Однажды в России

Корф Андрей

ОДНАЖДЫ В РОССИИ

литературный сценарий

Сценарий написан по заказу директора магазина "Мир Кино" Александра Кучерова. (c) Александр Кучеров, Москва, 2000 (c) Андрей Корф, Москва, 2000

* * * Гена открыл чемодан. Вынул бутылку водки и жареную курицу, завернутую в газету. Потом закрыл чемодан и поставил его вниз, под полку. Бутылка и курица остались на столе. Снаружи, на перроне, остановился бомж и поглядел на бутылку с тоской. Он глядел на нее, пока мимо не прошли два милиционера. Один из них что-то сказал бомжу, и бомж зашаркал дальше. Он выглядел так, что мысли о еде пропали у Гены начисто. А мысли о водке заняли в голове все свободное место. Экран окна пустовал недолго. По нему проехал носильщик, навьюченный доверху. За носильщиком просеменила тетка-наседка, по виду - челночница. С другой стороны пробежала красивая девушка. У нее был распахнут плащ, а в руке зажат билет и паспорт. На ее плече болталась некрасивая дорожная сумка. Гена закрыл глаза и представил девушку в платье с декольте. На хрупком плече был виден розовый след от ремня сумки. Он улыбнулся и открыл глаза. Девушки не было, вместо нее по перрону прошли трое пьяных ребят в камуфляже, следом за ними - семейная пара с двумя детьми и лоточник с хотдогами и собакой на поводке запаха. Он перестал смотреть в окно и взглянул на бутылку. Это была пол-литровая бутылка "Столичной", налитая почти до горлышка. Ее поверхность была круглым озерцом размером с советский железный рубль, и по тому, что она чуть заметно качнулась, он понял, что поезд тронулся. Тогда он снова посмотрел в окно. Мимо прошла череда лиц. Некоторые люди махали руками, некоторые шли следом за поездом. Кто-то плакал, кто-то смеялся, кто-то говорил на языке жестов. В толпе мелькнуло лицо прежнего бомжа. Он узнал бутылку через окно и сделал то же выражение лица, которое было у других провожающих. Длинная платформа Казанского вокзала, наконец, закончилась. Начались танцы рельсов и ленивый перестук колес. Спустя бесконечность мимо проплыл первый столбик с километровой отметкой. Он закрыл дверь в купе и стал переодеваться в спортивный костюм. В длинном узком зеркале мимоходом отразился длинный узкий человек. Человек в пиджаке, потом человек - в рубашке, потом голый по пояс человек в брюках с ремнем, чтобы не спадали. Потом человек куда-то уехал, а вместо него появилась красивая девушка с некрасивой сумкой и сказала:

- Ой. Извините...

В ее глазах ясно успели прочитаться неловкость и раздражение на переодевающегося, который не закрывает двери на замок. После чего дверь захлопнулась снова и в зеркале снова отразился длинный узкий человек в брюках с ремнем, чтобы не спадали. Он улыбнулся, торопливо надел домашнюю рубашку и открыл дверь. Девушка стояла у окна, отвернувшись. Ее сумка загораживала весть проход.

- Проходите, пожалуйста. Извините. - Ничего... - она протиснулась в купе и огляделась в поисках своего места.

- Вам помочь? - Нет, спасибо. - это было сказано довольно резко, потому что она уже увидела бутылку водки на столе и сразу приготовилась держать оборону. - Как скажете... - он вышел из купе и встал у окна.

Девушка за его спиной подняла нижнюю полку и затолкала туда свою уродливую сумку. Он не оглядывался. Проводник, похожий на гоблина, шмыгнул во второе купе за билетами. Больше в коридоре никого не было. Осенний будний день оставил поезд полупустым. Гена стоял у окна и провожал глазами изнанку Москвы - все эти полустанки, тупиковые переулки, руины заводов и складов. При взгляде на все это водки захотелось еще больше. Он развернулся и зашел в купе. Девушка читала книгу, забившись в угол своей полки. На столе с ее стороны появилась бутылка "Пепси", пакет чипсов и паспорт с билетом. Пальто висело на крючке. На ее лице ясно читалось выражение "Не подходи - убьет", которое когда-то украшало трансформаторные будки вместе с "Веселым Роджером" из черепа и костей. "Ну и дура", просто подумал он и уселся на свое место. Аккуратно развернул курицу и открыл водку. Спохватился, что пить не из чего. И стал ждать проводника, чтобы взять у него стакан. Он старался не смотреть на девицу, но краем глаза ловил ее движения. Попутчица была хороша собой. Видно было, как это ей мешает. Особенно в таких ситуациях, как сейчас. Она сидела прямо, подобрав под полку ноги и опустив голову. Он не видел ее глаз, но чувствовал, что она держит его в поле своего радара. Он разозлился на попутчицу. Она принесла в купе напряжение, которого не было еще минуту назад. Ему захотелось сказать или сделать что-нибудь вызывающее, на худой конец просто затеять разговор. Ехать предстояло еще долго. - Что читаете? - Маринину. - Интересно? - Да. - А почему не переворачиваете страницы? - А я должна? - это было сказано жестко. - Не знаю. Наверное. Если вы не решили выучить страницу на память. - Что я еще должна? - а это уже просто зло. - Вы должны расслабиться, выпить со мной водки и закусить ее курицей. После этого можете читать дальше. - Нет. - Почему? - Я не пью с незнакомыми людьми. Кроме того, не люблю водку. И тех, кто ее пьет, тоже. - Я еще не начал ее пить. У меня есть шанс? - Боюсь, что нет... Послушайте. Вы не могли бы просто оставить меня в покое?..

В купе заглянул проводник. Мятая шевелюра, малый рост, глаза - как форменные пуговицы. Гоблин. Встал в дверях, поглядел на стол, крякнул и ушел.

- Куда это он? Не знаете? Я как раз собирался попросить у него стакан. Или, может быть, все-таки два? - Нет. Все таки один. - Хорошо, один. Я могу пить и из горла. - Тогда ни одного. - Пппопрошу ббилетики, граждане...

Он еще и заикается, подумал Гена. Под мышкой у проводника было постельное белье, а в руках он держал три стакана. Он поставил стаканы на стол и вопросительно посмотрел на бутылку. Девушка протянула ему билет и паспорт и снова уставилась в книгу. Гена потянулся за своим билетом.

- Кккоролева Ййекатерина Сергеевна, 1980 гггода рождения... - зачем то сказал проводник, раскрыв паспорт. С выражением сказал, громко. - ййедет у нас до Энска.

И, чуть погодя:

- Ччеренков Гггеннадий Андреевич, 1968 ггода... Ттоже до Энска, сссталбыть.

Оба пассажира с удивлением уставились на гоблина. Было в нем что-то монументальное. Он со значением огляделся и разложил по полкам белье.

- Пппо 12 ррубликов, гграждане. - Пожалуйста, - девушка пошарила в кармане своего пальто и достала деньги.

Гена тоже протянул два червонца. Проводник пошарил в кармане и выгреб кучу мелочи.

- Ппожалуйста. Это - вам, а это - вввам. Пппетя. - Меня зовут Гена. Помните? Геннадий Андреевич. - Ннет. Этто я - Пппетя. Ну... Пппо пятьдесят? - За что - по пятьдесят-то? - Ннне ррублей. Гграмм. Зза знакомство.

Проводник Петя посмотрел на стаканы с любовью. Гена, улыбаясь, налил водки в два стакана.

- Ну, давай, Петя. За знакомство. И за Катерину Сергеевну, которая нас еще не знает, но уже не любит. - Этто пппочему же? - обиделся Петя. - Потому что мы, Петя, водку будем пить. - А... Этто пправильно. Я сссам пппьяных нне ллюблю. Зза знакомство.

Петя нежно выпил и занюхал рукавом.

- Курочки? - спросил Гена. - Нннет. - серьезно сказал Петя. - Пппущай она там еще пппоегозит. Ппойду билеты ддальше собирать, Гггенадий Андреич. - Ну, давай, Петр. Я так гляжу, весело поедем. Заходи еще на пятьдесят, раз Катя отказывается. - Зззайду пппопозже. - Он вдруг снова казенно застыл. - Тттолько нне ккурить в ккупе! - Так точно, Петя. За себя ручаюсь, а Екатерина и так не курит. Правда, Катя. - Правда. Не курю, и вам не разрешу.

Веселый проводник откланялся, закрыв за собой дверь. Гена оторвал от курицы кусок мяса и с удовольствием его съел. Потом посмотрел на Катю. Она снова делала вид, что читает.

- Вы так и не перевернули страницу. - Потому что вы не даете мне ее дочитать. - Виноват. Так вы, значит, тоже до Энска, Екатерина... Сергеевна. - Да. - Домой? - Да. А вы? - А я... А я и сам не знаю... Давайте так. Я схожу покурить, а вы тут переодевайтесь и дочитывайте свою страницу. - Спасибо, что разрешили. - Ухожу, ухожу.

Он встал, достал сигареты и открыл дверь. Закрывая ее снаружи, увидел косой взгляд Кати - короткий, оценивающий его во весь рост. И очень неприветливый. Потом он прошел по коридору, услышав из-за соседней двери: "Ннну... Пппо пятьдесят?.." и вышел в тамбур. Закурил от копеечной зажигалки и уставился в окно. Там метнулся встречный состав, сливаясь в одну гремящую массу. Когда он пролетел мимо, Гена успел заметить на насыпи рядом с путями двух мальчишек. Они обрывали ветки с куста орешника...

* * * - Тонкая - сказал Волчий Коготь. - Ага, - отозвался Одинокий Ворон. - А вот эта подойдет, - Коготь взялся за ветку потолще и, едва не обрубив себе палец, смахнул ее боевым томагавком. Томагавк был украден у мамы с кухни два часа назад и вызывал в душе Волчьего Когтя смешанное чувство раскаяния и страха. Но больше, все-таки, страха. - Ага, - Одинокий Ворон был немногословен, как и подобает воину племени Сиу.

Коготь зачистил от коры срезанную ветку, и оба индейца полюбовались на ее влажную изнанку. После этого Коготь достал из кармана бечевку и протянул ветку Ворону:

- Сгибай!

Одинокий Ворон что было сил согнул ветку, но в руках она все время норовила распрямиться.

- Не так, - сказал Коготь и поставил ветку одним концом на землю. - Вот как надо!

Ворон последовал примеру и, уперев ветку в землю, навалился на ее верхушку всей тяжестью. Ветка сильно изогнулась, и Коготь сноровисто привязал к обеим концам бечевку.

- Вот, - сказал он. - Один готов. Теперь второй. И стрелы.

Еще пять минут ушло на изготовление второго лука и стрел. Потом Коготь достал из кармана гвозди и проволоку.

- Вот. - сказал он. - Теперь главное. - Что это? - удивился Ворон. - Как "что"? - в свою очередь, удивился Коготь. - Наконечники, конечно. - А... Понятно.

Вскоре первый гвоздь был привязан к стреле. Волчий Коготь взвесил ее на ладони, положил на тетиву и натянул лук. Вид у него стал грозным. Бледнолицое население Энска, увидев такое, немедленно принялось бы собирать чемоданы.

- Класс! - Одинокий Ворон позволил себе странное для индейца выражение. - Еще бы! - самодовольно ответил Коготь. Он так и не выстрелил еще, будто смаковал тугое ожидание тетивы. - Стреляй, брат мой, - величественно произнес Ворон.

Волчий коготь прицелился в соседнее дерево, потом, не отпуская тетивы, медленно повел рукой. Лук, который был размером почти с хозяина, развернулся медленно. Очень медленно. Как-то даже слишком медленно. Одинокий Ворон увидел, что ржавый гвоздь смотрит ему прямо в глаз. А за ржавым гвоздем, на расстоянии вытянутой руки, его встретил немигающий взгляд Волчьего когтя, вышедшего на тропу войны.

- Злые языки говорят, что ты ходил к бледнолицым пить Огненную Воду, сказал Волчий Коготь. - Серый... То есть Волчий Коготь... Ты... - Ворон почувствовал, как его колено неожиданно задрожало. Гвоздь был на расстоянии полуметра от его зрачка и выглядел очень опасной штукой. Было видно, как дрожит его острие.

- Я уже тридцать лет как Волчий Коготь (это была наглая ложь), и намерен оставаться им до ухода в Долину Мертвых. А как теперь называть тебя? Пьяный Ворон? Глоток Огненной воды? - Серег, кончай, а?.. - Кому ты это говоришь, сын белокурой скво? - Я говорю это тебе, - к Одинокому Ворону вернулось самообладание. Он встал ровно, стараясь не опираться на дрожащее колено, и посмотрел прямо на острие гвоздя. - Я говорю это тебе, Ржавый Коготь, Волчий Гвоздь.

Коготь рассмеялся. Он резко обернулся назад и отпустил тетиву. Стрела лихо свистнула в воздухе, но пролетела мимо дерева и ушла в кусты. Коготь раздосадовано сплюнул и пошел ее искать. Одинокий Ворон тем временем ударил себя по предательской коленке, которая еще подрагивала после испуга, как рыба на песке. Коленка успокоилась. Тогда Ворон поднял свой лук, повесил его на плечо и сделал такую же стрелу - с гвоздем, примотанным проволокой к древку.

Вскоре вернулся Коготь. Он посмотрел на друга как ни в чем не бывало и сказал:

- Что ж. Нас не пустят в дом без добычи. С таким оружием нам не светит завалить бизона, но пара-тройка зайцев на ужин может порадовать наших скво. - Хорошо, брат мой. Пойдем искать зайцев.

...Не все бездомные твари безымянны. Некоторые из них готовы вздрогнуть и побежать к хозяину, услышав свою кличку. И только те, кто слишком давно не слышал ее, дичают совсем. Так и Васька. Время, когда его так называли, закончилось слишком давно для того, чтобы он сейчас откликнулся на это имя. Теперь он жил на огромной городской Свалке, которая ухитрялась одновременно быть позором для города, Клондайком для мальчишек и общежитием для котов, крыс и ворон. Время от времени бывший Васька смотрел на окна ближайшего дома, и смутные воспоминания теснились в его плешивой, с оборванным ухом, голове. В этих воспоминаниях было тепло, эти воспоминания умели чесать Ваську за ухом, а под полом этих воспоминаний копошились мыши. Еда в этих воспоминаниях появлялась сама собой в блюдечке и была очень вкусной.

Теперь Васька ел что придется и сам стал не просто котом, а пищей. По крайней мере, так думали крысы. Поэтому ему часто приходилось прятаться и все время быть начеку. Даже во время сна. Вороны на свалке тоже дружелюбием не отличались, так что старый кот не имел ни минуты покоя. Он и дремал уже давно в пол-уха, чутко прислушиваясь к тайной жизни свалки. Поэтому, услышав разговор двух мальчишек недалеко от себя, затаился и был готов дать стрекача при первом сигнале тревоги...

- Ага... - шепотом сказал Волчий Коготь, замерев на ходу. - Вижу одного! - Где? - Вон там... Только не смотри туда прямо. Просто глаз скоси... - Точно... Есть один... - Близко не подпустит. Придется отсюда стрелять. - Думаешь, попадем? - Кто ни будь да попадет. Давай, на раз-два-три...

...Кот сел на задние лапы и внимательно посмотрел на человеческие фигуры. Он был слишком занят наблюдением за ними, такими большими. И не сразу понял, что отделившиеся от них белые молнии опасней, чем боги, которые их метнули. Измученный блохами, недосыпом и голодом, он был уже не так резв, как раньше. Поэтому, дернувшись от первой стрелы, поймал вторую. Ржавый гвоздь насквозь пробил ему заднюю ногу и обжег внутренности, как горящий уголь. Бывший Васька успел еще заорать, прежде чем боль накрыла его голову теплым черным одеялом...

- Готов! - восторженно крикнул Волчий Коготь. Он в пять прыжков добежал до "зайца" и наклонился над ним. На его лице мелькнуло выражение злости... А стрела то твоя. Значит, и добыча твоя, Одинокий Ворон.

Ответом было молчание. Коготь оглянулся и увидел, что Одинокий Ворон не спешит приближаться. Он сделал только шаг вперед, и все его лицо было как отражение лица в блюдце с горячим чаем. По нему шли волны. Сделав еще шаг, Одинокий Ворон вдруг сел на землю и заплакал.

- Ты чего, Ворон... Генка! - Коготь бросил на землю лук и подошел к приятелю. - Иди на хуй! - Чевооо?!

Генка встал и, оттолкнув друга, подошел к коту. Тот еще дышал. А Генка еще плакал. Но, увидев, что кот дышит, с надеждой наклонился над "добычей". Крови из кота натекло мало, почти вся она осталась на гвозде. Гена выдернул стрелу. Кот чуть заметно дернулся. Сзади подошел Серега и тоже опустился на корточки. Генке стало стыдно за свои слезы, но он ничего не мог с собой поделать. А кот вдруг открыл глаза и посмотрел ему прямо в лицо. Тогда Генка заревел пуще прежнего.

- Ген!.. - сказал Серый, - ты чего?.. - Жалко... - Чего жалко то? Это ж заяц, он ни хера не соображает. - Это не заяц. Это кот... И он... - Что "он"? - Он... Он с нами не играл, Генка... Понимаешь? - Не понимаю. - Лучше бы ты в меня выстрелил, козел. Понимаешь? Он с нами не играл! - Хорош реветь. Он, кажется, жив еще. - Тогда давай его.. спасать. - Вот не было печали. Тут этих котов - как собак нерезаных. Подумаешь, на одного меньше будет.

Сергей встал и, как бы ища подтверждения своим словам, оглянулся по сторонам. Вокруг расстилалась Свалка, которая казалась целым Космосом. Она была огромна. На ней было все, если хорошо поискать. Мальчишки проводили здесь дни напролет. Во-первых, потому, что здесь было все. А во-вторых, и это главное, потому что им сюда запрещали ходить. И сейчас тут лежали кучи сокровищ. А по ним бродили коты и шмыгали крысы, целые и невредимые.

- Смотри, сколько их тут! - сказал Серега, обводя рукой простреливаемое пространство. - Одним больше, одним меньше. Подумаешь!

Он повернулся к Гене. Тот успел снять рубашку и сейчас заворачивал в нее кота. Рядом с раной на рубашке уже расплылась кровь. Кот, даже умирая, пытался сопротивляться. Его движения были слабыми, только когти грозно топорщились в воздухе.

- Видишь, - сказал Серега. - Ты его спасать хочешь, а он тебя за это еще и подерет сейчас. - Он меня не за это подерет, дурак. А сам знаешь за что. Пошли. - Куда? - Домой, куда еще? А еще лучше, давай в ветеринарку съездим. Скажем, что нашли. - Так нам и поверят. - А мне насрать, поверят нам или нет. Я пошел, а ты - как хочешь.

Генка встал, держа кота, как ребенка - двумя руками. Потом наступил на стрелу, сломав ее пополам. А потом пошел к остановке.

- Пойдем, Серый. - Иди, иди. А я тут останусь. Поохочусь еще немного. - Попробуй только! - А что будет? - Увидишь. - Ну, давай. Показывай. - Увидишь... - Показывай, показывай! - Ладно, хватит, Серег. Пошли. - Не пойду. - Пошли, говорю. - Не пойду я! - Как хочешь. Пока. - Давай... Айболит.

Генка ушел. Сергей поднял лук и подобрал уцелевшую стрелу. Огляделся по сторонам. Везде были коты. Они смотрели на него без выражения.

- Что, - сказал им Сергей. - Испугались?

Он положил стрелу на тетиву и медленно повел луком. Коты не прятались. Они внимательно смотрели на Серегу. А на них: и на Серегу, и на Свалку, и на весь город, сверху смотрела огромная заводская Труба. Она была Королевой Энска, только не Снежной, а Кирпичной.

- Ладно, не бойтесь, - сказал Серега, как будто коты боялись. - Не трону. Стрельну-ка я подальше. Может, в принцессу попаду...

Он поднял лук вверх, изо всех сил оттянул тетиву и отпустил ее. Навстречу стреле метнулся лес, увязая по колено в кустах...

* * * Лес, по колено в кустах, бежал навстречу поезду. Гена докурил сигарету, выбросил ее в простенок между вагонами и пошел обратно в купе. Катя сидела в той же позе, как кукла, которую переодели и положили на место. Теперь на ней был домашний халат и тапочки. Городская одежда, аккуратно развешенная, примостилась рядом с пальто на крючке. Она по прежнему читала книгу, и ничто в ее позе или взгляде не заставляло подумать, что она хоть на малую толику расслабилась. Гена сел на свое место (девушка поджала ноги, когда он проходил мимо) и налил себе водки.

- Ну что, Екатерина Сергеевна? Не дозрели до рюмочки? - Нет. - Что так? - Не хочу. - Ладно. Мне больше достанется. Хотя пить одному - это уже порок, вы не находите? - Пить вообще вредно. - Глубокомысленное замечание. - Уж как умею. - Катюша, не злитесь, пожалуйста. Вам не приходило в голову, что вы мне нужнее как собеседница, чем как собутыльница? - И о чем вы хотите побеседовать? - Мы с вами едем в один и тот же город. Неужели нам не найдется, о чем поговорить? - О чем? - Ну, например, об общих родственниках. Или друзьях. Я уже давно не был в Энске. Как там сейчас? - Не знаю. Я и сама там уже не была целый год. - А что делали в Москве? - Ничего. - Не ходили по театрам? Не посидели на Патриарших? Не постояли на Ленинских? В побегали по ГУМу, наконец? - Посидела, постояла, побегала. - Вот видите. А вы говорите. - Мы уже выехали за окружную? - Да. - Это хорошо. Я не могу дышать в этом городе. - Да, это большая проблема. И мы еще везем в своем купе московский воздух.

- Ничего. Скоро вы прогоните его своим перегаром. - Кстати, о перегаре. Может, плеснуть вам хоть капельку в Пепси? Получится вкусно. - Нет, спасибо. - Екатерина Сергеевна! - Нет. - Ну, как скажете. Тогда с вас тост. - Вот еще... Вы пьете, вам и тост говорить. - Хорошо. За то, чтобы следующую рюмку мы выпили вдвоем.

Гена выпил водки и закусил курицей. Катя вернулась к своей книге. За окнами волоклась бесконечная дачная страна. Хозяйки жгли листья, и даже сквозь закрытое окно Гена почувствовал горький и печальный запах. Запах осени. Он ощутил в себе зевок ностальгии, очнувшейся после долгой московской спячки. И отвернулся от окна. Две бутылки на столике стояли так же отчужденно, как их хозяева. Они отвернулись этикетками друг от друга, и только жидкости плескались синхронно, покорные воле поезда и Дороги.

- Вот так и мы, - сказал Гена. - Что? - спросила Катя. - Посмотрите на жидкость в этих двух бутылках. Она колеблется в унисон, хотя бутылки такие разные. Это потому, что мы в поезде. Наверное, так же точно человеческие души. Вы не задумывались, почему в поездах люди готовы рассказать друг другу самое сокровенное? - Нет. Не задумывалась. И в поезде еду четвертый раз в жизни. И ничего сокровенного вы от меня не дождетесь, говорю сразу. - Не спешите. Дорога впереди длинная. - Да уж. Кажется, я об этом уже жалею. - С вами трудно общаться, Катюша? - А я и не навязывалась.

Она встала и, глядя под ноги, вышла из купе. На месте, где она сидела, открылся кусочек белой пластиковой стены. На которую косо легла солнечная полоса...

* * * Солнечная полоса косо лежала на белой, недавно отштукатуренной стене. Маляр остался бы очень недоволен, увидев, как на белоснежной штукатурке с глухим чавкающим звуком разлетелось красное пятно. Снаряды из рябины были тяжелее и летели дальше, но от них на мишени не оставалось таких роскошных "кровавых" пятен. Поэтому мальчишки делали вид, что души не чают в красной смородине, и родители снабжали их по первой категории. Однако, набив рот ягодами, вчерашние индейцы не спешили жевать или глотать их. Вместо этого к губам подносились длинные трубки, и выдох сквозь них уносил ягоду к заранее выбранной мишени. Генка перешел к новому виду оружия после несчастного случая с котом, а Сергей, хоть и не выбросил свой боевой лук, составил ему компанию. Теперь индейские мотивы сползли по карте на несколько параллелей ниже и превратились в амазонские войны. А смородина, надо сказать, была в сезоне и уродилась славно. Так что недостатка в боеприпасах у мальчишек не было.

- Ну, что, - нетерпеливо сказал Серега. - Враги заждались! Пошли! - Пошли, - сурово ответил Генка. Его трубка была длиннее и выглядела, как ствол старинного ружья. Генка очень гордился тем, что первым заметил такую роскошную трубку на свалке. Потом он долго отмывал ее от пыли и паутины, и, наконец, разрисовал сложным орнаментом. Рисунок был задуман как симметричный, но получился немного хромым. И все равно это было классное оружие. - Где они, как думаешь? - Во втором подъезде, наверное, - сказал Генка. "Они" - это были девчонки. Плеваться из трубок они не пожелали, но и безоружными не остались: каждая вооружилась брызгалкой из старой коробки из-под шампуня. Брызгалки были заправлены водой, а иногда в воду добавлялось мыло - в качестве "яда" для глаз. Во втором подъезде жила Анюта - известный командир для девчонок из трех соседних дворов. Рядом с ее квартирой на лестничной клетке у девчонок был штаб. В случае чего, они бегали к Ане за водой или просто прятались у нее при отступлении. - Так пошли. Чего стоять-то? - Вперед.

Мальчишки, крадучись, пробежали ко входу во второй подъезд. У входа каждый набил полный рот смородиной и приготовился к атаке. Остаток боеприпасов лежал у каждого к кармане в стеклянных банках из-под майонеза. У Серого за плечом болтался лук, которым он уже давно не пользовался, но по привычке таскал за плечами. Первый этаж, имеющий обыкновение оставаться в полумраке даже днем, они прошли без приключений. На площадке между первым и вторым Генка остановился и приложил к губам палец. Серега тоже встал, как вкопанный, и прислушался. Сквозь обычные звуки, шедшие из-за дверей (где-то работал телевизор, где-то журчала вода, где-то вполголоса ругались) мальчики расслышали наверху короткое хихиканье. Потом сверху сверкнула струя воды и Серый шарахнулся в сторону, схватившись за мокрый рукав. На сей раз девчонки добавили в воду красную акварель, поэтому пятно на рукаве выглядело как тяжелое боевое ранение. Не сговариваясь, мальчишки бросились на приступ. Им оставалось пролететь один лестничный пролет, когда одна из дверей на площадке неожиданно открылась, и в промежуток между дверью и стеной втиснулся человек. Генке удалось затормозить, но Серега подтолкнул его сзади, и оба туземца врезались в живот... директора собственной школы. Это был огромный человечище без шеи, но с таким множеством подбородков, что даже живот казался одним из них.

- Так, - сказал директор, - Черенков и... И Гончар... Если не ошибаюсь.

Оба туземца замерли с полными ртами смородины и попрятали трубки за спину. Чувствовали они себя не лучшим образом.

- Куда путь держим, молодые люди? - ... - Великие немые? - ... - Вы что, язык проглотили? А что за спиной прячем? Позвольте взглянуть?

Вместо ответа оба нарушителя порядка принялись активно жевать. Генка управился первым и, глотнув смородиновую кашу, промямлил:

- Домой, СанСергеич... - Вот как. А ты разве не в первом подъезде живешь? - вкрадчиво произнес СанСаргеич, славящийся феноменальной памятью. - В первом. - А это какой? - Это второй. - А вы, товарищ Гончар, живете вообще через двор отсюда. - Да, СанСергеич. - Что же заставило двух столь непричастных ко второму подъезду джентльменов оказаться здесь, да еще и во время субботника?.. - Они шли ко мне в гости, - раздалось за спиной СанСергеича. Тот обернулся. - К тебе? - Да. - Анюта глядела на всех своими смеющимися глазами, в которых всегда бегали искры. Все остальное были синяки, коленки и косички, если не считать огромной банки из-под шампуня, заправленной красной холодной водой. Анюта держала ее в руках с таким видом, как будто собиралась устроить головомойку самому директору. - Ну, если к тебе, тогда ладно, - улыбнулся директор. - А то... То крадутся, как воры, то несутся, как стадо бизонов. - Мы как раз собирались вместе на субботник идти, СанСергеич, - как ни в чем не бывало, соврала Анюта. - А ребята должны были за мной зайти. - Ну, если так, то не смею задерживать. Вас ждут великие дела. - Пошли, мальчики! - сказала Анюта и сбежала вниз. Генка и Сережа нерешительно спустились следом. За ними, как эхо, топали шаги СанСергеича.

Во дворе Анюты уже не было. Опередив мальчишек на один лестничный пролет, она выскочила на улицу и была такова. Уж что-что, а бегать она умела. Генка и Серый забежали в соседний подъезд, но там было пусто. Зато это укрытие давало возможность незамеченными наблюдать за двором и переждать уход со двора грозного СанСергеича. Когда его фигура скрылась за домом, мальчишки снова "зарядились" ягодами, и с полными ртами выскочили во двор. Анюта где-то пряталась. Тогда туземцы решили разделиться и каждый пошел восвояси, внимательно оглядываясь по сторонам. Серега скрылся за углом, и Генка остался в одиночестве. Он прокрался вдоль стены и осторожно выглянул в проулок. Анюты нигде не было. Вместо нее в луже, то есть буквально по колено в воде, возились двое малышей. Генка шепотом прикрикнул на них, чтобы вылезали, и двинулся дальше. Двор был на удивление пуст. Не сидели на скамейках старухи, Иваныч не лежал под своим "Москвичом", тетя Марина из соседнего подъезда не бродила по двору с коляской. Даже Васька (тот самый, ставший хромым, но отъевшийся до полной неузнаваемости) не валялся посреди двора по своей дурацкой привычке. И, конечно, нигде не было и следа Анюты. Скорее всего, она пряталась в детском саду. Там для этого были все условия.

Странное дело, но Генке не хотелось воевать. Вокруг все было желто от листьев, как на старом бабкином фото. В воздухе горько пахло дымом от невидимого костра. Возможно, это правильные ребята жгли листву на субботнике. Но туземец со смертоносной трубкой в руках и полным ртом смородины никак не хотел стать правильным ребенком. Поэтому он шел по двору, перестав скрываться, и всей душой принюхивался к запаху осени.

Он даже удивился, когда из-за трансформаторной будки размером с добрый гараж вылетела фурия в короткой юбке и встретила его ледяной струей воды. Нет. Он не удивился. Произошло другое. Время как будто остановилось, зазвучала странная мелодия, от которой захотелось плакать. Как во сне, он поднял свое оружие и тщательно прицелился прямо в лоб Анюте. У нее был красивый лоб - белый и высокий, только обычно он был скрыт под челкой. И глаза у нее были красивые - большие и черные. Но в глаза он, конечно, не целился. Еще чего не хватало. Аня поливала его изо всех сил. Он был совершенно мокрый и красный, будто истекал кровью. По его щекам лилась вода, и он не знал, слезы это или нет.

Прицелившись, он выстрелил Анюте прямо в ее красивый лоб и, конечно, попал. С такого расстояния трудно было промазать. Кроме того, он чувствовал, что сейчас его руку направляет чья-то чужая сила. Смородина разбивалась о белую кожу девчонки и выглядела точно как кровь. Ягода за ягодой ложились в одну точку, красный ручей прополз по переносице и замер на кончике носа. По обе стороны ручья Генка видел анины глаза. Они смеялись. Нет. Они хохотали. И еще Генке казалось, что Анюта тоже слышит мелодию, которая громко звучит в его ушах. Они глядели глаза в глаза, и у нее не кончалась вода, а него не кончались ягоды. Со стороны все это, должно быть, выглядело нелепо, но им обоим не было до этого никакого дела.

Поединок продолжался вечность. И в нем совсем не было ненависти. А что в нем было - Генка и сам не понимал. Может быть, Аня смогла бы ему объяснить, но она была слишком занята, поливая его с ног до головы. Неизвестно, что случилось бы дальше, но события приняли неожиданный и, мягко говоря, неприятный оборот.

Сначала Генка только почувствовал чье-то постороннее присутствие. А потом увидел, как за Аниной спиной появилась высокая унылая фигура. Одновременно с этим его собственное плечо схватила чья-то железная клешня. И музыка оборвалась мгновенно. Это были трое местных ублюдков - Паня, Студень и Журик. Их боялись и ненавидели все, кроме, может быть, самых маленьких, которые в своем нижнем ярусе восприятия смешивали их с безликой толпой остальных "взрослых". На самом деле, никакими взрослыми они не были. Второгодники и шпана, они наводили ужас на все окрестную ребятню. Прежде Генке удавалось смыться от них раньше, чем они его заметили. Но только не теперь. Странно, но он чувствовал страха. Вернее, страх был, но не за себя. Он очень испугался за Анюту. Так испугался, что его даже затошнило от страха.

- Ты чо, малой, в натуре? Обоссался? - Студень захохотал. Он не случайно носил такую кличку и при смехе колыхался во все стороны. - Нет. Это он, борщом проблевался, мужики! - Паня был похож на щута, только не смешного, а страшного шута. - Ты чего девочку обидел? - спросил Журик. Он был самый вежливый и самый жуткий из троих. В его глазах было темно, будто перегорели все пробки. Говорили, что его отец сидит в тюрьме за убийство. А еще у Журика не было одной руки. Неизвестно почему, вместо руки у него был отвратительный пластмассовый протез. Как у манекена. Этот протез занимал не последнее место в ночных кошмарах младшеклассников. - Он не обижал! - закричала Анюта. - Мы играли! - Ах, играли... - промурлыкал Журик. Студень продолжал держать Генку за плечо. Рука у него была тяжелая. - А мы? - Что "вы"? - удивилась Аня. - А нас не позвали. Слышь, мужики! Нас не позвали из трубочки поплеваться! Ну, побрызгай и на меня, что ли. А я вот у этого малого трубочку возьму и тоже поплююсь. А?

Анюта перевернула свою брызгалку и нажала на ее бок. Вылилось несколько последних капель.

- Все, - сказала она. - Больше нет. - Ну, тогда ты проиграла. - сказал Журик. - У меня то есть еще!..

И он, коротко отрыгнув, сочно харкнул на ее юбку.

- Видала! Никакая трубка не нужна!

Генка плохо понимал, что с ним произошло. Невидимый кукловод надел его тело, будто куклу-перчатку, и сжал свою руку в кулак. Он стряхнул с плеча руку Студня и метнулся к Журику. Он размахнулся двумя кулаками сразу и успел подумать, что выглядит смешно в такой позе. Потом кто-то, наверное, Паня, подставил ему ножку и он так и не долетел до сутулой ненавистной фигуры. Вместо этого земля вдруг поднялась и страшно ударила его в лицо. Сами собой хлынули слезы, во рту и в носу солоно запахло кровью. Он попытался вскочить, плохо различая все вокруг, но Студень обрушился на него сверху - раздавил, смял, как пустую сигаретную пачку. Сквозь слезы и боль Генка услышал крик. Это кричала Анюта. Он понял, что только теперь она испугалась по настоящему. Настолько, что даже не попыталась убежать.

- Беги, Анюта! - попытался сказать он. Но губы были разбиты, а сверху пластом лежал Студень. Поэтому вместо этих слов получилось что-то вроде "иги, ута!"

Но было поздно. Журик уже держал Аню за руку, а вторую еще раньше успел схватить Паня. Генка забился под Студнем, но все было напрасно. Скоро его силы кончились, и он принялся бессмысленно материться сквозь слезы.

- Ну что, подруга? Поиграем? - спросил Журик. - Отпусти меня, - сказала Анюта, глядя ему в глаза. - Отпусти нас. - А ты меня попроси получше. - Это как? - Ну, поласковей попроси. Чтобы душа моя согрелась и рука сама собой разжалась. - Ну... Пожалуйста... Пожалуйста, отпусти нас... - Пожалуйста... - просмаковал Журик. И повторил с аниной интонацией: Пожааалуйста. Слышь, Паня, Студень! Она говорит "пожаааалуйста!"

Журик улыбался. Студень хмыкнул сквозь зубы: Генка продолжал доставлять ему много хлопот. Зато Паня зашелся смехом так, что стали видны все его белые, ровные зубы.

- Пожалуйста, Журик, отпусти ее... Во, сука, дает. - Дает? Думаешь? - Журик вдруг посерьезнел. - Ладно, Анюта. Сегодня, говорят, субботник. Вот и поработай на благо рабочего класса. - А что нужно делать? - Аня была очень напугана и честно пыталась понять, о чем идет речь. - Сейчас. Мы тебе все расскажем. Да, Паня? - Ага - тот продолжал ржать, - и покажем.

После этого он зачем-то стал расстегивать штаны свободной рукой. А расстегнув, спустил их до колен. Открылись грязные семейные трусы. Он приспустил и их, как на приеме у врача. Под подолом рубашки открылся болтающийся шланг. Аня, мельком глянув вниз, покраснела так, будто ей надавали пощечин. А потом она заплакала и закричала одновременно. И вместе с ней заорал Паня. Они оба орали так, будто соревновались, кто может громче. Аня - потому что ей было страшно и противно.

А Паня - потому что у него в бедре, прямо рядом с этой штукой, торчала длинная белая стрела.

Генка решил, что все это ему кажется. Слишком много было всего, и последние минуты ему казалось, что все происходящее - просто страшный сон. Но сквозь крик Пани и Анюты он вдруг услышал спокойный голос Сереги.

- Отпустите их, суки.

Журик с интересом посмотрел куда-то через кучу малу из Студня и Генки.

- Ух ты, сказал он. Робин Гуд? - Я сказал, отпустите их, суки. - Ты знаешь, кто я? - Да. - казалось, Серый малость сбавил тон, - Отпусти их. - Я тоже - сука? - Отпусти Аню и Генку. - Ты знаешь, кто такие суки? - Отпусти их. - Ты знаешь, что если ты меня так назовешь, я тебя убью? - в глазах у Журика полыхнуло, потом выражение его лица стало умиленным. С таким видом Паганель, должно быть, рассматривал редкого кусачего жука. - Я не называю тебя так. Я знаю, что ты здесь главный. Прикажи своим холуям отпустить Аню и Генку. - Вот это уже другой разговор. Что ж, я им не хозяин. Пусть сами решают. Я не против отпустить твоих ребят...

Студень возмущенно взглянул вверх, на своего пахана.

- Ты чо, Жура. Зассал, что ли?

Вместо ответа Журик подошел к нему и подтолкнул подбородок Студня носком ботинка.

- А ты посмотри, с чем пришел наш дружок. Хочешь попробовать с ним повоевать?

Студень покорно обернулся и увидел Серого, спокойно стоящего в трех шагах от него. Тот целился из лука прямо ему в глаз. Студень поежился, на Генку еще больше шибануло потом. Вся сцена сопровождалась воплями Пани, который глядел на стрелу у себя в ноге и боялся ее вытащить. По голому бедру текла кровь, а шланг казался очень маленьким. Как будто съежился от страха.

Анюту уже никто не держал за руки, но убегать она не спешила. Стояла и смотрела сквозь слезы, чем все закончится.

- Ладно, пацаны. Хорош на сегодня. Мы их еще встретим, никуда они не денутся. Тогда и поговорим. Пошли, Студень. Паня, хорош орать. - А-а-ага... Я бы на тебя посмотрел, - выдавил Паня. - Вот и посмотри. Что, не нравлюсь? - в манере Журика говорить вежливо и правильно было что-то отвратительное. Что-то пугающее. Он это знал, и все это знали. - Т-т-торчит, сука, - пожаловался Паня на стрелу. - Это недолго исправить, - сказал Журик и подошел к нему. - Сам выдернешь или в доктора с тобой сыграть? - Сам, сам, - заторопился Паня, но, едва коснувшись стрелы, взвыл и отдернул руку. - Ладно... Значится, в доктора...

Журик небрежным молнеиносным движением выдернул стрелу из его ноги. Паня взвыл и стал валиться набок. Из дырки полила кровь. Журик той же рукой, дал ему две пощечины подряд. Паня схватился за щеку и выровнялся. Вид у него, со спущенными и залитыми кровью портками, был жалким. Студень тяжело приподнялся на руках и освободил Генку. Тот, как только рука стала свободной, ударил ей по мясистой харе Студня. Но былой приступ прошел, невидимая рука кукловода уже покинула его тело. Удар получился слабым, Студень только матюкнулся и поморщился. Потом он встал и поковылял за удаляющейся парой друзей. Уходя, Журик обернулся:

- Не прощаюсь. - говоря эти слова, он улыбался.

Когда троица ушла, ребята еще минуту оставались на своих местах. Генка сидел на земле, размазывая по щекам кровь и слезы. Облитый акварелью, он казался тяжелораненым. Аня стояла там, где была поймана, и плакала, закрыв лицо руками. А Серый долго не отпускал лук, предпочитая на всякий случай держать его в рабочем состоянии.

Наконец, Генка встал и подошел к Сереге. Не говоря ни слова, он обнял его изо всех сил. Потом то же самое сделала Анюта. И двое друзей почувствовали, что их теперь трое.

Горький запах осени вернулся тихо, как кот. Наверное, он не любил шумных мест. Но в таких тихих, как этот закуток за трансформаторной будкой, он чувствовал себя дома. И мелодия, с которой все началось, вернулась тоже. Она была очень красива.

* * * Мелодия, с которой все началось, и теперь звучала в его голове. Она стала более ритмичной, чуть более взрослой. Возможно, ее ритм задавали колеса и рельсы. И все равно она была об осени, которая никогда не уходит насовсем...

Гена налил водки и поглядел на Катю. Девушка сидела в своей обычной напряженной позе. Гена, наверное, возненавидел бы ее за этот вид, если бы не мелодия, громко звучащая у него в ушах. Эта мелодия заставляла любить всех, даже эту жеманную гимназистку, под маской которой, как подсказывал Генин опыт, сидела обычная сука, белая моль из нафталинового шкафа, увешанного мужиками. Он посмотрел на Катю долгим взглядом. За все время разговора, пока он неумело подбивал к ней клинья, ему еще не удалось посмотреть на нее так: тяжело, свободно и отчужденно. Она, почувствовав его взгляд, зябко повела плечами. И перевернула страницу.

- Кем ты хочешь быть, когда вырастешь? - спросил Гена...

* * * - Кем ты хочешь быть, когда вырастешь? - спросила голосом Анюты пустая катушка из-под кабеля, лежащая плашмя.

К катушке тянулся незаметный провод от севшего, но живого автомобильного аккумулятора. И катушка, и аккумулятор жили где-то на обочине Свалки, в ее самом заброшенном месте. И никто не догадался бы, что одна из досок катушки может легко выниматься, а внутри катушки достаточно места для двух мальчишек и одной девчонки. Мало того. Ребята натащили туда кучу бесполезных, но уютных вещей: половину старого матраса, термос с чаем, пару довольно чистых чашек. У самого входа лежало оружие - трубки и заветный лук. А под потолком, в углу, висела лампочка от фонаря, прикрученная к проводу от аккумулятора. Словом, свет был. Плохой, неровный, но был. И в нем, под собственными угловатыми тенями, трое детей прятались от всего остального мира.

Серега достал сигарету, как будто это действие, которое он совершал первый раз в жизни, было для него обычным делом. Он не спешил отвечать на вопрос Анюты. Что же до Генки, то он вообще после истории у трансформаторной будки стал стесняться Анюты и предоставил Серому всю инициативу. А сама Анюта приклеилась к мальчишкам, как банный лист, и ходила за ними следом, бросив всех своих подруг. Вот так.

Серега не спеша размял сырую "Приму" и потянулся за спичками. Гена и Аня смотрели на него с удивлением, но старались не подавать виду.

- Когда вырасту?.. - задумчиво переспросил он. - Надо подумать.

Резко чиркнул спичкой по коробку и, провожаемый завистливыми взглядами, поднес спичку к сигарете. Пока горела спичка, света внутри катушки стало больше. Потом Серега затянулся, кашлянул и выдохнул дым изо рта.

- Не знаю. - веско сказал он. - Кем получится. - А кем получится? - спросила Анюта. - Кем ни будь да получится. Может, детективом буду. Как Шерлок Холмс. - Ух ты. - восхитилась Анюта. - А Генка, значит, доктором? Доктором Ватсоном? Да, Ген? - Да ну их, докторов. Возятся со всякими кишками - сказал Генка. - Да, - сказал Серый, затянувшись, - Это работа не для Генки. Он в ветеринарке чуть в обморок не упал, когда Ваську резали. - А ты не заливай. Тебя там не было. - Сам же рассказывал. - Да ладно тебе. Уже и кота пожалеть нельзя. - Льзя или нельзя, но в доктора тебя не возьмут. - Ничего. Обойдусь. Дай, что ли, затянуться?.. - Ты же не куришь! - Ты, можно подумать, куришь. - И мне, - сказала Анюта. - Девчонкам нельзя, - авторитетно сказал Серега. - У вас от этого детей не бывает. - А мне и не нужны, - сказала Анюта. - Еще чего не хватало! - Вырастешь - захочешь. - Ну, нет. - Все хотят, когда вырастают. И замуж тоже. - Ага. Щас! - Анюта сделала костлявый кукиш и поднесла к самому серегиному носу. - Вот тебе замуж. - Нужна ты мне больно, - Серый выдохнул дым прямо на Анютину фигу. - Ладно вам, - сказал Генка. - Давай сигарету. - И мне, - сказала Аня. - Ну, держите, - Сергей передал Анюте сигарету, не сумев скрыть облегчения по поводу того, что ее не нужно докуривать.

Анюта взяла сигарету поудобнее, между указательным и средним пальцами, и отставила мизинец. Так курила одна барышня в кино. Она затянулась, набрала полный рот дыма и не спеша выдохнула его длинным красивым конусом. Серый хмыкнул презрительно.

- Так не курят. Это ты балуешься. - Да? А как курят? - Надо набрать полный рот дыма, а потом его вдохнуть внутрь. И только потом выдыхать. - Да? - Анюта казалась озадаченной. Такой способ курения ей не очень понравился. - А ты как думала? Только так. - Ну и ладно. Подумаешь!

Анюта старательно затянулась и глубоко вдохнула дым. Пока она кашляла, сигарету взял Генка и проделал то же самое. Внутри катушки стало накурено. Серега приоткрыл "дверь", которую они всегда запирали изнутри.

- Да, - сказал он с чувством превосходства. - С вами не покуришь!

После этого забрал сигарету обратно и героически докурил ее сам.

- А я хочу актрисой быть, - мечтательно сказала Анюта. - Знаменитой? - Конечно. Чтобы в кино снимали. А незнаменитой-то зачем? - А знаменитой зачем? - Много ты понимаешь! Цветы... - Анюта стала загибать пальцы, - Машина. Поклонники. - А кто это - поклонники? - А это те, которые в тебя влюблены, и поэтому при встрече всегда кланяются. То есть, поклоны бьют. Поэтому и "поклонники". - А деньги? - спросил Генка. - А зачем деньги? - удивилась Анюта. - Если тебя и так все любят? - Ну... - замялся Гена, - Кто-то же должен будет тебе машины покупать. - Вот пусть он о деньгах и думает. А мне некогда будет. Мне в кино сниматься надо будет по десять раз в день. - Да ты что! По десять раз! - А то. Иногда и больше. - Аня вздохнула. - Актерский труд тяжелый. Вон, Золотухин рассказывал в кинопанораме, что весь день в болоте просидел, пока кино снимали. Потом вылез весь в пиявках. - Тьфу ты! - сплюнул Серый. - Чего? - Ну тебя с твоими пиявками. И так тошнит. - Это от сигареты, - сказал Генка. - Меня тоже тошнит. - А меня, мальчики, от вас тошнит. Я им рассказываю про кино, а они - про сигареты. - На фиг нам твое кино? - сказал Серега - Сигарета - вот она. А кино твое где? - А кино начнется, когда я вырасту, - упрямо сказала Анюта. - Когда ты вырастешь, кино закончится, - почему-то сказал Генка. - Самое кино сейчас идет. - Не умничай, - сказал Серый. - Сам-то кем хочешь быть? - Не знаю. Я денег хочу. Много. За деньги все можно купить. - И меня? - спросил Серега. - И меня? - спросила Анюта. - И меня? - спросила Свалка. - Не знаю, - честно сказал Гена. - По-моему, все. По крайней мере, машину можно.

Серега вздохнул. Машину хотели все, и он тоже. Но машина, настоящая машина, была чем-то невозможным. На Иваныча с его "Москвичом" во дворе смотрели как на буржуйского царя. А он собирал на машину семь лет. Об этом знали все. И все равно завидовали.

- А мне машину подарят, - сказала Анюта, поджав губы. - А я ее куплю, - сказал Генка. - А я украду, - сказал Серый. - У Иваныча, что ли? - А хоть бы и у Иваныча. - Иваныч тебя убьет. - Пусть попробует, - сказал Серега и покосился на лук. И Анюта покосилась на лук. И Генка. Все порадовались про себя, что расти им еще долго, и у Иваныча есть шанс умереть от старости. - И много ты их насобирал? - спросил Серега. - Кого? - Денег. - Много. Уже три рубля с мелочью. - А сколько мелочи-то? - Не знаю. Я их в копилку складываю. А то, боюсь, потрачу. - Так потрать. - Нет. Не могу. Нужно собрать побольше - и тогда уже все потратить. - На машину? - Нет... - Генка задумался. - Машина - мелочь. Есть вещи поважнее. - Неужели дом! - восхитилась Анюта и подсела поближе к Генке. - И дом - мелочь, - сказал Генка, обмирая от собственной лихости. - А что - не мелочь? - Еще не решил. Вот как решу - тогда и копилку буду разбивать. - Ну тебя, - сказал Серый. - Сходили бы в кино, лимонада напились, а мороженного сколько можно купить! Десяток, не меньше! - А ты у меня укради, - сказал Генка, поглядев на Серегу в упор. - Вот тогда и сходим в кино. - И украду. - И укради. - Вы чего, пацаны? - удивилась Анюта. - Обалдели, что ли? - Покурим еще по одной? - спросил Серега. Он снова рвался в бой. - Ну, давай, что ли, - Генка, как всегда, не отставал. - Без меня, - сказала Анюта.

Серый достал еще по сигарете. Мальчики закурили. Все трое примолкли, и несколько минут единственным звуком внутри катушки был кашель двух заправских курильщиков.

- Слышь, Ген, - сказал Серега. - Ну? - От Журика хватит прятаться. - А мы и не прячемся. - Рассказывай... - Что нам здесь, плохо, что ли? - Хорошо. И все равно. Хватит. - И чего делать? Пойти ему морду бить? Много набьешь! - Не сейчас. СанСергеич говорил, что секцию бокса будет открывать. Пошли, что ли? - И я с вами! - сказала Анюта. - Еще чего, - усмехнулся Серый. Туда девчонок не берут. - Ну и ладно. Подумаешь! - А когда открывается-то? - спросил Гена. - А как запишется пятнадцать человек - так и откроется. - На сундук мертвеца? - Вроде того. - А сколько уже записалось? - Тридцать с чем-то. - А чего ж не открывается? - Не знаю. У нас всегда так. - Это точно. Твердо решил? - Не знаю. Давай походим, посмотрим. - Ну, давай. Запишемся для начала. - Уже. - Что "уже"? - Уже записал. - Себя? - Ага. И тебя тоже. Куда ж я без тебя денусь? - Ну, ты даешь. - А меня записал? - спросила Анюта. - А тебя на "Мосфильм" записал. Знаменитой актрисой. - А там тоже ждут, пока тридцать мест наберется? - спросила Анюта. - Нет, - сказал Генка, - Там ждут, пока одно освободится.

Серый засмеялся и закашлялся. Потом все замолчали, мечтая каждый о своем.

Вечерело. На свалке начался кошачий концерт, а вдалеке прозвучал стук колес бесконечного товарняка...

* * * Стук колес бесконечного товарняка был единственным ответом на вопрос, заданный Геной. Похоже, Катя либо уже выросла, либо никем не собиралась становиться.

- Екатерина Сергеевна, - сказал Гена. - Если нам не удается подружиться, давайте хотя бы поссоримся по-человечески... - Вот именно поэтому я не люблю пьяных. - То есть? - Им... То есть, вам... - Спасибо. - Сами виноваты... Вам все время нужно чего-то от людей, которые рядом. Сейчас вы ищете мостик на мою сторону. Потом по этому мосту пройдет вежливый гражданин с тросточкой. Этот гражданин будет читать Блока... - Я не знаю Блока. - Или Пушкина... - А кто это? - Не паясничайте. Или просто говорить о погоде в возвышенных тонах. Потом по этому мосту проскачет гусар, во всеоружии двусмысленных комплиментов...

- А потом? - А потом протопает безмозглая солдатня с волосатыми ручищами... - Ужасная перспектива. - Да уж. - Что же делать? - Не строить никаких мостов. Мы случайно оказались в одном купе, и из этого ничего не следует. - А как же мостик? - Не нужно никаких мостов. - А ведь он уже построен. Вы построили его своими последними словами. - Значит, я и сожгу его немедленно.

Гена вытащил из кармана зажигалку и протянул Кате.

- Жгите, Екатерина Геростратовна. - Нет. - Почему нет? - Если я возьму у вас зажигалку, это будет означать, что мост действительно построен. - А вы так не считаете? - Нет. - Вы замужем? - Что-то вы рано об этом спросили. - А когда должен был? - Под конец. Когда солдатне с волосатыми ручищами будет дан отпор. - Так уж и дан? - Еще бы... Разве вы не знаете, что на узком мосту одна хорошо вооруженная амазонка может дать отпор целой армии варваров с их дубинами? - Насчет дубин - это сильная аллегория. - А насчет варваров - точная. Все вы внутри одинаковы. - Кто "мы"? - Кто "вы"? Ну, например, те, кто считает, что предложить девушке водку в поезде - совершенно естественный поступок. - Но ведь это и есть совершенно естественный поступок, Катя. - Нет. Это унижение. - Странно... Вы как будто не в Москве жили последний год. Там все пьют водку. Или вам надо было предложить чистого спирта? - Мне от вас не нужно ничего. - Даже денег? - Вы очень хотите поссориться? - Нет. Извините. - На первый раз. Только, прошу вас, оставьте меня в покое. - Хорошо. Но ответьте мне на один вопрос. - Хорошо. - Вы замужем? - Да. - Не верю. - Ваше дело. - И все равно не верю. - Господи, ну почему я не оказалась в купе с какой ни будь толстой вонючей теткой, которая наелась бы колбасы и легла спать! - Не легла бы. - Почему это? - Я бы с ней водку пил. И колбасу мы ели бы вместе. - Так она с вами и поделилась бы. - А то нет? За водку то? - Ну, не знаю. Разве что за водку. - Ага. - К ней вы бы тоже начали строить мостик? - Точно. И впереди джентльмена с тросточкой пустил бы боевых слонов.

Катя отвернулась к окну, но он успел заметить ее улыбку. Боясь нарушить тончайшую нить контакта, он тоже уставился в окно. Из теплого...

* * * ...класса зима выглядела немного театрально. И снежные хлопья были слишком велики, и падение их было таким медленным, будто они раздумывали, стоит ли опускаться в черную грязь. Донести свое симметричное великолепие до поверхности и растаять бесформенной слезой в сантиметре от нее, еще хранящей воспоминания об осени.

За снежной кашей стоял мрачный силуэт Трубы - как ствол однажды и навсегда облетевшего дерева.

- В те времена, - сказал Александр Иванович, - Русь состояла из отдельных княжеств, которые вели войны с соседями и друг с другом. Сейчас, когда мы живем в Советском Союзе, невозможно себе представить, чтобы, например, Рязанская область пошла войной на Энскую. А тогда это было не только возможно, но и в порядке вещей. Только вместо областей были княжества. Во главе их формально был князь, который опирался на купечество и духовенство...

Генка вообразил себе огромного бородатого князя, который идет, опираясь одной рукой на купца, а второй - на священника. И того, и другого Гена представлял себе только по картинкам. Первый, по его разумению, должен был быть в кафтане (что это такое, Генка тоже представлял себе очень относительно), а второй - а рясе (посмотреть бы на нее хоть краем глаза). Ну, а князь, ясное дело, должен быть весь в кольчуге, при мечах, и сзади за ним должны вести вороного коня с огромными яйцами.

- Эти междоусобные войны не давали России стать единой страной. Вместо того, чтобы давать организованный отпор внешним врагам, князья вели свои дружины друг на друга и теряли тысячи профессиональных бойцов на полях гражданских войн. - А что такое профессиональный боец, Александр Иванович? - спросил Серега.

- Гончар! Сколько раз мне нужно повторять, что перед вопросом нужно поднять руку? - Александр Иванович строго посмотрел на неугомонного Гончара, который на всех уроках истории перебивал его.

У Александра Ивановича была язва, поэтому он был похож на фанатика, о которых сам же интересно рассказывал на уроках по истории древних стран. У Александра Ивановича почти не было тела. Казалось, что старый костюм висит на пугале, сколоченном из двух палок крест-накрест. Только глаза, углями горящие в ямах по обе стороны от орлиного носа, полыхали жизнью.

Серега покорно поднял руку и переспросил:

- Профессиональные бойцы - это кто? У которых оружие лучше всех? - Нет, Гончар. Профессионального дружинника начинали готовить с колыбели. Когда его сверстники еще пасли коров на лугу, он уже умел одним махом изгородь перепрыгнуть и жеребенка-двухлетку объезжал без седла, с одной веревкой. - А оружие? Давали им оружие? - Не сразу, конечно. Но такие ребята, как вы, мечами деревья с одного маху рубили. - Ух ты... - завистливо вздохнул Серега. И посмотрел на Генку с таким выражением лица, в котором ясно читалось намерение немедленно бросить все детские забавы и перековать плевалки на мечи. - Ничего, - сказал Александр Иванович. - Зато они не знали, с какой стороны к корове подойти. А их сверстники из деревень уже за бороной с отцами на поле выходили. Каждому свое...

Генку мало занимали древнерусские мотивы. Неделю назад он закончил читать "Трех мушкетеров", и с его легкой руки теперь половина класса стала участниками вечной истории. Сам он скромно назвался Атосом и теперь искоса разглядывал миледи, которая сидела на две парты ближе к доске в соседнем ряду. А она, даром что благородная дама, грызла ручку, выводя какие-то каракули. Свободной рукой она взялась за левое ухо и теребила его мочку большим и указательным пальцами. То ли потому, что она была миледи, то ли потому, что анютино ухо отличалось какой-то своей, особенной, красотой, но Атос-Генка не мог оторвать от него взгляда. Спасал только снегопад за окном. На нем Генкин воспаленный взор отдыхал и охлаждался. Кто знает? Может, потому и таяли снежинки?..

- Горькое зрелище могло открыться после тогдашней междоусобной сечи, продолжал Александр Иванович. - Раны, нанесенные боевыми топорами и секирами, бывали ужасны. Они калечили людей, и мало кто выживал после ранения в рукопашном бою. Раненых часто бросали на поле боя. Только вороны провожали их в последний путь. А потом садились на глаза и клевали их... То, о чем поется в древних народных песнях - правда.

Учитель посмотрел на класс своим безумным взглядом. Мало кто понимал этого странного человека. Но любили все. Может быть, потому, что он был похож на фанатика? Кто-то из старшеклассников однажды спросил его, какой по счету последний съезд компартии. Цифры на плакатах по всему городу были у всех перед глазами. А Иваныч потер переносицу и ответил неправильно. К чести шутников, нужно сказать, что они не накапали в учительскую о таком ответе. Но вся школа потом перешептывалась, глядя на чудака с жалостью и непониманием.

- Между прочим, - сказал Александр Иванович, - и наш Энск бывал полем сражений. Да не тяни ты руку, Гончар, сейчас все расскажу... Так вот. Там, где сейчас городская свалка...

Генка вполуха слушал рассказ о святая святых - об их родной Свалке. Его занимало другое. В глазах Атоса свалка была не более, чем безликой пустошью на пути бесстрашных мушкетеров к алмазным подвескам королевы. Но даже не алмазные подвески и, страшно сказать, ни даже королева, не были для него сейчас главным. Весь мир, как луч солнца из-под увеличительного стекла, сошелся на маленьком и не самом чистом девичьем ухе. Пока "миледи" теребила его, странная щекотка разбредалась по коже тайного зрителя. И это прозрачное ухо, и локон темных волос над ним, сейчас стали центром целого мира, в котором Свалка занимала положение полузабытой провинции.

Уже несколько недель Генка чувствовал, как внутри него поселилось новое и незнакомое раньше чувство. Оно было странным. В нем была горечь и сладость одновременно. В разгар зимы ему мерещились какие-то весенние ручьи, пение невидимых птиц заглушало далекий перестук товарняков на станции Энская-Узловая. Его тело обнаруживало себя новыми пульсами в самых неожиданных местах. Эти пульсы бились зло и жадно, за ними тянулись остальные клеточки - и тело становилось как одна натянутая струна. Гена знал, откуда течет ручей новой силы, но боялся признаться сам себе. Зато теперь он хорошо представлял себе героинь любимых книг. Ему стало незачем читать авторские описания принцесс и золушек. Все они любили теребить мочку своего уха, над которым вился непокорный локон. Все они были похожи на...

Алксандр Иванович отвернулся к доске, и по классу полетели записки. Толстый и смешливый Рошфор бросил записку унылому Ришелье. Констанция, которую с прообразом связывало только неблагородное происхождение, бросила свой клочок бумаги Сереге-Д'Артаньяну. А миледи, оторвавшись от своих каракулей, скомкала их одним легким движением и запустила в совершенно сомлевшего Атоса. Он был не готов к такому повороту событий и получил запиской прямо по носу. Класс подавился смехом. Александр Иванович оглянулся и посмотрел на тридцать напряженных от тайного хохота физиономий.

- ... А когда Ростислав увел свою дружину, на территории бывшего Энска не осталось ничего. Догорали избы, хлеб в полях стоял неубранным, а большие черные птицы на свой манер прощались с гниющими на поле воинами...

Записка лежала перед Генкой на столе, как бомба. Ему казалось, что в ней вся его жизнь за редким забором анютиных каракулей. Он не мог найти в себе силы поднять ее со стола и прочитать. Поэтому просто посмотрел в окно. И вздрогнул.

По щиколотку в грязи, прямо под окном стояли Студень, Паня и Журик. Все трое покачивались, а в руках у Пани была зажата бутылка портвейна "Три семерки". Даже снег, казалось, обходил стороной нечистую троицу. В последнее время о них ходили странные разговоры. Шла речь даже о том, что Журика выгоняют из школы. А Студень и Паня уже несколько недель не ходили в нее, вызывая большое облегчение в школьных коридорах и такую же большую тревогу на улице. Теперь они заявились туда, где не были уже много дней. И в руке у Пани была бутылка портвейна.

Генка сделал страшные глаза и посмотрел на Серегу. Но тот, открыв рот, слушал Александра Ивановича. Тогда Гена снова посмотрел в окно и увидел, что Студень и Паня остались вдвоем. Журик исчез, и Генке за шиворот упала скользкая лягушка страха. Он понял, что Журик пошел в школу. В которой больше не учился. И Генка понял, что Жура пошел за ними. За Сережкой. За Анютой. За ним...

Студень снизу разглядел его через окно и улыбнулся. Даже отсюда было видно, какие у него гнилые зубы. Год назад на уроке химии он глотнул кислоты, и от зубов остались короткие пеньки. Теперь они почти уже сгнили...

Генка против воли зажмурился. Он представил себе, как Журик идет по школьному коридору, сутулясь и размахивая своей пластмассовой рукой. А вторая, здоровая и невероятно сильная, сжата в кулак...

- Так вас теперь зовут Атосом, месье Черенков? - раздался голос прямо над его головой. Генка вздрогнул.

Александр Иванович стоял около его парты и глядел в записку, которая развернулась сама собой.

- О чем задумались, граф? - спросил Александр Иванович, строго глядя на Генку. - ... - Молчите? Не удивительно. Вы всегда были большим молчуном. А знаете историю про себя? - К.. какую? - Однажды Дюма-сын, автор небезызвестного светского романа "Дама с камелиями", пришел в гости к отцу. Полагаю, что не нужно говорить, кем был его отец. Так вот. Зная, что он всегда работает в саду, в беседке, Дюма-младший не стал заходить в дом и пошел искать отца в саду. И нашел его раньше, чем предполагал. Толстый старик сидел на земле и безутешно рыдал в три ручья... - П... почему? - спросил Генка. - Вот и сыну пришел в голову тот же вопрос. В ответ великий беллетрист поднял на него глаза, измученные бессонницей, и сказал только два слова: "Атос умер"... Впрочем, может быть, по-французски это звучало длиннее. И вообще, эта история скорее для урока литературы, чем для урока истории. А как историк, я вправе задать вам такой вопрос, коль уж у нас зашла речь о мушкетерах. В каком веке к власти пришел кардинал Ришелье?.. - Ммы этого еще не проходили, Александр Иванович... - Странно, граф. Не знать, в каком веке вы живете - это моветон для человека вашего положения...

Александр Иванович улыбнулся, и Генка понял, что он не сердится. Как никак, их игра, все-таки, имела непосредственное отношение к истории...

А потом с треском распахнулась дверь и в проеме появился Журик - пьяный и страшный. Генка никогда еще не видел его таким. Вблизи он был еще отвратительнее. Стало заметно, что он падал на землю, и не один раз. Александр Иванович обернулся и спокойно пошел навстречу. Класс притих.

Журик обвел учеников больным взглядом. Он узнал и Серегу, и Генку. На них его взгляд остановился было, но двинулся дальше, как башня танка, потерявшая управление. И остановился только тогда, когда отыскал Александра Ивановича.

Тот подошел к двери в встал прямо напротив Журы. Он не сказал ни слова.

А Журик, глядя только на него и ни на кого больше, вдруг выбросил вперед живую руку, будто хотел ударить Александра Ивановича. Но не ударил, а неумело обнял его за шею и привалился к плечу грязной нечесаной головой.

- Иваныч, - выдохнул он, - Папку на зоне завалили... Бляди... Помоги, родной...

Над головами ничего не понимающих, замерших школьников взорвался звонок...

* * * Гена встряхнул головой и обнаружил себя глядящим в окно. Поезд стоял в Рязани. По платформе туда-сюда бродили разные люди. Местные носили пирожки и вареную картошку. С ларьков бойко торговали пивом и водой. Жизнь кипела. Это было приятно видеть после однообразия бегущей лесополосы.

Гена набросил на плечи пиджак и, сунув в карман сигареты, вышел из купе. На платформе было прохладно. Он поежился и отошел в сторонку - покурить. И сразу стал центром внимания местных граждан. Подошла тетка с лукошком:

- Не хотите пирожков? - Не, бабуль, спасибо. - С мясом, с капустой, с грибами... - Нет.

Голос бабули понижается по шелеста:

- Водочки? - Нет, мать...

Старуха отходит к следующему. На ее место подходит девица с большой сумкой.

- Вода, Тархун, Пепси, свежее пиво... Пива не желаете? - Нет. - Водочки? - Нет.

Цыганенок лет семи:

- Дядь, помоги, сколько сможешь? - Нет. - Ну хоть сигаретку... - Рано еще. - Ну пожаалуйста... - Нет, говорю.

Мужичок без возраста:

- Берите яблочек ведро. Отдам за полтинник. - Нет, спасибо. - За сорок пять... - Нет - Водочки?.. - Ну вы даете! Теперь буду знать, где водка никогда не переведется! - А как же, - мужичок улыбается, - скорее, вода из реки уйдет. Так возьмете бутылочку? - У меня еще своя не допита. - А как еще захочется? - А у меня и еще есть. - Ну, как знаешь.

Мужичок отходит к следующему. Старуха:

- Сынок, помоги на хлебушек. - Держи, мать.

Зашаркала дальше. Гена с тоской поглядел ей вслед. Вот она, Расейская Инперия, в снежном хрусте склеротических коленок. Он бросил сигарету и притоптал ее каблуком. Потом посмотрел сквозь окно на Катю, но ничего не разглядел внутри купе. Оглянулся напоследок и пошел внутрь.

...Сначала он подумал, что ошибся купе. Потом разглядел таки Катюшу за баулами и сумками, которые заполнили все пространство. Один из баулов вдруг ожил и развернулся в его сторону, открыв громадное женское лицо с массой излишеств. Тут тебе и щеки, и бородавки, и прозрачные глаза навыкате. И подбородков - не счесть.

- Привет, милок, - сказало лицо, растекаясь в громадной улыбке. - Так это ты у нас водку пьешь? Мне уже Катюша все рассказала. Ну, наливай, что ли?.. - Как вас звать то? - Меня? А, зови просто - Михална. Наливай!

Гена улыбнулся и сел на свое место.

- А за что пить-то будем? - За что хочешь, лишь бы не хватило. Хошь - за знакомство. А хошь - за Новый Год... - Ну, давайте, коли не шутите. За Новый, дай Бог памяти, 19...

* * * 80-й...

...До двенадцати оставалось еще около часа, когда Анютины родители, оставив подробные инструкции всем "детям", захлопнули за собой дверь. Папа Ани был уже слегка навеселе и покачивался в лучших традициях благополучного главы счастливого семейства, который решил позволить себе расслабиться. Он громогласно запретил Анюте целоваться с мальчиками (жена пыталась закрыть ему рот, да где там), выразил всем горячие пожелания счастья в Новом году и минут двадцать, задействовав всех присутствующих, искал по дому свой галстук. А присутствующих было уже довольно много. Еще несколько подтянулись после ухода аниных родителей.

Девчонки суетились на кухне, делая вид, что готовить всякие салаты - их привычное занятие. Ребята предавались другому "привычному" занятию открывали бутылки с вином. Поскольку опыта в таких делах не было ни у кого, половина пробок оказались раскрошенными, и Анюта, забегая в комнату, в комическом ужасе глядела на засыпанный крошками ковер.

Все делали вид, что подобная вечеринка - обычное дело. Бродить по комнатам с печоринской скукой на лице было главным занятием всех гостей. На самом деле все были возбуждены своей первой настоящей вечеринкой, первым Новым Годом, который они отмечали сами, без родителей. Квартира была в их полном распоряжении до утра, хотя анин папа под сердитое жужжание жены пообещал при возвращении выкинуть на балкон всех, кого найдет спящими в туалете. Сейчас спать в туалете никто не собирался. Никто вообще не собирался спать. Телевизор работал на полную громкость. Шел фильм новый фильм "Ирония судьбы или С легким паром!", и одна из девиц уже прикипела к экрану, смеясь и плача.

А "мужики" не знали, чем себя занять, и, за неимением лучшего, удалились на балкон - покурить. Там был студеный мороз, но никто не подавал вида, что мерзнет, и дым, смешиваясь с паром, выходит из посиневших ртов драконьими клубами. По случаю праздника Серега принес пачку дорогих болгарских сигарет "Стюардесса" и теперь франтовато выщелкивал их из пачки одним пальцем.

Спустя некоторое время хохот у экрана смолк, и курильщики поняли, что началось новогоднее обращение Брежнева к народу. Они вернулись в комнату, дрожа, как зайцы, и девчонки с криками "Не успеем!" ринулись на кухню за последними салатами. Стол был уже накрыт, и еще минут пять заняло рассаживание, с обычными для такого дела интригами на тему "кто с кем сядет". В результате мальчишки сбились стайкой, но пришла сердитая Аня и сказала, что кавалеры должны ухаживать за дамами, поэтому мальчики и девочки должны сесть через одного. Когда Леонид Ильич договорил последние слова, на экране появились Кремлевские куранты.

- Москва... - выдохнул кто-то. - Да... - восхищенно поддержал другой. - Некогда Москву разглядывать! Разливайте шампанское! - крикнул Серега.

И шампанское действительно разлили. Оно оказалось везде, кроме бокалов. Когда часы пробили двенадцатый удар, его было не слышно в общем хохоте. Все стояли с пустыми бокалами, а Генка, как дурак, держал бутылку и глядел на учиненный им разгром.

- Ладно, - сказала Анюта, отсмеявшись, - давайте хоть вино раз... нет, не разольем, а нальем. Только поручите это, пожалуйста, Сергею!

Серега важно взял вино, а Генка, огорченный своим неудачным выступлением, сел на свое место. Вскоре вино оказалось в бокалах, народ шумно чокнулся и...

Каждый стал пить как умеет. А не умел абсолютно никто.

Инка, она же - Констанция Буонасье, видела, как ее отец пьет водку. Поэтому она подцепила на вилку кусок огурца и махнула стакан залпом. Все засмеялись. Она важно хрумкнула огурцом и потянулась за салатом. Серега тоже выпил стакан до дна и зачем-то понюхал рукав.

- После первой не закусываем, - сказал он не очень уверенно. И сразу стал есть.

Анюта сделала маленький глоток. Она видела, что так делают в кино. Этого показалось недостаточно, и она украдкой пригубила еще раз. Колька, он же - Рошфор, сказал про вино, что оно невкусное и, что он лучше выпил бы Пепси. Драгоценная бутылка Пепси стояла на столе в единственном числе, и на нее жадно смотрели все. Гене вино тоже показалось невкусным, но он не подал вида. Проглотил, как лекарство, потому, что так положено. И сразу налил себе еще стакан. То же самое немедленно сделал Серега. Тогда Гена выпил. И Серега тоже. Все посмотрели на них с уважением.

Потом все стали есть и шуметь. Гости разделились на два враждебных лагеря. Одни хотели смотреть новогодний огонек и просили остальных заткнуться. Другие предлагали выбросить телевизор в окно и рассказывать анекдоты. Победил шум. Телезрители врубили на полную громкость, а анекдотчики орали так, что из-за стены постучали соседи. Только тогда шум немного утих: перспектива появления здесь взрослых никого не устраивала.

Гена изо всех сил старался не смотреть на Анюту, но у него ничего не получалось. Она сегодня была настоящей принцессой в своем белом платье. А еще она что-то сделала с волосами и накрасила губы. От этого она казалась гораздо старше и еще красивее. Генка почувствовал, что ему больно смотреть на Аню. Но ничего не мог с собой поделать. А она играла роль королевы вечера, и делала это с блеском. Иначе как "Ваше величество" к ней никто и не обращался. Она в ответ говорила, что она всего лишь знатная дама, миледи, и королевский сан ей не светит никогда. Но придворные думали иначе.

Потом Гена почувствовал, что кто-то осторожно взял его рукой за затылок. Он оглянулся, но сзади никого не было. Музыка из телевизора зазвучала громче, а шум голосов показался просто оглушительным. Тогда Гена налил себе еще вина и выпил его, чтобы прогнать неприятное ощущение. Ему показалось, что пол под ногами превратился в палубу и слегка покачнулся. С Серегой, судя по всему, происходило то же самое.

Вдруг Анюта встала с таким видом, будто вдруг вспомнила о каком-то пустяке. Она лениво подошла к полке с пластинками, порылась среди "Веселых ребят", "Песняров" и прочих "Самоцветов" и вытащила на свет божий нечто такое, от чего у всех присутствующих глаза полезли на лоб. Это была пластинка группы "Бони М", да не советская (!) а настоящая, где все было написано на английском и на обложке три совершенно голых негритянки валялись у подножия курчавого, поджарого негра. Кроме цепей, на них не было ничего.

Никто из присутствующих сроду не видел ничего подобного. Джинсы Рошфора, которые произвели фурор в начале вечера, были забыты навсегда. Единственный концерт "Бони М" в Москве показывался по телевизору на Пасху, вместе с премьерой "Здравствуйте, я ваша тетя", чтобы никто не пошел в церковь. Советская лицензионная пластинка этой группы стоила столько, сколько студент-отличник получал за месяц. А такая, "родная" пластинка стоила столько, сколько получал за месяц инженер. Пока все, затаив дыхание, таращились на чудо, Анюта спокойно прошла к телевизору и выключила звук. И вскоре онемевший было Леонтьев вдруг заголосил нахальным девичьим голосом:

- ...FREEZE! I'm Ma Baker - put your hands in the air, gimme all your money!

- Потанцуем, - лениво произнесло Их величество, обращаясь к своей подруге и верной тени Ленке, по иронии судьбы получившей в игре титул королевы Анны Австрийской. - Нет проблем! - Ленка легко вскочила на ноги, и девчонки встали рядом. Потом они лихо толкнулись попками и начали прилежно выписывать фигуры совершенно незнакомого танца. - Ma, ma, ma, ma, ma Baker... - Диско! - важно пояснил Колька-Рошфор.

Генка поймал себя на том, что сидит с открытым ртом. Девчонки плясали действительно здорово, хотя немножко слишком прилежно. Никто не решался повторить их движения. Все стояли вокруг, даже те, кто раньше не отрывался от телевизора. Генка смотрел на Анюту во все глаза. Платье на ней развевалось, по виску бежала капля пота, на щеках полыхал румянец. Как будто электрический ток пробил Генку насквозь, он почувствовал, что еще немного - и он заорет во весь голос. Чтобы этого не случилось, он дрожащей рукой налил себе еще вина и выпил бокал одним глотком. Краем глаза заметил, что Серега повторил его подвиг.

Следующую песню отплясывали уже все. Кто то переваливался с боку на бок, кто-то пытался повторить движения Анюты и Ленки. Но никто не сидел на месте. Такая это была музыка. Генка танцевал рядом с Анютой, и каждое ее случайное прикосновение било его током. Ощущение крыльев за спиной было таким сильным, что он боялся задеть ими кого-нибудь из танцующих сзади.

В комнате стало жарко и шумно. Все старались перекричать друг друга, хохотали над неуклюжим Рошфором, подбегали к столу за вином и едой...

А Генка летел и летел вверх, вместе с музыкой, то и дело касаясь Анюты. Когда музыка неожиданно кончилась, он едва не упал на пол...

А Анюта, тяжело дыша, подошла к проигрывателю и вытащила новую пластинку. Все затаили дыхание, но на этот раз она вытащила обычную Пугачеву. Она аккуратно (еще бы!) убрала "Бони М" в конверт и поставила на вертушку "Зеркало души".

- Арлекино давай! - заорал Рошфор. - Нет, лучше "Даром преподаватели..."!

Аня улыбнулась и молча опустила иглу на диск.

- ...Я несла свою беду по весеннему, по льду...

Волшебный голос полился Генке прямо в его распахнутую настежь душу. Неожиданно он почувствовал на своей щеке каплю и увидел, как Серега смотрит на него с удивлением. Тогда Генка понял, что сейчас заплачет. Хуже того. Что он уже ревет в три ручья. Он вскочил с места и, спотыкаясь о собственную истерику, выбежал в соседнюю комнату. Там он повалился на диван и в полной сумятице чувств закрыл лицо руками. Музыку было слышно и отсюда.

- А беда день ото дня ищет по свету меня...

"Приди", думал Генка, "Приди прямо сейчас, жаркая после танцев, с огромными глазами. Я возьму тебя за руку, и мы будем сидеть здесь, в темноте, и молчать, и слушать музыку... И я буду думать о том, что люблю тебя, люблю больше всех на свете..."

Но никто не шел. И шум в комнате почему-то стих.

Тогда Генка тихо поднялся и заглянул через приоткрытую дверь. Ребята танцевали, держась за руки и почти обнимаясь друг с другом. Его глаза сами собой отыскали Анюту, и сердце зашлось в немом крике. Аня танцевала с Серегой, положив руки ему на плечи. Его пальцы лежали у нее на талии. Серега что-то говорил, улыбаясь, а Анюта с задумчивым видом кивала головой. Тут светлая грусть сменилась в Генкиной душе чернильной тоской, и он почти упал обратно на диван. Он ревел, как ребенок, давясь собственным криком. Так плохо ему не было еще никогда в жизни...

Он не помнил, сколько времени пролежал так - без движения и почти ни о чем не думая. Иногда ему казалось, что время остановилось вовсе, потому что идти вперед ему было просто незачем. А потом голос Ани сказал в темноте, где-то около двери:

- Ты чего, Ген?

Жизнь и время снова помчались вперед, будто хотели наверстать упущенное. Генка вскочил с места и тут же сел обратно. Он не знал, что говорить и делать. В дверном проеме стоял четкий, будто вырезанный из листа темноты, силуэт Анюты.

- Ген! - повторила она шепотом, - ты чего? - Я... - Что? - Я... - Да что, дурачок?

Это было сказано так, что Генка заплакал снова. Он давился пьяными слезами и очень старался, чтобы Аня этого не заметила. Музыка, рожденная осенью, снова зазвучала в его ушах. Голос Пугачевой ушел в ватную тишину, которую Анина мелодия сплела вокруг себя.

- Ты ничего не слышишь? - спросил он очень тихо. - Слышу, - ответила Аня еще тише. - Это музыка... - Да, - шепнула она. - Это музыка не с пластинки... - Да... Я понимаю... Я слышу...

Генка встал с дивана и подошел к девочке очень близко.

- Я хочу танцевать с тобой под эту музыку... - Я хочу танцевать с тобой... - эхом отозвалась Аня.

Гена почувствовал, что ее пальцы, как бабочки, опустились на его плечи. Он тоже тихонько прикоснулся к Аниному платью. Все его силы уходили на то, чтобы не упасть от избытка чувств.

И они закружились под музыку, которая играла только для двоих...

- Ребят, вы чего тут делаете? - раздался бодрый голос.

Они отпрянули друг от друга, будто их поймали за чем-то преступным. В двери, нашаривая выключатель, стояла толстушка Констанция. Генка отвернулся, пряча лицо.

- Я воще то спать пришла, - зевнув, сказала Иннка. - Поздно уже. Где у тебя тут можно привалиться? - Да где хочешь, - бодро отозвалась Анюта. Роль ночной феи слетела с нее, как пыль с комода. Она снова была королевой вечера. Она повела рукой в сторону дивана, - Спи здесь. Места всем хватит. А я лично вообще спать не собираюсь. - Ну, ладно. - Иннка тяжело плюхнулась на диван, не раздеваясь. Разбудите, когда "Мелодии и ритмы зарубежной эстрады" начнутся. - Нет проблем, - бодро сказала Анюта, выходя из комнаты. - Эй! Свет-то потушите обратно!

И свет погас...

* * * Из темноты Гена вынырнул обратно в купе. Михална деловито смотрела на него.

- Ты чего, Генка? Голова? Сердце? Что-то с лицом у тебя не того. - Все нормально, Михална. Будь здорова!

И он залпом махнул свою рюмку.

- Женат? - Михална стрельнула бусинами. Сначала - на Катю, потом - на Гену. - А как сама думаешь, Михална? - Непохож. - Непохож? - Непохож. Один живешь, сталбыть? - Когда как. А что, Михална, в невесты набиваешься? - А то! - Тетка подбоченилась и поглядела на Гену с пудовым кокетством. Только мелковат ты для меня. - Ничего. Зато работящий. - Это ты-то работящий? Ты на руки свои погляди? Такими только водку наливать... Опять же, выпиваешь. - Есть грех. - Но это грех невеликий. Все пьют. И куришь, поди. - Точно. - Непутевый... - Отчего ж непутевый, Михална? - обиделся Гена. - Многие иначе думают. - А ты мне многих не призывай, у меня свои глаза есть. - И что же они видят, твои глаза? - Ничего хорошего, сынок. А был женат-то? Дети есть? - Нет пока. - Это хорошо. Ты, слышь, Геннадий. - Михална с трудом пододвинулась к Гене поближе, будто решила на ухо сказать что-то очень важное. - Девка у меня. Золотые руки, хозяюшка. Вся в мать...

Гена представил себе Михалну на двадцать лет моложе и улыбнулся.

- Так таки и вся? - Ну, постройнее, конечно. Коса - до пояса. Давай познакомлю. Истомилась она в деревне жить. Хочет в город. А ты, я погляжу, городской человек. Тебе как раз такая и нужна, чтобы все хозяйство на себя принять и мужа от забот избавить. Вот, гляди. - Михална достала из сумки пакет с пирожками. - Ее работа. Попробуй. - Да я сыт, спасибо. - Спасибом сыт не будешь. Пробуй, говорю. - Ну, тогда давайте и нальем, что ли? - Наливай... Катюша! А ты почему не пьешь? - Она не хочет, Михална. Это у нас больной вопрос. Уже три часа обсуждаем.

- Это она у тебя не хочет. Катька! Не серди меня!

Михална сама взялась за бутылку и щедро плеснула в Катин стакан. Потом себе и Гене. Катя, заметно оттаявшая с появлением попутчицы, изобразила на лице страдание. Потом строго посмотрела на Гену и взяла стакан, как дохлую мышь - двумя пальцами.

- Вот вам пирожки. Еще теплые. Выбирайте. Есть с мясом, а есть с капустой. Все вкусные.

Михална взяла свой стакан и поглядела на него серьезно.

- И не пьет! - строго сказала она про дочь, после чего сама жахнула полстакана одним глотком. - Что же ты без тоста, мать? - спросил Гена. - Катя, скажите какой-нибудь тост. - Чтобы мы поскорее доехали, - сердито сказала Катя и птичьим глотком, по девичьи, отпила из своего стакана. - Торопишься? - спросила Михална. Сама она, по всему, никуда не торопилась. Ее телеса уже казались частью купе. - Тороплюсь, - сказала Катя. - Ох, молодежь! - крякнула Михална, - все торопитесь, а толку то? - В Москве все на бегу, - сказал Гена. - Вот, поэтому и жена тебе нужна спокойная. По городу набегаешься, потом домой придешь, а там - обед готов, вещи постираны. Опять же - порядок. - А у тебя фотографии нет, Михална? - Нинкиной, что ли? А как же! Везде с собой вожу. Вот, гляди!

Михална вытащила из себя ветхую паспортину и раскрыла ее. Неведомой Нинке на фотографии было не больше семи лет. Она стояла за огромным букетом цветов и ничего, кроме октябрятского значка и торчащих косичек, не показывала. Косички были симпатичные.

- Молода она, для невесты-то, - сказал Гена, возвращая фотку. Катя перехватила ее по дороге и принялась рассматривать. - Это она в первом классе. Десять лет назад. Теперь-то, конечно, выросла. Самый сок. - А пирожки ничего, - сказал Гена. - Я подумаю, Михална. Вы ей скажите пока, чтобы подождала. - Я то скажу, только она долго ждать не будет. - Ну, значит, не судьба. - Да ты еще пирожок съешь. Погляди на себя - кожа да кости. - Спасибо, мать. Пирожки замечательные. - А как шьет! А вяжет! И по хозяйству... И, чтобы выпивать - ни, ни! Михална покосилась на бутылку. Гена понял ее правильно и налил еще по пятьдесят. - А сами то замужем? - спросил Гена. - Была. Помер. Такой же, как ты был - костлявый, и водку пил. А все равно... - Михална всхлипнула, - Нинку любил. - Извини, мать. - Да ладно тебе, извиняться-то. Давно дело было, уже отошло. - Так вы что же, так и живете с Ниной вдвоем? - Живем вдвоем. А так у меня, кроме нее, еще трое! - Ого, - уважительно отозвалась Катя. - А ты как думала? Вот говоришь "торопишься". А мы никуда не торопились. Поэтому и четверо детей. - А остальные - тоже дочери? - спросила Катя. - Нет, Нинка у меня одна, кровиночка. Остальные - мужики. - Это хорошо. - сказал Гена. - Меньше хлопот. - Это как сказать. Но - молодцы как один. Жалко только, что выросли и разлетелись кто куда. Один - на Дальнем Востоке служит на корабле. Второй тут, в Рязани... О! - Михална сунулась к окну, едва не задавив Катю. - Чего, - Гена посмотрел в окно. - Нет, показалось. Думала, мимо нашей деревни едем. А это - следующая. Заболталась я тут с вами, дом не показала. Его с поезда видно. - Жалко. Так что третий? - Третий у меня молодец. Женился, живет в Мичуринске. Вот, к нему и еду в гости. Зарабатывает хорошо. В коммерции. - Торгует, что ли? - Да нет. Охраняет. Он у меня с малолетства всякими самбами и боксами занимался, а по нынешнему времени это, вишь, профессией стало... Боюсь за него, конечно. Такие страсти про новых русских по телевизору показывают. - Ничего, Михална. Не так страшен черт, как его малюют. - Ну, он у меня умница. Глядишь, не обидят. Опять же - большим чемпиёном был...

* * * - Встали по парам, - гаркнул дядя Саша после разминки.

Мальчишки смешались в толпу, каждый искал партнера. Серега и Генка, которые пришли на тренировку впервые, оказались друг против друга. Серега был серьезен. Генка волновался и больше всего боялся выглядеть как ни будь не так. Потому что рядом, в стайке гимнасток, скакала Анюта. И ему казалось, что она все время поглядывает в его сторону.

- Друг друга не убивать, но и не жалеть, - сказал дядя Саша. - Не в бирюльки играем.

Он достал настоящий гонг, посмотрел на него с любовью и звонко грянул начало первого раунда. Пацаны вокруг Гены и Сереги пустились в пляс. Те, что постарше, начали обмениваться легкими ударами. Мелочь тут же устроила кучу малу на ковре, и дядя Саша накричал на них, чтобы не устраивали бардак. А Генка смотрел на Серегу и никак не мог привыкнуть к мысли, что должен бить по другу кулаками, да еще и сильно. Его рукам было жарко в огромных, не по размеру, перчатках.

А Серега стоял спокойно и ждал от Генки первого выпада. Потом, не дождавшись, размахнулся и врезал Генке по носу. Тот опешил. Удар получился не сильным, но точным. В носу как будто открыли бутылку шампанского, и что-то по-капустному хрустнуло. Горький соленый привкус во рту перебил запах пота.

Генка, обалдев, отпрыгнул. А Серега, приняв что-то наподобие стойки, пошел на него. В его глазах появилось то же выражение, с каким Волчий Коготь когда-то направлял на Одинокого Ворона свой боевой лук. Генке стало не по себе. Он никак не мог заставить себя разозлиться, а от боли в носу хотелось плакать. Он прикрыл лицо обеими руками, и тут же получил чувствительный тычок по ребрам. Серега продолжал наступать. Он бил удар за ударом, не заботясь о том, чтобы прикрыться самому. И смотрел при этом Генке в глаза.

Наконец, Гена попытался ответить. Но его кулак прилетел в пустоту: Серега отпрыгнул назад. Он ударил еще раз и тоже неточно. Все происходящее казалось ему какой-то дурацкой игрой в драку, и эта игра ему ни капельки не нравилась. Романтики в ней не было ничуть, а было много вонючего пота и ощущение конского волоса, который колол ладонь сквозь перчатку. Гена подумал, что дяде Саше пора бы снова ударить в свой гонг.

Потом откуда-то прилетел еще один Серегин удар. Он был сильнее других и от него зазвенело в ушах, а голова наполнилась ватой. Плакать захотелось еще больше, а ощущение стыда усилилось до размеров памятника Ленину на главной площади Энска.

- Серый, ты полегче, - тихо сказал он. - Еще чего! - сквозь зубы ответил Серега и нанес новый удар. - Что ты его одиночными? Серии проводи, серии! - раздалось над самым ухом. - Голова-корпус-голова... Так, молодец... Голова-корпус... Хорошо... А ты чего стоишь, как мешок с говном? Отвечай, закрывайся. Локти прижми к корпусу. Глаза не закрывай...

Генке было плохо. Голова гудела, как колокол, а Серега был неугомонным звонарем. Голос тренера звучал как будто издалека. Больше всего не свете хотелось, чтобы все тут же, немедленно, кончилось. А еще хотелось сесть на ковер и закрыть голову руками. Но Генка стоял на ногах, потому что рядом скакала Анюта, и проявлять слабость было невозможно. Лучше было умереть. Если не от боли, то от стыда, что у него ничего не получается. Его редкие кривые удары натыкались либо на пустоту, либо на колючие Серегины локти. И в ответ тут же прилетало наказание за то, что открылся.

- Хватит прямыми. Давай хук... Сбоку бей... Хорошо. От корпуса давай, от корпуса, с разворотом... Постой...

Генка почувствовал на своем плече тяжелую руку дяди Саши.

- Ты как? Жив еще?

Генке хотелось сказать, что он умер, и чтобы на похороны позвали Аню. Он даже попытался улыбнуться и тут почувствовал, что верхняя губа разбита.

- Жив, - сказал он, и тут же получил удар, который на фоне других колокольных ощущений грянул, как царь колокол...

...Этот удар неожиданно помог. Внутри вдруг разлилась холодная, звонкая пустота. В глазах потемнело, а тело стало таким легким, будто было нарисовано на промокашке. Все вокруг замедлилось, как в кино. Вот Серега медленно замахивается. У него открыта вся голова, и у Генки есть время тщательно прицелиться. Спешить некуда.

Его движение начинается не от плеча, как раньше, а откуда-то из живота, где теперь легко и пусто. Невесомая рука подхватывает волну и несет дальше, чтобы разбить ее о мол Серегиной физиономии. Хотя сейчас это не физиономия. Это - мишень. Цель. Мол.

От точного и сильного удара Серега отлетает назад и падает. Генка подбегает к нему и ловит себя на мысли, что хочет добавить еще, ногой по ребрам, по голове... Но из пустоты, которой наполнено тело, доносится далекое "Нельзя!"... И он останавливается и пританцовывает около Серого, ожидая, пока тот поднимется. И Серега поднимается, и в его глазах Генка видит ту же черную хохочущую силу, которая наполняет его самого.

Ему весело. Серега тоже улыбается своими черными мертвыми зрачками.

И друзья начинают драться всерьез.

Ни один, ни другой не чувствуют боли. Потому что их головы уже давно состоят из этой боли. Внутри них, из незрячей глубины, поднялись безымянные немые бойцы. Они теперь управляют невесомыми телами, и они презирают немощь мальчишеских фигурок, потому что способны на большее. Где-то на периферии взгляда мелькает весь остальной мир: внимательный взгляд дяди Саши, удивленные лица других мальчишек, раскрытый рот Анюты.

Они наносят удары и пропускают их. Им обоим странно, что нет никакой боли, только мрачное веселье и желание продолжать праздник до бесконечности. Время вокруг замерло, и ребята из своего летящего мгновения вольны по-своему разрисовать черно-белую фотографию...

Удар... Еще... Еще... Ха!..

Потом свет гаснет совсем. На глаза откуда-то сверху падает темнота, и в ней все звуки становятся ватными. Блаженная легкость превращает тело в воздушный шарик...

- Хорош, орлы... - доносится издалека. Это голос дяди Саши, и его почти не слышно. - Хорош, говорю!..

Голос тренера приближается, потом и вовсе раздается где-то внутри головы. Тот, кто теперь живет внутри Генки, ненавидит этот голос, который прогоняет его обратно в темноту. Но голос сильнее... Потом голос обрастает плотью. Взрослая, тяжелая, рука ложится на ватное генкино плечо и властно отодвигает всего Генку куда-то в сторону от праздника...

- Хорош. Брейк... Молодцы, ребята... Для первого раза достаточно.

Генка как будто открывает глаза, хотя понимает, что и прежде не закрывал их. Зрение возвращается полосами, будто кто-то медленно поворачивает жалюзи. И вместе со зрением приходит страшная, вся изрезанная тупыми ножницами, боль. Болит живот, болят руки, но больше всего досталось голове. Она вся состоит из боли и тяжелеет с каждой секундой. Теперь, как никогда, хочется лечь и уснуть. Но нельзя...

Очухавшись, Генка увидел перед собой Серегу. На того было страшно смотреть. Кровь из разбитого носа залила всю майку. Она была даже на перчатках, и Генка не сразу понял, что кровь на перчатках - его собственная. Все серегино лицо было как будто вылеплено из пластилина. В разных местах появились выпуклости, которым на нормальном лице быть не положено. Вокруг глаза медленно наливался синяк...

Дядя Саша поглядел на одного, потом на другого.

- Красавцы! - сказал он и потрепал обоих по макушкам. - Один другого лучше.

Тут Генка понял, что его собственная физиономия тоже изменила рельеф. И почувствовал на коже кровь. А на майку даже смотреть не стал - голова кружилась и без того.

- Вам бы еще удар поставить и защиту. Глядишь, и получится толк. А пока на сегодня все. Марш в раздевалку!

Генка с Серегой стояли и смотрели друг на друга. У обоих кружилась голова.

- Ну, - спросил Серый. - Чего "ну"? - переспросил Гена. - Мир? - спросил Серега. - Мир! - сказал Генка.

Вот так просто. Ребята обнялись и, поддерживая друг друга, поковыляли в раздевалку. Анюта, мимо которой они как бы невзначай прошли, поглядела на обоих со страхом и отвращением. А потом легко подхватила обруч и отвернулась...

* * * ...Фанфар слышно не было, но проводник Петя выглядел так, будто они вот-вот прозвучат. Он, правда, слегка пошатывался в дверном проеме, но все равно выглядел молодецки. В руке он держал стакан. В другой - кусок копченой колбасы, похожий на палку-демократизотор.

- Ппозвольть ппприсоединиться? - галантно спросил он. - А это что еще за чудо в перьях? - хохотнула захмелевшая Михална. - Йййа, ммежду прочим, ппп... ппп... - Проводник он, мать, - сказал Гена. У него слегка шумело в голове, то ли от последних воспоминаний, то ли от выпитой водки. - Ах, вот оно что, - пробасила Михална и подвинулась, освобождая место. Ну, заходи. Гостем будешь. - Скорее, это мы у него в гостях, - сказал Гена. - Зто ттточно, - улыбка Пети наводила на мысль, что ему никогда не суждено сняться в рекламе зубной пасты. - Ззза ччто пппьем? - Что-то у нас сегодня с тостами неразбериха, - сказал Гена. - Вот, Екатерина Сергеевна предлагает за скорое прибытие к месту назначения. - А мммне и в ддороге ххорошо, - сказал Петя, усаживаясь. - Жжживу я тут, ссами ппонимаете. - Ну, тогда - за твои десятикомнатные хоромы, Петя. Со всеми удобствами. - Ннналивай. - Держи. - Ттттолько хоромы, вввсе таки, нна одиннадцать ккомнат-то. - У меня, Петь, со счетом всегда было плохо. - Нну ладно. Ззза них! - Петя вкусно выпил и понюхал свою колбасу. Потом тихонько положил ее на стол и сделал глазки Михалне. - Вввот ввозьму и нне ссспрошу у ввас ббилетика. - Это отчего же? - Наверное, Михална для зайца по комплекции не подходит, - сказал Гена. - Нннет.. Тто есть дда, ккомплекция, она ссамая пподходящая. И гглаза у ввас, ммадам, ччч... - Черные? - спросил Гена. - Ччч... - Честные? - подсказала Катя. - Чччеловеческие... У ззайцев ттаких нне ббывает. - То ж мне, дед Мазай нашелся, - Михална зарделась. - Понятно, что человеческие. Ить я ж человек, как никак. И откуда ты взялся, такой щуплый? Из космонавтов, что ли, разжаловали? - Ннет, - помрачнел Петя, - ййя ттакой ввсегда ббыл. - Женат? - дежурно уточнила Михална. - Ннникак ннет. Ххолостые мы. - Ну и мужик пошел, Катерина! Куда не плюнь - в холостого попадешь. Нет у молодежи понятий за жизнь.

Петя, зарумянившись на "молодежь", придвинулся к Михалне на миллиметр.

- А ввы, пппростите? Ннне ззамужем? - Была, Петруша, да вся вышла. А тебе то что? Я для тебя стара, поди. - Ппперестаньте, мммадам. Пппочел бы зза ччесть пппредложить вам ррруку и ссердце. - Ты мне лучше водки предложи, а там поглядим.

Петя, галантно изогнувшись, промахнулся мимо стакана и вылил последние капли из бутылки прямо Михалне на подол платья.

- Ну, артист! - возмутилась Михална. - Куда тебе замуж, когда руки тясутся?! - Это от ввволнения, ммадам. Очень ввы мммое ссердце ззатронули кккрасотой ввашей. - Слыхали, как отмазался, прохвост? - Михална расхохоталась. - Прямо джентельмен у нас проводник-то.

Потом она тревожно посмотрела на Гену.

- Не последняя? - Нет, - сказал Гена.

И потянулся под полку за чемоданом...

* * * Генки сегодня не было в школе, и Аня приняла вахту в-окно-смотрящего.

За окном была весна. Последняя школьная весна 1982 года.

Ручьи, птичьи базары, почки - все было на своих местах. Не на месте была только душа. Аня ощущала внутри себя большие перемены. Она понимала, что с ней творится, но одно дело - понимать и совсем другое - чувствовать. Все, происходящее с ней, казалось ей сюжетом книги или фильма. Ей в этой истории выпала главная роль, она же была восхищенным зрителем. Ее больно ранило, если что-то в этой истории шло наперекосяк.

Вот, например, вчера. Генка устроил ей сцену ревности. А главное, к кому?! К Боярскому! Недавно она пересмотрела "Собаку на сене" и восхищенно отозвалась об усатом кумире всех девчонок. А Генка? Он начал орать, что этому прохвосту рядом с Тереховой вообще делать нечего. Тут, натурально, разъярилась сама Анюта и обложила "соперницу" так, что мало не покажется. В общем, слово за слово, они полностью разругались. Теперь Генка не явился в школу. А Анюте без него тут вообще делать нечего. Построить глазки Серому, что ли? Но его девчонки вообще не интересуют. Вон Ленка уже два года сохнет, а толку - ноль.

Анюта вздохнула. Трудно жить на белом свете, особенно весной.

Шел урок обществоведения. Неподражаемая Серафима в своем лиловом парике, под которым блестели умные свиные глазки и торчал картофельный нос, складно говорила о трех источниках марксизма. Откуда бы эти источники не вытекали, на весенние ручьи они не походили совершенно. Поэтому половина класса сохла по второй половине на бельевых веревках взглядов.

- Утопический социализм, - вещала Серафима, - это учение об идеальном обществе, основанном на общности имуществ, обязательном труде и справедливом распределении. Одним из первых утопических социалистов был Томас Мор, чей роман "Утопия"...

Аня глядела в окно. Вот Маруся, которая только два года назад закончила их школу. Идет и везет коляску. У нее был роман с этим... как его... Игорем, кажется... Такие шекспировские страсти горели, кому-то он там четыре зуба выбил из-за нее... Ох, а Генка и Серега перед соревнованиями такие чумные становятся, вообще не подойдешь... Да.. Два года назад закончила школу, и где теперь эти шекспировские страсти? Где полет души? Где любовь, короче говоря? Только и осталось, что скрип коляски...

С высоты своего шестнадцатилетия Анюта презрительно повела плечами...

- Критикуя общественный строй, основанный на частной собственности, социалисты-утописты высказали ряд гениальных идей и догадок, предвосхитивших некоторые черты коммунистического общества...

...Дома, дома, дома. Какой у нас унылый город. Вырваться отсюда. Генка тоже собирается в Москву. Здорово будет поехать вместе. Жить будем где-нибудь в высотке, с видом на Кремль. Или на Патриаршие пруды... Недавно Анюта прочла полузапрещенную книгу "Мастер и Маргарита" и теперь высматривала в каждом встречном кармане обглоданную кость... Только не замуж! Тогда вся карьера - к черту. Да и Генке будет не до этого. Он твердо решил поступать в медицинский. Зачем? Он же не до сих пор не переносит вида крови. Дурачок упрямый...

- Многие из них видели путь преобразования общества не в революционной борьбе, а в пропаганде социалистических идей...

А за домами - еще дома... И над всем этим, такая близкая и страшная Труба. Труба всему. Труба мечтам, чувствам, надеждам... Вот она, родимая, даже отсюда видно каждую сту...

Аня охнула и машинально подняла руку.

- Что, Аня? - Серафима величаво повернулась. - Ты не согласна, что Герцен тоже относится к утопическим социалистам? - Нет... - голос Анюты дрогнул, - Я хочу сказать, что там, на Трубе... по моему... Генка... Гена Черенков...

* * * ...84. Гена понял, что сейчас сорвется вниз. Первые двадцать ступенек он пролетел, как птица. Мешало только ведро с краской, привязанное за спиной. Но без ведра путь не имел смысла. Затея заключалась в том, чтобы написать на самом верху трубы имя "Аня". Писать его ниже, чем на самом верху трубы, было нельзя.

Генка вынашивал эту идею много недель. Сначала было слишком холодно. Потом надолго зарядили дожди. А вчера, наконец, выглянуло солнце. Кроме того, вчера он поссорился с Анютой и теперь чувствовал себя виноватым.

А еще он очень любил Аню.

Поэтому сегодня, одевшись по-спортивному и вылив белую масляную краску в детское ведро, он повесил его за спину на отцовский ремень и ушел из дома. Пробравшись на территорию завода через дырку в заборе, он, никем не замеченный, подошел к Трубе. Она нависла над ним, закрыв полнеба. Он сосредоточился и без дальнейших раздумий поставил ногу на первую ступеньку...

Считать ступеньки начал сразу. Просто так, сам не зная, зачем.

Третий десяток дался ему с трудом. Но Генка был в отличной форме, недавно после соревнований, и никакой ветер не смог бы оторвать его от этих ледяных ржавых скоб. Во всяком случае, так ему казалось.

Только первоначальное намерение не смотреть вниз выполнять не удавалось, как он не старался. С каждым шагом земля уходила все дальше, и, поравнявшись с крышей ближайшего дома, он впервые почувствовал легкий страх. Ветер здесь был куда сильнее, а от взгляда вниз начинала кружиться голова.

50. Настроение изменилось в лучшую сторону. Ветер не усиливался, а вид отсюда открывался такой, что дух захватывало. Школа была совсем рядом и выглядела очень маленькой. Вдали раскинулась родная Свалка. Недалеко от нее Генка увидел свой дом и ему показалось даже, что отец сидит у окна и читает свои "Известия". Гена почувствовал себя крылатым Богом, который разглядывает свои владения.

60. Он остановился передохнуть, и это была большая ошибка. Только остановившись, он понял, как он устал. И еще - как высоко залез. Против воли перед глазами встало мокрое пятно вокруг мешка костей, в которое он превратится, если упадет.

61. Он подумал о том, что придется еще и слезать. Ладони от этой мысли вспотели и пальцы заскользили по железу.

62. Он подумал о том, как будет ненавидеть себя потом, если слезет сейчас.

62. (продолжение) Он подумал об Ане - и снова полез наверх.

68. Мысли об Ане перестали помогать. Осталась только воля, собранная в кулак.

70. Ему очень захотелось жить. Он подумал о том, какую весну оставил под собой, далеко внизу. Как пели птицы и журчали ручьи. Как отовсюду пахло просыпающейся землей. Жить захотелось так, что карабкаться выше было уже незачем. Все главное, во главе с Анютой, осталось внизу. Мысль о том, что нужно спуститься, вызывала трусливую ненависть к себе, и он ничего не мог с собой поделать. И сам не понял, почему лезет дальше вверх.

73. Ушло все. Остались только двое: Ужас и Ветер. Тень Генки, распластавшись по ступенькам, позвала на помощь своего невидимого друга. Того неназванного, темного и всесильного, что приходил к нему во время поединков. Черного человека. Гена был хорошо знаком с ним и недавно научился вызывать усилием воли.

73. Он пришел, невидимый воин, по привычке зашторил Генкины глаза и надел на себя генкино тело, застегнув его на все пуговицы. Что было дальше, Генка не помнил.

84. Он пришел в себя в одиночестве. Невидимый помощник ушел из тела. И Генка понял, что сейчас упадет.

- Мама... - тихо позвал он. Ветер сорвал слово у него с губ и унес куда-то к Свалке.

Ничего уже не соображая, Генка уцепился за скобу одной рукой, второй снял с плеча ведро с краской и бросил его вниз. Потом кое-как пропустил длинный отцовский ремень под плечами и защелкнул пряжку через скобу. И только после этого у него потемнело в глазах...

По тревоге, поднятой Анютой, вызвали пожарных и скалолазов. Генку благополучно сняли двое спецов.

Ему удалось подняться до половины трубы. А что он собирался на ней делать, так никто и не узнал...

* * * - Ты, поди, каждый раз к новой бабе пристаешь! - Нникак нет, Ттттамара Михална... Один, ппонимаешь, ввсегда один. - Рассказывай. А подход имеешь, сразу видать. - Ннаш пподход пппростой. Я ввсех ллюдей ллюблю. - И меня, что ли? - А ввас, Тттамарочка, ббольше ддругих. - Нет, Ген, ты погляди, какие речи ведет, прохвост! За словом в карман не полезет, даром что заикается. - Это я с вввойны, ммадам. Ппришлось пповоевать на Ффинском ффронте. - Да ладно тебе заливать! Сколько тебе лет тогда было-то? Пять? Семь? - Ссыном пполка ббыл, Тттамармихална. У ппартизан, ззначится. - Во дает! Начитанный, поди. - Ннам ббез ппамяти ннельзя. А если ввсе зззабудешь - ппридумывай ппо ннновой. - И много насочинял? Сколько жен-то было? - Одна. - Как звали? - Ййувэжэдэ. Ййужно ввосточная жжелезная ддорога. - Ах вон оно что. Ну, и как тебе с ней жилось? С дорогой то? - А ттак жжилось, ччто ббез вводки нникак ннельзя. - Слышь, намекает, Ген. Наливай, что ли? - Запросто.

Гена разлил водку по стаканам, мимоходом удивившись тому, что Катин совершенно пуст. Подлил и туда. Катя сделала страдальческое лицо, но ничего не сказала. Она уже давно отложила книгу и внимательно слушала треп вокруг себя.

Поезд как будто приближался к долгому тоннелю. За окном по-осеннему быстро темнело.

* * * За окном темнело по-весеннему медленно.

Это было особенно заметно из актового зала, залитого светом люминесцентных ламп. Квадраты окон чернели на глазах, как листы фотобумаги, забытые в проявителе. По контрасту, в актовом зале кипела жизнь. Сюда набились не только десятиклассники, у которых сегодня был выпускной вечер, но и их домочадцы, а также праздная публика из младшеклассников, оставшихся на танцы. Зал был убран кумачовыми транспарантами. Бюст Ленина по случаю праздника был начищен до зеркального блеска и пускал зайчики по потолку. В президиуме сидели учителя, завуч и директор. СанСергеич пытался всячески скрыть, как сильно он пьян. Остальные делали вид, что не обращают на это внимания.

Вечер подходил к концу. Торжественно открытый Серафимой, он тронулся в путь, как испанский галеон с грузом золота из Картахены. Вскоре, по законам жанра, он был атакован аплодисментами и взят на абордаж зевками и перешептываниями. Теперь от торжественной обстановки не осталось и следа. Выпускники откровенно таращились друг на друга, балдея от новых костюмов и нарядных платьев. Родители гордо глядели на своих чад и ревниво - на чужих. Общий сквозняк умиления носился в опасной близости от ревматических поясниц бабушек и дедушек.

Позади остались выступления физички, математички, учителей по литературе и биологии. Отсмешил народ деревянный незлобивый военрук.

Подтянутый дядя Саша вытащил на сцену покрасневших Генку и Серегу, взял их руки, как рефери на ринге, и поднял обе вверх. За президиумом, на полке, стояли несколько кубков, завоеванных ребятами на соревнованиях. Анюта хлопала громче всех. Она была не просто хороша в своем новом платье. На нее больно было смотреть. Казалось, от нее исходит сияние. Много лет спустя Гена впервые увидит фильм "Унесенные ветром" и поймет, на кого была похожа Аня в тот вечер. А тогда он просто ощущал себя в нокдауне каждый раз, когда глядел на нее. Сам Генка был в простом костюме за 45 рублей и, если бы не спортивная, подтянутая фигура, выглядел бы совсем бледно.

Потом слово дали опоздавшему Александру Ивановичу. Он подошел к трибуне шаткой походкой и тяжело облокотился на поручни. Потом глотнул воды из стакана и поглядел на микрофон.

- Ребята, - сказал он и закашлялся.

Ребята притихли. Все любили Иваныча. Хоть он и не знал дату последнего съезда партии.

- Я завидую вам, ребята. По-хорошему завидую. Потому что завтра вы выходите в жизнь, которую вам повезло начинать в великой стране. Я историк. Моя работа - объяснить вам, чего вы вправе ждать от своего времени и своего общества. И я пытался это делать, как мог. А теперь скажу напоследок еще несколько слов.

Зал перестал перешептываться. Александр Иванович говорил не так, как другие. Он уже произнес несколько предложений, и ни в одном не прозвучало словосочетание "коммунистическая партия". Это вызвало невольное внимание.

- Итак, завтра для вас начинается новая жизнь. Человек - существо социальное. И Общество может направить личность в то русло, которое нужно ему. Обществу. Человек, который в одном веке мог бы применить мощь своего дара на поиски лекарства от недугов, в другую эпоху будет придумывать смертельные яды. Потому что его талант не может быть зарыт в землю. Будучи зарыт, он все равно пустит свои ростки. Иногда - полезные. Иногда сорные. Иногда - ядовитые. Но семя таланта никогда не погибает без следа в почве общества.

Александр Иванович глотнул воды и болезненно поморщился. Серафима глядела на него очень внимательно. Пожалуй, даже слишком.

- Я должен порадовать вас, ребята. Вы живете в стране, где талантам находится множество применений (Серафима благосклонно улыбнулась). Почему, спрошу я вас?

Александр Иванович сделал паузу и посмотрел в зал. Из зала, по старой привычке, потянулось несколько рук. Бойкая Маринка, председатель комитета комсомола школы, подскочила и звонко крикнула:

- Потому что мы живем в Советском Союзе! - Правильно. - сказал Александр Иванович и после долгой паузы добавил: Вы живете в последней Империи.

Серафима побагровела. Учителя дружно посмотрели на Иваныча, кроме дяди Саши, который опустил глаза. Директор заморгал и полез за платочком. Завуч поглядел на микрофон, как на кобру.

- Я не знаю, сколько ей еще суждено просуществовать. Надеюсь, на ваш век хватит. Если повезет, ее хватит и на век ваших детей. В последнее время мне, знаете ли, стали приходить в голову невеселые мысли...

Серафима встала, подошла к директору и начала шептать ему что-то на ухо. Александр Иванович, от которого не укрылась эта рокировка, поморщился.

- Но сейчас, - его голос окреп, - Вам все карты в руки. Тот из вас, кому суждено стать ученым, станет имперским ученым. Он будет оснащен прекрасной лабораторией. По первому требованию ему будут привозить образцы и из Якутских кимберлитовых трубок, и их Херсонских раскопов. Тот, кому суждено стать офицером, будет имперским офицером. Частью армии, равной которой нет во всем мире... Ну, а тот, кому выпадет стать учителем истории... Александр Иванович улыбнулся, не слишком весело, - тот, кому выпадет стать учителем истории, сможет с гордостью рассказывать ученикам о стране, в которой им повезло родиться... И единственное, о чем я молю Бога...

Серафима уже шла к трибуне, налившись краской...

- И единственное, о чем я молю Бога, так это о том, чтобы наша с вами Империя просуществовала дольше, чем выпало на долю ее предшественниц...

Зал молчал так, что было слышно, как у Серафимы скрипят зубы. Она подошла к Иванычу и взяла его под локоток своей мясницкой дланью. После этого сама влезла в микрофон и прогудела:

- Александр Иванович хочет показать нам на примере исторических аналогий, как непрочны были государства, рожденные в принципах частной собственности. И как стабильно будет ваше будущее, дорогие наши выпускники, на земле первого в мире коммунистического государства!

Директор благосклонно икнул. Александр Иванович отошел от трибуны. Потом еще раз оглядел зал и поклонился - коротко, старомодно и энергично. После этого он ушел со сцены, а Серафима еще несколько минут предавалась одам и дифирамбам. Все чувствовали себя неловко, понимая, что конец торжественной части прошел не совсем по плану.

Наконец, поднялся Сам. То есть директор. Он прошествовал к трибуне и долго, с ненавистью, смотрел на стакан с водой. Потом откашлялся и произнес:

- Сегодня... В этот торжественный день...

Все уже знали и без него, что происходит сегодня, и снова заскучали.

Генка не мог оторвать взгляд от Анюты. Серый то и дело толкал его под локоть, но он ничего не мог с собой поделать. Генке казалось, что весь сегодняшний праздник затеян ради нее. Ради того, чтобы все могли увидеть эту принцессу из сказки, залетевшую на огонек в грязный нищий зал, увешанный языческими кумачовыми полотнищами.

А она, чертовка, делала вид, что ни восхищенные вздохи, ни трусливые взгляды украдкой не имеют к ней никакого отношения. Вместе с красавицей матерью и аристократом отцом она казалась бабочкой, случайно залетевшей в пыльный подвал. Но на крыльях этого мотылька каждый уносился под самый потолок, не обращая никакого внимания на осевшую там пыль...

- Заканчивая торжественную часть, я хочу еще раз поблагодарить наших медалистов и чемпионов за тот вклад, который они добавили к престижу нашей школы. Я надеюсь вскоре увидеть вас, комсомольцы, в сплоченных рядах нашей Коммунистической партии... - директор откашлялся, в углу похмельного глаза блеснул фальшивый бриллиант слезы. - Спасибо вам, учителя. И вам, дети. Для нас вы навсегда останетесь детьми, даже когда ваши собственные сыновья и дочери пойдут учиться в нашу школу...

Тут все поняли, что нужно похлопать. Причем не просто похлопать, а встать и похлопать. И все встали и хлопали до тех пор, пока учителя гуськом не покинули президиум. Многие в зале плакали.

А потом начался ураган. Часть ребят кинулась на сцену, другая осталась в зале и принялась расставлять стулья по стенам. Через несколько минут на сцене оказались колонки, и всех гостей старше семнадцати лет довольно жестко выставили из зала. Грянула музыка и народ разбился по небольшим компаниям. Начался настоящий выпускной вечер...

- Как ты думаешь, что ему за это будет? - спросил Серый у Генки. Они стояли в школьном туалете и курили с непередаваемым чувством свободы. Теперь можно было делать все, что захочется. - Не знаю. Может, выговор? - Думаю, что выговором дело не кончится. Сильно выступил сегодня Иваныч... Имперские офицеры... Звучит, да? - Да. Звучит. Слушай, Серый, ты бы с Ленкой хоть сегодня потанцевал, что ли? Она ведь каждый день плачет. - А я тут причем? Хочет - пусть плачет. Надоест - перестанет... А ведь могут и из школы выгнать. - Ленку?! - Да причем тут Ленка... А вообще он правильно говорил. Только странно... Как будто все это может закончиться... - Что - все? - Ну, все... От Москвы, до самых до окраин... Ведь не может, Ген? Как думаешь? - Да ну тебя, с твоей политикой. Нашел, тоже, тему в выпускной вечер. Пошли в зал! - Пошли.

Ребята отправились в зал. Там уже вовсю гремела музыка.

- "Вот новый поворот..." - пела Машина Времени.

Все плясали, образовав кольцо вокруг Анюты. Она с Ленкой на пару стояла в самом центре и танцевала так, как не умел больше никто. У Ани были полузакрыты глаза, она улыбалась и, казалось, парила в нескольких сантиметрах над полом, в воздухе. Ей не было дела ни до кого, в том числе -до Генки. Особенно - до Генки.

У него защемило сердце. Его праздничное настроение камнем упало наземь. Он коротко развернулся на каблуках и ушел из зала прочь.

- "Пропасть или взлет, омут или брод..."

В спину ему прозвучал звонкий смех Ани...

Он шел по гулким коридорам и видел, как тени первоклашек беззвучно носятся друг за другом. Среди них была и его собственная тень. Она носилась вместе со всеми, не обращая никакого внимания на то, что за ней наблюдают. Она была смешна и неуклюжа. Она носила кота в ветеринарку и мастерила лук из веток орешника. Она оглядывалась за окно, где три месяца в году все было белым-бело... Она дралась и проигрывала. Дралась и побеждала.