Княгиня Ольга. Огненные птицы

Часть вторая

Лют явился в Киев гордый, как шестилетний малец, впервые наловивший карасей и притащивший их на прутике к материнской печи. Как девчонка, набравшая лукно боровиков больше себя величиной. Набег прошел удачно: взяли полона почти полсотни человек, почти два десятка коров, не считая свиней и коз. А потери – один раненый оружник и одна раненая лошадь, но Свейн пересел на свободную лошадь Асбьёрна, пока тот ехал на возу. Все прошло гладко, не считая мелкой стычки у брода через Тетерев – но там в зарослях сидели всего пять-шесть смердов с луками, которые и по две стрелы не успели выпустить по передовому дозору, как пустились бежать. Олстен Гусляр клялся, что подбил одного сулицей, но искать тело в кустах Лют запретил – не бобер чай, шкуры не снимать.

Толпы сбегались на улицы посмотреть на первую добычу грядущей войны, и Лют изо всех сил сжимал губы, чтобы не улыбаться во всю ширь лица. Но счастливый задор бил из глубоко посаженных глаз, серо-зеленых при ярком свете дня.

Это был его первый взятый с бою полон и скот. Поскольку оружники были не его, а брата, то Мистине полагалась половина той части, что следует вождю, когда будет выдана награда отрокам. Лют понимал, что богатый брат не нуждается в малинском тряпье и девках, но тот не собирался портить ему торжество пренебрежением к добыче. Челяди на Свенельдовом дворе хватало и полон решили продать жидинам из Козар.

– Оставь себе пару девок, если хочешь, – предложил Мистина. – Они твои, имеешь право.

Лют ненадолго задумался. Такое не считается настоящей женитьбой, но, имея собственных челядинок-наложниц, он отроком зваться уже не будет.

– Некогда мне с ними возиться, – он улыбнулся и помотал головой, не в силах скрыть торжества. – Вся война впереди, я себе получше найду!

Среди малинских девок, строго говоря, посмотреть было не на кого: малорослые, худые. До них ли ему, когда на него теперь таращат веселые глаза боярские дочери в серебряных уборах?

Назавтра пришел Шемуэль бар Яир, имеющий хорошие связи среди рахдонитов, осмотрел полон и стал торговаться. Полон тем дороже, чем дальше увезен от родных краев. У сарацин, как рассказывают, невинная светловолосая дева стоит свой вес в серебре, то есть это будет восемьсот с чем-то гривен! В сто с лишним раз больше, чем в Царьграде дадут! В сарацинских странах, за Гурганским морем, Лют не бывал и считал это купеческими байками, но что в Царьграде девушка или юноша стоят по десять золотых номисм, то есть по семь гривен, знал хорошо. Человек средних лет идет подешевле – за восемь златников, пожилой или ребенок – за пять. Здесь же Шемуэль, отлично знавший, что Свенельдичи хотят поскорее сбыть товар с рук, предложил всего по две гривны за дев и отроков. Упирая на то, что пленники здоровы и не измождены, Мистина выторговал по три гривны за самых дорогих, по полторы – за средовеков и отроков до пятнадцати лет. Шемуэль уступил: ему неумно было ссориться с воеводой, который, если будет на то воля Всеблагого Бога, зимой приведет еще сотни пленников.

– Я так понимаю, ни одной невинной девы там не осталось? – усмехнулся хазарин в свою редкую степняцкую бороду. – При таких-то удалых молодцах… Мне прислать старую Нааму проверить или сами признаетесь?

Стоявшие вокруг оружники стали ухмыляться в ответ. За пять дней обратного пути у них было время взять долю своей законной добычи, которая, хоть и имеет известную стоимость в серебре, никак не может быть отдана назад. На продаже невинных дев они заработали бы больше, но жажда мести мятежному племени была так сильна, что, как сказал Асбьёрн, он бы съел этих девок, если бы только мог.

– Ну, что будешь делать со своей долей, недорезанный? – смеялись оружники, подталкивая Асбьёрна локтями. – Новую секиру себе закажешь, да ведь?

– Да я… да если я встречу того черта… я ему глотку порву вот этими зубами! – сипел Асбьёрн, бывший хирдман Ингвара.

Старая секира была ему дорога не только стоимостью, и было очень стыдно лишиться ее из-за какого-то сельского мокрохвоста!

Асбьёрн еще носил повязку на горле поверх длинного, но, к счастью, неглубокого пореза. В миг удара он успел опустить подбородок, и лезвие ножа скользнуло по бороде. Борода понесла урон, и за это Асбьёрн тоже был очень зол.

– Ему понадобилась твоя борода, потому что своя еще не выросла! – смеялись оружники.

Теперь они могли смеяться – к ним вернулся хотя бы один из двух потерянных стягов. В самый день приезда Лют, уже в сумерках, отнес его в княжью гридницу и при всей дружине передал Эльге. Она обняла его и поцеловала, припала к плечу, не сдерживая слез. До того она мало знала Свенельдича-младшего, при редких встречах лишь посматривала на него с любопытством: ее забавляло его большое сходство с Мистиной, хорошо заметное ее женскому взору. Но вот он доказал, что сходство это не только внешнее. Как ей сейчас нужны были такие люди! Она отомстила за кровь своего мужа, лишив жизни его убийцу, но сколько еще предстояло сделать до того дня, когда честь руси будет восстановлена полностью, а влияние ограждено от посягательств. Каждому из бывших с Лютом оружников она от себя подарила по скоту, а ему самому – витое золотое колечко. Он надел его и поцеловал, весело глядя на княгиню. Видел бы его сейчас отец! Молчал бы, усмехался, а в глубине сердца гордился младшим отпрыском.

Назавтра к вечеру Шемуэль пришел забирать полон.

– Что у тебя – скоты или ногаты? – Мистина взглянул на высыпанную посреди стола кучу серебра. – Будем считать или взвешивать?

– Взвешивать, – жидин достал весы и мешочек с гирьками. – Здесь то и другое вперемешку. Слишком много в последние годы привозят тяжелых скотов, уж могли бы сарацины наконец навести у себя какой-то порядок в этом важном деле!

В былые времена все привозимые от сарацин серебряные скоты были равны по весу, и для получения гривны серебра требовалось лишь отсчитать двадцать скотов. Но в последние годы стали привозить более тяжелые, и серебро приходилось перевешивать. Дирхемы правильного старинного веса называли ногатами, и часто, набрав их два десятка, пробивали и нанизывали на крепкий ремешок. Но таких «связанных» гривен у Шемуэля нашлось только три, а остальную кучу серебра понадобилось взвесить, причем дважды: на весах покупателя и на весах продавца, чтобы не было споров.

Все это заняло немало времени. Но вот жидин удалился, уводя полон, а после его ухода на столе, где с двух сторон сидели оба брата Свенельдичи, осталась россыпь серебряных скотов и ногат. Отсюда вождям предстояло взять десятую часть, чтобы поделить остальное на двадцать частей.

– Отвезли бы мы их сами в Царьград, вдвое больше получили бы! – Лют повертел в пальцах потертую ногату. – Ну да кляп с ними! К весне у нас полону будет столько, что Тородд умается лодьи долбить!

Он смотрел на кучку серебра так, будто надеялся взглядом заставить ее вырасти в десять раз. А лучше в двадцать. Лют не раз видел и держал в руках куда больше и серебра, и золота – после сбора деревской дани Свенельд отправлял с ним в Царьград или Самкрай сотни куньих шкурок, из которых каждая стоит две с половиной ногаты, или бобровых – на ту же цену пара. Но сейчас перед ним лежали его собственные скоты, честно взятые с добычи.

– Не тужи, что пока не много, – Мистина легко угадал его мысли. – Я в свой первый поход – на уличей – пошел когда-то с отцом. И когда я взял свою первую добычу, ее взяла отцова удача, не моя. А это – твоя. Она у тебя есть. Это доказано делом. Ты привез добычу и не потерял ни одного человека. Ты начинаешь приобретать славу удачливого вождя, и вот увидишь – к тебе начнут проситься.

Он оказался прав: едва по Киеву разошлось известие об ударе Свенельдича-младшего на Малин, как появились отроки – сыновья русов и полян, кто желал наняться к нему. Пока Лют был вынужден им отказывать: его средств не хватило бы дать им оружие, а пользоваться щедростью брата он не хотел. Но славы ему досталось: приходя к Мистине выпить пива, старые Ингваровы хирдманы и бояре киевские смотрели на него с одобрением и не жалели похвал. Лют понимал: они хвалили бы каждого, кто сумел бы хоть как-то пощипать древлян. Но он не упустил подброшенный судьбой случай, а этим и правда можно было гордиться.

Через день, утром, когда Лют во дворе еще обменивался последними ударами тупого топора с Алданом, братовым десятским, Мистина вышел из избы и окликнул его.

– Держи, – он вручил Люту меч, один из своих, с рукоятью черного дерева, с серебряным набором, с узором из черненых мелких отверстий на яблоке и перекрестье. – Поверти. Привыкай к весу. Алдан покажет. Как привыкнешь, будешь прутья рубить.

И уехал с четырьмя телохранителями на княжий двор, где проводил часть всякого дня. Лют ошалело смотрел ему вслед, ощущая в руке непривычную тяжесть меча. Потом взглянул на него, как на живое существо, с которым предстоит познакомиться и – очень важно – подружиться.

Мистина хочет, чтобы к тому дню, когда младший брат получит собственный меч, он уже умел им пользоваться. Меч ведь берут не для того, чтобы неумелым обращением опозорить дорогое и благородное оружие. И вот эта его вера в грядущий успех была Люту дороже, чем куча серебра хоть во всю избу.

Не все в Киеве обрадовались успеху Свенельдича-младшего. «Привыкай, – улыбнулся Мистина. – Так весь век и будет».

Лют мог бы радоваться тому, что у него теперь имеются завистники – слава богам, есть чему завидовать. Однако дело оборачивалось худо. Мистина рассчитывал, что успех одного из Свенельдовых сыновей притушит недовольство среди киевской знати, но ошибся.

– Поедешь со мной к Эльге? – спросил Мистина утром, дня через три после победоносного возвращения брата. – Она сказала, у бояр есть к нам разговор.

По лицу его Лют сразу угадал: разговор неприятный. И Мистина сказал «к нам», а не «ко мне», как оно, скорее всего, и было. Поэтому Лют сразу кивнул, хотя сам лучше бы остался и еще повертел мечом. Он восхищался ловкостью, с какой своим оружием владели Мистина, Альв, Ратияр, Алдан… За клинком в их руках порой было невозможно уследить – так быстро он двигался, казался летучим змеем из железа, которого человек лишь поймал за бронзовую голову и едва удерживает близ себя. У троих старших Свенельдовых оружников тоже были мечи; подражая им, Лют еще в детстве играл палкой навроде этого: вращая кистью, вращая локтем, перед собой, сбоку, над головой, за спиной, перебрасывая из руки в руку… В обращении с палкой и с деревянным детским мечом он достиг немалой ловкости, но настоящий меч – это другое дело. Он казался живым, в нем была часть души хозяина, и Лют жаждал, чтобы у него в руках поскорее оказался не братов, а свой собственный меч – верный спутник будущих битв до самой могилы.

Но сейчас он без лишних слов поднялся и взял с ларя свой новый белый кафтан – заботливая Ута приготовила для деверя «печальную сряду» еще до его приезда. По лицу Мистины он видел: сражаться приходится не только в ратном поле, сражения бывают и без оружия. И самые опасные их враги, надо думать, не в Малине сидели…

Он невольно глянул на стену, где висела его секира, но Мистина коротко мотнул головой:

– Я ничего не беру.

В своем городе, в мирное время, воевода не нуждается в оружии. Ну а телохранителям его положено иметь при себе по должности…

Сегодня Ута, причесывая Люта, впервые собрала ему волосы назад и связала ремешком, чтобы не лезли в глаза – для этого они достаточно отросли с весны. Взглянула ему в лицо и удивленно покачала головой. У Свенельдича-младшего лицо было более вытянутое и худощавое, чем у Мистины, но сейчас, когда волосы его не заслоняли, сходство со старшим стало бросаться в глаза. Лют живо вызвал в ее памяти двадцатилетнего Мистину – каким она его узнала близ своего родного дома у реки Великой, почти пятнадцать лет назад.

– Ты совсем уже вырос, – выдохнула она, впервые увидевшая Люта трехлетним дитятей.

И сама себе усмехнулась: только сейчас поняла? Сейчас уже он легко поднимет ее на руки, но не она его.

Когда сыновья Свенельда ехали по улицам к княжьему двору – оба в белых «печальных» кафтанах из тонкой фризской шерсти, с серебряным позументом на груди, в синих плащах с шелковой полосой по краю, – люди разглядывали их, почтительно кланяясь, и потом смотрели вслед. За последние лет пятнадцать Мистина Свенельдич добился в городе уважения как никто другой; следуя за ним с отставанием на конскую голову, Лют гордился им, но и чувствовал, что после набега на Малин вполне достоин держаться рядом.

В княжеской гриднице было многолюдно. На длинных скамьях вдоль стен сидели с одной стороны, как еще при Олеге Вещем было заведено, старейшины крупных родов, проживающих в Киеве и в окрестностях, а напротив них – бояре-русины, потомки Олеговых хирдманов. С одной стороны – земля Полянская, а с другой – вооруженная русь, почти столетие назад взявшая над ней высшую власть.

С удивлением Лют приметил среди русов не только Ивора – тот со своими четырьмя сотнями из Вышгорода давно уже был в Киеве, – но и Тормара витичевского. Почему Тормар оставил свою крепость, ради чего явился в Киев?

Ближе всех к княжескому престолу на возвышении сидели двое: рослый мужчина с сединой в бороде – Олег Предславич, родной внук Олега Вещего, бывший киевский и бывший моравский князь. Сейчас он был лишь изгнанником, а благодаря родству с деревскими князьями привез Эльге весть о гибели мужа и сватовство Маломира. В кровавой страве он не участвовал, ссылаясь на то, что Володислав – его зять, но сохранял и при Эльге все права близкого родича. Рядом с ним сидел красивый собой, рослый молодой мужчина с рыжей бородкой и длинными, заплетенными в косу рыжими волосами – Пламень-Хакон, или Акун, как его звали славяне, родной младший брат Ингвара.

Возле них оставалось свободное место для воеводы. Мистина прошел туда, на ходу здороваясь со всеми; четверо его телохранителей остались у дверей, среди других таких же, а Лют без раздумий сел на пол возле ног брата, как с детства привык сидеть возле ног отца. Уселся и окинул лица вызывающе-веселым взглядом: ну, кто на нас? На него смотрели с любопытством. Многие хотели знать, как Мистина поступит с сыном Свенельда и челядинки, став ему «в отца место» – оттолкнет или приблизит? Впрочем, прими Мистина другое решение, показал бы себя глупцом, а за глупца его не считали даже самые ярые недруги. В одно лето Мистина потерял отца-воеводу и князя-побратима, двух ближайших людей, чьей опорой был и на кого сам опирался. Где ему было искать поддержки, как не в другом сыне своего отца?

Вошла Эльга, и все в гриднице встали. Она была в белом – белое платье, белый хенгерок с серебряными застежками на груди, белый кафтан, отделанный лишь тонкой полосой бело-синего шелка. Ожерелье из крупных жемчужин и смарагдов – очень много лет назад Мистина привез ей его как дар от будущего мужа. Белый шелковый повой обвивал голову и шею. На тридцатом году княгиня была еще так свежа и хороша собой, что затмила бы любую молодую деву.

Скользя взглядом по лицам – никого не пропуская, – и приветливо кивая, княгиня прошла к престолу. Села на левую половину, на обшитую куньим мехом подушку. Правая, мужская сторона, оставалась непокрыта, и на ней лежал позолоченный шлем Ингвара. Эльга сама велела положить его сюда, хотя каждый взгляд на него разрывал ей сердце и вынуждал сдерживать слезы. С этим шлемом сам Ингвар как будто был здесь – но его не было. И не будет больше никогда. Его лицо – с простыми чертами, порой сосредоточенно-нахмуренное, когда он пытался уловить ход уж очень сложной мысли, но решительное и честное, живо стояло у нее перед глазами. Не верилось, что эта бровь, сломанная рубцом от давней, времен войны с уличами, раны, и шрам галочкой возле переносицы, и рыжеватая бородка уже много дней как обратились в прах. Никогда больше не будет с ней ее мужа, ее товарища и соратника, с которым они вместе почти двенадцать лет назад взошли на Олегов стол. Теперь она одна.

Пока не приедет из Новогорода сын и не займет свою половину престола.

Когда Лют встретил взгляд Эльги, ему показалось, будто глаза ее и улыбка на неуловимо краткий миг стали теплее. Словно она тайком выделяет его из всех, как будто он ей ближе и дороже, чем прочие. И поразила красота ее смарагдовых глаз – точно как камни в ожерелье, только ярче. Дрожь пробрала от восхищения. Почему он раньше не замечал, какая это красивая женщина? Был слишком юн для этого?

Невольно Лют коснулся витого золотого колечка у себя на мизинце и оглядел гридницу. Белые кафтаны – как на нем и Мистине, как на Эльге и Акуне – едва не превосходили числом цветные. Более половины гридей из погибших в один час с Ингваром приходились сыновьями, внуками, младшими братьями, зятьями кому-то из бояр, русских и полянских. Общая печаль собрала здесь цвет киевской знати. И она же должна была вскоре повести их в бой.

Чашник поднес Эльге большой турий рог, окованный позолоченным серебром.

– Да благословят боги совет наш, да не оставят нас деды мудростью своей! – с привычным усилием Эльга подняла рог на двух руках, потом поднесла к лицу, отпила немного и передала Пламень-Хакону. – Да примут боги с честью великой дух мужа моего Ингоря и дружины его!

– Да славны будут Перун и Волос, боги наши, – сказал он. – Да примут боги с честью великой дух брата моего Ингвара и дружины его!

– Да славна будет княгиня наша Эльга, – Мистина принял у Акуна рог, – князь наш Святослав, и да примут боги и деды с честью великой дух князя нашего Ингвара!

Все склонили головы. Мистина отпил и передал Тормару. Остальные сели.

Рог неспешно поплыл дальше вдоль скамей. Эльга вновь села и оглядела собрание.

– Прибыл гонец, – начала она, – от деверя моего, Тородда сына Ульва, посадника нашего в земле Смолянской. Он со своей дружиной и Равдан, воевода Станиборов, ведут нам на подмогу три сотни ратников. Решили не дожидаться Святослава с его дружиной, а выступить поскорее. К первому снегу можно их ждать в пределах земли Русской. А вы что скажете, мужи нарочитые? Тормар?

О состоянии витичевских сотен она знала, но хотела, чтобы бояре услышали все сами. После Тормара старейшины родов рассказали, сколько каждый готов выставить и чем ратники будут вооружены. Каждый из этих людей правил родом численностью в несколько сотен голов и мог собрать дружину человек из тридцати-сорока. Ларник возле ее престола – морованин Благомил, царапал бронзовым писалом по воску дощечек, отмечая численность и потребности каждой дружины.

– Я знаю, никто из нас не посрамит памяти Ингвара, когда двинем мы рать на землю Деревскую, старый Олегов уклад защищать, – продолжала Эльга, поглядев на турий рог, что к тому времени уже доплыл до дальнего края скамьи. – Но войско без воеводы – что меч без рукояти. Мистина Свенельдич много лет был воеводой Ингвара, и я себе другого не ищу. Но на днях иные из вас говорили мне, – взгляд ее остановился на Честонеге, – будто не доверяют ему. Скажите сейчас, при мне, при нем и при дружине, – в чем причина? В чем его винят?

Лют подобрался, его глаза, устремленные на боярина, сердито сузились. Честонег был главой старинного и многочисленного рода Избыгневичей; благодаря отцу он вошел в свойство с самим Вещим и сейчас считался сватом княжеской семьи. Именно его полянские старейшины снаряжали говорить с князьями.

Честонег оглянулся на сидевших близ него – Войнилу, Видибора, Дорогожу – и поднялся. По виду полянские бояре уже мало отличались от русских: надевали такие же кафтаны с отделкой из греческого шелка, лишь пояса у них были тканые, а не кожаные с бляшками, какие оружники добывали у противников – хазар и печенегов.

– Не я говорю – земля Русская говорит, – начал Честонег. – Деды наши в свои времена отдали власть над собой Олегу Вещему. Мы, мужи полянские, внуки их, приняли Ингоря. Не все меж нами гладко шло, боги видят, но мы от своего слова не отступали и по край могилы были ему верны. Его обида – наша обида. В том мы на золоте клялись перед ликами богов и на том стоим. Вот рать собираем, чтобы за кровь его и прав попрание мстить, чтобы сыну его и тебе землю Деревскую вновь в покорность привести. Но хотим знать – нет ли измены близ престола Олегова? Не получит ли деревскую дань тот, кто сам в гибели Ингоря виновен?

Он едва покосился в сторону Мистины, но всем ясно было, о ком он говорит. Лют стиснул зубы и набычился от негодования. Мистина остался невозмутим: ни один мускул на лице не дрогнул. В чертах его отражалось лишь легкое, отстраненное любопытство, будто говорившее: ну, чего я еще не слышал?

– Если боги нас не оставят, с той земли не так много будет дани, чтобы приходилось о ней спорить! – воскликнул Пламень-Хакон.

Всю жизнь это был сдержанный и ученый вежеству человек, послушный сын строгой матери – королевы Сванхейд. Но череда суровых событий минувшего лета ожесточила его.

– Рано пироги делить, пока мука еще в колосе стоит, – Эльга качнула головой. – Когда земля Деревская будет в покорность приведена, кому ею править, решит Святослав, по совету с дружиной.

– Все это лето Свенельдич был в Деревах, – горячо заговорил Себенег, не в силах дождаться, пока Честонег соберется с мыслями. – Все то лето, пока там черные замыслы вынашивали. И когда Ингоря с дружиной убивали – тоже! Сестрич мой, Собигнев Светимович, с князем голову сложил! Почему ты был с его убийцами? – Он прямо глянул на Мистину.

– Ты знаешь почему, – отчасти устало ответил Мистина. – Себенег, или ты не слышал, как мою боярыню с детьми древляне в полон взяли? Или мало разговоров об этом было?

– Почему Володислав и Маломир вернули тебе семью без выкупа, едва лишь расправились с Ингорем? Не потому ли, что ты им сие сотворить помог?

– Потому что у них хватило ума догадаться, что вы меня об этом спросите! – как ни был Мистина готов к этим разговорам, в стальных глазах его блеснула ярость. Вдвойне подлый замысел Маломира продолжал жалить, когда сам Маломир уже был мертв. – Они убили моего князя, пока я сам в Деревах оставался, и не нужно им было иных средств, чтобы удерживать меня там. Но как только я увидел путь к мести за моего побратима – я не колебался ни мгновения. И тут есть кому это подтвердить.

– Я собрала вас сюда, потому что знаю об этих подозрениях, – подала голос Эльга, и все обратили взоры к ней. – И вот что я вам скажу, мужи русские и полянские, – голос ее немного звенел от волнения, но был тверд. – Я не позволю обвинять Мистину Свенельдича в предательстве. Он свершил свою месть за побратима и мою месть за мужа. Его рукой, его оружием был убит Маломир. Он принес мне кровь из сердца Маломира. Хотите увидеть ее? – Она пристально взглянула на Честонега, потом на Себенега. – Он сделал это за себя и за меня. У меня на глазах. Этот долг я никогда не смогу ему вернуть, но отплачу хотя бы моим доверием. И тот, кто желает его обвинить, пусть сперва совершит нечто не менее великое.

– Месть-то он свершил, – сказал Дорогожа, самый старый из бояр и Волосов жрец, – да как знать, может, он тем самым и видока ненужного с дороги убрал?

– И уверена ли ты, княгиня, чем ему обязана? – подхватил Видибор. – Может, вот этим как раз… – Он кивнул на белый подол ее кафтана.

– Но… – Эльга бросила на Мистину отчаянный взгляд, – почему вы вините его? В чем была его корысть?

Сидя довольно близко, Лют видел, что Эльга вся едва ли не звенит от сдержанного волнения, но не понимал его природы. Гнев, негодование? Страх? Зато плечом своим возле колен брата ощущал, что Мистина сам напряжен, как согнутый в кольцо харалужный клинок.

– Нам неведомо, как они там из-за дани деревской после Свенельда разобрались, – с неохотой промолвил Трюггве, один из сотских большой дружины. С Ингваром погиб его сын Радорм, и он, как и другие в схожем положении, не мог оставить без внимания эти подозрения. Его белый кафтан говорил сам за себя. – Что, если кто, – сотский исподлобья, но прямо взглянул на Мистину, – недоволен остался?

– Слыхали мы еще до жатвы, – крикнул полянин Озрислав, – будто бы и в Свенельдовой смерти не все чисто! Коли правда – то и другой причины искать не приходится! Покон таков: мстит сын за отца!

– Да уж ты бы помолчал! – с досадой прикрикнул на него Честонег сквозь возмущенный гул вокруг. – Что ты, как баба, язык на привязи держать не можешь!

– Так ты сам мне сказал!

Иные не сдержали смеха. Эльга, не скрываясь, прикусила нижнюю губу. На глазах ее выступили слезы от досады и горечи. Что в Киеве ходят слухи, обвиняющие Ингвара во внезапной смерти Свенельда, она знала еще с тех самых пор, как сюда дошла весть об этой смерти. Знала со слов не кого иного, как Честонега. Тогда она не опровергла обвинения прямо, хотя пыталась. Подумала, что если полянам нравится верить, будто князь сам избавил их от Свенельда, то зачем спорить?

И вот чем тогдашняя уступчивость ей аукнулась!

– Если кто винит меня в смерти Свенельда, то это подлая ложь! – Пламень-Хакон вскочил на ноги, и теперь, высокий и стройный, в белой одежде и с ярко-рыжей головой, и впрямь напоминал пылающий факел с рукоятью из льда. – Я не причастен к порче его оружия, и целью того коварства был я сам! Это меня хотели убить Свенельдовы люди, но судьба решила иначе, и боги покарали их, отняв у них такого достойного вождя! Но они не сошли с волчьей тропы предательства, и всех их ждала бесславная гибель! Ты же веришь, что я не причастен? – обратился он к Мистине.

Когда-то они уже говорили об этом – в какой-то избе Малина, куда пришли еще без намерения причинять вред земле Деревской. Третьим при том разговоре был Ингвар.

– Я верю тебе, как собственному брату, – ответил Мистина и встал. – И коли уж, – он медленно положил руки на свой блестящий серебром печенежский пояс, и вдруг стало казаться, что его очень много: он будто заполнил собой всю гридницу, нельзя было смотреть ни на что, кроме него, – коли та змея еще шипит, мне не к лицу уклоняться от боя за свою честь. Раз уж никто никому не верит и все всех подозревают, пусть боги рассудят нас. Если вы, мужи русские и полянские, считаете меня виновным в гибели моего князя и побратима, а с ним и ваших сыновей, то дайте мне соперника из вашего числа. Я буду биться с ним. Хоть до крови, хоть до смерти. И боги покажут, за кем правда.

Повисла тишина. Уже много лет Мистина был лучшим бойцом во всей дружине Ингвара, и в тридцать четыре года не уступил бы тем, кто на десять лет моложе. Он был живым воплощением мужской, воинской, державной мощи, и как раз те люди, что сейчас его обвиняли, лучше всех знали, на что он способен. Ни меча, ни иного оружия, кроме скрамасакса с белой костяной рукоятью, при нем не было, но это лишь делало его еще более опасным на вид. Заключенная в нем самом губительная мощь была важнее железа в руках.

– Но сначала пусть они дадут соперника мне, – с гневом произнес Пламень-Хакон и шагнул вперед. – Ведь если Мистина виноват в смерти Ингвара, значит, Ингвар и я виноваты в смерти Свенельда! Я не потерплю такого попрания чести моего брата и моей! Так и знайте! – он обжег сердитым взглядом полянских бояр. – И я убью того, кто посмеет бросить это обвинение мне в лицо! Кто из вас решится называть меня подлым убийцей?

Никто не отвечал, бояре отводили глаза. Никто не мог повторить позорящего обвинения, глядя в лицо брату покойного и зная, что доказывать поклеп придется с оружием в руках.

– О боги, вразумите этих людей! – воскликнула Эльга. – Я не верю своим ушам! Вы взялись было защитить честь моего мужа, а сами до того договорились, что обвинили его в убийстве бывшего кормильца, почти отца названого! Какой поход в Дерева! Какая защита уклада Олегова, когда вы на лучших мужей поклепы возводите! Мне… перед сыном моим будет стыдно! Он приедет, взглянет на дружину отцову, а тут…

Она втянула воздух, не в силах продолжать: на ее смарагдовых глазах ярко блестели слезы.

– Прости, княгиня, – первым ответил Себенег, сколь горячий, столь и отходчивый. – Кто же знал…

– Уж больно дело то смутно, – подхватил Дорогожа, но более мирным голосом. – Хотелось бы правды дознаться, да как бы хуже не вышло.

– А ты погадай, – буркнул Тормар; его простое и ясное лицо сейчас было хмурым и недовольным.

– Все мы, русы и поляне, уже сотню лет одно имя носим – кияне, – взяв себя в руки, продолжала Эльга. – На всех на нас Русская земля стоит. И до тех пор ей стоять, покуда мы заедино. А пустыми раздорами меж собой, да пока еще земля на могиле Ингоревой не осела, мы только древлян и прочих врагов своих порадуем!

– Не видать им той радости! – ухмыльнулся Ивор. – Вели-ка, княгиня, пива подать, мы на погибель врагов наших и на славу земли Русской выпьем!

Эльга улыбнулась ему, тайком переводя дух. Положила руку на шлем рядом с собой на престоле. И казалось, сам дух покойного молча взирает на свою дружину верную сквозь отверстия железной полумаски.

В гридницу внесли столы, бояре принялись угощаться свежим хлебом, жареным мясом, соленой и вяленой рыбой. Челядинки разносили в кувшинах пиво и мед. Все повеселели, зазвучали бодрые голоса, призывы к богам и обещания скорой победы. Многие подходили к Мистине, чтобы выпить вместе с ним, и он, дружелюбно и снисходительно улыбаясь, двигал свою чашу навстречу любой протянутой к нему. Ивор что-то увлеченно толковал Пламень-Хакону, дружески обнимая за плечи.

Убедившись, что всё уладилось и все довольны, Эльга покинула свое место и удалилась из гридницы. Улыбаясь, прошла через двор по мосткам к жилой избе. И лишь у себя, когда никто не мог ее видеть, она убрала улыбку и закрыла лицо руками. Потом села на скамью; ее пробирала дрожь. Если бы хоть кто-нибудь из этих псов наряженных… то есть мужей нарочитых… упомянул о том, в чем Мистина в самом деле был виноват перед покойным побратимом, она бы умерла на месте!

Кто бы знал, чего ей стоило задать свой главный вопрос! И какого ответа она страшилась! Как никому другому ей было известно, отчего у любого на месте Свенельдича-старшего была бы причина желать Ингвару смерти. И так же хорошо она знала, что он этой смерти не желал. Сегодня они прошли по краю пропасти – в который уже раз. И это в ту пору, когда вся держава русская под угрозой. Лишь боги могут уберечь от гибели и Русь, и ее князей. Кроме богов, над ними никого нет.

А судьба будто назло заставляет ее отказываться от главной опоры – именно сейчас, когда поддержка советом и делом нужна ей, княгине киевской, как никогда.

Он не придет сюда. Ума хватит держаться подальше. А если придет, она велит его не впускать. Как бы ни было ей из-за этого тяжело…

Когда Свенельдичи приехали наконец домой, на языке у Люта вертелись десятки вопросов. Он был возмущен, но и отчасти озадачен. Мистина, которому полагалось возмущаться еще сильнее, был скорее озабочен; временами он стискивал зубы и в глазах его вспыхивала ярость, но тут же он делал глубокий вдох и прикрывал глаза, стараясь успокоиться. Все было не так просто, как казалось на первый взгляд; у Люта хватило ума это понять, поэтому он молчал, ожидая, пока брат сам заговорит.

Но когда они приехали на Свенельдов двор и отдали коней, Мистина лишь снял и отослал в избу плащ и кафтан, попутно сказав что-то отроку. Тот вернулся вдвоем с товарищем, оба несли по простому некрашеному щиту и по учебному мечу из дуба.

– Давай, – взяв меч и щит, Мистина кивнул Люту на место напротив себя. – Меч тебе не топор, им сплеча не рубят, и щит с одного удара им не расколешь. Зато он быстрый и ловкий, – Мистина стремительно крутанул рукоять меча в кисти, так что клинок будто своей волей описал размытый круг, держась, однако, за руку хозяина, будто привязанный невидимыми узами, – и жалит, как змей. Это оружие для умелых и ловких. – И приглашающе кивнул: – Бей. Не в щит – попробуй обойти его и попасть в меня.

Вот так Люту досталась опасная честь, которую не приняли мужи нарочитые: встать против Мистины Свенельдича с мечом в руке. Но никто на свете не обрадовался бы этому случаю сильнее.

В этот вечер Лют пошел спать весь в синяках, но очень довольный. Брат нещадно гонял его по двору, хотя Лют видел, что тот, более рослый, мощный и опытный, действует в половину своей силы. И ему в голову не приходило обижаться: эта наука постигается через боль. Тебя бьют, и много бьют, а когда тебе это надоедает, ты приучаешься не делать ошибок.

Наутро он надеялся продолжить, но Мистина, когда служанки убрали посуду, лишь кивнул, приглашая его остаться за столом.

– Идите к матери, кошечки, – велел он дочерям и вслед затем свистнул телохранителю: – Посиди под крыльцом. Я занят.

Это означало, что в хозяйскую избу нельзя допускать никого – даже боярыню. До сих пор Лют был в числе тех, кто в таких случаях оставался по ту сторону двери. Сейчас сосредоточился: надо думать, Мистина хочет поговорить о вчерашнем обвинении и о том, как им быть дальше.

Но речь пошла совершенно о другом.

– Слушай… – Мистина прошелся по избе, потом снова присел к столу. – Сбили меня с толку вчера эти желваки бородатые, жабу им в рот… Чуть про самое важное не забыл.

Лют выразительно приподнял пушистые брови. Что может быть еще важнее?

– Гонец пришел вчера на заре, Тородд со смолянами вот-вот будет здесь. А он привезет… – Мистина пристально взглянул брату в лицо. – Ты знаешь, что он привезет?

Лют похлопал глазами: опять он как глупый отрок. Что такое он должен знать?

– Видишь ли, – Мистина тоже двинул бровями, отыскивая осторожные, но ясные подходы к делу, – отец погиб слишком внезапно… это по-всякому горе, но с его смертью оборвалось много разных дел, которых он никому не успел передать. И я не знаю, чем и в какой мере он делился с тобой. Я знаю, что он доверял тебе, что ты парень толковый и верный родовой чести. Но здесь дело такое… что о нем на всем свете знает столько людей, сколько пальцев на руке.

Взгляд Люта ясно говорил: он в число этих осведомленных не входит. Впрочем, Мистина не удивился. Брат все-таки еще слишком юн, чтобы отец, сам будучи в силе и в ясном уме, стал с ним делиться без нужды.

– Сейчас я тебе расскажу, что знаю. А ты потом расскажешь мне, знаешь ли хоть что-нибудь. Здесь любая мелочь может пригодиться. Но ты ведь понимаешь…

Лют понимал. Он еще не знал, о чем речь, но знал, как ведутся дела, требующие таких подходов. Поэтому без напоминаний поднял руку ко рту и выразительно поцеловал свое новое золотое колечко. «Да буду я рассечен, как рассекаются золотые кольца вождем для награды дружины, если окажусь недостоин доверия…» Это самое колечко свили когда-то из кусочков золотой проволоки, оставшихся после разрубания более крупного кольца или обручья.

– Прошлой зимой Сигге Сакс ездил в Плеснеск продавать паволоки, – начал Мистина.

Лют кивнул: помню. Так шло уже не первый год. Весной люди Свенельда – в последние годы это были сам Лют и при нем для совета Евлад и Бер – отвозили в Царьград меха и воск деревской дани, покупали взамен паволоки и коприны, привозили их на Русь, а зимой Свенельд отправлял их на запад. Через земли древлян – в Плеснеск к бужанам или Волынь – волынянам, оттуда – к лендзянам, далее к вислянам в город Краков, оттуда – к морованам в Прагу, а оттуда – в Баварию. А бавары по Дунаю увозили греческие шелка еще дальше на запад, где в них одевались знатные саксы, швабы, корляги. Этот торговый путь, весьма древний, был вымощен если не золотом, то уж точно серебром, и обладание частью его стоило дороже, чем вся деревская дань. Оттуда текли богатства в Свенельдовы лари, поэтому у воеводы имелось так много завистников и в Деревах, и на Руси. Понимая это, Лют вчера возмутился, но не удивился: как день ясно было желание бояр использовать любой предлог, лишь бы утопить Мистину, в котором видели преемника старого воеводы и наследника его достояния.

– И встречался он там с некими мужами из города Регенсбурга, что на Дунай-реке, – продолжал тот. – Были те мужи посланцами Генриха, нового герцога Баварского. Желает, дескать, он, Генрих, ради любви и уважения поднести великий дар брату своему, Отто кейсару, что ему года три назад отдал Баварию во владение. Хочет он, чтобы у брата его Отто кейсара был мантион из белых горностаев с черными хвостиками. И если кто ему доставит пять сорочков горностаев, то он расплатится с благородной щедростью.

По лицу младшего брата Мистина ясно видел: Лют слышит о горностаях для Отто кейсара в первый раз. Плохо, ну так что же… Это только дедам жидинов козарских их бог какую-то кашу прямо с неба в чисто поле посылал, Манар Коген когда-то рассказывал…

– И Сигге с теми баварами условился, что привезет горностаев в нынешнюю зиму. И тут же гонца послал к отцу, а тот – к Анунду на Волгу. О цене договорились. Нынче осенью Анунд через Тородда, через смолян, должен товар прислать. И Тородд уже на подходе. Отрок от него мне передал поклон, – Мистина помахал простой веревочкой с пятью узлами, – а стало быть, товар при нем.

Лют внимательно слушал, стараясь все усвоить. С горностаями он еще ни разу дела не имел: от славян возили бобра, куницу, белку, зайца, но черную лису, соболя и хороших, дорогих горностаев доставляли от Анунда конунга с Волги, а тот их получал из каких-то вовсе неведомых краев – не то от бьярмов, не то прямо из Йотунхейма. Зато Люту было известно, что знатью западных стран горностаи ценятся высоко и стоят там свой вес в золоте.

– Но это все, что я знаю, – закончил Мистина. – А теперь чего я не знаю. Где назначена встреча с баварами? Генрих ведь тоже не дурак, чтобы трубить о таком сокровище на весь свет. Он ведь не будет поручать это дело проезжим жидинам и пошлет своих верных людей, так?

– Надо думать, так, – Лют кивнул.

– Ой как нам надо думать! – Мистина покрутил головой. – Тут есть о чем. Мы не знаем, куда должны приехать эти бавары. И когда. Известно только, что нынешней зимой.

– Едва ли отец такое дело в незнакомом месте затеял бы. В Волынь наши не ездили. Только в Плеснеск. У нас же с Етоном докончание… ты знаешь, – Лют усмехнулся. Стараниями не кого иного, как Мистины, знаменитый договор между киевскими князьями и Етоном плеснецким и был заключен семь лет назад.

– Это скорее всего. В знакомом месте легче извернуться, если что, и там никто тебе не удивится, когда всякую зиму ездишь… Но что за люди приедут? Могут быть бавары, могут саксы. А может, Генрих пришлет морован или ляхов – я не знаю, с кем он в дружбе. У меня вот разные люди есть для разных дел… Это все знали Сигге и Ашвид. Кто с ними договаривался. Но они теперь… – Мистина развел руками. – С ними разве что вёльва поговорит.

Лют подумал. Ашвид, его косички в длинной бороде, украшенные серебряными бусинами тонкой моравской работы… Говорили, он погиб возле Малина, в тот день, когда Ингвар разгромил Свенельдову дружину и перебил почти всех. Сигге Сакс, сотский Свенельдовой дружины, тогда ускользнул с немногими людьми и вернулся в Искоростень, к Володиславу. И вместе с Маломиром и древлянами подстроил засаду и убийство Ингвара. А потом…

– Алдан принес мне его голову, – медленно выговорил Мистина, и каждое слово падало, тяжелое, будто камень. Опираясь локтями о стол, он закрыл лицо руками и потер пальцами закрытые глаза. – Я им сказал: не упустить суку ни за что. Взять как угодно – живым, мертвым, по частям… Лучше живым. Не знаю, как бы я с ним сторговался, что мог бы дать в обмен за все то, что знал об отцовых делах только он… Не жизнь. Живым я бы его не отпустил, даже если бы он сулил мне солнце и луну. Но он же так просто и не дался бы, а людей, способных против него выстоять, у меня на той могиле было всего четверо. Алдан его зарубил, я ему за это отдал все, что на теле нашлось.

Лют кивнул, кусая губу. Знакомый ему меч Сигге Сакса он уже видел у Алдана – оружника Мистины, который год назад перешел к нему от Ингвара.

– Лучше пусть все пропадет, это легче перенести, чем если бы гад уполз, – Мистина опустил руки. – Иначе мне пришлось бы, помимо этой войны, еще искать его по всему свету белому. Не подстригать бороды, не мыть и не чесать волос, как тот Харальд из Северного Пути[4], пока не найду его и не прикончу. Теперь его грызет Нидхёгг, так ему и надо. И он хотя бы никому другому не расскажет про нашу сделку…

Мистина глубоко вздохнул, положив кулаки на стол. Лют почти видел весь груз всевозможных долгов и обязанностей, каменной горой лежащий на его широких плечах. И осознал: на киевском столе после Ингвара осталась Эльга – женщина, а второй наследник, тринадцатилетний отрок, еще даже не прибыл из Новогорода. В Киеве хватает опытных, умных, толковых и надежных людей, но все же у вооруженных рук дружины должна быть какая-то одна голова. И после смерти Ингвара этой головой остался Мистина. Не потому что хотел высшей власти. Потому что много лет был ближайшим доверенным лицом и князя, и княгини, и теперь вес утраченной опоры всей тяжестью лег на него.

А смерть родного отца оставила ему в наследство и семейные дела. Порой такие же непростые, как державные. И надо же было, что Отто кейсар возжелал мантион из горностаев именно в тот год, когда на пути разгорается война!

– Дороги-то теперь неспокойны, – заметил Лют.

– Это первое, – кивнул Мистина. – К Коляде должен прибыть Святослав со своими, и после Коляды надо будет войску выступать. А пропустить это дело я никак не могу – наша честь родовая на кону, ты вчера сам слышал. Значит, нужно все дело уладить за два-три месяца и вернуться. Ждать санного пути – времени нет. Когда он установится, мы с войском в Дерева пойдем. В Плеснеск поедем верхом, между Рупиной и Росью по дороге.

Лют поморщился невольно, представив этот путь по осенней грязи и колдобинам.

– Грязь-то что… – Мистина опять встал и прошелся, – древляне рядом. С этой стороны они, после Малина, настороже будут. Горностаи наши по цене – как вся их годовая дань. А очень много людей я в охрану дать не могу, чтобы сильно в глаза не бросалось. Мне и так боярам надо соврать что-то, почему меня перед самой войной в Плеснеск понесло.

– Как – почему? – Лют с лукавым удивлением поднял брови. – А у старичка подмоги попросить? Союзник он нам или как?

– И то дело! – Мистина усмехнулся. – Но от старичка суть дела надобно утаить. У баваров и далее за скору мыта не берут. А в Волыни и в Плеснеске берут. На тот товар, чем Генрих обещал расплатиться, тоже. Отец такие товары через Волынь тайком возил.

Лют слегка поджал губы. Эта новость его не удивила: он догадывался, что иногда, при перевозке очень дорогих и небольших по весу товаров, отец уклонялся от уплаты мыта. Потом поднял брови:

– Товар? Генрих не скоты обещал?

– Зачем нам его скоты?

Лют подождал, потом не выдержал:

– И что это?

Мистина подошел и наклонился к нему, опираясь о столешницу:

– «Корляги»[5] это будут, братка. «Корляги».

Лют тихонько присвистнул.

– Много?

– Десять. По два на каждый сорочок. Генрих согласен дорого заплатить, потому что в их немецких странах горностаев, помимо нас, ни за какие скоты не достать. Два меча отцу назначались – за устройство всей сделки и помощь его людей, а уж он выплачивает скотами Тородду за перевозку. Остальные получает Анунд, поскольку товар его. И он отправит к сарацинам, а они дадут два веса в золоте за каждый.

Лют сидел, стараясь согнать с лица ошеломленное выражение. Говорят, что в Стране Франков, где куют эти мечи, клинок без набора стоит недорого – восемьдесят четыре денария, чуть меньше трех гривен. В Северных Странах за такой меч, снабженный набором из серебра и меди, дают уже две гривны золота или двадцать четыре гривны серебра. И понятно было желание возить такой товар тайком: кому же охота каждому князю по дороге отламывать по десятой части от стоимости? А бывают ведь еще такие «корляги», с клеймом лучшей рейнской мастерской и с драгоценным тонким набором из золота и серебра, что стоят свой вес в золоте. Если это пересчитать в серебро, то будет примерно триста гривен. Вся дань деревская в иной год давала лишь две стоимости таких мечей.