Огонёк в чужом окне

ВЕРА ЧУБАКОВА

ОГОНЕК В ЧУЖОМ ОКНЕ КАКОГО ЦВЕТА ВЕТЕР? ЧУЖОЙ БЕДЫ НЕ БЫВАЕТ ПОТОМУ, ЧТО ЛЮБЛЮ ПОВЕСТЬ О БАБЬЕМ СЧАСТЬЕ

ЛБНИЗДАТ

1987

Редакционная коллегия:

з а*

.3(2)7 81

А. И. Белинский, И. И. Виноградов, С. А. Воронин,

А. Е. Гаврилов, Г. Л. Горышин, Д. А. Гранин,

Л. Я. Емельянов, В. Д. Ляленков, Б. Н. Никольский,

Б. А. Рощин, О. Л. Цакунов, В. С. Шефнер

Ц 4782010200-004 ^ ₀₇ М171 (03)—87 ^{206 87} © Статья, оформление, Лениздат, 1987

ОГОНЁК В ЧУЖОМ ОКНЕ

Витька долго лежал под толстым ватным одеялом, закрывшись с головой, а когда стало совсем невмоготу дышать, высунул голову и увидел за окном огни. На стене тревожно раскачивалась тень большого дерева. Металлически холодно и тонко тикал будильник. Мальчик крепко зажмурился. Скорее бы завтра!

Утром отец привезет ее...

Она уже приезжала к ним однажды в шуршащем серебристом платье. Витька смотрел на нее и не верил своим глазам —да ведь это же Снегурочка! Он видел ее на новогодней елке во Дворце культуры. Он тогда поскользнулся на паркете и влетел прямо под елку, на голову ему посыпались хвоя и игрушки. Больно не было, а вот стыдно... Кто-то смеялся. И тогда появилась Снегурочка.

— Что здесь смешного?—спросила она всех сразу.— Пол скользкий. С каждым могло случиться. Вставай, маленький, ты ушибся?

Благодарный и смущенный неожиданной поддержкой, Витька быстро встал, одернул курточку и сказал, что ему ничуточки не больно. Снегурочка подержала ладонь на его плече, рука ее пахла духами. И даже дома, когда он, раздеваясь, приложил нос к своей праздничной куртке, все еще держался тот запах.

После спектакля Дед Мороз раздавал подарки. Снегурочка стояла с ним рядом и, когда Витька оказался возле Деда Мороза, узнала его, улыбнулась и подмигнула по-свойски.

А ночью она ему приснилась. Будто летали они вдвоем над городом и горящим факелом поджигали звезды. Каждая из этих звезд рассыпалась на зеленые, оранжевые, голубые и красные звездочки, и они летели на землю...

Он тогда и не подозревал, что Снегурочка станет его матерью.

— Мы будем с тобой в настольный теннис играть,^ сказала Снегурочка, когда отец познакомил их.

Он не знал о встрече во Дворце культуры, и это было маленькой тайной.

— У нас нег большого стола,—сказал Витька, опуская глаза.— И во дворе нет.

— Будет стол,— заверила Снегурочка.

Да, такая мама не у каждого!..

Родная мать часто виделась мальчику во сне, живую он ее не помнил, только волосы помнил — очень длинные, пушистые, когда она расчесывала их, они переливались словно ручейки.

Снилась она светлая и какая-то легкая. Может, она была такая же, как Снегурочка...

В детском садике Витьке жилось неплохо, но вот когда он в школу пошел... Надо было где-то обедать. В столовке всегда очередь, а кому охота в очереди стоять? Это только взрослые могут.

Он покупал коробку леденцов: дешево, надолго хватало, и есть после них не хотелось. Вместо супа пил газировку с двойным сиропом или ел мороженое. Вечером папка приносил что-нибудь из еды, они садились вдвоем за кухонный столик и уничтожали почти все, что оказывалось в свертках: колбасу, сыр, консервы. Живот у Витьки становился надутым, как футбольный мяч.

Теперь у него будет мама...

А то чем же он хуже других? Сколько раз говорил об этом отцу, так он отмалчивался. А сегодня, когда уезжал за Снегурочкой, долго молча сидел возле Витьки, гладил по голове, а потом сказал:

— Заживем мы теперь с тобой, сын!

А лицо у него было такое, будто он получил двойку и боялся признаться.

— Заживем! — басом отозвался Витька.

Как только отец уехал, он погасил свет и лег. Лег и сразу же забоялся. В комнате появилось много темных углов, которых при папке никогда не было, и казалось, что кто-то спрятался и только выжидает, чтоб напасть.

Витька вдруг вспомнил, что забыл почистить на кухне краны, папа просил, нехотя откинул одеяло, пошарил ногами возле кровати, вступил в папкины тапочки и пошел в них на кухню, как на лыжах. Там он долго тер кран зубным порошком. Плевал на тряпочку, макал ее в коробку и тер. Порошок становился черным, а кран золотым и теплым-теплым.

Озяб. Собрался лечь, но тут вспомнил еще и о своем столе. Вот будет дело, если Снегурочка заглянет в ящики! Там, как говорит папка, настоящий склад металлолома.

Снял со спинки стула отцовскую пижамную куртку, надел —рукава соскользнули по голым рукам до самого пола. Подогнул их кое-как и принялся хозяйничать.

Разобранный будильник и подшипник завернул в газету и засунул под шкаф к самой стене, чтобы и веником нельзя было достать. А сломанные щипцы, три старых замка, гвозди собрал в кастрюлю, высыпал в мусо-роприемник и долго слушал, как они гремели, пролетая этажи. Жалко, но...

В пустой ящик положил стопочкой тетради, железную красную коробку из-под конфет — теперь это копилка: на велосипед собирал. Уже насобирал три рубля и пять копеек. Потом он задвинул ящик, запер на ключ, хотел положить ключ в стакан для карандашей, дунул туда и чихнул от пыли.

Зеленая бумага, покрывавшая стол, вся в чернильных кляксах. Снял книжки и чернильницу на пол, ногтями, сопя от натуги, отковырнул четыре кнопки и перевернул лист чистой стороной. Смотреть приятно. И Снегурочка порадуется.

У кровати Витька потер ладошкой ноги. До чего же подошвы шершавые, на тапках и то мягче!

Шмыгнул под одеяло — постель холодная! — накрылся с головой, и опять стало страшно.

Хоть бы еще кто был в комнате, хоть бы кошка, что ли...

Скорее бы завтра!

И завтра наступило. Сквозь сон Витька услышал голос Снегурочки — чем ближе, тем громче, и вот совсем рядом:

— Доброе утро, маленький!

Витьке страшно открыть глаза: вдруг это снится?

— Доброе утро, маленький!

Он открыл сначала один глаз, потом другой — это была действительно живая Снегурочка* Она склонилась над мальчиком* положила руку на голову, и снова за* пахло духами, как тогда, у елки. От ее браслета — золотой змейки — прыгал на одеяле солнечный зайчик.

— Здравствуйте,— шепнул Витька и хотел спросить про теннис, но не посмел. Успеется.

— Папа уже на завод уехал,— сообщила Снегурочка,— пожалел тебя будить. Ты мне поможешь хозяйничать?

Еще бы! Витька пружинкой соскочил с кровати и ринулся в ванную. Там он до боли в деснах вычистил зубы, вымылся холодной водой до пояса, растерся как следует полотенцем. Стало жарко, грудь и руки покраснели, будто от солнца. Снегурочка довольна, улыбается.

Потом они распаковали вещи, отодвинули от окна кровать, и она закачалась, потому что одна ножка была короче трех остальных. Витька подсунул под нее подшипник—как раз впору.

— Давай выбросим этот утиль,— предложила Снегурочка, показывая на старую кушетку.— Выставим на лестницу, может, кто подберет?

— Давайте!

На паркете кушетка скользила легко, а вот в дверях застряла, цеплялась ножками, будто ей не хотелось покидать комнату, где Витька прожил всю свою девятилетнюю жизнь.

Снегурочка шершавым полотенцем вытерла мальчику потный лоб, похвалила:

— А ты сильный! — И усталости у него как не бывало.

Место кушетки занял торшер — широкий розовый абажур на тонкой ножке. Витька стал на подножку торшера, спрятался под глубоким зонтиком — лампочка уперлась ему в макушку.

— Осторожно, маленький, лампочку разобьешь,— ласково упрекнула Снегурочка.

Она достала из своего чемодана плюшевую скатерть цвета бордо и застелила круглый стол, что стоял посреди комнаты под клеенкой в чернильных пятнах,— Витька с папой занимался тут иногда... Цветы на скатерти были тоже бордовые, выпуклые, припухшие какие-то, так и хочется пригладить их пальцем. А на Витькином столе появился чернильный прибор: ракета с авторучкой. Снегурочкин подарок!

Сияя от счастья, украдкой поглядывая на ракету, целившуюся своей верхушкой в портрет Циолковского, Витька носился по комнате, выполняя просьбы Снегурочки:

— Принеси гвозди и молоток!

— Поставь на плиту чайник!

— Вылей из таза воду!

— Выбрось бумагу!

Снегурочка влезла на подоконник, намазала стекло белой кашицей, потом протерла газетой — ив комнате с тало так светло, как бы стекол вовсе не было. А когда она стала разбирать свою обувь, из газеты выпала черная туфелька. Витька подхватил ее и увидел, что каблук совсем почти стерт. Недолго думая, он вихрем подлетел к своему столу, отомкнул ящик, достал железную коробочку, тряхнул возле уха, улыбнулся тяжелому лиону монет, схватил с вешалки пальто и выскочил на лестницу.

Его остановил веселый голос Снегурочки:

— Захвати и вторую!

Она бросила туфлю. Мальчик поймал ее, подпрыгнув и слегка согнувшись, как ловит вратарь мяч. Потом сунул туфли за пазуху, сел на перила лестницы и, гикнув, понесся вниз, соскакивая на поворотах у площадок.

Через час туфли возвратились с новыми набойками;

— Может, еще чего? — Витьку перехлестывала радость.— Можно в срочный ремонт...

— Спасибо, маленький, пока не надо. Подмети на кухне.

Когда мальчик вернулся в комнату, Снегурочка укладывала в вазу конфеты в черно-желтых обертках; три конфетины она дала ему.

— Завтра у нас гости будут. Ты больше не тронешь?

— Ни за что!

Какие вкусные Снегурочкины конфеты: не успел в рот положить, как их уже нету, растаяли.

— Мы с папой сегодня в театр идем,—сказала Снегурочка, когда день незаметно кончился.— Он будет ждать меня у театра, домой заскочить не успеет. А ты поужинай сам и ложись спать. Только не обижайся, пожалуйста.

Витька постарался улыбнуться:

— Не-ет... -

Ему вдруг подумалось, что она уйдет и не вернется больше. А что, если попросить ее никуда не уходить? Что ж это папка не догадался отложить театр на потом? Эх, папка! А еще другом назывался...

Снегурочка надела свое серебристое платье, причесала ровные и светлые, почти такие же короткие, как у Витьки, волосы и попросила, не отрывая взгляда от зеркала:

— Принеси мне воды, пожалуйста.

Мальчик бросился на кухню, схватил стакан, но он показался ему некрасивым — граненый, толстый. Как жалко, что он недавно уронил тонкий стакан с золотым ободком, вот сейчас пригодился бы он!

Поднявшись на цыпочки, Витька снял с гвоздя новый белый ковшик, ополоснул, набрал воды и понес, вытягивая руку, чтобы не расплескать. Но, увидя Снегурочку, заторопился и, зацепившись ногой о коврик, нечаянно плеснул ей воду на платье. И тут случилось непонятное: что-то обожгло ему щеку. Он увидел круглые, почти белые от злости глаза Снегурочки. Но она тут же поднесла свои пальцы к вискам и ахнула:

— Извини, пожалуйста!.. Не говори папе. Ты же умненький... Ну прошу тебя... Я нечаянно... Не хотела.

Она опустилась перед мальчиком на колени и целовала, целовала, царапая ему лицо серьгами, затем поспешно встала, поправила платье, потерла подол чистым полотенцем, достала из буфета вазу с конфетами, протянула Витьке:

— Ешь. Можешь все съесть, если захочешь. Других купим...

Она ушла и снова вернулась, потрепала Витьку по щеке:

— Ты не скажешь папе? Пожалуйста, маленький, не говори.

По лестнице ее каблучки застучали часто и резко, будто рассыпалось и покатилось вниз что-то мелкое, железное.

Витька поставил вазу на стол, долго смотрел на ро-:и)1шй торшер с тонкой ножкой, потрогал цветы на бордовой скатерти, затем взял и развернул конфету. Она была круглая и коричневая, как каштан. И горькая. Смятую бумажку Витька сунул в карман, раскрыл диерь па лестничную площадку и, надрываясь, затащил и комнату старую кушетку, сел на нее и так сидел, пока совеем не стемнело, а потом лег не раздеваясь и все смотрел, смотрел, как тревожно раскачивается на стене юпь большого дерева.

Л будильник тикал как вчера, металлически холодно и тонко.

Глава первая ДЕВЯТЬ ПЛЮС ТРИНАДЦАТЬ

Иаконец-то я дождался сегодняшнего дня, дожил!

Радость от предстоящего до того распирает меня, что хочется или выкрикнуть что-нибудь этакое бессвязное, или запеть, или в пляс пуститься. До того хорошо мне! И никто из наших, я уверен, ничего ненормального и моем поведении не нашел бы: давно признано, что человек от счастья безбожно глупеет.

Сегодня пятница — последний день перед отпуском. Я еще работаю, а билет на вечерний поезд у меня в кармане, хотя фактически отпуск начнется только с понедельника. Чем не жизнь?!

По главное, еду я не один, а с любимой женушкой, с которой, честно говоря, за полгода совместной жизни нам редко когда удавалось побыть наедине. Живем-то мы пока что в одной комнате с тестем и тещей, наши кровати разделены тумбочкой, как больничные койки, Страшный суд...

Выход я предлагал: снимать комнату частным путем до подхода нашей очереди на квартиру, но теща ни в какую:

— А вдруг придут проверять, а мы с отцом только двое? Зачем, скажут, вам квартира? Где остальные? Не нуждаются, видно! Потерпите.

Терпим.

Я перебиваюсь на раскладушке — приволок ее в день свадьбы в качестве приданого. Каждый вечер, как только все улягутся, устраиваю себе постель между двумя кроватями. Удобств, честно говоря, кот наплакал.

Когда гасили свет (шнур от ночника висит над изголовьем родительской кровати), жена тянула ко мне руку и водила пальцами по лицу, будто проверяла, хорошо ли я выбрит. А мне стоило лишь шевельнуться, как моя раскладуха превращалась в клавесин. Страшный суд... Я дыхание притаиваю, когда мы целуемся.

И теща как-то высказалась:

— Нас, что ли, стесняетесь?

У меня, казалось, уши задымились. А Клавочка хохочет. Озорница!

Теща моя — человек ничего, все усмехается, и никогда не скажешь, что ей пятьдесят лет, розовая всегда, свежая, будто только что из парилки вышла. Лицо у нее щекастое, широкое, а глаза, нос и рот маленькие, случайные на такой обширной площадке. У Клавочки то же самое, она, как говорится, вылитая мать. А красива. Не скажешь, что маленький нос, рот и глаза попали на ее большое лицо случайно. Все в норме как будто. Что касается меня, так я до сих пор не могу поверить, что Клавочка именно меня выбрала себе в мужья, я же рядом с ней — как Крокодил Гена рядом с Мальвиной. Но если честно, то я нисколько не хуже других парней, не рыжий, не белобрысый, рост нормальный, и лицо как будто ничего, а волосы Клавочке нравятся, густые, вьются сами по себе. Правда, мой друг Пепор, а точнее—

Петя Портянкин, считает, что у кого в молодости волосы густые, тем к старости лысина от уха до уха обеспечена. Но что мне сейчас об этом думать?

Так вот о Клавочкиной матери... Человек она хороший: и кормит вкусно, и заботливая, и никогда не разбудит в выходной, даст вволю выспаться, но что ей нравилось моими ботинками заниматься?.. Вычистит их, надраит до блеска и выставит на газетке у порога—любуйтесь. Страшный суд... Да что я за мужик такой, чтоб позволять женщине чистить свою обувь? Раз, другой поговорил по-хорошему — не подействовало. Пришлось искать противоядие...

Ботиночная проблема разрешилась раз и навсегда.

Конфликтуем мы с тещей еще по одному поводу. Она за ночь выпивает чуть ли не графин воды. Пузатая посудина ставится на тумбочку, в которую упирается мои подушка, и посчитай, сколько раз пробка звякнет м\ ночь над моим ухом. Ложась спать, я каждый вечер переставляю графин на подоконник, но он упрямо перемещается на тумбочку. Так дэ сих пор и продолжается :>та безмолвная, но непримиримая борьба.

А Клавочке смешно.

Ну а тесть... Дома он только присутствует. Я вижусь е ним за столом: в левой руке он держит газету, в тарелку почти не смотрит, поэтому часто тычется в скатерть. После еды он перемещается в кресло-качалку, закидывает ногу на ногу и снова читает, виднеются лишь его лысая голова, пижамные брюки — синее с белым — и тапок без задника на поднятой ноге. Я даже толком не слышал его голоса.

Теща так объясняет поведение мужа: человек находи гея на нервно-ответственной должности — начальник литоколонны. За рабочий день он так накричится на шоферов, что для дома у него не остается сил даже на то, чтобы рот раскрыть. А ему и рта раскрывать не надо: жена предупреждает каждое его желание. Не припомню случая, чтобы она не приготовила ему на обед то, что он любит, чтобы отпустила из дома в несвежей рубашке, или без карманных денег «на всякий случай», или не выключила радио, когда он отдыхает. Вероятно, он считает, что ему живется куда лучше, чем другим мужьям.

А я так весь в будущем. Моя заветная мечта — отдельная комната для нас с Клавочкой. Запереться, зашториться, притаиться и ни на какие звонки, ни на какие стуки не отзываться. Хочешь — читай, хочешь — танцуй. Ни посторонних глаз, ни ушей.

Ничего, потерпеть осталось немного: тестю обещают двухкомнатную квартиру, но, если удастся перевезти из деревни его мать-старуху, дадут трехкомнатную. Кла-вочкина мать давно зовет к себе бабку: та живет одна, с огородом и садом ей уже справляться не под силу, это каждому ясно, но бабка, словно помещица, вцепилась в свою усадьбу.

Теща переживала: «Случись что ночью, а рядом никого: ни врача позвать, ни воды подать». Но теперь это позади: бабку уломали, дом свой она уже почти продала, остались какие-то «бумажные» формальности, так что мы с Клавочкой едем не только отдыхать, но и с определенной миссией: отдохнуть с пользой, съесть все, что вызрело в бабкином саду, навитаминиться до отказа, а затем всем вместе прибыть домой...

Ну и жарища сегодня! Лето набирает силу. В котловане душно: солнце, похоже, направило в это земное углубление всю свою энергию. Спины у рабочих блестят так, будто их только что покрыли коричневым лаком.

Бетон лениво тяжелой серой массой сползает в котлован по деревянному, обитому железом лотку. Мы подхватываем его лопатами и разносим по днищу, за-

стланному арматурой. У меня такое ощущение, точно Я; ступаю по тугой кроватной сетке и она в любое время может выкинуть со мной какую-нибудь штуку: либо подбросит как циркача, либо втянет ногу.

Штыковой лопатой я проталкиваю бетонную кашу в ячейки арматуры. Бригадир предупредил строго: днище держит на себе всю конструкцию очистного сооружения (ого-то мы и строим для химического завода), оно должно быть монолитным, останутся пустоты — с водой шутки плохи.

Арматурой оплетено не только днище, но и стены ко-тлоиапа, все это потом забетонируется, будет сделана гидроизоляция, и тогда загрязненная всякой нечистью иротподстиеннан вода, вместо того чтобы течь в реку и трлиип. там рыб, попадет в нашу ловушку и очистится мри химической обработке.

Цивилизация превращает в свалку не только воздушную оболочку планеты, но и воду. Появилось же пугающее слово «смог»—пожиратель кислорода. Страшный суд... Теперь каждый школьник знает, что человек потребляет в сутки около килограмма сухой пищи, воды - в полтора раза больше. Воздуха пропускает через легкие до двенадцати килограммов. Без пищи может прожить пять недель, без воды—пять дней, а без кислорода не протянет и пяти минут. Задерешь иногда голому, а над городом висит толстенная шапка пыли... Конечно, санитарная служба, или, как их еще там называют, «гигиенисты», что-то делает в этом плане, но не Оолыю она торопится, а тут надо кидаться незамедли-н'лмк), как при вероломном нападении врага, как при катастрофе!..

Вик!—окликает меня Пепор. Он опирается на лопату как на палку, обеими руками, кладет на них подбородок, для этого ему пришлось изогнуться дугой — длинный парень. Длинный, это бы еще ничего, но ко-

I тляи мой друг до того, что все кости пересчитать мож* но, мог бы живым экспонатом в мединституте служить.— Хочешь, новые стихи почитаю?

Я оглядываюсь, нет ли поблизости прораба или бригадира, киваю:

— Валяй!

Пепор резко выпрямляется, отставляет лопату на длину вытянутой руки, откашливается и начинает читать нараспев:

Вьюга, вьюга. Южнее юга —

В Антарктиде ее депо.

Нам с тобой хорошо, подруга,

Потому, что идем мы по...

По земле мы идем, конечно,

А земля под ногами — клад.

Где твое и мое колечко В самородках лежало. А над...

А над нами какое небо!

Восторгайся, благодари...

— Хватит с тебя,— помолчав, сказал Пепор.— Ну как?

Я молчу.

— Как стихи, спрашиваю?

Я делаю вид, будто обдумываю, потом тянусь к его уху:

— Машину ему предок купил, или он ее по лотерейному билету выиграл?

— Какую машину? — недоумевает Пепор. Он достает из кармана что-то похожее на бабий фартук, цветастое, с тесемками, и вытирает шею.

Я отвечаю самым серьезным образом:

— А ту, что в прошлом году возле нашего общежития стояла, помнишь, в крапинку?

— Пошел ты знаешь куда?

— Примерно догадываюсь...

Пепор рьяно берется за работу. Знаю, он долго сердиться не будет, он парень добрый, покладистый. Я перед ним в неоплатном долгу: он приютил меня после демобилизации, помог на работу устроиться, водил в столовую за свой счет до моей первой зарплаты. Судьба спела нас в поезде, в одном вагоне. На остановке наш сосед, который ел только когда все спали, вышел за пином и опоздал. Видим, мчится, позеленел весь, язык высунул, не догнать нипочем. Пепор, недолго думая, возьми и дерни стоп-кран. Я, конечно, рядом. Суматоха поднялась! А тот, опоздавший, вопит: «Они хулиганы! Я не просил их кран дергать, сам успел бы, пускай теперь штраф уплачивают...»

Мы заплатили.

Идем дальше. Я говорю так, чтоб далеко слышно было: *Л ведь по закону порядочности этого типа пола-гпетси выбросить и окошко!»

Пепор тут же встает, засучивает рукава и открывает окно. Тип перетрусил не на шутку. Вагон развеселился.

Мне все проводник наш тогдашний вспоминается. Ходил он по вагону с сумкой, собирал остатки пищи. Мы думали, что для своего поросенка, а оказалось — для чужой собаки. Хозяин этой собаки умер, она и переместилась на кладбище, уж как ее оттуда ни сманивали, ни и какую. Чуть не околела там от голода. Так наш проводник поставил ей будку и подкармливал. Она уже :шала, когда он из рейса возвращается, и поджидала его на перроне.

Вышли мы из поезда вместе с Пепором, разговорились. Я признался, что не очень-то мне хочется возвращаться домой, я там лишний. Пепор тут же позвал меня и спою, теперь нашу, бригаду: «Конечно, на первых порах, как водится, ты будешь «подними да брось!», ну л остальное от тебя зависит...»

А сейчас я и трубоукладчик, и бетонщик, и арматуру инжу, и электросварочные работы знаю. В нашей бригаде кшптсрееованы, чтоб новичок быстрей набирался ума-разума, побольше вкладывая в общую копилку. У нас кого ни возьми — мастера на все руки. Поэтому соседям не кланяемся, перекуров больших не устраиваем, под рукой всегда собственные специалисты.

Петя Портянкин уехал из дому специально, чтоб побольше заработать и помочь матери «поставить на ноги» сестер — одна учится в девятом классе, другая в шестом. Отец давно их бросил. Познакомился в командировке с девушкой моложе его лет на двадцать и домой больше не вернулся, прислал жене письмо: «Извини, но я никогда тебя не любил и только сейчас, на закате, встретил свою путеводную звезду... А на детей высылать буду...» Выслал через полтора года десятку и скрылся, исчез.

Почти всю свою зарплату Пепор высылал матери, себе оставлял самую малость, питался сдержанно: «Ничего со мной не станется...»

Девушки у него нет.

«Девушки любят, когда за ними красиво ухаживают, цветы дарят, в театр приглашают, а у меня пока что такой возможности нет».

И все же Пепор как-то признался мне, что боится жениться из-за своего длинного носа: «Вдруг дочка в меня родится, кому она спасибо скажет?»

Чудак человек!..

Пот, словно что-то живое, многолапое, ползает по моей спине, хочется прислониться к какому-нибудь косяку и почесаться от души, но вряд ли это доставило бы мне удовольствие: я всего третий день работаю на солнцепеке без рубашки, и кожа моя сейчас будто горчичниками обклеена.

В рукавицах, да еще новых, работать неудобно, руки как в чехлах, брезент топорщится, а снял —мозоли набил, вдобавок и от Родионыча влетело: «Ты мне брось, Виктор, эти пижонские штучки! Рабочие руки, как и руки музыканта, беречь надо, цекы им нет».

Родионыч — это Родька, Родион — бригадир, громовержец. Он пытается сделать из нас «людей». Не у всех ребят законченное среднее образование, иные считают, что оно хорошему специалисту и ни к чему, но бригадир думает иначе:

— Середняком всю жизнь будешь?

— Так ведь мы хорошо зарабатываем, семья обеспечена, кругом ажур, с Доски почета не сходим, чего еще надо?

Родион возмущается:

— А вот скажи, что такое феноменология? А о докембрии или хотя бы о дизайне ты имеешь хоть малейшее представление?

— Подумаешь! Жил сто лет без этого и, думаю, проживу еще столько же.

— Понятно. Тебя устраивает зоологическое существование. А я не хочу, чтобы оно тебя устраивало.

Вот так будет каждый день на мозги капать, пока не выточит там дырку, как вода в камне. Одним словом, тащит нас бригадир в культуру за уши.

У Родионыча сейчас большие неприятности, и трудно предположить, чем все это кончится. Есть у нас в бригаде некто Гошка, папимгмин сьшок, хронический оиоздалыцик и лодырь. Не успеешь отвернуться, как он испарился,— залезет в какую-нибудь дыру и спит.

В прошлую пятницу Родионыч съездил этому Гошке по соплям. Сначала, конечно, предупредил по-хорошему: «Если еще хоть раз опоздаешь на работу или спрячешься— выгоню из бригады!» И тут Гошка трижды прокукарекал в ответ такое отборное... И получил... Выпел он Родиона из терпения! Происшествие это пока что за пределы бригады не вышло, но Родионыч, похоже, чувствует себя как обвиняемый, взятый на поруки.

— Отец не осудил бы меня за это,— сказал мне Родион, когда мы остались одни. — Он все попять мог...

И в моей памяти сразу ожил его отец, наш бывший прораб. Помню, как пришел он к нам однажды на комсомольское собрание, мы его и не заметили вначале, попросил слова на минуту, а почти час вправлял нам мозги:

«Это же ни в какие рамки не лезет, чтоб комсомольца уговаривали своевременно членские взносы платить! Вытягивают все равно что здоровый зуб. Позорище, товарищи!»

Напустился на девушку, которая попросила самоотвод, когда ее в президиум предложили:

«Помню, каким праздником было для меня, когда я первый раз место в президиуме занял. Шел к сцене как за орденом... И вот что еще скажу вам, ребята, судите не судите... Некоторых из вас — я на своей шкуре испытал это — надо уговаривать, чтоб лишние полчаса поработали, и не задаром ведь! А комсомольцы моего поколения рвались работать, о плате не думали, не заикались даже. Помню, надо было железнодорожное полотно от снега очистить, пошли мы кто в чем, по колени в снегу, голодные...»

Похоронили мы его в прошлом году, нашего прораба... Видно, болел он давно, да терпел, а когда обратился к врачам, взяли его на срочную операцию и... поздно.

Мать Родиона умерла три месяца спустя. Инвалид войны. Три раза ей делали операцию после ранения: сначала отрезали ногу до колена, затем выше колена, а потом уж и совсем. Она была санинструктором на фронте, тащила с поля боя раненого солдата, в это время ее и хлестануло пулеметом. Раненого солдата и санинструктора направили в тыл одним самолетом... После госпиталя они поженились. Долго у них не было детей, и наконец появился долгожданный Родион.

«Если б отец был жив, мама еще продержалась бы,— сказал Родион. — Не могли они друг без друга...»

А он не смог оставаться без них в большой квартире, ушел в общежитие. Живут они сейчас вдвоем с Пепо-ром. Раньше с ними жил и я... До женитьбы.

Интересно, что сейчас делает моя Клавочка? Отбирает платья, какие возьмет с собой в деревню? Я так за то, чтоб ничего лишнего не брать: бабку-то нам придется тащить с ее скарбом! Но Клавочка любит наряжаться, модница. Пусть...

Эх, если б не бабка, поехали бы мы в Гагру, на то (*амое священное место, где мы с Клавочкой повстречались. Мы нос к носу столкнулись в море. В тот день в самый разгар жары вдруг припустил дождь. Все живое, что жарилось на пляже, бросилось или под тенты, пли и поду. Как сейчас вижу: люди ныряют, кувыркаются, рс;жится, только одна голова торчит из воды как сипя, н дождь новею хлещет по ней, отыгрывается.

- Шевелитесь! — крикнул я.— Замерзнете!

Я плавать не умею,—сказала девушка.

Я вызвался за три дня научить ее плавать. Она чувствовала себя спокойно и не визжала от страха на весь пляж, если держалась за меня: обхватит мою шею обеими руками, как дитя мать, и не оторвешь. Нельзя сказа ть, чтоб это не нравилось мне. Наоборот.

Часто я засматривался на светящиеся окна домов и ь'тидонал людям: за каждым огоньком таилась своя жизнь, снос счастье. На мою же долю выпала сплошная казарма: сначала у Снегурочки, затем в армии и, наконец, и общежитии.

Целую неделю, вечер в вечер, я утрамбовывал своими (югппками площадку у Клавочкиного дома, а на ио1’1.мой день яркий огонек ее окна втянул меня туда, кпк пылесос бумажку.

Теща, ясное дело, не о таком зяте мечтала. Когда ушили, что я нсего-навсего «рабочая косточка», сникла нея, даже в объеме вроде бы уменьшилась, а габариты у нее... Шестьдесят второй размер, который она носит, сам говорит за себя.

— По канализационной части, значит? —спросила она упавшим голосом.

Я заранее приготовился к обороне:

— Вас это возмущает?

Женщина подтянула правое плечо к уху—привычка у нее такая, разочарование или недоумение выражает.

— Да как вам сказать, Виктор... Молодежь сейчас ищет работу почище. Чтоб выделиться, отдавать команды, а не исполнять. Такую должность престижной называют, слыхала...

— Я глубоко убежден,—веско сказал я,— что любая профессия, любая работа носит элементы романтизма, если делать ее с душой, если постоянно искать, идти от хорошего к лучшему и не рассматривать труд как необходимость, как отбывание повинности... Каждая специальность таит в себе поистине неисчерпаемые возможности для творчества...

Говоря это, я строго смотрел на Клавочкину мать, с удовлетворением отмечая, что мой авторитет в ее глазах поднимается, как столбик ртути в термометре, опущенном в горячую воду. Откуда же ей было знать, что эти слова Родионыч выписал из книги прославленного советского авиаконструктора Александра Сергеевича Яковлева «Цель жизни» и повесил в нашей передвижной бытовке. Не хочешь, так запомнишь, всегда перед глазами: усваивай!

А Клавочка после школы долго не знала, куда ей пойти, чем заняться, потянулась за подружкой на курсы машинописи, поработала в каком-то учреждении месяца с два и пятки смазала: «Набросают ворох бумажек, и разбирай чужие каракули до мотыльков в глазах!» Не по душе пришлась ей и работа приемщицы в ателье по ремонту обуви: «Одуреть можно от кожных запахов, хоть нос ватой затыкай!»

Теперь она осела на кондитерской фабрике, никакие тамошние запахи ее не раздражают, топчется в белом халатике возле конвейера, регулирует потоки конфетных ручейков, техникой управляет, довольна.

С работой у нас полный порядок.,.

Ну и духотища сегодня. Как в бане...

Набираю ковшом воду из ведра, отхлебываю несколько теплых глотков —во рту от них как от застывшего бараньего супа—и выплескиваю Пете Портянки-му ни спину. Он подскакивает вместе с лопатой:

— Оплеуху просишь?

— Пет-нет, спасибо, я же понимаю — недостоин.

Понор поддел лопатой порцию бетонной каши, вы-

трмхнул ее и пустую ячейку и сказал вздохнув:

* Трепнч ты, йот кто.

- - Поздриилию с открытием.

— • Надоел ты мне!

- • Л ты думаешь, почему я уезжаю?

Мы, как задиристые петухи, отвели назад локти, коснулись грудыо друг друга и засмеялись...

Время после обеда пролетело куда быстрей.

М не стал, как обычно, мыться до «белой кожи»—■ домн ждет меня генеральная мойка, ополоснулся кое-кпк иод крапом, попрощался с братвой, отозвал Пепора н сторонку, сунул ему десятку:

- • Киждое утро молоко чтоб пил!

Он покраснел:

Отстань! Я не теленок...

Ошибаешься: со стороны видней. Брось!..

Через минуту я шагал по знакомой заводской территории, мимо примелькавшихся домов, построек, ларь-кон, ¡1 мысленно был уже с Клавочкой в вагоне и меч-тнл о том счастливом часе, когда мы останемся с ней ндноем. 1>абка же догадается, надеюсь, поселить нас в оI дельной комнате!

Но что я вижу? У проходной^ стоит 'моя Клавочка/ рукой машет. Соскучилась... Вспоминаю ворону, у которой от радости в зобу дыханье сперло.

Любуюсь женой: ладненькая она у меня, румянец во всю щеку, и губы словно накрашены, а подделки, честно, никакой. К лицу ей соломенная шляпа с широкими полями, опоясанная кремовой лентой,—хвостики на спине болтаются; мы ее специально в дорогу купили, от. солнца прятаться. Идея моя: зонтик-то кому пришлось бы таскать?

Но почему Клавочка здесь? Мы же не договаривались. В чем же дело? И вдруг мурашки забегали у меня по спине: что-то случилось. Я в два счета оказался рядом.

— Никуда мы не поедем,— плачущим голосом сказала жена.-г-Твоя Снегурочка приехала...

Моя Снегурочка! Страшный суд...

Глава вторая БУБА

— Смотри, Витюша, смотри! —волновалась моя Клавочка, стараясь подальше высунуться из вагонного окошка.— Приедем скоро!

Ее волосы на ветру растрепались. Зря она спала на железных бигуди, мучилась, а потом целый час вертелась у зеркала, что на двери купе, причесывалась, обрызгивала голову лаком. Бросовая работа...

Наша соседка, молчаливая женщина с набитой чем-то доверху хозяйственной сумкой, с которой она не расставалась, даже уходя умываться, поглядывала на Кла-вочкину фигуру, обтянутую синими брючками, с таким видом, будто держала во рту кусок лимона.

Я думал о Снегурочке. Нехорошо получилось: надо было все же отложить поездку, она просила всего как их-нибудь два-три дня, мы не виделись с тех пор, как пин с отцом проводили меня в армию.

Снегурочка привезла нам подарок — чайный сервиз нл двенадцать персон, как она сказала. В нашей же семье пока что четыре персоны.

Теща поохала, поахала над чайным сервизом, подшит каждую чашечку на свет, смотрелась в нее как в черкало, поблагодарила чуть ли не со слезами на гла-.ц|х, а потом без всяких обиняков сказала:

Откладывать поездку, дорогая сва^я, нельзя: билеты куплены, телеграмма дадена, старуха придет на иок.шл встречать, а гостей нету. Переполошится. Всякое с ней от испугу может случиться, так что не обессудь.

Я ппоп был расцеловать тещу за такую выручалочку, тем более что никаких угрызений совести я не ощущал, как не испытывал их, когда не вернулся домой после армии. Возможно, в этом повинен и Пепор: как-то срачу мы с ним потянулись друг к другу. Но и без него и нее равно ушел бы из дому при первом же удобном случае.

Я, как только устроился в бригаду Родионыча, написал отцу, что если кто хочет чего-то добиться, то ему надо пораньше вылетать из родительского гнезда. Добился я, конечно, не ахти чего, но то, что я делаю, мне по душе. Не всем же на вершинах работать, кому-то надо и п предгорьях.

Отца я не забывал, Снегурочку тоже, к каждому празднику слал им телеграммы, ну а в моей денежной помощи они, к счастью, не нуждались.

Приезд Снегурочки не вызвал во мне сладких воспоминаний детства.

Пообедали мы вместе, с трудом подыскивая слова .дли разговора. Клавочка ерзала, демонстративно подносила к глазам руку с часами, вздыхала, а тесть с тоской поглядывал на свое пустующее кресло-качалку.

Мысленно я пожалел Снегурочку—вот что значит нежеланная гостья.

Снегурочка обняла меня на прощание, обдав знакомым с детства запахом духов (я так и не знаю, как они называются, но хоть бы и знал, никогда не купил бы их для Клавочки: видно, горечь этих духов крепко впиталась в меня), часто заморгала, но не заплакала—слезы размазали бы краску на ресницах.

— Витенька, знай, что мы у тебя есть... Не забывай!

— Не забуду—пообещал я.

А что, если я из тех обездоленных, что не умеют прощать? А ведь может случиться, что и мне до зарезу понадобится чье-то прощение, помощь? Правда, если б я почувствовал, что Снегурочка меня любит... Она терпела меня ради отца.

Помню, отец не раз говорил мне: «Ты ее не понимаешь, Виктор, человек она замечательный!»

Возможно, что это и так, Но я не смог назвать матерью этого замечательного человека. Пытался, да не смог.

Ничего худого я ей не желаю. Пускай они с отцом живут себе...

Клавочка, радостно вздохнув, присела рядом со мной, одерйула нейлоновую кофточку: кружева белой пеной вздымались на ее груди.

— Это идет мне? —игриво спросила она меня.

— Потрясающе!

Ей пошло бы и из мешка сшитое.

Соседка с хозяйственной сумкой на коленях изрекла вдруг:

— Мужчина должен быть мужчиной, женщина женщиной.

Это по поводу Клавочкиных брюк.

Я вступился:

— Брюки — удобно. Особенно в дороге. Попробуйте н сами убедитесь.

- Я пока что не потеряла к себе уважения,— про-лиучало в ответ.

Клавочка засмеялась:

- На вашу фигуру что ни надень... Как на бочке.

Я сжал ей руку: не ожидал такого.

Женщина поджала губы, но ничего не сказала, встала и принялась тормошить дочку — та спала на верхней полке.

Предвкушая неземные радости, пользуясь тем, что соседка полезла за чемоданом, я обнял жену, ощутил прохладную упругость ее тела. Клавочка придвинулась

КО МНС.

Сейчас ты уиидишь, Вигя, где мама подцепила папу, отбила у иодругн-разини.—Клавочка засмеялась.— Лежко, да? Прямо на перроне! Девчата приходили сюда поезда встречать, танцевали тут, а туфли приносили и газете под мышкой. Мама рассказывала... Мучила она отца! Хотела, чтоб влюбился без памяти. Назначит синдание, а сама спрячется и наблюдает, как он землю иокруг себя окурками устилает. А на танцах что вытворяла? Отец идет к ней через весь зал, она делает вид, будто ждет, а потом отказывает, с другим танцует.

Мне этого не понять.

- Зачем же она так?

- Чтоб полюбил покрепче.

- Могло случиться обратное.

- А не случилось! Перед свадьбой она ему еще одно испытание устроила: чтоб он на руках понес ее через рынок, да еще в воскресенье, когда народу много. Не понесешь, говорит, не пойду за тебя!

Инн, какая у меня, оказывается, теща!

И он понес? — спррсила соседка, оторвавшись от чемодана: что-то она там искала.

А куда ему было деваться?

— Я бы понесла! Крапивой по голой...

Она прожужжала конечное слово с явным наслаждением.

— Так то ж вы! — покраснев, ответила моя жена.— Вас бы, конечно, не понесли через базар... А вот маму...

Я опять сжал Клавочкины пальцы, призывая ее помолчать.

Поезд подкатил к вокзалу —двухэтажному зданию с башенкой в центре, с полукруглыми открытыми галереями, как бы пытавшимися обнять перрон.

— Гляди, Витя, Буба с цветами!

На перроне, беспокойно вглядываясь в вагоны, стояла невысокая старенькая женщина в вылинявшем ситцевом платье; цветы держала, как веник, под мышкой. Ее лоб при загорелом дочерна лице казался перевязанным чем-то белым: видно, низко повязанный платочек, который сейчас сполз на плечи, снимался на улице редко. Свободной рукой она держалась за старую детскую коляску с откинутым верхом.

— Клаша, я тут, внученька! — Старуха на чуть расставленных ногах прошагала вперед, вытянув руки как слепая. Они с Клавочкой поцеловались, не обнявшись, только потянулись друг к другу губами, будто между ними что-то стояло. Пожалуй, в этом повинны буйные кружева па Клавочкиной кофте: бабка не посмела к ним прикоснуться.

— Здравствуйте! — напомнил я о себе.

Женщина взглянула на меня приветливо, но оценивающе, потерла о платье ладони, протянула руку с напряженно сомкнутыми пальцами.

— Здравствуйте, пожалуйста, милости просим к нам! Вот он какой, выходит, муж у моей внучки, здравствуйте! А вещички давайте в коляску...

Так вот для чего, оказывается, понадобился этот транспорт.

— Извиняйте, что так.— Бабушка оправдывалась, |щ губах ее держалась виноватая улыбка.— Машину где возьмешь? Тут недалеко...

Когда я устроил наши чемоданы в коляску, она сказала:

— Молодой еще, я думала, постарше будешь... Раз и больших начальниках...

— В каких начальниках? — не понял я.

Клавочка ущипнула меня за бок.

• - Му, чего вы разговорились по дороге? —упрекнули она. — Надо ехать, а не коптиться под солнцем!

- Надо, надо, поедемте,— поспешно согласилась бабушка.— Прямо вон туда!

Клавочка, страдальчески морщась, шла рядом с коляской по расползающемуся под ногами гравию, боялись, видно, за свои лаковые босоножки. Я советовал обуть в дорогу что-нибудь попроще, не послушалась:

♦ Так на меня ж там из каждой дыры глазеть будут!»

Мать не разрешила ей взять с собой ни одной старой иещи: «Я там почти нищенкой жила, из тряпья не вылепит, так хоть ты, доця, пыль в глаза пусти: завидуй, деревни!»

Оранная философия...

Мы свернули на утоптанную тропинку, пересекающую луг со скошенной травой. Стожки были еще зеленые, а луг вокруг поблек, покрылся жесткой рыжей ще-

I иной.

Клавочка пропустила свою Бубу вперед, и она заша-шла так размашисто, что мы еле успевали за ней.

Погодите! — попросила Клавочка. — Что это мы— ми пожар несемся, что ль? — Она сняла с цветов мокрую газету и вместе с тряпочкой, которой были обернуты корни цветов, швырнула в придорожный куст.

Да ты что? —всполошилась бабушка.— Разве ж 1/1 к можно? Люди прибирают тут с метелками... А мы...

II тряпочка хорошая, послужить еще может.

— Если никто не будет сорить, за что ж тогда деньги уборщикам? — Клавочка надула губы.— Я же не во дворе... И не в комнате...

Бабушка не ответила, полезла в кусты, достала бумагу, скомкала ее и сунула в коляску между нашими чемоданами, а тряпицу разгладила на приподнятом колене, взяла за уголок и понесла так, сушила на ходу.

Мы долго петляли по улочкам, неровным и узким, выйдут навстречу друг другу две машины — одной придется пятиться.

— А вон и мой домишко! —обрадованно сказала барашка, будто давно не была дома.— Вон он... какой У М£НЯ.,.

На крыше небольшого, побеленного известью дома, выглядывающего из-за густой зелени, торчала высокая антенна, большая и неуклюжая, похожая на наспех сбитый деревянный крест.

— Сынок смастерил,— пояснила бабушка.— Давненько... А телевизор купить так и не собрался... Мать небось жалеет, что переехала в город?

Клавочка приостановилась:

— С какой стати ей жалеть? У вас только летом и хорошо. А то грязища, до колен увязнешь.

Бабушка тихонько засмеялась:

— Так ведь грязь-то наша, не чужая!

Она толкнула калитку, пригласила:

— Входите, пожалуйста, мы дома!

Ко мне, гремя тонкой цепью, подскочила рыжая собачонка с хвостом-веером.

Я отпрянул, бабушка успокоила:

— Не бойся! Рыжик, ты чего это пугаешь нас? — Она склонилась, погладила собаку.— Хороший ты мой песик, соскучился, да? Один весь день... Приходится привязывать. Отпустишь — он как шальной по чужим огородам носится, неприятностей от соседей не оберешься. Жалко на привязи держать, так сам виноват*, шустрый больно. Рыжик! — Она снова погладила собаку,— Хороший ты мой!..

I) уютном дворике много цветов. А георгины величи-ш>/1 с доброе блюдце.

— Да, цветник у вас,—сказал я с уважением.

— Л как же без цветов? Это я люблю.— Бабушка подсунула под красный георгин растопыренные пальцы, ей, индно, хотелось подержать этот цветок. — Как они без меня останутся? Уход нужен с сердцем... Полить вопрем и, бурьян выдернуть, чтоб не забивал... Живые цель они, любовь к себе должны чувствовать. Как чело-иск...

Я поставил коляску возле стола, вкопанного в землю под акацией. Три скамьи, окружавшие стол, тоже вкопаны и выкрашены п темно-голубой цвет, недавно выкрашены, »то ааметно. Дворик вацемеитирован, чисто подметен, собачья будка — маленький домик под черепичной крышей, с круглой дырой-входом, как у скворечни. Но всем чувствуется заботливая хозяйская рука.

— Сколько вам лет, бабушка? — спросил я, понимая, что мой вопрос сейчас как бы и ни к чему, неуместен.

~ Семьдесят третий пошел. С рождения Христова. Сгири...

— - Л кто вам помогает хозяйничать?

— Никто. Сама управляюсь, в шею никто не гонит, сколько осп. силы, столько и... Помаленьку, потихоньку, оно скучать некогда.

И снял с коляски чемоданы, бабушка приподняла один и:< них и тут же, покачав головой, опустила.

— - Камней, что ли, натолкали туда?

> - Это мое,— сказала Клавочка.

-- Ну да, не тебе таскать, так чего ж? —Я не по

пил, упрекает она внучку или одобряет.— Празднуй, пони молодая... Пойдемте, покажу, где спать будете.

Оми пошла в дом, оставив шлепанцы у порога. Кла-мочки поискала глазами, во что бы переобуться,— ниче-

го не попалось, пошаркала босоножками о половик, брошенный у порога, сказала сердито: «Что, мне потом с грязными ступнями в новые босоножки лезть?»—и вошла обутая.

Я с удовольствием снял туфли, пусть хоть здесь ноги отдохнут от обувных тисков.

В прихожей широкая плита, застланная газетой, на ней ведро под фанеркой, на фанерке эмалированная кружка. На узком топчане подушка с вмятиной от головы: видно, бабушка перед тем, как идти на вокзал, отдыхала. У окна — швейная машинка с накинутой на нее вышитой салфеткой. Никаких следов подготовки к отъезду, а ведь дом уже продан, новая хозяйка согласилась подождать из-за нас, бабушка ее попросила. Да и старушке трудно отрываться от всего этого: здесь родился ее муж, ее сын — Клавочкин отец. И Клавочка.

Половину квадратной, свежепобеленной комнаты — здесь все еще попахивает известью —занимала широкая кровать с горой подушек по углам, с куклой в черной копешке волос на голове.

— Клаша, вспоминаешь? Ты с этой куклой спала, ни за что не уснешь, пока не дашь тебе эту куклу. А потом ты ей голову оторвала и зыбросила. Я починила, и вот уж сколько лет она со мной...

— Господи, у меня столько этих кукол было! Надоедали быстро,

—- Потому и надоедали, что много. А у меня хоть бы одна настоящая... Из тряпочек сама шила; глаза и брови черными нитками выводила, а губы красными...

Клавочка ткнула кулаком постель.

— Мы здесь спать будем?

— Тут... А теперь идите под душ, свой у меня душ, сосед за пятерку соорудил, благодать!

Она подала Клавочке старое вафельное полотенце, а мне новое, махровое, магазинная этикетка еще не оторвана, может, для меня специально его купили.

Но помню, чтоб я когда с таким удовольствием стоил мод душем. Это была фанерная кабина с неплотно прикрытой дверцей, приткнувшаяся к стене сарая. Под ноыми лежала выскобленная добела деревянная решетки.

Пеликан сила душ! Усталость как рукой сняло. В руднику лезть не хотелось, и я вышел в одних трусах, ос глил ии на горячем бетоне следы босых ног. Напился прямо у колонки, подставив под кран ладонь. Водица — нектлр! Хорошо! Смахнул с подбородка капли и усел-i и к столу под акацией.

- Плшпштс, бабушка, что я так... Раздетый.

* А ничего! Тут свои, а с улицы не видно, отдыхай.

Вот где по-настоящему можно отдохнуть, думал я. РеГигг flu miiiiiix сюда! Пепора бы с сестренками. Хогь мл неделю... Как там у Родионыча с этим папимаминым Гошкой? Нели оп пожалуется родителям, может разра-шм.сн всемирный скандал. Обошлось бы все благополучно! Не знаю, я бы тоже, будь на месте Родионыча, иг удержался тогда.

Гошка ни с того ни с сего вдруг скверно выразился. Родионыч сделал ему замечание. Гошка вызывающе по-1мо|>1!л свое ругательство. Родионыч снова по доброму, А н;| Гошку булто нашло что, он, как петух на рас-снеге, трижды прокукарекал такое... Тут Родионыч и со-риллеи...

Чем это кончится?

Могут ведь за хулиганство посадить на пятнадцать су I о к. А если по справедливости, так судить надо Гошку, иыпудил, паразит, на такое... Мне бы повременить с оI пуском, вдруг и мой голос пригодился бы Родиону?

I.ik недь сволочная формула сделала свое дело: «Сна-чллл и, остальное приложится». Подождать с отпуском можно было бы, за шиворот не капало. Но что теперь of) >гом?

Пока Клавочка плескалась под душем, бабушка принесла помидоры и огурцы прямо с грядок, а пахнут-то как!

Да, трудно будет бабушке привыкать к городской жизни, там ей чаще всего придется сидеть взаперти,— завидовать нечему. А цветы только в банке или в вазе. Может, вернее было бы не трогать человека с насиженного места, пускай бы жила здесь, приезжать бы на лето, помогать. Она ж неохотно согласилась продать дом. Уговорили с трудом! Пообещали райскую жизнь под сыновним крылом.

Бабушка нарезала овощи, посыпала их петрушкой, залила подсолнечным — тоже пахучим! — маслом. Я сглотнул слюну: солнце уже в зените, а мы с Клавочкой как выпили в поезде по стакану чаю с плавленым сырком — один на двоих, так до сих пор во рту ничего и не было.

Появилась Клавочка в купальнике и тоже босая, забыла о том, что ступни испачкает. Совсем она у меня беленькая, столько солнца, а она еще и не попользовалась им. Ничего, здесь наверстаем!

Рыжик наблюдал за нами из будки. Положил голову на высунутые лапы, выглядывает из круглой дырки как из рамки, помаргивает золотистыми глазами, будто одобряет то, что делает хозяйка.

— Буба, можно без платья? — спросила Клавочка.

— А чего ж нельзя? Пускай тело дышит, бегай себе спокойно, от чужих глаз зелень спасает, а своих не бойся. Ты мне борщик принеси, внученька, в летней кухне на керосинке, только без тряпки не хватай! Витя, а ты в погреб, слазь, сметанку там возьми, увидишь, в пол-литровой банке.

Погреб находился за колонкой, закрывался деревянным щитом с прибитой гвоздями ручкой из ремня. Вниз вела деревянная лесенка. Ничего я не увидел, пока гла-ал не привыкли к темноте. Таким «холодильником» старому человеку пользоваться опасно.

А полок сколько! Как стеллажи для книг. Все банками да бутылями заставлено. Тут и компоты, и варе-ш.е, п законсервированные помидоры, красные и зеленые, и огурцы, перец. Ничего себе запасец!..

Я нашел банку со сметаной и полез вверх. Конечно, челопек, который заготовил столько впрок, не думал никуда переезжать. И снова мне стало жалко бабушку. Куда она все это денет? Столько труда затрачено!

Решительный человек моя теща, особа властная, настояла на своем, убедила старого человека, сумела.

Но будет ли хорошо бабушке с нами? Городская килртирн станет для нее своего рода тюрьмой, теперь я но понял. Л с другой стороны, и о покое пора подумать, с кем же ей доживать спои годы, если не с един-ешейным сыном и внучкой?

Прикрой, Витя, хорошенько, чтоб лягушки туда не попаскакали,— сказала бабушка, принимая от меня блику со сметаной.— Сейчас мы подкрепимся, заморила я мае голодом, детки.

По сначала она достала из кастрюли косточку от мяса. Рыжик выметнулся из своих хором и завилял хиое том.

Не спеши, Рыжик, не спеши! Горячее, языку Оольно будет.

Она бросила кость, и собака, как я думал, не кинулись за костью, а подошла не спеша: поняла, что говорила хозяйка.

Ну, детки, повезете вы меня...— Глаза бабушки наполнились слезами, но она быстро справилась с со-Гюи.

После борща, сдобренного сметаной и укропом,—мы I Клавочкой, к большому удовольствию хозяйки, попро-I или добавку — бабушка сказала:

Муж у тебя, внученька, вижу, человек хороший, умный, лоб-то, гляди, как у бычка, большой; не зря в такие годы главным инженером поставили, такое заслужить надобно, молодец, ничего не скажешь...

— Кого поставили главным инженером? — переспросил я.

— Не меня ж,—ответила бабушка.

— Возможно, когда-нибудь и... — Закончить фразу мне не удалось, зато удалось удержаться от вскрика: Клавочка ущипнула меня за бедро.

— Никакой я не инженер,— четко выговорил я, сжимая пойманную руку жены.— Обыкновенный рабочий. Строитель. Трубоукладчик. Воду в дома проводим и канализационные трубы...

Клавочка швырнула в тарелку недоеденный кусок хлеба, на стол выплеснулся борщ. Бабушка тут же выхватила хлеб пальцами и отправила себе в рот.

— Я сейчас, погодите,—сказала она, поспешно вставая.— Погодите, сейчас...

Она ушла в дом.

— Никогда от тебя не ожидала! — простонала Клавочка.— За что ж ты меня так? Унизить захотелось, да?

— Как это понимать? —возмутился я.

— Убыло бы тебя, что ли, если б промолчал, да? Не понимаешь ничего, маленький? Я здесь родилась, выросла, не хочу, чтоб меня за неудачницу посчитали.

— Меня, чго ли, стыдишься?

— Твоей работы!

— Странно. Надо кому-то и канализацией заниматься.

— Почему именно тебе?

— Потому что мне это нравится.

— Не может это нравиться нормальному человеку.

— Зачем же ты вышла за меня замуж?

— Да потому, что ты меня охмурил!

— Клаша, Витя, идите отдыхать, детки! Я вам уже постель приготовила, идите с богом, умаялись дорогой...

Юнншчка резко встала из-за стола.

Ничего, пусть сердится, я поступил правильно, нечего миг прятаться за чужой должностью. То, что я делаю, лишим нужно, н я не позволю даже Клавочке выдавать меня за какое-то начальство.

Ид ni и дом не хотелось, сейчас жена начнет мораль 4111 и I h, м го и слезы пустит в работу. Я принялся помощи. Ол Лушке убирать со стола, умостился у колонки, 4iofi иымыгь под струей посуду.

Иди к ней, Витя,—ласково сказала бабушка, MM’iivmiiiiri. моего плеча.— Иди. Все перемелется, мука Пуде г,..

I де я слышал ли слона? Перемелется... Хорошо бы.

И иомннту и пошел настороженно. Всего ожидал, но го, что сделали Клипочки... Она, оказывается, ждала меня, шагнули инеред, распахнула шелковый халатик, он сиалилен с: нее, как чешуя с царевны-лягушки. Это птершенетио, искинун руки, обхватило меня за шею, и и иыключилси из всего земного...

Оифыи глаза, я увидел перед собой низкий белый ноголок н не сразу понял, где нахожусь, день сейчас или ночь, бабушкины окна были густо заставлены нпегами и горшках.

Клаиочка спала, повернувшись к стене, ее халатик шк н опален лежать на белой тканой дорожке.

U\ диермо покашляли, потом постучали. Я подтянул и|им¹ гыию до горла и громко сказал:

Мходите, пожалуйста!

(.начала послышался запах поджаренного теста, по-Iим пояиилась бабушка с большущей тарелкой пирож-h « »и Держа тарелку, она наклонилась, подняла Клавоч-кни халат, легонько встряхнула его и повесила на спин-к\ кронаги. Потом пододвинула к нам поближе табурету и поставила на нее тарелку.

Поешьте, пока горяченькие. Хорошо поспали? Ну •VIпни Оогу, А сейчас я молочка вам принесу, соседский мальчишка передал. Теперь каждый день парное молоко у нас будет. Так что наберетесь вы тут здоровья, отдохнете хорошо.

Когда бабушка вышла, Клавочка сладко потянулась, повернулась ко мне, обняла, засмеялась:

— Никак не могу проснуться...

Я зарылся лицом в теплый уголок между ее плечом и шеей, замер. Всю жизнь бы так...

В дверь снова постучали.

— Можно! — крикнул я, отмечая бабушкину тактичность.

Она внесла кастрюлю с оставшимися пирожками, налила нам молока в стаканы, сказала ласково:

— Пейте на здоровье, детки! И пирожки не жалейте, завтра свежих нажарим, ешьте, милые вы мои!

Я поймал ее руку:

— Спасибо вам большое, бабушка.

Она улыбнулась, положила руку мне на грудь, легонько похлопала по ней.

— А о ком же мне еще беспокоиться? Дай вам бог здоровьица!

Вечером мы отправились в летний кинотеатр: Клавочка не захотела откладывать на завтра, ей захотелось немедленно показаться здесь в новом платье, длинном, до пят,—не поймешь, какого оно цвета.

Повертевшись у зеркала, она пристроила на голову шляпу.

— Королева Марго, и только! —засмеялся я.— Сногсшибательная особа!

Бабушка удивилась:

— А шляпа-то зачем? Солнца нету, прятаться от чего? И туфли бы надо без каблучков, намаешься ты с ними, внученька.

— Ничего вы, Буба, не понимаете! —отозвалась Клавочка, не отрывая взгляда от зеркала.— Каблуки должны выглядывать из-под платья, это красиво. А Н1ЛММЛ мое дело.

Му как знаешь! А все ж тапочки возьми в газетку,,.

Клппочка поморщилась:

Я же говорила тебе, Витя, что здесь все так... Босиком, п обувь и газете под мишкой...

(¡темнело как-то сразу. Казалось, что если погаснут лиммочкм на редких столбах, то придется идти на «имущ, е протянутыми вперед руками. Да и от лампочек толку мило: глубокие колпаки отражали свет только на небольшие кружки под столбами.

.Чито еиетопое сияние заливало летний кинотеатр — продол гошггую площадку, обнесенную высокой каменной стеной, ее уже успели оседлать мальчишки с запят-ниннымн и.шестыо коленями.

11.1 кинобудки, которая возвышалась как стороже-мнм пышка, неслась танцевальная музыка. В широко рнеппхпутий вход были видны разноцветные скамьи из реек, без си инок.

Клииочку оглядывали, изучали, она была одета не инк псе здесь,— возле кинотеатра толпились девушки в мммм юбках, в брючных костюмах, но такого длинного мятья да еще шляпы в придачу не было ни у кого; вероятно, местные модницы посчитали, что к ним в деревню привезли заморские новинки.

Я забавлялся тем, как моя жена, томно повиснув на моей руке, ни на кого не смотрела, всем своим видом покалывая, что она здесь птица залетная и ей трудно помять, как можно постоянно жить в этакой глухомани.

К мам подошла простенькая с виду девушка, в руке омп держала авоську с двумя арбузами, они почти ка-гилпсь земли, улыбнулась, протянула Клавочке руку: Здравствуй, Клава! Ишь какая ты стала, с первого взгляда не признать. Здравствуй же!

Клавочка отрешенно подтолкнула меня плечом:

— Пойдем, Виктор, нам пора.

— Клава, не узнаешь, что ли? — Девушка все еще улыбалась.— Мы ж с тобой в одном классе...

— Пойдем! — Клавочка нетерпеливо потянула меня за рукав.

— Кого-то ты ей напомнила,— сказал я, когда мы уселись на свои места.

— Почему —кого-то? Сонька Подколзина. Старостой у нас была, круглая отличница.

— Тогда зачем же ты?..

— А затем! — Клавочкина губа приняла форму серпика с опущенными вниз краями.— Ни к чему мне теперь такое знакомство. Той Клавдии, что была здесь когда-то, давно уже нет и в номине. Все травой поросло...

И тут она неожиданно грустно, прерывисто вздохнула, будто вспомнилось ей что-то безвозвратно утерянное. По-видимому, так оно и было. До встречи со мной она любила какого-то парня, но мы никогда с ней об этом не говорили. Сказала, что любила, и все. И я за то, чтобы не ворошить прошлое, если оно, судя по всему, сладким не было. Обманул ее тот парень. Ее сегодняшнее поведение с бывшей одноклассницей, возможно, имеет какую-то связь с прошлым. Я постарался выбросить из головы неприятное ощущение от бестактности моей жены. Чего-то я не знаю и знать мне, видно, не положено.

Мы смотрели итальянскую кинокомедию: на экране дрались, целовались, трясли деньги в пачках толщиной с настенный численник, когда от него еще не оторвали ни одного листка; горела чья-то легковая машина, с балконов перекликались шумные женщины, а я перебирал в памяти все, что было у нас с Клавочкой днем, и нетерпеливо поглядывал на часы...

На следующий день мы познакомились с покупательницей бабушкиного дома. Это была высокая худая mniillMHit, одетни в черное, с густо подведенными бровями и никришсниими щеками.

Жиму и где, не знаете? — сказала она, входя во Л1Н1|>, 1 lu горе! Вымотала мне эта гора все печенки-се

ле it'HKiil Пока поднимешься, так глаза за уши залезут.

Они avili мод акацию, представилась:

Коиити меня просто Фрузой, к отчеству я непринятии, Фру.ш, и хватит с вас.

Они поговорила с бабушкой о каких-то бумагах, по-н»м подселм к моей жоме:

Нудь лиска, Клавдия, человек ты грамотный, а мне гуг докумонт ночмще надо переписать. Для суда, 11о|1й,|Лп|>ч11111’П, У мопи, нить, какие буквы-раскоряки?

Ним lit¹ жлрки? спросила Клавочка.— В такую мору h черном,,,

Иго триур, • строго склима Фруза. Ома достала mi глубокого клрмлпл платья мспнсапмыс тетрадные липки, рл.иллдилл мх па столе ладоныо и пододвинула к Клииочке, IloMiy траур по своему счастью. Умные люки мголкоиыилли: «Не лезь в замужество за первого мп речною поперечного! Прожила ты честной девкой до шрокл лет, живи-поживай так и дальше!» Так нет, вы-

• кочилл,,, Теперь по гроб жизни буду жалеть.— Она тип.нем постучала в свой лоб.— Не подумала, за что см» периля жеил вытурила, не побоялась с ребенком

• м nui,си. lice люди виделп, как она его со двора хворо-

• munit гмллл, словно бычка, что в чужой огород полез... А я, шипii, обрадовалась, подобрала... Жили мы с ним млико, Ты его корми, пои, обстирывай, одежку-обувку ифлиляй мл свои кровные, а он что заработает — полошим и л алименты идет, половина на пропой. Чтоб ты лопнул, ;1ммй подколодный! Терпела, терпела, да и вы-i у рил л. Пл кой ляд ои мне сдался, такой?.. Вот дом по-куплю, хозяйкой буду, я ж в сараюшке жила, мало то-|||, чго каждый месяц платила за эту квартиру, так еще м с оюродом возилась задарма. Теперь сама себе хозяйкой буду. Мне иждивенцы, которые все пропивают, не нужны, убыток от них сплошной. Да хоть бы еще мужик был как мужик! А то ведь мощи ходячие. Всю районную аптеку объел: или таблетками начинялся, или водкой. Развод хочу оформить. Пускай он всю икру вымечет, поганец! Не знала ведь, что ребенок у него, туману он мне в глаза напустил, оглоед. Перепиши, Клавдия, эту бумажку, так в суде сказали, пускай возвернет все сполна, что я за два года совместной каторги на него потратила.

Клавочка добросовестно переписала «Реестр затрат на моего бывшего законного мужа, которые деньги я хочу, чтоб вернул мне сполна, по закону, до копейки, раз не достоин».

Идеальный бухгалтерский учет. Даже носовые платки учтены — два за два года по 67 копеек за штуку. Страшный суд...

Клавочка, переписывая этот реестр, откровенно смеялась, но Фруза не из тех, кого можно легко обидеть.

— Смешно? — спокойно спрашивала она Клавочку.— Молодая ты еще, глупая, потому многое тебе непонятно, а я уже всякое повидала. У бабы только к сорока годам мозги прочищаются...

Три недели нашего отпуска пролетели быстро. Мы с Клавочкой буквально блаженствовали. Бабушка нас баловала, не заставляла ничего делать: «Отдыхайте, своя работа скоро придет, успеете замориться!»

Меня удивляла работоспособность старой женщины: то она двор подметает; то поливает цветы, держа шланг так, чтобы вода разбрызгивалась широким веером, а не била по цветам; то дрова поаккуратней переложит; то шьет-зашивает что-то. Очков у нее не было, она даже не щурилась, продевая нитку в игольное ушко,

По чище всего я заставал ее с Рыжиком. Бабушка енделп па скамеечке, гладила собачью голову и что-то нитрила тихонько, ласково. А Рыжик неподвижно стоил, у гкпумшись мордой хозяйке в колени.

Однажды и увидел ее склонившейся над цветком: •Mo то они там разглядывала.

Полнила меня:

Посмотрика, Витек, иди поближе!

Я наклонился и увидел, как из лилового цветка, похожего пп колокольчик, выползал полосатый жук. Посидел немного, потом взмахнул крылышками, будто от гнл отрнхииилси, и поднялся вверх, как вертолет с маленькой посадочной площадки.

Кмйршрку себе облюбовал,—сказала бабушка, улыАнушпнеь чему-то,— Разные жучки и букашки в нпггких ночуют, там теплей, чем на листьях, роса ведь. А и инеток лалолут — как и спаленке...

Фрули приходила к нам каждый день и каждый раз мннфнлл:

Я по гоню пас, живите, отдыхайте. Успею переоран,ен. Пускай старая прощается со своим насиженным теплом, пускай. Переживает она больно, жалко мне ее,..

Фру;»п бел конца воевала с тараканами, по ее сло-млм пыходило, что они преследовали ее: наколдовал lv К) го,

- У соседей ц_Ст, а ко мне, поганцы, лезут. Камы-|имIсм, черти, и шкафу, погибели на них нету. Дусту I ie Пинте и, кипяток им нипочем, вот живучая погань! Оп т бы не перевезти их...

Иодбирллся день отъезда. Бабушка зачастила на ого-рмм: прихилтит скамсечку, сядет возле грядки и вы-лермшлет сорняки, хотя и огород и все остальное ей уже флктичееки ие принадлежало.

Она хотела оставить Фрузе законсервированные фрумы п опощи;

~г Возьмем себе сколько-нибудь, остальное пускай ей...

Клавочку это возмутило:

— С какой стати даром отдавать?

Утром следующего дня она увезла на рынок столько, сколько поместилось в знакомый транспорт — детскую коляску. Вернулась моя жена веселая, довольная, вытряхнула деньги на стол, позвала:

— Буба, считайте!

Бабушка вяло кивнула:

— Посчитай сама и вон в ту коробочку положи.

Клавочка сердито смела ладонью мелочь в кошелек,

бумажки сунула в карман.

— От вас, Буба, спасибо не дождешься! Полдня на солнце пеклась, ваше добро продавала, денежки вон до копейки... А тут сплошные переживания! А было бы из-за чего. Вот вы скажите мне, Буба, для чего живете на белом свете?

— Как для чего? — удивилась бабушка, взглядом спрашивая меня: «Что это с ней?»

— Для себя вы живете, вот что! А надо для детей, для семьи. У вас внучка всего-то одна, а вы за тридевять земель от нее! Кирпичи старые оплакиваете, каторгу свою...

— Эх, детка, детка, это ж кусочек моего сердца!

— Няньку вам нанимать, да? А кто захочет горшки после вас носить? Умрете ночью, заглянут к вам, когда по всей улице дух от вас пойдет...

— Господь с тобой, Клаша, я еще помирать не собираюсь.

— Мы не знаем, что с нами через полчаса будет.

Бабушка вздохнула:

— Это правда. Пути господни неисповедимы.

— А, да ну вас! — Клавочка махнула рукой и поднялась от стола. — Что с вами говорить? Все равно что... — Она выразительно постучала пальцем по столу и пошла в дом.

Я хотел, по обыкновению, подняться следом, но остался. Сделал открытие: сочувствую не ей, а бабушке.

В день отъезда я чуть свет вышел во двор и снова застал бабушку за работой. А сегодня можно было бы уже ничего не делать. С ведром картошки она пролезла, согнувшись, под веревкой с бельем, высыпала картошку на пол в летней кухне, потом присела, собрала в ведро отвалившиеся комья земли и снова полезла под веревку.

— Зачем вы это? — спросил я. — Фруза сама...

— И ей работы хватит... Пускай вторым заходом картошку посадит, а мне все равно не спится, с земелькой прощаюсь.

— Перед дорогой вам отдохнуть надо, сил набраться.

Она поставила ведро, вытерла руки о фартук, вздохнула.

— Я привычная к работе, сынок, с малых лет все сама да сама. Сиротой росла. Венчалась с распущенными косами. У нас так водилось, чтоб сироту видно было. Матери нет, отец есть — одна коса распущена, а сирота круглая — обе... А не работать, как же тогда жить? Сидеть сложа руки? Захиреешь...

Я подумал: «У нас вы не захиреете, невестушка вам столько дел поднавалит, только бы поворачиваться успевали».

Фруза вызвалась идти с нами на вокзал:

— Хоть что-нибудь поднесу, все ж вам легче.

— Рыжика не обижай,— го и дело повторяла бабушка.— Корми. Он у меня к ласке приучен... Все понимает, как человек, только что говорить не умеет.

— С какой стати я его обижать стану? — сердито огрызнулась Фруза.— Своего сторожа да не кормить? Скажешь такое!

Пора уже идти на вокзал, а бабушка никак не может отойти от собаки, гладит ее, приговаривает:

— Ты уж прости меня, свою хозяйку, бросаю тебя... Хороший ты мой Рыжик!.. Не по своей воле тебя бросаю.... И ты, бедный, как сирота без меня... Хороший...

— Да хватит вам! — рассердилась Клавочка. — Этак мы и к поезду не успеем, час до вокзала тащиться, машины у вас не найдешь, что за дыра! Идемте!

— Сейчас, сейчас. — Бабушка еще раз тронула голову Рыжика и быстро пошла к калитке.

Пес жалобно заскулил, рванулся за ней, но туго натянутая цепь отбросила его назад...

На вокзале к нам подошли бабушкины соседки.

— Опоздали маленько, пришли во двор, а там только Рыжик. Жуть как воет, будто перед погибелью.

Бабушка всхлипнула, затем поклонилась низко всем, попросила прощения:

— Если обидела кого чем, не взыщите...

Фруза, плача навзрыд, подсадила бабушку в вагон, никого к ней не подпустила: «Я сама, сама, потихонечку надо, старая ж она...», а когда поезд тронулся, побежала за вагоном, крича:

— Не горюй, старая, у сына барыней поживешь: ни дровец покупать не надо, ни керосину. Горячая вода завсегда под боком, не горюй! Доедешь, сообщи сразу, ответ пришлю.

— Рыжика не обижай, Рыжика!..

— Да что я, фашистка? — обиделась Фруза.

Бабушка села у окна, закрыв от нас лицо щитком

ладони, и не отрываясь смотрела на черную, лакированно блестевшую дорогу, которая словно скатывалась с железнодорожного полотна на широкое шоссе, идущее мимо поселка в райцентр. А по ту сторону уже тянулась блеклая, какая-то выцветшая, будто шоссе выцедило из нее все соки, виляющая проселочная дорога...

Глава третья ЛОЖКА ДЕГТЯ

Зима пришла к нам вместе с ордером на трехкомнатную квартиру.

Теперь моя мечта лежала в виде связки ключей в тещиной сумке из искусственной кожи. Я бы вовек не догадался, что эта кожа искусственная, если б теща не восклицала часто:

— Я не могу позволить себе купить сумку из нормальной кожи! Все до копейки отдаю в общий котел!

И еще: каждый раз, придя с работы, она первым долгом «производила ревизию» этой сумки — вытряхивала из нее на стол всякую всячину: ключи, записки, коробочки, платок — все это почему-то густо пахло табаком, хотя теща и .не курила,— и небольшой сверток, перетянутый резинкой.

Пустая сумка отшвыривалась на кровать, все, кроме газетного свертка, отодвигалось в сторону, и теща жур-чаще звала:

— Доця, подь-ка сюда, милая!

Клавочка тут же подлетала с тетрадкой и карандашом — начиналось священнодействие. Теща стягивала с пакета хлопающую о бумагу резинку, осторожно высыпала на стол мелкие монеты, а Клавочка с озабоченным лицом огораживала их ладонями, чтобы не скатились на пол. Помню такую картину: одна монета все же скатилась. Мать и дочь мигом оказались на коленях и полезли под стол, а затем под кровать искать пропажу. Но монета куда-то исчезла.

Я невольно наблюдал за женщинами. Они выглядели в это время как сестры-близнецы, разница в возрасте стиралась: их лица еще больше розовели, брови строго нависали чуть ли не над щеками, которые всегда казались надутыми, и прятали глаза, оставляя для них узкую смотровую щель.

Деньги складывались по достоинству столбиками, затем их пересчитывали и записывали «доход» в специальную тетрадь, ее вела Клавочка. Иногда мелочи набиралось больше пяти рублей.

— Я возьму их завтра с собой как разменную монету,— светлея лицом, говорила теща. — А бумажка нам, доця!

Все это было выше моего понимания.

Теща работает буфетчицей в привокзальном ресторане, а буфетчицам, насколько я понимаю, чаевых не дают. И покупателей она не обсчитывает, иначе ей не объявляли бы к каждому празднику благодарности за добросовестное отношение к работе.

Откуда же в кассе лишние деньги?!

Пробовал говорить об этом с женой. Смеется:

— Тебе не о чем больше думать? Какое нам с тобой до этого дело?

А вообще-то, если честно, тещины дела мне до лампочки. Главное — это предстоящий переезд на новую квартиру. Тесть и теща осмотрели ее, когда получали ключи. И нам с Клавочкой не терпелось взглянуть туда хоть одним глазком — какая наша комната? Мы не раз ездили к дому, пока он строился. В заборе с козырьком над деревянной панелью, обклеенном театральными афишами и соблазнами обменять худшую комнату на лучшую, была оторвана доска — через эту лазейку мы заглядывали во двор. К дому можно было только подлететь: он точно айсберг возвышался над торосами из железобетонных панелей, блоков, ящиков, машин.

— Что вам там делать? — отговаривала теща. — Одни пустые стены. Переедем — увидите.

Она боялась выпустить из своих рук ключи, успела поставить еще два каких-то сверхнадежных замка.

— Мама, ты меня удивляешь! — настаивала Клавочка. — Мы с Витей дождаться не можем... На минутку зайдем — и обратно.

Теща в конце концов сдалась:

— Ладно уж, если вам так не терпится! Но придется и мне: дай вам ключи, посеете ведь.

Мы согласны были ехать туда хоть под конвоем.

Не было уже там ни забора, обклеенного афишами и объявлениями, ни «торосов», ушли строители, и дом казался осиротевшим, заброшенным.

Лифт еще не работал, и на девятый этаж нам пришлось подниматься на своих двоих. Теща дышала как паровоз, в который только что добавили изрядную порцию угля.

— Куда мы спешим? — останавливал я. — Можно постоять на каждой площадке, отдышаться. Нельзя же так... вам вредно.

Но теща стремилась вверх.

Я подумал о бабушке: если лифт не будет верой и правдой служить новоселам, то девятый этаж для нее окажется таким же труднодосягаемым, как обледенелая гора для лошади.

Пока теща, открывая три замка, звенела ключами, я все оглядывался, не мог отделаться от мысли, что сейчас подойдет кто-то и скажет: «Куда вы лезете в чужую квартиру?»

Дом уже отапливался. С морозной улицы мы попали в теплынь, насыщенную запахом краски и мастики. Рамы, двери и особенно полы шелковисто блестели, жалко было наступать на них. Я отважился шагнуть на паркет и отразился в нем, как в воде.

Родители уже, оказывается, распределили, где кто будет жить. Сами они займут гостиную, хотя она и проходная,— в нее выходят двери и нашей, и бабушкиной комнат.

Проходная комната тещу не смущала:

— Господи, да мы ж свои! Ходите через нас сколько понадобится! Помиримся...

Нам отвели комнату квадратную, с золотистыми обоями, с широким окном — загляденье! Мы с Клавочкой, обнявшись, постояли у окна_; Отсюда был виден почти весь город, мы как бы парили над его огнями. За домом, а сверху казалось, что у самого дома, проходила трамвайная линия с остановкой в виде стеклянного киоска, его крыша напоминала крылья летящей птицы.

Вдоль линии тянулся молодой парк со строгими, прямыми аллеями, застланными искрящимся снегом. Над худенькими деревьями нависали фонари, словно поднятые медвежьи лапы, когда они собираются прихлопнуть кого-то.

Наконец-то моя чемоданная жизнь кончается! Мой чемодан, обшарпанный, по словам бабушки, «до мяса», служивший мне преданно как вещевой мешок солдату, пойдет теперь в отставку.

— Не верю, не верю, не верю,— прошептала Клавочка, подняв ко мне сияющее лицо.— Неужели это наша комната? А ты, Витя, веришь?

Я только покрепче прижал ее к себе, не в состоянии выразить то чувство, которое владело мною. А что, если это и есть то высшее состояние души, которое зовут нирваной? Во всяком случае, такого умиротворенного блаженства я не испытывал еще никогда в жизни.

В субботу мы переедем в новую квартиру.

В субботу...

А до нее рукой подать.

В пятницу всей бригадой мы задержались на работе: папимамин сынок Гошка, которому бригадир когда-то врезал между глаз, явился с повинной. Он ушел из бригады полгода тому назад, летал в это время, как вертолет над болотом, выбирая, где бы приземлиться, но так ничего и не нашел. Проел, промотал то, что дали ему родители, и вернулся домой, а оттуда к нам. Стоит, опустив голову, суда ждет.

Я был в отпуске, когда Гошка устроил спектакль: потребовал, чтобы Родионыч извинился перед ним на глазах у всей бригады. «Я,— говорит,—с фонпрем хожу, могу справку от медицины взять и подать в суд за избиение. Если извинишься, поставим на этом точку».

Родионыч не извинился. И слова не сказал. Только посмотрел Гошке в глаза так, как умеет смотреть только он, отвернулся и пошел себе.

А у паренька, видно, совесть проснулась: никому ничего об этом случае не сказал, но в бригаду больше не пришел. Взял расчет и скрылся.

Грехи мы ему отпустили.

Что мне нравится в нашей бригаде — мы никогда не обсасываем промахи и ошибки товарища, если он сам это понял, извинился. К чему лишние слова? Ведем себя так, будто ничего и не было. Поэтому и сегодня, когда Гошка стал на ковер «очищаться» и только произнес два слова: «Извините, ребята»,— Родионыч тут же перебил его:

— Хватит. Поняли. — И к нам: — Братва, а если мы поужинаем сегодня все вместе? Прямо тут. Повод есть: блудный сын вернулся. И не только к нам, еще и в школу. Гак я тебя понял, Гошка?

Пареньку осталось только подтвердить: отступать было некуда.

Пепора и меня снарядили в гастроном.

Насколько с Родионычем спокойно, настолько хлопотно с Пепором в пути. Родион в дороге читает — тише воды, ниже травы. Было однажды такое: в автобусе он читал стоя, заметил освободившееся место и направился к нему, не отрываясь от книги, а женщина в это время возьми и опереди его, он и уселся ей на колени.

Петя Портянкин же всюду «горел»: он то поднимал кого-то с места, то усаживал, то выговаривал, то благодарил и восхищался. Помню, мать уговаривала мальчика лет семи занять место после того, как он вскочил, уступая его пожилой женщине. Мать дергала ребенка за рукав, шептала: «Сядь, говорю, нам далеко ехать, потом еще идти». Мальчик мужественно сопротивлялся.

— Молодец! —на весь вагон провозгласил мой друг. — Настоящий мужчина из тебя получится! Ты правильно поступил, парень, правильно, держись только так!

Мать что-то пробормотала; по ее лицу можно было догадаться, какая награда ждет мальчишку за непослушание.

— Держись только так! — еще раз крикнул мальчику Пепор, когда мы пробрались к выходу.— Молодец, орел!

Мне он сказал:

— Ты только посмотри, что делает эта мамаша! Убивает благородство в ребенке своими руками. А мальчуган каков, а? Настоящий человек!

— Этому настоящему человеку влетит сегодня по первое число.

— Ничего, переживет. Главное, он восстал.

Долго еще Пепор вспоминал этого мальчишку...

Вот и сегодня в троллейбусе он увидел, что парень сидит, а старик с рюкзаком за плечами стоит, покачивается, держаться ему неудобно.

Пепор пальцем поманил парня.

Тот удивленно вскинул брови:

— Ты меня, то ли?

— В точку.

Парень поднялся. Пепор сказал: «Давно бы так»—и пригласил на освободившееся место старика.

И в гастрономе он завелся: девушка лезла без очереди, протягивала свой чек продавщице через головы покупателей.

Пепор вдруг как закричит:

— Осторожно, она кусается! —И тронул девушку за плечо.

Она испуганно вскрикнула, а он вежливо показал ей на «хвост» очереди:

— Займите свое законное месго, миледи! Старших уважать надо.

С Петей Портянкиным не соскучишься...

Я был рад, когда мы, наконец, вернулись в свой передвижной вагончик. Чаще всего мы называем его бытовкой или отдыхаловкой. Здесь мы переодеваемся, обедаем, читаем, играем в шахматы. По сути, это жилая комната. А главное, у нас есть библиотека — передвижной пользуемся. Здесь только у меня и есть возможность почитать, а дома теща непременно выдернет из розетки шнур и упрекнет:

— Витя, мы столько электричества нажигаем! Никогда такого не было, где денег набрать?

Клавочка подпевает:

— Охота тебе глаза портить?

Тесть, во всяком случае при мне, никогда и не пытался почитать вечером — смирился безропотно. Мне оставалось только следовать его примеру. Страшный суд...

Мы как сговорились: после ужина никто не подхватился домой. Кто засел за шахматы, кто за книги, а кто слушал Родионыча, он всегда рассказывал что-нибудь интересное.

Я развалился в старом кресле, Петя Портянкин спас его от аутодафе. Теперь сплошь и рядом полыхают костры из вполне приличной, но, как считается, уже немодной мебели. Горят отличные шкафы, столы, диваны, стулья. Страшный суд...

Вспоминаю тестя: старик не дурак, если намертво оккупировал себе дома кресло, отдохнуть в нем, оказывается, можно превосходно, а я-то ко всем креслам относился пренебрежительно, считая их барским атрибутом.

Прислушиваюсь к голосу Родионыча. Он рассказывает о том, что в космосе существуют инопланетяне, они обогнали нас в своем развитии на миллионы лет и в контакт с нами вступать не хотят; мы, земляне, для них заповедник.

А что, если это правда? Что, если мы, то есть наша земля, для кого-то там, в космосе, как муравьиная куча? Подцепят нас каким-нибудь космическим ковшом и распылят в безвоздушном пространстве.

Жалею, что космонавтом мне не быть. Это уж точно. Пытаюсь понять, как себя чувствует человек в обстановке невесомости. Я, кажется, это понимаю: когда высоко взлетаешь на качелях и в тот миг, когда качели идут вниз, теряется опора. Вчозможно, это и есть состояние невесомости, но тут мгновение, а если испытывать его десятки суток? Даром звание Героя Советского Союза не дадут: в таком состоянии напряженная работа дается нелегко.

На мою долю даже не досталось поиграть в космонавтов, как сейчас играют дети...

Подняться в небесные глубины я могу только в мечтах, а если повезет, то и во сне...

Думаю о Родионыче. О чем мечтает он? Сдержанный, скрытный. Нынче он поступил на подготовительные курсы в инженерно-строительный институт. Как это он сказал? «Только одна вода стремится вниз». Хорошо сказал...

А куда стремлюсь я?

Неужели мне так и суждено всю жизнь быть исполнителем чужой воли? А разве своих мыслей у меня нет?

По почему тысячи людей не раз погружались в воду и только один выскочил оттуда с криком «Эврика!»? Почему миллионы яблок падали людям на головы, шишки набивали, и только одна голова догадалась о великом законе природы?

Как совершаются открытия? Ну если и не великие, то хоть как это приходит людям на ум? Или глаза у таких людей особенные, они еидят не так, как все остальные?

Поглядываю на часы: дома уже беспокоятся, а теща, как всегда, собирается звонить в милицию: не сообщали ли о несчастном случае? Ей все кажется: если я или Клавочка задержимся где, то обязательно должны угодить под машину, и в лучшем случае нас отправили на операционный стол, а не в морг.

Поэтому она каждый вечер, вместо того чтобы пожелать нам спокойной ночи, рассказывает разные случаи об автомобильных катастрофах, учит, где и как надо переходить улицу, и самое опасное место — перекрестки: «Я бы на всех перекрестках подземные ходы вырыла!»

В кресле уютно, так бы и уснул... Я вытягиваю ноги и поворачиваю голову, умащиваюсь. На стене прямо перед моими глазами висят заповеди, коим мы должны непреложно следовать. Они черной тушью выведены на грубой бумаге.

Заповедь первая: Дорожи честью.

Вторая: Не пятнай достоинство рабочего человека.

Третья: С первых шагов приучайся трудиться добросовестно: потом это станет хорошей привычкой на всю жизнь.

Четвертая запове: ь: Для других — только то, что взял бы или сделал ; зя себя.

Пятая: Знай, что халтурная работа появляется тогда, когда человек за деревьями не видит леса, не чувствует связи между своим трудом и трудом товарищей, не осознает свое место в общем строю.

Шестая: Задумайся над КПД своей жизни. Хватит разбазаривать себя ни на что.

Рядом с заповедями напечатанные на машинке стихи Пети Портянкина:

На свете ремесел что птиц — не счесть.

И каждое ремесло поет свою песнь.

И каждому ремеслу крылья даны.

То малой они, то большой ширины.

Но песнь ремесла надо выбрать уметь,

Чтоб в полный голос ее запеть.

Вокруг слова «ремесло» поднялась в бригаде целая дискуссия. Одни говорили, что ремесло — это от слова «ремесленник», пренебрежительно, делается абы как. Другие доказывали, что ремесло — это умение, знание профессии, самые точные и экономичные приемы работы.

Я тоже так думаю...

А Родионыч уже рассказывает об акулах. Он считает, что если мы не узнаем, что у акул зубы расположены в пять-шесть рядов, а то и больше, а зубов у них не десятки, а сотни, они там как патроны в револьверном барабане, то нас можно считать недоучками и недоумками.

Вдруг все затихло. По всей вероятности, сейчас Пепор начнет морить нас своими стихами. Так оно и есть. Я закрываю глаза и слышу знакомый, вдруг ставший гундосым голос моего друга:

Зачем тебя раньше не встретил?

Жалей, не жалей об этом.

А жизнь на уклонной трети

Озарилась венчальным светом...

Чувствую страшную усталость. Вчера после работы мы с тестем почти до утра укладывали и упаковывали вещи, готовились к переезду: тело мое ноет так, будто избито палками. Говорят, что китайцы, перед тем как резать свиней, колотят их палками до полусмерти, чтобы сало отделилось от мяса. Разве эта жестокость так уж необходима?

Пепор бубнит свое:

Зима настигает осень...

О, только бы сквозь метели Глаза твои в ясную просинь На тропку мою глядели..,

Глядели гляделки, глядели... Я, кажется, уснул. Не сажал же я на самом деле молодые березки в нашем новом дворе? Клавочка рыла ямы, я втыкал туда саженцы и приказывал ей засыпать корни получше.

Теща стукнула меня кулаком по плечу, закричала:

— Тунеядец! Жена работает, а он руками разводит, ишь ты, рукомахатель какой выискался!

Открываю глаза и вижу Пепора.

Он скалит зубы:

— Молодая жена спать по ночам не дает?

В бытовке, кроме нас, никого. Меня охватило какое-то безотчетное беспокойство, предчувствие беды. И вдруг как блеск фонарика в кромешной темноте — завтра мы переезжаем в новый дом, в свою квартиру! Какая там беда? Радость!

— Так я вас жду завтра пораньше,— напомнил я Пепору. — Не подведете?

— Ну и язык у тебя! — обиделся мой друг.— Когда это было, чтоб мы подвели?

Я поднял руки:

— Виноват!

— То-то.

Представляю, как ребята подшучивали надо мной, хотели разбудить, но Пепор яростно ограждал: «Пускай человек спит, если ему спится!»

Дал возможность отдохнуть.

Вспоминаю индийскую пословицу: «Счастлив человек, имеющий надежного друга», а вслух говорю:

— Намылят мне сегодня дома голову. Это из-за тебя! Почему не разбудил?

— Твоя голова выдержит, если ее даже станут булыжником намыливать...

Если б Пепору встретилась девушка, такая, как моя Клавочка. Хочется мне, чтобы его любили, крепко любили...

Верные мои помощники явились первым трамваем, и мы в два счета перелопатили наши пожитки из квартиры в грузовик. Он помчался к цели, как рысак на скачках с препятствиями, с той лишь разницей, что лошадь могла бы и перемахнуть через ямы и колдобины, а машина вынуждена была ощупывать своими ногами-колесами каждую дорожную неровность.

Мы тряслись в кузове так, будто держали в руках отбойные молотки, сверлящие скалистую породу.

Я подумал о бабушке: лучше было бы перевезти ее городским транспортом, но возможно, в кабине не так трясет? Шофер и Клавочку пригласил в кабину: «Авось в такую рань на ГАИ не нарвемся!»

Слышно было, как моя жена сказала:

— Обо мне не беспокойтесь. Я не пропаду, не пропаду!

Теща тряслась с нами. Обхватив руками зеркало, вделанное в длинную узкую тумбочку, приникла к нему грудью — защищала от толчков. Ее правая щека обтирала запотевшее от дыхания стекло.

Я, жалея ее, предложил свои услуги, но теща испуганно затрясла головой:

— Нетучки уж, нетучки! Если ему суждено треснуть, так пусть лучше в моих собственных руках!

Была бы честь предложена.

Грузовик только возле нашего дома, замедлил скорость, но подъехать к нему поближе не было никакой возможности: десятка два машин, если не больше, загруженных, как и наша, домашним скарбом и непременно зеркалом, в котором отражался весь суетливый дворовый мир, столпились тут, как у переправы.

Теща расстроилась, что мы не первые приехали, ска-зала чуть ли не плача:

— Ну вот, спешили, спешили... Что за народ пошел! Поятся, квартиру утащат?

— Но вы этого тоже боялись? — усмехнулся шо-<|>ер.

Дом еще не заселен, а ребятишки уже вовсю хозяйничали во дворе, звенели у обледенелого сугроба, забирались на него и скатывались в снег с визгом, хохотом, теряя шапки, рукавицы. Кто-то уже успел вылепить смежную бабу с носом-морковкой и даже с короной на голове — консервной банкой.

Мне хотелось, чтобы и наш с Клавочкой малыш играл здесь в снегу... Клавочка и слышать об этом не хочет. Теща поддакивает: «Она права, Витя! Дураки вы, молодые, сами себе петлю на шею накидываете, с детьми, считай, молодости нет...»

Л сама ведь молится на свою единственную «доцю», пылинки с нее сдувает.

Но где же Клавочка?

Шофер сказал, что она в кабину не села.

Странно.

Теща забегала, заволновалась:

— Доця, ты где? До-ця-а!

II начали мы бегать по кругу: я за тещей, тесть за мной, потом мои ребята, шофер и тот примкнул, давал указания: «Может, она там? Л за машинами, за теми машинами поищите!»

Клавочки нигде не было. Но не мог же среди бела дня исчезнуть бесследно человек?

Ее украли,— стонала теща. — Увезли! Рассказы-пали, ездит один тут на зеленой машине... Девушек сма-мнпает... О боже, что ж это я ничего не делаю! Надо в милицию заявить, сейчас же заявить надо.

Я попытался ее успокоить, высказал предположение, что Клавочка, вероятно, уже наверху, у квартиры.

— Что ж, о,на, по-твоему, туда через замочную скважину проникла? — Теща, не вынимая из кармана рук, позвенела там ключами. — Господи, с ней случилось что-то, может, ее в живых уже нету!..

— Дайте ключи! — потребовал я.

Она отдала их мне с таким видом, будто никогда назад получить уже не надеялась.

— Пойдемте, бабушка, потихоньку, наверх поднимемся.

— Дайте мне что-нибудь, снесу,— вызвалась она.

— Без вас сделается,— остановил я. — Пойдемте!

Лавируя среди машин, мы с бабушкой сумели пробиться только к парадной, дальше путь заградил сервант: его пытались занести за лифтовую шахту трое мужчин в рабочей одежде. Женщина в черной каракулевой шубке и в такой же шапке, которая ежеминутно съезжала ей на глаза,— она то поправляла шапку, то умоляюще складывала руки на груди и просила:

— Осторожненько, ради бога, я хорошо заплачу, осторожненько...

Я помог подтолкнуть шкаф, и мы с бабушкой пошли вверх по лестнице, отдыхая на каждой площадке.

— Э-э,— вздыхала бабушка. — Это не по мне...

— Лифт будет работать, пешком вам не придется.

— Да, пешком плохо...

Клавочки наверху не было. Я оставил бабушку у дверей нашей квартиры и спустился вниз. Где-то на всю лестницу пели про то, как ревела буря, дождь шумел. Потом: «Степь да степь кругом, путь далек лежит, в той степи глухой умирал ямщик...»

Я, провожая ребят, пообещал устроить законное новоселье.

На тещу жалко было смотреть.

— Чувствует мое материнское сердце, с ней что-то случилось,— стонала она. — О боже, а я тут с тряпками...

Тесть, чего с ним никогда не было, закричал:

— Никуда она не денется! И нечего панихиду по ней служить!

Бабушка притихла в ванной комнате, даже свет там не зажгла, сидела на батарее, горевала.

Я не знал, что и думать. Разделял тревогу семьи: видно, на самом деле что-то случилось. Вызвался пойти в ближайшее отделение милиции — там помогут. Оставаться дальше в неведении было невыносимо.

Но не успел я подойти к двери, как раздался звонок.

— А я три фильма посмотрела! — беспечно заявила Клавочка. — И пообедала в ресторане. Да не смотрите вы на меня так, днем там обеды недорогие, как в обычных столовках.

Тесть сказал:

— Ну и паршивка же ты, Клавдия! Сейчас возьму ремень, задеру юбку и отвожу! Не посмотрю, что замужняя.

Теща быстро подошла к дочери и хлестнула ее ладонью по щеке. А я только взглядом и смог потребовать объяснения: любое слово застряло бы у меня в горле.

— Терпеть не могу чемоданной возни,— сказала Клавочка, взяла меня за руку и потащила в нашу комнату. — Кутерьма на нервы действует. Ой, Витенькаг, наконец-то мы дождались!.. — Разбежавшись, она прыгнула на кровать, покачалась на сетке. — Вы и без меня хорошо справились.

Без нее справились... Страшный суд.

Бабушка ожила, переходила из комнаты в комнату, радовалась, разговорилась:

— На дворе что делается, а? Морозище такой, а у нас как в печке. Хоть без платка ходи, и дровец не надо. Вода горячая. А я, бывало, каждый свой день начинала с того, что плиту выгребала, в золе вся обпуд-ренная. Потом за дровишками шла, за углем, наберу в ведерко. Пока плитка топится, хорошо, а к утру вымерзает все, из-под одеяла выбираться страшно. А тут...

Она открыла на кухне кран с горячей водой, подставила руку и ойкнула. Я научил ее управляться с двумя кранами. Она подержала ладонь под теплой струей, потом, присев на корточки, потрогала батареи, коснулась паркета, погладила его, спросила недоверчиво:

— Это насовсем нам дали или еще отобрать могут?

— Насовсем.

— Не погонят отсюда, значит?

— Кто ж вас гнать будет? Пропишем, и площадь ваша навсегда. Как собственная.

— Земной рай... А я, дура старая, сомневалась, не хотела сюда никак, упиралась. Старый человек упрям, его надо насильно с места сдвинуть, сам он осторожничает, продешевить боится. Кому без своего угла доживать хочется?

— Вам здесь хорошо будет,— пообещал я.

— Я уж и сама это вижу.

— Закончилась наша с вами война! — засмеялся я.

— Закончилась,— согласилась она, улыбнувшись.

До получения квартиры мы с бабушкой вели себя

как Добчинский и Бобчинский, наперебой уступая раскладушку между двумя кроватями в комнате. Победивший отправлялся спать на кухню: там на двух табуретках устраивали щит, клали на пего матрац, но мне приходилось ноги засовывать в духовку: спать калачиком, как бабушка, я не мог.

За ужином бабушка отодвинула свою тарелку на середину стола, встала, прижала к себе какой-то узелок скрещенными на груди руками, обвела всех радостно-встревоженным взглядом и положила узелок на стол.

— Вот. Берите... На что мне деньги? Угол теплый есть, в куске хлеба вы мне не откажете. А большего мне и не надо. Мебель купите, а то квартирка у нас —■ загляденье, а меблишка худая. Не годится. Берите, дети, берите без всякого стеснения!

Теща резко наклонилась к ее руке, видно, хотела поцеловать, но бабушка спрятала руку под стол, сказала смущенно:

— Что ты, что ты, господь с тобой!

— Спасибо вам, мама,— теща всхлипнула. — Не думала, не гадала. А вы-то как? Надо бы копейку на черный день... Но правда, квартира хорошая, а мебель... Утиль какой-то. Спасибо вам, мама, от души спасибо.

Сын не сказал ни слова: он читал свежую газету и тыкал вилкой в другую газету, исполняющую сегодня роль скатерти.

Теща разволновалась, разрумянилась до самой шеи, гадала, кому в первую очередь купить мебель, то и дело обращалась к бабушке:

— А вы, мама, что скажете?

Бабушка сияла:

— Мне-то что? Сами решайте, вы больше меня в этом разбираетесь, моды там какие-то есть.

Остановились на том, что мебель в первую очередь купят нам: Клавочке и мне то есть.

— К молодым ходить будут, из соседей кто, с работы, пускай не думают, что мы хуже других живем,— пзволнованно рассуждала теща. — Спешить только не будем, походим, выберем, чтоб по цвету, по моде...— Она развязала узелок, слюнявя палец, пересчитала деньги и (‘нова завязала: — Э, тут па все три комнаты хватит. Может, и гарнитур на кухню... И на ковер наскребем...

Мне только оставалось жить да радоваться.

Я и пытался радоваться. Но Клавочкино бегство от чемоданной возни не давало мне покоя. Чем можно объяснить такой странный, даже противоестественный поступок? Сидеть в кино, отдыхать, потом идти в ресторан обедать в то время, когда твои уже немолодые родители штурмуют девятиэтажную крепость с чемоданами, узлами, сумками. Хорошо, что мои друзья помогли перетащить все тяжелое.

Три фильма и обед в ресторане.

Страшный суд...

Глава четвертая НОВОСЕЛЫ

Я лежу рядом с Клавочкой, наши плечи соприкасаются, я чувствую тепло ее тела и знаю: стоит лишь протянуть руку, как она тут же повернется ко мне, обнимет, заговорит. Но если мы заговорим, то снова поссоримся, а такая каждая ссора что-то отщипывает от нашей любви, и она, как шагреневая кожа, уменьшается катастрофически.

Лежать неподвижно, напряженно становится невмоготу: то рука вдруг заноет, го мучительно хочется шевельнуть ногой, но я же притворяюсь крепко спящим, поэтому играю роль подушки, на которой удобно устроился человек.

Одуряющий запах цветочного одеколона кляпом лезет в ноздри. Тещина забота! Каждый вечер она ходит с пульверизатором у нашей постели и опрыскивает ее, как парикмахер головы своим клиентам.

Но если нам теща служит с назойливым вниманием, то бабушку она просто тиранит. И тирания-то у нее какая-то особенная, изощренная, на первый взгляд может показаться, что в этом доме берегут старого человека и только поэтому ничего не разрешают делать — не хотят, чтоб утомлялся. Посуду мыть нельзя: «Разобьете!» К мебели, чтоб пыль вытереть, прикоснуться ей нельзя: «Тряпку какую вы взяли! Да она ж следы оставит, надо бархатку. Не трожьте!» И это с двух сторон, от тещи и дочери ее. Или: «Куда вы столько порошка наперли? Не напасешься, лучше уж сидите и не рыпайтесь!»

Человека, который с малых лет приучен к работе и не может сидеть сложа руки, вынуждают томиться в безделье. Не доверяют. Бабушка живет у нас на положении гостьи, которой ежечасно дают понять, что она здесь надоела, не нужна.

Она понимает это и старается не мешать: часами сидит на кухне у окна и, точно сквозь тюремную решетку, смотрйт на людей у трамвайной остановки.

Страшный суд...

И поесть она не может сколько хочет. Каждый раз за столом теща нависает над нами:

— Ешьте вволю, досыта! И чтоб потом не шныряли в холодильник. Не люблю я этого. А то за столом ломаются, привередничают, а потом шарят...

Бабушка однажды пожаловалась мне:

— Не могу я, Витя, помногу кушать. Клюну маленько — и сыта. Погодя и поела бы еще, так ведь... Ну да бог с ней!

Я сказал об этом Клавочке, она поморщилась:

— Слушай ты ее больше, ест, ест, а потом еще и в холодильнике роется, когда дома никого. Мама засекла. Так что лучше помолчи.

В тот день я сделал открытие: моя Клавочка жестока.

Помню, с какой радостью бабушка отдавала нам свои деньги: берите, пользуйтесь, «меблишка у вас худая...». А теперь же она сама страдает от своей доброты. Новая мебель вытеснила ее из спальни: теперь там обосновались теща и тесть. А бабушку, считается, облагодетельствовали — перевели «в самую большую, красивую залу: тут вам и телевизор, и радиола, и ковер!».

Бабушкин чемодан переместился из-под ее кровати, которую я вынес на свалку, в коридор за ящик с обувью, она ходит туда как в камеру хранения — одно возьмет, другое положит. Веселого мало...

Денег хватило, как и предполагала теща, на всю квартиру: купили две спальни — нам и родителям, столовый и кухонный гарнитуры. Я узнал, что пеналы существуют не только школьные, но и кухонные. Обогатился.

Квартиру загромоздили полированными шкафами, столами, диванами, креслами, и теперь хоть по воздуху летай: не дай бог до чего-то дотронуться или сесть на незачехленную мебель.

Бабушка теперь спит в гостиной на узкой красной кушетке. Постель ей готовит сама невестка, собственноручно, приговаривая каждый раз:

— Вы, мама, сроду в такой квартире не жили! Сроду на таких простынях не спали, послушайте, хрумтят как!

А бабушка стоит в это время посреди комнаты как неприкаянная.

И на день теща сама убирает эту постель, прячет в специальную тумбочку, а кушетку застилает импортным, с блестками покрывалом. Садиться на него разрешается только гостям, да и то не всем. Старушке отдохнуть днем негде. Можно было бы снять на время покрывало, но она боится к нему прикасаться, попробовала один раз и тут же услышала:

— Что ж вы скомкали вещь! Не на один ведь день куплено!

Не нравится мне все это, жалко старого человека, но я перед тещей как двоечник перед грозным учителем, который ни за что ни про что наказал моего друга, а я не смею вступиться: и мне достанется. Как такое чувство можно назвать? Трусостью? До чего же я дожил! Добровольно примеряю на себя позорный ярлык. Мне бы взорваться, высказаться хоть раз от души, а я лежу на полированной кровати, купленной на бабушкины деньги, с видом великомученика, надеясь, что когда-нибудь меня причислят к лику святых.

Клавочка выразительно кашлянула — это призыв. Но я не собираюсь на него откликаться. Надо же в конце концов проявить свой характер! А то ведь я размазня натуральная. Мне бы уснуть сейчас, завтра рано вставать, а я со своими мыслями — никак не могу успокоиться.

А началось с того, что я решил пригласить на новоселье своих друзей из бригады: тянуть дальше просто неудобно.

Только заикнулся — теща сразу же согласилась:

— Не мы завели этот порядок, не нам его отменять. Мы новоселы, мы обязаны отметить это дело. Зови.

Меня порадовало это «зови», выходит, теща перестала на меня сердиться. Отрадно. В наших отношениях с ней возникла «новизна»: стоило теще рассердиться на меня, как она тут же переходила на «вы»: «Вы мне, Витя, не говорите ничего такого, я больше вас жила!»

На этот раз она перешла на «вы» после моей забастовки. Первый раз я осмелился поступить так, как сам считал нужным. Это случилось в прошлую субботу. Жильцы нашего дома решили привести в порядок двор: оборудовать детскую площадку, посадить деревья, разбить клумбы. Уже завезли качели, «домик на курьих лапках», горку, ракету — это надо было установить и покрасить. Все собрались. Позвали и нас — и звонили, и стучали, но теща приказала нам «не шевелиться, не подавать звуки!».

— Пусть думают, что нас нету дома. Сами все сделают, у кого дети, нам надрываться ни к чему.

Тесть в это время ел булку — отщипывал по куску и отправлял в рот, как в топку. Я переоделся в рабочее, приготовился идти на субботник.

Клавочку это возмутило:

— Дураком тебя не назовешь, а тут... Пускай кто хочет, тот и возится с этим... Нам-то что до них? На работе не устал, да? Положен отдых, так отдыхай!

Я пробовал сопротивляться:

— Так ведь двор-то наш! Все так...

— А мы не так! — стояла па своем моя жена.

— Брось, Витя. Лучше давай с нами в «дурака» сыграем, в подкидного... — предложила теща, она уже тасовала карты.

В карты они играли с удовольствием. Но без меня. Обходились втроем: тесть, теща и Клавочка. Проигравший залезал под стол и там кукарекал. Так они развлекаются довольно часто: смех и кукареканье, кукареканье и смех. Страшный суд...

Я, кажется, не очень вежливо отстранил тещу, когда она преградила мне путь к двери, и ушел. На субботник ушел.

Теща, выходит, поняла, что была не права, и перестала обращаться ко мне на «вы». Вот и хорошо. А начала она разговор с того — не жалуются ли мои друзья на аппетит, чем их лучше угостить?

Я ответил, что их желудки гвозди переварить могут, что подадут, тем довольны будут, привередливых нет.

Вчера я закупил продукты — это входило в мои обязанности. Получал от тещи список, деньги, потом отчитывался. Продуктов хватало на неделю, прикупались только хлеб и молоко. И еще кефир: желудок тестя требовал на ночь стакан кефира. Теща покупала его сама, обегает все молочные магазины в районе, а свежий кефир найдет: «От вчерашнего уже не такая польза...»

Утром Клавочка все приставала ко мне: во что лучше одеться, пойти ли в парикмахерскую или накрутить волосы дома? Мне было все равно. Я был поглощен предстоящей встречей с друзьями, давно хотелось посидеть с ними за семейным столом, поговорить, записать что-нибудь на магнитофон.

Если я не мог приготовить что-то съедобное, то уж никто не сможет натереть полы лучше меня,— я с удовольствием принялся за дело и так отполировал паркет, что он блестит получше новой мебели.

Сегодня бабушке разрешили заняться салатом,— больно смотреть на ее озабоченное, счастливое лицо.

И я искал себе работу, напрашивался женщинам в помощники, но теща решила, отправить меня в общежитие к ребятам:

— Оттуда вместе приедете.

Лучшего я и ожидать не мог.

— И я с тобой, Витя,— попросилась Клавочка. — Посмотрю, как у вас там в общежитии... Вот только сниму бигуди.

Ее голова бугрилась под платочком.

— Пожалуйста, идем, если хочешь,— ответил я жене.

— Нетучки уж, нетучки! —запротестовала теща. — Я таскай каштаны из огня, а вы их поедать будете?

— Какие каштаны? — удивилась Клавочка. — Где ты их взяла? К столу, что ли, готовишь?

Я не только не расхохотался, но даже не улыбнулся снисходительно. Клавочка не любит ходить в театр, считая, что там ее обманывают, превращают в дурочку: «Это ж надо! Человек умер на твоих глазах или его убили, а публика похлопает, он вскакивает на ноги, кланяется, веселый. Зачем так! Умер, так пускай и остается за кулисами. Не хочу, чтоб меня обманывали, и ты, Витя, меня в театр не зови. Я не дура какая-нибудь...»

Раньше такое ее рассуждспие меня забавляло, считал, что она меня просто поддразнивает, но когда понял, что все это на полном серьезе... Страшный суд!

Вот хоть бы взять, к примеру, наш разговор с ней о спектакле «Лиса и виноград». Растревожила меня эта вещь. Говорю жене: давай пешком пройдемся. Вечер такой хороший выдался, мягкий, и машины уже не донимали своим грохотом. Шел снег, но не такой, что раздражает, настроение портит, наоборот. Вьются вокруг белые мотыльки, так и хочется, как в детстве, закинуть голову и открыть рог, чтоб снежинки на язык попали...

Несмотря на позднее время, улицы были многолюдны, и никто никуда не спешил, некоторые родители по-вывозили в колясках своих детей, а одна пара вытащила своего младенца на санках, я даже подумал тогда, что снег щекочет малышу лицо. Пора бы и нам с Клавочкой такого... Увижу ребенка близко, так и заноет в груди. Я точно наказан за какие-то грехи, и пока не замолю их... Вот только не поиимаю, за что наказан.

Мы с Клавочкой тоже не спешили. Я думал об Эзопе, об этом полулегендарном фригийском рабе, в жизнь которого мне посчастливилось неожиданно заглянуть.

— Дурак так дурак! — сказал кто-то рядом.

Я задумался и не сразу понял, что это голос моей Клавочки.

— Ты о чем? — удивился я.

— Надо было ему убиваться, да? Все живы, здоровы, а он — бух вниз головой... На что ему это надо было?

— Он не мог снова стать рабом,— сказал я. — Не мог.

— О господи! Какая же ему разница, где и как жить было? Хозяин к нему хорошо относился, он не голодал, молодая жена сама на шею вешалась. Жил бы себе припеваючи...

— Давай лучше помолчим,— попросил я. — Не надо, прошу, молчи.

Но Клавочке хотелось говорить.

— Витя, а почему пьеса называется «Лиса и виноград», когда там ни винограда не было, ни лисицы?

— Это и есть эзопов язык. Мысли выражаются иносказательно. Намеком, как в баснях.

— А зачем этот... как его, что убился, все время посылал своего хозяина море выпить? Где ж тут намек? Глупость сплошная.

— Беспросветная,— подтвердил я, с жалостью глядя на свою жену.

— Считай, что мы с тобой, Витя, выбросили на ветер три рубля десять копеек, лучше б мне чулки «дедерон» купили. И на мороженое осталось бы.

...А теперь вот она спрашивает, откуда мать взяла каштаны.

Я терпеливо объяснил, что есть такая басня «Обезьяна и Кот». Обезьяна заставляет Кота доставать каштаны из огня, он лапы обжигает, достает, а она лакомится.

— Гкьонят-но,— протянула Клавочка. — А наши каштаны при чем, мама же говорит...

— Мама хотела сказать тебе, что бессмысленно с риском для себя трудиться для выгоды другого.

— Для чьей выгоды?

— Для твоей1—рассердилась теща. — Вы прохлаждаться пойдете, а я тут потей у плиты? Вот и выходит, что я кот, а ты обезьяна.

— Ну, мама, скажешь такое! — Клавочка засмеялась.— Ладно, никуда не почду. Иди сам, Витя, а мы тут все приготовим. Не олаздывайте только!

Я поцеловал смеющиеся губы своей ненаглядной и поспешил уйти, пока женщины не передумали отпускать меня.

В общежитии пыль столбом. Братва чистилась, брилась, гладилась. Запахи паленой ткани, одеколона и гуталина брали верх с переменным успехом. На всю эту кутерьму спокойно взирали нарциссы, высунув свои головы на тонких шейках из ведра с водой — оно стояло на полу у двери. Кто-то из ребят уже успел сбегать на цветочный рынок...

Только один я праздно шатался по общежитию, до меня никому не было дела.

В комнате Пепора и Родионыча жил когда-то и я. Койку мою они до сих пор не выставили, теперь она «гостевая». Над ней, как было и при мне, висит картина Серова «Девушка, освещенная солнцем». Я купил ее на свою первую послеармейскую зарплату, хотел забрать, когда переезжал к Клавочке, но ребята упросили оставить: «У тебя своя живая красавица, пускай эта с нами будет!»

Когда я прихожу сюда, а вернее, приходил играть в шахматы, то всегда садился так, чтобы видеть девушку. Нравилось мне с ней переглядываться, она меня как-то успокаивала. Сидит себе спокойно, положила руки на коленях и греется на солнце, думает о чем-то хорошем. Уютно так...

Пепор, в не заправленной пока что белой рубашке, балахоном свисающей чуть ли не до колен, но уже в бабочке вместо галстука, подошел ко мне, шилом проткнул на ремне новую дырку для своей «эсамбаевской» талии, засмеялся:

— Уж я сегодня пирогов наемся! Небось твоя теща, Вик, напекла их с три короба? Женщины любят угощать пирогами. Их надо непременно хвалить, иначе кровная обида. Я сегодня буду хвалить пироги, даже если они не удались, увидишь, мною твои хозяйки останутся довольны.

— Зато не будут довольны, если мы опоздаем! — заторопил я.

Мы вышли из общежития в час. На улице теплынь, в дом заходить не хочется. Мягкая нынче весна. Все, что не спрятано под асфальтом, уже покрылось цветением, словно на всем лежит зеленоваго-серебристый иней. Из каждой щели Еыбивается трава, неудержимая сила тянет все живое к солнцу. Как это Клаас сказал своему маленькому сыну Уленшпигелю? Будь сердцем чист, как солнечные лучи, будь добр, как его тепло. Это, припоминается, он называл уроком солнца. И еще там написано об уроке птицы: живое существо, нельзя лишать свободы.

Все тянется к солнцу. Теплые дожди ненадолго скрывают его тучами — прольются, освежат землю — ив сторонку, вежливо уступают место солнцу — свети, согревай, радуй!

Пепор с возмущением рассказывал:

— Чего это, не пойму, люди так стали сюсюкать? В какой магазин ни зайдешь, всюду: «Дайте колбаски сто граммчиков». — «А мне молочка бутылочку». — «Сырку, пожалуйста!» Обсюсюкались совсем, противно слушать. А выскажись, так ведь не поймут, в милицию отправят за мелкое хулиганство!

У нашего дома я предупредил, что придется снять обувь, так уж заведено. Кому не достанется штиблет, придется «перебиться» в носках.

Парни загудели: у кого-то носок рваный, зашить не успел; кто-то хотел повернуть назад; кто-то сострил: «В гостях без ботинок все равно что без брюк и в галстуке».

Родионыч высказал предположение, что хозяйка не станет требовать разуваться, а вдруг мы потанцевать захотим? Надо просто получше вытереть подошвы.

— Конечно! — подхватил Петя Портянкин. — Я так для такого дела собственный носплаток не пожалею, подошвы им вытру. А надо бы вот что сделать: куда-то обратиться, чтоб немедленно реабилитировали боты и галоши. А то ведь что получастся? Лезем мы в грязной обуви в дома, театры, топчем ковры, оставляем отпечатки на паркете. А в гости придешь — сунут тебе стоптанные опорки и плавай в них. Надо ввести снова в моду галоши и боты, надо! Человека, который объявил дискриминацию этому товару, умным не назовешь, это точно...

На девятый этаж мы поднимались лифтом в два захода. У нашей двери Пепор достал из кармана не «нос-платок», как обещал, а газету, скомкал ее и тщательно вытер подошвы, потом стал шарить глазами, куда бы деть бумагу. Рядом, кроме бачка с пищевыми отходами, ничего не было, и он, дурачась, двумя пальцами приподнял крышку и опустил туда газету.

— Знаешь, что за такие дела полагается? — спросил

— Знаю. Действуй.. Только учти, что никто, кроме тебя, не станет меня со стены соскребать.

— Трепло!

Волнуясь от чего-то непонятного, я открыл дверь своим ключом и позвал: