Одиссей Полихроніадесъ

I.

Хотя родъ нашъ весь изъ эпирскихъ Загоръ, однако первое дѣтство мое протекло на Дунаѣ, въ домѣ отца моего, который по нашему загорскому обычаю торговалъ тогда на чужбинѣ.

Съ береговъ Дуная я возвратился на родину въ Эпиръ тринадцати лѣтъ, въ 1856 году; до семнадцати лѣтъ прожилъ я съ родителями въ Загорахъ и ходилъ въ нашу сельскую школу; а потомъ отецъ отвезъ меня въ Янину, чтобъ учиться тамъ въ гимназіи.

Я обѣщался тебѣ, мой добрый и молодой аѳинскій другъ, разсказать подробно исторію моей прежней жизни; мое дѣтство на дальней родинѣ, мои встрѣчи и приключенія первой юности. Вотъ первая тетрадь.

Если ты будешь доволенъ ею, если эти воспоминанія мои займутъ тебя, я разскажу тебѣ позднѣе и о томъ, какъ я кончилъ ученье мое въ Янинѣ, что́ со мной случилось дальше, какъ вступалъ я понемногу на путь независимости и дѣятельной жизни, кого встрѣчалъ тогда, кого любилъ и ненавидѣлъ, кого боялся и кого жалѣлъ, что́ думалъ тогда и что́ чувствовалъ, какъ я женился и на комъ, и почему такъ скоро разошелся съ моею первою женой. Вторая часть моего разсказа будетъ занимательнѣе и оживленнѣе, но она не будетъ тебѣ ясна, если ты не прочтешь внимательно эту первую. Прежде всего я разскажу тебѣ объ отцѣ моемъ и о томъ, какъ онъ женился на моей матери.

Онъ женился на ней совсѣмъ не такъ, какъ женятся другіе загорцы наши.

Ты слышалъ, конечно, страна наша красива, но безплодна.

Виноградники наши не даютъ намъ дохода. По холмамъ, около селеній, ты издали видишь небольшія круглыя пятна, обложенныя рядомъ бѣлыхъ камней.

Вотъ наши хлѣбныя поля! Вотъ бѣдная пшеница наша!

Рѣдкіе колосья, сухая земля, усѣянная мелкими камнями; земля, которую безъ помощи воловъ и плуга жена загорца сама вскопала трудолюбивыми руками, чтобъ имѣть для дѣтей своихъ непокупную пищу въ отсутствіе мужа.

Да, мой другъ! Мы не пашемъ, подобно счастливымъ ѳессалійцамъ, тучныхъ равнинъ на живописныхъ и веселыхъ берегахъ древняго Пинея. Мы не умѣемъ, какъ жители Бруссы и Шаръ-Кёя, искусно ткать разноцвѣтные ковры. Не разводимъ милліоны розъ душистыхъ для драгоцѣннаго масла, какъ Казанлыкъ болгарскій. Мы не плаваемъ по морю, какъ смѣлые греки Эгейскихъ острововъ.

Мы не пастыри могучіе, какъ румяные влахи Пинда въ бѣлой одеждѣ. Мы не сходимъ, подобно этимъ влахамъ, каждую зиму съ лѣсистыхъ вершинъ въ теплыя долины Эпира и Ѳессаліи, чтобы пасти наши стада; не живемъ со всею семьей въ походныхъ шалашахъ тростниковыхъ, оставляя дома наши и цѣлыя селенія до лѣта подъ стражей одной природы, подъ охраной снѣговъ, стремнинъ недоступныхъ и дикаго лѣса, гдѣ царитъ и бушуетъ тогда одинъ лишь гнѣвный старецъ Борей!

Мы, признаюсь, и не воины, подобно сосѣдямъ нашимъ, молодцамъ-суліотамъ.

Грѣясь безпечно у дымнаго очага во время зимнихъ непогодъ, блѣдный паликаръ славной Лакки сулійской поетъ про дѣла великихъ отцовъ своихъ и презираетъ мирныя ремесла и торговлю. Въ полуразрушенномъ домѣ, безъ потолка и окошекъ, онъ гордо украшаетъ праздничную одежду свою золотымъ шитьемъ. Серебряные пистолеты за сверкающимъ поясомъ, тяжелые доспѣхи вокругъ гибкаго стана, который онъ учится перетягивать еще съ дѣтства, ружье дорогое и вѣрное для суліота милѣе покойнаго, теплаго жилья.

Мы, загорцы, не можемъ жить такъ сурово и безпечно, какъ живетъ суліотъ.

Да, мы не герои, не пловцы, не земледѣльцы, не пастыри. Но зато мы загорцы эпирскіе, другъ мой! Вотъ мы что́ такое! Мы тѣ загорцы эпирскіе, которыхъ именемъ полонъ, однако, Востокъ.

Мы вездѣ. Ты это знаешь самъ. Вездѣ наше имя, вездѣ наш изворотливый умъ; если хочешь, даже хитрость наша, вездѣ нашъ греческій патріотизмъ, и уклончивый, и твердый, вездѣ наше загорское благо, и вездѣ наше загорское зло!

Всюду мы учимъ и всюду мы учимся; всюду мы лѣчимъ; всюду торгуемъ, пишемъ, строимъ, богатѣемъ; мы жертвуемъ деньги на церкви и школы эллинскія, на возобновленіе олимпійскихъ игръ въ свободной Греціи, на возстаніе (когда-то), а теперь, вѣроятно, на примиреніе съ тѣми, противъ кого возставали, быть можетъ, на борьбу противъ страшнаго призрака славизма; не такъ ли, мой другъ? Тебѣ, аѳинскому политику, это лучше знать, чѣмъ мнѣ, скромному торговцу. Мы открываемъ опрятныя кофейни и снимаемъ грязные ханы въ балканскихъ долинахъ и въ глухихъ городкахъ унылой Ѳракіи; мы издаемъ газеты за океанами, въ свободной Филадельфіи, мы правимъ богатыми землями бояръ молдо-валашскихъ. Мы торгуемъ на Босфорѣ, въ Одессѣ, въ Марсели, въ Калькуттѣ и въ азовскихъ городахъ; мы въ народныхъ школахъ такихъ деревень, куда съ трудомъ достигаетъ лишь добрый верховой конь или мулъ осторожный, уже давно внушаемъ македонскимъ дѣтямъ, что они эллины, а не варвары болгарскіе, которыхъ Богъ послалъ намъ въ сосѣди за наши грѣхи (кажется, отъ тебя самого я слышалъ подобную рѣчь).

Мы служимъ султану и королю Георгію, Россіи и Британіи. Мы готовы служить Гамбеттѣ и Бисмарку, миру и войнѣ, церкви и наукѣ, прогрессу и охраненію; но служа всему этому, искренно служимъ мы только милой отчизнѣ нашей, загорскимъ горамъ, Эпиру и Греціи.

Радуйся, эллинъ! Радуйся, молодой патріотъ мой!

Видишь ты этого юношу, который такъ стыдливо и благоразумно молчитъ въ кругу чужихъ людей? Еще пухъ первой возмужалости едва появился на его отроческихъ щекахъ… Ты скажешъ: «онъ дитя еще»; не правда ли? Нѣтъ, мой другъ. Онъ не дитя. Этотъ робкій юноша уже семьянинъ почтенный; онъ женатъ; онъ, быть можетъ, отецъ!

Года два еще тому назадъ какія-нибудь старушки въ его родномъ селѣ замѣтили его первую возмужалость. Онѣ долго совѣщались между собою; онѣ считали деньги его родителей, судили о родствѣ его, связяхъ и сношеніяхъ, и пришли, наконецъ, предложить его отцу, его матери или ему самому въ жены сосѣднюю дѣвушку, которая, какъ поетъ древній стихотворецъ, «едва лишь созрѣла теперь для мужчины».

За ней даютъ деньги; воспитана она въ строжайшемъ благочестіи; привычна къ хозяйству; неутомима на всякую ручную работу; она не безобразна и здорова. Онъ соглашается. Ему нужна бодрая, дѣятельная хозяйка въ отцовскомъ домѣ, нужна помощница старѣющимъ родителямъ; нуженъ якорь въ отчизнѣ; его душѣ необходимъ магнитъ, который бы влекъ его домой, хотя бъ отъ времени до времени, изъ тѣхъ далекихъ странъ, гдѣ онъ осужденъ искать счастья и денегъ.

И вотъ онъ мужъ, отецъ…

Теперь, когда загорецъ привыкъ къ своей новобрачной, когда содрогнулось его сердце въ первый разъ, внимая плачу новорожденнаго ребенка, — пусть сбирается онъ смѣло въ тяжкій путь на борьбу съ людьми и судьбой, на лишенія, опасности, быть можетъ, на раннюю смерть. Теперь пусть онъ обниметъ старую мать и жену молодую; пускай благословитъ своего ребенка… Ему въ родномъ жилищѣ нѣтъ ужъ больше дѣла, ему нѣтъ мѣста здѣсь; его долгъ уѣхать и искать судьбы хорошей въ большихъ городахъ торговыхъ, въ дальнихъ земляхъ плодородныхъ. И такъ жить ему теперь до старости и трудиться, лишь изрѣдка навѣщая семью и родныхъ, на короткій срокъ.

Такъ говоритъ эпирская старая пѣсня разлуки.

Сорокъ слишкомъ селъ цвѣтетъ въ Загорахъ нашихъ.

И не думай ты, это села бѣдныя, какъ во Ѳракіи или въ иныхъ полудикихъ албанскихъ округахъ.

Я помню, съ какимъ ты презрѣніемъ говорилъ о желтыхъ хижинахъ болгарскихъ, о томъ, какъ тебя клали въ нихъ спать на сырую землю, около худого очага, когда зимою ты ѣздилъ къ роднымъ въ Филиппополь. Не понравились тебѣ простые ѳракійскіе болгары, ты звалъ ихъ звѣрями въ образѣ человѣка; ты порицалъ ихъ овчинныя шубы, не покрытыя сукномъ, ихъ черныя чалмы, ихъ смуглыя, худыя лица; въ черныхъ этихъ лицахъ ты тщательно отыскивалъ какіе-то слѣды туранской крови.

Я помню, какъ негодовалъ ты на духовенсто всѣхъ предковъ твоихъ за то, что не позаботились они «во-время» или не сумѣли, какъ ты говорилъ тогда, «эллинизировать (во славу рода нашего священнаго!) этихъ безграмотныхъ и грубыхъ чалмоносцевъ!»

Радуйся, эллинъ. Загоры наши не таковы.

И здѣсь (скрывать я этого не буду) течетъ много славянской крови. Но что́ значитъ кровь?

Здѣсь Эллада по духу, Эллада по языку и стремленіямъ.

Любезныя горы моей дорогой отчизны! Есть въ Турціи мѣста живописнѣе загорскихъ, но для меня нѣтъ мѣста милѣе. Горы моего Эпира не украшены таинственною и влажною сѣтью дикихъ лѣсовъ, подобно горамъ южной Македоніи; широкій каштанъ и дубъ многолѣтній не простираютъ на ихъ склонахъ задумчивыхъ вѣтвей. Холмы эпирскіе не обращены трудомъ человѣка въ безконечныя рощи сѣдыхъ и плодоносныхъ оливъ, подобно холмамъ Керкиры или критскимъ берегамъ.

Только далѣе, къ Пинду, гдѣ живетъ рослый куцо-влахъ, тамъ шумятъ душистыя сосны, толпясь на страшной высотѣ.

У насъ, внизу, высоты наги; колючій дубъ нашъ не растетъ высоко; мелкими и частыми кустами зеленѣетъ онъ густо вокругъ нашихъ бѣлыхъ селъ.

Но и безъ садовъ масличныхъ и безъ лѣса дикаго наши эпирскія горы мнѣ милы.

Радуйся, эллинъ аѳинскій!..

Села наши загорскіе, хотя и носятъ старо-славянскія имена, но они села эллинскія, — богатыя, красивыя, просвѣщенныя.

«Довра, Чепелово, Судена, Лѣсковецъ…» Пусть эти звуки не смущаютъ тебя.

Не бойся. Уже и лѣсные куцо-влахи Загоръ стали узнавать и любить имена Ѳемистокла, Эсхила и Платона.

Села наши богаты и чисты; дома въ нихъ — дома архонтскіе; училища просторныя, какъ въ большихъ городахъ; колокольни у церквей высокія и крѣпкія, какъ башни. Колокола намъ издавна привычны; они и встарь еще сзывали старшинъ загорскихъ на совѣтъ, не только на молитву.

Турки не жили никогда въ нашемъ краю, огражденномъ древними правами фирмановъ.

У насъ они могли сказать по своему обычаю: «Здѣсь, о, Боже мой! не Турція! Здѣсь я слышу несносный звукъ колоколовъ на храмѣ невѣрныхъ!»

Видишь, какъ бѣло наше загорское село? Какъ груда чистѣйшаго мѣла сіяетъ оно на солнечныхъ лучахъ посреди виноградниковъ. А вокругъ за садами дальняя пустыня безлѣсныхъ высотъ. Тополи и дубы растутъ на дворахъ и шумятъ надъ домами.

На площади, у церкви, стоитъ большой платанъ, и подъ его широкою тѣнью бесѣдуютъ загорскіе старцы, которымъ Богъ сподобилъ возвратиться домой и скончать на покоѣ трудовые дни.

Эллинской славной фустанеллы ты здѣсь, однако, не увидишь, другъ мой, хотя ею и полонъ весь остальной Эпиръ. Сюда заносятъ люди всѣ одежды, съ которыми свыклись они на чужбинѣ.

Ты увидишь здѣсь и полосатый халатъ турецкій, подпоясанный шалью, и короткія шальвары, голубыя и красныя, расшитыя чернымъ шнуркомъ, и пестрый ситецъ подъ откидными рукавами, и модный сюртукъ европейскій, и широкую шляпу, и русскую круглую фуражку изъ Кишинева и Одессы, и маленькую красную феску, и кривую саблю турецкаго мундира.

Но кому бы ни служилъ загорецъ, чьимъ бы подданнымъ онъ ни сдѣлался для выгодъ своихъ, онъ прежде всего загорецъ, онъ эллинъ и патріотъ!

Дѣла загорскія и дѣла Эллады дороже ему всего на свѣтѣ; и всѣ эти старики, всѣ богатые люди, которые въ различныхъ одеждахъ собрались совѣщаться и бесѣдовать подъ платанъ у церкви, еще живя безъ женъ и дѣтей своихъ на дальней чужбинѣ, думали о родномъ селѣ и посылали туда трудовыя деньги на народныя школы, на украшеніе храмовъ загорскихъ, на устройство удобныхъ и безопасныхъ спусковъ по уступамъ нашихъ горъ; на украшеніе веселыхъ и мирныхъ улицъ архонтскими высокими жилищами.

Иностранецъ дивится, проѣзжая по незнакомымъ и дикимъ горамъ, въ которыхъ ничего не слышно, кромѣ пѣнія дикихъ птицъ и звона бубенчиковъ на шеяхъ нашихъ козъ; гдѣ ничего не видно, кромѣ неба, скалъ, ручьевъ, струящихся въ ущельяхъ, и привычныхъ тропинокъ, протоптанныхъ по мягкому камню вѣрными копытами мула или стадами овецъ…

Но онъ дивится еще болѣе, когда, робко спускаясь верхомъ съ горы по ступенькамъ скользкой мостовой, онъ видитъ внезапно у ногъ своихъ обширное село въ зеленомъ уборѣ садовъ; видитъ крыши крестьянъ, крытыя не красною черепицей, а бѣлымъ сіяющимъ камнемъ; обширное зданіе школы; церковь большую, широкіе столбы ея прохладной галлереи; слышитъ звонъ колоколовъ съ высокихъ колоколенъ; видитъ движеніе жизни людской, и мирный трудъ, и отдыхъ, и умъ, и свободу.

Предъ усталыми конями его отворяются широко ворота гостепріимнаго чистаго жилища. Очагъ пылаетъ ему какъ бы радостно въ угоду; широкіе диваны ждутъ его на покой.

Онъ находитъ въ домѣ книги, просвѣщенную бесѣду и нѣкоторые обычаи Европы, безъ которыхъ, конечно, ему было бы тяжело.

Таковы эпирскіе Загоры, мой добрый другъ. Такова моя незабвенная родина!

Радъ ли ты этому, эллинъ? Радъ ли, скажи мнѣ?

II.

Отецъ мой, сказалъ я тебѣ, женился не совсѣмъ такъ, какъ женятся почти всѣ загорцы наши. Къ нему не приходили старушки сватать сосѣднюю дѣвушку, не торговались о приданомъ съ его отцомъ или матерью. Отецъ мой былъ сиротою съ раннихъ лѣтъ и женился поздно.

Когда дѣдъ мой и бабушка еще были живы, имъ случилось прогостить нѣсколько дней проѣздомъ у знакомыхъ въ Чепеловѣ, самомъ большомъ изъ нашихъ селъ. Отцу моему тогда было семь лѣтъ, и онъ былъ съ родителями своими. У хозяина дома въ Чепеловѣ только что родилась дочка. Зашла въ это время въ домъ цыганка, гадала и предсказала, что паликаръ этотъ, то-есть отецъ мой, женится на новорожденной дѣвушкѣ. Родные и хозяева стали шутить и смѣяться надъ отцомъ, стали кликать его «женихъ». Мальчикъ стыдился, плакалъ сначала, а потомъ разсердился такъ, что схватилъ дѣвочку изъ колыбели и выкинулъ ее изъ окна. Къ счастію, она зацѣпилась пеленками за кустъ, который росъ подъ окномъ на землѣ, внизъ не упала.

Ее достали изъ куста; но она висѣла головой внизъ и успѣла такъ отечь кровью, что ее долго растирали и очень долго боялись за ея здоровье.

Эта-та новорожденная и была моя мать.

Отца моего тогда наказали больно за это, и онъ разсказывалъ, что долго ненавидѣлъ дѣвочку и думалъ часто про себя убить даже ее, когда вырастетъ большой.

Выросъ онъ далеко, въ своемъ селѣ, уѣхалъ на чужбину; воротился двадцати шести лѣтъ; вспомнилъ объ Эленицѣ этой. Спросилъ: «что́ жъ, поправилась эта Эленица послѣ моего комплимента?» «Такъ поправилась Эленица, сказали ему люди, что вышла, какъ древняя Елена, за которую считали старцы троянскіе приличнымъ кровь проливать. Стала она истинно, по словамъ пѣсенъ нашихъ, белокурая и черноокая; очи оливки, а брови снурочки; рѣсницы, какъ стрѣлы франкскія, а волосы — сорокъ пять аршинъ! Она вышла замужъ за хорошаго молодого человѣка, семьи не важной, и самъ онъ ребенкомъ овецъ пасъ; но его мать хорошая хозяйка, и онъ обучился въ школѣ и теперь учителемъ школьнымъ во Ѳракію уѣхалъ».

— Вотъ и солгала цыганка! — сказалъ отецъ и смѣялся.

Однако цыганка не солгала. Еще прошло три года; опять отцу захотѣлось побывать на родинѣ, и родные ему все писали, чтобъ онъ непремѣнно возвратился жениться.

Пріѣхалъ онъ по новой дорогѣ, черезъ горы, которыя онъ мало зналъ. Ѣхалъ онъ только съ двумя товарищами; запоздали и сбились съ дороги. Стало темнѣть, погода была зимняя, дурная, сталъ падать снѣгъ. Стали и лошади падать.

И рѣшились они заѣхать ночевать въ село, которое въ сторонѣ совсѣмъ и не на пути ихъ стояло. Спутники отца моего были люди попроще его и попривычнѣе ко всему; одинъ былъ кузнецъ изъ нашихъ загорскихъ крещеныхъ цыганъ, а другой былъ ханджи2. Кузнецъ имѣлъ въ этомъ селѣ другого кузнеца знакомаго и взялъ съ собой къ нему въ хижину ханджи, а отца моего пожалѣлъ, потому что ему дорогой сильно нездоровилось, и отыскалъ ему ночлегъ въ домѣ одной старушки, которая жила въ своемъ хорошенькомъ домикѣ втроемъ, съ невѣсткою молодой и слугою.

Отецъ обрадовался и обѣщалъ хорошо заплатить за ночлегъ.

Встрѣтили его съ огнемъ на лѣстницѣ и съ почетомъ, и старушка, и слуга, и невѣстка вышла сама съ лампадой. Хоть и поздній былъ часъ, а на ней сверху была новая аба3 безъ рукавовъ, вся сплошь расшитая краснымъ шелковымъ шнуркомъ, и платочекъ, голубой ли, красный ли, желтый ли, не помню я, только онъ былъ ей къ лицу. И отецъ мой былъ рослый мужчина и молодецъ. Посмотрѣлъ онъ на невѣстку, и она хотѣла къ рукѣ его подойти; а онъ ей сказалъ: «Кирія моя добрая, не присуждайте меня съ тридцати лѣтъ моихъ прямо въ сѣдые и почтенные архонты. Не дамъ я вамъ моей руки цѣловать и не стою я этого!»

Хозяйку дома звали кира Евге́нко Сти́лова; она была старушка превеселая, предобрая… и сейчасъ же въ простотѣ своей все разсказала отцу.

— Вдова она у меня, вдова! — закричала она. — Сына имѣла я, да на чужбинѣ умеръ, а мы съ ней его молитвами хорошо живемъ, и я все мое имѣніе ей отдамъ и найду ей мужа хорошаго, чтобы со мной вмѣстѣ жила, чтобы кормила меня и чтобы смотрѣла за мной…

Постлала красивая вдова отцу моему мягкую постель на широкомъ диванѣ у большого очага; положила ему красную шелковую подушечку съ тюлевой наволочкой; два одѣяла шелковыя, восточныя, одно на другое, и углы имъ въ головахъ у подушки загнула, чтобы только былъ ему одинъ трудъ — лечь и заснуть. На очагъ повѣсила на гвоздикѣ лампадку; воды сама на ночь принесла. Кофе сама сидя предъ нимъ у очага сварила и сапоги съ него почти насильно сняла, чтобъ ему покойнѣе было сѣсть съ ногами на диванъ.

«Говорю я со старухой, разсказывалъ послѣ отецъ, а самъ все однимъ глазомъ на вдову взоръ косвенный бросаю. И что́ эта женщина ни сдѣлаетъ, все мнѣ нравится! Кофе подастъ и станетъ ждать, головку на́ бокъ, съ подносомъ; кофе вкусенъ. Сапоги стала снимать, сердце мое отъ радости и стыда загорѣлось; и въ очагѣ же дрова такія сухія большія поставила, и сухими сучьями такъ хорошо и скоро ихъ распалила, что и я вовсе распалился! Слово скажетъ… и какое жъ слово? Великое какое-нибудь? — ничтожное слово: «на здоровье кушайте», напримѣръ, аманъ! аманъ! Пропалъ человѣкъ! и это слово человѣку медомъ кажется!»

Ночью отецъ совсѣмъ заболѣлъ; у него такая сильная лихорадка сдѣлалась, что онъ въ этомъ домѣ двѣ недѣли прожилъ и пролежалъ.

Старушка и невѣстка ея доктора ему привели и смотрѣли за нимъ какъ мать и сестра. Онъ и стыдиться предъ ними вовсе пересталъ. И все ему въ этомъ домѣ еще больше прежняго начало нравиться, особенно когда послѣ болѣзни ему весело стало.

Попросилъ отецъ какихъ-нибудь книгъ почитать. Старушка сходила къ священнику и къ учителю, къ богатымъ сосѣдямъ и принесла ему много книгъ.

Читалъ мой отецъ, лежалъ, гулялъ по дому, и все ему было пріятно. Вдова сама попрежнему служила ему. Она даже сама ему вымыла два раза ноги и вытерла ихъ расшитымъ полотенцемъ.

«Судьба была!» говорилъ отецъ. Онъ уже не могъ оторваться отъ услужливой и красивой вдовы.

Разъ поутру помолился онъ Богу и, увидавъ на столѣ Библію, съ глубокимъ вздохомъ раскрылъ ее, желая подкрѣпить свое рѣшеніе какимъ-либо священнымъ стихомъ.

Онъ до конца своей жизни считалъ это гаданіе свое истиннымъ откровеніемъ. Три раза раскрывалъ онъ, крестясь, св. Писаніе, и вотъ что́ ему выходило изъ Евангелія, апостоловъ и притчей Соломона.

Первый разъ: «Представляю вамъ Ѳиву, сестру нашу, діакониссу церкви Кенхрейской. Примите ее для Господа… ибо и она была помощницей многимъ и мнѣ самому».

Потомъ: «Сія есть заповѣдь Моя, да любите другъ друга, какъ Я возлюбилъ васъ».

А въ третій разъ, раскрывъ на удачу Ветхій Завѣтъ, отецъ встрѣтилъ въ притчахъ Соломона нѣчто еще болѣе ясное: «Человѣкъ, который нашелъ достойную жену, нашелъ благо, и онъ имѣлъ милость Всевышняго».

Чего же лучше! Послѣ этого отецъ уже не колебался и женился на молодой вдовѣ.

Однажды, чрезъ мѣсяцъ послѣ свадьбы, сидѣли они вмѣстѣ у очага. Мать пряла шерсть, а отецъ курилъ наргиле и разсказывалъ ей о томъ, какъ и гдѣ настрадался онъ на чужбинѣ, и привелъ между прочимъ ей одно мусульманское слово насчетъ благоразумія и терпѣнія человѣческаго.

«Не будь никогда разгнѣванъ переворотомъ счастья, ибо терпѣніе горько, но плоды его сочны и сладки. Не тревожься о трудномъ дѣлѣ и не сокрушай о немъ сердца, ибо источникъ жизни струится изъ мрака».

А мать моя на это и сказала ему:

— Да! ты на чужбинѣ страдалъ много, а теперь вотъ со мной веселишься, а я еще безсмысленнымъ ребенкомъ была, когда меня убить хотѣли, и однако спасъ меня Богъ.

И сказавъ это, передала отцу моему, какъ выкинулъ ее изъ окна одинъ мальчикъ и какъ она пеленками зацѣпилась за кустъ.

Упалъ у отца тогда наргиле изъ рукъ отъ изумленія, и сказалъ онъ только: «Предназначеніе Божіе!»

И въ самомъ дѣлѣ благословилъ Господь Богъ и старушку добрую, которая невѣсткѣ все имѣніе свое отдала, и отца съ матерью, которые старушку покоили. Заботъ у нихъ и горя было много въ жизни, но раздора между ними не было никогда. А это, ты знаешь, самое главное. При домашнемъ согласіи и несчастія всѣ легче сносить.

Два года не могъ отецъ мой разстаться съ любимою женой, которая такъ умѣла ему угождать. Хотѣлъ было остаться торговать въ Янинѣ, но на Дунаѣ тогда было слишкомъ выгодно, и такъ какъ и я уже родился къ тому времени, отецъ мой рѣшился уѣхать, чтобы пріобрѣсти побольше для дѣтей.

Разлука была очень тяжела; но и старушку было бы грѣшно оставить одну послѣ столькихъ ея благодѣяній.

Отецъ уѣхалъ въ Тульчу; но пріѣзжалъ каждые два года на три или четыре мѣсяца въ Загоры.

Незадолго до восточной войны, однако, пользуясь тѣмъ, что родной братъ киры Стиловой возвратился съ большими деньгами изъ Македоніи и остался жить уже до конца жизни въ родномъ селѣ, отецъ мой рѣшился взять съ собой на Дунай и мать мою и меня.

Братъ киры Стиловой былъ докторъ практикъ, имѣлъ хорошія деньги и двухъ большихъ сыновей, которыхъ онъ вскорѣ и женилъ на загорскихъ дѣвицахъ, такъ что старая сестра его не оставалась никогда безъ общества и безъ помощи по хозяйству.

Когда между Россіей и Турціей возгорѣлась война и русскіе вступили въ дунайскія княжества, отецъ мой испугался и хотѣлъ насъ съ матерью отправить на родину въ Эпиръ; но скоро раздумалъ. По всѣмъ слухамъ и по секретнымъ письмамъ друзей онъ ожидалъ, что въ Эпирѣ вспыхнетъ возстаніе. И тамъ и здѣсь грозили опасности и безпорядки. Но отецъ разсудилъ, что на Дунаѣ будетъ безопасно.

На Дунаѣ слѣдовало ожидать настоящей правильной войны между войсками двухъ государей; въ Эпирѣ чего можно было ожидать?.. Грабежей, пожаровъ, измѣнъ, предательствъ, безурядицы. Волонтеровъ эллинскихъ отецъ мой боялся столько же, сколько и албанскихъ баши-бузуковъ, и ты согласишься, что онъ былъ правъ.

Шайка Тодораки Гриваса оправдала его опасенія; увы! ты это знаешь, паликары наши уважали собственность и жизнь людей никакъ не больше, чѣмъ мусульманскіе беи.

Еще надѣялся отецъ и на то, что русскіе однимъ ударомъ сломятъ всѣ преграды на нижнемъ Дунаѣ; онъ думалъ, что борьба съ турками для нихъ будетъ почти игрою, и первые слухи, первые разсказы, казалось, оправдывали его. Извѣстія изъ Азіи были побѣдоносныя; имена князей Андроникова и Бебутова переходили у насъ изъ устъ въ уста. Турки казались очень испуганными, старые христіане вспоминали о Дибичѣ и о внезапномъ вторженіи его войска далеко за Балканы.

Эти надежды, воспоминанія и слухи приводили въ восторгъ моего отца, который до конца жизни боготворилъ Россію, и мы остались, ежедневно ожидая и прислушиваясь, не гремитъ ли уже барабанъ россійскій по нашимъ тихимъ улицамъ. Но въ этомъ отецъ ошибся.

Тульчу взяли русскіе, но гораздо позднѣе и съ большими потерями. Множество воиновъ русскаго дессанта погибло въ водахъ Дуная, переправляясь на лодкахъ противъ самыхъ выстрѣловъ турецкой батареи…

Потомъ мой бѣдный отецъ долженъ былъ сознаться, что турки на Дунаѣ защищались какъ слѣдуетъ, и до конца жизни дивился и не могъ понять, отчего русскіе распоряжались такъ медленно и такъ неудачно подъ Ольшаницей, Читате и Силистріей… Онъ приписывалъ всѣ неудачи ихъ валашскому шпіонству и предательству польскихъ офицеровъ, которыхъ было, по его мнѣнію, слишкомъ много въ русскихъ войскахъ.

Онъ никогда не могъ допустить и согласиться, что и нынѣшніе турки отличные воины, и всегда дивился, когда сами русскіе консулы или офицеры старались ему это доказать. «Что́ за капризный народъ эти русскіе! — говорилъ онъ нерѣдко. — У многихъ изъ нихъ я замѣчалъ охоту, напримѣръ, турокъ защищать и хвалить. Отъ гордости большой что ли, или такъ просты на это?» спрашивалъ себя мой отецъ и всегда дивился этому.

III.

Семейство наше много перенесло, и больше отъ худыхъ христіанъ, чѣмъ отъ турокъ, потому что худые христіане, всегда я скажу, гораздо злѣе и лукавѣе турокъ.

Первое дѣло, почему отецъ мой пострадалъ. Когда въ 53 году переправились русскіе черезъ Дунай, всѣ у насъ думали, что они уже и не уйдутъ, и всѣ радовались, кромѣ нѣкоторыхъ липованъ и хохловъ бѣглыхъ изъ Россіи, но и тѣ разное думали, и между ними были люди, которые говорили: «наша кровь!» Отецъ мой тогда обрадованъ былъ крѣпко и русскихъ всячески угощалъ и ласкалъ…

У насъ въ тульчинскомъ домѣ русскій капитанъ стоялъ, и при немъ человѣкъ пять или шесть простыхъ солдатъ.

Скажу я тебѣ про этихъ людей вотъ что́: куръ, водку, вино, виноградъ и всякій другой домашній запасъ и вещи, и деньги береги отъ нихъ. Непремѣнно украдутъ.

Но если ты подумаешь, что за это ихъ у насъ въ Добруджѣ ненавидятъ, то ты ошибешься.

Въ 67-мъ году, когда одно время ожидали русскихъ, весь край какъ будто оживился. Что́ говорили тогда всѣ, и греки и болгары, и простяки-молдаване сельскіе въ бараньихъ шапкахъ?.. И даже, повѣрь мнѣ, жиды и татары крымскіе, которые у насъ цѣлый городъ Меджидіе построили… Что́ говорили всѣ?

— Аманъ! аманъ! придутъ скоро русскіе! Вотъ торговля будетъ! Вотъ барышъ! Офицеру билліардъ нуженъ, ромъ, шампанское, икра свѣжая. Платитъ и не торгуется! А если казакъ курицу украдетъ, такъ онъ тутъ же продастъ ее офицеру и самъ деньги не спрячетъ, а въ нашихъ же кофейняхъ истратитъ на вино или на музыку. Такой народъ веселый и щедрый! Прибить человѣка онъ можетъ легко, это правда, но никто за то же такъ утѣшить и такъ приласкать человѣка не можетъ, какъ русскій. Все у него — «братъ» да «братъ», и злобы въ сердцѣ не держитъ долго.

Такъ говорили мнѣ въ 67-мъ году, вспоминая то, что́ видѣли въ 53-мъ.

Разскажу я тебѣ, какъ русскій солдатъ однажды укралъ у одного сосѣда нашего поросенка во время занятія Тульчи. Онъ спряталъ поросенка подъ шинель и идетъ по базару такъ важно, задумчиво, можно сказать, даже грозно и не спѣша. А поросенокъ визжитъ подъ шинелью его на весь базаръ. Всѣ люди глядятъ на солдата; солдатъ же ни на кого не смотритъ.

Сосѣдъ нашъ былъ молдаванъ, но человѣкъ довольно смѣлый. Онъ догналъ солдата и при всѣхъ говоритъ ему:

— Остановись, братъ, ты укралъ у меня поросенка.

— Я? ты съ ума сошелъ что ли? Какой это такой поросенокъ, скажи мнѣ, любезный другъ ты мой?..

Ужасно удивился солдатъ, и не улыбается, и не боится, и не сердится вовсе.

А поросенокъ еще громче прежняго визжитъ подъ его полой.

Сосѣдъ разсердился и говоритъ ему:

— Такъ нельзя дѣлать!.. раскрой шинель, или я къ полковнику твоему пойду.

Сейчасъ же раскрываетъ солдатъ шинель и видитъ поросенка.

Посмотрѣлъ съ изумленіемъ, перекрестился, плюнулъ и воскликнулъ:

— Посмотрите, проклятая тварь, куда забрался. Это отъ діавола все! А ты возьми его, братъ, если онъ твой.

И пошелъ молодецъ дальше, опять не улыбается и ни на кого не глядитъ. Усы вотъ какіе въ обѣ стороны стоятъ и бакенбарды огромныя!

Весь базаръ до вечера смѣялся этому, и сосѣдъ жаловаться не пошелъ… Жалко ему было пожаловаться на такого человѣка, особенно зная, что полковникъ былъ строгій нѣмецъ и безпощадно наказывалъ этихъ бѣдныхъ людей за подобные безпорядки.

Капитана, который жилъ въ нашемъ домѣ, звали Иванъ Петровичъ Соболевъ. Онъ меня очень любилъ. Звалъ онъ меня «Цыгано́къ», за то, что я смуглый, и дѣлалъ мнѣ много подарковъ. Онъ каждый день, несмотря на холодъ, обливался холодною водой и приказывалъ солдатамъ и меня схватывать, раздѣвать и обливать насильно, для укрѣпленія. Потомъ я и самъ это полюбилъ.

Выйдетъ капитанъ на балконъ, на улицу, самъ раздѣнется совсѣмъ и меня раздѣтаго выведетъ. Женщины бѣгутъ; а онъ имъ кричитъ: «Чего вы не видали? Куда бѣжите? Скажите! какой стыдъ великій!»

И восклицаетъ потомъ солдату:

— Катай Цыгано́чка съ головы прямо!

Я и радъ, и кричу; а капитанъ бѣдный, глядя на меня, отъ души веселится. Ужасно любилъ я его.

Когда австрійцы зашли русскимъ въ тылъ и уходили русскіе отъ насъ, капитанъ Соболевъ золотымъ крестикомъ благословилъ меня на память, и я всегда ношу его на шеѣ съ тѣхъ поръ.

— Прощай, Цыгано́чекъ мой, прощай, голубчикъ, — сказалъ онъ мнѣ и сѣлъ на лошадь.

Я сталъ плакать.

— Господь Богъ съ тобой, — сказалъ капитанъ; — не плачь, братъ мой, увидимся еще. Съ Божьей помощью назадъ опять придемъ и освободимъ всѣхъ васъ.

Онъ поцѣловалъ меня и перекрестилъ, нагнувшись съ коня, а я держался за стремя его и плакалъ.

И не увидались мы съ нимъ больше! Да спасетъ Божія Матерь Своими молитвами его простую воинскую душу! Мы узнали потомъ, что его подъ Инкерманомъ убили эти отвратительные французы, которыхъ и отецъ мой, и я всегда ненавидѣли.

Послѣ ухода русскихъ изъ Добруджи, когда у насъ опять стали вездѣ султанскія войска, отецъ мой едва было не лишился жизни.

Нашлись добрые люди, которые даже не изъ мести и не по злобѣ личной на отца, а лишь изъ желанія угодить турецкому начальству и выиграть отъ него деньги, донесли на отца моего, что онъ русскій шпіонъ.

Сказать тебѣ, что онъ русскимъ начальникамъ не передавалъ никогда, гдѣ турки и что́ они дѣлаютъ, этого я не скажу.

Конечно, было и это; но станешь ли ты его хулить за это? Или лучше было дѣлать такъ, какъ валахи дѣлали около Букурешта, когда они туркамъ русскихъ продавали.

Призвали отца къ пашѣ. Отецъ зналъ, что доказательствъ никакихъ противъ него нѣтъ; помолился, поплакалъ съ нами, матушка на островъ Тиносъ серебряную большую лампаду обѣщала, и стали ждать его и молиться. Я былъ еще малъ; сталъ бѣгать и кричать; а мать говоритъ: «Кричи! кричи, веселись — теперь отцу, можетъ быть, голову ножомъ турки отрѣзали». И я утихъ…

Такъ двѣ недѣли прошло; сидимъ мы однажды вечеромъ; застучали въ дверь. Испугались всѣ, а это батюшка возвратился веселый. Освободили его турки, и спасъ его самый тотъ турокъ, который долженъ былъ убить его.

Доносъ былъ тотъ, будто отецъ мой далъ чрезъ Дунай вѣсть казакамъ (уже послѣ отступленія русскихъ въ Молдавію), что въ Тульчѣ войска турецкаго мало. Тогда казаки ночью чрезъ рѣку переправились и кинулись въ городъ вскачь… это и я помню… крикъ какой поднялся… Турокъ точно было немного, и они всѣ разсыпались въ испугѣ. Я ихъ не виню въ трусости за это. Очень это было неожиданно, и казаки слишкомъ страшно кричали ура! Убить никого не убили; а только повеселились турецкимъ испугомъ и въ плѣнъ никого не успѣли взять, потому что сами замѣшкать боялись. Украли мимоходомъ кой-что, безъ разбора, христіанскій ли домъ или турецкій; это они успѣли и ушли. Вотъ по этому самому дѣлу въ особенности и былъ на моего отца доносъ.

Отецъ стоялъ на одномъ словѣ, что онъ ничего не знаетъ объ этомъ дѣлѣ, и спрашивалъ «гдѣ жъ доказательства?» Показывалъ, что онъ во всю недѣлю предъ этимъ въ Бабадагѣ далеко отъ берега былъ и ни съ кѣмъ изъ своихъ не видался. «Кого жъ онъ послалъ русскихъ извѣстить?» Паша не хотѣлъ слушать и велѣлъ его отвести къ палачу. Повели отца къ небольшому домику въ сторонѣ того села, гдѣ паша тогда жилъ; подвели къ двери, отворили эту дверь и втолкнули его туда… Отецъ сколько разъ объ этомъ ни разсказывалъ, всегда у него губы тряслись и голосъ мѣнялся. Закачаетъ головой и скажетъ: «увы! увы! дѣтки мои, какъ страшно! это совсѣмъ не то, что война, гдѣ у человѣка кровь кипитъ… а это дѣло холодное и ужасное… Посмотри на курицу, и та какимъ голосомъ страшнымъ кричитъ, когда ее рѣзать несутъ… Съ тѣхъ поръ я и куринаго крика не могу даже такъ спокойно слышать, повѣрьте мнѣ, дѣтки мои. И вотъ однако спасъ меня Богъ!»

Остался отецъ въ этой комнаткѣ и видитъ — сидитъ въ сторонѣ у очага худой турокъ съ длинными усами. Оружія по стѣнамъ много. Понялъ отецъ, что это и есть джелатъ4, который долженъ его убить.

Отецъ ему поклонился, и турокъ говоритъ ему: «здравствуй» и приглашаетъ вѣжливо сѣсть около себя.

Отецъ сѣлъ. Началъ турокъ спрашивать, откуда онъ и какъ его имя. И что́ отецъ скажетъ, онъ все ему: «Такъ, хорошо, очень хорошо!» И потомъ еще разъ спросилъ у него, какъ его имя, чтобъ онъ повторилъ. Отецъ сказалъ ему, и показалось отцу, что джелатъ какъ будто иначе взглянулъ на него.

— А есть у тебя братья? — спросилъ потомъ турокъ.

Отецъ сказалъ, что есть два брата.

— А гдѣ они?

— Одинъ въ Греціи, а другой умеръ.

— А который умеръ, чѣмъ занимался, гдѣ жилъ?

Отецъ сказалъ ему и объ этомъ.

— А въ Софьѣ не жилъ твой братъ?

Вспомнилъ отецъ, что онъ долго жилъ и въ Софьѣ и ханъ тамъ держалъ.

— А никогда онъ ничего тебѣ не разсказывалъ про этотъ ханъ или про какихъ-нибудь людей?

Не помнилъ отецъ; однако нарочно сталъ будто припоминать, чтобы хоть минутку еще на этомъ свѣтѣ прожить. Измучился наконецъ, и слезы у него изъ глазъ потекли, и сказалъ онъ турку:

— Не спрашивай у меня больше ничего; ага мой эффенди мой. Я въ твоей волѣ и припомнить я больше ничего не могу; у меня одна памятъ — о бѣдной женѣ моей и моихъ сиротахъ несчастныхъ!

— А ты разскажи мнѣ, — говоритъ турокъ, — кто на тебя эту клевету выдумалъ?

Отецъ повторилъ ему то, что́ сказалъ пашѣ.

— А ты мнѣ скажи, чорбаджи, — говоритъ тогда турокъ, — радъ вѣдь ты былъ, когда ваши московскіе сюда пришли и Тульчу забрали и Силистрію осадили. Ты мнѣ, чорбаджи, правду говори только и меня ты не бойся.

— Что́ жъ, я тебѣ скажу, — отвѣтилъ ему отецъ, — вѣра у нихъ съ нами одна…

— Это ты хорошо говоришь, чорбаджи. И вижу я, что ты человѣкъ не лживый, а прямой и добрый. Все, что́ ты сказалъ, все правда. Сиди здѣсь, я скоро вернусь, а ты сиди и не бойся.

Вышелъ турокъ и заперъ отца снаружи. Долго ждалъ отецъ и молился. Наконецъ турокъ вернулся и смѣется:

— Иди съ Богомъ, куда хочешь. И лошадь твоя здѣсь. Да скачи скорѣй, чтобы тебя не вернули. И уѣзжай потомъ куда-нибудь подальше и отъ насъ, и отъ русскихъ.

Не вѣритъ отецъ и подумать не знаетъ, что́ такое случилось. И сказалъ онъ агѣ этому:

— Ага мой, не могу я съ этого мѣста тронуться, пока не узнаю, за что́ ты меня такъ милуешь.

— А вотъ за что́, — говоритъ ему турокъ. — За то, что весь вашъ родъ люди хорошіе, другихъ милуете и васъ надо миловать.

— Слушай, — говоритъ, — садись на коня. Я самъ тебя до другого села провожу, никто тебя не тронетъ.

И разсказалъ отцу, что тотъ отцовскій братъ, дядя мой, который ханъ держалъ, его брата спасъ и кормилъ.

Ѣхали долго вмѣстѣ, около часа, и ага ему исторію брата разсказывалъ.

Дядя мой держалъ ханъ около Софьи; а братъ этого турка былъ ученикомъ налбанта5 въ самой Софьѣ. Онъ былъ молодъ и красивъ. У паши, который тогда начальствовалъ въ Софьѣ, была возлюбленная христіанка; жила она въ своемъ домикѣ на предмѣстьѣ, не далеко отъ того хана, гдѣ молодой Джемали лошадей ковалъ. Любилъ Джемали наряжаться и щеголять на дикихъ и злыхъ жеребцахъ. Случалось часто, что онъ мимо сосѣдки въ пестрой одеждѣ скакалъ: и не зналъ, что она всегда на него изъ-за рѣшетки въ окно глядѣла.

Потомъ нашла она случай познакомиться съ нимъ, нанимала телѣжку въ ихъ хану; кисетъ ему вышила и велѣла одной старушкѣ ему передать. Эта же старушка сказала ему:

— Джемали-ага, госпожа моя велѣла тебѣ сказать, что она тебѣ табаку хорошаго хочетъ дать изъ окна вечеромъ; она тебя очень жалѣетъ и говоритъ: какой юнакъ, на бейопуло6 больше похожъ, чѣмъ на простого человѣка!

— Такъ узнали они близко другъ друга и впали въ грѣхъ, — говорилъ отцу тотъ турокъ. — Узналъ и паша. Тогда было все проще въ Турціи, и погибнуть было легче, но легче и спастись. Схватили Джемали въ саду у христіанки молодой и привели въ конакъ.

— Ты кто такой? — закричалъ грозно паша, — что по ночамъ въ чужіе дома заходишь; и черезъ стѣны лазаешь? Кто ты такой, собака, скажи?

— Мы иснафы, паша, господинъ мой, — иснафы мы, самимъ вамъ это извѣстно.

Паша покраснѣлъ и закричалъ:

— Пошелъ вонъ, оселъ!

Въ чемъ же тутъ секретъ былъ, что паша смутился? Иснафами зовутся люди одного ремесла, одного цеха, и самое это слово употребляется иногда иначе, аллегорически.

Мы съ тобой иснафы, то-есть товарищи, одного ремесла люди; кумовья, если хочешь…

А паша и самъ по ночамъ у этой христіанки бывалъ, и бѣдный Джемали и не ожидалъ, что онъ такъ остроумно и колко отвѣтитъ. Двое, трое изъ старшихъ чиновниковъ-турокъ даже улыбнулись, не могли воздержаться.

Однако, хотя паша и выгналъ Джемали, но все-таки велѣлъ потомъ, чтобы заптіе его взяли и отвели въ тюрьму. Джемали притворился вовсе покорнымъ и слабымъ; двое заптіе вели его и сначала держали, а потомъ одинъ и вовсе оставилъ. Какъ увидалъ онъ это и расчелъ куда можно бѣжать, вырвалъ вдругъ у одного пистолетъ, ранилъ другого и бросился черезъ разоренную стѣнку стараго кладбища, бѣжалъ, бѣжалъ; просидѣлъ потомъ до вечера въ разрушенной банѣ одной, вспомнилъ о моемъ дядѣ и ушелъ ночью къ нему въ ханъ за городъ. Дядя мой пряталъ и кормилъ его двѣ недѣли, а потомъ переправилъ черезъ Дунай въ Валахію, и оттуда Джемали вернулся опять въ Турцію инымъ путемъ. Такъ какъ за нимъ никакого преступленія важнаго не было, то онъ боялся лишь ревности и мести того паши, котораго онъ оскорбилъ, а не другихъ начальниковъ. Когда Джемали увидался съ братомъ своимъ, онъ разсказалъ ему все это и прибавилъ еще:

— Ты положи мнѣ клятву, что гдѣ бы ты ни встрѣтилъ родныхъ загорскаго Дмитро Полихроноса или его самого, ты послужишь и поможешь и ему, и всему роду его. Онъ мнѣ теперь и до конца жизни моей все равно какъ вламъ, побратимъ7.

Вотъ какъ чудесно спасся отецъ мой. Онъ и говорилъ, что въ его жизни два чуда было: встрѣча съ матерью моей и съ этимъ туркомъ, Мыстикъ-аго́ю.

— А какое лицо у него было грозное, у Мыстикъ-аги, — говорилъ иногда, вздыхая глубоко, отецъ. — Худое лицо, печальное, безъ улыбки! Усы длинные и острые въ обѣ стороны, туда и сюда стоятъ. Кто бы могъ ожидать такой доброты?

Мать моя думала, напротивъ того, что отцу это такъ показалось отъ страха и что у Мыстикъ-аги было обыкновенное турецкое лицо.

Отецъ мой любилъ объ этомъ событіи разсказывать и, обращаясь ко мнѣ, грозился мнѣ рукой и говорилъ:

— Заклинаю я тебя, Одиссей, всѣмъ священнымъ, если и меня на свѣтѣ не будетъ и если когда-нибудь Мыстикъ-ага напишетъ тебѣ о чемъ-нибудь прося или въ домъ твой пріѣдетъ, то вспомни объ отцѣ твоемъ и всякую просьбу его исполни. Въ домѣ же твоемъ почетъ ему окажи бо́льшій, чѣмъ бы ты самому великому визирю оказалъ. Служи ты ему самъ, и если жена у тебя будетъ, то хотя бы дочь эллинскаго министра или перваго фанаріотскаго богача за себя взялъ, но я хочу, чтобъ эта жена твоя туфли ему подавала, и чубукъ, и огонь, и постель ему сама бы руками своими, слышишь ты, въ домѣ твоемъ постлала! Слышишь ты меня, мошенникъ ты Одиссей? Это я, отецъ твой, тебѣ, Одиссей, говорю! Прощаясь съ Мыстикъ-аго́ю, я такъ и сказалъ ему:

— «Эффенди и благодѣтель мой, паша мой, домъ мой — твой домъ отнынѣ! И жена и дѣти мои, и дѣти дѣтей моихъ — твои покорные слуги!»

А онъ, бѣдный, отвѣтилъ мнѣ:

— «Всѣ мы рабы Божіи, чорбаджи!»

Сѣвъ на жеребца своего, приложилъ руку къ фескѣ и ускакалъ! И долго глядѣлъ я, какъ развѣвались красныя кисти на зломъ жеребцѣ его и за спиной его голубые рукава, и не могъ я вовсе съ мѣста отойти, пока не потерялъ его изъ вида. Какъ бы незримая сила приковала меня тамъ, гдѣ я издали на него любовался.

Когда отецъ мой это разсказывалъ, хотя бы и въ двадцатый разъ, трудно было не плакать.

Мать моя всегда плакала и, обращая глаза къ небу, прикладывала руки къ груди своей и прерывала разсказъ восклицаніемъ: «Боже! Пусть онъ живетъ долго и счастливо, человѣкъ этотъ, пусть спасетъ онъ свою душу, и хотя турокъ онъ, но пусть угодитъ Тебѣ, Боже нашъ, хотя такъ, какъ угодилъ самарянинъ добрый!»

IV.

Тотчасъ по заключеніи мира отецъ мой отправилъ насъ съ матерью на родину, въ Эпиръ, а самъ поѣхалъ въ Аѳины и досталъ себѣ тамъ безъ труда эллинскій паспортъ и такимъ образомъ право на защиту греческаго посольства и греческихъ консуловъ во всей Турціи.

Къ этому его побуждалъ не только тотъ страхъ, который пришлось испытать ему отъ тогдашняго турецкаго беззаконія и самоуправной грубости, но и другое тяжелое дѣло, которое причинило и ему, и мнѣ позднѣе много непріятностей и хлопотъ.

Не только по поводу доноса на отца, но еще и по поводу этой тяжбы мнѣ пришлось сказать тебѣ, мой другъ, что худые христіане нерѣдко по природѣ своей злѣе и лукавѣе турокъ.

Отъ отца же моего покойнаго я слышалъ одну небольшую и очень хорошую молдаванскую сказку или басню, не знаю, какъ ее лучше назвать.

«Пошелъ одинъ человѣкъ, поселянинъ небогатый, дрова въ лѣсъ рубить и увидѣлъ, что большое дерево упало на землю и придавило большую змѣю. Змѣя была жива и стала просить человѣка, чтобъ онъ освободилъ ее. Человѣкъ подставилъ подъ дерево подпорки и освободилъ змѣю. Она тотчасъ же обвилась вокругъ него и сказала ему: «Я тебя съѣмъ!» «За что́?» — спросилъ человѣкъ. «Всѣ вы люди очень злы и злѣе васъ звѣря нѣтъ на свѣтѣ; за это я тебя съѣмъ». Тогда человѣкъ ей сказалъ: «Ты такъ говоришь, а другіе что́ скажутъ, пойдемъ судиться; до трехъ разъ кого встрѣтимъ, того и спросимъ». Змѣя согласилась, и они пошли. Сначала увидали они, что люди пашутъ. И люди эти когда увидали человѣка и около шеи и тѣла его такую большую змѣю, вмѣсто того, чтобы помочь ему, испугались и убѣжали. Спросила змѣя у одной коровы, которая была въ плугъ впряжена: «Съѣсть мнѣ этого человѣка?» «Ѣшь! — сказала корова. — Люди всѣ злы, и злѣе ихъ звѣрей нѣту. Я моему хозяину много телятъ, молока и масла дала; а онъ меня, корову, теперь въ плугъ съ волами запрягъ». Пошли они дальше, увидали на сухомъ полѣ худую старую лошадь. Спросила у нея змѣя: «Скажи мнѣ, лошадь, съѣсть мнѣ этого человѣка?» И лошадь сказала: «Ѣшь! люди всѣ злы, и злѣе ихъ нѣтъ звѣрей на свѣтѣ. Я служила хозяину двадцать лѣтъ, а теперь стара стала; онъ меня и бросилъ на этомъ сухомъ полѣ, гдѣ меня, можетъ быть, и волки съѣдятъ». Пошли они дальше. Встрѣтили лисицу. Ей далъ знать человѣкъ знаками, что онъ ей трехъ куръ дастъ, если она въ его пользу разсудитъ. Лисица тогда сказала змѣѣ: «Чтобы разсудить, права ли ты, надо видѣть, какъ онъ тебя спасъ и трудно ли ему это было. Отведи меня туда, гдѣ тебя придавило большое дерево». Когда они всѣ пришли въ лѣсъ и увидѣли, что дерево лежитъ еще на подпоркахъ, лисица сказала змѣѣ: «полѣзай опять для примѣра подъ дерево, чтобъ я могла видѣть, какъ ты лежала, и разсудить васъ». Змѣя подлѣзла, а лисица сказала человѣку: «Вынь подпорку!» И змѣю опять придавило деревомъ, и она издохла. Тогда человѣкъ повелъ лисицу къ своему селу и сказалъ ей: «Подожди здѣсь въ полѣ, я вынесу тебѣ живыхъ куръ въ мѣшкѣ». А самъ подумалъ: «У нея мѣхъ очень красивъ, годится женѣ на шубку. Пойду, вмѣсто куръ положу въ мѣшокъ злую и быструю собаку, и она поймаетъ мнѣ лису». Пошелъ въ село и вынесъ собаку въ мѣшкѣ. Лисица сидитъ далеко на камнѣ, хвостомъ играетъ и не подходитъ. «Что́ это у тебя, другъ мой, мѣшокъ очень великъ?» «Изъ благодарности шесть куръ несу вмѣсто трехъ», — сказалъ человѣкъ и выпустилъ на нее собаку; но лисица была далеко и спаслась, громко воскликнувъ: «Хорошо сказали и змѣя, и корова, и лошадь, что вы люди злы и злѣе васъ нѣтъ звѣря на свѣтѣ!»

Отецъ мой говорилъ объ этой баснѣ такъ:

— Я давно ее зналъ и хотѣлъ забыть ее, послѣ того, какъ турокъ Мыстикъ-ага спасъ мнѣ жизнь; но въ то же почти время одинъ грекъ нашъ и одинъ болгаринъ научили меня ее вѣчно помнить.

Отецъ мой торговалъ на Дунаѣ разными товарами и дѣлалъ всякіе обороты, но въ то время онъ особенно занимался рыбною торговлей, скупалъ икру у русскихъ липованъ и другихъ рыбаковъ и продавалъ ее очень выгодно.

Онъ имѣлъ дѣла и большіе счеты съ однимъ эпирскимъ же грекомъ, котораго звали Хахамопуло. Человѣкъ онъ былъ и жадный, и легкомысленный, и боязливый, и обманщикъ. Онъ былъ гораздо моложе моего отца, и отецъ мой былъ ему почти благодѣтелемъ. Отецъ этого Хахамопуло умеръ внезапно въ Валахіи, и мальчикъ остался безъ всякихъ средствъ къ жизни, безъ познаній и безъ ремесла. Однако онъ былъ хитеръ; пришелъ въ Галацъ, увидалъ, что тамъ продаютъ козырьки для фуражекь, и вздумалъ дѣлать козырьки. Купилъ кожи, вырѣзалъ, сѣлъ верхомъ на скамью и сталъ какою-то гладкою костью лощить козырьки эти. Козырьки не годились.

Потомъ онъ увѣрилъ одного богатаго валаха, что онъ отличный красильщикъ, учился въ Одесссѣ и можетъ выкрасить ему карету заново гораздо дешевле, чѣмъ другіе мастера. А вся цѣль его была, чтобы хоть недѣлю еще хлѣбъ имѣть и мѣсто для ночлега. Купилъ сажи, самъ лакъ попробовалъ сварить, совсѣмъ не такъ, какъ было нужно; накрасилъ пальца на три густоты, не держится, все кусками падаетъ. Пришелъ хозяинъ кареты, взялъ палку и прогналъ его. Онъ сидѣлъ у воротъ гостиницы и плакалъ, когда отецъ мой увидалъ его и спросилъ у него, кто онъ такой и отчего онъ плачетъ.

— Мнѣ и тогда, — разсказывалъ мой отецъ, — не очень понравился этотъ мальчикъ. Слишкомъ ужъ ломался и гримасничалъ. И туда кинется, и сюда перегнется… Эффендико́ мой! Эффендико́! — кричитъ онъ мнѣ и воетъ. — Ба! говорю я ему, — слѣдуетъ ли паликару какъ женщинѣ плакать и выть. Пошлетъ Богъ тебѣ хлѣба. Не кричи, дуракъ, у меня ужъ и голова отъ воя твоего какъ цѣлый казанъ раздулась. А все-таки жалко его было. Христіанинъ молодой и нашь эпирскій грекъ.

Рекомендовалъ его отецъ мой одному изъ нашихъ загорцевъ, который имѣніемъ большимъ у молдаванскаго боярина управлялъ. Прожилъ Хахамопуло у загорца пять лѣтъ; во время войны и русскимъ, и туркамъ, и австрійцамъ служилъ, деньги нажилъ, женился и переѣхалъ въ Тульчу. Отецъ, видѣвши, что у него хорошія деньги есть и полагая, что онъ его благодѣянія помнитъ, взялъ его въ долю къ себѣ, по рыбному промыслу, и они нѣсколько времени торговали вмѣстѣ. Еще до войны случилось отцу занять тысячу золотыхъ турецкихъ лиръ у одного знаменитаго болгарина добруджанскаго, Петраки Стояновича. Этотъ Стояновичъ теперь уже не просто Петраки, а Петраки-бей и капуджи-баши султана; богатъ, какъ лидійскій Крезъ, а низокъ такъ, что Хахамопуло сравнительно съ нимъ честнымъ человѣкомъ кажется. — Разскажу я тебѣ и про этого болгарскаго архонта, что́ онъ такое за сокровище драгоцѣнное и откуда.

Отецъ его, Стоянъ, болгарскій мужикъ изъ-подъ Костенджи, кажется. Я его видѣлъ. Простой землепашецъ болгарскій, въ бараньей шапкѣ и толстыхъ шароварахъ изъ коричневой абы.

Старикъ безвредный, лѣтъ ему 80, усы сѣдые, самъ худой и смуглый, пашетъ самъ до сихъ поръ, деньги въ землю зарываетъ, турокъ боится, а болыше никого знать не хочетъ; всю недѣлю черный хлѣбъ съ лукомъ или перцемъ краснымъ ѣстъ, а баранину жаритъ только по праздникамъ. У сыновей въ Тульчѣ рѣдко бываетъ, а они къ нему, кажется, никогда не ѣздятъ.

Сыновей у него двое, Петръ и Марко. Оба теперь богачи и беи. Петраки, какъ я сказалъ тебѣ, капуджи-баши, а Марко — предсѣдатель нашего Тульчинскаго торговаго суда, тиджарета, и бичъ человѣчества въ нашемъ городѣ.

Пришли они оба на Дунай въ сельскихъ путурахъ8 и колпакахъ, еще молодые, но гдѣ-то въ греческой школѣ обученные недурно, и открыли небольшую лавочку въ Тульчѣ. Было это еще до Восточной войны.

Какъ они торговали? Такъ, какъ торгуетъ всякій христіанинъ бакалъ. Не безъ лжи и небольшого обмана.

Это бы ничего; всѣ мы такъ дѣлаемъ. Но Петраки и Марко не удовольствовались такими обыкновенными доходами, но сперва пріобрѣли они отъ турокъ много денегъ доносами, такъ что ихъ трепеталъ весь городъ, а потомъ разбогатѣли чрезвычайно во время сосредоточенія турецкихъ войскъ около Дуная различными подрядами и оборотами, поставкою сѣна, ячменя, рису для войска, а доносы шли своимъ чередомъ.

По окончаніи войны у болгарскихъ селянъ въ Добруджѣ и подъ Силистріей скопилось множество расписокъ отъ начальниковъ различныхъ турецкихъ отрядовъ. Часто нуждаясь въ деньгахъ, начальство турецкое забирало въ долгъ у селянъ фуражъ для кавалеріи своей и всякую провизію для солдатъ. Какъ только узналъ Петраки Стояновичъ, что у соотечественниковъ его собралось такое множество долговыхъ расписокъ, онъ сталъ хлопотать, чтобъ общины сельскихъ болгаръ выбрали его для поѣздки въ Константинополь; достигъ этого; поѣхалъ; но, явившись къ великому визирю, не денегъ потребовалъ, а повергъ къ стопамъ султана всѣ расписки его вѣрныхъ райя… «ибо всѣ эти вѣрные подданные поручили мнѣ изъявить блистательной Портѣ живѣйшую радость, что общій врагъ московскій изгнанъ съ позоромъ изъ предѣловъ нашихъ!» Такъ сказалъ Петраки.

Винить ли мы будемъ турокъ за то, что они съ радостью приняли этотъ даръ и дали мужичку нашему болгарскому меджидіе и мундиръ капуджи-баши съ расшитою золотомъ грудью?

Тогда еще больше сталъ расти и богатѣть Петраки, сынъ земледѣльца Стояна. Взглянулъ бы теперь на него! Широкій, румяный, здоровый эффенди; одѣтъ щегольски; красивый эффенди, борода черная съ просѣдью неболышою, походка важная, рѣчь серьезная, въ Парижъ ѣздилъ, по-французски немного сталъ говорить; паши его боятся, всѣ консулы визитъ первые ему дѣлаютъ, коляска у него вѣнская, лошади — львы свирѣпые. «Желудокъ, — говоритъ онъ, — у меня теперь разстроенъ и печенью, къ несчастью, страдаю; поэтому я не въ силахъ посты содержать, какъ бы того требовали приличія для примѣра простому народу, ибо необразованнымъ людямъ религія есть единственная узда для страстей. Сожалѣю крайне о таковомъ моемъ преждевременномъ разстройствѣ, но что́ дѣлать! самъ докторъ Вельпо въ Парижѣ не совѣтовалъ мнѣ поститься. Прекрасный городъ Парижъ, и докторъ Вельпо благороднѣйшій человѣкъ. Европеецъ человѣкъ, вполнѣ европеецъ!»

Поститься уже теперь не въ силахъ Петраки-бей. Зато нѣтъ еврейки молодой и бѣдной, нѣтъ служанки, болгарки сельской, хохлушки или молдаванки, которую бы онъ не обольстилъ за деньги и не бросилъ бы послѣ. Что́ могутъ слезы сироты противъ Петраки-бея, когда сами паши боятся иногда его интригъ и тѣхъ взятокъ, которыя онъ всегда въ силахъ въ Константинополѣ дать?

Въ 67-мъ году прошелъ слухъ, что Петраки-бея хотятъ княземъ независимой Болгаріи сдѣлать. Но и тутъ онъ успѣлъ оправдаться предъ турками. У такого-то человѣка отецъ мой имѣлъ несчастіе занять тысячу лиръ золотыхъ!

Хахамопуло между тѣмъ захотѣлъ отдѣлаться отъ отца моего, и стали они сводить счеты. Отцу тогда было не подъ силу заплатить Петраки-бею, котораго срокъ подошелъ, и онъ, полагаясь на Хахамопуло, перевелъ долгъ на него и удовольствовался тѣмъ, что Хахамопуло, который отцу былъ гораздо болѣе этого долженъ, записалъ при немъ тысячу лиръ для Петраки-бея въ свою счетную книгу. «Заплати только ему эту тысячу лиръ, и остальныя я прощаю тебѣ», — сказалъ ему отецъ. Расписки отецъ мой съ Хахамопуло не взялъ. Какъ только объяснились между собой, тайкомъ отъ отца, два злодѣя, болгаринъ и грекъ, такъ и обнаружилась ихъ злоба, но что́ было дѣлать?

— Дай мнѣ сейчасъ пятьсотъ лиръ, — сказалъ парижанинъ-эффенди болгарскій нашему эпирскому молодцу. — Я же тебѣ дамъ бумагу или счетъ особый, чтобы ты былъ покоенъ, какъ будто я эти пятьсотъ лиръ получилъ отъ тебя по иному торговому дѣлу. Ты отрекайся отъ своего долга Полихроніадесу, ибо онъ отъ тебя не имѣетъ расписки, а я съ него свои тысячу лиръ судебнымъ порядкомъ требовать стану, ибо я отъ него расписку правильную имѣю и буду утверждать, что отъ тебя я не получалъ ничего и даже знать тебя, Хахамопуло, вовсе и не хочу. Долженъ же мнѣ съ большими процентами за просрочки Георгій Полихроніадесъ изъ Эпирскихъ Загоръ.

Вотъ поэтому-то и поспѣшилъ достать себѣ эллинскій паспортъ отецъ мой вскорѣ послѣ окончанія Восточной войны. Онъ предпочелъ бы, конечно, взять русскій паспортъ, — тогда и это дѣлалось легко, — но русскаго консульства въ то время не было въ Тульчѣ, и какъ ни слаба Эллада, все-таки независимое государство, думалъ отецъ мой, и можетъ его защитить.

Много перенесъ онъ тогда мученій, и паспортъ греческій, если и былъ полезенъ, то развѣ для предохраненія жизни, на случай большой опасности, а для тяжбы, я полагаю, онъ сдѣлалъ намъ больше вреда, чѣмъ пользы. Турецкое начальство признавать его никогда не хотѣло; нѣсколько разъ хватали отца и сажали въ тюрьму; не пускали его изъ тюрьмы въ Загорье съѣздить и съ нами видѣться. Греческіе консулы постоянно мѣнялись; падетъ министръ въ Аѳинахъ, сейчасъ ѣдетъ новый консулъ, и старому нерѣдко онъ врагъ. Надо угождать новому. Сколько разъ англійскій консулъ освобождалъ отца изъ тюрьмы.

Со стороны Петраки-бея, кромѣ мошенничества и алчности, была еще и личная злоба на отца моего — за одно слово, которое онъ дѣйствительно неосторожно, быть можетъ, и необдуманно сказалъ въ обществѣ.

Тогда только что начались разговоры о томъ, что болгарамъ слѣдуетъ отдѣлиться отъ вселенской патріархіи, имѣть свои славянскія школы и получить разрѣшеніе не только въ сѣверной Болгаріи, но и во Ѳракіи и въ Македоніи на своемъ церковно-славянскомъ языкѣ пѣть и читать въ церквахъ.

Отецъ мой былъ человѣкъ умѣренный и справедливый и всегда говорилъ, что болгары въ подобныхъ требованіяхъ правы. «Отчего имъ не читать и не пѣть вездѣ на своемъ родномъ языкѣ? И Святой Духъ сошелъ на апостоловъ въ видѣ огненныхъ языковъ именно для того, чтобъ они проповѣдовали Евангеліе всѣмъ народамъ на нарѣчіяхъ имъ понятныхъ. Хорошо просятъ болгары!» — говорилъ мой отецъ.

Но отдѣленія отъ вселенской церкви онъ не допускалъ ни подъ какимъ видомъ. И когда этотъ самый Петраки-бей однажды въ домѣ австрійскаго консула выразился такъ:

— Этого мало, мы надѣемся, что султанъ дастъ намъ патріарха особаго; ибо мы, болгары, ему всегда были вѣрны и бунтовщиками подобно вамъ, грекамъ неразумнымъ, не были и не будемъ!

Отецъ мой отвѣтилъ ему, хотя и шутя, но очень обидно:

— Да! сказалъ онъ. — И до меня дошли подобные слухи съ береговъ Босфора. Говорятъ люди свѣдущіе и высокопоставленные, будто бы садразамъ предложилъ вселенскому патріарху согласиться на учрежденіе особой болгарской патріархіи, но что его святѣйшество изволилъ отвѣтить такъ: «Ваша свѣтлость согласится, конечно, что цыгане въ Турціи исповѣдуютъ одну вѣру мусульманскую съ чистыми оттоманами, однакоже не видалъ еще никакой человѣкъ, чтобы шейхъ-уль-исламъ изъ цыганскаго шалаша былъ взятъ!..»

Смѣялись тогда много въ австрійскомъ консульствѣ по поводу этой остроты моего отца; но къ алчности Петраки-бея съ того дня примѣшались еще и національная ненависть, и личная досада на весь нашъ родъ.

V.

Пока мой бѣдный отецъ хлопоталъ и мучился на Дунаѣ, мы въ Загорахъ жили хорошо и спокойно.

Эпирскія пѣсни родное село наше зовутъ «пустынное Франга́десъ»… Пусть такъ! Но я люблю его.

Церковь у насъ обширна и красива; высокая колокольни подобна крѣпкой башнѣ; а нашъ платанъ совѣта такъ великъ, такъ широкъ и такъ прекрасенъ, что я въ жизнь мою другого подобнаго ему дерева не видалъ.

Домъ старушки нашей Евге́нки Стиловой былъ и не великъ, и не малъ, а средній. Была въ немъ зала большая, съ колонками деревянными, а за колонками софа широкая вокругъ; было довольно маленькихъ комнатъ и направо, и налѣво, и наверху, и внизу; и погребъ былъ просторный, и виноградники у насъ, и мулы, и овцы были свои.

Старушка наша, мать моя, я, служанка молодая и старый работникъ, только насъ и было въ домѣ, и мы жили всѣ мирно и согласно. Кокона Евге́нко была трудолюбива и весела; мать моя кротка и заботлива; служанка бѣдная послушна, и старикъ Константинъ, работникъ нашъ, вотъ былъ какой человѣкъ: онъ сражался волонтеромъ подъ Севастополемъ и возвратился въ Турцію съ крестомъ св. Георгія за храбрость.

Говорили люди и смѣялись надъ нимъ, будто бы онъ съ какимъ-то русскимъ писаремъ по окончаніи войны вдвоемъ составили аттестаты и будто бы онъ крестъ св. Георгія просто на базарѣ купилъ…

Можетъ быть оно и правда; только для нашего дома Константинъ былъ очень хорошъ, и мы его всѣ любили.

Мать моя шила, пряла сама, мыла бѣлье; вмѣстѣ съ молодою служанкой кушанье намъ готовили. Бабушка Евге́нко съ Константиномъ въ виноградникахъ сама работала, рыла и копала неутомимо, пшеницу для дома сѣяла… Цѣлый день въ трудахъ и всегда веселая. Не знала она ни жалобъ унылыхъ, ни лѣни. Мать моя имѣла наклонность впадать иногда въ глубокую грусть и ожидала тогда печальныхъ извѣстій и всего худого; начинала плакать, и одежду на груди собиралась себѣ разрывать, и на землю садилась, и восклицала: «Увы, мой бѣдный мужъ! Онъ умеръ… Съѣли его злыя собаки, враги его на Дунаѣ… Нѣтъ вѣстей отъ него! Нѣтъ вѣстей отъ несчастнаго! Ахъ я черная, злополучная такая!.. О, проклятый, вѣрно, былъ часъ, въ который я родилась на свѣтъ…»

А Евге́нко не унывала и тотчасъ же спѣшила утѣшить и развлечь ее… «Не проклинай, море́ — Эленица моя, дня твоего рожденія! Это грѣхъ. Все пройдетъ и все будетъ хорошо, дочь ты моя… Не бойся, я тебѣ, старуха, такъ говорю!» И сядетъ около нея на полу же, и начнетъ ей разсказывать: «Яковакина жена вотъ то-то сдѣлала, а Йоргакина другое сдѣлала. Кира-Мариго утромъ дѣвочку родила здоровую, толстую, дай Богъ ей жить! А кира-Киріакица тетку свою обижаетъ, кричитъ на нее… «бре, ты такая, бре! ты сякая!» И развлечется мать моя немного, и слушаетъ, и скажетъ потомъ: «Много у тебя бодрости, вижу я и дивлюсь тебѣ…» А старуха ей: «У тебя, дочь, сердце узкое, а у меня широкое сердце… Оно и лучше такъ… А что́ бы было, если бъ у обѣихъ у насъ съ тобой узкія сердца были?»

Крѣпкая была женщина бабушка добрая наша, и ты бы, глядя на простоту рѣчей ея и на грубую старинную одежду, на ея жесткія руки, не различилъ бы ея отъ простой работницы деревенской и не догадался бы, что она имѣетъ хорошій домъ въ селѣ и сама госпожа. Древняя и почтенная была женщина!

Всѣ ее уважали: но и смѣху съ ней было довольно…

Славилась она у насъ междометіями различными. На все у нея былъ особый возгласъ, особое междометіе. «Есть, кокона Евге́нко, вода у васъ въ колодезѣ?» — спрашиваетъ человѣкъ. «А… а!» и глаза закроетъ. Значитъ: «ни капли!» — «Все работаете, кокона Евге́нко?» «Гр-гр! гр-гр!» Это значитъ: «Все возимся, все работаемъ!» «Музыка играла на свадьбѣ…» — Аманъ, аманъ, что́ за хорошая музыка!.. Дзиннь! — Значитъ громкая, хорошая музыка. — «Легъ отецъ отдыхать, бабушка?» — «А, а, а!» то-есть, «да, да, да!» и головой потрясетъ. Смѣшила она насъ.

Когда стали появляться у насъ въ Эпирѣ изрѣдка фотографы, она ни за что́ не соглашалась снять съ себя портретъ, утверждая, что такой старой бабушкѣ картинки съ себя снимать и еще машинами и деньги за такой пустякъ платить, какъ бы грѣхъ кажется, а ужъ стыдъ, безъ сомнѣнія, великій!

Цвѣты она очень любила до самой смерти своей и разводить ихъ любила около дома, и любоваться на нихъ, и нюхать любила. Когда она стала все больше и больше старѣть подъ конецъ своей жизни и уже работать перестала, а почти все сидѣла или лежала на диванѣ, лѣтомъ у окошка открытаго, зимою у очага, ей домашніе люди не забывали приносить иногда душистые цвѣты, и если цвѣтокъ былъ не великъ, она клала его себѣ въ носъ. — «Бабушка Евге́нко, зачѣмъ вы цвѣтокъ въ носъ себѣ положили?» — «А затѣмъ, море́, человѣче ты неразумный, затѣмъ, что руки у меня старыя и работать устали всю жизнь мою! Держать рукой я цвѣтокъ не хочу, а запахъ его хочу обонять… Понялъ ты теперь, человѣче…»

И всѣ уже знали, что она отвѣтитъ такъ, но всѣ хотѣли слышать ея занимательные отвѣты.

Скажу тебѣ еще вотъ что́. Кокона Евге́нко наша не только была трудолюбива, забавна и весела; она была и смѣлаго нрава. Ты слышалъ, какой безпорядокъ царствовалъ въ краѣ нашемъ во время Восточной войны?.. Я писалъ тебѣ уже о томъ, какъ боялся отецъ мой отправить насъ съ матерью тогда съ Дуная въ Эпиръ. Онъ очень тревожился и за старушку и не разъ писалъ ей, чтобъ она уѣхала изъ деревни въ Янину и жила бы тамъ, пока не кончится война и возстаніе. Но она всѣмъ говорила: «Кто старую такую, какъ я, обидитъ? А если и убьютъ… Такъ вѣдь Харонъ9 вездѣ человѣка найдетъ! Сказано, что съѣзжаетъ Харонъ съ горъ отуманенныхъ и влачитъ съ собою старыхъ людей впереди, а сзади молодцовъ молодыхъ, а дѣточекъ, нѣжныхъ ребяточекъ, рядышкомъ, рядышкомъ на сѣдлѣ везетъ! Вотъ что́!» Съ болышімъ трудомъ уговорилъ ее братъ ея, докторъ Стиловъ, чтобъ она съ нимъ вмѣстѣ уѣхала на это время въ городъ. Въ городѣ казалось безопаснѣе. По возвращеніи нашемъ съ Дуная мы узнали, отчего ей такъ не хотѣлось покидать домъ свой. И этому причиною главной была ея любовь къ отцу моему, и матери, и ко мнѣ. У нея въ темномъ углу конюшни было зарыто въ землю золото — лиръ двѣсти слишкомъ. Собрала она ихъ за многіе года и зарыла сама. Мѣсто зналъ одинъ только отецъ мой. Одною темною ночью приснилось ей, что на этомъ мѣстѣ огонь горитъ, горитъ, горитъ и гаснетъ. Она испугалась, сошла туда и до разсвѣта со страхомъ великимъ трудилась и перенесла съ молитвами деньги на иное мѣсто. И все ей казалось съ тѣхъ поръ, что всѣ люди догадались и сто́итъ ей только уѣхать, такъ сейчасъ и отроютъ деньги эти и послѣ смерти ея не найдетъ ничего отецъ мой и скажетъ: вотъ злая старуха обманула меня. Боялась она и брата своего Стилова, хотя онъ и добрый былъ человѣкъ. «Семьянинъ человѣкъ, думала она: свои дѣти есть; я же ему сестра, а Эленица (мать моя) чужая мнѣ по роду, вдова сына моего сердечнаго!» Писать Евге́нко сама не умѣла; кому довѣрить тайну, чтобъ отца моего извѣстить и указать ему заочно новое мѣсто, гдѣ теперь деньги? Этимъ она мучилась долго. И рѣшилась она въ Янину къ брату ѣхать тогда только, когда во всей сосѣдней Загорамъ Курендѣ села христіанскія загорѣлись. Въ Курендѣ порядокъ иной, чѣмъ въ нашихъ Загорахъ… Куренда мѣсто земледѣльческое, земля тамъ менѣе гористая; а народъ тамъ бѣденъ, потому что собственности у него нѣтъ. Земля беямъ принадлежала, и ее крестьяне пахали. Во всемъ округѣ одно только и есть село богатое, свободное. Это село — прекрасная бѣлая Зица, у подножья высокаго холма, воспѣтаго самимъ лордомъ Байрономъ.

Когда крестьяне бѣдныхъ селъ въ Курендѣ возстали и убѣжали на высокія горы съ женами и дѣтьми своими, разсказываютъ у насъ, будто бы богатые зиціоты предали ихъ и подали туркамъ мысль зажечь въ долинахъ всѣ дома, всѣ жилища возставшихъ людей.

Ужаснулись люди и, спустившись съ неприступныхъ высотъ, поклонились туркамъ и получили помилованіе отъ нихъ.

Вотъ только тогда, когда загорѣлись всѣ эти бѣдныя села несчастной нашей Куренды, Евге́нко рѣшилась уѣхать въ Янину къ брату.

Богъ спасъ старушку! У Гриваса въ охотникахъ была, конечно, вмѣстѣ съ добрыми патріотами и всякая сволочь, жадная, безстрашная, свирѣпая. Эта сволочь не гнушалась грабить и христіанъ, когда въ чемъ-нибудь нуждалась.

Въ той самой пѣснѣ эпирской, въ которой родное село наше названо пустынное Франга́десъ, поется о подобномъ грабежѣ и нападеніи на христіанскіе дома.

Да, истинно Промыслъ спасъ нашу старушку!

Другую хозяйку и сосѣдку нашу беременную убили грабители, раздраженные подозрѣніемъ, что она не хочетъ выдать имъ мужнины деньги! А она, несчастная жертва, и не знала, гдѣ деньги: мужъ не открывалъ ей своей тайны!

И въ нашъ домъ входили; взяли нѣкоторыя покинутыя вещи и деньги искали въ амбарѣ и въ конюшнѣ; но деньги Евге́нко рѣшилась съ собой увезти, и что́ бы сталось съ нею, если бъ она не уѣхала!..

Итакъ, родные мои жили заботливо и трудились, а я ходилъ въ школу. Мальчикъ я былъ тогда, скажу тебѣ по совѣсти, тихій и благочинный; принималъ участіе въ играхъ охотно; но къ буйству и отважнымъ шалостямъ я не былъ расположенъ. На ученье я не былъ лѣнивъ, и память у меня была хорошая.

По желанію отца меня рано взяли пѣть въ церкви съ пѣвчими, и скоро я сдѣлался любимымъ анагностомъ13 священника нашего отца Евлампія. Читалъ Апостола я искусно и громко; сразу, какъ только первый разъ вышелъ, не сбивался ни въ какомъ порядкѣ, не забывалъ земные поклоны класть, когда нужно при чтеніи; зналъ годамъ къ пятнадцати уже многое на память и особенно любилъ великимъ постомъ читать громко съ выраженіемъ и чувствомъ послѣднюю молитву повечерія, молитву ко Христу, Антіоха Панде́кта… «И дай намъ, о Богъ нашъ, умъ добрый, цѣломудренныя мысли, трезвое сердце и легкій сонъ, свободный отъ всякой лживой фантазіи!..»

Отецъ мой зналъ изъ писемъ о томъ, какой я анагностъ хорошій вышелъ и какъ скоро. Онъ сердечно утѣшался этимъ и писалъ намъ съ Дуная: «А сына моего Одиссея благословляю и радуюсь тому, что онъ преуспѣваетъ въ церковной діаконіи и псалмопѣніи. Похвальное и честное дѣло; ибо и въ древней Византіи дѣти и юноши, сыновья сенаторовъ императорскихъ и иныхъ великихъ архонтовъ, считали за честь и удовольствіе быть чтецами въ Божіихъ храмахъ!»

Такъ одобрялъ меня отецъ, и я этому радовался и еще громче, еще старательнѣе читалъ и пѣлъ.

Мирно, говорю я, текла наша семейная жизнь въ горахъ, день тихо убѣгалъ за днемъ… праздники церковные и трудовыя будни; веселыя свадьбы изрѣдка, училище, молитва; упорный трудъ у стариковъ, у насъ игры; слезы новыхь разлукъ у сосѣдей; возвратъ мужчинъ на родину, радость старыхъ отцовъ и матерей; иногда печальный слухъ о чьей-нибудь кончинѣ; ясные дни и ненастные; зной и дожди проливные; снѣга зимой грозные на неприступныхъ высотахъ и цвѣточки милые, алые, желтые, бѣлые, разные, загорскіе родные цвѣточки мои, весной по зеленой травочкѣ нашей и въ бабушкиномъ скромномъ саду.

Я росъ, мой другъ, и умъ мой и сердце мое незримо и неслышно зрѣли.

Яснѣе видѣлъ я все; пробуждались во мнѣ иныя чувства, болѣе живыя.

Я начиналъ уже думать о будущемъ своемъ. Я спрашивалъ уже себя, отъ времени до времени, какая ждетъ меня судьба на этомъ свѣтѣ?

И что́ на томъ?.. Что́ тамъ, за страшною, за безвозвратною ладьей неумолимаго Харона?

Я начиналъ все внимательнѣе и внимательнѣе слушать бесѣды и споры опытныхъ и пожилыхъ людей.

И здѣсь, въ городахъ Эпира, какъ и на Дунаѣ, великая тѣнь державной Россіи незримо осѣняла меня. Прости мнѣ! Ты хочешь правды, и вотъ я пишу тебѣ правду.

Эллада! Увы! Теперь Эллада и Россія стали для души нашей огонь и вода, мракъ и свѣтъ, Ариманъ и Ормуздъ.

— Смотрите, — восклицаетъ пламенный грекъ, — смотрите, православные люди, русскіе возбуждаютъ болгаръ къ непокорности и схизмѣ. Вы слышали, эллины, объ ужасномъ преступленіи, совершившемся недавно въ одномъ изъ сосѣднихъ домовъ? Молодой сынъ, въ порывѣ нечеловѣческаго гнѣва, поднялъ святотатственную руку на собственную мать свою. Не мать ли русскому православію наша вселенская церковь? Не она ли просвѣтила древнюю Россію святымъ крещеніемъ? Не она ли исторгла русскихъ изъ мрака идолослуженія?.. И эта Россія, лучшая, любимая дочь нашей великой, гонимой матери, нашей святой восточной и вселенской церкви, она… страшусь вымолвить…

Да, мой добрый и молодой аѳинскій другъ! Слышу и я нерѣдко теперь такія пламенныя рѣчи. Но не радостью наполняется мое сердце отъ подобныхъ рѣчей. Оно полно печали.

Кто правъ и кто не правъ, я не знаю: но, добрый другъ, дорогая память дѣтства имѣетъ глубокіе корни… И умъ нашъ можетъ ли быть вполнѣ свободенъ отъ вліянія сердца?

И тогда, когда я еще невиннымъ мальчикомъ ходилъ съ сумкой въ нашу загорскую школу, уже замѣчалось то движеніе умовъ, которое теперь обратилось въ ожесточеніе и бурю.

Учитель нашъ, г. Несториди, суровый и сердитый, воспитался въ Греціи и не любилъ Россіи. Священникъ нашъ отецъ Евлампій, веселый и снисходительный, иначе не называлъ Россіи, какъ «святая и великая Россія». Братъ нашей доброй бабушки, врачъ Стиловъ, одѣтый по-старинному въ дулама́ и джюбе́14, поддерживалъ отца Евлампія въ долгихъ спорахъ, зимой по вечерамъ у нашего очага, лѣтомъ у церкви, въ тѣни платана, гдѣ къ нимъ тогда присоединялись и другіе люди.

— Благодаря кому мы дышимъ, движемся и есмы? — говорилъ отецъ Евлампій, обращаясь къ Несториди. — Кѣмъ, — продолжалъ онъ, — украшены храмы Господни на дальнемъ Востокѣ? Не Адріанопольскимъ ли миромъ утвердилась сама ваша Эллада, нынѣ столь свободная?.. Молчи, несчастный, молчи, Несториди!.. Я уже чтецомъ въ церкви здѣшней былъ, когда тебя твоя мать только что родила… Ты помни это.

— Такъ что́ жъ, — говорилъ ему на это Несториди. — Если ты тогда чтецомъ былъ, когда меня мать родила, такъ значитъ и панславизма опасаться не слѣдуетъ… Доброе дѣло, отецъ мой!

— Нѣтъ, Несториди, я этого тебѣ не говорю. Но у тебя много злобы въ рѣчахъ, — отвѣчалъ отецъ Евлампій и смущался надолго, и не находилъ болѣе словъ.

Онъ былъ умный и начитанный человѣкъ, но у него не было вовсе той ядовитости, которую легко источалъ Несториди въ своихъ отвѣтахъ. «Чулокъ діавола самого этотъ человѣкъ!», такъ звалъ учителя нашего добрый священникъ, хотя они были дружны и взаимно уважали другъ друга.

На помощь отцу Евлампію выходилъ, какъ я сказалъ, нерѣдко нашъ старый загорскій докторъ, братъ нашей бабушки Стиловой. Онъ былъ силенъ тѣмъ, что приводилъ тотчасъ же примѣры и цѣлые разсказы о былыхъ временахъ.

— Позвольте мнѣ, господинъ Несториди мой милый, — началъ онъ убѣдительно и ласкательно (и, слушая его тихую рѣчь, смягчался и становился иногда задумчивъ нашъ грозный спартанецъ), — позвольте и мнѣ, простому и неученому старичку, вымолвить свое немудрое слово. Былъ я не дитя тогда, когда сподобилъ меня Божій промыслъ узрѣть этими своими глазами, которые вы видите, великое событіе, а именно вступленіе войскъ россійскихъ въ Адріанополь. Было мнѣ уже двадцать слишкомъ лѣтъ тогда, и я жилъ на чужбинѣ во Ѳракіи, и видѣлъ, и слышалъ тамъ плачъ и скрежетъ зубовъ. Видѣлъ я своими вотъ этими глазами, какъ трепеталъ тогда грекъ, какъ не смѣли женщины выйти на улицу безъ фередже́ и покрывала, и если фередже́ на христіанкѣ было зеленаго цвѣта, то разрывали на ней это зеленое фередже́ турецкія женщины въ клочки и били ее, чтобы не смѣла она носить священнаго мусульманскаго цвѣта. Не осмѣливались тогда женщины наши выходить и за городъ на прогулку. Видѣлъ я, какъ въ двадцать первомъ году влекли на убой адріанопольскихъ архонтовъ, милый мой господинъ Несториди! Слышалъ я вопли женъ и дѣтей ихъ невинныхъ; видѣлъ, какъ янычары повергли стариковъ за волосы ницъ предъ дверьми собственныхъ ихъ жилищъ и отсѣкали головы христіанскія ятаганами.

И не было, скажу я вамъ, у христіанъ тогда ни друзей, ни заступниковъ. Жили и торговали тогда въ Адріанополѣ нѣкоторые богатые франки (ихъ много и теперь); но и они не любили и не жалѣли насъ, и когда привлекаемыя воплями христіанъ жены и дѣти этихъ франковъ бѣжали къ окнамъ со страхомъ, отцы-франки успокаивали ихъ, говоря съ равнодушіемъ: «Это ничего. Грековъ рѣжутъ!» И жены ихъ возвращались спокойно къ своимъ домашнимъ трудамъ, и дѣти франковъ предавались обычнымъ играмъ, господинъ Несториди! Тогда-то блаженной памяти императоръ Николай Всероссійскій рѣшился двинуть войска свои на султана (продолжалъ старикъ, одушевляясь и вставая). — Да успокоитъ Господь Богъ въ жилищѣ присноблаженныхъ его высокую и могучую душу!.. Тогда!.. Слушайте!.. Смотрите, Адріанополь стоитъ сѣверною частью своей на высотахъ… За высотами этими широкая равнина, и течетъ извиваясь Тунджа, небольшая рѣка… Смотрите, и теперь все такъ же. Вотъ здѣсь, направо, большія деревья Эски-Сарая. Двѣ древнія башни у рѣки, стѣна высокая, а за ней старый дворецъ султановъ. А тутъ налѣво, подальше, большая казарма для солдатъ, давнишняя казарма, и за казармой этой поле и холмы. Никто не ждалъ русскихъ въ нашей сторонѣ. Турки не спѣшили укрѣплять городъ, и войска въ казармахъ было мало. Подъ Шумлой, всѣ знали, стоялъ корпусъ турецкій въ 60.000 человѣкъ; надо было одолѣть его, чтобъ итти дальше. Иначе судилъ Божій промыслъ. Не спѣшили турки; однако велѣлъ паша весь народъ сгонять за городъ, чтобы копать окопы. Себѣ приказалъ поставить шатеръ поблизости и пріѣзжалъ глядѣть на работу. По его приказанію пріѣзжалъ и митрополитъ благословлять христіанъ и возбуждать ихъ усердіе. Работали христіане усердно отъ страха… Вотъ, однажды, — друзья мои, слушайте… однажды утромъ рано, день былъ свѣтлый, вышли мы къ Эски-Сараю; вышелъ и я. Стоялъ около меня съ лопатой одинъ старикъ-христіанинъ и смотрѣлъ долго вдаль. «Гляди!», — сказалъ онъ имъ. — Я взглянулъ налѣво… О, Боже мой! Черная пыль поднималась вдали за Тунджей. Больше все, больше. Смотрю, уже и сверкнуло тамъ и сямъ что-то на солнцѣ… Старикъ поблѣднѣлъ; задрожалъ и я… Хочу сказать слово ему, и руки дрожатъ, и ноги слабѣютъ, и голоса нѣтъ у меня, несчастнаго! Старикъ положилъ лопату и сказалъ мнѣ: «Пойдемъ къ деспоту». «Деспотъ мой! — говоритъ онъ митрополиту, — клянусь тебѣ хлѣбомъ моимъ и душой моей матери, что пришли къ намъ русскіе…» Какъ огонь сталъ митрополитъ нашъ, спѣшитъ къ шатру паши и говоритъ ему: «Паша, господинъ мой! Позволь мнѣ потревожить тебя… Всѣ мы въ опасности нынче, райя султанскіе, отъ злыхъ москововъ; что́ за войско, паша господинъ, идетъ сюда съ сѣверной стороны?» Вышелъ паша изъ шатра своего… Глядитъ… Что́ глядѣть… Уже казаки съ пиками ѣдутъ, красуясь, по холмамъ и дорогѣ… А пыль черная все гуще и ближе… И вотъ раздались крики, и безоружные солдаты турецкіе въ испугѣ стали выбѣгать изъ воротъ и кидаться изъ оконъ казармы и спасаться въ городъ. Одинъ мигъ, — и вся толпа наша огромная побѣжала туда же. Паша самъ скакалъ верхомъ, и слуги его, и офицеры въ ужасѣ, не разбирая, попирали народъ. Турки, христіане, евреи, старцы и дѣти, — всѣ бѣжали въ городъ вмѣстѣ. И я бѣжалъ. Да, Несториди, страшно было тогда и туркамъ и намъ… Намъ отчего? ты спросишь. А оттого намъ было страшно, что страхъ и трепетъ былъ намъ привыченъ, какъ хлѣбъ насущный, и не умѣли мы вѣрить тогда, что есть на свѣтѣ сила сильнѣе грозной и безжалостной силы нашихъ тирановъ. Вотъ отчего я и говорю: «Да помянетъ Господь Богъ въ жилищѣ присноблаженныхъ державную душу императора Николая!» Не видали вы, какъ видѣли мы, крови отцовской, не слыхали вы воплей родительскихъ, не знаете вы теперь, вы, которые смолоду жили въ Аѳинахъ, настоящаго страха турецкаго, господинъ Несториди, и не пустила въ гордыя сердца ваши благодарность глубокіе корни.

И садился старикъ, отдыхалъ немного. И Несториди молчалъ, слушалъ добраго старика. И не мѣшалъ ему отдыхать.

Потомъ старикъ Стиловъ начиналъ опять свой разсказъ, и по мѣрѣ того, какъ изображалъ онъ торжество русскихъ, свѣтлѣло лицо его, и рѣчь его становилась все веселѣе и теплѣе.

— И вотъ, эффенди мой, вступили русскія войска. Внутри города и до сей поры цѣлы безполезныя нынѣ и старыя стѣны крѣпости; и теперь этотъ центръ зовется «Кастро», и живутъ въ немъ христіане и евреи. Улицы тамъ узки и дома высоки. По этимъ улицамъ, по двое въ рядъ, стояла кавалерія до самой митрополіи. Уланы на рыжихъ коняхъ. Архистратигъ императорскій, графъ Дибичъ-Забалканскій, хотя и былъ протестантъ (какъ съ сокрушеніемъ сердца и съ удивленіемъ не малымъ узнали мы всѣ позднѣе), однако присутствовалъ самъ, во множествѣ царскихъ крестовъ и всякихъ отличій, на торжественномъ богослуженіи въ митрополіи нашей и соизволилъ исполнить всѣ приличія и обряды, свойственные православію: цѣловалъ онъ руку деспота нашего и прикладывался ко святымъ иконамъ. И это ему сдѣлало у насъ въ народѣ великую честь. Дивились люди наши только его безобразію и неважному виду. Митрополитъ нашъ былъ внѣ себя отъ восторга, и когда мы къ нему наканунѣ пришли и сказалъ ему одинъ изъ архонтовъ: «Добрый день, святой отче!» — «Что́ ты! — воскликнулъ епископъ. — Что́ ты? Такъ ли ты знаменуешь великую зарю нашей свободы!.. Христосъ воскресе! скажи… Христосъ воскресе!» и со слезами поднялъ онъ руки къ небу, повторяя: «Христосъ воскресе!» И мы всѣ ему вторили: «Воистину, воистину воскресе, отче святый, хорошо ты сказалъ! Воистину Господь нашъ воскресе! И православію нынѣ праздникъ изъ праздниковъ и торжество изъ торжествъ!»

Долго стояли у насъ русскіе. Христіане всѣ ободрились. Женщины стали выходить смѣлѣе на улицу; люди наши начали ходить туда, куда и въ помыслахъ прежде хаживать не осмѣливались. Около предмѣстья Ени́-Маре́тъ не смѣли, бывало, проходить христіане; турки ихъ крѣпко бивали за это. Почему? И самъ я не знаю. Стали при Дибичѣ и туда дерзать. Иные грозили местью туркамъ. Глядѣть глазами иначе начали, руками стали больше махать. Я и самъ сталъ, по молодости моей тогдашней, ощущать иныя чувства въ сердцѣ моемъ и проходилъ мимо турецкихъ домовъ, по моему неразумію дѣтскому, съ такою дерзновенною гордостью, какъ будто бы я самъ перешелъ Балканскія горы и завоевалъ всю Ѳракію у султана. А послѣ, когда ушли благодѣтели наши, пересталъ и я тотчасъ же руками махать и сложилъ ихъ почтительно подъ сердцемъ, и полы опять сталъ смиренно запахивать, и очи опустилъ поприличнѣе до́лу… Да, недолго продолжался нашъ первый пиръ. Началъ Дибичъ съ того, что успокоилъ всячески испуганныхъ турокъ, приставилъ стражу къ мечетямъ, дабы никто изъ насъ или изъ русскихъ не смѣлъ тревожить турокъ въ богослуженіи и въ святынѣ ихъ; повелѣлъ всѣмъ намъ объявить, что всякое посягательство на мусульманъ, и месть наша всякая, и обида имъ будетъ наказана строго. И, посѣтивъ митрополита, онъ въ присутствіи старшинъ такъ объявилъ ему: «Государь императоръ мой не имѣетъ намѣренія ни удержать за собой эти страны, ни освобождать ихъ изъ-подъ власти султана. Цѣль наша была лишь дать понятіе туркамъ о могуществѣ нашемъ, принудить ихъ исполнять строже обѣщанное и облегчить вашу участь. Не враждуйте теперь съ турками, не озлобляйте ихъ противъ себя, вамъ съ ними опять жить придется; старайтесь, чтобъ у нихъ добрая память осталась за время моего присутствія о вашей умѣренности. Мы уйдемъ — это неизбѣжно, но будьте покойны! Отнынѣ участь ваша будетъ облегчена». Такъ говорилъ архистратигъ россійскій, и митрополитъ, и старшины слушали его въ ужасѣ и грусти за будущее. Однако, Дибичъ правду сказалъ: «отнынѣ участь ваша будетъ облегчена». Да, Несториди, съ тѣхъ поръ каждый турокъ ѳракійскій понялъ, что есть на свѣтѣ великая православная сила, и наше иго съ тѣхъ поръ стало все легче и легче.

Такіе разсказы старика Стилова я слушалъ съ восторгомъ. И зимой по длиннымъ вечерамъ еще охотнѣе, чѣмъ лѣтомъ въ тѣни родимаго платана.

Въ домѣ у насъ есть зимняя комната съ большимъ очагомъ. Это моя любимая комната, и я недавно велѣлъ обновить ее по-старому, такъ, какъ она была прежде. Она не очень велика; по обѣимъ сторонамъ очага стоятъ низкія, широкія, очень широкія двѣ софы во всю длину стѣны и покрыты онѣ тою яркою пурпуровою шерстяною и прочною тканью, которую ткутъ въ Болгаріи и Эпирѣ для дивановъ нарочно. Стѣны этой комнаты простыя бѣлыя и чистыя, пречистыя, какъ всегда въ нашемъ домѣ онѣ бываютъ; а противъ очага дула́пы15 въ стѣнѣ, и рѣшеточки, и полки по стѣнѣ узенькія во всю комнату кругомъ, и окна, и двери, все окрашено зелеными полосами и трехугольниками, и еще такого цвѣта, какого бываютъ весенніе маленькіе цвѣтки, въ тѣни благоухающіе, по-турецки «зюмбюль».

Вотъ въ этой комнатѣ была у насъ какъ будто бы сама Россія! Лампада въ углу теплилась предъ золотыми и прекрасными русскими иконами; была одна изъ этихъ иконъ Божія Матерь Иверская, дивный, божественный ликъ! Новой живописи московской, но по древнимъ образцамъ; ликъ, исполненный особой кротости и необычайно красивый; за золотымъ вѣнцомъ ея былъ укрѣпленъ другой вѣнецъ изъ яркихъ розъ самой восхитительной работы, какая-то особая пушистая зелень, какъ бархатъ нѣжная, и на цвѣтахъ сіяли капли искусственной росы. Теперь вѣнокъ этотъ снятъ отъ ветхости, но мнѣ было непріятно знать, что Божія Матерь наша безъ него, и я послалъ недавно отсюда новый вѣнокъ такой же на Ея святое чело.

На бѣлыхъ стѣнахъ этой комнаты висѣли картины. Портретъ государя Николая I и его нынѣ столь славно царствующаго сына. Оба, ты знаешь, что́ за молодцы на видъ и что́ за красавцы!

На картинкахъ другихъ ты видишь коронацію Александра II въ Москвѣ, его шествіе съ царицей въ митрополію Кремля съ державой и скипетромъ, видишь побѣду при Башъ-Кадыкъ-Ларѣ и взятіе турецкаго лагеря еще при князѣ Паскевичѣ-Эриванскомъ. Турки одѣты тогда были иначе: въ высокихъ и узкихъ шапкахъ убѣгаетъ ихъ кавалерія стремглавъ, напирая другъ на друга сквозь тѣснину, а русскіе съ обнаженными саблями мчатся на нихъ. Посреди картины молодой казакъ хватаетъ за грудь рукой самого пашу, у котораго на красивомъ мужественномъ лицѣ изображена прекрасно смѣсь испуга и рѣшимости. Онъ думаетъ еще защищаться, старый янычаръ не хочетъ отдаться легко; онъ спѣшитъ выхватить пистолетъ изъ-за пояса. Но… ты уже понимаешь, что это тщетно! Онъ плѣнникъ, и его отвезутъ на смиренное поклоненіе Царю въ Петербургъ.

Не была забыта у насъ и Эллада! О, не думай ты этого. Въ нашемъ домѣ увѣнчаны были цвѣтами любви нашей обѣ дщери эти великой православной матери нашей, церкви восточной, и старая дщерь, полная сѣверной мощи, и юная наша Греція, которая любуется на себя въ голубыя волны южныхъ морей и цвѣтетъ, разнообразно красуясь на тысячѣ зеленыхъ острововъ, надъ мирными и веселыми заливами, на крутизнахъ суровыхъ и безплодныхъ вершинъ.

Въ нашемъ домѣ, въ сердцахъ нашихъ, не раздѣляясь враждебно, цвѣли тогда любовью нашей эти прекрасныя обѣ вѣтви.

Побѣды блестящаго князя Паскевича не затмевали подвиговъ нашего великаго и простого моряка Кана́риса, и царь Николай взиралъ, казалось мнѣ, съ сожалѣніемъ и благосклонностью, какъ на другой стѣнѣ умиралъ у насъ Марко Боцарисъ въ арнаутской одеждѣ, склонясь на руки своей вѣрной дружины.

Вотъ въ этой родительской и старой комнатѣ, въ ней самой и отецъ мой лежалъ больной когда-то и полюбилъ впервые мою мать. Зимой, темнымъ вечеромъ, когда вѣтеръ шумѣлъ въ долинѣ, или падалъ снѣгъ въ горахъ, или лился скучный дождь, мы зажигали привѣтный и широкій очагъ нашъ, и отцовскіе друзья приходили одни или съ женами и вели у очага долгую бесѣду. Мать моя и старая Евге́нко пряли и вязали чулки и молча слушали мужчинъ.

Слушалъ и я старика Стилова съ восторгомъ, и раннюю жизнь сердца, мой добрый аѳинскій другъ, повѣрь мнѣ, не замѣнитъ ничто, и никакой силѣ лживаго разума не вырвать съ корнемъ того, что́ посѣяно было рано на нѣжную душу отрока.

VI.

Я увѣряю тебя, что и Эллада не могла быть забыта у насъ.

Забыть Элладу! Возможно ли было забыть ее, когда на насъ такъ грозно и умно глядѣлъ изъ-подъ густыхъ бровей нашъ патріотъ Несториди?

Какъ я боялся сначала и какъ послѣ любилъ и почиталъ этого человѣка!

И онъ съ каждымъ годомъ, съ каждымъ шагомъ моимъ на пути первыхъ познаній становился все благосклоннѣе и благосклоннѣе ко мнѣ, отдавая справедливость моимъ способностямъ и прилежанію.

Позднѣе еще, когда въ Янинѣ у меня открылся небольшой поэтическій даръ, Несториди первый ободрилъ меня и не разъ тогда проводилъ онъ со мною цѣлые часы въ дружеской бесѣдѣ, прочитывалъ мнѣ отрывки изъ древнихъ поэтовъ и объяснялъ мнѣ все неисчерпаемое богатство нашего царственнаго языка, который пережилъ такое дивное разнообразіе событій, подчинялся столькимъ чуждымъ вліяніямъ и возносился всякій разъ надъ всѣми этими вліяніями, овладѣвая вполнѣ духомъ вѣка и присвоивая его себѣ.

Несториди былъ нашъ загорецъ изъ небогатой семьи; отецъ его, почти столѣтній старецъ, и теперь еще живетъ, бродя кой-какъ съ палочкой и грѣясь на солнцѣ въ дальнемъ селеніи Врадетто, которое стоитъ на неприступныхъ каменныхъ высотахъ, у береговъ горнаго, холоднаго и безрыбнаго озера.

Несториди въ дѣтствѣ пасъ овецъ и часто спалъ, завернувшись въ бурку, подъ открытымъ небомъ. Потомъ отецъ взялъ его домой и обучилъ немного грамотѣ. Проѣзжалъ тогда черезъ Врадетто одинъ богачъ загорецъ изъ Молдо-Валахіи. Остановился отдохнуть и вышелъ подъ вечеръ прогуляться съ друзьями. На небольшой полянкѣ онъ увидѣлъ толпу играющихъ дѣтей. Играли они въ игру, которая зовется у насъ клуцо́-скуфица16.

Дѣти становятся въ кругъ; одинъ снимаетъ съ себя бумажный или валеный колпачокъ или феску, и всѣ на лету должны успѣть ударить ее ногой такъ, чтобъ она дальше и дальше летѣла.

Богатый загорецъ сѣлъ на траву и любовался. Онъ лѣтъ двадцать уже не былъ на родинѣ и не могъ вдоволь насытиться радостью, глядя на веселье и крики загорскихъ дѣтей.

Сынъ старика Нестора превосходилъ всѣхъ другихъ мальчиковъ красотой, энергіей и ловкостью. Смуглый, курчавый, румяный и стройный, въ бѣдной куцо-влашской одеждѣ, въ синихъ шальварчикахъ, въ бѣломъ валеномъ колпачкѣ, этотъ мальчикъ прыгалъ какъ олень молодой, глаза его сіяли; онъ ни разу не промахнулся, и быстрыя движенія его были такъ сильны, что иные товарищи его падали на землю, когда онъ и нечаянно отталкивалъ ихъ.

— Какой паликаръ и что́ за бравый мошенникъ! — говорилъ про него купецъ.

Священникъ сказалъ, что онъ къ наукѣ способенъ.

Потомъ, когда проѣзжій спросилъ у дѣтей, кому изъ нихъ дать въ подарокъ деньги для всѣхъ и кто изъ нихъ раздѣлитъ эти деньги честнѣе, дѣти всѣ въ одинъ голосъ избрали маленькаго Несториди.

Тогда купецъ сказалъ: «Онъ и паликаръ, онъ и мошенникъ, онъ же и честный! Человѣкомъ будетъ!» И предложилъ отцу отвезти его въ янинское училище и устроить его тамъ на общественный счетъ.

Отецъ съ радостью согласился, и Несториди уѣхалъ съ своимъ благодѣтелемъ сперва въ Янину, а потомъ въ Аѳины.

Тотчасъ по пріѣздѣ нашемъ съ Дуная я подружился съ маленькими дочерьми учителя и очень любилъ бывать въ ихъ скромномъ и чистомъ жилищѣ. Оно и недалеко было отъ нашего дома.

Жена его, кира-Марія, была еще молодая, кроткая, смирная, бѣлокурая, «голубая», какъ говорятъ иногда у насъ, но не слишкомъ красивая. Онъ очень ее любилъ, но принималъ съ ней почти всегда суровый видъ. Она знала, что онъ ее любитъ, и была покорна и почтительна. Въ семейномъ быту онъ былъ древній человѣкъ и не любилъ свободы. «Я деспотъ дома! Въ семьѣ я хочу быть гордымъ аристократомъ!» восклицалъ онъ нерѣдко и самъ.

Жена стояла передъ нимъ до тѣхъ поръ, пока онъ не говорилъ ей: «Сядь, Марія!» Она ему служила, подавала сама гостямъ варенье и кофе; сама готовила кушанье, сама успѣвала домъ и дворикъ подмести.

И дочерей своихъ, и насъ, учениковъ, Несториди за шалости и лѣнь билъ крѣпко иногда и замѣчалъ при этомъ, что «палка изъ рая вышла. Но надо бить безъ гнѣва и обдуманно, ибо въ гнѣвѣ побои могутъ быть и несправедливы и ужасны».

Жена, впрочемъ, своими просьбами нерѣдко умѣла смягчать его. У нея было много сладкихъ и ласкательныхъ словъ.

— Учитель ты мой любезный! — говорила она ему, складывая предъ нимъ руки. — Очи ты мои, золотой мой учитель, кузумъ-даскала! барашекъ ты мой! Отпусти ты это дитя домой не бивши. Я, твоя жена, прошу тебя объ этомъ. Жалко мнѣ, прежалко видѣть эти дѣтскія слезы.

И онъ уступалъ ей.

Самъ Несториди одѣвался хотя и бѣдно, но по-европейски и носилъ шляпу, а не феску, потому что былъ греческій подданный, а не турецкій. Но женѣ не позволялъ мѣнять стариннаго платья, и она покрывалась всегда платочкомъ и носила сверхъ платья толстую нашу загорскую абу безъ рукавовъ.

Кира-Марія, бѣдная, не родила ему ни одного сына. Несториди жаловался на это и былъ правъ, потому что въ Эпирѣ безъ хорошаго приданаго очень трудно выдавать дочерей.

Мать моя однажды спросила у него:

— Здорова ли супруга ваша кира-Марія?

Несториди съ досадой отвѣтилъ:

— Что́ ей дѣлается! Собирается новую дѣвчонку родить!

— А можетъ быть и сына? — сказала мать.

— Куда ей сына родить!

Былъ тутъ и докторъ Стиловъ, старикъ, онъ ласково сказалъ Несториди:

— Это все оттого, что вы, господинъ Несториди, очень страстный эросъ къ молодой супругѣ питаете. Сила чувства на вашей сторонѣ, оттого женскій полъ и родится. Это и наукой замѣчено нашей.

Несториди покраснѣлъ и сказалъ сердито:

— Если это истинною наукой открыто, — иной разговоръ, а если вашею наукой загорскихъ врачей, которыхъ университетъ тутъ недалеко въ пещерѣ воздвигнутъ, такъ ужъ позволь мнѣ не вѣрить этому открытію17.

Добрый старичокъ Стиловъ замѣтилъ ему на это недурно, что и пещера не вредитъ.

— Въ пещерѣ любитъ пребывать сова, птица Аѳины, богини премудрой. Вотъ что́, друже ты мой!

А мать моя тогда сказала учителю:

— За что́ вы, учитель, сердитесь? Развѣ стыдно эросъ имѣть къ законной супругѣ? Она же у васъ хоть и ростомъ маленькая, но весьма пріятная кирія и всякому человѣку понравиться можетъ.

— Великая пріятность! — возразилъ Несториди. — Нашли что́ хвалить! «Что́ сто́итъ рачокъ морской и много ли въ немъ навару?» Забыли вы эту пословицу греческую? Вотъ что́ такое жена моя.

Стыдился Несториди такихъ разговоровъ искренно, но досадовалъ онъ больше притворно, ибо жену свою онъ точно, что отъ всего сердца любилъ. Нѣжностей только не вмѣщала душа его никакихъ, такъ онъ и самъ выражался.

Да! Въ семьѣ онъ былъ патріархальный властелинъ и «мѵжъ, какъ надо быть мужу: будь нравствененъ, супругъ; будь самъ цѣломудренъ и къ женѣ справедливъ, но строгъ; жена сосудъ слабый». Но для государства онъ былъ демагогъ внѣ всякой мѣры и часто объяснялъ свои чувства такъ: «Не постигаетъ мой умъ и никогда не постигнетъ, почему кто-либо другой будетъ выше меня по правамъ. Умъ и сила воли — вотъ моя аристократія, вотъ мой царь, вотъ властъ и права! Другихъ я не знаю!»

Несториди былъ очень ученъ для простого сельскаго учителя; зналъ превосходно древній эллинскій языкъ, недурно итальянскій, понималъ немного и французскій, но говорить на немъ не могъ.

Онъ издалъ не такъ давно въ Аѳинахъ довольно большой трудъ, Хронографію Эпира, гдѣ старался быть сжатымъ и яснымъ, какъ нѣкоторые историки древности; собиралъ пословицы наши народныя и записывалъ сельскія пѣсни. Прочитывая громко эти пѣсни, онъ иногда бранилъ грековъ за то, что европейцы будто бы лучше ихъ умѣютъ цѣнитъ подобныя произведенія простонароднаго творчества, или, указывая тайкомъ на отца Евлампія, прибавлялъ при немъ съ намѣреніемъ: «Да! Нѣмцы, напримѣръ, потрудились много, а вотъ русскіе-то ничего этого, я думаю, и не знаютъ! Замерзли тамъ въ лѣсахъ и болотахъ и ничего о грекахъ не смыслятъ. Торгуютъ греки, хитрый народъ… А поэзія наша?.. Не спрашивай!»

Отецъ Евлампій зналъ, что онъ для него это говоритъ нарочно, и отвѣчаетъ бывало съ упрекомъ: «Неразумное я дитя тебѣ, что ты дразнить меня будешь?» Или съ досадой: «Ядъ ты опять источаешь свой?» Либо еще: «Нѣмцамъ дѣла лучшаго нѣтъ, какъ твои разбойничьи пѣсни сбирать, а русскимъ не до нихъ. У нихъ дѣло есть, какъ свое царство хранить, какъ Богу молиться, какъ мудрымъ правителямъ своимъ подчиняться!»

— Такъ, такъ, святый отче! — возражалъ учитель. — Я давно ожидаю, когда это вы, попы и монахи, совсѣмъ насъ, грековъ, погубите.

Несториди умѣлъ очень искусно пробуждать въ ученикахъ своихъ патріотическія чувства и пользовался всякимъ случаемъ, чтобы напомнить намъ, что мы эллины!

Когда ученикъ его смотрѣлъ на карту и отыскивалъ скромные предѣлы нынѣшней Эллады, онъ любилъ спрашивать: «Да! А не помнишъ ли ты, до какихъ предѣловъ простиралась македонская власть, просвѣщенная эллинами, а потомъ Византія, просвѣщенная чистою вѣрой Христа?»

Рука ребенка уходила далеко до горъ Кавказа, къ истокамъ Нила, къ дикимъ дакійскимъ берегамъ.

Глаза другихъ дѣтей слѣдили за рукой товарища, и пріучалась постепенно вослѣдъ за взорами летать и мечтать.

Когда мы предъ нимъ перечисляли народы, которые населяютъ Турецкую имперію, онъ не забывалъ и тогда напомнитъ намъ, что́ такое греки.

Онъ спрашивалъ у насъ: «какой изъ всѣхъ народовъ Турціи способнѣе и къ воинскимъ подвигамъ и къ наукѣ?» Мы спѣшили отвѣчать: «Христіане». И Несториди соглашался… «Да! Христіане… то-есть, ты хочешь сказать этимъ — греки. Греки, скажи, способнѣе всѣхъ».

Иначе сталъ говорить онъ намъ, когда мы выросли большіе.

Я помню, позднѣе, когда мы оба съ нимъ, — я ученикомъ, а Несториди наставникомъ, — жили вмѣстѣ въ Янинѣ, онъ обращался съ такою рѣчью:

— Несмотря на тяжкія условія, о коихъ распространяться здѣсь нѣтъ нужды, византійское просвѣщеніе продолжало, подобно живоносному источнику, струиться въ тѣни и питать корни новыхъ всходовъ. Болгары, молдаване, валахи, сербы, русскіе, обязаны всѣмъ духовнымъ существованіемъ своимъ однимъ лишь остаткамъ греческаго просвѣщенія, которое не могло стереть съ лица земли никакое жесточайшее иго. Два раза цвѣлъ эллинскій народъ; онъ далъ сперва міру безсмертные образцы философской мудрости, искусствъ и поэзіи, и потомъ, оживленный духомъ ученія Христа, онъ благоустроилъ православную церковь, утвердилъ незыблемый догматъ христіанскій и оставилъ въ наслѣдство человѣчеству новые образцы краснорѣчія и возвышенныхъ чувствъ въ проповѣдяхъ святыхъ отцовъ и въ гимнахъ богослуженія, въ этихъ греческихъ гимнахъ, воспѣваемыхъ съ однимъ и тѣмъ же восторгомъ, съ одною и тою же вѣрой въ снѣгахъ сибирскихъ и въ знойныхъ пустыняхъ Сиріи и древняго Египта, въ роскошныхъ столицахъ, подобныхъ Аѳинамъ, Москвѣ, Вѣнѣ, Александріи, и въ самомъ бѣдномъ селѣ воинственной Черногоріи, въ дикихъ Балканскихъ горахъ и въ торговомъ Тріестѣ! Помните, что весь міръ, все человѣчество обязано грекамъ до скончанія вѣка почти всѣмъ, что́ у человѣчества есть лучшаго: вѣчными образцами воинской доблести Леонидовъ и Ѳемистокловъ, философской мудростью Сократовъ и Платоновъ, образцами прекраснаго въ созданіяхъ Софокла и Фидія и, наконецъ, какъ я вамъ сказалъ уже, воздвиженіемъ твердыхъ, незыблемыхъ основъ святой церкви православной нашей, одинаково приспособленной къ понятіямъ и чувствамъ мудреца и простѣйшаго землепашца, царя и нищаго, младенца и старца. Вы меня слушаете теперь внимательно, — прибавлялъ онъ нерѣдко, — но я знаю, что вы еще не въ силахъ понять вполнѣ то, что́ я вамъ говорю… Придетъ время, когда все это будетъ вамъ гораздо яснѣе… Вы поймете, когда будете старше, почему мы, эллины новѣйшаго времени, вызванные въ третій разъ къ новой жизни трудами Кораиса, мученическою смертью патріарха Григорія, кровавыми подвигами столькихъ героевъ Акарнаніи, острововъ и нашего прекраснаго Эпира, почему мы въ правѣ надѣяться на будущее наше и на то, что мы третій разъ дадимъ вселенной эпоху цвѣта и развитія. Малочисленность племени нашего пусть не смущаетъ васъ. Римъ, объявшій постепенно весь міръ, начался съ небольшого разбойничьяго гнѣзда на берегахъ Тибра, съ городка, который, вѣроятно, былъ бѣднѣе и хуже нашего Франга́десъ; Россія имѣла, лѣтъ двѣсти, триста тому назадъ, не болѣе шести или семи милліоновъ жителей, по мнѣнію нѣкоторыхъ германскихъ статистиковъ, и вы видите, чѣмъ стала теперь эта Россія, — Россія, которой народъ не могъ сравниться съ нашимъ по природнымъ способностямъ своимъ, по гордой потребности свободы, по энергіи и предпріимчивости.

Такъ говорилъ намъ Несториди, когда мы стали велики. Скажи мнѣ, могли ли мы при немъ забыть свободную Грецію? Теперь Несториди давно уже уѣхалъ изъ Эпира. Онъ ѣздилъ съ тѣхъ поръ два раза въ Германію. Онъ сталъ приверженцемъ Турціи; живетъ у береговъ Босфора, и прежняя подозрительность его противъ славянъ обратилась постепенно въ яростное ожесточеніе. «Схизму, схизму намъ! — восклицаетъ онъ, — чѣмъ дальше отъ славянъ, тѣмъ лучше. Не только потому, что этимъ отдаленіемъ мы пріобрѣтемъ довѣріе Германіи и Англіи и самихъ турокъ, которыхъ необходимо отнынѣ намъ хранить на Босфорѣ, какъ зѣницу ока, но еще и вотъ почему (тутъ онъ обыкновенно понижаетъ голосъ и добавленіе это сообщаетъ, конечно, не всякому)… вотъ почему… Православіе, сознайся, устарѣло немного въ формахъ своихъ, понимаешь? Духъ эллина, другъ мой, есть творческій духъ… Отдаляясь отъ славянъ, мы быть можетъ постепенно создадимъ иную, новую, неслыханную религію… И новая религія эта будетъ новою основой новому просвѣщенію, новой эпохѣ эллинскаго процвѣтанія. Понялъ теперь ты меня или нѣтъ? Постепенно и неслышно, незримо и постепенно создаются великія вещи!» Онъ угощаетъ теперь турецкихъ чиновниковъ и беевъ, изучаетъ арабскую литературу и Коранъ и увѣряетъ не только встрѣчныхъ ему и знакомыхъ эпирскихъ мусульманъ, которые, какъ ты знаешь, дѣйствительно одного племени съ нами, но и всѣхъ анатолійскихъ и румелійскихъ турокъ, что они эллины.

— Выпьемъ вмѣстѣ, мой бей, еще рюмку раки́, — говоритъ онъ имъ теперь. — Подайте намъ съ беемъ еще раки. Слушай, мой бей, ты не говори впередъ, что ты «турокъ», турокъ слово грубое и обидное даже. Не говори просто: «я мусульманинъ», ты говори: «я юнанъ18, я эллинъ, но не христіанинъ эллинъ, а чтитель правовѣрнаго Ислама». Вотъ ты что́. Гдѣ въ васъ осталась старая турецкая кровь? Со времени того, какъ вы къ намъ пришли, вы переродились; гаремы ваши были сначала полны гречанками, грузинками, черкешенками прекрасными. Таковы ли были ваши грубые предки, каковы вы теперь? У васъ теперь благородныя европейскія лица, у васъ теперь тонкій умъ и политическая мудрость. Это въ васъ течетъ кровь вашихъ матерей. Грузинки, черкешенки, ты скажешь, не гречанки. Но развѣ ты не знаешь, мой бей-эффенди, что Кавказъ былъ наполненъ колоніями грековъ и римлянъ? Развѣ ты не знаешь, что западные черкесы европейской породы, не знаешь, что въ древности нашъ грекъ Язонъ съ паликарами ѣздилъ въ Колхиду, то-есть, именно въ эту Грузію, за золотымъ руномъ. Выпьемъ еще за султана и за твое здоровье, бей-эффенди, мой милый. Да, ты сынъ Ислама, я поклонникъ Христа, это все равно… Государству нѣтъ дѣла до вѣры; пустъ мы оба будемъ юнаны по роду и племени. Вамъ безъ нашихъ торговыхъ способностей и намъ безъ вашей, нынѣ столь умѣренной, но твердой власти, не устоять намъ отдѣльно противъ общихъ враговъ.

Турки хвалятъ его и смѣются радостно, слушая его новыя для нихъ рѣчи.

Вѣрятъ ли они ему или нѣтъ?

По мѣрѣ того, какъ я подрасталъ, я началъ меньше бояться Несториди и больше сталъ любить и уважать его.

Я видѣлъ, что и онъ любитъ меня больше всѣхъ другихъ учениковъ своихъ. Нельзя сказать, чтобъ онъ хвалилъ меня въ глаза или какъ бы то ни было ласкалъ меня. Нѣтъ, не для ласковости былъ рожденъ этотъ человѣкъ; онъ смотрѣлъ и на меня почти всегда, какъ звѣрь, но я уже привыкъ къ его пріемамъ и зналъ, что онъ любитъ меня за мою понятливость.

Иногда, глядя на мою стыдливость и удивляясь моему тихому нраву, онъ говорилъ моей матери при мнѣ, съ презрѣніемъ оглядывая меня съ головы до ногъ:

— А ты что́? Все еще спишь, несчастный?.. Проснись, любезный другъ! Мужчина долженъ быть ужасенъ! Или ты въ монахи собрался? Или ты дѣвушка ни въ чемъ неповинная?

А когда мать моя спрашивала его:

— Довольны ли вы, господинъ Несториди, нашимъ бѣднымъ Одиссеемъ? Хорошо ли идетъ дитя?

Несториди опятъ съ презрѣніемъ:

— Учится, несчастный, бъется, старается… Умъ имѣетъ, фантазіи даже не лишенъ, но… что́ жъ толку изъ всего этого… Учитель какой-то, больше ничего! Въ учителя годится…

— Все вы шутите, — скажетъ мать, — вѣдь вы же сами учитель… Развѣ худо быть учителемъ?

— Честенъ ужъ очень и отъ этого глупъ, — съ сожалѣніемъ говорилъ Несториди. — Ты понимаешь ли, несчастный Одиссей, что мужчина долженъ быть деспотомъ, извергомъ ужаснымъ… Надо быть больше мошенникомъ, Одиссей, больше паликаромъ бьпъ! А ты что́? дѣвица, дѣвочка… И выйдетъ изъ тебя учитель честный, въ родѣ меня… больше ничего. Развѣ не жалко?

— Когда бы мнѣ Богъ помогъ, даскалъ мой, — отвѣчалъ я ему тогда, — вполовину быть тѣмъ, что́ вы есть, я бы счелъ себя счастливымъ!

— Браво, дитя мое! — восклицала мать. — Дай Богъ тебѣ жить. Умно отвѣчаешь!

— Лесть! — возражалъ съ презрѣніемъ Несториди. — Ты хочешь мнѣ этимъ доказать, что́ умѣешь и ты быть мошенникомъ?.. И то хорошо.

Но я видѣлъ, что онъ былъ утѣшенъ и радъ. Подъ видомъ презрѣнія и шутокъ Несториди долго скрывалъ свою мысль — дѣйствительно приготовить меня на свое мѣсто учителемъ въ наше село Франга́десъ. Онъ надѣялся скоро получить мѣсто при янинской гимназіи. Его Хронографія Эпира, Сборникъ эпирскихъ пословицъ и статьи о Валашскомъ племени въ Эпирѣ и Македоніи, гдѣ онъ доказывалъ, что это многочисленное, энергическое и даровитое племя полукочующихъ пастырей должно войти неизбѣжно въ теченіе эллинскихъ водъ, — всѣ эти труды его обратили на себя вниманіе ученыхъ людей въ Аѳинахъ и Константинополѣ, и оставаться ему вѣчно сельскимъ учителемъ въ Загорахъ было невозможно.

Ожидая своего отъѣзда изъ родного села, которое онъ всею душой любилъ, Несториди мечталъ передать школу въ добрыя руки. Видѣлъ мой тихій и серьезный характеръ и думалъ, что и въ 17—18 лѣтъ уже буду годенъ въ наставники, что въ помощь мнѣ можно будетъ взять другого учителя и, наконецъ, что священникъ нашъ Евлампій будетъ имѣть сверхъ того присмотръ за школой.

Онъ часто говорилъ, что меня надо отправить въ янинскую гимназію года на три. А потомъ, съ Божьею помощью, возвратить меня въ Загоры и дать мнѣ дѣло, сообразное съ моими наклонностями.

— Во всякомъ случаѣ, — утверждалъ Несториди, — не слѣдовало бы Одиссея слишкомъ рано въ торговыя дѣла вмѣшивать. Торговля, конечно, душа и кровь народной жизни въ наше время; но съ одною торговлей не могутъ преуспѣвать и двигаться впередъ національныя силы. Торговля и одна торговля неблагопріятна для развитія высшихъ умственныхъ способностей.

Онъ продолжалъ попрежнему шутить надо мной:

— Совсѣмъ не мошенникъ этотъ юноша, — говорилъ онъ моей матери. — Что́ онъ за купецъ? Купецъ долженъ быть умный, хитрый, интриганъ, чтобы головы не терялъ, чтобъ и совѣсти не было… Вотъ этотъ купецъ! А онъ дуракъ у васъ, очень добръ и честенъ. Ему въ учителя бы хорошо. Вотъ какъ я. Что́ ты открылъ огромные глаза на меня и смотришь?.. Э, здравствуй, братъ! Чего не видалъ? Видите, какой онъ у васъ тяжелый и толстоголовый. Болгарская, а не эллинская голова, я вамъ скажу. Глядя на тебя, человѣче мой, даже противъ воли панславистомъ станешь; скажешь: и правда, что въ Загорахъ течетъ не эллинская наша кровь! Вотъ и горе намъ чрезъ тебя…

Шутками и шутками, понемногу пріучалъ онъ мать къ той мысли, чтобы меня учителемъ оставить въ Загорахъ, хотя бы не навсегда, а на нѣсколько лѣтъ.

Матери эта мысль стала нравиться; она со слезами вспоминала о томъ, что ей придется со мной разстаться, и примѣръ столькихъ другихъ эпирскихъ матерей, которыя разстаются точно такъ же съ сьновьями, мало утѣшалъ ее.

— Онъ у меня единородный, — говорила мать. — У другихъ много дѣтей.

Старушка Евге́нко спорила съ ней; она была крѣпче ли сердцемъ, на горе ли позабывчивѣе — не знаю.

— Такъ написано загорцамъ, Эленко́, — говорила она матери. — Такъ имъ написано, чернымъ и несчастнымъ. У Бога такъ написано. У меня сынъ мой, первый твой мужъ, не былъ тоже единороденъ, глупая ты! Э, умеръ! Господи, спаси его душу. А Богъ тебя мнѣ послалъ, чтобы за мной смотрѣла.

— Велико утѣшенье! — отвѣчала моя мать. — Велико мое смотрѣнье за тобой… Ты за мной смотришь, а не я за тобой. Мое смотрѣнье — на диванѣ сидѣть да чулки вязать, а ты сама виноградники роешь. Такого для себя утѣшенья, какое я для тебя — подъ старость не желаю. Мы до сихъ поръ все еще твой хлѣбъ ѣдимъ, а не ты нашъ…

И старуха бѣдная рада, смѣется, такъ и умираетъ отъ смѣха, руками по колѣнамъ себя ударяетъ. Какая-де эта Эленко́ наша — шутница, забавница, діавольскаго ума женщина! Все найдетъ, все какъ слѣдуетъ, всякую рѣчь и всякое слово!

Впрочемъ бабушка наша веселая на все была согласна.

— Э! Одиссей, и такъ хорошо. Оставайся, дитятко, съ нами… Будешь учителемъ. Малымъ всѣмъ дѣточкамъ нашимъ станешь Божіи вещи объяснять… Такъ сдѣлалъ Богъ, такъ сдѣлалъ Богъ… И женимъ потомъ мы тебя въ этомъ ли селѣ или изъ Чепелова какую-нибудь «гвоздичку душистую», «лампадку раскрашенную и расписанную» посадимъ на мула съ музыкою громкой… дзининь! бумъ, бумъ! барабанъ!.. привеземъ сюда, чтобы благоухала въ домѣ и свѣтила намъ… Дулама́ шелковую на свадьбу надѣнешь, шубу на лисьемъ мѣху, платочекъ съ расшитыми концами за поясъ персидскій заткнешь. Феску назадъ… Ахъ! ты буря и погибель моя!

— Браво, браво! — говорилъ Несториди. — Такъ, такъ, это все хорошо! Гименей, дня на три торжество и веселье; а послѣ иго, яремъ вмѣстѣ надо покорно и свято нести… О сизиго́съ — значитъ супругъ, несущій вмѣстѣ ярмо. И сизиго́съ — значитъ супруга, та, которая несетъ вмѣстѣ съ нимъ ярмо. Пашите вмѣстѣ, друзья мои тяжкую пашню жизни земной… Увы!.. такъ оно, Одиссей, однако все же гораздо легче оставаться здѣсь, чѣмъ ѣхать далеко и претерпѣвать недостатки и неудачи по ханамъ холоднымъ, странамъ далекимъ и нерѣдко варварскимъ… Ты же тихъ и кротокъ, какъ агнецъ, и хотя я и шучу, что ты глупъ, ты, напротивъ того, очень способенъ, но не знаешь ты, мальчикъ ты мой, что́ такое чужбина!..

И когда начиналъ вдругъ говоритъ этотъ суровый и жесткій человѣкъ такъ снисходительно, дружески и мягко, не могу я тебѣ выразить, до чего услаждалось мое сердце и чего бы я не готовъ былъ для него сдѣлать тогда.

Но мать моя справедливо отвѣчала ему: «Прежде всего посмотримъ, что́ скажетъ мой мужъ. Онъ глава дома, и мы ожидаемъ теперь его возвращенія. Не нашему уму, деревенскихъ и неученыхъ женщинъ, судить о такихъ дѣлахъ!»

— Пусть будетъ такъ, — соглашался учитель.

Отца моего точно мы ждали каждый день… Два слишкомъ года прошло уже съ тѣхъ поръ, какъ онъ привезъ меня съ матерью въ Загоры и возвратился на Дунай. Онъ писалъ намъ, что на счастье его въ Тульчу пріѣхалъ недавно изъ Аѳинъ двоюродный братъ моей матери, человѣкъ очень богатый и съ вліяніемъ. Онъ купилъ себѣ домъ и открылъ на Нижнемъ Дунаѣ обширную торговлю хлѣбомъ, и думаетъ завести большую паровую мельницу на берегу рѣки. Быть можетъ, отецъ упроситъ его стать поручителемъ по дѣлу Петраки-бея и Хахамопула и тогда сейчасъ же пріѣдетъ самъ въ Загоры. Онъ писалъ еще намъ печальную вѣстъ о томъ, что глаза его очень слабѣютъ.

VII.

Наконецъ дождались мы отца. Пріѣхалъ онъ подъ вечеръ. Какъ мы были рады, что́ говорить! Онъ поцѣловалъ руку у коко́ны-Евге́нко, а мы всѣ, и мать, и я, и Константинъ-старикъ, у него цѣловали руку.

Матери отъ радости дурно сдѣлалось. Она сѣла на диванъ и держалась за грудь, повторяя со вздохами: «ахъ, сердце мое! ахъ, сердце мое!» Отецъ тоже вздыхалъ и улыбался и ей, и мнѣ, и всѣмъ… и словъ не находилъ. Такая была радость! Такой праздникъ! Боже! Кинулись мы потомъ всѣ служить ему. Кто очагъ затапливалъ, кто кофе варіть у очага садился, кто рукомойникъ несъ руки ему мыть, двое разомъ на одну ногу его бросались, чтобы сапоги ему снять. Сосѣдъ за сосѣдомъ въ комнату собрались, отецъ Евлампій, Стиловъ старикъ, жена его, дочери, сыновья, Несториди съ женой, все село, кажется, сбѣжалось… Двое цыганъ пришли, и тѣ сѣли на полу у дверей… И тѣмъ отецъ жалъ руки, и тѣхъ благодарилъ.

Всѣ его любили, потому что онъ не искалъ никого обидѣть и былъ очень справедливый человѣкъ.

Когда отецъ покушалъ и отдохнулъ, онъ разсказалъ намъ подробно, что́ случилось. Незадолго до отъѣзда его изъ Тульчи греческій консулъ уѣхалъ на два мѣсяца въ отпускъ въ Элладу и передалъ управленіе своего консульства англійскому консулу г. Вальтеру Гею. Валътеръ Гей этотъ родомъ изъ Сиріи (его мать была, кажется, православная изъ арабской семьи); человѣкъ онъ отчаянный и капризный, хоть и бѣденъ и семьей обремененъ большою, но всегда грубитъ всѣмъ и даже вовсе не въ духѣ своего правителъства пишетъ и дѣйствуетъ. Ему велятъ турокъ хвалить, а онъ ихъ порицаетъ и критикуетъ во всемъ. Ему велятъ быть осторожнѣе, а онъ, что́ ни шагъ, то опрометчивость, ссора, дерзость… Маленькій, желтый, сердитый. «Я самъ варваръ!» кричитъ онъ всегда. «Всѣ мы, европейцы, хуже азіатцевъ варвары! Оттого у насъ и законы хороши и строги на Западѣ, что изверга и разбойника хуже западнаго человѣка нѣтъ. Дай намъ волю, дай намъ волю только, и мы сейчасъ китайца за косу, негра повѣсимъ, пытки неслыханныя выдумаемъ, турку дышать не дадимъ, къ Пирею эскадру приведемъ изъ-за жида Пачифико. Варвары, изверги мы всѣ, европейцы, и хуже всѣхъ англо-саксонское свирѣпое племя… Дома мы смирны отъ страха закона… А здѣсь посмотри на насъ, кого мы только не бьемъ… За что́? За то, что насъ здѣсь не бьютъ». Однажды случилось, что австрійскій драгоманъ, сидя у него, замѣтилъ ему на это: «Невозможно, однако, согласиться безусловно съ этимъ». «Нѣтъ», говоритъ г. Вальтеръ Гей, «соглашайся безусловно!» «Не могу», говоритъ драгоманъ австрійскій. «Ну такъ пошелъ вонъ изъ моего дома! Развѣ за тѣмъ я тебя приглашаю въ домъ мой, чтобы ты противорѣчилъ мнѣ и безпокоилъ меня этимъ! Вонъ! Кавасы! выбросьте этого дурака за ворота!»

Австрійскій консулъ писалъ, писалъ по этому дѣлу множество нотъ и донесеній самому Вальтеру Гею и въ Вѣну; а лорду Бульверу, который самъ капризенъ былъ, нравились, видно, капризы г. Гея, и ничего ему не сдѣлали.

Вотъ какъ разъ около того времени, какъ г. Вальтеръ Гей принялъ въ свои руки греческое консульство, Петраки-бей поссорился съ отцомъ за церковный вопросъ и сталъ хлопотать въ Портѣ, чтобъ отца моего въ тюрьму посадили. Пока самъ паша былъ тутъ, дѣло не подвигалось, потому что паша былъ человѣкъ опытный и осторожный. Г. Вальтеръ Гей между тѣмъ далъ моему отцу комнату у себя въ консульствѣ и говорилъ ему:

— Здѣсь тебя никто не возьметъ, берегись только на улицу днемъ выходить. Самъ знаешь, что твой греческій паспортъ неправильный и турки его знать не хотятъ. Да и правы турки, потому что министры ваши эллинскіе за двадцать франковъ взятки сатану самого гражданиномъ признаютъ. Хорошо королевство! Это все Каннингъ нашъ безпутный и сумасшедшій лордъ Байронъ, котораго надобно было бы на цѣпь посадить, надѣлали! А я ужъ усталъ отъ ссоръ и больше ни съ кѣмъ никогда вздорить не буду! И ты на меня и на помощь мою не надѣйся, издыхай здѣсь въ комнатѣ, какъ знаешь самъ, пока твой консулъ вернется. Тамъ ужъ они съ пашой хоть въ клочки изорви другъ друга, такъ мнѣ ужъ все равно. Я старъ и боленъ и умирать скоро надо мнѣ; какое мнѣ до васъ всѣхъ дѣло!

Такъ говорилъ отцу г. Вальтеръ Гей, и отецъ около мѣсяца не выходилъ изъ англійскаго вице-консульства.

Наконецъ сталъ тосковать и началъ выходить по вечерамъ.

— Берегись! — говорилъ ему Вальтеръ Гей; — не буду я заступаться.

Замѣтилъ Петраки-бей, что отецъ ходитъ къ роднымъ и друзьямъ иногда темнымъ вечеромъ. Поставили турки въ угоду Петраки человѣкъ пять-шесть заптіе изъ самыхъ лихихъ арнаутовъ поблизости англійскаго вице-консульства. Только что сѣло солнце, вышелъ отецъ тихонько и идетъ около стѣнки. «Айда!» и схватили его арнауты и повлекли въ конакъ. Однако отецъ успѣлъ закричать кавассу англійскому:

«Османъ! море́! Османъ! схватили меня!» Османъ услыхалъ, мигомъ къ консулу. А Вальтеръ Гей въ халатѣ и туфляхъ… Ни шляпы не надо, ни сапогъ… въ туфляхъ, въ халатѣ, съ толстою палкой въ рукѣ; кавассъ за нимъ едва поспѣваетъ. Ужъ они на площади, на базарѣ, при всемъ народѣ, одного заптіе — разъ! другого — два! у третьяго ружье со штыкомъ изъ рукъ вонъ. Тѣ не знаютъ, что́ дѣлать! Какъ на консула руку поднять. «Консулъ!» одно слово. Опустили бѣдные турки голову, а Вальтеръ Гей взялъ отца подъ руку и кричитъ:

— А, варвары! годдемъ! варвары!.. Нѣтъ, врете, я хуже васъ варваръ! Я, варваръ, я!.. — И увелъ отца домой. А на другой день пошелъ въ конакъ, засталъ тамъ только того чиновника, который вмѣсто паши векилемъ19 былъ потому, что паша уѣхалъ въ Галацъ по дѣлу, и говоритъ ему:

— А, это ты, ты… посягаешь на чужихъ подданныхъ… Васъ просвѣщать хотятъ, а вы анархію варварскую сами заводите. Такъ вотъ я вамъ еще хуже анархіи заведу…

— Pardon, мусье консулосъ, pardon! — говоритъ ему несчастный векиль: — Кофе, эффенди мой, чубукъ одинъ, садитесь, садитесь, господинъ консулъ.

— Не сяду! не сяду! Сяду я дома и лорду Бульверу самому напишу сейчасъ, какъ ты, именно ты меня оскорбилъ и что я даже здѣсь больше служить не могу.

— Сядьте, успокойтесь, господинъ консулъ. Англія — великая держава.

— Нѣтъ, не великая, когда даже ты можешь ее оскорбить.

— Сядьте, умоляю васъ. Бре20, кофе! бре, чубукъ… Нѣтъ! Чего же вы желаете? все будетъ по-вашему.

— Сяду я, — говоритъ г. Вальтеръ Гей, — съ тѣмъ, чтобы писарь сейчасъ написалъ тескере на проѣздъ Полихроніадесу на родину.

— Какъ турецкому подданому, эффенди мой, извольте…

— Нѣтъ, — говоритъ Вальтеръ Гей.

— Аманъ! аманъ! Что́ же съ моею головой будетъ, господинъ консулъ! Что́ съ нею будетъ, если я пропишу на паспортѣ его эллинскимъ подданнымъ, когда мое государство его таковымъ не признаетъ, и вы сами знаете, что онъ райя.

— Да, райя; а ты не пиши и не юнанъ тебааси, и не Османли тебааси, а просто эпирскій уроженецъ и торговецъ города Тульчи.

— Извольте, извольте, но что́ скажутъ его противники? Что́ закричитъ Петраки-бей послѣ этого? Эффенди мой, эти люди очень сильны у насъ! очень сильны!

— Такъ это у васъ девлетъ? Такъ это у васъ держава, чтобы носильщика, хамала, Стояновича этого, чтобы болгарскаго мужика Петраки-бея, предателя и вора, трепетать!.. Прочь чубуки! Прочь кофе!

— Пишемъ, пишемъ, какъ вы говорите, эффенди мой! Дружба — великое дѣло!

— Великое! великое! — говоритъ Вальтеръ Гей.

И кончилъ онъ такъ дѣло и отправилъ отца на родину, а Петраки-бею отъ себя велѣлъ сказать, чтобъ онъ ему на улицѣ не встрѣчался бы долго, долго, потому что онъ человѣкъ больной и легко раздражается.

Передъ отъѣздомъ своимъ отецъ, однако, чтобы сердце его было въ Загорахъ покойнѣе, упросилъ г. Діамантидиса (того двоюроднаго брата моей матери, который изъ Аѳинъ пріѣхалъ и въ Тульчѣ мельницу собирался строить) остаться за него поручителемъ передъ турецкимъ начальствомъ по дѣлу Стояновича. Не хотѣлось ему также при этомъ и турокъ оскорблять такимъ видомъ, что онъ ихъ знать не хочетъ и не боится и всю надежду возлагаетъ лишь на г. Вальтера Гея.

Векиль самъ ему много жаловался на англійскаго консула и спрашивалъ:

— Безумный онъ человѣкъ должно быть и очень грубый? Политики никакой не знаетъ, кажется?

Отецъ смѣясь сознавался намъ, что онъ векилю польстилъ и о своемъ спасителѣ отозвался безъ особыхъ похвалъ:

— Больной человѣкъ, — сказалъ онъ и благодарилъ векиля.

Затрудненіе процесса нашего состояло въ томъ, что признать отецъ этого долга небывалаго не могъ. А тиджаретъ два раза уже возобновлялъ дѣло это и оба раза находилъ средства рѣшать его въ пользу Петраки-бея Стояновича. Въ Константинополѣ Стояновичъ тоже былъ силенъ, а греческое посольство слабо. Проценты между тѣмъ все росли и росли въ счетахъ Петраки, и мы могли, наконецъ, если дѣло протянется еще долго и все-таки рѣшится не въ нашу пользу, потерять почти все наше состояніе. Были минуты, въ которыя отецъ готовъ былъ уже и на соглашеніе; но двоюродный братъ моей матери Діамантидисъ отговорилъ его. Прошли слухи, что въ Тульчѣ откроютъ скоро русское консульство. «Тогда, совѣтовалъ ему дядя Діамантидисъ, постарайся перевести какимъ-либо изворотомъ весь этотъ процессъ на имя кого-нибудь изъ русскихъ подданныхъ на Дунаѣ или самъ съѣзди въ Кишиневъ и возьми себѣ тамъ русскій паспортъ. Русскіе защитить сумѣютъ. А Вальтеръ Гей хорошъ, когда бить надо, на тяжбы же, самъ ты знаешь, какъ онъ безтолковъ и неспособенъ».

Послушался отецъ совѣта дяди и отложилъ мысль объ уступкѣ и соглашеніи.

Исторія г. Вальтера Гея, разумѣется, всѣхъ насъ поразвеселила, мы ей весь вечеръ смѣялись; но болѣзнь глазъ отцовскихъ и тяжба эта не только старшихъ огорчали, они и меня страшили; особенно когда отецъ говорилъ: «Я прежде не хвалилъ нашъ загорскій обычай рано жениться; а теперь завидую тѣмъ, которые женились почти дѣтьми. Если бъ я женился не поздно, Одиссею было бы теперь не шестнадцать лѣтъ, а двадцать и болѣе лѣтъ. И онъ могъ бы уже помогать мнѣ, могъ бы на чужбину поѣхать, а я бы здѣсь отдохнулъ, наконецъ, во святой тишинѣ и ѣлъ бы кривой-слѣпой старикъ свой домашній хлѣбъ.

Очень страшно мнѣ становилось думать о чужбинѣ и о борьбѣ со злыми и хитрыми чужими людьми.

«Если отцу тяжело, думалъ я, что́ же я, безсмысленный и стыдливый, и неопытный, что́ жъ я съ ними, съ этими хитрыми людьми сдѣлать могу?.. Нѣтъ! лучше бы такъ, какъ Несториди учитель совѣтуетъ — дальше Янины мнѣ не ѣздить и взять бы здѣсь за себя какую-нибудь красивую, добрую и богатую архонтскую дочку, красную архонтопулу, лампадку расписанную, изъ вилайета нашего, яніотису благородную, чтобы ходила она нѣжно, какъ куропатка ходитъ!»

Такія вещи, хоть и тихъ я былъ, а думалъ молча!.. И никто бы, я полагаю, и не догадался, какъ часто я начиналъ уже мечтать въ то время о «гвоздичкахъ» этихъ, о «лампадахъ» и о томъ, какъ ходитъ куропатка, красивая птица, и по какимъ мѣстамъ.

VIII.

Отцу моему понравился совѣтъ Несториди отдать меня въ Янинскую гимназію. Но о томъ, по какому пути меня послѣ вести, по торговому или ученому, онъ сказалъ, что времени еще много впереди и что самые недуги, посѣтившіе его, заставляютъ его колебаться.

— Хорошо бы единственнаго сына около себя въ Загорахъ или по крайней мѣрѣ въ Янинѣ удержать; хорошо и на чужбину вмѣсто себя отправить для торговли, если болѣзнь глазъ не пройдетъ.

Такъ какъ отецъ ни въ какомъ дѣлѣ спѣшить не любилъ и очень хвалилъ турокъ за ихъ поговорку: «Тихонько, тихонько, — все будетъ!» (Явашъ, явашъ, — эпси оладжакъ!), то можетъ быть и годъ еще цѣлый мы съ нимъ не собрались бы, если бы не пріѣхалъ къ намъ неожиданно въ Загоры изъ Янины новый русскій консулъ, г. Благовъ.

Затрудненіе отецъ находилъ въ томъ, гдѣ меня помѣстить въ городѣ. Собственный нашъ домъ въ Янинѣ былъ отданъ за хорошую цѣну внаймы англійскому консулу, такъ что чрезъ это одно вся семья наша съ избыткомъ содержалась въ Загорахъ, и отецъ цѣлыхъ два года на расходы не высылалъ намъ ничего съ Дуная и могъ употреблять свободно деньги, которыя пріобрѣталъ торговлей, на новыя выгодныя дѣла. Онъ нашелъ даже возможность, не обременяя ни насъ, ни себя, поправить и отдѣлать прекрасно за это время маленькій параклисъ21 во имя Божьей Матери «Широчайшей Небесъ»22, за селомъ нашимъ, въ небольшой дубовой рощицѣ, на холмѣ. Параклисъ этотъ былъ давно уже разрушенъ, во времена старинныхъ смутъ и набѣговъ; и я еще съ дѣтства слыхалъ, какъ часто отецъ, вздыхая, восклицалъ: «Когда бы сподобилъ меня Господь Богъ возобновить этотъ маленькій храмъ на мое иждивеніе!» Наконецъ онъ этого достигъ.

Итакъ, что́ дѣлать со мной родителямъ? Нанять мнѣ одну комнату — не трудно. Но у кого? Гдѣ? Кто будетъ смотрѣть за мной? Мать моя, замѣчая, что я ростомъ становлюсь уже высокъ, начинала ужасно бояться, чтобъ я не развратился. Кому въ городѣ поручить меня?

Былъ у насъ въ Янинѣ одинъ дальній родственникъ моей матери, полу-яніотъ, полу-корфіотъ, полу-итальянецъ, полу-грекъ — докторъ Коэвино. Онъ былъ холостъ и занималъ одинъ, какъ слышно было, большой и хорошій домъ.

Когда я еще былъ очень малъ (до отъѣзда матери моей съ отцомъ на Дунай), Коэвино жилъ нѣсколько времени въ Загорахъ, былъ друженъ съ отцомъ, былъ отцу моему многимъ обязанъ и даже долженъ былъ ему деньги. Живя во Франга́десѣ, онъ почти всѣ вечера просиживалъ у моихъ родителей, бесѣдуя иногда далеко за полночь, и считалъ нашъ домъ почти своимъ домомъ.

Отецъ думалъ у него попросить для меня одну комнату. Но мать боялась доктора. Я его вовсе почти не помнилъ но слышалъ о немъ отзывы какъ о безумномъ человѣкѣ.

Старикъ Константинъ говорилъ о немъ, качая головой: «На цѣпь! на цѣпь его!» Бабушка Евге́нко осуждала его за безвѣріе и за злой языкъ. — «Вотъ ротъ, такъ ужъ ротъ!» — говорила она, «вотъ языкъ, такъ ужъ языкъ!» А мать моя съ отчаяніемъ поднимала глаза къ небу, восклицая: «Пресвятая Владычица, Заступница ты наша! Избави насъ отъ такой нужды, чтобы ребенка невиннаго къ безумному и изступленному человѣку въ домъ отдавать!» И потомъ, обращаясь къ отцу, упрашивала его такъ: «Киръ Георгій! Мужъ мой хорошій! Я тебѣ, я, жена твоя, говорю вотъ какую рѣчь… что́ ты ждешь отъ человѣка, который хвалится, что мать его какого-то итальянца (прости мнѣ это слово) любила? «Я, кричитъ, не янинской, не эпирской крови!» Коэвино къ тому же, когда разсердится, можетъ и убить мальчика… Избави насъ Боже, избави насъ!»

Отецъ улыбался и отвѣчалъ ей успокоительно: «Хорошо. Подумаемъ, подождемъ, посовѣтуемся. Коэвино точно человѣкъ своеобычный и немножко безумный, хотя и очень добръ. Подумаемъ, посовѣтуемся и подождемъ».

Такъ мы съ мѣсяцъ все думали, все совѣтовались, все ждали. Пришелъ и конецъ октября.

Однажды, въ день воскресный утромъ, отслушавъ обѣдню, пошли мы со старикомъ Константиномъ нашимъ прогуляться за село. Взяли мы немножко сыра, вина и орѣховъ, погуляли и сѣли за стѣнкой одной, на горкѣ. Поѣли, запили виномъ, сперва пѣсенки кой-какія пѣли, а потомъ Константинъ мнѣ свои старые разсказы разсказывать сталъ.

Опять про Севастополь, про великую войну, про то, какъ цѣлый годъ, день и ночь, день и ночь гремѣли пушки; какіе русскіе терпѣливые; какіе казаки у нихъ молодцы. О томъ еще, какъ онъ самъ съ моряками и казаками русскими вмѣстѣ ночью воевать куда-то пошелъ и какъ оступался и падалъ съ горы и за кусты держался; какъ боялся, что прямо къ французамъ въ руки попадетъ… И какъ онъ услыхалъ около себя людей и притаился. Сердце бьется. А когда эти люди заговорили тихо: «Это не грекъ ли, Пендо́съ нашъ соленый?» какъ онъ обрадовался и сказалъ: «Пендо́съ! Пендо́съ!»

Я слушалъ.

И вотъ увидали мы оба съ Константиномъ, вдругъ — по Янинской дорогѣ, внизу въ долинѣ, со стороны села Джудилы, толпу всадниковъ. Они тихо спускались съ горы.

Скоро различили мы, что впереди ѣхали турецкіе сувари, конные жандармы, четыре человѣка. Ихъ можно было узнать по краснымъ фескамъ и чернымъ шальварамъ… За ними два человѣка въ красной верхней одеждѣ и бѣлыхъ фустанеллахъ. Потомъ ѣхалъ на рыжей лошади кто-то въ бѣлой чалмѣ и въ длинной одеждѣ, какъ кади или молла, такъ мнѣ издали казалось. А за нимъ еще люди, еще фустанеллы и вьючные мулы; пѣшіе провожатые съ боковъ прыгали по камнямъ.

Константинъ думалъ, что это какой-нибудь консулъ. Я полагалъ, что турецкій судья или другое мусульманское духовное лицо, судя по одеждѣ. Но старикъ нашъ настаивалъ, что это не турокъ, а непремѣнно консулъ какой-нибудь, и совѣтовалъ мнѣ побѣжать домой и сказать отцу. — «Можетъ быть и русскій, и отецъ въ домъ его приметъ».

Пока мы такъ совѣщались, всадники пріостановились въ долинѣ на минуту, сошли съ лошадей, и потомъ одинъ турокъ-сувари и съ нимъ одинъ молодецъ въ фустанеллѣ помчались во весь опоръ впередъ по нашей дорогѣ.

Тогда уже не было сомнѣнія.

Константинъ узналъ одного изъ кавассовъ русскаго консульства, Анастасія суліота. У него и грудь и поясъ блистали на солнцѣ серебромъ и золотомъ, какъ огонь.

Видно было, что и консулъ сѣлъ опять. Немного погодя, поскакалъ и онъ, а за нимъ и вся толпа. Только вьючные мулы и пѣшіе люди остались сзади.

Я побѣжалъ домой сказать отцу, но на пути уже меня обогнали кавассъ и сувари. Я показалъ имъ домъ отца, и они повернули къ намъ.

Какъ пожаръ у насъ сдѣлался въ домѣ! Консула русскаго у насъ въ Загорахъ никогда не видали.

Растворились наши ворота широко со скрипомъ и со стукомъ; отецъ новый сюртукъ надѣлъ; мать предъ зеркаломъ поправлялась; служанка по диванамъ въ большой залѣ бѣгала безъ башмаковъ и утаптывала ихъ, чтобы ровнѣе были; старушка Евге́нко новый фартукъ красный повязывала и кричала служанкѣ, чтобъ она въ маленькую комнату дрова на очагъ несла и чтобы шаръ-кейскій коверъ у очага постлала.

А ужъ по мостовой топотъ конскій все ближе и ближе. У меня отъ радости сердце билось.

Вышли мы всѣ за ворота и ждемъ. Отецъ тихо сказалъ тогда матери: — «Ты руку у него не цѣлуй. Это теперь уже не дѣлаютъ, а только пожми ему, если онъ тебѣ свою подастъ».

А я думалъ: «Какой же онъ человѣкъ этотъ намъ покажется? Гордый и грозный? Старый должно быть; и какими орденами царскими онъ будетъ украшенъ?»

И вотъ бѣгутъ толпой впередъ наши сельскія дѣти; бѣгутъ тихо и молча; только лица у нихъ измѣнились отъ изумленія или страха. Въѣхали шагомъ на улицу нашу прежде всего два сувари-турка, ружья по формѣ держали; а за ними еще сувари и другой кавассъ; потомъ и самъ консулъ на прекрасномъ рыжемъ жеребцѣ; а за нимъ драгоманъ и еще одинъ нашъ загорецъ его провожалъ. И слуги греки. Старикъ Константинъ уже успѣлъ феску на свою старую русскую фуражку обмѣнить; руку у козырька держалъ и стоялъ какъ каменный у воротъ. Отецъ мой самъ стремя и узду консулу держалъ, когда онъ сходилъ съ коня; а Евге́нко уже громко кричала ему и со смѣхомъ, по своему обычаю: «Добро пожаловать! Добро пожаловать къ намъ!» Служанка наша успѣла и руку у него поцѣловать, когда онъ на лѣстницу входилъ.

Не старый былъ г. Благовъ, а очень молодой, веселый и… мнѣ тогда показалось, — не гордый.

Вовсе не такимъ я его ожидалъ видѣть!

Орденами царскими онъ изукрашенъ не былъ, а только виденъ былъ у него красный бантикъ въ петелькѣ бархатнаго чернаго сюртучка. То, что́ я принялъ издали за чалму, была точно та бѣлая сирійская ткань, расшитая золотистымъ шелкомъ, которую употребляютъ нѣкоторые важные мусульмане для головного убора. У консула этою чалмой обвита была соломенная шляпа, и сзади ниспадалъ длинный конецъ съ прекрасными узорами для защиты шеи отъ солнца.

Сверхъ бархатнаго сюртучка на консулѣ была надѣта длинная одежда изъ небѣленаго, простого полотна съ башлыкомъ на спинѣ; сапоги на немъ были большіе, даже выше колѣнъ; чрезъ плечо висѣла на красныхъ шнуркахъ съ кистями кривая турецкая сабля, и станъ у него былъ перетянутъ поверхъ дорогого бархата обыкновеннымъ сельскимъ болгарскимъ кушакомъ.

Лицомъ г. Благовъ былъ красивъ, очень нѣженъ и блѣденъ; бороды не носилъ, а только маленькіе усы; глаза у него были большіе, и онъ ими на всѣхъ смѣло глядѣлъ. Ростомъ онъ былъ очень высокъ и ходилъ очень прямо.

Разсматривалъ я его внимательно, какъ чудо; все хотѣлъ я видѣть, и все удивляло меня въ немъ.

Сюртучокъ показался мнѣ очень коротокъ для важнаго сановника, сапоги слишкомъ длинны, панталоны слишкомъ узки, сапоги въ пыли, а перчатки хорошія. И я замѣтилъ еще, что отъ него чѣмъ-то душистымъ пахло, лучше розы самой!.. Бархатъ и болгарскій кушакъ! Сирійская чалма и шляпа à la franca; перчатки и духи прекрасные, а длинная одежда изъ простого полотна.

И что́ за почетъ этому молодому человѣку! Капитанъ Анастасій суліотъ, которому я почтительно подавалъ варенье и наргиле, бросился съ радостью снимать съ него грязные сапоги, когда онъ захотѣлъ сѣсть на диванъ съ ногами… Другой слуга уже бѣжалъ за туфлями; турки-жандармы, которыхъ мы боялись и которымъ сама Евге́нко бабушка внизу прислуживала, угощая ихъ всячески, эти турки трепетали его и просили насъ сказать консулу объ нихъ доброе слово. Драгоманъ привставалъ, когда онъ начиналъ говорить съ нимъ…

«Вотъ жизнь! Вотъ власть! — думалъ я. — Только одежда странная!.. Удивительно! Удивительно мнѣ все это!»

Въ дальнихъ комнатахъ мы шопотомъ совѣщались и дѣлились другъ съ другомъ нашими впечатлѣніями. Старикъ Константинъ жалѣлъ, что консулъ очень молодъ. «Дитя! вчера изъ училища вышелъ».

Бабушка жаловалась такъ же, какъ и я, что панталоны слишкомъ узки и что сюртучокъ коротокъ и что на шляпѣ (какъ бы и грѣхъ это христіанину?) сарыкъ23 арабскій, какъ на турецкомъ попѣ намотанъ..

И она такъ же, какъ и я говорила, ударяя рукой объ руку: «Развѣ не удивительно это?» Но мать успокоила насъ всѣхъ тѣмъ, что сказала: «Ничего нѣтъ удивительнаго, если между людьми высокаго общества такая мода вышла теперь».

Впрочемъ бабушка Евге́нко, не стѣсняясь, и самому г. Благову сдѣлала замѣчаніе:

— Огорчилъ ты насъ, что такъ просто пріѣхалъ къ намъ. Мы тебя во всѣхъ царскихъ украшеніяхъ и въ формѣ твоей желали бы встрѣтить и поклониться тебѣ, а ты пріѣхалъ смиренно и знать намъ въ Загорье заранѣе не далъ, чтобы мы по заслугамъ твоимъ встрѣтить тебя могли!

А консулъ молодой засмѣялся на это и отвѣчалъ ей по-гречески: недурно, но съ какой-то странной особенностью въ произношеніи.

— Форма наша, кира моя хорошая, увѣряю тебя, некрасива… Я чту ее потому, что она царская; а сознаюсь тебѣ все-таки, что кавассы мои куда какъ больше на вельможъ похожи, чѣмъ я. Орденовъ много я у государя заслужить еще не успѣлъ; только этотъ маленькій… Не жалѣй же, кира моя, что я, какъ ты говоришь, такъ смиренно пріѣхалъ. Право, такъ лучше.

А Евге́нко ему:

— Гдѣ же это ты языку нашему обучился такъ хорошо?

На это консулъ отвѣчалъ ей такъ:

— Кира моя! Я хоть и молодъ, а на Востокѣ давно уже. Говорить я люблю со всякими людьми. А съ кѣмъ же намъ и говорить здѣсь, какъ не съ греками? И мы имъ нужны, и они намъ. Молимся мы въ одной церкви; однѣмъ и тѣмъ же молитвамъ и насъ грековъ съ дѣтства матери наши учатъ. У меня же и отецъ военный былъ; былъ въ походахъ, у турокъ въ плѣну былъ долго.

И разсказалъ намъ г. Благовъ еще, что въ домѣ отца его много было картинъ, которыя онъ въ дѣтствѣ очень любилъ и никогда ихъ не забудетъ. На одной было изображено, какъ паша египетскій хотѣлъ Миссолонги взять; на землѣ подъ ногами лошадей турецкихъ лежала убитая молодая гречанка съ растрепанными волосами. На другой — турокъ въ чалмѣ закалывалъ тоже прекрасную гречанку; на третьей — сынъ, почти дитя, защищалъ раненаго отца-грека…

Когда г. Благовъ былъ еще малъ, то, наглядѣвшись на эти картинки, часто просилъ мать свою вырѣзывать ему изъ игорныхъ картъ гречанокъ, которыя идутъ на войну за родину, и такъ какъ бубновый король на русскихъ картахъ въ чалмѣ, то ему всегда больно доставалось отъ Бобелины и Елены Боцарисъ… Иногда матери г. Благова наскучала даже эта игра, и она говорила ему: «оставь этихъ глупыхъ гречанокъ; сидѣли бы и шили дома лучше, чѣмъ сражаться, дуры такія!» Отнимала шутя у него карты эти и заставляла бубноваго короля въ чалмѣ греческихъ дамъ прогонять и наказывать… «А я кричалъ и заступался…» сказалъ Благовъ.

Всѣ мы и посмѣялись этому разсказу, и тронуты имъ были сильно. Мать моя вздохнула глубоко и сказала: «Богъ да хранитъ православную нашу Россію!»

Благовъ помолчалъ немного и потомъ прибавилъ, улыбаясь:

— Оно, сказать правду, не совсѣмъ оно такъ… Поживъ здѣсь, на Востокѣ, видишь часто, что турки славные люди, простодушные и добрые; а христіане наши иногда такіе, что Боже упаси! Но что́ дѣлать.

— Вотъ вы насъ какъ, ваше сіятельство! — сказалъ отецъ мой, смѣясь.

Двое сутокъ прогостилъ у насъ г. Благовъ, и онъ былъ очень веселъ, и всѣ мы были ему рады. Всѣмъ онъ старался понравиться. Служанкѣ нашей денегъ много за услуги далъ. Старику Константину подарилъ новую русскую фуражку и говорилъ съ нимъ о Севастополѣ. «Ты и лицомъ на русскаго стараго солдата похожъ. Я радъ тебя видѣть», — сказалъ онъ ему и велѣлъ еще купить ему тотчасъ же новыя шаровары. Константинъ ему въ ноги упалъ.

Старшины наши всѣ ему представлялись; всѣмъ онъ нашелъ привѣтливое слово. У отца Евлампія руку почтительно поцѣловалъ; внимательно слушалъ разсказы старика Стилова о временахъ султана Махмуда; по селу ходилъ; въ церкви къ образамъ прикладывался и на церковь лиру золотую далъ; въ школу ходилъ; у Несториди самъ съ визитомъ былъ и кофе у него пилъ; бесѣдовалъ съ нимъ о древнихъ авторахъ и очень ему этимъ понравился.

— Древне-эллинская литература, — сказалъ г. Благовъ, — это, какъ магическій жезлъ, сколько разъ ни прикасалась она къ новымъ націямъ, сейчасъ же и мысль и поэзія били живымъ ключомъ.

Несториди послѣ превозносилъ его умъ. Зубами скрипѣлъ и говорилъ: «О! Кириллъ и Меѳодій! надѣлали вы хорошаго дѣла намъ, грекамъ!.. Вотъ вѣдь хоть бы этотъ негодный мальчишка, Благовъ, знаетъ онъ, извергъ, что́ говоритъ! Знаетъ, мошенникъ!»

А попъ Евлампій ему: — Видишь, какъ эллинизмъ твой въ Россіи чтутъ люди?

— Великій выигрышъ! — сказалъ Несториди. — У тебя же добро возьмутъ, твоимъ же добромъ задушатъ тебя! Великое счастье!

Но самого г. Благова учитель все-таки очень хвалилъ и называлъ его: «паликаромъ, молодцомъ-юношей и благороднѣйшаго, высокаго воспитанія человѣкомъ».

— Нѣтъ, умна Россія! — долго говорилъ онъ послѣ этого свиданья съ русскимъ консуломъ.

Отцу моему г. Благовъ искалъ всячески доставить удовольствіе и заплатить добромъ за его гостепріимство и расположеніе къ русскимъ.

Отецъ разсказалъ ему о своей тяжбѣ съ Петраки-беемъ и Хахамопуло и жаловался, что придется, кажется, вовсе напрасно пойти на соглашеніе и уплатить часть небывалаго долга; но г. Благовъ ободрилъ его и совѣтовалъ взять въ Одессѣ или Кишиневѣ русскій паспортъ. Онъ сказалъ, что, вѣроятно, въ Тульчѣ откроютъ скоро русское консульство, и тогда онъ возьмется рекомендовать особенно его дѣло своему будущему товарищу.

— Это дѣло будетъ въ такомъ случаѣ имѣть и политическій смыслъ, — сказалъ г. Благовъ, — полезно было бы наказать такого предателя, какъ этотъ Петраки-бей. Можно будетъ, я думаю, начать уголовное дѣло и принести жалобу на вашихъ противниковъ въ мехкеме24. Хотя мы офиціалыю не признаемъ ни уголовнаго, ни гражданскаго суда25 въ Турціи, чтобы не потворствовать суду христіанъ по Корану, однако, ловкій консулъ всегда можетъ войти въ соглашеніе съ моллой или кади и черезъ нихъ выиграть дѣло.

Отца слова эти очень обрадовали. Потомъ отецъ мой упомянулъ, почти случайно, о томъ, что скоро хочетъ везти меня въ Янину и затрудняется только тѣмъ, гдѣ меня оставить и кому поручить. Г. Благовъ тотчасъ же воскликнулъ:

— Пустое! У меня домъ большой, и я одинъ въ немъ живу. Я ему дамъ хорошую комнату, и пусть живетъ у меня, пусть и онъ привыкаетъ къ русскимъ, чтобы любить ихъ, какъ вы ихъ любите. Черезъ недѣлю путешествіе мое кончится; я буду ждать васъ съ сыномъ и отсюда людямъ своимъ дамъ знать, чтобы приготовили для васъ комнату.

Отецъ мой почти со слезами благодарилъ консула; а мать моя обрадовалась этой чести такъ, какъ будто бы меня самого въ какой-либо русскій высокій чинъ произвели. Отецъ, который сначала не совсѣмъ былъ тоже доволенъ молодостью консула и какъ бы легкомысленною свободой и веселостью его разговора, такъ послѣ этого разговора съ нимъ расположился къ нему, что сталъ говорить: «Нѣтъ, ничего, что молодъ».

На другой день г. Благовъ и самъ пригласилъ меня къ себѣ въ Янину и вообще обошелся со мной очень братски и ласково, хотя и огорчилъ меня нѣкоторыми, вовсе неожиданными, замѣчаніями.

На первый день, когда отецъ представилъ меня ему, я ужасно смутился, ничего почти не могъ отвѣчать на вопросы, которые онъ мнѣ предлагалъ, и даже сѣлъ ошибкой отъ стыда вмѣсто дивана на очагъ. Г. Благовъ это замѣтилъ и сказалъ: «зачѣмъ же ты, г. Одиссей, сѣлъ такъ не хорошо?» Я еще болѣе смутился; однако пересѣлъ на диванъ. Отецъ мой тоже за меня покраснѣлъ и говоритъ: «это отъ стыда мальчикъ сдѣлалъ; вы ему простите».

Потомъ наединѣ со мною отецъ сказалъ мнѣ: «не надо, Одиссей, такимъ дикимъ быть. Добрый консулъ съ тобою говоритъ благосклонно, а ты какъ камень. Уважай, но не бойся. Не хорошо. Онъ скажетъ, что ты необразованъ и глупъ, сынъ мой. Держи ему отвѣтъ скромный и почтительный, но свободный».

Я вздохнулъ и подумалъ про себя: «правда! я глупъ былъ. Другой разъ иной путь изберу. Я вѣдь знаю столько хорошихъ и возвышенныхъ эллинскихъ словъ. Зачѣмъ же мнѣ молчать и чего мнѣ стыдиться?»

Послѣ разговора съ моимъ отцомъ г. Благовъ, какъ только встрѣтилъ меня, такъ сейчась же взялъ меня дружески за плечо и говоритъ: «буду ждать тебя, Одиссей, къ себѣ въ Янину. Повеселимъ мы тебя. Только ты меня не бойся и на очагъ больше не садись».

А я между тѣмъ собралъ всѣ мои силы и отвѣчалъ ему такъ:

— Сіятельнѣйшій г. консулъ! Я не боюсь васъ, но люблю и почитаю, какъ человѣка, старшаго по лѣтамъ, высокаго по званію и прекраснѣйшей, добродѣтельной души.

— Ба! — говоритъ г. Благовъ, — вотъ ты какой Демосѳенъ! А душу мою почемъ ты знаешь?

Я же, все свой новый путь не теряя, восклицаю ему:

— Душа человѣка, г. консулъ, начертана неизгладимыми чертами на его челѣ!

— Слышите? — говоритъ онъ. — Вотъ ты какіе, братъ, плохіе комплименты знаешь! Другой разъ, если будешь такъ мошенничать, я тебѣ и вѣрить не буду. Ты будь со мною проще. Я не люблю вашего греческаго риторства. Къ чему эта возвышенность? Бабка твоя кирія Евге́нко гораздо лучше говоритъ. Учись у нея.

Я замолчалъ, а г. Благовъ спросилъ:

— Радъ ли ты, что у меня въ домѣ будешь жить?

Я отвѣчаю ему на это отъ всего сердца, что «готовъ послѣдовать за нимъ на отдаленнѣйшій край свѣта!»

А онъ опять:

— Ты все свое, терпѣть не могу краснорѣчія!

И ушелъ онъ отъ меня съ этими словами.

Я остался одинъ въ смущеніи и размышлялъ долго о томъ, какъ трудно вести дѣла съ людьми высокаго воспитанія.

Уѣзжая, консулъ секретно просилъ отца собрать ему какъ можно болѣе свѣдѣній о странѣ, о населеніи, церквахъ, монастыряхъ, училищахъ, произведеніяхъ края; о правахъ христіанъ, о томъ, чѣмъ они довольны и на что́ жалуются; просилъ изложить все это кратко, но какъ можно яснѣе и точнѣе, съ цыфрами, на бумагѣ, и прибавилъ: «какъ можно правдивѣе, прошу васъ, — безъ гиперболъ и клеветы…»

Онъ еще разъ повторилъ, садясь на лошадь, что его янинскій домъ — нашъ домъ отнынѣ и что онъ самъ черезъ недѣлю вернется въ городъ.

Мы всѣ, отецъ мой, я, попъ Евлампій и другіе священники, нѣкоторые старшины и жители, и всѣ слуги наши, проводили его пѣшкомъ далеко за село и долго еще смотрѣли, какъ онъ со всѣмъ караваномъ своимъ подымался на гору.

— Пусть живетъ, молодецъ, пусть благословитъ его Господь Богъ, — сказалъ съ чувствомъ отецъ Евлампій. — Оживилъ онъ насъ. Теперь иначе дѣла эпиротовъ пойдутъ.

— Дай Богъ ему жизни долгой и всего хорошаго, — повторили и мы всѣ. Отецъ же мой сказалъ, провожая глазами толпу его всадниковъ:

— Вотъ это царскій сановникъ; и взглянуть пріятно: и собой красивъ, и щедръ, и на конѣ молодецъ, и веселъ, и вещи у него всѣ благородныя такія, и ковры на вьюкахъ хорошіе, и людей при немъ многое множество. Душа веселится. Таковы должны быть царскіе люди. А не то, что вотъ мой бѣдный мистеръ Вальтеръ Гей. Желтый, больной, дѣтей много, жилище небогатое, тѣсное! А такой адамантъ блестящій и юный; и православный къ тому же — душу онъ мою, друзья, веселитъ!..

— Правда! — сказали всѣ согласно, и попы наши, и старшины, и слуги. По возвращеніи домой было рѣшено, что мы скоро поѣдемъ въ Янину.