Огненный омут

2

Сразу после Пасхи, весной 911 года в местечке Тросли близ Суассона был созван всефранкский собор духовенства, посвященный реформе, именовавшейся клюнийской, ибо началась она в бургундском городке Клюни для решения вопроса об очищении церкви и монастырей от пагубного мирского влияния.

Это были первые спокойные месяцы после кровопролитной войны, едва не закончившейся трагедией для франков.

Война началась сразу, как выпал первый декабрьский снег. Началась с попытки Роберта Нейстрийского отвоевать Вернон. Как узнал позже епископ, Роберт рассчитывал этим ударом отвлечь Ролло от объединения сил норманнов на Луаре и в Аквитании. Никто не знал срока начала совместных действий северян, даже Франкон, хотя у него во дворце Руана были свои шпионы и соглядатаи.

Эмма, наконец, привела в порядок небольшой зал в западном крыле дворца, и совет норманнов заседал там при закрытых дверях, так что уже не было ни малейшей возможности узнать, о чем они говорят. Когда Франкон осторожно стал пояснять это Эмме, надеясь, что она сама поймет свою оплошность и вернет совет в прежний общий зал, она лишь сердито глянула на него.

– Ролло мой муж, преподобный отец! Я не стану унижать его предательством.

Франкону не в чем было винить ее. Эта девочка сделала, казалось, невозможное – ее первенец, наследник всех владений Роллона, Гийом Нормандский, был христианином. Саму же Эмму по-прежнему не желали признавать никто из титулованных родственников-франков.

Такого отношения франкской знати не ожидал даже Франкон. Видел, как обижена Эмма. Единственной ласточкой от франков была грамота с поздравлениями от супруги Роберта Беатриссы Вермандуа и ее дары новорожденному и Эмме. Но это был жест доброй души герцогини, а не акт политического признания. Муж герцогини и остальная франкская знать по-прежнему называли дочь короля Эда Нормандского шлюхой, а ее сына вообще не брали в расчет, считая его очередным ублюдком Ролло.

А потом Роберт Нейстрийский развязал войну. Очень неумно поступил, если учесть, насколько франки были ослаблены междуусобицами и насколько сильны стали норманны. И следствием этого были разоренные земли, сожженные монастыри, пленные, которых усылали в рабство за море. Даже предместья Парижа подверглись разграблению норманнами под командованием Волчьего Оскала и Гаука из Гурне.

Сам Ролло тем временем осаждал Санлис. Хотел воспользоваться случаем, чтобы поквитаться с перебежчиком Херлаугом. Но в Херлауге был великолепный дар стратега, и Ролло пришлось уйти в глубь королевских владений, оставив в тылу непокоренный город. Осада Санлиса продолжалась почти всю зиму, и город пришлось бы сдать, если бы в это время Карл Простоватый не прислал грамоту Франкону с предложением трехмесячного перемирия.

«Гибнет ежедневно много людей, города разорены, подходит время весеннего сева, и если мы упустим его – королевство погибнет. Передай христианской жене Роллона, что мы пришлем богатые дары и будем ежедневно молиться за нее в церквах, ежели она сможет повлиять на супруга и приостановит эту резню».

Это было уже что-то. Франкон показал послание Эмме, и она тут же готова была отправиться к мужу, однако была уже втопично беременна и Франкон отговорил ее. Он сам тут же отбыл в лагерь викингов, хотя мало надеялся на успех.

И уже в дороге его нагнал гонец с иным известием к правителю. У Эммы случился выкидыш, и лекари опасались за ее жизнь. Ролло тогда согласился подписать перемирие с Карлом, потому что спешил в Руанский дворец.

Все, к счастью, обошлось. Эмма выздоровела, мир был заключен, с Санлиса снята осада. Позднее многие франкские сеньоры, такие, как Рихард Бургундский, заносчивый Эбль Пуатье и даже тот же Роберт Нейстрийский гневались на Карла, считая подобную уступчивость позором, хотя, по сути, это перемирие спасло франков и дало возможность вовремя начать сев. А теперь еще, по прошествии немногим более месяца, и созвать собор по поводу церковной реформы.

Однако надеждам епископа Франкона, которые он возлагал на это собрание, не суждено было сбыться. Здесь каждый слушал только себя, а к голосу разума не хотел прислушиваться никто.

В один из последних дней дело дошло до кулачной потасовки, когда и светские аббаты, и рукоположенные епископы бились, как простые сервы за земельную межу. Воинственному епископу Шартрскому Гвальтельму прокусили кисть руки в пылу драки, а сегодня он заявил, что готов даже головой поплатиться за правое дело очищения церкви от мирской проказы.

Присутствовал на соборе и Карл Простоватый, который, однако, вел себя до странности тихо. И хотя он восседал на троне в полном королевском облачении и чело его венчал четырехгранный каролингский венец с высокими рубиновыми трилистниками зубьев, но король словно старался держаться в тени.

Несмотря на все великолепие его одежд, пурпура, золота, драгоценностей, Франкону казалось, что он не встречал человека столь плебейской наружности. Простоватому еще не было тридцати, но он был рыхлым, полным, неуклюжим. Невзрачное отечное лицо, расползшееся вниз жирным двойным подбородком, маленький мягкий нос. Он сидел в заученной позе величественного идола, и лишь то, как он машинально вращал большими пальцами сцепленных рук, выдавало его нервозность. В спор не вмешивался, ибо хотя он и был священной особой, на чью голову пролилось священное миро, и носил гордую фамилию Каролинга, но, по сути, ему теперь приходилось только подтверждать и давать согласие, ежели за таковыми к нему обращались.

Порой, правда, Карл Простоватый будто скидывал с себя оцепенение, с умилением оглядывался на стоявшего за его креслом рослого красавца-охранника с завитыми под низ русыми волосами, чувственным ртом и выцветшими, почти белыми глазами. Франкон скоро понял, что это и есть тот лотарингец – фаворит Карла, который столь возвысился и имел такое влияние на короля, что, как поговаривали злые языки, Карл одаривал его целыми мансами[11] с крепостными и дворней. Одних драгоценностей нн подарил этому Аганону столько, что можно было снарядить целое войско, а в день рождения своего фаворита заставил монахов всего королевского домена[12] петь всю ночь в его честь заздравную.

Говорят, привязанность монарха к этому лотарингцу стала столь явной и скандальной, что это едва не расстроило проект его женитьбы на дочери английского короля Эдуарда, ибо тот небезосновательно счел, что Карл из своей любви к мужчинам не сможет сделать принцессе Этгиве ребенка.

Приближенные советовали Простоватому скорее избавиться от Аганона. Но вышло по-иному: тот же Аганон подыскал Карлу разбитную женщину из лотарингского рода Арденн, и она родила королю сына. Брак с англичанкой состоялся, но пока девочка-королева играла в куклы в покоях каролингского дворца, ожидая срока, когда король сможет взять ее на ложе, Карл разгуливал по покоям, нося на руках внебрачного принца Рорикона.

В этот день у епископа Франкона было особенно дурное состояние духа. В отведенных ему покоях он долго читал, стараясь успокоить нервы. Шрифт книги был со знаками препинания, все шире входившими в употребление, а книги любимыми – старая мудрость, оставшаяся со времен античности – Пифагор, Порфирий, Платон.

Франкон листал страницы прекрасных книг, но в суть написанного не вникал – мысли прелата были далеко. В конце концов он устало опустился на ложе, жесткое по суровому монастырскому уставу, вздохнул, вспомнив свои роскошные перины в аббатстве Святого Мартина. Тоскливо захотелось поскорей вернуться домой, в Нормандию. Но пока собор не окончен, он должен оставаться, дабы не выказать свое пренебрежение к проблемам христианской церкви.

Оставалось лишь ждать. И он, прикрыв глаза, вспоминал, как блестит Сена, бросая блики на своды быков моста в Руане, как воркуют на галереях сада почтовые голуби, когда они пригреются на солнышке, или какой восхитительный вкус зажаренных в масле креветок, что умеют готовить только в Руане. И еще с нежностью подумал о маленьком мальчике Гийоме, которого ему давали понянчить, когда рыжая красавица Эмма посещала аббатство Святого Мартина.

Вспомнил, как этот Гийом описал нарядную ризу из алтабаса.[13] И при этом очень серьезно-сосредоточенно глядел на епископа. Сейчас же при этом воспоминании Франкон улыбнулся. Он был старым одиноким человеком и очень привязался к ребенку, которого в буквальном смысле принял из лона матери.

Гийом был очень похож на Ролло – сероглазый, с покатым лбом и русыми прядями мягких волос, коротким прямым носом. Для столь маленького дитяти он был на редкость серьезен, даже с серебряными безделушками играл с самым сосредоточенным видом. Это тревожило Эмму.

– Он, как Иисусик на иконах, никогда не улыбается, словно знает, что ему уготована нелегкая участь.

Однако Гийом все же улыбался. Дарил свою улыбку, как награду. И при этом на щеках его расцветали ямочки, и он становился удивительно похож на Эмму.

От этих воспоминаний на душе старого циника Франкона становилось теплее. Однако, помимо воли, сегодняшние события вновь и вновь приходили на ум. Глупцы, они готовы и далее терпеть язычников, готовы лишиться такого шанса ввести в лоно церкви новообращенных. Правда, сейчас Франкон понимал, что отчасти был сам виноват, подвергнув сомнению их теологические догмы и тем самым настроив большинство присутствующих против себя. Завтра ему стоит быть осторожнее, ибо он никогда не откажется от своей цели – крестить эту, созданную язычником Ролло, страну, крестить самого Ролло. А сделать это можно только силой.

Франкон вдруг вспомнил, как перед самым открытием собора он, как было давно заведено, трапезничал в обществе Эммы и конунга. Тогда он развлекал их рассказом о давних событиях в Лотарингии, когда она еще находилась под властью Лотария II. Франкон рассказывал о том, как сей монарх захотел презреть общественное мнение и, отказавшись от своей распутной бесплодной жены Теутберги, венчанной с ним в церкви, сделал королевой свою избранницу красавицу Вальбраду.

И хотя Теутберга славилась своим распутством и даже сожительствовала с родным братом, но когда Лотарь отправил ее в монастырь, а на чело Вальбрады надел венец – против него восстала вся франкская и лотарингская знать. И несмотря на то, что Лотарь все же оставил при себе Вальбраду и хотел видеть именно ее детей своими наследниками, но после его смерти их никто не признал, и даже Карл Лысый, по кончине Лотария, короновался как Лотарингский монарх в соборе Святого Этьена, и вся лотарингская знать присягнула именно ему, а не сыну Вальбрады Гуго, который хоть и старался добиться отцовского наследия, но был всеми оставлен, сослан в монастырь, где ему выкололи глаза и он вскоре умер.

Рассказывал все это Франкон с тайным умыслом. Эти двое не должны забывать, что ничто не вечно в этом мире и что им следует считаться с общественным мнением хотя бы ради судьбы их ребенка. Он был удовлетворен, когда увидел волнение Эммы в том, как тревожно она прижимает к груди головку маленького Гийома. Ролло же оставался безмятежен, называл Лотаря слабым правителем, который вовремя не смог разобраться со своими бабами.

– Хвала Богам, у меня только одна жена, и от нее я имею прекрасного сына. Он станет править после меня, а я заставлю всех почитать его право.

Он был уверен в себе. Франкон опускал глаза на скользящие меж пальцев зернышки четок, чтобы не видеть, как и у Эммы гордо загорались глаза. Позже она говорила Франкону:

– Когда я с Ролло, меня ничего не страшит. Даже предубеждения моих царственных родичей. И я ничего не имею против, если Ролло завоюет их земли. Он лучший правитель, чем они, и даже вы, отче, не можете этого не признать. И пусть он язычник, но он не препятствует христианам почитать нашего Бога, а Святого Михаила считает едва ли не своими покровителем и регулярно посылает в его святилище дары.

Франкону совсем не нравились такие речи. Он видел, что эта девушка, на которую он возлагал серьезные надежды, все более выходит из-под его влияния. Он понимал, что она разгневана пренебрежением к ней франкской знати. И епископу нечем было возразить, поэтому он смолчал, когда она открыто выехала пожелать удачи Ролло в его зимнем походе.

– Вы сами понимаете, преподобный отец, – говорила ему позже Эмма, – что из Ролло для франков выйдет лучший правитель, чем моя вельможная родня. Да, мне известно, что такое набег норманнов, но я также видела, что случается, когда нападают франки. В своих же землях Ролло навел порядок, ибо даже вы не можете отрицать, что скандинавы куда более, чем франки, почитают законы и в их землях больше порядка и мира, нежели среди франков.

И правда: дикие северные варвары и впрямь куда более почитали законы, словно понимали, что только сильная власть и закон могут держать их в рамках и обеспечить процветание. И все же Франкон заметил Эмме, что прошли те времена, когда Карл Великий считался вторым Давидом и, уже начиная с Людовика Благочестивого, высшей похвалой правителю служит мир, к которому приходят милосердием, и что любой завоеватель, каковы бы ни были его цели, все же несет с собой кровь и зло.

На это рыжая красавица ничего ему не ответила, но, получая известия о победах Ролло, не могла сдержать радостного ликования. Увы, она стала настоящей женой варвара Ролло, она признавала его первым во всем, а если и происходили меж ними стычки, то это было обычное противостояние двух сильных натур, из которых одной все же надлежало быть сильнейшей. И Эмма смирилась, что здесь победа должна быть уже не на ее стороне. Она всецело покорилась Ролло, она ждала от него второго ребенка, она сжилась, срослась с Ролло и не желала рисковать благополучием жизни с ним в угоду научениям епископа Руанского.

Франкон чувствовал, что уже не имеет над ней прежнего влияния, а, значит, она становилась ему неугодна. Он искал, в ком бы еще из окружения Ролло он мог найти себе послушного союзника. Одно время он даже подумывал о бывшей наложнице Ролло, красавице-аббатисе, ибо она продолжала нравиться Ролло, а главное – у нее было от него двое сыновей, которых он любил и часто посещал.

Эта аббатиса сама погубила себя, когда попыталась разделаться с Эммой во время отсутствия Ролло в эту зимнюю кампанию. По ее наущению дворцовый раб столкнул Эмму с лестницы, что и послужило причиной выкидыша. И тут Франкону в очередной раз пришлось убедиться, как много значит для Ролло Эмма. Чтобы иметь возможность быть с ней, когда она болела, он даже пошел на перемирие с Карлом, чем последний немало гордился, приписывая исключительно себе заслугу мирных переговоров.

Ролло же тогда пошел на все его условия и стремглав примчался в Руан, чтобы находиться рядом с женой. А едва она пошла на поправку и сказала, что подозревает, что несчастье, случившееся с ней, было подстроено, как Ролло начал расследование, сам пытал, допрашивал, пока не вышел на аббатису. Ее не спасли даже мольбы и упоминание о детях. Роллон казнил ее, а своих сыновей, по норвежской традиции, отдал на воспитание в чужую семью, услав в Байе к Белому Боттону.

Эмма же… С ней все было в порядке, и Франкон никогда не видел ее столь красивой и уверенной в себе, как перед его отбытием в Тросли.

От воспоминаний его отвлек звон колоколов. Было время вечерней службы, и хотя Франкону не хотелось вновь чувствовать за спиной перешептывание и недоверчивые взгляды своих соотечественников, он поспешил в церковь.

Хор в Тросли был прекрасен. Франкон на миг забыл о всех своих неурядицах, слушая прекрасно подобранное сочетание мужских голосов, певших литанию. В этот момент кто-то тихо тронул епископа за руку.

– Светлейший Франкон, не изволите ли после службы навестить Роберта Нейстрийского в его имении Берни-Ривьер?

Епископ оглянулся. Из полумрака выступало смуглое лицо молодого аббата из Суассона. Тот выжидательно застыл. Франкон еще по приезде понял, что этот аббат приставлен к нему шпионить. Он всегда садился рядом с епископом, ходил за ним, даже отведенные им в переходах монастыря покои оказались рядом.

«Где я мог видеть его? – думал Франкон. – Старость… Не могу вспомнить…»

У суассонца были приятные черты лица, миндалевидные темные глаза с длинными, как у девушки, ресницами, крупный, но правильной формы нос с легкой горбинкой. Ростом он был высок, ладно скроен и вполне бы мог назваться красавцем, если бы его так не безобразил страшный длинный шрам – багровая впадина с рваными краями, оттягивающая вверх уголок рта, словно в презрительной усмешке. Черные, коротко остриженные волосы с выбритой тонзурой не скрывали, что с левой стороны, со стороны шрама, как безобразный древесный гриб, торчал остаток уха. Люди с такими отметинами обычно запоминаются, но Франкон, сколько ни напрягал память, не мог припомнить, где встречал суассонца.

Сейчас, в полумраке, на лицо аббата падала тень, скрывая шрам, длинные ресницы затеняли глаза. И Франкон неожиданно вспомнил его. Посланец Роберта к Ролло, позже пытавшийся выкрасть у него Эмму, ее бывший жених! Ги Анжуйский! Франкон не знал, что он принял сан во владениях Карла. Но служить он, видимо, продолжал Роберту Нейстрийскому.

– Хвалите рабы Господа, хвалите имя Господне, – звучал хор.

Франкон согласно кивнул, и Ги тотчас отошел от него. Позже он встретил епископа на галерее монастыря, проводил через сад к калитке, у которой их ожидали несколько охранников, державших под уздцы лошадей. Для пожилого, тучного Франкона был предоставлен спокойный мул, Ги же с выправкой былого воина вскочил на горячего гнедого жеребца.

– Сдается мне, вы не так давно променяли кольчугу воина на куколь священника, – заметил епископ, когда они уже ехали по старой римской дороге прочь от Тросли. – И вижу, что вы не оставили службу у вашего прежнего сюзерена, хотя ваше суассонское аббатство находится в королевском домене.

Ги чуть повернул к нему лицо в темном обрамлении капюшона. Его сильные ноги в плетеных сандалиях как-то нелепо смотрелись в широких военных стременах жеребца.

– Я служу тому из правителей, с кем наиболее схожи мои интересы.

– А интересы эти как-то связаны с Эммой из Байе?

Ги ничего не ответил, из чего Франкон сделал вывод, что не ошибся. Что ж, ничего удивительного, рыжая Эмма вполне могла внушать подобную привязанность к себе. Но какие виды сейчас имеет на нее Роберт, раз бывший жених девушки решил примкнуть к нему?

Франкон уже настроил себя на то, что ему придется разочаровать Роберта, ибо тот своим пренебрежением к Эмме явно умалил и те крохи родственной привязанности, какие она могла испытывать к нему. Навряд ли сейчас она примет хоть какое-то предложение оскорбившего ее родственника. Поэтому епископ лишь поинтересовался, отчего это Роберт, если у него есть дело к Франкону, не пожелал с ним встретиться в стенах аббатства, а пригласил в свое отдаленное имение.

– Светлейший герцог имел милость пригласить вас на помолвку его дочери Эммы Парижской с Раулем Бургундским, которая сегодня произошла в Барни-Ривьер, – ответил Ги. И не глядя на Франкона, добавил: – К тому же у него есть к вам дело, при котором не совсем желательна огласка.

Послушный мул под Франконом мерной иноходью следовал за жеребцом Ги. Епископ размышлял о предстоящей встрече. Он не очень отчетливо представлял, как можно избежать огласки во время такого события, как обручение дочери герцога и бургундского принца. И тем не менее, когда за рекой в сумерках показались строения, его поразила мирная тишина вокруг.

Усадьба являла собой довольно обширный дом, постройки которого образовывали закрытый двор: сам дом в два этажа с покатой крышей, служебные постройки, пекарня, над которой вился дымок. Вокруг строений шел частокол, окруженный рвом, мост был опущен, ворота приоткрыты, но было так тихо, что Франкону на миг пришла мысль о ловушке. Но у ворот горел факел, освещая женский силуэт под белым покрывалом. К тому же Франкону было уже поздно волноваться и оставалось лишь надеяться, что герцогу франков незачем поступать вероломно с человеком, столько лет служившим ему осведомителем у норманнов.

Последние сомнения епископа развеялись, когда он узнал во встретившей их женщине герцогиню Беатриссу. Она благочестиво поцеловала перстень епископа, пригласила его в дом, подтвердила известие о помолвке.

– Мы решили не устраивать пышного обручения, так как времена сейчас смутные и герцог, супруг мой, не желает привлекать внимание к союзу с Бургундией.

Она улыбнулась милой, доброй улыбкой. В сумерках она казалась моложе своих лет – все еще по-девичьи стройная, большеглазая, с тонким правильным носом, с темными завитками волос, выбивавшихся на висках из-под расшитой каймы покрывала. В одном ее повороте головы было больше аристократизма, чем во всей наряженной в тяжелый бархат и золото грузной фигуре ее брата. Он сидел в зале усадьбы подле Роберта, за длинным уставленным яствами столом. В другом конце залы слуги на открытом очаге готовили кушанья, но переговаривались очень тихо, чтобы не мешать сановной беседе вельмож. Да, во всем этом обручении не было помпезности, какую так любит франкская знать, и лишь яркое пламя на стоявших вокруг стола высоких треногах придавало некую праздничность обстановке.

Франкон мельком бросил взгляд на игравшего у огня с собакой подростка, сына Роберта и Беатриссы, принца Гуго. Он был одет по-домашнему – в холщовую тунику и узкие штаны. Так же просто были одеты и сидевшие за столом, кроме любившего рядиться Герберта Вермандуа, да еще, пожалуй, невесты. Но ее можно было понять. Ее яркое желтое платье и мерцавшая крупными каменьями золотая гривна вокруг тонкой шейки явно были надеты, чтобы понравиться Раулю.

Церемония обетов и обмена кольцами, по-видимому, уже произошла, и юная Эмма Парижская с удовольствием разглядывала сверкающее кольцо на безымянном пальце. На Франкона глянула лишь мельком, что-то ласково говорила лениво улыбавшемуся жениху. Он ей явно нравился, и лишь когда Франкон рассыпался в цветистых поздравлениях, соизволила улыбнуться и ему.

«Красивая девочка, – подумал Франкон. – Выглядит моложе своих лет, почти как подросток, хотя ровесница Эммы, и ей, должно быть, уже лет двадцать».

Когда герцогиня Беатрисса велела ей и Гуго идти почивать, на лице невесты появилось совсем по-детски капризное выражение. Она глянула на отца, потом на жениха, но, поняв, что их сейчас интересует только тучный епископ, покорно покинула зал.

Франкон занял оставленное для него место за столом, обменялся несколькими любезными фразами с гостями Роберта. Помимо самого герцога, Герберта Вермандуа и Рауля Бургундского, на обручении присутствовали ближайший советник Роберта аббат Далмаций – тучный монах, с аппетитом обгладывающий кость; благочестивый епископ Шартрский с прокушенной рукой, зябко кутающийся в вышитую пелерину, явно чувствовавший себя неважно. На Франкона он глянул угрюмо, хотя его широкий, собранный в хмурые складки лоб с глубокой бороздой, словно навсегда припечатал к его лицу выражение мрачной, почти злой, озабоченности.

Подле благочестивого епископа Франкон с невольным удивлением заметил Эбля Пуатье, человека из явно чуждого Роберту клана – красивого мужчину, непринужденно развалившегося в кресле и небрежно кормившего из рук рослую рыжую борзую. Тот поймал пристальный взгляд епископа Руанского, улыбнулся, чуть скривив рот. Улыбка вышла едва ли не презрительная, нехорошая.

Франкон поспешил отвести взгляд. Наблюдал, как кухари поднесли вертеп куропаток прямо с огня, пряно пахнущий острыми приправами. Кровчий открыл новый бочонок вина. Девушка-рабыня спешно убрала со стола объедки. Эбль не преминул игриво, но ощутимо, шлепнуть ее пониже спины.

Герцогиня Беатрисса чуть нахмурилась. Она всегда любила благочестивые манеры и сейчас была покороблена поведением Эбля. Но герцог Роберт успокаивающе улыбнулся жене, взял со стола чашу, звякнул перстнями о ее чеканный край. Другие тоже выпили, однако Франкон отметил, что ни один из сидевших за столом не был во хмелю, наоборот, они напряженно следили за ним. Франкона разбирало любопытство, но он никак его не проявлял. Изящно ополоснув в поднесенном слугой тазу пальцы, стал разламывать куропатку.

– Отменно, отменно, – похвалил он стряпню. – Немного лишне добавлено перца, но вполне вкусно.

От епископа не ускользнуло, что присевший к столу Ги Анжуйский – единственный, кто проявляет нетерпение и напряженно глядит на греющего в ладонях чашу с вином герцога. Итак, сделал вывод Франкон, вызвали его в связи с каким-то решением именно герцога, а тот достаточно благороден, чтобы дать Руанскому прелату спокойно поужинать.

Однако первым заговорил Эбль из Пуатье.

– Вы всех нас удивили сегодняшней речью. Кто бы мог подумать, что вы желаете гибели своему благодетелю – язычнику Роллону?!

– Весьма прискорбно, что вы превратно меня поняли… – с досадой, прожевывая мясо, заметил Франкон. – Все, о чем я пекусь, так это о приобщении правителя Нормандии, а с ним и его поданных, к сонму христиан. Гибель же Ролло, – упаси Господи, – только повлечет за собой анархию в Нормандии, и тогда все эти языческие князьки вновь примутся совершать набеги на христиан.

– Послушать вас, так Ролло едва ли не защитник франков, – фыркнул Герберт Вермандуа.

– И в какой-то мере это так, – похрустывая жареным крылышком, кивнул Франкон. – Возможно, звучит парадоксально, но именно он удерживает язычников, хотя и до того часа, пока сам не прикажет – ату! Но до того у франков есть время для объединения. Прискорбно лишь, что они не желают воспользоваться подобным шансом.

– Насколько учит нас опыт, – медленно начал бургундец Рауль, – ни одно объединение франков против северян не имело за собой успеха.

– Вы еще вспомните, что норманны – это бич Божий, – хмыкнул Франкон. – Ваш отец, благородный господин, получил прозвище Заступника лишь потому, что отбил норманнов, но никак не изгнал их. Хотя и мог.

– Он изгнал их из Бургундии!

– То-то и оно. Каждый из франкских сеньоров печется лишь о своих владениях, но с удовольствием слушает рассказы, как норманны громили соседей.

Эбль Пуатье вдруг громко расхохотался.

– Интересно, как бы Роллон отнесся к вашим подстрекательствам? Вы только что хвалили его, но вы же желаете, чтобы мы разгромили и уничтожили его. И при этом утверждаете, что хотите лишь спасти его душу от геенны огненной.

Франкон был слишком занят едой, чтобы сразу ответить, и епископ Шартский Гвальтельм имел время вставить:

– В Священном Писании сказано – побеждай зло добром. Вы же призываете нас к войне, и неизвестно: не с подачки ли это Роллона вы провоцируете новую резню, или же искренне радеете о погибели вождя норманнов.

Франкон перестал жевать и в упор поглядел на епископа.

– А кто вам сказал, что франкам под силу победить Ролло? Вот ослабить его, вынудить к принятию своих условий – вот для этого стоит рискнуть. Пока он не объединил всех норманнов, и тогда уже будет поздно.

– Но вы-то у себя, в Нормандии, лишь богатеете из-за набегов, – заметил наконец оторвавшийся от кости воин-аббат Далмаций. – Или вам мало – и вы желаете новой войны, чтобы новые обозы с награбленным добром прибыли в Руан, и ваш благодетель Роллон или же его языческая супруга-христианка принесли новые пожертвования на соборы своей столицы.

«Они мелют просто чушь, – с досадой подумал Франкон, – однако, несомненно, хотят испытать меня, дабы заручиться поддержкой».

– Вам нечего оскорблять меня недоверием, – глядя по очереди на присутствующих, заметил он. – Я франк, и мне горестно знать, что мои соотечественники терпят поражения в войнах с норманнами. Однако я продолжаю утверждать, что этих завоевателей лучше иметь в союзниках, ибо их власть укоренилась, но союз с ними возможен лишь на условиях, что вы начнете воспринимать их как равную силу, а не как неприятелей, с какими вас примиряет лишь бессилие.

На красивом лице Эбля появилось яростное выражение.

– Крест честной! Да этот поп просто издевается над нами! Морочит нам голову, то мечтая об объединении сил против норманнов, то утверждая, что все мы не чета его Роллону.

Франкон предпочитал разделываться с куропаткой. Заел ее миндалем, следил, как кровчий наливает в кубок вина. Над его поверхностью появились мелкие брызги, аромат спелых сдобренных пряностями плодов приятно защекотал обоняние. Когда епископ пригубил бокал, то заметил краем глаза, как герцог Нейстрийский сделал рукой жест слугам удалиться.

«Вот оно, – понял Франкон, – теперь он заговорит по существу».

Видел, как Роберт переглянулся с остальными. Заговорил неторопливо.

– Надеюсь, ваша вера в силу Ролло не помешает вам оставаться и нашим добрым союзником. Ибо то, о чем мы намерены вам сообщить, требует полного доверия с обеих сторон и нашей полной убежденности, что все ваши призывы к объединению – не просто упражнения в красноречии.

Теперь Франкон в упор глядел на Роберта.

– Разве у сиятельного герцога за все годы нашего общения не сложилось мнения, что в решительные минуты я всегда проявляю себя его союзником?

Роберт по-прежнему сжимал обеими руками чашу. Глядел на нее так, словно ничто, кроме узора на стенках, его не интересовало.

– Хотел бы я знать, как поживает наша родственница Эмма.

Франкон вздохнул. Подумал, что Роберт намекает на тот случай, когда епископ помешал похищению девушки.

– Эмма из Байе, после случившегося с ней зимой несчастья, – осторожно начал Франкон, – вполне оправилась и по-прежнему пребывает в добром здравии. Смею заметить, милостивые господа, что она так же владеет сердцем Роллона и остается совершенной красавицей.

– О, тогда она может, как Елена Троянская, послужить отменным поводом к войне, – заметил аббат Далмаций, и Франкон так и впился в него взглядом. Почувствовал, как оживился сидевший рядом Ги Анжуйский. На лицах остальных же читалось явное любопытство. Один Роберт Нейстрийский оставался невозмутимым. Говорил медленно, машинально проводя унизанной перстнями рукой по холеной бородке.

– Насколько верны сведения, что Роллон подписал с Карлом Простоватым перемирие лишь потому, что стремился вернуться к своей избраннице, которая находилась не совсем в добром здравии?

– Они верны абсолютно, – заметил епископ.

– Итак, эта женщина так важна для Роллона, что он готов пойти ради нее на все?

Франкон еще не понял, к чему этот разговор, но заметил, как сразу обострилось внимание всех сидящих за столом. Итак, дело в Эмме. Но какую роль уготовили этой так презираемой среди франков «нормандской шлюхе» все эти важные сеньоры?

– Дьявол и преисподняя! – вдруг стукнул кулаком по столу Эбль. – Ответьте во имя неба, Франкон, готовы ли вы нам помочь, если мы заманим Ролло в ловушку и вынудим его принять наши условия?

Епископ заметил, как на спокойном лице Роберта появилось досадливое, почти злое выражение. Он недовольно покосился на Эбля, в то время как остальные зашевелились, заерзали, занервничали, но все явно ожидали, что же ответит прелат. Но Франкон медлил. Не спеша поковырял отточенным ногтем мизинца в зубах.

– А приманкой, как я догадываюсь, должна послужить именно Эмма из Байе?

Теперь он глядел только на Роберта. Герцог откинулся на спинку стула, положил руки на резные подлокотники.

– Дело в том, что один из дьяков-писцов, из тех, что присутствовали сегодня в зале капитула, оказался шпионом Роллона и явно слышал, как вы призывали франков к союзу против норманнов. О, не волнуйтесь. Мои люди схватили его, и он не попадет в Нормандию до тех пор, пока вы не изъявите согласия помочь нам.

Франкон нервно стал слизывать жир с пальцев. Насколько он знал Роберта, тот никогда не угрожал зря. Видимо, он и в самом деле не доверял Франкону, или же дело, которое ему хотели предложить, и впрямь столь серьезно. Проклятье! Ему бы самому пора было сообразить, что Роллон – уже не тот простак-варвар, который полагался лишь на силу своего оружия. Становясь цивилизованным, он перенимал у франков не только умение допрашивать людей в пыточной, но и засылать своих соглядатаев.

– Вы медлите, Франкон? – услышал он негромкий вопрос Роберта.

– Думаю, у меня нет выхода. В чем же заключается ваш план?

Роберт согласно кивнул.

– Нам надо выманить Ролло из Нормандии еще до того, как он объединит всех викингов для решительного похода. Мы же, в свою очередь, примем ваши условия и заключим союз меж всеми находящимися здесь, чтобы нанести ему решительный удар. И местом нашего объединения, местом ловушки станет город Шартр.

Епископ Шартрский Гвальтельм принял вид мученика, возвел очи горе и согласно кивнул.

– Мы избрали Шартр, так как это один из наиболее укрепленных городов, где Роллон может застрять надолго, в то время, как Рауль приведет войско из Бургундии, а Эбль – из Пуатье. Мы окружим его и вынудим принять наши условия – и он отступит из земель Вермандуа и Иль-де-Франса и примет крещение. Видите, наши желания совпадают, Франкон, и вам нет смысла отказываться от нашего предложения.

Франкон задумчиво пожевал губами.

«Они хотят прослыть крестителями Ру, особенно герцог. Ведь тогда его престиж во Франкии превзойдет авторитет самого Каролинга, а Роберту, рвущемуся к власти, только этого и надобно. Немудрено, что он пошел на сговор с этими правителями втайне от короля. Не стоит и спрашивать, ведомо ли об их союзе Простоватому. Однако при чем здесь Эмма? Ее охраняют, как зеницу ока, и если эти сеньоры и хотят сделать ее приманкой, то им следует припомнить, сколь неудачными были все предыдущие попытки ее похищения, а ведь как невеста брата Ролло она была куда хуже оберегаема, нежели теперь, когда она стала почти что королевой Нормандии».

Когда он высказал свои сомнения вслух, Роберт согласно кивнул.

– И тем не менее, если Эмма окажется в Шартре, Роллон немедленно последует за ней. Всем известно, какова привязанность к ней Роллона, но мы надеемся, что нам при вашей помощи удастся похитить Эмму.

– При моем участии? Я не ослышался ли? – Франкон оторопело поглядел на собравшихся. – Клянусь Вифлеемской Богородицей, но у меня еще не пропало желание сохранить голову на плечах, ибо, сдается мне, ее место именно там.

– Клянусь всеми святыми! – подскочил Эбль. – Я ведь говорил вам, что этот поп струсит и забудет все свое красноречие, каким он пленял нас сегодня, и захочет, чтобы мы без него выгребали каштаны из золы.

Теперь Роберт улыбнулся. Заметил, что Франкон достаточно разумен, чтобы не позволить им направить его красноречие против него же, дабы скрыть смысл своих речей от Ролло. И он примет все их условия. К тому же их планы насчет крещения язычников совпадают, ибо он советовал силой смирить Роллона. Под Шартром же у Роллона не будет иного выхода. И герцог стал объяснять, насколько удобной ловушкой для норманнов окажется Шартр и к каким великим последствиям может привести, если Ролло попадет в нее.

Франкон почти не слушал его. Он лихорадочно искал выхода. Нет, он совсем не желает, чтобы Ролло уличил его в предательстве, как и в попытке похищения его жены. Пожалуй, в похищении и был какой-то смысл, но эти люди не понимали, что Ролло недоверчив и проницателен, как царь Ирод, и у него просто нюх на измены, а Франкона прошибал пот при одной мысли, что его могут в чем-то заподозрить.

Он воспользовался первой пришедшей в голову мыслью и, перебив Роберта, стал говорить, что весь их план с приманкой в лице Эммы может потерпеть крах, ибо, несмотря на кажущееся согласие меж Роллоном и его женой, их семейная жизнь изобилует ссорами, причем Эмма нередко грозится покинуть Ролло, поэтому ее внезапное исчезновение может быть расценено как побег. А тогда Ролло, не имеющий привычки прощать предательства, вряд ли согласится срывать план завоевания Франкии ради того, чтобы очертя голову вести своих людей к хорошо укрепленному Шартру.

Закончив речь, Франкон был удовлетворен тем, как скисли лица собравшихся. Однако Роберт оставался невозмутимым.

– А если Эмма исчезнет вместе с наследником?

Франкон только заморгал.

– Воистину, вы говорите невозможные речи, миссир. Гийом Нормандский еще дитя, но вместе с тем он пока наша единственная надежда, что когда-нибудь Нормандия станет христианской. К тому же я не мыслю, как вы хотите похитить возлюбленную Ролло, да к тому же еще с младенцем.

Возможно, он сказал это излишне запальчиво, ибо если судьба Эммы как не оправдавшей его надежды его не очень-то волновала, то этот мальчик, его крестник, был дорог епископу не только как христианин, но и как ребенок, к которому он прикипел всем своим старческим одиноким сердцем. В это время Далмаций повернулся к Роберту.

– Я думаю, настало время ознакомить преподобного епископа Руанского с нашим планом.

Герцог согласно кивнул, сплел пальцы, глядя поверх них на Франкона своими пристальными темными глазами.

– Насколько известно, одним из условий нынешнего мирного договора с Карлом, с вашей легкой руки, стало возвращение в нормандский монастырь Святого Адриана, близ местечка Эвре, мощей этого святого.[14] Воистину, Карлу не следовало брать на себя смелость в этом вопросе, так как останки этого святого покоятся в моих владениях, однако я, пожалуй, готов их вернуть при условии, что вы, как глава нормандских христиан, организуете шествие в Эвре, куда будут доставлены мощи Святого Адриана. Подобное не вызовет к вашей особе никаких подозрений, и вся трудность для вас заключается лишь в том, чтобы уговорить Эмму принять участие в крестном шествии для встречи мощей. И она должна взять с собой сына. Дальнейшее уже не будет зависеть от вас.

Франкон перевел дыхание. В том, что ему предлагал Роберт, не было ничего опасного лично для него, а про себя он отметил, что вряд ли он будет настаивать, чтобы Эмма взяла в дорогу Гийома. Однако теперь Франкону стало любопытно, как же задумал Роберт похитить племянницу, ибо нет сомнений, что она отправится в путь с большим эскортом и внушительной охраной. И Франкон не преминул заметить об этом слушателям, причем не захотел скрыть иронии в голосе.

Роберт чуть улыбнулся, а среди присутствующих произошло какое-то движение.

– Дело в том, досточтимый отец Франкон, – начал Роберт, – что у нас есть человек, который клятвенно заверил, что он сможет выманить Эмму с ребенком в лес, где мы будем ее ожидать.

Помимо воли Франкон повернулся к Ги Анжуйскому, однако тот сидел потупясь, на глядевшего на него Франкона бросил будто даже смущенный взгляд исподлобья.

«Нет, этот не чета Роллону, – подумал Франкон, – Эмма ради него не станет рисковать своим благополучием».

Но в этот момент Роберт обратился к супруге:

– Думаю, настало время познакомить епископа Руанского с дамой из Этампа.

Франкон был несколько озадачен, что герцог отдал распоряжение привести «даму из Этампа» не обычному прислужнику, а собственной жене. Это могло означать две вещи: во-первых, эта таинственная особа столь приближена к герцогу, что проживает если не в одних, то в смежных покоях с Беатриссой. А во-вторых, герцог желает, чтобы как можно меньше людей знали о ее присутствии здесь.

Франкон ощущал на себе взгляд Робертина, прямой, испытывающий. Даже при неровном освещении от горящих в чашах на треногах огней это было заметно. А рядом нервно перебирал четки Ги Анжуйский. Франкон даже на расстоянии чувствовал его напряженность. Этот, пожалуй, наиболее других заинтересован в похищении Эммы. К пище не притрагивался, в то время как Эбль, Герберт Вермандуа и остальные продолжали спокойно трапезничать.

Самым невозмутимым и словно бы не реагирующим на происходящее казался сидевший подле Роберта аббат Далмаций, полусвященник, полувоин, хороший стратег, но плохой поп, человек невежественный, но обаятельный и неглупый. Недаром Робертин сделал его своим приближенным и доверил ему командование большинством своих вавассоров. Сейчас он невозмутимо жевал изюм, заедая его засахаренными фруктами и зеленью, и даже дружелюбно подмигнул наблюдавшему за ним Франкону.

Наконец сзади раздался шелест женских одежд, зашуршал под шагами подошедших устилавший пол тростник. Сначала из полумрака появилась Беатрисса. Шедшая за ней женщина была гораздо выше, двигалась, как плыла. Ее длинная, почти до колен, палла[15] была темного цвета, как у монахини, и это сходство усиливал большой серебряный крест на груди. Лицо почти скрывал надвинутый на глаза край паллы. Приблизившись, она поклонилась епископу, взяв его руку в свои, приникла к его перстню.

– Отец мой, благословите.

Франкон вздрогнул. Он узнал этот низкий тягучий голос, скандинавский акцент, но все еще словно боялся поверить своей догадке, и, когда женщина подняла к нему лицо, невольно перекрестился.

– О, великий Боже! Снэфрид?

Ошибиться было невозможно. Эти глаза – длинные, чуть раскосые, один блекло-голубой, другой – темный, как ночь… Да, перед ним, несомненно, была первая супруга язычника Роллона, та, кого в Нормандии все величали Белой Ведьмой.

Франкон еле перевел дыхание. Растерянно взглянул на Роберта, на Беатриссу, потом опять перевел взгляд на Снэфрид. Видел, как Лебяжьебелая медленно выпрямилась. Она стояла, сцепив тонкие белые пальцы, голова опущена смиренно. Она держалась, как христианка, но крест на ее груди казался епископу кощунством.

– Что означает сие?

Ответил герцог:

– Преподобный отче, позвольте представить вам нашу подданную, госпожу Агату из Этампа, нашу верную союзницу.

Франкон все еще ничего не понимал и вздрогнул, когда Эбль из Пуатье громко расхохотался.

– Не правда ли, такую красавицу тяжело забыть, Франкон, какое бы имя она ни носила!

И он поведал епископу, как эта женщина, оставив викингов, прибыла к нему, заявив, что готова принять крещение. После этого она испросила разрешения отбыть к герцогу Роберту, ибо имела к нему дело. Роберт принял ее милостиво и даже дал ей господский манс, земли с литами и крепостными в районе города Этампа, в самом центре Робертинских владений. Она, в свою очередь, поведала герцогу об основных местах стоянок язычников, указала все их слабые оборонные места, что и дало возможность Роберту почти захватить Вернон, а также потеснить норманнов на Луаре.

Именно она предложила план похищения Эммы, заверив, что Ролло, который под Сен-Мишелем готов был погибнуть в водах прилива ради спасения рыжей девушки, не задумываясь последует за ней куда угодно, и франкам не составит труда заманить его в западню.

Во время этой речи Франкон постепенно пришел в себя. И теперь он понял куда более, чем ему поведали. Он внимательно вглядывался в Снэфрид, спокойную, невозмутимую, с лицом бледным и словно бы безучастным. Она была все еще красива, эта женщина, но даже при неровном свете факелов было заметно, как сильно она постарела – деформировалась, словно измялась линия бледных губ, отяжелели линии шеи и подбородка, от крыльев носа пролегли вялые складки.

Время все-таки подчинило себе Белую Ведьму, и, видимо, чувствуя это, она решилась оставить своего нового возлюбленного Рагнара, не дожидаясь, пока он сам даст ей понять, что ему нужна более молодая и плодовитая жена. Поэтому-то она и решилась принять крещение, ибо теперь ей нужны были новые покровители и союзники.

Первым из них она выбрала Эбля, известного своей слабостью к красивым женщинам. А пленив его, она заставила всех забыть о своем кровавом прошлом, и позже, то ли понимая, что могущество Робертина превосходит власть «короля Пуатье», то ли сообразив, что Эбль не оставит ее при себе, если английский монарх ответит согласием на сватовство к его дочери, либо по каким-то другим причинам прибыла к герцогу, который дал ей земельные угодья в своих владениях. Но Роберт – не Эбль, он не так падок на женские чары, и раз он возвысил Снэфрид и даже приблизил к своей особе, то, значит, ей было что предложить взамен.

Все эти мысли с молниеносной быстротой проносились в голове Франкона, пока он краем уха ловил вялую, бесцветную речь герцога о том, что эта женщина, в прошлом язычница и разбойница, искренно уверовала в учение Христа. Франкон ни на миг не допускал, что Снэфрид искренна в своей вере, не верил в ее показное смирение и напрямик осведомился, какое значение имеет новоявленная Агата из Этампа к плану похищения Эммы. Заметил, как по устам финки при этом проскользнула легкая недобрая улыбка.

Говорил Роберт:

– Вы хорошо знаете сию женщину, Франкон. И вам должны быть известны некоторые ее э… особые способности.

– Какие у нас в Северной Нейстрии все называли колдовством, – уточнил епископ.

– Назовем их мягче – волшебством. Ибо не верить в сверхъестественные силы, значит, усомниться в текстах Библии и поставить под сомнение эпизод с Аэндорской волшебницей.

Франкона только позабавило желание Роберта уличить его в незнании Священного Писания, и он тут же сослался на то, что Бог очень строго повелел беречься чародейства, приказав «не ворожите и не гадайте». Роберт же, как и большинство присутствующих, не был силен в теологических спорах, а единственный, кто мог аргументированно потягаться с Франконом, епископ Шартский, был слишком занят своей раненой рукой, чтобы вступать в диспут. К тому же Роберт тут же пресек все сомнения, сказав, что Снэфрид готова им помочь заставить прийти к ним Эмму.

– Есть у меня власть над этой женщиной, – тихо начала Снэфрид, – и я обязуюсь велеть ей выйти куда угодно, если мой господин Роберт прикажет мне сделать это.

Герцог довольно кивнул.

– Агата из Этампа уже демонстрировала нам свои удивительные способности. Поэтому если вы сможете заставить Эмму с сыном на время уехать от Роллона – а встреча мощей Святого Адриана как раз прекрасный повод для этого, то эта женщина вызовет ее туда, где ее будем ожидать я и мои люди. Мы отвезем Эмму и мальчишку в Шартр, куда, нет сомнения, правитель языческих земель последует и по зову сердца, и для того, чтобы не быть осмеянным своими подданными как человек, у которого похитили жену.

– Но при чем здесь младенец Гийом? – не унимался Франкон.

– Дьявол, да он издевается над нами! – воскликнул потерявший терпение Герберт Вермандуа.

Франкон никак не отреагировал на его вспышку. Вермандуа можно было понять, так как его земли особенно пострадали в эту зиму. А вот Роберт… Франкон глядел в неподвижное лицо Снэфрид. Так вот за какую услугу она добилась земель от Роберта! Она, видимо, достаточно уверена в своих силах, раз могла убедить и его. А она ненавидит Эмму, и сейчас явно испытывает торжество от предстоящей мести.

Епископ вдруг словно почувствовал, как за невозмутимой оболочкой Снэфрид клокочет огненная лава гнева и ярости, а между тем на ее лице не дрогнул ни один мускул. И он ясно осознал, что перед ним стоит само воплощение зла.

Эта языческая ведьма все же дождалась своего часа! И он, благочестивый Франкон, вынужден потворствовать ее мести и потому, что связан с этими людьми как христианин, и потому, что сам дал им шанс погубить себя в случае неповиновения, ибо во всеуслышание на соборе предлагал им силой принудить Роллона войти в купель.

Выходит, у него нет выбора. Он не посмеет им помешать, не посмеет посвятить во все Роллона, и если он готов пожертвовать Эммой, то малыш Гийом… О, святые угодники, только не Гийом!

– Как мы должны понимать ваше молчание? – вывел его из оцепенения негромкий вопрошающий голос Роберта. Его темные брови сошлись к переносице, в лице появилось нечто, не предвещающее ничего хорошего.

И все же Франкон решился.

– Одно слово, миссиры. Всем известно, что эта женщина имеет все основания недолюбливать Эмму. Готовы ли вы отдать жизнь и судьбу Гийома в руки отвергнутой жены Роллона? Кто знает, передаст ли она вам ту, на которую вы возлагаете такие надежды, или посчитает нужным свести счеты с соперницей сразу?

Ги Анжуйский резко повернулся. Он впервые подал голос:

– Та, о ком вы говорите, подвергает свою душу куда большей погибели, живя в блуде с демоном Ру. Что же касается этой женщины… То я неотлучно буду при ней, дабы из рук в руки принять Эмму. К тому же…

– К тому же, – перебил его Роберт, – никто просто так не решится отказаться от поместья с двенадцатью бонуариями пахотной земли, с шестью арпиенами[16] луга и виноградника.

Франкон пожевал губами. Зная Снэфрид, он не очень верил в ее меркантильность, хотя когда не за горами старость… Но куда больше он верил в заботу об Эмме этого анжуйца.

И тогда он возвел очи горе.

– Да свершится воля Божья. Я готов помочь вам и удалить Эмму от Роллона.

А про себя он подумал, что сделает богоугодное дело, если спасет от этих волков маленького Гийома.

Он еще какое-то время беседовал, обсуждая подробности похищения. Франкон так и не заметил, когда удалилась Снэфрид. Она точно растаяла во мраке сводов. И так же беззвучно она вновь появилась перед ним, когда он в сопровождении Ги Анжуйского вышел из усадьбы.

Ги только отошел к конюшням, чтобы привести мула и растолкать задремавших на сеновале охранников, как Франкон оказался лицом к лицу с бог весть откуда возникшей Снэфрид. Он отшатнулся, когда она сжала его локоть с недюжей для женщины силой.

– Только попробуй что-то сорвать, колокольный страж, – произнесла она на своем языке, но так невозмутимо, словно вновь просила у него благословения. – Только рискни, и я присоединю тебя к числу моих недругов, а моя месть всегда находит того, кто имел несчастье стать мне поперек дороги.

Теперь это была прежняя Снэфрид. Еле различимая в полумраке, она показалась ему еще более жуткой. Франкону с трудом удалось удержать дрожь в голосе, когда он, потирая локоть, произнес:

– Ты все же дождалась своего времени, Снэфрид.

Уголки ее губ чуть приподнялись на совершенно неподвижном лице.

– Когда-то я поклялась, что отомщу. Отомщу им обоим. И мое время пришло. Нет, поп, я не хочу убивать их, но я не позволю этим двоим, ненависть к которым у меня все возрастает, и далее наслаждаться своим счастьем. Я разобью им сердца. И эта рыжая узнает, каково это, когда он откажется от нее, уличив ее в предательстве ради франков. А если не откажется… Что ж, значит, он глупец, и я отомщу ему, лишив его королевства, загнав в ловушку, отдав этим псам, которые считают себя христианами, но вмиг превратятся в волков, едва почувствуют запах его крови.

По спине Франкона прошел холодок от металла, зазвучавшего в ее мелодичном голосе.

– Ты так уверена, что твоя месть свершится?

– О, великий Один – это так! Ибо не зря я приползла на брюхе к франкам. И я гадала на рунах все это время, пока они не предсказали мне, что этим двоим больше не быть вместе. Слышишь, Франкон, судьба разведет их, и роль судьбы исполняю я!

Во дворе замелькал свет факела. Ги вел к крыльцу взнузданного мула для епископа. Франкон успел поймать Снэфрид за край полы.

– А ребенок?

– Что до этого ублюдка – то кого он интересует? Однако…

Отблеск факела в руке Ги осветил на миг лицо финки – искаженно-спокойное в своей ненависти. В следующий миг она отступила в тень ниши, словно ее опять принял мрак. Всю обратную дорогу Франкон только и думал, что сделает все, чтобы уберечь своего крестника от ярости Белой Ведьмы.