Офицерский корпус Русской Армии. Опыт самопознания

А. Редигер, А. Добровольский, В. Муромский. Офицер

Офицер — общее название для всех старших войсковых начальников, возвышающихся над категорией нижних чинов. Офицеров обыкновенно делят на обер-офицеров (до капитана включительно), штаб-офицеров (до полковника включительно) и генералов. Значение офицеров для армии громадное, т. к. на них лежит: 1) обучение и воспитание солдата, вообще подготовка войсковой части к бою и 2) управление этой частью в бою. Поэтому во всех армиях прилагаются заботы к образованию корпуса офицеров, вполне соответствующего своему назначению, для чего необходимо: а) подготовлять молодых людей к офицерскому званию, б) способствовать дальнейшему развитию младших офицеров, в) повышать по службе только лиц, действительно способных к занятию высших, более самостоятельных должностей. <…>

Чем однороднее первоначальная подготовка офицеров, тем легче применение мер к дальнейшему образованию их и подготовке к занятию более самостоятельных должностей; в этих видах во всех армиях установлены обязательные занятия: решение задач в поле и на карте, чтение сообщений на заданную тему и т. п. Но и при этих условиях далеко не все офицеры оказываются способными на самостоятельные должности, и приходится часть их лишать дальнейшего повышения — очевидно, что чем строже сделан первоначальный прием в корпус офицеров, тем число таких неспособных будет меньше и наоборот. Таким образом, система чинопроизводства и связанного с ним повышения в должностях вполне зависит от условий, принятых для производства в 1-й офицерский чин.

Чинопроизводство вообще может идти либо по линии, либо по выбору. 1-й способ более гарантирует интересы каждого служащего. 2-й, при правильном применении его, обеспечивает интересы службы, но легко вызывает среди офицеров интриги, зависть, подрывает товарищество. Поэтому желательно применять преимущественно производство по линии, допуская выбор лишь при назначении на высшие, наиболее важные должности; но это возможно только там, где 1-й офицерский чин дается со строгим разбором (германская армия; у нас — в гвардии, специальных родах оружия и службы), во всех же прочих случаях приходится выбирать или на основании аттестации начальства, или же по результатам особенных экзаменов, требуемых обыкновенно при производстве в 1-й штаб-офицерский чин.

Для пополнения корпуса офицеров, при мобилизации, до штатов военного времени во всех армиях имеются еще офицеры запаса. Они состоят частью из бывших офицеров на действительной службе в войсках, но главная масса производится из вольноопределяющихся, выдержавших небольшой теоретический и практический экзамен — таковы у нас прапорщики запаса.

Офицер — войсковой начальник, облеченный чином, который дается главой государства и обеспечивается существующими законоположениями. Офицеры составляют в войске особый класс, корпус офицеров, на который возлагается командование в бою и руководство обучением нижних чинов в мирное время.

Впервые слово «офицер» встречается в сочинениях герцога Филиппа Клевского «Kriegsordnung» (изд. 1573 г.), но оно еще не имело современного значения, а означало всякое лицо, занимавшее определенную государственную должность… Только к концу XVI столетия во Франции слово «офицер» приобрело современное значение, позже же перешло во все европейские страны. <…>

В Западной Европе корпус офицеров возникает лишь с появлением постоянных армий. Численный рост армий, вызванный продолжительными войнами в эпоху Людовика XIV, прицел к необходимости расчленения армии в бою на отдельные части. Частные начальники этих отдельных частей армии, по мере роста последней, приобретают в бою все большую самодеятельность.

В мирное время роль офицеров, особенно в вербовочных поисках, не была значительной, т. к. армия составлялась из солдат-профессионалов, остававшихся под знаменами в течение продолжительного времени; обучение же новичков не представляло трудностей и могло быть поручено старшим солдатам. Главная обязанность офицеров заключалась в поддержании дисциплины суровыми мерами, которые ввиду сбродного состава войск, вербовавшихся преимущественно из авантюристов, бродяг и преступников, считались в ту эпоху единственным средством для удержания их в повиновении.

Порядок замещения офицерских должностей бывал различен: по выбору нижних чинов или лица, которому поручалась вербовка полка; путем продажи офицерских патентов, а позднее — по назначению главы государства.

Но независимо от порядка назначения, создалась известная категория лиц, объединенных по свойству своих обязанностей и составивших офицерский корпус. В эпоху Фридриха Великого продажа патентов исчезает во всех европейских странах (кроме Англии), и чинопроизводство устанавливается по старшинству и за отличия. К этой же эпохе относится установление обязательности дворянского происхождения для получения офицерского звания.

Эта мера почти совершенно закрыла нижним чинам доступ в офицерский корпус. Сословный принцип скоро стал основной чертой отличия офицера от нижнего чина.

Великая Французская революция, разрушившая все сословные перегородки, устранила их и в армии, которая сама путем выборов быстро создала новый корпус офицеров, блестяще проявивший себя в войсках Республики и первой Империи. «Число великих генералов, — говорит об этой эпохе Наполеон, разом явившихся во время революции, как, например, Пишегрю, Клебер, Массена, Марсо, Дезе, Гош и другие, почти все начавшие службу солдатами, весьма замечательное явление».

При Наполеоне организация корпуса офицеров, установленная в эпоху революции, была окончательно утверждена и получила все основные черты (порядок чинопроизводства, обязанности в мирное время), свойственные корпусам офицеров европейских армий. Сословный принцип, временно поколебленный Французской революцией, удержался, однако, в большинстве европейских армий. В последние годы замечается тенденция к открытию доступа в офицерский корпус лицам недворянского происхождения и к допущению нижних чинов, имеющих определенный образовательный ценз, к производству в офицерские чины. <…>

Служа по призванию, офицеры являются в настоящее время представителями войска, носителями воинской чести и в этом смысле составляют особое сословие в государстве.

Обязанности офицера выражаются в трех направлениях: офицер должен руководить своими подчиненными в бою, обучать своих подчиненных требованиям военного дела и воспитывать их в сознании воинского долга, духа и чести. <…>

От офицера, как воспитателя и учителя солдата, Драгомиров требовал: 1) быть твердым в тех основах, на которых зиждется воспитание солдата; 2) обладать искренней преданностью и любовью к военному делу; 3) помнить, что люди, которые вверены его подчинению, не в состоянии применяться к нему, а он к ним должен примениться; 4) в возможной мере быть внимательным к нуждам подчиненных; 5) выработать в себе правильное отношение к закону и приказанию; 6) обратить особое внимание на то, чтобы прежде и тверже всего внушить солдату обязанности и только после того обряды; 7) делить с солдатом тягости службы; 8) уметь держать себя с солдатом.

По Драгомирову, офицер-начальник каждого ранга должен удовлетворять следующим условиям: 1) общее знание теории современного дела и, в частности, подробное знание теории и техники, относящихся к тому роду войск, в котором служит; 2) преданность Государю и Родине до самоотвержения, дисциплина, вера в нерушимость (святость) приказания, храбрость, решимость безропотно переносить все тягости службы, чувство взаимной выручки; 3) способность ориентироваться в окружающей обстановке; 4) решимость принимать на себя ответственность за свои действия и распоряжения в тех случаях, когда обстоятельства не позволяют ожидать распоряжений свыше; 5) частный почин; 6) привычка представлять себе цель каждого действия; 7) уверенность в необходимости служить делу, а не лицам, общей, а не собственной пользе. <…>

В России офицерский корпус комплектуется: а) молодыми людьми, окончившими военные училища, получившими предварительно общее образование и б) унтер-офицерами, поступившими на службу по жребию, охотниками и вольноопределяющимися; для производства в офицеры они должны удовлетворять определенным условиям служебного ценза и выдержать выпускной экзамен при военном училище. При мобилизации офицерский корпус пополняется офицерами запаса и прапорщиками, произведенными в этот чин за боевые отличия. Для дальнейшего усовершенствования образования офицеров и для подготовки их к службе в специальных отраслях военного дела в России существует 5 военных академий, офицерские школы и курсы. Порядок повышения в чине совершается: а) за выслугу определенного числа лет в предшествовавшем чине, б) по старшинству, т. е. по линии, в) вне очереди старшинства, г) за отличие по службе. <…>

Н. Глиноецкий. Исторический очерк развития офицерских чинов и системы чинопроизводства в русской армии

В ряду административных мер, клонящихся к благоустройству армии, бесспорно, одно из важнейших мест занимает система производства в чины и порядок замещения ими различных воинских должностей.

Чины определяют в войсках то место, которое каждый служащий может и должен занимать в рядах армии, указывают прямо на обязанности и права, какими пользуется каждое лицо, определяют степень власти ему предоставленной, а следовательно, и то доверие, какое может быть к нему питаемо. Отсюда очевидно то значение, которое должна иметь как самая градация чинов в каждой армии, так еще более и система прохождения этих чинов: прямо от этого зависит возможно лучшее замещение всех должностей, а следовательно, и успех всех военных предприятий, как административных, так и боевых.

С другой стороны, законоположения, относящиеся до чинопроизводства, имеют важное значение и на нравственную силу войск: ими поддерживается в военнослужащих дух честолюбия — эта могущественная пружина всех военных доблестей; слова, что каждый солдат может быть генералом, а еще более уверенность в том, что это не фраза, а исполняемая действительность, неоднократно делали и будут делать героев из людей самых скромных. Однако для того чтобы это было вполне действительностью, необходимо, чтобы законодательство гарантировало это важное преимущество каждому военнослужащему, чтобы каждый мог иметь то глубокое убеждение, что, где бы он ни находился: в отборных ли войсках или просто в полевых, в пехоте, кавалерии или какой-либо специальной службе — везде его служба будет надлежаще оценена, даст ему возможность повышения в чинах соответственно способностям и заслугам, доставит ему право на занятие высших должностей, удовлетворяющих его самолюбие, обеспечивающих положение как его собственное, так и его семейства. <…>

В жизни нашей армии представляется по этому предмету чрезвычайно оригинальное явление: при учреждении в России постоянных войск Петром Великим установлена очень правильная градация военных чинов, введены весьма рациональные положения о чинопроизводстве, но после того все эти положения видоизменяются, совершенно теряют свое первоначальное значение, причем исчезает всякая систематичность; время от времени проявляется стремление, делаются попытки к установлению порядка по этой части, но самые попытки только усложняют дело нашего чинопроизводства, обременяя его множеством дополнений, нередко противоречащих друг другу.

Наконец, только в последнее время Высочайшими повелениями 6 мая и 30 августа 1884 года сделаны существенные изменения не только в системе военных чинов, но и в самом порядке их прохождения. Изменения эти неизбежно окажут важное влияние на все наше чинопроизводство, но влияние это проявится еще в будущем; теперь же значение всех ныне принятых мер лучше всего может выясниться по сравнению с прошедшим, по сличению с тем, через какой хаотический порядок проходило наше чинопроизводство и как много на него наседало различных усложнений, почти не уяснимых и не имевших никаких разумных оснований.

Начало нынешней градации и современного значения наших военных чинов относится ко времени учреждения в России постоянных войск, причем хотя названия чинов заимствованы из Западной Европы, но в основу их учреждения легло совершенно верное правило, чтобы каждый чин соответствовал известной должности, связан был с определенными правами и обязанностями. Поэтому-то первоначально самое число чинов является крайне ограниченным; так, в 1672 году встречаются в наших военных установлениях лишь следующие чины, общие для всех безразлично родов войск: полковник — начальник полка, полуполковник — его помощник, капитан — командир роты, поручик — его помощник, прапорщик — ротный знаменосец, заменяющий в случае надобности поручика и имеющий помощника или ассистента в подпрапорщике унтер-офицерского звания.

Со введением в 1698 году постоянного разделения полков на батальоны, прибавлен еще чин майора, соединенный со званием батальонного командира, затем начались добавки и чинов, не имевших непосредственного значения; так, с 1703 года во всех войсках, кроме кавалерии, введен чин секунд-поручика или подпоручика, а несколько позднее того, но неизвестно когда именно, установлен в полках лейб-гвардии Преображенском и Семеновском чин капитан-поручика (штабс-капитана). <…>

Великим же организатором нашей славной армии установлены были и первые прочные законоположения о чинопроизводстве, заслуживающие полного внимания как по строго обдуманной целесообразности, так и по своей оригинальности, не представляющей ничего им подобного в учреждениях иностранных армий.

Законоположения Петра Великого о чинопроизводстве разбросаны во множестве указов, но главные черты их наиболее определенно выражены в следующем коротеньком указе от 1 января 1719 года: «1) чтобы никакого человека ни в какой офицерский чин не допускать из офицерских детей и дворян, которые не будут в солдатах в гвардии, выключая тех, которые из простых выходить станут по полкам, 2) чтобы через чин никого не жаловать, но порядком чин от чину возводить, 3) чтобы выбирать на вакансии баллотированием из двух или трех кандидатов».

В силу законоположений Петра Великого, все, как дворяне, так и недворяне, начинали службу рядовыми, последовательно переходя все ее ступени: капрала, фурьера, подпрапорщика и сержанта; дворяне и вообще недоросли знатного шляхетства почти исключительно поступали в ряды гвардии, которая только с 1735 года, т. е. уже при императрице Анне Иоанновне, стала комплектоваться рекрутскими наборами (из податных сословий) и то в крайне незначительном числе на первых порах.

Дальнейшее производство из унтер-офицеров в первый офицерский чин делалось по удостоению, баллотировкой всеми офицерскими чинами той части, в которой открывалась вакансия; переход же из одной степени в другую, как в обер-, так и в штаб-офицерских чинах, производился по старшинству службы в чин на открывающиеся вакансии.

Баллотировочные листы в гвардии проверялись и утверждались лично самим Государем, хорошо знавшим всех членов гвардии при ее тогдашней малочисленности. В армии же баллотировки должны были производиться не иначе, как в присутствии особого члена от военной коллегии. Утверждение в чинах предоставлено было до подполковника — фельдмаршалам, а полные генералы (генерал-аншефы) могли утверждать чины только до капитанского включительно; те и другие обязаны были сообщать об утвержденных ими чинах в военную коллегию, которая и выдавала на эти чины патенты. Производство в полковники и в чины генеральские непосредственно зависело от самого Государя.

Таким образом, Петром Великим впервые было установлено производство за отличие на основании выбора или баллотировки и к тому же вдруг в наиболее важных фазисах чинопрохождения, именно в первый офицерский и в первый штаб-офицерский чины. Законоположение — вполне замечательное как по своей справедливости, так и по оригинальности формы, установленной для его выполнения. Не менее замечательно и положение, созданное Петром Великим для учрежденной им гвардии. Не имея для комплектования армии надежными офицерами никаких источников, кроме призыва иностранцев, он создает в своей лейб-гвардии как бы офицерскую школу, в которую обязательно должны поступать все дворянские дети и в которой подготовляются деятели не только по военным, но и по общегосударственным делам.

Петровская гвардия послужила зародышем почти всех родов войск наших военных сил: артиллерия, инженеры, флот получали в рядах Потешных, а потом и в лейб-гвардии Преображенском и Семеновском полках свое начало; нижним чинам гвардии давалось общее научное образование, весьма солидное по тогдашнему времени: в полковых школах, учрежденных Петром, преподавались арифметика, геометрия, артиллерия, архитектура, метрология, французский и немецкий языки; с учреждением в последующие царствования кадетского корпуса и Московского университета дозволялось нижним чинам гвардии посещать классы этих заведений и бывали примеры, что за успехи в науках по аттестации университетского начальства гвардейцы повышались в чинах. <…>

Из числа нижних чинов гвардии почти исключительно комплектовалась офицерами наша армия при Петре Великом и при первых его преемниках, особенно в военное время; так, например, в 1758 и 1759 годах из одного лейб-гвардии Семеновского полка было произведено в армию офицерами 140 рядовых; подобные производства и назывались выпусками из гвардии.

В рядах же гвардии образовывались и начальники для занятия высших должностей в войсках; через ее школу, из рядов ее солдат, через длинный ряд постепенности чинов прошел сам Петр Великий, прошли все главнейшие военачальники не только его века, но даже и века Екатерины II, отчасти и времен императора Александра I, пока наконец не были заменены питомцами кадетских корпусов. Это то высшее назначение гвардии и выказалось по Табели о рангах Петра (1722 г.), по которой чин полковника гвардии поставлен в 4-м классе наравне с чинами генерал-майора сухопутных войск и артиллерии; чин подполковника гвардии — наравне с чинами бригадира армии и полковника артиллерии, чин майора гвардии — наравне с полковником армии и подполковником артиллерии и т. д.

При этом замечается, что штаб- и обер-офицеры гвардии, будучи назначаемы на высшие должности в армию, сохраняли обыкновенно свои гвардейские чины, гвардейскую линию производства и даже оклад жалованья, возвращаясь опять в гвардию по миновании надобности в их, так сказать, армейской службе. Этим и объясняется встречающиеся в прошлом столетии титулы: полковник армии и лейб-гвардии капитан или генерал-майор и лейб-гвардии майор; нередко чины по армии получались за боевые отличия с утверждения главнокомандующего, а в то же время производимый сохранял и свою гвардейскую линию производства.

Обычай сохранять линию производства по гвардии держался очень долго в наших войсках, так что в царствование императора Николая I было издано два указа, в 1837 и 1838 годах, для уничтожения положения, по которому переводимые в армию сохраняли гвардейскую линию чинов. Наконец, можно заметить, что в недавнее еще время при расформировании учебных войск состоящие в них капитаны гвардии были переведены в армию подполковниками с предоставлением им права быть произведенными в полковники единовременно с их гвардейскими сверстниками. <…>

Что касается до чинопроизводства, то главные черты его, установленные Петром Великим, оставались в нашей армии без изменений в продолжение почти всего прошлого столетия, будучи лишь дополняемы некоторыми узаконениями в видах предотвращения злоупотреблений, возникающих от сродства и лицеприятия, от учинения производства не по достоинству, а по старости. В числе этого рода узаконений есть одно в высшей степени оригинальное — это именно указ императрицы Елизаветы Петровны от 28 ноября 1742 г., по которому адъютанты генерал-фельдмаршалов и прочего генералитета производились в следующие чины не иначе, как по выслуге 10 лет в чине; в царствование Екатерины II срок этот уменьшен был до шести лет и окончательно отменен только в 1817 г.

В видах же устранения разных случайностей в чинопроизводстве, всякого рода переходы офицеров из одной части войск в другую были крайне затруднены и даже неоднократно запрещались особыми указами в прошлом столетии прямо в том внимании, чтобы переходящие не заслоняли дороги к производству более достойным.

Характеристично в этом отношении то, что в то время как для производства в первый офицерский чин и в некоторые последующие вовсе не требовалось подтверждения верховной власти, переводы из одной части в другую не иначе могли быть совершаемы, как по особым высочайшим именным указам, что было еще установлено указом 7 декабря 1731 г. Поэтому-то переводы бывали очень редки и если встречались, то более часто за особые отличия из армии в гвардию, причем, по указу 11 декабря 1725 г., «написывались в гвардию из других полков, с понижением двух чинов, по таковым уже старшинства не дается, и тем им быть довольным, что в гвардию записаны».

Рядом с воспрещением переводов вносился постоянно сильнейший разлад в системе чинопроизводства допущением в широких размерах верстания старшинством, производства для сравнения со сверстниками. Поводов к этому встречалось очень много: при том значении, какое имело в прошлом столетии наше военное сословие, в смысле наиболее развитой и образованной части нашего общества, офицерам постоянно представлялись многочисленные откомандировки к исполнению разных должностей и поручений не только в сфере военного ведомства, но и разных других поприщ; эти-то командировки более всего путали наше чинопроизводство: при открывающихся вакансиях повышались в чины лишь офицеры, находящиеся налицо, откомандированные куда бы то ни было являлись обиженными, отыскивали свое старшинство; военная коллегия, или же главнокомандующие, генерал-фельдмаршалы восстанавливали их права на производство, производили их, не стесняясь вакансиями, в сверхкомплект.

Отсюда явилось нарушение штатов, сверхштатные чины, что еще более усилилось, когда в царствование Екатерины II установился обычай производства зауряд, с заслугой некоторого числа лет за прежний чин; обычай этот введен был для того, чтобы обходить законоположение, что недворяне ранее выслуги 12 лет не должны быть производимы в офицеры: нередко таких лиц производили в офицеры ранее этого срока с заслугою в прапорщичьем чине недослуженного срока; очень часто такое лицо повышалось и в дальнейшие чины на вакансии, или же за отличие, и продолжало заслуживать свой термин.

Заслугу применяли и для производства в сверхкомплект при неимении вакансии, что крайне затрудняло военную коллегию, которая обязана была учитывать старшинство разных чинов и следить за штатным положением всех войсковых частей. Обязанности эти особенно затруднялись и просто делались невыполнимыми во время войн, когда фактически теряли всякую силу все законоположения о чинопроизводстве и даже правила баллотировки, а право жалованья в чины до подполковника включительно бесконтрольно предоставлялось главнокомандующим армии; последние же совершенно ничем не стеснялись, производили по своему усмотрению нередко и через чин, вовсе даже не сообщая военной коллегии о произведенных.

Все таковые злоупотребления и неустройства особенно усилились в царствование императрицы Екатерины II, когда при частых, почти непрерывных войнах во главе наших армий стояли вельможи всесильные как по своему положению при дворе, так и вследствие личных своих заслуг; с ними не могла, конечно, бороться военная коллегия, а нужна была более сильная власть, которая бы преобразовала все законоположения нашего расшатавшегося чинопроизводства.

По-видимому, император Павел имел в виду совершить это преобразование, но по кратковременности своего царствования, а может быть, и по неимению исполнителей, сочувствующих этому делу, не успел его исполнить и только как бы коснулся до некоторых вопросов, к тому относящихся.

Прежде всего император обратил внимание на градацию военных чинов, которая радикально изменена против прежнего, хотя в самых законоположениях нигде не имеется разъяснений относительно этих перемен. Так, премьер- и секунд-майоры упразднены и заменены одним майорским чином; капитан-поручики переименованы в штабс-капитаны, и чин этот введен во все войска, где его прежде не полагалось; в гусарских полках упразднен чин подпоручика, по примеру полков кирасирских и карабинерных, где он был уничтожен еще в 1786 г., а в драгунах чин этот остался по-прежнему; чин бригадира вовсе упразднен, наконец, уменьшено прежнее значение чина полковника гвардии; чин этот низведен по табели о рангах из 4-го класса в 6-ой, т. е. приравнен к чину полковника армии; этим было положено начало доныне существующему положению, что чин полковника во всех родах службы имеет одинаковое значение; единовременно с этим, как бы для сохранения прежней соответственности между чинами всех родов войск ниже полковничьего, в гвардейской пехоте и кавалерии упразднены были подполковники и майоры. <…>

Гвардия со времени штатов 1798 года получает ту особенность, сохранившуюся доныне, что командиры полков определены в генеральских чинах, а батальонами и эскадронами командуют полковники. Впрочем, вследствие измененного значения чина полковника гвардии, штатами для каждого из гвардейских пехотных полков назначено определенное число генерал-майоров и полковников, а именно: в Преображенском полку — пять генералов и 10 полковников, в Семеновском и Измайловском — по три генерала и по шести полковников.

В гвардейской кавалерии на каждый эскадрон, кроме командующего им полковника, определено иметь по одному ротмистру, штабс-ротмистру и корнету и от одного до трех поручиков.

Императору Павлу принадлежит также почин и в законоположениях о чинопроизводстве с явным стремлением к тому, чтобы вывести этот важный акт из прежней безурядицы и поставить его в надлежащую систему. На первом плане было постановлено, что повышение во все офицерские чины должно производиться не иначе, как с утверждения самого Государя, по представлениям военной коллегии, основанным на аттестации полковых командиров и других начальников, равную с ними власть имеющих; этим окончательно отнимались прежние права главнокомандующих и фельдмаршалов производить в чины помимо военной коллегии, что, как известно, привело все наше чинопроизводство в царствование Екатерины II в совершенно беспорядочное состояние. Императором же Павлом было установлено, чтобы все чинопроизводство постоянно было объявляемо в так называемых тогда «парольных приказаниях», которые перешли потом в форму Высочайших указов. Прежняя баллотировка, служившая основанием для производства в чины, вывелась окончательно из употребления еще во время войн царствования Екатерины II, так что не имеется и указания на то, когда именно она вполне уступила место производству, основанному строго на одном старшинстве, хотя и при особой аттестации ближайшего начальства. Как бы то ни было, но прежнее, установленное Петром производство по выбору вовсе исчезло из нашего законодательства, оставшись в нем только в виде исключительной награды за особые отличия, преимущественно для военного времени.

Установление чинопроизводства исключительно по старшинству совпадает и даже является как бы следствием тех мер, которые были приняты правительством в конце прошлого столетия для недопущения недворян к производству в офицеры. Затруднения к тому были поставлены воинским уставом 1796 года, которым подтверждалось не только не производить в офицеры ранее 12 лет, но даже требовать от них еще обязательной четырехлетней службы рядовыми до производства в унтер-офицеры. Вслед за этим указом 17 апреля 1798 года вовсе запрещено было представлять унтер-офицеров из недворян не только в офицеры, но даже в портупеи-прапорщики и подпрапорщики, так как в этих последних званиях должны были состоять одни лишь дворяне.

Все эти законоположения были рассчитаны на то, что впредь комплектование армии офицерами возможно будет производить исключительно выпусками из военно-учебных заведений, которые существовали только для детей дворян; все это было вполне согласно с духом тогдашнего времени, с существовавшим во всей силе крепостным правом; во внутреннем быту войск это отразилось установившимся было в нашей армии обычае, что для нижнего чина каждый офицер «барин», «господин», который может бесконтрольно распорядиться своими подчиненными как крепостными; подобные взгляды и обычаи были поколеблены только с сокращением сроков службы, но следы их не совсем изгладились и в настоящее время.

На деле, однако, ожидания правительства не оправдались: постоянное возрастание численности нашей армии, сильная убыль в офицерах в течение непрерывных почти войн конца прошлого и начала нынешнего столетия требовали такого числа офицеров, какое не в состоянии были доставить тогдашние немногочисленные еще военно-учебные заведения. К тому же усложнившиеся потребности государственной жизни стали отвлекать дворянское сословие от военного поприща, а преимущества, дарованные в 1785 году дворянству, повлияли также на уменьшение числа желающих служить в войсках из этого сословия. Все это вместе, несмотря на вышеуказанные законоположения, вызвало в широких размерах необходимость производства в офицеры и недворян обязательного срока службы, обращая внимание лишь на то, чтобы производимые имели по возможности соответственное офицерскому званию образование. Требование это подтвердилось несколькими указами императора Александра I, и лишь только с окончанием наполеоновских войн миновала надобность в усиленном комплектовании армии офицерами, как тотчас же, в 1816 году, было установлено, чтобы унтер-офицеры, не имеющие достаточного образования, при производстве в офицеры отнюдь не были оставляемы на службе, а увольнялись бы в отставку.

Несмотря, однако, на все эти законоположения и подтверждения, производство недворян в офицеры делалось в самых широких размерах и притом так снисходительно, что армия наша переполнилась необразованными и даже неграмотными офицерами; некоторым удавалось достигать и до командования отдельными частями, и до высших чинов; большинство же переполняло тогдашние местные войска, составлявшие так называемый корпус внутренней стражи. Еще в 1828 году, следовательно, уже после многочисленных подтверждений о непроизводстве без разбора в офицеры, командир названного корпуса генерал-адъютант граф Комаровский доносил Государю, что большинство офицеров корпуса настолько малограмотны, что не могут исполнять возлагаемых на них поручений, причем им предоставлен список 225 офицеров, вовсе не знавших грамоты.

Такое положение нашей армии обратило на себя серьезное внимание правительства и вызвало целый ряд самых серьезных мер, которыми особенно переполнена вся половина текущего столетия. В числе этих мер на первом плане стояло развитие разного рода военно-учебных заведений, что особенно заметно в царствование императора Николая, когда была создана целая стройная система кадетских корпусов, со специальными училищами по артиллерийской и инженерной частям во главе их. На поднятие уровня как общего, так и военного образования офицеров имело в то же время немалое влияние и увеличение численности войск гвардии, относящееся к концу прошлого и началу нынешнего столетия: в состав гвардии включены все роды войск и служб: пехота, кавалерия, артиллерия, саперы, пионеры, инженеры, Генеральный штаб и даже флотский экипаж; увеличивая численность гвардейских войск, предоставляя этим войскам более быстрое производство, имелось в виду замещать офицерами, прошедшими через гвардейскую школу, не только все высшие места в армии, но по возможности даже и должности полковых командиров и вообще начальников отдельных частей. В это же время было установлено, чтобы к войскам гвардии временно прикомандировывать армейских офицеров для изучения службы, возвращая их затем обратно в свои части.

Нелишне заметить здесь, что как развитию военно-учебных заведений, так и процветанию вообще специальных родов войск и самой гвардии весьма много содействовало и то, что постоянно во главе этих ведомств стояли ближайшие к царствующему дому члены августейшего семейства: все эти ведомства быстро и стройно развивались и доставляли вполне удовлетворительные по тому времени контингенты офицеров для нашей армии.

С развитием военно-учебных заведений представлялось менее надобности в офицерах, производимых из выслуживающихся, но лишенных всякого образования нижних чинов. С. 1829 года особенно было определено, чтобы производство в офицеры из нижних чинов было делаемо не иначе, как после строгого испытания, производимого ближайшим начальником, а в сороковых годах установлены уже правильные экзамены по программам не только для производства в первый офицерский чин, но и для получения преимуществ, Высочайше дарованных нижним чинам, отказывающимся от производства в офицеры. С того времени экзаменные требования постоянно все усиливаются, а для облегчения возможности удовлетворить этим требованиям при разных штабах по инициативе высших воинских начальников стали учреждаться юнкерские школы; последние, впрочем, исключительно предназначались для подготовки в них молодых дворян, добровольно вступающих в службу юнкерами.

Таким-то образом постепенно изменились прежние основания, принятые для производства в офицеры, именно установилось производство в первый офицерский чин на основании прав по образованию, определяемых выдержанием установленного экзамена; производство без экзамена допускалось в виде редкого изъятия, только за отличия военного времени. <…>

Некоторые из неудобств бывшей градации чинов были признаваемы еще в царствование императора Николая; так, в 1847 году предложено было установить звание старшего полковника, определив оное в V классе с тем, чтобы это звание было присвоено командирам полков и лицам, занимающим соответственные должности; прежний же чин полковника вводился в штаты пехотного полка для должности помощника командира полка. Рядом с этим созданием нового чина в том же году возбужден был вопрос о соответственности чинов должностям и об уничтожении чинов, не имеющих ни строевого, ни административного значений; тогда же состоялось и Высочайшее повеление об упразднении чинов штабс-капитана, штабс-ротмистра и подпоручика. Все соображения по обоим этим вопросам были уже разработаны в военном министерстве, но, вероятно, вследствие начавшейся вскоре Венгерской войны самое осуществление этих предположений не воспоследовало. <…>

В шестидесятых годах только по двум вопросам чинопроизводства приняты были некоторые меры, а именно: по устранению военных чинов из ведомств, не имеющих отношения к строевой службе, и по переводам в гвардию офицеров, выпускаемых из военных училищ.

По первому вопросу положено было для усиления вообще значения военных чинов устранить эти чины не только от военно-административных должностей, а тем более от должностей гражданского ведомства. Сообразно тому Высочайше было утверждено, чтобы на классных должностях, кои по штатам военного министерства и учреждений ему подведомственных определено замещать безразлично чинами военными или гражданскими, дозволять иметь только одну треть военных офицеров, с соблюдением притом правила, чтобы на подобные должности офицеры назначались не иначе, как по прослужении в офицерском звании четырех лет. Что же касается до уменьшения числа военных чинов на должностях гражданского ведомства, то еще в 1866 году объявлены были Высочайше утвержденные правила об уменьшении числа офицеров на разных должностях по министерству внутренних дел, а в то же время устранены военные чины из некоторых ведомств, как-то: лесного, телеграфного, путей сообщений, горного.

Существовавший с 1830 года вполне рациональный порядок выпуска лучших воспитанников бывших кадетских корпусов на службу прямо в гвардию изменен был в конце пятидесятых годов тем, что лучших воспитанников положено было выпускать из кадетских корпусов поручиками в армию, считая их лишь кандидатами для перевода в гвардию. Отсюда возникло множество усложнений в деле перевода из армии в гвардию, особенно усилившихся с упразднением военных училищ и с предоставлением командирам гвардейских полков права избирать по своему усмотрению для перевода в гвардию юнкеров, выпускаемых по 1-му разряду. <…>

Вопрос о выборе кандидатов на должности командиров отдельных частей, а равно и о порядке назначения на таковые должности, тесно связан с общим вопросом о чинопроизводстве. Это, так сказать, заключительный акт службы офицера, имеющий для каждого военнослужащего первенствующее значение, так как с этим актом связано увеличение степени власти и служебной самостоятельности, лучшее материальное обеспечение, наконец, и высшее общественное положение. По прежним законоположениям большинство наших офицеров, именно вся масса служащих в армии, находились в крайне незавидном в этом отношении положении: получение полка для них было почти недосягаемо, тогда как в некоторых других родах службы достигалось очень легко. Так, для получения возможности быть назначенным командиром полка, армейский пехотный офицер должен был получить чины майора и подполковника за отличие, удостоиться зачисления в кандидаты на получение отдельного батальона, который он получал обыкновенно не скоро, вследствие многочисленности таковых кандидатов; затем, прокомандовав успешно этой частью, производился за отличие в полковники, зачислялся в кандидаты на полк, на получение которого не мог скоро рассчитывать, так как из числа кандидатов по Высочайше утвержденной в то время очереди полковые командиры назначались один из гвардии и один из прочих родов войск, хотя последние превышали своей численностью первых в пять, шесть и более раз; так, например, в феврале 1871 года на 108 всех кандидатов в полковые командиры было назначенных: из гвардии — 14; из Генерального штаба — 31; из армии — 54 из других родов войск — 9. Нелишне припомнить, что самое зачисление в кандидаты доставалось в других родах войск гораздо легче, чем в армии; так, офицер, имевший счастье попасть в гвардию, получал все чины по линии, нередко достигал чина полковника в 15 лет службы и зачислялся в кандидаты прямо на полк только один раз, после двухлетнего командования батальоном в полку. <…>

Выработка и введение общей воинской повинности, а вслед затем Русско-турецкая война отвлекли надолго внимание военного министерства от вопросов, относящихся до чинопроизводства; только уже ныне благополучно царствующий Государь Император «во изъявление своего высокого благоволения к армии, за неизменную преданность ее долгу и доблестные заслуги в боях», Всемилостивейше повелел соизволить: офицеров армейских войск сравнять в преимуществах с офицерами специальных частей, что выразилось исключением из разряда штаб-офицерских чинов чина майора и производством вперед капитанов армии прямо в подполковники; вслед затем воспоследовала новая монаршая милость к начинающим службу офицерам: исключен из ряда чинов постоянной службы чин прапорщика, с оставлением вперед этого чина только в запасе армейских войск всех родов оружия, не исключая и кавалерии; чин корнета в кавалерии приравнен к чину подпоручика прочих войск. А с 1 января 1885 года прежнее ваканционное производство в чин поручика заменено производством за выслугу в чине подпоручика и корнета четырех лет; наконец, соответственно этим изменениям в системе младших обер-офицерских чинов, видоизменены и существовавшие правила о выпуске в офицеры воспитанников военно-учебных заведений, причем в основу принято, чтобы во всех родах войск воспитанники всех заведений начинали службу офицерскую с одного и того же чина, видоизменяя только их старшинство в оном сообразно их успехам при выпуске.

Единовременно с этими важными установлениями Государем Императором утверждены временные правила о производстве как капитанов в первый штаб-офицерский чин, так и подполковников пехоты и кавалерии в полковники. В этих правилах производство капитанов в подполковники обусловлено старшинством и избранием начальства, причем установлены общие линии производства по всем пехотным частям в трех различных регионах, а не по дивизиям, как было прежде. Единовременно с этим обстоятельно установлены предельный возраст, выше которого нельзя оставаться на службе в чинах капитана и подполковника, и определены сроки обязательной выслуги в этих чинах для повышения в следующие.

Вообще все законоположения за последние три года составляют чрезвычайно важный шаг в ряду наших военных преобразований; законоположения эти выводят наше чинопроизводство из ряда прежних многочисленных и крайне запутанных положений на более прямую и справедливую дорогу.

Число чинов уменьшено, вследствие чего установилось более соответствия между чинами и строевыми должностями: офицерская служба начинается одним и тем же чином подпоручика или равносильного ему корнета в кавалерии; это младший субалтерн-офицерский чин, продолжительность пребывания в котором четыре года — одинакова для всех, но уменьшается соответственно еще успехам, получаемым на школьной скамье; для должности старшего субалтерна — тоже один чин. Далее, для ротных командиров — опять два чина: младший и старший, штабс-капитана и капитана, из которых последний служит переходной ступенью к чинам штаб-офицерским, предназначаемым для командования более значительными, даже самостоятельными частями. Здесь уже производство в чины усложняется: до сих пор оно шло по полковым линиям, зависело только от одного старшинства выслуги; теперь же для перехода в первый штаб-офицерский чин требуются: выслуга в чине определенных лет, обязательное командование ротою два года подряд, возраст не свыше 50-ти лет, общей службы не менее 12-ти лет, да еще и сложная аттестация, удостоверяемая не только начальником дивизии, но и корпусным командиром, и представляемая военному министру через главных начальников военных округов.

Штаб-офицерских чинов также два для всех родов войск, кроме гвардии, где по-прежнему имеется только один штаб-офицерский чин полковника; здесь старший чин предоставлен для лиц, самостоятельно командующих отдельными частями, почему младший штаб-офицерский чин подполковника служит подготовительною ступенью для перехода в полковники, а потому самые правила производства в этот последний чин обставлены крайне обстоятельно и подробно; здесь опять определены предельные лета возраста, общей службы в чине подполковника, а самое производство совершается не иначе, как по наградным правилам.

Таким образом, ныне установились определенно две категории обер-офицерских чинов и одна категория штаб-офицерских; в каждой категории есть младший и старший чин, а именно: субалтерн-офицер — подпоручик и поручик, ротный командир — штабс-капитан и капитан, штабс-офицер подполковник и полковник.

Упрощение чинов значительно облегчает всякого рода переводы из одного рода войск в другой, когда в них неодинаковое число чинов. В то же время правила, определяющие порядок перехода от одних чинов в другие, так выработаны, что самые условия этого перехода усложняются по мере повышения чинов: чин поручика приобретается простою выслугою лет; следующие два чина даются уже труднее, и для находящихся в этих чинах являются уже условия, невыполнение которых закрывает им дальнейшее повышение в чинах; то же самое и в штаб-офицерских чинах, где условия повышения еще более осложнены; отсюда является точно определенное положение, что высшие чины, ведущие к самостоятельному командованию отдельными частями, будут доступны только для тех наиболее способных лиц, которые благополучно пройдут через все инстанции чинов и не застрянут на чинах капитанских и подполковничьих. При этом следует напомнить, что Монаршая милость не оставила и тех, кто по состоянию ли здоровья, по своему возрасту или, наконец, по способностям не может исполнять обязанности ротного или батальонного командира: для них установлены особые льготные правила, по которым они повышаются в следующие чины подполковника или полковника, но с увольнением от действительной службы.

Введение всех этих новых законоположений составляет радостное и крупное событие для нашей доблестной армии, хотя, к сожалению, от них предвидится более последствий в будущем, чем в настоящем. Подобные явления весьма обычны: почти всякое нововведение обильно своими последствиями в будущем, нередко нанося явный ущерб настоящему, подобно тому пахарю, который бросает семя в землю для того, чтобы со временем собрать плоды своих затрат. Так и в настоящем случае: новые правила производства неблагоприятно отозвались на многих личностях, особенно в капитанских чинах; но эти невыгоды чисто личные, одиночные, не должны быть принимаемы в расчет там, где дело идет об общей пользе, особенно о пользе дорогой для всех нас русской армии.

Н. Морозов. Воспитание генерала и офицера как основа побед и поражений

Первая половина XIX столетия ознаменовалась крупным переломом в жизни нашей армии, переломом, быстро и неожиданно приведшим ее от великой эпохи побед и славы к тяжелым временам поражений и упадка.

Блестяще и счастливо начался для нас прошлый век. Победоносная французская армия, предводимая Величайшим Полководцем мира, обойдя с громом побед всю Европу, нашла себе достойную соперницу лишь в лице тогдашней русской армии, которая, не имея на своей стороне ни гениального вождя, ни численного превосходства, тем не менее оказалась победительницей Великой Армии Наполеона.

Еще в то время, когда Австрия и Пруссия видели лишь одни жестокие поражения, когда их армии совершенно разваливались от первого же столкновения с французами, русская армия одна умела выдерживать бурный натиск наполеоновских войск и давать им жестокий отпор.

В то самое время, когда Франция занесла на славные страницы своей истории Вальми, Джемапп, блестящий Итальянский поход Бонапарта, Маренго, Ульм, Аустерлиц, Йену и Ауарштедт, Россия украсила свою историю Итальянским и Швейцарским походами Суворова, Пултуском, Прейсиш-Эйлау и Гейльсбергом и только, как бы в наказание за недоверие Императора к испытанным Екатерининским вождям и пристрастие к иноземцам, потерпела поражения под Аустерлицем и Фридландом, в первом из которых взялись заправлять австрийские стратеги, а во втором положительно сыграл в поддавки иностранец-главнокомандующий, заведший свою армию в роковую ловушку.

Война 1812 г., в которой русским талантам удалось исправить даже ошибки неудачного первоначального развертывания и в ряде боев не дать Великому Полководцу ни одной решительной победы, является величайшей гордостью нашей армии.

Наконец, походы 1813–1814 гг. окончательно упрочили за русскими славу победителей Наполеона и отвели армии первое место в Европе. Казалось, что отныне уже нет в мире силы, которая могла бы противиться русским…

Но вот прошло всего 13 лет и уже в походе 1828–1829 гг. русская армия далеко не оказалась на прежней высоте, далеко не проявила своей былой мощи; после ряда грубейших ошибок и промахов едва-едва удалось ей справиться с самой отсталой армией Европы.

Таких же недостатков и промахов с нашей стороны полон и 1831 год.

Наконец, Севастопольская кампания окончательно подорвала былую славу армии и показала наше полное бессилие бороться даже с такими отсталыми, кое-как собранными и плохо организованными европейскими армиями, как английская и французская того времени.

Таким образом, от сладкого увлечения блестящим прошлым пришла армия к горькой действительности настоящего.

В чем же причины этого печального явления? В чем корень зла? Отчего так быстро и внезапно разрушилась мощь той армии, выдающуюся силу и упорство которой в начале века признал даже наш достойный противник?

Ответы на эти вопросы для нас, военных, имеют не одно только историческое, но и громадное практическое значение.

Давно уже известно, что победа или поражение армии на полях сражений вовсе не является делом случая, не приходит извне, а лежит в самой армии, подготовляется всей ее жизнью в период мира.

И в зависимости от того пути, по которому идет воспитание армии в мирное время, ждут ее на войне или блестящие победы, или позорные неудачи.

Рассмотрев и сравнив состояние армии в период побед и блеска с состоянием ее в период поражений и упадка, указав, таким образом, на причины мощи армии в один период и ее слабости — в другой, можно этим способом указать и тот единственный, настоящий путь, по которому еще в мирное время должна идти жизнь армии, желающей быть победоносной на полях сражений. <…>

Наследие екатерининского века

Русская армия начала XIX столетия по многим сторонам своей жизни еще была армией Великой Екатерины, хранила в себе многие заветы славных вождей этого царствования, жила, даже, если можно так выразиться, бредила славными Румянцевскими и Суворовскими победами. И поэтому, чтобы полнее обрисовать армию начала царствования Александра, нельзя не обратиться несколько назад и бросить хотя бы самый беглый взгляд на армию Великой Государыни.

При этом оговорюсь прежде всего, что дать общую и полную характеристику Екатерининской армии есть задача положительно для меня невозможная как по недостатку места, так и по разнохарактерности этой армии, в которой даже отдельные полки зачастую самым противоположным образом различались между собою, давая картины самых резких и неожиданных контрастов.

Подобное положение дел в армии являлось следствием того, что самыми яркими и типичными чертами Екатерининской армии, чертами, унаследованными еще от Елизаветы, являлись громадная самостоятельность начальников и почти полное отсутствие контроля. Дух времени был таков, что даже командир полка являлся неограниченным и бесконтрольным хозяином в деле обучения и хозяйства полка. Боевая же подготовка войск того времени по самому закону всецело зависела от личности их начальника. Устав касался только обучения, «экзерциции», но в производстве маневров и учений допускалась громадная свобода начальников. Они сами вырабатывали для этого свои инструкции, от чего, конечно, происходило сильное разнообразие в обучении войск, но зато, с другой стороны, достигалось и соревнование начальников между собою.[1]

Гораздо худшее влияние имел недостаток контроля, породивший те колоссальные злоупотребления и ту распущенность, которые были присущи многим частям этой армии. Были полки, где вошло в обычай не исключать из списков бежавших и умерших, где распускали по домам часть нижних чинов и присваивали себе положенное на них довольствие. Некоторые полки простирали распущенность свою до самых невероятных пределов. Гвардия же до такой степени мало отвечала понятию «войск», что появился известный проект кн. Репнина — передать ее из военного ведомства в придворное.

Протекция и фаворитизм тоже свили себе прочное гнездо в армии. Отмечу для примера, что тогда, в обход Петровского закона, по которому для производства в офицеры требовалось пройти тяжелую солдатскую лямку, люди с протекцией стали записывать детей рядовыми в гвардию еще в младенчестве; известен случай зачисления на службу нижним чином еще до рождения.

Нахватав чинов с колыбели, молодые безусые юнцы чуть ли не сразу получали полки и являлись, таким образом, начальниками боевых, заслуженных ветеранов.

Много, очень много темных сторон еще можно найти в жизни этой армии, и все-таки, несмотря на все эти пятна. Екатерининская армия имела за собою и так много хорошего, что с нею не могла и думать равняться ни одна из европейских армий того времени, за исключением революционной французской.

Прежде всего следует отметить, что Императрица, вообще, сравнительно редко ошибалась в выборе своих помощников, а при этом условии ее система полного доверия и мощи исполнителю была как раз на руку талантливым людям, получавшим широкое поле для развития своих сил и способностей.

Энергичным, независимым и кипучим натурам, не укладывавшимся в рамки обыденной жизни, это царствование, несмотря на фаворитизм и интриги, было более других по нутру; так, безошибочно можно сказать, что только при тогдашней системе мог у нас вырасти и развиться оригинальный Суворовский талант.

Далее, сама Императрица всегда бодрая, живая, энергичная, не унывающая при самых тяжелых обстоятельствах, сумела и в армию влить тот же дух бодрости, энергии и веселья.

«Римляне никогда не считали врагов, а только спрашивали, где они?» писала она Румянцеву в ответ на его донесение о превосходных силах турок, и результатом этих слов явилась блестящая Кагульская победа, одержанная 17-ю тысячами против полутораста.

Благодаря достойным тогдашним вождям, дух беспримерной смелости и отваги, доходившей до дерзости, глубоко проник в армию; их же талантами русское военное искусство далеко опередило искусство соседей.

Как раз в то время, когда на Западе военное искусство застыло в мертвых формах и свелось к исполнению хитроумных маршей и контрмаршей, которыми думали решать судьбу войны без помощи сражений, у нас Румянцев первый указал новый путь к победам — атаковать неприятеля, искать его в поле, причем весьма образно и рельефно изобразил выгоды наступления перед обороной. «Нападающий, — писал он, — до самого конца дела все думает выиграть, а обороняющийся оставляет в себе всегда страх, соразмерно сделанному на него стремлению».[2]

Следующим наивысшим выразителем этого же смелого наступательного духа тогдашней армии явился Суворов, как известно, вовсе не признававший ни отступления, ни обороны.

«Шаг назад — смерть! Вперед два, три и десять — позволю».

«Сикурс, опасность и прочие вообразительные в мнениях слова служат бабам, кои боятся с печи слезть, чтобы ноги не переломить, а ленивым, роскошным и тупозрячим для подлой обороны, которая по конце, худая ли, добрая ли, рассказчиками также храброю называется».

Обладая громадным военным и общим образованием, зная несколько языков, выписывая положительно все лучшие журналы Европы, этот Великий человек рекомендовал широкое военное образование и своим подчиненным. «Генералу, говорил он, — необходимо непрерывное образование себя науками с помощью чтения». «Читай Юлия Кесаря, Аннибала и Бонапарта», — отвечал он на вопрос, как сделаться хорошим полководцем, указав, таким образом, тот же путь к познанию военного дела, какой впоследствии указал и Наполеон. Замечательно при этом, что в Наполеоне прозрел он Великого Полководца только за один его поход 1796–1797 гг.

Следом за Румянцевым и Суворовым тянется целая «стая славных Екатерининских орлов». Большой здравый смысл, верный взгляд, громадная независимая воля и энергия — общая печать этих личностей. Неудивительно, что часть армии, прошедшая серьезную боевую школу под руководством подобных начальников, действительно могла считать себя первой в Европе и с избытком искупала все недостатки и грехи другой части.

Насколько же идеи лучших вождей Екатерининского царствования опередили не только свою эпоху, но во многом и нынешнее время, можно видеть из следующих заметок. Требуя еще тогда широкой инициативы от подчиненных, Суворов в Польскую войну писал: «Спрашиваться старших накрепко воспрещаю, но каждому командиру в его окружности делать мятежникам самому собою скорый и крепкий удар, под взысканием за малую деятельность». В то время, когда на Западе солдат гоняли в бой, как стадо баранов, когда ныне выражение «они не знали» стало эпитетом минувшей войны, Суворов еще тогда требовал и добивался, чтобы «всякий воин понимал свой маневр». В то время, когда на Западе все обучение войск сводилось к параду и исполнению тех замысловатых построений, которыми Фридрих на закате своих дней морочил Европу, у нас еще Устав 1763 г. постановил «учить войска только тому, что им придется делать на войне».

После минувшей войны мы открыли Америку в виде применения войск к местности и приписали необходимость этого исключительно новым условиям боя, а между тем у нас же правила для обучения егерей 1789 г. гласили: «Приучать к проворному беганью, подпалзывать скрытыми местами, скрываться в ямах и впадинах, прятаться за камни и кусты возвышенные, укрывшись стрелять и, ложась на спину, заряжать ружье…».[3]

«Наставление же господам пехотным офицерам в день сражения» (1812 года), проникнутое Суворовским духом, прямо требует от начальников применять к местности свои части, причем только воспрещает отводить их для этого назад.[4]

До самого последнего времени у нас не сознавали значение огня в бою и осмеливались даже ссылаться при этом на авторитет Суворова, цепляясь за одну его фразу и не понимая его духа; а на самом деле — как бы в насмешку над своими мнимыми последователями — Великий Полководец как раз требовал от своих войск, и весьма настойчиво, хорошей и меткой стрельбы, причем добивался, чтобы на каждого солдата в бою было не менее 100 патронов количество по тогдашнему времени колоссальное.

Дальше же всего шагнули Екатерининские генералы в деле воспитания войск и истинной дисциплины.

В то самое время, когда на Западе личность подчиненного унижалась всеми способами, а солдат третировался как существо низшее, когда вся дисциплина была построена на палке капрала, которой, по выражению Фридриха, солдат должен был бояться больше, чем пули неприятеля, у нас еще Потемкин, будучи президентом военной коллегии, требовал самого внимательного отношения начальников к подчиненным и, в частности, относительно нижних чинов напоминал, что «солдат есть название честное, коим и первые чины именуются».

Еще дальше пошел Румянцев, совершенно уничтоживший в своей армии побои.

«Однако же, — пишет по этому поводу удивленный современник, — при всем том дисциплина и чиноначалие в должном уважении оставались».

В это же время Суворов допускал и возражения низшего высшему с тем только, чтобы оно делалось пристойно, наедине, а не во многолюдстве, иначе будет буйством.

Даже вопроса о форме одежды коснулись вожди того времени, и взгляд Потемкина по этому поводу обличает в нем большой здравый смысл и верный, чисто практический военный взгляд. В то время, когда вся Европа занималась перешиванием своих форм на прусский образец, видя спасение в этишкетах, петлицах, клапанах прусского покроя, Потемкин, добиваясь отмены в армии прусского костюма, введенного Петром III, писал: «В России, когда вводилось регулярство, вошли офицеры иностранные с педантством того времени, а наши, не зная прямой цели вещам военного снаряда, почли все священным и как будто таинственным. Им казалось, что регулярство состоит в косах, шляпах, клапанах, обшлагах, ружейных приемах и прочем. Занимая же себя таковою дрянью, и до сего времени не знают еще самых важных вещей… Словом, одежда войск наших и амуниция такова, что придумать почти нельзя лучше к угнетению солдата; тем паче, что он взят будучи из крестьян (в тридцать лет почти), узнает уже узкие сапоги, множество подвязок, тесное нижнее платье и пропасть вещей, век сокрушающих. Красота одежды военной состоит в равенстве и в соответствии вещей с их, употреблением. Платье — чтобы было солдату одеждою, а не в тягость. Всякое щегольство должно уничтожить, ибо оно плод роскоши, требует много времени, иждивения и слуг, чего у солдата быть не может».

При подобных взглядах и направлении, царившем в среде главных руководителей армии, нечего удивляться, что 34-летнее царствование Екатерины оставило глубокий след в нашей армии; в ней воспиталось целое поколение, всецело проникнутое здравыми, чисто военными взглядами. Бурное четырехлетнее царствование Павла пронеслось, как вихрь, над Екатерининской армией, многое переломало и испортило, но не могло вырвать с корнем тех добрых задатков, которые внедрились за предыдущую эпоху, и, как увидим ниже, эти добрые задатки не раз проявляли себя в тяжелую годину наполеоновских войн.

Вожди нашей армии в наполеоновскую эпоху

Теперь, дав посильную характеристику Екатерининской армии, перейду к ее наследнице — к армии начала царствования Императора Александра, чтобы рассмотрением последней отметить, в чем же заключался остаток мощи, таившийся в русской армии в эту эпоху и давший возможность ей одной из всех европейских армий тягаться с дотоле непобедимой армией Наполеона.

Прежде всего остановлюсь на командном составе армии и постараюсь обрисовать те личности, в руках которых находилась судьба ее в эту годину и высокими качествами которых не раз спасалась она.

Из ряда блестящих имен эпохи прежде всего выделяется имя героя Отечественной войны, Главнокомандующего кн. Голенищева-Кутузова Смоленского, слишком хорошо известного всякому русскому.

Ученик и любимец Суворова, этот, как его называет Д. Давыдов, Фабий наполеоновских войн впервые прославил имя свое в штурме Измаила, после которого Суворов сказал: «Мы с Кутузовым хорошо понимаем друг друга. Если бы Измаил не был взят, ни меня, ни его не было бы в живых».

Еще в 1805 г., поставленный в критическое положение после сдачи Макка под Ульмом и захвата французами Вены, Кутузов не только ловко уводит свою 40 тыс. армию от удара 200 тыс. армии Наполеона, но еще успевает нанести поражение отделившемуся корпусу Мортье. Перед Аустерлицем он с бессмертным кн. Багратионом видел, куда ведут армию австрийские стратеги и молодые русские флигель-адъютанты, и не его вина, что на представления об этом Император ответил словами: «Это вас не касается».

И вот, по меткому выражению Шильдера, в наказание за то, что «молодые флигель-адъютанты назло ему проиграли сражение», Кутузов находится в опале до 1812 г., когда по желанию общества и вопреки отношению Императора он вновь становится во главе армии и делается победителем Наполеона.

В Кутузове нет, конечно, ни гения, ни энергии Суворова. Но зато в нем налицо громадный ум, здравый взгляд, отличное образование, колоссальная опытность и хладнокровие. Его ни в чем не мог провести сам Наполеон, звавший с досадой своего опытного противника «старой лисицей». Приблизительно так же охарактеризовал его и Суворов словами: «Хитер, хитер. Его и Рибас не обманет». И нельзя не сказать, что именно такой вождь, проницательный и спокойный, и нужен был для борьбы с Наполеоном в той армии, где уже не было гения.

Нелюбимый Императором, преследуемый бездной интриг и сплетен со стороны Беннигсена и Барклая, восстановивших против него даже рыцарски благородного и открытого Ермолова,[5] Кутузов удержался среди всего этого и сумел остаться обаятельным и великим. Это был воистину народный вождь, сильный неограниченным доверием и беспредельной любовью войск и народа.

Следующей звездой первой величины является бессмертный кн. Багратион. Лучшей его характеристикой может служить следующая характеристика, данная князю его подчиненным.[6]

«Князь Петр Иванович Багратион, столь знаменитый по своему изумительному мужеству, высокому бескорыстию, решительности и деятельности, не получил, к несчастью, никакого образования… Высокие природные его дарования, мужество, деятельность и неподражаемая бдительность, заменившие ему сведения, обратили на него внимание Великого Суворова, которого он, можно сказать, был правою рукою в бессмертной Итальянской кампании… Он почерпнул в этой бессмертной войне ту быстроту в действиях, то искусство в изворотах, ту внезапность в нападениях, то единство в натиске, которые приобрели ему полную доверенность, неограниченную любовь и глубокое уважение всей армии.

В течение пятилетней моей службы при кн. Багратионе в качестве адъютанта его я во время военных действий не видел его иначе, как одетым днем и ночью. Сон его был весьма короткий — три, много четыре часа в сутки и то с пробудами, — ибо каждый приезжий с аванпостов должен был будить его, если известие, им привезенное, того стоило…

Невзирая на свое невежество, этот Ахилл наполеоновских войн постиг силою одного своего гения основные правила военного искусства; несмотря на значительное превосходство в сведениях своих подчиненных, он умел всегда сохранить преимущество своего сана, без оскорбления чьего бы то ни было самолюбия. Величественная поступь и осанка князя, орлиный взгляд его, производили обаятельное на всех действие». Жестоко заблуждается тот, кто видит в князе Багратионе только храброго генерала, простого рубаку. Всей своей боевой карьерой опровергает он это в высшей степени несправедливое и ошибочное мнение.

Для того чтобы составить себе славу на тяжелой, ответственной должности авангардного, или арьергардного, начальника, мало одной личной храбрости, недостаточно и умения разбираться на небольшом поле сражения; для этого в каждый момент надо уметь понять и оценить всю стратегическую обстановку, быстро найтись и принять верное решение, без всякой указки старшего начальника. И этим умением в высокой степени отличался кн. Багратион, ведь недаром же его оценил сам Суворов, которого не удивить было одной храбростью. К сожалению, однако, личность Багратиона с этой точки зрения до сей поры не разобрана и не оценена по достоинству.

Все мы знаем Шенграбен как образец упорства Багратиона в бою, но мало кому известен гораздо более великий его подвиг, спасший армию в 1807 г. и в полном блеске обнаруживший талант князя как военачальника.

В январе 1807 г. неудачные распоряжения Беннигсена ставят русскую армию в опасное положение: она разбросана и сообщения отходят от фланга. Пользуясь этим, Наполеон готовит свой гениальный план, грозящий нам полной гибелью. Главнокомандующий не подозревает опасности и не обращает внимания на донесения шпионов о передвижениях французов. Наполеон уже готовит свой удар, и в тот момент, когда, по выражению Леттов-Форбека, «корсиканский лев уже готовился сделать прыжок», кавалерия кн. Багратиона перехватывает два приказания Бертье. По отрывочным данным этих приказаний князь сумел сразу разгадать весь план Наполеона и, будучи младшим из всех начальников отрядов, помимо Главнокомандующего решился распорядиться сосредоточением армии, причем своими действиями не только расстроил весь план Наполеона, но и лишил Императора содействия целого корпуса на все время Эйлауской операции.

Не менее велик Багратион и в операциях 2-й армии в первую половину 1812 года, когда он не исполняет троекратного, письменно повторенного повеления Императора и, действуя по обстановке на свой страх, спасает армию и уводит ее из ловушки, приготовленной Наполеоном.

Будем надеяться, что когда-нибудь этот бессмертный витязь получит наконец верную оценку своей боевой деятельности и своего таланта как один из тех удивительнейших самородков, которые и без широкого образования могут быть выдающимися военачальниками.

Следующей не менее крупной величиной в среде командного состава армии, бесспорно, является Ермолов.

«Он представлял редкое сочетание высокого мужества и энергии с большою проницательностью, неутомимою деятельностью и непоколебимым бескорыстием; замечательный дар слова, гигантская память и неимоверное упрямство составляли также его отличительные свойства».[7]

Будучи весьма образованным человеком, Ермолов обладал очень острым языком, который доставил ему массу неприятностей. Как горячий патриот, он вместе с кн. Багратионом являлся одним из главных сторонников русской партии и горячо боролся против иноземцев, пользовавшихся таким влиянием при дворе Императора. Известна его просьба о производстве в «немцы», его язвительный вопрос в приемной Императора: «Простите, господа, не говорит ли здесь хоть кто-нибудь по-русски?» Но поразительно при этом, что язык Ермолова, весьма колкий в разговоре со старшими, совершенно изменялся по отношению к младшим, которые всегда находили в нем самого ревностного, смелого и правдивого защитника своих прав. Характерно, что он не только никогда не позволял себе ни малейшей дерзости или невнимания относительно младших (особенно провинившихся), но выслушивал все справедливые возражения своих подчиненных. И наряду с этим старшим он зачастую говорил совершенно непозволительные дерзости. Так, в 1805 г. в бытность свою еще батарейным командиром, на замечание, полученное за худых лошадей от смотревшего его батарею грозного Аракчеева, подполковник Ермолов не убоялся ответить: «По службе, В. Сиятельство, наша участь часто зависит от скотов». Смысл фразы был хорошо понят Аракчеевым.[8] В тех случаях, когда дело касалось убеждений Ермолова, заставить его поступить вопреки своим взглядам было не под силу и Государю. Так, на одном из франкфуртских парадов в 1813 году Император за какую-то ошибку при церемониальном марше приказал Ермолову арестовать начальника дивизии. Ермолов, не сочувствуя этому взысканию, отказался исполнить повеление Александра, когда же приказание было повторено, то ответил, что он в таком случае пришлет собственную шпагу, но не будет уже иметь подлости взять ее обратно. Этим все дело и кончилось.[9]

Ум, простота и приветливость Ермолова создали ему в армии такое обаяние, с которым равнялось только обаяние князей Багратиона и Раевского.

Фельдъегерь, привезший в 1826 г. в Петербург присяжные листы кавказской армии, своими словами весьма рельефно выразил это великое обаяние имени Ермолова.

«Алексей Петрович, — сказал он, — так боготворим в Грузии, что, если бы он велел присягнуть персидскому шаху, все бы тотчас это сделали» (Д. Давыдов).

Впоследствии, уже находясь в немилости, Ермолов, вопреки общему правилу, продолжал служить кумиром России.[10] Так, в Московском благородном собрании при появлении Ермолова вставали и первыми кланялись ему все знакомые и незнакомые, не только мужчины, но и дамы; всякий извозчик знал дом, где жил «Алексей Петрович», со всеми ласковый и всем одинаково доступный.

В истории наполеоновских войн имя Ермолова блещет почти во всех сражениях. Начиная с Прейсиш-Эйлау, где с ротой конной артиллерии он по своей инициативе, без всяких приказаний, без прикрытия прискакал к месту катастрофы и огнем остановил наступление французов, чем спас положение армии; с именем Ермолова связаны лучшие страницы нашей истории; особенно же блестяща его деятельность как начальника штаба 1-й армии в 1812 г. у Смоленска, в бою под Лубиным. Крупную роль сыграл он в Бородинском сражении и в пленении корпуса Вандамма под Кульмом, создав себе прочную славу способного военачальника.

Упомяну и о личности Барклая де Толли, с именем которого тесно связаны события эпохи. Правда, он далеко не отличался благородством своих сподвижников; в письмах его к Александру в 1812 году можно видеть много зависти и недоброжелательства к Кутузову, а в дальнейшей деятельности после 1814 года он явился деятельным помощником Аракчеева по уничтожению русской мощи. Тем не менее деятельность Барклая как боевого генерала имеет за собою много светлых страниц.

«Барклай де Толли, — пишет Д. Давыдов, — с самого начала своего служения обращал на себя внимание своим изумительным мужеством, хладнокровием и отличным знанием дела». Обучение им 1-й армии перед войной 1812 г. заслуживает особенного внимания. Так, еще тогда он требовал от своих войск ежедневного маневрирования и обращал особенное внимание на умение применяться к местности. Желая развить в подчиненных находчивость, он постоянно практиковал неожиданные нападения на штаб-квартиры соседей; при этом любопытно, что когда один батальонный командир сам произвел неожиданное нападение на штаб-квартиру Барклая и его самого взял в плен. то это доставило Барклаю величайшее удовольствие.

Сумрачный, постоянно угрюмый, бесстрашный, неутомимый и холодный, как мраморная статуя, Барклай своим мужеством и спокойствием вызвал даже поговорку среди солдат: «Поглядя на Барклая, и страх не берет».

Потеряв привязанность армии в первую половину Отечественной войны, он вновь вернул ее своим поведением в Бородинском сражении и своей безупречной боевой деятельностью, конечно, искупил сторицей все свои недостатки.

Далее, говоря о доблестных вождях этой эпохи, нельзя миновать и светлой личности гр. Остермана-Толстого, отличавшегося редким благородством, неимоверным хладнокровием и замечательным упорством в бою. Снаружи сухой и как будто черствый, а в то же время необыкновенно сердечный, простой и в высшей степени гуманный человек. Характерной его чертой, по свидетельству современников, являлось удивительное спокойствие и ничем не возмутимое присутствие духа в самые критические минуты.[11] Первый из русских генералов, имел он страшную честь встретить в 1806 году самого Наполеона на поле сражения. Отброшенный на далекое расстояние от армии, без определенных инструкций, мог он весь день 11 декабря наблюдать приготовления к переправе 40 тыс. корпуса Даву. Имея всего 7 тыс., но зная, что армия наша разбросана и не готова к бою, он принял на свой страх смелое решение вступить в бой с самим Наполеоном.

И в темную декабрьскую ночь при зареве запылавшей деревни Помехово, когда одна за другой повалили в атаку густые колонны французов и с одного фланга до другого понеслись грозные крики, указывавшие на присутствие самого Императора, гр. Остерман сохранял свое обычное спокойствие и, отбив ряд атак, только к утру стал отходить к Насельску, дав возможность французам пройти в этот день всего 16 верст и выиграв время на сосредоточение армии.

Таков же он и в боях под Пултуском, Эйлау, Островной. Ему же обязана Россия и Кульмской победой, где сдался в плен целый корпус Вандамма.

Остановлюсь и на личности Раевского, горячо обожаемого любимца войск.

«Свидетель Екатерининского века, памятник 12 года, человек без предрассудков, с сильным характером и чувствительный, он невольно привяжет к себе всякого, кто только достоин понимать и ценить его высокие качества», — так характеризует его Пушкин. Не менее выразительна и характеристика Дениса Давыдова: «Он был всегда одинаков со старшими и равными себе в кругу друзей, знакомых и незнакомых, пред войсками, в пылу битв и среди мира. Он был всегда спокоен, скромен, приветлив, но всегда сознавал силу свою, которая невольно обнаруживалась в его физиономии и взоре при самом спокойном его положении».[12]

Напомню, как на плотине под Салтановкой вывел он перед колонну своих двух сыновей 10 и 16 лет под картечь французской батареи, жертвуя самыми дорогими существами для пользы родины. Еще более велик он в Бородинском сражении, когда, ожидая с минуты на минуту грозного удара французов, он не думает о себе и своей позиции, а без всякого приказания, по одной просьбе, посылает половину своих войск на поддержку атакованному соседу.

Упомяну и о скромном, добродушном, приветливом Дохтурове.[13] Последним оставляет он поле Аустерлицкого сражения, устраивая арьергард армии. С радостью, совершенно больной несется защищать Смоленск, говоря: «Лучше умирать в поле, чем на постели». Он же выдерживает и упорный бой под Малоярославцем, где рухнула последняя надежда Наполеона открыть себе путь в наши хлебородные губернии.

Не могу обойти молчанием и доблестного Неверовского, «любимца солдат и старшего брата своих офицеров». Подвиг его под Красным, где с шестью тысячами только что набранных рекрут отразил он атаки 15-ти тыс. конницы Мюрата и спас наше положение, есть наилучшее доказательство могучего значения хорошего начальника.

«Я помню, — пишет Денис Давыдов, — какими глазами мы увидели эту дивизию, подходившую к нам в облаках пыли и дыма, покрытую потом трудов и кровью чести! Каждый штык ее горел лучом бессмертия! Так некогда смотрели на Багратиона, возвращавшегося к армии в 1805 г. из-под Голлабрюна» (после Шенграбена).

Не утруждая внимания читателей характеристикой остальных героев этой великой нашей годины, перечислю лишь имена, наиболее выдающихся из них, напомню про гр. Витгенштейна — геройского защитника Петербурга, пылкого, талантливого гр. Каменского, Милорадовича, Коновницына, Багговута, Воронцова, Палена, Ламберта, Паскевича. Кульнева, лихих артиллеристов гр. Кутайсова и Никитина, отчаянных партизан: Д. Давыдова, Дорохова. Фигнера и Сеславина.

Достаточно и этих кратких характеристик, и даже одного простого перечисления имен, чтобы видеть, какое богатое наследие осталось армии от Екатерининского царствования. Глубоко прав Ермолов, писавший в одном из писем Воронцову (Архив Воронцова) перед 12-м годом, что многие наши генералы превосходят французских по своим качествам и знаниям; правда, наряду с этим он отметил, что в армии был известный процент генералов, совершенно негодных, которых бы не стали держать ни в одной европейской армии, но этот новый тип генерала, о котором речь впереди, еще не был многочислен и, к счастью, не в его руках лежала судьба армии в ту эпоху. В войсках еще преобладал тогда светлый тип генерала старой школы. А эта школа настолько рельефна, настолько разнилась по своим понятиям от новой, что я считаю своим долгом остановиться на нескольких характерных исторических фактах, чтобы резче и рельефнее подчеркнуть, какие богатыри вынесли на своих плечах тяжелую борьбу с Первым Полководцем мира и внесли в нашу историю самые светлые ее страницы.

В числе характерных черт боевого генерала старой Екатерининской школы самой доминирующей, рельефной чертой приходится поставить его необыкновенное благородство, удивительную способность подавить свое личное честолюбие, забыть свое личное «Я» в те минуты, когда речь шла о пользе и славе родины. В этих случаях наши боевые генералы той эпохи дают положительно изумительные образцы величия, которые в последующих войнах, к сожалению, уже не повторяются, заменяясь совершенно обратным отношением к общему благу.

Как характерен для обрисовки эпохи, например, следующий факт.

В 1813 году после смерти Кутузова Главнокомандующим назначается гр. Витгенштейн. Три старших генерала обойдены этим назначением, но беспрекословно, без единого звука неудовольствия, подчиняются младшему. Однако вскоре новый главнокомандующий оказывается совсем не на месте: он совершенно не управляется с большой армией, разводит беспорядок и путаницу. Тогда вместо интриг и происков, столь неизбежных в последующее время, происходит нечто весьма удивительное. Старший из обойденных генералов, Милорадович, прямо отправляется к гр. Витгенштейну, и между ними происходит следующий, для обоих весьма характерный, разговор.

«Зная благородный образ ваших мыслей, — говорит Милорадович, — я намерен объясниться с Вами откровенно. Беспорядки в армии умножаются ежедневно, все на Вас ропщут, и благо отечества требует, чтобы назначили на место Ваше другого Главнокомандующего».

Высоким благородством и достоинством блещет и ответ Витгенштейна: «Вы старее меня, и я охотно буду служить под начальством Вашим или другого, которого Император определит на мое место».

Но Милорадович, как настоящий солдат, думал не о себе, а о пользе Родины; место Главнокомандующего представлялось ему не в виде выгодной освобождающейся вакансии, а в виде тяжелого, ответственного поста, занять который не всякому по плечу; забыв совершенно вопрос старшинства, он поехал хлопотать за Барклая, самого младшего из обойденных генералов. «Он не захочет командовать», — сказал Государь. «Прикажите ему, — возразил Милорадович. — Тот изменник, кто в теперешних обстоятельствах осмелится воспротивиться Вашей воле». Таким образом, состоялось назначение Барклая (Шильдер).

Подобным же духом преданности интересам Государства полно и письмо кн. Багратиона Императору в 1809 г., в бытность князя Главнокомандующим Дунайской армией. Вопрос шел о назначении уполномоченного для мирных переговоров с турками, причем Император предоставил кн. Багратиону на выбор одного из трех кандидатов: герцога Ришелье, Алопеуса и гр. Кочубея, оговорившись в письме, что гр. Кочубей не может быть назначен, так как он старше чином князя и таким образом Главнокомандующему придется подчиниться дипломату.

Истинным величием настоящего витязя блещет ответ любимца Суворова: «Хотя гр. Кочубей чином и старше меня, но в деле, столь тесно связанном с пользою, славою и благосостоянием Империи, я в полной мере чужд от всякого личного тщеславия и совершенно готов жертвовать всем, что только может способствовать ко благу отечества моего…» И что эти великие слова не являлись пустой фразой, можно видеть из окончания письма, где князь определенно высказывается именно в пользу гр. Кочубея, говоря: «Однако предпочел бы я природного русского всякому другому».[14] <…>

Продолжая характеристику блестящих наших генералов, отмечу, что в тогдашних походах нередки такие отрадные явления, как добровольное подчинение старшего младшему, более осведомленному в обстановке.

Да такие поступки и не удивительны со стороны тех, кто жил прежде всего идеей о благе и славе родины, кто не только на словах, но и на деле жертвовал для нее собою.

Касаясь вообще рыцарского благородства тогдашних генералов, считаю грехом обойти и следующий факт.[15]

Как известно, Ермолов и гр. Остерман-Толстой были личными врагами. В Кульмском сражении на долю Остермана выпало руководство войсками. В пылу боя неприятельское ядро оторвало графу левую руку; увезенный на перевязочный пункт, он мужественно перенес ампутацию руки без хлороформа, приказав только вызвать песенников из ближайшего полка. В командование войсками вступил Ермолов, и бой закончился взятием в плен всего корпуса Вандамма. Реляция об этом сражении была написана самим Ермоловым, и в ней, приписав весь успех непоколебимому мужеству войск и распоряжениям гр. Остермана-Толстого, он почти умолчал о себе. Толстой, прочитав реляцию, несмотря на жестокие мучения тотчас нацарапал Ермолову следующую записку: «Довольно возблагодарить не могу Ваше Пр-ство, находя только, что Вы мало упомянули о ген. Ермолове, которому я всю истинную справедливость отдавать привычен».

Флигель-адъютанту, привезшему орден Св. Георгия II ст., Толстой сказал: «Этот орден должен принадлежать не мне, а Ермолову». Однако Император утвердил свое первоначальное пожалование. Впоследствии между сторонниками Ермолова и Толстого завязалась горячая полемика по вопросу, кому должна принадлежать честь Кульмской победы. Однако лично ни один из них не принял в ней участия, не снизошел до газетной перебранки, как это стало практиковаться в позднейшие времена.

Кстати, заговорив о гр. Остермане-Толстом, не могу не коснуться происхождения его фамилии, пользуясь этим случаем, чтобы отметить, до какой степени в тогдашнем обществе была велика гордость русским именем. Отец графа носил только фамилию Толстого и был небогатым подполковником армии Екатерины. Женат он был на графине Остерман, внучке известного петровского дипломата. Так как братья графини, владевшие громадными поместьями, были бездетны, и род Остерманов кончался, то старику Толстому предложили присоединить к своей фамилии графскую фамилию Остерманов. Старик был глубоко оскорблен подобным предложением, тем, что к его столбовой русской дворянской фамилии хотели приставить, да еще поставить впереди, фамилию «немецкого лекаришки». И эту переделку удалось произвести только впоследствии с фамилией сына (Лажечников).

Эта гордость генералов того времени своим прошлым, своим именем сквозит и в записках кн. Щербатова,[16] вынужденного в 1807 г. капитулировать в Данциге со своими тремя гарнизонными батальонами вместе с прусским гарнизоном.

«Мне казалось несносным, — пишет он, — видеть свое имя в капитуляции; слово сие было ново для русских. Мы брали крепости, но никогда в новейшие времена не бывали в осадах».

Князь окончил размышления тем, что, отпустив свои батальоны в Россию, сам не дал слова французам и отправился в плен. Свое решение он мотивировал тем, что ему, полному сил и здоровья генералу, невозможно было оставаться год в бездействии, когда Россия вела войну; отправившись же в плен, он рассчитывал быть размененным на французского генерала и мог опять принять участие в боях.

А какой высокой гордостью веет от ответа графа Н. М. Каменского второму французскому парламентеру, предложившему ему сдачу в 1807 г. «Вы видите на мне русский мундир и осмеливаетесь предлагать сдачу», — закричал граф и, повернув лошадь, уехал, прекратив всякие переговоры.[17]

Преклонимся и перед тем колоссальным обаянием, которое умел внушить своим офицерам генерал той эпохи и посредством которого он прежде всего управлял своими подчиненными.

Поразительно то безграничное благоговение к своим обожаемым вождям, которым так и веет со многих страниц воспоминаний современников; так и видишь перед собой совершенно особенных людей, видишь богатырей, для которых не могло быть ничего невозможного, потому что они умели владеть сердцем и душою своих подчиненных, могли быть уверены в их бесконечной преданности.

Невольно, перечитывая страницы подобных воспоминаний, проникаешься и сам подобным же благоговением к тем светлым личностям, которые умели быть начальниками не в силу статей дисциплинарного устава, не в силу своих густых эполет, а прежде всего благодаря тому уважению, которое внушал подчиненным их светлый облик.

Конечно, это уважение прежде всего являлось следствием личных достоинств вождя того времени, следствием его высоких рыцарских качеств, но оно в высшей степени усиливалось, доходя до настоящего благоговения, благодаря той удивительной простоте, приветливости и доступности, которыми отличался начальник той эпохи по отношению к своим подчиненным.

Эта поразительная манера сохранять свое достоинство и в то же время быть равным среди подчиненных чрезвычайно характерна в лучших генералах того времени.

«Никто не напоминал менее о том, что он начальник, и никто не умел лучше заставить помнить о том своих подчиненных», — пишет Ермолов о кн. Багратионе.[18] <…>

И в этом отношении, в отношении умения воспитывать свои войска, многому можно поучиться у лучших начальников нашей славной эпохи.

Глубоко ошибется тот, кто подумает, что они достигали популярности и любви слабостью по службе и потаканием своим подчиненным. Наоборот, следует отметить, что в случаях серьезных служебных проступков они были много строже даже начальников следующей суровой эпохи. Так, тот же снисходительный и обожаемый кн. Багратион не задумался разжаловать в рядовые заснувшего ночью караульного начальника Бобруйской гауптвахты.

Но наряду с неумолимой строгостью к серьезным проступкам тогдашнему начальнику и в голову не пришло бы изводить своих подчиненных какими-либо мелочами и требованиями собственного измышления.

Мало того, накладывая взыскание, они подчеркивали, что взыскивают не сами по себе, не по личности, а по службе.

И насколько, вообще, щепетильны были в этом отношении тогдашние начальники, как предпочитали они лучше совсем не наложить взыскания, когда проступок касался их личности, чем подать повод думать, что они взыскивают по личности, можно видеть из следующего факта, касающегося кн. Багратиона.

«Кроме других предосудительных привычек, — пишет Д. Давыдов, — нижние чины дозволяли себе разряжать ружья не только после дела, но и во время самой битвы. Проезжая через селение Анкендорф, князь едва не сделался жертвою подобного обычая. Егерь, не видя нас, выстрелил из-за угла дома, находившегося не более 2 сажень от князя; выстрел был прямо направлен в него. Князь давно уже отдал на этот счет строгое приказание и всегда сильно взыскивал с ослушников. Но здесь направление выстрела спасло егеря; ибо князь, полагая, что наказание в этом случае имело бы вид личности, проскакал мимо; но никогда не забуду я орлиного взгляда, брошенного им на виновного».

Самой же симпатичной, самой высокой чертой тогдашнего рыцаря-генерала являлось бережное его отношение к. самолюбию подчиненных. Ни на словах, ни в приказах не позволяли они себе и тени того глумления, того издевательства над офицерами, какое с такой любовью и прибавлением самых плоских острот стало широко практиковаться в позднейшее время.

Тогдашние начальники слишком серьезно смотрели на свое призвание, слишком высоко ставили свое звание, чтобы унижать его издевательством над беззащитными подчиненными.

К тому же, как истинные военные люди, в самолюбии офицеров они видели не предмет насмешек и глумления, а могущественный рычаг воспитания своих подчиненных.

Наилучшим доказательством справедливости моих слов может служить замечательный приказ одного из деятелей этой эпохи, гр. Витгенштейна. Этот приказ помещен мною в заключении для удобства сравнения взглядов на офицера в две различные эпохи жизни нашей армии. Здесь же я ограничусь словами Михайловского-Данилевского о Дохтурове, весьма любопытными для характеристики взглядов той эпохи, когда наша армия так выгодно отличалась от своих западных соседей.

«Дохтуров, — писал Данилевский, — был другом солдат и офицеров своих; из них не найдется ни одного, которому бы он сделал неприятность. В обращении с подчиненными не подражал он иностранцам, у которых младший видит в начальнике своем строгого, неумолимого судью, но подражал генералам века Екатерины, которые ласковым обращением с русскими офицерами, служащими из чести, подвигали их на великие предприятия, наполнившие почти волшебною славою правление сей Государыни». «Я никогда не был придворным, — сказал однажды Дохтуров, — и не искал милостей в Главных квартирах и у царедворцев, а дорожу любовью войск, которые для меня бесценны».

Как же было и войскам не обожать такого начальника, того, кто любил их такой горячей, бескорыстной любовью, кто во вверенной ему части видел не ступень для дальнейшей карьеры, а свою родную семью.

Для обрисовки типа тогдашнего генерала весьма любопытны и слова Лажечникова об одном из самых строгих генералов — графе Остермане-Толстом.

«Как начальник войска он был строг, но строгость его заключалась только во взгляде, в двух-трех молниеносных словах, которых боялись больше, нежели распекания иного начальника. Во время командования ни одного офицера не сделал несчастным; всем помогал щедрою рукою. Мелочным интриганом никогда не был, кривыми путями не ходил и не любил тех, кто по ним ходит, никогда не выставлял своих заслуг и ничего не домогался для себя; лести терпеть не мог».

О том же неукротимом и горячем Ермолове хорошо выразился дежурный генерал 2-й армии Марин: «Я люблю видеть сего Ахилла в гневе, из уст которого никогда не вырывается ничего оскорбительного для провинившегося подчиненного».[19]

Взгляды эпохи на отношения к нижним чинам и понятие об истинной дисциплине хорошо вылились в известном «Наставлении господам пехотным офицерам в день сражения».[20] Здесь можно видеть, как резко различали тогдашние генералы разницу между гуманностью и слабостью, между заботливостью и заигрыванием с солдатом, между истинной дисциплиной, чуждой, однако, мелочных придирок, и распущенностью. Так, «Наставление» гласит: «В некоторых полках есть постыдное заведение, что офицеры и ротные командиры в мирное время строги и взыскательны, а на войне слабы и в команде своих подчиненных нерешительны.

Ничего нет хуже таковых офицеров: они могут иногда казаться хорошими во время мира, но как негодных для настоящей службы их терпеть в полках не должно…

Воля Всемилостивейшего Государя нашего есть, чтобы с солдата взыскивали только за настоящую службу; прежние излишние учения, как-то: многочисленные темпы ружьем и проч. — уже давно отменены, и офицер при всей возможной за настоящие преступления строгости может легко заслужить почтеннейшее для военного человека название — друг солдата. Чем больше офицер в спокойное время был справедлив и ласков, тем больше на войне подчиненные будут стараться оправдать сии поступки и в глазах его один перед другим отличаться».

Неудивительно, что при подобных взглядах и обращении начальников с подчиненными многие части армии того времени могли представлять действительно прочную цепь, в которой от генерала и до солдата все жило и думало одной мыслью, одной идеей.

Чем же положительно приходится восторгаться при изучении этой славной эпохи — это непреклонной волей наших генералов, инициативой и стремлением к взаимной поддержке. Не могли их поколебать и устрашить ни превосходные силы врага, ни присутствие на поле сражения самого Наполеона, что так убийственно действовало на дух и волю генералов других армий. И на каждом шагу мы видим не заботу о своей персоне, о своем отряде, а мысль об общем благе армии, готовность всегда пожертвовать собою, лечь костьми со своим отрядом, если того потребует обстановка, не ожидая приказаний свыше.

Мною уже было отмечено выше подобное величие некоторых генералов того времени, но остановлюсь еще на нескольких примерах, желая подчеркнуть, как зачастую достоинствами частных начальников искупались в эту эпоху многие промахи, ошибки и интриги высшего командования.

Блестящий план декабрьской операции Наполеона в 1806 г. сулил Йену слабой и разбросанной русской армии, тем более, что оба наших корпусных командира, Беннигсен и Буксгевден, враждуя между собою, готовы были один другого подвести под удар, а обезумевший Главнокомандующий отдавал самые нелепые и противоречивые распоряжения, сам даже убеждал всюду солдат бросать ранцы, амуницию и бежать в Россию, так как в армии измена. Между тем благодаря самостоятельности и самоотвержению частных начальников операция закончилась поражением Ланна у Пултуска и безрезультатным арьергардным боем у Голымина. Не будучи в состоянии остановиться на замечательной инициативе многих наших начальников, сведших к таким ничтожным результатам весь план Наполеона, все же не могу не упомянуть о выдающемся поступке Дохтурова, который 14 декабря, имея категорическое приказание корпусного командира отступать, сам вернул уже с марша всю дивизию и, никого не спрашивая, вступил в жестокий бой с двойными силами французов при одном только известии, что вблизи отряд другого корпуса находится в опасности.

Не менее велик и Барклай в январе 1807 г., когда, не боясь ответственности, рискуя всей репутацией, он останавливает 25 января у Гофа, без всяких приказаний, свой 3-тысячный отряд и кладет его весь в неравной борьбе с главными силами Наполеона, теряя знамена и орудия, но спасая армию.

«Настоящее поколение, — пишет по этому поводу Данилевский, — не может иметь представления о впечатлении, какое производило на противников Наполеона известие о появлении его на поле сражения. Но Барклая де Толли оно не поколебало. О хладнокровии его можно было сказать, что, если бы вселенная сокрушалась и грозила подавить его падением, он взирал бы без содрогания на разрушение мира».

Реляция Барклая о мотивах своего решения настолько характерна, настолько хорошо обрисовывает тип тогдашнего генерала, что нельзя не остановиться на ней, тем более что в ней есть кое-что и о службе связи в той армии.

«Во всяком другом случае, — пишет он, — я бы заблаговременно ретировался, дабы при таком неравенстве в силах не терять весь деташемент мой без всякой пользы, но через офицеров, которых посылал я в Главную Квартиру, осведомился я, что большая часть армии еще не собрана при Ландсберге, находилась в походе, и никакой позиции занято не было. В рассуждении сего, почел я долгом, лучше со всем отрядом моим пожертвовать собою столь сильному неприятелю, нежели, ретируясь, привлечь неприятеля за собою и через то подвергнуть всю армию опасности».[21] Неудивительно, что против армии, имевшей в своих рядах таких железных вождей, не под силу оказалось бороться и Наполеону, так легко и быстро разметавшему остальные армии Европы.

Не буду останавливаться на великих примерах поведения вождей наших в эту славную эпоху; 1812 год весь блещет их достоинствами, и в этом отношении пред ним спасует и пресловутый 1870 год. Отмечу только, как в наибольшем блеске самостоятельность наших начальников выразилась в двух самых больших сражениях эпохи: Прейсиш-Эйлауском и Бородинском.

Под Прейсиш-Эйлау после жестокого боя французы опрокидывают наш левый фланг; в общем резерве нет ни одного человека, а Главнокомандующий Беннигсен исчезает с поля сражения, отправившись торопить спешивший к армии отряд Лестока. Момент был настолько критический, что гибель всякой другой армии была бы неизбежна, но в русской — того времени, несмотря на то, что французы были уже в тылу, — не явилось ни паники, ни речи об отступлении; наоборот, к месту катастрофы бросились части с других участков позиции; по своей инициативе с противоположного фланга прискакали три конные батареи, явились отдельные полки, прискакал все тот же, всюду поспевавший кн. Багратион, бывший не у дел в день боя.

Общими усилиями, никем свыше не объединенными, но тем не менее дружными, французы были не только остановлены, но и отодвинуты назад; удачная атака Выборгского полка, шедшего во главе отряда Лестока, давала надежду на окончательное поражение французов при общей контратаке, но прибывший в это время Беннигсен остановил порыв подчиненных и помешал той контратаке, которая, по свидетельству Бернадотта, дала бы нам не менее 150 орудий и привела бы Наполеона к катастрофе много раньше Березины.

На ночном военном совете решение Беннигсена отступить встретило горячий отпор со стороны его генералов, и дело едва не дошло до дуэли тут же на месте с состоявшим при армии, но не подчиненным Главнокомандующему, генералом.

Тем же духом командного состава блещет и Бородинское сражение, называемое иногда «битвою генералов» по количеству потери начальников.

Утром, когда обозначился удар французов на флеши, кн. Багратион посылает к соседям просить подкреплений, и ни от кого не получил он отказа, никто не стал отговариваться неподчинением князю и отсутствием приказания Главнокомандующего. Даже Раевский, находясь в затруднительном положении, сам ожидая грозного удара французов, прислал князю половину своих резервов.

На этом я заканчиваю характеристику генеральского состава тогдашней армии и в заключение хочу только отметить, как качества генерала отразились на исходе нашей великой борьбы. Мы не выставили против Наполеона ни гениев, ни даже первоклассных талантов. Наши вожди не блистали особенной глубиной своих замыслов, не дали миру великих образцов искусства, никого не удивили своим особенным умением. Недаром мы никак не могли найти соответствующего Главнокомандующего, который мог бы хоть отчасти соперничать с Наполеоном по своим замыслам; самый лучший из них — Кутузов — умел только разгадывать планы гениального полководца, отражать его удары, но не мог сам наносить их.

Правда, нельзя отказать нашим генералам ни в таланте, ни в знании, ни в опытности, но все эти качества не поражают своими размерами: такие же таланты можно в любое время найти во всякой армии, знания их тоже не особенно обширны, боевая опытность многих из них до первой встречи с Наполеоном ограничивалась опытом, полученным в обер-офицерских чинах, а то и вовсе отсутствовала, и тем не менее, в роли вождей они сразу же оказались на месте, да еще и в самой ужасающей обстановке.

И этому нечего удивляться. Если тогдашние вожди и не блистали особенными талантами, особой глубиной творчества, то нельзя не преклониться перед их высокими нравственными качествами: удивительным пониманием своего долга, благородным и неустрашимым духом, перед их горячим желанием победы, заставлявшим молчать все личные чувства, перед их непреклонной волей, близостью и глубоким знанием своих подчиненных, уверенностью в своих войсках. И если каждый из этих генералов в отдельности и думать не может равняться с Наполеоном, то общая их совокупность грозна даже гению. Даже гению оказалось невозможным справиться с той армией, где ошибки одного генерала тотчас бросались исправлять другие, где для выручки всех из критического положения всегда находился один, готовый жертвовать собою.

Так, благодаря гр. Остерману-Толстому, Барклаю, Дохтурову, кн. Голицыну, кн. Багратиону, Багговуту, гр. Каменскому, Платову, гр. Палену, Коновницыну, Неверовскому, Раевскому, Тучкову, Ермолову и др. провалились гениальные операции Наполеона в декабре 1806 г., январе 1807 г., июне, июле, августе и октябре 1812 г. А ведь каждая из них, кроме последней, грозила разгромом армии. А ведь им еще так благоприятствовали ошибки высшего командования, интриги и вражда в среде других генералов.

Правда, для того чтобы только прийти к простой мысли пожертвовать собою для блага армии или, находясь в опасном положении, все-таки послать свои резервы атакованному соседу, не надо обширного образования, не надо громадных знаний: эта мысль сама по себе доступна всякому простому смертному, обладающему здравым смыслом, не извращенным парадными кунштюками, пригонкой амуниции и т. п. мелочами.

Но если сравнительно легко только дойти до подобной идеи, то совсем иное — привести ее в исполнение.

Рискнуть не на карте и в кабинете, а в действительности, перед грозным врагом, положить весь свой отряд, без приказания свыше рискнуть жизнью многих людей, потерей орудий и знамен, рискнуть потерей вверенного участка позиции, рискнуть, наконец, всей своей репутацией может не только не всякий, а даже вернее, только особенно воспитанный человек, только тот, кто воспитан в высоких понятиях долга и благородства, кто обладает высокими нравственными качествами. И этим воспитанием, этими качествами в высокой мере обладали тогдашние начальники — истые витязи, настоящие рыцари долга и чести.

Это не были те позднейшие, наши же, солдаты немецкой складки, душа которых любуется красивыми формами, жаждет вида стройно марширующих батальонов, красиво несущихся эскадронов, ум которых занят одними громкими фразами, которые видят дисциплину в одной жестокой муштре, сами любуются своим высоким чином и положением и с высоты своего величия смотрят на своих подчиненных, как на подвластных рабов, на которых надо наводить трепет.

Это не были и те буржуи, которым дороги больше всего материальные блага, удобства личной жизни, которые и на войне ищут прежде всего комфорта и хорошей обстановки.

Это были именно наши русские витязи: простые, скромные, приветливые и в то же время могучие.

У великого нашего гения и знатока русской души гр. Л. Н. Толстого прекрасно подмечены и обрисованы типичные черты истинной доблести: его герои скромны, незаметны и этим велики.

Таковы в большинстве и герои-генералы нашей славной эпохи. В них нет ни напыщенности, ни театральности, ни красивой позы, ни блестящего, трескучего эффекта.

Они — сама воплощенная простота, сама суровая и трезвая действительность военной жизни. И за то перед величием и благом своей Родины смолкают у них все личные счеты, за то всегда готовы они принести себя на алтарь отечества.

Конечно, далеко не все тогдашние генералы принадлежат к этому типу. Были и тогда эффектные и трескучие личности, вроде Милорадовича, только без его мужества, благородства и бескорыстия; были и тогда своекорыстные интриганы, видевшие в войне удобную сферу для ловли рыбы в мутной воде, для личного возвышения. Достаточное число подобных личностей осталось еще от Екатерининского царствования, еще больше прибавилось в последующие эпохи.

Но не трудами и даже не случайными подвигами этих трутней был могуч и силен командный состав нашей армии. Сила его коренилась в рядовой массе генералов, воспитанных в честных идеях долга и высокого призвания воина, готовых жертвовать всем для блага и величия Родины, живших одной жизнью, одним духом со своими частями. <…>

Заключение

И вот, несмотря на весь этот ряд неблагоприятных условий, русская армия, единственная в Европе, только и могла тягаться с армией Наполеона, причем получила весьма лестные отзывы даже от своего врага. Так, в 1809 г. после неудачи у Асперна, переправляясь обратно через Дунай, Наполеон сказал состоявшим при нем русским офицерам: «Если бы у меня были мои старые испанские легионы или русская армия, вы не увидели бы меня, господа, в теперешнем положении».

Русская армия 1806–1807 гг., хотя в конце концов и побежденная, произвела такое глубокое впечатление на своих победителей, что в дальнейшую эпоху, желая ободрить свои войска перед столкновениями с русскими. Наполеон писал в своих воззваниях: «Русские уже не те, у них нет более солдат Эйлауских и Фридландских». Вот какое впечатление производили на врага даже наши рекруты, когда ими умели управлять и внушать им истый солдатский дух.

Наконец, самую рельефную и выразительную характеристику русской армии дал в 1813 г. Бернадотт, сказавший русским офицерам: «Для вас, русских, нет ничего невозможного; если бы ваш император был честолюбив, вас, русских, пришлось бы убивать каждого особенно, как убивают белых медведей на севере».

Потом, повернувшись к своим шведам, он повторил: «Подражайте русским, для них нет ничего невозможного».

И подобные отзывы заслужила армия, имевшая состав нижних чинов, далеко уступавший тем бородачам запасным, недостатками которых пытаются объяснить неуспех минувшей войны.

И вот, сопоставляя в заключение все положительные и отрицательные стороны тогдашней армии, нельзя не признать, что успешным исходом Великой борьбы она была исключительно обязана своему генеральскому и офицерскому составу, именно его высокому, чисто военному, воспитанию, вырабатывавшему те высокие понятия о долге, чести и призвании военного человека, которыми так силен был тогдашний генерал и офицер.

И не могла не победить та армия, где генерал и офицер составляли одну великую семью, жившую горячим желанием победы, горячей мечтой о величии и пользе Родины, где благо и честь армии стояли выше всяких личных счетов, где каждый отдельный член армии готов был душу свою положить за другого.

И как это ни странно, великая заслуга тогдашнего командного состава, его высокие нравственные качества — настоящая причина моральной упругости всей армии — остались в тени до настоящего времени. Всю славу взял себе солдат этой эпохи, тот солдат, которого, несмотря на все недостатки, умели делать настоящим богатырем его великие и доблестные начальники, труды которых и достоинства не оценены и по сие время.

И вот прошли годы, минуло уже и столетие со времени наших первых встреч с Наполеоном! Полные блаженного неведения, мы долго пребывали в сладкой спячке, глубоко убежденные, что обладаем таким солдатом, который сам, без помощи начальников, может выигрывать сражения.

Имея дело либо с турками, либо с польскими и венгерскими ополчениями, мы окончательным успешным исходом войн все более утверждались во всемогуществе своего солдата.

Не разбудил нас и гром Севастополя; полные уверенности во всемогуществе того же солдата, мы озаботились только переменой системы его обучения и воспитания.

Даже и после минувшей войны существует известный процент лиц, уверенных, что довольно выучить солдата грамоте, применению к местности и стрельбе, довольно воспитать его рассказами о подвиге Рябова, развить чтениями и показыванием туманных картин, чтобы добиться победы.

Существует и другая категория лиц, понимающих, что для достижения победы мало одних качеств солдата, нужны и соответствующие начальники. Но опять-таки большинство этих лиц думает создать начальника путем одного образования, чтением различных трактатов о военном деле, писанием диспозиций по немецкому образцу, пересаживанием заграничных порядков, т. е. тем теоретическим способом, который забраковал еще Суворов, приравняв чтение современных ему трактатов к чтению домашних лечебников и модных романов и выразившись, очевидно, про военных теоретиков, что они военное дело знают, да оно их не знает.

Нельзя, конечно, отрицать необходимости и громадной важности образования в военном человеке, но нельзя не сказать, что, во-первых, читать и изучать, вообще, надо умело, с толком и главным образом историю войн, а не теорию и измышления любого немца, а во-вторых, все-таки не на одних этих основах зиждется сила и мощь начальника.

Тяжелое военное дело требует от своих представителей прежде всего великих качеств самоотвержения и самоотречения, а эти качества не получаются из книг, а вырабатываются лишь путем долгого воспитания под руководством и на примере достойных и обожаемых вождей.

Те блестящие фейерверки, умные, талантливые, Но честолюбивые и неразборчивые в средствах начальники, которые существуют во всякой армии, во всякую эпоху, могут иногда на войне приносить и громадную пользу, и водить войска к победам, но в деле истинного воспитания армии они всегда проходят бесследно, и не с них должны брать пример истинные вожди, не в них лежит настоящая сила армии.

Горе той армии, где карьеризм и эгоизм безнаказанно царят среди вождей, где большинство генералов думает лишь о своем благополучии, служит из-за наград и отличий, ведет лишь свою линию, оправляясь по книжке старшинства и кандидатскому списку.

Пусть пишутся там хорошие и громкие приказы, издаются отличные уставы, выпускаются чудные циркуляры!

Все будет там отлично и гладко лишь до первого грома.

Грянет он, и армия окажется только с хорошими канцеляристами, проповедниками, учеными, агрономами, каптенармусами, может быть, даже стрелками, тактиками, стратегами, но без настоящих военных людей, готовых беззаветно жертвовать собою друг за друга для блага Родины.

И подобная армия напомнит собою известный воз из басни, везомый лебедем, раком и щукой.

Итак, настоящая, истинная сила армии заключается прежде всего не в степени образования, не в талантах отдельных лиц, а в воспитании такойобщей самоотверженной рядовой массы командного состава, которая бы не гонялась за блестящими эффектами, не искала красивых лавров, а смело и твердо шла в бой, гордая своим высоким призванием и крепкая своим понятием о долге и истинном благородстве. Вожди, вышедшие из такой массы, зачастую и не блещут своими особыми талантами, в одиночку не могут тягаться не только с гениями, но и со многими талантами фейерверочного типа, зато общая масса таких вождей в совокупности грозна и непобедима даже для гения.

И счастье той армии, которая силу свою основывает не на отборе особых талантов, которая не ищет в мирное время «выдающихся» начальников, не верит в призрачные таланты мирного времени, а заботится только о безжалостном удалении негодных элементов, основывает свою силу на одинаково хорошем подборе и воспитании всего своего командного состава, без заблаговременного подразделения на «талантов» и простых смертных.

История показывает нам, как часто пресловутые таланты и гении мирного времени оказываются полными бездарностями на войне, история показывает нам, что, вообще, появление талантов и гениев есть только случайность, на которую нельзя рассчитывать, история, наконец, утешает нас, что и без гениев и первоклассных талантов велика и могуча, даже против гения, армия в руках многих, просто способных начальников, воспитанных в рядах самих войск, когда полки армии являются воспитателями офицеров, а не департаментами, местами службы, когда начальник создается, как создавались лучшие вожди эпохи — строевой службой, а не сваливается из канцелярий, контор, кадетских корпусов и т. п. учреждений, якобы весьма полезных для выработки военных людей.

Итак, армия наполеоновской эпохи была сильна своим истинно военным, благородным воспитанием начальников, и это-то воспитание было утрачено впоследствии, когда армия попала в руки нового типа руководителей, пошла по новому пути, о чем речь идет в следующей главе.

Гатчинский отряд

Для характеристики того направления, которому суждено было заменить в русской армии Екатерининскую систему воспитания и обучения войск, которому суждено было изгнать из русской армии Суворовскую «науку побеждать», для характеристики тех лиц, которым суждено было впоследствии сменить в нашей армии орлов-сподвижников Великой Государыни, позволю себе привести следующую выписку из статьи известного знатока эпохи Мих. Соколовского:[22] «Сейчас же по вступлении на престол Императора Павла I, сто тридцать два „Гатчинских офицера“, получивших за свое пристрастие к идеальному исполнению всех законоположений о форме одежды эпитет „ремешковых“, были переведены в ряды гвардии. В русской военной жизни начался период вахтпарада, началось экзерциргаузное направление. При нашей же инертности отголосок этого направления слышался еще очень недавно, когда, по словам профессора Лебедева, можно было еще встретить уцелевших „антиков“, которые любили двигать целые дивизии в ящике, т. е. в порядке, где вся дивизия занимала 125 шагов по фронту и 160 шагов в глубину, и требовали, чтобы 12 батальонов шли в ногу и равнялись, как графленые рапорты. Профессор Лебедев, — замечает Соколовский, — писал свои строчки 30 лет назад, но, увы, фронтовая ржавчина въедается весьма сильно, и нужно еще много потратить и наждаку, и… чернил, чтобы очистить эту вредную ржавчину».

«Гатчинские» офицеры дали начало тем «подтягивателям», которых фельдмаршал Барклай де Толли остроумно называл «driller-meister»-ами. Они были лишены самого главного в образовании военного человека — боевого опыта, они, выражаясь вульгарно, не нюхали пороху и, несмотря на многочисленные войны, которые пришлось вести России в первую половину царствования Александра I, проявили себя на бранном поле весьма слабо, так что при возникновении в 1852 г. мысли об увековечении имен «гатчинцев», павших в сражениях, из 132 человек набралось только двое — Сукин и Палицын.

Зато «гатчинцы» ввели вахтпарад, ввели муштру, ввели новые предметы в русском обмундировании, которые Суворов называл «пустокрашениями». <…>

Странную картину представляли эти войска, не числившиеся ни в одном из списков русской армии, с которой они и не имели ничего общего. По своему обмундированию, обучению, уставам, наконец, даже понятиям и взглядам они представляли точную копию прусских войск и, резко отличаясь от остальной армии, служили предметом общих насмешек.

Следующую картину этих войск рисует современник: «Тактика прусская и покрой их военной одежды составляли душу сего воинства; служба вся полагалась в присаленной голове, сколь возможно больше, коротенькой трости, непомерной величины шляпе, натянутых сапогах, выше колена, и перчатках, закрывающих локти.

Въезжая в Гатчину, казалось, въезжаешь в прусское владение. При разводах его высочество наблюдал тот же точно порядок, какой наблюдался и в Потсдаме во времена Фридриха II.

Здесь можно было заметить повторение некоторых анекдотов сего прусского короля с некоторыми прибавлениями, которые сему Государю никогда бы в мысль не пришли; так, например, Фридрих II во время Семилетней войны одному из полков своих в наказание оказанной им робости велел отпороть тесьму с их шляп. Подражатель Гатчинский одному из своих батальонов за неточное исполнение его воли велел сорвать петлицы с их рукавов и провести в пример другим через кухню в их жилище.

Запальчивость Наследника сказывалась на всех учениях: за ничто офицеров сажал под стражу, лишал чинов, помещая в рядовые, и потом толикая их малость приводила их опять в милость» (Шильдер).

Ежегодно весной и осенью производились маневры, руководимые Цесаревичем, те маневры, про которые современник выразился, что они «скудны в стратегии, жалки в тактике и никуда не годны в практике».

Сам Цесаревич, кроме того, ежедневно присутствовал при вахтпараде и также при экзекуциях, когда они случались.

Вообще, служба в гатчинских войсках для человека сколько-нибудь развитого была невыносимо тягостна своей убийственно бесцельной муштрой, своими до педантизма мелочными требованиями, ежедневными продолжительными строевыми учениями и парадами. Особенно же усугублялась тягость службы невыносимо оскорбительным обращением Цесаревича с подчиненными.

Малейшая неисправность, малейшее противоречие выводили его из себя и доводили до бешенства; тамошние офицеры не были гарантированы даже от побоев, а брань и всевозможные оскорбления сыпались на них беспрестанно.

Неудивительно, что при таких условиях службы Гатчинский отряд не мог похвастаться качеством своих офицеров. Вот как характеризует их один из современников:

«Это были по большей части люди грубые, совсем необразованные, — сор нашей армии; выгнанные из полков за дурное поведение, пьянство или трусость, эти люди находили себе убежище в гатчинских батальонах и там, добровольно обратись в машины, без всякого неудовольствия переносили всякий день от наследника брань, а может быть, иногда и побои. Между сими подлыми людьми были и чрезвычайно злые. Из гатчинских болот своих они смотрели с завистью на счастливцев, кои смело и гордо шли по дороге почестей. Когда наконец счастье им также улыбнулось, они закипели местью, разъезжая по полкам, везде искали жертв».

Вот каковы были новые инструкторы русской армии!

Перевод гатчинцев в гвардию при вступлении на престол Императора Павла I произвел потрясающее впечатление.

«С какой печалью, — пишет Комаровский, — должны мы были считать их своими товарищами. Иначе и быть не могло, ибо эти новые товарищи были не только без всякого воспитания, но многие из них развратного поведения; некоторые даже ходили по кабакам, так что гвардейские наши солдаты гнушались быть у них под командою».[23]

В тесную товарищескую среду полков того времени гатчинцы не замедлили внести излюбленные ими кляузы и доносы, за что заслужили всеобщую ненависть и презрение. <…>

Как выше было отмечено, Аракчеев являлся не исключением, а правилом среди гатчинцев, а нелюбовь всех вообще гатчинцев к пороховому дыму резко сказалась в эпоху наполеоновских войн. Весьма характерен с этой точки зрения и следующий факт, приводимый Волконским в своих записках. Будучи послан Главнокомандующим во время Фридландского сражения в город посмотреть с ратуши расположение французов, князь поехал туда с английским генералом Гутчинсоном. «Прибыв к ратуше, — пишет Волконский, — не могу я утаить, что при входе в нижние комнаты оной я встречен был зрелищем весьма неожиданным и стыдным для русского имени, особенно ввиду иностранца; комната была наполнена двумя генералами и многими штаб- и обер-офицерами, неранеными, отлучившимися от своих мест в позиции; утаю имена двух генералов, но мимоходом скажу, что эти два генерала были из числа тех, что у нас называются „скороспелками Гатчинского Павловского времени“».[24]

Таким образом, гатчинцы дали русской армии новый тип генерала: грозного для своих подчиненных, приятного и желательного врагу.

Недаром, по мнению Растопчина, Цесаревич был окружен людьми, из которых наиболее честный заслуживал быть колесованным без суда.

Однако, к несчастью русской армии, гатчинцы не только не подверглись подобной участи, а еще сделались в войсках руководителями и воспитателями, оставившими после себя целый букет своих «достойных» учеников.

Екатерина долгое время не обращала внимания на затеи сына, считая весь его отряд одной забавой, а его самого ни на что не способным простачком.

Перед смертью она, однако, спохватилась, но было уже поздно, и только глубокая скорбь Великой Императрицы, и тяжелое предчувствие вылились в ее словах: «Вижу, в какие руки попадёт империя после моей смерти! Из нас сделают провинцию, зависящую от воли Пруссии! Мне больно было бы, если бы моя смерть, подобно смерти Елизаветы, послужила знаком изменения всей системы русской политики».[25]

Великая Государыня, к несчастью, не ошиблась. Вступление на престол Павла ознаменовалось действительно полным поворотом в жизни России. Больше же всего досталось армии от целого ряда реформ, напомнивших ей ненавистных голштинцев Петра III.

Реформы Императора Павла I

Прежде всего армия получила новую форму, крайне неудобную и оскорбительную для ее самолюбия, — форму ненавидимых и презираемых ею пруссаков. Впечатление, произведенное на армию новой формой, прекрасно выражается известными словами Суворова: «Пудра — не порох, букли — не пушки, косы — не тесаки, мы — русские, а не пруссаки».

Далее был введен с превеликим трудом добытый прусский устав, который тот же Суворов назвал «немороссийским переводом рукописи, изъеденной мышами и двадцать лет тому назад найденной в развалинах старого замка», намекая на его отсталость. Устав гласил, что главная сила пехоты заключается «в правильном держании ружья» и что «для солдата всего нужнее умение хорошо маршировать».

Но самая отрицательная сторона устава заключалась не в его взглядах на обучение — это было бы еще полбеды. Вся беда заключалась во внедрении в армию новых понятий и взглядов на воспитание.

Начиная с Петра I, наша система обучения и воспитания войск основывалась на глубоко правильном психологическом принципе «доверия» к силам и усердию исполнителей. Новый устав краеугольным камнем поставил полное недоверие ко всему.

Вот как характеризует этот устав почтенный труд «Столетие военного министерства», сравнивая принципы устава 1796 г. с уставом Петра Великого: «В то время как устав Петра Великого необыкновенно ярко выставляет вперед существенную сторону каждого дела и относится при этом с уважением к исполнителям и большим доверием к их усердию, воздерживаясь от выражения подозрения, лености и строптивости даже в неуспевающем рекруте, устав 1796 г. считает все одинаково важным, обнаруживая иногда большую строгость требований в мелочах и уклоняясь от ясных и точных определений в деле большого значения; к умению же исполнителей относится с недоверием и, мало того, не стесняется, на основании будто бы „ежедневных испытаний“, указывать на леность и строптивость даже офицеров».

Полное недоверие к исполнителю и подрыв доверия к собственным силам, таким образом, стали символами, поведшими армию к духовному разложению, ибо может быть тверд только тот, кому доверяют, может проявлять инициативу только тот, кто уверен в своих силах.

Пропустим эти ежедневные вахтпарады, где ошибка стоила ссылки, разжалования с наказанием палочными ударами, где ни за что гибли, ни за что возвышались люди, где царила маршировка и ружейные приемы, где замысловатые построения возводились в венец военного искусства.

«Солдаты, сколь ни веселю, унылы и разводы скучны», — писал по этому поводу Суворов, хорошо понимая, что жестокостью нельзя учить войска.

Как бы в насмешку над великой армией, учредили для обучения ее победоносных вождей тактический класс, где не нюхавшие пороху немец Каннабих и Аракчеев читали лекции Екатерининским генералам о тактике, «которую», по словам Ермолова, «некто весьма остроумно назвал наукою о свертывании планов, ибо не далее простирались сведения самих наставников». «Смешно было видеть, — пишет Данилевский, — полководцев Екатерины, получавших уроки от гатчинцев, никогда не бывавших на войне; как не сказать при этом, что фельдмаршальский жезл обратился в тамбурмажорскую палочку».

«Впрочем, — говорит проф. Лебедев, — с давних пор смелость подчас заступает место знания, и о военной науке можно сказать, что в нее, как в развалины старого храма, часто входили и входят скоты и люди».[26]

«Учение, где слепые учат кривых», — назвал Суворов этот пресловутый храм науки.

Но песенка его уже была спета: после ряда выговоров и замечаний 6 февраля 1797 г. последовал Высочайший приказ:

«Фельдмаршал Суворов, отнесясь к Его Императорскому Величеству, что так как войны нет, то ему делать нечего, за подобный отзыв отставляется от службы». Затем последовала его ссылка в Кончанское под надзор полиции. Следом за ним последовал ряд ссылок его сподвижников. Отметим, что за 4 года 5 мес. царствования Павла за так называемое незнание службы было уволено, отставлено и выкинуто со службы 7 фельдмаршалов, 363 генерала и 2156 офицеров, при армии в четыре раза меньшей, чем теперь. Как жестоко звучит при этом подобный приказ: «Шт. — кап. Кирпичников разжаловывается в рядовые с прогнанием шпицрутенами сквозь тысячу человек раз!»

Наряду с этим как сравнительно снисходителен другой приказ: «Ген.-м. Арбенев за трусость и оставление в сражении своего полка, причем он удалился на 40 вер., исключается из службы».[27]

Каково было вообще отношение к боевым доблестям можно видеть из того, что знамена славного Екатеринославского полка Аракчеев на смотру назвал «Екатерининскими юбками».

«Легко себе представить, — пишет Шильдер, — с каким негодованием должны были слушать офицеры века Екатерины подобные оскорбительные изречения, произнесенные человеком, не бывавшим никогда на войне и заявившим свою неустрашимость и усердие на плац-парадах и во время экзекуций».

Гибельнее же всего отразилась новая система на воспитании армии. Прежние принципы долга и чести, личного примера начальника, обаяния личности заменились одним принципом, палкой, в том или другом виде. Не будем понимать эту палку в буквальном смысле: как таковая существовала она и в Екатерининской армии, были и там телесные наказания, и весьма сильные, но там они существовали для обуздания преступлений и отнюдь не считались движущей силой армии; армия Екатерины основала свою силу, как мы видели выше, совсем на других принципах. Во времена же Павла палка, или гораздо вернее, вообще страх наказания стал считаться движущей силой; в этом-то и состояло все зло новой системы. Если бы Павел совершенно воспретил телесные наказания, то все-таки суть и зло его системы нисколько не изменились; вреден не тот начальник, который сильно карает, а тот, кто воображает, что его подчиненные служат только из страха наказания, кто думает, что страх наказания есть единственное средство приохотить подчиненных к службе.

Вот как характеризует новую систему почтенный труд «Столетие Военного Министерства»: «Русскую армию, ни в чем не повинную, стали истязать по правилам немецкой муштры. Все, начиная с младшего офицера до старшего генерала, чувствовали гнет бесправия.

Грубость и унижение личности стали обычным явлением. Обращение старших с младшими, особенно с нижними чинами, сделалось жестоким. Аракчеев вырывал усы и бил на учениях палками в присутствии Государя, и этому примеру стали подражать другие, выражая тем усердие к службе. Требовалось безусловное повиновение; всякий личный почин был убит».

Неудивительно, что истинная дисциплина, основанная на долге и уважении к начальнику, с этого времени стала быстро улетучиваться из армии, и место благоговейного отношения подчиненного к начальнику заняли насмешки и глумление униженных и оскорбленных подчиненных над личностью начальника, сделавшегося им совершенно чуждым.

«Внешняя дисциплина процветала, но внутренняя никогда так не была поколеблена, как во времена строгостей Павла I. К этому печальному результату вели: 1) незаслуженное унижение выдающихся деятелей и 2) отсутствие меры в награждении бездарностей, случайно чем-либо угодивших Императору».

Но вот кончилось это беспримерное по своей жестокости царствование; воспрянула надежда, что вновь вернутся славные времена Екатерины.

Военный режим в первую половину царствования Императора Александра I

С какой радостью, восторгом пишет современник при вступлении на престол Императора Александра I:

«После четырех лет воскресает Екатерина в прекрасном юноше. Чадо ее сердца, милый внук ее, возвещает манифестом, что возвратит нам ее времена» (Шильдер).

Действительно, все исключенные и отставленные деятели Екатерининского царствования были вновь определены на службу, и их трудами и талантами армия прославила себя в наполеоновские войны, но в остальном новое царствование явилось по своим взглядам продолжением предыдущего, без его жестокостей. О возврате же к славному старому с той поры не было и помину.

«Вахтпарад Павловского времени остался и при Александре. К Екатерининским деятелям юный Император относился вообще крайне недружелюбно. Гатчинские традиции оставили в нем такой глубокий след, что он не любил даже, когда вспоминали при нем о царствовании Екатерины».

И уже среди первоначального, всеобщего, чисто ребяческого восторга во дни воцарения нового Императора раздавались недовольные голоса, находившие, что он вовсе не идет по стопам своей бабки. Так, Шишков писал: «Все, чего при ней не было и что в подражание пруссакам введено после нее, осталось ненарушимым; те же по военной службе приказы, ежедневные производства, отставки, мелочные наблюдения, вахтпарады, экзерциргаузы, шлагбаумы и пр., та же раздача орденов лекарям и монахам. Одним словом, Павлове царствование, хотя и не с тою строгостью, но с подобными же иностранцам подражаниями и нововведениями еще продолжалось» (Шильдер).

Подражание и преклонение перед иностранцами стало одной из самых резких и характерных черт новой русской системы и больно, и обидно отозвалось в сердцах победоносной армии, дотоле столь гордой своим русским именем.

«Положение нас, русских, — пишет Волконский,[28] — в Вене, во время конгресса, было довольно щекотливое. Наш Император при беспрестанных отличительных приветствиях ко всем иностранцам, не тот был к нам, и казалось нам, что он полагал, что мы в образовании светском отстали от европейцев. Полный учтивости к каждому прапорщику, не носившему русского мундира, он крутенько обходился с нами, так что мы нехотя отказывались от приглашений дворцовых и высшего круга и более жили в среде соотечественников и вели жизнь шумную между собою, но не обидную для народной гордости».

Резче всего разница между прежним и новым направлениями в жизни России сказалась по окончании войны 1812 г. в разногласии между Императором и стариком Кутузовым.

«Александр, — пишет Шильдер, — хотел мира в Париже. Кутузов же полагал, что Наполеон теперь для России неопасен и что следует поберечь его для англичан, которые стремятся захватить его наследство в ущерб России. Все помыслы фельдмаршала клонились только к спасению отечества, а не Европы, как того желали англичане и немецкие патриоты, свыкшиеся уже с мыслью смотреть на Россию, как на удобное орудие для достижения и упрочения своих политических целей».

Пристрастие к иностранцам выразилось в принятии громадного количества их на русскую службу, а влияние их на Императора много причинило бед русской армии.

Так, в 1805 г., перед Аустерлицем, русская армия оказалась во власти не Главнокомандующего, а австрийского стратега Вейротера, погубившего все дело.

В 1812 г. план войны вырабатывается не верхом армии, а иностранными гастролерами: Фулем, Вольцогеном и др. Выработанная ими секретная инструкция сообщается только начальникам штабов армий со строгим повелением держать ее в тайне от Командующих армиями.[29]

В 1809 г. действия кн. Багратиона контролируются донесениями некого немчика барона Гибша.[30]

Бывали у нас и прежде иностранцы на службе, но тогда мы извлекали из них пользу, и имена многих из них, поработавших с честью для России, дороги нашему сердцу не менее таких же русских имен. С началом же XIX столетия связано появление и развитие нового типа иностранцев, напоминающих время «засилья» при Анне Иоанновне. Для этих иностранцев Россия являлась лишь дойной коровой, до блага которой большинству из них не было никакого дела. Такие иностранцы, кроме горя и зла, конечно, ничего не могли дать России.

Далее поистине поразительно, до какой степени сам Император Александр I являлся горячим последователем плац-парадных идей и уставных пунктиков.

В 1813 г., пропуская мимо себя в Полоцке славный Московский гренадерский полк, шедший за границу после Великой Отечественной войны, Государь сделал ряд следующих замечаний старику-фельдмаршалу, только что спасшему Россию: «Мундиры в полку были обожжены, в заплатах, офицеры сбивались с ноги; кивера у многих — солдатские, сабли — медные».

На все замечания Кутузов только отвечал: «Славно дерутся, Ваше Величество, отличались там-то и там-то».

В 1814 г., когда даже иностранцы удивлялись мужественному виду наших солдат, исправности оружия и хорошему состоянию лошадей, Александр сделал массу мелочных замечаний своим победоносным войскам, не знавшим отдыха уже 2 года. Так, в Ахтырском гусарском полку некоторые унтер-офицеры употребляли против положения серебряные цепочки на уздах. Другие гусарские полки хулил за то, что на киверах солдат султаны были не довольно прямы. Об артиллерии 9-й пех. дивизии было сказано, что у исправного извозчика сбруя на лошадях лучше; в наказание ведено было командиру роты служить за младшего офицера.

Известно, что самые боевые полки армии не участвовали при вступлении в столицу Франции — их вид был недостаточно для этого наряден. А при этом после взятия Парижа Государь наравне с Барклаем хотел пожаловать фельдмаршалом Аракчеева.

В 1815 г., через месяц после приезда Александра в Париж, одна гренадерская и кирасирская дивизии с торжеством вступили в столицу Франции. Во время церемониального марша некоторые части сбились с ноги, за что полковые командиры, к общему огорчению русских, были арестованы.

При обсуждении этого инцидента резко обозначились в армии два противоположных течения: старое — боевое и новое — плац-парадное. Так, некоторые генералы громко говорили, что этот поступок неприличен; другие, которые находились ближе ко двору, уверяли, что наказание еще недостаточно строго.

Резче всего при этом настроение самой армии отразилось на том же неукротимом Ермолове, который не только осмелился не исполнить приказания Императора об арестовании полковников, но еще излил свою душу Великим Князьям, встретив их в театре вечером, следующими словами: «Разве полагаете, ваши высочества, что русские военные служат Государю, а не отечеству. Они пришли в Париж защищать Россию, а не для парадов. Таковыми поступками нельзя приобрести привязанности армии». Нельзя не отметить по этому поводу, что армия, вообще, уже недружелюбно относилась к своему Императору. Так, еще в 1805 г. по прибытии в действующую армию Александр был весьма холодно встречен ею. И вот что занес по этому поводу в свои записки гр. Ланжерон: «Я сказал, что русский солдат был предан своим Государям и послушен; я должен прибавить, что он в то же время умен и часто очень хорошо судит о людях и событиях. В течение 9 лет он был обременен упражнениями, вечными переменами, преследуем бесполезностью всех этих механических ребяческих глупостей, жертвой которых он являлся. Генералы, старшие офицеры были не менее недовольны, чем солдаты. Император оказывал им мало внимания, редко их принимал, мало говорил с ними и сохранял для 5–6 любимцев своих адъютантов: Ливенов, Волконских, Гагариных, Долгоруких — все свои милости. Он допускал с ними в обращении фамильярность, унизительную для старых генералов, которые видели, кроме того, как их одежда и манеры высмеивались этими детьми, влияние которых простиралось на все».[31] Однако время походов все-таки сильно мешало развитию плац-парада хотя бы потому, что во главе войск в силу необходимости приходилось оставлять прежних боевых генералов, столь мало склонных к проведению плац-парадных идей.

Но вот кончилась блестящая боевая эпопея, русская армия вернулась из-под стен Парижа, и теперь ей суждено было испытать новую ломку, еще более существенную, чем в период четырехлетнего царствования Павла.

Военный режим после 1814 года

Тяжелые дни наступили для армии по возвращении из-под стен Парижа. Забыт был опыт целого ряда войн, и место боевой подготовки, дальнейшего усовершенствования занял парад, ружейные приемы, учебный шаг. Один за другими стали сходить со сцены прежние обаятельные и знающие начальники рыцари долга и чести — и места их заполнились новыми людьми — знатоками плац-парада.

Место прежнего нравственного влияния и воспитания подчиненных заступила палка; страх наказания стал универсальным средством воспитания и обучения войск и заменил собою те идеи долга и чести, которыми так силен и горд был офицер Екатерининского воспитания.

Явились те знаменитые подтягиватели, которые не учат и не воспитывают свои части, а «разносят», «греют», «выгоняют» и «подтягивают» подчиненных. Явилось и укоренилось в армии мнение, что подчиненный является не товарищем и соратником своего начальника, а существом низшим, которое должно трепетать взгляда начальства, исполнять его капризы и не сметь иметь ни собственного мнения, ни убеждений, ни достоинства.

В обучении войск, вместо Суворовской «науки побеждать», заступила «танцевальная наука»,[32] как окрестил Цесаревич Константин Павлович новые измышления людей, составлявших себе карьеру на выдумывании всяких парадных ухищрений.

Уставы переполнились различными сложными перестроениями, множеством мелочных требований, но все, что в них заключалось, не имело ничего общего с боевыми требованиями. Порядки, заведенные Императором Павлом, не только не исчезли, но еще усложнились и получили своё дальнейшее развитие. Дело дошло до того, что даже такой знаток и любитель плац-парада, как Цесаревич Константин Павлович, не выдержал и уже 11 февраля 1817 года писал начальнику штаба гвардейского корпуса генерал-адъютанту Сипягину:

«Нечего дивиться тому, что полковые командиры выбирают и одних и тех же посылают офицеров в караулы 1 отделения на разведку, ибо ныне завелась такая во фронте танцевальная наука, что и толку не дашь; так поневоле пошлешь тех же самых офицеров, точно как на балах обыкновенно увидишь прыгают французский кадриль всегда одни и те же лица — пары четыре или восемь, а другие не пускаются. Я более двадцати лет служу и могу правду сказать, даже во время покойного Государя был из первых офицеров во фронте, а ныне так перемудрили, что и не найдешься».

Еще раньше, критикуя новые уставы и новых лиц, Цесаревич в письме от 27 февраля 1816 г. писал:

«Бога ради, избавьте меня подальше от вашего комитета сочинения воинского устава. Я от двух вещей бежал сюда из Петербурга за полторы тысячи верст: 1) в Мраморном дворце приемного зала и знаменной комнаты, а 2) вашего комитета. Боюсь поклонов и шарканьев, а сочинения устава вашего так, что если мне сюда о нем будут писать, то я дальше еще за полторы тысячи верст убегу».[33]

Недурными и меткими эпитетами наградил Цесаревич и тех лиц, в руки которых попало руководство войсками после 1814 г. Так, в письме Сипягину о новом учебном батальоне он пишет:

«Я таких мыслей о гвардии, что ее столько учат, что вели гвардии стать на руки ногами вверх, так промаршируют; и не мудрено, как не научиться всему: есть у вас в числе главнокомандующих танцмейстеры, фехтмейстеры, пожалуй, и Франкони завелся».[34]

Коснулся Константин Павлович и тех перемен в форме одежды, которые, посыпавшись как из рога изобилия, сразу же ознаменовали реформаторскую деятельность новых лиц. Так, в письме к Сипягину от 1 января 1816 г. он пишет:[35]

«Скажите, Бога ради, когда будет конец переменам в обмундировании? Что хотят сделать из гвардейского драгунского полка стыдно будет с полком показаться: будет весь полк камергеры или тамбур-мажоры и трубачи, а притом и страшное разорение для бедных офицеров: никто из них не в состоянии будет с такими переменами служить».

К чему свелось тогдашнее обучение войск можно видеть из воспоминаний Михайловского-Данилевского, получившего бригаду в 1824 г. Так, он пишет, что солдат обучали ежедневно часов 6–7 церемониальному маршу тихим и скорым шагом; редко бывали батальонные учения, а полковые — только 2 раза в год; с порохом же, кроме маневров, не было ни одного учения. Такие отделы обучения, как стрельба, были в полном загоне. «Армия, — пишет Данилевский, — стоила сотни миллионов, отпускались суммы на вещи, едва ли нужные, как например, на этишкеты и др. мелочь, а скупились — на порох. Оттого солдаты отменно дурно стреляли».[36]

Подобное положение дел не могло остаться без резкой критики и осуждения со стороны наших боевых генералов другой старой школы.

И критика эта не только интересна для изображения новых порядков, но еще больше ценна для обрисовки старых понятий — высоких достоинств генералов блестящей эпохи нашей жизни, их светлых взглядов на военное дело.

Так, по словам Михайловского-Данилевского, генерал Лисаневич не постигал, как можно было высокое благородное военное искусство заключить в тесные пределы маршировки, вытягивания носка и колена, равенства султанов, пригонки ранцев, этишкетов и амуниции.[37]

Много резче и выразительнее звучат слова умного и способного генерала Сабанеева, командира 6-го корпуса: «Учебный шаг, хорошая стойка, быстрый взор, скобка против рта, параллельность шеренг, неподвижность плеч и все тому подобные, ничтожные для истинной цели, предметы столько всех заняли и озаботили, что нет минуты заняться полезнейшим. Один учебный шаг и переправка амуниции задушили всех, от начальника до нижнего чина.

Какое мучение несчастному солдату и все для того только, чтобы изготовить его к смотру. Вот где тиранство! Вот в чем достоинства Шварца, Клейнмихеля, Желтухина и им подобных! Вот к чему устремлены все способности, все заботы начальников! Каких достоинств ищут ныне в полковом командире? Достоинство фронтового механика, будь он хоть настоящее дерево. Кто управляет ротами? Такие офицеры, которые ничего, кроме ремесла взводного командира, не знают, да и то плохо. Большая часть офицеров, бывших в прошедшую войну, или оставили службу, или поднялись выше достоинств своих. Что же ожидать должно? Нельзя без сердечного сокрушения видеть уныние измученных учением и переделкой амуниции солдат. Нигде не слышно другого звука, кроме ружейных приемов и командных слов, нигде другого разговора, кроме краг, ремней, вообще солдатского туалета и учебного шага. Бывало, везде песня, везде весело, теперь нигде их не услышишь. Везде цыц-гаузы и целая армия учебных команд. Чему учат? Учебному шагу! Не совестно ли старика, ноги которого исходили десять тысяч верст, тело которого покрыто ранами, учить наравне с рекрутом, который, конечно, в короткое время сделается его учителем».

Для обрисовки общей системы управления войсками в ту эпоху характерны и выразительны слова того же Сабанеева:

«Таких порядков, как у нас, нет в европейских армиях; у нас все делай и все как-нибудь. Нигде столько не марается бумаги и не выдумано форм рапортов, как у нас. Ничто не соображено ни со способностями, ни с силами человеческими».[38]

Тяжело легла на армию новая система, тем более, вводилась она жестоким и зверским обращением с нижними чинами, грубым и унизительным — с офицерами. <…>

Однако истязание нижних чинов имело для армии сравнительно меньший вред. Гораздо гибельнее оказалась система грубого и унизительного обращения с офицерами, резко изменившая прежний офицерский состав. Прежний благородный тип офицера — рыцаря долга, носителя чести — не мог ужиться и воспитываться при новом порядке вещей. Новому режиму нужен был другой тип, который находил бы наслаждение в исполнении прихотей начальства, не смел бы мыслить иначе, как по приказу и предписанию начальства, сам бы считал себя существом бесконечно низким, по сравнению с ослепительным сиянием начальника. И такой тип явился; мало того, он изгнал собою из армии тип прежнего офицера.

Закаленные ветераны эпохи походов не могли оставаться в армии при новом порядке вещей, да они были не только не нужны, но и невыносимы для новых начальников. И этих офицеров — героев наших побед — частью удалили, частью ушли они сами. Разлад между правительством и обществом, вызванный периодом реакции в последние годы царствования Александра и усиливавшийся после 14 декабря 1825 г., также привел к ухудшению офицерского состава: значительная часть общества отвернулась от армии как от опоры ненавидимого правительства. Прежнее единодушие общества и армии, так резко выразившееся в эпоху Отечественной войны, исчезло; как известно, во время Севастопольской войны в Москве пили шампанское по поводу наших неудач, радуясь провалу армии и ожидая реформ. В другой части общества, более умеренной, существовало все-таки пассивное сопротивление правительству, выражавшееся в нежелании служить. Граф Л. Н. Толстой в своей автобиографии следующими словами весьма ярко характеризует настроение тогдашнего общества и его отношение к правительству, говоря о своем отце: «Подобно большинству людей времен Александра I и походов 1813-1814-1815 гг., он не был либералом, в том смысле, как это понимается теперь, но из чувства собственного достоинства он не считал возможным служить в последние годы царствования Александра I и Николая I. Он не только не служил, но все его друзья также были люди независимые, никто из них не служил, и они относились довольно отрицательно к правительству Николая Павловича».[39]

Наконец, отмечу, что, вообще, для интеллигентного, развитого человека не могла представлять интереса служба, целиком заключавшаяся в вытягивании носка, пригонке амуниции и т. п. Тут нужны были другие лица; они и не замедлили явиться и своей умственной стороной, своим невежеством, узким пониманием военного дела немало поспособствовали упадку престижа военного мундира в глазах того же общества, среди которого и по сей день существуют люди, глубоко убежденные, что все военное дело сводится только к маршировке и ружейным приемам.

Не остались незамеченными новые типы русских офицеров для нашей литературы. И бессмертные типы Грибоедовского полковника Скалозуба и Горбуновского генерала Дитятина навсегда увековечили память о гатчинских воспитанниках и последователях.

Только кавказской армии не коснулась новая система. Там вплоть до 1826 г. нераздельно царил славный проконсул Грузии Ермолов, туда не достигало гибельное влияние петербургских реформаторов, и благодаря этому там сохранился дух и традиции екатерининских войск, когда уже по всей России он был вытравлен до корня. За то и считали эту доблестную армию чуть ли не революционной, за то и кричал Паскевич любимому Ермоловым Ширванскому полку: «Это шотландцы; я выбью из вас ермоловский дух». Вот как быстро забыли мы этот дух, доведший нас до стен Парижа и заменили его новым, приведшим нас в тот же Париж в 1856 г., но уже в качестве побежденных.

Не будем удивляться быстрому падению качества офицерского состава, если только еще обратим внимание на ничтожность требований от офицера в эту эпоху.

Так, согласно уставу 1816 г., «офицеру необходимо было знать только то, что предписано в школе рекрутской, в учениях ротном и батальонном… Офицер, знающий командовать и совершенно объяснять все, что заключается в сих трех учениях, почитается офицером, свое дело знающим».

Кроме этого, требовалось еще только «батальонным командирам собирать офицеров и заставлять оных маршировать, дабы сделали навык ходить равным и одинаковым шагом; стараться тщательно, чтобы во фронте офицер держал себя прямо и имел бы вид, приличный офицеру».

«На этом и ограничивались все требования устава об обучении офицеров», — свидетельствует Н. Епанчин.

Так вот чем заменили новые руководители армии прежние требования духа, твердости и военного образования офицера. Не будем же удивляться после этого и тем печальным отзывам, которые сыплются по адресу тогдашнего офицера. При этом отмечу, что эти отзывы еще упоминают о небольшом числе генералов, помышляющих о своем призвании; это были те обломки века побед и славы, трудами которых создалась Россия Екатерины и Александра I; они же до самого конца деятельности били тревогу и кричали об упадке армии. Скоро естественным порядком смолкли эти шумливые голоса; никто уже не беспокоил руководителей армии докучливыми указаниями; и верх, и низ армии стал однородным; «все обстоит благополучно», стало обычной нашей фразой, и только ряд непрекращающихся неудач являлся показателем свершившегося переворота.

А были вначале голоса, указывавшие задолго до этих неудач на упадок и разложение армии, отмечавшие также, в чем заключались немощи новой русской армии.

Так, еще в 1827 г. прусский генерал Натцмер, присутствовавший на наших маневрах под Петергофом, писал:[40] «Материал этой грозной армии, как всем известно, превосходен и не оставляет желать ничего лучшего. Но, к нашему счастью, все без исключения обер-офицеры никуда не годны, а большая часть офицеров в высших чинах тоже немногим лучше их. Лишь малое число генералов помышляют о своем истинном призвании, а прочие, наоборот, думают, что достигли всего, если им удастся удовлетворительно провести свой полк церемониальным маршем перед Государем. Никто не думает о высшем образовании среди офицеров и о целесообразных упражнениях войск».

Как бы пояснением этой характеристики могут служить слова следующего письма Закревского к Киселеву от 30 марта 1820 г.: «Ни в чье командование, гвардейским корпусом не назначали таких командиров как теперь, и полагаю, что с сего времени гвардия будет во всех отношениях упадать, кроме ног, на кои особенно обращают внимание».[41]

Прямо трагически звучат письма начальника штаба 2-й армии ген. Киселева Закревскому в 1819 г.: «Гр. Витгенштейн пишет, и я тебе повторяю касательно генералитета нашего; что за несчастная богадельня сделалась из 2-й армии. Имеретинские, Масаловы, Шевандины и толпа тому подобных наполняют список; перестаньте давать нам калек сих, годных к истреблению. Касательно до назначения будущих полковых командиров, то я здесь отличных, действительно, не знаю».

Продолжением нарисованной этим письмом картины может служить другое письмо Киселева в 1821 г.: «Мы чувствуем недостаток не только в субалтерн-офицерах, способных управлять солдатами, но и старшие офицеры полковые командиры б.ч. — того же закала.

Невежество этих господ ужасно, особенно когда подумаешь, что рано или поздно они будут командовать тысячами человек, обязанных им повиноваться».

Перед Турецкой войной Сабанеев пишет эти ужасные в своем лаконизме слова: «К войне, кроме начальников, все готовы».

В своем мнении об организации армии тот же Сабанеев пишет слова, характерные для армии, только что обладавшей лучшим в Европе корпусом офицеров:

«Офицеров почти нет. Если выбросить негодных, то пополнять будет некем. Какой источник? Из корпусов и от производства унтер-офицеров? Что за корпуса! Что за народ, идущий в армию унтер-офицерами! Из 1000 — один порядочный!» <…>

Еще более резкую и беспощадную критику по адресу нового порядка вещей дает Денис Давыдов, отмечая весь ужас той системы, которая «наложила оковы на даровитые личности и дала возможность бездарности не только утвердиться в армии, но изгнать отовсюду способных людей».

Славный партизан двенадцатого года, настоящий воин в душе, благодаря своей опытности хорошо видел, на какой опасный путь стала армия после 1815 года, почему его заметка об армии, находящаяся в воспоминаниях о Польской войне 1831 года, во многом является настоящим пророчеством.

Вот что писал он еще задолго до Севастополя: «Для лиц, не одаренных возвышенным взглядом, любовью к просвещению, истинным пониманием дела, военное ремесло заключается лишь в несносно педантическом, убивающем всякую умственную деятельность пародировании. Глубокое изучение ремешков, правил вытягивания носков, равнения шеренг и выделывания ружейных приемов, коими щеголяют все наши фронтовые генералы и офицеры, признающие устав верхом непогрешимости, служит для них источником самых высоких поэтических наслаждений. Ряды армии постепенно наполняются потому лишь грубыми невеждами, с радостью посвящающими всю свою жизнь на изучение мелочей военного устава; лишь это знание может дать полное право на командование частями, что приносит этим личностям значительные беззаконные материальные выгоды, которые правительство, по-видимому, поощряет. Этот порядок вещей получил, к сожалению, полную силу и развитие со времени вступления на престол Императора Николая; он и брат его Великий Князь Михаил Павлович не щадили ни усилий, ни средств для доведения этой отрасли военного искусства до самого высокого состояния. И подлинно, относительно равнения шеренг и выделывания темпов, наша армия, бесспорно, превосходит все прочие.

Но, Боже мой! Каково большинство генералов и офицеров, в коих убито стремление к образованию, вследствие чего они ненавидят всякую науку! Эти бездарные невежды, истые любители изящной ремешковой службы, полагают в премудрости своей, что война, ослабляя приобретенные войском в мирное время фронтовые сведения, вредна лишь для него. Как будто войско обучается не для войны, но исключительно для мирных экзерциций на Марсовом поле. Прослужив не одну кампанию и сознавая по опыту пользу строевого образования солдат, я никогда не дозволю себе безусловно отвергать полезную сторону военных уставов; из этого, однако, не следует, чтобы я признавал пользу системы, основанной лишь на обременении и притуплении способностей изложением неимоверного количества мелочей, не столько поясняющих, сколько затемняющих дело. Я полагаю, что надлежит весьма остерегаться того, чтобы начертанием общих правил не стеснить частных начальников, от большего или меньшего умственного развития коих должно вполне зависеть приложение к делу, изложенных в уставе правил. Налагать оковы на даровитые личности и тем затруднять им возможность выдвинуться из среды невежественной посредственности — это верх бессмыслия.

Таким образом можно достигнуть лишь следующего: бездарные невежды, отличающиеся самым узким пониманием дела, окончательно изгонят отовсюду способных и просвещенных людей, кои либо удалятся со служебного поприща, либо убитые бессмысленными требованиями не будут иметь возможности развиться для самостоятельного действия и безусловно подчинятся большинству.

Грустно думать, что к этому стремится правительство, не понимающее истинных требований века, а какие заботы и огромные материальные средства посвящены им на гибельное развитие системы, которая, если продлится на деле, лишит Россию полезных и способных слуг. Не дай. Боже, убедиться на опыте, что не в одной механической формалистике заключается залог всякого успеха. Мысль, что целое поколение воспитывается в подобных идеях — ужасна. Это страшное зло не уступает, конечно, по своим последствиям татарскому игу! Мне, уже состарившемуся в старых, но несравненно более светлых понятиях, не удастся видеть эпоху возрождения России.

Горе ей, если к тому времени, когда деятельность умных и сведущих людей будет ей наиболее необходима, наше правительство будет окружено лишь толпою неспособных и упорных в своем невежестве людей! Усилия этих лиц не допускать до него справедливых требований века могут лишь ввергнуть государство в ряды страшных зол».[42]

Наконец, для характеристики того ужасного разлагающего влияния, какое имела на дисциплину новая система общения начальников с подчиненными, приведу слова записки о состоянии государства в 1841 г., поданной Н. Кутузовым Императору Николаю Павловичу.[43]

Вот что говорится об армии в этом документе: «Войско наше блестяще, но это наружный блеск, тогда как в существе оно носит семена разрушения нравственной и физической силы. Разрушение нравственной силы состоит в потере уважения нижних чинов к своим начальникам; без этого же уважения войска не существует. Эта потеря произошла от предосудительного обращения главных начальников с подчиненными им офицерами и генералами: перед фронтом и при других сборах нижних чинов их бранят, стыдят и поносят. От этого произошло то, что, с одной стороны, те только офицеры служат и терпят это обращение, которые или не имеют куска хлеба, или незнакомы с чувством чести; с другой — что нижние чины потеряли к ним уважение, и это достигло до такой степени, что рядовой дает пощечину своему ротному командиру! Этого не бывало с учреждения русской армии; были примеры, что убивали своих начальников, но это — ожесточение, а не презрение».

Заключение о новой системе

Как можно легко видеть из трех последних выписок, все зло новой системы, окончательно внедрившейся в армию после 1814 года, прежде всего заключалось в ее гибельном влиянии на качество командного состава армии.

Идея, что страх наказания является движущей силой войск, забвение могучего значения самолюбия в военном человеке, унижение личности подчиненного, убили высокий, благородный дух командного состава прежней армии.

Оценка качеств начальника по блестящей внешности частей, выдвигание начальников за отличия на парадах и маневрах мирного времени дали бездарности легкий способ выдвинуться на самые высокие должности и свести высокое, благородное искусство управления душой и сердцем войск на степень простого и нехитрого ремесла командования при помощи взысканий и приказаний.

Вот, таким образом, те причины, результатом которых явился быстрый упадок и разложение первой армии Европы.

Подчиненный прежней школы воспитывался на доблестном примере начальника, воспитывался в идеях долга и чести, в убеждении, что он служит отечеству; подчиненный новой школы стал воспитываться на страхе наказания, в трепете перед грозной личностью начальника, в убеждении, что он обязан исполнять все его прихоти, коньки, затеи, даже капризы жены, детей, родни. Недаром выражение «я — Царь, я — Бог» было любимой поговоркой генералов николаевского времени; недаром у нас получил такую известность тип «матери-командирши», недаром развелись кроме начальников еще и «начальницы», считающие себя вправе делать замечания «подчиненным»; недаром с этого времени промахи против так называемого и зачастую при этом весьма уродливо понимаемого «светского такта» стали выше служебных недостатков.

Прежний рыцарь-начальник, твердый в своих убеждениях, предполагал и ценил таковые и в своих подчиненных; новый решил, что у подчиненного не может быть убеждений, что он обязан знать одну волю начальника, что младший всегда должен, выражаясь мягко, «уступать» старшему, «подлаживаться» под его взгляды.

Прежний начальник глубоко уважал личность подчиненного, не стеснялся называть «товарищем» самого юного офицера,[44] и его обращение на «ты» звучало братством и сердечностью.

Новый тип начальника стал презирать своего офицера как нечто низшее, стал звать молодых офицеров «фендриками» и «молодежью», и его «вы» звучало сухостью и презрением. И нечего удивляться, что в эту эпоху армия перестала быть школой, вырабатывающей твердые, непоколебимые характеры, а стала вырабатывать мелочные и слабые натуры, которые своей мелочностью и придирчивостью могли быть грозны лишь несчастным подчиненным, но, конечно, были неспособны устрашить врага. И насколько сила армии наполеоновской эпохи лежала всецело в духе ее командного состава, настолько же постоянной и неуклонной слабостью новой армии явился ее новый командный состав. «Умирать мы умели, но водить войска, за малыми исключениями, — нет», характеризует войну 1828–1829 гг. ее историк Н. Епанчин. И с того времени эта глубоко верная и обидная для нашего командного состава фраза делается краткой и точной характеристикой войн, веденных нами.

Да и неудивительно. С той поры, как высокое, благородное искусство вождения войск выродилось в простое и нехитрое ремесло командования, из армии исчез великий дух, одухотворявший и двигавший ее на самые трудные предприятия. Высокое, благородное искусство было доступно лишь истинно военным людям — рыцарям долга и чести; простое ремесло стало доступно всякому; выучить уставы и инструкции, даже изучить самые модные теоретические сочинения может любая бездарность, но из этого вовсе не значит, что она перестает быть бездарностью и выучивается управлять другими. Наоборот, бездарность, кое-что знающая и выучившая, еще опаснее бездарности невежественной, как по своему самомнению, так и по упорству в своих заблуждениях. Общей же чертой обоего вида бездарности является рабская погоня за внешностью, посредством которой она скрывает убожество своего внутреннего мира.

Недаром после 1814 г. эта бездарность с таким удовольствием схватилась за плацпарадное искусство, обратила его в целую науку вытягивания носка и колена и таким образом нашла себе в ней легкий способ прослыть знатоком военного дела. Недаром так же и при всяком другом увлечении эта же бездарность прежде всего хватается за внешность, стремясь выдать ее за суть дела, чтобы таким образом все великое и трудное сделать для себя легким и доступным.

Итак, главное горе новой армии заключалось вовсе не в ее увлечении небоевыми отделами обучения, как это склонны думать многие, а в том, что это увлечение попало в руки бездарности, в том, что одной внешностью стали оцениваться и ограничиваться качества начальников.

Вредны были не учебный шаг, не церемониальный марш сами по себе. Армия могла бы с равным успехом увлечься и стрельбой, и воспитанием солдата, и тактическим образованием; все равно, все это в руках бездарности исказилось бы до неузнаваемости. Стрельба выродилась бы в выбивание баснословных процентов, воспитание солдата — в умение отвечать известным точным образом на излюбленные и определенные вопросы начальства, тактическое образование в строгое и точное соблюдение известных форм и строев, якобы указанных опытом и освященных такими-то авторитетами

Так, бездарность, провозглашая, что в военном деле нет мелочей, пользуется этой фразой, чтобы в действительности заниматься одними мелочами, чтобы всякое живое дело свести к известной внешности и форме.

И выдающиеся, способные современники переворота, происшедшего в жизни армии, отдавали себе ясный отчет в его сущности.

«У нас, — писал Паскевич, — экзерцирмейстерство приняла в свои руки бездарность, а как она в большинстве, то из нее стали выходить сильные в государстве, и после того никакая война не в состоянии придать ума в обучении войск».

Умный и опытный человек видел, что зло заключалось не столько в экзерцирмейстерстве самом по себе, сколько в тех личностях, которые воспользовались им для личных выгод, сведя к параду все военное дело. Умный человек понял, что пока бездарность находилась во главе армии, не мог помочь горю и боевой опыт, так как та же бездарность извлекла бы из него и навязала войскам одну внешность, одни формы. «Мой мул сделал десять походов, но не стал от этого умнее», — сказал великий полководец, намекнув этим, что не всякому и громадный боевой опыт дает понятие о истинном военном искусстве.

Резюмируя сущность происшедшего в армии после 1814 г. переворота, можно сказать, что в эту эпоху армия утратила своей высокий, благородный, настоящий военный дух и осталась при одной внешности, при одних формах, которые еще никогда никому не давали победы, как бы они ни были совершенны сами по себе.

Итак, закончив характеристику нашей армии в эпоху до и после 1814 г., мне остается сравнением обеих эпох сделать вывод о том, что же должно составлять главную силу армии, стремящейся к победе.

Должен отметить, что и после Севастополя лишь немногие писатели вполне ясно и отчетливо указали на сущность переворота, происшедшего в рядах армии после 1814 г., лишь немногие указали, что этот переворот был ужасен своим гибельным влиянием на воспитание командного состава.

Большинство же, как это всегда бывает, обратили внимание лишь на внешность, считали, да и до сего времени многие считают, что все зло и упадок армии произошли от неправильной системы обучения и воспитания солдат.

И вот после Севастополя целая плеяда писателей обрушилась именно на эту внешность: «долой муштру», «долой маршировку», «долой ружейные приемы», «надо оставить только боевую подготовку», «учить солдата грамоте, развивать», — провозгласили они, впав в противоположную крайность.

Насколько был забит, задерган и унижен солдат в период плац-парада, когда он третировался как существо низшее, настолько вдруг вырос этот же солдат в глазах наших писателей после Севастополя; в нем видели вершителя судеб сражений, главный, чуть ли не единственный источник побед. И все начальники, от генерала до подпоручика, считали своим единственным делом воспитание и обучение солдата. Искали его развития, думали совершенно перевоспитать взятого от сохи парня в 4–5 лет службы.

Все обучение и воспитание войск свелось к обучению и воспитанию солдата. Дело не выиграло от этого ухаживания за солдатом, а от дискредитирования офицера в глазах этого же солдата дисциплина пала, явилась та распущенность, борьба с которой должна составить серьезнейшую задачу нашего поколения.

Итак, солдат не оправдал возлагавшихся на него надежд, не явился вершителем победы. Создалось другое, ныне упорное мнение, что наш солдат «испортился» сравнительно с прежней эпохой, когда он якобы был настоящей силой армии.

Между тем, как можно видеть из первой части моего труда, солдат наш не только не испортился, но еще улучшился, сравнительно с наполеоновской эпохой. Был же он тогда могуч и тверд вовсе не благодаря своим особым достоинствам, а благодаря тому офицеру и генералу, которые своей личностью, своими качествами умели создавать богатырей из самого негодного материала. Армия тогдашняя была сильна не своим солдатом, а духом и личными достоинствами начальников.

И эти начальники не сваливались уже готовыми с неба, не приготовлялись в каких-нибудь особых учебных заведениях, а получались из тех же недорослей или простых солдат, из каких позже стали вырабатываться грубые и невежественные бурбоны, видевшие всю суть военного дела в правильном вытягивании носка, пригонке амуниции и пр., готовые ошельмовать и унизить человека за пустую ошибку на церемониальном марше, при смене караула и т. д.

В разные эпохи из одного и того же материала стали получаться совершенно противоположные типы. Причиной этого явилась разница в нравственных достоинствах руководителей армии и во взглядах их на свое призвание.

Генерал старой школы — рыцарь долга и чести, истинный витязь, гордый своим высоким званием, — видел и в офицере такого же рыцаря и витязя, видел в нем своего верного друга и помощника. Понимая, что офицер — не раб и поденщик, понимая, что в военном деле может цениться только работа от души, от сердца, что страх наказания не совместим с достоинством офицера, этот генерал искал других возвышенных стимулов, чтобы приохотить офицера к работе. Близость к офицеру, обаяние личности начальника, возможное развитие самолюбия в подчиненных — вот те основы, на которых лежало воспитание армии.

Совершенно иными людьми были новые руководители армии, гатчинцы. Будучи «сором» армии, они не знали и не понимали высоких идеалов воина. Личные выгоды, собственное благополучие — вот что руководило их поступками. Страх наказания, опасение лишиться материальных благ были для них единственными стимулами, двигавшими их на труды и лишения. Военная служба являлась для них не высоким призванием, налагающим тяжелые обязанности, а выгодной карьерой, дающей почет и наживу.

Будучи ремесленниками военного дела, не сознавая величия своего звания, не понимая истинного военного духа, они свели высокое, благородное искусство воспитания и обучения войск к одной внешности, выражалась ли таковая в маршировке, стрельбе, известных тактических построениях, безразлично. Так же высокое искусство управления войсками свели они на степень простого ремесла командования.

Как люди карьеры и материальных благ, они стали видеть в своих подчиненных лишь ступень для дальнейшего возвышения, они презирали их личность как что-то низшее. Грубость, оскорбление личности — вот те основы, на которых стало основываться воспитание этой армии.

Чтобы не быть голословным в этом сравнении и резче оттенить нравственное превосходство — величие начальников старой школы — не могу не остановиться на удивительном памятнике этой школы, на замечательном приказе гр. Витгенштейна.

Гр. Витгенштейн не был особенно выдающимся типом своего времени ни по уму, ни по образованию, ни по воспитанию; он не мог изобрести ничего особенного, не мог шагнуть далеко вперед; в своем приказе он мог изложить только те мысли, те взгляды, которые были свойственны его поколению, на которых он был воспитан. И тем ценнее для нас золотые слова этого приказа, являющиеся, таким образом, не характеристикой отдельной выдающейся личности, а отражением взглядов целой эпохи, той эпохи, когда армия наша удивляла весь мир своими достоинствами.

Написан этот приказ в 1822 г. в эпоху расцвета нового режима в виде безрезультатного отпора новым идеям. Касается он самой важной части воспитания армии — отношений начальников к подчиненным, что еще больше усиливает его значение и представляемый им интерес.

Вот что гласят золотые слова этого приказа.

Приказ 2-й армии

«Я заметил, что в некоторых полках 14-й дивизии г.г. полковые командиры весьма грубо обходятся со своими офицерами и, забывая должное уважение к званию благородного человека, позволяют себе употребление выражений, не свойственных с обращением, которое всякий офицер имеет право от своего начальника ожидать.

Строгость и грубость, взыскание и обида суть совсем различные вещи, и сколь первая — необходима, столь вторая для службы — вредна. Всякий начальник должен необходимо требовать от своих подчиненных исполнения их обязанностей и в случае нарушения оных строго за то с них взыскивать; но именно в роде и образе взысканий должен он показывать свое благоразумие и всегда быть беспристрастным, ибо он взыскивает не по личности, но по службе; следовательно, никогда он не должен терять своего хладнокровия и всегда помнить, что кто не умеет владеть самим собою, тот не может командовать другими. Всякий начальник имеет тысячу средств заставить своих подчиненных прилежать к службе, не оскорбляя в них чувства чести, которое непременно должно быть главнейшею пружиною, руководствующею всяким вольным человеком. Ежели, напротив того, сие чувство не будет существовать, то нельзя ничего от такового офицера ожидать, посему и должны полковые командиры стараться до того довести своих офицеров, чтобы малейший знак неодобрения начальства был для них чувствителен, тогда будут полки украшаться хорошим корпусом офицеров, а начальники находить в подчиненных своих надежнейших сотрудников, без коих не могут они довести полков своих до желаемого благоустройства; худым же обращением достигнут они совсем противной цели.

Всякий благородный человек, опасаясь быть таким образом обижен, будет стараться удаляться от службы и вовсе ее отставит; следовательно, все хорошие офицеры выйдут в отставку и останутся только те, которые дурным обращением не будут считать себя обиженными, т. е. именно те, которые недостойны носить военного звания и в которых служба не потеряла бы, когда бы они и вовсе оную отставили.

Худое же с офицерами, и вообще подчиненными, обращение не только имеет весьма вредное влияние на службу, но и само по себе совсем несправедливо и ничем не может быть оправдано, ибо никто никогда не давал права начальству оскорблять своих подчиненных.

Служба определила взаимное их сношение, и дано начальству право взыскивать; следственно, всякое грубое слово и всякий обидный поступок есть в самом начальнике несоблюдение предписанного порядка, навлекающее взыскание на самого его…

Насчет же обращения с нижними чинами должен я заметить, что за учение не должно их телесно наказывать, а особенно таким жестоким образом, каким оно часто делается. Мнение, будто бы у них нет честолюбия, что одни побои только на них и действуют, с истиною несогласно. Я утверждаю это по опыту, ибо я сам 10 лет командовал полком и знаю, что можно легко довести целый полк до того, что он превосходным образом будет учиться, не употребляя жестоких наказаний; надобно только учить с терпением и столько же быть уверенным, что они понимают очень хорошо все от них требуемое; тогда будут они весело ходить на учение и не почитать военную службу ужаснейшим несчастном».[45]

Как же не преклоняться перед величием той эпохи, когда так существенно различалось, что «строгость и грубость, взыскание и обида суть совсем разные вещи», когда начальник хорошо понимал, что он взыскивает «не по личности, а по службе», когда чувство чести считалось главнейшею пружиною, руководствующею не только офицером, но и вообще всяким вольным человеком, когда начальники стремились достигать такого обаяния, чтобы малейший знак их неодобрения был чувствителен для офицера, когда начальники видели в офицерах не рабов, а «своих надежнейших сотрудников», когда они сознавали, что дурное обращение с офицерами не только вредит службе, но и «ничем» не может быть оправдано, когда так хорошо сознавали значение «честолюбия» даже у нижних чинов.

Из всего высокого духа этого приказа можно видеть, как глубоко ошибочно общераспространенное мнение, что великие люди XVIII века, Суворов и Румянцев, были случайными, мимолетными явлениями армии, что они якобы не оставили после себя поколения, не создали школы, и что как будто поэтому наша армия пришла в упадок в XIX столетии.

Как видно из всего вышеизложенного, школа эта была; была она при этом и очень высокой, и очень серьезной.

И не вина великих людей, что одно поколение так беспутно промотало драгоценное наследие, а другое — не сумело разобраться, в чем оно заключалось.

Как можно видеть, главное достоинство, главная заслуга школы Екатерининского времени заключалось в том значении, которое она придавала нравственному элементу — духу войск.

Не тому, конечно, грубоутрированному духу, который впоследствии думали легко и просто вселить в солдата посредством одних эффектных речей, блестящих приказов, патриотических чтений и т. п., а тому истинно военному духу, который насаждается долгим и упорным трудом, который выражается в воспитании прежде всего не солдата, а командного состава в твердых понятиях долга, чести и истинной доблести, который достигается только личным обаянием начальника, глубоким уважением личности подчиненного офицера, близостью к нему и высокими нравственными качествами воспитывающего.

Военное искусство не может и не должно у всех народов выливаться в одни и те же формы, быть всегда и везде одинаковым, вне зависимости от духа и особенностей народа. Наоборот, каждая нация строит свою силу и мощь именно на присущих ей своих национальных особенностях. И если методичные и пунктуальные немцы и японцы могут уподоблять свою армию машине, могут строить свои успехи главным образом на точной и удивительной работе штабов, то наша армия, подобно французской, требует для себя кроме хороших штабов еще и обаяния любимых и уважаемых начальников.

Еще в XVIII веке один из иностранцев, хорошо знавший русскую армию, отметил, что эта армия требует для себя особенных генералов, требует таких людей, которые жили бы с ней одной жизнью, поставили бы себя наравне с подчиненными. За то таким начальникам эта армия платит глубоким уважением, беспредельной преданностью и с ними не знает ничего невозможного. И нет ничего хуже, нет ничего опаснее для начальника этой армии, как показать оттенок презрения и пренебрежительности к подчиненным.

Умный и наблюдательный иностранец верно подметил характерную черту нашей армии. И действительно, мы не можем помириться и никогда не помиримся с мыслью быть пешками в руках штабного канцеляриста-стратега, мы никогда не свыкнемся с идеей, что начальство есть земной Бог, являющийся перед войсками 1–2 раза в году, мы и работаем-то в полной зависимости от личности начальника и своих симпатий к нему.

В этом и наша сила, и наша слабость.

Мы можем или класть всю душу и тело в работу, или не будем ничего делать, отбывая только номер. Все зависит от личности начальника и его отношений к подчиненным. Как можно видеть, вожди нашей славной эпохи истинные витязи в душе — чутьем своим сумели схватить эту черту армии и сумели сделать ее великой и славной.

Но уже и тогда сила различных частей нашей армии сильно различалась от личных качеств командного состава. Так, в 1807 г. в крепости Данциге в составе прусского гарнизона находились 3 наших гарнизонных батальона.

Солдаты этих батальонов, по свидетельству кн. Щербатова, были те же, что и в полевой армии, но офицерский состав был много хуже, так как в гарнизонные батальоны переводились офицеры за проступки из полевых частей. Результат этого сказался немедленно. Наши гарнизонные батальоны не только не прославили себя при обороне крепости, но проявили себя еще хуже прусского гарнизона, дух которого был надломлен предыдущим разгромом страны.

Еще резче влияние на войска качеств достойных, но различных по манере обхождения начальников проявилось в 1812 г. в различии духа 1-й и 2-й армий, предводимых холодным и неприветливым Барклаем и пылким и обожаемым кн. Багратионом.

Вот какую любопытную характеристику различного состояния армий, выдержавших одинаково тяжелые испытания, дает в своих записках начальник штаба 1-й армии Ермолов, после соединения армий у Смоленска:[46] «Радость обеих армий была единственным между ними сходством. Первая армия, утомленная отступлением, начала роптать и допустила беспорядки, признаки упадка дисциплины. Частные начальники охладели к главному, нижние чины колебались в доверенности к нему. Вторая армия явилась совершенно в другом духе! Звук несмолкающей музыки, шум неперестающих песен оживляли бодрость воинов. Исчез вид понесенных трудов, видна гордость преодоленных опасностей, готовность к превозможению новых. Начальник — друг подчиненных, они — сотрудники его верные!

По духу 2-й армии можно было думать, что пространство между Неманом и Днепром она не отступая, оставила, но прошла, торжествуя! Какие другие ополчения могут уподобиться вам, несравненные русские воины! Верность ваша не приобретается мерою золота, допущением беспорядков, терпимостью своеволия. Не страшит вас строгая подчиненность, и воля Государя творит героями! Когда пред рядами вашими станет подобный Суворову, чтобы изумилась вселенная!»

Из слов Ермолова хорошо можно видеть, на чьих плечах вынесли мы тяжелую борьбу, благодаря чьим достоинствам не развалились наши армии от продолжительного отступления, даже там, где, как в 1-й армии, не было доверия к главному начальнику. Все это заслуги частных начальников и их офицеров.

С подобной армией действительно можно было избрать и такой рискованный способ войны, как отступление на протяжении от Немана до Москвы. К сожалению, вопреки пожеланию Ермолова, не только подобный Суворову в дальнейшей нашей жизни не стал во главе армии, но самая жизнь ее после 1814 года с самобытного своего пути свернула на путь слепого подражания иностранцам, и на иноземных устоях вздумали мы основывать свою силу.

Чужды и противны для победоносной армии оказались эти устои. Недаром большинство новых реформаторов пришлось взять со стороны, и новая эпоха запестрела множеством немецких фамилий, взявшихся учить дотоле непобедимую армию.

Презрение к низшим, управление подчиненными посредством одних взысканий и приказаний, рознь между родами оружия и различными представителями армии, погоня за внешними, трескучими эффектами, напускная доблесть и поддельное молодечество, фанфаронство, громкие фразы и презрение ко всему штатскому — словом, все недостатки, какие только можно было заимствовать от германской армии, переселились в простую, скромную, непритязательную и рыцарски доблестную армию, созданную трудами Суворова и Румянцева.

Глубоко ошибочное понятие, что начальник обязан только приказывать и взыскивать, забвение, что военное дело прежде всего требует управления не телом, а душой и сердцем других, — сильно проникли в армию; и уважение, и обаяние среди подчиненных вовсе перестали считаться признаком начальника. Дело дошло до того, что недавно один командир полка, ратуя за изменение правил выборов в суд общества офицеров, не постеснялся печатно заявить о том, что прекрасные штаб-офицеры могут не пользоваться влиянием в полку, что поэтому полк может постепенно «леветь» и т. д.[47] Трудно себе представить большее падение понятия «начальник». Скажите, кому могут быть нужны такие начальники, которые могут начальствовать лишь в силу закона и только над телом подчиненного? Которые удаляются от общества офицеров и свои прекрасные качества таят для себя, не передавая никому? Скажите, чем же такие начальники отличаются от чиновников. И какие у них могут быть таланты, если нет наиважнейшего — умения владеть другими. Или, может быть, военные действительно ничем и не отличаются от чиновников? Недаром в действительности большинство наших начальников берется не из строя, а со стороны. Недаром строевая служба считается простым делом, доступным всякому канцеляристу. Вот до какого извращения понятий дошла армия, когда-то сильная именно духом, воспитанием и обаянием своего командного состава! Спасение наше и возрождение может заключаться только в отрешении от иноземных устоев и возвращении к заветам славных вождей армии наполеоновской эпохи. К сожалению, однако, нами не только почти ничего не сделано для изучения и воскрешения этих заветов, но в нашей среде еще существует какое-то враждебное и презрительное отношение к деятелям славной эпохи.

Так, недавно, именно весной 1907 г., на страницах одного левого журнала, явившегося продолжателем пресловутой военной газеты «Военный голос», появилась статья некого г-на В. Новицкого, в которой автор, критикуя развязным слогом красноватого фельетониста факт чествования столетия Прейсиш-Эйлауской битвы, весьма презрительно отозвался о славных вождях эпохи, кн. Багратионе, гр. Каменском и др., найдя, что нашему поколению нечему у них учиться.

Конечно, вступать в полемику с автором, помещающим свои статьи на страницах подобного журнала, было бы по меньшей мере наивно; так же наивно было бы осведомляться о личных заслугах г-на В. Новицкого, дающих ему право на презрительное отношение к заслугам людей, своими трудами и кровью спасших и возвеличивших Россию. Я, конечно, не собираюсь делать ни того, ни другого и останавливаюсь только на одном факте, желая отметить, что, насколько мне известно, за исключением одного полка, нигде не явилось чувства негодования и возмущения по поводу подобного поступка. Объясняется, конечно, это только тем, что мы не знаем величия и заслуг своих предков, не знаем своей истории, а потому не ценим и не уважаем своих великих людей. А между тем изучение своей истории дало бы нам много ценного, избавило бы нас от многих увлечений, ошибок и тяжелых неудач.

Из этого изучения мы, вероятно, вынесли бы твердое сознание, что дух солдата целиком зависит от личности начальника, что сила армии коренится, таким образом, не в духе воспитания и обучения солдата, а в духе воспитания и обучения командного состава, что начальник прежде всего характеризуется умением управлять другими, что такой «истинный» начальник создается не в канцеляриях и учреждениях, ничего общего со строевой службой не имеющих, а воспитывается долгим и упорным трудом только в строевой службе, что воспитание офицера не заканчивается с выпуском из училища, а только начинается, что полк, как твердая и дружная семья, должен прежде всего воспитывать и оценивать офицера, а не являться только местом его службы, меняемым чуть ли не каждый год.

Из этого изучения мы, вероятно, убедились бы, как опасно основывать силу армии на выдвигании гениев и талантов мирного времени, убедились бы, что сила армии, вообще, основывается не на гениях, а на однородном и высоком воспитании всего командного состава, начиная с младшего офицера.

Из этого изучения мы, вероятно, убедились бы, что для того чтобы воспитывать и водить войска к победам, недостаточно знания пунктиков устава, недостаточно умения мастерски и хлестко писать приказы и критиковать своих подчиненных, недостаточно чтения всех модных немецких сочинений, недостаточно даже самого широкого теоретического образования.

Из этого изучения мы, вероятно, убедились бы, что может воспитывать и водить войска к победам только тот, в ком бьется сердце настоящего витязя, чья непреклонная воля не гнется в тяжелые часы испытаний, кто умеет жить жизнью своих подчиненных, кто близок к ним и пользуется их искренней любовью, кто сам первый может подать им пример рыцарского благородства и честного исполнения своего долга.

П. Режепо. Офицерский вопрос в начале ХХ века

Численность. К 1 декабря 1902 года состояло на действительной службе 1.386 генералов: 129 полных, 387 генерал-лейтенантов и 870 генерал-майоров. Рассматривая общее число генералов, естественно, возникает вопрос: велико оно или, наоборот, недостаточно для нашей армии? Необходимо установить масштаб, которым можно бы было руководствоваться для вывода.

Не вдаваясь в хитрые рассуждения, скажем, что такой масштаб уже существует на практике. В больших организационных единицах считается достаточным иметь одного генерала на 60–70 офицеров. Нет серьезных оснований, чтобы в нестроевых штабах и управлениях иметь много большую пропорцию.

Полагая общую численность офицеров и чиновников около 55.000, мы получим необходимое число, 900 генералов. Действительное 1.386 превосходит на 50 % необходимое. Однако надо еще принять во внимание, что у нас имеется несколько высших учреждений, где полагаются одни лишь генеральские места. Туда назначаются даже некоторые и почета ради, а не на фактическую работу, однако и последнее необходимо для подбодрения в тяжелой офицерской службе.

Сбрасывая еще человек 200 запаса на военное время, получим все-таки общее число генералов большее процентов на 15 (человек на 200) действительной надобности.

Всего состоит на строевых должностях 661 человек, или 48 % общего числа, и нестроевых — 725 человек, или 52 %.

Полных генералов строевых — 28, или 22 %; генерал-лейтенантов строевых — 182, или 47 %; генерал-майоров строевых — 451, или 52 %. Хотя все количество почетных мест приходится на нестроевых генералов, тем не менее, принимая во внимание, что строевых частей, штабов и офицеров гораздо более, чем нестроевых, надо заключить, что число строевых чуть-чуть недостаточно, а число нестроевых излишне велико.

Возраст. Средний возраст всех полных генералов — 69,8 года, с колебаниями от 92 до 55 лет.

Генерал-лейтенантов — 61.8. с колебаниями от 85 до 45.

Генерал-майоров — 53,8, с колебаниями от 80 до 42. Средний возраст командующих войсками — 64,7. Командиров корпусов — 62 и начальников дивизий — 57,8.

Однако необходимо еще оговориться, что довольно благоприятная цифра 64,7 для командующих войсками сильно изменится (на 69,3), если отбросить второстепенные азиатские округа, и еще более станет неблагоприятной (71,5 года), если считать лишь важнейшие из Европейской России. Какой же возраст надо считать более всего выгодным для высшего командного элемента? Без сомнения, тот, в котором человек развился вполне уже умственно, успел приобрести большую опытность и еще настолько бодр физически, что в состоянии нести при всяком случае тяжелую службу высшего начальника.

При этом надо иметь в виду, что опытность зависит не только от числа лет жизни, но и, главное, от соответственной работы. Я хочу сказать, что можно быть опытным начальником дивизии в 45 лет, если начать ею командовать в 38, и неопытным командиром батальона — в 50, приняв его в 49 лет 11 месяцев и 28 дней. Полное умственное развитие для большинства людей бывает между 35–45 годами.

Природа подогнала к этому времени и наибольшую физическую бодрость. При этом в молодости человек развивается быстрее физически, чем умственно. Зато, подходя к старости, дольше и сохраняет второе драгоценное качество. Есть счастливые исключения, у которых даже после 45 лет имеется долгое время все полностью. Однако, повторяю, большинство людей более или менее скоро сдает и приближается к старости, всегда детству по слабости тела и нередко по разуму. Закон природы, закон неприятный, но которого, увы, никакая лесть или софистика не изменят.

И напрасно многие писатели стараются доказать, что полководцу лучше иметь 70 лет, чем 40. Я глубоко уверен, что некоторые делали это лишь в оправдание отсутствия у нас в армии до 1900 года возрастного ценза, а другие или шли покорно за первыми, или имели сами под 69.

Даже существующий ныне предельный возраст (58 лет для командира части, 63 — для начальника дивизии и 67 — для командира корпуса) следует считать не очень строгим. Едва ли возможно и в 58 лет скакать без оглядки во главе своих эскадронов. Дай, Господи, каждому поработать плодотворно за письменным столом часов 7–8 в сутки. Недаром же статистика причисляет людей после 60 лет к нерабочей или полурабочей группе населения.

С другой стороны, наше государство не так богато, чтобы иметь строгий возрастной ценз и особенно для нестроевых. Весьма важно, хотя и нелегко, изыскать способы для омоложения корпуса офицеров. Денежные средства могут найтись с установлением, например, военного налога.

Затем необходимо заставить прочие ведомства принять участие в облегчении участи офицеров (и сверхсрочных нижних чинов), предоставляя им места в своих министерствах.

Конечно, при этом вполне будет справедливо уменьшать таким офицерам пенсии из государственного казначейства.

Почему молодые офицеры уходят из армии, а старые сидят?

Попробуйте предложить всем младшим офицерам выгодное место с переходом в другое ведомство, в Маньчжурию, Андижан, хоть на Луну. Масса покинет свое знамя и соберется под стяг двух сторублевых бумажек.

Неужели же мы столь меркантильны, что за рубли искренне готовы променять шашку на перо или даже аршин! Нет, до этого еще не могла дойти Россия. Государство не прожило пока и половины своего исторического бытия. Бегут лишь главным образом потому из армии, что непрестанные заботы о завтрашнем дне понижают характер воина и развивают в нем стремление к отхожим промыслам. Конечно, офицеру нельзя гнаться за содержанием банкира или даже другого чиновника, ибо почетная служба должна с избытком заменять деньги, но все-таки вознаграждение должно быть достаточным для жизни (холостому 90-120 руб.).

Офицеры в средних чинах хотя и старые, наоборот, крепко сидят на своем месте. Не уходят потому, что пенсия для них недостаточна, а попасть в другое ведомство почти невозможно. Не то увидим, когда каждый служака будет знать, что если он перестанет годиться к строю, то ему дадут что-нибудь подходящее по административной службе или же примут в другое ведомство. Тогда дело пойдет энергичнее, молодежь не будет даже по этой причине уходить, а старики засиживаться.

Правда, для такой реформы надо нашим чиновным многим людям перестать смотреть на армию как на ненужное бремя для государства. Только при совместной работе всех ведомств и может быть получен молодой состав генералов, или же решение этого вопроса ляжет тяжким бременем, вовсе непосильным для государства. <…>

Служба строевая и нестроевая. Какая же служба должна давать большую скорость движения? Конечно, та, которая более опасна, требует большей затраты энергии и сил, а в военное время создающая столь тяжкие положения, что в них могут жить и работать только люди бодрые духом, крепкие телом.

Ясно, что такая служба будет строевая. Она и должна давать в общей массе меньшее число лет, необходимых для получения генеральского чина.

Что же мы видим на практике?

Возьмем для начала одних лишь православных, без академии, без титула и без ордена Св. Георгия. Сделав необходимые вычисления, мы получим для полных строевых генералов число лет, затраченное для достижения чина генерал-майора равное 21,5 года, а для нестроевых — 20,3, т. е. оказывается, что последние, вопреки справедливости, двигались быстрее первых. Вывод тем более исключительный, что ведь из строевых очень многие получали чины за военные отличия.

Так как нынешние полные генералы состоят в среднем в генеральских чинах уже 29 лет, то, значит, было такое время, около 1873 года, когда вообще заслуги пера или, быть может, паркета считались дороже строя или даже меча.

Заключение получилось лично для меня столь неожиданное, что я подсчитал также всех, кто провел половину или одну треть своей службы в строю. Итог для них 20,8, средний среди прочих, вполне согласный по существу с предыдущими: больше нестроевого (20,3) и менее строевого (21,5).

Генерал-лейтенанты служили до чина генерала: строевые — 28,5 и нестроевые — 29 лет.

Так как генерал-лейтенанты в среднем состоят в генеральских чинах 15 лет, то, значит, около 1887 года произошло отрадное улучшение в строевой службе армии. Наконец, строевые генерал-майоры тратят 31,7 года для получения своего чина и нестроевые — 32,5, т. е. опять-таки законное превосходство строевой деятельности.

Сводя здесь все сказанное по поводу строевой или нестроевой службы, мы видим вначале ненормальную оценку нестроевой работы. Она считается выше и почетней. Однако сознание такой несправедливости увеличивается, и в царствование незабвенного Императора Александра III восстановляется потерянное равновесие. Проходит еще несколько лет, и мы уже видим довольно решительное улучшение в строевой службе.

Ныне приняты многочисленные благие меры для поддержания принципа превосходства строевой деятельности. Нет сомнения, что и результаты будут соответственные, само военное дело выиграет, а большинство офицеров скажет горячее спасибо. Однако и на этой дороге не должно быть крайних увлечений. Иначе ведь никто из способных людей не пожелает служить вне строя, где тоже нужны часто отборные работники.

Образование. <…> Лица, получившие высшее военное образование, двигаются ускоренно и всей массой по иерархической лестнице.

В здоровом государственном организме так это и должно быть, в известных законных рамках, при наличности подходящих условий. Такими условиями было сильное превосходство людей, прошедших академии, над прочими, большинство которых имело даже общее образование ниже среднего, а из военных предметов ограничивалось лишь знанием буквы устава. Ясно, что если наличность подобных условий исчезнет, то необходимо будет для пользы дела и производство сделать более равномерным.

Мы должны приближаться понемногу к такому счастливому времени, когда только одна служба, а не академия, будет иметь главное значение.

Спешу оговориться, что я сам с высшим военным образованием, самолюбие, значит, во мне здесь не затронуто, и я вовсе не намерен остроумия ради доказывать что-нибудь парадоксальное или неискреннее.

Своим утверждением, что академия должна начать терять свое значение, я хочу лишь сказать следующее: подготовка и техника приобретают все большее и большее значение. Твердое знание военного дела, особенно тактики и стратегии, обязательно необходимо каждому, даже младшему офицеру. Военные училища должны развить свой курс, выбросив ненужное, и стать вполне с требованиями времени. Введение курса стратегии в программу военных училищ становится насущно необходимо для армии (не место говорить здесь, но не могу утерпеть, чтобы горячо не пожелать, безусловно, необходимое знание высших истин стратегии нашим дипломатам).

Резкая разница, существующая между академией и училищами, должна исчезнуть. Всем надо быть отлично образованными. Мало того, что надо и должно, а главное, всем будет можно, когда общие познания повысятся, законы наук упростятся, а главное, методы преподавания и самый подбор предметов станут соответственными.

Тогда армия будет получать академически образованных всех офицеров, и, быть может, хороший ученик Павловского военного училища по своим знаниям, а главное, по пониманию дела и умению использовать свои силы, будет годиться нынешнему поколению в профессора. Академия станет лишь немного высшей, повторительной школой. Ее будут проходить почти все офицеры, но она сама по себе мало будет ускорять достижение генеральского чина.

Тому, кто обеспокоился столь незавидной ролью академии, а главное, в надежде на мое предсказание, перестает в ней заниматься, я должен добавить, что все это произойдет, к несчастью, еще нескоро. Даже и ныне из военных училищ выходит около половины всех офицеров, и лишь с полным проведением в жизнь реформы юнкерских можно будет начать говорить об уменьшении значения академии, но, конечно, отнюдь не образования. <…>

Посмотрим теперь, насколько соблюдается важность принципа образования при назначении на высшие строевые должности.

Из командующих войсками окончили академии 55 %.

<…> Из командиров корпусов окончили академии 50 % и из начальников дивизий — 49 %. <…>

Большинство генералов получило свое общее образование в кадетских корпусах или военных гимназиях, а именно: полных генералов — 50 %, генерал-лейтенантов — 74 % и генерал-майоров — 55 %. Процент окончивших военные училища еще больше, чем предыдущие.

Таким образом, все-таки среди генералов значительное число получило хорошее воспитание и образование. Казалось бы, такой прочный фундамент вполне подходит для возведения на нем отличного здания. Однако, к глубокому сожалению, я должен доложить, что еще много есть работы в воспитании солдата и, даже более, в тактической его подготовке.

Бесспорно, что мы шагнули далеко после войны 1877 г., но все-таки не дошли до желаемого предела.

Существенным утешением может, конечно, служить то обстоятельство, что все мы люди и что у каждой армии есть свои недостатки; некоторые же важные достоинства присущи лишь одной русской армии.

Титул. С древних времен всегда и всюду высокое происхождение имело большое значение. В самых демократических странах аристократия должна двигаться по службе на всех поприщах несколько скорее простых смертных. Возьмите любое государство, хотя бы Англию, и там сыновья лордов пользуются чрезвычайными преимуществами. Все, что сложилось исторически, вошло, так сказать, в душу расы, только и может исчезнуть с постепенным развитием низших слоев человечества. Весь вопрос для здорового государства лишь в том, чтобы по мере прогресса всех классов граждан преимущества высших распространялись бы и на прочих интеллигентных людей, а не оставались бы прерогативами единичных счастливых личностей.

Такими образом, будет вполне естественно, если и наша аристократия движется в военной службе быстрее массы прочих офицеров. Хотелось бы только видеть, чтобы эта быстрота не была чрезвычайной, равнялась бы хотя на образование и постепенно падала бы параллельно с увеличением развития армии.

После такого вступления обратимся к цифровым данным.

Всего титулованных по службе: полных генералов (князья — 3, графы 10, бароны — 4, итого — 17/1,3 %), генерал-лейтенантов (князья — 15, графы 8, бароны — 8, итого — 31 / 0,9 %), генерал-майоров (князья — 7, графы — 5, бароны — 11, итого — 23/0,3 %).

<…> У титулованных достигается чин генерал-майора через 17; 24,9 и 27,4 года, а у лиц с высшим военным образованием — через 20,4; 26,8 и 27,9, т. е. разницы 3,4; 1,9, и, наконец, 0,5 показывают ясно все большее и большее значение личной службы, образования и падения заслуг предков или титула.

Затем среди титулованных замечается уменьшение числа лиц с высшим военным образованием, что объясняется отсутствием борьбы за существование. <…>

Религия. Вопросы религии чрезвычайно важны для государства.

Я в этом случае безусловно согласен с Макиавелли, что распространение основ веры должно быть поставлено выше всех прочих государственных заслуг.

Вера и самые обряды религии тем более важны для воинов, для тех людей, которым приходится бывать часто в тяжких обстоятельствах, где смерть смотрит им в глаза и где одни только незыблемые основы веры могут спасти от колебаний и лукавых мудрствований. С точки зрения отвлеченной философии, быть может, все религии равны, но с точки зрения военной науки, дело обстоит совершенно иначе. Дело в том, что в большинстве случаев принадлежность к известной религии дает тон и политическим воззрениям. Так как в России 70 % жителей православных, а ввиду уклонения прочих народностей от военной службы % православных солдат еще более, чем соотношение между религиями, то ясно, как необходимо, чтобы каждый начальник держал себя как подобает истинно православному воину. <…>

Таким образом, справедливо будет в нашей армии встретить явление более быстрого движения по службе православных, а затем лишь иноверцев в зависимости от их политических убеждений.

Теперь обратимся к цифрам и начнем с численного состава генералов по религиям с указанием процентов в каждом разряде.

Полные генералы: всего 129, православных — 105 (81 %), лютеран — 20 (16 %), католиков — 3 (2,3 %), магометан — 0; армяно-григориан — 1 (0,7 %).

Генерал-лейтенанты: всего 387, православных — 321 (83 %), лютеран — 47 (12 %), католиков — 17 (4,4 %), магометан — 1 (0,2 %), армяно-григориан — 1 (0,2 %).

Генерал-майоры: всего 870, православных — 757 (87 %), лютеран — 77 (8,9 %), католиков — 28 (3,1 %), магометан — 6 (0,7 %), армяно-григориан — 3 (0,3 %).

Отсюда видно, что огромное большинство генералов — православные. <…>

Боевой опыт. Рассмотрим теперь вопрос о боевом опыте генералов и о значении его при прохождении службы. Из общего числа всех 1.386 генералов было в одной или нескольких кампаниях 801 человек, т. е. 58 %.

Получило орден Св. Георгия 110 человек, или 8 %. Получило вообще боевые отличия 669 человек, или 40 % от всего числа генералов, или 82 % из числа бывших на войне. Запечатлело походы своей кровью 110 человек, т. е. 8 % общего числа или 14 % числа бывших в кампаниях. <…>

Без многих доказательств, само собою понятно, что чем более находится лиц, бывших в кампаниях, среди высшего начальства, тем оно лучше для армии. Почти только у одних людей с боевым опытом может быть должное представление о ходе военных явлений. Удел очень немногих богато одаренных натур иметь верное суждение о событиях, не видя воочию самого факта.

Поэтому только та армия, где много лиц с боевым опытом, освещенным образованием, и может быть уверена, что она не вступит на ложный путь воспитания или обучения. <…>

Численность. К 1 мая 1903 года состояло в чине полковника всего 2.668 человек.

Из них 1.252 (47 %) занимало строевые должности и 1.416 (53 %) нестроевые.

Попытаемся решить вопрос, не имеется ли у нас недостатка или избытка строевых и нестроевых полковников и вообще много или мало у нас полковников?

В больших организационных единицах считается необходимым иметь на 25–35 офицеров одного полковника. Взяв во внимание число, офицеров в строевых частях, положенных к выставлению в военное время, окажется число строевых полковников недостаточным (человек на 500).

Этот недостаток иметь особого значения не может, так как он легко пополняется из состоящих налицо, весьма большого числа подполковников (до 5.000). Желательно лишь, чтобы эти подполковники, предназначенные с объявлением войны к получению полковничьих должностей, имели бы особую необходимую подготовку в мирное время.

Рассматривая список полковников по должностям, точно так же почти нельзя указать ни одну строевую должность, где наличность полковника была бы лишней даже в мирное время.

Иная картина представится нам при взгляде на нестроевые должности.

Во-первых, само число нестроевых полковников более чем строевых, а между тем было бы весьма ошибочно думать, что армия есть собрание главным образом небоевых элементов или что должности нестроевые более важны, чем строевые.

Таким образом, уже отсюда можно бы было заключить о неблагополучности числа нестроевых полковников. <…>

Есть полковники, которые состоят ротными командирами (в кадетских корпусах). Несут они весьма несложные обязанности.

Есть, наконец, полковники, которые вообще не имеют никаких обязанностей, порою даже не получают вовсе содержания.

<…> Замечу только, что, вообще, полковником может быть лишь тот, кто командует полком или кто несет службу, близкую по назначению к полковому командиру.

Излишние же полковники пользуются иными правами и содержанием; все, видимо, сознают недостаточную серьезность их работы, что все вместе взятое умаляет не к добру высокий чин полкового командира и создает излишне большое число нестроевых генералов.

Итак, первые выводы моего исследования о полковниках будут: строевых полковников можно бы добавить в армии. В гвардии, где нет чина подполковника, полковников имеется достаточное число и даже избыток.

Нестроевых полковников надо сбавить и примерно на то же число, что добавить строевых. Общее же число полковников во всей армии можно оставить нынешнее.

Таким образом, согласно моему мнению, 2.668 полковников распались бы на 1.752 (66 %) строевых и на 916 (34 %) нестроевых.

Означенное разделение, соответствуя важности дела, было бы истинным выразителем того, что на первом месте в армии стоит строй, и лишь на втором — канцелярия. <…>

Возраст. 2668 полковников имеют в общем от роду 133.107 лет, что дает на одного в среднем 49,8 года.

Колебания же встречаются от 31 до 95 лет. Такая значительная амплитуда возраста, без сомнения, уже указывает на разнородность состава полковников.

Какой же возраст надо считать более всего соответствующим для полковников? Наиболее подходящим возрастом будет тот, достигнув которого человек уже успел приобрести необходимую опытность, достаточно развился умственно и вполне еще бодр физически, дабы при всяком случае нести службу.

Полное умственное развитие для большинства людей бывает между 35–45 годами. <…>

Образование. Условия жизни и борьбы становятся все сложнее и сложнее. Техника изобретает все большее и большее количество способов защиты и поражения. Приобретение полных знаний становится все труднее и труднее, но зато делает образованную армию (при наличии, конечно, прочих данных) все более и более совершеннейшим орудием.

Отсюда, без сомнения, желательно, чтобы военные люди были бы все высокообразованны в молодости и продолжали бы интересоваться наукой по мере прохождения службы. <…>

Военное воспитание при благородстве характера нации и добром желании приобретается весьма быстро.

Товарищеская среда и 2–3 месяца похода могут заменить воспитание школы. Знания же приобретаются медленнее. Они требуют долгой и серьезной работы за столом, к чему люди, оставив школу, весьма мало бывают способны.

Обратимся теперь к цифрам.

Из всех 2.668 полковников окончили академию Генерального штаба — 343 человека, юридическую — 137, артиллерийскую — 118 и инженерную — 177, а всего — 775 человек или 29 % всего числа полковников. Число это, само по себе небольшое, в действительности еще непременно требует уменьшения на цифру окончивших юридическую академию, каковая академия в силу своей узкой небоевой специальности почти не играет роли в деле определения силы сопротивления армии на поле брани. <…>

Академики достигают скорее и всей массой чина полковника. Казалось бы, это так и должно быть, но и в известных законных рамках и при наличности подходящих условий. Таковыми условиями я считаю превосходство людей образованных над прочими, из которых многие имеют даже общее образование ниже среднего, а из военных предметов ограничиваются чуть ли не знанием только буквы уставов. Ясно, что раз наличность подобных условий начнет исчезать, то необходимо будет и производство сделать более равномерным. <…>

Очень печально, что у нас вообще немного людей образованных, а в строю и очень мало служит академиков. <…> Помимо небольшого числа образованных людей, находящихся у нас в армии, конечно, большую роль играет и само качество образования и воспитания, получаемого академиками.

Качество же, по-моему, невысоко. Недостатки военного образования и воспитания академиков зависят от следующих причин. Во-первых, от общих недостатков жизни и воспитания русского общества… Во-вторых, от своих частных, как-то — все академии разъединены. У них нет общего направляющего начала, общей программы, во многих частях, требующих таковой общности. Такое разъединение образования и воспитания наблюдается отчасти и между училищами. Пажеский корпус, кавалерийское училище, артиллерийские училища, инженерное, пехотные военные, пехотные и кавалерийские юнкерские тоже смотрят друг на друга не очень дружелюбно.

Это разъединение образования и воспитания является затем одной из причин наблюдающегося у нас резкого разъединения между родами оружия. Разделения не только внешнего, как думают некоторые, но и внутреннего, чему можно привести примеры мирного и военного времени.

Сама военная наука во многом оторвана от жизни. Мало метода преподавания. Много схоластики, лишнего балласта, неважному уделено слишком много времени. <…>

В академиях очень большие курсы, почему изучение поверхностное. Вообще выходит погоня за количеством, а не качеством, Профессора успевают порой прочитать лишь 1/2-1/3 своего предмета.

На первом месте поставлена память, а потом — соображение. Профессора, кому должно, не имеют общения с практикой войск. Некоторые набирают в погоне за наживой денег очень много работы, почему каждому из учащихся могут отдать лишь немного времени.

Общения с учащимися не имеют. Самый способ выбора профессоров, как я, по крайней мере, знаю, для академии Генерального штаба неудовлетворителен. Воспитания в академии нет, надзор слабый, конкуренция велика, а общие понятия этики у многих учащихся недостаточно прочны, почему зачастую наблюдается изготовление чужими руками, за деньги, обязательных практических работ. Академики обособляются в касту и порою относятся к своим товарищам неакадемикам свысока.

Академии артиллерийская и инженерная резко оторваны от строевой деятельности. Все академии очень малы по количеству слушателей. Разделение по разрядам, а следовательно, и дальнейшая карьера по службе много зависят от случая. <…>

Боевой опыт. Взглянем теперь на боевой опыт полковников и выведем влияние боевого опыта на их прохождение службы.

Из общего числа 2.668 полковников было в одной или нескольких кампаниях 1.337 человек, или 50 %. Генералов же участвовало в войнах 58 %. <…> Орден Св. Георгия получило всего 44 полковника, т. е. 4 % из числа бывших в кампаниях (генералов — 14 %). Ранено и контужено полковников — 132, т. е. 5 % общего числа полковников (генералов — 8 %), и 10 % от числа бывших на войне (генералов — 14 %). <…>

Командиры частей. Воспитание и обучение армии главным образом зависит от командиров отдельных частей (полков, батальонов и дивизионов). Командиры этих частей в огромном большинстве состоят в чине полковника. <…>

Всего командиров полков: Генерального штаба — 85 (21 %), из гвардии 104 (25,5 %) и из армии — 201 (49 %). Таким образом, абсолютное большинство командиров полков из армии, но если взять во внимание число офицеров из армии, Генерального штаба и гвардии, то в наилучших условиях оказывается гвардия, потом Генеральный штаб и, наконец, армия. <…>

Семейное положение. Вот главнейшие данные: женатых — 2.098 (78,6 %), вдовых — 98 (3,3 %), холостых — 452 (17,3 %), разведенных — 20 (0,8 %), детей на одного женатого, вдового и разведенного — 2,7. <…>

Закончив изложение, сделаем теперь сводку выводов.

Общее наличное число полковников соответствует надобности в них, но строевых недостаточно, а нестроевых излишек.

Вообще же средний возраст нашего высшего командного элемента не более чем на западе, что все-таки, конечно, не должно служить нам безусловным утешением.

Образованию всегда у нас придавали значение. Лица, окончившие академию, ускоренно и всей массой двигаются по службе. К сожалению, многие, окончив академию, затем уже почивают на лаврах.

Людей образованных еще очень мало и особенно мало их в строю. Образование страдает от многих общих причин нашей жизни. В нем нет воспитания.

Значение религии для армии весьма велико. Важно в большинстве случаев, чтобы начальствующие лица были бы той же религии, что и их подчиненные.

Боевой опыт полковников значителен. К сожалению, он зиждется на войне 1877 года. Обучение нашей армии сущности военного дела недостаточно. <…>

Деятельность каждого общества более всего зависит от его руководителей. Эта психологическая аксиома тем более довлеет в армии, где царит дисциплина.

Одни офицеры служат теперь долго, они воспитывают, они источник знаний, они высшие начальники и в них залог побед и поражений.

Основой всей жизни и боевой деятельности армии должны быть ее офицеры.

Если характер нации падает, то и великие чувства, одушевляющие воинов, понижаются: на первое место выдвигаются материальные блага мира.

Счастливы те нации, где есть сознание, что не все покупается за деньги, счастливы те, где есть сословие рыцарей, которые ценят железо и сталь дороже серебра и золота.

Такое сословие всегда дает энергию от идеи, сословие мучеников, которое не чета энергии процента, сословию от мещан. Усилия лжефилософов и подчиненных народов, мечтающих о самостоятельности, всегда будут направляться к уничтожению основ армии.

Наконец, многие штатские люди не любят еще офицеров просто из-за житейских мелких причин.

Таким образом, с различных сторон, и внешних и внутренних, пытаются помешать, сознательно и бессознательно, развитию армии и улучшить состав ее офицеров.

А между тем кто не знает аксиомы, что для государства проигранная кампания всегда будет дороже, чем подготовка к победоносной войне. Да и кто посмеет воевать с нами, когда будет знать нашу силу и готовность.

Еще до несчастной Русско-японской войны казалось, что в жизни нашей армии и ее головы — офицеров — много есть сторон, где необходимы и возможны улучшения.

В начале 1903 года я выпустил свою работу «Статистика генералов» где, исследуя условия прохождения службы высшего командного элемента, старался найти пути к усовершенствованию.

Хотя книга была написана весьма сдержанно и, как мне казалось, справедливо, тем не менее пришлось претерпеть неприятности. Суть же заключалась в том, что какой-то неизвестный осмелился искать новых путей в подготовке корпуса офицеров и не говорил, что все благополучно.

Мне казалось, что наша армия уклонилась с пути, указанного великими полководцами, великими знатоками человека. Ее стали не так воспитывать и учить не тому, что надо для войны.

В ней было обращено главное внимание на внешность, частью — на быт солдата, но в ней было мало обращено внимания на сущность усовершенствования офицера.

Исчезла духовная сила, великая связь отцов-командиров со своими подчиненными детьми. Умение руководить и управлять, умение заставить всех и все пойти на смерть перестало цениться на деле. Надобности не встречалось, а в будущее глядеть не хотелось. Обращалось более внимание на точное знание форм, на умение вести хозяйство, одним словом, на доблести мирного гражданина и хорошего хозяина.

Повторяю, хороший состав офицеров — основа хорошей боевой деятельности армии. Русская армия никогда не имела лучшего солдатского материала, чем в настоящее время, и тем не менее испытала только поражения. <…>

К 1 января 1908 года состояло по списку в нашей армии всего на действительной службе офицеров около 44.800 человек, из них 1.300 генералов, 7.811 штаб-офицеров и 35.689 обер-офицеров.

Считая нашу армию мирного состава к концу 1907 года с небольшим 1.100.000 человек, на одного офицера списочного состава приходилось 24 нижних чина. Однако эта общая цифра далеко не одинакова для различных родов войск. Так, для пехоты, этого главнейшего рода войск, можно полагать на 1 офицера до 50 нижних чинов. <…>

Всего строевых, считая и штабы до корпусного штаба включительно, 37.322 человека.

Из них 524 генерала, 4.747 штаб- и 32.051 обер-офицера.

Офицеров высших штабов, учреждений и заведений всего 7.478 человек и из них 776 генералов, 3.064 штаб-офицера и 3.638 обер-офицера.

При этом оказывается, чем выше чин, тем более нестроевых должностей; так строевые обер-офицеры относятся к нестроевым как 9 к 1, штаб-офицеры как 1,5 к 1 и генералы как 0,7 к 1.

Едва ли это справедливо в такой степени. Как будто неловко видеть столоначальника полковника, а делопроизводителя — генерал-майора.

Однако необходимо иметь всегда в виду особенности жизненного уклада каждого государства, в России же вообще допускается весьма большой чин и сан при исполнении небольших дел. Истинное число нестроевых офицеров необходимо для верности вывода увеличить на тех многочисленных чинов, которые, состоя в строевых частях, несут службу нестроевую. Например, командиры нестроевых рот, заведующие швальней, хлебопекарней, казначеи, квартирмейстеры, хозяева собраний, заведующие хозяйством, лавкой, обществом и т. д. Таких лиц найдется всего человек 6 на полк или на отдельный батальон и 1 — на батарею.

В списках строевых частей состоят также командированные, которые также не несут строевой службы: академии, курсы, заведения, комиссии, управления, штабы, школы, госпитали, полигоны и т. д.

Обе эти причины, т. е. хозяйство частей и командировки, отнимают в действительности от строя около 1 /4 состава или 10.000-12.000 человек.

Следовательно, к 1 января 1908 г. правильнее считать строевых офицеров около 25.500 и нестроевых — 19.000. Прохождение нашей всей службы все еще построено на огромной переписке и различных работах хозяйственного характера. Канцелярия полка, помимо разного рода распоряжений и приказов, в день исполняет до 25 бумаг.

Штаб дивизии исполняет в год тысяч около 8 бумаг, из которых немало есть весьма хитрых ведомостей и отчетов, которые составляют сводку полковых данных. Эти ведомости редко когда бывают нужны, и, конечно, без них обойтись легко можно.

Характерно, что в военное время переписка не уменьшалась, а даже увеличилась, достигнув до 70-100 номеров в день в штабе дивизии. Освобождение строевых начальников от хозяйственных работ и переписки возможно, конечно, лишь с реформой интендантства, проведение которой в жизнь тормозится, между прочим, и строевыми начальниками и штабами. Причем указывается на какие-то трения, неудобства, и великая реформа грозит заглохнуть. Наша страсть к разного рода хозяйству характеризуется и разного рода смотрами, где собственно поверяется только выправка, маршировка, пища и т. д., но не тактическое или специальное обучение части. <…>

В жизни приходится всегда жертвовать одним в пользу другого. Для того чтобы иметь хороших офицеров на службе и в запасе надо сделать так, чтобы их положение во всех смыслах было бы хорошо и прямо, и относительно к обыкновенным гражданам, тогда забудется старая поговорка, что лучшего сына отдам в инженеры, второго — в адвокаты, а третьего — в офицеры. <…>

Уход в запас уменьшился к 1909 году почти в два раза сравнительно с 1907 годом. Цифра 1909 года весьма благоприятна, если даже ее сравнивают с прошлым, например 1887–1889 годами, вполне нормальными для жизни русской армии. Среди уходящих в запас молодых офицеров наблюдается часто обратное поступление на службу в пограничную стражу, другими словами, можно думать, что уход в запас совершается лишь как средство перехода в иную службу, когда почему-либо начальство не позволяет обычный перевод. Пограничная же стража, имея некомплект, конечно, хлопочет о своем пополнении.

Как же быть? С одной стороны, для армии неприятно готовить себе офицеров и потом их терять, с другой стороны, офицеры нужны и для пограничной стражи, а равно и для других ведомств.

Вопрос этот весьма сложный и серьезный для государства, и мы рассмотрим его вообще в связи с уходом офицеров из строя куда бы то ни было. <…>

Польза службы требует, чтобы состав офицеров части менялся возможно реже. Желательно, чтобы старшие постепенно уходили бы, а на их место прибывала бы молодежь из училищ.

Тогда лишь будет преемственность воспитания, обучения, традиций и привычек, а порою хотя бы даже и предрассудков, но которые тоже составляют единение части, частицу основы ее стойкости и упругости.

Рыцари правильно смотрели на вещи. С трудом они принимали к себе новых сочленов и неохотно от себя отпускали.

Чем более в армии переездов офицеров из одной части в другую, тем безошибочней можно сказать, что армия живет все еще ненормальной жизнью. Повторяю, часть — это семья, а где же видно, чтобы члены семьи сменялись часто. <…>

Мне кажется, что никто не будет спорить о главном назначении армии. Защита от врагов, война и сражение, победа и самая смерть — вот удел доблестной армии, призыв для храбрых.

Отсюда — первое место строевым офицерам.

Удовлетворение всех нужд армии хотя и важная, но, конечно, работа в этой области, порой и очень почтенная, все-таки должна стоять ниже боевой деятельности. Даже первые циники еще не осмеливались открыто призывать армию для пролития чернил, просиживания стульев и ломания перьев. Благо тем государствам, где крепкий меч считается всеми выше бойкого пера.

Горе книжникам и фарисеям, которые, утверждая это, в то же время способствуют увеличению нестроевого элемента, возвышают его над строевыми.

Издревле была борьба между полем и канцеляриею, но, увы, нередко побеждала последняя. Оно и понятно. Законы и приказы пишутся нестроевыми людьми, а подняться, возвыситься до самоотречения не хватало духа. Заботились о себе, а не о пользе Его Величества.

Да что говорить. Всем известны многочисленные тому факты как, например, начальники отделений обгоняют своих боевых и доблестных товарищей. <…>

Стремление устраиваться на нестроевые должности более всего объясняется невыгодностью службы в строю, ее тягостью и однообразием, возможностью уходить из строя и вновь в него возвращаться, спокойствием нестроевой службы, расположением учреждений в больших городах, возможностью носить красивый военный мундир, не неся военной службы, наконец, более быстрым движением по службе.

Опять-таки и в этом ни для кого нет секрета. Как ни неприятно об этом говорить, но надо, ибо ведь мы хотим видеть русскую армию победоносной, а без отличного корпуса офицеров нет успеха. Служба в строю должна быть так поставлена, чтобы из него не было бы бегства сотен молодых, здоровых и полных сил офицеров. Траурные дни великой службы, дни Мукдена и Цусимы уносят менее офицеров, чем уход на нестроевые должности и командировки.

Всегда, конечно, найдутся люди вялые, неэнергичные, предпочитающие комнату полю, и пусть они, но только они одни, и уходят из армии.

Канцелярия должна иметь отборных работников, но среди них лишь строго необходимое число офицеров.

Строжайше должно быть проведено в жизнь, что никто и ни при каких обстоятельствах из нестроевых не может обгонять в чинопроизводстве своих строевых товарищей, а если обогнал, то в строй не возвращается.

Никто из нестроевых не может ни в чем бы то ни было иметь более прав, содержания и наград, чем его отличные строевые сверстники.

Неприятно утверждать мне, нестроевому офицеру, такую истину, но это так должно быть и пусть будет на пользу дорогой армии.

Ряд запретительных мер сыграет гораздо меньшую роль, чем превосходство быта строевых офицеров.

Наряду с этим все, кто пострадал на службе в строю или потерял на ней здоровье, но годен еще к административной службе, обязательно имел бы право на получение службы в военном или ином министерстве.

Тогда, очевидно, каждый строевой офицер может служить, большим рискуя и без тревоги взирая на будущее. <…>

Офицер уходит из военного ведомства, перестает быть защитником отечества и в то же время носит тождественную эмблему рыцарского служения отечеству. Вопрос этот большой сложности, и здесь надо посмотреть, нет ли службы вне военного ведомства, которая походила бы на военную.

Мне кажется, что есть, но все-таки эта служба не столь рыцарская. Устав ее, быть может, и очень строгий, но все-таки другого разряда.

Быть может, еще в России рано отказаться от приставов в чине полковника или начальника тюрьмы в чине капитана, но, без сомнения, своевременно отличить и безусловно отделить службу в военном министерстве от службы в иных ведомствах.

Службу в любом министерстве, хотя бы внутренних дел, тоже разделить так, чтобы у него офицерские должности были бы редким исключением и приравнены были бы к нестроевой службе военного ведомства, не выше.

Такие должности, как член совета министерства земледелия что ли, никогда бы не видели офицерского мундира, а буде кто из нас обнаружит желание и способности к земледелию, пусть переименуется в действительные или агрикультур-советники.

<…> Если не будет еще принято ряда поощрительных и понудительных мер к уходу отслуживших, имея в виду необходимость молодого состава, то опять-таки через несколько лет совершается естественная эволюция событий.

Одна часть молодежи, видя невозможность дослужиться до чего-нибудь сравнительно высокого, заражается апатией и падает духом.

Другая — начинает усиленно уходить с военной службы, стараясь пристроиться к иной деятельности.

Строгое требование исполнения служебных обязанностей всех чинов, полевая деятельность, требование стоять на уровне современного военного искусства, возрастной ценз, уход обойденных, хорошие пенсии, возможность быть принятым на нестроевую и невоенную службу — вот главнейшие меры, которые заставят уходить стариков и дадут соответствующий молодой, энергичный и знающий состав офицеров по всей иерархической лестнице, начиная от прапорщика и кончая генералом. <…>

У нас всего тридцать кадетских корпусов с общим числом учащихся в 12.000. В среднем ежегодно оканчивает около 1.300 человек, но из них идут в училища лишь 90 %, 10 % уходят на сторону, причем из них очень ничтожное число — по состоянию здоровья, а прочая — по нежеланию посвятить себя военной службе.

Лучшие кадеты выбираются для специальных училищ, а более состоятельные идут в Николаевское кавалерийское. Один лишь Пажеский корпус имеет свои специальные классы, откуда выходят во все рода оружия.

Все кадетские корпуса и военные училища, кроме артиллерийских и инженерного, подчинены одному Главному управлению Военно-Учебных заведений.

Принцип объединения дела не проведен еще полностью.

Дальнейшее усовершенствование своих познаний на службе офицеры получают в академиях, которые точно так же не имеют общего направляющего начала и не подчинены главному начальнику Военно-Учебных заведений.

Таким образом, среди военно-учебных заведений нет единства доктрины, нет той связи и преемственности от высшего к низшему, что дает спайку и силу. <…>

Умозрительный метод преподавания царит у нас и у латинских народов. Гораздо жизненнее обучение стоит у германцев и англичан.

Там все преподаватели сами проходят основательный курс методики преподавания.

Затем многие живут в качестве репетиторов вместе с учениками.

Ранее всего гонятся за основательностью усвоения и полезностью знаний. Гонятся за умением самостоятельно работать, развить наблюдательность, умение находить причины и следствия, а не повторять чужие и заученные фразы.

Всем ведь известно, что русские люди способны к изучению языков. Блистательно это доказывается в женских учебных заведениях и в некоторых мужских. В кадетских же корпусах после 7-летнего изучения языков почти нет кадетов, кто бы мог на них говорить и весьма мало, что даже важнее, способных хорошо понимать прочитанное.

Это ли не доказательство несостоятельности методов преподавания языков в кадетских корпусах.

Характерно, что дети начинают хорошо говорить в 3–4 года, а кадеты, затем юнкера и академики половину жизни учат иностранные языки и не умеют переводить прочитанного.

При ведении практического метода работа будет лишь тогда возможна, если на каждого обучающего будет поменее обучающихся, что сопряжено, конечно, с расходами.

Между тем у нас многократно пытались изменить систему преподавания, но без расходов от казны, меняя лишь программы, но не методы и систему.

В последнее время обращено внимание на физическое воспитание кадет. Хотелось бы быть уверенным, что гимнастика не есть цель для акробатов, а только средство для получения крепких телом и духом людей. <…>

Из кадетских корпусов и со стороны пополняются военные училища. Туда стекаются молодые люди и юноши, чтобы через 2–3 года стать господами офицерами. В 2–3 года должен совершиться величайший акт. Кадет и гимназист должны стать отборными гражданами, которым вверяется зачастую не только воспитание солдат, их обучение, но даже и сама их жизнь.

В 2–3 года надо приобрести необходимые познания и характер рыцаря, способного на великие подвиги. Есть ли что-нибудь важнее, выше, а в то же время и труднее задачи.

Ясно, что даже некоторое приближение для достижения цели возможно лишь при отличной постановке дела в училищах.

Конечно, воспитание и обучение офицера не оканчивается в училище, а должно продолжаться и во время службы, но основание, закваска, получается в стенах школы. Кроме того, многие со школьной скамьи в случае войны прямо пойдут в бой.

Напомним, что в настоящее время все юнкерские училища приравнены к военным.

Из кадетских корпусов ежегодно идет в училища около 1.300 человек, а всего производится в офицеры около 2.500, другими словами, половина офицеров получает свое воспитание и образование в разных гражданских учебных заведениях.

По результатам занятий видно, что юнкера второй категории стоят выше своих товарищей из корпусов. Однако и они обучены по отвлеченным учебникам, хотя и с большей самостоятельностью к работе.

Все военные училища (а равно сравненные с ними юнкерские) разделены у нас по родам оружия.

Всего у нас училищ: пехотных — 7; кавалерийских — 4; артиллерийских — 2; инженерных — 1; топографических — 1; пажеский корпус — 1.

Если бы между ними существовало бы только разделение внешнее, то это было бы полбеды, но, к сожалению, между ними царит разделение по существу, по взглядам и традициям, что, конечно, в будущем одна из причин разделения у нас родов оружия и даже частей того же рода оружия.

Представляется мне весьма полезным иметь всего одно военное училище.

Место ему я выбрал где-нибудь около Царицына или Самары.

Первый год или полгода все бы юнкера проходили бы общий курс, а затем разделились бы по отделам. Столица и Красное Село вредны, как места слишком людные для воспитания и обучения юнкеров.

Такое соединенное училище давало бы единение армии.

Роты получились бы военного состава — и свой отряд — из всех родов оружия.

Занятия можно было бы вести более в поле. Такое училище можно было бы всем обеспечить и снабдить. Специальные училища теперь весьма балуют роскошью воспитания юнкеров и в то же время в них царит изучение наук для науки.

Требования боевые, практика и жизнь находятся в забвении.

Например, на младшем классе артиллерийских училищ из 8 предметов — 4 невоенных и на старшем из восьми — 4 невоенных. Все училища не обеспечены преподавательским персоналом, а при мобилизации их положение станет трагическим.

Преподавать в училище не считается за честь или священный долг, так как кто преподает, тот отрывается от исполнения своих прямых обязанностей. Штатных же учителей училища не имеют. Постановка курсов, невзирая ни на какие новые программы, долго еще будет отвлеченная, ибо нет средств и не разработано методов ведения занятий.

Исключение сделано в методе преподавания тактики для пехотных училищ, которую есть желание и толчок извне поставить жизненно. Однако без общей и коренной реформы, без подбора соответствующих своих училищных преподавателей, отпуска средств, участков, полей и т. д. дело далеко не двинется.

Большое также заблуждение начинать все предметы с начала года одновременно. Этот вопрос надо разработать в зависимости от связи между предметами, и тогда окажется особая последовательность.

Надо чтобы училища имели бы свои участки для учений и стрельбы, тиры, музеи и все пособия.

Работать надо поболее в поле и поменее в классе.

Училищам не должно мешать в работе, а то в настоящее время из короткого лета отнимается много времени на разные побочные смотры и упражнения. Свою же программу не успевают пройти наполовину.

У юнкеров почти нет свободного времени для самостоятельной работы. Весь день строго по часам или наоборот право идти в отпуск.

Юнкера не получают жалованья, хотя они находятся на действительной военной службе, а между тем среди них есть много людей бедных, для которых унтер-офицерское жалованье было бы весьма кстати. Теперь даже бережливый юнкер, не получая ниоткуда денег, принужден должать и скоро заражается горестным пороком, вообще распространенным среди европейских армий, пороком безусловно понижающим характер воина.

Отношение между воспитателями и учащимися в некоторых училищах бывают чисто формальные.

За этакое-то неисполнение — такое-то наказание, нет обучения нравственности, нет еще общения с подчиненными, нет иногда личного примера, нет обучения господству над страстями, а порою сухость, наказание, сопряженное с обидой.

На юнкера за год накладывается 40 взысканий, записанных в журнал, и потом такой молодой человек становится офицером. За дурные успехи не все кончают училище, а за более важное, несоответствие своего характера офицерскому званию, большинство благополучно надевает офицерские погоны.

Всю закваску в обучении училищ покуда давали академии и более всех Николаевская академия Генерального штаба (ныне переименованная в Императорскую Военную Академию).

Цель всех академий — высшее образование.

Императорская Военная Академия преследует общее военное образование, а остальные — специально-техническое.

Бессмертный Петр Великий и его сподвижники были, с точки зрения наших программ, зачастую менее образованы, чем наши юнкера, и тем не менее свершили величайшие деяния.

Великая Екатерина и ее генералы были менее образованы, чем любой наш академик, а тем не менее слава русской армии стала бессмертной.

Наполеон I, разметавший с неслыханною легкостью ученых полководцев Европы, не раз треплется русскими с обыкновенными генералами.

Великие замыслы гения не раз оказывались тщетными против Кутузова, Барклая, Багратиона, Ермолова, Неверовского, Раевского, Тучкова и многих других орлов Екатерининской школы.

Этим вступлением я хочу указать, что наличность именно военных людей, офицеров-победителей, в меньшей степени зависит от знаний, от образования, чем от души и характера.

Таким образом, цель и главная задача каждой военной академии все-таки состоит в поддержании и в развитии духовных способностей, в умении владеть подчиненными, затем в преподании умения работать, ценить обстановку и затем лишь в снабжении запасом знаний.

К глубокому сожалению, в настоящее время постановка дела в академиях выдвигает последнее на первое место. А души в академиях нет.

Все академии стараются готовить самых ученых людей, мало обращая внимания, нужны ли эти знания, сумеют ли приложить питомцы свои сведения. Не делают почти ничего, чтобы окончившие академию были бы людьми сильными духом, хорошими начальниками и товарищами. Наука все заслоняет и поглощает. Да горе еще и в том, что и не наука, ибо под наукой подразумевают известную дисциплину знаний с великими законами причин и следствий, а часто нечто худшее, просто конгломерат сведений.

Все академии между собою разъединены совершенно. В них нет общей доктрины, направляющего начала, общих интересов и единения.

Курсы очень велики и требуют огромного напряжения памяти. За год приходится изучить 5.000-6.000 страниц и исполнить несколько практических работ, правда, небольшое число, но с большими требованиями по внешности.

Ежедневные лекции, часа четыре в день, и другие обязательные занятия в академии не оставляют много времени на самостоятельную работу, и потому приходится ограничиться беглым чтением серьезных вещей, а если принять во внимание, что и профессора успевают сами прочитать курс неполностью, то все изучение иного отдела ограничивается простым чтением по подготовке к экзаменам. Лекционная система — вот главный метод обучения академиков.

Работа на дому сводится к чтению с утомленной головой записок или учебников.

Записки зачастую не исправляются профессорами, хотя и значатся под их редакцией, почему пестрят разного рода курьезами. Схоластическое стремление дать поболее всяких сведений приводит к помещению в учебниках академий даже самого практического предмета — тактики — странных формул вроде пресловутой MV2: 2/mv2: 2 = M/m, выражающей превосходство наступления над обороной или знаменитой формулы победы Аэция в Каталаунской битве. <…>

Конечно, академии имеют и хорошие курсы, но ведь это и естественно. Странно, как могут быть терпимы плохие. В академиях не в почете инициатива в работе, не особенно чтится самолюбие офицера, далеко не ко всем одинаково строгое отношение. Между товарищами нет добрых отношений и особенно, конечно, там, где есть конкуренция. Нет офицерского суда чести, который, без сомнения, сдержал бы случаи исполнения работ чужими руками. Сам учебный и педагогический персонал должен, конечно, быть в академиях выдающийся, и не только по науке, а главное, по душе, по характеру.

Всею совокупностью причин академии готовят нервных людей, и особенно была повинна в этом бывшая Николаевская академия Генерального штаба, она же и первая по значению в деле подготовки всей армии.

К заслугам надо отнести, что они дают многих весьма трудолюбивых людей, и если бы академии также бы развивали характер и способности, то они, конечно, могли бы играть важную роль в деле возвышения нашего командного состава.

Само прохождение службы, карьера, весьма различны у академиков, окончивших почти одинаково.

В строй уходили лишь неудачники и с тем, чтобы уйти из строя при случае.

Образование в академиях, благодаря небольшим штатам, могут получить далеко не все желающие. Сравните наши штаты хотя бы с Германией, и мы увидим в последней двойное и более превосходство.

Итак, в чем же, мне казалось бы, надо изменить военное образование в России.

Реформа академий и училищ должна проводиться по общему плану общей реформы всего образования и воспитания.

Во главе всего военно-воспитательно-учебного дела должен стоять один человек и одно управление.

Все военные академии должны быть слиты в одну. Первый год, а может быть, полгода, все учащиеся проходят общий курс и потом разделяются по специальностям.

Нельзя ни на минуту забыть воспитание и долг рыцаря-офицера.

Курс проходить по возможности практически, особенно для тех, кто должен служить в поле. Курсы надо сократить, и дать время самим научиться работать.

Профессорский состав обновлять и привлекать из строя специалистов.

В академии принимать в любом обер-офицерском чине и в большем количестве.

При приеме в строевой отдел требовать физическую годность и для всех отличную аттестацию.

Выработать метод преподавания каждого предмета и пройти его ранее введения самими профессорами.

Профессоров пополнять из лучших преподавателей.

Программу и курс переработать, выкинув мелочи, схоластику. Курсы писать самому профессору, а не ученикам.

В академиях и училищах ввести курс военного воспитания, теорию и практику. Предоставлять всякому желающему получить звание академика и права по службе без академии, путем самостоятельной подготовки.

В основу всей реформы строевого отдела положить выработку воина-героя, а не философа-учителя. Академикам, уходящим в строй, давать права, равные служащим в штабах, управлениях и заведениях.

Быть может, многие не согласятся с деталями изложенного мною вопроса, но никто ведь не будет спорить против сущности и необходимости усовершенствования нашего учебно-воспитательного дела. <…>

Высокие идеи повергаются и устои слабнут, когда нет средств для существования. Лучшим средством достатка для жизни всегда была скромность, умение жить по средствам.

Надо со школьной скамьи воспитывать юношество без роскоши. Воспитывать в глубоком уважении к казенной собственности.

Воспитывать в уважении к военной профессии как к известному подвигу, который не измеряется количеством рублей. Это требование касается и нестроевых офицеров. Положение офицеров в обществе весьма зависит от умения себя содержать с достоинством. Очень жаль, что юнкера не упражняются в житейской тактике, и многие выходят из училища заранее уже обреченные на столкновения без особо уважительной причины.

Содержание офицеров должно быть согласовано с действительными ценами. Небольшими странностями в этом отношении еще выделяется квартирный вопрос.

У одних казенная квартира выше всякой разумной потребности, а у других в том же учреждении, например у полковника в Петербурге, отпуск равен 30 руб. в месяц.

В одном государстве был издан закон, что казенная квартира дается по чинам, начиная с младших, и произошло чудо. Вопрос, который тянулся сотни лет, был блистательно разрешен в 5. Правда, вначале депутату, предложившему этот закон, не было житья от лордов и пэров, а затем все сознались в высокой пользе для службы такого узаконения.

Хотелось бы еще обратить внимание на частое явление последних лет, на весьма иронические, хотя бы остроумные приказы.

В нашей армии есть еще целый ряд нравственных причин ухода офицеров, которые, хотя и ослабляются за последние годы, но еще далеки до исчезновения. А именно: мы все твердим, что инициатива — залог победы, что звание офицера весьма высоко, почетно и в то же время не уважали самостоятельности. Делаем ряд промахов для унижения авторитета офицера.

Заурядное сажание офицера под арест, разносы криком в присутствии нижних чинов, иронические выговоры в приказах, грязные судные дела, которые затем можно читать во всех газетах, — все это обезличивает, принижает офицера.

Между тем каждый знает, что энергия и горячность — вещи различные. К слову сказать, в последнее время вошло в моду выносить всякий сор и личные счеты на страницы печати. Опять-таки одно дело гласность и другое — трепать авторитет начальника или товарища.

За последние годы сделано уже вообще немало для увеличения боевой способности армии.

Но ведь и армии соседей не спят, а потому, чтобы не отстать, надо деятельно работать.

Главное, надо поддерживать личным примером внутреннюю силу армии, которая лишь одна дает непобедимость.

Великая Россия вправе от нас требовать личных жертв на восстановление своей мощи и боевой славы. Армия — твоя сила. Сила идет от начальствующего персонала, от офицеров, отличный состав которых должен быть у дорогой родины. Приложим к тому наши старания.

Скажем теперь свое последнее авторское слово.

Большинство недостатков нашего высшего командного элемента зависит от нашей общественной жизни. Исправится общество, поднимутся скоро и высшие слои армии, тем более, что всей нашей армии присущи многие весьма существенные достоинства.

Сама жизнь нашей армии зиждется, вообще, на прочных началах. Темные же пятна есть и у царя светил, Солнца.

На них обращено внимание в армии, и работа ведется к их усовершенствованию. Пожелаем лишь ее ускорения. Эта работа заставляет бодро смотреть на вещи и ручается за будущее. Пусть каждый поможет подготовке армии. Пусть каждый внесет свою посильную лепту в ее изучение. То будет путь к исправлению вооруженной силы. <…>

Е. Месснер, С. Вакар, Ф. Вербицкий и др. Российские офицеры

В войне 1914–1917 гг. Российское войско одержало несколько больших побед — Галицийская битва, Брусиловское наступление, взятие Эрзерума, выдержало много тяжелых сражений, потерпело поражение в Восточной Пруссии и потеряло в 1915 г. Польшу и Галицию. Российскому офицерству приходится выслушивать упреки и за поражения, и за беспобедные сражения, и даже за победы, потому что они не дали решающих результатов. И не только в этом обвиняют кадровое офицерство. Коммунисты называют его слугой капитализма, в левоэмигрантских кругах его считают «кастовым», «сословным», ставя ему в вину, что оно было оплотом царской власти, а с крайне правого фланга эмиграции слышатся иной раз упреки, что оно не уберегло царскую власть.

Армию называли «великой молчальницей»: она никогда не кричала о своих делах и не отвечала на клевету. Офицерство в эмиграции тоже молчит и не находит нужным оправдываться: оправдание его ошибок, проступков и провинностей — не в словах, а в крови, которой офицерство истекло в сражениях за Россию.

Перед современниками офицерство не оправдывается, но было бы большой исторической несправедливостью, если бы будущая, освобожденная от социализма, национальная Россия получила неверное представление о российском офицерстве или если бы ошибочное о нем представление укоренилось в той части эмиграции, которая по молодости лет не соприкоснулась с кадровым офицерством, когда оно служило в рядах Императорского войска. <…>

Каково было Российское кадровое офицерство к началу войны 1914 года?

Император Петр Великий, создавая регулярную армию, возложил на дворянство всеобщую воинскую повинность (для образования офицерского корпуса), а на прочие сословия (кроме освобожденного от военной службы духовенства) наложил меньшую тяготу — рекрутские наборы, т. е. поставку в войска известного процента молодых людей. В последовавшие царствования система оставалась в главном неизменной — только дворянство выставляло офицеров, и офицерство было исключительно дворянским. Но в XIX в. так называемые разночинцы хлынули в администрацию государства, достигая даже ее вершин, и вслед за этим обнаружился прилив недворянских детей в офицерский корпус. Перед Великой войной Российское кадровое офицерство было по своему происхождению всесословным.

Закон не создавал никаких ограничений по сословному признаку — в праве каждого, по суду непорочного гражданина, стать офицером.

Было три способа стать кадровым офицером: 1) Имея аттестат зрелости (свидетельство об окончании гимназии, реального училища или кадетского корпуса), поступить в одно из военных училищ и, завершив его, получить погоны подпоручика. 2) Отличиться в военное время и из солдат быть произведенным в офицеры с правом достичь чина штабс-капитана (штаб-ротмистра), впрочем ординарец генерала Скобелева, всадник Абациев, достиг чина полного генерала. В мирное же время каждый солдат, закончивший срочную службу в унтер-офицерском звании, имел право держать вступительный экзамен в военное училище, чтобы стать офицером. 3) Имея свидетельство о прохождении полного курса среднеучебного заведения, поступить на военную службу солдатом-вольноопределяющимся, прослужить один год (обычные солдаты служили три года), выдержать экзамен на чин прапорщика запаса и, имея этот первый офицерский чин, сдать экзамен за курс военного училища; после этого следовало производство в чин подпоручика запаса, и этот офицер мог ходатайствовать о зачислении его на действительную военную службу, что было совершенным уравнением его со сверстниками, нормально прошедшими курс военного училища.

Все три пути были открыты для всех. Вольноопределяющимся мог стать молодой человек любого сословия и сделаться по экзамену кадровым офицером; солдатами были люди всех сословий, и каждый мог, либо отличившись на войне, либо поступив в военное училище, быть произведенным в офицеры; а обычный путь через военное училище был открыт для всех юношей, независимо от их сословного происхождения. Кадровым офицером мог стать княжеский сын и сын дворянина, и сыновья священника, купца, почетного гражданина, крестьянина, мещанина, ремесленника и рабочего. И не только мог стать теоретически, по закону, но и становился фактически и притом без каких-либо затруднений.

Единственным ограничением был утвержденный законом статут Пажеского Его Императорского Величества корпус, куда могли вступать лишь дети или внуки чинов Царской свиты, генералов и генерал-лейтенантов. Но это не было сословным ограничением, раз в свиту зачисляли офицеров, независимо от их сословного происхождения, раз до генеральского чина мог дослужиться каждый офицер, а офицером мог сделаться каждый человек, какого бы происхождения он ни был. Основной целью этого несословного ограничения при приеме в Пажеский корпус было желание окружить трон пажами, избранными среди заслуженнейших слуг Царя — генералов и адмиралов. Фельдфебель корпуса, лучший из воспитанников, назначался состоять пажом при Государе, а известное количество пажей состояло при Высочайших Особах, совмещая учение в корпусе с выполнением пажеских обязанностей на дворцовых торжествах.

В Санкт-Петербурге было два военных училища — Павловское (пехотное) и Николаевское (кавалерийское), куда принимались преимущественно дети потомственных дворян. Не закон ставил это ограничение, а традиция гвардии, требовавшая, чтобы ее полки комплектовались офицерами из потомственного дворянства — эти два училища служили главным образом для укомплектования гвардии.

На особом положении был и офицерский состав Флота и Морской корпус, выпускавший молодых людей офицерами во флот. Это проистекало от особенностей морской службы и от флотских традиций, основанных на заветах славных Российских флотоводцев. <…>

Не располагая документальными статистическими данными, невозможно установить процентное отношение офицеров разного сословного происхождения. Но, по воспоминаниям авторов этого очерка, создается такая картина: в гвардейских пехоте и артиллерии 100 % офицеров было из потомственных дворян; меньший процент был в гвардейской коннице и еще меньший — среди «числившихся по гвардии» офицеров Главных Военных Управлений и кадрового состава Военно-учебных заведений; в армейских войсковых частях процентное отношение колебалось между 75 и 25 %, причем не потомственно-дворянская часть офицеров состояла преимущественно из детей личных дворян, купцов, священников и крестьян. Колебания процентов зависели не только от рода войска (в коннице — больше, в пехоте — меньше), но и от стоянки войсковой части: много юнкеров при выпуске из военного училища брали вакансии в полки, расположенные в месте пребывания своих родителей, вследствие чего, скажем, полки Московского гарнизона имели большой процент дворянских и купеческих отпрысков, а полки в Ташкенте или Омске — меньший процент, потому что в Московском населении дворянская и купеческая группы были процентуально многочисленнее, чем в населении азиатской России.

Не настаивая на точности вышеприведенных цифр, можно все же утверждать, что в годы перед Великой войной Российское офицерство состояло в большинстве не из родового дворянства, а из людей, чьи деды или только отцы, а зачастую лишь сами эти лица были удостоены дворянства: не дворянское звание делало офицером, а офицерское звание делало дворянином.

С момента вступления юноши в кадетский корпус или молодого человека в военное училище исчезало понятие о сословном различии, если оно было привито в семье. В офицерской среде никогда и ни при каких обстоятельствах не ощущалось различие происхождения: все были офицерами на службе Его Величества, и только разница чинов устанавливала градацию прав и обязанностей. А чины приобретались вне зависимости от происхождения: если уже в старину люди, как тогда говорили «низкого происхождения», достигали наивысших чинов в Армии, то в начале XX века ни закон, ни традиция, ничто не препятствовало людям всех сословий восходить на высшие ступени военно-иерархической лестницы: в офицерстве было абсолютное сословное равенство. <…>

Кастою называется общественная группа, обособленная от остальных групп происхождением и от этого происхождения проистекающим правовым положением своих членов. Каста есть замкнутая группа людей, в которую включает человека лишь факт рождения от родителей, к данной касте принадлежащих, и в которую нельзя проникнуть извне, а также нельзя из которой выйти. Рождение в касте предопределяет на всю жизнь права и обязанности рожденного. Офицерские права и обязанности проистекали не от рождения, а от вступления по собственной воле в офицерский корпус. И корпус этот не был замкнутым: в него ежегодно вливалось тысячи три молодых людей всех сословий, всех групп общества, всех имущественных положений; в него вливалось множество отпрысков семей, никакого отношения к военному миру не имевших.

Этот приток посторонних уже начинался в кадетских корпусах. Кадетские корпуса имели в XX в. своим назначением предоставлять офицерам возможность бесплатно давать образование своим сыновьям. Для офицеров, живших в большинстве своем в весьма стесненных финансовых обстоятельствах, было облегчением, что в корпусе не только не надо было платить за обучение и учебники, но и пропитание, и обмундирование были бесплатными. Это побуждало большинство офицеров определять своих сыновей в кадетские корпуса. Побуждал к этому и военный дух в офицерских семьях. Но дух этот не был кастовым, и офицерские сыновья по своей воле или по воле родителей свободно могли поступать не в корпус, а в какое-либо среднеучебное заведение. И нередко поступали.

Но бывало и обратное: родители, не принадлежавшие к военной среде, отдавали своих сыновей в кадетские корпуса, чему закон не препятствовал. Эти кадеты были «своекоштными», т. е. родители оплачивали их содержание и обучение. Наличие этих кадет «со стороны» опровергает мысль о кастовой замкнутости офицерства. Процент этих неофицерских детей в корпусах был различен, но, например. Николаевский кадетский корпус в Санкт-Петербурге заполнялся преимущественно купеческими детьми.

В кадетских корпусах воспитание было систематическим развитием любви к военной службе, и поэтому большинство кадет шло по окончании корпуса в военные училища. Однако образование было поставлено так, что кадет, не желавший стать военным, мог без затруднений, наравне с окончившими реальные училища поступать в высшие технические заведения и мог, как и реалисты, идти в университет по сдаче экзамена по латинскому языку. Уход кадет «на сторону» был нередким явлением: офицерская среда не имела кастово замкнутыми ни входную, ни выходную двери.

Кадеты, поступавшие в военные училища: Павловское и Александровское (пехота), Михайловское и Константиновское (артиллерия) и Николаевское (инженерное), заполняли там более половины вакансий. В прочих же училищах: пехотных, кавалерийских и артиллерийском, по приблизительной оценке, 50–60 % юнкеров являлось «со стороны» — это были окончившие разные среднеучебные заведения, это были пришельцы из немилитаристической среды духовенства, купечества, крестьянства, мещанства и даже из антимилитаристической среды прогрессивной интеллигенции, откуда нередко вопреки воле родителей шли на военную службу молодые люди, чувствовавшие военное призвание. Такой мощный «прорыв» кастовоофицерской замкнутости, якобы существовавшей в России, опровергает миф о существовании офицерской касты. В офицерскую среду ежегодно вливалось более полутора тысяч неофицерских детей, и эти, так сказать, нововоенные сливались с наследственно-военными, т. е. с детьми офицеров. Если в полках гвардии процент офицеров из неофицерских детей не превышал, вероятно, 10, то это происходило главным образом от того, что вакансии в гвардейские части разбирались преимущественно сыновьями гвардейцев. Но в армейских полках от 30 до 60 % офицеров было из неофицерских детей.

Был и другой приток неофицерской крови в офицерскую среду: через женитьбу. Стоянки многих войсковых частей Российской Армии были весьма неприятными: захолустные городки в Европейской России или еврейские городишки на западной границе — в них почти отсутствовало то, что называлось «обществом», т. е. группа обывателей достаточно высокого уровня развития, образования и воспитания. Были стоянки, где «общество» совершенно отсутствовало: казармы, удаленные на десятки верст от городов, или «Богом забытые» гарнизоны вдоль границ в Азии. Женами офицеров на таких стоянках становились во многих случаях дочери офицеров-сослуживцев, а бывало и дочери фельдфебелей, т. е. сверхсрочно служивших солдат. Но в полках, стоянки которых не были так унылы, офицеры соприкасались с «обществом» и могли жениться на девушках из «штатской» среды — это не возбранялось ни законом, ни традицией и не было к тому ни «сословных», ни «кастовых» препон.

Нельзя было жениться, не испросив разрешения командира полка и согласия общества офицеров полка. А это разрешение и согласие давалось по рассмотрении вопроса о пристойности брака. Никакого тут унижения для невест из «штатской» среды не было, потому что вопрос о пристойности брака рассматривался точно таким же образом и в отношении невест из офицерской среды. Не разрешался брак на особе предосудительного поведения, на дочери человека с неблаговидной профессией (например, ростовщик). Предметом чрезвычайно серьезного обсуждения бывал рапорт о разрешении женитьбы, если ближайшая семья невесты своим образом жизни, поведением, воспитанием выказывала, что находится на уровне более низком, нежели подобает быть людям, допускаемым в офицерскую среду, и подобает быть в среде, в которой вращаются офицеры. В десятилетия, последовавшие после Первой Всемирной войны, произошли столь крупные сдвиги в понятиях, нравах и обычаях народов и общественных групп, что выражения «уровень среды», «пристойность брака» потеряли прежний смысл или просто потеряли смысл. Но явление, ушедшее в прошлое, надо измерять тогдашним аршином, а не впоследствии введенным метром. В ту эпоху было естественно, что адвокат вращался в среде университетски образованных людей, «не опускаясь» ниже, что купец чувствовал себя на месте среди людей с купеческими манерами и что мещанин не искал общества «благородных». Были разные полочки, и каждая группа людей пребывала на соответствующей полке.

Офицерская среда имела определенный уровень воспитанности, общего развития, моральных понятий, внешних манер и правил поведения. Офицерство не разрешало офицеру спускаться ниже установленного уровня и посещать общество с низким уровнем. И офицерство не дозволяло людям низкого уровня соприкасаться с собою и тем более проникать в свою среду. В этом отношении офицерство было более строгим, чем, скажем, среда помещиков или патриархальных купцов. И эта строгость имела веское основание: для боя полк должен был быть воинским братством, а ради этого офицерская семья полка должна была быть в полном смысле слова семьей, в которой все одинаково мыслят, чувствуют и действуют и притом не только в строю и на службе, но и вне казармы, в частной жизни, в семейной своей жизни, в общественных местах, в общественной жизни.

Суждения общества офицеров полка о пристойности брака бывали строгими, но не узкими — никогда не давалось разрешения жениться на опереточной актерке или на цыганке из цыганского хора, но, например, полковнику Генерального штаба Б. (впоследствии генералу от кавалерии) разрешили жениться на знаменитой певице с незапятнанной репутацией. Ни бедность невесты, ни ее национальное происхождение (кроме еврейского), ни незначительность ее общественного положения не влияли на решение общества офицеров полка. Но на девушке малограмотной, невоспитанной, аморальной офицер не смел жениться.

В России не существовало того, что в Западной Европе называлось «позолотить герб» — российские офицеры не зарились на большое приданое, которое сулил богатый промышленник или купец, чтобы породниться с дворянином-офицером. Офицеры, женясь на девушках разного достатка, разных сословий и разных национальностей, устраняли возможность создания офицерской касты.

Касты не было, но была обособленность корпуса офицеров. Офицеров обзывали кастой, потому что они обособлялись.

Следует категорически отрицать наличие обособленности духовной: ни одна профессиональная группа людей в России не соприкасалась так тесно и так дружески, так братски с народом, как корпус офицеров, ежегодно получавший из народа 400.000 новобранцев и сживавшийся с ними на протяжении 3-х лет их солдатской службы.

Однако внешняя обособленность от общества существовала, и причиною ее было два обстоятельства. Если монаху возбранялось жить в миру, чтобы не потерять монашеских свойств, то и офицеру предписывалось жить по преимуществу в офицерском обществе, чтобы не терять свойств, привитых в кадетском корпусе, в военном училище, в полку. Правда, гвардейские офицеры несли много «светских обязанностей», но они вращались в «высшем свете», где «светскость» и офицерское поведение отлично уживались. Но разношерстность так называемого общества, состоявшего из людей самого различного воспитания, образования, из людей весьма пестрых этических понятий и политических воззрений, стояла в резком противоречии с душевным, духовным, умственным единообразием и своеобразием офицерства. Поэтому оно и обособлялось от общества. Своеобразие офицерства было другой причиной его обособленности, и оно обусловливалось своеобразием назначения офицерства.

Каждому гражданину было понятно, что в случае пожара он может быть привлечен к тушению огня, но что на пожарном лежит обязанность бороться с пожаром, невзирая на личную опасность. Поэтому на пожарных глядели с уважением и поэтому пожарный чувствовал себя человеком с обязанностями более высокими, нежели всякие иные. Точно так же каждый россиянин знал, что он может быть призван под знамена в случае войны и что он, вероятно, пойдет в бой, но он знал, что офицер не может не пойти в бой, ибо он посвятил себя боевому служению Родине. В глазах неразвращенных антимилитаризмом граждан это делало офицера человеком особенным — защитником Отечества. И офицер был человеком особенным, морально, умственно, физически подготовленным к выполнению самого высокого долга, долга жертвовать собой в защите Отечества, в предводительствовании солдатами в бою за Родину.

Правда, уже существовали и некадровые офицеры, прапорщики запаса, но во всех предшествовавших войнах кадровые, профессиональные офицеры, а не офицеры запаса вели Действующую Армию. Ни в ком не возникала мысль, что в грядущей войне будет иначе: прапорщики запаса предназначались главным образом для заполнения тыла и для формирования второочередных дивизий, роль которых будет незначительной, потому что кадровые дивизии, ведомые кадровыми офицерами, разыграют «сражение на границах», первое, но и генеральное. Никому и в голову не приходило, что в войну 1914–1917 гг. придется призвать свыше трети миллиона непрофессиональных офицеров и что эти прапорщики запаса и офицеры производства военного времени, восполняя страшную убыль кадрового офицерства, станут командовать ротами и даже батальонами.

Кадровый офицер считался и был в действительности, так сказать, патентованным защитником Отечества, то есть человеком особенным. После Первой Всемирной войны этот ореол померк, потому что великое множество некадровых офицеров стало на командные должности (вплоть до полковников в иностранных армиях). После Второй Всемирной войны престижу профессионально-кадрового, а также и запасного офицерства причинен урон возведением бандитов (партизанских вожаков) на пьедестал героических вождей. Но в годы, предшествовавшие нашему выступлению в поход 1914 г., кадровый офицер был на особом положении среди граждан и держал себя поэтому обособленно.

Случалось, что иные корнеты и подпоручики, утрируя, переходили от обособленности к заносчивости. Но это было «максимализмом» молодости. Студенты-горняки были заносчивы перед технологами, воспитанники Училища Правоведения и лицеев кичились перед студентами юристами. Заносчивость молодых офицеров не преследовалась старшими офицерами только в немногих «лихих» полках, но в Армии вообще следили, чтобы границы разумной обособленности не преступались.

Обособленность же эта была не кастовою. <…>

В период после Петра Великого гвардия не раз брала на себя роль вершительницы судеб государства, низвергая царей, возводя на трон цариц. Но при Екатерине Великой режим уже установился, и в Российском офицерстве окрепло сознание, что оно является оплотом режима, основными Законами установленного. Это сознание побудило войско подавить мятеж декабристов и удержало армию в послушании Царю в революцию 1905 г., — за исключением нескольких заколебавшихся войсковых частей вся армия способствовала прекращению революционных вспышек в народе.

Офицерство воспитывалось и воспитывало армию и флот в сознании, что войско является не только защитником Отечества от врагов внешних, но опорою царского строя от врагов внутренних. Вопреки общеупотребительной, но ошибочной формуле «Армия вне политики», армия была инструментом государственной политики, воспитывая солдат, а через них и весь народ, в преданности Вере, Царю и Отечеству. Но Армия была вне партийности — офицер и солдат не смели ни принадлежать к какой-либо политической партии, ни принимать участия в проявлении партийной деятельности. Офицер не должен был склоняться к симпатизированию каким бы то ни было партийно-политическим идеям, хотя бы близким к формуле «Вера, Царь, Отечество». Поэтому офицер не смел быть в связи с организациями, такими, как «Союз Русского Народа», и даже не мог состоять в гимнастической организации «Сокол», потому что последняя занималась не только развитием мышц, но и национализма. Более того, офицеру предлагали уйти со службы, если оказывалось установленным, что его жена увлекается партийно-политическими идеями.

В послереволюционные годы офицерство подвергалось упрекам, да оно и само себя нередко упрекало за то, что его изолированность от политико-социальной жизни народа сделала его безоружным против разлагающей пропаганды революционеров в 1917 г. Однако в то время кадровое офицерство уже не занимало должностей ниже полковых и батальонных, а непосредственное моральное воздействие на солдатскую массу оказывали командовавшие ротами и взводами офицеры запаса и офицеры военного времени. Это были люди в своей довоенной жизни осведомленные о партийных и социальных вопросах. Однако и эта их «политическая вооруженность» оказалась бессильной против революционной демагогии. Против нее были беспомощны даже и те офицеры, которые в своей гражданской жизни до призыва стали опытными политиками, будучи членами партий центра или монархических. Поэтому можно предполагать, что кадровые офицеры не остановили бы разложения войска даже в том случае, если бы они были политически образованы. Как нельзя судить об уровне тактических познаний и способностей офицеров на основании кампаний, протекавших в совершенно ненормальных условиях (например, кампания 1915 г., когда в Галиции наши войска терпели поражения от артиллерии Макензена, будучи почти безоружными), так точно нельзя судить о политической зрелости офицеров по чудовищно-ненормальной политической кампании 1917 г., когда отречение Царя потрясло душу народа, истомленного к тому времени войной, весьма затянувшейся и крайне для России тяжелой, вследствие недобросовестности союзников, когда немецкие деньги оплачивали самую разнузданную демагогию и когда «чернь» в солдатстве взяла верх над унтер-офицерами, этой элитой солдатской массы. Судить надо по обстоятельствам нестихийного характера. В Маньчжурии Действующая армия не заколебалась после сдачи Порт-Артура, Ляояна, Мукдена, в революцию 1905–1906 гг., армия осталась в руках офицеров, в годы 1914–1916 жертвенно дралась, невзирая на тяжелые боевые потрясения. Следовательно, и в столь трудных условиях оказывалась достаточной та политическая «вооруженность» офицеров, которую им давало воспитание в военной школе и духовная обстановка в полку. Изолированность от политико-партийной жизни была в те времена не вредной, но скорее полезной (в нынешнее же время, когда партийность проникла во все решительно области деятельности и мышления человека, едва ли может офицер остаться в такой изолированности).

Политическая программа Российского офицерства была проста и ясна. Перефразируя известное выражение «человеческая душа — христианка», можно сказать, «офицерская душа — монархистка». Офицер в России был монархистом не только потому, что понятие Отечества символизировалось в личности Царя, и не только потому, что в присяге сливались преданность Родине и Царю, но и потому, что верховное возглавление Царем вооруженных сил страны соответствует воински простому пониманию вещей: мое право единоличного командования зиждется на моем подчинении единоличному вождю. Если вождь этот бывает поставляем и сменяем причудливыми народными голосованиями, то воину нелегко подчиняться ему столь же безоговорочно, как лицу, становящемуся вождем в силу династического порядка, основным законом государства установленного.

Монархизм офицерства не проявлялся в каких-либо эффектных словах или экзальтированных актах, но он был составной частью души офицера и основой всей его деятельности. Когда занемогший офицер подавал установленной формы рапорт:

«Заболев сего числа, службу Его Императорского Величества нести не могу», — то он действительно ощущал, что его служба есть служба Его Императорского Величества.

Каждый гражданин имел право, в силу закона о свободе убеждений, желать тех или иных изменений в политике государства и даже желать ненасильственного изменения режима. Офицер, становясь таковым, отказывался от гражданских свобод и прав и брал на себя обязанность ничего от Отечества для себя не требовать, но всего себя отдать Отечеству. Гражданин мог делать разное в ущерб государству — тот не в меру наживался на казенных подрядах, тот ради своей, а не общей пользы изменял проект трассы железной дороги и т. д. — офицер не извлекал никаких выгод от своего служения Отечеству, скупому на оплату его труда. Любовь офицера к Отечеству была бессеребряной, бескорыстной, самоотверженной.

Что же касается еще одной основы офицерского миропонимания — Веры, то и она влияла на поведение офицера. Не в том суть, что офицер был обязан не реже одного раза в год причащаться, что в казарме и лагере день завершался молитвой, что все военные торжества освящались молебном, предшествовавшим параду, что при воспитании вверенных офицеру солдат в них углублялось религиозное сознание, а в том была суть принадлежности офицера к Вере, что он выполнял евангельский завет «никого не обижайте». На основе этого завета офицерством были твердо усвоены моральные правила поведения на войне, сформулированные в императивных лозунгах: «жителя не обижай», «пленному пощада», «воевать — малою кровью», т. е. беречь кровь своих солдат и без надобности не усердствовать в пролитии крови врагов. Единственное в мире войско называлось Христолюбивым — Российское Войско, ибо оно жило и воевало, памятуя Христовы заветы.

Так слова «Вера, Царь, Отечество» составляли содержание офицерского миропонимания.

В военных училищах выпускные юнкера вносились в список в порядке старшинства баллов. Совершенное качество административно-воспитательного и преподавательского состава училищ исключало какую бы то ни было возможность протекционизма при постановке баллов. В присутствии училищного начальства и всех юнкеров каждый в порядке списка выбирал вакансию в ту или иную часть, согласно перечню вакансий, присланного Главным Штабом. Сперва заявляли свои желания фельдфебели, затем старшие и младшие портупей-юнкера вперемешку по старшинству баллов, потом все прочие, кончившие по первому разряду, и, наконец, II разряд. Выходившие по III разряду определялись унтер-офицерами в один из полков Военного Округа, где находилось военное училище, и через 6 месяцев производились там в подпоручики по представлению строевого начальства.

Юнкера, желавшие выйти в гвардию, являлись заблаговременно командиру соответствующего полка; затем в офицерском собрании полка офицеры знакомились с юнкером; если он производил на них благоприятное впечатление, то его фамилия сообщалась в Главный Штаб, и тот, посылая в военное училище перечень свободных вакансий, прилагал к нему и список «именных» вакансий для юнкеров, принятых в гвардию.

6 августа оглашали в училищах Высочайший приказ о производстве, и молодые подпоручики, корнеты, гардемарины и хорунжие разъезжались по своим частям, а некоторые брали вакансии в далекую Сибирь или Туркестан, чтобы, получив поверстные «прогонные», помочь деньгами своей семье. Лучшие по баллам брали полки с хорошими стоянками (Петербург, Москва, Варшава, Киев, Одесса), другие стремились в родные края, а наименее успевавшие в науках ехали в глушь и там оставались многие и многие годы, потому что перевод в другую часть производился в порядке обмена с желающими.

Окончание военного училища по I разряду давало право на производство в поручики через 3 года, а окончившие по II разряду получали чин поручика через 4 года. Артиллерийские и Инженерное училища были трехлетними, а не двухлетними, как пехотные и кавалерийские, поэтому, чтобы компенсировать лишний год учения, подпоручики артиллерии и инженерных войск получали чин через 2 года (II разряд — 3 года). В штабс-капитаны производили через 4 года. По прослужении дальнейших 4 лет офицер получал чин капитана, но в армейской пехоте срок этот растягивался и до 10 лет, потому что приходилось ждать открытия в полку вакансии ротного командира. Точно так и штаб-офицерские чины производились лишь на вакансию. Артиллерист мог на 17 году службы, имея от роду лет 38, получить чин подполковника и командовать батареей. В артиллерийской бригаде на 34 обер-офицера приходилось 8 штаб-офицеров и генерал-майор, а в пехоте соотношение было иным: в полку на 58 обер-офицеров — 9 штаб-офицеров. Очевидно, что в пехоте скачок из капитанов в подполковники (батальонные командиры) был очень труден, а из полковников в генералы — еще труднее. К тому же вакансию батальонного командира иногда перехватывал офицер из «числившихся по гвардии»: прослужив несколько лет в одном из центральных военных управлений или в военном училище, такой офицер возвращался в строй, получая чин за свою гвардейскую службу, и таким образом обгонял своих армейских сверстников.

Большое число капитанов, прокомандовав ротою лет 18 и достигнув предельного возраста (для обер-офицеров — 53 лет от роду), уходило в отставку подполковником. А те из них, которые на протяжении нескольких лет командования ротой были аттестуемы выдающимися, получали после 20 лет (приблизительно) службы чин подполковника и командование батальоном. Это было пределом служебной карьеры для большинства пехотных офицеров (и для большинства офицеров вообще, потому что в офицерском корпусе пехотные офицеры составляли большинство).

После Русско-японской войны было понято, что командование полком в бою требует более глубоких познаний и более широкого тактического развития, чем это может дать служба в строю. Поэтому значительной частью полков пехоты командовали полковники Генерального Штаба. Как ни обосновано это было необходимостью иметь высокообразованный высший командный состав, все же это огорчало строевых офицеров, потому что для них уменьшалась возможность достигать поста командира полка. Эту возможность уменьшало и то обстоятельство, что вакансии полковых командиров в армии доставались офицерам гвардии, которые, вследствие сравнительно быстрой гвардейской карьеры, обгоняли своих сверстников по выпуску из училища и получали нередко в командование армейские полки.

В поход 1914 г. 15-я пехотная дивизия вышла, имея командирами полков трех полковников Генерального Штаба и одного гвардейского. Не следует обобщать этот случай, но все же надо признать, что пехотный офицер имел меньше шансов сделать хорошую карьеру, нежели офицер иного рода войск или гвардии. Предельный возраст для штаб-офицеров был установлен в 60 лет. Подвергшиеся аттестационному отбору строевые полковники, а также те, что получили высшее военное образование, производились в чин генерал-майора с возможностью дальнейшего выдвижения в генерал-лейтенанты и затем в генералы от инфантерии, кавалерии или артиллерии, или инженер-генералы. Гандикап был различен в разных родах войск: в гвардии уже полками командовали генералы, в артиллерии — командир бригады, генерал-майор, командовал 40 офицерами, а в пехотной дивизии на двух или трех генералов приходилось около 280 пехотных офицеров.

Вследствие медленности продвижения по службе большинство строевых полковников, достигнув предельного возраста, уходило со службы с чином отставного генерал-майора. Генералы действительной службы уходили в отставку по достижении 65-летнего возраста. Предельного возраста не было для полных генералов и для георгиевских кавалеров.

В принципе все обер-офицеры продвигались вверх по строго соблюдаемому старшинству, на войне же были производства вне старшинства — за боевые отличия. Однако принцип старшинства противоречит требованию службы отбирать лучших, а поэтому производства в штаб-офицеры совершались по избранию начальства, для чего требовалось быть аттестованным «выдающимся».

Ежегодную аттестацию каждому офицеру давал его начальник и начальники вышестоящие; комиссия из штаб-офицеров войсковой части выносила свое суждение, представляя его на усмотрение командира части. Окончательные оценки были: выдающийся, хороший, удовлетворительный, а предупреждение о служебном несоответствии было признаком, что офицер будет уволен от службы, если не исправится. Если провинившийся офицер был поставлен на штрафное положение, то он не получал повышения, пока оставался под штрафом. Аттестационные заключения сообщались офицерам и служили поощрением служебному рвению или напоминанием о необходимости большего рвения или лучшего поведения. Конечно, строгость или мягкость аттестаций зависели от личности аттестующего. Случалось, что у требовательного командира выдающийся оказывался только хорошим, а у добродушного командира хорошим же оказывался удовлетворительный, но сознательной несправедливости и протекционизма при аттестовании не наблюдалось.

Неудачники в жизни всегда считают, что их обгоняют по службе «любимчики» начальства, однако при всей естественности оказания предпочтения тому из подчиненных, который кажется наиболее способным и старательным, редки были случаи составления необъективных аттестаций и не бывало выдвижений по службе на основе недопустимой, вредной протекции.

Протекции не было. Привилегии были. Привилегией Пажеского Корпуса было служение пажей при Дворе и право выхода пажей в гвардию. Несколько привилегированными были юнкера Павловского и Александровского пехотных и Николаевского кавалерийского училищ: туда поступало больше гвардейских вакансий, чем в прочие училища. Гвардия имела привилегию — получение чина при переходе офицера в армию и получение чина полковника прямо из капитанов. Офицеры, награжденные орденом Св. Георгия, имели право получить следующий чин вне срока выслуги его. В прежнее время за окончание академии Генерального Штаба давали чин, но это было отменено, и высшее военное образование стало давать лишь преимущество более быстрого продвижения: в пехоте капитаном можно было стать на 12–18 году службы, а по Генеральному Штабу — на 10–12 году; в подполковники пехотный офицер мог выйти на 20 году службы, а офицер Генерального Штаба — на 13 году; он же становился полковником на 18–20 году службы, пехотные же офицеры в большинстве этого чина не достигали, а если и достигали, то после долгого пребывания подполковниками. Может быть, следовало дать офицерам более легкий доступ к высшему образованию. Ежегодно из 1000, желавших поступить в Военную академию, экзаменационные комиссии при Военных округах пропускали человек 300, а из них лишь 150 выдерживало приемный экзамен при Военной академии. Кончало же академию по I разряду 50–70 офицеров каждый год. Значит, из 1000, стремившихся к высшему образованию, лишь одна двадцатая часть получала его в полной мере — отсеивание было чрезмерно строгим. На страницах военной печати высказывалось мнение о желательности сократить универсальность корпуса Генерального штаба, офицеры которого занимали высшие должности по связи, по передвижению войск, по этапно-хозяйственной части, оттесняя от этих должностей инженерных, интендантских и административно-штабных офицеров. Перечисленные немногие привилегии несколько замедляли продвижение строевой офицерской массы. Но главное замедление вызывалось слишком высоким предельным, возрастом. Из соображений экономии (чтобы не платить пенсии «молодым» отставным офицерам), командный состав не подвергался омоложению. Поэтому надо было иметь большую любовь к военной службе, чтобы «тянуть лямку» с малой возможностью надлежаще-быстрого продвижения по службе. И любовь эта была: весьма немногие уходили из Армии до достижения предельного возраста. Причинами выхода в запас бывали: финансовые затруднения (вследствие скудности жалования), женитьба наперекор постановлению общества офицеров полка и иные семейные обстоятельства. Разочаровавшихся в военной службе и поэтому ушедших в запас почти не было. А между тем служба офицера была тяжелая.

В те времена, когда солдат служил в войске 25 лет, офицеру было мало работы — его главной «работой» было погибать на войне. Но в начале XX века, а в особенности после Русско-японской войны, офицеры стали тяжелоработающими. Требовалось много труда, чтобы за три года солдатской службы превратить новобранца, полуграмотного, а часто и безграмотного увальня, в умственно и физически развитого, и морально крепкого воина и так основательно вложить в него воинские добродетели и воинское знание, чтобы ушедший в запас солдат долго оставался способным превратиться при мобилизации из обывателя в отличного воина. Офицер обучал грамоте, доучивал малограмотных, преподавал солдатские знания и внушал патриотические и воинские понятия, отшлифовывал лучших из солдат и превращал их в унтер-офицеров, то есть в командиров и воспитателей, своих надежных помощников. Офицер заботился об отличном питании и обмундировании солдат, ведя сложное хозяйство; на нем же лежала и административная переписка.

Служебный день офицера начинался в казармах в 8 часов и длился в непрестанной работе — занятия с солдатами, офицерские занятия, дела хозяйственные, канцелярия, разные комиссии, производства дознаний и т. д. до 16–17 часов с малым перерывом на завтрак в офицерском собрании. Летом в лагерях занятия начинались в 6 часов, перерыв, вследствие жары, был более длительным, и занятия завершались часов в 17–18, смотря где. Вечером проводились заседания всякого рода комиссий, тактические игры; в вечернее и ночное время офицеры приезжали для проверки порядка в казармах ответственность за порядок лежала на дежурном офицере, но рачительные командиры не удовлетворялись этим и приезжали сами или посылали своих субалтерн-офицеров. Эти младшие офицеры часто назначались на дежурства в своей части или в караулы вне ее: в иных гвардейских полках, несших много караулов, каждый обер-офицер чуть ли не раз в неделю бывал в наряде. Наряд же длился 24 часа, а отбывши его, офицер не всегда мог уехать домой, чтобы отоспаться и отдохнуть.

И в праздничные дни офицер не располагал собой: в эти дни происходили парады и иные торжества. Осенью в период «подвижных сборов» (маневров) офицер уходил со своей частью в поле и только после двух-трех недель утомительной походной службы днем и ночью возвращался к своей семье. Бывали и зимние маневры. Служба была сопряжена с непрестанной ответственностью за вверенную офицеру часть или ее подразделение, или отдел обучения, или за хозяйство, или за канцелярию. Она была сопряжена и с большим физическим напряжением: в России люди приобретали, вступив в третий десяток жизни, дородность, но располневших офицеров не было: не пополнеешь при постоянной тренировке к походным тяготам и при напряженности службы.

Даже в свободное время офицер не был вполне свободен в выборе способа своего отдыха и развлечения: у него была не только своя семья (если он был женат), но и полковая семья, и он обязан был проводить время в офицерском собрании, являвшемся центром жизни полковой семьи. Там бывали обеды и ужины с обязательным присутствием всех офицеров полка; бывали танцевальные вечера с присутствием офицерских жен. Холостые же офицеры большую часть свободного времени проводили в полковой семье: в офицерском собрании были читальня, шахматы, бильярд, карточная комната (для игр «коммерческих», но не азартных). Существовал кавалерийский полк, в котором по традиции офицеры не женились, чтобы созданием собственной семьи не отдалиться от семьи полковой. <…>

Дороговизна формы стояла в разительном противоречии к финансовым возможностям офицера. Мундир стоил 65 рублей (в коннице — дороже), китель 25 рублей, сапоги — 20 рублей. Между тем жалование подпоручика равнялось 70 рублям; поручик получал 80 рублей, штабс-капитан — 90 рублей, капитан — 105 рублей; сверх того выплачивались «квартирные», размер которых определялся «разрядом» города, где стоял полк; по 1 разряду — 25 рублей (Петербург), по IX разряду — 8 рублей (захолустные городишки), в Киеве, Одессе квартирные равнялись 22 руб. 69 коп., квартирных не полагалось, если офицер получал жилье при казарме. Известным должностям были присвоены «столовые»: адъютанту — 8 рублей, командиру роты — 30 рублей, а штаб-офицерам — от 55 и до 150 рублей в месяц; небольшие «столовые» получали и начальники команд разведчиков и службы связи. Жалование капитана — офицера с 20–30 годами службы — равнялось 140–150 рублям (для пояснения этих цифр надо указать, что в те времена в городах, как Киев, Одесса, Харьков, квартира в 3–4 комнаты стоила 30–50 рублей, иждивение одного едока в семье — 15 рублей в месяц).

Немудрено, что при таких обстоятельствах в офицерских семьях распевали шутливую старинную песенку:

<…> Незначительным подспорьем к жалованию служило то, что офицеру полагался денщик. Этого солдата нельзя рассматривать бесплатной прислугой он был в семье офицеров больше чем домочадцем (если вспомнить это старинное выражение): он был и младшим братом, и другом, и «нянькой» офицера.

Во время пребывания в лагерях выплачивались небольшие «лагерные»; ежегодно выдавалось несколько рублей в качестве «дровяных» и «осветительных»; полагались «фуражные» тем, кто обязан был иметь собственного коня. Единственным ощутительным добавлением к скромному жалованью была прибавка, которая выплачивалась служившим в Туркестане, Забайкалье, Амурской и Тургайской областях; по прослужении известного числа лет на этих Богом забытых стоянках офицер сохранял эту прибавку до конца своей службы. В военно-учебных заведениях офицеры получали лекционное вознаграждение. Денежное довольствие выдавалось офицеру не полностью: было немало обязательных вычетов: в пенсионный и эмеретурный капиталы (т. е. в казну), в заемный капитал офицеров полка, в полковое собрание на его содержание и на библиотеку при нем, а также в особый фонд для приобретения офицерского походного снаряжения (кровать, погребец и т. д.). Были еще вычеты, которые ни закон, ни приказ не делали обязательными, но совершенно неизбежные: обычай требовал, чтобы каждому сослуживцу при его уходе из части (перевод, отставка) делали небольшой подарок на память о совместной службе и провожали его обедом или ужином; принято было обедом или ужином отмечать войсковые торжества (например, полковые, батарейные праздники) это не были кутежи, это были скромные трапезы дружной полковой семьи офицеров. Связанные с этим расходы раскладывались на всех офицеров части и несколько отягчали офицерский бюджет. В больших городах, а в столицах особенно, приходилось офицерскому собранию, т. е. офицерам, тратиться на представительство — на угощение высоких гостей, посещающих полк, и иностранных военных делегаций. В Петербургской гвардии эти расходы были так велики, что равнялись офицерскому жалованью. В армейских частях в больших городах обязательные вычеты достигали 10–15 рублей в месяц.

Офицеры были обязаны вести образ жизни, соответствовавший офицерскому достоинству. Тут были требования, так сказать, негативного и позитивного характера: не ходить в рестораны II и III классов, не занимать в театрах (кроме Императорских) места далее 5 ряда кресел, не носить на улице пакетов с покупками (но оплачивать доставку их на дом); требовалось, чтобы офицер вращался в «обществе», то есть в среде лиц соответствующего общественного уровня, а это было связано с хождением в гости, с приемом гостей, с посещением балов, благотворительных базаров и т. д.; в обычае было, чтобы офицер не скупился на раздачу «чаевых» при выполнении этих общественных, светских обязанностей. Людям нынешнего времени могут показаться странными такие условности, но без условностей невозможно. В те времена офицер должен был приехать к знакомым с визитом в наемной пролетке, но не прийти пешком.

<…> В малых городах тягота этих светских условностей была ощутительна, в больших городах (Москва, Варшава, Киев, Одесса и т. д.) она возрастала значительно, а в Петербурге она была непосильной для нормального офицерского бюджета. Поэтому при выходе из военного училища, а потом при переводах из части в часть каждый должен был считаться с наличием «дорогих стоянок». Служба на «дорогой стоянке» обрекала офицера и его семью на урезывание себя во всем ради удовлетворения офицерски-общественных (вычет в полковое собрание), офицерски-представительных (исправность обмундирования) и внешне-общественных обязанностей (светская жизнь). В гвардию же юнкер не мог выйти, если его родители не обязывались перед полком финансово поддерживать своего сына-офицера. В более «дешевых» полках гвардии эта ежемесячная поддержка выражалась в цифре в 100–200 рублей, но в «дорогих» полках она восходила до 500 и более рублей (Лейб-гвардии гусарский полк), потому что офицеры этих частей вращались среди богатой знати.

Офицерство гвардии принадлежало частью к богатым, частью к состоятельным кругам, но все огромное множество армейских офицеров было неимущим и жило на жалованье. Канули в Лету времена, когда поместно дворянский слой содержал офицерский корпус — теперь в этот корпус пошли люди без достатка и люди бедные, а и многие дворянские, помещичьи роды разорились, и даже для них (не говоря о сельских священниках или городских ремесленниках) определение 17-18-летнего сына на казенное иждивение в военное училище было решением тяжелых проблем: оно снимало с семьи мучительную заботу о даче образования сыну и о подготовке его к самостоятельному существованию. Офицерство было так бедно, что закон воспрещал молодым офицерам вступление в брак, создание собственной семьи. <…>

Офицеру разрешалось владеть поместьем или торговым промышленным предприятием, но управлять им воспрещалось. Общество офицеров не противилось тому, чтобы офицерская жена была преподавательницей гимназии, но традиция воспрещала ей служить, скажем, в конторе какой-либо фабрики. Эти условности характерны для той эпохи (когда понятия, обычаи, привычки еще не освоились с быстрым ходом социальной эволюции) и характерны были не только для круга офицеров: в той или иной мере такие ограничения наблюдались в кругу инженеров, педагогов, правительственных чиновников и т. д., то есть в группах, приблизительно столь же высокопоставленных, как офицерская.

Для описания духовного склада офицерства и для сравнения его уровня с таковым же сходных кругов надо разделить тему на две: умственный склад и этический склад. В предвоенные годы уже исчезали офицеры из эстандарт-юнкеров (т. е. без военно-школьной подготовки) и становились процентуально все малочисленнее офицеры с малым общим образованием: были упразднены окружные и юнкерские училища (куда вступали с аттестатом за 4 и за 6 классов гимназии), а все военные училища принимали только молодых людей с законченным средним образованием. Для поступления в специальные училища — артиллерийские и инженерное — требовалось сдать весьма строгий вступительный конкурсный экзамен по обширной программе математики. Программа военных училищ — двухлетняя для пехоты и конницы и трехлетняя для артиллерии и инженерных войск — давала и специальные познания, и надлежащее умственное развитие. Эти учебные заведения могли бы быть отнесены к категории «техникум»: они стояли посреди между средними и высшими учебными заведениями. В некоторой части российского народа, в так называемой интеллигенции, существовало мнение об офицерах как о недоучках, которых нельзя удостоить включения в интеллигентский слой граждан. А между тем в этом слое полноправно числились правительственные чиновники, т. е. люди в большинстве с 6 и 8 классным образованием, банковские служащие, имевшие 7 классов коммерческого училища, народные учителя из семинаристов, не имевшие образования, равного гимназическому. Офицеры же имели образование выше гимназического: от поступления в первый класс средней школы и до получения подпоручьего погона они имели минимум 9 лет учения (корпус и двухлетнее военное училище) и максимум 11 лет (гимназия и трехлетнее специальное военное училище). И флотские офицеры обладали высоким умственным развитием. Называть офицеров неучами — значит клеветать. Если называть их неучами, то совершенными невеждами надо считать чиновничество, финансовых и промышленных служащих и все купечество вместе с промышленниками, ибо в этих общественных группах даже среднее образование было не очень распространено.

Какое бы образование ни получил человек, избравший поприще чиновника, финансового служащего, купца или промышленника, он следовал избранным путем, не утруждая себя ни чтением, ни пополнением своих познаний путем учения. Не было слышно, чтобы при банке или при правительственном учреждении существовала библиотека, а при каждом полку, артиллерийской бригаде непременно была библиотека, содержавшая не только все русские военные журналы и газеты и множество русских военных книг, но и немало французских и немецких военных изданий, а также книги беллетристические и научные. И эти библиотеки не стояли лишь для украшения офицерского собрания, они давали материал для докладов, которые офицеры делали в присутствии всех офицеров части. Доклады эти входили в программу офицерских занятий, которые в каждом полку вел один из старших штаб-офицеров и которые имели предметом: тактику, уставы, технику стрельбы, а в иных полках историю, право и т. д. Для расширения и усовершенствования офицерских познаний применялись разнообразные меры: прикомандирование офицеров пехоты к саперным батальонам, командировки в фехтовально-гимнастические школы и на специальные курсы. Получение должности ротного и батальонного (в пехоте), эскадронного и дивизионного (в коннице), батарейного (в артиллерии) командира обусловливалось успешным прохождением стрелковой, кавалерийской или артиллерийской школ, где было великолепно поставлено преподавание тактики и специальных познаний по соответствующему роду войск. По сравнению с нынешним временем, когда техника привела к созданию в войске множества специальностей, число курсов и школ в Российских Армии и Флоте кажется малым, но оно соответствовало требованиям того времени и было вполне достаточным. Это доказывается опытом кампании 1914 года, когда оказалось, что все роды войск и флот были тактически на высоте требований, а в смысле искусства стрельбы — выше всякой похвалы (русские артиллеристы были лучшими стрелками в мире). Итак, профессиональные познания офицерства были отличны, уровень его образования — выше среднего уровня людей интеллигентских профессий. Что же касается офицеров с высшим военным образованием, то их нельзя считать ниже лиц, окончивших университеты и высшие технические учебные заведения. Постановка образования в военных академиях была образцовой. Военно-медицинская академия выпускала лучших в России врачей, которые занимали одну треть профессорских кафедр в медицинских факультетах всех университетов страны.

Военно-юридическая академия давала больше познаний, нежели юридические факультеты с их небрежным прохождением курса, академии Артиллерийская и Инженерная имели право гордиться своими слушателями: иные из них стали светилами науки, а все, окончившие эти академии, соединяли в себе высокие познания в применении на войне артиллерии или инженерных войск с отличным знанием артиллерийско-производственного или фортификационно-инженерного дела: эти ученые артиллеристы и эти военные инженеры не уступали ни в чем дипломированным специалистам, которые прошли курс институтов Технологического, Путейского или Гражданских Инженеров. Но офицеры, прошедшие высшую военную школу, имели то преимущество перед штатскими лицами с высшим образованием, что они получали не только знания, но и воспитание в дополнение к полученному в военном училище и в полку гражданские же высшие учебные заведения давали мало воспитания, а университеты — никакого. В стороне от прочих военных академий стояла Императорская Военная академия (Генерального Штаба), слушатели которой получали очень основательные познания в тактике, оператике и стратегии и приобретали способность к командному мышлению и деланию. Поэтому умственный уровень среднего офицера Генерального Штаба можно сравнить лишь с умственным уровнем лучших из обладателей гражданского высшего образования. Что же касается этического склада офицерства, то его нельзя не признать достойным уважения. Офицера воспитывали в кадетском корпусе, военном училище, в полку, создавая и укрепляя сознание обязанностей пред Царем и Родиной и искореняя мысль о правах политических, о праве на собственное благосостояние и даже о праве на собственную жизнь. Готовность умереть за Россию была так всеобща в офицерстве, что при составлении мобилизационного плана в полку офицеры просили не назначать их на должности в тылу, в запасных полках, во второстепенных дивизиях, которые «может быть, не успеют сформироваться, как разыграется генеральное сражение». Офицер не имел права разбогатеть (не в пример купцу, адвокату, инженеру), не имел права располагать собою, потому что его «для пользы службы» переводили из одного конца России в другой. Офицер не имел права на отдых после повседневного труда: в любой день недели, в будни или в праздник, в любой час дня и ночи его вызывали для несения наряда, для спешной командировки, для выступления с войсковой частью в целях прекращения беспорядков, спасения пострадавших от стихийного бедствия. Конечно, врачи рисковали собой на эпидемиях, инженеры спускались в шахты, руководя спасением засыпанных рабочих, но это рассматривалось ими, если не как подвиг, то как действия особенные, в то время как в офицерском сознании идти в атаку на пулеметы или скакать на батарею, стреляющую картечью, было делом совершенно естественным, от офицерского долга проистекающим. Чувство долга надо считать величайшею из добродетелей в глазах государства. Наличие его желательно в каждом гражданине; оно необходимо во враче, священнике и офицере, но лишь в офицере выполнение долга равнозначно смерти. Врачи были этичнее адвокатов, потому что в них сознание долга — сильнее. Священники были этичнее педагогов, потому что в них сознание долга было более возвышенно. Офицеры были этичнее всех, потому что их сознание долга было напряженнейшим («не щадя жизни своей») и возвышеннейшим («…душу свою за други своя…»). Это не теория, это не лирика, это — действительность, подтвержденная тем непреложным фактом, что большая часть кадрового офицерства полегла на войне 1914–1917 гг., а оставшиеся в живых все, за малыми исключениями, были многократно ранены. В Лейб-гвардии Гренадерском полку из 75 офицеров убито 64; в 21-м Туркестанском стрелковом полку убито 80 % кадровых офицеров. Эти два примера взяты наудачу, но все полки являют столь же страшную и восхищающую картину. Были полки, которые, вступив в поход 1914 г. под командою 60 кадровых офицеров, имели через год в строю только трех из них.

Выполнение долга вело к самопожертвованию в праздники офицерской службы, в боях, и к добросовестности в ее будни, в повседневном исполнении обязанностей. Было бы неправдой сказать, что все офицеры были образцом во всех отношениях, но можно утверждать, что небрежных к службе, недобросовестных офицеров почти не было, а если и были, то общим осуждением им со стороны сослуживцев стало наименование «ловчила». К ловчению относилось неаккуратное посещение службы, уклонение от тягостных командировок или нарядов и т. д. Но если не обращать внимания на этих одиночек (в семье не без урода), то надо сказать, что офицерство несло службу ревностно, исправно и подтянуто — не было ни внешней, ни душевной расхлябанности. Этим офицерство выгодно отличалось от многих иных профессиональных групп, где внешняя небрежность не считалась зазорной, и от тех немногих профессиональных групп, где основными принципами было: «не обманешь, не продашь» или «от трудов праведных не наживешь палат каменных». Даже та категория офицеров, которая в Русско-японскую войну заслужила суровые упреки — интенданты — в последующие годы была приведена в порядок и в войну 1914–1917 гг. оказалась на высоте этических требований.

Офицеры носили форму на службе, вне службы, дома, в отпуску, и это постоянное пребывание в мундире было непрестанным напоминанием офицеру, что он всегда находится на службе Его Величества. Офицер всегда был при оружии, и это свидетельствовало о том, что он всегда готов обнажить это оружие для чести и славы Родины. Это символическое возвышенное в жизни, в сознании офицера не могло быть подавлено ни привычкой к службе, ни повседневными мелочами в выполнении ее. В моральном отношении корпус офицеров стоял на высоте, возвышавшейся над всеми. Воспитанные в понятиях рыцарской чести офицеры, как зеницу ока, берегли честь мундира, честь полка, свою личную честь. Блюстителем офицерской чести являлся в каждом полку Суд Чести (были и особые Суды Чести для генералов), избиравшийся обществом офицеров полка. Избирали всегда достойнейших. Суд Чести всегда тактично и справедливо разбирал недоразумения и ссоры между офицерами (кроме чисто служебных случаев, подлежавших рассмотрению в командном порядке), предписывал офицеру то или иное поведение при инцидентах с невоенными лицами и являлся постоянным напоминанием офицеру о необходимости вести себя с честью во всех случаях жизни — в войсковой среде и вне ее. Суд Чести примирял, заставлял провинившихся извиниться пред обиженными, оскорбленными или находил необходимой дуэль. Для людей со слабо развитым чувством чести дуэль варварство, но для офицера готовность стать под пулю ради защиты чести (своей или взятого под защиту лица, или своего полка, или своей Родины) была доказательством чести. Постановления Суда Чести были безапелляционными: никакая власть и никакой суд не могли отменить или изменить их. Это право принадлежало лишь Верховному Вождю, Царю, но Он им никогда не пользовался. Суд Чести судил проступки (неслужебные) офицера и, найдя его виновным, мог потребовать его ухода из полка и даже ухода с военной службы: бесчестных не терпело офицерство в своей среде. Нередко можно было слышать мнение, что в офицеры шли или те, кого привлекала красота мундира, или те, кто не имел финансовой возможности получить какое-либо иное образование. Верно, были и те, и другие, но военная школа, где воспитание было поставлено великолепно, и полковая среда, продолжавшая это воспитание, и войсковой быт, и войсковая служба превращали и этого поверхностного человека, любителя формы, и этого бедняка, вынужденного пойти по пути бесплатного военного образования, в воина до мозга костей. Военная служба не была профессией как служба чиновника в том или ином «присутствии», департаменте, округе и т. д. Военная служба увлекала, захватывала человека. В годы Великой войны в армию влились десятки тысяч студентов со всех, даже старших курсов университетов и высших технических учебных заведений, т. е. люди уже сформировавшиеся в своих гражданских, штатских структурах. И они так прониклись духом войска, что в эмиграции не оторвались от кадрового офицерства, но слились с ним. Они стали настолько офицерами, что, невзирая на свои специальные, высшим образованием и профессией в эмиграции созданные интересы, пошли в большом числе на Высшие Военные курсы генерала Головина (Париж и Белград в 30-х годах).

Какова бы ни была причина поступления молодого человека на военную службу (в предвоенные годы) — увлечение ли внешним блеском, финансовые ли обстоятельства, семейная ли традиция или сознательное влечение — все становились офицерами по призванию. <…>