Глава 8 Две истории любви

А еще у Дирка, когда ему исполнилось пятнадцать лет, появилась возлюбленная Хелен. Это была его соседка, дочь торговца свининой. Невысокая, полноватая, веселая и добрая девушка с легким характером, она смотрела на него с таким восхищением, что ему становилось жарко. Они переговаривались через забор, долго и с упоением целовались, и тогда становилось необыкновенно хорошо. Весь мир отдалялся, а юные влюбленные как будто плыли в пространстве далеко за пределами вселенной. Даже во сне Дирк видел ее большие влажные глаза и понимал, что уже не сможет жить без нее.

Хелен мечтала об идеальном мужчине и нашла его в лице Дирка. Он был молодой талантливый в меру смелый и агрессивный, пользовался авторитетом у друзей. Дирк догадывался, что она надеялась провести с ним остаток жизни. И, однажды, краснея и запинаясь, уговорил ее заняться «этим». Это произошло в доме Агнесс, когда та ушла на рынок. Они лежали на узкой деревянной кровати Дирка, в чистой маленькой спаленке на втором этаже, утомленные и счастливые, и им не было дела ни до чего на свете. «Как я раньше жил без этого», — думал Дирк и благодарно гладил руки своей любимой. «Я не думала, что это так больно и неприятно, но ради тебя я готова на все», — сказала тогда Хелен. Она поцеловала его уже с новой бесконечной нежностью, и он почувствовал, что теперь они неразрывно связаны, и Хелен для него самый близкий человек на земле.

Потом они стали встречаться почти каждый день, Дирк собирался жениться на ней. Он мечтал стать великим поэтом и драматургом, талантливым как Шекспир известным как Ван ден Вондел, написать что-нибудь философское, интеллектуальное и захватывающее. Дирк надеялся, что когда-нибудь он будет очень богат. Но иногда он начинал сомневаться, думал, что все это глупости и ничего не получится. Тогда ему становилось грустно, но ненадолго, новые впечатления и заботы молодой жизни не давали слишком глубоко задумываться.

Дирк навсегда запомнил то событие, после которого его судьба круто изменилась. Стояло дождливое лето, но день выдался жаркий и солнечный. Они с Хелен встречались уже почти два года. Дирку было скучно, ему льстило обожание любимой, но он немного устал от этого. Они жили на окраине и летом часто уходили за город, заходили в кафе, слушали музыку и пили двойное голландское пиво. А потом шли на луг, долго лежали в траве, смотрели в небо и молчали. Дирк говорил, что для настоящей любви не нужны слова. Ему казалось, что их отношения это одна солнечная ясная весна без дождей, туманов, слякоти и таяния снега, без облачка на небе.

В тот день Дирк в одной легкой рубашке и брюках сидел на бревнышке на лугу среди нескошенной травы, одной рукой обнимал Хелен и лениво считал белые густые облака, которые медленно ползли по небу. «Ты мне все прощаешь, так неинтересно, давай хоть раз поссоримся, как ссорятся другие», — неожиданно сказал он. «Но я не хочу с тобой ссориться, я люблю тебя», — ответила Хелен, погладила его по руке и залилась счастливым смехом. «Как все это надоело, постоянно одно и то же», — подумал Дирк с внезапным неизвестно откуда взявшимся раздражением.

«Подожди меня, отойду на минуту», — сказал он вслух, а сам побежал до дороги, где какая-нибудь повозка могла подвести его до города. «Хелен, конечно, обидится, но ничего попрошу прощения и помиримся здесь или у меня дома, — подумал он и цинично усмехнулся, — скажу, что мама просила присмотреть в магазине за товаром, я забыл об этом, а потом вспомнил и ушел».

Дирку хотелось чего-то необычного, ведь в жизни так много новых впечатлений. Он представлял себе каких-то щегольски одетых людей, дорогие кареты, смеющихся молодых женщин, дочерей первых богачей страны, которые слушали его стихи и аплодировали. Но и это было не то. Дирку казалось, что что-то важное и интересное ускользает от него, но как понять что именно, он не знал.

И в тот день Дирк решил пойти погулять в порт, где часто бывал в детстве. Когда он пришел туда, соленый воздух, дух дороги, приключений и путешествий захватил его как прежде. Дирк бродил среди причалов, слушал ругань матросов и с забытым мечтательным восторгом смотрел на уплывающие корабли. Он пил пиво и предавался неясным мечтам, ему становилось все лучше на душе. Как вдруг один матрос, несущий какой-то ящик, оборванный и загорелый, окликнул его:

«Дирк, это ты?!»

Дирк едва узнал в этом матросе Юргена, своего друга детства, с которым он когда-то воровал еду в порту. Они пошли в кабачок рядом с портом и друг рассказал ему, что он теперь матрос и путешествует по разным странам, видел солнечную Испанию и далекую Индию. Дирку показалось, что, когда он рассказывал про свою приемную мать, в глазах его друга мелькнуло что-то вроде зависти. Но Юрген сказал: «Детство прошло, когда-то и я хотел иметь свой дом, но теперь я путешествую по всему миру и счастлив, а знаешь, какие девки в портах», — и загадочно улыбнулся. «Да, интересная у тебя жизнь, а я что-то стал скучать в последнее время», — ответил Дирк.

«Все понятно, — Юрген хлопнул Дирка по плечу, — у тебя есть девчонка, которая тебя обожает, и это здорово, женись на ней и нарожай кучу детишек, живи в чистеньком домике, заведи какую-нибудь мелкую лавчонку и сдохни с тоски». Юрген расхохотался, он был уже сильно пьян.

«Послушай, ну зачем ты так», — начал Дирк.

«Нет, друг я не о том, это все прекрасно, просто ты мужчина и тебе нужно разнообразие», — у Юргена уже заплетался язык.

Пьяные матросы, сидевшие около засаленного почти не пропускавшего свет окна, очень громко горланили какую-то песню. А за соседним столиком какие-то оборванцы обнимали полураздетых девиц, которые сидели у них на коленях. Дирк редко ходил в такие кабаки. В глубине души он мечтал стать великим поэтом и войти в высшее общество, но любые новые впечатления не помешают творческому человеку. Потом Юрген угостил его ромом, который пьют настоящие моряки, «ведь я помню как ты тогда, мальчишкой, смотрел на корабли, ты тоже в душе моряк и не отрицай этого». Дирк раньше пил в основном только пиво, он опьянел и думал, что в кабаке очень здорово и необычно.

«Послушай, тебе надо развеяться, — продолжал его друг, — сейчас я отведу тебя к такой испаночке, с которой ты точно забудешь о скуке», — и Юрген снова расхохотался. Его громкий смех и манера постоянно кричать раздражали Дирка, но он прогонял эти мысли. Они вышли из кабака, Юрген крепко держался на ногах. «Настоящий моряк устоит в любую качку», — усмехнулся он, хватая под руку Дирка, который, напротив, сильно качался.

«Скажу тебе один секретик, надави ей на шею, как будто собираешься задушить, это ее заводит, она потом такое будет вытворять», — и Юрген затрясся от смеха. Они прошли по узкой припортовой улочке, поднялись на второй этаж какого-то старого дома, мимо разодетых девиц, которые смеялись и что-то кричали им вслед, все это Дирк помнил смутно. Он был сильно пьян и к тому же кроме Хелен никогда ни с кем не встречался и сейчас не мог сдержать волнения. Дирк не заметил, как очутился в комнате, где увидел только огромную кровать с балдахином, на которой сидела женщина в помятом сильно декольтированном красном платье. Она подняла на друзей усталые заплаканные глаза. Несмотря на то, что в ее жилах явно текла южная кровь, она была бледна. Дирк подумал, что если бы не нос с небольшой горбинкой, у нее было бы изумительно красивое лицо.

— Познакомься, это Лурдес, — сказал Юрген, — Лурдес, милая, обласкай моего друга, а то он умирает от скуки со своей подружкой. Она собиралась уйти в монастырь, но по ошибке встретила моего друга и теперь каждый день мучает его своими постными ласками.

Никому кроме самого Юргена шутка удачной не показалась.

— Ребята, приходите в другой день, я сегодня не в настроении, — Лурдес нервно теребила голубой шелковый шарф.

— А что случилось, детка, тебя обидела хозяйка? Выцарапай ей глаза и отправляйся в порт, там для тебя полно работы.

— Меня избил один человек, — одна назвала имя одного из самых богатых людей в городе, которого почти все знали, — у него, видите ли, плохо идут дела, он очень устал.

Тут Дирк обратил внимание на ее багровые руки выше локтя и красноту под глазом.

— Ах, устал, ненавижу этих богачей, — и Юрген грязно выругался, — он может купить себе все, что угодно, а мне не хватает даже на хлеб, и все равно им всего мало, да они просто помешанные. Ладно, Лурдес, развлеки моего друга и отвлечешься сама, постарайся для хороших людей и небо тебя вознаградит. А этот негодяй пускай захлебнется в собственной блевотине.

Лурдес никак не отреагировала на его слова, она продолжала безучастно сидеть на кровати, когда Юрген вышел. Дирк сел рядом с ней и обнял ее, она не реагировала. А потом вдруг разрыдалась: «Да, вы все такие мужчины, вам ничего не надо кроме этого, никто из вас не думает, что я тоже человек». Лурдес всхлипывала громко, как маленькая девочка, и прижимала к лицу красивые тонкие обнаженные руки. Она выглядела очень беззащитной, и Дирк почувствовал что-то похожее на нежность.

Но вообще ему было неуютно, и он даже думал встать и уйти, но не знал, что на это скажет Юрген, Дирку было неловко перед другом.

«Нет, почему, ты человек, очень красивый человек, я не сделаю тебе ничего плохого». Он начал гладить ее по распущенным черным длинным волосам.

Лурдес молчала, она посмотрела на Дирка каким-то странным полубезумным взглядом, потом быстро разделась и легла. У нее было прекрасное стройное тело, высокая грудь, чуть смуглая кожа, маленькие руки и ступни. «Да, конечно, она лучше моей невысокой полноватой Хелен», — подумал Дирк.

Он лег рядом с ней, чувствуя почти мучительное острое желание, которое проникало до самого сердца. Дирка слегка трясло от волнения. Он попытался обнять Лурдес одной рукой и посмотрел на ее лицо, на нем застыла гримаса отвращения и злобы. Дирк почувствовал, что возбуждение пропало.

— Что с тобой? — спросил он раздраженно.

— Ничего, — ответила Лурдес, — ненавижу, ненавижу эту поганую жизнь!

Она протянула руку ему ниже пояса и засмеялась нервным деланным смехом.

— Вы все мужчины отвратительны, либо подлецы, либо больные, да чтоб ты никогда больше не смог быть с женщиной.

Дирка охватила ярость. И тут он вспомнил, что говорил его друг.

— Ничего сейчас ты заведешься, — пробормотал он, лег на Лурдес, и обхватил руками ее шею. У нее изо рта вырвался сдавленный стон, она сильно оцарапала его спину длинными ногтями. Дирк застонал от боли и сильнее сжал руки. Он был в гневе, к тому же пьян и не очень соображал, что делает.

Ее тело сотрясла судорога, Дирк вдруг почувствовал жалость и разжал руки.

— Извини, — заговорил он вполголоса, — что-то на меня нашло, ты красивая, но мне этого не надо, у меня есть девушка, она меня очень любит, я пойду, наверное. Надеюсь, у тебя все наладится.

Лурдес не ответила, она лежала в странной позе, запрокинув голову и не двигаясь. У Дирка сильно задрожали руки, и заколотилось сердце. Он стал трясти Лурдес за плечи, хотя уже знал, что она мертва.

Его охватила паника, Дирк выскочил на улицу, и начал бессвязно рассказывать Юргену, который ждал у входа, что произошло.

— Ну, она шлюха, что ты переживаешь, полиция не будет этим серьезно заниматься. Пошли скорее подальше отсюда, тебе надо еще выпить. Жаль, ее, конечно, неплохая девчонка, ну да ладно, такое часто бывает.

Дирк почему-то протрезвел, все вокруг, люди, экипажи, лошади, стало каким-то серым и бесцветным. Ему было как никогда плохо на душе. И все время казалось, что он видит огромные несчастные глаза Лурдес. Дирк не попрощался с Юргеном, с трудом добрел до дома, прошел в спальню на второй этаж и лег на кровать. Он не мог уснуть и смотрел в потолок.

— Я не хотел ее убивать, не хотел, — повторял он.

После того случая он стал мрачным и задумчивым. Дирк так и не рассказал своей приемной матери о смерти Лурдес. В глубине души он боялся, что она изменит свое отношение к нему, если узнает про убийство. Он очень охладел к Хелен, после того как поделился с ней тем, что произошло. Его любимая была расстроена, но она простила Дирка, и говорила, что для проститутки это был рок и наказание за грехи и для нее даже лучше умереть, чем продолжать такую жизнь. Но это не утешало его.

Дирк совсем перестал писать стихи, ведь для этого надо было уединиться, посидеть в саду или побродить где-нибудь. Но, оставаясь один, Дирк начинал вспоминать мертвую обнаженную Лурдес, это было мучительно, и он шел к друзьям развеяться. Ему запали в душу слова одного богатого наследника, с которым они случайно познакомились в кабаке «только деньги помогают забыть». Дирк стал лихорадочно искать способ много заработать, но ничего не получалось, и друзья смеялись над ним. Он с каким-то непонятным ему самому упорством каждую неделю возвращался в порт и бродил по тем местам, где они гуляли с Юргеном. Дирк думал, что, может быть, его схватит полиция за убийство, но никто им не интересовался.

И тогда Дирк решил уйти в море, ему казалось, что это единственное спасение. Ему было уже поздновато начинать учиться морскому делу, ведь Дирку исполнилось семнадцать, а мальчики начинали обучение в тринадцать-шестнадцать лет. Но у его приемной матери, довольно обеспеченной женщины, были друзья среди моряков, и его взяли на корабль не простым матросом, а помощником шкипера. Агнесс видела, как он тоскует, и тоже решила, что ему стоит уйти в плавание, хотя ей и было очень больно и тяжело расставаться с ним. Она думала, что Дирку пойдет на пользу общение со взрослыми мужчинами, ведь он рос без отца.

Дирк покинул город и оставил Хелен письмо, в котором писал, что, к сожаленью, разлюбил ее, и они больше никогда не увидятся.

Тут Дирк увидел Соню, которая вышла на палубу с Данилой, и отвлекся от воспоминаний. Его сердце часто забилось. «Ах, эта девочка не для меня, — подумал штурман, — зачем я так вел себя».

Он привык вести себя с женщинами уверенно и нахально, большинству это нравилось. Помощник капитана старался ни к кому не привязываться, не заводить долговременных отношений.

Теперь, когда у него появились большие деньги, все было по-другому. Дирк мог позволить себе близость с самыми красивыми женщинами, но, конечно, понимал, что любовь не купишь. Зато можно было купить секс, красивый или грязный и отвратительный, и от этой мерзости возникало странное чувство полной открытости души для всего, что есть в этом мире, и сладко замирало сердце. Быстрый или долгий как южная ночь, страстный или холодный как кристальный прекрасный узор от мороза на окне, жестокий как война или нежный как клубничный молочный коктейль, какой угодно. Но близость затрагивала только поверхностные струны сознания, а само сердце оставалось пустым.

В каком-то уголке его души сохранялась память о смерти Лурдес и, когда этот продажный секс повторялся снова и снова, Дирк убеждался все больше и больше, что произошедшее тогда было роковым стечением обстоятельств, трагической случайностью, и он не был виноват. И прежде всего за это штурман любил бордели. Он не думал о прошлом, но память о трагедии жила в глубине души. И Дирк делал то, к чему каким-то странным образом принуждали эти воспоминания. Он уже привык к душевной пустоте, и помощнику капитана казалось, что он уже ни о чем не жалеет, разве только о том, что больше не может писать стихи. Штурман даже как будто утратил способность страдать, самым важным было приобрести больше денег, которые дарили забвение и он чувствовал себя хозяином этого мира и творцом его судьбы. Когда Дирк заходил в самые дорогие рестораны и отели, покупал самую дорогую одежду и общался с сотрудниками, главными для него были улыбки и особое отношение зависимых людей к очень богатому человеку. Возможность говорить им в лицо грубые и жестокие вещи, потому что он выше и может позволить себе очень многое, опьяняла как наркотик.

Штурман стал воспринимать жизнь как возможность получить краткое удовольствие среди страданий. Для этого были нужны деньги, для самых красивых женщин и машин, самых дорогих вин и изысканной пищи. Да, тот богатый наследник, с которым он еще в семнадцатом веке познакомился в кабаке, был прав, отчасти это помогало забыть. Дирк не любил оставаться наедине с собой, очень не любил еще с молодости, ему постоянно нужны были слушатели. Никто не знал, откуда у него такие деньги и штурман никому не говорил об этом.

Только Филипп либо знал, либо догадывался. Капитан его враг, соперник, единственный человек, которого Дирк в глубине души считал, если не умнее то, может быть, равным себе по силе духа и завидовал. Штурман не был готов повиноваться ни ему, ни кому-либо еще в этом мире. Эта так называемая субординация раздражала Дирка. Почему один человек должен подчиняться другому? Как нелепо устроен мир! Сама необходимость выполнения приказов приводила штурмана в ярость. Каждый должен все решать сам, воздействие извне унижает достоинство. Многие тупые люди не могут существовать без жесткой власти, но лично его это правило не касается.

Но для неприязненного отношения к Филиппу были еще причины, о которых Дирк никому не говорил. Штурман собирался в скором времени привести в исполнение свой давний тайный план, это касалось Сони и Данилы, и Дирк предполагал, как рассердится капитан.

«Я уже столько лет жил без глубоких чувств, с пустым сердцем, я не могу позволить себе привязаться к этой девочке. Но почему, когда я увидел, как она разговаривает с Элаем, как смотрит на него, мне стало так больно? — думал Дирк. — Я привык добиваться всего, чего хотел в этом мире. Любил ли я когда-нибудь кого-либо? Наверно, нет. Но с чего у меня такие мысли? Эта девочка не для меня. Можно приложить усилия, чтобы быть с ней, Соня, конечно, в конце концов, согласиться, но я не могу позволить себе чувства, проникающие до глубины души. Почему мне постоянно вспоминаются ее большие глаза, горящие жизнью и светом, и длинные ресницы, ее живое такое юное лицо? Я не хочу разрушить свою жизнь, свое спокойствие и успех и начать испытывать любовь к другому человеку, которая часто связана с болью.

Но, с другой стороны, мне хочется быть с ней. Мучительно хочется, как никогда и ни с кем. Все-таки мне необходимо добиться близости с ней, во что бы то ни стало. Я знаю, чувствую, как проникнуть в сердце наивной девочки, как привязать ее к себе невидимыми, незаметными сначала даже для нее самой, но от этого не менее крепкими цепями мучительного острого как наточенный нож убийцы влечения. У меня никогда не было такой юной возлюбленной из современного мира, и к тому же не проститутки. И ладно, пусть для меня это будет связано с определенными переживаниями, в конце концов, боль тоже может быть частью наслаждения. Кроме того, это будет какая-то новая нотка в этом скучном блестящем мире, который мне сильно надоел со всеми его удовольствиями. Скоро мне будет принадлежать другой человек юный живой, со своими мыслями и страданиями, которые скоро будут связаны со мной и только со мной, от этой мысли так тепло на сердце. Она будет, как глоток свежей воды для моей усталой души и тела.

Моя любовь с Соней, конечно, еще более осложнит ссору с Филиппом, которая и так неминуемо последует за приведением в исполнение моего плана, но не убью же я капитана, к сожалению, это невозможно» — с грустью подумал Дирк. И его лицо стало очень жестким и злым на какое-то мгновение, но он согнал это выражение и, слегка улыбаясь, пошел к ребятам. Дирк видел, как Элай подошел и встал рядом с Соней и Данилой.

Цыган тоже оперся локтями о борт корабля, его черные слегка вьющиеся волосы развевались от сильного ветра. Элай вдруг показался Соне воплощением именно того первого образа мужественности и красоты, который невольно возникает в фантазиях девчонок всех времен и народов под влиянием таинственной энергии жизни, наполняющей каждого человека.

— Пираты уплыли в неизвестном направлении, с нашим кораблем опасно встречаться, — сказал цыган спокойным уверенным голосом, — да, ужасный шторм, я понимаю. У нас так всегда. А все-таки нравится ли тебе море? Ты знаешь, каким оно бывает спокойным и прекрасным? Корабль проклят и обречен вечно скитаться по волнам. Капитан почему-то скрывает, как можно избавиться от наказания, это страшная тайна. Все остальные думают сасение невозможно, но я знаю, есть какой-то способ. Я это, в конце концов, выясню, и парусник освободится от проклятия. И тогда мы с тобой заживем нормальной жизнью.

«Почему со мной? — Соню поразили эти слова. — Что он имел в виду? Я буду жить именно с ним или мы будем жить на суше, каждый сам по себе? Да, я все-таки ошибалась, когда мне при первой встрече показалось, что Элай не вызывает у меня никаких эмоций. Мне просто очень хорошо с ним, и когда мы вместе, мне больше ничего в этом мире не нужно».

На море наступило временное небольшое затишье, кто-то из матросов играл на губной гармошке, слышался громкий смех и ругательства.

— А здесь не так уж плохо, — сказала Соня. И они оба вдруг засмеялись. Она сама и ее слова совершенно не вписывались в эту обстановку, Элай и Соня вдруг это почувствовали, и почему-то в тот момент им обоим стало ужасно смешно. Этот смех каким-то образом сблизил их. Соня опять почувствовала сладостную легкость, смешанную с неясным ожиданием чего-то прекрасного впереди, и успокоение, которого не было уже очень давно. Ее охватила непонятная эйфория, хотелось дурачиться и смеяться. Только здесь на корабле она снова начала жить. И, пускай, потом снова вернутся страх и тревога. Мы всегда преодолеваем какие-то сложности, и все равно есть что-то хорошее в жизни. А, может, она просто сошла с ума, и видит странный сон.

И тут к ним подошел Дирк, необыкновенный загадочный Дирк, с которым она чувствовала такое внутреннее напряжение, но все равно хотелось быть рядом с ним. Ее сердце бешено заколотилось.

Элай был в той же широкой красной рубахе с вышивкой, вместо чулков и пантолонов в этот раз он надел шаровары. А штурман решил полностью сменить имидж: на нем был камзол, тонкая рубаха качественной выделки, вроде бы шелковая, чулки, рейтузы и бархатный берет, правда, все далеко не новое.

— Вам очень идет. Рискну предположить, вы так приоделись, чтобы поразить мое воображение, правда, вы, наверно, не в курсе, за последнее время мода немного поменялась, — иронически улыбнулась Соня.

— Проклятая старинная одежда, ненавижу, в смокинге и то чувствую себя лучше, — проворчал Дирк.

— И часто вы надеваете смокинг, здесь иногда устраиваются приемы? А, может быть, балы?

— Ах, девочка моя, ты еще так многого не знаешь!

Лицо Дирка было прорезано морщинами около рта и вокруг глаз. Штурман выглядел старше цыгана лет на пятнадцать, в его лице было меньше жизни, но, наверно, больше какой-то силы и уверенности в себе. Они оба смотрели на Софию, и она не могла сдержать волнения. Ей приятно щекотало нервы то, что Дирк увидел ее с Элаем. А последний с явным неудовольствием слушал ее разговор со штурманом.

— Одежда это просто тряпки, главное, что происходит в душе. Лучше скажи, как тебе понравился наш поцелуй? — неожиданно спросил штурман.

— Это был самый скучный поцелуй в моей жизни, — ответила Соня, но ее голос предательски дрогнул.

— Ну, не буду вам мешать, — сказал Элай и пошел по палубе, в его голосе было такое явное разочарование и насмешка, что Соня не могла этого пережить. Она почувствовала, что как бы ни был симпатичен Дирк, ей не хочется остаться сейчас с этим немного страшным загадочным человеком и совсем потерять расположение Элая, с которым так весело и хочется общаться без конца. Она повернулась и быстро пошла за цыганом. Штурман пробормотал какое-то ругательство и с досадой махнул рукой.

— Он сам поцеловал меня, но сейчас я поняла, что это была ошибка. У тебя в жизни, наверно, тоже было много ошибок? — спросила Соня, догнав Элая, и заглянула ему прямо в глаза.

— Это были глупые и скучные ошибки, а сейчас я мечтаю совершить еще одну, самую прекрасную в моей жизни, — Элай обаятельно улыбнулся, и от этого у Сони пробежали мурашки по спине. Но она машинально отметила, что у него не хватает одного переднего зуба.

— Пойдем, — шепнул ей на ухо цыган.

— Иди за мной, — так же шепотом ответила София.

Они прошли в гостевую каюту, куда Соня запомнила дорогу, и сели на привинченную к полу скамейку.

— Ну почему бы тебе не начать встречаться с Дирком? Он очень богатый человек, это круто, как сейчас стали говорить, — ей послышалась насмешка в небрежном тоне Элая.

— Мне это неинтересно, — быстро ответила она, — а все-таки скажи, вы актеры или сектанты? Или получается вам всем действительно уже больше трехсот лет?

— Да мы тебе совершенно не подходим по возрасту. И они снова засмеялись.

— Скажи, почему вы так долго живете? Что за проклятие лежит на корабле? Ты все время говоришь загадками, — Соню внезапно снова липкой волной окутал страх.

— А зачем нам умирать? Мы по-своему любим жизнь, — улыбнулся Элай. — Да подумаешь, триста или четыреста лет, разве это много, — неожиданно горячо продолжил он, — у меня столько энергии, я еще считай и не жил, все эти бесконечные штормы не считаются.

— Расскажи мне о своем прошлом, мне ужасно любопытно, — сказала Соня.

У нее мелькнула мысль все-таки заставить его все объяснить, но она поняла, что это бесполезно. Судя по тому, что он будет рассказывать, можно будет понять, врет Элай или нет.

— Я же тебе уже рассказывал о своем детстве.

— Я тогда уснула и почти ничего не помню.

— Ну, хорошо, у меня была крайне интересная жизнь, и о ней можно говорить без конца, — Элай улыбнулся.

— Это шутка? — спросила Соня.

— Не совсем, — вздохнул ее собеседник.

«Я, наверно, веду себя как развратная женщина, — думала София. — А кто вообще определил, что такое нравственность? Ведь это понятие меняется с течением времени. Когда-то были одни нормы, теперь другие, и совесть человека тоже подстраивается под общественную мораль. Да, я понимаю, что, скорее всего, существует высший разум. Однако, кто доказал, что ему есть какое-то дело до того как мы живем? Но тогда почему все-таки нельзя полностью избавиться от нравственных мучений и сожалений о своих поступках?»

У молодого, если его так можно было назвать, человека, быстро билось сердце. Какая девочка! Что же придумать, ведь большую часть его жизни пересказывать нельзя. Элай видел очень много плохого, но он сохранил свежесть чувств и какую-то внутреннюю чистоту, несмотря на напускной цинизм. Он в пятнадцать лет отправился в первое плавание. В его память врезались многочасовые вахты, грубые развратные люди, долгие ночи на корабле в шторм, тесный кубрик, вонь и грязь, изнурительные вахты, постоянный скрип мачт, от которого невозможно заснуть. Это был настоящий ад на земле.

Элай до сих пор в глубине души мечтал встретить настоящую очень большую любовь, сильное взаимное чувство, которого у него никогда не было. А еще он чувствовал, что у него нет родины. Он был гражданином мира. Как и все цыгане, где-то в глубине души одиноким и бесприютным. Элай очень хорошо умел петь цыганские песни, страстные загадочные волнующие. Нередко в его голове звуки сами собой складывались в прекрасные мелодии, которые заставляли забыть обо всех горестях и погрузиться в волшебный мир грез, образов и фантазий. И тогда он жалел, что не умеет записывать ноты на бумагу.

В детстве ему казалось, что жизнь будет всегда простой и понятной, табор со своим укладом жизни и законами, песни у костра, гадания, забота своего клана. Больше всего он любил вечер, когда обязательно разводили костры, женщины пели песни и готовили еду, дети играли, а мужчины вели серьезные разговоры за вином. Элай мог бесконечно смотреть на языки пламени и мечтать, мечтать обо всем на свете.

Тогда у него было ощущение, что жизнь это прекрасная тайна и он, ребенок, обязательно когда-нибудь поймет все на свете и сердце замирало от сладкого неясного предчувствия. Элай привык, что его родина это дорога, песни, родные и друзья. Весь табор был большой семьей, где строго соблюдали цыганский закон, детей очень любили и заботились о них, старались угостить и согреть. У цыган был культ материнства и детства, большое уважение к старшим. Элай чувствовал себя защищенным. Во время эпидемии ему пришлось для спасения своей жизни покинуть табор, где уже было много зараженных чумой. Никакими словами невозможно передать его горе и страх, чувство одиночества и беспомощности, когда он, маленький ребенок, остался один.

Когда его подобрали монахи, все изменилось. Элая приютили в монастыре Тихелкерк младших братьев капуцинов в Амстердаме.

Монастырь располагался на живописной равнине. Посередине был высокий собор в готическом стиле, шпиль уходил в бездонное синее небо. Огромные витражи, длинные ряды скамеек. Таинственная тишина в храме. Серые строгие здания, суровое убранство келий с высокими узкими окнами, которые как будто смотрели в другой мир. Тихие монастырские, вымощенные камнем, дорожки. Монахи в черных плащах с капюшонами напоминали странников.

Монастырь, где был свой уклад жизни, напоминал Элаю большой табор. Там были свои законы писаные и неписаные, которые приходилось соблюдать. Ему нравилось молиться, смотреть вверх, туда, где стены собора уходили ввысь, на витражи, и тогда юному цыгану казалось, что его самого уносит куда-то. Душа Элая отключалась от всего, орган играл прекрасную музыку, и на сердце было хорошо. Он представлял себе рай, о котором читал в Библии, как огромный сад с золотыми улицами, по которым бегали маленькие толстые ангелы с крыльями, похожие на цыганских детей. И этот город продолжался бесконечно, все новые и новые улицы, замки из золота один красивее другого, а за ними нечто удивительное прекрасное непонятное, что он чувствовал, но словами описать не мог.

Элай был знаком почти со всеми братьями. Брат Августин все время перебирал четки и вздыхал, «грустно, нет уже настоящих христиан», он мечтал уехать проповедовать в Индию, но не мог из-за болезни сердца. Его мучила одышка, а лицо было бледным как полотно. Брат Илий планировал стать архиепископом, и много чего припрятал на черный день, как говорили братья. Он любил повторять изречение из Библии «приобретайте себе друзей богатством неправедным».

У брата Огюста был страшный шрам через все лицо, он когда-то вроде бы даже сидел в тюрьме, ему нравилось, что здесь у него была крыша над головой, стол. Он часто рассуждал об огромных масштабах зла в мире и о том, как он благодарен Богу, который привел его в монастырь.

Брат Доменик очень много молился, и Элай до сих пор помнил, какое у него было необыкновенное просветленное лицо. «Когда долго молишься, — говорил монах, — Бог открывается тебе и это прекрасно, ничего не может быть лучше этого, ты познал Его, понял, как сильно Он любит людей. И тебе уже ничего не надо на этой земле, только быть с Богом. И от этого так тепло на душе, ее не затрагивает никакое горе». Элай слушал с интересом, но не понимал. Ему чем-то очень нравился брат Доменик. О каждом из монахов можно было рассказать что-то интересное.

Рядом с келлией Элая была келья брата Патрика. Это был очень полный человек с огромной лысиной. Отец Патрик каждый день выпивал бутылку вина. Он любил Элая как сына и говорил, что главное любовь и милосердие, а пост и молитва не так важны. Брат Патрик помогал Элаю во всех делах и рассказывал разные забавные истории из жизни мелких лавочников, к которым когда-то принадлежал, чтобы маленький цыган никогда не грустил.

Так Элай и жил в монастыре, молился, читал религиозную литературу, ему нравилось узнавать о страданиях еврейского народа и жизни святых. Евреи чем-то напоминали ему цыган, а святые монастырских братьев. Элай любил разговаривать с братьями, даже помогать в церкви, где, как ему казалось, царила особая атмосфера торжественности и близости к иному страшному загадочному миру.

Но потом в четырнадцать лет Элаю стало чего-то не хватать, он стал часто раздражаться и скучать. «Вот бы найти цыган», — думал он. Но вся его семья погибла во время чумы. Неизвестно как к нему отнеслись бы в чужом таборе, где он стал бы безродным пришлым цыганом. Элай не знал, что делать, становится монахом он не хотел.

И однажды он увидел, как в монастырской церкви молится не слишком молодая, но очень красивая женщина с мягкими каштановыми волосами. Она сидела на последней скамейке в поношенном черном платье и черном платке, из-под которого выбивались растрепанные волосы, и закрывала лицо руками. Женщина так рыдала, что ему стало жаль ее. Элай не удержался, подошел и спросил: «О чем ты плакала во время службы?». «Я скорблю о своем ребенке, это долгая история». «Расскажи». Она взглянула на Элая, на него невозможно было не засмотреться. Черные глаза, открытый высокий лоб, юное, но уже мужественное лицо, во взгляде отвага и любовь к жизни.

«Пойдем, я расскажу тебе», — улыбнулась она, слезы уже высохли на ее красивом, но очень худом лице с правильными чертами. «Но нам нельзя выходить из монастыря», — в некотором замешательстве ответил Элай. «Один раз можно, даже Господь всегда делает исключения из правил», — уверенно сказала женщина и чуть заметно улыбнулась, эта мягкая улыбка сделала ее лицо необыкновенно привлекательным. Незнакомка дала ему укрыться покрывалом, и они незаметно вышли в толпе прихожан через монастырские ворота. Оказалось, что она жила довольно далеко в небольшом старом домике на окраине города.

Наконец, после долгого пути, во время которого они молчали, Элай и его спутница вошли в грязную маленькую комнату с давно немытым деревянным полом. Там было лишь одно окно, закрытое доской, свет через него не проходил. Незнакомка зажгла старую керосиновую лампу на подоконнике.

Около одной стены на небольшом столе и двух лавках стояла глиняная посуда и остатки пищи, на полу лежало какое-то тряпье. Женщина легла на старую скрипучую низкую кровать около другой стены.

— Утешь меня, пожалуйста, мне так плохо, — сказала она, заламывая красивые руки. Сняла рваные туфли, немного подняла подол платья и положила одну на другую босые худые ступни. Он подсел к ней, стал гладить по волосам и говорить:

— Успокойся, все будет хорошо.

— Это не все, чем мужчина может утешить женщину, — всхлипнула она и чуть улыбнулась сквозь слезы.

— А чем еще?

— Неужели ты не знаешь?

Его собеседница перестала плакать, и на ее лице опять появилась та же чудесная загадочная улыбка, Элай невольно залюбовался ею. Он действительно не знал, в монастыре ему никто не рассказывал об отношениях мужчины и женщины.

— Я тебе сейчас покажу, — сказала незнакомка. Цыган смотрел только на ее большие серые глаза и все, что было в его жизни до этого, казалось таким мелким и незначительным. В тот день они впервые стали близки.

Когда они, наконец, встали с постели, женщина начала рассказывать ему свою историю.

Ее звали Габриэлла. Когда-то она странствовала с бродячими актерами, в составе большой и несколько разнородной труппы, там были факиры, танцовщики, жонглеры, комедианты. Они ходили по городам и деревням, давая различные представления и постоянно усовершенствуя свой репертуар. У нее была интересная жизнь. Она рассказывала о прошлом и ее глаза горели, как звезды на ночном небе. Самым волнующим было неповторимое ощущение, когда слышишь аплодисменты зрителей, владеешь их сердцами — это опьянение славой, которое не променяешь ни на что, ради него можно терпеть все тяготы дорожной жизни. Да Габриэлла и не чувствовала трудностей, она была молода и красива, танцевала, видела мир. Чего еще желать?

А еще она знала, что такое любовь. Ее муж был жонглером и фокусником, он показывал такие вещи, от которых дети и взрослые смеялись до слез и аплодировали. Творчество дарило ему счастье: «Послушай, дорогая, ведь мы приносим людям радость, как это прекрасно». Муж Габриэллы был молод и привлекателен, и они наслаждались жизнью, дорога, аплодисменты, любовь, волнующая неизвестность впереди.

Потом к их труппе пристал один странствующий комедиант. Он был некрасив, но очень талантлив. У него была комическая сценка для двоих, очень забавная, которая нравилась практически любым зрителям. Для нее новому артисту была нужна девушка, которая хорошо танцует, поет и знает некоторые фокусы. Именно Габриэлла подошла для этой роли. Они много общались, разучивая и показывая сценку. Этот странствующий комедиант вскоре страстно захотел близости с Габриэллой. Но она ему отказала, потому что любила мужа, от которого уже ждала ребенка. И тогда один раз комедиант хитростью увез ее к берегу моря и столкнул со скалы. Габриэлла потеряла сознание и очнулась в лачуге какой-то нищей старухи, которая подобрала ее, лежащую в крови без сознания.

Беременность Габриэллы, конечно, прервалась, труппа ее не нашла. Скоро сердобольная одинокая старуха умерла, и бывшая бродячая артистка осталась жить в ее лачуге, с отвращением занимаясь несколькими козами и огородом, что позволяло ей не умереть с голоду.

Габриэлла убедила Элая в том, что теперь его выгонят из монастыря и ему ничего не остается, как поселиться в ее лачуге. Он так и сделал. Цыгану было жаль возлюбленную, но с ней было очень тяжело. Габриэлла порой начинала ни с того ни с сего кричать, что она не любит Элая и чтобы он убирался. Их встреча ошибка, она несчастный человек и хочет покончить с собой. Габриэлла как безумная бросала вещи в комнате и громко рыдала. Затем она просила прощенья на коленях и была неутомима в ласках. Большую часть времени они проводили в постели или за алкоголем.

Элай с радостью открывал для себя и то и другое. Ему казалось, что он, закрыв глаза, летит в бездну, и от этого захватывало дух, и нервы были как струны натянутые до предела. А потом это напряжение сменялось полным расслаблением, как будто ты дошел до края земли, до вершины самой высокой горы и уже просто некуда идти и остается только с удивлением и восторгом смотреть на мир, лежащий под ногами. Но через полгода Элай пришел к выводу, что в жизни обязательно должно быть что-то еще, и он как сильный человек сможет все изменить.

Габриэлла любила выпить и после определенной дозы всегда начинала вспоминать о странствующем комедианте, рассказывать множество подробностей об их общении и совместной работе, а в последней стадии опьянения кричать, что найдет его и убьет.

— Почему ты все время говоришь о нем? Ты, наверно, его любишь все-таки? — спросил как-то Элай.

— Ну, да, наверно, люблю чуть-чуть, но вообще я его ненавижу.

— Как-то странно у вас, всего понемногу, у нас, цыган, так не бывает, — Элай приподнялся на локоть в постели и его глаза загорелись. — У нас, если любишь, то надо любить всей душой и телом и наслаждаться близостью до тех пор, пока не упадешь от усталости, а если ненавидишь и он сделал зло, то надо найти и убить. Но ты перестань, наконец, о нем думать, живи дальше, а когда встретишь, отомстишь. Ты же старше меня всего на восемь лет, найди других артистов и занимайся тем, что ты умеешь лучше всего. Все надо доводить до конца. Почему ты сама разрушаешь свою жизнь?

— Нет, — закричала она, — нет, нет, я не хочу других артистов, я потеряла мужа и ребенка. У меня часто живут разные мужчины, но они уходят, моя жизнь кончена. Я не могу перестать вспоминать моего врага, нельзя не думать о кровавой ране на сердце. И, если сказать честно, я все-таки любила его, хотя у нас и не было близости. Ты не понимаешь, ничего не бывает до конца, добро и зло всегда вместе, они очень крепко связаны.

Элай чувствовал, что жизнь с Габриэллой это не то, о чем он мечтал. Хотя он не имел денег, он никогда не был неуверенным растерянным подростком. Элай, храбрый и благородным в душе человек, всегда почему-то знал, что многого добьется и старался жить по принципам цыганской и немного христианской морали и хорошо относился к людям. Он всегда мечтал о счастье. Не о богатстве, а, скорее, об эмоциональном благополучии, когда все хорошо, потому что ты добился, чего хотел, преодолевая разные трудности. Еще Элай надеялся завести счастливую семью, что является главной ценностью для всех цыган, и кроме того хотел реализовать свой талант петь и сочинять музыку. Он никому об этом не говорил, думая, что никто не поймет.

Примерно через полгода он решил, что Габриэлла несчастна с ним, ее истерики стали чаще, и Элай сам очень устал и хотел начать новую жизнь. Но как? В чужой табор он не хотел, возвратиться в монастырь не мог. На рынке, где Элай продавал молоко, кто-то посоветовал ему пойти матросом на корабль, посмотреть мир, многое узнать. Цыгану эта мысль показалась заманчивой.

Он все-таки привык к Габриэлле, и ему было не так просто от нее уйти, к тому же их образ жизни очень затягивал. Но Элай чувствовал, что расставание необходимый шаг и попытался с ней попрощаться. Он хотел убедить возлюбленную бросить пить, снова начать танцевать, но почему-то передумал и сказал ей на прощанье: «Живи, как умеешь, наверно, в этом счастье, доступное любому человеку». «Ты стал взрослым, и так мудро рассуждаешь, я никогда не забуду тебя», — она заплакала, и Элай остался еще на месяц. И, наконец, собрав всю свою силу воли, юный цыган ушел, не прощаясь, сохранив о Габриэлле светлые и грустные воспоминания. Он поступил матросом на корабль, не зная, что это будет настолько тяжело, но Элай не привык отступать перед трудностями.

Он вкратце рассказал Соне кое-что про табор и про монастырь и в конце зачем-то прибавил, что никогда не любил ни одну девушку, но считает, что сейчас, когда ему за триста пятьдесят, он может на это надеяться. Соня весело засмеялась, у нее на душе стало легко. Она вспомнила, что такое же состояние у нее было, когда она шла без цели в выходной день по улицам Петербурга, смотрела на дома, мосты, фонтаны и сердце наполнялось приятным волнением. Может быть, потому что впереди была вся жизнь, загадочная жестокая и непонятная и все-таки так хотелось пройти свой земной путь, полный боли, разочарований и зыбкого непрочного и от этого еще более сладкого счастья.

И тут Элай неожиданно встал перед Софией на одно колено.

«Дорогая, хочу признаться тебе, я полюбил тебя с первой минуты, как увидел, ты прекраснее всех женщин земли, я хочу быть с тобой всегда. Мы можем познать радость здесь и сейчас на этом страшном корабле. Бог оставил людям эту возможность быть счастливыми среди страданий». Элай потянулся к Софии, чтобы обнять ее.

Загрузка...