Огненная лавина

За каждую пядь неба

688-й штурмовой авиаполк под командованием Максима Гавриловича Склярова вошел в состав 16-й воздушной армии, формирование которой в основном было закончено в августе сорок второго года. Штаб армии расположился в совхозе «Сталинградский». Летчики поселились в многоместной землянке.

Гантели Вани Богачева взяли в землянку, и по утрам Юрий Зыков занимался с ними. Владимир Большаков, наблюдая за ретивостью парня, говорил:

— Давай, давай, тренируй, Зыков, мускулы. Теперь надо драться за себя и за Ваню.

К этому времени Юрий успел сдружиться со многими летчиками. Особенно он дорожил дружбой с Большаковым. Они успели узнать друг о друге многое. Владимира часто посылали на ответственные задания, потому что он отлично следил за воздухом, умело ориентировался в любой обстановке.

Все чаще стали вспыхивать по ночам зарницы — бело-фиолетовые сполохи в разных частях неба, волнуя тех, кто с детства видел нелегкий крестьянский труд, собирал колоски после жатвы. Приятные воспоминания об уборочной страде радовали и майора Склярова, выходца из крестьянской семьи, живущей в Ростовской области. Ему было всего три года, когда над Россией отполыхала самая жаркая из зорь — заря революции. В бурный период коллективизации окончил рабфак, в тридцать шестом году летную школу, перед самой войной — курсы усовершенствования.

В ту ночь на двенадцатое августа, командиру полка спалось плохо. Утром надо было вылетать на ответственное задание: бомбить аэродром у местечка Обливская. Сам комполка был назначен ведущим группы, состоящей из тринадцати штурмовиков и двадцати четырех прикрывающих истребителей.

Перед вылетом наметили провести митинг, вынести полковое знамя. Несколько вступительных слов скажет сам командир. Вот и сейчас, лежа на жесткой постели, Максим Скляров подыскивал нужные слова. Мешали думать бесконечные заботы. Он оделся, вышел под звездное небо. В той стороне, где был его родной дом, взыграла блесткая зарница… вспомнилась деревенская улица, рябина под окнами, кривая дорога в поля, прощальный осенний клик птиц на отлете. А зарницы все полыхали, затмевая на мгновения звездный свет. Многие поля не засеяны нынче хлебами, а природа в сроки их созревания по заведенному порядку выполняет свою ритуальную пляску праздничных огней, словно радуясь разумной работе земли, предсказывая богатые урожаи.

А каким будет «урожай» завтра, когда группа полетит бомбить аэродром противника? Там, по сообщению разведки, скопилось около ста самолетов. Скляров решил, что на митинге в короткой речи он вспомнит и ночные сполохи небес, и пустующие по вине фашистов поля, и матерей, оплакивающих своих сынов. Он скажет однополчанам: «Обрушивайте лавину огня на голову врага. Пусть каждая бомба и пуля, каждый снаряд поразит и испепелит вражью нечисть. Пусть не будет фашистам пощады ни на земле, ни в небе…»

Нет, не напрасно вспыхивали в ту ночь зарницы: они сулили полку боевую удачу. На вражеском аэродроме было уничтожено пятьдесят самолетов. Наша группа вернулась без потерь.

Через пять дней в районе Абганерово обнаружили большое скопление танков. Снова массированный неожиданный налет — в результате десятки уничтоженных и поврежденных танков остались недвижимыми на земле.

С каждым новым вылетом на боевое задание к Юрию Зыкову приходили расчетливое спокойствие и хладнокровие. Он стремился не рассеивать по мелочам внимание, еще на подходе к цели воспроизводил в уме, как он выражался, раскладку боя. Юрий быстро научился предугадывать грань риска, что помогало уклоняться от опасностей во время боя. Он яростно защищал в нужную минуту своих товарищей. Иногда в лобовых атаках, грозя тараном, сержант, не снижая скорости, вел свою машину на сближение с вражеской, сверяя свою смелость с выдержкой противника. Страшась неминуемого столкновения, не поборов упорства русского летчика, враг обычно пасовал, резко уводя самолет, и тогда, выбрав удачный момент, произведя необходимый доворот штурмовика, Зыков бил по беглецу из пушек и пулеметов.

Ему пришлось участвовать и в налете на сильно охраняемый аэродром, и в бомбежке скопления танков. Высокое мастерство бомбометания показала здесь эскадрилья Анатолия Кадомцева. Он так же, как и Юрий, окончил Энгельскую школу летчиков. До этого — семилетка, ФЗУ. Похожи были биографии и других парней, оказавшихся в одном полку, под одним боевым знаменем. Почти всех их вывел в небо аэроклуб. Многие успели произвести по тридцать — пятьдесят боевых вылетов. На гимнастерках красовались ордена, поблескивали медали. Опыт лучших изучался не только в этом соединении, но и в других полках, дивизиях. Анатолий Кадомцев, как и Александр Бондарь, был мастером ночных полетов. Однажды, произведя ночью шесть заходов над аэродромом вблизи совхоза «Дугинского», летчик метким бомбометанием уничтожил несколько «юнкерсов», разбомбил бараки.

Атакуя скопление танков под Абганерово, Зыков наблюдал за штурмовиком командира эскадрильи. Резкие крены, отвесное пикирование, скольжение на крыло, Юрий восхищался командиром. Учился у него воевать.

Во второй эскадрилье появился Борис Россохин. Юрий быстро подружился с ним. С первых дней между ними установились приятельские отношения, да и жили они с одной землянке.

Борис был родом из Тавды, хорошо знал Павлика Морозова, с его братом Алешей учился в одном классе. Россохин вырос в тайге, прекрасно ориентировался в самых глухоманных местах. Еще до войны он работал в топографическом отряде, где был техником-вычислителем.

Тайга учила сметке и находчивости. Однажды пришлось вступить в единоборство с рысью, прыгнувшей с дерева на спину. Выработанная в таежных походах мгновенная реакция помогла позже Россохину и в воздушных боях. Выдержка, наблюдательность пригодились в разведке, с высоты он быстро мог определить маскировку противника, каких бы замысловатых расцветок ни были камуфляжные сетки, как бы умело ни упрятывал враг технику под ветками берез, под сосновый или еловый лапник.

В школе его не тянуло в авиацию — хотел стать артиллеристом. Еще до ухода в армию выучил устав, привезенный кем-то из отслуживших ребят. В Тавде было немало бывших воинов. Многие защищали молодую республику Советов кавалеристы, пехотинцы, артиллеристы. Из их рассказов можно было уяснить главное: война — сопряженный с риском и опасностями тяжелый труд. Один земляк, бывший наводчик, убеждал: идите, ребята, в артиллерию. Так Борис и решил, но в военкомате предложили авиационное училище. Оно и определило его судьбу.

Рассохин увлекал Юрия рассказами о тайге, рыбалке, охоте. Зыков делился впечатлениями о любимой Москве, о родном поселке Сокол, где улицы носят имена художников. Хотелось бы сейчас очутиться на улице Левитана, пройти знакомой дорогой от школы и остановиться на углу, где Юра со своей сестренкой Лилей любил покупать прозрачные сладкие петушки на тонких палочках. Совсем, казалось, недавно были школа, аэроклуб, веселые поездки на Тушинский аэродром в День Воздушного Флота СССР. Все позади, а впереди… впереди… война, и сколько она продлится — никто не может сказать. Но только было ясно: никогда не будут парадным маршем шагать по Красной площади германские дивизии!

В короткие свободные минуты Юрий писал письма матери. Давно ли бегал он по поселку Сокол на окраине Москвы, запускал модели самолетов, ходил на железную дорогу выгружать уголь, пиломатериалы. На заработанные деньги покупал моторчики, детали к авиамоделям.

Учеба в аэроклубе — самая прекрасная пора в его юности. Поначалу Юра не прошел по состоянию здоровья медицинскую комиссию. Зная о мечте сына, мать, Елена Филипповна, не пыталась отговаривать его от аэроклуба. Даже более того: она сама помогла добиться повторной комиссии, и вот ее сын стал курсантом.

Так близко стало огромное небо, его влекущие высоты. Радость первого самостоятельного полета. Инструктором был веселый человек — летчик Тачаев. Случалось, подтрунивал над курсантами и неизменно пел любимую песенку:

Однако веселость нрава не мешала ему быть строгим, взыскательным. Если Зыков в присутствии Тачаева называл Медведеву нежно — Люсенькой, инструктор серьезно замечал:

— Курсант Зыков, у нас здесь аэроклуб, а не пансион для благородных девиц. На аэродроме нет Люсеньки, есть курсант Медведева. Ясно?

— Так точно!

Но вскоре наставления инструктора забывались. Таким уж был Юра с самого детства: если кого любил — то верно, всем сердцем. Еще учась в первом классе, Юра в слове мама делал две заглавные буквы: МаМа. Он любил мать нежно и трепетно и был уверен, что именно так и должно правильно быть написано это бесконечно дорогое слово. Немало любви и привязанности было в сердце мальчишки и к отцу, Николаю Александровичу. Тот называл его нежно — Юрушкой.

Когда позволяло время, они с Люсей не садились на двадцать третий трамвай, а от Сокола до аэроклуба, расположенного на Красной Пресне, шли пешком. Как много они узнали друг о друге в те счастливые часы юности.

Люся уже летала на У-2, с волнением разглядывала затейливые извилины Клязьмы, глыбасто встающие здания столицы. Как радостно было всем существом своим ощущать послушно подчинявшуюся твоей воле машину. И как на грех, в это волнующее для нее время вышел приказ об отчислении женщин из авиации.

С одной из своих подруг Людмила пошла к Гризодубовой. На квартире прославленной летчицы девушкам больше всего запомнился массивный рояль и груда писем на черной полированной крышке. Поведали Гризодубовой о своей печали, просили помочь.

— Дорогие мои, — ответила летчица, — вы видите письма на рояле: все просят меня об одном и том же. Но чем я могу вам помочь после такого категоричного приказа наркома? Видно, не женское это дело — авиация… Вот что, девчата, если вас так влечет к себе небо — поступайте в авиационный техникум. Будете работать потом на аэродроме. А уж оттуда до неба путь самый близкий.

Шел предвоенный сороковой. Люся поступила в авиатехникум, расположенный на Тверской-Ямской. После нелегкой рабочей смены на моторостроительном заводе она спешила на учебу.

И вот теперь об учебе и работе любимой Юрий узнавал из писем, адресованных Люсей на фронт…

Надолго стал пристанищем для летчиков совхоз «Сталинградский». Отсюда они летали бомбить переправы, танковые колонны, аэродромы и укрепления врага. Красавец Сталинград превратился в руины. Наиболее мощные стены зданий враг оборудовал под долговременные огневые точки.

С высоты Сталинград казался городом, перенесшим многобалльное землетрясение. Сколотые наполовину или разрушенные до основания трубы заводов и фабрик, опрокинутые трамваи, съехавшие набок крыши домов, треснутые купола церквей, и над всем этим каменно-железным хаосом дым и огонь непрекращающихся пожаров. В один ажурный пролет моста врезался подбитый истребитель. Он сгорел почти совсем, только торчал из стальной паутины пролета зеленый хвост.

Полк базировался километрах в сорока от Волги. Шла невиданная в истории Сталинградская битва, которой суждено было стать решающей и переломной в ходе войны.

Как ни скрывали свое местонахождение штурмовой полк и батальон аэродромного обслуживания, как ни маскировали летчики и механики самолеты, капониры, бензозаправщики — враг не раз прилетал сюда на бомбежку, к счастью, не причинив большого вреда полковому хозяйству.

Летчики жили кто в избах, кто в землянках, а технический состав облюбовал себе «сенные коттеджи» — разместился в стогах, неподалеку от аэродрома. Однако и стога фашисты не оставили в покое: думали, вероятно, что русские скрывают под сеном какую-то технику.

Безнаказанно для врага пиратские налеты не проходили. За два воздушных боя наши истребители совместно с зенитчиками сбили пять бомбардировщиков врага.

Скляровские штурмовики успешно громили врага и непосредственно в Сталинграде.

Однажды Зыков в числе восьми летчиков полка полетел на бомбежку одного из прилежащих к тракторному заводу районов. Командир полка вывел точно на цель, и началась жаркая работа. Минуту назад мутную, словно туманную, пелену над руинами прорезали три зеленых огонька. По ним ведущий определил местонахождение наших войск.

Справа тянулся каменный остров, омываемый улицами и переулками. С земли обрушился на самолеты ураганный огонь, но еще более сильный огонь открыли штурмовики. Привычное для сержанта Зыкова единоборство двух могучих сил земли и воздуха — подхлестывало его во время боя, заставляло быть собранным, выдержанным и решительным. Его радовало, как метко ложились бомбы, как, гонимые мощной силой, устремлялись под углом эрэсы, чтобы в очередной раз произвести в стане врага опустошение и смерть. Вот стена одного краснокирпичного дома, поднимая облако пыли, начала оседать и крениться влево. В той стороне был зенитный расчет. Он был заживо погребен. Так, умело подрывая высокие стены, летчики накрыли не один артиллерийский расчет.

Штурмовики разворошили большое «осиное» гнездо. И не успели самолеты лечь на обратный курс, а к разбомбленному кварталу в стремительном броске уже продвинулись наши пехотинцы.

…Шесть лет спустя в этом районе Сталинграда побывала сестра Юрия Зыкова — Лилия Николаевна. Работала она тогда в ЦК ВЛКСМ инструктором. В разрушенный, только частично восстановленный город она привезла делегацию Союза девушек Франции. Еще повсюду были видны следы небывалого разрушения, но люди с великим упорством отстраивали свой родной город. Среди руин то тут, то там поднимались многоэтажные дома, в детские садики спешили гомонливые ребятишки, в расчищенных скверах бабушки укачивали в колясках внучат.

Не был полностью восстановлен Сталинградский тракторный завод, но уже с отдельных его конвейеров сходили стальные кони, так нужные истосковавшимся по плугу полям Родины.

В составе делегации французских девушек была Бэлла Кирман, немного знавшая русский язык. Не в студенческой аудитории познавала она азы русской речи — в лагере для военнопленных. Она помогала Лилии Николаевне общаться с француженками. Посетили Мамаев курган, как щебнем, усыпанный осколками. Возле кинотеатра «Победа» посадили березки на память о посещении многострадальной земли у Волги.

Лилия Николаевна объяснила девушкам, что ее брат воевал здесь, освобождал город. Сестра привезла тогда в Москву священную землю с Мамаева кургана…

Но до победы, до тех мирных дней было еще много военных дней, много тяжких испытаний.

Бомбить фашистов в Сталинграде Зыков летал неоднократно. Так, в паре с Филипповым он громил сосредоточение вражеской техники.

Помощник командира полка по воздушно-стрелковой службе Георгий Клименко дотошно изучал опыт ведения воздушных боев. Подолгу расспрашивал летчиков, стрелков, какую новую тактику применил противник, как вели себя Ил-2 в той или иной сложной ситуации. Нередко Клименко и сам летал на задания. Все интересное, новое капитан записывал в специальный журнал боевых действий. «Полевой воздушной академией» называли летчики эту школу Клименко. И обучались в этой «академии» парни без отрыва от «производства». Очень полезными были такие занятия и тренировки. Клименко учил однополчан быстро ориентироваться по карте, знакомил с опытом лучших летчиков, стрелков. Капитан убеждал: осмотрительность в воздухе, правильное распределение внимания, безукоризненное знание машины — хорошие союзники во время боя.

В конце августа 1942 года в полк прибыл заместитель Верховного Главнокомандующего Г. К. Жуков. Его сопровождал командующий 16-й воздушной армией С. И. Руденко. Ожидаемый приезд известного полководца всколыхнул душу каждого летчика-гвардейца.

Г. К. Жуков появился перед замершим строем. Юрий невольно придержал дыхание. Полк стоял по стойке «смирно».

Хотя полк поздоровался раскатисто и дружно, Зыкову подумалось, что приветствие прозвучало нестройно и вяло. Сейчас Юрий видел генерала Жукова вблизи. Он показался ему утомленным и чем-то обеспокоенным. Лицо только раз осветилось скупой улыбкой, когда командир полка Скляров сделал какое-то меткое замечание о своих подопечных летчиках. Сержант расслышал слова: «…хорошо чехвостят… много есть снайперов…». Жуков медленно кивнул головой и переступил с ноги на ногу.

За короткое время пребывания в полку заместитель Верховного Главнокомандующего успел посетить полковую ремонтную мастерскую, осмотрел самолетный парк, выявил нужды авиационной части. А они конечно же были. Недоставало радиопередатчиков на самолетах, не хватало шлемофонов, наблюдались перебои в снабжении горючим. Майор, не отходивший ни на шаг от Жукова, торопливо записывал в объемистую тетрадь все то, что говорил ему Георгий Константинович во время своего обхода территории полка и беседы с летчиками.

В полковой столовой Жуков преподал урок повару:

— На Руси солдаты умели щи из топора варить, а ты что из добрых продуктов приготовил? Разве такую подливку надо к каше подавать? И перловку почаще помешивай — пригарью пахнет.

— Жиров мало… Раскладка… Да я… — залепетал краснощекий крепыш.

— Конечно — ты, — усмехнулся Жуков. — Не я же должен обеды летчикам готовить…

После отъезда Жукова и генерала Руденко в полку еще долго говорили о дотошности представителя Ставки, о его коротких, но емких, дельных беседах с летчиками, техниками.

Спустя неделю прибыли в полк рации для «илов», многим летчикам выдали новые шлемофоны. Батальон технического обслуживания получил недостающие приборы для самолетов. В полк зачастили бензозаправщики с горючим.

Повар говорил за обедом:

— Попробовал бы сейчас моей подливки товарищ Жуков… и мы могем щи спроворить, был бы топор пожирнее…

— Чего раньше не варил? — трунили над поваром однополчане. — Полк опозорил.

— Кто же мог предположить, что он из котла каши попробует? Раскладку я нормальную сделал. Перловка, холера, подвела — пригорела…

Прокаленные степными ветрами, выдубленные горячим солнцем лица парней посмуглели. Особенно радовался теплу и палящему солнцу Гога Тваури. Жара в Поволжье напоминала знойные дни на величаво-спокойном Кавказе. Где-то в горных теснинах петляет его родная Кура, а в небе кружат орлы. Теперь Гога — сам орел.

Лицо Тваури в отличие от лиц товарищей кажется вороненым. В какой бы компании летчиков ни появился он, словно по команде вспыхивают улыбки, в глазах сквозят доброжелательность и сердечность.

Друзьям известны пути, приведшие Гогу в авиацию. Они сходны с путями его однополчан: аэроклуб, летное училище. Каждый из них шел в боевую авиацию своей тропинкой, кто полевой, кто горной, чтобы вот тут, вблизи Волги, эти разрозненные тропки слились в одну широкую дорогу Отечественной войны.

Двенадцатилетним мальчиком увидел он впервые самолет. Смотрел с нескрываемым восхищением в лазурное небо и светлой завистью детства завидовал человеку, сидящему в кабине самолета. И тогда зародилось желание самому научиться летать. Окончил аэроклуб в Тбилиси. Летал на У-2. В числе лучших курсантов попал в Тамбовскую авиационную школу. Летал на скоростных бомбардировщиках. Прошел переподготовку на Ил-2.

Нигде, видимо, так не сближаются быстро люди, как в авиационном соединении. Братство на земле, сливаясь с братством в воздухе, образовывало такой крепкий сплав взаимоотношений, разбить который не под силу никакому врагу. Гога стал своим парнем и среди летчиков, и среди артиллеристов зенитного дивизиона, что прикрывал полевой аэродром. Три батареи были крепким наземным щитом, они не раз служили надежной опорой для штурмовиков во время налетов врага.

Любили Тваури и техники фотолаборатории, установленной на автомашине. В лаборатории проявлялась отснятая во время боевых действий и разведывательных полетов пленка, производилась дешифровка снимков.

Почти после каждого разведывательного рейса Тваури, Зыкова, Гребенькова и других воздушных следопытов получались фотоснимки, дающие ценную информацию. Этих летчиков никогда не подводили громоздкие, чуть ли не в пуд весом фотоаппараты, установленные в фюзеляжах.

— Фотослужба — великая вещь на войне! — говорил Гога. — Чего не увидит глаз — всегда подметит объектив.

У Гоги фотоаппараты всегда работали в тот момент, когда под самолетом были колонны танков и машин, сильно охраняемые переправы, расположение, войск противника.

И в аэроклубе, и в авиашколе Тваури тренировал память, запоминая до мельчайших подробностей все, что проносилось под крыльями У-2 или СБ. После полета он закрывал глаза и воссоздавал увиденное: речки, буераки, поля, ломаную линию гор на фоне синего неба.

В полку ведущим выдавались специальные карты цели. На них километр военных дорог, речек, полей был уложен на сантиметровом отрезке. Во время боевых вылетов у Тваури запечатлевалась в мозгу своя карта цели. Он видел землю широко, во весь ее зримый охват.

По многу раз в день звучали для летчиков команды «По самолетам», и каждый воспринимал такие команды по-своему.

Командир полка Максим Скляров думал о том, чтобы из очередного боя вернулись живыми все летчики. Техники желали видеть возвратившиеся на аэродром машины без пробоин в крыльях и фюзеляжах. Хотя не кровоточили эти раны самолетов, но они больно щемили сердца техников. Слушалось, ночи напролет латали они то рулевое управление, то крылья, похожие на огромные терки, так они были изрешечены осколками и пулями. И «летающие танки» были уязвимы. Зенитные установки, крупнокалиберные пулеметы, пушки создавали такой заградительный частокол, «пролезть» через который мог не каждый самолет.

В кабине было душно, и Тваури, уже пристегнув парашют и привычно щелкнув тумблерами перед запуском двигателя, шумно дышал.

Первые пары выруливали на взлетную полосу — мощно ревели моторы, из-под разбегающихся машин тянулись бурые полосы пыли.

Поодаль стояли техники — вечные провожатые в небо. В их позах была все та же постоянная собранность и торжественность момента — они всегда подбадривали летчиков перед расставанием с землей, с аэродромом.

Мысленно Тваури успел перенестись туда, где сейчас на дорогах перед волжским городом тянулись пехотные и моторизованные войска врага.

Последние недели полк во взаимодействии с другими летными частями порядком потрепал врага и в самом городе, и на подступах к нему, поэтому не мудрено, что немецкое командование подтягивало на помощь новые войсковые соединения.

Гога летел в паре с Зыковым. Когда штурмовик делал крен влево, Тваури казалось, что до крыла Юриного самолета можно достать рукой. Со стороны особенно хорошо была видна горбатина «ила», обрисованная линией высокой квадратной кабины. Но горбатым «ил» называли скорее всего за то, что непомерную тяжесть войны он тащил на своем горбу. Парни верили в своих «горбатых», знали, что они не раз приносили им боевое счастье, успех. Ведь редко какая штурмовка проходила и без стычки с «мессерами». Командир полка Максим Скляров учил: недооценка противника — непростительный просчет. Такие просчеты обходятся дорого. И летчики хорошо помнили его слова.

Внизу лежала побуревшая волжская земля, по ней скользили легкие тени самолетов. Вел группу капитан Гребеньков. Про него говорили в полку — ему неведом страх. Во время боя он просто забывал о страхе, не давал, чтобы тот лишал воли, парализовывал мысли, сковывал движения. Как всякому смертному, и ему, видимо, было знакомо чувство страха, но Гребеньков отлично знал, что жить с ним в союзе вредно и опасно… и капитан, напрягши всю свою волю, отбрасывал прочь это чувство.

Впереди стали видны дымы над Сталинградом, багровые отсветы пожаров. До цели осталось лету несколько минут, когда со стороны Волги показались «мессеры». Летчики метко прозвали их «желтопузыми». Это выражение не сходило с уст и на аэродроме, и в землянках, и во время отрывистых переговоров в пылу воздушных боев.

Одним из первых самолеты противника заметил Гога.

— Двадцать пэрвый, справа «жэлтопузые».

— Вижу, Гога, вижу, — ответил Зыков и плавно с крыла на крыло качнул свою машину, как бы подтверждая сказанные слова.

Истребители прикрытия, подпустив «мессеров» на достаточное для атаки расстояние, первыми открыли огонь. Предчувствуя это, «желтопузые» резкими кренами влево, вправо избежали встречи со снарядами, с огнем пулеметов.

Скляровцы давно были предупреждены, что многие вражеские летные соединения под Сталинградом формировались под непосредственным руководством Геринга. Нашим летчикам уже приходилось встречаться с этими асами.

От штурмовиков «желтопузые» держались на почтительном расстоянии, учитывая их численное превосходство и таящуюся в «илах» огневую мощь. Несколько раз Ме-109 все же подходили близко к ведомым штурмовикам, открывали огонь, но безрезультатно. На подходе они проявляли завидную виртуозность. Так и мелькали перед глазами длинные драконы, нарисованные на фюзеляжах: от хвоста до лобовой части.

Приказ ведущего группы Гребенькова был строг: не отклоняться от курса. Вскоре штурмовики вышли на цель. «Мессершмитты», видимо, возвращались на свой аэродром после воздушного боя. Сделав несколько заходов, израсходовав оставшийся боекомплект, они удалились, успев, вероятно, предупредить по рации, в каком направлении и в каком количестве летят «илы» в сопровождении истребителей прикрытия.

Тваури внутренне собран, хладнокровен. Не вдруг научил он смирять сильно бьющееся сердце, не вдруг обрел спокойствие воздушного бойца. Проще простого попасть в лапы страха, если думаешь в бою только о своей жизни. Только о ней, и ни о чем больше. Георгий научился мысли о себе отодвигать на задний план. Он думал о тех, кто рядом с ним, старался не допускать ошибок в воздухе. Многосложные элементы боя он сводил к следующему: обезопась себя, защити товарища.

То, что увидели летчики на бурых большаках, было впечатляюще: на большом расстоянии, соблюдая интервалы, двигались штурмовые орудия, артиллерия на мехтяге, катили мотоциклы. Каждый поворот бесчисленных пропыленных колес приближал моторизованную армаду к Сталинграду.

Над дорогами висела пыль. Сквозь густую серую навесь успели открыть по нашим самолетам пристрелочный огонь зенитные орудия. Тускло светящимся пунктиром с земли потянулись те же знакомые нити, и так же привычно приходилось лавировать между ними, доворачивать, отводить машину в стороны… Вот и долгожданная команда ведущего: «Атака».

Под плоскостями штурмовика капитана Гребенькова вспыхнуло пламя — к вражеской колонне устремились эрэсы. Пуск реактивных снарядов — зрелище впечатляющее, особенно для ведомого, который видит момент пуска небольших, но сильных ракет. Огонь от пуска эрэсов пройдет под крыльями быстро, но огонь, произведенный ими на земле, полыхает долго. Снаряды Гребенькова и на сей раз легли, как выражались летчики, «в десятку».

Кто-то прокричал короткую ликующую тираду. Тваури успел только расслышать в наушниках: «Лихо!».

«Конэчно, лыхо!» — подтвердил Гога, спуская с «привязи» пару своих эрэсов в то место, где в замешательстве остановились мотоциклы, штурмовые орудия.

Любил Тваури бомбить групповые цели: есть выбор. Нравилась паника в стане врага. Казалось, сама тень от штурмовика, проносящаяся по земле, подкашивала, как бурьян, убегающего в стороны неприятеля.

Снаряды вспарывали твердь укатанной дороги. Осколки пробивали бензобаки, шины, борта машин.

Никто из штурмующей группы не удивился, увидев приближающиеся с запада «мессеры». Сделав еще по заходу над целью, Гребеньков собрал группу в оборонительный круг.

Несколько стремительных атак вражеских истребителей не могли расчленить сомкнутый строй штурмовиков. «Мессеры» подлаживались к ним слева и справа, старались занять выгодную по высоте позицию, но напарывались на огонь пулеметов и пушек. Да и наши истребители несли недремную службу, сковывая атаки врага.

Мотопехота врага тем временем все удалялась и удалялась. Обрадованная поддержкой с воздуха, она по-немногу вновь стягивалась к большаку, надеясь, что завязавшийся воздушный бой не позволит русским предпринять новые атаки.

Но у капитана Гребенькова были иные мысли. Он только и дожидался, когда сольются на дорогах войска, чтобы вновь произвести стремительную атаку.

Когда «мессеры» разминулись со штурмовиками после очередного неудачного налета, ведущий приказал идти за ним на цель. И повторилось то же самое, что и в первые штурмовки, с той разницей, что помалкивали зенитные орудия, боясь ненароком угодить в своих. Снова мелькали перед глазами летчиков «мессеры», снова разрушительная сила бомб рассеивала колонны пехотинцев, парализовывала технику.

Когда успел зачадить летящий слева «мессер», Гога не заметил. Он был чуть выше штурмовика, не сбавь Тваури скорость, он мог бы столкнуться с этой дымящейся головешкой. «Ил» рассек дымовую завесу, оставленную «мессером».

— Двадцать пэрвый? Чья это работа?

— Кто-то из наших истребителей прикрытия.

— Маладэц!

В наушниках прозвучал приказ собраться в строй и отходить на свой аэродром. Казалось бы, все шло хорошо. И все же произошло непредвиденное: вражеский снаряд попал в бензобак штурмовика, идущего под номером «27». Тваури хорошо знал младшего лейтенанта Вдовенко, ведущего самолет. Острослов, большой знаток и любитель веселых украинских песен, он нравился Гоге. И вот Вдовенко только и успел перевести штурмовик в крутое пикирование…

Эта потеря заставила быть еще собраннее.

Вражеские истребители все еще преследовали штурмовиков. Особой наглостью выделялся «мессер» с драконом на фюзеляже. Тваури приметил его еще во время штурмовки мотопехотной части. Ме-109 молниеносно ускользал от пушечного и пулеметного огня штурмовиков. Резко взмывал, стремительно падал.

При очередном приближении «мессера» Георгий несколько раньше нажал гашетку управления пулеметами и задержал на ней пальцы до тех пор, пока «желтобрюхий» не сделал резкий поворот на правое крыло. Гога внутренне успел поверить в положительный исход своей атаки. Что-то подсказывало ему: на сей раз «дракон» получил свое.

Какое-то время истребитель противника валился на правое крыло, потом сделал попытку выровняться, но не тут-то было. Он еще трепыхнулся и вдруг по касательной понесся в сторону запруженного техникой большака.

«Допрыгался, гад!» — радостно крикнул Тваури. Это был его первый сбитый фашист.

Приближались холода. В полк прибыл дивизионный инженер Андреев, проводил инструктажи, знакомил пилотов, техников с работой машин в зимних условиях. Зыков, Тваури, другие однополчане охотно посещали такие занятия. Каждый новый штрих, новый секрет могли пригодиться в полете. Штурмовик надо проверять и готовить на земле — непреложный закон. Инженер рассказал об особенностях эксплуатации матчасти при низких температурах.

Затем выступил помощник командира полка по воздушно-стрелковой службе капитан Клименко. Его любили летчики. Клименко не отсиживался в штабе поднимался в небо в качестве стрелка, сам водил самолет на штурм вражеских позиций. Часто он помогал оружейникам подвешивать реактивные снаряды, бомбы. Он давал стрелкам и летчикам деловые советы, наставления, учил избегать непредвиденных случаев в боевой обстановке.

Прямо с занятий командир полка вызвал Зыкова и Россохина к себе — друзей он часто посылал на задания вместе.

— Готовьтесь в разведку. Тщательно проверьте фотооборудование. Ты, Россохин, сибиряк?

— Уральский я, товарищ майор. Из Тавды.

— Охотник?

— Приходилось охотиться, рыбачить.

— Зимой хорошо по снегу зверя выслеживаешь?

— Все как на ладони видно: где рысь прошла, где белка-летяга своими перепонками снег задела, где заяц пропрыгал.

— Вот и летите на разведку. Посмотрите, где фашистский зверь пробежал, по первому снегу следы оставил.

Поднимая шлейфы снежной пыли, самолеты оторвались от земли. Там, за линией фронта, звери поопаснее волков и рысей — многими хищными стаями разбрелись по русской земле. Не одна вражья стая уже угодила в хитропридуманные ловушки: окружена, истреблена. Самая большая ловушка приготовлена возле Сталинграда. В котле двадцать две отборные фашистские дивизии — вся сталинградская группировка врага. Фашисты предпринимали отчаянные попытки вырваться из кольца, но с каждым днем кольцо окружения сжималось все сильнее. Наши летчики перехватывали и совместно с зенитной артиллерией уничтожали транспортные самолеты, пытавшиеся доставить обреченным немецким войскам продовольствие, теплую одежду, боеприпасы.

Штурмовики под охраной истребителей миновали линию фронта. Летчики всматривались в белизну степи.

Кое-где среди крахмальных равнин серели земляные холмы. На белом фоне хорошо выделялись темные скосы оврагов, окопы, траншеи, противотанковые рвы тихо лежала сейчас земля.

Видимость стала хуже. Снизились до двухсот метров. Россохин заметил в леске какие-то плохо замаскированные орудия, передал по рации Зыкову. Опустились еще ниже, пронеслись над редколесьем на бреющем полете.

Опытные разведчики определили: деревянные пушки, раскрашенные под металл, — ложные артпозиции. Летчики знали — настоящие пушки выжигают перед собой площадку, сошники при отдаче образуют в земле ямы. Не было возле хитрых ловушек и ровиков для боеприпасов.

Разведывательные полеты нравились Зыкову. Он обнаруживал и передавал по рации о скоплении танков и пехоты, рассекречивал аэродромы и настоящие, не ложные, артиллерийские позиции. По его устным донесениям и материалам дешифровок поднимались группы штурмовиков, бомбили переправы через Дон, технику, склады. Приходилось летать и на проверку маскировки наших войск.

Увидели накатанные дороги, блестевшие под неярким солнцем. Прошли курсом этих дорог. Они вели к лесу. Вскоре показались плоские крыши каких-то хранилищ, ряд вышек для охраны, большая подъездная площадка, где валялись по сторонам бочки, мотки колючей проволоки, бревна, поломанные кузова машин.

Земля встретила шквальным огнем.

Взяли курс на северо-запад. Пролетели над опустевшими хуторами, над разбомбленным ранее аэродромом. Исправные машины успели перебазировать, на ровной площадке валялись искореженные фюзеляжи, крылья, шасси.

Погода начинала заметно портиться. Дали затягивались сплошными тучами. Опустились ниже, следуя над кромкой леса. Заметили изрытую широкую колею дороги — она была изрубцована гусеницами. Не трудно было догадаться, что здесь прошли танки. Они спешили в лес во время снегопада, надеясь, что снег заметет их следы. Но снежок лишь чуть-чуть припорошил дорогу, оставив на виду следы от гусениц.

Сначала танки шли одной колеей, затем разбрелись на маскировку. Одни из них затаились на дне неглубокой балки, другие — в леске под камуфляжными сетками, третьи…

Вскоре в районы скопления военной техники врага летели группы штурмовиков. Успешной была разведка, успешной — и штурмовка обнаруженной вражеской техники.

Привычным боевым строем без потерь возвращались на приволжский аэродром самолеты. Лишь на фюзеляже россохинского штурмовика от бокового попадания снаряда пролегла вмятина.