Одна смертельная тайна

1840 год

Марфа

На улице послышались голоса, и пятнадцатилетняя Марфа прильнула к мутному окошку, покрытому трещинами. Нет в семье денег, чтобы заменить стекло. Да и вообще ни на что нет. Двенадцать детей, шутка ли, и она, Марфа, самая старшая. В низеньком скособоченном домике, покрытом соломой, в прямом смысле слова жили семеро по лавкам. Средние мальчишки, все четверо, спали на печи, и зимними ночами Марфа страстно им завидовала. На печи все же тепло.

Отец с матерью и очередным младенцем – кои появлялись в семье каждый год – ютились в углу, отгороженном от жилой комнаты занавеской. На приступке к печи располагался на ночлег Марфин брат, младше ее на полтора года. Во второй комнате на трех кроватях, сдвинутых так плотно, что ногу не поставишь, располагались девочки: сама Марфа и пять ее сестер. Спали по двое на кровати, и это хоть немного спасало от холода. К утру комната, в которую задней своей стороной выходила печь, выстывала так, что дыхание замерзало в воздухе.

Страдать приходилось не только от холода, но и от голода. Пропитание добывалось тяжким трудом, и все равно на всех не хватало. Иной день в доме не было даже хлеба. Для малышей белый хлеб заливали молоком, готовя тюрю. Старшие обходились ржаными сухарями, размоченными в воде. Если удавалось капнуть в получившуюся кашицу постного масла, так и вовсе праздник. Есть хотелось постоянно. От голода у Марфы то и дело скручивало живот, да так сильно, что она сгибалась пополам, чтобы хотя бы немного облегчить боль.

Братья с малых лет работали, помогая отцу в его нелегком крестьянском труде. Крепостными они не были, относились к так называемым государственным крестьянам, но легче от этого не становилось. Что на помещика спину гнуть, что на чиновника – какая разница. Десять рублей в год вынь да положь в казну. А их даже при хорошем урожае заработать ой как непросто.

Сестры помогали матери по хозяйству. Сама она, то беременная, то кормящая на протяжении вот уже полутора десятков лет, отличалась слабым здоровьем, не позволяющим даже ведро с водой поднять. Неудивительно, что Марфе, как старшей, приходилось тяжелее всех. Худо жилось ей в родительском доме, ой худо.

С детства она была ладненькая, налитая, как спелое яблочко, а к пятнадцати годам превратилась в редкостную красавицу. Волосы цвета спелой пшеницы струились по узкой, но крепкой спине, а когда она заплетала их в косу, то та выходила с руку толщиной. На румяном личике сверкали ярко-синие глаза, обрамленные густыми, очень черными ресницами. Под пухлыми губками прятались ровные зубы, белые, как маленькие жемчужины.

Красота была ее вознаграждением за то, что на свет в семье она появилась раньше братьев и сестер. С каждым последующим ребенком таяла материнская сила, а вместе с ней и здоровье появляющихся на свет детей, унося и ладную внешность. Только два брата, родившихся сразу на Марфой, унаследовали стать отца и былую красоту матери, остальные дети в семье Аграфениных росли блеклыми, невзрачными, худосочными и болезненными.

Впрочем, Марфа и сама не знала, как лучше. Для отца старшая дочь стала выгодным товаром, который можно удачно сбыть в чужую семью, получив за это неплохой магарыч. Она была в курсе, что отец ищет ей мужа, да такого, семья которого помогла бы семейству Аграфениных хоть немного продохнуть от беспросветной нужды.

Нет, Марфа была не против выйти замуж, вот только выбора отцовского немного страшилась. А ну как попадется ей в мужья горький пьяница? Даже если и будет он из зажиточной семьи, так ведь любое добро пропить недолго. Или руки распускать станет? Вон, как соседская теть Шура: почти каждый день муж выгоняет ее из дому босой на мороз да бьет батогами. У нее все тело исполосовано – Марфа видела, когда мать избитую Шуру в бане водой отливала.

Шура еще говорила сквозь слезы, что матери-то с мужем повезло. Не пьет, не бьет, на мороз не выгоняет, пашет от зари и до зари. А что толку, если в доме ничего, кроме хлеба, да и тот не всегда?

Из всех девок в округе Марфа больше всего завидовала Василине, жене Степана, старшего сына в семье Якуниных. Жили они не в деревне Куликово, а в соседней, за рекой, носящей невесть откуда взявшееся название Глухая Квохта. Степан был собой хорош – высокий, статный, косая сажень в плечах, глаза шальные, темные, веселые. Василина на деревенских посиделках всегда появлялась в обновках, то в яркой шали на плечах, то с новой лентой в волосах.

Якунины считались зажиточными крестьянами. Дом у них был не чета аграфенинскому. Не покосившаяся избушка, накрытая полусгнившей соломой, а бревенчатая изба с покатой крышей, с резными ставнями на окнах, с просторными сенями. И детей у Якуниных-старших было всего трое и все сыновья. Старший – уже упомянутый Степан, средний – Никита и младший – Потап.

Степану недавно исполнилось двадцать, Никите – тринадцать и Потапу – девять. В промежутках между сыновьями Арина Петровна Якунина рожала и дочерей, да вот только те помирали, не прожив и пары месяцев. Только одной, последышу, названному Стешей, удалось дотянуть до двух лет, после чего девочка утонула в деревенском пруду. Арина Петровна уверяла, что это все потому, что женский род их проклят до седьмого колена.

За среднего сына Якуниных, тринадцатилетнего Никиту, и сватал отец Марфу. Все бы было ничего, вот только возраст жениха ее пугал. Мальчишка еще совсем, на два года младше ее самой. Неделю назад отец брал старшую дочь с собой на ярмарку, которую проводили в Глухой Квохте. Деревня была большая, и торжище там по традиции проходило в середине зимы.

Конечно, с настоящими ярмарками, которые устраивались в городах, с их балаганами, театрами-райками, кулачными боями и прочими развлечениями торг в Глухой Квохте был несравним, но настоящую ярмарку Марфа никогда и не видела. Но самую закадычную ее подружку Глафиру Худякову каждый год отец брал на ярмарку в город, куда он возил продавать выделанную кожу и шкуры. От Глафиры Марфа и знала про это сказочное место, где простой народ со всей округи продавал излишки своего урожая и разную продукцию, прикупая на вырученные деньги обновки для всей семьи и заодно отдыхая от изнурительной работы.

На ярмарке продавали и покупали соль, рыбу, металлические и глиняные изделия, меха, льняные и хлопковые ткани, сырые и дубленые кожи, льняное семя и масло, холст и сукно, дичь, скот, сало, сено, кухонную утварь, сахар, пряности и лакомства. Здесь же сапожники тачали сапоги, цирюльники брили бороды, портные чинили одежду. Ах как бы хотела Марфа хотя бы одним глазком посмотреть на все это великолепие.

Глафира рассказывала про бублики и сахарные крендели, а также про царящую на ярмарке атмосферу безудержного веселья. Там играла музыка, звучали народные песни, водились хороводы, устраивались веселые конкурсы и игрища. Нарядно одетые люди катались на каруселях и качелях, веселились от души и даже наблюдали за выступлениями скоморохов, горбатого Петрушки с тонким писклявым голосом и других героев вертепа – кукольного театра в коробке с вырезанным днищем – и даже настоящего балагана.

Ничего подобного в Глухой Квохте не было и в помине. Здесь просто расставляли большие столы, на которые съезжающиеся торговцы выкладывали и выставляли свои товары. Из развлечений был разве что сапог на столбе, куда за небольшую плату мог залезть любой юноша. Для бедноты, которая жила вокруг, новые сапоги считались настоящей драгоценностью, вот только далеко не каждый обладал такой ловкостью, чтобы добраться до самого верха и урвать обновку, заодно поразив впечатлительных девушек.

В прошлом году Артему удалось, Марфиному брату, и он целый год проходил в заслуженной обнове, пока нога не выросла настолько, что сапоги стали немилосердно жать, после чего перешли следующему сыну Аграфениных – Федоту. Вот на такую «малую» ярмарку и взял отец с собой Марфу, сразу предупредив, что денег ни на какие обновки или пряники с леденцами у них нет.

Так она и проходила между торговыми рядами, пожирая глазами продающееся там великолепие, познавая всю горечь поговорки «Видит око, да зуб неймет». Один бублик ей, впрочем, все-таки достался. Им угостил Марфу Григорий Никифорович Якунин – огромный лохматый мужик лет пятидесяти с огненными глазами, горящими под кустистыми бровями, сросшимися на переносице. Еще у него была окладистая седая борода с проседью. Марфа его забоялась.

Он же, наоборот, смотрел на нее смеющимися, почти ласковыми глазами, вручил бублик, купил у отца остатки прошлогоднего, уже довольно прелого сена и по окончании ярмарки пригласил к себе в дом.

Дом Марфу потряс. Одни только полати между стеной и большой русской печью оказались такими огромными, что Марфе чудилось, что по размеру они превосходят ее отчий дом целиком. Красавица Василина, жена Степана, споро накрывала на стол, но Григорий Никифорович велел ей показать Марфе подклет.

Нижний этаж, расположенный под жилыми помещениями, выглядел таким же просторным, как весь дом. Марфа, как зачарованная, смотрела на ряды бочонков, в которых хранились соленья, варенья, сало, грибы, моченые ягоды. Была здесь и морошка, и брусника, и клюква, и грибы, а также капуста, морковь, картошка, крупы в мешках, мука и сахар. Под потолком на крюках висела свиная туша. Точнее, то, что от нее осталось. Марфа отродясь столько еды не видывала.

Погостив у Якуниных с полчаса – именно столько потребовалось, чтобы испить чаю с брусничным пирогом, – Марфа с отцом вернулись домой, в Куликово. И вот теперь, спустя неделю, Григорий Никифорович с Никитой наносили Аграфениным ответный визит. Да не простой, а со сватами.

Увидев, как гости вылезают из телеги, запряженной конем с лентами в гриве, Марфа отпрянула от окна, чтобы не быть застуканной за подглядыванием. Может, и хорошо, что батюшка нашел ей жениха. Заманчиво это – обзавестись собственной семьей и перестать горбатиться на всех братьев и сестер. Да вот только в мужниной-то семье тоже вряд ли забалуешь. Вся округа знает, насколько крут нравом Григорий Никифорович. Да и жених-то совсем мальчишка. Вот кабы ее Степан сосватал… Так он уже женат.

Впрочем, Степана с прошлого лета забрили в рекруты. Василина, даже не успев родить первенца молодому мужу, осталась в семье свекра и свекрови одна. Правда, на ее цветущий вид и яркие наряды это совсем не повлияло. Может, и правда, заботятся о невестках в якунинском доме. Может, и ей там хорошо будет.

За накрытым столом, на который гости выставили привезенное с собой угощение, ударили по рукам, назначив свадьбу на весну, сразу после Великого поста. Марфа для порядка проплакала всю ночь из-за юного возраста и невзрачного вида жениха, но к утру смирилась. Да и не спрашивал никто ее согласия. Батюшка сказал замуж, значит, замуж. Вот и весь сказ.

– Жалко мне тебя из отчего дома отпускать, Марфушка, – сетовал он. – Работница ты хорошая, да и любимица моя. Но пора тебе за мужнину спину перебираться. А у Якуниных тебе хорошо будет. Сытно. Никита – парень хороший, добрый. Он тебя не обидит. Да и верх ты над ним быстро возьмешь. Характер у тебя посильнее будет.

Пасха в том году выпала на четырнадцатое апреля, Красную горку отметили двадцать первого. С этого дня впервые с начала Великого поста церковь возобновляла проведение венчальных обрядов. Марфа верила в народные приметы, а потому надеялась, что свадьба станет для нее залогом долгой и счастливой семейной жизни. Недаром же говорят, кто женился и вышел замуж на Красную горку, тот будет счастлив всю жизнь. И венчание, и торжество провели в Глухой Квохте, после чего родня Марфы уехала к себе в Куликово, а она сама осталась в родительском доме молодого мужа, которому отныне предстояло стать домом и для нее.