Одна в мужской компании

Глава первая

17 мая 1933 года

Вена, Австрия

Мои веки дрогнули, я открыла глаза, но тут же снова сощурилась, ослепленная лучами софитов. Чтобы не упасть, я незаметно оперлась на руку стоящего рядом актера и, изобразив на лице уверенную улыбку, стала ждать, пока зрение прояснится. От яркого света и оглушительного грохота аплодисментов меня слегка пошатывало. Маска, прочно приросшая к лицу на время спектакля, соскользнула: на какой-то миг я вновь стала не Елизаветой, баварской императрицей девятнадцатого века, а просто юной Хеди Кислер.

Но не могла же я на глазах у зрителей знаменитого Венского театра выпасть из образа их любимой императрицы. Пусть даже и по завершении спектакля. Она ведь была для венцев символом некогда славной Габсбургской Австрии — империи, господствовавшей почти четыреста лет, и в эти унизительные дни после Мировой войны ее образ был особенно дорог людям. Правда, последние годы жизни императрицы, когда золотая цепь императорской немилости стала ярмом на ее шее, ограничивающим каждое движение, в пьесу, конечно, не вошли. Об этом венцам думать не хотелось, а игнорировать неприятные факты они умели как никто.

На долю секунды я снова прикрыла глаза, ушла в себя, отбросила прочь Хеди Кислер со всеми ее пустяковыми заботами и мелкими чаяниями. Усилием воли я вновь заставила себя ощутить на плечах мантию императрицы, а в душе — стальную несгибаемую твердость и тяжкий груз долга. Решительно открыла глаза и устремила взор на своих подданных.

Передо мной возникла публика. Я увидела, что зрители хлопают мне не с мягких сидений роскошных театральных кресел, обтянутых красным бархатом, а стоя. Такую честь мои земляки-венцы оказывали далеко не каждому. Я-императрица принимала эти почести как должное, а вот я-Хеди засомневалась: может быть, эти аплодисменты предназначены вовсе не мне, а еще кому-нибудь из актеров, занятых в «Сисси»? Да вот хотя бы Гансу Яраю, который играл Франца-Иосифа, — ведь он живая легенда Венского театра. Я ждала, когда коллеги выйдут на поклон. Все они были вознаграждены громкими рукоплесканиями, но, когда в центр сцены вышла я, зрители пришли в настоящее неистовство. Да, это был мой триумф.

Как же жаль, что папа не видел мою игру в этот вечер. Если бы мама не вздумала разыгрывать из себя больную, — конечно, только для того, чтобы оттянуть на себя внимание в такой важный для меня день, — он мог бы полюбоваться на мой дебют в Венском театре. Я знаю, его порадовал бы такой восторг публики, и, если бы он своими глазами увидел, что творится со зрителями, может быть, хоть это смыло бы с меня пятно позора от опрометчивого появления на экране в фильме «Экстаз». Роли, о которой я всей душой мечтала забыть.

Овации стали стихать, и по рядам пробежал беспокойный ропот: в центральном проходе показалась процессия капельдинеров с охапками цветов в руках. Такой вызывающий жест, да еще и у всех на виду, взбудоражил обычно сдержанных венцев. Я почти слышала, как они перешептываются: кто же это осмелился устроить такое пышное шествие в день премьеры? Это можно было бы оправдать разве что неумеренным проявлением родительской гордости, но я-то знала: мои осмотрительные родители на такой поступок никогда бы не решились. Может быть, перестарались родные кого-то из коллег?

Капельдинеры приблизились к подмосткам, и я увидела, что в руках у них не обычные цветы, а отборнейшие оранжерейные розы. С десяток букетов, если не больше. Сколько же может стоить такой ворох? Я могла только гадать, кто может позволить себе такую невероятную роскошь в наше время.

Капельдинеры поднялись на сцену, и стало ясно: им велено вручить букеты адресату на глазах у всей публики. Не зная, как правильно реагировать на такое нарушение приличий, я бросила взгляд на других актеров — виду них был такой же обескураженный. Режиссер сделал знак капельдинерам прекратить эту демонстрацию, но тем, должно быть, хорошо заплатили: они не обратили на него внимания и выстроились в ряд передо мной.

Они начали вручать букет за букетом — вскоре цветы уже не помещались у меня в руках, и тогда капельдинеры стали складывать их к моим ногам. Спиной, каждым позвонком, я чувствовала неодобрительные взгляды коллег. Малейшая прихоть этих прославленных артистов могла как вознести, так и обрушить мою карьеру. Несколько нужных слов в нужный момент — и я кубарем покачусь вниз с вершины успеха, и меня заменят любой из множества молодых актрис, претендующих на эту роль.

Я уже думала, что придется отказаться от букетов, но одна мысль внезапно остановила меня. Их ведь мог прислать кто угодно. Возможно, какой-нибудь видный деятель любой из враждующих политических групп — консерватор из Христианской социальной партии или социалист из социал-демократической. Или еще хуже: мой щедрый даритель — сторонник национал-социалистической партии, выступает за объединение Австрии с Германией и поддерживает ее недавно провозглашенного канцлера, Адольфа Гитлера. Маятник власти каждый день раскачивался из стороны в сторону, и рисковать сейчас нельзя было никому. Тем более мне.

Публика перестала хлопать. В неловкой тишине все вновь уселись на свои места. Все, кроме одного человека. У одного из самых лучших мест в театре, в середине третьего ряда, стоял какой-то мужчина с широкой грудью и квадратной челюстью. Один из всех зрителей он остался стоять.

Не сводя с меня глаз.

Глава вторая

17 мая 1933 года

Вена, Австрия

Занавес упал. Коллеги-актеры бросали на меня насмешливые взгляды. Я пожала плечами и покачала головой — это должно было выразить, как я надеялась, и недоумение, и неодобрение подобных поступков. Приняв поздравления и выждав сколько нужно, чтобы соблюсти приличия, я ушла и закрылась у себя в гримерке. Я была охвачена гневом и тревогой: эти цветы отвлекли внимание от моего триумфа, от роли, которая должна была помочь мне раз и навсегда развеять память об «Экстазе». Нужно выяснить, кто это сделал и что это было: комплимент, пусть неуклюжий, или что-то еще.

Вытащив конверт, спрятанный в самом большом букете, я взяла маленькие ножницы и вскрыла его. Достав плотную кремовую карточку в золотой рамке, я поднесла ее поближе к лампе, стоявшей на туалетном столике, и прочла:

«Незабываемой Сисси. С уважением, Фридрих Мандль».

Что еще за Фридрих Мандль? Имя было мне знакомо, но я никак не могла вспомнить откуда.

Дверь моей гримерки заходила ходуном от настойчивого стука.

— Фройляйн Кислер?

Это была Эльза Люббиг, старая и опытная костюмерша, вот уже двадцать лет одевавшая всех звезд Венского театра. Даже во время Мировой войны и в тягостные годы после поражения Австрии эта седовласая матрона помогала актерам готовиться к спектаклям, что поддерживали боевой дух венцев, напоминали им об историческом величии Австрии и рождали мечты о счастливом будущем.

— Входите, пожалуйста! — крикнула я.

Даже не взглянув на море роз, фрау Люббиг начала снимать с меня желтое, солнечного цвета платье. Пока я втирала крем в лицо, чтобы снять плотный слой сценического грима, а вместе с ним последние остатки образа, она выплела из моих волос замысловатый шиньон, подобающий, по мнению режиссера, императрице Елизавете. Фрау Люббиг молчала, но я чувствовала — она только выжидает удобного момента, чтобы задать вопрос, несомненно занимающий сейчас весь театр.

— Красивые цветы, фройляйн Кислер, — заметила наконец фрау Люббиг после того, как похвалила мое выступление.

— Да, — ответила я, ожидая пока не высказанного вопроса.

— Можно поинтересоваться, от кого они? — спросила она, покончив с прической и переходя к корсету.

Я помолчала, раздумывая над ответом. Можно было соврать, приписать оплошность моим родителям, но тогда эта сплетня станет той ценностью, которую она сможет пустить в оборот при удобном случае, а если я доверю ей настоящий секрет, она будет у меня в долгу. Иметь в своих должниках фрау Люббиг может оказаться небесполезным.

Я улыбнулась и протянула ей карточку.

— Некто Фридрих Мандль.

Она ничего не сказала, но я слышала, как она сдавленно охнула, и это было более чем красноречиво.

— Вы о нем слышали? — спросила я.

— Да.

— Он был в театре сегодня вечером?

Я знала, что фрау Люббиг смотрит все спектакли из-за кулис, зорко наблюдая за порученной ее заботам актрисой, чтобы вовремя привести в порядок надорванный подол или сбившийся набок парик.

— Да, фройляйн Кислер.

— Это тот, что остался стоять после последних аплодисментов?

Она вздохнула.

— Да, фройляйн Кислер.

— Что вы о нем знаете?

— Не хотелось бы рассказывать, фройляйн Кислер. Не по чину мне.

Я подавила улыбку: ох уж эта притворная скромность фрау Люббиг. В ее сокровищнице хранилось столько тайн, что это делало ее во многих отношениях самой влиятельной персоной в театре.

— Вы сделаете мне большое одолжение.

Она помолчала, делая вид, что обдумывает мою просьбу.

— До меня доходили только сплетни и слухи. Не всегда лестные.

— Прошу вас, фрау Люббиг.

— В общем… — Я видела ее в зеркале: она словно перелистывала аккуратно сохраненное в памяти досье, прикидывая, какой кусочек информации выдать. — У герра Мандля еще та репутация в делах с женщинами.

— Как и у любого мужчины в Вене, — со смехом отвечала я. Если дело только в этом, можно не волноваться. С мужчинами я умела себя поставить. Во всяком случае, с большинством мужчин.

— Дело не сводится к обычным интрижкам, фройляйн Кислер. Один его роман закончился самоубийством молодой немецкой актрисы Евы Мэй.

— Какой ужас, — выдохнула я, хотя, имея за плечами свою собственную историю разбитых сердец и попытку самоубийства одного из отвергнутых воздыхателей, я не могла судить его слишком строго. История, конечно, ужасная, но эта пикантная подробность — явно не все, что известно фрау Люббиг. По ее тону я чувствовала, что она что-то скрывает и ей есть что еще рассказать. Ей просто хотелось, чтобы я поупрашивала ее подольше.

— Если вы знаете еще что-то, я буду вам очень обязана.

Она помялась.

— Такими сведениями в наши дни делятся с осторожностью, фройляйн Кислер.

В эти смутные времена информация была валютой.

Я взяла ее за руку и заглянула ей в глаза.

— Эти сведения останутся между нами, они нужны мне только для моей же безопасности. Обещаю вам, что никому не стану их передавать.

После долгого молчания она сказала:

— Мандль — владелец Hirtenberger Patronenfabrik. Его компания производит боеприпасы и другое вооружение.

— Малоприятный бизнес, я бы сказала. Но кто-то должен делать и эту работу, — ответила я. Я не считала, что о человеке нужно судить только по роду занятий.

— Дело не столько в том, что он производит оружие, сколько в том, кому он его продает.

— Неужели?..

— Да, фройляйн Кислер. Его прозвали торговцем смертью.

Глава третья

26 мая 1933 года

Вена, Австрия

Через девять дней после моего театрального дебюта в «Сисси» над Веной висела почти полная луна, отбрасывая темно-фиолетовые тени. Она достаточно ярко освещала городские улицы, так что, хотя час был поздний, я решила пройти остаток пути из театра домой пешком и выскочила из такси. Ужасно хотелось тихого антракта, передышки между тем сумасшествием, что творилось в театре после спектакля, и бурей родительских чувств, ожидавшей меня дома после каждого выступления. И сегодня тоже.

Прохожих было совсем мало: седовласая пара, неторопливо возвращающаяся домой после позднего ужина, молодой человек, что-то насвистывающий на ходу, — я чувствовала себя в безопасности. Театр располагался в фешенебельном девятнадцатом районе, и чем ближе к дому моих родителей в Дёблинге, тем богаче и многолюднее становились улицы, — в общем, бояться было нечего. Но родители все равно ужасно встревожились бы, если бы узнали, что я разгуливаю по улицам одна. Они всегда очень волновались за свое единственное дитя.

Я отбросила мысли о маме и папе и улыбнулась, вспомнив статью, опубликованную в Die Presse на этой неделе. Мое исполнение роли императрицы Елизаветы расхваливали с таким жаром, что зрители расхватали все билеты на спектакль, и вот уже три вечера подряд в театре оставались только стоячие места. Мой авторитет в театральных кругах возрос, и наш обычно критично настроенный режиссер во всеуслышание осыпал меня комплиментами. Приятно было получать одобрительные отзывы после скандала из-за обнаженной сцены в «Экстазе». Эта режиссерская идея казалась вполне приемлемой и художественно оправданной ровно до тех пор, пока публика, в числе которой были и мои родители, не пришла в ужас и возмущение, и я теперь понимала, что приняла правильное решение — вернуться в театр после короткого опыта в кино. Как будто вернулась домой.

В детстве театр был для меня защитой от одиночества, возможностью впустить в свое тихое существование каких-то других людей, помимо вечно стоящих над душой няни и гувернантки и вечно отсутствующих мамы с папой. Сначала я просто сочиняла роли и сюжеты для кукол, которых у меня было множество, и разыгрывала их на импровизированной сцене под огромным столом в папином кабинете, а потом, как-то незаметно для меня самой, игра стала чем-то гораздо большим. Когда я пошла в школу — и внезапно в мою жизнь хлынули новые люди, головокружительно разнообразные, — актерство стало моим способом встраиваться в мир, своего рода валютой, которую можно было снимать со счета по мере надобности. Я могла стать той, кого втайне мечтали видеть окружающие, и, в свою очередь, получала от них все, что хотела. Но только выйдя впервые на сцену я осознала масштаб своего дара. Я могла скрыть свое «я» под маской совершенно другого человека, созданного режиссером или писателем. Мне достаточно было бросить взгляд на зрителей, и я могла сколько угодно наслаждаться своей властью над ними.

Единственным темным пятном в потоке света, который щедро дарила мне игра в «Сисси», были эти ежевечерние розы. Цвет их каждый раз менялся, но количество оставалось постоянным. Мне приносили розы цвета фуксии, бледно-розовые, цвета слоновой кости, кроваво-красные, даже редкие нежно-лиловые, но всегда ровно двенадцать дюжин. Это было просто неприлично. Хорошо хоть, передавать их стали иначе. Капельдинеры больше не вручали мне цветы на сцене, торжественно и при всех; теперь они потихоньку расставляли их у меня в гардеробной во время последнего акта.

Этот таинственный герр Мандль… Кажется, я видела его несколько раз среди зрителей, в вожделенном для многих кресле третьего ряда, но полной уверенности у меня не было. Он не пытался общаться со мной после письма, переданного вместе с первыми розами, и до сегодняшнего вечера. В этот раз на карточке в золотой рамке, торчавшей среди ярко-желтых — точно в цвет моего платья — цветов, было написано от руки:

Мои родители пришли бы в ужас, если бы я допустила хоть мысль о встрече с незнакомым мужчиной наедине, без сопровождения. Тем более в гостиничном ресторане, хоть бы это и было знаменитое творение архитектора Йозефа Хоффмана. Того, что я уже узнала о герре Мандле, было достаточно, чтобы мне и самой не захотелось нарушить этот запрет. С помощью осторожных расспросов мне удалось собрать еще кое-какие сведения о моем таинственном поклоннике. Немногочисленные друзья, которых я успела приобрести в замкнутом театральном мирке, слышали, что в своих делах он руководствуется исключительно прибылью, а отнюдь не моральными принципами тех, кому он продает оружие. Но самый крупный самородок достался мне без всяких просьб — от нашей поставщицы секретов, фрау Люббиг, которая шепнула мне, что герр Мандль пользуется покровительством правых автократов, поднимающих голову по всей Европе. Эта новость меня особенно встревожила: Австрия сейчас как раз всеми силами боролась за сохранение своей независимости, поскольку географически ее со всех сторон окружали жадные до чужих земель диктаторские режимы.

Но, хоть я и не решилась пойти ужинать в отель «Империал», полностью игнорировать герра Мандля больше было невозможно. Судя по всему, он имел связи в политических кругах, а обстановка в Вене сложилась такая, что осторожность была необходима всем. Но я просто не знала, как реагировать на такое проявление внимания: до сих пор я встречалась исключительно с мягкими и уступчивыми молодыми людьми, близкими мне по возрасту. Поскольку плана действий у меня пока не было, я прибегла к помощи фрау Люббиг, попросив ее отвлечь шофера герра Мандля, пока я пройду мимо служебного входа и выйду через главный.

Мои каблуки выстукивали стаккато по тротуару — я подходила уже к Петер-Йорден-штрассе. Я мысленно отмечала знакомые дома соседей, шагая мимо них к нашему, как говорили родители, «коттеджу». Все жители Дёблинга называли так свои дома, что, однако, совсем не подходило им из-за весьма солидных размеров. Это было данью уважения английскому архитектурному стилю, в котором строились все здания этого района — большие, просторные, с закрытыми со всех сторон семейными садиками.

В нескольких кварталах от дома моих родителей свет стал как будто меркнуть. Я подняла взгляд вверх, на луну — не закрыли ли ее тучи, но нет, она светила все так же ярко. Никогда раньше я такого не замечала, но ведь я почти никогда и не ходила по нашему району ночью одна. Не оттого ли здесь кажется темнее, что совсем рядом с Петер-Йорден-штрассе раскинулся густой Венский лес, Винервальд, где мы с папой так любили гулять по воскресеньям?

Кроме нашего дома во всем квартале не было видно ни единого проблеска электрического света. На меня смотрели черные окна соседских «коттеджей», едва заметно озаренные тусклым светом свечей. И я вдруг вспомнила, почему здесь так темно. Многие из жителей Дёблинга, нашего своеобразного анклава, хотя в целом и не придерживались ортодоксальных религиозных обычаев, все же чтили традицию не пользоваться электричеством от захода солнца в пятницу до захода солнца в субботу. Я совсем забыла об этом: ведь мои родители этот обычай никогда не соблюдали.

В Дёблинге, еврейском квартале в католической стране, отмечали шаббат.

Глава четвертая

26 мая 1933 года

Вена, Австрия

Стоило мне перешагнуть порог, как я почувствовала знакомый запах. Еще не видя роз, я уже знала, что их тут полон дом. Боже мой, да зачем же этот герр Мандль еще и сюда их прислал?

Из гостиной доносились нестройные аккорды Баха на бехштейновском рояле. Дверь за мной захлопнулась, щелкнул замок, музыка смолкла, и мама окликнула меня:

— Хеди? Это ты?

Я передала пальто Инге, нашей горничной, и отозвалась:

— Кому же еще быть в такой час, мама?

Папа вышел из гостиной встречать меня. Держа в уголке рта деревянную трубку с замысловатым резным узором, он спросил:

— Как поживает наша императрица Елизавета? Ты опять «царила на сцене», как выразилась Die Presse?

Я улыбнулась папе — своему высокому, красивому, несмотря на седые виски и морщинки вокруг голубых глаз, папе. Даже в это позднее время, в двенадцатом часу, он был безукоризненно одет: в тщательно отутюженный темно-серый костюм с бордовым галстуком в полоску. Неизменно надежный, успешный управляющий одного из самых известных венских банков — Creditanstalt Bankverien.

Он взял меня за руку, и на мгновение мне вспомнилось детство — наши с ним субботние и воскресные послеобеденные часы, когда он терпеливо отвечал на все мои вопросы об окружающем мире и о том, как тот устроен. Мне разрешалось спрашивать о чем угодно — хоть об истории, хоть о литературе, хоть о политике, и я готова была сколько угодно сидеть с ним вдвоем, жадно наслаждаясь его безраздельным вниманием. Однажды в солнечный день, один из самых моих любимых, он целый час объяснял мне природу фотосинтеза, когда я поделилась с ним своими детскими размышлениями о том, что же едят растения; терпение, с каким он отвечал на мои неустанные вопросы о живой природе и физических явлениях, никогда не иссякало. Но этих часов было так мало: мама, работа и общественные дела требовали много времени, и на мою долю папы почти не оставалось. А без него в моей жизни были лишь нескончаемые уроки и домашние задания, однообразные повседневные дела с няней или, реже, с мамой, которая обращала на меня внимание только тогда, когда я сидела за пианино, а она бранила мою игру. Я обожала музыку, но садилась за инструмент только тогда, когда мамы не было дома.

Папа провел меня в гостиную, усадил в одно из четырех обитых парчой кресел, стоявших вокруг камина, в котором в этот прохладный весенний вечер горел огонь. В ожидании, когда мама придет и сядет с нами, он спросил:

— Проголодалась, моя маленькая принцесса? Можно попросить Ингу принести тебе чего-нибудь. Ты все еще такая худенькая после пневмонии.

— Нет, папа, спасибо. Я поела перед спектаклем.

Я окинула быстрым взглядом комнату, бесконечные семейные портреты на стенах, и без того слишком густо испещренных полосами обоев, и заметила, что кто-то — скорее всего, мама — красиво расставил по всей комнате дюжину букетов бледно-розовых роз. Папа только приподнял бровь, но ни слова не сказал о цветах. Мы оба знали: все расспросы мама возьмет на себя.

Мама вошла в комнату и налила шнапс в рюмку. Даже не произнеся ни слова, не встретившись со мной взглядом, она сумела яснее ясного выразить свое недовольство.

В комнате было тихо: мы ждали, когда мама заговорит.

— Судя по всему, у тебя появился поклонник, Хеди, — сказала она, сделав большой глоток шнапса.

— Да, мама.

— Чем же ты могла дать повод к таким демаршам? — Тон у нее был, как обычно, обвинительный. Я закончила по ее настоянию школу, но не вышла из нее готовой к замужеству, подающей надежды будущей хаусфрау, как она надеялась. Когда я выбрала профессию, которую она считала пошлой, хотя театральное искусство всегда высоко ценилось в Вене, она сделала вывод, что и поведения от меня остается ждать соответствующего. И, признаю, иногда я оправдывала ее ожидания, принимая ухаживания какого-нибудь молодого человека. Время от времени я позволяла отдельным поклонникам — будь то аристократ Риттер Франц фон Хохштеттен или стремительно восходящая звезда, мой коллега по фильму «Экстаз» Ариберт Мог — все то, что мама рисовала в своем воображении: это был мой тайный бунт против нее. А что мне терять, говорила я себе. Так или иначе она будет думать, что я занимаюсь всякими непристойностями. Кроме того, мне нравилось видеть, что я могу иметь над мужчинами такую же власть, как и над публикой, — нравилось покорять их.

— Ничего, мама. Я даже никогда не видела этого человека.

— С чего бы мужчина стал посылать тебе столько роз, если он ничего не получает взамен? Если ты его даже не знаешь? Может быть, этот человек видел тебя в этом непристойном «Экстазе» и решил, что ты доступная женщина?

Папа довольно резко перебил ее:

— Хватит. Может быть, это в знак восхищения ее игрой, Труда.

По-настоящему маму звали Гертрудой, а уменьшительным именем папа называл ее только тогда, когда хотел задобрить.

Пригладив выбившиеся из идеальной прически черные пряди, мама встала. Хотя роста в ней было немногим больше полутора метров, она казалась гораздо выше. Решительным шагом она подошла к письменному столу, где стоял букет с карточкой. Взяла серебряный нож для бумаги и вскрыла уже знакомый мне кремовый конверт.

Поднеся карточку в золотой рамке к свету, она прочитала вслух:

Герр Мандль перешел к решительным действиям.

К моему безмерному удивлению, родители молчали. Я-то думала, мама только фыркнет в ответ на такое предложение, сочтя его дерзким и неуместным, или начнет упрекать меня в каких-то мифических прегрешениях, которые и привлекли ко мне внимание герра Мандля. А папа, всегда такой мягкий, когда дело не касается меня, разразится бранью в ответ на подобную просьбу постороннего человека, не связанного с нами ни через друзей, ни через родственников. Но вот их любимые каминные часы, свадебный подарок маминых родителей, отстучали в тишине уже почти минуту, а они оба все молчали.

— В чем дело? — спросила я.

Папа вздохнул — он вообще что-то часто стал вздыхать в последние месяцы.

— Мы должны действовать с осторожностью, Хеди.

— Почему?

Мама осушила рюмку и спросила:

— Ты что-нибудь знаешь об этом человеке?

— Немного. Когда он начал посылать розы мне в гримерную, я расспросила о нем в театре. Кажется, он ведет бизнес, связанный с боеприпасами.

— Так он и раньше присылал тебе цветы? — Голос у папы был встревоженный.

— Да, — тихо ответила я. — Каждый вечер, начиная с премьеры «Сисси».

Они как-то загадочно переглянулись. Потом папа ответил за обоих:

— Я сам напишу ответ герру Мандлю. Мы пригласим его на коктейль в воскресенье к шести, а потом ты, Хеди, пойдешь с ним ужинать.

Я была ошарашена. Мама всегда мечтала, чтобы я вышла замуж как полагается, за какого-нибудь милого молодого человека из Дёблинга, да и папа, кажется, был с ней солидарен, хоть никогда и не говорил об этом. Однако до сих пор они не вмешивались так открыто в мою личную жизнь. Даже когда я отказалась оставить карьеру и принять предложение руки и сердца отпрыска одной из знатнейших немецких семей — фон Хохштеттена. И уж во всяком случае, они никогда не принуждали меня ходить на свидания с кем бы то ни было. Что же случилось теперь?

— A у меня есть выбор?

— Прости, Хеди, но так надо. Этого человека мы не можем позволить себе оскорбить, — печально ответил папа.

Хоть я и догадывалась, что рано или поздно встречи с герром Мандлем не избежать, мне хотелось воспротивиться. Но при виде папиного огорченного лица я сдержалась. Очевидно, что-то заставило, а точнее, кто-то заставил его принять такое решение.

— Почему, папа?

— Хеди, ты родилась уже после Мировой войны. Ты не понимаешь, что такое политика, какой разрушительной силой она может стать. — Он покачал головой и снова вздохнул. Но объяснять не стал. С каких это пор папа что-то скрывает от меня, словно я все равно не способна разобраться в сложных материях? Он же сам всегда говорил, что для меня нет ничего невозможного. Его непоколебимая вера придала мне уверенности, когда я решилась пойти в актрисы.

Я старалась говорить спокойно, не выдавая злости и возмущения.

— Папа, если я выбрала актерскую профессию, это еще не значит, что я не могу разбираться ни в чем, кроме театра. Уж ты-то можешь это понять.

Меня раздражал отцовский покровительственный тон, непривычный после стольких лет, когда он обращался со мной как с равной. Разве мало воскресных вечеров мы провели у камина после семейных ужинов, обсуждая газетные статьи? Я была еще почти ребенком, а он уже подробно пересказывал мне сводки новостей, пока не убеждался, что я досконально вникла во все нюансы внутренней и внешней политики, не говоря уже о ходе развития экономики. Мама в это время потягивала шнапс, неодобрительно качала головой и бормотала себе под нос: «Только время зря убивают…» Почему папа решил, что я изменилась — только потому, что теперь я провожу вечера в театре, а не с ним у камина?

Он слабо улыбнулся и сказал:

— Наверное, ты права, моя маленькая принцесса. Тогда ты должна знать, что всего лишь два месяца назад, в марте, канцлер Дольфус воспользовался несовершенством наших процедур парламентского голосования, прибрал к рукам правительство и распустил парламент.

— Ну конечно, папа. Это во всех газетах было. Я ведь не только театральный раздел читаю. И колючую проволоку вокруг здания парламента я видела.

— Тогда ты должна понимать, что таким образом Австрия, вслед за Германией, Италией и Испанией, превратилась в диктатуру. Формально мы все еще остаемся страной с демократической конституцией и двумя партиями: консервативной Христианской социальной партией Дольфуса, опирающейся, с одной стороны, на сельских жителей, а с другой — на представителей высшего класса, и оппозиционной Социал-демократической партией. Но в реальности дело обстоит иначе. Власть сосредоточена в руках канцлера Дольфуса, и он делает все для того, чтобы эта власть стала абсолютной. Ходят слухи, что он собирается запретить Шуцбунд — военизированную организацию Социал-демократической партии.

Мне стало не по себе, когда папа отнес Австрию в одну категорию с соседними фашистскими странами, а ее лидера — в один разряд с Бенито Муссолини, Адольфом Гитлером и Франсиско Франко.

— Кажется, я еще не видела, чтобы об этом писали вот так прямо, папа.

Я знала, что Австрия со всех сторон окружена фашистскими диктаторами, но считала, что в нашей стране такие люди не стоят у власти. По крайней мере, пока.

— Может быть, в газетах ты и не видела слово «диктатор», но это именно то, что теперь представляет собой канцлер Дольфус со своим Хаймвером. Эта полувоенная организация успешно заменяет ему личную армию. Ведь, как ты знаешь, после договора об окончании Мировой войны возможность Австрии формировать войска была ограничена. Официальный глава Хаймвера — Эрнст Рюдигер Штаремберг, но за ним стоит его близкий друг и коллега по бизнесу, Фридрих Мандль. Он обеспечивает все военные нужды Хаймвера и, по всей видимости, участвует также и в разработке стратегии.

Когда папа вдруг стал читать лекцию о политике, я решила было, что его занесло куда-то в сторону, но теперь я поняла, к чему он ведет — к герру Мандлю. Теперь становилось ясно, какого рода власть сосредоточена в руках этого человека.

— Я понимаю, папа.

— Не уверен. Это ведь еще не все, Хеди. Ты, конечно же, читала в газетах, что Адольф Гитлер в январе стал канцлером Германии.

— Да, — ответила я, и мама встала, чтобы налить себе еще шнапса. Обычно она ограничивалась одной рюмкой — потягивала из нее потихоньку весь вечер.

— А тебе известно об антисемитской политике, которую Гитлер проводит в Германии?

Я лишь мельком пробегала статьи на эту тему: мне как-то не приходило в голову, что это имеет какое-то отношение к нам. Но признаваться папе в своем невежестве не хотелось, и я сказала:

— Да.

— Значит, ты знаешь, что как только нацисты пришли к власти, они объявили официальный бойкот еврейских предприятий и запретили неарийцам занимать должности в юридической сфере и на государственной службе. Немецкие граждане — евреи — не только подверглись жестоким нападениям, но также лишились всех гражданских прав. Прав, которыми австрийские евреи пользуются с 1840-х годов.

— Я читала об этом, — сказала я, хотя, правду сказать, просматривала статьи на эту тему очень бегло.

— Ну, тогда ты, может быть, читала и об австрийских нацистах, которые стремятся объединить нашу страну с Германией, и, как бы люди ни относились к Дольфусу с политической точки зрения, главный общий страх — что канцлер Гитлер устроит государственный переворот и захватит Австрию. Публично об этом ничего не говорилось, но до меня доходили слухи, что месяц назад канцлер Дольфус встречался с итальянским правителем Муссолини и что Муссолини согласился помочь Австрии с защитой в случае германского вторжения.

— Это, наверное, хорошо, хотя я не уверена, что Австрии следует принимать одолжения от Италии, — заметила я. — Муссолини ведь тоже диктатор, и, может быть, все кончится тем, что мы отобьемся от Гитлера, а получим Муссолини.

Папа перебил меня:

— Это все верно, Хеди, но Муссолини не проводит такую жесткую антисемитскую политику, как Гитлер.

— Понимаю, — сказала я, хотя все равно мне не было до конца ясно, что так тревожит папу. Нас-то эта политика в любом случае вряд ли коснется. — Но какое это имеет отношение к герру Мандлю?

— У герра Мандля давние связи с Муссолини. Он уже не один год поставляет ему оружие. Ходят слухи, что это он организовал встречу Дольфуса и Муссолини.

У меня закружилась голова: теперь я начинала различать ниточки, вплетавшие Мандля в эту гнусную ткань. И этот человек имеет на меня виды?

— Герр Мандль и есть тот человек, на котором держится трон канцлера Дольфуса. Но, возможно, на нем же держится и независимость Австрии.

Глава пятая

28 мая 1933 года

Вена, Австрия

Лед позвякивал о хрусталь бокалов. Снизу, долетая до верхней площадки крутой лестницы, до меня доносился принужденный смех и неразборчивый гул светской беседы. Вот в разговоре образовалась пауза, которую тут же заполнила музыка: под опытными мамиными руками приглушенно зазвучали аккорды Бетховена. Мои родители пытались наладить отношения с Фридрихом Мандлем.

Мы договорились, что я буду ждать наверху, пока папа не позовет. Таким образом, у родителей было время поломать голову над загадкой, что же представляет собой герр Мандль и достоин ли он встречаться с их единственным чадом. Хотя все мы знали, что это чистая формальность, что отцовское разрешение было дано в тот момент, когда герр Мандль поставил свое имя под письмом к моим родителям.

У меня вспотели ладони: непривычное ощущение. До сих пор мне не приходилось так нервничать, во всяком случае, из-за мужчин. Я могла чувствовать трепет за секунду до того, как поднимется занавес на сцене, или в долгие минуты перед тем, как режиссер крикнет: «Мотор!», но из-за свиданий — никогда. Молодые люди меня не пугали. Во всех прошлых романах я всегда брала над ними верх, с легкостью завязывая и разрывая любовные связи. Я относилась к ним как к объектам, на которых можно попрактиковаться в тактике хамелеона, как к кирпичам, из которых строила свою актерскую карьеру.

Я поднялась с кушетки, на краешке которой сидела, и в сотый раз встала перед большим зеркалом. Мы с мамой обсуждали, как лучше одеться для этой встречи. Ничего слишком провокационного — не то у него может сложиться неверное впечатление обо мне, и ничего чересчур детского — не то он может обидеться, решив, что его не воспринимают всерьез. Мы остановились на изумрудно-зеленом креповом платье с широкими плечами и неглубоким вырезом, с юбкой значительно ниже колена.

Я ходила взад-вперед по комнате и напрягала слух, стараясь разобрать, о чем идет разговор внизу. Какие-то обрывки долетали, но невозможно было понять, к чему они относятся. Раздался громкий смех, а затем папа позвал:

— Хеди, спускайся, пожалуйста, если ты готова.

Бросив напоследок еще один взгляд в зеркало, я сошла вниз по лестнице. Каблуки стучали безбожно. Папа ждал меня в дверях гостиной, и на лице у него застыла тщательно отработанная маска любезности. Я знала, что за ней скрывается тревога.

Взяв папу под руку, я шагнула через порог в гостиную. Мама сидела на диване и поглядывала на герра Мандля с опаской. Что же касается моего визитера, мне был виден только его аккуратно причесанный затылок.

— Герр Мандль, позвольте представить вам мою дочь, фройляйн Хедвиг Кислер. Думаю, вы с ней знакомы, хотя официально ни разу не встречались.

Папа тихонько подтолкнул меня вперед.

Мама и герр Мандль одновременно поднялись, и он повернулся ко мне лицом. После всех этих грязных слухов — и о политике, и о женщинах — я ожидала увидеть нечто омерзительное. Я даже собрала в кулак свое мужество, думая, что оно мне понадобится. Мужчина отвесил мне церемонный поклон, затем наши взгляды встретились, и его вид показался мне неожиданно привлекательным. Не столько даже в смысле внешности, хотя он был и красив какой-то утонченной красотой, в своем безупречном темно-синем костюме английского покроя со сверкающими запонками на манжетах, но главное — привлекало исходящее от него ощущение силы и уверенности. Это был уже не мальчик, а мужчина, не чета моим прежним воздыхателям.

Он первым начал разговор:

— Это большая честь, фройляйн Кислер. Я поклонник вашей игры, как вам, думаю, уже известно.

Щеки у меня вспыхнули, что тоже случалось со мной крайне редко.

— Спасибо за цветы. Очень красивые и… — я не сразу подыскала нужное слово, — изысканные.

— Они лишь бледное отражение моего восхищения вашей игрой.

Гладкие слова так и лились у него изо рта.

В комнате повисло неловкое молчание. Обычно у мамы, неизменно ловкой в светском общении, всегда была наготове подходящая реплика, но этот гость, кажется, всех выбил из колеи. Папа пришел на выручку.

— Герр Мандль рассказывал нам о своей любви к искусству.

— Да, — обернулся тот ко мне, — я узнал, что ваша матушка до замужества была концертирующей пианисткой. Признаюсь, я уговорил ее сыграть, хоть она и уверяла, что выступает теперь только в кругу семьи. Ее исполнение Бетховена было мастерским.

То, что мама согласилась сыграть для него, куда яснее говорило мне о том, насколько напуганы мои родители, чем папин вчерашний монолог о политических и военных махинациях Мандля. Двадцать лет назад, оставив карьеру, чтобы выйти замуж за папу, мама поклялась никогда не играть больше ни для кого, кроме родных. И со своим обычным упрямством оставалась верной этому обету до сегодняшнего вечера.

— Полагаю, вы и свою дочь научили прекрасно играть, — сказал он.

— Собственно говоря… — нерешительно проговорила мама.

Я понимала — мама не в силах заставить себя похвалить мою игру. Она требовала полного совершенства и всегда оставалась недовольна моими стараниями, так же как и моей внешностью. Она как будто считала, что я родилась красивой нарочно, исключительно ей назло.

— Вы видели еще какие-нибудь новые спектакли в этом месяце, герр Мандль? — Я постаралась отвлечь внимание от мамы, которая была явно не в своей тарелке, и перевести разговор на более общую тему. Не хотелось, чтобы мама стала заполнять паузу нервической болтовней, да еще нелестной для меня.

Мандль перевел свои карие глаза на меня, встретившись со мной взглядом.

— Правду сказать, фройляйн Кислер, после вашего исполнения роли Сисси мне не хочется даже смотреть на других актеров и актрис. Я хожу только в Венский театр.

От такого напора мне стало неловко и очень хотелось отвести глаза. Но я чувствовала — он хочет видеть во мне не застенчивость, а силу. Поэтому я выдержала его взгляд и произнесла те слова, которых требовал этикет:

— Вы слишком льстите мне, герр Мандль.

— Я искренен в каждом слове, и каждая роза досталась вам заслуженно.

Мама пришла в себя и проронила фразу, отрепетированную несчетное количество раз, начиная с самого моего детства. Я слышала ее постоянно, стоило кому-то назвать меня хорошенькой, похвалить мою фортепьянную игру или актерское искусство, и особенно, когда папа объяснял мне устройство автомобильного двигателя или технологию производства фарфора.

— Избалуете вы мне девочку, герр Мандль.

Эта фраза не была шутливым и ласковым упреком, как могло показаться со стороны. Это было отражение ее искреннего чувства — я не заслуживаю, чтобы меня баловали, мне и так уже дано слишком много, хотя я — по самой внутренней сути своей — ничего хорошего не достойна.

Сумеет ли этот незнакомец расслышать осуждение, прячущееся за мамиными словами?

Если герр Мандль и уловил истинный смысл этой фразы, он ничем этого не выдал. Все так же глядя мне прямо в глаза, он сказал:

— Я бы с удовольствием побаловал ее, фрау Кислер. — Обернувшись к папе, он спросил: — Будет ли мне позволено пригласить вашу дочь на ужин?

Украдкой бросив на меня извиняющийся взгляд, папа ответил:

— Да, герр Мандль.

Глава шестая

28 мая 1933 года

Вена, Австрия

Мы вышли из лимузина герра Мандля и едва успели войти в вестибюль отеля «Империал», как в тот же миг весь персонал обступил его. Даже известный своей разборчивостью метрдотель легендарного ресторана резво подбежал к моему спутнику, чтобы предложить свои услуги. В тех редких и торжественных случаях, когда я обедала здесь с родителями — в дни рождения и после выпуска из школы, — нам приходилось чуть ли не мольбами добиваться внимания и почти час ждать, чтобы сделать заказ. Заведение, славящееся своей изысканной кухней и надменными работниками, теперь, когда рядом был герр Мандль, было совсем другим. Но я старалась не выдавать своего изумления и разыгрывать роль искушенной женщины.

Под несмолкающие перешептывания за спиной нас проводили к столику, расположенному в самом лучшем месте, в центре зала, отделанного деревянными панелями. Я всегда считала папу успешным человеком, да так оно и было, но только теперь я поняла, что такое настоящий вес в обществе. Забавно, как отчетливо это читалось по поведению ресторанной обслуги и во взглядах других посетителей.

Розы всех мыслимых оттенков украшали стол, придавая яркости и самому залу, роскошному, но однотонному. Ни на одном из других столиков цветов не было, только бронзовые подсвечники, увенчанные горящими белыми свечами, — должно быть, герр Мандль специально заказал их для этого случая. Очевидно, он с самого начала не сомневался, что мои родители не смогут отказать ему в свидании со мной.

Герр Мандль пресек все попытки метрдотеля усадить меня и сам выдвинул мягкий стул с полосатой обивкой. Хоть я и удобно устроилась, но все же чувствовала себя неловко в том платье, что выбрали мы с мамой. В зеркале оно казалось простым и достаточно скромным. Но здесь все дамы были разодеты по последней моде — в платья, сшитые из тонких полосок дорогой ткани, украшенных сверкающими нитями. Рядом с ними я выглядела просто монашкой.

Мандль деловито осведомился, что мне нравится из еды и какое вино я предпочитаю, а затем спросил:

— Вы не будете возражать, если я сам сделаю для вас заказ? Я здесь часто бываю и имею кое-какое представление об их лучших блюдах. Мне бы очень не хотелось, чтобы вам пришлось разочароваться.

Многие мужчины брали заказ на себя, даже не спрашивая разрешения, и я оценила его любезность. Однако я понимала, что слишком уж покорно соглашаться не следует: он был сильный человек, и мне тоже следовало продемонстрировать силу в ответ.

— Обычно я предпочитаю заказывать сама, но на этот раз пусть будет по-вашему.

Как я и рассчитывала, мое замечание его приятно удивило. Он рассмеялся — глубоким, мелодичным смехом — и знаком подозвал официанта к столику. Заказав нам устриц и шампанское, а затем шатобриан, он завел разговор о театре. Мандль поинтересовался моим мнением о постановке и распределении ролей в последних спектаклях. Он был хорошо знаком с известными венскими режиссерами, писателями и актерами. Обычно мужчины мало знали мир театра или не интересовались им. Для меня были редкостью и такой содержательный разговор, и его настойчивое желание услышать мое мнение. Это было неожиданно и приятно.

Затем мы молча ели устриц, пока он не спросил:

— Полагаю, вы уже наслышаны обо мне?

Такой прямой вопрос застал меня врасплох. Я чувствовала себя хорошо рядом с ним и на какой-то момент забыла о его зловещей репутации. Не зная, как безопаснее ответить, я решила сказать честно: его беззастенчивая прямота заслуживала такой же прямоты в ответ.

— Да, наслышана.

— И, думаю, не с лучшей стороны.

У меня засосало под ложечкой. Мы-то с родителями надеялись, что вечер пройдет без обсуждения его персоны.

— Но и не только с худшей, — с улыбкой ответила я, надеясь внести легкомысленную нотку в этот щекотливый разговор и, может быть, перевести его на прежнюю тему.

Мандль положил вилку на тарелку, аккуратно вытер уголки губ льняной салфеткой и произнес:

— Фройляйн Кислер, я ценю ваш выдающийся интеллект и не стану утверждать, что слухи, которые распространяют обо мне, ложны. Это правда, что я встречался с несколькими женщинами и что уже был когда-то женат. Верно и то, что в своей работе я иногда имею дело с политическими деятелями и движениями, которые кто-то может счесть сомнительными. Все, чего я прошу, чтобы вы предоставили мне возможность доказать, что я отличаюсь от тех, с кем веду дела, и что я более почтителен с женщинами, чем можно предположить по числу моих связей. Моя репутация — это еще не я сам.

Хоть я понимала, что мои чувства неуместны и с этим человеком следует быть очень осторожной, но все же его слова тронули меня. Я могла его понять. Я ведь тоже пыталась восстановить свое доброе имя после выхода фильма «Экстаз». Сцены с обнаженной натурой и сексом — когда режиссер ткнул в меня булавкой, чтобы вызвать на лице выражение оргазма, — стали поводом к запрету фильма в некоторых странах и цензурным изъятиям в других, и это бросило тень на мое имя. Хотя, конечно, скандал только усилил желание людей посмотреть запретный фильм. Так почему этот человек не заслуживает такого же шанса на искупление своих грехов, какого я искала для себя?

Прежде чем я успела ответить, он вновь заговорил.

— Вы, кажется, колеблетесь, фройляйн Кислер, и я был бы удивлен — может быть, даже немного разочарован, — если бы было иначе. Я не люблю играть в игры, поэтому прошу вас — пожалуйста, позвольте мне выразить мои чувства и намерения напрямую.

Я кивнула в знак согласия, хотя меня немного испугало такое предложение.

— Я не слишком религиозный человек, фройляйн Кислер. И не особенно романтичный.

Я невольно приподняла бровь и взглянула на розы.

— То есть обычно нет, — сказал он с улыбкой. Тут же его лицо снова стало серьезным. — Но когда я видел вас на сцене, в какой-то момент у меня возникло чувство, что мы знакомы. Не просто где-то встречались — на какой-нибудь светской вечеринке, — а будто я знал вас всегда. Это случилось перед самым вашим выходом на поклон: на несколько секунд вы перестали быть императрицей Елизаветой и стали собой. Вот тогда я и почувствовал, что знаю вас.

Он еще что-то говорил, но я уже не слышала. Меня так потрясло это признание, что я с головой ушла в собственные мысли.

— Это было крайне необычное ощущение для меня, и я чувствую между нами странную связь… — Он резко оборвал себя и покачал головой. — Если бы мои коллеги по бизнесу услышали меня сейчас, то решили бы, что это речь какого-нибудь слабоумного обожателя. И вы, наверное, так же думаете.

Я могла бы и дальше слушать, как он путается в словах, сидеть молча и наблюдать, как человек, который, по слухам, держит в руках судьбу всей Австрии, запинается на каждом шагу. Его поведение могло бы служить мне оправданием для отказа в дальнейших встречах. Но я чувствовала между нами какое-то необычное притяжение.

— Нет, я бы никогда о вас так не подумала.

— Если так, не согласитесь ли вы увидеться со мной еще раз?

Мне уже приходилось принимать ухаживания молодых людей, и, хотя мне было всего девятнадцать, я уже не была невинной девочкой. У меня было много поклонников: Вольф Альбах-Ретти, граф Блюхер фон Вальштатт и среди прочих даже один молодой русский академик, чья длинная, непроизносимая фамилия стерлась из памяти. К одним я быстро теряла интерес, с другими развлекалась подольше. Некоторых допускала к телу, но большинство держала на расстоянии. Но ни один из них не удостоил меня подобной уважительной откровенности. Они кружили в замысловатом брачном танце, столь привычном для большинства мужчин, но абсолютно предсказуемом и оскорбительном для моего интеллекта. При всех их титулах, деньгах и дипломах, ни в одном из них я не видела ровню и потому очень скоро расставалась с ними. А Фридрих Мандль был другим.

Я помолчала, делая вид, будто обдумываю его вопрос. Он не пытался скрывать свое нетерпение, а я тянула с ответом сколько могла, наслаждаясь его неуверенностью и своей властью над этим весьма могущественным человеком.

Я сделала большой глоток шампанского, аккуратно облизнула губы, прежде чем заговорить. Затем наконец ответила:

— Да, герр Мандль. Я хотела бы встретиться с вами снова.

Глава седьмая

16 июля 1933 года

Вена, Австрия

Я едва сдерживалась, чтобы не рассмеяться. Мне пришлось прикрыть рот рукой и подавить заливистый девичий смех, готовый сорваться с губ, ведь подобное легкомыслие было бы не к лицу той утонченной даме, которую я изображала. Хотя вряд ли это так уж покоробило бы Фрица. Он, кажется, был от меня в полном восторге, даже от черт, которые у меня самой восторга не вызывали.

Наконец овладев собой, я провела пальцем по краю тарелки. Поверхность сверкала золотом, хотя, конечно же, это был просто позолоченный фарфор. Словно прочитав мои мысли — а это случалось в последнее время все чаще, — Фриц ответил:

— Да, милая, тарелки из чистого золота.

Смех, который я с таким трудом сдерживала, все-таки вырвался наружу.

— Золотые тарелки? Нет, правда?

Он засмеялся вместе со мной, а затем объяснил:

— Почти. Разумеется, чистое золото — слишком мягкий металл, и его в любом случае нужно смешивать с другим. В данном случае в сплав для прочности добавлено серебро, отчего тарелки стали тверже, не потеряв при этом свою красоту… совсем как ты.

Я улыбнулась комплименту: было очень приятно, что он ценит во мне силу характера. Большинство мужчин моя уверенность в себе отпугивала, а вот Фриц всегда интересовался моим мнением и уважал мои взгляды, даже когда они расходились с его собственными.

— Ты их где-то заказал? Не могу себе представить, чтобы золотые тарелки можно было найти в обычном магазине, где продают фарфор.

— Скажем так — после недавних волнений в университетах появилась возможность их купить. Притом по разумной цене.

Эти слова меня озадачили. Что он имел в виду — беспорядки прошлой зимой и весной, когда социалисты из Венского университета не пустили туда еврейских студентов? Но каким же образом эта стычка могла привести к тому, что упали цены на золотые тарелки? Я не видела связи между этими двумя событиями, однако по краешку сознания что-то царапнуло.

Фриц прервал мои мысли, высоко подняв свой хрустальный бокал с тончайшей гравировкой.

— За последние семь недель! Счастливейших недель в моей жизни.

Мы чокнулись бокалами с певучим звоном, выпили по глотку прохладного шампанского «Вдова Клико», и я стала вспоминать эти удивительные недели. Семь роскошных ужинов — каждый вечер, когда в театре не было спектаклей. Двадцать роскошных обедов — в те дни, когда у меня не было утренних репетиций, а у него деловых встреч. Сорок девять раз мне доставляли свежие розы, и их цвет ни разу не повторялся два дня подряд. Семь недель я заставляла себя не смотреть на то место в третьем ряду, которое он забронировал для себя на весь сезон и в котором проводил те вечера, когда я выступала на сцене. Все это время весь Венский театр гудел от пересудов — не считая фрау Люббиг, на чьи уста легла печать, как только она узнала о моем новом романе, и с тех пор они не открывались. Каждый вечер родители с тревогой ждали моего возвращения — рука об руку с самым богатым человеком в Австрии, который утверждает, что я вернула ему молодость. И даже надежду.

Весь мой мир сосредоточился в нем одном. Каждую свободную минуту, за исключением того времени, что проводила на сцене, я была с ним. Как он и просил, я дала ему шанс проявить себя.

За это время мы успели пообедать во всех лучших ресторанах Вены и ее окрестностей, но ни разу не были ни в одном из его трех домов: ни в огромной венской квартире, ни в замке под названием Шлосс Шварценау — неподалеку от одноименного города, примерно в ста двадцати километрах к северо-западу от столицы, — ни в роскошном охотничьем домике из двадцати пяти комнат, получившем название «Вилла Фегенберг», в восьмидесяти километрах к югу от Вены, — ни разу до сегодняшнего вечера. Ужинать в доме взрослого мужчины без надлежащего сопровождения — это шло вразрез со всеми правилами, которые свято соблюдали мои родители. Поэтому я ничего им не сказала.

В этот вечер Фриц провел меня через закрытые ворота к белокаменному зданию с колоннами на Шварценбергплатц, 15, в самом богатом районе Вены, неподалеку от Рингштрассе. Затем мы прошли мимо консьержа в форме и трех швейцаров, направились к закрытому лифту, на котором мы и поднялись на самый верхний этаж. Там он показал мне свою квартиру в двенадцать комнат — скорее, целый дом, потому что она занимала три этажа, и я сдержанно похвалила ее, хотя в душе готова была рассыпаться в самых неумеренных восторгах. Дом был обставлен в стиле, поначалу показавшемся мне слишком суровым по контрасту с той уютной пестротой, к которой я с детства привыкла в Дёблинге. Но чем дольше я приглядывалась к этой изысканной и простой однотонной мебели, коврам и картинам, тем более приторным и слащавым казался мне избыток украшений, обычный для большинства венских домов. В доме не возникало ощущения пустоты и стерильности — напротив, он вызывал чувство удивительной современности и свежести.

Мы неторопливо наслаждались пятью блюдами французской высокой кухни с какими-то диковинными соусами, которые Фриц заказал своему шеф-повару, и пили прекрасное французское шампанское. Временами я ненароком проводила рукой по ткани скатерти, кресла и салфеток. Шелк-букле под кончиками пальцев вызывал восхитительное ощущение чего-то до неприличия роскошного. И хотя лицо Фрица и было обращено к слуге, наливающему ему еще шампанского, но я заметила его отражение в массивном зеркале на стене напротив. Фриц сиял, видя, что я в восторге.

Он поднес бокал к губам и задал очередной вопрос о моем детстве. Его необычайно занимало все, что касалось моей биографии, но он никогда не рассказывал о своих юных годах. Казалось невероятным, что вот этот безупречный, властный мужчина, сидящий передо мной, когда-то был нежным, хрупким мальчиком. Может, он уже родился таким — жестким и сильным? Словно он вышел из материнского лона и сразу же пошел по жизни своей уверенной походкой.

— Довольно обо мне, Фриц. Ты ведь наверняка уже понял, что биография Хедвиг Кислер из Дёблинга не слишком богата захватывающими событиями. А вот ты — совсем другое дело. Как начинался жизненный путь Фридриха Мандля?

Он усмехнулся и начал рассказывать о своей Hirtenberger Patronenfabrik. Это была тривиальная история про семейный бизнес, связанный с военным производством, про то, как Фриц сумел возродить его и заставить расти в геометрической прогрессии, даже несмотря на банкротство, вызванное поражением Австрии во время Великой войны. Повествование было гладким, почти безупречным, словно отрепетированным. Похоже, что он повторял его при всяком подходящем случае, но я-то ожидала услышать не сухой отчет о работе компании, а нечто большее. Мне хотелось знать настоящую биографию Фрица. Личную историю мальчика, ставшего самым богатым человеком в стране, а не тщательно подготовленный для публики доклад о развитии его предприятий.

— Очень впечатляет, Фриц. Особенно то, что ты договорился с банком о кредите, чтобы вернуть фабрику в собственность семьи после банкротства. Это был гениальный ход.

Он улыбнулся. Как же он падок на похвалу.

Я продолжала:

— Ну а о семейной жизни? Расскажи мне про свою мать.

Широкая улыбка моментально пропала с его лица. Челюсти сжались и выглядели теперь еще более угловатыми. Куда пропал тот беззаветно влюбленный, страстный Фриц, которого я знала? По спине у меня пробежал холодок. Я откинулась на спинку кресла, а он, заметив мою реакцию, снова улыбнулся.

— Да тут и рассказывать нечего. Типичная австрийская хаусфрау.

Я понимала, что настаивать не следует. Сменив тему, чтобы поднять настроение, я спросила:

— Ты не мог бы показать мне гостиную?

— Отличная идея. Может быть, перенесем туда аперитивы и десерты?

Он взял меня за руку и усадил на диван, стоявший перед широким окном, из которого открывался превосходный вид на архитектурные красоты, окружающие Рингштрассе. В окнах богато украшенных зданий сияли огни. Они отражались в многочисленных зеркальных поверхностях гостиной. Я отпила глоток шампанского из изящного бокала, который Фриц наполнил, и почувствовала себя невероятно счастливой. Успех в роли Сисси, бурно развивающийся роман — все это было настолько идеальным, что казалось каким-то ненастоящим. Незаслуженным, сказала бы мама.

Взглянув на Фрица, я заметила, что он неотрывно смотрит на меня и улыбается в ответ на мою улыбку. Он наклонился ближе и поцеловал меня — сначала нежно, потом нежность сменилась страстностью, и его руки скользнули от талии к спине. Я почувствовала, как его губы прижались к шее, а пальцы начали расстегивать платье.

Я уже бывала близка с молодыми людьми. Долгие поцелуи и объятия где-нибудь на балконе или за кулисами, неумелые ласки и тисканье на заднем сиденье машины. Три дня, проведенных тайком в пустой квартире родителей профессора, где я нарушила все запреты. Но я понимала: с Фрицем нужно быть сдержанной, не торопить события — пусть он добивается меня. И я высвободилась, хотя и страстно желала его.

— Мне нужно идти, — проговорила я, почти задыхаясь. — Родители будут в ярости, если я приду домой после полуночи.

Он убрал руки и загадочно улыбнулся.

— Как хочешь, ханси[1].

Я обняла его, чтобы поцеловать на прощание.

— Не хочу, но придется. Мои родители — люди твердых правил.

Щекоча меня дыханием, он сказал:

— Что касается правил — полагаю, дома тебя ждет сюрприз. Возможно, уже грядут перемены.

Глава восьмая

16 июля 1933 года

Вена, Австрия

Шофер открыл передо мной дверцу, но Фриц все еще крепко держал меня за руку.

— Так жаль, что уже пора говорить тебе «спокойной ночи», — прошептал он.

— И мне жаль, — прошептала я в ответ. Это была правда. Когда между нами завязался роман, я говорила себе — он мне вовсе не нравится, я слушаю, киваю, говорю с ним, смеюсь и даже целуюсь только по необходимости, потому, что эта роль навязана мне родителями. Очередной спектакль. Я думала, что если понадобится, то я найду какие-то пути для отступления. Но теперь та, подлинная Хеди, что скрывалась под этой актерской маской, начала испытывать настоящие чувства. И я поняла, что мое сердце теперь так же уязвимо, как все те сердца, которые я разбивала в своих прежних любовных играх.

Однако на самом деле мои истинные чувства здесь ничего не решали, в точности как и на сцене. Я высвободила руку и, не говоря больше ни слова, вышла из машины. В родительском доме было темно. Если бы не свет убывающей луны, я могла бы споткнуться на вымощенной камнем дорожке, ведущей к двери. Нащупав в темноте дверную ручку, я тихонько открыла дверь и закрыла ее за собой — осторожно, чтобы не разбудить никого, даже Ингу, нашу домработницу. Было далеко за полночь — может быть, мне и тут повезет, может быть, мама с папой уже крепко спят, и никакой шум их сейчас не потревожит. Я с облегчением расправила плечи: кажется, на этот раз мне удастся лечь в постель без обычных долгих и подробных расспросов.

Расстегнув пряжки серебристых туфелек на высоких каблуках, я тихонько выскользнула из них. Осторожно, стараясь не стучать, поставила их на пол. Легкими шагами, не ступая на те половицы, которые, как я знала, могли скрипнуть, прокралась к лестнице и начала беззвучно подниматься.

Но когда я открыла дверь своей спальни, то увидела, что папа сидит на краешке кровати, с трубкой в зубах.

— Все в порядке, папа? — До сих пор он никогда не дожидался меня в моей спальне. Они с мамой либо ждали моего возвращения в гостиной, куря и потягивая шнапс после вечера в театре с друзьями, либо ложились в постель. По крайней мере, так было до тех пор, пока я не начала встречаться с Фрицем.

— Никто не заболел, если ты об этом, Хеди.

Подобрав складки длинного платья, я уселась рядом с ним на краешек кровати и подогнула под себя босые ноги.

— В чем дело, папа?

— Сегодня герр Мандль нанес мне визит в банке, — сказал он, затянувшись трубкой.

— В самом деле? — Зачем бы Фрицу приходить к моему отцу? А главное — почему за весь вечер, пока мы были вместе, он об этом не упомянул?

— Да, он пригласил меня на ланч в свой частный клуб, и, поскольку мы знаем, кто такой герр Мандль, я согласился.

Лихорадочно перебирая в уме возможные причины, я спросила дрожащим голосом:

— И о чем вы говорили за ланчем?

Он выпустил к потолку колечко дыма и проводил его взглядом, пока оно не коснулось штукатурки и не исчезло. Только после этого он ответил:

— Мы обменялись обычными любезностями, но, разумеется, в основном речь шла о тебе. Он очень увлечен тобой, Хеди.

Я почувствовала, как вспыхнули щеки, и порадовалась, что в комнате темно. Сколько бы меня ни предостерегали, сколько бы грязных историй я ни услышала о Фрице, меня тянуло к нему с необычайной силой. И мне нравилось, что, когда он рядом, его сила словно бы передается мне. Было ошибкой судить об этом человеке по его репутации, он уже доказал мне это.

— Это было очень мило с его стороны — пригласить тебя на ланч.

Я не знала, что еще сказать. Расспрашивать папу о подробностях разговора было бы неловко.

— Я, кажется, не вполне ясно выразился, Хеди. Он завел со мной этот разговор не только ради восхваления твоих многочисленных достоинств.

— Да? — Голос у меня дрогнул от волнения — радостного или тревожного, я сама не знала.

— Да. Герр Мандль просил у меня твоей руки. Он хочет на тебе жениться.

— Жениться?

Я была потрясена. Мы ведь знакомы каких-то семь недель.

— Да, дорогая. Он твердо намерен взять тебя в жены.

— О-о-о… — выдохнула я. Во мне разразилась целая буря чувств: тут были и гордость, и страх, и ощущение собственной силы. Ведь Фриц — не какой-нибудь желторотый поклонник, очарованный звездой, как герои всех моих прежних приключений. Он взрослый мужчина, у него могло быть сколько угодно женщин, а он выбрал меня.

Папа отложил трубку. Теперь руки у него были свободны, и он обнял меня.

— Прости меня, Хеди. Ведь именно я настаивал, чтобы ты не отталкивала этого влиятельного человека, и вот к каким чудовищным последствиям это привело.

— Тебе это кажется ужасным, папа?

— Милая, я в полной растерянности. Вы начали встречаться совсем недавно. Мы с твоей матерью до сих пор ничего толком не знаем о нем, кроме его убийственной репутации. Даже теперь, когда ты уже не раз ходила с ним на свидания, я все еще понятия не имею о твоих настоящих чувствах. И даже если он тебе нравится, мне все равно страшно, по-настоящему страшно думать о том, какая жизнь ожидает ту девушку, что станет женой Фридриха Мандля. — Он помолчал, раздумывая, стоит ли говорить дальше. — Но, может быть, еще больше меня пугают последствия для тебя — для нас, — если ты ему откажешь.

Я прошептала:

— Но меня вовсе не страшит его предложение.

— Хочешь сказать, он тебе чем-то симпатичен? — В его голосе слышалось изумление. И надежда — хотя кто знает, на что именно.

— В общем… — я помолчала, не зная, как подобрать слова для такого разговора. Было так непривычно и неловко рассказывать отцу о моих чувствах к мужчинам. Когда дело касалось моих прошлых романов, мы говорили об этом иносказательно и осторожно. — Мне, безусловно, льстит его предложение, папа. И да, он мне нравится.

Папа отстранился и заглянул мне в глаза. В слабом свете лампы, стоявшей на ночном столике, я увидела, что в глазах моего стоического и несгибаемого отца блестят слезы.

— Ты ведь говоришь это не для того, чтобы мне стало легче?

— Нет, я серьезно.

— Но между увлечением каким-то мужчиной и желанием выйти за него замуж большая пропасть, Хеди, — настоящая бездна.

Я подумала — может быть, говоря об этом, он думал о своих сложных отношениях с мамой. Но не стала ни отвечать на папин скрытый вопрос, ни спрашивать, права ли я в своих предположениях. Я вернулась к прежней теме.

— Что ты об этом думаешь, папа?

— В любом другом случае, невзирая на все твои романтические чувства, я был бы против по многим причинам. Он слишком стар для тебя, вы почти не знаете друг друга. Мы не знаем его семью. Его репутация запятнана — и в деловом отношении, и в том, что касается женщин. Я мог бы продолжать и продолжать. И, уверен, твоя мать была бы со мной заодно, хотя я пока не стал обсуждать это с ней. Я хотел сначала узнать о твоем отношении к этому человеку.

Выходит, папа хочет, чтобы я ответила отказом? Его мнение много значило для меня. Вот то, что думает о Фрице мама, мне было почти безразлично. Все ее суждения были предвзятыми и бесполезными, на них неизбежно влияло презрительное отношение ко мне. В ее глазах я неизбежно стану падшей женщиной, если хоть на полшага отклонюсь от того пути, который она считала правильным.

Но папа еще не закончил.

— Но сейчас я, правду сказать, не знаю, что и думать. Если он тебе нравится, этот союз может послужить тебе защитой в будущем. Он человек влиятельный. Как ни относись к его политическим взглядам и приверженности Дольфусу, но он, по крайней мере, делает все, чтобы сохранить независимость Австрии от Германии и этого гнусного антисемита — канцлера Гитлера. А если слухи верны, то положение для нас, евреев, становится все более угрожающим.

О чем это он? Мы ведь, в сущности, даже не евреи, во всяком случае, не такие, как все эти беженцы, наводнившие Австрию во время Мировой войны и в суровые, голодные дни после поражения. Эти восточные евреи — «ост-юден» — жили обособленно от всего остального австрийского общества и крепко держались за свои ортодоксальные верования и обычаи. Но среди всех моих знакомых не было никого, кто носил бы традиционную одежду. Те немногочисленные религиозные евреи, что жили по соседству, выглядели обыкновенно, как все. Они соблюдали шаббат, вывешивали на дверях мезузы и выставляли в окнах меноры. Но делали это спокойно, без той вызывающей нарочитости, которая отличала ост-юден. Что же до моей семьи — да, мы и вправду не считали себя евреями, разве что еще сохраняли память о своих корнях. Мы были полностью ассимилированы и жили современной жизнью столицы. Прежде всего мы были венцами, а потом уже кем-то еще.

— Но одно дело евреи из Восточной Европы, которые здесь живут каких-нибудь пару лет, а другое мы.

Папин голос прозвучал резко.

— От того, что я не ношу ермолку и мы не празднуем Дни Трепета, мы не перестаем быть евреями, особенно в глазах окружающих. Да что говорить — мы живем не где-нибудь, а в Дёблинге, где есть своя синагога и почти все четыре тысячи жителей — евреи. И я, и твоя мать — мы оба выросли в еврейских семьях. Если все эти головорезы, что разгуливают с этими чертовыми свастиками, разойдутся по-настоящему, Дёблинг наверняка станет для них мишенью. И его жители.

— Ну нет, папа. Только не Дёблинг.

Это было почти смешно. Неужели кому-то может прийти в голову разрушить наш тихий живописный район?

Папин резкий тон смягчился, сделался грустным.

— На евреев нападают все чаще, Хеди, хоть об этом и не говорят открыто. В газеты попадают только самые жестокие и демонстративные атаки, вроде разгрома молельной в кафе «Шперльхоф» в прошлом году, которые правительство не в силах замять. В еврейских районах, заселенных ортодоксальными общинами, вроде Леопольдштадта, то и дело появляются антисемитские лозунги и происходят столкновения. Напряжение растет, и если Гитлер дотянет свои руки до Австрии, то помогай нам Бог.

Я была не в силах вымолвить ни слова. До сих пор мы с папой говорили о нашем еврействе только один-единственный раз. Воспоминание об этом разговоре всплыло в памяти так живо и отчетливо, словно я опять перенеслась в тот день. Мне было, наверное, лет восемь, и я уже несколько часов сидела под папиным письменным столом, репетируя с куклами танцевальный номер. Я обожала устраивать театр в этом темном уединенном местечке — под украшенным затейливой резьбой секретером. Вдруг я вспомнила, что мамы, которая всегда была рядом, готовая появиться из-за угла в любой момент, особенно когда мне этого не хотелось, сегодня весь день не было видно. Вместо того чтобы обрадоваться неожиданной свободе от ежедневного распорядка — свободе, благодаря которой мне и было позволено так долго играть, — я до смерти перепугалась. А вдруг с ней случилось что-то страшное?

Я выскочила из кабинета и увидела папу — он сидел у камина в гостиной и с весьма довольным видом попыхивал трубкой. Его спокойствие неприятно резануло меня. Почему он не беспокоится?

— Где она? — завопила я с порога.

Он поднял от газеты встревоженные глаза.

— В чем дело, Хеди? Кто — она?

— Как кто? Мама! Она куда-то пропала.

— А-а-а. Не волнуйся. Она пошла на шиву в дом родителей фрау Штайн.

Я знала, что у фрау Штайн, жившей через три дома от нас, недавно умер отец, но что значит «пошла на шиву»? Это было похоже на слово из какого-то экзотического наречия.

— Как это? — спросила я и сморщила нос в «неприличной», как сказала бы мама, гримасе. Но ее рядом не было, а папа никогда не ругал меня из-за такой ерунды.

— Когда умирает еврей, семья устраивает по нему траур — принимает в его доме гостей с соболезнованиями. Это и есть шива.

— Значит, Штайны — евреи?

Это слово я изредка слышала от родителей, но не знала толком, что оно значит. Я понимала только, что все люди делятся на две части — евреев и не евреев. Когда я произносила это слово вслух, то чувствовала себя совсем взрослой.

В ответ на мой вопрос папа приподнял брови, и глаза у него как-то незнакомо округлились. Это было похоже на удивление, но я никогда не видела, чтобы мой вечно невозмутимый папа чему-то удивлялся.

— Да, Хеди. Они евреи. И мы тоже.

Я хотела спросить еще что-то о том, что это значит — быть евреем, — но тут хлопнула входная дверь. Из прихожей донесся знакомый стук маминых каблуков, и мы с папой переглянулись. Время вопросов вышло. С этого момента я знала, к какой категории относится наша семья, но совсем не понимала, что подразумевает для нас принадлежность к ней.

Нынешний, второй по счету разговор с папой о нашем еврействе стал первым подробным обсуждением этой темы, и хотя за эти годы я и приобрела кое-какие приблизительные познания об иудаизме, его слова привели меня в ужас. До сих пор, когда я читала в газетах обо всех этих актах насилия, мне казалось, что они направлены против каких-то совсем других евреев, что наследие моих предков, от которого я так далека, никак меня с ними не связывает. Теперь я уже не была в этом уверена.

— Нам есть чего бояться, папа?

Должно быть, страх отразился у меня на лице: он тут же взял меня за руки и стал успокаивать.

— Я слишком уж разоткровенничался о своих тревогах, Хеди. Во что выльется эта смута, никто не знает. Но если кто-то и сможет тебя защитить, так это Фридрих Мандль. Может быть, рядом с ним тебе будет спокойно в эти неспокойные времена.

Глава девятая

18 июля 1933 года

Вена, Австрия

Вечер казался ярким, словно отполированным до блеска. Наш столик был расположен идеально: в самом центре зала, и мы неизбежно привлекали всеобщее внимание. Мягкий свет от массивных, обвитых серебряным узором канделябров в форме древесных ветвей заливал зал. Наши лица сияли в мерцающем свете свечей. В их теплых отблесках хрустальные бокалы сверкали ярче, а столовое серебро искрилось всеми своими зеркальными гранями. В центре стола стояла фарфоровая ваза, а в ней букет роз всех тех оттенков, какие только приносили за это время посыльные в мою гримерную. Стебли были подрезаны опытной рукой — так, чтобы все цветы были идеальной высоты и не заслоняли нас друг от друга. Слышался гул негромких разговоров других поздних посетителей и тихая фортепьянная музыка. У меня было ощущение, будто все наши прежние роскошные обеды и ужины были лишь генеральной репетицией этого момента и вот, наконец, поднялся занавес для премьеры. Или мне просто мерещились театральные эффекты в каждой незначительной детали, потому что я ждала, что в этот вечер Фриц сделает мне предложение?

Я знала, что у папы с Фрицем вчера состоялся еще один разговор. Они вновь встретились за обедом в клубе, и тем утром, перед папиным уходом, мы репетировали, что он будет говорить. А вечером, когда я пришла домой из театра, тут же бросилась в гостиную, где он ждал, чтобы во всех подробностях пересказать мне их разговор. По словам папы, все прошло в точности так, как мы планировали, за одним исключением. Фриц дал понять: он хочет, чтобы я оставила театр, если мы поженимся, — то же условие, после которого я когда-то уже отвергла одного юного жениха. Но это предложение — от этого человека — было совсем другое дело, хотя условие меня по-прежнему не радовало. Страх перед политическими угрозами все нарастал, и ставки теперь были гораздо выше, да и мои чувства к Фрицу гораздо сильнее. После долгого, сквозь слезы, разговора с папой — в присутствии мамы, которая помогала подбирать подходящие выражения, когда мы репетировали мой ответ, — я сумела увидеть требование Фрица в другом свете и готова была принять его, хоть и без восторга.

Но Фриц ничего не сказал об этой второй встрече, как до этого ничего не сказал о первой. Поддерживать веселое настроение, говорить легким, игривым тоном, — я чувствовала, что именно этого хочет Фриц, — стоило мне огромного напряжения. Мне пришлось пустить в ход всю свою актерскую выучку, чтобы скрыть беспокойство, от которого живот сводило судорогой и даже ладони становились липкими. Усилием воли я задвинула подальше в тень юную и неуверенную Хеди Кислер из Дёблинга — теперь я была звездой сцены Хедвиг Кислер, привычно и заслуженно наслаждающейся вниманием богатейшего человека Австрии.

Я развлекала Фрица рассказами о закулисной жизни своих коллег и о самых нелепых требованиях режиссера, когда к нашему столику подошел какой-то человек. Во время наших свиданий в ресторанах другие мужчины не раз выказывали Фрицу свое почтение коротким поклоном и негромким приветствием, но сам он никогда не вставал им навстречу и никогда не представлял их мне. А тут вскочил на ноги и сердечно пожал руку высокому господину.

— А, Эрнст. Позвольте представить вам фройляйн Хедвиг Кислер. Хеди, это граф Эрнст Рюдигер фон Штаремберг.

Граф фон Штаремберг! Даже если бы папа недавно не рассказывал мне о нем как о лидере правого, а в каких-то отношениях откровенно фашистского, политического крыла и главе Хаймвера, я бы все равно обратила внимание на известную фамилию. Семья фон Штаремберг имела длинную дворянскую родословную и владела тысячами гектаров земли и несколькими замками по всей стране.

Господин обратил в мою сторону суровое лицо с близко посаженными глазами и длинным аристократическим носом.

— Наслышан о вашем триумфе в «Сисси», фройляйн Кислер. Для меня большая честь познакомиться с вами, — произнес он с низким поклоном.

Сам граф фон Штаремберг слышал обо мне? У меня закружилась голова от того, что такой знатный и влиятельный человек знает, кто я, и на мгновение я забылась. Острый взгляд Фрица вернул меня на землю. Я кивнула.

— Очень приятно, граф фон Штаремберг. Благодарю вас за лестный отзыв о моей игре.

Глаза графа до неловкости долго разглядывали меня, и мне стало любопытно, как отреагирует Фриц, когда заметит такое внимание ко мне фон Штаремберга. К моему удивлению, я увидела, как на его лице промелькнуло довольное — а вовсе не ревнивое — выражение.

Мужчины снова повернулись друг к другу.

— Как продвигаются дела с нашим итальянским другом? — спросил фон Штаремберг.

— О, превосходно. Дата следующей встречи уже назначена, — ответил Фриц.

Они понизили голоса до полушепота, и я старалась не вслушиваться и не строить догадок о том, что за интриги они плетут с «итальянским другом», под которым наверняка подразумевался Муссолини. Чтобы чем-то заняться, я принялась разглядывать знаменитый декор ресторана. Приветственный кивок будущему и почтительный поклон прошлому: полированная французская мебель и роскошные бельгийские скатерти соседствовали с элементами тирольского стиля, и в результате рестораторам удалось создать типично австрийскую обстановку.

Мужчины прервали свой разговор, и фон Штаремберг взял меня за руку.

— Придется мне зайти взглянуть на вашу игру в роли нашей легендарной императрицы Елизаветы. В наши дни людям отчаянно необходимы героини, — сказал он и поцеловал мне руку. Отвесив прощальный поклон, он направился к широким дверям ресторана, и официант поспешно распахнул их, не дожидаясь, когда он подойдет.

Мы с Фрицем вновь уселись на свои места и оба сделали по солидному глотку шампанского.

— Прошу прощения, что нам пришлось прерваться, Хеди, — сказал Фриц.

— Не нужно извинений, Фриц. Мне было приятно познакомиться с графом фон Штарембергом.

— Рад это слышать. Эрнст не просто хороший друг. Благодаря сходству наших политических и экономических взглядов, у нас с ним сложился прочный союз, и я полагаю, тебе предстоит часто встречаться с ним в будущем.

На слове «будущее» я сглотнула комок в горле. Неужели сейчас? Вот и настал момент, который изменит мою жизнь?

Я постаралась унять растушую тревогу и волнение.

— Было очень любезно с его стороны похвалить мою игру. У такого человека, как граф фон Штаремберг, должно быть, есть заботы поважнее, чем моя игра в «Сисси».

Фриц молчал, и я забеспокоилась — не допустила ли я какую-нибудь оплошность? Может быть, его задели мои слова о том, что важной персоне некогда интересоваться театром и актрисами, а значит, сам он, в отличие от графа, персона не такая уж важная?

— Ханси, тебе действительно так милы огни рампы? — внезапно спросил он.

В эту минуту я поняла, что мы подошли к самой сути дела. Отвечать следовало с максимальной осторожностью, иначе можно упустить свой шанс. Прошлой ночью мы с родителями до рассвета обсуждали этот трудный вопрос и мой еще более трудный ответ. Как ни жаль было жертвовать театром, я решила, что обмен карьеры на покой и безопасность, которые может обеспечить Фриц, — разумная и необходимая сделка. Но теперь, когда момент настал, смогу ли я выговорить эти слова?

Я набрала в грудь воздуха.

— Огни рампы и аплодисменты никогда не были главным для меня, Фриц. Но я люблю вживаться в новую роль, жить каждый раз новой жизнью.

Это был текст, который подготовили мы с папой.

— А если тебе предложат другую жизнь? И роль, которую ты сможешь играть каждый день, каждую минуту, а не только когда выходишь на сцену? Тогда ты могла бы обойтись без театра?

Я понимала, что он хочет от меня услышать, знала, что нужно сказать, чтобы не упустить эту возможность. С напускной скромностью я опустила глаза и ответила:

— Это зависит от того, какую роль мне предложат. И кто предложит.

Он прокашлялся и объявил:

— Роль жены. Я прошу тебя стать моей женой.

Взглянув на Фрица сквозь опущенные ресницы, я переспросила:

— Правда?

Он придвинул ко мне через столик черную бархатную коробочку и открыл ее передо мной. Там лежало широкое золотое кольцо с бриллиантами. Никогда в жизни я не видела такого экстравагантно-дорогого украшения. Я даже представить не могла, сколько карат в камнях, которые ушли на его отделку. Я едва не рассмеялась при мысли о том, как я, девятнадцатилетняя девчонка, еще два года назад ходившая в швейцарскую школу, надену это кольцо, созданное скорее для изящной руки урожденной принцессы крови.

— Что скажешь, ханси?

— Да, Фриц. Я буду твоей женой.

Он надел мне кольцо на палец и подал знак официанту, чтобы тот налил еще шампанского. Когда мы пили за будущую фрау Мандль, меня, как я и ожидала, охватило чувство потери: вот и нет больше актрисы Хеди Кислер. Кем она могла бы стать, если бы Фриц Мандль не пришел на премьеру «Сисси»? Ведь я знала, что эта новая роль жены, предложенная мне Фрицем, теперь со мной навсегда. Из нее нельзя будет выйти, когда закончится репетиция или опустится занавес.

И этот тост, и этот брак были прощанием с моей прошлой жизнью.

Глава десятая

10 августа 1933 года

Вена, Австрия

Церковь — та же сцена, сказала я себе. Волноваться тут не о чем.

Я еще раз поправила платье и заправила легкую прядь волос, выбившуюся из низко уложенного шиньона, в который были вплетены нежные белые орхидеи. Меряя шагами тесный закуток, отведенный для нас в часовне, я едва не столкнулась с папой. Он заметил мое волнение и притянул меня к себе — осторожно, чтобы не повредить ни моим изысканным орхидеям, ни сложным складкам платья, которое, несмотря на этикетку Mainbocher, казалось слишком простым на фоне пышного барочного интерьера Карлскирхе.

— Ты чудесно выглядишь, милая. Тебе нечего бояться.

Папа всегда говорил, что красота дана мне природой не просто так. Раньше я полагала, что цель моей красоты — Венский театр, бесценный мир культуры, для которого внешняя привлекательность была необходимым условием. А теперь я не знала, что и думать. Может быть, он имел в виду, что ее главное предназначение — помочь мне заключить удачный брак? Такой, который поможет и мне, и моей семье?

— Кроме глаз сотен незнакомых людей, — ответила я.

Папа едва не фыркнул от смеха.

— Тебя это не должно волновать, моя маленькая актриса. Сотни незнакомых людей смотрят на тебя каждый вечер.

— Бывшая актриса, — поправила я и тут же пожалела о своих словах, увидев, как погрустнело его лицо.

— В этой толпе ты увидишь и много знакомых лиц, из Дёблинга, — он попытался переключить мое внимание.

— Которых наверняка покоробит это венчание. Хупы[2] тут не будет, — ответила я. Теперь, после того как папа сам поднял тему нашего еврейства, я не могла удержаться и не подпустить шпильку.

— Да будет тебе, милая. Большинство жителей Дёблинга — венцы уже не в первом поколении, вряд ли христианское венчание им в новинку.

— Может быть, они и бывали на христианской свадьбе в качестве гостей. Но сомневаюсь, что многим приходилось смотреть, как в этой церемонии участвует кто-то из них.

— Думаю, ты бы удивилась, если бы узнала, как часто это случается.

Несколько недель после того, как Фриц сделал мне предложение, прошли как в тумане. Как мы и условились, я отыграла в «Сисси» в последний раз и выступила с заявлением: «Я так рада своей помолвке и предстоящему браку, что не стану грустить, расставаясь со сценой. То счастье, которое я чувствую сейчас, позволяет мне с легкостью отказаться от прежней мечты — добиться успеха в театре». Однако когда я готовилась к этому выступлению, то вовсе не чувствовала себя счастливой при мысли о прощании с театром, и, хоть я и не делилась своими переживаниями с Фрицем, он, должно быть, почувствовал это и попытался смягчить удар неожиданной поездкой в Париж за свадебным платьем.

Вместе с мамой, которая решила нас сопровождать, мы провели в Париже три дня. Я мечтала о театре и музеях, памятных мне по прежним поездкам с родителями. Тогда мы с папой и мамой пускались во все тяжкие: останавливались в роскошном отеле Le Meurice, выбранном из-за близости его к Лувру, где мы и проводили все утро, любуясь его бесподобными коллекциями живописи и скульптуры. Мама предпочитала розовую гамму-Фрагонара, папа же подолгу стоял перед приглушенными портретами Рембрандта, а затем мы шли обедать в великолепный ресторан отеля. Потом мама отдыхала, а мы с папой до вечера гуляли по близлежащим садам Тюильри, смотрели на древние тутовые деревья, посаженные еще Генрихом IV, на изящные скульптуры, а иной раз соблазнялись и более простонародными развлечениями, которые мама решительно не одобрила бы: бродячими акробатами, кукольными театрами и миниатюрными лодочками, плававшими по небольшому озерцу. Затем, уже все вместе, мы отправлялись в оперу в Палас Гарнье или на симфонический концерт в какой-нибудь театр, в зависимости от того, какой оркестр хотелось послушать маме с папой. Множество самых теплых семейных воспоминаний было для меня связано с этими парижскими поездками.

Но в этот раз посещение Парижа не предполагало ни прогулок по городу, ни посещений выставок и театров. Фриц назначил несколько встреч с лучшими парижскими модельерами в салонах, расположенных на «бульварах высокой моды» — Камбон, авеню Монтень, Вандомской площади и авеню Георга V. Все эти часы, что мы проводили в модных домах Vionnet, Schiaparelli, Chanel и, наконец, Mainbocher, мама сидела рядом, непривычно молчаливая, а Фриц наблюдал, как я дефилирую перед ним в одном наряде за другим.

В гардеробной Mainbocher Couture House помощница портнихи помогла мне примерить чудесное светло-голубое платье. Ткань облегала фигуру складками, придавая сходство с нарядом греческой богини. Затем девушка отступила назад, чтобы я могла получше рассмотреть фасон в трехстороннем зеркале, прежде чем показаться Фрицу и маме, и я, не сдержавшись, вскрикнула от восторга. Платье шло мне, как не шло еще ни одно другое — оно подчеркивало все достоинства фигуры и в то же время выглядело достаточно консервативно для свадьбы. Оно привлекало внимание к лицу, словно мягкий луч света. Совершенно особенное платье для особенного случая. Оно было идеально!

Мне не терпелось увидеть реакцию Фрица. Выйдя в уединенный салон у гардеробной, где мама и Фриц удобно устроились в креслах, украшенных ручной вышивкой по шелковой обивке, с бокалами шампанского в руках, я замедлила шаги и торжественно предстала перед ними.

Фриц оглядел меня, и на его лице появилась довольная улыбка. Его глаза задержались на моей груди — так долго, что в присутствии мамы мне это показалось даже неприличным.

— Так что скажешь? — спросила я и покружилась на месте, чтобы отвлечь его внимание от моего бюста.

— Весьма эффектно, ханси.

— Это то, что нужно, — объявила я и взглянула на маму. Даже она, похоже, одобряла мой выбор.

Фриц встал и подошел так близко, что я почувствовала его горячее дыхание.

— Довольно мило, Хеди, но это не то, что нужно.

— Как ты можешь так говорить, Фриц? — возразила я, бросая на него кокетливый взгляд. Отошла подальше и покружилась еще раз: — Разве не идеально?

Он протянул ко мне руку, и на мгновение я подумала, что он хочет притянуть меня к себе и поцеловать. Но его пальцы крепко сжали мою руку у плеча, и он проговорил со злостью, тихо, так, что слышала его только я:

— Это платье не подходит. Ты примеришь другие.

Я попятилась от него, едва не споткнувшись по пути, и скрылась в гардеробной. Фриц угрожает мне?

Вся дрожа, я молча ждала, когда помощница портнихи отколет булавки, которые удерживали на мне греческое платье. Она сняла с вешалки новое — очень необычное, черно-белое, с набивным рисунком, — и накинула его на меня. Я взглянула в зеркало. Платье оттеняло мои волосы цвета воронова крыла и бледную кожу, но резкие формы и геометрический рисунок показались мне более подходящими для светского приема, чем для свадебного наряда невесты. Но позволено ли мне будет хотя бы высказать эти соображения? Осмелюсь ли я? Во мне боролись противоречивые чувства. Я не хотела вновь услышать этот тон в голосе Фрица или почувствовать, как его пальцы впиваются мне в руку, но и не готова была идти на любые жертвы, включая выбор свадебного платья, ради сохранения мира.

Уже не кружась и не замедляя шаги, я вышла в салон, чтобы предстать перед судом Фрица. Увидев меня, он вскочил на ноги и потянул маму за руку, чтобы она тоже встала.

— Мы берем это, — объявил он, не интересуясь ни моим мнением, ни маминым. Мама увидела, как вспыхнули у меня щеки, и покачала головой. Очевидно, ни о каких спорах не могло быть и речи. Особенно после той сцены, которую она только что наблюдала.

— Оно прекрасно, — сказала я, стараясь подавить злость на него за недавнюю резкость и думать лишь о том, с каким восхищением он смотрит на меня. Так ли важно, какое платье на мне будет? Ведь главное, чтобы не сорвался мой брак с Фрицем, который обеспечит мне безопасность и защиту.

Повернувшись к зеркалу, я попыталась увидеть себя глазами моего жениха — такой, какой он хотел меня видеть. В этом наряде я действительно выглядела неотразимо. Я поймала в зеркале взгляд Фрица и кивнула, соглашаясь с решением.

После примерки платья Mainbocher мы оставили маму в отеле и немного прогулялись по знакомым садам Тюильри, к северу от Вандомской площади. Здания, окружавшие восьмиугольную площадь, с арочными окнами на первом этаже, обрамленные пилястрами и декоративными колоннами, поразили меня своим величием, и Фриц с удовольствием рассказал историю Вандомской колонны, возвышающейся в центре площади. Эта колонна — больше сорока метров в высоту, построенная по образцу знаменитой колонны Траяна в Риме, — была воздвигнута в начале девятнадцатого века по приказу Наполеона, дабы ознаменовать его победы. Бронзовая колонна с барельефами на спиральной ленте вызывала нескончаемые споры. И, в зависимости от менявшегося отношения к фигуре Наполеона, ее то разрушали, то возводили вновь, пока в конце девятнадцатого века не восстановили окончательно.

— Вот так — правители и политические движения приходят и уходят, а власть денег всегда остается неизменной, — сказал Фриц, будто бы подводя итог. Однако это заявление, по всей видимости, отражало и его политические убеждения, а власть, как мне казалось, была для него самоцелью.

Мы прошлись мимо роскошных магазинов, занимавших большую часть пространства вокруг площади, и задержались перед арочными бронзовыми окнами Cartier. Под золотым предвечерним солнцем драгоценности на витрине так и сверкали, и я залюбовалась одним гарнитуром: серьги, ожерелье и браслет, инкрустированные геометрическим узором из бриллиантов, рубинов, сапфиров и изумрудов. Они были прекрасны, идеальны, и, любуясь ими, я почти забыла о недавней обиде.

— Эти украшения не могут сравниться в красоте с тобой, ханси. С тобой ничто не может сравниться, — сказал Фриц, обнимая меня за плечи.

Разговор вновь зашел о нашей свадьбе: по дороге Фриц принялся излагать свои планы о том, как он намерен организовать праздничный обед после церемонии. Все, что касалось торжества, он решал единолично, безапелляционно указывая на каждую деталь: цветы, платье, музыку, ресторан, еду, список гостей — во всех подробностях, будто сценограф или режиссер. Единственное, о чем Фриц пока ни слова не сказал, — это сама церемония, и я предполагала, что до этого дело еще дойдет. Дома, наедине, мама поначалу недовольно бормотала вполголоса что-то о «неуместном» рвении жениха, взявшегося организовывать свадьбу вместо невесты. Но, проведя больше времени с Фрицем и увидев, с какой почти маниакальной серьезностью он относится к этому событию, она перестала жаловаться. Теперь она не только сама не осмеливалась возражать, но и меня от этого предостерегала.

Единственной частью плана, по поводу которой я все же вставила свое слово, был список гостей. Фриц настаивал на том, чтобы пригласить не только представителей высшего общества, вроде датского принца Густава, баварского принца Альбрехта и греческого принца Николая, но и ведущих политических деятелей, включая канцлеров Энгельберта Дольфуса и Курта фон Шушнига. Мои запросы были скромными. Я хотела пригласить каких-нибудь пять-шесть подруг и друзей из театра и нескольких родственников с папиной и маминой стороны, однако Фриц и в этом мне отказал. Он беспокоился, что места для гостей не хватит. Фриц выбрал для свадебного обеда «Гранд-отель Вены» на Кернтнер Ринг, а там в самом большом зале можно было разместить не больше двухсот человек. Одних только гостей Фрица у нас набиралось уже как раз почти две сотни.

По дороге я спросила, нельзя ли пригласить хотя бы моего театрального наставника, известного режиссера и продюсера Макса Рейнхардта, но Фриц невпопад перебил меня:

— Что ты думаешь о Карлскирхе? Ты ее хорошо знаешь?

Что это ему вдруг пришло в голову спрашивать меня об одном из самых известных венских зданий, фантастическом барочном храме с огромным, крытым медью куполом и двумя колоннами по бокам? Какое отношение это имеет к моей просьбе внести Макса в список приглашенных? Может, она вместительнее других, и туда можно пригласить больше гостей? Но нет, не может быть. Это же христианская церковь.

— Ну конечно, Фриц. — Я изо всех сил пыталась скрыть раздражение, надеясь, что он все же согласится расширить список. — Нельзя же жить в Вене и не знать Карлскирхе. Она сразу бросается в глаза, когда смотришь на силуэт города на горизонте. — Я едва заметно покачала головой и, помолчав немного, снова заговорила о списке. — Неужели у нас не найдется места для Макса? А как же мои тетя и дядя? Папа расстроится, если его брата с семьей не будет на свадьбе.

— Хеди, я спросил о Карлскирхе не просто так и не для того, чтобы обсуждать список гостей. Я хочу знать, хочется ли тебе провести церемонию там, — резко оборвал меня Фриц.

В Карлскирхе? Мне? Может быть, он не знает, что мы евреи? Мы с ним никогда не говорили о религии, ни о его, ни о моей. Ни разу. Я просто думала, он и сам догадается — я же из Дёблинга, как недавно напомнил мне папа.

— Я не христианка, Фриц, — осторожно сказала я. — Я не религиозна, но я из еврейской семьи.

В его лице ничего не дрогнуло.

— Я так и предполагал, Хеди. Но это не помешает нам пожениться в Карлскирхе. Мой отец в свое время перешел из иудаизма в католицизм только для того, чтобы жениться на моей матери. Я могу устроить для тебя быстрый переход в христианскую веру, и все будет улажено. — Он произнес это с такой легкостью, будто поменять иудаизм на христианство было так же просто, как выбрать рыбу вместо говядины. И это был первый раз, когда он заговорил при мне о религиозной истории своей семьи.

Стать христианкой? Моя семья не была религиозной, однако крещение — серьезный шаг. Что скажет на это папа? Я знала, как он боится за меня и за всю нашу семью в современном политическом климате и как хочет, чтобы этот брак стал для меня защитой. Но одобрит ли он такую крайнюю меру?

Может быть, мы сумеем как-нибудь договориться так, чтобы обойтись без смены религии? Я постаралась тщательно подобрать слова.

— А нет ли у тебя на примете какого-нибудь другого места для нашей свадьбы? Может, какой-нибудь из твоих домов? Например, замок Шварценау? Или твоя венская квартира — это ведь недалеко от «Гранд-отеля», где будет обед?

Глаза у него сузились, а челюсти сжались так, как сжимались при мне только в разговорах с теми безымянными деловыми знакомыми, что подходили засвидетельствовать ему свое почтение в ресторане, да еще в тот раз, когда я заговорила о его детстве.

— Карлскирхе — это место, где женятся люди из высшего общества, и я намерен отпраздновать нашу свадьбу на должном уровне. Кроме того, мне не пристало иметь жену-еврейку. Учитывая дела, которые я буду вести в ближайшие месяцы. — Он кивнул с видом человека, принявшего решение. — Да, чем больше я об этом думаю, тем больше убеждаюсь, что мы должны обвенчаться в Карлскирхе.

Я замедлила шаги. Папа хотел для меня безопасности, и этот брак должен мне ее обеспечить, но теперь оказывается, что для этого нужно поменять религию. Что мне еще остается, если я не хочу подвергать риску свою семью и себя саму? К тому же, уговаривала я себя, я все равно почти никак не связана с религиозным наследием моих предков. Мое еврейство всегда было лишь легкой тенью, и крещение тут ничего не изменит. Теперь уже поздно сворачивать с пути — слишком далеко я зашла.

Я сжала руку Фрица и ускорила шаги, чтобы подстроиться под его походку. Стараясь говорить легким и веселым тоном, ответила:

— Конечно. Карлскирхе так Карлскирхе.

В тот вечер, после ужина в ресторане Laperouse, отмеченном звездой Мишлен, я вернулась в свой гостиничный номер и обнаружила у себя на кровати большую коробку, завернутую в ярко-красную бумагу и перевязанную белой шелковой лентой. Под лентой торчал белый конверт. Я вынула его, открыла и прочла лежавшую внутри записку без подписи: «Моей невесте к свадебному наряду».

Сняв плотную оберточную бумагу, я увидела внутри бархатную коробку с надписью Cartier. Я медленно приподняла крышку. Передо мной был тот самый гарнитур, которым я любовалась в витрине магазина. Серьги, ожерелье и браслет мерцали в свете низко висящей люстры гостиничного номера, и мне не верилось, что все это царское великолепие алмазов, рубинов, сапфиров и изумрудов принадлежит мне. Но чем дольше я смотрела на них, тем явственнее становилась мысль — а не слишком ли дешево Фриц отделался?

Разве не ничтожна цена этих украшений по сравнению с теми жертвами, которые они должны были вознаградить? Сначала моя актерская карьера, а теперь наследие предков? Как ни слабо я была связана с религией моей семьи, все же это была очень серьезная уступка.

Зазвучала музыка. Фриц устроил так, чтобы перед моим выходом лучшие музыканты Венского симфонического оркестра играли оркестровые версии моих любимых произведений. Я улыбнулась, услышав мелодию Night and Day Коула Портера, и вдруг меня охватила паника, и на ладонях выступил пот.

Глубоко вздохнув, я взяла папу под руку и приготовилась идти по проходу между рядами. Но прежде чем мы вышли из часовни и ступили на красную ковровую дорожку Карлскирхе, папа прошептал:

— Хеди, с этим человеком нельзя обращаться, как ты привыкла себя вести со всеми этими молодыми людьми. Когда он тебе надоест, когда он тебя разозлит, с ним нельзя будет обойтись так, как с твоими прежними кавалерами. Ставки слишком высоки. Ты понимаешь, дочка?

Никогда еще папа не говорил со мной так. Может быть, я совершаю ужасную ошибку?

— Я понимаю, — сказала я. Что мне еще оставалось? Не могла же я бросить Фридриха Мандля, богатейшего человека в Австрии, «торговца смертью», прямо у алтаря.

— Хорошо. Ведь это на всю жизнь, Хеди. Для всех нас.

Глава одиннадцатая

14 августа 1933 года

Венеция, Италия

Свет струился сквозь планки жалюзи. Широкие светлые полосы падали на Фрица, спящего в нашей постели в номере для молодоженов в отеле Excelsior. На моего мужа.

Вот его глаза открылись, и он улыбнулся расслабленной, кривоватой улыбкой. Она придавала ему какой-то беззащитный вид — с таким лицом мой солидный и важный муж никогда не показался бы посторонним. Только мне.

— Ханси, — шепнул он.

Я обвила его ноги своими и замерла, не делая больше никаких движений навстречу. Ему всегда хотелось быть охотником, преследовать добычу, даже если она лежит с ним в одной постели. Его пальцы скользнули под шелковые бретельки моей ночной рубашки. Он потянул их вниз, но я слегка отстранилась.

— Мы уже пропустили завтрак. Если ты сейчас не дашь мне выбраться из постели, пропустим и обед, — возразила я, но мой кокетливый взгляд противоречил словам. Да, призывное выражение я изображала для него, но это не значит, что мне самой не хотелось продолжить любовную игру. Фриц, мужчина, знавший не один десяток женщин, был опытным любовником и хорошо понимал, как доставить мне удовольствие, не то что мальчишки, с которыми я имела дело до него.

— По-моему, ты уже знаешь, что я могу быть сыт одной тобой, ханси, — тихо проговорил он мне на ухо и притянул меня к себе.

— Ну тогда я тебя сейчас накормлю, — сказала я, усаживаясь на него сверху.

Позже, когда мы и впрямь пропустили обед в Pajama Cafe и заказали еду в номер, он потягивал эспрессо и жевал солидных размеров бутерброд с джемом, глядя, как я одеваюсь.

— Надень другой купальный костюм, зеленый. Тот, от Жана Пату, — велел он. — У тебя в нем такие красивые ножки.

Я стянула полосатый купальный костюм, в котором собиралась идти на пляж Лидо, протянувшийся вдоль отеля Excelsior. Зеленый был куда более откровенным, с треугольным вырезом на уровне талии. Странно, но в этом костюме на пляже я чувствовала себя обнаженной даже сильнее, чем во время съемок тех скандальных сцен в «Экстазе». Должно быть, дело было в похотливых взглядах отдыхающих, совсем не похожих на деловитую манеру тех, кто рассматривал меня на съемочной площадке.

Я натянула тот костюм, который он потребовал, и получила новое указание:

— А губы накрась темной помадой.

Сразу же после свадьбы он стал давать весьма детальные — и безапелляционные — указания по поводу моего внешнего вида.

Я редко возражала против его желаний, как физических, так и любых других: собственно говоря, куда проще угодить тому, кто говорит о том, чего он хочет, прямо и открыто. Я даже чувствовала что-то вроде облегчения — по крайней мере, не нужно без конца читать его мысли и подстраиваться под них, как было с большинством мужчин до него. Но это требование казалось просто нелепым. Там, где я выросла, было не принято наносить на лицо несколько слоев косметики перед каждым выходом из дома.

— На пляж? Неужели и там обязательно быть ярко накрашенной?

В ответ на это мягкое возражение он нахмурился и сердито произнес:

— Да, Хеди. Помада подчеркивает форму твоих губ.

Такая настойчивость меня удивила. Так он себя не вел с того самого дня, когда потребовал, чтобы я непременно надела на свадьбу платье от Mainbocher. Куда подевался тот мужчина, что ценил во мне независимость суждений и силу характера?

Все же я сделала так, как он просил. Мы спустились по лестнице и прошли через фойе, обставленное в венецианском стиле, с легкими вкраплениями византийских и мавританских мотивов. Отель Excelsior был огромный — больше семисот номеров, три ресторана, несколько террас, два ночных клуба, десять теннисных кортов, частный причал для яхт и, разумеется, собственный пляж. Только до пляжа от нашего номера приходилось идти чуть ли не полчаса.

Мы вышли под слепящее итальянское солнце. Надвинув шляпку пониже, чтобы широкие поля прикрывали глаза, и поправив темные очки, я поплотнее завернулась в шелковое кимоно и взяла Фрица под руку. Когда набережная стала уже и идти под руку стало совсем невозможно, он зашагал позади, бдительно поглядывая по сторонам. Так мы и шли до самого моря.

Перед нами простирался пляж Лидо, барьерный остров, отделяющий Венецию от Адриатического моря. Тут и там среди песка торчали пляжные кабинки и шезлонги, оккупированные элегантными отдыхающими в костюмах из европейских журналов мод, но небывалый восторг вызывало у меня не это, а шум волн и крики чаек. Я вдохнула соленый воздух и на короткий миг вышла из роли фрау Фриц Мандль и снова стала самой собой.

Это ощущение, впрочем, сразу пропало, как только Фриц небрежно поднял руку, чтобы подозвать пляжного официанта. Молодой паренек в полосатой рубашке резво подбежал к нам с перекинутыми через руку полотенцами.

— Чем я могу вам помочь? — спросил он по-немецки, с сильным итальянским акцентом. Как он догадался, что мы говорим по-немецки? Должно быть, работники отеля, привычные к толпам иностранных постояльцев, научились определять их национальность по каким-то своим приметам.

— Нам нужно два шезлонга и два зонтика.

— Сию минуту, — отозвался юноша и повел нас к двум последним незанятым шезлонгам на всем пляже. Шезлонги, обтянутые тканью в красную полоску, той же расцветки, что и рубашка молодого человека, стояли позади всех, и неровные ряды отдыхающих загораживали вид на море.

За те несколько дней, что мы провели в Excelsior, я успела разобраться в иерархии, в соответствии с которой распределялись пляжные шезлонги. Места в первых рядах, у самого моря, доставались лишь самым богатым и родовитым. Другие, не столь важные, постояльцы довольствовались шезлонгами подальше от воды — там, где удастся занять место.

Фриц еще не успел открыть рот, а я уже знала, что он сейчас скажет юноше.

— И почему вы решили, что это подходящие места для нас?

— Прошу прощения, но все остальные шезлонги уже заняты.

— Скажите вашему управляющему, что один из постояльцев хотел бы с ним поговорить. Меня зовут герр Мандль, и я буду ждать его здесь.

Бедный парнишка так и обмер. Когда он наконец отважился заговорить, голос у него дрожал.

— Как вы сказали — герр Мандль?

— Да. У вас что, туго со слухом? — рявкнул Фриц.

— Примите мои самые искренние извинения, герр Мандль. Хозяин отеля предупредил, чтобы вам оказывалось особое внимание, что вы близкий друг самого… — Юноша осекся, не договорив, но я-то знала, о ком речь. — Я оставил для вас два лучших места, но прошло несколько часов, а вас все не было, вот я и разрешил занять эти шезлонги другим постояльцам.

— И наверняка за хорошие чаевые.

Лицо юноши вспыхнуло так, что стало одного цвета с рубашкой.

— Я доложу управляющему, что вы хотите с ним поговорить, но сначала позвольте мне, пожалуйста, выполнить вашу просьбу.

Фриц бросил на него скептический взгляд, но все же слегка кивнул в знак согласия. Мы смотрели, как юноша сломя голову бросился перетаскивать оба оставшихся шезлонга в новый, импровизированный первый ряд. Теперь мы заслоняли вид нескольким недовольным отдыхающим из того ряда, что был первым изначально, наверняка заплатившим солидные суммы за лучшие места.

Но Фриц был удовлетворен. Однако не успели мы устроиться в шезлонгах, как к нам подошел мужчина в безупречно скроенном темно-синем костюме, невозможно жарком для пляжа, а следом за ним официант. Мужчина в синем протянул руку и произнес на практически безупречном немецком:

— Позвольте, пожалуйста, представиться, герр и фрау Мандль. Меня зовут Николо Монтелло. Я — один из владельцев отеля Excelsior.

— А, рад познакомиться, господин Монтелло, — ответил Фриц и протянул руку для пожатия.

— Когда я услышал о том, как небрежно с вами обошелся один из наших служащих, я пришел в ужас. Представитель самого дуче просил нас проявить по отношению к вам и вашей жене высочайшее итальянское гостеприимство в ваш медовый месяц, а мы так оплошали. Пожалуйста, позвольте вас заверить, что с этого момента ваше пребывание в отеле Excelsior будет похоже на сказку.

— Мы будем очень благодарны, господин Монтелло.

Мужчина низко поклонился, знаком подозвал официанта и приподнял серебряную крышку над подносом, который тот держал в руках. Под ней оказалась бутылка Chateau Haut-Brion — даже я знала, что это очень дорогое вино. Без единого слова от господина Монтелло рядом возник второй официант со столиком, покрытым льняной скатертью, и поставил его между нашими шезлонгами. Третий официант принес поднос со свежим инжиром и дынями, такими же, какие я видела у других отдыхающих, и свежими дарами моря. Все четверо поклонились и удалились.

Мы уселись в шезлонги. Потягивая вино, Фриц вскрыл панцирь омара у хвоста. Улыбнулся мне и сказал:

— Что я тебе говорил, ханси? Деньги и власть всегда торжествуют.

Глава двенадцатая

14 августа 1933 года

Венеция, Италия

Рокот басов набирал темп, а с ним и вой труб, и грохот барабанов. Слова популярной джазовой песенки звучали все быстрее, я закрыла глаза и отдалась бешеному ритму мелодии Дюка Эллингтона.

Американский джаз-банд из четырнадцати человек весь вечер не сходил со сцены Chez Vous, джазового клуба отеля. Центром этого фешенебельного ночного клуба, с роскошными цветочными орнаментами на потолке и девятиметровыми фонтанами, была внутренняя сцена. Она, в свою очередь, выходила на открытую сцену и сад, освещенный сотнями гирлянд, по которым бегали разноцветные огоньки.

Постояльцы и несколько случайных гостей собрались на открытой танцевальной площадке, где каждое лето, в течение всего сезона, выступали легендарные певцы, такие как Коул Портер, а от столика в самом центре, предоставленного нам господином Монтелло, открывался превосходный вид на это зрелище. Женщины в вечерних платьях, тонких, как паутинка, украшенных блестящей отделкой, отплясывали со своими партнерами самые неистовые танцы — линди-хоп, шэг, — едва поспевая за стремительным темпом. Глядя на этих беззаботных танцоров, невозможно было поверить, что папины тревоги могут иметь под собой хоть какую-то почву. Неужели антисемитский гитлеровский фашизм способен пустить корни и разрастись среди этого шумного веселья?

Мы с Фрицем присоединились к клубным развлечениям часов в десять: до пяти отдыхали на пляже, до семи попивали коктейли на террасе в купальных костюмах и шелковых кимоно, как и все прочие постояльцы отеля, а затем, переодевшись в вечерние костюмы, наслаждались долгой и элегантной трапезой в изысканной розовой столовой. Мне до смерти хотелось тоже потанцевать, но за два дня, проведенных в Excelsior, я заметила, что мой муж предпочитает держаться на некотором расстоянии от общей толпы. Точнее, меня держать на расстоянии.

Тогда, на пляже, после того как мы покончили с вином и угощениями, присланными господином Монтелло, Фриц извинился и отошел. Откуда ни возьмись налетел ветерок, сильным порывом вырвал у меня из рук модный журнал и понес по песку. Я сунула ноги в туфли и поднялась, чтобы догнать его, но далеко уйти не успела: какой-то мужчина соскочил с шезлонга и поймал журнал.

С измятым номером Modenschau в руке мужчина подошел ко мне.

— Parlez vous Francais?

— Да, — ответила я по-французски.

— Прошу прощения, что не сумел поймать ваш журнал раньше, пока он не успел измяться, — сказал он и протянул мне журнал. Мужчина был моложе Фрица — может быть, чуть за двадцать, — и значительно выше ростом, и к тому же блондин.

Я подняла на него глаза, щурясь от солнца, и поблагодарила. Мы обменялись несколькими вежливыми и малосодержательными фразами об изменчивой погоде, и тут вернулся Фриц. По тому, как сжались у него челюсти, я поняла: ему не нравится, что я разговариваю с другим мужчиной. Пусть даже это совершенно невинный разговор.

— А вот и мой муж, — сказала я мужчине по-французски, думая этим умиротворить Фрица, но тут же вспомнила, что он не знает этого языка.

Фриц властно обнял меня за талию и спросил по-немецки, обращаясь к нам обоим:

— Что здесь происходит?

Тон у него был явно обвинительный.

Я хотела рассказать о спасении журнала, но мужчина вклинился в разговор и на ломаном немецком спросил, не хотим ли мы сыграть в джин или в нарды с ним и его друзьями.

Фриц притянул меня к себе и стиснул так крепко, что я еле могла дышать.

— Благодарю, но мы с женой предпочитаем уединение.

Быстрая песня Дюка Эллингтона резко оборвалась, и в центр сцены переместились духовые. Они заиграли медленное, с плавными переливами, вступление к Night and Day Коула Портера, и танцплощадка опустела. Я догадывалась, что Фрицу придется по душе и поредевшая толпа, и тягучая мелодия: я уже усвоила, что танцы под зажигательные джазовые песни он находит непристойными.

Я поднялась со стула и встала перед ним, слегка покачивая бедрами в недвусмысленном приглашении к танцу. Он тоже встал, и мы заскользили по полу в плавном тустепе. Группа исполняла инструментальную версию, без слов, но я нашептывала ему на ухо:

Он заулыбался, и я поздравила себя с маленькой победой: все-таки мне удалось вытащить его танцевать. Еще несколько пар присоединились к нам, хотя их было куда меньше, чем танцующих под две предыдущие быстрые песни, и мы с Фрицем продолжали радостно кружиться. Два немолодых господина одобрительно поглядывали на меня, и я заметила, какое гордое лицо стало у Фрица. Кажется, ему хотелось, чтобы мной восхищались, но лишь издали. Когда глазеющие подходили слишком близко, а тем более — получали хотя бы гипотетическую возможность до меня дотронуться, гордость немедленно сменялась яростью.

Молодая пара — оба темноволосые, хорошо одетые, с аристократическими лицами — танцевала совсем близко от нас — слишком близко. Движения у них были резкие, даже неуклюжие, и я видела, как женщина пытается увести своего захмелевшего кавалера в другой конец площадки, где было посвободнее. Но он все упирался, и наконец она обиделась, развернулась и ушла.

Оставшись без партнерши, мужчина спотыкающейся походкой подошел к нам.

— Разрешите вас разлучить? — проговорил он неразборчиво, но явно по-немецки.

— Нет, — сказал Фриц и резко развернул меня в другую сторону. Мы продолжали танцевать как ни в чем не бывало, но пальцы Фрица теперь так и впивались мне в бедра.

Мужчина на нетвердых ногах двинулся за нами через всю площадку, огибая других танцоров.

— Да ладно! Не танцевать же такой хорошенькой девушке весь вечер со стариканом.

Продолжая обнимать меня одной рукой, Фриц толкнул пьяного с такой силой, что тот рухнул на пол. Взяв меня за руку, он перешагнул через мужчину и повел меня к бару, где официант вручил нам два фужера шампанского. Я и глотка не успела отпить, как Фриц уже осушил весь бокал и увел меня из клуба.

Он протащил меня за собой через вестибюль, затем по парадной лестнице к нашему номеру, — и все это без единого слова. Я смогла как следует разглядеть его лицо, когда он уже нашаривал ключ от номера, и увидела, что гнев уже разгорелся в настоящую ярость. Едва закрыв за нами дверь, он вдавил меня в стену возле кровати. Сунул руки мне под платье, стянул трусы и овладел мной прямо там — не то чтобы насильно, однако не озаботившись даже дежурным поцелуем. С этого момента между ним и какой-то частью моего «я» встала стена: у меня стало появляться понимание, что жизнь с Фрицем будет подобна прогулке над пропастью по натянутому канату и куда более опасной, чем мне казалось вначале.

Глава тринадцатая

28 сентября 1933 года

Шварцау, Австрия

Он завязал мне глаза. Я услышала звук поворота ключа в замке, затем щелчок. Фриц взял меня за руку и помог подняться по ступенькам. Дверь за мной глухо захлопнулась, и он выпустил мою руку. Я почувствовала его пальцы на затылке, и шелковый шарф, закрывавший мне глаза, упал. Почему мне страшно?

Мой новоиспеченный муж произнес:

— Можешь открыть глаза, ханси.

Я стояла в громадной, будто подземная пещера, прихожей виллы Фегенберг. Здание, с напускной скромностью описанное мне Фрицем как «охотничий домик», больше напоминало загородную усадьбу какого-нибудь барона. В убранстве прихожей действительно присутствовали некие намеки на охотничьи мотивы — медвежьи головы на стене, оружие в позолоте, — однако старинные гобелены и картины старых голландских мастеров в атмосферу деревенского домика никак не вписывались.

Фриц захотел, чтобы его любимая вилла Фегенберг стала нашей первой остановкой после возвращения в Австрию из свадебного путешествия. Продлим наш праздник, сказал он. И, по правде говоря, остаток нашего медового месяца действительно был безумно роскошным. Мы побывали в Венеции, на озере Комо, на Капри, в Биаррице, в Каннах, в Ницце и, наконец, в Париже. Фриц исполнял все мои прихоти, старательно избегая сближения с другими путешественниками и, соответственно, поводов для новых вспышек гнева. Я начала верить, что та ярость, которую он выместил на мне после случая в Chez Vous, была единичной и больше такого не повторится.

Мы вошли в гостиную. Сквозь огромные окна от пола до потолка на меня смотрели дикие, первозданные горы. Над склонами, заросшими вечнозелеными деревьями, возвышались острые каменистые пики, некоторые — в снежных шапках. Среди пышной зелени тут и там сверкали яркие голубые блики — бегущие ручьи и маленькие озерца. Этот вид напомнил мне виды Венского леса, раскинувшегося неподалеку от Дёблинга, где мы с папой когда-то неспешно бродили по воскресным дням.

Фриц подошел к центральному окну и распахнул его. Свежий горный воздух хлынул в комнату, и я вдохнула его полной грудью. Фриц подошел ко мне, сжал в объятиях и сказал:

— Мы будем счастливы здесь, Хеди.

— Да, — сказала я, высвобождаясь из его рук — не до конца, а лишь настолько, чтобы можно было посмотреть ему в глаза.

— Идем, — сказал он, разжал объятия и взял меня за руку. — Тебе нужно познакомиться со слугами. Они, наверное, уже собрались.

Мы вернулись в переднюю. Целая группа слуг уже ожидала нас там, выстроившись в длинный ряд. Если они вот так собрались без единого намека от Фрица, значит, он тщательно организовал наше возвращение заранее и занимался этим всю дорогу от Парижа, нашего последнего пункта назначения. Я поздоровалась по очереди с дворецким, экономкой, поваром, двумя камердинерами и четырьмя горничными, и все держались со мной, пожалуй, немного отчужденно и холодновато, но при этом весьма почтительно — за единственным исключением. Хорошенькая горничная по имени Ада, с виду на год-два моложе меня, глядела мне в глаза в упор, почти с вызовом. Может быть, ей не по душе то, что ее хозяйкой стала ее почти ровесница? Я уже хотела было обратить внимание Фрица на ее манеры, но что-то меня удержало. Не хотелось, чтобы он подумал, будто я не в состоянии справиться с прислугой.

Слуги остались стоять, выстроившись в передней, а Фриц взял меня за руку и повел наверх по парадной лестнице. Там, на площадке, прямо у них на глазах, он поцеловал меня, а затем потянул за руку в комнату, которая могла быть только нашей спальней. Когда мы рухнули на кровать, я старалась не думать о том, как слуги стоят навытяжку внизу и вслушиваются в звуки, которые мы издаем.

Через несколько часов, когда солнце уже катилось вниз, за чернеющие силуэты гор, мы с Фрицем сели ужинать. Мы оделись будто для ужина в отеле Excelsior. Фриц в смокинге, а я — в своем любимом золотистом платье с черной бархатной отделкой. Такая парадная одежда для домашнего ужина показалась мне чрезмерной, но Фриц настаивал:

— Это особенный вечер, ханси. Наш первый день дома, в Австрии.

В золотистом свете заката мы чокнулись хрустальными фужерами с шампанским и перешли в столовую. Там сразу же бросался в глаза огромный прямоугольный стол, и я, не успев сдержаться, взвизгнула от восторга. Фриц усмехнулся при виде моей реакции:

— Здесь можно разместить сорок человек, если раздвинуть стол, и мы так и поступим. Это будет твоя вотчина.

Принимать за ужином сорок человек гостей? До сих пор я как-то совсем не задумывалась о своих обязанностях хозяйки, жены крупного бизнесмена. Я была слишком захвачена радостным волнением свадьбы и волшебством нашего долгого путешествия. Реальность новой жизни в качестве жены Фрица — все, из чего будет складываться ее повседневное течение — как-то прошла мимо сознания. Видимо, настал момент, когда придется примерить на себя и эту роль.

— Если тебе так хочется… — неопределенно ответила я, не зная, что еще сказать.

Фриц подошел к своему месту во главе стола, а слуга поспешил выдвинуть для него стул. Инстинктивно я подошла к стулу рядом и стала ждать, когда слуга его отодвинет. Но тот застыл, нервно поглядывая на Фрица в ожидании указаний.

— Хеди, — укоризненно сказал Фриц. — Ты займешь свое законное место на другом конце стола.

Я взглянула на длинный стол, затем снова на него. Это что, шутка? Между местом Фрица и тем, на которое он мне указал, стояло еще с десяток стульев, а ведь во время медового месяца мы с ним всегда ужинали в интимной обстановке — a deux[3].

— Ты, должно быть, шутишь, Фриц. Чтобы поговорить с тобой с такого расстояния, мне придется кричать во все горло.

На лице Фрица не было ни тени улыбки. Голос у него стал строгим, глаза холодными.

— Нет, не шучу. Ты должна быть готова к званым вечерам, которые мы начнем устраивать здесь уже на будущей неделе.

— На будущей неделе?

— Да, Хеди, у нас уже готово подробное расписание приемов на следующую неделю. — В его голосе прозвучала жесткая нотка. — Большинство сделок я заключаю во время ужинов. И большинство моих деловых отношений также скрепляются застольными беседами. Идеальная хозяйка дома и владелец Hirtzenberger Patronenfabrik — вместе мы составим непобедимый союз.

Это я-то идеальная хозяйка? Я, девятнадцатилетняя девчонка без всякого жизненного опыта, не считая двух лет на сцене? В детстве меня к такому образу жизни не готовили; мои родители предпочитали встречаться с друзьями в ресторанах и в театрах, а не на званых ужинах в нашем дёблингском доме, предельно скромном по сравнению с любым из многочисленных домов Фрица. Откуда же у меня взяться навыкам и умениям, необходимым «идеальной хозяйке дома» и жене самого богатого человека в Австрии?

Ответ очевиден — неоткуда. Но я знала, что Фриц не станет мириться с моей неопытностью. Я ведь сама создала у него такое впечатление, как будто всесторонне осведомлена о жизни высшего общества. Что ж, значит, придется играть эту роль. Видимо, мне не судьба окончательно распрощаться с актерской карьерой.

«Что сказала бы мужу светская женщина в такой момент?» — спросила я себя. Перебрала в памяти свои прошлые роли и припомнила кое-какие реплики из диалогов, подходящие к случаю — с некоторыми поправками, разумеется. Громким и уверенным голосом проговорила:

— Значит, завтра мне нужно будет прямо с утра поговорить с экономкой и слугами и просмотреть наш календарь. Я обговорю с ними списки гостей, порядок мест, меню и все прочее.

Фриц улыбнулся мне весело и снисходительно, будто ребенку. Не такой реакции я ожидала. Может быть, я сказала что-то не то? Что такого забавного он нашел в моих словах?

— Ханси, — сказал он, и в голосе у него слышались одновременно теплота и раздражение, — пусть тебя это не заботит. Я уже много лет занимаюсь всем этим сам, и тебе эти полномочия брать на себя не придется. Единственное бремя, которое тебе предстоит нести на своих хрупких плечах, — это твоя красота.

Глава четырнадцатая

24 ноября 1933 года

Шварценау, Австрия

Я затянулась сигаретой и стала смотреть с балкона, как дым смешивается с паром от моего дыхания, ясно видном в холодном ночном воздухе. По-кошачьи вытянув шею, выгнула спину в тщетной попытке снять напряжение. В эти выходные мы принимали своих обычных гостей — политических деятелей и не самых важных особ королевской крови — в Шварценау, нашем замке эпохи Ренессанса с зубчатыми башнями, с часовней, отделанной мрамором, украшенной лепниной и фресками, с двенадцатью спальнями, бальным залом и рвом с водой. День, который я провела с гостями, катаясь верхом и устраивая пикник у нашего собственного озера неподалеку от замка, выдался не по сезону жарким, и ночная прохлада принесла облегчение. Но, хоть жара и спала, я чувствовала, что задыхаюсь от этих бесконечных обедов и светских бесед — может быть, виной тому были приторно-любезные гости Фрица, — и наконец, не выдержав, извинилась и вышла.

Медовый месяц закончился на следующий день после того, как мы прибыли на виллу Фегенберг. В то утро началась моя новая жизнь — жизнь фрау Мандль. Даже если бы я заранее как следует постаралась представить себе повседневную жизнь жены самого богатого человека в Австрии, это была бы напрасная трата времени. Мне бы ни за что не догадаться, что те слова, которые Фриц сказал мне за ужином в день нашего приезда, были сказаны абсолютно серьезно. Он и впрямь рассчитывал, что каждый день и час я буду лишь готовить себя к приему гостей, холить и приумножать свою красоту. Теперь я была диковинной птицей, которую выпускают из золотой клетки только для того, чтобы показать гостям, а потом вновь запирают.

Управление домашним хозяйством и организация званых вечеров — то, что обычно выпадает на долю жены, — были для меня запретной территорией. Фриц сам распоряжался и домашними делами, и нашей светской жизнью, во всех мелочах, от приказов слугам до выбора меню и расписания приемов. Он считал, что покупкой платьев для наших многочисленных светских мероприятий и уходом за своей внешностью я вполне в состоянии занять себя на весь день. И я проводила эти дни в полном одиночестве, если не считать встреч с портнихой и походов в салон красоты в сопровождении моего личного водителя Шмидта, который возил меня повсюду в роллс-ройсе «Фантом» — запоздалом свадебном подарке Фрица. Общение с немногочисленными друзьями из театра и школьными подругами не приветствовалось, а то и прямо запрещалось. Правда, мне было позволено бывать у родителей. До вечера, помимо семьи, компанию мне могли составить только книги и пианино, и черно-белые клавиши, к которым я до сих пор старалась прикасаться пореже — слишком уж они напоминали о маме, — сделались моими друзьями. Восхищение Фрица моей силой и независимостью, к которому я привыкла за недолгие дни наших свиданий, испарилось. Теперь он неизменно требовал полного повиновения, подчинения своим суровым правилам и всегда готов был отчитать и покарать меня, стоило мне только хоть немного от них отступить. Время от времени мы с Фрицем проводили выходные вдвоем на вилле Фегенберг, и там я хоть изредка, на короткий миг снова видела в нем того человека, за которого, как мне казалось, и вышла замуж. После обеда мы катались верхом по горным тропам, устраивали пикники на цветущих лугах, Фриц оставлял свой вечно недовольный тон, и я вновь становилась той энергичной, уверенной в себе женщиной, за которой он когда-то ухаживал. Эти часы придавали мне сил и дарили надежду на лучшее будущее.

Своим многочисленным деловым и личным знакомым Фриц говорил, что я «купаюсь в роскоши и не знаю забот», и, глядя со стороны, с ним, вероятно, трудно было не согласиться. В конце концов, мы с ним жили на три огромных дома, богато обставленных, в каждом полный штат прислуги, и я целыми днями только и делала, что швырялась деньгами. Но, по какой-то иронии судьбы, моя жизнь стала отражением моей последней роли, — вероятно, самой последней в жизни, — роли императрицы Елизаветы. Не того раннего, романтического периода ее истории, который я представляла на сцене, а более поздних лет, когда ее стареющий муж, император Франц-Иосиф I, стал жестко контролировать ее жизнь и жизнь ее детей, запер императрицу в золотую клетку, лишил света и вольного воздуха. Вот и у меня, как у Елизаветы, теперь было всё, кроме свободы и цели в жизни. Но мне ли было жаловаться?

Звук чьих-то шагов прервал мои мысли. Оглянувшись, я увидела силуэты двух мужчин, выходящих на балкон. Я узнала в них наших гостей: их привел с собой какой-то финансист, с которым мой муж иногда вел дела. В остальном они были ничем не примечательны. Перед каждым приемом Фриц просматривал список гостей, выделяя среди них крупных игроков на рынке, а этих людей он отдельно не назвал мне и не представил — еще один признак, по которому можно было судить о значительности гостя. Весь вечер эти мужчины оставались для меня размытыми пятнами на горизонте.

Ни один из них не поприветствовал меня, чего, безусловно, требовал этикет по отношению к хозяйке дома, а значит, они просто не заметили меня за колоннадой. А у меня не было желания прерывать и без того короткий отдых от своих вечерних обязанностей ради светской беседы с людьми, которым Фриц все равно не придавал никакого значения.

— Как наши дела? Продвигаются? — спросил один из мужчин негромким, скрипучим голосом.

— Мой информатор сообщает, что все в порядке и что их не обнаружили, — ответил другой, затягиваясь сигаретой.

— Да, Линц — подходящее место, когда хочешь скрыться с чьих-то глаз.

— Не зря его выбрали, когда Шуцбунд решил уйти в подполье.

Слово «Шуцбунд» заставило меня насторожиться. Из многочисленных застольных дискуссий о политике, которые я слышала в последние несколько месяцев, я знала, что Шуцбунд — это военизированное подразделение Социал-демократической партии под руководством еврея Отто Бауэра. Канцлер Дольфус, лидер противоборствующей фракции и близкий соратник Фрица, запретил Шуцбунд в феврале прошлого года. Теперь единственной военной группой в стране оставался подчиненный ему Хаймвер во главе с графом фон Штарембергом. А поставками вооружения для Хаймвера занимался мой муж. Членов Шуцбунда можно было в каком-то смысле назвать врагами Фрица.

Так, значит, эти люди говорят о тайных маневрах оппозиции? Если это так, Фрицу не помешает знать, что запрещенная военная группировка не распущена, как было приказано, а действует подпольно. И наращивает силы.

Мужчины продолжали свой разговор о Шуцбунде.

— Ведь все почти готово?

— Я стараюсь не вникать в детали. Мое дело — деньги.

— Разумно. В наши дни неведение — преимущество. Думаю, я…

Я так заслушалась, что не заметила, как догорела моя сигарета. Чтобы не обжечь пальцы, я бросила окурок на землю и наступила на него носком темно-синей атласной туфельки. Как ни старалась я сделать это бесшумно, мои движения, должно быть, привлекли внимание. Словно внезапно поняв, что они здесь не одни, мужчины оборвали разговор на полуслове.

Послышалось эхо мужских шагов — они шли к моему углу балкона. Я быстро вынула из сумки новую сигарету и серебряную зажигалку с монограммой и защелкала, делая вид, что полностью поглощена этим занятием.

Шаги стали громче, я повернулась так, чтоб меня было видно, и окликнула их:

— Ах, господа, вы мои спасители. У кого-нибудь из вас есть спички? Моя зажигалка сломалась.

Я взяла сигарету и сделала пару шагов в их сторону. Они на мгновение замерли, потом наконец тот, что был повыше, овладел собой и сказал:

— Фрау Мандль, примите наши извинения. Мы бы ни за что не проигнорировали ваше присутствие, если бы догадались, что мы на балконе не одни. Давно вы здесь?

Он хитрил, стараясь выведать, что я слышала и слышала ли что-нибудь. Я изобразила широкую бессмысленную улыбку и ответила:

— Пожалуйста, не нужно извинений. Я наслаждаюсь ночным воздухом всего несколько минут и, по правде говоря, вся ушла в свои мысли о том, насколько мне удался этот вечер. Для меня, совсем молодой женщины, принимать у себя таких людей, как вы, очень ответственное дело, не правда ли?

Я похлопала ресницами.

Мужчины с облегчением переглянулись. Тот, что до сих пор молчал, наконец заговорил:

— Думаю, можно с уверенностью сказать, что сегодняшний вечер удался как нельзя лучше, фрау Мандль. Ваш дом бесподобен, и гостеприимство просто изумительно.

— Какое облегчение, — вздохнула я. — Господа, не могли бы вы теперь пообещать мне кое-что?

Они обменялись быстрыми, беспокойными взглядами. Тот, что повыше, сказал:

— Разумеется, фрау Мандль. Все что угодно.

— Обещаете, что не расскажете моему мужу о нашей маленькой беседе? Он огорчится, если узнает, что его жена прячется от гостей на балконе и нервничает из-за какой-то вечеринки.

— Даем вам слово.

Квартет, который Фриц пригласил на вечер, заиграл медленную, печальную джазовую мелодию.

— Господа, мне, кажется, пора вернуться к гостям. Вы позволите?

Они кивнули, и я ушла. Войдя через французские двери в дом, я направилась по коридору к салону, где гости танцевали под оркестр и пили аперитивы, подобранные Фрицем к нашему меню.

Разыскивать Фрица в толпе не пришлось: он ждал меня прямо у дверей. В глазах у него было столько злобы, что мне сделалось не по себе. В чем я провинилась на этот раз? Какие осуждающие слова он будет шептать мне на ухо? В такие вечера он ставил передо мной недосягаемые требования и легко выходил из себя, если мне не удавалось их выполнить.

— Где ты была? Уже гости о тебе спрашивают. — Он протянул мне руку и изобразил улыбку для гостей, но в его голосе слышалась ярость. Я понимала, что, если эту ярость не унять, позже меня ждет суровое наказание.

— Слушала один очень интересный разговор.

Щеки у него побагровели: при этих словах он, конечно, вообразил себе нежный шепот тайного свидания. Даже здесь, где все было подчинено его воле и все гости тщательно отобраны им самим, его ревность не знала границ.

Торопливо, чтобы скорее его успокоить, я рассказала все, что услышала о Шуцбунде и Линце. Он попросил меня показать ему тех мужчин, поскольку я не знала их имена, и в точности повторить их разговор. Моя театральная выучка, куда входило и умение запоминать слова, не подвела: я передала разговор дословно.

Гнев исчез с его лица, сменившись постепенно нарастающим ликованием.

— Это именно то, что нам нужно. — Он поднял меня на руки и закружил. Гости захихикали над этими, как они думали, нежностями новобрачных.

Фриц прошептал мне на ухо:

— Я женился не просто на хорошеньком личике. Я женился на секретном оружии.

Глава пятнадцатая

17 февраля 1934 года

Вена, Австрия

— Вы целы? — спросила я маму, тяжело дыша: я бросилась к двери бегом, как только водитель высадил меня у родительского дома.

— Да, Хеди, — ответила мама таким тоном, словно иначе и быть не могло. Словно даже начало гражданской войны в Австрии не могло поколебать ее спокойствия. И что только ей дает эта вечная непрошибаемая манера?

— А папа где? — спросила я, вешая шубу на обычно пустующую вешалку в прихожей. И где же Инга? Может быть, уехала в деревню, подальше от опасности, как и многие другие. Все, кроме моих родителей, которых я умоляла перебраться к нам, на виллу Фегенберг: уж там-то Фриц, из первых рук знающий всё о политической подоплеке и военных планах, мог обеспечить нам безопасность. Мама назвала наши опасения беспочвенной истерией и отказалась уезжать из Вены, а папа не мог оставить ее.

— Прилег в спальне.

— Он что, ранен?

— Нет, Хеди, ну что ты. Я бы тебя известила. Просто у него опять мигрень.

Я прошла мимо мамы и поднялась по лестнице. Только открыв дверь спальни и увидев спящего отца, я облегченно обмякла. Я и не замечала, как напряжены у меня и мышцы, и нервы, пока не убедилась, что мои родители не пострадали в столкновениях между Хаймвером и Шуцбундом, разразившихся на улицах Вены.

Я опустилась на кровать рядом с папой и заплакала. Что же я наделала? Меня так восхитила реакция Фрица на мой шпионаж. Стремясь ему угодить, чтобы он согласился отпирать и днем мою позолоченную клетку, я умоляла его открыть мне доступ в его большой мир. Польщенный, хоть и немного недоверчивый, он начал с того, что устроил мне экскурсии по военным и оружейным заводам Hirtenberger Patronenfabrik в Австрии и Польше, и я, хоть и повизгивала от восторга, как положено, втайне пришла в ужас, представив себе, какой хаос его оружие может принести в мир. Затем он открыл мне доступ в свою личную библиотеку с научной, военной и политической литературой и позволил присутствовать на нескольких деловых обедах. Я начала вникать в политику и механику войны.

Я была довольна своим успехом и радовалась, что снова стала вхожа в большой мир. Сидя рядом с Фрицем за обедом с вице-канцлером Феем и графом фон Штарембергом, я ощущала себя очень важной особой. Я была единственной женщиной в мужской компании, единственным ярким пятном в море темных костюмов. Думая о том, что я могу сделать, как помочь защитить Австрию от фашиствующих соседей (а это была одна из декларируемых целей моего мужа и его единомышленников), я чувствовала, что живу.

— Достаточно ли у нас доказательств? — спросил Фей фон Штаремберга после того, как мы покончили со шницелями и светскими любезностями.

Я слушала, потягивая кофе. Мужчинам после обеда принесли бренди, но мне хотелось сохранить трезвость рассудка. Я почти не участвовала в беседе, ограничиваясь стандартными светскими репликами, но Фриц уже начал консультироваться со мной после этих встреч, спрашивать моего совета. Иногда он даже специально уходил из-за стола, чтобы переговорить наедине с кем-то из гостей, а заодно посмотреть, не скажут ли мужчины чего-нибудь любопытного при мне — чего-нибудь такого, о чем при муже говорить не хотели, а обо мне думали, что я все равно не пойму. Мне приходилось ловить каждое слово, каждую деталь, чтобы потом высказать свои идеи и рекомендации. Когда Фриц интересовался моим мнением о своих партнерах и деловых решениях, я чувствовала, что мои шаги по канату над пропастью становятся тверже и увереннее, и мне не хотелось его разочаровать.

— А так ли уж нам нужны доказательства для этой акции? Мы ведь не собираемся оправдываться в суде, — ответил фон Штаремберг.

— Разумно, Эрнст. — Фей помолчал и повернулся к моему мужу. — А вы что скажете, Фриц?

— Мои фабрики работали сверхурочно, чтобы обеспечить необходимые поставки. Все будет готово в течение дня.

О чем они говорили? Доказательства? Акция? Сверхурочные на фабриках? Фриц ничего не говорил ни о каких «акциях» и «необходимых поставках». Я чувствовала себя глупо, но сохраняла на лице сосредоточенное и понимающее выражение.

— Отлично. Наконец-то прижмем этих евреев, пусть знают свое место. — Фей поднял бокал бренди, и мужчины чокнулись. Даже Фриц выпил со всеми, поддержав этот чудовищный тост. — За отель «Шифф».

У папы дрогнули ресницы, он открыл глаза и сказал:

— О боже, о чем ты плачешь? Перестрелки закончились, мы с мамой не пострадали.

Я положила голову ему на грудь, вдохнула знакомый запах его табака и одеколона.

— Я так рада.

— Но ты же знала, что Дёблинг далеко от мест беспорядков? Почти все бои шли в Гемайндебаутен — возле городского совета.

— Да, Фриц ввел меня в курс дела. — Я не упомянула о том, что мой муж признался в том, что причастен к этой «акции», только после того, как я прямо спросила его об этом в машине после того обеда. В последующие недели он неизменно настаивал на том, что весь конфликт сведется в основном к поискам контрабанды, которую Шуцбунд наверняка прячет в отеле «Шифф» в «Линце. Даже когда конфликт перерос в ожесточенные бои между двумя военизированными группировками, вспыхнувшие вскоре и в других городах по всей Австрии, он обвинял во всем Шуцбунд — ведь это они нарушили запрет Дольфуса. Говорил, что они сами виноваты, что их необходимо было проучить.

— Тогда о чем слезы, маленькая принцесса?

— Ох, папа, да ведь тысячи людей ранены и сотни убиты. И я чувствую, что это моя вина.

— Не глупи, милая. Ты-то тут при чем? Социал-демократы и Христианская социальная партия уже столько лет на ножах. Рано или поздно Хаймвер с Шуцбундом должны были перейти от словесных перепалок к настоящему кровопролитию.

— Мне кажется, я поднесла спичку к этому костру, папа, — тихо проговорила я, глядя в пол. Мне не хотелось встречаться с ним взглядом.

Нахмурив брови, он спросил:

— О чем ты, Хеди?

Я рассказала о подслушанном разговоре по поводу Шуцбунда и о реакции Фрица.

— Я думаю, после того, как канцлер Дольфус запретил Шуцбунд, Христианская социальная партия ожидала каких-то признаков сопротивления со стороны социал-демократов, чтобы под этим предлогом их уничтожить. Этот разговор, который я подслушала, — о том, что Шуцбунд собирает оружие и войска в Линце, вопреки указу Дольфуса о запрете группировки, — дал им подходящий повод. Таким образом, с благословения канцлера Дольфуса, Хаймвер с Фрицем и Эрнстом за компанию двинулся в Линц, разгромил отель «Шифф» и тем самым начал гражданскую войну. И до меня дошли слухи, что теперь, когда они победили, демократическая конституция Австрии будет отменена. Папа, это же значит, что теперь Австрия станет авторитарным режимом не только на практике, но и официально.

Папа поморщился от боли и сел.

— Хеди, ты не можешь винить себя за это. Если бы ты не подбросила дров в этот костер, это сделал бы кто-то другой. По всему видно, Дольфус и его люди только искали повода. Да и вообще, в повседневной жизни австрийцев это вряд ли что-то существенно изменит. Эта страна уже давно превратилась в диктатуру.

— Это еще не все, папа. Ты хотел, чтобы я вышла замуж за Фрица, чтобы он, с его влиянием и связями, защитил меня от антисемитизма нацистов, если канцлер Гитлер прорвется к власти в Австрии. Но ненависть к евреям идет не только извне.

— Что ты хочешь этим сказать? — Папа сдвинул брови — теперь уже не только от боли, но и от недоумения.

Вид у него был такой удрученный, что я не решилась сказать ему правду. Сколько еще бед он в состоянии вынести? Переживет ли он известие о том, что человек, на которого он возлагал надежды как на защитника своей дочери, действует заодно с нацистами? Я сдержалась.

— Ничего особенного, папа. Меня просто выбила из колеи вся эта стрельба и кровь. Вот и все.

Глаза отца сверкнули твердым стальным блеском — такой взгляд я обычно видела у него, когда он говорил о своей работе в банке. Он сказал:

— Не лги мне, Хеди. Мы всегда были честны друг с другом, и я надеюсь, что это не изменится. Тем более, когда дело касается таких важных вещей.

Я вздохнула. Тяжело было делиться с ним такими вестями.

— Я слышала, как коллеги Фрица говорили ужасные вещи, и это открыло мне неприятную правду. Люди из Христианской социальной партии — люди Фрица — тоже антисемиты.

Глава шестнадцатая

25–26 июля 1934 года

Вена, Австрия

Победа Фрица и его единомышленников в австрийской гражданской войне привела именно к тем последствиям, которых я боялась. Канцлер Дольфус использовал сопротивление Шуцбунда как предлог, чтобы полностью запретить Социал-демократическую партию, и в мае консервативная Христианская социальная партия приостановила действие демократической конституции. Вопреки резкой оппозиции нацистской партии Австрии, Христианская социальная партия и Хаймвер объединились в единственную легальную политическую партию, истово католический Патриотический фронт, и взяли под свой контроль правительство. С этого момента Австрия стала фашистским государством не только де-факто, но и официально.

Я повторяла про себя папины слова, что это, в сущности, лишь технические перемены и что сейчас важно одно — решительное стремление правительства не допустить вторжения нацистской Германии. Но я не успокаивалась и вновь и вновь находила признаки того, что Фриц и его новое окружение не слишком тверды в своем намерении противостоять не только нацистам, но и искушению самим уподобиться им.

Весной и в начале лета наши дома стали центром празднеств в честь победы Патриотического фронта. Мы с Фрицем устраивали званые обеды в нашей венской квартире, охоту в выходные на вилле Фегенберг и балы в замке Шварценау. Hirtenberger Patronenfabrik заключила столько новых контрактов, что не успевала с ними справляться, и Фриц планировал расширить свои заводы и набрать новый персонал. Он пребывал в превосходнейшем расположении духа и не находил во мне никаких недостатков.

Я старалась поддерживать приподнятое настроение Фрица, разыгрывая роль идеальной хозяйки в полном соответствии с его указаниями. Я стала одеваться консервативнее — выбирать более темные тона и платья с более скромными вырезами — и стараться, чтобы мои драгоценности притягивали к себе больше внимания, чем изгибы фигуры. Если Фрица не было рядом и если мои обязанности хозяйки не требовали иного, я разговаривала только с женщинами, поддерживала банальные светские беседы ни о чем, когда их заводили другие жены, и это усыпляло не только ревность Фрица, но и подозрительность самих женщин. Я всегда старалась больше слушать. Я была как антенна, улавливающая звуки, недоступные слуху других. Тихие предвестники гибели.

В бальном зале особняка Эрнста фон Штаремберга на празднике в честь середины лета собралась целая толпа знаменитостей, но мы с Фрицем спокойно кружились на танцполе. Толчеи не было: оркестр играл классическую медленную пьесу, а движения танцующих были такими же томными, как воздух июльской ночи. Мы скользили в вальсе по черно-белому мраморному полу, и тут слуга тронул Фрица за плечо. Фриц открыл было рот, чтобы отчитать молодого белокурого слугу, но тут же закрыл: молодой человек протянул ему записку, написанную почерком фон Штаремберга.

Пробежав ее глазами, Фриц перевел взгляд на балкон. Фон Штаремберг ждал его там.

— Извини, ханси. Я должен идти.

Что такое могло случиться, чтобы отвлечь внимание хозяина дома от устроенного им званого вечера? Да еще во время первого же танца? Я должна была это узнать. Я взяла Фрица за руку, переплетя наши пальцы вместе, и спросила:

— Это так срочно, милый? Мне так хотелось потанцевать с тобой еще.

— Да, ханси, — твердо ответил он, но мое нежелание его отпускать польстило ему, и он чуть-чуть приоткрыл завесу: — Настолько срочно, что фон Штаремберг собирает совет прямо во время своего ежегодного бала.

Этот неофициальный совет, состоящий из Фрица, фон Штаремберга, занимавшего теперь должность вице-канцлера и главы Патриотического фронта, министра юстиции и образования Курта фон Шушнига и еще одного человека из высшего генералитета Хаймвера, негласно консультировал канцлера Дольфуса в любых важных или тревожных ситуациях. Если уж они решили прервать бал и созвать сбор, значит, случилось что-то чрезвычайное. Я показала на обитый темно-синим шелком диван, откуда хорошо просматривался балкон, и сказала:

— Я буду ждать тебя там, Фриц. Надеюсь, граф тебя долго не задержит и ты вернешься ко мне.

Он пожал мне руку и зашагал по витой мраморной лестнице на балкон. Все мужчины собрались там, и я стала всматриваться в их обеспокоенные лица. Нахмурив брови, они молча слушали, как фон Штаремберг что-то им излагает. Когда он договорил, на их лицах появилось ошарашенное выражение, которое тут же сменилось яростью. Они начали бешено жестикулировать, обсуждать что-то кипя от злости, но похоже, что не друг на друга, а на каких-то третьих лиц.

Какое-то непонятное волнение прокатилось и по бальному залу. Вначале я не могла понять, откуда оно исходит: гости продолжали танцевать, и оркестр играл так же весело, как и раньше. Но потом я заметила, что в темных нишах бального зала и под балконом начали собираться военные. Несколько минут — и вдоль стен выстроилось целое подразделение Хаймвера.

Что же такое случилось, что понадобилась военизированная охрана — здесь, в венском дворце фон Штаремберга? Сердце у меня колотилось, и я чувствовала, что не могу дышать. Однако я сидела прямо, с неизменной полуулыбкой на губах, пока Фриц не спустился вниз. Я не могла позволить себе потерять самообладание.

Он подошел, и я вскочила на ноги.

— Все хорошо, любимый?

Притянув меня ближе, словно бы только для того, чтобы ткнуться носом мне в шею, он прошептал мне на ухо:

— Нацисты предприняли попытку переворота. Небольшая группа немецких офицеров СС, переодетых в солдат австрийских вооруженных сил, захватила здание Национального общественного радио и выдала в эфир кучу лжи: что нацист Антон Ринтелен якобы уже захватил власть, сместив Дольфуса. В это же время около сотни переодетых немецких эсэсовцев ворвались в здание администрации канцлера. Большая часть правительства не пострадала, но в Дольфуса они успели выстрелить дважды.

Глаза у меня широко распахнулись от ужаса. Нет, нет, нет! Гитлер подступил ближе еще на шаг — это был один из моих кошмаров. Я знала, что гражданская война в феврале и ее последствия взбудоражили австрийскую нацистскую партию, что она стала требовать объединения Австрии с Германией, но я не думала, что гитлеровские военные сочтут эти волнения прямым призывом к действию.

— Гитлер вторгся в Австрию?

Я взяла фужер шампанского с подноса, который как раз проносили мимо, и выпила до дна. Фриц тем временем продолжал рассказывать:

— Не считая той сотни эсэсовцев в здании канцелярии и Национального общественного радио — а они все уже убиты или схвачены, — ни в Вене, ни во всей Австрии немецких военных нет. Но немецкие войска сосредоточились на австрийской границе. Мы отправили сообщение Муссолини, и он сделал публичное заявление в поддержку независимости Австрии и согласился направить войска к перевалу Бреннер на австро-итальянской границе, как и обещал. Присутствие итальянской армии должно удержать Гитлера от перехода границы.

Его слова и шампанское принесли некоторое облегчение, и все же мысль о Гитлере и его войсках, так близко подошедших к Австрии, приводила меня в ужас.

— Дольфус жив? — прошептала я. Бал вокруг продолжался как ни в чем не бывало: видимо, у совета были свои причины не сообщать гостям о путче.

— Нет, — признался он с ноткой грусти в голосе. Хотя Фриц и не стеснялся менять свои политические пристрастия, если это отвечало его деловым интересам, но все же с Дольфусом их связывал настоящий, прочный союз.

— Кто же тогда стоит во главе Австрии?

— Фон Штаремберг. Временно.

Этот выбор меня не удивил. Фон Штаремберг был вице-канцлером, и естественно, что именно он занял этот пост в такой непредвиденной ситуации. Не говоря уже о том, что взгляды фон Штаремберга почти полностью совпадали с политикой Дольфуса.

Я подняла взгляд на балкон, где новый канцлер Австрии о чем-то сосредоточенно беседовал с Шушнигом.

— Значит, Хаймвер здесь, чтобы охранять его от нацистов?

— Да, и его, и других членов совета, и всех гостей. — Он выпятил грудь. — Мы все очень важны для безопасности Австрии.

— Конечно, — поспешно согласилась я. — Наверное, мне нужно предупредить родителей? Может быть, перевезти их из Вены в замок Шварценау или на виллу Фегенберг?

— Нет необходимости, ханси, они вне опасности. Офицеры СС так или иначе обезврежены, и в Вене объявлено военное положение. Улицы надежно охраняются полицией, федеральными войсками и Хаймвером, и через каких-нибудь несколько часов они окончательно подавят все попытки переворота. Нужно только дождаться официального сообщения о том, что путчу конец, и можно жить обычной жизнью.

— А до тех пор что мы будем делать?

Он бросил взгляд на переполненный бальный зал и с кривой улыбкой сказал:

— Танцевать.

Я положила руки Фрицу на плечи и заскользила по залу, словно меня сейчас ничто не занимало, кроме музыки. Оркестр играл умиротворяющую мелодию Густава Малера, мы кружились, а вокруг мелькали веселые лица танцующих, не ведающих о катастрофе, что разразилась на улицах Вены. Но я не дала им повода для тревоги. Я приподняла уголки блестящих красной помадой губ и одарила улыбкой радостно сияющего мужа.

Теперь я знала, что моя судьба навсегда связана с ним и с его делом: ведь только его оружие и политика его коллег удерживают нацистскую Германию от вторжения. Пока удерживают.

Глава семнадцатая

4–5 октября 1934 года

Вена, Австрия

Переворот обнажил трещину на благополучном фасаде Австрии. Правительство делало вид, будто ничего не произошло, но финансовые системы чутко отреагировали на внутренние и внешние угрозы. Нестабильность положения ударила по банкам, включая и папин Kreditanstalt Bankverein. Финансовое положение родителей пошатнулось, и, хотя они не желали признаваться в этом вслух или принимать какую бы то ни было помощь от меня, скрыть это было невозможно. Когда я в последний раз была у них в Дёблинге, слуг в доме не было видно, и сразу бросилось в глаза отсутствие их любимых каминных часов, которые стояли там, сколько я себя помнила. А когда мы пили чай, папа вдруг встал, извинился и вышел — у него разыгралась мигрень, наверняка от нервного перенапряжения.

Даже Фриц, хотя его заводы, судя по всему, делали огромные деньги на производстве боеприпасов, был измучен и от постоянных политических пертурбаций, и от тех усилий, которые требовались, чтобы удерживать власть в своих руках. Вскоре после неудавшегося путча Шушниг был назначен канцлером Австрии, а фон Штаремберг вернулся к своей прежней должности вице-канцлера. Шушниг в основном разделял политические взгляды Дольфуса, в частности, его главным приоритетом оставалось сохранение независимости Австрии, однако тактика нового канцлера оказалась совсем иной. Он стал проводить в отношении Германии и Гитлера политику умиротворения, которую мой муж считал неоправданно мягкой. Поэтому Фриц всю свою энергию употребил на укрепление связей с Италией, полагая, что при таких действиях Шушнига поддержка извне будет совершенно необходима.

На людях Фриц держался по-прежнему — казалось, что его преданность канцлеру оставалась неизменной, зато дома это был сплошной комок нервов и досады, вызванной поведением нового правителя. Что бы я ни делала, я никак не могла ему угодить. Напротив, я только выводила его из себя на каждом шагу, сколько ни старалась приблизиться к его идеалу светской дамы. Платья на мне сидели не так, шутки с дамами оказывались двусмысленными, а обращение с гостями мужского пола недостаточно пристойным. Когда он перешел к недостаткам моей внешности, я поняла, что беда не во мне, а в самом Фрице. Мне приходилось настраивать его на нужную волну, как радиоприемник, иначе пришлось бы без конца слушать, как он отчитывает меня.

— А после застолья нас ждет необычный сюрприз, — объявил Фриц на одном небольшом званом вечере. За нашим огромным венским столом могло усесться двадцать четыре человека, и часто бывало так, что за ним не оставалось свободных мест: мы приглашали самых разных людей, не ограничиваясь политическими и военными деятелями и особами королевской крови. Мне случалось сидеть рядом с такими известными писателями, как Эдён фон Хорват и Франц Верфель, с такими модельерами, как мадам Скиапарелли, даже со знаменитым психологом Зигмундом Фрейдом. К концу такого ужина мы всегда приберегали какой-нибудь сюрприз.

Но сегодняшний вечер был посвящен делам, и поэтому за столом сидело всего двенадцать человек: четверо высокопоставленных сотрудников из компании Фрица и восемь итальянских правительственных чиновников и финансистов, с которыми Фриц стремился наладить более тесные отношения. Перед самым ужином мужчины провели важное совещание в городском клубе Фрица, где обсуждали поставки вооружения для эфиопской кампании Муссолини. Эта африканская страна была одним из немногих оставшихся независимых государств на континенте, находившемся в основном под управлением европейских стран, и Муссолини ждал только повода для вторжения, чтобы подчинить заслуженному, как ему представлялось, господству Италии новые территории. Италия нуждалась в снаряжении и оружии, и эти люди, достигнув между собой каких-то договоренностей, пребывали теперь в самом приподнятом расположении духа.

Интересно, что это за сюрприз задумал Фриц? В первые несколько месяцев после нашей свадьбы он иногда неожиданно радовал меня выступлениями оперных и джазовых исполнителей, о которых я как-то обмолвилась, что они мне нравятся. Однако в последнее время в роли вечернего сюрприза выступало чаще всего какое-нибудь редкое марочное вино или роскошный десерт, который должен был произвести впечатление не на меня, а на его деловых партнеров.

— Кто-то из вас, возможно, не знает, что моя жена — бывшая актриса. Она блистала на сцене Венского театра, пока не встретила меня и не решила, что быть фрау Мандль ей нравится больше, чем актрисой.

Он умолк, пережидая вежливые восклицания гостей, а я затаила дыхание. К чему это Фриц ведет? Обычно, если за ужином заходил разговор о театре, он тут же менял тему, стараясь, чтобы ничто не напоминало мне о прежней жизни. Я не сомневалась: его гложет страх, что я захочу вернуться на сцену и нарушу шаткий баланс нашей совместной жизни, сколько бы я ни уверяла его в обратном. И это при том, что многих актеров, режиссеров и писателей еврейского происхождения уже выжили из профессии и в Германии, и в других странах, и им приходилось либо бросать свое ремесло, либо бежать в Голливуд или еще куда-нибудь, куда Гитлер не мог дотянуться. Почему он вдруг заговорил о моей карьере сейчас?

— Однако еще до нашей встречи Хеди успела сняться в фильме под названием «Экстаз». К сожалению, фильм так и не вышел на широкий экран, его показывали только в одном венском театре в течение недели. Однако теперь «Экстаз» получил второй шанс. Недавно он был представлен на Втором Венецианском кинофестивале, где был встречен зрительской овацией, а его режиссер Густав Махаты получил приз.

Фриц подождал, пока стихнут подобающие случаю одобрительные восклицания.

— Думаю, моя жена заслуживает того, чтобы фильм с ее участием, получивший награду, увидели зрители, и прежде всего ее муж. Поэтому я договорился о показе прямо здесь, сегодня вечером.

Я понимала, какую тайную цель преследовал этот сюрприз. При всех комплиментах мне показ устраивался не в мою честь. Это был еще один способ произвести впечатление на итальянцев и укрепить отношения с ними. Как же им было не отдать должное Фрицу, если его жена снялась в фильме, получившем приз на итальянском фестивале?

Но сам Фриц никогда не видел «Экстаза». Возможно, он читал в газетах о его скандальности и о том, какие споры шли из-за того, выпускать ли его на экраны. Но одно дело читать об эпизодах, в которых твоя обнаженная жена предается любовным играм с другим мужчиной, и совсем другое — увидеть это своими глазами. У меня сковало тело от напряжения, а на лбу выступил пот: я уже представляла его реакцию.

Мы поднялись из-за стола и направились в гостиную. Моя тревога росла с каждым шагом. Пока мы ужинали, слуги успели превратить комнату в маленький кинозал. Все заняли места, мы с Фрицем расположились в первом ряду, а на меня вновь и вновь накатывала тошнота при мысли о том, что он сейчас увидит на экране.

Может быть, пока фильм не начался, можно еще как-то предотвратить катастрофу? Что будет унизительнее для Фрица — срыв запланированного «сюрприза» или мое появление на экране в постели с другим мужчиной, при всех гостях, которые станут свидетелями его реакции? Я поняла, что должна постараться отговорить его.

— Фриц, — прошептала я, наклоняясь к нему. — Пожалуй, это не самый подходящий фильм для показа деловым партнерам. Давай устроим какой-нибудь другой сюрприз.

— Глупости, — огрызнулся он и обернулся, выгнув шею, чтобы убедиться, что гости позади нас расселись по местам. — Он получил награду на итальянском фестивале. Что может быть лучше.

— Но, знаешь, в этом фильме есть несколько сомнительных сцен, и мне бы очень не хотелось…

— Тс-с-с, — шикнул он на меня и поднял руку: это был знак киномеханику начинать.

Свет погас, зажужжала камера. На экране появилось слово «Экстаз». Я сидела неподвижно и вспоминала, как проходили съемки этого фильма. Когда снимали первый дубль вот этой самой сцены, где я скачу на лошади по живописным полям и лесам Чехословакии под прицелом кинокамер, я совсем не думала о том, что будет в фильме дальше. Я с головой ушла в образ юной девушки, опрометчиво вышедшей замуж за старого импотента, отчаянно рвущейся к другой, более полной жизни. Вместе с ней я наслаждалась чувством освобождения, которое она должна была испытывать в этот момент бешеной скачки. И когда режиссер Махаты велел мне спрыгнуть с коня, скинуть одежду и нырнуть в озеро, встретившееся на пути, это казалось самым естественным поведением для моей героини. В следующих сценах, когда у нее начался роман с молодым инженером, предложение изобразить перед камерой плотскую любовь и даже имитировать оргазм казалось мне вполне соответствующим и характеру героини, и духу фильма. Только потом, увидев ужас на лицах мамы и папы во время венского показа, я поняла, какую ошибку совершила, что фильм, который я считала «художественным», вышел просто глупым и непристойным. И никакие награды Второго Венецианского кинофестиваля не могли тут ничего изменить.

Вступительные сцены Фриц смотрел с удовольствием, даже подтолкнул локтем сидевшего справа от него итальянского генерала, когда по сюжету стало ясно, что муж моей героини импотент. Ужас начался с того момента, как я увидела себя верхом. Я знала, какие сцены последуют дальше, и мне отчаянно хотелось вскочить и убежать. Но я знала, что должна оставаться здесь, рядом с мужем, и вытерпеть все до конца.

С каждым новым эпизодом его пальцы все крепче впивались мне в руку. Я знала, что от ногтей останутся кровоточащие ссадины, но не смела сдвинуться с места или отнять руку. В комнате повисла гнетущая тишина, и я чувствовала, что гостям тоже неловко. Во время сцены оргазма кто-то невольно охнул, и Фриц уже не смог этого выносить.

— Выключите! — рявкнул он киномеханику.

Фриц встал. Не глядя на меня, зашагал прочь, мимо итальянцев. Остановился перед своими помощниками и приказал:

— Скупите все копии этого фильма у всех режиссеров, киностудий и всех частных владельцев в мире. Меня не волнует, во что это обойдется. И сожгите.

И он стремительно выбежал из комнаты.

Я провела ночь без сна, ожидая ярости Фрица. Наверное, думала я, он овладеет мной так же грубо, как в ту ночь в отеле Excelsior. Или начнет осыпать бранью, может быть, даже побьет, хотя до сих пор его гнев еще не заходил так далеко. Я ожидала всего чего угодно. Гадать, каким будет наказание, было еще тяжелее, чем с полыхающими щеками выполнять долг хозяйки — провожать итальянских правительственных чиновников и помощников Фрица. Я знала: в своем воображении эти мужчины видят меня голой, такой, какой я предстала в фильме.

Но он не объявил приговор до утра, до тех пор, пока в мою спальню не проникли бледно-серые лучи рассвета. Я уже начинала думать о том, как собрать волю в кулак, чтобы пережить сегодняшний день, и тут вдруг дверь распахнулась. Я схватила с тумбочки халат и села на кровати. Это был Фриц.

Не говоря ни слова, он подошел к кровати и рывком поднял меня на ноги. Протащил мимо суетящихся горничных и дворецкого, полировавшего столовое серебро, в переднюю. Передо мной была тяжелая дубовая входная дверь, и на ней было семь замков вместо одного.

— Тебе нужна опека и руководство, — проговорил Фриц, и голос у него был странно спокойным, без гнева. — По этим непристойным сценам, которые я видел вчера в «Экстазе», можно заключить, что ты неспособна сама принимать решения. Ты должна находиться под постоянным присмотром — моим или твоих родителей.

Его слова меня ужаснули. Сначала я хотела было защищаться и протестовать, но решила смолчать. Может быть, со временем он смягчится, а сейчас мои слова могут только еще больше разозлить мужа. Нужно подождать немного, выслушать его до конца.

— С этого дня ты будешь надежно заперта в доме, за семью замками. Будешь сидеть здесь, пока я не приеду домой вечером, чтобы сопровождать тебя в свет. Если тебе понадобится выйти из дома днем — в салон красоты, на примерку платья или к родителям, — будешь спрашивать у меня разрешения. Если я разрешу, можешь выйти, но только в сопровождении водителя или охранника.

Неужели он это всерьез? Я взглянула ему в лицо и поняла: да, всерьез. Как такое могло случиться со мной? При всем моем богатом воображении, такого я не могла себе даже представить. Фриц сделал меня своей пленницей.

В душе нарастал крик, но я помнила о папе с мамой и понимала, что давать ему волю нельзя. Слишком многое стояло на кону в этом браке, и мое счастье тут имело значение лишь в самую последнюю очередь. Чтобы преуспеть в борьбе за власть с Фрицем, нужно изображать молчаливую покорность, даже раскаяние. Как только я снова завоюю его доверие, то сумею изменить правила и, если удача будет на моей стороне, получу больше свободы. Но именно тогда я впервые задумалась о побеге.

Глава восемнадцатая

12 февраля 1935 года

Вена, Австрия

Несколько месяцев подряд я исполняла все желания мужа. Положим, не совсем так, как типичная австрийская жена из высшего света — эти женщины настолько безупречны, что их никто не замечает. То есть такую жену должно быть не видно и не слышно. Фриц тоже не хотел, чтобы меня было слышно, но, безусловно, хотел, чтобы меня было видно — при условии, что я буду вести себя по его правилам.

Я позволила ему думать, что он сломал меня, отлил в новую форму своего собственного изготовления, превратил в элегантную домохозяйку-автомат, с заученной улыбкой болтающую о милых пустяках в бальном зале, и при этом безотказную и неутомимую любовницу в спальне. Ту, которой и в голову не придет вернуться к актерской карьере или заговорить с каким-нибудь мужчиной, кроме собственного мужа. Через несколько недель Фриц вновь стал доверять мне свои секреты и спрашивать моего совета, и я уже думала, что наша жизнь вот-вот вернется в нормальное русло, если только ту хаотичную жизнь, которую мы вели до просмотра «Экстаза», можно считать нормальной, — хотя наложенные на меня ограничения он пока еще не снял.

Но внутри, под маской невозмутимости, во мне все кипело, и я старалась понемногу отвоевать хоть какую-то территорию. Во время своих дозволенных походов по магазинам в сопровождении водителя я нарочно спускала шиллинги тысячами, одних шуб накупила целый гардероб, пока наконец Фриц (который досадовал на мою расточительность, но не хотел показаться скрягой) не решил, что лучше будет выдавать мне определенную сумму на расходы, чем предоставлять неограниченный кредит в лучших магазинах Вены. Все эти выданные мне деньги — несравнимые с моими магазинными счетами, но все же весьма солидные, — я складывала в обувную коробку, стоявшую в дальнем углу шкафа: это были мои сбережения на черный день, день побега, о котором я уже начала задумываться.

Скопив достаточно крупную сумму, я возжелала большего. Не шиллингов больше, а рычагов влияния. Раньше я внимательно прислушивалась к разговорам Фрица, чтобы понять, насколько твердо намерение правительства Австрии не пускать нацистов через свою границу. В конце концов, я в значительной мере для того и вышла за него замуж, чтобы он защитил меня и мою семью. Но теперь я стала прислушиваться к его словам с другой целью. Я ловила разговоры, из которых можно было узнать что-либо о технических проблемах, связанных с оружием, поставляемым Фрицем, — иногда за ужином можно было услышать намеки о каких-то неполадках от его коллег. Если у меня будет важная информация о слабых местах его продукции, может быть, шантажом я смогу добиться, чтобы он дал мне уйти. Ему же не захочется, чтобы я рассказала его клиентам или экономическим и политическим конкурентам, что он продает некачественное оружие? Может быть, хоть так мне удастся вырваться из этой семейной тюрьмы.

Через четыре месяца после рокового просмотра «Экстаза» мы устроили ужин, относительно интимный: из гостей были только Эрнст фон Штаремберг и его младший брат Фердинанд, тоже иногда бывавший у нас. Когда с едой было покончено и гости перешли к напиткам, мне представилась возможность собрать кое-какую информацию.

— Вы всерьез рассчитываете, что решение, которое предложил Хельмут Вальтер, окажется удачным? — спросил фон Штаремберг у Фрица — гости всегда интересовались его мнением, когда речь шла о боеприпасах. Хотя граф обронил этот вопрос как будто между прочим, во время обсуждения спектакля, который мы смотрели на этой неделе, я сразу поняла, к чему он относится.

Уже несколько обедов и ужинов подряд за столом обсуждались две основные темы, касающиеся подводных лодок, кораблей и систем наведения и запуска торпед, для которых Фриц производил важнейшие компоненты. Одна из проблем — подача кислорода под водой для поддержания горения при сохранении скорости. Вторая — неполадки в работе системы дистанционного наведения торпед. Новая система — вместо запуска с помощью изолированного провода — позволяла сделать их более управляемыми. К этому времени я уже просмотрела пару ключевых книг в библиотеке Фрица и теперь неплохо разбиралась во всех технических вопросах.

— Насколько мне известно, решение проблемы с кислородом он уже нашел: взять обогащенное кислородом топливо, способное химически разлагаться, выделяя кислород, и использовать эту реакцию, чтобы привести в движение турбины. Понадобятся еще кое-какие испытания, но мои немецкие агенты утверждают, что у такого решения огромный потенциал и что нацисты планируют использовать его при атаках. Я надеюсь получить кое-какие чертежи и тогда смогу внедрить что-то в этом роде у себя на фабриках.

Какие такие «немецкие агенты»? С каких это пор у моего мужа действует секретная разведывательная сеть в Третьем рейхе? Разве нацисты ему не враги?

— Нет, Фриц. — В голосе старшего фон Штаремберга слышалось раздражение. — Я не об этом. Меня беспокоит проблема с дистанционным управлением.

— Я слышал, у Вальтера на этот счет тоже есть хорошая идея — может быть, теперь ему удастся переубедить своих упрямых немецких боссов с их приверженностью проводному управлению. Если моим агентам можно доверять, то, по слухам, он создал систему, которая позволяет запускать торпеды с использованием нескольких заданных частот одновременно, со связью по одному радиосигналу. Недочетов еще хватает, разумеется.

— Дай угадаю. Эти радиосигналы легко перехватить.

Даже я была в курсе, что большинство стран, включая Германию, не желали переходить с проводного управления торпедами на дистанционное, поскольку последнее базировалось на одночастотной радиотехнологии и противник всегда мог перехватить и заглушить этот сигнал. Военные уже не первый год обсуждали с Фрицем эту проблему, и, к своему удивлению, я стала не только понимать, о чем речь, но и живо интересоваться этим вопросом.

Фриц кивнул и начал описывать сложные технические характеристики радиочастот. Все это время я следила за беседой, но тут Фердинанд взглянул на меня, и губы его изогнулись в полуулыбке: он явно хотел показать, как скучен ему этот сугубо научный разговор. И мне, по его мнению, тоже. Все знали, что младший брат фон Штаремберга выезжает только на покровительстве старшего брата, не обладая ни его энергией, ни умом. Кивнув в знак притворного согласия, я повернулась к Фрицу: я не решалась злить его, переглядываясь с другим мужчиной, пусть даже с Фердинандом, которого мы оба знали давным-давно.

На следующее утро в библиотеке дворецкий оторвал меня от книги о радиочастотах.

— Вас к телефону, мадам.

Меня? Мне никто никогда не звонил, кроме папы, а он днем всегда занят в банке. Сердце у меня заколотилось, и я со всех ног бросилась к телефону.

— Алло?

— Хеди, ты должна приехать. — Это была мама. — Твоему отцу очень плохо. Я послала за доктором.

— Сейчас буду.

Я повернулась к Мюллеру: тот задержался в библиотеке, делая вид, что вытирает пыль с книг, а сам подслушивал мой разговор — несомненно, по приказу Фрица. Еще до просмотра «Экстаза» я знала, что слугам приказано шпионить за мной. Вот и дерзкую горничную Аду он недавно перевел с виллы Фегенберг в нашу венскую квартиру, чтобы приставить к слежке еще одну пару глаз и ушей — притом глаз и ушей человека, явно ко мне не расположенного.

— Велите Шмидту подогнать машину.

— Мадам, хозяин не говорил, что у вас назначена встреча.

Я так сильно тревожилась за отца, что совсем забыла о тиранических запретах Фрица. Неужели Мюллер и впрямь осмелится помешать мне выйти из дома? Я подчинялась указаниям мужа, не сомневаясь, что строгие правила рано или поздно смягчатся: нужно только какое-то время поиграть назначенную мне роль — столько, сколько, по его мнению, нужно. И тогда мне не придется нарушать данное папе слово — позаботиться о безопасности нашей семьи. Но не хватало еще, чтобы эти распоряжения помешали мне увидеть папу, когда он смертельно болен.

В другое время я покончила бы с этой чепухой одним звонком Фрицу в контору: я знала, что против моей встречи с отцом он возражать не станет. Но сегодня он как раз уехал на свою польскую фабрику.

— Это не просьба, Мюллер. Это распоряжение хозяйки дома. — Я направилась в прихожую и бросила ему через плечо: — Велите Шмидту подогнать машину.

Звук проворных шагов дворецкого разнесся эхом по всей прихожей. Он оказался у двери раньше меня, загородил ее спиной и твердым голосом произнес:

— Прошу прощения, мадам, но я не могу позволить вам уйти. Я не получил указания от герра Мандля о том, что у вас сегодня назначена встреча.

Я сделала еще четыре шага и встала с Мюллером лицом к лицу, так близко, что чувствовала, как у него изо рта пахнет табаком. На каблуках я была по меньшей мере сантиметров на пять выше и смотрела ему прямо в глаза.

— Вы дадите мне ключ, — прошипела я. — У вас он есть, я знаю.

— Хозяин будет мной очень недоволен, мадам.

— Он будет еще больше недоволен, если из-за вас я не смогу увидеться с больным отцом. Если вы не отдадите мне ключ, я сама выцарапаю его у вас из кармана.

Дрожащей рукой он достал из внутреннего кармана своего форменного пиджака дубликат ключа. Один за другим стал отпирать замки на двери, отделявшей меня от всего остального мира. Прежде чем ступить за порог, на свет дня, я бросила через плечо:

— Пришлите за мной машину.

Ослепительно солнечное февральское утро никак не вязалось с черной тоской, нарастающей во мне, пока я подъезжала к Дёблингу. Что с папой? В последние месяцы приступы его мигрени сделались чаще и тяжелее, но мы списывали это на нервное перенапряжение из-за финансовых затруднений, обрушившихся на банки. Он всегда был таким непоколебимо сильным и надежным, и я — впервые за долгое время — молилась какому-то смутно воображаемому богу о том, чтобы он оставался таким же стойким и, главное, живым.

Шмидт подъехал к моему бывшему дому, и не успел он заглушить двигатель, как я уже выскочила из машины. Пробежала по дорожке, распахнула входную дверь и позвала родителей. Из гостиной вышла мама.

— Тише, Хеди. Доктор наверху с отцом, я не хочу, чтобы ты помешала его осматривать.

— Что с ним?

— Утром, за завтраком, он сидел весь бледный. Не доел омлет, встал из-за стола, извинился и вышел. Я подумала — может быть, вспомнил, что у него с утра назначена встреча, и заторопился на службу, но он пошел наверх. Я спросила, в чем дело, он посмотрел на меня каким-то странным, остекленевшим взглядом и сказал: в груди болит. Я уложила его в постель и сразу же позвонила доктору, а потом тебе.

С лестницы донеслись тяжелые шаги, и мы с мамой поспешили навстречу доктору, чтобы услышать диагноз. Доктор Левитт, тоже живший в Дёблинге, недалеко от Петер-Йордан-штрассе, положил свою черную сумку с медицинскими инструментами на нижнюю ступеньку и взял нас обеих за руки.

— Я полагаю, что боль в груди, от которой он страдал сегодня — и в другие дни, хотя вам, может быть, и не говорил, — это симптом тяжелого приступа стенокардии.

Мы с мамой переглянулись: термин был нам незнаком. Нахмурившись, мама спросила:

— У Эмиля инфаркт?

— Стенокардия — это еще не инфаркт, фрау Кислер, это боль, вызванная недостаточным кровоснабжением сердца. Это может означать сильную нагрузку на сердце и указывать на повышенный риск инфаркта у пациента.

— О нет. — Мама высвободила ладони из рук медика и опустилась на кушетку, обтянутую гобеленовой тканью.

— Он поправится, доктор Левитт?

В моем голосе звучала паника.

— Сейчас да. Но ему нужно отдыхать, — он помолчал, словно не хотел договаривать до конца, — и поменьше нервничать, хотя я понимаю: это предписание в наше время выполнить нелегко.

— Можно мне зайти к нему?

— Да, если будете сидеть молча и не станете его волновать. Я побуду здесь с вашей мамой. Мне нужно дать ей кое-какие рекомендации о том, какой ему понадобится уход.

Я на цыпочках поднялась по лестнице в родительскую спальню. От дверей отец, вытянувшийся на кровати во весь свой почти двухметровый рост, казался огромным. Но, подойдя к нему, я увидела, что его крупное тело словно обвисло и весь он как-то сжался.

Матрац скрипнул, когда я села рядом. Отец открыл глаза на этот звук и улыбнулся мне. Указательным пальцем вытер слезу, стекавшую по моей щеке, и сказал:

— Что бы со мной ни случилось, Хеди, поклянись мне, что позаботишься о своей и о маминой безопасности. Пусть Фриц будет твоим щитом. Уходи от него, только если не будет другого выбора.

Я не ответила, и он снова сказал:

— Обещай мне, Хеди.

Что мне оставалось делать?

— Хорошо, папа.

Глава девятнадцатая

28 апреля 1935 года

Шварцау, Австрия

Я стояла перед озером, как перед алтарем. Из него на меня глядели непреступные вечнозеленые горы, застывшие в своей неизменности вокруг виллы Фегенберг. Над задником декорации с изображением волнообразной гряды зеленых холмов стояла совершенно неподвижная вода. Такая неподвижная, что ее поверхность отражала горы и небо как зеркало, с почти фотографической точностью.

Я окинула взглядом безлюдный берег. Решиться ли? Чистота озерной воды манила к себе неодолимо. Риск был огромный, но ведь другого шанса может и не быть. Фриц так и не смягчил свои суровые правила, даже после того, как я столько времени неукоснительно соблюдала их, даже после моей тяжкой утраты. Я по-прежнему оставалась его пленницей.

Еще раз оглядевшись вокруг, я наконец решилась. Скинула черный костюм для верховой езды, нырнула в бодрящую холодную воду, и безупречное отражение разлетелось на тысячу мелких осколков. Совсем как моя жизнь.

Я плыла брассом, пока не устала, а потом просто легла на воду и стала лежать. В неподвижной воде вновь соткалось изображение гор и неба, и я теперь нежилась в отражении ущелья между двумя горами, словно в нежных объятиях самой природы. Солнце бегало по верхушкам крошечных волн, и они переливались. Так красиво. Нет, мысленно поправилась я, это не красота. Это чистота.

На какое-то мгновение я почувствовала себя свободной и цельной. Ни масок, ни уловок, ни горя — только я и вода. Я лежала и думала. Смогу ли я когда-нибудь снова собрать себя из кусочков?

Тогда, больше двух месяцев назад, через несколько коротких дней после первого папиного приступа стенокардии, шофер снова повез меня в Дёблинг, проведать папу — с разрешения Фрица, простившего мне ту несанкционированную поездку.

Когда машина остановилась у подъездной дорожки, в доме было темно и жалюзи в родительской спальне опущены. Почему они опущены в разгар на удивление ясного зимнего утра? Мама всегда неукоснительно придерживалась обычая открывать шторы, едва забрезжит день, и теперь, когда у них осталась только одна служанка на половинном жалованье, сама каждое утро обходила дом, снимая с окон их ночное убранство. Может быть, папе было плохо ночью, и теперь мама, утомленная хлопотами, все еще спит? Я прокралась в дом тихонечко, постаравшись не хлопнуть дверью. Обойдя на цыпочках первый этаж и убедившись, что там никого нет, я поднялась наверх, в спальню родителей, и чуть-чуть приоткрыла дверь.

В комнате было темно, но я разглядела, что мама, все еще в ночной рубашке, лежит у папы на груди. Глаза у него были закрыты, и у нее тоже. Да, так и есть: она ухаживала за ним ночью, а теперь вот заснула. Я приоткрыла дверь пошире, петли скрипнули, и мама подняла голову. Наши взгляды встретились, и, не успев шепотом извиниться за то, что разбудила ее, я увидела, что лицо у нее мокро от слез. Она не спала. И папа тоже не спит. Я бессильно опустилась на пол: мне стало ясно, что «маловероятный», по словам доктора, инфаркт все-таки случился.

Неужели и правда моего сильного, верного, надежного папы больше нет? Как такое может быть? Кто теперь протянет мне руку помощи, кто будет любить меня такой, какая я есть, без всяких оговорок? Только рядом с папой можно было сбросить все маски. Горе было тяжелым, как молот, под его ударом и мое настоящее «я», и все мои многочисленные маски разлетелись на множество осколков, и теперь, спустя два месяца, я была все еще разбита. Может быть, это теперь навсегда.

В тишине раздался шорох колес по гравию, и я замерла. Только бы это был не Фриц, думала я, только бы не Фриц! Без единого звука я лежала и прислушивалась. Хлопнула дверь машины. Ну пожалуйста, молила я, пусть это будет какой-нибудь грузовик. Но на воде звуки разносятся далеко, и вскоре знакомый, хоть и приглушенный голос произнес мое имя, а затем гравий зашелестел под легко узнаваемыми шагами, и я поняла, что мои молитвы не были услышаны.

Не поднимая рук и ног над водой, чтобы было не слышно плеска, я поплыла к берегу так быстро и бесшумно, как только могла. Выбралась на каменистый пляж и, морщась от боли, на цыпочках побежала по острым камням к вороху своей одежды. В тот момент, когда я уже собиралась натянуть нижнюю рубашку, шорох гравия стал громче, и я поняла, что не рассчитала время: он нашел меня раньше, чем я надеялась.

Из густых хвойных ветвей высунулась рука и схватила меня. Тут же появился весь Фриц и влепил мне пощечину. Удар был такой силы, что я упала на землю и схватилась одной рукой за щеку, а другой придерживала на груди рубашку, так и не надетую как следует.

— Это еще что такое? Сцена из «Экстаза»? — рявкнул он, и его разъяренный крик эхом разнесся над тихим озером.

Я сжалась.

— Нет-нет, Фриц. Ничего подобного. Просто захотелось окунуться в озеро в жаркий день.

Он присел на корточки рядом со мной, и его злобное лицо оказалось в дюйме от меня.

— Голышом окунуться? Чтобы слуги полюбовались?

— Нет, — оправдывалась я, пытаясь высвободить руку из его пальцев. — Ничего такого, правда. Я бы никогда так не сделала. Просто не хотелось мочить костюм, мне же в нем еще домой ехать.

— А, так значит, это был подарочек для какого-нибудь гостя, которого я мог бы привезти с собой? — прошипел он, брызжа мне в лицо слюной. — Я никому на свете не позволю смотреть на твое обнаженное тело. Ты принадлежишь мне.

— Нет, Фриц, клянусь. Я думала, меня никто не увидит. — Все еще держась за щеку, я приподнялась — теперь я стояла на коленях, и острые прибрежные камни впивались в кожу. Рыдая, я умоляла его: — Пожалуйста, не делай мне больно.

Его рука застыла в воздухе. Выражение лица изменилось, словно он вдруг очнулся от глубокого сна, и грозный взгляд смягчился.

— Ох, ханси, прости. Этот проклятый «Экстаз» все еще мучает меня, и, когда я увидел тебя голой в озере, эти чудовищные сцены снова всплыли в памяти. Я вышел из себя.

Он протянул руку, но я инстинктивно отпрянула. Проковыляла по камням к своей одежде, лежавшей на берегу черной кучей, схватила ее. Выпрямилась, вся дрожа, и натянула брюки и куртку. Спиной я чувствовала, что он идет ко мне, и не знала, что он сейчас сделает — обнимет или ударит снова.

Его мускулистые руки обхватили мое тело сзади. Я окаменела от этого прикосновения, по всему телу пробежал озноб, и вовсе не от прохладного горного воздуха. Чудовище, таившееся в тени, скрывавшееся за всеми этими цветами, подарками, драгоценностями и множеством домов, встало передо мной в полный рост. И не замечать его больше было невозможно.

Глава двадцатая

20 июня 1935 года

Вена и Шварценау, Австрия

— Вы нужны ему, — настаивал фон Штаремберг. — Как Шушнигу без вас упрочить связи с итальянцами? Муссолини всегда был вашим партнером.

— Так какого черта он ведет себя как осел? — отозвался мой муж, в раздражении повышая голос.

— Он же неофит, Фриц, он совершенно ничего не смыслит в том, что действительно необходимо для безопасности Австрии. То есть он считает, что всю черную работу должны делать политики, — ответил фон Штаремберг, хотя негодующий вопрос Фрица был, в сущности, риторическим.

Фриц откровенно хмыкнул.

— Вообразите, что было бы, если бы отношения между странами и впрямь определялись только политиками. То есть Шушниг рассчитывает защитить Австрию от немецкого вторжения тем, что старается не злить Гитлера. Как будто безумца можно умиротворить.

Фон Штаремберг хмыкнул в ответ.

— Все эти его планы сотрудничества с Гитлером дадут обратный результат. Это только даст ему время подготовиться к вторжению в Австрию, пока мы тут будем сидеть сложа руки, по-джентльменски соблюдая Сен-Жерменский договор, и удерживать численность наших войск в пределах жалких тридцати тысяч.

— Неужели Шушниг не понимает, что гитлеровский путч удалось остановить только благодаря итальянским войскам? Что, если верны слухи о том, что Муссолини склоняется к союзу с Гитлером в Эфиопии, хотя бы на уровне публичной поддержки? Тогда это лишь вопрос времени, когда дуче с фюрером придут к соглашению и по всем остальным вопросам, в том числе в отношении Австрии.

Я слышала этот разговор уже много раз с небольшими вариациями с тех пор, как в австрийском руководстве наметился раскол между фон Штарембергом и Шушнигом. Фон Штаремберг считал, что Шушниг проявляет излишнюю мягкость по отношению к Германии, что это ставит Австрию под удар, и Фриц был с ним согласен. Моего мужа и его партнера, которые годами за кулисами решали судьбу страны, тревожило то, что, если им не удастся отстоять независимость Австрии, их власти тоже придет конец. Эти двое не придерживались, в сущности, никакой идеологии; единственное, во что они верили по-настоящему — это в сохранение собственной власти. Политические позиции они меняли по мере необходимости.

— Если вы не примете мер, — произнес фон Штаремберг.

Фриц затянулся сигаретой и повторил следом за фон Штарембергом:

— Если я не приму мер.

Четыре недели спустя я вновь прокручивала в голове этот подслушанный разговор, сидя за обеденным столом с самим Муссолини. Я встречалась с ним и раньше, во время поездок в Италию, но всегда мимоходом. До сих пор наше общение ограничивалось короткими поклонами и реверансами. Теперь же я принимала его у себя в гостях.

Мы приветствовали дуче в прихожей замка Шварценау: Фриц во фраке, я — в сверкающем золотом платье, изготовленном по заказу для предыдущего званого ужина с мадам Скиапарелли. Мы думали пригласить его в нашу венскую квартиру или на виллу Фегенберг, но в конце концов, исходя из соображений безопасности и конфиденциальности встречи, остановились на замке.

За несколько недель до этого ужина Фриц даже попросил меня о помощи, чтобы достойно подготовить замок для такого случая, чего он раньше никогда не делал. Я купила новую скатерть и салфетки для обеденного стола, обсудила с флористами украшения, попробовала пирожные, чтобы решить, какие из них больше всего придутся по вкусу дуче, прослушала музыкантов, чтобы определить, достойны ли они играть перед ним после обеда и во время танцев. Отвергла три группы, сочтя их манеру исполнения классических произведений слишком джазовой для консервативного Муссолини, и в итоге остановилась на безупречно профессиональной оркестровой группе из Вены, имеющей отличные рекомендации. Стремление к совершенству, обычный пунктик Фрица, в этот раз овладело и мной: слишком важен был этот гость для того, чтобы сохранить независимость Австрии от Германии.

За три дня до приезда итальянского лидера мы с Фрицем еще раз обговорили все детали нашего вечера, включая пять перемен блюд и вечерние наряды, и чувствовали, что подготовились превосходно как никогда. Тревоги и хлопоты перед таким ответственным приемом сблизили нас — такого единодушия между нами не было с первых дней нашего брака. Хотя, разумеется, я по-прежнему была настороже. Все-таки его переменчивый нрав никуда не делся.

Вне себя от волнения, мы стояли навытяжку на лестнице, ведущей к замку Шварценау, готовясь встречать Муссолини. Он прибыл при всех своих воинских регалиях, словно на парад, в сопровождении целого взвода солдат и офицеров. Фриц приветствовал диктатора Италии поклоном и рукопожатием, перешедшим в объятие, а я присела до самого пола в глубоком книксене, как велел муж, но и это закончилось не так, как предполагалось, — поцелуем моей руки.

Мы вошли в замок и после всех приветствий удалились в столовую, где дуче и самых видных представителей его окружения ожидал роскошнейший ужин из пяти блюд. Мы тщательно подготовились: на столе было много его любимых овощей, а в центре стояло великолепное блюдо из телятины. Все наши с Фрицем труды не пропали даром — столовая выглядела элегантно и изысканно. Свежевычищенные гобелены на стене обрамляли изящный столик-витрину; длинный обеденный стол, полностью раздвинутый для такого случая, был покрыт фиолетово-синей шелковой скатертью и украшен в нескольких местах темно-синими орхидеями, на фоне которых великолепно смотрелась золотая сервировка, которую Фриц привез из венской квартиры.

Когда мы уселись на свои места, слуги обошли вокруг стола и наполнили бокалы. Из всех венских слуг, которых мы привезли сюда для такого случая, только горничная Ада, переведенная по неизвестной причине в Вену с виллы Фегенберг, осталась дома: я не знала, не подстроит ли она какую-нибудь катастрофу мне назло, и не могла рисковать. Старший из наших слуг, Шнайдер, которому было поручено персональное обслуживание Муссолини, наклонил графин над хрустальным бокалом дуче. Но тот покачал головой, отказываясь от вина. Мы с Фрицем переглянулись. Мы забыли предупредить слуг, что Муссолини не пьет спиртного. Как мы могли допустить такую оплошность? С тревогой я взглянула на диктатора: не обиделся ли? Дуче был занят, он сосредоточенно и методично жевал свой любимый салат с чесноком. Кажется, все в порядке.

Скромно опустив глаза, как нравилось Фрицу, я смотрела на диктатора сквозь ресницы. Его квадратная челюсть напомнила мне челюсть моего мужа, хотя он не выпячивал ее так демонстративно. От обоих мужчин исходило ощущение силы и уверенности, хотя дуче выглядел все же как-то внушительнее.

Как и положено хозяину, Фриц предлагал различные темы для застольной беседы. Хотя, конечно, именно за Муссолини оставался выбор, как и в каком направлении разовьется дискуссия. Разговоры о политике за обеденным столом были сегодня под строгим запретом, если только диктатор сам не поднимет этот вопрос. Поэтому мы с Фрицем заранее составили список подходящих тем, особое внимание уделив многочисленным культурным программам, которые поддерживал дуче.

Фриц заговорил о грандиозном проекте в Риме, согласно которому извилистые средневековые улочки должны были перепланировать и превратить в широкие, прямые «современные» дороги. Проект предполагал также строительство новых зданий — с жесткими линиями и глухими бетонными стенами. Мы слышали, что из-за стремления спешно построить как можно больше таких зданий и общественных сооружений проекты вышли довольно сырыми и непродуманными с архитектурной точки зрения. Однако вслух этого, конечно же, не произносили и высказывали только одобрительные мнения.

— О да, — пророкотал Муссолини. — Дороги и новые дома растут на глазах. Одновременно мы занимаемся раскопками, чтобы сохранить многие из древнеримских памятников. В Риме следует чтить всё — и древность, и современность.

— Разумеется, — вступил в разговор фон Штаремберг. — Это необходимо для единства вашего народа.

Дуче энергично кивнул.

— Вот именно. Когда у вождя нет такого великого наследия, на котором можно основать твердое правление, он вынужден полагаться на другие — менее эффективные и зачастую сомнительные — средства для укрепления своего государства. Взять хоть канцлера Гитлера. Германскому народу не досталось такой славной истории, как итальянскому, и поэтому фюреру пришлось строить государство на фантазиях об «арийской расе» и на ненависти к евреям. Это не лучшая опора для нового режима, хотя его отвращение к этой нации можно понять.

От этого высказывания про евреев и от такой готовности «понять» Гитлера с его ненавистью я внутренне содрогнулась. В Италии, в отличие от Германии, не было никаких ограничений прав евреев, и это убеждало меня, что дуче не антисемит. Теперь стало ясно, что это не так. И вот на этого человека я возлагала все надежды на независимую Австрию, свободную от государственного антисемитизма.

Диктатор еще не договорил. Он продолжал:

— Культура, безусловно, наилучшее средство, чтобы внушить народу идеологию фашизма, а фашизм — единственно верная система государственного управления для любой страны.

Мы с Фрицем замерли, а вместе с нами и гости — все они были приглашены Муссолини, за исключением фон Штаремберга и его жены, которая очень редко появлялась в свете и сопровождала мужа только на самых важных приемах. Мы-то планировали провести вечер так, чтобы избежать разговоров о политике, и на тебе — сам дуче преподносит ее на стол к первому же блюду. Диктатор продолжал жевать свой салат, а все остальные в комнате сидели словно окаменев. Никто не переговаривался, не ел и не пил.

Мне пришлось спешить на выручку.

— Дуче, если уж разговор зашел о культуре, — я слышала, что ваше любимое музыкальное произведение — Pint di Roma[4] Отторино Респиги. Это правда?

Муссолини прекратил жевать и отпил большой глоток воды. Замирая от страха, я ждала его ответа. Не покажется ли ему оскорбительным мое вмешательство? Я знала от Фрица: он предпочитает, чтобы женщины были упитанными, рожали побольше детишек, а главное, сидели дома. За исключением его любовниц, конечно.

Наконец его лицо оживилось, и он сказал:

— Вы хорошо подготовились, фрау Мандль. Эта симфония трогает меня необычайно.

— Мы с герром Мандлем пригласили лучших музыкантов Вены, чтобы они сыграли для вас после ужина. Вы не возражаете, если мы попросим их исполнить Pini di Roma? — спросила я как бы между прочим, хотя перед этим мы с Фрицем несколько часов провели с музыкантами, пока не добились от них идеального исполнения.

— Это было бы восхитительно, — ответил он с широкой улыбкой, а затем завел речь об итальянских композиторах.

Я вздохнула с облегчением от его ответа, а также от удачной смены темы. Как и все присутствующие в комнате. Фриц бросил на меня заговорщицкий взгляд и улыбнулся. Он был мной доволен — редкость в эти дни.

— Перейдем в бальный зал? — спросил Фриц, когда гости доели последние кусочки массивного захерторте и разноцветного пуншкрапфен — причудливых произведений кондитерского искусства.

Бальный зал был разделен на две части: одна — с позолоченными стульями, расставленными полукругом вокруг оркестра, а другая для танцев — пустой черно-белый мраморный пол. Мы с Фрицем заняли свои места рядом с Муссолини и стали слушать, как оркестр исполняет его любимую пьесу Респиги. Глаза диктатора были закрыты, и он покачивался в такт одухотворяющим звукам музыки. Когда смычок скрипача замер вместе с последней нотой, Муссолини вскочил на ноги и зааплодировал. Остальные гости последовали его примеру.

Музыканты заиграли классическую пьесу, подходящую для танцев, и гости выстроились вокруг площадки. Мне полагалось танцевать первый танец с нашим почетным гостем. Поскольку Муссолини приехал без супруги, Фриц пригласил жену фон Штаремберга, а дуче протянул руку мне.

Он скользнул руками по моим бокам и опустил их почти на бедра. Я, в свою очередь, осторожно положила пальцы в перчатках ему на плечи. Мы были почти одного роста. Хорошо еще, что я не оказалась выше. Фриц велел мне подобрать к платью туфли на плоской подошве: сам дуче был ростом всего около метра семидесяти, в точности как я, а он терпеть не мог женщин, которые смотрели на него сверху вниз.

Вблизи глаза у него казались стальными, а кожа грубой. Я не могла не думать о том, что мои руки лежат на плечах человека, прорвавшегося к власти благодаря бандам бывших военных, которые калечили, убивали или сажали в тюрьму любого, кто стоял у них на пути. И он не только отдавал приказы, санкционирующие насилие. У него у самого руки были в крови тех, кого он избивал лично.

Не успела я выдать какую-нибудь безобидную любезность из тех, которыми непринужденно сыпала в каждом разговоре с коллегами Фрица, как Муссолини задал мне вопрос:

— Вы ведь были когда-то актрисой, не так ли, фрау Мандль?

Откуда ему это известно? По слухам, должно быть. Надо надеяться, не от тех итальянцев, что были у нас в вечер просмотра «Экстаза».

— Да, хотя это было несколько лет назад. Теперь моя единственная роль — роль жены.

— Разумеется, фрау Мандль. Это самая важная роль для каждой женщины, не так ли?

— Безусловно, дуче.

— Я бы сказал, что до свадьбы вы были великолепной актрисой, — не отставал он.

Я не знала, что и думать. Неужели диктатор видел меня на сцене? Если бы дуче заметили в зале во время какого-нибудь из моих спектаклей, об этом бы непременно стало известно, а я никогда не слышала даже сплетен на эту тему. И тут я догадалась.

— Я видел вас в «Экстазе», — прошептал он, притягивая меня к себе.

Меня охватил ужас и тут же захлестнула волна тошноты. Мысль о том, что этот человек, руки которого лежат на моей талии, видел меня голой, была невыносима. Но я продолжала танцевать — молча, потому что не могла подобрать слов, — и молилась, чтобы песня поскорее закончилась и мы сменили партнеров. Что мне еще оставалось? Ставки были слишком высоки.

— Вы так понравились мне в этом фильме, что я заказал себе персональную копию. Я пересматривал его столько раз, что сбился со счета.

Теперь я чувствовала не только отвращение. Мне стало страшно. Так значит, это из-за меня он наконец принял приглашение Фрица, который добивался этого столько лет? Я с трудом сохраняла спокойствие и продолжала улыбаться, но тошнота так и поднималась к горлу.

— Вы очаровательная женщина, фрау Мандль. Мне хотелось бы узнать вас поближе.

Это было не приглашение на чай. Это было приглашение в постель. Знает ли Фриц? Неужели он в сговоре с ним, неужели торговля телом собственной жены — часть его грязных сделок? Нет, мой муж настолько безумно ревнив, что я не могла себе такого представить. Не верилось, что Фриц может поступиться своими собственническими чувствами ко мне, даже ради Муссолини.

К счастью, песня закончилась, и к диктатору подбежал один из его помощников. Тот склонил голову набок, чтобы лучше расслышать доклад сквозь шум толпы, а затем сказал:

— Мои извинения, фрау Мандль, но я вынужден заняться неотложными делами.

Я кивнула и, как только он исчез из вида, бросилась через весь многолюдный зал к лестнице и поднялась к себе в спальню. Закрыв за собой дверь, встала перед зеркалом в полный рост. Я смотрела на красивую женщину — изогнутые брови, волнистые волосы цвета воронова крыла, темно-зеленые глаза, полные, блестящие красной помадой губы — и не узнавала в ней себя. Чье это лицо? Ее черты, скрытые слоями косметики, казались незнакомыми. Я провела пальцами по щекам, и еще раз, и еще, пока они не окрасились в ярко-красный цвет. Почти как кровь. Папа не узнал бы эту женщину.

В кого же я превратилась?

Глава двадцать первая

21 мая 1936 года

Шварцау, Австрия

Год, прошедший после визита итальянского лидера, принес Австрии новые угрозы — и изнутри, и извне. Я ни словом не обмолвилась Фрицу о предложении дуче. Австрии приходилось цепляться за поддержку Италии как за последнюю соломинку, и я не могла рисковать ссорой или разрывом этого союза, если окажется, что Муссолини приставал ко мне без одобрения Фрица. А если, как ни дико думать об этом, согласие мужа было получено, — тогда мне тем более не хотелось обсуждать это с ним: было бы слишком тяжело услышать горькую правду. После этого я уже никак не могла бы продолжать играть роль фрау Мандль.

Казалось, что Фриц со своими единомышленниками при поддержке итальянских вооруженных сил выстроил вокруг Австрии крепкую оборонительную стену, но по ней поползли заметные трещины. Поначалу Фриц горячо одобрял фашистскую идеологию, главным образом из соображений финансовой выгоды. Он вооружил Муссолини, и тот вторгся в Эфиопию, продемонстрировав тем самым всю мощь своего режима. Лига Наций осудила действия дуче и ввела экономические санкции, тогда как Гитлер выразил вторжению Муссолини свою безоговорочную поддержку. Настороженность, с которой итальянский лидер всегда относился к немецкому канцлеру, стала исчезать, а наши общие опасения за судьбу Австрии еще больше усилились. Не встанет ли теперь Муссолини на сторону нацистов, рвущихся «воссоединить» Австрию с Германией, чтобы слить их в единое арийское государство? Я ни разу не осмелилась поделиться с Фрицем своими опасениями по поводу того, как отразится объединение Австрии с Германией на мне лично, и моя тревога стала еще острее этой осенью, когда Гитлер ввел в силу нюрнбергские законы, лишающие евреев гражданства и всех гражданских прав. И хотя мои еврейские корни были тайной для всех и сам Фриц предпочитал не вспоминать о том, что я когда-то была еврейкой, я почувствовала, как начали сбываться все папины страхи.

Но мы с Фрицем продолжали беззаботно кружиться в танце, словно мир вокруг не трещал по швам. Во всяком случае, на публике. Дома — в любом из наших домов, как только уезжали гости и слуги расходились на ночь, — никаких танцев больше не было. Только жесткие правила, замки на дверях и яростная злоба. Держа меня в тюрьме, Фриц словно черпал в этом надежду, что вот так же обуздает и свирепствующий в Европе вирус национал-социализма. Всякий раз, когда ему нужно было выместить на ком-то свою ярость, я становилась для него олицетворением всего мыслимого зла, внутреннего и внешнего.

Совместные чаепития с мамой — это был один из немногих поводов выбраться из дома, которые Фриц пока еще признавал допустимыми. И она нередко видела последствия таких вспышек ярости. Кровоподтек, оставшийся после того, как муж схватил меня за руку во время званого обеда, шипя на ухо злые слова. Содранная кожа на шее — следы грубой страсти, если его ночные визиты в мою спальню можно было назвать таким романтичным словом. Но мама никогда не заговаривала об этом сама, а когда я так или иначе пыталась обратить ее внимание на эти свидетельства его гнева, то переводила разговор на другое или начинала туманно рассуждать о «долге» и «ответственности». Я поняла, что ждать от нее поддержки не приходится, и наши встречи становились все реже и реже. Слишком тяжело было сидеть в дёблингском доме, который я когда-то считала своим убежищем, и не чувствовать ничего, кроме безысходного отчаяния.

К марту и танцы уже стали не те. Воодушевленный бездействием Лиги Наций после вторжения Муссолини в Эфиопию, Гитлер двинул войска в Рейнскую область, бывшую немецкую территорию, отнятую у Германии по условиям Версальского договора. Шушниг заявил фон Штарембергу, что Австрии необходимо прийти к соглашению с Гитлером, что Муссолини фактически поставил его перед выбором: либо добиться взаимопонимания, либо потерять поддержку Италии. Фон Штаремберг довольно резко высказался против этого плана, что в мае привело к его отставке с поста вице-канцлера. Муссолини был занят своей эфиопской кампанией и довольно активно налаживал связи с Гитлером, и ему становилось уже не до Австрии и не до Фрица. Власть ускользала из рук моего мужа и фон Штаремберга, и я стала раздумывать о том, не пора ли мне считать себя свободной от обещания, данного папе. Если Фриц теперь в оппозиции к австрийскому руководству и у него остается все меньше возможностей сохранить независимость нашей страны, не значит ли это, что он становится для меня не столько защитой, сколько обузой? Если бы я не поклялась папе позаботиться и о маминой безопасности, то ушла бы тотчас же, как только эта мысль пришла мне в голову.

Было уже за полночь. Со стола после ужина уже убрали, слуги разошлись, но перед этим обновили запас спиртного в буфете и поставили на стол поднос с засахаренными фиалками и трюфелями. Фрицу с фон Штарембергом захотелось отдохнуть от Вены и от политических интриг, поэтому мы укрылись на вилле Фегенберг, где с нами был только брат фон Штаремберга, Фердинанд. Эти двое собирались обсудить свои планы с глазу на глаз, без риска, что их подслушают. Мы с Фердинандом в счет не шли.

Как ни жаль, но мое присутствие при этом важном разговоре вовсе не объяснялось интересом Фрица к моему мнению, но на самом деле меня не изгнали в спальню по другой причине. Фриц позволил мне остаться за столом, потому что я была для него чем-то вроде Рембрандта на стене или старинного мейсенского фарфора в буфете. Драгоценная и неодушевленная деталь обстановки, символ его богатства и доблести.

— Полновластный диктатор Австрии. Хороша шутка! — заплетающимся языком прервал мои унылые размышления фон Штаремберг и глотнул еще бренди. Он был пьян. Никогда в жизни не думала, что увижу этого чопорного аристократа в таком состоянии, но ведь никто не ожидал и того, что Шушниг объявит себя полновластным диктатором Австрии, а он это сделал не далее как позавчера.

— Наглость какая, — прошипел Фриц. Я не была уверена, что он имел в виду — самопровозглашенную диктатуру Шушнига или его недавние намеки на то, что австрийское правительство может взять под контроль все военные предприятия страны, в том числе заводы и компании Фрица. И то и другое в последние дни совсем выбило его из колеи.

— Мы же сами выдвинули его на этот пост. Как он смеет удалять нас от власти? — Фон Штаремберг покачнулся. Его брат протянул руку, чтобы поддержать его, но тот лишь отмахнулся от него, как от мухи.

— Вполне понятно, что он пытается исключить нас из игры. Мы единственные, кто способен воспрепятствовать этому идиотскому германо-австрийскому соглашению, которое он планирует заключить. — По каналам, все еще лояльным к Фрицу и фон Штарембергу, они выяснили, что Шушниг начал переговоры с Германией о соглашении. В обмен на обещание Гитлера сохранить независимость Австрии она должна будет привести свою внешнюю политику в соответствие с политикой Германии и позволить нацистам занимать официальные посты. Фриц с Эрнстом считали, что такая политика приведет к дипломатической изоляции Австрии и к тому, что другие европейские страны станут рассматривать австрийско-германские отношения как внутреннее дело немецкого народа. А главное, они полагали, что это просто уловка с целью ослабить Австрию перед германским вторжением. Ведь тогда у Гитлера будут свои люди в австрийском правительстве.

— Какой у нас остается политический или экономический капитал, чтобы оказать давление на Шушнига теперь, когда Гитлер с Муссолини, в сущности, пришли к согласию? Я слышал, они собираются официально скрепить свою дружбу так называемой осью Берлин — Рим. Осью чего? Еще одна пышная фраза для обозначения гитлеровской власти.

Услышав про «ось», Фриц только презрительно хмыкнул.

— Нашей главной силой всегда была способность привлечь Италию на сторону Австрии. Теперь мы этого не можем, потому что Гитлер с Муссолини уже готовы броситься друг к другу в объятия.

Никогда еще я не слышала, чтобы у Фрица был такой подавленный голос. Он всегда был оптимистичен и уверен в себе — даже более чем.

Шатаясь, фон Штаремберг подошел к буфету, взял полную бутылку шнапса и поставил ее между собой и Фрицем. Налил обоим по полной рюмке янтарной жидкости, едва не перелив через край. Ни мою рюмку, ни рюмку Фердинанда никто наполнить не предложил: нас словно бы и не было в комнате.

— Я считаю, у нас нет другого выбора, — произнес Фриц с видом человека, признающего свое поражение. О чем это он? Какого выбора не осталось у них с фон Штарембергом?

— Это перечеркивает все, ради чего мы трудились.

— Знаю, но что же нам еще остается? Если мы по-прежнему будем стоять за сохранение независимости, потеряем и то влияние, что у нас осталось. Не говоря уже об активах. А если выведем наши ликвидные активы из Австрии до аншлюса и успеем заявить новую позицию по германо-австрийским отношениям еще до вторжения, то это не будет выглядеть так, будто нами движет только личная заинтересованность, и тогда… — Фриц умолк, предоставляя собеседнику додумать самому. Понимал ли он, что и я размышляю вместе с ними, я не знала. Может быть, ему было все равно. Вот Фердинанд — тот, кажется, и правда не уловил зловещего смысла того, о чем говорили Фриц и фон Штаремберг, — того, что они задумались о переходе на другую сторону и готовы объявить себя сторонниками объединения Австрии с Германией, чтобы сохранить свою власть и капиталы.

— Возможно, это выход, но только если вам разрешат торговать оружием… — начал фон Штаремберг и умолк, не закончив фразу. Мы с Фрицем оба понимали: это косвенный намек на его еврейское происхождение.

Фон Штаремберг был посвящен в тайну Фрица — в то, что он наполовину еврей, — пожалуй, еще раньше меня. Не считая единственного упоминания о крещении его отца во время нашей помолвки в Париже, Фриц даже со мной не заговаривал об этом еще целый год после нашей свадьбы. Только потом он рассказал, что у его отца-еврея и матери-католички была внебрачная связь, когда она служила горничной в одном из домов семьи Мандль. После рождения Фрица его отец наконец решился принять христианство, чтобы жениться на его матери и признать его законным сыном.

— В соответствии с нюрнбергскими законами мне может быть предоставлен статус «почетного арийца», — ответил Фриц на невысказанные опасения фон Штаремберга, тоже не произнося вслух слова «еврей».

— А это еще что за штука?

— Такой специальный термин, изобретение генерала Геббельса. Обозначает еврея, беззаветно преданного делу нацизма.

— То есть даже если для них вы будете считаться евреем… — Фриц поежился при этом слове, но фон Штаремберг договорил: —…вам не запретят торговать оружием.

— Да.

Фон Штаремберг откинулся на спинку стула и кивнул.

— Что ж, это меняет дело, не так ли?

Мужчины чокнулись и выпили искрящийся напиток до последней капли. Я тоже откинулась на спинку стула, ошеломленная тем, что услышала. Где-то в глубине души я понимала, что этого следовало ожидать, и все-таки не ожидала.

Мы с папой полагались на железную волю Фрица как на гарантию нашей безопасности, и теперь мне не верилось, что мой муж, при всей своей силе, богатстве и кипучей энергии все же не смог удержать Гитлера от вторжения. Но Фриц наконец пришел к заключению, что этот бой ему не выиграть, а когда он не мог победить в открытой схватке, то не считал зазорным перейти на сторону победителя.

Теперь мне предстояло засыпать в объятиях человека, готового раскрыть объятия Гитлеру.

Глава двадцать вторая

28 ноября 1936 года

Вена, Австрия

Поначалу план казался простым. Надеть маску — ту, что я не надевала уже давно, но пока еще не забыла, — и произносить то, что полагается персонажу по тексту пьесы. Только на сей раз это будет текст не какого-то неизвестного драматурга, а мой собственный. В остальном мой план не слишком отличался от премьеры спектакля. По крайней мере, так я говорила себе.

Я выжидала подходящего момента, чтобы поднять занавес и выйти, наконец, на сцену, пока Фриц не уехал в командировку. Эти поездки в отдаленные районы Восточной Европы — в «сельскую местность», как он говорил, то есть в Польшу и Западную Украину, где у него было несколько заводов, — стали куда более частым явлением, чем выезды в какие-нибудь роскошные места, по делам или ради удовольствия, как раньше. Из подслушанных разговоров я знала о цели этих поездок: она состояла в том, чтобы объединить малодоходные предприятия и избавиться от них при первой возможности, а выручку припрятать в Южной Америке, подальше от надвигающейся войны. Он продолжал эксплуатировать на полную мощность те заводы, где производились вооружение и боеприпасы по контрактам с Австрией, Испанией, Италией, латиноамериканскими странами, и те, которые, как он полагал, могли быть полезны Третьему рейху, если удастся убедить его руководителей сесть за стол переговоров с тем, кто столько лет отстаивал независимость Австрии.

В партнеры по сцене я выбрала человека пустого и недалекого. Это были самые подходящие качества для той роли, которую я отвела ему. К счастью, судьба подарила мне идеальную пешку: того, кто всегда был под рукой, кого даже Фриц не мог бы заподозрить в том, что он способен на какие-нибудь козни, да и вообще хоть на что-то способен, а главное, легкую добычу для меня: Фердинанда фон Штаремберга, брата Эрнста.

Первое действие разыгралось солнечным ноябрьским утром в гостиной нашей тихой, запертой на все замки венской квартиры. Я сидела за письменным столом в стиле модерн и смотрела из окна, как поднимаются в воздух и кружатся на ветру золотые листья деревьев, высаженных вдоль Рингштрассе. Ясное осеннее солнце, мой хитроумный план и мысли о том, что скоро я буду свободна, дарили мне чувство легкости и беззаботности.

Я взяла авторучку и стала писать на листе плотной, сделанной по особому заказу канцелярской бумаги, на которой были вытиснены мои инициалы.

Подписываться «фрау Мандль» было несколько неловко, учитывая мои намерения, но Фердинанд, кажется, никогда не обращался ко мне по имени, хотя я всегда звала его просто Фердинандом. Такой собственник, как Фриц, не потерпел бы такой фамильярности, даже от того, кого считал безобидным болваном, не имеющим за душой ничего, кроме титула и репутации брата. Как бы то ни было, не стоило давать мужу лишний повод наказать меня, если письмо перехватят или мой план сорвется.

Я отправила Августу, самую молодую и покладистую служанку, с письмом в резиденцию Фердинанда. По словам Фрица, этот особняк был битком набит всевозможной безвкусной роскошью. Обычно подобные поручения исполняла Ада, но доверяться ей было слишком рискованно. У меня не имелось никаких доказательств того, что между этой миловидной горничной и Фрицем что-нибудь было или есть, но по какой-то неизвестной причине Ада терпеть меня не могла и, судя по ее взглядам, украдкой радовалась моему заточению. Я не могла вручить ей это письмо: нетрудно было догадаться, что она сунет туда нос в надежде добыть хоть какую-нибудь информацию. Я подозревала, что она тут же с радостью доложит Фрицу о любом прегрешении с моей стороны.

Ответ Фердинанда пришел гораздо скорее, чем я ожидала: он вскрыл и прочел мое письмо сразу же, не сходя с места. Я догадывалась, что он будет бездельничать в этот час, да и Фриц часто ворчал, что основное занятие Фердинанда — посещение светских раутов. Он попросил Августу подождать, тут же нацарапал ответ, и горничная поспешила домой с сообщением, что мое приглашение принято. Мне оставалось только велеть подать чай, раздать слугам поручения, чтобы чем-то занять их до самого вечера, и приготовиться.

В самом облегающем шелковом халате со струящимся сзади длинным шлейфом я вышла из своей тихой спальни в гостиную, где вот-вот должно было разыграться второе действие. Каминные часы пробили без четверти четыре, и мои натянутые нервы отозвались на звон. Достаточно ли хорош мой сценарий? Чтобы собраться с духом перед представлением, я опустила руки на клавиши пианино и заиграла серенаду № 13 Моцарта — Eine Kleine Nachtmusik, чтобы хоть немного унять волнение. На какое-то мгновение она перенесла меня из моей позолоченной тюрьмы на волю.

Мои мечтания прервал чей-то кашель. Пальцы замерли в воздухе, и я подняла глаза. Это был Фердинанд, и вид у него был очарованный и сконфуженный одновременно.

Я вскочила, бросилась к нему, сжала его руку и не выпускала чуть дольше, чем требовали приличия.

— Фердинанд, вы просто мой спаситель. Фриц уехал на два дня, у меня теперь пропасть свободного времени — и совершенно нечем заняться.

— Как я вижу, вы заполняете это время прекрасной музыкой. Я и не знал, что вы так чудесно играете.

Я застенчиво улыбнулась ему:

— Вы еще многого обо мне не знаете.

Алый румянец поднялся от его шеи вверх и разлился по щекам — та самая реакция, на которую я и рассчитывала. Я жестом пригласила его сесть рядом со мной на диван, перед которым слуги поставили чай, печенье птифур и хрустальный графин со сладким шнапсом. Я будто в задумчивости подержала руку на ручке чайника, а затем взялась за графин:

— Вы не возражаете, Фердинанд, если мы не сразу приступим к чаю, а сначала немного выпьем?

— Конечно, фрау Мандль. С удовольствием последую вашему примеру, как и всегда.

Я хорошо знала, что он готов следовать моему примеру не только в выборе напитков. Фердинанд был не только пуст, но и виден насквозь, и его влечение ко мне невозможно было скрыть. Во всяком случае, от меня. Фриц в нем ничего, кроме пустоты, не замечал.

Мы выпили и поболтали о чудесной осенней погоде. Я налила ему еще, потом еще, а сама медленно потягивала шнапс и ждала, пока на его лице не появятся признаки легкого опьянения.

— Полагаю, вам любопытно, почему я пригласила вас сюда. Без Фрица.

Его недоумение и смущение по этому поводу было очевидным с самого начала — пожалуй, с того момента, когда он получил мое утреннее письмо, — но я знала, что его нерешительность сильнее и страсти, и любопытства.

— Да.

Опустив глаза, словно борясь с нахлынувшими чувствами и робостью, я проговорила:

— Я влюблена в тебя, Фердинанд.

— Я… я… я… — запинаясь, пролепетал он, — я и понятия не имел о ваших чувствах, фрау Мандль.

— Пожалуйста, зови меня Хеди, — промурлыкала я. — Мне так хочется услышать звук своего имени из твоих уст.

— Хеди… — произнес он, не сводя глаз с моего лица.

Я наклонилась ближе и поцеловала его. Ошеломленный, он не сразу откликнулся. Поначалу его губы были такими же неподатливыми, как стальная воля Фрица. Но вскоре они сделались мягче и ответили на мой поцелуй.

— Мне так давно хотелось это сделать, — прошептала я, щекоча его шею своим дыханием.

— И мне, — прошептал он в ответ. — Ты и представить себе не можешь… — и он бросился ко мне.

Все это было довольно противно, но я поцеловала его еще раз, а потом высвободилась, притворившись, что задыхаюсь.

— Не здесь, дорогой. Слуги шпионят за мной по поручению мужа.

Упоминание о Фрице заставило Фердинанда настороженно замереть, но не погасило его пыл.

— Где же тогда? — спросил он, снова прижимая меня к груди.

— У меня в Будапеште есть подруга, ее дом пустует. Если ты поможешь мне выбраться из этой квартиры, мы могли бы сесть на поезд, который отправляется через час. К полуночи будем на месте.

Он не ответил. Я видела по его лицу, что перспектива побега с женой Фрица Мандля привела его в ужас. Должно быть, он рассчитывал всего лишь на короткое свидание в местной гостинице.

Я прижалась к нему, провела руками по его плечам, груди, а затем — костяшками пальцев по ширинке брюк.

— У нас было бы два дня и две ночи вместе. Два дня и две ночи непрерывного наслаждения.

Весы качнулись.

— Едем.

— Правда?

— Да. Но как мы вытащим тебя отсюда тайком от слуг и от… — он с трудом заставил себя выговорить это имя, — от Фрица?

Я изложила свой план, подавив легкое чувство вины перед мамой за то, что собираюсь так беззастенчиво использовать ее.

— Ты пока уходи, а как только доберешься до ближайшего телефона, позвони мне на домашнюю линию. Когда служанка снимет трубку, скажи, что звонишь из Венской больницы по просьбе Гертруды Кислер, которую только что привезли к вам, и она хочет видеть свою дочь. Затем поезжай в больницу, и мы встретимся там, у стойки регистрации. А оттуда поедем в Будапешт.

— Хитро, — проговорил он с восхищенной улыбкой.

Я заставила его повторить слова, которые он должен будет сказать по телефону служанке. Затем поднялась с дивана и с притворной неохотой выпустила его руки.

— Иди. Скоро увидимся.

Третье действие прошло в точности так, как я себе воображала: звонок, моя истерика, шофер, на полной скорости летящий в больницу, тайная встреча с Фердинандом. Я хихикала от восторга: до чего же легко все складывается! Всего-то и нужно было для спасения — набраться храбрости и сделать решающий шаг. Если бы я только знала, то ушла бы от Фрица давным-давно, как только поняла, что он мне больше не защита.

Я не успела даже повторить в уме дальнейшие пункты своего плана, как мы с Фердинандом уже сидели в вагоне первого класса в поезде на Будапешт и сумка с накопленными шиллингами и несколькими не самыми дорогими ожерельями из драгоценных камней лежала на полке у меня над головой. Я вознаградила себя несколькими бокалами шампанского, что несколько приглушило мою досаду на партнера по сцене, но только до тех пор, пока он не начал безобразно распускать руки. Я уже боялась, как бы не пришлось переходить к кульминации моего плана прямо здесь, в поезде, но тут проводник открыл дверь нашего купе и впустил пожилую женщину с карликовым пуделем. На какое-то время опасность миновала.

Я продумала и последнее действие спектакля, который должен был завершиться совсем не так, как ожидал Фердинанд. Мы наймем такси до дома моей подруги детства — на этот счет я сказала правду, — но дом не будет пуст. Подруга вместе с мужем и маленькой дочерью будет там — она, правда, меня не ждет, но все равно будет рада видеть. Приглашение действительно в любое время — так она сказала мне, когда я виделась с ней прошлой весной, во время поездки с Фрицем. Но в присутствии подруги и ее семьи ни о каких любовных утехах не может быть и речи — так я скажу Фердинанду, и ему придется вернуться в Вену ни с чем. А я буду свободна лететь куда заблагорассудится. Дальше я пока еще не планировала.

В Будапеште Фердинанд сошел с поезда и протянул мне руку, чтобы помочь спуститься по крутым ступенькам на платформу. Я улыбнулась ему своей самой неотразимой улыбкой, он улыбнулся в ответ, крепко сжал мою руку, и мы двинулись по платформе к выходу. Мы успели пройти всего несколько шагов и тут увидели его.

Фрица.

Самый жаркий огонь бывает не красным, не оранжевым, а белым. Таким же пугающе белым, как тысячеградусное пламя, было сейчас лицо Фрица — такого я до сих пор не видела ни у него, ни у кого-нибудь еще. Не красное от негодования, а белое от невыразимой ярости.

Мы с Фердинандом разжали руки, но никто не произнес ни слова. Что мы могли сказать? Что все это не то, чем кажется? Что на самом деле я не собиралась спать с братом Эрнста, а просто хотела сбежать?

— Ты едешь со мной домой, Хеди, — произнес Фриц зловеще спокойным голосом.

— Конечно, — дрожащим голосом проговорил Фердинанд, хотя Фриц делал вид, что не замечает его присутствия. Мой муж говорил только со мной.

Фриц повернул обратно к выходу со станции, где его ждал черный роллс-ройс. Не оглянувшись на Фердинанда, я пошла за ним. Шофер захлопнул дверцу машины и покатил в сторону Вены. Мы сидели молча, пока Фриц не повернул ко мне белое от ярости лицо.

— Ты что же, в самом деле думала от меня сбежать, Хеди? Мне пришлось лететь сюда самолетом, чтобы успеть перехватить твой поезд, — прошипел он так, что брызги слюны летели мне на щеки.

Как же он узнал, думала я. Может, Ада каким-то образом наконец добыла ценную информацию и донесла Фрицу? Или кто-то из слуг рассказал ему о звонке якобы из больницы? Мама наверняка выдала бы меня, если бы он стал расспрашивать об этом звонке и о моей поездке к ней.

Он ударил меня по лицу, а затем вдавил в сиденье. Сорвал с меня платье и овладел мной. Я знала, что он чудовище. Всегда знала. Но когда он властно брал меня снова и снова, я могла в этом убедиться воочию. Что намного страшнее.

Глава двадцать третья

12 июля 1937 года

Вена, Австрия

В следующий раз я буду умнее. Не стану спешить, не стану полагаться на кого-то. Разыграю длинную партию в одиночку.

На то время, пока шла работа над новым планом, я вернулась к образу покорной жены. Но эта маска больше не хотела держаться на лице. Ее края стали жесткими, грубыми и временами ненадежными. Прямо посреди разговора, во время вечеринки или званого ужина маска вдруг соскальзывала. Я теряла опору, переставала понимать, кто я и что мне делать. Но в этой безумной атмосфере, среди нарастающей тревоги и лихорадочной суеты, вызванной неспокойной политической обстановкой, никто ничего не замечал. Пока на моем лице была косметика, а на теле вечернее платье — я оставалась фрау Мандль, какие бы внутренние «я» ни грозили прорваться сквозь эту оболочку.

Окружающие видели во мне лишь безликую жену Фрица, и это давало возможность оставаться невидимой. Пока меня не замечали, а может, просто не принимали в расчет, можно было прислушиваться к разговорам всевозможных строителей, разработчиков оружия, иностранных политиков и закупщиков вооружения, которые теперь дневали и ночевали у нас, сменив особ королевской крови и сановников. Фриц производил, в числе прочего, снаряды, гранаты и военные самолеты, поэтому мне то и дело приходилось слышать дискуссии о стратегических планах и необходимом вооружении, в том числе о сильных и слабых сторонах немецких систем оружия. Эти тайные маневры убедили меня (или заставили смириться с этой мыслью), что аншлюс неизбежен, хотя почти никто не хотел в это верить, и что мой муж намерен содействовать аннексии Австрии гитлеровской Германией.

Только для Фрица я оставалась видимой. Как оказалось, моя попытка побега нисколько не погасила его страсти ко мне. Он словно считал, что до тех пор, пока он в состоянии овладеть мной физически, я по-прежнему принадлежу ему. Поэтому по ночам мое тело становилось покоренной страной, над которой Фриц вновь и вновь утверждал свое господство.

Это не по сезону прохладное летнее утро началось для меня так же, как любое другое: распорядок дня не менялся, в каком бы из домов я ни жила. Проснувшись одна в своей спальне, я оглядела себя в зеркало, разыскивая следы войны, навязанной мне Фрицем. Затем я погрузилась в глубокую мраморную ванну и долго терла кожу губкой, словно старалась избавиться от всяких следов мужа. Потом, усевшись за туалетный столик, нарисовала на лице маску фрау Мандль и оделась для роли состоятельной дамы на отдыхе. А затем, едва притронувшись к завтраку, полистав кое-какие научные труды и поиграв на пианино, стала ждать указаний мужа.

Но в этот день на виллу Фегенберг никаких инструкций не поступало — ни устных, ни письменных. А судя по тому, как без конца хлопала входная дверь, люди в доме были, и немало. По скрипу старинной лестницы и стуку чемоданов, которые слуги тащили по ступенькам наверх, я поняла, что гости явились с ночевкой. Кто же они? Фриц ничего не говорил о том, что у нас намечается вечеринка или бал, а обычно он, хоть и обговаривал все детали со слугами сам, непременно информировал и меня, чтобы я успела приготовить платье, привести в порядок лицо и достать драгоценности из сейфа.

В поведении слуг чувствовался какой-то страх и напряженное ожидание, но все мои попытки добиться от них каких-либо объяснений были тщетными. Фриц, должно быть, отдал строгие распоряжения о секретном статусе наших гостей, и в этот раз, как я догадывалась, именно меня назвал среди тех, кому нельзя сообщать подробности. Что же такое затевается у нас на вилле?

Прямо спросить у Фрица я не могла. Такие расспросы всколыхнули бы его подозрительность, и так уже разбуженную моим неудачным побегом с Фердинандом. А тут еще беспочвенные слухи о том, что я намерена вернуться в театр, всплывшие на днях в местной прессе. Слухи особенно нелепые в свете того, что Вену уже наводнили актеры-евреи из Берлина, где нюрнбергские законы означали для них запрет на профессию, — в их числе был и мой друг, Макс Рейнхардт. Они лишь усилили опасения мужа, как бы я не решилась бежать снова. Наконец, вечером, встретив Фрица в коридоре, я попыталась узнать новости обходным путем.

— Дорогой, я чувствую какое-то оживление среди слуг, как будто у нас готовится званый ужин или вечеринка. Я не хочу ошибиться с выбором наряда, когда выйду к твоим гостям, которых я слышала, но не видела. В каком платье ты хотел бы видеть меня сегодня?

Он оглядел меня с головы до ног, разыскивая признаки неповиновения. Чтобы принять самое невинное выражение лица, я нарочно вызвала в памяти приятные воспоминания о воскресной прогулке по лесу с папой. Фриц не обнаружил ничего подозрительного в моем облике и поведении и расслабился.

— Платье не понадобится, Хеди. Гости здесь исключительно по делу. Тебе не нужно выходить к ужину.

— Спасибо, что сказал. Тогда я велю повару приготовить для меня тарелку с едой и возьму к себе в комнату, чтобы тебе не мешать.

Он одобрительно кивнул и двинулся дальше по коридору. Прежде чем скрыться с глаз, оглянулся и сказал:

— Жди меня около полуночи.

Очевидно, предстояло что-то неприятное. Фриц еще никогда не устраивал «деловых ужинов», на которых ему не хотелось бы похвастаться своей трофейной женой. Даже после казуса с Фердинандом он держал меня при себе на всех бесчисленных приемах, вечеринках и танцах. И его никогда не беспокоило, что я в курсе всех его деловых и политических переговоров, включая последнюю аферу в начале года, когда Фриц тайно поставлял оружие обеим сторонам гражданской войны в Испании. Более того, он нередко интересовался моим мнением по поводу этих переговоров. Значит, дело не в конфиденциальности информации. Что же такое происходит на вилле Фегенберг, почему Фриц не хочет, чтобы я это видела или слышала? Совместные махинации с нацистами, считавшиеся изменой даже сейчас, когда австрийский канцлер начал сотрудничать с Гитлером, — вот единственное, что приходило мне в голову, единственное, что он стал бы от меня скрывать.

Вечером я пошла на риск. Как и сказала Фрицу, я велела повару приготовить для меня тарелку с едой. Когда в дверь постучалась горничная с подносом, я открыла ей в халате, с усталым видом человека, которому не терпится лечь в постель, хотя на часах не было еще и девяти. Зевнув, я попросила, чтобы до утра меня не беспокоили.

Я дождалась, пока стрелки на часах не покажут половину одиннадцатого, и накинула поверх халата легкое пальто. Слегка приоткрыв дверь, выглянула в коридор — проверить, нет ли там слуг. Не увидев никого, я потихоньку выбралась на широкий балкон, огибающий северный угол виллы. С сигаретой во рту, будто просто вышла на балкон покурить, я без особых предосторожностей добралась до дверей, за которыми находились танцевальный зал, маленькая столовая и кабинет. Именно там, по моим соображениям, Фриц и должен был проводить свою встречу.

Решиться ли? Мое присутствие в этой части виллы Фегенберг нельзя было объяснить ничем, кроме шпионажа за мужем и его гостями. Если меня заметят, меня ждет такое суровое наказание, каких я еще не знала. Но мне необходимо было подтвердить свои худшие страхи и подозрения — что эту «деловую встречу» Фриц проводит не с кем-нибудь, а с высшими чинами нацистской партии Германии. И я открыла дверь.

Коридор был пуст, только голоса доносились из столовой. Я знала, что к ней примыкает маленькая буфетная, которой почти никогда не пользовались. Можно надеяться, что там никого нет — слуги наверняка носят еду Фрицу и его гостям не через буфетную, а через кухоньку, примыкающую к столовой с противоположной стороны. Им это должно быть удобнее — туда ведет кухонный подъемник, а значит, можно не бегать вверх и вниз по лестнице.

Я решила рискнуть и прокралась на цыпочках по коридору. Вздохнув с облегчением (я оказалась права, слуги предпочли носить блюда через кухоньку), подобрала полы халата и присела на корточки в пустой, темной буфетной. Села и стала слушать.

— Как мы можем быть уверены, что вы снабдите нас всем необходимым для вторжения? Ваша деятельность в прошлом никак не свидетельствует о стремлении к объединению наших стран, — скептически проговорил голос с резким немецким акцентом, ничуть не похожим на наш мягкий австрийский выговор. Этот человек наверняка был родом из Германии.

— Я предлагаю вам не только договоры, где изложены условия предстоящих поставок оружия, боеприпасов и деталей вооружения, — я предлагаю вам свою идеологическую поддержку. Теперь я вижу, что борьба против неизбежного объединения двух наших германских стран была глупостью и ошибкой. Поверьте мне, рейхсмаршал, прошу вас, — проговорил Фриц таким умоляющим тоном, какого я до сих пор от него не слышала. Мой муж всегда отдавал приказы, но до сих пор никто не осмеливался приказывать ему.

— Я не могу принять это решение, герр Мандль. Только наш лидер вправе ответить, можем ли мы закрыть глаза на вашу деятельность в прошлом, направленную против рейха, и на ваше предполагаемое еврейство. Ему решать, заслуживаете ли вы нашего доверия. Я должен оставить слово за фюрером, — таков был ответ рейхсмаршала на мольбу моего мужа.

В комнате стало тихо, словно все ждали, когда кто-то заговорит. Это мог быть только Гитлер. Я затаила дыхание, боясь вздохнуть слишком громко и выдать себя. Стрелка на моих наручных часах пробежала целую минуту, и все это время не было слышно ни слова, ни звука.

Наконец послышался властный, но ровный и мягкий голос. Я знала, что это Гитлер, больше некому, — ведь рейхсмаршал сказал, что оставляет слово за «фюрером», вождем, — но голос звучал так тихо, что я почти ни слова не могла разобрать. Где же те яростные, почти истеричные вопли, которые Гитлер издает, произнося свои знаменитые речи?

Постепенно привыкнув к тихому голосу и акценту, я начала разбирать некоторые слова.

— Думаю, вы осознаете, что мы, немцы — один народ, разделенный границей лишь по недоразумению, и что мы не сможем осуществить свое предназначение до тех пор, пока не воссоединимся. Я полагаю, что именно ваше еврейство до сих пор мешало вам это понять…

Я слышала, как мой муж попытался возразить против того, чтобы его определяли как еврея. Должно быть, кто-то одернул его, потому что он умолк на полуслове, а ведь Фрица всегда было не так-то легко заставить замолчать. Но, видимо, перебивать Гитлера не дозволялось никому.

Гитлер продолжал, будто его не пытались прервать.

— Я один решаю, кто еврей, а кто нет. И я решил, что вам будет присвоено звание «почетного арийца», а это значит, что отныне все пятна семитской крови с вас смыты. Вы больше не еврей. Я уверен, что теперь, избавившись от проклятия этой нечистой крови, вы сможете до конца принять и уже приняли нашу веру в единое германское государство.

— Благодарю вас, фюрер, — тихо ответил Фриц. От одного этого слова «фюрер» из его уст у меня потемнело в глазах: оно означало «вождь». Мой муж только что назвал Гитлера своим вождем? Присягнул на верность врагу?

— Как почетного арийца, вас, разумеется, не коснется ни действие нюрнбергских законов, когда они вступят в силу после воссоединения Германии и Австрии, ни эндлёзунг. Как и вашей жены — она ведь, как я понимаю, тоже еврейка.

Услышав, как Гитлер назвал меня еврейкой, я задрожала всем телом. Я вдруг почувствовала себя голой и беззащитной в моем собственном доме. Откуда в Третьем рейхе знают о моем еврейском происхождении?

— Эндлёзунг? — переспросил Фриц. Я тоже не поняла, о чем речь. Слово было немецкое, и смысл его был понятен — «окончательное решение», но что именно Гитлер имел в виду? Какой вопрос он намеревался решить окончательно?

— Да-да, окончательное решение, — невозмутимым голосом объяснил Гитлер. — Это многоэтапная нацистская программа, и нюрнбергские законы — лишь первый шаг. Кульминацией нашего масштабного плана, разумеется, станет не просто исключение евреев из немецкого общества. После того как рейх завоюет весь континент, мы намерены полностью уничтожить всех европейских евреев.

Я ахнула и тут же обмерла. А вдруг кто-нибудь меня услышал? Я вслушивалась — не прервется ли разговор, не раздадутся ли шаги, означающие, что меня вот-вот обнаружат. Но разговор продолжался. Я на цыпочках выбралась из буфетной и прокралась по коридору на террасу.

То, что я услышала, не укладывалось у меня в голове. Мой муж — торговец смертью — целиком оправдал прозвище, данное ему много лет назад.

И он готов своими руками нести эту смерть Австрии и ее народу.

Глава двадцать четвертая

24 августа 1937 года

Вена, Австрия

Дальше медлить было невозможно, да, по правде говоря, и незачем. Чтобы разработать новый план, понадобилось два месяца, и все его детали были в основном продуманы. Я наметила способ побега и достаточно непредсказуемый, но не слишком сложный маршрут. Самые необходимые вещи заранее сдала на хранение туда, откуда их можно будет легко забрать. А до этого не один час перебирала прочее свое имущество — изысканные, украшенные драгоценными камнями вечерние платья, туфли ручной работы, кошельки из тонко выделанной кожи и шелка и прежде всего — ювелирные украшения с изумрудами, бриллиантами, жемчугом и бесчисленным множеством других драгоценных камней, — откладывая то, что понадобится мне для следующих шагов. А самое главное — я нашла человека, на котором и держался весь мой план: ничего не подозревающую новую горничную, Лауру. Оставалось только выбрать подходящий момент, чтобы начать действовать.

Однако вначале нужно было выполнить последнее обещание, данное папе.

— Мама, если я уеду из Вены, ты поедешь со мной? — как-то спросила я, сидя за чаем у нее в Дёблинге. Дом, когда-то огромный, теперь казался маленьким, а сама мама — еще меньше. И хотя комнаты были заставлены вещами моих родителей и в каждом углу таились воспоминания, даже памятный запах папиного табака еще не выветрился, — все равно без папы они казались пустыми.

Мама в упор посмотрела на меня, и я разглядела лишь осуждение в ее глазах. Я чувствовала, как она прикидывает, почему это я вдруг задаю такой вопрос, и подумала: а не рассказывал ли ей Фриц о моем побеге в Будапешт? О том, как я пыталась обеспечить себе алиби, сочинив, что она попала в больницу? Мама никогда не упоминала о моем неудачном побеге, а самой мне, конечно же, и в голову бы не пришло ставить ее в известность. Но, если она что-то и знала, у нее наверняка был миллион причин скрывать это от меня.

От чашки в ее руках шел пар, и целую долгую минуту я слушала, как барабанит летний дождь в окно гостиной, а она все молчала. Потом она поднесла чашку к губам и сделала глоток. Только после этого ответила мне.

— Зачем тебе уезжать из Вены, Хеди? Здесь твой муж. — Тон у нее был отстраненный и непроницаемый.

С мамой приходилось говорить очень осторожно. Сколько бы я ни пыталась объяснить, как тягостно мне живется с Фрицем, она либо делала вид, что не слышит, либо принимала его сторону. Даже увидев синяк у меня на щеке, она продолжала твердить об «обязательствах». Дело жены — исполнять свой долг перед мужем, повторяла она при каждом удобном случае. Я не в первый раз задумывалась о том, откуда это у нее — от ревности, от злости? Она ведь сама когда-то пожертвовала многообещающей карьерой концертирующей пианистки, когда стала домохозяйкой и матерью, и теперь считала, что и я обязана принести такие же жертвы и принять на себя такие же обязательства. Чего бы это мне ни стоило.

— Я имею в виду — если политическая обстановка вынудит нас с мужем уехать из Вены. — Я чуть было не сказала: «гитлеровская угроза», но сдержалась. Зная, что мой муж только что заключил договор с Гитлером, я не могла заставить себя выговорить такую наглую ложь, пусть и ради важного дела. — Тогда ты поедешь с нами?

Мне нужно было знать, стоит ли включать ее в мой окончательный план. Просчитывать ли заново все шаги и риски — уже не для себя одной, а для двоих? Я не решалась обсуждать с ней свои планы, но догадывалась, что мне не удастся уговорить ее бежать из Вены, тем более — вдвоем, против воли Фрица и без его ведома.

— Ну что ты, дорогая, конечно нет. Это мой дом. И, кстати сказать, твой отец всегда слишком переоценивал опасность, угрожающую Австрии. Здесь, в Вене, нам абсолютно нечего бояться, осуществит Гитлер свои угрозы или нет. — Она прищелкнула языком и добавила: — Ох уж эта его привычка рассуждать с тобой о политике. Не стоило вообще забивать тебе голову этой чепухой. Была бы ты сыном, другое дело.

Во мне вспыхнул гнев. Как смеет мама так говорить о папе? И как она может думать, что я была ему менее дорога от того, что родилась девочкой?

В ответ на ее слова у меня вырвалось то, что я уже давно держала в себе.

— Тебя никогда не интересовали мои отношения с папой. И я для тебя всегда была плоха, ведь так? Не о такой дочери ты мечтала.

Она изогнула бровь: единственное выражение удивления, какое она когда-либо позволяла себе. Но голос у нее был по-прежнему ровный.

— Не стоит так думать обо мне, Хеди. Ты не права.

— Мама, за все мое детство ты меня ни разу не похвалила. Только критиковала и указывала, что еще я должна в себе изменить, чтобы стать такой, как все девушки в Дёблинге.

В лице у нее ничто не дрогнуло.

— Это не потому, что ты была для меня недостаточно хороша, тогда или сейчас. У меня были свои причины, чтобы не разбрасываться похвалами.

Мой голос взлетел вверх вместе с поднимающейся в груди волной ярости. Я не могла больше слышать этот ее спокойный уверенный тон, лишенный любых эмоций, кроме осуждения.

— Какие причины, мама? С чего бы родной матери так бояться «разбрасываться» похвалами и лаской?

— Хеди, я же вижу — даже если я объясню, ты все равно не поверишь. У тебя сложилось определенное мнение обо мне, и ты будешь его отстаивать. Что бы я ни сказала, какие бы доводы ни привела, ты будешь думать только самое плохое.

— Неправда. Если у тебя есть какие-то доводы, я хочу их знать.

Мама поднялась, поправила юбку, пригладила волосы и сказала:

— По-моему, нам пора прощаться. Я имею в виду — тебе пора домой. — И она вышла из комнаты.

Разговор был окончен. В тот самый момент, когда мы с мамой только-только подобрались к самому сокровенному. Но я получила ответ, за которым пришла. Мама не намерена уезжать из Вены со мной.

Застегивая легкий плащ и собираясь уходить, я чувствовала, что разрываюсь надвое. Какой-то частью души я чувствовала, что мой долг — бежать вслед за мамой в кабинет и рассказать ей о подслушанном разговоре, об «эндлёзунге». Может быть, тогда она поедет со мной? Я не знала, заставит ли это ее изменить свое мнение, и не знала, поверит ли она мне. Я даже опасалась, как бы такая откровенность не повредила мне самой. Я подозревала, что она может сообщить о моем плане Фрицу и тем самым лишить меня отличного шанса на побег. И я решила, что безопаснее будет промолчать.

Мама приняла решение, и мне не удалось его поколебать. Мое последнее обещание, данное папе, было выполнено.

Глава двадцать пятая

25 августа 1937 года

Вена, Австрия

Предвечернее солнце заливало теплым светом шелковые, карамельного цвета обои в моей венской спальне. Со своего наблюдательного пункта — скамеечки перед туалетным столиком — я бросила взгляд на мужа. Он лежал в постели полусонный, пресыщенный любовными играми, которыми я соблазнила его после завтрака — тактика, призванная усыпить его неизменную ревнивую бдительность. На короткое время я вновь стала такой, какой была в медовый месяц. Юная девушка, очарованная своим солидным взрослым мужем и благодарная за защиту, которую он обеспечил ее семье.

Глаза Фрица открылись, и я встретилась с ним взглядом. Теперь я уже не была невинной девушкой. С притворно-скромной улыбкой я подошла к кровати и встала перед ним, совершенно голая. Он провел пальцем от моей груди до пупка и дальше, остановившись на верхней части бедра. Я с трудом сдерживала дрожь отвращения: было гадко чувствовать, что моего тела касается рука предателя.

— Жаль, нет времени продолжить, — проговорил он сонным голосом.

Я прошептала:

— И мне жаль, — хотя втайне молилась, чтобы это был наш последний раз. Самый последний.

— Но долг зовет. Пора готовиться к ужину. Гости скоро начнут съезжаться на коктейль.

— Темно-синее платье будет уместно для такого случая? — задала я заранее продуманный вопрос.

— Да, оно тебе к лицу.

С тщательно отработанной небрежностью я заметила:

— Мне кажется, к нему хорошо подойдут украшения от Cartier.

— Те, что я купил тебе в Париже после нашей помолвки?

— Те самые.

Достаточно ли спокойно это прозвучало? В конце концов, весь успех моего плана зависел от того, будут ли на мне в этот вечер мои самые дорогие украшения.

— С таким платьем сапфиры и рубины будут смотреться еще великолепнее, правда?

— Я как раз об этом думала.

На самом деле я думала о том, что все остальные украшения Фриц покупал не мне, а фрау Мандль, хозяйке дома. Драгоценности от Cartier были единственными, которые он купил для меня, для той Хеди, какой я была до того, как стала его женой. Они были мои собственные.

— Я достану их из сейфа.

К тому времени, когда Фриц принес мне ожерелье, серьги и браслет, я уже надела темно-синее платье и сидела неподвижно, терпеливо ожидая, пока моя новая горничная «Лаура закончит с моей прической и макияжем. В зеркале я видела, как девушка защелкнула ожерелье у меня на шее и браслет на запястье, а затем осторожно, чтобы не повредить прическу, вдела в уши серьги.

Сделав вид, что наконец сдалась на уговоры Фрица нанять себе персональную служанку, я долго и старательно искала именно такую девушку — горничную с безупречными рекомендациями, при этом похожую на меня внешне. Одного со мной роста и веса, с таким же цветом волос и кожи, издали Лаура выглядела совсем как я. Вблизи было видно, что глаза у нее карие, а не зеленые, как у меня, и черты лица не столь правильны и изящны. Но с другого конца комнаты и в одинаковой одежде нас вполне можно было перепутать друг с другом. Это была главная причина, почему я выбрала именно ее из моря других претенденток.

— Пока я буду ужинать, Лаура, переберите, пожалуйста, мой гардероб и отложите все, что нужно штопать. Я приду попозже.

— Да, фрау Мандль.

После обычных коктейлей и светских бесед Фриц пригласил гостей пройти в столовую. Я заняла свое место во главе стола и улыбалась мужу, когда он произносил тосты. Никого из гостей я не встречала до сегодняшнего вечера. Это были уже не особы королевской крови, не люди искусства и не австрийские бизнесмены, как в первые дни нашего брака, и не политические и военные деятели, которые бывали в наших домах потом, в более спокойные времена. Теперь я подозревала, что сижу за одним столом с политически подкованными австрийскими фабрикантами новой волны, которые скоро будут управлять моей страной по указке Гитлера.

Подали второе блюдо, и вскоре я начала время от времени морщиться, словно мне нехорошо. Не очень заметно и недолго, но когда перешли к десерту, я уже не отрывала руку от живота.

Когда Фриц пригласил гостей в танцевальный зал, где ожидалась музыка, я подошла к нему и прошептала:

— Я себя неважно чувствую.

— Я заметил. — Он помолчал немного, а затем просиял. — Неужели?..

Уже почти год прошел с тех пор, как Фриц велел переделать одну из многочисленных спален на вилле Фегенберг в детскую. Он и не догадывался, что я пользовалась диафрагмой всякий раз, когда мне удавалось проделать это незаметно.

— Как знать? — ответила я со слабой улыбкой, в которой, как я надеялась, читалось радостное волнение и ожидание.

— Позвать Лауру, пусть проводит тебя в твою комнату?

Мне стало неловко от его неожиданной заботы. Я не привыкла к доброте Фрица.

— Нет-нет, я сама прекрасно дойду. И попрошу горничную посидеть со мной на случай, если мне что-нибудь понадобится. — Я указала на людей, толпящихся вокруг в ожидании, когда Фриц проводит их в танцевальный зал. — Не хочу тревожить гостей.

— Конечно. — Словно вспомнив о присутствии гостей, он вернулся к ним и повел их к танцевальному залу.

Я медленно поднялась обратно в свою спальню, стараясь не выходить из роли больной. Когда я открыла дверь, девушка вздрогнула от неожиданности.

— Вы рано вернулись, фрау Мандль.

— Мне немного нездоровится. Может быть, выпьем чаю, Лаура?

Сразу же, как только наняла ее, то есть полтора месяца назад, я ввела этот маленький ритуал совместного вечернего чаепития, хоть это не самое обычное времяпрепровождение для горничной и хозяйки. Но так было нужно для успеха моего плана. Девушка отравилась готовить чай, как делала почти каждый вечер, а я сидела на карамельно-золотистом диване, обтянутом шелком, и ждала. Когда она поставила поднос с чашками на столик передо мной, я сказала:

— Кстати, Лаура, я вчера купила на рынке мед. Вы не могли бы достать его из шкафа? Он там, в сумке, рядом с моими туфлями.

— Конечно, фрау Мандль, — ответила она и поспешила к шкафу. Пока она разыскивала мед, который я засунула в дальний угол, я достала из-под диванных подушек снотворное, купленное у местного фармацевта несколько недель назад. В Лаурин чай я всыпала три рекомендованные дозы порошка — достаточно, чтобы усыпить ее, но не причинить вреда.

Когда она вернулась с сумкой, я похлопала по диванной подушке рядом с собой и сказала:

— Позвольте, я положу вам меда в чай. Он совсем прозрачный и, говорят, намного слаще обычного.

Я надеялась, что мед перебьет вкус сладкого порошка или, во всяком случае, на него можно будет списать эту сладость.

— Спасибо, фрау Мандль. Вы очень добры.

Мы выпили чаю, поболтали о нарядах, которые мне понадобятся завтра, и вскоре Лаура начала зевать. Глаза у нее стали слипаться, и через несколько минут она уже спала, сидя на диване.

Я замерла. Я сама придумала все это — и усыпление Лауры, и то, что должно было последовать за этим, но тут вдруг совсем растерялась. Неужели мой план сработал? Неужели на этот раз мой побег будет удачным? А что, если я опять попадусь?

Думай, Хеди, думай, сказала я себе. Что там дальше? Я закрыла глаза и мысленно увидела перед собой контрольный список, который составила на бумаге несколько недель назад, а затем бросила в пылающий камин у себя в спальне.

Пока Лаура спала, я стянула с себя платье и бросила на спинку стула в гардеробной. Из самого темного угла шкафа достала коробку с украшенными элегантной вышивкой меховыми ботинками, которые носила только в самые суровые зимние холода. Сунула руку в один ботинок, в другой, и вытащила все свои накопленные шиллинги. Выкопав из недр шкафа кожаную сумочку с ремешком через плечо, уложила в нее документы, деньги и украшения от Cartier. Открыла крышку шляпной коробки, приподняла маленькую шляпку от Chanel с перьями и гвоздиками и выудила из-под нее форму горничной, в точности такую же, как на Лауре. Распустив прическу и собрав волосы в гладкий пучок, я надела на голову кружевную наколку горничной и зашнуровала пару простых черных башмаков.

Я взглянула на себя в зеркало. Сходство с Лаурой было поразительным. Вот и готова моя новая маска, хотя долго носить ее мне не придется.

Я вышла в коридор. Не поднимая глаз от мраморного паркетного пола, зашагала дальше, подражая Лауриной походке. Ее маленькими проворными шагами я с небывалой быстротой добралась до кухни. Я знала, что это самый трудный отрезок пути. Маршрут к двери для слуг я никак не могла продумать заранее: невозможно было предсказать, кто из них и где попадется мне на пути. Но, когда я толкнула створчатую дверь, оказалось, что в кухне нет никого, кроме повара, а тот был весь поглощен своим делом: наливал в чашу горячий, только что из печи, крюшон, чтобы подать гостям после ужина.

Той же легкой походкой я торопливо прошагала по плиточному полу через всю кухню. Схватила сумку с одеждой (пара дневных платьев и жакетов, одно вечернее платье и две пары обуви) и туалетными принадлежностями, заранее спрятанную в кладовой, за банками с маринованными огурцами, и взялась за ручку двери. Ручка легко повернулась, и я шагнула за порог, в темную, знойную ночь.

Обшарпанный Лаурин «опель» стоял в самом дальнем углу стоянки. Мы купили для нее старенький автомобиль, чтобы ей было на чем ездить по хозяйским поручениям и перевозить вещи из одного дома в другой, поскольку ей, одной из всех слуг, приходилось переезжать с нами из дома в дом. Гравий похрустывал у меня под ногами. Я была рада, что ночь безлунная. Если бы кто-нибудь заметил меня — даже меня под видом горничной — на стоянке для слуг в такой час, Фрицу наверняка доложили бы.

Ключом, который вытащила у Лауры из кармана, я открыла дверцу машины. Ключ вошел в замок зажигания, мотор загудел, машина ожила, и, едва отъехав от своего венского дома, я задохнулась от восторга, хоть и понимала, что радоваться еще рано. Словно из тюрьмы сбежала — да, в сущности, почти так оно и было.

Я поехала прямиком к железнодорожной станции — к главному вокзалу на площади Мариахильфер. Там можно было сесть на Трансъевропейский экспресс, идущий в Париж — один из немногих городов, где у Фрица не было ни шпионов, ни серьезных рычагов влияния. На платформе было пусто. Я купила билет, и кассир сообщил мне, что до прибытия поезда осталось двенадцать минут. Секунды и минуты тянулись медленно, как тот мед, что я лила в чай меньше часа назад, и я то и дело оглядывалась через плечо — не появится ли Фриц. Услышав наконец, как загудели рельсы под колесами прибывающего поезда, я смогла расслабиться и перевести дух. Сейчас я уеду в Париж, оттуда на поезде в Кале, а потом пароходом в Англию.

Я надеялась, что в Лондоне меня ждет новая жизнь и новая история.