Одна любовь на двоих

Петр затравленно смотрел на него.

– Слушай меня! – властно продолжал Бережной. – Сними свой пояс и свяжи руки Искре. Не то обоих положу! Стреляю я без промаха, ты-то знаешь, не единожды с тобой спора ради в цель пуляли! Помнишь ли?

– Помню, – с бессильной яростью проговорил Петр, расстегивая пояс и подступая к Ганьке.

Тот попятился…

– Атаман! – раздался в этот миг визгливый голос, и из дому выбежал караульный Никишка со своим товарищем. Они держали за руки Ульяшу и довольно улыбались: – Мы ее нашли! Мы ее сыскали! Вот она, бери ее, атаман, а мы на чуток отлучимся, не то Лушки на всех не хватит!

Они толкнули Ульяшу на Ганьку и снова кинулись в дом.

Бережной замешкался, глядя на них, и этим не замедлил воспользоваться Ганька. Он схватил Ульяшу, прижал к себе, заломив ей руки за спину, и заслонился ею от Бережного.

– Отпусти девку! – гневно выкрикнул Леонтий Савич, однако Ганька лишь еще крепче прижал ее к себе, а потом, ловко изогнувшись, выдернул из-за голенища нож и прижал к беззащитной Ульяшиной шее.

– Положи пистолеты, Бережной, да сойди с двуколки. И держись подальше! – приказал он. – Даже не сомневайся, что я перережу ей горло, если хоть кто-то с места тронется!

Бережной был вынужден исполнить это требование.

– Ганька, ты бы лучше в бега вдарился, – вздохнул он печально. – Загубишь ты свою головушку победную!

– Что ты о моей головушке печешься? – огрызнулся Ганька. – Твое сыскарское дело – меня хватать, вот и хватай без пощады, коли отважишься безвинную девку сгубить!

– Да я бы тебя с миром отпустил, кабы ты по разуму. Я прощать умею, если даже Семку, который мне в спину исподтишка стрелял, простил, то неужто тебя не прощу? Только не губи свою душу – и чужую душу не губи!

Ганька словно не слышал! Зрачки его желтых глаз безумно расширились, взор залило чернотой.

– Входи в двуколку! – подтолкнул он Ульяшу. – Входи, возьми вожжи!

И занес было ногу – самому забраться вслед за ней, как вдруг наверху затрещала оконница, во двор вывалилась вышибленная рама, а вслед за ней легко, словно кот, со второго яруса дома выскочил Анатолий. Упал на мягкие ноги, перекатился с ловкостью заправского прыгуна-вольтижера, подпрыгнул, с силой толкнул Ганьку, который так и отлетел в сторону, – и при этом выхватил у атамана из рук нож.

– Ай да Славин! – восхищенно закричал Бережной, бросаясь к своим пистолетам, да беда – Ганька, проворный, как бес, успел раньше. Миг – они уже были у него в руках.

– Отдай мне ее, барин, – угрожающе сказал Ганька, целясь из обоих стволов в Анатолия. – Она мне слово дала замуж за меня пойти.

– Ты сам знаешь, что это слово ты у нее угрозами вырвал! – закричала Фенечка, высовываясь из окна. – Ты ее застращал, что убьешь Анатолия Дмитриевича, вот она и согласилась!

Анатолий вздрогнул.

– Это правда? – Он смотрел на Ульяшу, словно впервые видел. – Ты за меня хотела честь и свободу отдать?

Она подняла на него серые ясные глаза и улыбнулась сквозь слезы:

– Да я бы за тебя саму жизнь не пожалела.

Он даже зажмурился на миг от света этих глаз… Тряхнул головой:

– Искра! Отпусти ее! Со мной считайся, а ее отпусти! Отпусти – и можешь делать со мной что хочешь!

– Ты это уже предлагал нынче утром, – вспомнил Ганька, не сводя с него черных глаз пистолетов и своих желтых, напряженных, хищных глаз. – Неужто тебе за нее жизни не жалко?

– Нет, не жалко, – покачал головой Анатолий.

Ганька смотрел на него с тоской; истинная мука изображалась на его резком, враз усохшем и состарившемся лице.

– Искра, будь милосерд! – глубоким, сильным голосом заговорил Бережной, сдергивая наконец нелепо болтающуюся мочальную крашеную бороду и отбрасывая ее в сторону. – Уходи, не проливай крови, не сей смерть. Уведи свою ватагу – и сам уходи.

– Без нее? – настороженно кивнул Ганька в сторону Ульяши.

– Без нее! – крикнул Анатолий, и Ганька с ненавистью ощерился:

– Никогда! Хоть убейте!

– Ну, коли так… – отчаянно нахмурился Бережной и вдруг закричал что было сил:

– Мужики! Воинская команда близко! Расстреляют вас, коли тут останетесь, а кто со двора по-доброму уйдет, тех не тронут!

Мгновение царила тишина. Ничто не колыхнулось во дворе, ничто не двинулось, и Ганька хохотнул было злорадно:

– Да тебя никто слушать не хочет, Бережной!

И тут изо всех углов двора, изо всех дверей посыпался крестьянский люд. Бывшие бунтовщики улепетывали во все лопатки, бросая на ходу барское добро, которым вознамерились было разжиться, и исчезли за оградою на дороге, которая вела в деревню. Двое или трое выскочили, на ходу натягивая портки, и Ульяша мельком подумала, что это ухажеры самоотверженной Лушки, в коих разум возобладал-таки над похотью.

Ганька провожал свою разбегающуюся братию остановившимся взглядом. Как-то вдруг, внезапно он осознал, что все кончено. Он хотел раздуть пожар среди этих людей, как средь вороха соломы, а вышло, что солома оказалась сырая – и погасила искру.

– Ну, коли так, смерть пришла! – вдруг вскричал Ганька и, неловко повернув пистолет, выпалил себе в грудь.

И упал, выронив свое смертоносное оружие… Второй пистолет мягко выскользнул из его ослабевшей ладони.

Во дворе разом все вскричали в один голос – и разом умолкнули.

Анатолий упал на колени над Ганькой:

– Что ж ты накуролесил, побратим?! Я бы дал тебе уйти! Единожды спас тебе жизнь – спас бы и в другой раз!

Тот был еще жив… Слабо шевельнул губами, не открывая глаз:

– Да лучше б нам с Ерохой тогда в той заводи потонуть. Лучше б никогда не выбираться. Лучше бы ты нас не спасал. Горе одно было с той жизни… – Слеза поползла из-под крепко прижмуренных век. – Одно меня теперь утешает, одно примиряет: как ни старался, как ни хотел, а не смог я зла ни тебе, ни любушке твоей причинить. Может, хоть за это вы меня добром вспомянете.

Голос его прервался. Агония выгнула тело дугой, кровь толчком вырвалась из раны на груди, скрюченные пальцы мучительно сгребли траву, а вместе с травинками – две крошечные серебряные сережки, похожие на черемухов цвет… Но их никто не разглядел в навеки стиснутых кулаках Ганьки Искры.

Анатолий смотрел на мертвое лицо, на котором уже разглаживались следы последних судорог, оно становилось мирным, мягким, нестрашным, – и вспоминал тот давний-предавний сентябрьский день, когда юный барич из Славина услышал на берегу реки мучительные крики о помощи и увидел в воде двух парнишек. Одного, рыжего, тянули на дно сети, другой пытался удержать приятеля над водой. У Анатолия был с собой охотничий нож. Не раздумывая, он кинулся в воду, и они со вторым парнишкой ныряли, кромсали тугие сети, пока те не разжали свои смертельные объятия и не выпустили из них рыжеволосого. Тот был почти без памяти – наглотался воды. Не скоро удалось привести его в чувство, не скоро добрались все трое до Славина, где Анатолий приказал оказать спасенным помощь и приют. Они принадлежали перепечинскому и щегловскому господам и вскоре вынуждены были уйти, однако рыжий потом еще не раз приходил в Славино к Анатолию, ходил вместе с ним на охоту, слушал его рассказы о прочитанных книгах и стал молодому господину верным другом. Они даже побратались на память о том страшном дне и дали друг другу слово прийти на помощь, если побратим позовет.

И вот как повернула их братство, их дружбу судьба… Сделала их врагами, соперниками… а потом показала, что нет одному из них места на этом свете!

– Прощай, Искра, – горестно сказал Анатолий, проводя рукой по лицу Ганьки, чтобы мертвые глаза уже не раскрылись и не пугали живых страшным, последним взглядом, который, по приметам сведущих людей, может углядеть следующую жертву – поживу смерти. – Все кончено…

– Не все! – раздался громкий голос.

Анатолий узнал голос Петра, нехотя поднял голову – да так и замер.

И все замерли, увидав, что Петр целится в Анатолия из второго пистолета, того самого, который выронил Ганька.

– Скажи, где лежит завещание отца, то, о котором ты мне рассказывал? – хрипло выдохнул Петр. Вид у него был отчаянный, голос то прерывался, то взмывал до визга, глаза блуждали. – Знаю я вас, сейчас начнете вокруг меня разное плести, а мне нужно это завещание, чтобы доказать: я законный хозяин Перепечина! Ты говорил, оно у Бережного спрятано в тайнике! Ну, где тот тайник, не то я тебя убью! Минуту тебе даю! – И палец Петра напрягся на спусковом крючке.

Ульяша как неживая сидела в двуколке, с ужасом глядя на Анатолия, которого держал на прицеле Петр. На любую жертву ради этого человека готова была она, однако сейчас ее жертвы бессмысленны. Его жизнь зависит от безумной алчности!

– Ну, если завещание у меня, – послышался спокойный голос Бережного, – что ж ты целишься в Славина? В меня целься!

У Петра дрогнула рука, пистолет заметался между Анатолием и Бережным – и вновь нацелился в лицо Анатолия.

– Ну уж нет, – хрипло хохотнул Петр. – Ты государственный сыскарь, на тебя руку поднять – на каторгу угодишь как пить дать. А Славин кто? Так, никто, вдобавок родственничек… К тому же хочет у меня долю имущества незаконно оттяпать. Даже если пристрелю его, легко отделаюсь. Найду себе какого ни есть крючка приказного, который докажет, что Славин на мое добро покушался, а от вора защищаться – не грех, это по закону!

– Ты, Петр Иваныч, верно сказал, что я государственный чиновник, – снова заговорил Бережной. – Я тут и есть представитель закона. Так неужели ты думаешь, что я дам тебе на своих глазах невинного человека убить, а потом буду покрывать убийство? Да я жизнь положу на то, чтобы тебя на каторгу отправить! Поэтому брось пистолет, угомонись, давай поговорим…

– Не о чем мне с тобой говорить! – взвизгнул Петр. – Семка! А ну, поди сюда!

Чума-сыромятник, доселе маявшийся в сторонке, сделал робкий шаг к своему барину:

– Чего изволите?

– Подойди к Бережному и обыщи его! – приказал Петр. – Сдается мне, что у него под рясой еще один пистолет припрятан! Найди и дай мне!

Семен не двинулся с места.

– Предатель! – взвыл Петр. – Трус и предатель! Ты что, поверил, будто Бережной спустит тебе тот выстрел в спину? Спустит, что из-за тебя чуть не сдох в лесу? Спустит, что ты к Феньке лапы тянул? Некуда нам деться, одно остается – прикончить его! Тогда опять все по-старому будет. Сестру я тебе отдам, если преданность свою мне докажешь! Иди, обыщи его!

– Не трудись, – жестом остановил его Бережной. – Нету у меня больше пистолета под рясой. Подумай хорошенько, Семен! Сколько раз тебя твой барин обманывал? А я – служилый человек, мое слово – все равно что печатью скреплено. Коли сказал, что отпущу тебе тот выстрел, – так оно и будет. Но о Фенечке забудь, моя она была – моею и будет!

– Да уж тут не до барышни, – слезливо протянул Семен. – Тут самому живу бы остаться!

– Обыщи Бережного! – завизжал Петр. – Не то пуля твоя будет!

– Да брось ты, Петр Иваныч, – по-свойски отмахнулся управляющий. – Ну что ты гоношишься! Того убью, другого, третьего… Пистолет-то у тебя один? Выстрелить только один раз сможешь? Выстрелишь, потом, покуда чухаться будешь, все прочие на тебя и навалятся!

– А ты этого уже не увидишь! – вскричал Петр и спустил курок.

Семка даже вскрикнуть не успел – повалился навзничь с пробитой головой.

Ульяша спорхнула с двуколки и кинулась к Анатолию. Припала к нему, прижалась… нет у них будущего, она знала, но хоть один миг счастья есть. Если Петр выстрелил в Семена, значит, в Анатолия он уже не сможет выстрелить! Значит, его жизни ничто не угрожает!

– А! – закричал Петр. – Беззащитный я остался! Все против меня!

– Я с тобой, Петруша, родименький! – послышался голос Ефимьевны, и все увидели, что она стоит на крыльце, потрясая двуствольным охотничьим ружьем Леклера. – Заряженное! Бери да пали в тех, кто против тебя злоумышляет! Ишь чего вздумали – руки к барскому имуществу тянуть! Не ваше оно! Не ваше! Старый барин сколько раз говорил, что все Петруше отдаст!

– Говорить-то он говорил, – подал голос Анатолий, прижимая к себе Ульяшу. – А перед смертью написал совсем другое завещание. Все на три части поделил, поровну на всех своих троих детей. Теперь не только ты тут хозяин, Петр, и Фенечка хозяйка, и моя матушка. Одумайся, помирись с родственниками, мы свои люди, мы тебе все простим, зла тебе не сделаем.

– Врешь! – повернулся к нему Петр с выражением такой ненависти на лице, что Анатолий даже покачнулся, пытаясь отодвинуть за спину Ульяшу, но она неотрывно цеплялась за него. – Врешь! Вечно ты врешь! Голову мне заморочить хочешь? Ефимьевна! Пали в него! Пали в Славина!

– Да как же, миленький? – испуганно воскликнула Ефимьевна, нелепо вертя ружье. – Я, чай, стрелять не научена, не бабье это дело! И не ведаю, на куда тут нажимать-то!

– Петруша! – послышался голос сверху, и все увидели Фенечку, которая свесилась из окна и махала листком бумаги. – Петруша, ты посмотри, вот оно, батюшкино завещание! Ты сам прочитай!

Она разжала пальцы, и листок мягко полетел вниз.

Словно по заказу, он упал прямо под ноги Петра, и тот порывисто схватил его. Поднес к глазам…

– Не верю! – прошептал потрясенно – и завизжал бешено: – Не верю! Нет! Все мое! Здесь все мое! Руки прочь!

– Петенька! – рыдала, свешиваясь сверху, Фенечка. – Братец, родименький! Успокойся! Я тебе все свое отдам, мне ничего не надобно!

– Умница, милая моя, – добродушно кивнул Бережной, поднимая к ней лицо, и исстрадавшиеся, разлученные любовники обменялись пылкими взглядами. – Я Фенечку и в рубище заберу. Моего нам обоим хватит, еще и для будущих детей останется. Не грусти, Петр Иваныч, успокойся, не столь уж ты обеднеешь из-за этого завещания. Две трети имущества твои.

– Да и моя матушка не обеднеет без третьей части, – проговорил Анатолий. – Жила она без перепечинских угодий – и дальше проживет. И я без них обойдусь, мне эти земли и леса никогда не нравились. Так что… так что, Петр, брось-ка ты эту бумагу, никакого значения она не имеет. Был ты здесь хозяином – им и останешься.

Петр недоверчиво осматривался, прижимая к груди завещание отца. И Бережной, который исподтишка к нему приглядывался, видел, что покой и смирение отнюдь не нисходят к нему. Петр смотрел с прежним озлобленным недоверием, потом зажмурился, вздохнул тяжело, а когда открыл глаза, они поразили Бережного своим безумным выражением.

– Врете небось, – хрипло сказал Петр. – Врете все… все вы против меня сговорились! Как только примирюсь с вами, вы со мной тягаться начнете, оттяпаете у меня все, что сейчас сулите… Нет! Я вот какой выход вижу – это завещание увезти отсюда подальше да скрыть понадежней! Знаю я такое место… Тогда вы свои слова назад взять не сможете!

Он огляделся:

– Эй, есть кто на конюшне? Живо коня мне! Фролка! Запорю, коли хоть миг промедлишь!

– Иду, барин! – послышался испуганный голос, и на пороге конюшни появился уже знакомый нам мальчишка, ведя в поводу соловую лошадку. – Вот, извольте!

– Неоседланную? – гневно вскричал Петр. – Запорю!

– Так вы ж велели не медлить! – залился слезами конюшонок. – А седлать – долго!

– Ладно, черт с собой! – Петр сунул бумагу за пазуху и попытался взобраться верхом, однако лошадь нервно выплясывала перед ним и не подпускала к себе. Он вырвал у конюшонка поводья, намотал на руку и заломил морду лошади: – Стоять, дура!

Лошадь не желала повиноваться.

– Стоять! – закричала в это мгновение и Ефимьевна, от всей души пожелавшая помочь барину. – Не то застрелю! – И она неуклюже прижалась щекой к прикладу. Ружье ходуном ходило в ее руках.

– Волжанка! – испуганно воскликнула Ульяша, на миг оторвавшись от Анатолия и узнав свою лошадь. – Милая, стой!

Соловая кобылка, чудилось, послушалась… притихла на миг, Петр подпрыгнул, занес было ногу поверх ее спины, как вдруг…

– Ах ты старая тварь! – раздался женский крик. – Ты что творишь, сумасшедшая! В кого целишь-метишь! Петруша! Беги!

И все увидели, что из дома на крыльцо выскочила полуголая, распатланная, заспанная Лушка. Очевидно, когда ее многочисленные любовники дали деру, она мигом уснула, истомленная их многократной пылкостью, а вот теперь проснулась – и невесть что померещилось ей при виде Ефимьевны, которая целилась из охотничьего ружья в любимого Лушкиного барина!

Не дав себе труда задуматься над полнейшей нелепостью того, что ей причудилось, Лушка всей тяжестью навалилась на Ефимьевну. Ключница ахнула – и выронила ружье, которое упало на землю… Раздался выстрел из двух стволов!

Это было слишком для перепуганной лошади. Она рванулась так, как будто ей под хвост сунули пучок просмоленной да подожженной соломы. Петра, рука которого была обмотана поводьями, сбило с ног и проволокло по земле, а потом, при резком скачке лошади, ударило о стену дома.

Раздался общий крик… Лошадь носилась по двору, волоча за собой безжизненное тело с разбитой, окровавленной головой.

– Волжанка! – закричала Ульяша, бросаясь к ней. – Стой!

Испуганная лошадь метнулась еще раз туда-сюда, потом замерла, дрожа всем телом и пряча голову на плече хозяйки, как будто умоляла защитить ее от человеческих жестокостей.

Ульяше пришлось держать ее и шептать успокаивающие слова, пока Анатолий и Бережной пытались распутать поводья, захлестнувшиеся вокруг руки Петра намертво. В конце концов, Фролка принес из конюшни нож, поводья разрезали. Руки Петра болтались нелепо, поворачиваясь к телу невероятными углами: они были переломаны. Ноги тоже. Но врачевания Петру уже не требовалось – он был мертв.

Анатолий и Бережной переглянулись, потрясенные возмездием, столь внезапно и в то же время столь своевременно настигшим этого жестокосердного, расчетливого, алчного человека.

Петра унесли в дом, где его встречала рыдающая Фенечка. За мертвым телом шли совершенно обмершие от горя Ефимьевна и Лушка. Обе имели такой вид, словно лишились счастья всей своей жизни, и Анатолий невольно задумался над причудами сердечных привязанностей, которыми мы порой награждаем людей недостойных… Главное, чтобы нам они казались достойными!

Трупы Ганьки и Семена унесли в погреб.

Волжанку увели в конюшню. Ульяша тихо плакала, глядя на любимую лошадь, которую судьба дважды избирала своим губительным орудием…

Тем временем Анатолий кликнул двух дворовых людей – попрятавшиеся было лакеи и сенные девки вылезли из тайных щелей и спешили выявить преданность новым своим хозяевам – и дал им какое-то поручение. Для одного оседлали лошадь, и он спешно ускакал, второй побежал из усадьбы на своих ногах – видимо, путь был недалек. Бережной, выслушавший его распоряжения, одобрительно кивнул и пошел было в дом, откуда доносились причитания Фенечки – пора, наконец, обняться с любимой и утешить ее. На пороге он, однако, оглянулся с видом несколько смущенным.

– Грешно, конечно, – сказал, пожав плечами, – в такую минуту, когда смерть все по местам расставила, думать о чем-то другом, кроме как о спасении души… Но я, грешник, более всего о том печалюсь, что придется необходимый срок траура выждать. Будь моя воля, я бы уже сегодня оглашение сделал, а завтра венчался.

– Так быстро не бывает, сколь я сведом, – усмехнулся Анатолий. – Но свадьба твоя задержится, это уж точно. Ничего, потерпишь, дольше ждал. А вот мы… – Он повернулся к Ульяше. – А вот насчет нас не знаю. С одной стороны, Петр покойный – родня, материн брат. С другой стороны, от такой родни я бы подальше держался! И коли решил жениться, то женюсь незамедлительно, ничто меня не удержит.

Ульяша отпрянула от него, мгновение смотрела расширенными глазами, а потом из них потоком хлынули слезы. Закрыв лицо руками, девушка пыталась убежать, но Анатолий успел поймать ее за косу.

– Славин, – спросил Бережной, чуть посмеиваясь при виде его ошеломленного лица. – А может, ты немного спешишь? Невесту-то хоть завел?

– Так вот же она – невеста, – растерянно проговорил Анатолий, пошевеливая зажатой в кулаке Ульяшиной косой.

– Невеста?! – возмущенно обернулась девушка. Глаза ее сверкали таким презрением, что в огне этой ярости даже слезы высохли. – Шутить изволите, барин? Позабавиться решили?! Побалуетесь да бросите? Но не бывать тому! Пусть я жизнь за вас отдать готова, лучше я с тоски по вашей милости умру, чем допущу позор! Думаете, если родом я крепостная крестьянка, то и сердца во мне нет?

Она рванулась было бежать, однако Анатолий держал так крепко, что Ульяша только взвизгнула от боли.

– Да ради бога, – проговорил он беспомощно. – Что мне с того, кто ты есть? Знаю одно: другая мне не надобна!

– Это ложь! – воскликнула Ульяша. – Ты прежде иное говорил!

– Что я такое говорил? – изумился Анатолий.

– А вспомни-ка! Я лежала в беспамятстве, а ты говорил: «Коли кто уродился подлого происхождения, пусть и наполовину, никогда он благородным не станет, и единственное, что может порядочный человек сделать, это от такого подлого подальше держаться». Так вот, я – происхождения подлого. И ты от меня подальше держись.

Анатолий нахмурился, смутно припоминая…

– Черт! – вздохнул обескураженно. – Да ведь и впрямь – говорил я что-то такое. Василий мне рассказывал о проделках Петра и Чумы-сыромятника, а я и брякнул… Но ведь это когда было! Это давным-давно было!

– Только вчера, – непримиримо дернула плечом Ульяша, однако сильно дергаться поостереглась, потому что при каждом неосторожном движении коса туго натягивалась и причиняла резкую боль.

– Не только вчера, – усмехнулся Анатолий. – Это было куда раньше той ночи, когда одна девушка, себя не помня, почти в бесчувствии, отправилась по незнакомому дому бродить – и забрела в укромный уголок, где увидела расстеленную постель. Легла на нее… а в комнате той был мужчина. Он лег с нею рядом в постель, он обнимал ее, целовал… и это всем людям известно. Неужели ты думаешь, что он подлец и не понимает своего долга?

– Долга?! – вскричала отчаянно Ульяша. – Так вы из чувства долга?!

И слезы снова хлынули из ее глаз.

– Ох, боже ты мой, – вздохнул Анатолий, осторожно сгибая руку и притягивая девушку к себе. Она хоть и противилась, но все же приблизилась к нему и даже вынуждена была прижаться, хотя сквозь ливень слез все еще сверкали молнии гнева. – Из чувства долга… но не только перед тобой, а также и перед собой. Я должен быть счастливым… а без тебя мне счастье немыслимо!

– Господа, – сказал Бережной, усмехаясь в усы. – Коли у вас все слажено, может, я все же пойду в дом? У меня тоже есть невеста, она меня ждет.

Анатолий, который начал было склоняться к губам Ульяши, выпрямился.

– Погоди, Бережной, – сказал он, спохватившись. – Она мне не очень верит… Скажи ей ты, куда я послал людей только что?

Ульяша смотрела недоверчиво.

– Одного нарочного Анатолий отправил в Щеглы, к Наталье Павловне, с наказом сюда ехать. А второго – в Перепечино, к Елизаровым, велев передать, чтобы немедля шли в усадьбу.

– Я хочу, чтобы твои родители – и подлинные, и приемная мать – благословили нас, – сказал Анатолий, глядя в исплаканные, недоверчивые Ульяшины глаза. – Сначала я получу это благословение. А потом… Поскольку половина перепечинского имущества теперь принадлежит моей матери, а значит, мне, я намерен дать твоим родителям вольную. Ну что? Теперь ты за меня пойдешь?

Бережной взялся за ручку двери, потом оглянулся.

Но его уже никто не собирался останавливать. Он мог спокойно идти к Фенечке. Анатолию и Ульяше не было до него никакого дела.

А впрочем, им сейчас и до целого мира не было никакого дела!