Ожидание

1. Не аппендицит

Так все и случилось. По крайней мере, в сухом остатке Сашиных впечатлений. По ее сущностным, глубинным ощущениям, все произошло именно так: стремительно, безжалостно, необъяснимо. В Сашином сознании месяцы жизни спрессовались в одну короткую сцену, наполненную изумлением и терпким немым отчаянием. Если бы Сашу спросили, что на самом деле с ней случилось, она бы, вероятно, рассказала об эпизоде на вокзале – никогда не происходившем в действительности и тем не менее правдивом. Этот ирреальный эпизод был очень отчетливым, очень живым отражением ее состояния и рухнувшего на нее из ниоткуда неподъемного события. Концентрированным экстрактом всего произошедшего с ней абсурда, сказала бы Саша.

Хотя, конечно, в реальности появление мальчика было иным.

В реальности все началось с безмерной, нестерпимой боли.

В тот день было жарко. С утра постепенно набухало душное марево. Невидимое солнце сильно припекало – сквозь облачное молоко, тонко разлитое по небу. А после полудня солнце внезапно проступило на поверхность и растеклось – густое, лучистое, праздничное. И город как будто исчез, растворился в этом бескрайнем золотистом сиянии.

Саша возвращалась домой из торгового центра. Несла глянцевый бирюзовый пакет с новенькими мокасинами. Взамен изящных, но крайне непрактичных туфель, умирающих теперь в утробе огненно-ржавого мусорного бака. Саше придется много времени проводить на ногах, и удобная обувь ей жизненно необходима. Как и любому встречающему гиду. Тем более – встречающему в Анимии, в благодатном, напоенном безмятежной радостью городе, куда, несомненно, стекаются каждый день толпы странников.

И вдруг на Сашу изнутри обрушился первый болевой удар. Тяжелая острая боль врезалась в живот и провернулась там несколько раз крупным шурупом. Саша остановилась, прислонилась плечом к рекламному щиту, прикрыла глаза. Несколько мучительно долгих секунд ощущала, как кровь приливает к вискам, как сердце отчаянно толкается, словно ища выхода из груди. Но затем все прошло. Сердце начало успокаиваться, болевой шуруп исчез, оставив внутри теплую, как будто чуть подкравливающую пустоту. Видимо, это был обычный спазм – возможно, из-за слишком острого хот-дога, съеденного на ходу, всухомятку. Саша медленно выдохнула и двинулась дальше, сквозь залитую слепящим светом улицу.

Мимо проплывали неразличимые, растворенные в солнце здания, площади, скверы. Саша и не стремилась их разглядеть, не пыталась вытащить из солнечной слепоты родные, до мелких подробностей знакомые очертания. Исчезнувший в летнем сиянии Тушинск заново выстраивался в Сашиных мыслях совсем по-иному. Обрастал чужими, инородными чертами. Мысленно Саша была уже далеко.

Завтра вечером у нее самолет. Осталось проводить Кристину, и можно с легким сердцем отправляться в новую жизнь. Сначала они думали вместе лететь до Москвы и попрощаться в аэропорту, разойтись каждая в сторону своего теплого, трепещущего, налитого живыми красками будущего: Кристина к выходу в город, Саша – к стойкам регистрации на международные рейсы. Но билеты на один самолет взять не получилось, и в итоге Кристина решила ехать поездом. Ничего страшного, попрощаются утром в стенах родного тушинского вокзала, среди гулкой прохлады и не обновляемого годами бежевого цвета, который стал теперь для Саши текучим, рассыпчатым, согревающим. Превратился в ласковое предощущение горячего южного песка.

Кристине месяц назад исполнилось шестнадцать. Она уже почти взрослая, через год будет поступать в столичный вуз. Одиннадцатый класс отучится в Москве. Будет жить в сахарно-белой, светлеющей огромными панорамными окнами отцовской квартире. Отец оплатит ей хороших репетиторов, достойные подготовительные курсы. И у Кристины обязательно все сложится легче и быстрее, чем у Саши. Ей не придется ждать много лет, чтобы начать желанную жизнь.

У входа в подъезд Саша наконец огляделась, застыла, всматриваясь в привычные контуры и цвета. Словно заранее прощаясь с родным двором. Вокруг буйно цвела сирень, сияла напитанная светом тополиная листва, пятнились солнцем серые прямоугольники панельных домов. Все улыбалось, все было легким, праздничным, благословляющим Сашу в добрый путь. И лишь настороженно поскрипывали пустые качели – видимо, только что оставленные кем-то невидимым, успевшим молниеносно испариться. В этом размеренном скрипе будто звучал какой-то недоуменный протяжный вопрос, но какой именно, Саша разгадать не могла. Она лишь почувствовала, что на самом дне бурлящей в голове лучезарной музыки – радостной симфонии предстоящего отъезда – раздалась неуловимо тихая безутешная мелодия. Потянулась тоненьким потоком встречного течения.

Дома было прохладно и слегка сумрачно. Кристина так и не раздвинула с утра шторы, и по квартире плавал оливково-зеленый мутноватый свет. Лишь Сашина комната была распахнута солнцу, горячо дышала ромбами нагретого паркета.

– Мам, это ты?.. – небрежно протянула Кристина из ванной. – Где твои щипцы для волос?

Саша босиком прошла на кухню, достала из холодильника стеклянную морозно-свежую бутылку лимонада.

– Я их уже упаковала, вечером отвезу бабушке.

– Бабушке-то они зачем? С ее тремя волосинами. Лучше бы мне отдала, раз тебе не надо.

Шершавые ледяные пузырьки хлынули весело и щекотно, слегка оцарапали пересушенное горло. Внутри растеклась приятная прохлада.

– Купишь себе свои. В Москве.

– Ну допустим. А гель для укладки? Тоже упаковала?

– Вчера вечером.

– О май гад, в этом доме есть хоть что-то неупакованное? Я вообще-то еще здесь, если кто не заметил.

– Не ворчи. Тебе и так хорошо, без всякой укладки.

Саша убрала лимонад и неторопливо прошлась по квартире, уже налившейся полупрозрачной нежилой пустотой. Оголенные стеллажные полки, расчищенный до глянцевого блеска письменный стол, свободные, словно от внутренней распирающей легкости открывшиеся шкафы – все смотрело безучастно, отстраненно. Будто с фотографий мебельного каталога. Обезличенные, потерявшие живую сердцевину предметы обстановки. И лишь кремовые обои в Сашиной комнате – лишенные привычно плотного слоя картин и фотографий – казались теперь ранимыми, осиротелыми. Едва различимый узор из тонких листиков дышал тепличной трогательной беззащитностью.

Почти все Сашины и Кристинины вещи были разложены по сумкам, чемоданам, картонным коробкам. Часть из них отправится в Москву, часть – в Анимию. Остальное Саша отвезет сегодня вечером на мамину квартиру. А сюда через неделю въедут новые жильцы и наполнят пространство своими личными предметами, звуками, запахами. Будут наслаивать на стены собственные, никак не связанные с Сашей воспоминания.

– Ладно, мам, я пойду. Утюга я, кстати, тоже не нашла. Ты прямо так торопишься уехать?

Кристина вышла из ванной. Расправила на коленях мятую юбку и вопросительно посмотрела на мать. Тоненькая, костистая, словно острая весенняя ветка, еще не покрывшаяся листвой. Длинная шея, взъерошенные медно-темные волосы. Глаза-каштаны: ярко-коричневые, гладкие, с переливами.

Саша в ответ чуть заметно улыбнулась.

– Во сколько придешь?

– Вечером. Поздно. Ложись спать, меня не жди.

– Напоминаю, что у тебя завтра поезд в восемь утра. Если вдруг забыла.

– Не забыла, не переживай. – Кристина демонстративно закатила глаза. – Ну не высплюсь я, и что? В поезде посплю. В конце концов, надо же мне со всеми попрощаться. Девять лет вместе проучились.

– Тебя проводят?

– Да я и сама смогу дойти. Напиваться до беспамятства не планирую.

– Очень надеюсь. Но будет лучше, если тебя кто-нибудь проводит. Если что – вызови такси. У тебя деньги есть?

– На такси хватит. Ну все, мам, пока. Бабушке привет, пусть завтра на вокзал мне вареники не приносит.

Она поспешно завязала шнурки на кедах, схватила сумку, выскользнула на лестницу. Через минуту уже мчалась по залитому солнцем двору. Кристину ждали, и Кристина ждала – вечера, праздника, живости впечатлений. Жадно глотала душистый воздух июня, цветущих каникул, предстоящей новой жизни в Москве.

Сразу после ухода дочери Саша отправилась в ванную. Несколько минут неподвижно стояла под душем, размышляла о Кристинином переезде. Хорошо ли ей будет на новом месте? Скорее всего, хорошо. С женой отца и сводной сестрой Кристина всегда ладила. Да и в новой школе она наверняка без особых трудностей найдет себе друзей. Кристина девочка общительная, бойкая. Все у нее сложится.

Саша прикрыла глаза. Было приятно стоять в густой прохладе воды, ощущать, как успокаиваются горящие ноги, уставшие от ходьбы по торговому центру. Сердце не суетилось, постукивало размеренно, неторопливо, а в темноте под веками проплывали синевато-свежие, словно морские, узоры.

Но внезапно вернулась боль.

Спазм на этот раз был острее, пронзительнее, болевой шуруп вонзился глубже и прокрутился мощнее. К горлу подступила жгучая тошнота. Саша несколько секунд остолбенело разглядывала охристо-желтые квадраты кафеля, машинально принялась их пересчитывать и тут же сбилась со счета. Кафель будто сдавливал ее, сжимал грудную клетку, не давал дышать. Каждый квадрат замыкал Сашу внутри себя.

Когда спазм наконец прошел, она ясно почувствовала, как вдоль позвоночника тонкой прожилкой потянулся страх. Саша непроизвольно напряглась, сжалась всем своим внезапно набрякшим, отяжелевшим телом. Если это пищевое отравление, то она может слечь на несколько дней – так уже однажды было, когда в кафе ей подали несвежий эклер. Но этого допустить никак нельзя, ни за что, невозможно, ведь завтра вечером самолет.

Нет, о плохом думать не надо. Скорее всего, это просто от волнения перед поездкой. Перед желанными, но все же слегка колышущими нервы переменами. Нужно просто несколько раз глубоко вздохнуть, постараться расслабиться.

Саша вытерлась, надела свежее серебристо-голубое платье. На всякий случай проглотила несколько таблеток активированного угля. И отправилась в комнату – заканчивать сборы. Осталось упаковать несколько залежавшихся в недрах квартиры неприметных вещей.

Проходя мимо комода, Саша на секунду притормозила. Заглянула в глубину безмятежного круглого зеркала, равнодушно глотающего комнату, и тут же замерла. Ее лицо было мертвенно бледным, словно полностью обескровленным. Неестественная ровная белизна будто насквозь пропитала Сашину кожу.

Впрочем, наверное, эта бледность тоже от волнения, как и боль. Или от временной слабости, от скопившейся в глубине тела усталости. Саша приблизилась к зеркалу и внимательно посмотрела на свое отражение. Кроме побелевшей кожи, все в нем испускало сочный, ослепительно-яркий свет. Комната в зазеркальном пространстве словно горела живым пламенем распущенных Сашиных волос. Кудрявая, струящаяся медь сквозила на просвет тонким золотом. Глаза лучезарно переливались янтарем. А на высоком выступе скулы сладко сияла медовая капля родинки.

Саша поднесла к зеркалу ладонь, удивленная этой неожиданной солнечной встречей с собственным обликом. Ей тридцать шесть, всего тридцать шесть, она еще молода, еще излучает не потускневшую, не тронутую временем яркость. И с завтрашнего дня начинается ее долгожданная настоящая жизнь. Все, что было до этого момента, уже не имеет значения. Эта комната, квартира, этот город – всего лишь объемный, разросшийся в пространстве зал ожидания, где Саше нужно было пересидеть пустотелые, пресные годы. Перетерпеть время обязательного земного чистилища. Но теперь пора отправиться в путь, к своему вожделенному, личному Эдему. Туда, где она будет встречать и провожать. Главное – встречать. Пора тронуться с места, оставить позади себя неподвижность перрона, вырваться навстречу внутренней свободе – заслуженной, добытой терпением. После долгого сидения в зале ожидания у Саши все же уцелело много-много жизненных лет, которые она проведет в тихой благодати – чистой и беспричинной. В благодати, рассеянной по воздуху, по окружающим предметам, по плывущим мимо лицам. Это и есть подлинная благодать – не нуждающаяся в поводе безмолвная радость, умиротворение заключенной самой в себе души.

И тут боль накрыла Сашу с головой и уже не отступила, не отхлынула обратно в темноту бесчувствия. Это была неотвратимая, безудержная мощь чего-то страшного и недоступного пониманию. Саша сгорбилась, сцепила руки на животе, медленно опустилась на колени. И тут же рухнула всем телом на теплый пол, пропитанный солнцем. Волнистые медные пряди разметались по сияющим ромбам паркета. Словно заструились собственным, отдельным от Саши течением.

Боль разливалась по животу стремительным густо-красным кипятком, застывала, затвердевала, вытягивалась в разные стороны острыми углами. Воздух вокруг вспыхивал красным – сначала ярким, рябиновым, затем все более темным, густым, почти бордовым. Запечатанные коробки, опустевший комод с зеркалом, старенький раскладной диван – все становилось зыбким, почти призрачным; все погружалось в плотный темно-красный свет.

Саша кричала. Перекатывалась с боку на бок от горячей многоугольной боли и неистовым криком взывала к равнодушной пустоте квартиры. Ее крик был протяжным, тягучим, раздирающим горло. Вылетев из Саши, он легчал, возносился к потолку и невесомо парил возле люстры – горящей не своим привычным, приглушенно-желтым светом, а все тем же густо-красным. Спустя несколько минут крик превратился в надсадный гортанный хрип. Саша была почти без сил и все продолжала хрипеть – с самого дна глубокого осиплого изнеможения.

На долю секунды она подумала, что это, возможно, аппендицит. Но тут же вспомнила, что аппендикс ей удалили много лет назад. Зимой, когда ей было десять, за неделю до маминого дня рождения. И в сознании со всей ясностью зачем-то всплыла больничная палата, где она лежала после операции. Саша четко увидела шершавую болотно-зеленую стену, казенный пододеяльник в мелкий цветочек и широкое незанавешенное окно. Вспомнила, как густела снаружи стылая январская чернота. Внизу, во дворе, зябко дремали фургончики скорой помощи; время от времени проплывали береты и меховые шапки. А в свете фонарей суетливо и как будто потерянно кружились редкие разобщенные снежинки.

Но если это не аппендицит, то что же тогда? Все мысли скатывались в плотные тугие комки, застревали на полпути к сознанию, увязали в густо-красной боли.

Где-то бесконечно далеко раздалась музыка забытого Кристиной телефона. Радужная переливчатая мелодия с трудом продиралась сквозь Сашин хрип – словно через липкую тягучую паутину. Возможно, телефон звонил на кухне. Или в прихожей. Ощущение пространства стремительно ускользало, и было уже не вполне ясно, что где находится. Саше казалось, что ее исключили из реальности, из этой привычной спокойной квартиры, наполненной простой обыденной мебелью. Кто-то большой и невидимый с ловкостью вырезал ее раскаленными ножницами – ровно, по контурам. И теперь она существует отдельно от собственной комнаты, от тополей за окном, от невозмутимо льющейся мелодии звонка.

Боль тем временем обострялась и разрасталась внутри. Дышать становилось тяжелее, и хрип делался все более сдавленным и прерывистым. Все более беспомощным. Стены комнаты будто постепенно сдвигались, будто собирались сдавить Сашу, замуровать ее заживо. Узоры из тонких, едва различимых листиков вдруг резко очертились и начали склеиваться. Со всех сторон Сашу обступила тяжесть комнатной мебели – слепой, безучастной, живущей собственной внутренней жизнью.

Тело словно выворачивалось наизнанку. Словно стремилось вытолкнуть из себя какой-то лишний, непонятно откуда взявшийся орган. Или, возможно, просто больной, расхлябанный, пришедший в негодность. И Саша рефлекторно напрягалась, пытаясь помочь этому больному органу побыстрее вырваться наружу. Плюхнуться на пол склизкой кровавой мякотью. Чтобы мучения как можно скорее закончились.

Стены приближались, воздуха оставалось все меньше, а над головой по-прежнему раскачивался густо-красный свет. И тут боль наконец достигла своего максимума, и в этот момент весь мир, все бытие стало Сашином животом, рвущимся от боли. Июньское солнце, сегодняшний торговый центр, зеленеющий возле центра сквер, грязно-бежевый родной вокзал, Анимия, прожитые и грядущие годы – все превратилось в невыносимо болящий живот. И Саша начала ждать того мгновения, когда можно будет отделиться от собственного живота, оставить на полу свое неподъемное тело. Выпорхнуть в окно, пролететь над раскаленными, гудящими от зноя крышами, над хрустальными озерами, над безбрежными полями, алеющими кровавыми каплями маков… Казалось, что миг освобождения уже близок. Даже склеенные узорные линии на обоях как будто расступились, приоткрывая новое, потустороннее пространство, приглашая выбраться из давящей комнаты.

Если это не аппендицит, то что же, что же тогда? Саша не знала ответа. Но перед тем, как рухнуть в гулко-черный колодец беспамятства, она вдруг смутно почувствовала, что эта комната, квартира, этот город – вовсе не зал ожидания, как ей казалось, а платформа прибытия. Даже если Саше каким-то чудом удастся выкарабкаться, вырваться невредимой из этой безмерной боли, поезд ее жизни никуда больше не поедет. Он прибыл на конечную станцию. И холодный, отстраненный голос свыше совсем скоро попросит освободить вагон.