Одна кровь на двоих

Он думал о том, что расскажет ей все: и как выстроилось дело, и каких потерь это стоило. Как сидели сутки полным составом — и они, и команды на кораблях, не выпуская калашей из рук, ожидая наезда конкурентов. Им надо было выстоять эти сутки, пока пройдут все документы и деньги, перекрывающие кому бы то ни было возможность захвата, и знали, что полезут, используя последний шанс для гоп-стопа российского бизнеса.

А утром, получив подтверждение, что выиграли, Петр Алексеевич, его партнер, друг и гений механики, взялся за поручень трапа, чтобы подняться, повернулся к Диме, улыбаясь:

— Все, мужики, победили!

Сказал и умер, не успев упасть.

Он ей расскажет! И как запил по-черному Лешка Демин, после того как их кинули. И деньги-то были не последние, а он сорвался, сломался и не вышел из штопора в самый трудный момент!

И Дима тащил на себе все, разрывая жилы, и пытался вытащить Лешку из беспробудного пьянства — и не смог, потерял и его! Нет, Лешка не умер — перестал быть.

И как он, Победный, остался один, прикрываемый сзади только плечом Осипа.

Он расскажет ей, как всеми правдами и неправдами, вывернувшись наизнанку, выиграл тендер на «жирные» перевозки, который по определению нельзя было выиграть из-за ранней его продажи еще до конкурса. А он выиграл, понимая, что после таких перевозок рванет наверх гигантскими шагами, получив старт совсем иного уровня.

И как за ним охотились до и после получения тендера, а Осип выводил, нюхом чуя засаду. Но если кто решил... Они, конечно, вляпались, проданные за большие деньги «кротом», и если б не Осип, то ничего уже не было бы, как и самого Димы, а парнишку-охранника убили.

Он расскажет ей, как Осип нашел «крота» и кто им оказался, после чего они с Осипом пили всю ночь от грязности предательства совсем близких, доверенных лиц, почти доверенных.

И... Ох, много чего еще расскажет. И она побудет с ним «там». Она обещала.

И у нее он все выспросит до мелочей про ее жизнь и работу. Ему надо, он без этих знаний теперь никуда!

Днем Маша взбунтовалась. Когда Диме один за одним трезвонили не переставая два сотовых и он что-то решал, отвечал, отдавал приказы, а потом и вовсе встал и ушел в кабинет, поцеловав Машу в щечку неосознанным извиняющимся поцелуем, находясь там, в работе, в решаемых вопросах.

И когда он вернулся, Маша сообщила о своих намерениях:

— Дим, я пойду!

— Мы это уже обсуждали! — начальственным тоном отрезал Дима. — Никуда я тебя не отпущу! Что тебе там делать в твоем пансионате?

— Процедуры! Мне прописали оздоровительный пансион! — возразила она тоном дамы из общества позапрошлого века, отдыхающей где-то на водах. — Дима, это смешно! Мне надо в ванную...

— Ты там уже была, — перебил он.

— А ты меня оттуда вытащил, я и десяти минут не побултыхалась!

— Ну, правильно, — нелогично заявил Победный и расплылся в довольной улыбке, вспомнив, как он ее оттуда вытащил.

— Дима! У тебя работа, у меня тоже! Мне надо электронную почту проверить, главы к учебнику дописать, в конце концов! У меня сроки! А я тут задвинула всю работу, моего редактора кондрашка хватит, если я не сдам вовремя!

— Сейчас кого-нибудь отправим, чтобы привезли твои вещи и ноутбук. Сиди здесь и работай! Выбирай любую комнату, хочешь, кабинет свой предоставлю?

— Хочу! — сказала капризно Машка и рассмеялась: — Дим, я же не в Африку, я вон через дорожку! Поплюхаюсь в ванночке, соберусь не спеша. Ну, чего ты!

— Ладно, — согласился Победный. — Час на сборы!

— Есть! — отсалютовала Машка.

Осип, присутствующий незаметно, наслаждался их спором, как музыкой: «У нас семейная перебранка! Слава тебе господи!»

И сплюнул на всякий случай через левое плечо. Как положено — три раза!

Чтоб не сглазить!

Мария Владимировна лежала в ванне, зачерпывала ладонями пену, сдувала с пальцев и никак не могла перестать улыбаться, всем телом, клетками, атомами в них ощущая себя новую, незнакомую, замирая от чувственных волн, прокатывающихся снизу вверх горячей кровью от воспоминаний, как у них все было! ,

Как у них все было!

— Мария Владимировна! — строго приказала она себе и, сводя на нет назидательный тон, хихикнула: — Давай вылезай, а то размечталась тут!

Она не разрешала себе думать о том, что впереди и есть ли это впереди. Да, Дмитрий Федорович Победный потребовал находиться возле него, но это могло означать что угодно — на день, на два, пока он на отдыхе, до завтрашнего обеда... А потом: «Ну, пока, Машка! Я позвоню, встретимся как-нибудь!»

Или у него там краля какая в Москве ждет-пождет. О том, что он не женат, Победный сообщил, когда они разговаривали в первую ночь:

— Ты знаешь, мы с тобой развелись одновременно, с разницей в пару дней, странное совпадение.

— Совпадений не бывает, Дима, как и случайностей!

— Это почему же? Вся жизнь состоит из случайностей, удачных и неудачных.

— Нет, — вздохнула Маша. — Древние говорили, что случай — это венец предшествующих событий, а глубоко верующие люди говорят: «Кто верит в случай, тот не верит в Бога». Я не верю в случай, у меня такая работа, вроде бы в ней все — случай: неожиданные открытия, находки, а на самом деле все — цепь закономерностей, если вдуматься и присмотреться повнимательнее.

— Машка, я начинаю подозревать, что ты не историк, а философ, и меня это пугает! Философствующие женщины — это такая тоска!

Историки — это тоже тоска! Они так уверены, что все знают, а я вот чем больше работаю и нахожу, тем больше убеждаюсь, что мы не знаем и десятой доли истины, и вполне вероятно, что не узнаем никогда.

— А говоришь — не философ!

«Все, всё, Маша! — одернула она себя построже. — Хватит вспоминать, так ты никогда не соберешься!»

Она уговаривала себя остудить мозги, раз уж сердце никак не способно придержать рвущуюся радость, не давая напридумывать продолжение с утрами, полными счастья, вечерами вдвоем, домом и маленьким Дмитриевичем.

Нет, нет!

Она не будет! Есть данный момент, и он прекрасен!

Да так, как она и представить не могла!

Машка улыбалась, складывая вещи и посматривая на часы, спешила — час, отведенный ей на сборы, близился к завершению.

Услышав стук в дверь, рассмеялась счастливым смехом — час не прошел! Дмитрий Федорович, похоже, решил ее поторопить. Широко распахнув дверь, она собиралась сообщить, что еще не все собрала.

За дверью стоял Юрик.

— Ну что, натрахалась?! — проорал он и толкнул Машу в плечо.

От неожиданности она попятилась, Юрик вошел и с силой захлопнул за собой дверь.

Маша растерялась, — таким она его никогда не видела!

Он был пьян, от него несло виски, как от запойного алкаша, не просыхавшего дня три, волосы всклокочены, неприкрытая плешка светилась каплями пота, рубашка застегнута неправильно, через одну пуговицу.

— Я спросил: натрахалась?! — заорал он и снова толкнул ее. Растопыренной пятерней в грудь.

Маша еле удержалась на ногах и по инерции попятилась снова. Она как в ступор впала, ничего не понимая!

Маше никогда за всю ее жизнь не то что участвовать в скандалах не приходилось, но и находиться рядом со скандалящими людьми не довелось. Она понятия не имела, как себя ведут в таких ситуациях. Что надо делать и надо ли делать вообще?

Вместе с запахом застарелого перегара, виски, пота на Машу накатывали волны его ненависти и животной агрессии.

— Ты дрянь! Стерва! — заорал, наступая на нее, Юра. — Б...ядь дешевая! И дрянь!

Он снова толкнул ее, она сделала еще шаг назад, во что-то уперлась правой голенью, — отступать больше было некуда!

— Значит, ты сюда к любовнику прикатила! И давно вы трахаетесь?! Ну, расскажи! Изображала из себя верную женушку, безобидную овцу! А сама б...ядь!! Изменяла мне! Выкинула меня из жизни! Дерьмом облила! Я, как идиот, извиняться приехал, прощения просить! У проститутки прощения!

«Господи боже мой! — включилось, заработало Машино сознание. — Что же там испортилось в чиновничьих мозгах, что его так выворачивает?»

Обида? Унижение? Потеря комфортной, беззаботной жизни с возможностью унижать и получать от этого удовольствие?

Из него перло все то, что он так усиленно презирал и брезгливо отвергал, — быдлячество! От жадности, эгоизма, презрения к людям, угодничества и придыхания перед начальством и сильными мира сего — вывернулось наизнанку и поперло во всей красе, исторгая миазмы истинной сущности; он испытывал потребность на ком-то выместить, растоптать свое унижение, отказ в привычном удобстве, обиду на посмевшую...

И, поняв это, Маша перестала бояться, трястись, вышла из ступора, вызванного неожиданным нападением.

— А ну, пошел вон отсюда, урод вонючий! — заорала она в ответ. — Вон пошел!

Он завизжал, срывая голос, лицо перекосилось, как при параличе, налилось кровью, белки глаз покраснели.

— Ах, сука! Шлюха грязная! Богатой жизни захотелось, а мужа можно на помойку! Сколько он тебе заплатил? За ночь, за два дня?

— Я сказала, пошел отсюда! — И Маша толкнула его двумя руками.

Он покачнулся, сделал два шага назад и в сторону, посмотрел бешено, скакнул вперед и ударил ее.

Кулаком. С размаху. Сильно. В челюсть.

Маша на миг потеряла зрение, все перекрыли золотистые, вспыхивающие звезды, с плывущими внутри их черными пятнами, и голова лопнула взорвавшейся болью.

И она отлетела на кровать, к которой он до-толкал ее из коридора. Юрик навалился сверху и стал рвать на ней одежду, Маша отбивалась, сначала неосознанно, как попало, но, сообразив, что бестолковые пинки Юрику при его помутившемся разуме как слону дробина, расчетливо, целенаправленно вцепилась ногтями ему в лицо. Он отмахнулся, но не сумел отбросить Машкины руки и тогда снова ее ударил. Маша успела отвернуться, удар пришелся по косой в скулу, но был сильным, удесятеренный злобным помешательством, и она выпустила его лицо.

И все это время он орал, неся что-то несусветное:

— Как он тебя трахал?! Покажи! Давай покажи мужу, что умеешь! Фригидной притворялась, шлюха! Я тебя... Ты у меня в ногах, в ногах ползать будешь! Лизать мои сапоги, прощения просить!!

Маша изловчилась и стукнула его кулаком в глаз. Изо всех сил стукнула, костяшки пронзила острая боль, и в пальцах что-то хрумкнуло. Юрик замолчал, тряхнул головой и влепил ей пощечину. У Маши мотнулась голова на кровати, и золотые круги напомнили о своем существовании, быстренько побежав по кругу перед глазами.

Проводив Машу, напомнил еще раз, перед тем как захлопнуться дверце машины: . — Час, Маша! Нечего там рассусоливать!

— Есть, мои женераль! — по-французски объявила о готовности подчиниться приказу.

Он посмотрел вслед отъехавшей машине, перечислил мысленно, что надо срочно сделать, стал набирать номер на мобильном, остановился и нажал отбой. Успеется. Ничего горящего, требующего немедленного решения, нет, не хочет он работать сегодня!

— Осип, пошли выпьем по пять грамм!

Раскинувшись на стуле, нога на ногу, в позе ленивого хищника после удачной охоты, хорошо поевшего, взявшего свою самку, знающего, что осталось еще полбуйвола на завтра, Дмитрий Федорович Победный пребывал в благости и полном удовлетворении жизнью.

— Женился бы ты, Дмитрий Федорович, на Марии Владимировне, — предложил Осип на правах друга, а не подчиненного.

Осип Игнатьевич, напереживавшийся за обоих, пока у них тут сладилось, тоже был близок к благости, но менее расслаблен.

— Да? — довольно спросил Дима. — А что ты будешь делать, Осип Игнатьевич, когда она рванет в экспедицию на раскопки? Или вон в Китай преподавать? Оцепишь солдатиками территорию раскопок? Или вывезешь Китайский университет в Москву?

— Разберемся, — пообещал Осип, небрежно махнув рукой. И вдруг подскочил одним непрослеживаемым взглядом движением, от которого отлетел стул, и, на втором шаге бега, крикнул: — Дима!

Диме понадобилось секунды три, чтобы осмыслить смену кадра, крик Осипа и рвануть за ним. Осип орал в микрофон на бегу:

— Да не выбьете вы ее ни хрена! Вниз! На стойке есть запасной ключ! Быстро! И не пускайте на этаж администрацию и охрану их долбаную!

— Что? — догнал Осипа Дима.

— Бывший муж!

Диме не надо было объяснять, чей бывший муж и что происходит, — он предположил самое страшное. Кровь шибанула в голову!

— Твою мать! — заорал Победный.

Они не сели в машину, ждавшую их с заведенным мотором, а влетели головой вперед, закрывая дверцы, когда джип уже несся вперед, и выскочили из еще не остановившегося автомобиля, когда, визжа тормозами на повороте, джип подлетел к входу в корпус.

— Осип Игнатьевич! — сунулась было перепуганная администратор в холле.

— На этаж никого не пускать! — рявкнул на бегу Осип.

Проигнорировав неторопливо, с достоинством ездивший лифт, они помчались по лестнице, перескакивая через три ступеньки. К двери номера Дима с Осипом подбежали в тот момент, когда опередивший их на пару секунд запыхавшийся от стремительного бега вниз-вверх Олег запасной карточкой-ключом, взятой у администратора, открывал кодовую дверь.

Дима вбежал первым и, не сбавляя скорости, метнулся на голос в спальне.

У Маши кончались силы. Юра, подогреваемый алкоголем, агрессией, помутившей разум, ненавистью и желанием наказать, разорвал на ней юбку, футболку, но она кусалась, царапалась, а когда он занес руку для очередного удара, вцепилась в его щеку с такой силой, что стало больно ногтям. Он зарычал, сильно дернул головой, пытаясь освободиться от ее ногтей, но Маша пальцев не разжала, три глубоких борозды, окрашиваясь, набухая кровью, остались у него на щеке.

— А-а-а!! — заорал он, срываясь на истерический фальцет. — Сука! — И замахнулся кулаком! Маша зажмурилась и отвернула голову.

Удара не последовало. Какая-то сила оторвала от нее взбесившегося бывшего мужа.

Двумя руками — за шею и ремень на брюках — Дима ухватил Юрика, оторвал от Маши, развернул и с лету, под челюсть ударил кулаком, как кувалдой. Тот пролетел пару метров, врезался спиной в стеклянный шкафчик с посудой и, осыпаемый летящими осколками, упал на пол. В два стремительных шага Победный оказался возле него, схватил широкой ручищей за горло, поднял над полом, с силой впечатал в стену.

И стал сжимать пальцы на горле.

Молча, ни звука не издав с момента, когда ворвался в номер.

На все действия ему понадобилось пять секунд!

Тигр взял свою добычу!

Это его женщина, и никто не имеет права ее трогать!

Она может отказаться от него, уйти, сказать, что не любит, что он ей не нужен, забыть и продолжать жить без него!

Но она его женщина!

Он отвоевал ее у смерти и вымолил у Бога! Никто не смеет ее трогать!

И он сжал пальцы на горле Юрика.

На седьмой секунде Маша пришла в себя, сфокусировав зрение, осознала, что происходит вокруг, и стала выбираться из кровати. К Диме.

Осип смотрел на Победного и очень быстро и четко соображал, какие надо предпринять действия и шаги, чтобы замять все это дерьмо! Так, менты местные, он с ними без проблем договорится, обслуживающий персонал — тоже решаемо. «Ах ты ж, твою мать!»

Он понимал, что Победный не остановится! Он сейчас ничего не слышит, не видит и не соображает — все! Он пойдет до конца, потому что этот придурок — прости господи его душу грешную! — вступил на Димину территорию, территорию его сердца и тронул его единственную женщину! Если бы дело касалось какой-нибудь другой женщины, бизнеса, работы, какого бы уровня заваруха ни случилась, Дима хладнокровно все осмыслил бы, просчитал до мелочей и без эмоций сделал бы противника.

Осип, естественно, мог одним движением отключить Диму и остановить смертоубийство. Но Дима ему не простит никогда! Это его бой и его женщина!

Но если не остановить, Дима не простит себя никогда и возьмет на всю жизнь грех и тяжесть убийства на душу!

«Твою мать!»

И уже ничего не будет — ни смеха, ни радости, ни открытости, ни счастья, которое только испытал!

И Маша...

Ничего у них после этого не сложится, потому что она тоже не простит себе никогда, что он убил из-за нее человека, и он будет помнить, что из-за нее убил!

Она сейчас доберется до него, начнет кричать: Дима, прекрати!», хватать за руку, а он, находясь в горячке и безумии своего боя, не осознавая ничего вокруг, оттолкнет ее и удавит Юрика, как вошь, поняв, что ему хотят помешать.

Осип прикинул, куда может отлететь Маша. И насколько это безопасно.

А Маша тем временем добралась до Димы и остановилась. Медленно положила ладонь на его руку.

Юрик, с лицом лиловым от прилившей крови, дергал ногами, сипел и обеими руками цеплялся за пальцы Победного, пытаясь оторвать их от своего горла.

— Дима! — позвала Маша.

И зов этот был странен, нереален. В негромком, но четком, прозвучавшем яснее взрыва голосе слились, переплетаясь, несовместимые интонации — и зов любимой, и требование прийти к ней, и призыв о помощи, и неодобрение, и обещание будущего, и напоминание о крае серебристого раструба, где они побывали вдвоем, и крик матери «Домой!» загулявшемуся малышу...

Это был колдовской зов. И Дима услышал! И повернул к ней голову.

И перестал сжимать пальцы — рук не убрал, — но перестал усиливать давление.

Осип остолбенел, боялся дышать!

Он знал так много и о таких недоступных людям вещах, видел такое... но первый раз наяву, своими глазами увидел, как люди общаются, сливаются не здесь...

Игорь с Олегом у него за спиной тоже перестали дышать, увидев...

Находясь вот здесь, сейчас — он, добравшись до врага, убивая его в последней схватке, и она, с опухшим лицом, заплывающим глазом, разбитой губой и засыхающей струйкой крови в уголке рта, в разорванной одежде — они были не здесь! Вдвоем!

Она позвала его там, и он услышал! Сощуренные, убийственные, плавящиеся яростным золотом глаза увидели ее!

И Маша медленно подняла брови в недоумении: «Почему ты занимаешься всякой ерундой, когда здесь я?»

У Димы в мозгу что-то переключилось, и он вернулся.

Отпустив, за пустой глупой ненадобностью, то, что сжимал в руках, подхватил Машу, прижал к себе что есть силы. Она обвила его ногами, переплетя их у него за спиной, обняла, сжав в кулачках его майку, и они оба замерли.

Высь отпускала, и они возвращались на землю. Осип вспомнил о том, что надо дышать, и парни сзади выдохнули - может, ничего не было, может, им просто привиделись от напряженности момента какие-то чудеса неземные или очень хотелось, чтобы это были чудеса...

Ну, пусть мальчишки так думают, а Осип...

Рухнувший на пол Юрик хрипел, хватал воздух широко раззявленным ртом. Осознав наконец, что жив, прохрипел, держась за горло руками:

— Я... вас... всех! — закашлялся, отдышался. — Всех засажу! Вы... у меня...

Не отрывая взгляда от Димы с Машей, Осип незаметным движением ткнул куда-то Юрика, и тот затих, потеряв сознание.

Он жестом отдал распоряжение Игорю с Олегом, они подняли и понесли Юрика из номера.

Маша, отпустив Димину футболку на спине, попыталась отстраниться, чтобы посмотреть на него, он не пустил, придерживая ее ладонью за затылок. Тогда она ухватила его двумя руками за уши, отодвинула голову и посмотрела ему в лицо.

Глаза у него были закрыты, Машка чуть тряхнула его, требуя посмотреть на нее, и он посмотрел: глаза в глаза.

И она, четко выговаривая каждое слово, сказала:

— Я люблю тебя. И всегда любила. Только тебя. Только ты. До смерти.

Он кивнул:

— Это точно. До смерти.

И это не было столь не любимой Машей пустой, цветистой цитатой. В их случае это была правда. Истинная.

«До смерти! Это уж точно!» — подумал Осип, выходя из номера.

Оставив Игоря у двери, охранять,~ и пообещав позже с ним разобраться, он подхватил вместе с Олегом бесчувственного Юрйка. У лифта на первом этаже их встретили охранник корпуса и администратор, бледная от волнения.

— Осип Игнатьевич, — затараторила она, оправдываясь, — мы только на минуточку отвернулись, тут у проживающего возникла проблема, все шумели. Мы его не пустили бы, ума не приложу, как он прошмыгнул!.

Осип скинул тело на руки охраннику:

— Этого отнесите в его номер! Помыть, привести в чувство, вызвать врача, обработать раны. Принесите ему еду. Из номера не выпускать до моего распоряжения! С вами, девушка, — и он оглядел ее с ног до головы мужским оценивающим взглядом, — я разберусь позже. — И пружинящей походкой направился к дверям.

«Ну и как ее охранять, когда она рванет на свои раскопки? Мальчонок по степи с биноклями раскладывать? А если в Японию или, того хуже, в Китай поедет?» — радостно улыбаясь, думал он. Нет, не поедет она от своего Димы никуда! Еще чего! Им надо восемнадцать лет наверстывать! А тот — раскопки!

Подходя к ждавшей машине, Осип Игнатьевич напевал: «I love you, baby! Парапа-па-па-па! I love you, baby!»

Дима осторожно уложил Машу на кровать и, так же осторожно сняв с нее порванную одежду, лег рядом, подперев голову левой рукой.

Потрогал кончиками пальцев заплывающий ее глаз, распухающую, начинающую синеть скулу, стер кровь в уголке рта.

— Болит?

— Нет. Не знаю, — смотрела на него не отрываясь Маша. — Дима, тогда, в детстве, ты меня не пустил уйти, спас., Мне никто не говорил из взрослых, ты им не сказал?

Он покачал головой, поглаживая пальцами ее пострадавшую щеку.

— Я потом поняла, когда выросла, и многое про это узнала. Ты со мной тогда был там и ругался, требовал вернуться, и я вернулась к тебе.

— Ты спасла меня сейчас и вчера от самого себя. Нас обоих спасла.

— Ужас какой-то, — усмехнулась Маша. — Чип иДейл спешат на помощь! А нельзя нам как-то попроще, без пропаданий и спасений? А?

— Наверное, нет, попроще нельзя.

— Ну и ладно! — согласилась она.

— Люблю тебя, — признался Дима спокойным голосом. — Всегда любил, только не, понимал этого.

Когда-то старенький доктор скорой помощи сказал ему: «У вас теперь с этой девочкой одна кровь, и вряд ли вы встретите кого-то еще, с кем сможете перемешаться кровью».

Он на всю жизнь запомнил эти слова, а понял только сейчас.

— Машка, пошли домой. И надо врача тебе вызвать.

Эпилог

— Да никуда ты не поедешь! — достигнув близкой к пограничной точки возмущения, начальственно рокотал Победный.

— Димочка, я всего дня на два, ну, может, на три! — уговаривала она.

— Какие раскопки, Машка?! Ты на шестом месяце беременности!

Маша отмахнулась:

— Я хорошо себя чувствую! Я же не буду породу копать!

— Понятно! Будешь ползать на коленках, кисточкой пыль веков смахивать! Нет, Маша! — сощурил тигриные раздраженные глаза Дмитрий Федорович.

— Да не буду я, Дима! У меня там отличные ребята, они сами все смахнут и раскопают, а мне понадобится только пальчиком указывать, что делать!

-— Ты!! — бушевал Дима. — Пальчиком? Ну да! Мария, давай прекратим этот разговор! Какие раскопки?!

— Дима, они там все остановили, я сказала — без меня ничего не трогать, они меня ждут!

— Машка, что мы спорим из-за какой-то ерунды?

— Это не ерунда! Это колчан вождя! Ты что?! Дима, ну все, все, ну не ругайся!

Она полезла обниматься. Раздраженный до невозможности Дмитрий Федорович поотворачивался немного, для порядка, но, тяжко вздохнув, обнял строптивую жену, сел в кресло и усадил ее себе на колени.

— Машка, это глупость какая-то — тащиться черт-те куда! Там сейчас жара несусветная и никаких нормальных условий! Наверняка туалет деревянный с дыркой!

— Не все так плохо, Дим! Ну, деревянный, так я буду жить в поселке, с хорошим туалетом!

— Ну да, таким же, но покрашенным, — ворчал, уже сдавшись, понимая, что не отговорит, Дима.

Прошел год с тех пор, как они встретились и уже не расставались, а Дима все еще не привык, что счастье — это так просто и что у него есть Машка!

Он тихо млел, переполняемый нежностью от ее присутствия рядом. Даже когда они спорили, он с ходу, с удовольствием и размахом нырял в разборку, утверждаясь главой семьи и чувствуя себя счастливым.

Он побаивался немного, в душе — надо поосторожней, чтобы не спугнуть это их счастье!

У них теперь были совместно пережитые события, накопленные за этот год. И он помнил все и иногда, когда просыпался ночью, смотрел на спящую Машку, прижавшуюся к нему, и перебирал в памяти, как личные сокровища, эти воспоминании, и улыбался от удовольствия и тихой радости.

Как он привез ее сюрпризом, никого не предупредив, на Николину Гору, и родители и Машка сначала смотрели друг на друга, оторопев, а потом бросились обниматься, целоваться и рыдали втроем, а Дима злился на себя ужасно и пытался остановить эти потоки:

— Хватит! Что вы плачете! Прекратите немедленно! Все же хорошо!

— От этого и плачем! — пояснила Лидия Андреевна, поглаживая Машу по волосам.

У него в горле закипали слезы, и он никак не мог понять, каким надо было быть идиотом, чтобы, живя в Москве, не отыскать Ковальских! Они сменили адрес, несколько раз переезжали, но Осип нашел бы их за полчаса! И мама просила не один раз, а он... Слов не было, только злость на себя!

— Все, хватит! Машка нашлась и теперь никуда не денется, не потеряется, потому что будет моей женой!

Сообщение вызвало обратное действие, многократно усилив поток слез.

Дима рассмеялся, вытирая слезы с лица, а мама взволнованно спросила:

— Так у нас что, свадьба?

— А что такого? — не понял Дима переполоха.

— Как — что такого! Надо же подготовиться!

— Мам, да все подготовят, что ты волнуешься? Скажем, через неделю. А чего тянуть?

— Как через неделю? — совсем уж разволновалась Лидия Андреевна.

— Да что такого! Будут только свои, быстро, скромно, без шумихи и прессы! — И посмотрел на Машку, ожидая немедленной поддержки оглашенного решения.

— Нет! — отказала в поддержке Маша. — Это моя первая настоящая свадьба, и я хочу белое платье, и чтобы Федор Федорович вел меня к тебе, теперь он папа один на двоих, и все свои, и куча важных несвоих, если они нужны для твоего имиджа, и всякое мещанское с шампанским и поздравлениями. Пусть будет шумно! А? Федор Федорович, Лидия Андреевна?.. — И спохватилась, осознав грандиозность планов: — Ой, но лучше без прессы!

Дима расхохотался, глядя на эту троицу, сидящую рядком держась за руки, с мокрыми от слез щеками, смотревших на него как детсадов-цы младшей группы на воспитательницу.

— Нет, Машка, если по-мещански, с шампанским и для моего имиджа, то без прессы никак!

— Ой! — сказала Маша, напугавшись, что натворила.

А Дима, продолжая смеяться, позвал:

— Осип!

Осип материализовался у него за спиной и, улыбаясь во всю красу белых зубов, ответил:

— Тогда через две недели!

Как он спросил в первую их брачную ночь:

— Ну что, Мария Владимировна, нашу свадьбу ты запомнила?

— Да ни черта! — возмутилась расстроенная Маша. — Смотрела только на тебя и видела только тебя, а все остальное мимо кассы! Представляешь?

— Представляю! — хохотал он.

И как Маша в их первой совместной поездке спорила с французской старушкой в Лионе по поводу схожести и различия кулинарных рецептов традиционной кухни двух стран.

— Но, мадам, — возражала старушка. — Мы никогда так не готовим капусту! Это не принято!

— Ну и что! — искрила энтузиазмом Маша. — А вы попробуйте! А если дело в общественном мнении, так запритесь дома, приготовьте, попробуйте и никому не рассказывайте, что нарушили каноны! Вам понравится!

— Что? — смеялась мадам. — Рецепт или тайное нарушение канонов?

— И то и другое, мадам! — смеялась вместе с ней Маша.

И конечно, их первый совместный Новый год!

— Дим, как будем Новый год встречать? — явно что-то задумав, спросила Маша.

— Поедем куда-нибудь, хочешь в Париж или еще куда?

— Ни в какой не в Париж! Поедем в Домину! Там красота невозможная — все в снегу!

— Значит, в Домину, — тая потихоньку от счастья, согласился Дима. — Я распоряжусь.

— Нет, давай я распоряжусь! — хитро сверкая глазами, затребовала полномочий Мария Владимировна.

И развила секретную от него бурную деятельность: с кем-то перезванивалась, договаривалась, обсуждала что-то, шепталась с Осипом.

Дима не вмешивался в их заговоры, с нетерпением ожидая, что будет в результате.

Но тридцать первого Маша задержалась на работе, отмечая с коллегами, и они выехали поздно, после обеда. Она спала полдороги, положив голову ему на колени, Осип молчал-, не улыбался, парни во второй машине, видимо, тоже маялись, недовольные испорченным Новым годом вдали от родных. Маша, проснувшись, тоже молчала, смотрела в окно, а Дима переживал страшно, заподозрив, что у нее ничего не получилось, и прикидывая, как навставляет всем, кто испортил ей праздник.

И совсем помрачнел, когда они наконец доехали, уже в десятом часу, и Домина встретил их темными окнами и тишиной, разбиваемой доносящимися из пансионата предновогодними музыкой и весельем.

И он злился, думая, что Машку проигнорировали, обидели, не признав в ней хозяйку, подвели, решив завтра же с этим разобраться.

А она взяла его под локоть и попросила, как ему показалось, печально:

— Давай зайдем с центрального входа, там, наверное, очень красиво!

Они обошли дом, поднялись по ступенькам, постояли немного, посмотрели на замерзшую реку и вошли...

Зажегся свет, заиграла музыка, и все закричали «Ура!», приветствуя их!

И был огромный красивейший стол — мама, папа, Осип с дамой, Лев Семенович, Елена Ивановна, трое их внуков, верная Галочка с мужем и детьми, управляющий пансионатом с женой » двумя пацанами-погодками и даже жены и девушки его охранников.

И снег, мороз, наряженная большая ель возле дома, переливающаяся огнями, и разноцветные елки в доме, и горы подарков под ними, и поздравления, поцелуи, хоровод на дворе на морозе вЧжруг елки, и громкий детский смех и снежки, застолье, шампанское!

И большой тайный сюрприз для него — их отдельная небольшая гостиная возле спальной комнаты, со сверкающей елкой, коробками подарков в праздничной упаковке с бантами под ней, шампанским в ведерке, устроенной на полу лежанкой немыслимых размеров в набросанных несчитаных подушечках, напротив телевизора, и... поднос пломбира в вафельных стаканчиках.

У него щемило в груди от нежности, любви, радости, и он не знал, не мог найти слов, чтобы сказать ей об этом и о том^ что это первый после детства настоящий Новый год. Он ей сказал потом, как смог.

И целое новогоднее утро в поцелуях, шепоте, смехе, поедании тающего пломбира, и по Дими-ной просьбе, как тогда в шестнадцать ее лет, Машка слизывала сладкую жидкость с руки, прерванная на середине процесса горячей любовью, и шампанское, и счастливое утомленное засыпание в обнимку.

И шашлыки на скрипучем от морозца снегу на следующий день, катание на коньках, без счета игры-соревнования с призами, в которых принимали участие все — и взрослые и дети, насмеявшись до коликов в животе, а потом сидели за неспешным ужином, пели в караоке. На следующее утро на тройках, по морозцу, поехали в ближайший маленький городок, в старинную церковь, восстановление и реставрацию которой инициировал и оплатил Л обедный.

Отец Иннокентий радушно встретил, провел по,церкви, рассказал, показал, что удалось спасти, восстановить, а что пришлось делать заново, и спросил, прощаясь:

— Вы венчаны?

—Нет.

— Венчанные браки Господь оберегает и ангела семейного приставляет присмотреть и помогать. Я вас обвенчаю.

Отец Иннокентий обвенчал их в маленькой церкви, в присутствии всех гостей.

В феврале Машка неожиданно днем пришла к нему на работу, просунула голову в дверь кабинета.

— Дим, я тебя очень отвлеку?

— Ты еще в приемной посиди! — возмутился Победный, вставая из-за стола.

— Значит, не очень. — И она вошла, улыбаясь.

— Машка, я тебя отшлепаю! Что случилось?

Дима обнял ее.

— У нас был замечательный Новый год!

— Да, лучший! Я бы повторил историю с пломбиром! — улыбнулся он и полез целоваться.

— Подожди! — увернулась Маша. — Не целуй меня, я сразу перестаю соображать!

— Это хорошо! — повторил попытку Дима.

— Я хотела сказать тебе что-то важное!

— Что? — остановился он и посмотрел на Машу.

— У нас был замечательный Новый год, самый замечательный, какой только мог быть! Теперь мы беременны.

— То есть? — проявил Агудеса сообразительности муж.

— То есть где-то между Рождеством и старым Новым годом мы стали беременны. То есть я беременна, а ты вместе со мной.

— В смысле, ребенок? — переспросил Дима.

— Ну да, такой маленький Дмитрич или Дмитриевна. Что получилось.

— Что получилось, — повторил потрясение Победный.

Он никак не мог осознать, поверить до конца не мог. Такую новость ему сообщили первый раз в жизни. И как это переживают мужики?

Он не мог спать в эту ночь, все смотрел на сопящую тихонько Машку, не в состоянии вместить в себя осознание своего будущего отцовства, и, осторожно выбравшись из постели, чтобы не разбудить ее, вернее, их — Машку и маленького внутри ее, пошел в кухню.

Включил свет и первое, что увидел на столе, — маленькую детскую кружечку с нарисованным розовым слоником и ручкой в виде розового хобота, которую Маша сегодня купила:

— Не смогла удержаться, когда увидела, решила — пусть будет!

И эта кружечка с розовым слоновьим хоботом вправила сдвинутое сознание. Победный оперся руками о стол, застучало сердце,"и ослабли ноги от догнавшего осмысления случившегося события.

Он будет отцом! Маленького Дмитрича или Дмитриевны! Охренеть!

Не будет у них никакой красивой сусальной жизни, сладкой до отвращения идеальной картинки из любовных романов. И спорить они будут, отстаивая каждый свое мнение:

«Машка, ты что, сдурела, куда ребенка тащишь, ему всего пять лет, а ты его на раскопки собралась везти!»

«Вполне приличный возраст для приобщения к мировым культурным ценностям!»

«В музее приобщится к мировым ценностям, и не в пять лет! На хрена это ему сдалось! Ты его еще в музыкальную школу отдай!»

«Хорошая идея! К музыке тоже надо приобщать ребенка, купим рояль!» — будет хохотать Машка.

«На ложках деревянных пусть приобщается!» — будет выходить из себя он.

И они будут смеяться до слез, забыв о предмете спора.

И ругаться по более серьезным вопросам, и хлопать дверями, и он будет железно стоять на своем — он же глава семьи, а Машка — уступать, за редкими исключениями, но никогда ссора не перейдет в обиду, непонимание, не опустится в сердце, оставляя на нем/отметины. И никогда

они не перенесут ссоры в постель, копя, накручивая обиды к ночи. И если Дима будет грозно отмалчиваться, Машка придет мириться, потому что никакие разногласия и упертости характеров не имеют значения:

«Ну, Дима, ну бог с ним, со всем на свете! Такая ерунда! Давай замиримся?»

И он будет таять и целовать ее — замиряться.

И снова спорить, не сдерживая голосовых возможностей, куда отдать старшего учиться, в каком роддоме рожать дочку, и Машка, увлекаясь за своей наукой, будет засиживаться за компьютером, забывая обо всем, и отрываться от монитора, и смотреть на него потусторонними глазами, когда он придет среди ночи грозным окриком загонять ее в постель, и, переключившись, узнав, кидаться ему на шею с криком: «Дима!»

И еще много чего и радостного и печального—и горьких потерь на двоих, и радостных побед на двоих — у них будет!

Он постоял, улыбаясь, отдышался немного от звенящей, нагнавшей радости осознанности, осторожно взял кружечку и убрал на видное место, за стекло в кухонный шкаф.

Надо идти спать, ему теперь требуется быть в хорошей форме — еще ребенка растить, и не одного!

Вот и сегодня Машка пришла к нему в офис, пошушукалась с Галиной Матвеевной в приемной и ошарашила новостью! Он покачивал ее на коленях, целовал в макушку и перебирал сокровища воспоминаний.

— Машка, другие жены требуют, выпрашивают у мужей шубы, машины, брильянты, дома, а ты — разрешения поковыряться в степной грязи!

— У меня есть уже и машина, и шуба, и брильянты, ты что, не помнишь? — отмахнулась Маша и переполошилась от неожиданно пришедшей мысли, даже выпрямилась у него на коленях: — Дима, я что-то не так делаю? Это принято — просить всякое барахло? Да? А я, как всегда, профессорша замурзанная, чего-то не знаю об этом! Вот же черт! Но ты, если спросят, скажи, что прощу и требую, как положено!

Он расхохотался и крикнул:

— Осип!

Вошел улыбающийся Осип Игнатьевич, как на прием, ей-богу!

— Вот, Осип, Мария Владимировна собралась на раскопки в тмутаракань степную, название поселка и не выговорить! Попробуй разубедить, у меня не получается!

— Мария Владимировна, может, не поедете, а? — продолжал улыбаться Осип.

— Поеду, Осип Игнатьевич, — вздохнула Машка.

— Разберемся, Дмитрий Федорович, — пообещал Осип, продолжая улыбаться.

Конечно, она поедет! И конечно, полезет сама — какие там «замечательные ребята»! Никому она не доверит свой драгоценный колчан вождя, и будет стоять на коленках, пыль веков сдувать, и заставит охрану на руках тащить в Москву ящик со своим сокровищем, и ночей не будет спать, не давая покоя специалистам-реставраторам, и вмешиваться, и анализ перепроверять станет сама, забывая обо всем!

И он любил ее всей своей перемешанной с ней кровью!

Им надо прожить, наверстывая пропущенные восемнадцать лет, и рассказать друг другу все про свою отдельную жизнь, приобретая совсем другие, совместные, разные воспоминания, и еще восемнадцать, если Бог даст, чтобы вспоминать уже новые события и обрастать новыми историями.

Он поцеловал свою неугомонную профессоршу, положив руку на беременный его сыном живот.

А Осип тихо растворился за дверью.