Однажды, вдруг, когда-нибудь…

Странник
1

Приглушённые тона осени…

Да нет, вздор: как же тогда буйство красок, бунинское «осенний пёстрый терем»? Лес — жёлтый, красный, оранжевый, но ещё и зелёный и коричневый под ногами. И рыночные астры и жёлтые маковки золотых шаров. Это — из ряда природного. А есть ещё ряд урбанистический, по-простому — городской: жёлтые, красные, оранжевые, зелёные, коричневые «Жигули» и «Москвичи», цветные квадраты «классиков» на асфальте, чёрно-белые, контрастные жезлы милиционеров. Ну и одежда, конечно: одеваются нынче ярко, толпа пёстрая, нарядная.

Всё так. А как быть с небом?

Вспомнили Бунина — не грех вспомнить и Александра Сергеевича.

«Уж небо осенью дышало…»

Осеннее небо — блёклое, выцветшее под летним солнцем, выгоревшее, его уж и голубым иной раз не назовёшь, а если облака набегут, затянут — серым-серо…

— Бородин, спишь?

Это ему. Как гром небесный, как возмездие за леность мысли. Последний учебный год, пережить бы, перемочь…

— Куда там, Алевтина Ивановна, разве заснёшь?

Хамский ответ, конечно, но Алевтина простит.

— Дома надо спать, Бородин, а на занятиях слушать педагога.

— Я слушаю, Алевтина Ивановна, я весь — одно большое ухо.

Улыбнулась. Представила Игоря Бородина в виде уха. А однокашникам только палец покажи…

— Тихо, тихо… Прямо дети… Кончили разговоры, продолжаем урок…

Продолжаем… Итак, на чём мы остановились? Ах, да: приглушённые тона осени. Окна в классе чистые, отдраенные перед началом учебного года, за одну сентябрьскую неделю не запылились, а видно-то сквозь них лишь небо, тусклое, как стиранные-перестиранные джинсы с заплатами облаков. Каково сказано? Сравнение в духе конца двадцатого века, броское и убедительное, а также лаконичное.

— Ну ладно, — опять Алевтина, неймётся ей, — до звонка — пять минут, я вас отпускаю. Только тихо!…

Экое благородство! Хоть пять минут, да наши.

— Бородин, останься.

Не вышел номер.

— Надо ли, Алевтина Ивановна?

— Ну ты и нахал, Бородин! Если я говорю, значит, надо.

— Хозяин — барин, — это уж по привычке, чтобы его слово последним было. А так-то зря к Алевтине цеплялся, безвредная она и историю неплохо ведёт, интересно…

— Что с тобой, Игорь?

— А что со мной, Алевтина Ивановна?

— Ты в последнее время стал каким-то рассеянным, остранённым.

Красивое слово — «остранённый». А ведь если вдуматься — ничего хорошего. Остранённый — со странностями, сдвинутый по фазе, псих ненормальный. Спасибо, Алевтина Ивановна.

— Спасибо, Алевтина Ивановна.

— За что?

— Да нет, это я так.

— Что случилось, Игорь? Ты здесь — и тебя нет. На других уроках так же?

— Вам жаловались?

— Пока нет.

— Уже приятно.

— Десятый класс, Игорь, выпускной год. Ты идёшь на медаль…

Иду на «вы». Кто кого: я — медаль, или она — меня?

— Не волнуйтесь, Алевтина Ивановна, я постараюсь не подвести родную школу, альма-матер, так сказать, куда мы ребятишками с пеналами и книжками…

— Ну что ты за человек, Бородин?

Что за человек? Да так себе, серединка наполовинку, учёный мальчик с пальчик ста восьмидесяти сантиметров от полу.

— Обыкновенный человек, Алевтина Ивановна. Да вы не беспокойтесь, не надо, ничего со мной не случилось, просто сообразил, для чего мне голова дана.

— А раньше не знал?

— Раньше я ею ел. А теперь ещё и думать начал.

— Лучше поздно… И о чём думаешь, если не секрет?

— Обо всём, Алевтина Ивановна, мало ли о чём. Как надумаю — сообщу.

— Ну иди, Бородин, думай…

Вот и поговорили. Алевтина огорчена: не проникла в душу юноши Бородина, не нашла контакта, сейчас клянёт себя почём зря. И вправду зря. Бородин и сам нынче своей души не ведает, она ему — потёмки. Бедный, бедный Бородин… Так и заплакать недолго — от жалости к себе. А между тем права Алевтина: год выпускной, а завтра контрольная по физике. Хотя она и несложной быть обещает, однако же подготовиться надо.

Вышел во двор, навстречу — Пащенко, гордость школы, прыгун в высоту, отличный парень, друг и товарищ.

— Чего ты к Алевтине пристал?

— Это не я к ней, это она ко мне.

— Как завтра с физикой?

— А как? Напишем, не впервой.

— Я за тобой сяду, лады?

— Нет проблем, Валера.

— Что вечером делаешь?

— Думаю, — подчеркнул голосом.

Пащенко засмеялся.

— Ты, часом, не подался ли в дзэн-буддисты? Самосозерцание, самоуглубление… Хочешь, мантру подскажу?

«Мантра» — вещее слово, зацепка для ухода в нирвану. Интеллектуальный человек Валера Пащенко, всё-то он знает, всё-то он слышал.

— Спасибо, Валера, у меня есть.

А что ему ещё ответить?

— Не спрашиваю, не любопытствую, удаляюсь, удаляюсь. Помни о контрольной!

Помню, помню, на память пока жалоб нет. Всё будет в порядке, Пащенко заглянет через плечо с заднего стола, с его ростом это несложно, сдует что положено…

Вещее слово — «память». Отличная зацепка для самоуглубления. А какая память у семнадцатилетнего пацанёнка, ещё не жившего, а прораставшего у папы с мамой на виду? Память на события: переезд на новую квартиру, недельный поход на велосипедах по Московской области, поездка с отцом на Урал.

«О, море в Гаграх! О, пальмы в Гаграх!

Кто побывал, тот не забудет никогда…».

Память на вещи: опять же велосипед «Старт-шоссе» с десятью передачами — мечта восьмиклассника Бородина, потом цветной телевизор, новая мебель, пятидесятитомная детская библиотека… Память на встречи: тут всего и не перечислить… Что ещё? А ничего. Нечего вспоминать. И тогда на помощь может прийти чужая память. Отцовская, например. Хотя у него тоже, честно говоря, многого не наберёшь. Единственное, что было, — война. Так он тогда мальчишкой существовал — в эвакуации с матерью, с бабкой Игоревой. А отец, то есть дед Игоря, тот воевал, тому было бы что вспомнить для внука, да не дожил он до Игоря, умер в шестидесятом.

Итак, отцу нечего вспоминать, самому Игорю нечего вспоминать. Второе поколение беспамятных. А точнее, тех, кого жизнь не била, не устраивала кому испытаний, в которых человек проверяется на сжатие, на растяжение и на изгиб, говоря языком нелюбимой Пащенко физики. Второе поколение благополучных. Скучно жить на белом свете…

День у него был расписан по клеточкам: после школы обед, оставленный матерью на плите и в холодильнике, уроки — под ярким девизом «Иду на медаль!». Потом быстренько переодеться, хлопнуть дверью, бегом вниз, через дорогу, плюя на светофоры, в боковые ворота парка «Сокольники», мимо Дворца спорта, мимо кафе «Фиалка», мимо павильона аттракционов, мимо детского городка с деревянными лисами, волками и бабой-ягой, мимо забора международной выставки — дальше, дальше, в лес, в осенний парк, где ещё не поменявшие рыжую шкурку белки прыгают на плечо, тянут тупую мордочку за подачкой.

Там, за поломанной скамейкой, на которой никто не рискует сидеть, есть двойная берёза, как гигантская рогатка. Можно встать около, прислониться спиной к шершавому стволу, закрыть глаза…

А потом открыть и увидеть другой лес, и дорогу в другом лесу, сухую, ещё по-летнему пыльную, и низкий костёр у дороги, и старика Леднёва, прилаживающего котелок над костром. И услышать привычное:

— Набери веточек, Игорёк.