Огонёшка

— Нет, «Кормушка» — конечно, весело. Но как это у нас получится: «Кормушка» шестого класса «А»? У людей «Огонёк», а у нас «Кормушка»! Надо, чтоб был «Огонёк» шестого класса «А».

— Огонёк — шка!.. — задумчиво сказала Катя. — Огонёшка…

— Огонёшка! — закричали сразу Тала, Инна и Толька. — Огонёшка!

Опять все закричали и захлопали в ладоши.

На сцену вышел Саша Антошин и сказал:

— Позвольте ваши аплодисменты считать за единодушное одобрение этого великого слова!

Все ещё раз захлопали. Кто-то крикнул «ура». Саша поднял руку.

— Я тоже предлагаю. Саранская, считай на пальцах. — Он посмотрел на Катю. — Первое: всем придумать для нашей «Огонёшки» по одному веселому делу. Второе: держать свои выдумки в секрете! Третье: как хотите, а я предлагаю за эти две недели догнать бешек, чтоб и у нас троек не было. А кто с тройкой останется — на «Огонёшку» не пускать. Кто «за»?

Все были «за». Тала и Толька тоже подняли руки «за». Не потому, что они решили исправиться, а просто потому, что в такой чудесный момент оба они думали не об отметках, а о том, что скоро-скоро придёт этот необыкновенный день: вспыхнут на стенах зала цветные огоньки, засверкает красавица ёлка, и все-все вместе, весь шестой «А», усядутся за столики лучшего на свете кафе «Огонёшка».

Домой Саша и Толька шли вместе.

— Толька, я тебе ещё раз по-честному говорю, чтоб потом не обижался. Исправляй отметки, а то не бывать тебе на «Огонёшке». Хочешь, помогу?

— А я и без твоей помощи исправлюсь. Подумаешь — история, Юрий Долгий и Пипин Короткий.

— Не Долгий, а Долгорукий, — поправил Саша.

— Да я знаю! А вообще, мне об этом сейчас думать не хочется. У меня не то в мозгах!

— Тебе никогда не хочется.

— Ну и что? Да я, если хочешь, такое интересное придумаю, что вы меня ещё сами позовёте. Со всеми моими тройками.

— Точно, Суханчик! — подхватила Тала. Она шла сзади и слышала, о чём говорили мальчики. — Я тоже вот думаю: придумаю-ка я для «Огонёшки» такое, что все ахнут! И пустят! Ну как меня не пустишь — самую весёлую, самую поющую! — Тала сложила на груди руки и опять сделала лицо, как у Людмилы Гурченко. Саша с досады отвернулся.

— А ты не сердись, Саш! — сказал Толька. — Я вот недавно читал одну пословицу: «Если двое думают одинаково, значит, они думают правильно». Вот мы со Стречкой думаем одинаково…

— Значит, мы думаем правильно! — снова подхватила Тала.

— А ну вас! Лодыри вы оба одинаковые, — сказал Саша. — Но учтите: хоть сто пословиц вычитывайте, хоть сто дум выдумывайте — с тройками на «Огонёшку» ни один человек не пройдет!

— Нет, просто жить людям не дают! — возмутилась Тала. — Бывало, двоек нет — и то спасибо говорили. А теперь до чего избаловались: и тройка им не отметка!..

Сначала я побаивалась, что Сашка сгоряча похвастался. И что нам без троек просто невозможно. Но сегодня он ходил по классу и записывал всех, у кого тройки, подбирал — кто кому помогать будет.

Я отвечаю за Валю Петрунину: у неё по русскому письменному тройка. Бобочка и Дегтяренко по географии будут заниматься. А Наташа, так та прямо сказала, что она открывает кружок для троечников по английскому.

Так что с учёбой у нас теперь тоже небывалое дело!

Только Талка и Суханчик что-то не очень волнуются. Хотя одну четвёрку по алгебре Талка уже получила. Но от радости сразу успокоилась и опять учить уроки перестала. У неё теперь одна «Огонёшка» на уме. Да и у всех тоже!

Всё-таки всё зависит от учителей! Хотя они и говорят, что всё зависит от нас. Конечно, если бы они так не говорили, то мы и совсем бы перестали своей головой думать. Но зависит всё от учителей. И нам так повезло, что у нас Александра Викторовна! Мы её все так любим! Ведь вот никто не заметил, а она заметила, что Антошин опять злой ходит. Был-был весёлый и «Огонёшке» радовался, и вдруг опять — молчит, злится, и не понять, что к чему. Александра его спросила, в чем дело. Дело было, конечно, в том, что мальчишки опять не хотят ничего выдумывать. Конечно, они хотят! Но ничего они выдумать не могут, вот и говорят, что не хотят, чтоб не стыдно было. И опять «говорильней» прикрываются. Ну, Александра Викторовна и сказала, что надо их заинтересовать чем-то таким, чтобы им прямо завидно было!

Сидели они с Сашкой вдвоем и думали, а я просто рядом список успевающих составляла. И вот она ему говорит:

— А вы договоритесь, что все мальчики придут в костюмах мушкетёров. Представляешь: входят в зал семнадцать мушкетёров!

А Сашка говорит:

— Минус один. Потому, что у Суханова по истории двойка будет.

— Ох, уж этот мне Суханов да ещё Стрепетова! — говорит Александра Викторовна… Потом они с Антошиным ушли. И никто ничего не узнал. Толька я сегодня видела, как Бобочка под партой показывал Мишке настоящее страусиное перо. Значит, для шляпы мушкетёрской! А Мишка на большой перемене шпагу себе ножиком выстругал. И Сашка мне сегодня сказал:

— Раз уж ты всё знаешь, ты, во-первых, молчи. А во-вторых, помоги нам кружева для манжет накрахмалить.

Значит, мальчишки поддались на эту военную хитрость. Видно, права Ольга Фёдоровна: «Три мушкетёра» — вечная книга!

Говорят, Талка третий день бегает к театру, караулит, когда после спектакля выйдет знаменитая Ольга Королева, чтобы выпросить у неё костюм «весёлой вдовы». Вместо того, чтобы арифметику учить.

Катя сказала мне по секрету, что она всякими правдами и неправдами собирает у девочек злосчастные альбомы со стихами. Катя хочет устроить так, чтобы на «Огонёшке» на каждом столике лежал такой альбом. Как увидят мальчишки, они так девчонок засмеют, что от альбомчиков ничего и не останется. Да, Кате хорошо. Ей всю жизнь приходят в голову всякие идеи…

А я придумала песню! Песню нашей «Огонёшки». В секрете я её не удержала, потому, что петь мы её будем вчетвером — Света, Катя, Наташа и я. Конечно, и Талка тоже пела бы. Но она всё за «весёлой вдовой» бегает, а о двойках и не думает… Песня получилась вот такая:

Припев:

И опять припев. Я думала, последний куплет про кошку и мышку надо выбросить. Я его так просто написала. Но он всем больше всех понравился.

Музыка в песне, по-моему, народная. Мы сами не знаем, как она у нас получилась. Одну строчку Света на пианино подобрала, вторую — Талка спела. Потом Катя ещё немножко подпела. И получилось! Правда, наша музыка всем что-то очень знакомое напоминает. И бешки, как услышали нашу песню, так стали кричать: «Халтурщики!». Но Талка сказала, что это чья-то песня в нашей обработке!

Чем ближе подходил день заветного праздника, тем неспокойнее становилось на душе у Тольки Суханова. Толька храбрился. Ему просто не верилось, что этот новогодний вечер может обойтись без его участия! Он знал, как ценится на всех вечерах и праздниках любой человек, который умеет веселиться и веселить других. А это у Тольки получилось!

Но чем ближе был день 30 декабря, тем тревожнее становились Толькины думы, тем чаще он начинал сам себя успокаивать.

«Ничего! Пустят… — думал Толька. — Нет такого закона, чтоб человека из-за тройки последней радости лишали. И потом я им скажу: «Сами виноваты! Если бы вы мне раньше сказали, что не пустите, я бы эту тройку давно исправил…» А теперь, скажу, на вечер не пускаете? Человеку, скажу, и так тошно: тройка у него…»

Подумав так еще немного, Толька, кряхтя, доставал из папки учебник истории и садился к столу.

— Вот разозлюсь и выучу! Подумаешь! — громко говорил он сам себе, и раскрывал учебник, и начинал читать.

Но через пять минут Толька забывал про историю. Учебник как-то сам собой отползал в сторону, исторические имена и даты мгновенно вылетали из Толькиной головы, и он начинал мечтать.

…Вот в зале погас свет и вспыхнули цветные огни, и на столиках лежат конфеты и пирожки, а может, и пирожные… И все такие нарядные. И девчонки не в коричневых платьях, а во всяких там разноцветных… А на столиках — конфеты и даже пирожные! Александра Викторовна косы заколет не на затылке, а вокруг головы. Она на все праздники так делает. И станет такая красивая. И все запоют песню про «Огонёшку»… А на столиках — конфеты и пирожные. «Вот дались мне эти пирожные! — думал Толька. — Может, ещё никто и не принесёт никаких пирожных, а будет один чай… Чай? А? Кто же устроит чай? Про чай-то все и забыли!»

Толька обрадовался и стал мечтать дальше.

…Вот все сели за столики. А на столиках — конфеты и пирожные. А чаю-то и нет. И все скажут:

— Ах мы растяпы! Самое главное-то и забыли!

Или скажут:

— Чайку бы сейчас горяченького!

Или ещё можно сказать, как в пословице:

— Сухая ложка рот дерёт!

«Это я скажу эту пословицу, — думал Толька. — А все скажут: «Да, конечно». А Надежда Тарасовна скажет: «Ай да Суханов — молодец! Употребляет старинные пословицы. Они украшают нашу речь!»

«Или нет, — думал Толька. — Пусть про сухую ложку скажет кто-нибудь другой. Ну, — хоть Инка Вострикова, она всегда свою речь украшает. А я лучше в это самое время распахну дверь, и все ко мне повернутся, а у меня в руках поднос, а на нём чай, чай — стаканы, стаканы, прямо много стаканов, и пар идёт, и ложечки позвякивают… И все скажут: «Да! Толя!» Так и скажут — не Толька, а Толя.

Да, скажут, Толя! Ты настоящий человек. Мы тебя не ценили. Спасибо тебе за чай, за сахар. А про тройку ты, конечно, позабудь. Ерунда какая: одна тройка! Ты нас извини. И садись к нашему столику, вот у нас тут лежат конфеты и пирожные. (Вот привязались!) И я сяду, и возьму одну конфетку — «Мишку» или там «Тузика».

Намечтавшись вволю, Толька спокойно ложился спать.

А наутро, когда он, не утерпев, поделился своей выдумкой с Сашей, он узнал, что чай взяла на себя Александра Викторовна. Толька огорчился, но сказал:

— Ну ладно. Я ещё получше придумаю!

— Ты лучше историю выучи! — сказал Саша.

— И выучу, — неуверенно ответил Толька.

Вечером все начиналось сначала. Учебник истории лежал открытым на той же странице, Толька, подперев кулаком пухлую щеку, принимался мечтать заново.

«…Вот выйдут девчонки петь песню про «Огонёшку». А кто-нибудь скажет: «Жаль, у нас мальчики петь стесняются. Хорошо бы и у нас тоже мальчик пел, как Лёнька Котиков у бешек». А я скажу: «Пожалуйста! Вот он я. Я не стесняюсь. Я ради класса даже петь могу! Конечно, грустно петь, когда у тебя тройка. Но и готов и на это!» И все опять скажут: «Ах, какой ты молодец, Толя. Ты пой, не переживай, шут с ней, с твоей тройкой! Мы всем классом её за тебя исправим…»

— Толя, Толь! — подбежала к столу Маринка. Она была в шубке и в шапочке. Из-под рукавов болтались на верёвочках пуховые варежки!

— Вот, вечно все испортит! Помечтать не дают! — рассердился Толька. — Чего тебе?

— Толя, Толь! Мама сказала, мы с тобой сейчас пойдем ёлку покупать!

Как тут было сердиться? Толька оделся, завязал на спине у Маринки розовый шарфик, и они пошли к ёлочному базару.

У базара стояла толпа ребят, мам, пап и бабушек. Елок не было. На грязном снегу валялись у забора тощие голые деревца. Их ободранные, без единой иголочки, ветки торчали, как рыбьи рёбра. Под ногами шелестела осыпавшаяся хвоя, пахло лесом. Но ёлок не было. Маринка подняла мохнатую веточку, погладила её варежкой и вздохнула. Елок не было.

И вдруг все зашевелились. Мамы закричали, что надо становиться в очередь. А папы без крика ринулись навстречу подъезжавшей машине.

Машина, медленно разворачиваясь, въезжала в ворота. Гудела сирена, шофер накручивал баранку. А из-за кабины, из-за высоких бортов топорщились душистыми, пушистыми ветками молодые сосенки. Это было чудесно! Кто сказал, что сосна — она и есть сосна? И что сосна — это ёлка не настоящая? Пусть себе говорят что угодно! Толька любил, когда дома, украшенная огнями и игрушками, стояла именно сосна, а не ёлка. И не только потому, что привезенные из далёких лесов ёлки догола осыпаются через каких-нибудь два дня. И не в том дело, что эти пушистые степные сосенки, растущие за городом, стоят зелёными и мохнатыми целый месяц. Просто Толька любил свой город и любил, чтобы в доме под Новый год стояла сосна — настоящая волгоградская ёлка…

Он отвёл Маринку к забору, чтобы её не затолкали в толпе, а сам полез к машине. В кузове уже стояли три папы и передавали вниз сосну за сосной. Каждую сосну папы сначала оглядывали с ног до головы: не взять ли себе? А потом протягивали её вниз. Там её уже подхватывали десятки рук, и кто-то счастливый уносил её домой.

Тольке досталась симпатичная сосенка с пышной зеленью и густой верхушкой. Он, прижимая её к груди, с трудом выбился из толпы, позвал Маринку, и они пошли домой.

— Теперь и наш балкон будет красивый, да, Толя, Толь?

— И наш будет красивый! — улыбался Толька.

Мама, увидев сосну, как всегда, ахнула и сложила руки на груди:

— Какая красавица! А пахнет, ребята, милые, пахнет-то как!

— Ой, ребята, милые! Она Дедом-Морозом пахнет, — закричала Маринка.

Мама стала открывать балконную дверь. Затрещали бумажные полосы оклейки, посыпались замазка, в комнату рванулся морозный воздух. Толька вышел на балкон и поставил сосенку на снег, исхоженный голубями. По привычке Толька посмотрел вверх, на Сашин балкон. На нём тоже стояла такая же мохнатая сосенка. И на нижнем балконе была сосенка. Но дворе загудел мотор: это от хлебного магазина, где только что кончили выгружать баранки, отъезжал оранжевый фургон с надписью «Хлеб» на высоком борту. На месте, где стоял фургон, осталась лежать на снегу маленькая золотисто-жёлтая баранка. На неё сразу налетели откуда-то три нахохленных воробья, вцепились с трёх сторон в поджаристые бока. Но поднять не смогли и затюкали по баранке клювами:

— Тюк-тюк-тюк…

«Тук-тук-тук, — стукнуло Толькино сердце, — тук-тук-тук!» Толька смотрел вниз и радостно чувствовал, что он, наконец, придумал такое, что ему нечего теперь опасаться! Тук-тук-тук — стучало в груди. Тюк-тюк-тюк — подпрыгивали и чирикали воробьи вокруг своей румяной добычи. Толька смотрел, смотрел, смотрел, и маленькая круглая баранка вырастала постепенно в огромное золотое солнышко, под лучами которого шевелились усатые колосья, гудели комбайны и пахло летам, полынью и жаркой степной пылью.

— Толя! Закрой балкон. Ты же нас заморозил! — крикнула мама.

— Нет, не дают помечтать человеку! — сказал Толька. Но сказал не сердито, а счастливым, спокойным голосом: он теперь точно знал, что ему делать.

Тала Стрепетова тоже нет-нет да и вспоминала о том, что их с Толькой не пустят на «Огонёшку». В глубине души и она, как Толька, надеялась, что ребята забудут своё решение, пожалеют бедных троечников и всё будет хорошо. Но время шло. Все весело и таинственно готовились к вечеру. Многие секреты выплыли наружу и перестали быть тайной, но ребята, не сговариваясь, старались делать вид, что никто ничего не заметил и что тайна осталась тайной.

Первым выдал всех мушкетёров Бобочка Орловский. В тот день, когда Инна крахмалила марлевые оборки для мушкетёрских манжет, Бобочка забыл дома предназначенные для этой цели старинные бабушкины кружева. Сначала он поогорчался, но потом решил, что он, если захочет, не хуже Инны сможет накрахмалить всё, что угодно. На уроке географии Инна получила записку: «Скажи, как крахмалить. Что во что класть и чем мазать? Вова О.». В другой раз Инна ни за что не стала бы отвлекаться на уроке, но тут дело касалось «Огонёшки». И она написала:

Вечером Бобочка пошёл в гастроном.

— Крахмала нет.

— А как же кисель варить? — грустно спросил Бобочка.

— Вот, пожалуйста, готовый кисель. — Продавщица протянула ему два разноцветных брикета. — Вам какой: вишнёвый или ежевичный?

— Мне всё равно, — сказал Бобочка. — А как его варить?

— Тут на упаковочке всё написано! — объяснила продавщица.

Когда Бобочка, сунув в карман пачку ежевичного киселя, пошёл от прилавка, он услышал, как продавщица сказала подруге:

— До чего приятно! Смотри, какой пацанчик хозяйственный!..

Окрылённый такой оценкой, Бобочка пришёл домой и, тщательно изучив инструкцию на кисельной упаковке, заварил полтора литра настоящего тёмно-лилового киселя. Когда кисель был готов, он показался Бобочке слишком густым.

«А Вострикова написала «вари пожиже»… — вспомнил Бобочка и бухнул в кастрюлю ещё литр кипятку. Кисель стал пожиже, но цвета не изменил. Но так как про цвет Инна в записке не написала ничего, Бобочка ещё раз бултыхнул своё варево деревянной ложкой и сунул в него кружевные воротники и оборки, которые бабушка вчера достала со дна сундука. Белое кружево в один миг стало тёмно-лиловым и опустилось на дно кастрюли. Бобочка потыкал в кисель ложкой и пошёл звонить по телефону Инне Востриковой, чтобы спросить, долго ли должны вариться эти самые кружева.

Как стала известна в классе эта история, никто не знал. Может, Инна не утерпела и рассказала какой-нибудь подружке. Может, Бобочка поделился с закадычным другом. А может, бабушка ходила к директору: увидев свои кружева в кастрюле с киселём, она дала Бобочке честное слово, что это ему так не пройдёт.

Никто над Бобочкой не смеялся, все ему сочувствовали. Но о мушкетёрах узнали все!

Время шло. Толька Суханов сказал Тале, что он обеспечил себе пропуск на новогодний вечер. И Тале стало не по себе. А вдруг они не забудут и троечников не пожалеют? Она, как и Толька, решила сначала сесть за учебник и взять геометрию штурмом. У Талы был давно выработан особый метод учения уроков. Садясь за письменный стол и не надеясь на своё терпение, Тала ставила перед собой папино бритвенное зеркало. Чуть только отвлечёшься, оторвёшься от книги — сразу видишь себя в зеркале и сразу вспоминаешь, что надо учить! Но на этот раз от зеркального метода не было толку. Потому что, как ни крути, одна тройка у неё всё равно осталась. И от этого у Талы портилось настроение, а от плохого настроения формулы и правила было невозможно запомнить. И Тала поняла, что надо действовать по-другому.

Утром перед уроками она подсела к Наташе Парфёновой:

— Как хотите, девочки. Как хотите, а мне Суханчика жалко!

— А что с ним случилось? — спросила сердобольная Наташа и посмотрела на Тольку, который, не подозревая, что говорят о нём, жевал какую-то лепёшку.

— Как — что случилось? — удивилась Тала. — Он страдает! Не подумайте, что я о себе волнуюсь. Я-то переживу, не заплачу. Но Суханчик-то, погляди, как страдает!

Наташа взглянула на Тольку ещё раз, и ей показалось, что он и правда какой-то не такой, как всегда. Но рядом стояла принципиальная и решительная Катя Саранская.

— Что-то не видно, чтобы он страдал, — сказала Катя. — Вон он второй коржик доедает.

— А что ж ему, с голоду умирать? — возмутилась Тала. — Ну съел человек коржик…

— Когда человек страдает, так ему никакой коржик в горло не полезет!

И тут Тала не выдержала:

— Ах, не полезет! Ах, не страдает!.. А может, он виду не подаёт, как он страдает! Ещё бы, как пять лет он один из мальчишек вместе с нами соревновался — так это ничего! Как он один лом собирал и к старушкам Овсянниковым таскался, и везде был с нами, — так это все забыли! Я уж не говорю, что я придумала про жёлуди. Я-то что? Я — переживу, не заплачу! А теперь вы его на «Огонёшку» не пускаете?.. Всех пускаете, а его не пускаете! А за что твоего Антошина пускать? За что?

Катя хотела сказать свою знаменитую фразу насчёт того, что она равнодушна к Саше Антошину, но Тала так разошлась, что её было уже невозможно остановить.

— Молчи, пожалуйста! — крикнула она Кате. — Знаем мы, кто к кому равнодушен. Подумаешь, какой сознательный стал! А что он сделал? Палец о палец не ударил! Придумал это дурацкое соглашение, с которым только ты одна согласна! Ну, Людочке Сергеевой на диспуте правильно сказал, чтоб по бумажке не говорила. Так ведь это не он догадался, это ещё Пётр Первый догадался! И с мушкетёрами у него ничего не получается! — Тала перевела дух.

Инне вдруг стало страшно. Она видела, что к Талкиным словам прислушиваются все в классе, она чувствовала, что сейчас Тала со зла скажет ещё что-нибудь такое, от чего разлетится всё хорошее, всё дружное, что только-только начиналось у них в классе. Но странно: Инна — отличница и выдумщица, лучше всех отвечавшая по литературе, — не могла слова сказать от волнения.

А Тала, передохнув и уже немного остыв, высказалась до конца:

— Вот посмо́трите! Вот помя́нете моё слово: сядут ваши мушкетёры за ваши столики, сожрут ваше угощение, и всё. И всё! И с тоски вы пропадёте на вашей «Огонёшке» без меня и без Суханчика. Знаю я вас: только зубрить умеете да соглашения сочиняете. А больше-то уж — ни в дудочку, ни в сопелочку…

Прозвенел звонок, и входящая в класс Надежда Тарасовна услышала последние слова Талиной взволнованной речи.

— Молодец, Стрепетова! — сказала Надежда Тарасовна. — Употребляет народные речевые обороты. Они украшают речь.

Начался урок литературы.

Не знаю, чем всё-таки наша Талка всего добивается — умом или криком! Наверно, она в свою маму уродилась: как там они с Талкиным папой ни спорят, всё по-маминому получается.

Когда сегодня Талка кричала, что наши мушкетёры только всё съедят и больше от них толку не будет, что Антошин у нас ни в дудочку, ни в сопелочку, я думала, всё пропало! Думала, попадёт теперь Талке от мальчишек на первой же перемене и, главное, не станут они мушкетёрами наряжаться.

Но никто Талку не тронул. Зато мальчишки на переменах весь день собирались в коридоре у окна и о чём-то там разговаривали и руками размахивали. А под конец Антошин всех оставил в классе и сказал, что совет отряда решил переменить своё решение: пусть троечники тоже приходят на «Огонёшку», если только они не боятся смотреть правде в глаза. И пусть, говорит, они потом не обижаются!..

С чего это он такой добренький стал?

А когда уходили домой, Дегтяренко сказал Галке: «Ну, Стречка, запомнишь ты эту «Огонёшку»! Узнаешь, кто у нас в дудочку, кто в сопелочку…»

Вот и добилась Талка своего: будет всё-таки на «Огонёшке», хотя у неё одна тройка и осталась.

Да и пусть. А то уж, правда, жалко и ее, и Суханчика.

Саша и Толька вели домой своих Маринок. Девочки тащили за верёвочку санки, в которых сидели два безухих медвежонка — чёрный и белый, и тихонько вспоминали, когда и кто оторвал у медведей их плюшевые уши.

— Слушай, Толька, ты там стихи какие-то сочинил…

— Сочинил. Про космос. Ну и что?

— Да вот надо нам стихи сочинить про одного человека. Такие стихи, чтоб этот человек их на всю жизнь запомнил.

— Это про Талку?

— Про неё. Скажи, как это у тебя всё сочинилось?

— Раз про Талку, то и про меня надо сочинять. А я сам себе не враг! Сами сочиняйте. Я ведь тогда ни у кого не спрашивал, как и что, какую рифму куда девать. Ты не думай, стихи писать просто: садись за стол и помни, что главное, чтоб были мысль и чувство! Не веришь — у Инки спроси…

— А если прозой, разве хуже? — спросил Саша.

— Почему хуже? Прозой лучше! По-моему, «Три мушкетёра» в три раза лучше, чем «Белеет парус одинокий…» Даже не в три, а в сто раз! — крикнул Толька. Но, подумав, добавил: — Только этих мушкетёров там не три, а целое войско. Попробуй рассказать своими словами — все мушкетёры на одно лицо, и ни одного не упомнишь. А этот парус, хоть мы его и не проходили, а запомнился на всю жизнь слово в слово. Правда?

— Правда.

— И как увидишь где какой-нибудь парус, так сразу и вспоминаешь: «Белеет парус одинокий в тумане моря голубом…»

— Толька, а если басню попробовать написать?

В это время у Маринок опрокинулись санки, медвежата упали в сугроб, и Тольке пришлось доставать их и отряхивать. Саша помог девочкам перевернуть санки, и они поехали дальше.

— Басню? — переспросил Толька. — Басню ещё проще, чем стихи. Бери какого-нибудь зверя. Вот хоть медведя или волка. А ещё лучше — осла. Так все басенщики делают: напишут про какого-нибудь человека, что он — осёл. И всё. Вот тебе и басня. И все смеются.

— А если не смешно?

— Ну, всё равно смеются. Потому что, если ты над ослом не будешь смеяться, люди подумают, что ты и сам осёл. Вот и смеются… Ну и мораль какую-нибудь ослиную приделать.

— Например?

— Например:

— Здорово у тебя получается! — сказал Саша.

— И у тебя получится! Самое главное — терпение: не вставай из-за стола, пока стихи не напишешь! Обедать позовут, а ты сиди, пиши. Ужинать — а ты пиши! Наголодаешься, разозлишься и — напишешь. Есть захочешь, так напишешь, — учил Толька Сашу. И добавил: — Такие стихи, как я, любой может написать.

С Новым годом! С новым счастьем!

С Новым годом, с новым счастьем! Только и слышно вокруг: с Новым годом, с новым счастьем! И все ходят и правда счастливые.

Мы с мамой вчера пироги пекли и торт ореховый делали. И ёлку украшали. И вспоминали, как я была маленькая и как мы с ней ходили ёлочные игрушки покупать. И мама говорит, что она до сих пор помнит, когда какую игрушку покупали. А я зато помню, как пахли ёлки тогда, когда я была маленькая. И наши старые ёлочные игрушки пахнут теми ёлками. А мама смеётся и говорит, что я это выдумала. А когда мы с ней ёлку украшали, смотрю, она потихоньку отвернулась, а сама какой-то там фонарик нюхает… И торт у нас в духовке не осел и не пригорел. И мороженое в холодильнике не растаяло. И папа, как знал, подарил нам то, что нам больше всего хотелось: маме — духи «Рябинушка», а мне — «День поэзии». Правда, там Роберта Рождественского нет почему-то. Есть на него пародия. Но ничего, не очень обидная…

Но самое главное — это наша «Огонёшка». Как бы мне всё записать по порядку и ничего не забыть!

Всё было в зале чудесно, как никогда. И даже никто не заметил, что были не трехногие столики, как по телевизору, а обыкновенные наши школьные, из буфета. Зря мы с девочками переживали, что с четырёхногими столами будет неуютно. Еду все принесли накануне, а то потом в карнавальных костюмах было бы не до еды. И даже еда и та у нас получилась весёлая. Все принесли всего по два: Катя — два пирожка с маком, Мишка Букин — две охотничьи колбаски, Бобочка — два яблока, Антошин — два бутерброда с маслом, с селёдкой и с настоящим зелёным луком, а Толька — (всё-таки опять больше всех принес, но все были довольны!) — две здоровые банки с вишнёвым компотом. Компот этот он сам у себя на даче варил и в банки закручивал. Потом были ещё у нас и ватрушки, и коржики, и сырки глазированные, и пряники, и конфеты, и орехи, и всякая всячина. Всё переделили, всё на столики поставили. И на каждый стол Катя положила конфетную коробку, перевязанную ленточкой. Все так и думали: конфеты. И как только сели за столики, так за каждым столиком нашёлся такой человек, которому больше всех не терпелось попробовать конфеточки. Ну и сразу все стали развязывать ленточки и доставать конфеты. А в коробках — альбомы со стихами! Девчонки закричали: «Это нечестно, выманила у нас альбомы, а может, это тайна!». Но наши мушкетёры-то какие молодцы оказались! Вовка Марков встал, побрякал своей шпагой и сказал: «Миледи, если вам стыдно, закройте маской ваше прелестное лицо!» И стали все надевать маски. Все и раньше были в масках, но когда сели к столикам, все, конечно, маски поснимали, чтобы есть было удобнее. Ну, опять надели маски, и я предложила: пусть теперь, когда никому не стыдно, каждый столик выделит мушкетёра, чтобы прочитать по одному стихотворению из альбома. Стали читать и смеяться.

И про чернослив читали, и про туфельку, которую гимназист поднял. И все хохотали до слёз. А Наташа сказала, что всё-таки эти альбомы не зря на свете прожили — хоть раз послужили людям для веселья!

Костюмы у ребят были разные. Вернее — у девочек разные. А мальчишки — ну прямо все как один мушкетёр к мушкетёру, и шпаги у всех, и шляпы у всех с полями. Только перья на шляпах разные — у кого страусиное, у кого просто голубиное. Во дворе, наверно, подобрали. Выделялся только один самый маленький мушкетёрчик: у него был розовый воротник и розовые манжеты. Это был, конечно. Бобочка в своих кисельных кружевах. И все опять вспомнили про кисель, и опять было весело. А девочки-то разрядились одна лучше другой: украинский у Светы и снегурочки у Кати, а Талка была Кубинская революция. Это кто-то выдумал, что она бегала за «весёлой вдовой». Она бегала в театр, упрашивала пустить ее на репетиции, когда там готовили кубинские танцы. И Талка была в такой кубинской шапочке и в рубашке с погончиками, а на груди — кубинский флажок и значок с Фиделем. И пистолет на боку у неё был, а уж волосы она закрутила — наверно, две ночи так и спала с бигуди! Она танцевала кубинский танец, и нас всех научила, и опять одна танцевала и кричала «Патриа о муэртэ!». Так здорово было! И Антошин сказал, что за Кубу они прощают Талке оскорбления и «дудочку и сопелочку» и не хотят портить ей новогоднее настроение при всех, но пусть она всё-таки не обижается. И Букин и Дегтяренко преподнесли Талке огромный конверт, чуть ли не с противень. Талка хотела его распечатать, но мушкетёры закричали:

— Стречка, лучше дома читай, одна.

Ну, Талка положила конверт под ёлку. Суханчик мне сказал, что, наверно, в конверте были какие-то обидные стихи про двойки. Не знаю. А сам-то Суханчик был опять веселее всех! Нарядился он урожаем. Костюм-то у него так, ничего особенного: рубашка вышитая, сапоги да шляпа с колосьями, да ещё усы он приделал из этих колосьев. Только и всего. Но он догадался — взял в руки целую связку баранок, прямо на верёвочке, много баранок — килограмма, наверно, два. И как пошёл Толька плясать, да как начал своими баранками размахивать! А бараночки-то были поджаристые, звонкие-звонкие! Толька пляшет, а баранки — звяк-звяк! Не хуже, чем шпаги у мушкетёров, Потом, конечно, начал Толька всех этими баранками угощать. И все ели, хотя даже и есть никому не хотелось.

Смеялись ещё над Валей Петруниной. Она тоже пришла в костюме. У неё было зелёное платье и на руках и на ногах капроновые чулки, крашенные зелёными чернилами. А вокруг шеи — такой гофряный-гофряный жёлтый воротник, и из него торчит Валькина голова, а на голове — две жёлтые шишечки, прямо как глаза у лягушки. Да еще эти руки и ноги зеленые. Мы и подумали, что она лягушка. А она обиделась и сказала, что она чайная роза. И на голове у неё — два бутона. Ох и смеху было!

А над входом в зал висела вывеска: «Кафе «Огонёшка», и пели песни про «Огонёшку», и про мушкетеров, и играли по очереди на пианино, и танцевали. Время прошло так быстро, что никто и не вспомнил о том, как Талка предсказывала, что у нас будет скучно, что мы всё съедим и больше делать будет нечего.

Съели-то мы, правда, всё. И было так весело-весело.

Да, я, кажется, поняла. Всегда будет весело и всем захочется жить дружно, если всё время выдумывать небывалые дела. И я теперь знаю, почему в других классах скучно. Потому что всё-таки это очень трудно — набрать столько интересных дел, чтобы их хватило на все классы и на всю жизнь! И потом — а кто же будет делать неинтересные дела?

А жалко, что так быстро прошла наша «Огонёшка». Почему это всё хорошее так быстро проходит? И правда, как огонек: вспыхнет и погаснет. Мне сейчас даже кажется, что теперь нам уже ничего хорошего не придумать и нет больше никаких огоньков…

А впереди столько огней! Костры геологов. Вспышки электросварки. И ярче зарниц полыхают над степью ночные зарева урожайной страды. Голубые прожекторы торжественных салютов. Добрые, верные огни семафоров. Светлое окно человека, который не спит до утра. И самый главный, и самый высокий огонь — Вечный огонь солдатской славы на земле твоего города.

Много огней зажигают на земле люди. Они и живут ради этого. Они живут и знают, — что без этих огней на земле было бы темно и холодно, как бы жарко и яростно ни пылало над ней далёкое неустанное солнце.

Вот и кончаются каникулы! Через день — в школу.

Таких весёлых каникул у нас, по-моему, еще и не было! Ничего особенного в эти дни не произошло, но всем было очень весело. Наверно, когда у людей получается дружба, то и самые простые дела кажутся небывалыми. И их хочется делать и делать.

И каток мы на спортплощадке залили. И на ёлку в Дом союзов все вместе ходили — все в своих костюмах. Наши семнадцать мушкетеров получили за костюмы первый приз. И Толька тоже приз получил за свой «Урожай». На этот раз он пришёл весь в баранках: полпуда, наверно, купил. И всех угощал, даже Деда-Мороза.

Но больше всего нам понравился спектакль «Гибель эскадры»[1]. В театр ходили всем классом, с Александрой Викторовной. Сидели в ложах — четыре ложи наши были! Правда, мы немного опозорились. Сели в свои ложи, погас свет, и вдруг как начал наш шестой «А» хрустеть вафлями от мороженого! Александра Викторовна только руки на груди сжала и прошептала:

— Господи, ведь это театр, а не столовая!

Все начали поскорее есть, давиться, Катя платье мороженым закапала, Суханчик весь свой пломбир в рот засунул, чтоб не хрустеть. Так и сидел всю первую картину с полным ртом. И смех, и грех.

А потом он охрип из-за этого и даже болел. И из-за этого наши мальчишки бешкам в хоккей проиграли: Тольку с больным горлом мама на каток не пустила, а он у нас главный нападающий.

А Талка на каникулы уехала в Москву, к какой-то родне в гости. Вчера она прислала письмо Наташе. Пишет, что была на ёлке в Кремле и что там было так весело, так весело — почти как у нас на «Огонёшке».

Девятиклассника Костю Лазарева все в школе узнавали по голосу. Любой первоклашка, закрыв глаза, мог точно сказать, что это говорит не кто-нибудь, а именно Лазарев. Костя выступал у школьного микрофона не каждый день. Его приберегали для особо торжественных случаев, как Юрия Левитана для сообщений ТАСС. Когда по школьному радио раздавался почти левитановский Костин голос, все знали: случилось что-нибудь необычное…

В этот день Костин бас многозначительно гремел на каждой перемене: «Внимание! Всем мальчишкам шестых, седьмых, восьмых, девятых и десятых классов собраться после уроков в актовом зале. Всем мальчишкам! Собраться в актовом зале после уроков».

В школе творилось что-то невероятное. Все бегали от пионерской комнаты к учительской, от завуча к старшей вожатой и спрашивали, что случилось. Костя Лазарев от звонка и до звонка отсиживался в закутке, называемом радиорубкой. Дверь рубки открыть было невозможно: возле неё бушевала толпа мальчишек-пятиклассников.

— Почему пятые классы не собирают? — кричали пятиклассники.

— А мы что, не люди? — раздавались девчачьи голоса.

— Отвечай, Лазарев, а то не выпустим!

— Отстаньте вы от меня! — гудел из-за двери знаменитый голос. — Я вам русским языком говорю: я ничего не знаю. Идите в комитет.

Толпа отхлынула от двери, все бросились в комитет комсомола. Возле радиорубки остался один Толька Суханов. Он подождал, пока в конце коридора скроется последний, самый нерасторопный пятиклассник, и приоткрыл дверь Костиной рубки.

— Слушай, Лазарев, ты не оговорился насчёт шестых классов?

— Я, брат, третий год на этой должности сижу. Я не оговариваюсь. Что сказано — то и сказано. Иди отсюда!

— А не с седьмых классов, а? — не уходил Толька. — Ну посмотри там в своей бумажке…

— Ты уйдешь? — спросил Костя злым шёпотом и шагнул к Тольке.

Толька пробкой вылетел из рубки и побежал и класс.

В классе было шумно. На парте стояла Катя Саранская и, как всегда загибая пальцы, терпеливо объясняла:

— Так вот и сказали: разговор будет мужской. Это во-первых. Во-вторых, никакой военной тайны нет. Так секретарь комитета сказал. И третье: девочек не приглашают только потому, что вся школа в актовом зале просто не уместится. А уж полшколы-то как-нибудь влезет!..

По классу ходили догадки и домыслы. Кто-то сказал, что это идёт набор на какое-то подготовительное отделение знаменитого Качинс кого училища, чтоб люди к космосу с детства привыкали. Потом заговорили о том, что это все из-за их «Огонёшки», прошумевшей на всю школу: вот теперь и зовут одних мальчишек, чтобы, как у нас, в шестом «А», всех сделать начальниками. Думать так было приятно, но верилось в это не очень. К концу третьего урока появилась версия Талы Стрепетовой, которая уверяла, что это просто-напросто требуются новые голоса для городского хора мальчиков. Вова Марков сбегал в шестой «Б» и проконсультировался с ведущим солистом хора мальчиков Лёней Котиковым.

— Додумались! — усмехнулся ведущий солист и выразительно покрутил указательным пальцем возле виска. — Хор мальчиков! Туда с пяти лет принимают. А тут десятые классы. У них у всех басы, как у Кости Лазарева. Им в Краснознамённый ансамбль пора, а не в хор мальчиков…

— Ох, девчонки, прямо не доживу до этого мужского разговора! — говорила Тала перед последним уроком.

— Дожить-то ты доживёшь, только тебя в зал всё равно не пустят. Там одни мальчишки еле-еле поместятся.

Но когда прозвенел последний звонок и из всех классов пошли, помчались, полетели к залу мальчишки, стало ясно, что они не поместятся в актовом зале. Они заняли все ряды и все проходы, они сидели и стояли на подоконниках. И ни учителя, ни директор школы почему-то не ругали их за это. В дверях зала тоже толпились мальчишки, и вся лестница была запружена ими. А они всё шли и шли, и было их так много, что казалось: это не мальчики одной школы, это все мальчишки Земли, побросав дела и забавы, собирались в этом школьном зале для большого и важного мужского разговора.

Нет, всё равно это несправедливо! И хоть Терешкова была в космосе. И хоть у них нет мужского дня, а у нас есть 8 Марта. Всё равно с самого детства нет никакого равноправия!

И я не знаю, как бы я стала жить после всего этого; просто и жить бы не хотелось, если бы всё не начиналось с наших мальчишек. С нашего шестого «А»! Я так рада, что наши мальчишки первыми во всём городе встанут в почётный караул у Вечного огня! Конечно, это счастье выпало им не за какие-то особые заслуги, а просто им на этот раз повезло: первой стоит на посту наша школа, а мальчишек берут, начиная с шестого класса. А из шестых классов наш первый — мы же шестой «А». Теперь на площади у Вечного огня будет стоять почётный караул волгоградских мальчишек. Они будут стоять, как каменные! В мороз и в жару. И зимой, и летом. А в дожди им дадут плащи, накидки. Они будут стоять с автоматами, с настоящими автоматами, которые сохранились от войны. Эти автоматы были в руках тех, кто защищал тогда наш город. Стоять надо полчаса. Не шелохнуться. И никто не смеет уйти с поста, даже если его жизни угрожает опасность. Когда какая-то девушка из горкома комсомола говорила все эти слова, в зале и во всей школе было так тихо, словно ни в зале, ни в школе не было ни одного человека. И все было слышно далеко-далеко — на всю школу. И хотя нам в зал пробраться не удалось, мы всё слышали и в коридоре. А потом говорили, что каждая школа дежурит по неделе. Школ в городе много. И получится так, что каждый волгоградский мальчишка постоит у Вечного огня один раз.

Но всё равно этот раз ему запомнится на всю жизнь! Потом Костя Лазарев читал стихи о наших мальчишках. Он очень хорошо читал, лучше Левитана, по-моему. Надо переписать у Кости эти стихи. Обязательно надо!

Вот они, эти стихи. Кто их написал, Костя не знает. Вообще, это некультурно — не знать автора. Но тут неважно, кто написал. Кто бы ни писал, он написал бы тоже об этом.

…И всё равно, кто ты — мальчишка или девчонка, — когда стоишь там, у Вечного огня, то думаешь именно об этом.

Бобочка Орловский хорошо знал свою маму: на неё не действовали ни уговоры, ни постановления, ни просьбы. Она соглашалась на что-нибудь опасное и запретное и уступала только тогда, когда всё опасное было уже осуществлено. Придя из школы после мужского разговора, Бобочка проявил смекалку и характер. Он не стал ждать, когда мама вернётся из поликлиники. Он надел два свитера, три пары шерстяных носков, застегнул пальто на все пуговицы и, посадив на диване возле балконной двери бабушку с будильником в руках, вышел на балкон и встал по стойке «смирно».

Он стоял и думал о том, что завтра он с настоящим боевым автоматом в руках будет стоять вот так же возле братской могилы защитников города. Он будет стоять прямо. И гордо. И не сойдёт с поста ни за что, даже если его жизни будет угрожать опасность! И он не озябнет. И не простудится. Ни за что не простудится. Пусть не думают, что сейчас он стоит ради тренировки. Нужна ему тренировка! Он такой, как все. Просто надо же маме доказать, что он нисколько не хуже других и что ночью у него от этого стояния не будет никакой температуры.

Стемнело. Бабушка за балконной дверью зажгла над диваном висячую голубую лампочку. Потом встала, подошла к балкону и посмотрела вниз, туда, где стояли на снегу Бобочкины ноги в ботинках. Бабушка покачала головой и, подняв руку, показала Бобочке четыре пальца. Бобочка догадался: «Надо было надеть четвёртую пару». Он улыбнулся и подмигнул бабушке. Потом бабушка села под лампой и взяла в руки журнал «За рубежом». Это было опасно, и Бобочка насторожился: когда бабушка читала этот журнал, она забывала обо всем на свете. У Бобочки сразу озябли уши.

«Так и замёрзнуть недолго. Зачитается теперь!» — подумал он. Но бабушка была серьёзным человеком. Почитав немного, она взглянула на будильник и показала внуку растопыренную пятерню.

«Пять минут!» — обрадовался Бобочка. Ушам стало тепло. Всё шло так, как было задумано. Но в это время вернулась с работы мама. Увидев стоявшего на морозе сына, она опытным взглядом врача сразу заметила синий Бобочкин нос и его пылающие уши. Как была, в пальто и в сапожках, мама рванулась к балкону. Но бабушка, отбросив свою газету, стала на её пути и отрицательно покачала головой. Мама что-то кричала и размахивала руками. Бабушка руками не махала, но тоже кричала и с места не сходила. Пока они ругались, Бобочка тихо и честно достоял последние экспериментальные минуты. Зазвонил будильник. Бабушка распахнула балкон. Бобочка строевым шагом подошёл к маме:

— На месте стой, раз-два! — весело крикнул он.

— Горчичники! Немедленно горчичники! — выговорила мама ледяным голосом. — И чай с мёдом.

— Не смеши людей, Антонина! — сказала бабушка. — Мальчик еще супу не ел, а ему чай с мёдом.

Мама, не слушая, гремела в аптечном шкафчике флаконами и коробками, разыскивала градусник.

— Мамочка! Вот увидишь, ничего не будет, — сказал Бобочка и добавил: — Ох, есть хочется — волка бы съел!

Он хорошо знал свою маму и помнил её правило: если ребенок хочет есть, он здоров.

— Иди мыть руки! — сказала мама и убрала в аптечку коробочку с аспирином.

На кухне бабушка разливала по тарелкам суп и довольным голосом пела песню о тачанке.

Саша чувствовал себя самым счастливым мальчиком на свете! Наконец-то повезло и ему. Всю жизнь его подводила его фамилия: она стояла первой в алфавитном списке класса, и, когда попадался трудный вопрос или урок, Сашина фамилия, как нарочно, первой бросалась в глаза учителю.

Но завтра он первый, в первой паре станет в почётный караул на комсомольско-пионерском Посту № 1, у Вечного огня города-героя.

Вернувшись из школы, Саша, как всегда, привёл из детского сада Маринку, послушал радиопередачу для школьников, потом сел учить уроки. И вдруг почувствовал, что не может сосредоточиться. Он сидел за столом чуть ли не целый час, а учебник был раскрыт всё на той же странице. Саша встал из-за стола, походил по комнате. Потом понял, что он должен сказать кому-то всё, что он думает сейчас.

— Мама! Только ты не смейся. У меня внутри сейчас такое, какое со мной было только два раза: когда меня принимали в пионеры и когда мы в аэропорту Фиделя встречали, — говорил он маме, заканчивая рассказ обо всём, что было сегодня в школьном зале.

— Почему же я должна смеяться, по-твоему? — Мама стояла у стола и гладила Маринкино голубое в полоску платье.

— Ну, я знаю, ты не любишь, когда все высокие слова вслух говорятся.

— Я не люблю, сынок, когда эти высокие слова говорят часто и громко. А один раз и потихоньку — как же без этого проживёшь…

— Мама, знаешь, у нас сегодня выступал один участник Сталинградской битвы. Он сказал: «Запомните всё, о чём вы там, в карауле, будете думать». Мама, а о чём я буду думать? — спросил Саша.

Мама долго молчала. Потом выключила и поставила на подставку горячий утюг и ушла в другую комнату. Она вернулась не сразу. В руках она держала фотографию, которую Саша хорошо знал: это был портрет маминого брата, дяди Серёжи, погибшего под Смоленском в 42-м году.

— Никто тебе, сынок, не скажет, о чём ты будешь завтра думать там. И никто тебя этому не научит. Только вот я тебя прошу: будешь там стоять — подумай и о нём…

Перед сном Саша ещё раз проверил свою одежду. Подёргал все пуговицы на пальто — крепко ли пришиты. Ещё раз поправил перекинутые через спинку стула отглаженные в стрелочку брюки. И вдруг вспомнил, что он забыл почистить ботинки.

Взяв сапожную щётку, гуталин и бархотку, Саша вышел на лестничную площадку. Папа всегда чистил ботинки на лестнице и приучил к этому Сашу.

Этажом ниже негромко хлопнула дверь, и кто-то, мягко ступая по лестнице домашними тапочками, стал подниматься к Саше. Шаги смолкли, серые тапочки остановились около Сашиных ног, и Саша поднял голову. Перед ним стоял Толька Суханов. Он смотрел на Сашу таким горьким взглядом, что Саша вспомнил всё сразу — на «мужском разговоре» было решено и проголосовано: те, у кого во второй четверти хотя бы одна тройка, не имеют права нести почётный караул.

Толька стоял перед Сашей тихий и молчаливый, в своих кудлатых войлочных тапочках и синем тренировочном костюме. Он не острил и не смеялся. Он просто молчал. И это было так необычно и невыносимо, что Саша тоже не нашёлся, что сказать, наклонился к щётке, и она так и залетала по сверкающим Сашиным башмакам.

И вдруг на Сашину руку и на этот сверкающий чёрным глянцем, только что вычищенный башмак упали две тяжёлые, горячие капли. Саша поднял глаза. Толька, молча и не закрывая лица руками, плакал.

Он был весёлым и выносливым человеком.

Он гордо не плакал, когда его дразнили женихом и девчатником и когда его лупили и колотили в драке. И когда он в лагере, упав с дерева, сломал руку. И даже тогда, когда его, из-за этих проклятых троек, не взяли в аэропорт встречать Фиделя Кастро. Саша вспомнил всё это в один миг, и ему самому захотелось заплакать. Он обнял Тольку за плечи и сел с ним рядом на ступеньку.

— Ну хочешь, я с тобой буду заниматься, и мы эту твою тройку в три дня исправим?

Толька кивнул головой.

— И, может, ты ещё успеешь постоять у огня. Ведь целую неделю стоит наша школа, — говорил, успокаивая товарища, Саша.

Толька опять кивнул. И когда он кивал головой, слёзы опять капали и капали на руки Саше и Тольке.

— А завтра, перед началом, я дам тебе подержать свой автомат, хочешь?

— А не врёшь? — Толька перестал плакать.

— Железно! Если разрешат. Мы попросим! — ответил Саша.

— А когда ты будешь стоять у огня, — зашептал Толька, — я тоже там, где-нибудь в кустах, встану и замру и все полчаса прямо не шелохнусь и не пикну. Ты мне веришь?

…Всю ночь шёл снег. Он шёл щедро и торжественно, словно хотел напомнить людям, что приближается солдатский месяц февраль — самый снежный, самый вьюжный месяц года. Всю ночь гудели снегоуборочные машины и, завывая и дрожа, буксовали на поворотах до отказа гружённые снегом новенькие самосвалы. Но снегу вроде и не убавилось. Он шёл и шёл. И от его белого упорства утро пришло в город раньше, чем ему полагалось.

На площади Павших борцов выступили из темноты заснеженные деревья. И за их чёрными стволами, за согнутыми под тяжестью снега ветками ещё ярче, чем всегда, пылал Вечный огонь города-героя. Он горел, как лесной костёр на снегу, был виден издалека и со всех сторон. И люди, идущие на работу через площадь, видели его живое голубоватое пламя. И его высокие золотые искры, которые сегодня утром угасали быстрее, чем всегда, потому что каждая из них, поднимаясь ввысь, тихо сталкивалась на лету с пушистой, белой, снежной звёздочкой…

В это утро люди, идущие на работу через площадь, увидели: возле Вечного огня, на покрытых снегом мраморных плитах стояли мальчишки. Два мальчика в одинаковых куртках с меховыми воротниками и в серых ушанках. И каждый мальчик держал в руках автомат.

Широкие ремни автоматов, врезаясь в легкую ткань стёганых курток, давили и опускали вниз плечи мальчишек. Видно было, что им нелегко стоять так — прямо и неподвижно — и держать озябшими руками эти тяжёлые боевые автоматы. Но мальчишки стояли. Стояли красиво и гордо, не замечая снега и холода, прижимая к груди тяжёлые солдатские автоматы, отчаянно вытягивая в струнку тонкие заносчивые мальчишечьи шеи.

И люди города, идущие на работу через площадь, увидев этих мальчишек, молча останавливались у заснеженной братской могилы. И минуту смотрели на двух маленьких озябших часовых, которые строго и торжественно стояли на чистом, ещё нетронутом снегу, чуть подтаявшем там, где горело пламя Вечного огня.[2]

Доктор Орловская торопилась окончить приём. Выписывая рецепты последнему пациенту, она поглядывала на часы и на дверь кабинета: как бы не вошёл еще один больной! Но медсестра Оля, выглянувшая в коридор, успокаивающе покачала головой: больных больше не было.

— Слава богу, все здоровы! — улыбнулась Оля. — Идите, Антонина Ивановна, не беспокойтесь. Всего пять минут осталось нашего времени, а там вторая смена придёт. Идите! Я тут побуду. Если приспичит кому-нибудь заболеть — я всё сделаю: и успокою, и врача найду. Идите!

— Оленька, милая, я правда пойду, — чуть виноватым голосом сказала Антонина Ивановна и опять посмотрела на часы. — Вот он уже стоит. Уже пять минут стоит. Господи, ещё двадцать пять минут ему стоять! На морозе! На снегу. В ботиночках. — Она сняла халат и белую шапочку, уложила их в большую клетчатую сумку и, поправляя волосы перед зеркалом, продолжала: — Я хотела заставить его надеть валенки. Куда там! Он так кричал на меня! Кричал, что я обыватель и не советский человек и что ему за меня стыдно. Откуда что взялось, понимаете, Оленька? Я же его всю жизнь бесхарактерным считала. Так, думала, растёт — размазня какая-то. А он!.. Ну, я пошла, Оленька, до завтра.

— Счастливо! — ответила Оля.

Антонина Ивановна вышла на улицу. Вокруг было морозно и бело, как всегда бывает после снегопада.

«А мороз-то ничего, градусов двенадцать, — подумала Антонина Ивановна. — Постой-ка на таком морозе полчаса! В ботиночках. Нет, они мне ответят! — думала она, торопливо идя к площади. — Они мне ответят и за Бобку, и за других мальчишек. За каждый насморк! За каждое отмороженное ухо! Они мне ответят…»

Кто «они» и как они ей «ответят», об этом Бобочкина мама и не думала, она думала только о том, что вот сейчас её сын, её дорогой Бобочка, которого она до сих пор заставляет пить рыбий жир и всегда раньше всех в классе надевать зимнее пальто и позже всех — весеннее, Бобочка, которому всего-навсего тринадцать лет, стоит на снегу, и мёрзнет, и трёт, наверно, замёрзшие уши…

— Если только эти уши не отвалились! — горько усмехнулась Антонина Ивановна — и увидела Бобочку.

Она увидела его издалека, едва ступив на широкую городскую площадь. И хотя там, далеко, у Вечного огня, стоял ещё один мальчик в такой же серой стёганой курточке, в такой же мохнатой шапке и с таким же автоматом в руках, она увидела только Бобочку. И пошла к нему ещё быстрее. В тишине под её высокими тонкими каблучками скрипел молодой снег. Она прошла по аллее мимо занесенных снегом стройных ёлочек и по расчищенным уже ступеням поднялась туда, где лежали запорошенные венки, где пылало голубое пламя и где стоял её Бобочка. И чем ближе она подходила к нему, тем спокойнее и медленнее становились ее шаги и тем яснее, вытесняя маленькое беспокойство, росла в её груди великая материнская тревога и боль, зажженная огнем солдатской могилы, возле которой стоял её мальчик.

Она остановилась и вдруг рванулась к нему: она увидела, как тяжело и больно врезался в его плечо ремень автомата. И подняла руки, чтобы поправить этот ремень и чтобы помочь этому узкому родному плечу вынести первую солдатскую тяжесть. Но, подняв руки, она увидела строгие глаза сына и поняла, что поправить ничего нельзя и помогать не нужно. Она повернулась и, скрипя каблучками, сошла вниз по ступеням. Но не ушла, а только отошла в сторону и остановилась возле заснеженных кустов сирени, рядом с высокой пожилой женщиной в серой шубе, которая тоже смотрела на мальчишек, застывших у Вечного огня.

Не глядя на эту женщину, Антонина Ивановна достала из сумки платок и, как бы извиняясь за свою слабость и гордясь Бобочкой, сказала:

— Вы понимаете, там мой сын!

— Я понимаю, — тихо сказала женщина. — И у меня там сын. И второй тоже, где-то под Одессой.

…О чём ты думаешь, мальчик, когда ты стоишь в почётном карауле у Вечного Огня твоего солдатского города? О том, что в тёплой пионерской комнате твои друзья надевают сейчас такие же, как у тебя, серые куртки и серые ушанки и выходят на мороз, чтобы сменить тебя на посту? О том, что твои озябшие руки держат оружие солдата, погибшего на этой земле за твое счастье? О том, чтобы никогда не появлялись больше на свете братские могилы и чтобы никогда-никогда не плакали матери солдат и матери мальчишек?

Вот и стоят наши мальчишки у Вечного огня. В почётном карауле. Мы все бегали смотреть, как они стоят. А неделя, как назло, выдалась такая снежная. Но мальчишки говорят, что у них зябнут только уши… Они стоят там такие хорошие! Прямо так и хочется сделать что-нибудь, чтобы им полегче стоялось.

А Вечный огонь с тех пор, как они там стоят, стал ещё дороже.

Числа с десятого февраля девочки начали потихоньку поговаривать о том, что же подарить мальчишкам в День Советской Армии. Дарить всегда приятно. И каждый год в феврале все девочки школы, шушукаясь, а то и громко споря, радостно выдумывали подарки своим одноклассникам. Но в шестом «А» классе об этом заговорили в первый раз.

— Хватит их презирать и не обращать внимания!

— Правда, мальчишки как мальчишки, не хуже других.

— А что подарим?

Начались споры. Покричав дня два, пришли к выводу, что подарки должны быть весёлыми, приятными и памятными. Вспомнили, конечно, как года три назад девочки шестого «Б» подарили своим мальчишкам погремушки: кому рыбку со звонкими камушками внутри, кому цветного попугая, кому просто гремучий пластмассовый шарик на кольце. Получив эти подарки, мальчишки гремели и звякали все уроки, и День Советской Армии кончился тем, что в дневниках у мальчишек появились замечания по поведению. Нет, погремушки отпадали. Что купить? Девочки уже три дня не тратили деньги, которые дома давали им на завтраки. Только Тала Стрепетова, не простившая мальчишкам обидное новогоднее письмо, сказала, что она не собирается экономить на собственном желудке, и отказалась принимать участие в подарках.

Что купить? Шоколадки? Были в магазинах хорошенькие маленькие шоколадки в красных глянцевых обёртках. И название было подходящее — «Гвардейский». Но эти гвардейские шоколадки стоили по 67 копеек каждая, а у девочек после пяти дней экономии набралось только по 54 копейки на каждого будущего гвардейца. Стоя перед сверкающей конфетной витриной, девочки ещё раз пересчитали свои накопления и решили, что шоколад — дело не солдатское и что это кто-то не очень остроумно придумал там, на конфетной фабрике, — назвать шоколад таким словом.

Потом прибежала в школу счастливая, розовая от мороза и своей выдумки Наташа Парфёнова: у соседки сегодня ночью ощенилась собака; всех семерых щенят соседка решила утопить. Наташа уговорила соседку подождать недельку и не трогать щеночков.

— А через неделю как раз двадцать третье февраля! И мы всем мальчишкам по щеночку подарим, пусть их для армии воспитывают. Может, пограничниками станут…

— А где мы ещё десять щенков возьмём? — сказали девочки. — Дарить — так уж всем. А то кому густо, кому пусто…

— А куда же этих щенков девать? Утопят ведь их…

Щенков разобрали по домам. И споры о том, что дарить, продолжались.

И когда до двадцать третьего оставалось два дня, вспомнили, как с первого класса говорила им их первая учительница: самый дорогой подарок тот, который сделан своими руками.

— Девочки! Мы испечём пирог. Большой, чтоб всем хватило. Своими руками! Никто не догадался, ни бешки, никто… Это будет солдатский пирог…

На этом и успокоились, тем более что больше выдумывать просто не было времени. После уроков девочки последний раз поспорили о том, каким должен быть этот мальчишечий пирог, и, решив наконец, что он будет сдобным, сладким и, самое главное, большим, побежали покупать муку, масло, сахар и курагу.

В классе осталась одна Тала. Она уже жалела, что из-за своей глупой гордости осталась в стороне от этого весёлого, дружного дела. И уже подумывала о том, как бы ей присоединиться к подружкам. Но ничего придумать не могла и сердилась и на себя, и на мальчишек, потому что из-за них она сидела теперь одна в пустом классе, а не бегала по базару, торгуясь с продавцами кураги.

— Стрепетова? Ты одна? А где остальные? — В класс вошла старшая пионервожатая и с ней какой-то молодой человек в полосатом свитере.

— Все ушли подарок мальчишкам покупать, — ответила Тала.

— Вот не повезло! — Вожатая обернулась к полосатому свитеру: — У них одна девочка, Инна Вострикова, стихи пишет и чудесно рассказывает. Она бы вам всё так обрисовала… Может, завтра зайдёте?

— Нет, мне сегодня надо сдать материал, газета послезавтра выходит.

— Ну, тогда идёмте в другой класс. Но все самые интересные дела делаются в этом шестом «А», — сказала вожатая и пошла к двери.

Тала слышала слово «газета» и поняла, что этот человек в полосатом свитере пришёл из редакции и что ему до зарезу нужен материал об интересных делах.

— Так вам и надо, — думала Тала. — Пишите свои стихи, пеките свои пироги, лезьте вон из кожи! А напишут всё равно не про вас. Так вам и надо…

Она подошла к двери и выглянула из класса. По коридору, о чём-то разговаривая с вожатой, уходил полосатый свитер, уходила возможность прославить свой класс, своих девчонок и мальчишек. Тале вдруг стало стыдно за свои подлые мысли об одноклассниках. Уж кто-кто, а она-то хорошо знала, что у них, в шестом «А», никто не лез из кожи, а все просто хотели дружно и весело делать всякие дела. И вот теперь об этих делах этот полосатый свитер мог написать и напечатать в настоящей газете, а она ему ничего не сказала!

— Подождите! Постойте! — Тала, подбежав, схватила корреспондента за полосатый рукав.

— Я всё знаю! Я всё расскажу не хуже Инны. Пойдемте, я вам устрою такую пресс-конференцию…

— Отлично! — сказал корреспондент. — Только, видимо, это будет не пресс-конференция, а интервью.

— Пусть хоть интервью, — согласилась Тала. — С чего начинать: с желудей, с солдатского пирога или с «Огонёшки»?

— Это невероятно интересно! — сказал полосатый свитер и достал из кожаной папки чистый блокнот. — Поскольку газета выйдет в День Советской Армии, начнём с солдатского пирога!

На какое-то мгновение у Талы мелькнула мысль о том, что, может, не очень хорошо говорить о пироге, которого ещё нет. Но она знала, что он будет: упрямые девчонки лопнут, да испекут. Сразу подумалось и другое:

«Повезло тебе, солдатский пирог! Ещё тебя и в помине нет, ещё только Инна с Наташкой дрожжи покупают, а уже про тебя пишут настоящую статью в настоящую газету. Вот мальчишки обрадуются!»

Тала откашлялась, поправила галстук на груди и начала рассказывать.

…Тесто поставили с вечера. Всю ночь Инна просыпалась и бегала на кухню смотреть, как оно поднималось в большой эмалированной кастрюле. Оно поднималось отлично и дышало, как живое, и на всю квартиру пахло сдобой и ванилином.

Утром в кухне было тесно: все девочки шестого «А» явились к Инне ни свет ни заря. Накануне, зная, что кухня в квартире у Инны маленькая, девочки решили, что с пирогом управятся и четверо из них — те, кто по жребию окажется счастливым. Но и жребий не помог. И невозможно было хоть кого-то выставить в коридор: все болели за пирог, толкались, ахали и давали советы.

Решено было написать на пироге какие-нибудь хорошие слова. Иннина мама научила: надо вырезать из теста узкие длинные полоски, обмакнуть каждую полоску в сбитое яйцо, а потом из этой полоски хоть стихи пиши, хоть веревки вей!

Долго и шумно выбирали, что написать.

— На память!

— Неинтересно!

— На дружбу! Нет, это то же самое.

— Напишем: «Мир — дружба!» — сказала Света. — Как раз подходит…

— Это пирог, а не газета. Надо что-нибудь такое написать…

— Какое такое?

— Ну, от души, понимаешь, и со значением…

— Девочки! Я придумала! Мы напишем вот это, только надо помельче писать, а то не уместится. Мы напишем: «Вы солдаты — мы ваши солдатки».

— Ты бы ещё всю песню написала!

— Умора! Какие мы солдатки? И какие они солдаты? Они пока просто мальчишки…

— Вот и напишем: «Мальчишкам» или нет: «Мальчишкам от девчонок».

— И так ясно, что от девчонок! Нечего и хвастаться. Надо быть поскромней…

— Да, скромность украшает человека…

— Человека! А пирог скромностью не украсишь…

— Ой, девочки, легче сочинение написать, чем это! А время-то, время-то, смотрите, — скоро в школу! Ой, останутся без пирога наши мальчишки…

— Всё! — крикнула Катя. — Мне идея пришла в голову: мы так и напишем на этом пироге — «Нашим мальчишкам».

Толкаясь и мешая друг другу, рассыпая по столу муку и по очереди звеня ложкой в стакане со взбитым яйцом, девочки выложили на пироге два заветных слова и сунули противень в духовку. Потом они сели по углам на табуретки и на подоконник. В наступившей тишине Наташа сказала:

— Плюньте три раза, чтоб не сгорел, не засох и чтоб на всю жизнь запомнился!

— Да ну тебя с твоими приметами! Не бойся, не сгорит. Пёкся бы вот только поскорее… Прямо не терпится.

— А всё-таки скажи: тьфу, тьфу, тьфу! Что тебе, жалко, что ли?

— Отстань, Наташка!.. Тьфу, тьфу, тьфу!

Саша и Толька вместе спускались по лестнице. В подъезде им повстречалась письмоносец тетя Зоя. Она работала на этом участке давно, ребят, выросших на её глазах, знала по именам и знала даже, кто что любит читать и кто какую газету ждёт.

— С вашим праздничком, мальчики! Вот тебе, Толенька, «Советский экран». А Саше подождать придётся, «Вокруг света» ещё нет.

Она поставила на пол тяжёлую раздувшуюся сумку и стала раскладывать по ящикам письма и газеты.

— Тёть Зоя, дайте мне какую-нибудь газету, не кладите в наш ящик, — попросил Толька. — Я «Экран» в нее заверну, а то там Баталов на обложке. Ещё испачкаю…

Он взял у нее одну из газет, а остальные тётя Зоя сунула в ящик с номерком Толькиной квартиры. Толька развернул шуршащий, пахнущий свежей краской газетный лист, в глаза бросился заголовок: «Так держать, «Огонешка»!».

— Саш, смотри, «Огонёшка». Смотри, это же про нас, честное слово, про нас пишут. Вот здорово!

— А ну, дай сюда. — Саша взял газету из Толькиных рук и прочитал: — «Интервью с шестиклассницей школы номер семь». Правда, про нас. Тётя Зоя, про нас! А ну, давай прочитаем.

Мальчики остановились, и Саша, торопясь и волнуясь, начал читать: «Эта скромная девочка так и не захотела сказать нам своё имя. С чувством собственного достоинства она сказала, что она не отличница, не общественница, а простой человек, и что таких, как она, у них в шестом «А» много…».

— Что-то не замечал я в нашем классе скромных девочек, — перебил Толька. — Может, Наташка Парфёнова? Так нет, она же отличница.

— «Вот что она нам рассказала. С давних пор в этом классе были неактивные мальчишки. У Инны Востриковой, поэтессы шестого «А», есть даже стихи:

— Это мы неактивные? — Толька даже рот раскрыл. — Это нам не хочется летать?

— «Нет, — продолжал Саша. — Нет, всем мальчишкам всегда хочется летать! Надо только суметь найти заветный ключик к их мальчишескому сердцу! И девочки шестого класса «А» нашли этот ключик и перевоспитали своих неактивных одноклассников…»

— Они нас перевоспитали! — крякнул Толька. — Тоже мне нашлись, перевоспитательницы какие!..

А Саша читал дальше:

«Теперь мальчишки активно участвуют в соревновании, которое три года назад придумали девочки. Они собирали жёлуди для колхозных свиней, выступали на диспуте «О чём мы мечтаем» и вместе с девочками на новогоднем вечере пели собственную песню «Огонёшка». Поход за желудями, и диспут, и «Огонёшка» — всё это чудесные выдумки замечательных и скромных девчонок шестого класса «А»…»

— Вот это по-нашему! — сказала тётя Зоя и подняла на плечо свою тугую сумку. — Молодцы, девчата! Вашего брата надо и в руках держать, и носом тыкать. Чтоб не баловались! Ну, будьте здоровы, я пойду!

— Слыхал? — крикнул Толька, дрожа от обиды. — Они нас в руках держат…

— Попадись мне эта скромная девочка, которая так и не назвала своё имя! — сказал Саша, сжимая кулаки. — Ладно, Суханчик, пошли в школу, там разберёмся…

Ах, Талка-Талка, что же ты наделала! Сама теперь плачешь и локти кусаешь, а что толку? Лезет везде со своим длинным языком. А как всё было хорошо, как всё было прекрасно! Мы несли наш пирог по очереди, потому что он был очень горячий и руки жгло, хотя я и завернула его в своё детское байковое одеяло и ещё в четыре газеты. И в классе все так волновались! А мальчишки были довольны и сказали, что резать надо так, чтобы и нам тоже по кусочку досталось.

— От нас на память! — сказал Мишка Букин. И я взяла ножик, чтоб резать, а у меня прямо руки дрожат от волнения. Тут вошла Александра Викторовна, посмотрела на наш пирог и тоже стала нас хвалить, особенно за слова «Нашим мальчишкам». Ну, ей и пришлось резать пирог. А мы клали каждый кусок на белую бумажную салфеточку и разносили по партам. И только все сели и хотели откусить и попробовать, как в класс ворвались Антошин и Суханчик, и всё пошло кувырком.

Мы им закричали: «Поздравляем!» — и пирога обоим подсунули, Антошин даже не взглянул на пирог. Достал газету и прочитал всё слово в слово, что там было написано про то, как мы мальчишек перевоспитали. Он читал, а все сидели каждый над своим куском. И, конечно, никому этот кусок не пошёл в горло. Я смотрю, а Букин даже зубы сжал, а у Бобочки кулаки наготове. Было так тихо, что страшно стало.

А тут ещё Толька каким-то не своим голосом говорит:

— Сор из избы выносите? На всю область нас позорите! Да ещё и скромностью прикрываетесь! И у вас хватает совести угощать нас каким-то пирогом? А мы ни за какие пироги не продаёмся! — Да как схватил он свой кусок, да как сдавил его кулаком! Так курага во все стороны и полезла. И все мальчишки стали тискать свои куски и потащили их куда-то выбрасывать.

Они их всё-таки не выбросили. Толька первый потом сознался, что от пирога, даже измятого, так вкусно пахло, что они все куски завернули в салфетки и спрятали в тумбочке, где тётя Дуся половые тряпки держит. А на большой перемене съели.

Но всё, конечно, было испорчено. И мы все плакали. И Талка больше всех. Она сразу созналась. И дала честное слово, что она не говорила этому полосатому корреспонденту слова «перевоспитали». Как ему не стыдно всё-таки! От себя выдумывать!

Александра Викторовна, когда мы плакали, сказала, что мы всё сделали хорошо и плакать нам нечего. Она говорит, что всю эту историю с газетой и с Талкиным интервью мальчишки забудут через две недели. А этот свой солдатский пирог запомнят на всю жизнь. И сто раз его ещё вспомнят. Особенно, когда станут солдатами. Не знаю, может, и так.

А Талку теперь, пока они ещё ничего не забыли, придётся домой всем вместе провожать.

— Знаете что, девочки, — сказала Тала через три дня после истории с пирогом и с газетой, — я больше так не могу. Ведь всё из-за меня!.. Я знаю, что надо делать. Я пойду в редакцию, найду этого полосатого, и пусть он дает опровержение! Заварил кашу, так пусть расхлёбывает…

— Будут тебя в редакции слушать! — сказала Света. — Что им там, делать нечего?

— Я им так всё скажу, что они все послушают! Я скажу: что же это вы делаете? Всю дружбу разбили, весь класс перессорили. Печатайте опровержение, а то…

— Ну, что — а то?

— А там видно будет! — крикнула Тала и стала собирать книги в папку. — Кто со мной?

Девочки не успели ответить, потому что из-за парты поднялся Саша Антошин.

— Нельзя её одну в редакцию пускать! Она опять там наговорит четвергов с неделю. Пошли все вместе! Они, как увидят нас всех, сразу опровержение напечатают!

— Пошли, ребята!

— Пошли!

Они дружно вышли из школы и всю дорогу весело и уверенно говорили о том, что они скажут сейчас полосатому газетчику и как потребуют, да-да, потребуют, чтобы правда восторжествовала. И пусть все узнают, что у них никто никого не перевоспитывал. А просто всем давно хотелось жить дружно и интересно.

— Алло, ребята! — кричал Толька, забегая вперёд. — Знаете, какая мы сила? Они там все умрут, как нас увидят!

Они шли и дружно решали, о чем расскажут сейчас в редакции. И смеялись, вспоминая, как ели мальчишки истерзанный пирог. И как вот уже три дня девочки провожают Талу домой, хотя никто и не собирался её бить.

Проходя мимо Вечного огня, где стояли теперь мальчишки другой школы, они, не сговариваясь, замолчали. Но, выйдя на площадь, опять заговорили и засмеялись. И кто-то, схватив комок снегу, швырнул им в соседа, и сейчас же справа и слева замелькали дружные, необидные снежки. А в сторонке, охраняя сваленные на снегу портфели и папки, тихо стояла Наташа Парфёнова.

Они смеялись, и играли, и, наверно, совсем забыли, что шли по срочному делу, забыли, что они хотели дать какое-то опровержение.

Да и что было опровергать, если они все вместе весело смеялись и играли в снежки на самой главной, самой дорогой площади своего города!

г. Волгоград