряла присутствие духа, глядя в окно на пустые равнины, и понимала, что даже если бы у нее было время и умение писать, подходящей темы она бы не сыскала. После смерти Мод Джонс она редко встречалась с другими женщинами, да и родственников у нее, кроме мужа и детей, не было. Имелась тетка в Цинциннати, но они переписывались не чаще двух раз в год. Ее героями, возьмись она за перо, стали бы лошади и куры, потому что все знакомые мужчины не казались ей достаточно интересными. Во всяком случае, ни один из них не умел говорить так, как герои английских романов.

Иногда ей хотелось побеседовать с человеком, писавшим рассказы и печатавшим их в журналах. Ей интересно было узнать, как это делается: пишут ли они о людях, которых знали, или придумывают героев. Она один раз даже заказала себе писчей бумаги, собираясь попробовать, даже если она не знает как, но то случилось в те далекие, полные надежд годы; когда мальчики еще были живы. При той работе, которая падала на ее плечи, она так и не выбрала время, чтобы сесть и что-то написать, а потом мальчики умерли, и все изменилось. Когда-то один вид бумаги приносил ей надежду, но после смерти детей она перестала обращать на нее внимание. Бумага стала служить еще одним укором, подтверждением невыполнимости ее желаний. Однажды она сожгла всю бумагу, дрожа от гнева и боли, как будто бумага, а не погода, была причиной смерти ее сыновей. И на какое-то время она перестала читать журналы. Она ненавидела описываемую в них жизнь: как могли люди так разговаривать и тратить время на балы и вечеринки, когда умирают дети и их приходится хоронить?

Но прошло несколько лет, и Клара снова стала интересоваться рассказами в журналах. Она обожала читать вслух, поэтому зачитывала отрывки из них дочерям, стоило им немного подрасти. Бобу это не сильно нравилось, но он терпел. Ни одна из знакомых ему женщин не читала столько, сколько его жена, и он считал, что здесь кроется причина ее своеобразного тщеславия: ее особенно внимательного отношения к своим волосам, к примеру. Это же надо, каждый день их мыть и расчесывать. С его точки зрения – пустая трата времени. Волосы, они волосы и есть.

Пока Клара наблюдала за приближающимся фургоном, замеченным девочками, она увидела Чоло, который гнал двух жеребых кобыл. Чоло, видно, тоже заметил фургон и приехал, чтобы на всякий случай быть рядом. Он отличался осторожностью, а к Кларе испытывал сложное чувство преданности и изумления. Его беспокоила ее бесшабашность. Она осмотрительно относилась к опасным лошадям, но, казалось, совсем не боялась опасных людей. Когда Чоло пытался вразумить ее, она смеялась. Она даже не боялась индейцев, хотя Чоло и показывал ей шрамы, оставленные их стрелами.

Он запер кобыл в загон и подскакал к дому, чтобы убедиться, что ей не угрожает никакая опасность со стороны тех, кто едет в фургоне. Они держали ружье в сарае, но Клара стреляла из него лишь по змеям, приспособившимся красть ее яйца. Иногда ей казалось, что куры не стоят того беспокойства, которое они причиняют. Их постоянно приходилось защищать то от койотов, то от скунсов, то от барсуков, а то и от ястребов и орлов.

– Там всего двое, Чоло, – сказала Клара, присматриваясь к фургону.

– Если это плохие люди, то там как раз двое лишних, – заметил Чоло.

– У плохих людей была бы получше упряжка, – сделала заключение Клара. – Жеребят нашел?

Чоло отрицательно покачал головой. Полностью седой – Клара никак не могла заставить его сказать, сколько ему лет. но явно семьдесят пять или даже восемьдесят. По ночам у костра Чоло вечно плел лассо из конского волоса. Кларе нравилось наблюдать за его пальцами. Когда умирала лошадь или когда приходилось какую-нибудь из них пристреливать, Чоло всегда сберегал гриву и хвост. Он делал лассо и из сыромятной кожи, а однажды сплел ей лассо из оленьей кожи, хотя она и не умела им пользоваться. Боба подарок поразил до глубины души. «Клара не накинет лассо и на столб», – сказал он тогда, но Клара вовсе не удивилась. Она была довольна. Прекрасный подарок, Чоло вообще отличался хорошими манерами. Она знала, он ценит ее так же, как и она ценила его. Как раз в тот год она и купила ему пальто. Иногда, читая журнал, она видела плетущего веревку Чоло и представляла себе, что возьмись она писать рассказ, то написала бы о нем. Рассказ сильно отличался бы от тех, что печатают в английских журналах. Чоло ничем не напоминал английских джентльменов, но его доброта и умение обращаться с лошадьми, особенно в сравнении с некомпетентностью Боба, заставляли ее делать все возможное, чтобы он остался с ними. Говорил он мало, тут ей сложновато пришлось бы в рассказе, поскольку в тех, что она читала, герои говорили без конца. В детстве его украли индейцы из племени команчей, потом продавали из одного племени в другое, и так он попал на север, где и сбежал однажды во время сражения. Уже старый и проживший почти всю свою жизнь среди индейцев и белых, он все же предпочитал говорить по-испански. Клара помнила немного со своих детских дней в Техасе и пыталась общаться с ним на его языке. При звуке испанских слов все его лицо сияло от счастья. Хотя он не умел читать, учителем был превосходным – он любил девочек, учил их ездить верхом, совершал с ними прогулки и называл им все, что они видели, по-испански.

Скоро все кобылы в загоне начали прядать ушами и наблюдать за приближающимся фургоном. Крупный мужчина в пальто, еще тяжелее того, что носил Чоло, ехал рядом на гнедой лошади, которая выглядела так, будто вот-вот упадет, если ей придется провезти его еще немного. Другой мужчина с сильно изуродованным лицом сидел на облучке фургона рядом с женщиной на сносях. Женщина правила упряжкой. Вся троица вы глядела настолько уставшей, что даже вид людей после длинного пути не слишком взволновал их. В фургоне были свалены несколько бизоньих шкур. Чоло внимательно наблюдал за незнакомцами, но, похоже, они не представляли никакой опасности. Женщина натянула поводья и взглянула на них затуманенным взором.

– Мы уже в Небраске? – спросила она.

– Да, – ответила Клара. – До города миль двадцать. Не хотите ли спуститься и отдохнуть?

– Вы не знаете Ди Бута? – спросила женщина. – Я его ищу.

– Sipistolero, – тихо пробормотал Чоло, который обычно занимался покупками и знал всех в городе.

Эльмира услышала слово и поняла, что оно означает, но ей было безразлично, как назвали Ди, самое главное – он рядом. Если он близко, значит, она сможет вскоре избавиться от Большого Звея и Люка, и ей не придется больше трястись в фургоне целыми днями, а ночью дрожать от страха, что на них нападут индейцы.

– Слезайте, – пригласила Клара, – вам все равно надо напоить животных. Если хотите, оставайтесь ночевать. Завтра вы легко доберетесь до города. Мне кажется, вам не мешает отдохнуть.

– А что это за город? – спросил Люк, осторожно спускаясь на землю. Несколько дней назад он подвернул ногу, когда бежал, чтобы подстрелить антилопу, и теперь едва ходил.

Эльмире не хотелось останавливаться, даже если до Огаллалы всего полдня езды, но Звей спешился и отстегнул мулов. Хоть бы скорее увидеть Ди, подумала она, но потом решила, что еще один день ничего не изменит. Она медленно слезла с сиденья.

– Проходите в дом, – пригласила Клара. – Девочки принесут воды. Вижу, вы давно в пути.

– Мы из Арканзаса, – сказала Эльмира. Дом находился близко, но, когда она направилась к нему, он вроде поплыл в ее глазах.

– Бог мой, вот это даль! – воскликнула Клара. – Я когда-то жила в Техасе. – Она обернулась и увидела, что женщина сидит на земле. Клара не успела подбежать к ней, как она завалилась на бок и осталась лежать лицом кверху на дорожке, ведущей к дому.

Клара не слишком обеспокоилась. Просто устала, решила она. Долгий путь из Арканзаса в таком фургоне вымотает кого угодно. Она помахала рукой перед лицом женщины, но без всякого результата. Чоло скоро тоже заметил, что женщина упала, и подбежал, но крупный мужчина легко поднял ее на руки, как будто она была ребенком, и понес к дому.

– Я не расслышала, как вас зовут, да и ее тоже, – заметила Клара.

Верзила молча посмотрел на нее. «Немой?» – подумала Клара. Но попозже человек со шрамами на лице тоже подошел к дому и объяснил, что нет, он просто мало разговаривает.

– Зовут Звей, – сказал он. – Большой Звей. А я Люк. Вот по дороге лицо попортил и эту чертову ногу подвернул. А женщину зовут Эльмира.

– И она приятельница мистера Бута? – поинтересовалась Клара. Они положили Эльмиру на кровать, но та не открывала глаз.

– Вот этого не знаю, но она замужем за шерифом, – сообщил Люк. После стольких дней и ночей в прерии он чувствовал себя неловко в доме, поэтому вскоре вышел и сел рядом со Звеем около фургона. Он случайно заметил двух маленьких девочек, таращившихся на них из окна второго этажа. Интересно, а где хозяин? Ведь не может же такая симпатичная женщина быть замужем за старым мексиканцем.

Попозже вечером Клара вышла и спросила, не хотят ли они поужинать с ними. Звей отказался, он был слишком робок, поэтому женщина вынесла им еду, и они поели около фургона.

Девочек очень разочаровал такой поворот событий. Они редко видели людей, и им хотелось рассмотреть незнакомцев поближе.

– Пусть они придут, ма, – прошептала Салли. Ее особенно поразил тот, со шрамами на лице.

– Я же не могу им приказывать, – объяснила Клара. – Кроме того, ты и раньше видела охотников за бизонами. И чувствовала, как от них пахнет. От этих пахнет не лучше, чем от других.

– Один какой большой, – заметила Бетси. – Он муж этой дамы?

– Не думаю, и нельзя быть такой любопытной, – укорила Клара. – Она очень утомлена. Может быть, завтра она сможет говорить.

Но девочкам суждено было услышать голос Эльмиры задолго до наступления утра. Мужчины у фургона тоже услышали его – продолжительные вопли, разносившиеся по всей прерии.

И снова Клара порадовалась, что рядом с ней Чоло, умевший обращаться с женщинами не хуже, чем с лошадьми. Трудные роды не пугали его, как других мужчин, да, впрочем, и женщин. Случай с Эльмирой тоже был сложным. Она слишком ослабла за длинный и тяжелый путь. В течение ночи она неоднократно теряла сознание. Клара ничем не могла ей помочь, разве что протереть лицо салфеткой, смоченной в холодной воде. Когда рассвело, Эльмира так ослабела, что уже не могла кричать. Клара беспокоилась за нее – слишком уж много она потеряла крови.

– Мамуль, папе плохо, от него скверно пахнет, – сообщила Салли, заглядывая в комнату. Девочки спали внизу на матрацах, чтобы не так были слышны крики.

– Оставь его в покое, я о нем позабочусь, – пообещала Клара.

– Но он болен, от него плохо пахнет, – повторила Салли. Глаза у нее были испуганными.

– Он жив, а живые не всегда благоухают, – сказала Клара. – Иди и приготовь нам завтрак, и тем мужчинам тоже. Они, верно, голодны.

Через несколько минут Эльмира снова потеряла со знание.

– Слишком слаба, – заметил Чоло.

– Бедняжка, – проговорила Клара. – Я бы тоже ослабла, проделай я такой путь. Ребенку придется подождать, пока она не наберется сил.

– Нет, он ее убьет, – заявил Чоло.

– Ну, тогда спаси хоть его, – попросила Клара, неожиданно настолько упав духом, что ей пришлось выйти из комнаты. Она взяла ведро и вышла из дома, чтобы принести воды для Боба. Утро выдалось чудесное, вся долина была залита солнечным светом. Клара заметила эту красоту и сама удивилась, что она еще способна после стольких лет отзываться на нее, когда в доме двое или даже трое умирают, а она валится с ног от усталости. Но она любила прерию ясным утром, это поднимало ей настроение все эти годы, когда, казалось, грязь, холод и смерти раздавят ее. Но льющийся по равнине свет придавал ей бодрости, заставлял ее действовать.

Больше всего она хотела посадить цветы, которые цвели бы в этом свете. Она и посадила их, выписав семена и луковицы с Востока. Свет заставил их взойти, но ветер вырвал их у нее. Ветер Клара ненавидела еще больше грязи. С грязью можно было бороться, каждое утро подметать, но ветер был бесконечен и беспощаден. Он дул снова и снова, уносясь на север и забирая с собой ее цветы, лепесток за лепестком, пока ничего не оставалось, лишь голые стебли. Клара упрямо продолжала сажать, пряча цветы в наиболее защищенных местах. Но ветер всегда находил их, хотя иногда цветы выдерживали несколько дней, прежде чем лепестки уносил ветер. В этой борьбе она не хотела сдаваться. Каждую зиму она изучала каталоги семян и обсуждала с девочками, что они посадят весной.

Возвращаясь с полным ведром воды от цистерны, она заметила двух грязных молчаливых мужчин, сидящих около фургона. Она прошла мимо них только что, не обратив внимания.

– Уже родился? – спросил Люк.

– Нет еще, – ответила Клара. – Она слишком утомлена.

Верзила проводил ее глазами, но промолчал.

– Вы так много дров в печку положили, что все сожжете, – заметила Клара, посмотрев, как идут дела у ее дочерей с завтраком.

– Ой, мам, да мы умеем готовить, – сказала Салли. Ей нравилось выставлять мать из кухни, чтобы иметь полную возможность покомандовать младшей сестрой.

– Та женщина по-настоящему больна? – спросила Бетси. – Почему она так кричит?

– У нее тяжелая задача, – объяснила Клара. – Смотрите, не сожгите кашу, я бы поела немного.

Она отнесла ведро в спальню, вытащила вонючие простыни из-под Боба и вымыла его. Боб продолжал, как всегда, смотреть прямо вверх. Обычно она подогревала воду, но сегодня у нее на это не было времени. От холодной воды ноги его покрылись пупырышками. Крупные ребра, казалось, выпирали еще сильнее. Клара забыла захватить чистые простыни – вечная проблема успеть все перестирать, – поэтому она прикрыла его одеялом и вышла на минуту на веранду. Она услышала, как снова начала стонать Эльмира. Клара знала, что ей следовало пойти и сменить Чоло, но она не стала торопиться. Роды могут продлиться еще целые сутки. Так уж получалось, что все происходило либо слишком медленно, либо слишком уж быстро. Жизни ее сыновей унесло как порывом ветра, а муж бездвижно лежит уже два месяца и все не умирает. Как же трудно приспособиться к этим разным ритмам, задаваемым жизнью.

Постояв немного на прохладной веранде, она вошла в комнату, где лежала Эльмира, как раз вовремя, чтобы увидеть, как Чоло принимает у нее окровавленного младенца-мальчика.

Младенец казался мертвым, да и Эльмира с виду уже отходила, но, как ни странно, оба выжили. Чоло поднял мальчика к лицу и принялся дуть на него, пока он не задвигался и не заплакал. Тоненький звук, не громче мышиного писка. Эльмира снова потеряла сознание, но дышала.

Клара спустилась вниз, чтобы нагреть воды, и увидела, что девочки отнесли мужчинам завтрак. Они стояли рядом, пока те ели, не желая отказаться от возможности поговорить, пусть хоть и с охотниками за бизонами, один из которых пока не произнес ни одного слова. Глядя на них, Кларе захотелось плакать. Насколько же ее дети лишены друзей, что они тянутся даже к двум угрюмым мужчинам в поисках хоть какого-то общества. Она не стала их окликать и согрела воду. Возможно, эти люди вскоре уедут, хотя, судя по всему, Люк охотно беседовал с девочками. Наверное, ему так же одиноко, как и им.

Когда она принесла воду, Эльмира уже пришла в себя и лежала с открытыми глазами. Бледная, ни кровинки в лице.

– Просто чудо, что вы до нас добрались, – сказала Клара. – Начнись у вас роды в пустыне, вряд ли бы вы и ребенок выжили.

Старик мексиканец завернул ребенка в ветхий байковый халат и принес, чтобы показать Эльмире, но она даже не взглянула на сына. Не хотела смотреть и не хо тела говорить.

Ей не нужен этот ребенок. Может быть, он умрет, подумала она. Ди он тоже не нужен.

Клара заметила, что женщина отвела глаза. Она молча взяла ребенка из рук Чоло и пошла с ним вниз, на солнце. Девочки все еще стояли подле фургона, хотя мужчины уже поели. Углом халата она прикрыла ребенку глазки от солнца и подошла к ним.

– Ой, ма, – воскликнула Бетси. Она никогда не видела новорожденного младенца. – Как его зовут?

– Тетя слишком устала, чтобы об этом сейчас думать, – объяснила Клара. – Но это мальчик.

– Здорово, что мы попали к вам, верно? – заметил Люк. – Мы бы со Звеем не знали, что и делать.

– Действительно, здорово, – согласилась Клара. Большой Звей некоторое время смотрел на ребенка.

– Он красный, Люк, – наконец произнес он. – Наверное, индеец.

Клара засмеялась.

– Никакой он не индеец, – возразила она. – Новорожденные почти всегда красные.

– Можно мне подержать? – попросила Салли. – Я же держала Бетси. Я умею.

Клара передала ей ребенка. Чоло тоже спустился вниз и теперь стоял на крыльце с чашкой кофе в руках.

– Звею надо в город, – сказал Люк. – Элли уже может ехать?

– Да что вы, – удивилась Клара. – Ей пришлось нелегко, она очень слаба. Поездка ее убьет. Ей надо с недельку отдохнуть. Вы можете за ней вернуться, или мы можем привезти ее в своем фургоне, когда она поправится.

Но Звей отказался уезжать. Он помнил, Элли хотела в город, так что он будет ждать, когда она сможет по ехать. Весь день он просидел около фургона в тени, обучая девочек играть в колышки. Клара время от времени поглядывала на них в окно, но верзила не казался ей опасным. Заскучав от безделья, Люк отправился вместе с Чоло посмотреть на кобыл.

Когда Клара принесла ребенка к Эльмире покормить, она начала понимать, что той он не нужен. Мать отвернулась, едва Клара поднесла малыша к ней поближе. Младенец скулил от голода.

– Мэм, его надо покормить, – проговорила Клара, и Эльмира не протестовала, когда ребенка поднесли к ее груди. Но дело шло туго. Сначала вообще не было молока, и Клара начала бояться, что ребенок ослабеет и умрет, прежде чем они успеют его накормить. Наконец удалось выцедить немного молока, но так мало, что через час он уже снова плакал от голода.

«Плохое молоко, – решила Клара, – ведь женщина не ела прилично, похоже, уже несколько месяцев». Эльмира не смотрела на ребенка, даже когда он сосал грудь. Кларе самой приходилось его держать и всячески поощрять, смазывая губки молоком.

– Мне сказали, вы замужем за шерифом, – заметила Клара, решив, что не мешает поговорить. Возможно, именно муж и вынудил ее сбежать. Наверное, он ей не нужен, как теперь не нужен этот ребенок.

Эльмира не ответила. Ей не хотелось разговаривать с этой женщиной. Груди так распирало, что она едва терпела боль. Она не возражала, чтобы ребенок пил молоко, но смотреть на него она отказывалась. Ей хотелось встать и заставить Звея отвезти ее в город к Ди, но она понимала, что пока не сможет двигаться. Ноги так ослабели, что она едва шевелила ими в постели. Вниз она сможет спуститься только ползком.

Клара взглянула на Эльмиру и не стала сердиться. Ее не слишком удивило, что женщина не хочет ребенка. Она тоже не хотела Салли, боялась, что девочка может умереть. У этой женщины должны быть свои страхи – ведь она несколько месяцев ехала через пустыни с двумя охотниками за бизонами. Возможно, она от кого-то убегала, возможно, кого-то искала, и нет никакого смысла задавать ей вопросы, потому что она и сама могла не знать, почему она убежала.

И еще Клара вспомнила, какая ее охватила усталость, когда родилась Бетси. Она последний ребенок; это были самые тяжелые роды, и, когда все кончилось, Клара три часа не могла поднять головы. Даже говорить она тогда едва могла, а ведь Эльмире пришлось еще труднее, чем ей. Лучше всего дать ей отдохнуть. Когда она наберется сил, тогда и к ребенку отнесется иначе.

Клара спустила младенца вниз и поручила девочкам. Сама быстро вышла во двор и поймала цыпленка. Большой Звей молча наблюдал от фургона, как она ловко свернула ему шею, ощипала и вымыла.

– Последнее время в этом хозяйстве постоянно варится куриный бульон, – заметила Клара, внося цыпленка на кухню. У них осталось немного куриного бульона, она подогрела его и отнесла Эльмире. Она поразилась, застав Эльмиру на ногах и смотрящей в окно.

– Господи, да вам лучше лечь, – сказала Клара. – Вы столько крови потеряли, вам надо набраться сил.

Эльмира покорно подчинилась. Она также съела несколько ложек бульона.

– Далеко до города? – спросила она.

– Достаточно далеко, вам не дойти и не доехать, – ответила Клара. – Город никуда не убежит. Почему бы вам просто не отдохнуть пару дней?

Эльмира промолчала. Старик назвал Ди pistolero. Хотя ей и было безразлично, как называли Ди, ей бы только его найти, но новости ее обеспокоили. Кто-нибудь может пристрелить его до ее появления. Он может уехать, может быть, уже уехал. Она не могла вынести этой мысли. Все ее будущее сводилось к одному: найти Ди Бута. Если она его не найдет, то убьет себя.

В течение дня Клара несколько раз безуспешно пыталась заинтересовать Эльмиру мальчиком. Эльмира разрешала его покормить, но и тут без особых успехов. Молоко было таким жидким, что через час ребенок снова просыпался от голода. Девочки все спрашивали, почему он так много плачет.

– Он есть хочет, – отвечала Клара.

– Я могу пораньше подоить корову, – предложила Салли. – И мы можем дать ему молока.

– Наверное, придется, – согласилась Клара. – Но сначала нужно его вскипятить. «Слишком жирное для такого малыша, – подумала она. – Заболит живот, и это может его убить». Она сама почти весь день проносила на руках беспомощное маленькое существо, покачивая его и что-то ему нашептывая. Он уже не был красным, напротив, очень бледным, к тому же совсем маленьким, не больше пяти фунтов, так она думала. Она сама сильно устала и к вечеру начала срываться – то ругала девочек за шум, то отправлялась на веранду едва не в слезах. Может, и лучше, если он умрет, думала она, но в следующее мгновение ребенок на секунду открывал глаза, и сердце ее наполнялось жалостью к нему. И она ругала себя за черствость.

Когда стемнело, она вошла в дом и зажгла лампу в комнате Эльмиры. Заметив, что глаза ее открыты, Клара хотела передать ей ребенка. Но Эльмира снова отвернулась.

– Как зовут вашего мужа? – спросила Клара.

– Я ищу Ди Бута, – сказала Эльмира. Она не хотела называть Джули. Ребенок скулил, но ей было наплевать. Сын Джули, а ей не хотелось иметь с Джули ничего общего.

Клара снова немного покормила ребенка, а потом унесла в свою комнату, где и прилегла ненадолго. Она знала, что долго он не проспит, но ей самой тоже требовалось отдохнуть, а доверить его матери она боялась.

В какой-то момент она услышала плач ребенка, но чувствовала себя слишком усталой, чтобы встать. Она понимала, что следует встать и накормить Боба, но желание спать пересилило, она не могла заставить себя пошевелиться.

Потом она почувствовала руку на своем плече и увидела у кровати Чоло.

– В чем дело? – спросила Клара.

– Они уезжают, – ответил Чоло.

Клара спрыгнула с кровати и бросилась в комнату, где лежала Эльмира, – разумеется, той и след простыл. Она подошла к окну и увидела фургон к северу от загонов. За спиной она слышала плач ребенка.

– Senora, я не мог их задержать, – пояснил Чоло.

– Сомневаюсь, что они послушались бы твоей просьбы, а перестрелки нам здесь ни к чему, – проговорила Клара. – Пусть едут. Если она выживет, то может вернуться. Ты доил корову?

Чоло утвердительно кивнул.

– Жаль, что у нас нет козы, – продолжала Клара. – Я слышала, козье молоко для маленьких лучше, чем коровье. Если в следующую твою поездку в город увидишь коз, давай купим парочку.

Сказав это, она слегка смутилась. Иногда она говорила с Чоло так, будто он, а не Боб, был ее мужем. Она спустилась вниз, развела огонь в печке и принялась кипятить молоко. Когда оно вскипело и остыло, она отнесла немного наверх и дала ребенку, смачивая в молоке кусок хлопковой ткани, которую мальчик потом сосал. Дело шло медленно и требовало терпения. Ребенок был чересчур слаб, чтобы справиться с задачей, но она понимала, что, если не накормит его, он ослабеет еще больше и умрет. Поэтому она капля за каплей вливала в него молоко, когда он слишком устал, чтобы сосать тряпку.

– Я знаю, медленно у нас с тобой получается, – шептала она ему. Когда ребенок наелся, она встала и походила с ним. Ночь выдалась лунная, и она на минутку вышла на веранду. Ребенок спал, прижавшись к ее груди. «Ты мог оказаться и в более худшем положении, – подумала она, глядя на него. – У твоей матери хватило здравого смысла подождать с родами, пока она не добралась до места, где за тобой могут присмотреть».

Потом Клара вспомнила, что так и не накормила Боба. Она пошла вместе с ребенком на кухню и подогрела куриный бульон.

– Сколько же времени уходит на эти подогревания, – пожаловалась она продолжавшему спать младенцу.

Она положила его в ногах Боба и покормила мужа, наклоняя его голову так, чтобы он мог проглотить бульон. Ее удивляло, что он может глотать, хотя не способен даже закрыть глаза. Он был мужчина крупный, с большой головой, и каждый раз ее рука, которой она поддерживала голову, болела.

– Похоже, у нас появился мальчик, Боб, – сказала она. Доктора велели ей разговаривать с ним, они считали, что это как-то может помочь, но Клару это только еще больше угнетало. Ей все напоминало годы их молодости, потому что она любила болтать, а Боб всегда отличался молчаливостью. Она год за годом говорила с ним, не получая ответов на свои вопросы. Он беседовал только на денежную тему. Она могла болтать два часа не переставая, а он за это время мог не вымолвить ни слова. Так что в смысле бесед в их браке ничего не изменилось, разве что ей проще стало решать денежные вопросы, отчего ей тоже становилось грустно.

Она взяла ребенка с постели и прижала к груди – она подумала, что, если он увидит ее с ребенком, ему это может помочь. Боб увидит ребенка, подумает, что это их сын. Может, так он вернется к жизни?

Она знала, что противоестественно для матери бросать ребенка через день после родов. Разумеется, дети – огромная нагрузка. Они появляются, когда в них нет нужды, и требуют к себе бесконечного внимания. Хуже того, они умирают вне зависимости от того, насколько сильно ты их любишь. Смерть ее собственных детей заморозила в ней все надежды крепче, чем суровая зима землю. Они замерзли навечно, так она думала, но ошиблась, надежды стали оттаивать. Сначала они оттаяли немного с появлением девочек, и вот теперь продолжали оттаивать, когда она держала у груди этого мальчика, которому даже не была матерью. Кларе нравилось прижимать его к себе, хотя она понимала, что он слаб и его шансы на выживание незначительны. «Я тебя украла, – думала она. – Ты у меня есть, и мне даже не пришлось ради тебя терпеть боль. Твоя мать дурочка, она отказалась от тебя, но у нее хватило ума понять, что вряд ли тебе выжить с ней и с этими охотниками за бизонами. Но дело тут вовсе не в рассудке, той женщине ты просто не нужен».

Она взглянула на Боба и поняла, что присутствие ребенка никак на него не подействовало. Как лежал, так и лежит. Неожиданно Клара разозлилась, что он оказался таким придурком, вознамерившись объездить кобылу, хотя и она, и Чоло советовали ему оставить ее в покое. И еще она злилась на себя за то, что столько лет прожила с торговцем лошадьми, у которого не хватило ума не связываться с норовистой лошадью.

И теперь он лежит, уставившись в потолок, беспомощнее ребенка. Она снова положила мальчика и снова стала кормить Боба, пока рука, поддерживающая голову, окончательно не онемела. Затем она опустила его голову на подушку и сама доела остаток супа.