Одинокий путник

Глава пятая

Со стороны Асгалуна по дороге навстречу путникам несся маленький толстый человечек, кулем сидевший на такой же маленькой и толстой караковой лошадке. Круглое лицо человечка было багрово, глазки грозно сверкали, а в короткой ручке тускло блестел большой заржавленный нож.

Едва завидев Тротби, он издал пронзительный крик и пришпорил своего скакуна.

— Прочь! Прочь, злодеи! Всех порешу! Растерзаю! Прочь!

Встревоженным эхом откликнулась чаща; из глубины ее, всполошенно каркая, вылетели сотни птиц и устремились ввысь, унося на крыльях тишину.

— Прочь! Уа-у-у! Пр-р-очь!

Случайный прохожий, конечно, вполне мог принять этого толстяка за лесного демона, но только не такие бывалые путешественники, как Рыжая Соня и Одинокий Путник.

— Уа-у-у! Всех порешу-у-у!

— Что ж он так орет? — недовольно покачал головой Шон, укладывая в мешок остатки трапезы.

— Наверное, буйнопомешанный,— предположила девушка и убрала кинжал в ножны, ибо не имела дурной привычки драться с безумцами.— Только бы не плюнул. Я слышала, их слюна заразна…

Тут безумец, который был уже совсем близко, как раз-таки плюнул, метя именно в Соню, но не попал. Тогда он закинул голову к небу и гнусно завыл. Путники вздрогнули. Негодование охватило их.

Юная воительница решительно шагнула навстречу толстой лошадке, ухватила толстяка за ногу и сдернула с седла. Он свалился на землю и затих, тараща в серое небо крошечные светлые глазки. Эхо от его воплей прокатилось по лесу, растворяясь в тишине.

— Что случилось, друг мой? — участливо склонился над ним Шон.— Жив ли ты? Мертв ли?

— Осторожнее, Одинокий Путник,— предостерег его Тротби.— Сейчас он пнет тебя под колено, проворно подскочит и с рычанием вцепится в горло. Отойди от него подальше…

— Он что, твой приятель? — с подозрением спросила Рыжая Соня.

Тротби не успел ответить, потому что хитрый толстяк вдруг ловко пнул Соню в бок левой ногой, а Шона под колено правой, потом проворно подскочил и с рычанием кинулся в бой. Шон, запросто одолевший трех железных воинов, здесь растерялся. Он стоял, с печалью во взоре глядя вдаль, в то время как толстяк висел на его шее, извивался, скрежетал зубами и пытался его придушить. Возможно, этот день стал бы последним в жизни Одинокого Путника, и он, минуя периоды зрелости и старости, уже теперь превратился бы в легкое облачко, плывущее на ветерке, если бы не своевременная помощь Тротби.

Переступив через Рыжую Соню, которая ваг лялась в канаве у края дороги и не могла подняться, поскольку ножнами зацепилась за толстый корень ближнего дуба, он подошел к толстяку сзади, рывком оторвал его от Шона и отбросил в сторону.

— Остынь, Гиддо,— сказал он спокойно.— Ты опять все перепутал. Это мои друзья.

— Тьфу, Нергал побери мою вспыльчивость! — проклинал себя толстяк, посыпая лысину пеплом из костра.— Я принял тебя за сотника Лобла, господин. Он столь же высок и широкоплеч как ты, столь же статен; вот только глаза у него злые, а у тебя добрые. Но я-то слеп как крот! На два шага отойди, и я не различу, шемит ты или не-медиец!

— Слишком много болтаешь, Ги,— осадил его Тротби,— Господин Одинокий Путник уже простил тебя.

Шон кивнул. Он до сих пор еще не мог опомниться от внезапного нападения воинственного толстяка и сейчас находился в оцепенении, мыслями устремясь в неведомые миры, где все затянуто туманом и никакого просвета не бывает никогда.

— Он что, твой приятель? — сумрачно повторила вопрос Рыжая Соня, счищая с одежды листья, раздавленных муравьев, мошек и прочую дрянь.

— Можно и так сказать,— ответил Тротби.— Он пестовал меня с малых лет, лелеял и любил всем сердцем. Нынче, когда Лобл приехал за мной, я нарочно услал из дома моего верного Ги — не то не миновать нам драки, и кто знает, чем бы тогда закончилась эта история…

— Что за история? — очнулся Шон. Снова в нем произошла борьба природной вежливости с природным же любопытством, и, как это часто бывало, победило все-таки любопытство.

Тротби и сам желал рассказать, но полагал, что развлечься приятной беседой можно и в пути. Поэтому он вскочил на своего прекрасного вороного, потом учтиво подвел девушке ее буланую, а Шону пинками подогнал каурого; Гиддо, пыхтя, забрался на взмыленную караковую, со стороны похожую на бочонок с длинными ушами и пышным хвостом. Солнце уже скрылось за лесом, когда путники снова выехали на дорогу, ведущую к Асгалуну.

— История, начала которой я не ведаю,— наконец сказал Тротби и с грустью взглянул на своего толстяка. Тот ответил ему ласковым взором, в коем отчего-то сквозило некое сожаление.— С того дня, как я поселился в Асгалуне у дяди, жизнь моя словно перевернулась. Только в доме я мог чувствовать себя свободно и спокойно. Стоило мне выйти на улицу, как рядом или поблизости оказывались очень странные люди; самый вид их внушал мне робость. Мутные глаза, неровный шаг, нервные жесты… Я, мальчик, не раз замечал, что рассеянный взгляд такого вот безумца становится вдруг ясным и осмысленным, едва лишь направляется на меня. Я, молодой человек, давно привык к этому вниманию, и сердце мое уже не замирает от мистического ужаса, когда я выхожу из дома. Но год назад со мной случилось нечто и вовсе необъяснимое.

Дядя уехал по делам в Туран; я остался, окруженный множеством слуг и восемью наставниками. Мне было скучно, ибо друзья мои — благородный Сим и баронет Ааза Шаб-Бин — также покинули город, отправившись в приятное путешествие по морю Вилайет. Два дня я провел в томлении в четырех стенах своей комнаты, а на третий… Я проснулся до света и долго лежал, не открывая глаз. Неожиданный шум во внутреннем дворе дома заставил меня очнуться от дремы и выглянуть в окно.

Слуги толпились на краю науза, в котором плавали привезенные мною из Кофа золотые рыбки. Но не на рыбок смотрели они, не ими любовались и не ими восхищались.

Я открыл створку окна и приказал всем замолчать и расступиться. Следующий момент моей жизни — всего лишь краткий миг — я запомню навсегда… В первом солнечном луче, посреди зелени моего двора, на чьем-то плаще лежала прекрасная незнакомка. Тотчас сбежав вниз, я бросился к ней.

Ее белое одеяние, покрытое пылью и грязными разводами, было разорвано от плеча до груди; светлые волосы спутаны; тонкое нежное лицо бледно; на чистом высоком лбу запеклась кровь. Она не двигалась, не открывала глаз и, кажется, ничего не слышала.

Я резко обернулся к слугам. «Кто это? Откуда она здесь? Что с ней?» Растерявшись, они мямлили несусветную чушь, и я, наверное, вовсе не получил бы ответа на свои вопросы, если б не Гиддо. Его комната — рядом с моей; он всегда чувствует, когда я пробуждаюсь, и терпеливо ждет моего зова.

— Я спешу к месьору наследнику, одеваю его и заплетаю в косы его пышные волосы,— поспешил объяснить Гиддо спутникам.

— У меня не пышные волосы,— с неудовольствием сказал Тротби.— Я не женщина и не юный паж, который завивает по вечерам жалкую поросль на своей голове. Как у всякого кофийско-го рыцаря, мои волосы прямы, густы и длинны, вот и все.

— Похвальная скромность…— проворчал толстяк, но развивать тему далее не стал.

— Гиддо порою бывает невыносим,— шепотом поделился Тротби с Рыжей Соней, а вслух продолжал: — Я уже отчаялся вытрясти из этих кретинов правду, как тут подошел мой верный Ги.

Он схватил за ворот старшего, грозно нахмурил брови и прорычал…

— Я прорычал то же самое, что месьор сказал вежливо,— опять влез толстяк.

— Если ты будешь меня перебивать, я отправлю тебя дозором.

— Дозором? Ну уж нет. Я тебя не оставлю.

Тротби вздохнул и немного погрустнел. Судя по всему, он отлично знал, что спорить с Гиддо бесполезно.

— Хорошо, поезжай рядом, только не мешай мне рассказывать.

Толстяк милостиво кивнул, соглашаясь.

— Итак, Гиддо быстро добился от старшего признания. Оказалось, что двое слуг, как обычно, отправились на базар, к зеленщику и мяснику. На обратном пути они решили завернуть в таверне, чтобы выпить по кружке вина. Улицы были еще пусты, утро только брезжило, в полумраке виднелись лишь неясные очертания домов и башен… Чудесное время! Всё вокруг — каждое дерево, каждое окно и каждый камень на дороге — кажется исполненным некого тайного смысла, и душа готова уже постичь сей смысл, но… Наступает рассвет. Солнечные лучи окрашивают земную жизнь в иные цвета; состояние души меняется; великая тайна бытия остается неразгаданной. Слишком коротко предрассветное время…

Не смотри на меня, мой верный Ги, таким укоризненным взором. Да, я отвлекся от сути повествования, однако наши новые друзья все поймут и простят меня, не так ли?

— Но…

— Замолчи, Ги. Я продолжаю. Конечно же, слуги не отягощали себя подобными размышлениями и не глазели по сторонам. В предвкушении вина они без умолку болтали. Вдруг лошадка одного из них заржала и встала как вкопанная. На холодных камнях дороги лежала девушка… Она так поразила их своей небесной красотой, что они подняли ее и, так и не заехав в таверну, повезли в дом моего дяди. Здесь они стали брызгать на нее водой из науза, пытаясь привести в чувство, но безуспешно.

Как только я услышал эту историю в их сумбурном изложении, я велел Ги немедленно приняться за исцеление несчастной. Он имел некоторый опыт в знахарстве и нередко помогал мне, а особенно дяде, при простудах и зубных болях. Теперь ему предстояло вылечить прекрасную незнакомку.

Гиддо с честью справился с сим делом. Девушка открыла глаза, обвела затуманенным взором наши лица… «Как звать тебя?» — почему-то шепотом спросил я. «Соломия»,— слабым голосом ответила она.

Стоит ли говорить, что она осталась в доме, ибо была совсем слаба и беспомощна? Стоит ли говорить, что меж нами вспыхнуло то божественное чувство, кое люди называют любовью?

Не стану описывать дни, проведенные рядом с Соломией. Скажу одно: я был счастлив. Коротко она поведала мне свою печальную историю. Некий купец похитил ее из Кутхемеса (но родина ее — Аквилония, а в Туране она жила с дедом и теткой) и привез сюда, в Шем. Ночью, на дороге в Асгалун, на них напали разбойники. Пока купец и охранники сражались за свою жизнь, девушке удалось бежать. Один разбойник заметил ее и бросился в погоню. Догнал он ее лишь в городе… Жаль, что меня не было тогда с нею… Пытаясь вырваться из цепких лап негодяя, Соломия отчаянно сопротивлялась. Но разве могла она одолеть негодяя? Он ударил ее по голове, и последнее, что она увидела, был всадник, мчащийся по пустынной улице.

Соломия считает (и я с ней согласен), что всадник тот спас ее. Иначе разбойник непременно уволок бы ее в свое логово. Только… Куда же он делся? И почему спаситель бросил девушку? На эти вопросы мы не знаем ответов и вряд ли когда-либо узнаем…

Затем… Затем вернулся дядя. Я объявил ему о своем твердом решении взять Соломию в супруги. Он не возражал. Напротив! Мой старый добрый Лансере даже заплакал от счастья!..

В этом месте рассказа Тротби толстяк заметно помрачнел. Он пробурчал себе под нос что-то вроде «недолговечной радости земной» и отстал от спутников на несколько шагов. Он явно не желал слушать продолжения…

— Все разрушилось в один день… Купец, который похитил Соломию из Кутхемеса, оказался сыном советника. Мы узнали об этом позже, когда… Когда в день моей свадьбы, на рассвете, в дом пришли стражники, и с ними — Лобл. Они обвинили дядю в убийстве (а накануне произошло ужасное происшествие: неизвестный пробрался во дворец наместника и отравил его); они связали ему руки и увели в темницу…

— И ты не вступился? — изумленно воскликнула Соня, до сего момента внимавшая Тротби хмуро и с недоверием.

— Вступился. Я успел заколоть одного стражника и ранить другого, но дядя неожиданно оттолкнул сотника и бросился между нами… «Я не хочу, чтобы ты тоже стал их жертвой»,— с горечью сказал он, глядя мне прямо в глаза. Тогда я повернулся и ушел к себе…

— У него был повод отравить наместника? — деловито поинтересовалась девушка. Кажется, она уже составила свой план освобождения дяди и теперь намеревалась обсудить его со своими попутчиками.

— Нет! Тот был его другом — единственным другом во всем Асгалуне. Они часто встречались, вспоминали молодые годы… К несчастью, именно в тот роковой день дядя действительно посещал наместника, желая лично пригласить его на свадьбу. Но он не убивал его!

— Не понимаю,— рассердилась Соня.— Как же ты мог оставить дядю в темнице и уехать с Лоб-лом?

— Он вышел из темницы. Но какой ценой… Сын советника, купец Аххаб, явился ко мне как-то и предложил такую сделку: я возвращаю ему Соломию, а он договаривается с градоправителем Хайме и тот отпускает моего дядю на свободу.

Надо сказать, что до тех пор в Асгалуне правили по двое — наместник, который ведал также всеми окрестностями города, и градоправитель, который властвовал собственно в городе. Естественно, что наместник считался особой более важной, ибо его территория простиралась почти до половины страны и он имел большое влияние в Шеме и при шемском императорском дворе. Когда его отравили, градоправитель Хайме принял на себя все его полномочия и власть. Так что судьба Лансере теперь зависела от него…

Нечего и говорить, что я прогнал Аххаба вон. Но мысль о том, что брат моего отца влачит жалкое существование в мрачном подвале, не давала мне покоя ни днем, ни ночью. Наконец я решился и предпринял попытку тайно выкрасть Лансере из темницы. Увы. Двое слуг моих были убиты, сам я ранен, а дядю перевели из подвала в подземелье…

Внезапно Тротби прервал свой рассказ и оглянулся.

— Хей, Одинокий Путник,— вежливо сказал он.— Вон та маленькая серая лошадка слишком кокетничает с твоим каурым. Обрежь веревку. Эти клячи никуда от нас не денутся.

Серая лошадка действительно оказывала каурому недвусмысленные знаки внимания, отчего тот нервничал и тряс хвостом. Шон соскочил на землю, рассек кинжалом веревку и отогнал кокетку в конец процессии.

— И что же дальше? — спросил он, снова забираясь на каурого.

— А дальше… По совету Гиддо я написал прошение и отнес его градоправителю с поклоном (что было противно мне, но необходимо по этикету) и богатыми дарами. Мерзавец принял все, по-детски радуясь вазам и чашам тончайшего кхи-тайского фарфора, самоцветам и золотым побрякушкам, однако в ответ на мою просьбу скорчил подлую мину и заявил, что Лансере — убийца, а потому окончит дни свои в темнице или под топором палача.

Я понял, что окружен такой же сплошной стеной, как мой бедный дядя. Я не мог прикоснуться к ней рукой и ощутить сырую твердь камня, но также я не мог и пробиться сквозь нее, дабы очутиться на другой стороне…

В ярости и раздражении вернулся я домой; Соломия ждала меня. За весь долгий вечер мы не перемолвились и парой слов — лишь смотрели друг на друга, постепенно погружаясь в сумрак наступающей ночи. Не знаю, что сумела она увидеть в моих глазах, но в глубине ее прекрасных очей я заметил удививший меня покой… Впрочем, я устал. Ничто уже не трогало меня. Я встал и отправился спать.

На следующий день Соломия исчезла. С ужасом осознал я, что вокруг меня завертелись какие-то злобные и невероятно мощные силы; близкие мне люди становились жертвами обмана или предательства; наконец, со мной остался один Гиддо, и я отнюдь не уверен в том, что завтра он еще будет жив и свободен… Это открытие поразило меня. Неужели боги прокляли меня? За что? Отчего рядом со мною становится пусто, холодно и неуютно?

Не стоило труда догадаться, что Соломию искать не надо: она у Аххаба. Я пришел к нему в дом, с омерзением увидел его сушеную морду и гадкую ухмылку на синих губах. Он не отпирался. Да, девушка у него, и пришла она сама; он не разбойник, чтобы похищать ее из моего дома; родом он из Турана, где живут самые благородные мужи в мире; он купец, причем кристальной честности; я могу посмотреть ему прямо в глаза и в сем убедиться…

Аххаб выпучил крохотные рачьи глазки и повращал ими, доказывая свою искренность. Затем он позвал Соломию, и по тому, как отворачивала она от меня взор, я понял, что купец не лгал… Молча ушел я оттуда. Камень на моем сердце стал тяжелее во сто крат.

Весь день я провел в страшных терзаниях. Гиддо напрасно отпаивал меня настоями лечебных трав: я был болен, болен душевно. Я так отчаянно хотел умереть, что почти уже умер… Она предпочла мне этого сморчка? О, женщина… женщина… женщина…

Мириады мрачных мыслей роились в моей голове, отравляя каждый вздох и каждый выдох. Я выпил две бутыли крепкого красного вина и забылся на время. Но и в полудреме без конца возникали передо мной лица отца, матери, дяди, Соломин — всех тех, кого я уже потерял…

А к сумеркам домой вернулся дядя. Аххаб и здесь не солгал… Что ж, значит, Соломия не предавала меня? Наблюдая мои мучения, она решила ценою собственной чести спасти Лансере? Так оно и было. Теперь я мог проклинать себя за то, что усомнился в ней…

В течение пяти дней я не вставал с постели, послушно принимая настой Гиддо утром и вечером. На шестой день дядя, с целью отвлечь меня от мучительных дум и воспоминаний, дал мне запечатанный пергамент и попросил отвезти его на окраину Асгалуна, в дом его старого знакомого Граха, судьи.

Не успел я проехать и трех улиц, как меня догнал Лобл. «Куда ты так торопишься, месьор?» — спросил он, нагло усмехаясь. Я не ответил. Тогда он скривился и сказал: «Не выношу знатных господ. Воротят нос от нас, простых смертных, как будто и не создавали боги всех людей равными! Но я испорчу тебе настроение… Нам нужен убийца наместника, и, кажется, на эту роль отлично подойдешь ты. Твой дядя свободен, девица в руках Аххаба — ничто и никто не держит тебя в доме; будущая жизнь твоя все равно разбита, так что я заберу тебя на рассвете и отвезу в Аргос. Там, возле Мессантии, на берегу моря Запада есть неплохое местечко для опасных преступников… Ха-ха-ха!»

Меня удивила его странная речь. С чего вдруг я должен заменить им убийцу? «Лобл, ты глуп и невоспитан,— сказал я.— Я не буду играть в ваши подлые игры. Ищи настоящего отравителя, а меня оставь». Он сплюнул в пыль, явно раздраженный моими спокойными словами. «Тогда твой дядюшка снова окажется в темнице! — крикнул он, гарцуя рядом со мной на своем кауром.— Выбирай! Ты или он!»

Резко развернув коня, сотник поскакал прочь, оставив меня в полной растерянности.

Не останавливаясь и на миг, я отвез пергамент Граху и поехал домой. По дороге я все решил. Да, я заслуживаю наказания. Хотя бы за то, что позволил Соломии погубить свою жизнь ради жизни моего дяди и ради моего собственного покоя. Хотя бы за то, что сам не нашел выхода и не сумел вызволить Лансере из асгалунского подвала.

Скажу честно, друзья: мне стало намного легче, когда я понял, что мне предоставляется наилучшая возможность искупить вину перед всеми.

Увидев меня в добром здравии и хорошем настроении, дядя и Гиддо тоже повеселели. Я обнял их и попросил верного Ги на рассвете съездить на базар, чтобы купить мне шлем. Я и в самом деле давно хотел приобрести шлем у знаменитого оружейника Мархана, но у него все не находилось такого, что подходит мне. Я обманул Гиддо, сказав, что договорился с Марханом и он уже выковал шлем по моему рисунку. Затем я обернулся к дяде…

— Ты и его обманул? — покачал головой Одинокий Путник.— Напрасно, напрасно, мальчик.

— Не знаю,—задумчиво произнес Тротби.— Может быть… Во всяком случае, на рассвете он отправился к судье Граху и не видел, как за мной приехал сотник Лобл со своими железными воинами… Вот и все.

Сумерки сгущались над лесом, проникая меж стволов, ветвей, листьев. Ветер теребил верхушки деревьев, подвывая тонко и жалобно. Лунный диск повис на туче; его тусклый свет в полумраке создавал иллюзию опустошенного мира. Словно и не было более жизни на земле. Словно лишь четверо из созданий божиих остались дышать и чувствовать, а все прочие исчезли бесследно…

Погрузившись в глубокое молчание, спутники неспешно ехали по лесной дороге. Они снова думали о вечном, но на сей раз не догадывались о том.