Одноразовые чувства

"Мы – дети Мегаполиса. Им порождённые, им же и сожранные. Урбанистический каннибализм. Настоящего ничего не осталось".

Я отбросил ручку и посмотрел на часы – четверть первого. Мы с Нат уже опаздывали на похороны на пятнадцать минут. Она жутко нервничала по этому поводу. Впервые за долгие месяцы я увидел проявление её естественных чувств.

– Иван, ты издеваешься? – простонала сестра с порога моей комнаты. – Церемония уже началась!

– Бьюсь о заклад, мы не единственные опаздывающие, – парировал я, не спеша убирая ежедневник в нижний ящик письменного стола.

Там же лежали запасы пластин. Я покопался и нашёл "скорбь", с трудом предпочтя её "веселью". Откровенно говоря, мне было плевать, но как-то нелепо запороть диплом за пять недель до защиты из-за пары шуток и улыбку от уха до уха.

– Надо ещё купить цветы, – напомнила сестра и недвусмысленно посмотрела на мирно покоящийся на столе бумажник. Мой бумажник.

– Вскладчину, – отрезал я и резко встал.

– Не-а. Ты – старший брат, пятикурсник, а я всего лишь второкурсница. Поэтому платить тебе.

Секунду поразмыслив, я безразлично бросил:

– Что ж, значит, пойдём без цветов.

– Нет! – Нат испугалась подобной перспективы и сменила тактику. – У меня осталась последняя тысяча. И ту заняла у Женьки.

Я без труда вытерпел её жалобный взгляд, но решил не раздувать из мухи слона.

– Чего тебе никогда не придётся занимать, так это наглости. – Выждав необходимую паузу, я добавил: – Ладно, сестрёнка, я оплачу.

В маленьком магазинчике цветов я нарочно долго выбирал подходящие варианты. Опоздание на пятнадцать минут никто бы не заметил, а вот больше – другое дело. Похоже, до Нат, наконец, дошло.

– Мы берём вот эти, – вмешалась она и указала продавщице на вазу с тёмно-красными розами. – Четыре штуки.

Я усмехнулся и отсчитал необходимую сумму. Университет уже виднелся по курсу, но я никуда не спешил. Нат распаковала пластину скорби и сунула под язык.

– Поторопись! – Она дёрнула меня за рукав и одарила вопросительным взглядом. – Почему ты не принимаешь пластину?

– Передумал. К чёрту скорбь! Я ненавидел этого жирного ублюдка, как и все.

Сестра тут же остановилась.

– Вано, не беси меня, – прошипела она.

– У меня нет цели тебя бесить, – честно признался я. – Но сегодня – никаких пластин.

– Хорошо. С последствиями будешь разбираться сам.

– Идёт.

Как и опасалась Нат, мы явились на церемонию одними из последних. Не желая оставаться на задворках, я взял сестру за руку и потащил вглубь толпы. Все как один – вырядились в чёрное и имели суицидально-депрессивные выражения лиц. На многих из них виднелись следы высохших слёз, у женщин – украшенные потёкшей косметикой. Посреди университетской площади стоял гроб, из которого, подобно припорошённому снегом холму, выглядывало пугающее размерами пузо. Отныне обретшее вечный покой от пицц и пончиков.

Началось действие принятой Нат пластины. Она смотрела на гроб, слушала проникновенную речь священника, и в любую секунду я ожидал, что она вот-вот разревётся, как и остальные.

– Скорбящие лицемеры, – проговорил я вполголоса. – Неплохое название для сегодняшнего дня.

– Что ты сейчас сказал?

Я повернул голову и увидел перекошенное от ярости лицо. По иронии судьбы рядом с нами оказалась группа ректорских любимчиков, именуемых всеми "голубками". Ходили слухи, что в фаворе у толстяка имелось несколько студентов, в основном – смазливых пареньков с хрупкими фигурками. Он гарантировал им светлое будущее, а они в качестве платы посещали факультативные занятия в его загородном особняке. Разумеется, об этом никто и никогда не говорил в открытую, учитывая вес толстяка. В прямом и переносном смысле. Но ведь теперь он – труп, пусть и по-прежнему очень тяжёлый, и правила игры поменялись, не так ли?

– Что слышал, голубок, – ответил я значительно громче, чем планировал. Не сдержался.

Свора шакалов ощетинилась, а один из них (вожак, не иначе) набросился на меня с кулаками. Толпа расступилась, священник замолчал. Я быстро успокоил тщедушного голубка двумя ударами в корпус и одним в челюсть. Скорбящие лицемеры ахнули, кто-то завопил о безобразии и отсутствии стыда. Остальные шакалы, к моему удивлению, не поджали хвосты, а бросились на меня всем скопом. Я насчитал пятерых. Двоим мне удалось нанести макияж, но и сам я отхватил пару-тройку укусов. Через несколько секунд нас разняли.

– Ты мертвец, Скорпинцев! – закричал один из уцелевших. Мне льстило, что он знал мою фамилию, хотя я его – нет.

В тот момент я уже понял, что влип, поэтому не стал сдерживать себя.

– Мертвец – твой дружок, – я кивнул в сторону гроба. – А я живее вас всех.

Стоит ли говорить, что было потом? Те самые последствия, о которых предупреждала Нат. Тем же вечером меня вызвали на ковёр к проректору, Николаю Павловичу. Вот уж кого стоило бояться. Этот двухметровый атлант единоличными решениями отчислял студентов едва ли не группами, за что удосужился прозвища Палач Никола. После каждой сессии он вывешивал в холле университета так называемый "список на расстрел". Лентяев он ненавидел больше всего.