Однолюб

Глава 4. Люся Воскресенская

Первое время после автокатастрофы, а если точнее – сразу же после того, как очнулась и поняла, что с ней случилось, Воскресенская мечтала о смерти. Она лежала на кровати, плотно закрыв глаза, и думала, как бы было хорошо, если бы она умерла прямо сейчас. Людмила Павловна ненавидела свое тело, предавшее ее так неожиданно и страшно. Тело, которым она всегда так гордилась, тело, от которого она теперь хотела избавиться.

Так чувствуют себя только души умерших, когда уходят из этого мира. Вот они поднимаются и кружат первые девять дней по своему дому. И вдруг понимают, что одиноки. Им не докричаться до живых – дети обливают слезами подушки, муж сурово косится на прикрытое куском материи зеркало, и даже мать, которая вздрагивала во сне от твоих вздохов, не чувствует, что ты – бесплотным облаком – здесь, рядом. Но умершим легче, их души на сороковой день возносятся к другим душам, и одиночество заканчивается. Людмила теперь была как душа, для которой никогда не наступит сороковой день. Ее нет, ее никто не видит, она никому больше не нужна…

Разве что Петру. Он, пожалуй, взял бы ее в советники. Людмила редко сомневалась в том, что именно Рудавин сделал ее калекой. Это читалось в его ясном взгляде, да он особенно и не скрывал. Он сделал ее калекой не только для того, чтобы занять ее пост и пользоваться ею как источником информации. Нет. Он сделал это еще и для того, чтобы унизить ее, растоптать. Достаточно было прочитать досье Рудавина, чтобы узнать, как именно он расправляется со своими соперниками и врагами.

Последние два года, что она провела в этом доме под опекой глухонемых санитарок, почти сломили ее. Жить не хотелось вовсе. Но для того, чтобы уйти из жизни, нужно было проявить волю и желание, а ни того ни другого у Людмилы почти не осталось. Порой, глядя на отвратительную, светящуюся сознанием собственного превосходства физиономию Рудавина, который раз в месяц непременно появлялся в ее комнате, Людмиле хотелось заговорить с ним. Человек умирает от мысли, что он никому не нужен. Инстинкт быть востребованным сильнее гордости и даже здравого смысла.

А кроме Петра – кому она еще нужна? Никому. И это – правильно. Мир принадлежит живым, красивым телам. Как она раньше любила этот мир, эту жизнь!

Пора сдаваться, говорила она себе. Вот явится Рудавин, и она заговорит. Заговорит впервые за три года. Теперь ей казалось, что слова, произнесенные вслух, имеют почти магическую силу. Нужно заговорить, и тогда смертельная тоска, от которой некуда деться, отпустит, отступит. Решено, она заговорит сегодня же. Скажет немного. Может быть, просто попробует голос.

Людмила услышала за дверью шаги и замерла. Шаги были так не похожи на мягкое шарканье шлепанцев санитарок. Но это был и не Петр. Людмила потянулась, устроилась на подушках, вытянула шею, чтобы слышать отчетливее. Но напрягать слух не потребовалось. Раздался вскрик, стон, потом – возня. Что-то тащили по полу. Она могла поклясться, что – тело. Неужели она и Рудавину больше не нужна? Похоже, за ней пришли и начали убирать свидетелей. Все правильно, сама бы поступила точно так же, будь она на его месте. Значит – конец. По ту сторону двери по полу протащили еще одно тело. Она должна приготовиться и встретить свой конец достойно. Она должна…

И вдруг на нее обрушился целый водопад чувств, которые она все эти годы пыталась задавить мертвой и холодной логикой. Она поняла, что хочет жить. Пусть калекой, пусть всю жизнь не выходя из этой треклятой комнаты, но только – жить! Хочет до одурения, до того, что готова продать душу дьяволу.

Тем временем неуверенные шаги приближались к ее комнате. А жить хотелось все сильнее! Нужно… Ничего ей не нужно, кроме жизни! И она не отдаст ее просто так! Ну же! Дверь отворилась…

Когда он вошел, она чуть не закричала. Зажала себе рот обеими руками, и глаза ее забрызгали его разноцветными искрами. Он подошел к ней, сел рядом на пол.

– Покричи, если хочешь!

Она впилась глазами в дверь. Прошла минута, другая. Но никто не вошел.

– Никого нет, – то ли удивление, то ли вопрос вырвался у нее.

– Они нас не слышат, – ответил он радостно. – Пойдем домой.

Она снова метнула на него взгляд, полный ужаса: он ничего не знает.

– Я отнесу тебя, – добавил он, глядя в сторону.

И она поняла – знает. Все знает. Слезы закапали как дождь. Быстро, еще быстрее. Все лицо стало мокрым, и одеяло, которое она прижимала к себе изо всех сил. Он пытался отнять, а она прижимала все сильнее.

– Как хочешь, – сказал он, наконец, и завернул рыдающую женщину в одеяло. – Ты стала легче, – он улыбнулся ей во весь рот, поднял ее и прижал к груди.

Новая жизнь распахивалась перед ней настежь, вместе с дверью, которую открыл он…

Машина ждала у рощи. Он вел сам. Впервые за долгие годы она видела его за рулем. Вел осторожно, не превышая скорости, объезжая посты ГАИ, отмеченные у него на карте. У него не было прав. Если бы его остановили, это был бы конец. Он нацепил дымчатые очки, и теперь его можно было принять за разумного человека.

– Осторожней, – все время повторяла Людмила. – Осторожней! – говорила она с необыкновенной нежностью.

Он привез ее к себе. Стояла глухая ночь. Никто не выглянул в окно и не полюбопытствовал, что же там тащит дурачок-сосед. Он усадил ее в самое большое кресло посреди гостиной. Включил свет. На столе стоял огромный торт, на котором крупными буквами было написано: «С днем рождения, любимая!».

Он неуклюже топтался у стены, готовый по ее первому требованию расставить вещи по местам, а свои подарки выбросить в мусорное ведро. Она так часто кричала ему: «Сделай как было!» Но теперь она не кричала. Она плакала и захлебывалась слезами. Впервые он сделал что-то правильно.

Она довольна. Хоть и плачет. Ей понравилось. День ее рождения. Он не забыл. А она, кажется, немного забыла. Но теперь вспомнила…

Когда Людмила подняла на него зареванное распухшее лицо, он тоже заплакал и сказал ей:

– Ты такая красивая!

В этот день ей казалось, что слезы никогда не кончатся. Она целовала его в седой висок. Она говорила: «Мой дурачок!» Он стал рассказывать, как нашел ее, как устроил так, чтобы сделать ей подарок ко дню рождению. Она слушала и никак не могла понять одного: как же она могла забыть о нем? Единственный человек, о котором она не вспоминала в эти кошмарные годы, был тем самым человеком, который никогда не забывал о ней…

Его звали Витей Черновым, вернее – Витькой. Ей было тогда четыре года, а он ходил в первый класс, И она ему втайне жутко завидовала. И уже тогда считала, что он самый красивый мальчишка в их дворе. А он ее не замечал. Какому первокласснику интересно, что там про него думает малышня из песочницы. Ее мама говорила про него «серьезный мальчик». И тогда она поклялась себе учиться лучше него. Хотя куда уж лучше, ведь он не получил за первый год ни одной четверки.

Первую четверку он получил в пятом классе. Люськин портрет к тому времени красовался на доске почета их школы, на четыре ряда ниже, но ровненько под его портретом. Она часто бегала смотреть на переменках. Вот он, а вот она. «Большие» брали ее теперь в свою компанию. Не потому, что отличница, а потому, что одного с ними роста, и потому, что «одного с ними соображения». Она им рассказывала про книжки, которые брала читать в библиотеке. А они ей разъясняли всякие неприличные слова, которые без устали писали на заборах и гаражах.

Однажды она им рассказала про «Тимура и его команду». Понравилось всем. Из старых картонных коробок соорудили штаб, составили список беспомощных старух, которым станут помогать. Дело было только за выбором командира. Девчонки и несколько мальчишек были за нее. Но остальные мальчишки, а их было больше, стояли горой за Витьку. Тогда Люся с Витькой в первый раз подрались. Вокруг плотным кольцом стояли ребята и улюлюкали. Он победил. Она бежала домой с разбитым сердцем и разбитой губой. Но он на следующий день получил свою первую четверку.

Она думала, что он забыл, – это уже в седьмом, в ее седьмом, когда он, десятиклассник, впервые пригласил ее в кино, – но оказалось, он тоже все помнит. И драку, и четверку. «Люся, ты меня погубишь!» – сказал он тогда, смеясь. Они почти не смотрели на экран, шептались, а все вокруг на них шикали.

Люся это кино тоже не забыла. И все думала потом: вот если бы Виктор этого не сказал… Она проклинала потом весь мир: зачем он это сказал! Но тогда ей понравилась роль погубительницы. Она ответила: «Обязательно! Так что – держись!» Там же в кино Витька и поцеловал ее в первый раз. Люся ждала этого с четырех лет. А может, и еще дольше, только не помнила. Этот первый поцелуй был как стекло – прозрачный, чистый. Она несла его домой, как свое новое знамя. Легла в постель и решила: так теперь будет всегда. Но на следующий же день они поссорились.

Один из ребят, из зависти или просто сдуру, повторяя любимую присказку своей матушки, сказал ей: «Ты думаешь, одна такая у него? У него таких много…» Он еще что-то говорил, но она оглохла. Удивленно смотрела в небо, трясла головой, чтобы вытряхнуть невидимую вату, заложившую уши. А потом внутри нее произошел взрыв. Как в кино про фашистов, с фонтанами огня, с черным дымом, с кровавыми черно-белыми брызгами, только почему-то очень медленно, как в замедленной съемке. От этого сила взрыва показалась еще смертоносней. Она должна была умереть на том самом месте, где были произнесены ужасные слова. И она умерла. Вечером домой вернулась совсем другая Люся.

На следующий день она шаталась по комнатам как привидение, неподвижно часами сидела за столом, водя не заправленной чернилами ручкой по чистому листу. Остатки жизни вытекали по капле. Телефон молчал, пока мама не воткнула штепсель обратно в розетку. Люся уставилась на нее страшными пустыми глазами. Телефон сразу зазвонил.

«Это тебя, – сказала мама, улыбаясь, – серьезный мальчик». – «Привет», – услышала Люся его безмятежный голос. «Да как он смеет!» И решила погодить со смертью, согласилась встретиться, снова сходить в кино. Стеклянный поцелуй все еще горел на правой щеке.

Она потратила целый день на сборы. Мама разрешила ей надеть свое платье с красивым вырезом. Машка из соседнего подъезда одолжила фен в обмен на домашнее задание по математике. Ресницы Люся долго мучила щеточкой с тушью, пока они не загнулись вверх и не раскрылись, как у ее куклы Мальвины.

Увидев ее, он немного растерянно спросил, косясь на глубокий вырез и метровые ресницы: «Что это с тобой?» Она развернулась и ушла. Между ними на полгода повисло непонимание. Люся мучилась, старалась реже выходить на улицу и сидела за учебниками дни напролет. Ничего не хотела про него слышать, избегала всех подруг и знакомых. От нечего делать она обложилась учебниками по математике и щелкала задачки как орешки. Потому что за каждой формулой, за каждым решенным примером ей мерещилось решение собственной судьбы. Словно рядом с учебником математики сидел сам бог и внимательно наблюдал за каждым ее действием. «У тебя получилось, – говорил бог, – значит, он любит тебя!» Получилось – значит, любит. Она сама придумала себе такого бога, и не было ни одного примера, ни одной задачи, даже повышенной сложности, которые она не сумела бы решить.

А потом наступила зима, и они неожиданно столкнулись на улице. И замерли. Витька наклонился, неотрывно глядя ей в глаза, зацепил пушистого снега и бросил в нее. Подумав немного, она швырнула на землю модную сумку, и через несколько минут они, счастливые и облепленные снегом, уже хохотали как сумасшедшие. Все, что наговорили ей о Витьке, оказалось ложью. Мучительные полгода сократились до многоточия в их романе, и он завертелся дальше.

В десятом Люся узнала, что мать Виктора считает ее не слишком подходящей для сына парой. Это был второй удар, но он заверил, что уйдет из дома, если мать не переменит своего мнения. Люся успокоилась. Вообще-то спокойной их любовь назвать было трудно. Она была похожа на бурный горный ручей, все время спотыкающийся о камни, но преодолевающий все препятствия благодаря своей энергии и стремительности. Задуматься о препятствиях и о том, почему судьба неотвратимо ставит их на пути, времени не было. Время летело вперед, роман, опутанный поцелуями и нежными ласками, рвался во взрослую жизнь, чтобы окончательно успокоиться в зыбких судорогах незнакомой и манящей подлинной страсти.

Уже что-то говорилось о свадьбе. Его друзья, третьекурсники, уже обзаводились семьями, любовницами, кто-то даже детьми. Ее, десятиклассницу, все это манило и пугало одновременно. Он ждал ее выпускного бала, а она с приближением последнего звонка мучилась все сильнее. Как это – выйти замуж сразу же после школы? Ей хотелось учиться дальше, в школе ей сулили блестящее будущее. Во всех учебниках математики не было ни одной задачи, с которой бы она не справилась. Дома пылились дипломы олимпиад по математике – районной, городской, областной. Предстояло выступить на союзной. Учитель не сомневался, что и там она будет первой.

Чернов смеялся. Он не то чтобы не верил в ее способности, но откровенно не понимал, к чему ей все это. «Разве что в кулинарии, высчитывать пропорции крупы и воды…» Она злилась. На союзную олимпиаду в Москву уехала обиженная. Она заняла первое место и получила все грамоты, какие только возможно. Ее заметили. Пригласили доучиваться в закрытую московскую школу. Обещали стажировку в Принстоне. Солидный профессор в очках с золотой оправой расписывал Люсе грядущие перспективы так заманчиво, что у нее закружилась голова.

Это головокружение помешало ей объяснить Вите все обстоятельно. Разговор не получился. У нее кружилась голова, а у него начисто пропал слух. Вот так они и поговорили. Он ничего не желал слушать. Он понимал только одно – Люся не хочет выходить за него замуж. Он уже купил кольца. Он договорился с бабушкой, что та переедет к матери, уступив им свою квартиру. Хотя бы на первое время. Он присмотрел белое платье, которое ей непременно понравится. А она готова променять все это на какой-то дурацкий Принстон. Ее нельзя было отпускать! Он словно наверняка знал – если она уедет, то никогда не вернется. То есть вернется, конечно, но никогда не будет принадлежать ему. Она будет принадлежать своей дурацкой математике.

После поездки в Москву Люся переменилась. Слова профессора звучали даже в ее снах. Мир оказался больше и шире, чем их дворик. Но она никак не могла сделать выбор. Любовь к Чернову все равно была больше самого большого мира.

Его отчаяние, подогретое уязвленным мужским самолюбием, неожиданно поменяло форму. Он хотел показать ей, что с ним не стоит обращаться как с мальчишкой из параллельного класса, что он уже взрослый, он – мужчина. Соседи теперь часто видели его в компании друзей-однокурсников, навеселе возвращающегося домой. В компании были и девицы с взрослыми, хриплыми голосами. Люся тоже видела их. Девицы казались ей пугающе откровенными и бесстыжими. И еще ей казалось, что любая из них может дать Чернову гораздо больше, чем она.

«Они раскованные, – говорил он. – Вырастешь, сама такой станешь!» – «Никогда!» – ревниво шипела ему в ответ Люся, унося в своем сердце страшное, но заманчивое слово «раскованные». Дома она уходила с головой в математические расчеты, высчитывая свои шансы, чужие плюсы и минусы. Они раскованные, им плюс. Зато никто из них ни в зуб ногой в интегралах. Им минус. А ей плюс? Или здесь тоже минус? Она моложе и, как говорила мама, – свежее. А они постарше, зато наверняка уже посвящены во все таинства взрослой жизни, потому что ведут себя так, словно им давно все ясно. Это кому плюс, а кому минус?

Перед последним выпускным экзаменом к ней явился тот самый профессор в золотых очках. Приехал на симпозиум, решил навестить, подарил свою книгу, вышедшую на английском языке. Мама дрожащими руками разливала кофе по фарфоровым чашечкам старинного бабушкиного сервиза, впервые явленного к столу. Внимая профессору, мама вздыхала, и взгляд ее поминутно становился туманным, а губы сами собой расплывались в улыбке. Когда профессор ушел, она обняла Люсю за плечи и, не тая восхищения дочерью, сказала: «Подумать только, какое будущее тебе уготовано!» Мама работала портнихой и всю жизнь страдала от отсутствия вкуса у своих клиенток. Мир, расстилающийся за дверью ателье, казался ей необыкновенно привлекательным и манил вырваться, выделиться, преуспеть. Но она робела, надежды с годами таяли, желания тонули в рутине повседневности. Ей никогда не написать книгу, которую издадут в Штатах. А у дочери есть такая возможность. Профессор сказал – она лучшая. Весь мир должен знать, что ее дочь – лучшая. И это именно она вырастила необыкновенную девочку. Это она вложила в дочь мечту вырваться из обыденности, и Люся обязательно сделает это. Ведь это – ее дочь.

Мама предавалась мечтам. Она не знала о сомнениях дочери. И не поняла бы. Как можно выбирать между пусть даже очень хорошим мальчиком и своим будущим? Слово «будущее» она теперь произносила торжественным шепотом.

Узнав о визите светила математической науки, папа распечатал бутылку коньяку, мама нарезала лимон. Их лица светились счастьем. А Люся, глядя на эту семейную идиллию, вдруг решила: нет. Она не хочет быть математиком. Она тоже хочет вот такой семейной идиллии. Хочет жить душа в душу с любимым человеком. Это – важнее, а все остальное…

Выпускной бал состоялся ровно через неделю. Она возвращалась домой под утро. Под руки с поблекшими после бессонной ночи подругами. Чернов ждал возле подъезда – решительный, как знаменосец перед боем. Это произошло при всех. Он сказал, что хочет, чтобы она стала его женой, и напряженно замер, откинув голову и чуть прикрыв глаза, словно ожидая удара. Она в ответ улыбнулась и сказала «да». «Повтори», – попросил Чернов, не веря собственным ушам. Всю ночь он готовился к тому, чтобы справиться с другим ответом. Он готов был услышать «нет». «Да, – сказала она ему. – Я буду твоей женой!»

Он схватил ее в охапку. Девчонки затаили дыхание. Но он не стал целовать ее при всех. Остановился в последнюю секунду. Его дыхание обдало ее ухо жарким вздохом. Витька легко оторвал Люсю от земли и закружил. Маленькая толстушка заплакала и неловко захлопала в ладоши. Высокая тонкая блондинка нервно закусила губу. Их тут же пригласили на свадьбу. Он проводил ее до дверей и пожелал спокойной ночи. А потом поправился: «Ах да, до ночи еще далеко…»

До ночи действительно было далеко… Днем, когда она проснулась, родители подарили ей чемодан. Большой кожаный чемодан, наверно, страшно дорогой. «Это в дорогу», – сказали они и обнялись, словно уже осиротели. Она засмеялась и объявила им, что никуда не едет, а выходит замуж и очень этим счастлива. Мама быстро взглянула на папу, и губы ее задрожали. Папа воровато посмотрел на Люсю, пожал плечами и увел маму из комнаты.

Пока Люся плескалась в ванной, мама сидела в кресле, подавленная и разбитая. Невидящим взглядом она уставилась в пространство, где таяла ее мечта о знаменитой дочери. Мечта теряла контуры, мама дважды нервно порывалась встать, но папа удерживал ее. Но она услала его за валокордином, а сама прильнула к телефонной трубке. Выйдя из ванной, Люся нашла маму успокоившейся, хотя и пахнущей сердечными каплями. Радостно поцеловала мать в щеку, которую та подставила с явным удовольствием. Люсе хотелось побыстрее встретиться с Витей и рассказать о разговоре с родителями. Она позвонила, но трубку сняла его мама и холодно ответила, что он будет только вечером. «Не знает», – немного расстроенно подумала Люся. Но теперь никто и ничто не может помешать ее счастью. Даже его мама.

Вечер наступал только через пять часов, а через три с половиной часа в квартиру вошел профессор. Вежливо раскланялся, поздравил Людмилу с окончанием школы, попросил родителей разрешения переговорить с дочерью с глазу на глаз, шепнул что-то на ухо маме, отчего она широко улыбнулась и выскользнула за дверь. Вот, собственно, и все, что запомнила Люся из своего последнего дня, проведенного дома, в родном Ленинграде. Вечером, когда Витя с роскошным букетом белых роз, наглаженный, свежевыбритый и окрыленный позвонил к ней в дверь, мама, ловко изобразив удивление, сказала ему: «А Люся уехала в Москву. Разве вы не знали?»

Она много раз потом вспоминала этот день, перебирая все детали. Ей до смерти хотелось вспомнить, что же такое сказал ей тогда профессор, но она не могла вспомнить ни единого слова. Вспомнила только, как вышла с ним вместе из комнаты. Вспомнила улыбающуюся маму, протягивающую ей чемодан, куда уже было аккуратно сложено все самое необходимое. Вспомнила, как они с профессором спорили в самолете насчет теоремы… Первые дни в школе закрытого типа тоже прекрасно помнила. Лекции, библиотека, совсем немного сна, и все сначала. Дни были похожими один на другой, но работа была захватывающей, учеба – страшно интересной, а свободное время она с новыми подругами и друзьями проводила в жарких спорах о математике и психологии человека.

Когда Люся впервые вспомнила о Чернове, с ее «да» на крыльце прошло три месяца. Это воспоминание нахлынуло совершенно неожиданно, во время лекции по теории вероятности, и застало врасплох. Что она наделала? А главное – почему? Она ведь не собиралась… Как будто она потеряла память, а теперь вдруг все вспомнила. Люся посмотрела по сторонам. Вокруг сидели ее новые знакомые. Лица целеустремленные, все, не отрываясь, смотрят на доску. Расскажи она кому-нибудь из них о своих переживаниях, только махнут рукой и предложат решить интересную задачку.

Вечером она попросила у куратора разрешения позвонить по телефону. Он сразу же согласился: «Я вас соединю. Мама, наверно, соскучилась». – «Я хочу позвонить вовсе не маме», – осторожно сказала Люся, и взгляд куратора сразу же переменился. «Садитесь, – сказал он. – Нам есть о чем поговорить».

Так впервые она узнала о существовании организации. Ей повезло, сказал куратор, она попала в самую сердцевину жизни. Сердце организации состоит из математических формул. А у нее талант, огромный и особый. К тому же ее психика сильнее и устойчивее, чем у многих. Зомбирование действует на нее не так безотказно. Собственно, с ней и так вот-вот собирались поговорить начистоту. Тесты показали, что у нее есть большие организаторские способности и многие другие качества, которые вместе с математическим талантом ставят ее выше других «воспитанников». Ей хотят предложить интересную работу в организации и, конечно же, учебу. Как она смотрит на то, чтобы отправиться в Тибет?

Это уже было что-то из области фантастики. Люся помнила, как ей все это объясняли, но совсем не помнила, как дала согласие. А согласие, вероятно, она дала, потому что вскоре вокруг нее на многие сотни километров торчали лишь заснеженные горные вершины.

После Тибета была Южная Америка, после Америки – Принстон. Правда, занималась она там вовсе не математикой, а училась науке влияния на человеческое сознание, управления поведением, сканирования души. Много лет спустя, когда Люся стала Людмилой Павловной Воскресенской, она не раз вербовала членов организации, пользуясь этим умением.

Но куда бы она ни ехала, где бы ни находилась, какими бы тяжелыми ни были тренировки, она никогда не забывала тот вечер, когда сказала ему «да». Люся не могла написать ему, не хватало слов. Не могла объяснить, чем теперь занимается и какая силища руководит ею. Рассказывать было нельзя. Ее карьера в организации стремительно шла в гору. У нее оказалось так много талантов, что хотелось попробовать заниматься и тем, и другим, и третьим. Через семь лет она вернулась в Ленинград, чтобы занять место заместителя руководителя организации по вербовке кадров.

Дом ее ничуть не изменился. Казалось, без нее квартира уснула, родители встречают ее после долгого сна, и оттого их лица кажутся немного постаревшими и несвежими. Все по-прежнему. Только обои на стенах выцвели, деревья во дворе стали выше, дети, которых она запомнила строившими куличи в песочнице, теперь сидели на лавочке у подъезда и бренчали на гитаре. «Эй, – хотелось крикнуть им Людмиле, – это наше место!» Но не крикнула, а лишь сдвинула брови, проходя мимо, а в ответ получила вызывающие взгляды, в которых отчетливо читалось: «Ну чего тебе, тетка? Иди своей дорогой!»

Мама не упоминала о Викторе ни в одном письме. Ни разу за семь лет. Будто его и не существовало. Но по ее беспокойно заметавшемуся взгляду Люда поняла – он здесь, никуда не уехал, живет в той же квартире, на том же тринадцатом этаже. Она научилась читать чужие мысли, теперь ее невозможно было обмануть. Мама с надеждой спрашивала, нет ли у Люси кого-нибудь, и притворно сердито – не собирается ли сделать ее бабушкой? Нет, отвечала Люся, не собираюсь. И мамин взгляд снова уходил в пространство, подальше от Людмилы, от ее настойчивых глаз. Она ни о чем не спросила маму. Зачем, если человек смертельно боится этого? Тем более родной человек, которому ты не хочешь причинить беспокойства. Она пошла к подруге. К высокой тонкой блондинке, что жила двумя этажами выше.