Однорукий аплодисмент

Глава 13

Не стану со всеми подробностями рассказывать про обсуждения и планы, про споры и предложения, про то, как мы лежали в постели без сна, потом спали, ворочались, ерзали, отчего падали одеяла, и мы снова и снова от холода просыпались; и про то, как скурили больше сигарет, чем я за всю свою прежнюю жизнь; и про стоявшие на тумбочке возле Говарда бутылки «Гранд Марнье», «Дюбонне», «Инвалид Порт», испанского шерри и прочего, которые мы выпили, в результате чего я теперь, став как никогда в своей жизни богатой, также и чувствовала себя как никогда в жизни плохо. Я все твердила Говарду, надо нам быть поумнее, отложить кое-какие деньги на черный день, а он говорил ладно, но не совсем от чистого сердца и с какой-то хитрецой.

– В любом случае, – сказал он, – есть одна вещь. Ты согласна, что было б хорошей идеей немножечко отдохнуть, оказаться в каком-нибудь месте чуть поближе к солнцу, чем Англия, ведь, похоже, зима грядет адская?

– Ну, – говорю я, – Рождество приближается, правда? Как-то неправильно ехать на Рождество отдыхать, правда? Я никогда не слыхала, чтобы кто-нибудь так когда-нибудь делал. В любом случае, люди нашего класса. – И я мысленно видела магазины, сплошь залитые светом, ребятишек с воздушными шариками, милый холодный и теплый запах Рождества и нас от всего этого вдалеке.

Говард взбеленился и говорит:

– Нашего класса? Люди нашего класса? Мы не в том классе, где были всегда, моя девочка, ничего даже похожего. Мы теперь в классе, который известен как денежный, и нам надо вести себя так, точно мы делаем в жизни последнее дело. – Потом он немножко смягчился и говорит, что можно прелестнейшим образом провести Рождество далеко от Брадкастера, просто вдвоем, с прелестнейшими в мире подарками, и с шампанским, и с танцами под тропической луной, и под звездами, и под пальмовыми деревьями, что колышутся под душистым бризом; очень романтическая идея, как в кино в те времена, когда было подобного типа кино и когда люди обычно ходили в кино. Однако я сказала:

– Рождество неправильно проводить на жаре. Это просто вообще будет не Рождество, правда? Я хочу сказать, само собой разумеется, на Рождество должен быть холод, правда?

И тут Говард со своими фотографическими мозгами принялся рассуждать насчет дневных температур в Вифлееме, когда родился Иисус, и что я консервативная или законсервированная, или какая-то там. А я снова и снова твердила, что Рождество без холода не было бы Рождеством, пока Говард почти совсем не сдался. В конце концов решили мы вот что: мы поедем в Америку, на самолете, и остановимся на Рождество в каком-нибудь большом отеле, или еще где-то, в Нью-Йорке, а потом, после Рождества, полетим, поплывем, или еще что-нибудь, на Карибы. Говард мне нарисовал на бумажке идеальный рисунок Америки со всеми островами, прямо из своих фотографических мозгов, показав, что имеет в виду под Карибами, чего я раньше никогда как следует не понимала.

Ну, вопрос был не такой простой, как в кино, где звонят в аэропорт, спрашивают, есть ли рейс на Нью-Йорк, и в ответ слышат: «Да, сэр, отправление через тридцать минут, только-только успеете». Для людей нашего класса трудностей оказалось гораздо больше. Во-первых, пришлось получать паспорта, на что ушло какое-то время. Потом надо было улаживать всякие вещи с агентами из туристического агентства «Джеспонс уорлд тревел» на Хай-стрит в Брадкастере, мимо которого я сто раз пробегала, но внутри никогда не была. До чего увлекательно было просматривать проспекты с картинками, где на тропических пляжах, абсолютно желтых, лежали абсолютно красные мужчины и женщины в солнечных очках, и с картинками, где были мосты типа детского конструктора «Меккано», и старые церкви, и небоскребы. Я все предоставила Говарду, а Говард мне предоставил только покупку нарядов в очень хорошем торговом центре в Брадкастере из трех больших магазинов не хуже любых лондонских, причем с очень хорошей одеждой. Говард сделал вот что: дал мне целую чековую книжку, пустую, если не считать его подписей, так что оставалось лишь вписывать сумму, уплаченную в каждом универмаге, а потом мне присылали покупки, сразу после клиринга чека, что бы это ни значило. Ну, как вы догадались, я потрясающе провела время. Купила платья для коктейля, костюмы, спортивные костюмы, чулки, обувь, белье. А еще сумочки и три дивных вечерних платья, сплошь пенистые и разорительные. Когда я опять встретилась с Говардом, тоже делавшим кое-какие покупки, только для себя, и рассказала ему, что купила и что все это пришлют, он сказал:

– А где шуба из норки?

Я на него взглянула, немножечко открыв рот.

– Но это невозможно, – говорю я. – Шуба из норки стоит тысяч и тысяч. Норковые шубы не для таких, как я.

Говард чуть не взбесился, выпихнул меня на улицу и говорит:

– Для, для, для. Ты получишь норковую шубу, слышишь? Ту самую, что стоит тысяч и тысяч. Слышишь? – И как бы заплясал в ярости прямо на улице, так что люди оборачивались и таращились на него.

И я пошла к меховщикам у Эйнштейна, и они пережили сильнейшее потрясение в жизни, когда я сказала, что хочу шубу из норки во всю длину, как носит королева. Доложу вам, это их пробудило от спячки, они даже свой чай расплескали, а одна девушка перевернула чашку. Они даже вывели из холодного склада маленького человечка, милого маленького еврейчика с кольцами и с курчавыми волосами там, где не было лысины, и он завертелся вокруг меня с поклонами, все никак не мог перестать. Дело кончилось тем, что достаточно хорошей на складе не оказалось, но они позвонят в лондонский филиал и с большим удовольствием придут к нам домой, принесут несколько на примерку. И меня с поклонами проводили оттуда в большом возбуждении.

Ну а когда мы вернулись домой, пробегав целый день по магазинам, то обнаружили поджидавшего у порога мужчину. Мы не слишком-то хорошо его разглядели, а он говорит:

– Мистер Ширли? Это вы – мистер Ширли, покровитель искусств?

Говард из этого не особенно много понял, однако сказал:

– Минуточку, – потом открыл парадную дверь и спросил: – В чем дело? Лучше заходите.

Ну, тот самый мужчина зашел, и теперь, на свету в коридоре, мы его ясно увидели. Это был молодой человек с жестким типом лица, без пальто, в одном толстом пуловере по горлышко, отчего я подумала, что на нем нет и рубашки. Это был темноволосый молодой человек с темными кругами под глазами и с каким-то обвисшим ртом. Волосы не совсем длинные, но прямой длинный чуб спереди все время свешивался на глаза. Лицо очень желтое, с виду довольно грязное. Но улыбка у него была очень милая. На нем были фланелевые штаны, которые показались мне чересчур легкими для зимы, а вдобавок они были грязные, в пятнах, и обувь у него тоже была грязная.

– Ну, – сказал Говард, ведя того самого молодого мужчину в гостиную, – по какому вы делу пришли? – Говард думал, что это, наверно, из туристического агентства или из какого-нибудь магазина.

– Я хотел сказать, что вы правильно распорядились своими деньгами, мистер Ширли, – сказал молодой человек. – Я их вчера получил. Девятьсот фунтов. Обещаю, я вас не разочарую.

– Девятьсот? – с удивлением говорит Говард. – Ох, ясно. Но, – опять с удивлением говорит он, – ведь я посылал чек на тысячу.

– Сотню Берт Ривс оставил себе, – пояснил молодой человек. – Сказал, что в действительности сделал дело агента и взял себе десять процентов комиссионных. О, кстати, меня зовут Редверс Гласс.

Говард был вынужден попросить, чтоб он еще и еще повторил это имя, пока не уяснил. Я подумала, странное имя, хотя на самом деле почему бы ему и не быть настоящим, никаких причин на то нету.

– Ну, – сказал Говард, – очень мило с вашей стороны приехать сказать спасибо, так сказать, лично.

– Не так сказать, – сказал тот самый Редверс Гласс. – Это действительно лично я. – Я подумала: это немножечко грубо, однако Редверс Гласс говорил с такой милой улыбкой, что никак нельзя было обидеться. – Я пишу историю своей жизни, – сказал он, – В стихах. Девять сотен как раз очень кстати.

– Очень рад, – сказал Говард. – Слушайте, знаете, вам ведь нечего было проделывать такой путь, чтобы просто спасибо сказать. Вполне можно было письмо прислать или еще что-нибудь.

– Я подумал, – сказал Редверс Гласс, а мы очень глупо все так же стояли в гостиной, мы с Говардом все так же в пальто, – подумал, поеду, реально своими глазами увижу того, кто покровительствует искусствам. И, – сказал он, оглядываясь вокруг, – живет в муниципальном доме. С самой, – сказал он, неожиданно повернувшись ко мне, – что ни на есть очаровательной женой, если, конечно, это ваша жена.

– Слушайте, – говорит Говард, готовый разозлиться.

– Я хочу сказать, – сказал тот самый Редверс Гласс, – что она может быть вашей сестрой, нареченной или кем-то подобным. – Тут он как бы поклонился, весь расплылся в улыбке, и я чуть-чуть хихикнула.

– На какой поезд вы думаете успеть? – спросил Говард. – Вы, наверно, хотите пораньше вернуться в Лондон.

– В Лондон? – сказал Редверс Гласс, словно Лондон был дурной привычкой или типа того. – О нет, не в Лондон. Если в провинции могут найтись покровители искусств, именно в провинции мне и следует быть. Если Брадкастер порождает людей вроде вас, бескорыстных жертвователей на благое дело, Брадкастер – того рода место, которое я так долго искал. Никто в Лондоне никогда не поможет, никто, нет, совсем никто. – И он снова мне улыбнулся. Лет ему было, наверное, столько же, сколько и Говарду.

– С Брадкастером все в порядке, – сказал Говард. – Ничего особенно плохого в Брадкастере нету. Можно сделать и кой-что похуже, чем немножечко пожить в Брадкастере. – Он все время не сводил глаз с Редверса Гласса, как бы взвешивая его. – Есть в Брадкастере пара хороших отелей, «Ройял», «Джордж», «Висячая лампа».

– Что висячая?

– Лампа. А еще «Белый лев», четырехзвездный отель.

– Люди, подобные мне, не останавливаются в отелях, – сказал Редверс Гласс и как бы весь съежился, будто хотел показаться совсем замерзшим и маленьким. – Люди моего класса. Может быть, люди вашего класса останавливаются в отелях, но я и подобные мне – нет. – И он обернулся ко мне, очень быстро тряся головой, и от этого губы его затряслись – бр-р-р. И тогда я сказала:

– Что ж, давайте-ка лучше все выпьем по чашечке чаю. Холод сегодня адский, – и пошла его готовить. А Редверс Гласс говорит:

– Очень крепкий, пожалуйста. Я люблю очень крепкий.

– Получите такой, – говорю я, – какой я люблю. Что за наглость. – Но не могла удержаться, немножечко про себя усмехалась, шагая на кухню. Нечасто увидишь в Брадкастере людей вроде этого Редверса Гласса. Нечасто увидишь поэтов и тому подобное. Когда чайник вскипел, я выложила на тарелку немножко бисквитов, а еще вытащила из банки ореховый кекс, который купила неделю назад, но его ни Говард, ни я особенно не любили, потом заварила чай и понесла все в гостиную.

Говард как раз говорил тому самому Редверсу Глассу:

– Вы самозванец проклятый, вот кто, и я, будь я проклят, собираюсь вас вышвырнуть прямо па улицу. – А увидев меня, говорит: – Этот тип называет себя поэтом и писателем, я его попросил процитировать что-то свое, просто чтоб посмотреть, настоящий ли он, а то, что он процитировал, вообще не его. Это из «Посвящается его скромной любовнице» Эндрю Марвелла, 1621–1978. Он думал, я не знаю, думал, мы тут все дураки распроклятые.

Редверс Гласс улыбнулся мне и подмигнул, пока Говард его разносил в пух и прах, и сказал:

– Это просто проверка.

– Проверять меня не ваше дело, – рявкнул Говард. – Это я должен вас проверять, большое вам спасибо.

– Не за что, – сказал Редверс Гласс. – Ореховый кекс восхитительно выглядит. Мне, пожалуйста, по-настоящему большой кусок. – Я только обрадовалась, так как Говард его ничуточки не любил, и я тоже. И Редверс Гласс набил полный рот ореховым кексом и сказал Говарду что-то типа: – Шам-шам-шам. – А когда проглотил, говорит: – Вы – один из очень немногих когда-либо виденных мною людей, сумевших раскусить мой небольшой обман. Вы действительно удивитесь. Сейчас я действительно процитирую вам что-нибудь свое собственное.

Но я, чтобы остановить его, говорю: – Съешьте еще ореховый кекс, – что он и сделал, кусок больше прежнего. Он был очень голодный. В школе нас никогда не учили по-настоящему ценить поэзию. Тот самый Редверс Гласс казался голодным до полусмерти. Он прикончил ореховый кекс вообще без всякого труда.