Огонь души

— ТРЕВОГА! — она повернулась обратно к лагерю и побежала за топором и щитом. — ТРЕВОГА! ЮГ! ТРЕВОГА!

Когда Астрид уже схватила свое оружие, а Вали и Бренна бросились к ней, огненная стрела вонзилась в верхнюю часть палатки рядом с ними. Она прилетела почти сверху.

Они спускались с холма. В полной темноте. Когда огненные стрелы дождем посыпались на их деревянные щиты, Астрид поняла, что людям короля хватит света, чтобы увидеть дорогу в лагерь.

— oOo~

Леиф был прав, посчитав, что эти солдаты будут сражаться как воины его народа. Но они не ожидали, что воины короля нарушат свои же священные правила, не ожидали, что кто-то рискнет пересечь этот лес черной ночью. Они рискнули бы сделать это только крошечным отрядом и на своей собственной земле. Но по крутому склону скакала целая кавалькада лучников, и они вмиг подожгли половину лагеря и убили десяток воинов.

Копейная ограда приняла на себя первый натиск конников, и лучники Леифа и Вали тут же осыпали врага стрелами. Но тела мертвых и умирающих коней помогли пешим солдатам короля перелезть через забор и напасть на налетчиков в их собственном лагере.

Воины ярлов бросились вперед: мужчины и Девы-защитницы, закаленные и неопытные, и солдаты были встречены яростью тех, кто сражался за свой дом.

Отбиваясь и нападая, снова и снова вонзая свой топор в кольчуги и пластины доспехов, Астрид услышала рев Вали и увидела, как он, купаясь в пляшущем свете костра, перепрыгнул через груду тел с высоко поднятыми топорами и вонзил их в тело последнего всадника, который каким-то образом еще остался в седле. Всадив топоры в доспехи солдата, Вали сбросил его с коня и оказался в самой гуще схватки.

Астрид сбила шлем с атакующего солдата и следующим ударом снесла ему скальп. Воин удивленно вскочил и попытался сделать выпад мечом, но упал вперед, и Астрид снова повернулась к тому месту, где, как она видела, сражался в гуще воинов Вали. Она увидела, что Бренна уже бежит в том направлении, не обращая внимания на опасность вокруг. Астрид выдернула копье из мертвого солдата и метнула его, ударив в того, кто собирался напасть на Бренну.

Она не очень хорошо владела копьем, и удар пришелся в плечо — но этого было достаточно, чтобы привлечь внимание Бренны и отвлечь солдата, и Око Бога полоснула его мечом, вскрыв живот. На нее напал еще один воин короля, но рядом уже был Яан, и Астрид вернулась к своей битве.

Если Вали падет, налетчики проиграют. Если он будет жив, они справятся с любым врагом. Он был больше, чем ярл, больше, чем вождь, больше, чем великий воин, даже больше, чем легенда. Он был символом, как и его жена. Грозовой Волк и Око Бога. Эти двое были воплощенной силой и доблестью. Их честью в глазах богов.

Она подбежала к Вали, но тут первая палатка рухнула в огненном облаке и взметнула в воздух искры. Астрид вдохнула огонь и упала на колени в агонии. Боль во рту, носу и горле была так сильна, что бой вокруг перестал существовать. Она чуть было не выронила топор и щит, чуть не схватилась за лицо, но вовремя спохватилась и с трудом поднялась на ноги.

Ее собственная боль не будет иметь значения, если воины захватят лагерь. Поэтому Астрид с трудом втянула воздух в горящие легкие и снова взмахнула топором, но прежде чем она успела найти нового противника, в затылке взорвалась новая боль, и для нее ночь закончилась.

6

Леофрик никогда раньше не сражался с воинами, подобными этим. И никогда не сражался с женщинами. Он никогда даже не поднимал руку на женщину, и меч в его руке на мгновение странно отяжелел, когда визжащая женщина с растрепанными рыжими волосами и лицом, усыпанным веснушками, бросилась на него. Он едва успел отразить удар ее меча, и она блокировала его ответный удар так легко, словно отогнала муху.

Леофрик моргнул и взял себя в руки. Она не была женщиной. Она была воином-варваром, его врагом, и она убьет его, если она не убьет ее первым. Он блокировал ее следующий удар, закрылся от клинка щитом, развернулся и вонзил свой меч ей в грудь.

Он не позволил себе проследить за тем, как она упала на землю у его ног. Вместо этого Леофрик повернулся, ища следующего противника.

Воздух вокруг него раскалился и был наполнен красноватым светом, зловонием паленой кожи, дерева и плоти, грохотом и глухим стуком стали о сталь и дерево, треском и свистом огня, пожирающего все, что может пожрать.

Их атака была проведена точно по плану, и они застали врага врасплох. И все же это был не разгром. Дикари сражались как звери — нет, свирепее зверей. Они сражались так, будто вовсе не боялись смерти, будто искали ее. Большинство даже не успело одеться, но сражались они без всякой осторожности и опаски.

Дважды Леофрик замечал, как оружие вылетало из руки вражеского воина, а потом тот просто вцеплялся в противника зубами и руками. Были те, кто сражался, охваченный пламенем, сжигая противника вместе с собой.

Они не останавливались, пока не умирали.

Неудивительно, что о них ходили такие легенды. Неудивительно, что неопытные разведчики считали их чудовищами. Неудивительно, что они забирались так далеко вглубь страны и брали все, что хотели.

Но больше этого не будет.

Гигант, который, похоже, был их предводителем, сражался почти голым, в одних бриджах и сапогах. С ним билось сразу пятеро воинов, и когда Леофрик бросился в ту сторону, чтобы помочь, то увидел, как трое из них были убиты почти мгновенно. Четвертый пал следом, а когда Леофрик оказался рядом, голова пятого воина слетела с плеч.

Глаза варвара обратились к Леофрику, и на мгновение ему стало страшно. Он был воином с тех пор, как стал достаточно взрослым, чтобы сражаться. Он сражался против других королей и за союзников в их войнах. Он был полон мужества и чести. Он мог быть подвержен низменным инстинктам, но трусом не был.

И все же он знал, что такое страх. Варвар был огромен, на целую голову выше Леофрика, и весь был залит явно чужой кровью. В свете пожара бледные глаза на диком лице сверкали, с густой длинной бороды капала кровь.

Леофрик только что видел, как он зарубил пятерых хорошо обученных солдат так легко, словно это были дети, играющие мечом.

На короткий миг, когда Леофрик столкнулся лицом к лицу с истиной своей надвигающейся смерти, мир остановился и погрузился в тишину. Затем варвар поднял руки — в каждой из них он держал боевой топор — и заревел. Это был нечеловеческий звук, и все же ярость и ненависть в нем были чисто человеческими.

В этом звуке Леофрик услышал победу Меркурии. Они уже победили этих дикарей, пусть те и продолжали сражаться. Не в эту ночь — эта стычка, пусть даже с преимуществом внезапности, закончится ничьей. Единственным способом победить викингов в эту ночь было бы убить их всех, и Леофрик видел, что они потеряли слишком много своих воинов, чтобы продолжать наступление.

Но дикари соберут оставшихся в живых, заберутся обратно на свои странные корабли и покинут берега Меркурии, — и сделают это побежденными и с пустыми руками.

Ни одному из английских королевств такое доселе не удавалось.

Эти мысли промелькнули в разуме Леофрика мгновение ока, а затем предводитель варваров бросился в атаку. Он крутанул в руке топор и замахнулся, целясь в Леофрика обухом. Он хотел ранить, прежде чем убить. Леофрик блокировал удар, но все же сила его была настолько велика, что удар сбил его с ног, отбросив в сторону и назад. Он тяжело ударился о землю, и дыхание выбило из груди.

Этот варвар убьет его. Это было время его смерти. Но Меркурия все равно победит.

— Леофрик! — голос Дунстана перекрыл шум боя, и спустя мгновение друг оказался рядом, закрывая его от дикаря. Дунстан нанес удар — меч звякнул о лезвие топора — и Леофрик вскочил на ноги. Вдвоем они встали перед врагом.

Внезапно в ночи раздался крик:

— ОТОЙТИ! ОТСТУПАЕМ! ОТСТУПАЕМ!

Эдрик отзывал отряд. В тот же миг рухнула еще одна палатка, и вверх полетела туча искр. Варвар, должно быть, увидел что-то позади нее, потому что он просто пронесся прямо сквозь них, отбросив Дунстана в одну сторону, а Леофрика — в другую, так легко, будто он даже не почувствовал их.

Леофрик обернулся и увидел, как варвар бросился на горящую женщину, повалил ее на землю и накрыл своим телом.

Женщина. Это была та женщина, которую они должны были взять. Он сделал шаг к ним, но Дунстан схватил его за руку.

— Мы отступаем, ваша светлость.

— Женщина.

— У нас есть женщина. Ее схватил ваш брат, и ее уже везут в замок.

Они находились в самом центре вражеского лагеря, и Леофрик не стал спорить. Он кивнул, и они с Дунстаном побежали, отбиваясь от последних нападающих.

Они добились, чего хотели.

Теперь пришло время отвезти сестру домой.

— oOo~

На рассвете, все еще испачканный кровью своих врагов и пропахший дымом, Эдрик внес в замок тело Дреды, завернутое в плащ Дунстана. Леофрик шел рядом с ним. Они пронесли ее через ворота, пересекли двор и вошли в замок. Они несли Дреду к своему отцу, в королевские покои, и у них не было желания скрывать ее тело, будто в ее смерти есть какой-то позор.

В ее смерти не было позора, и Леофрик убил бы любого, кто скажет обратное. Она была юной, невинной и прекрасной. Она была хорошей, веселой и доброй. Что бы с ней ни сделали, это был не позор.

За ними тянулся след тишины. Люди, мимо которых они проходили, солдаты, крестьяне и лорды, провожали их в молчаливом почтении. Некоторые уже знали, кого несет Эдрик. Другие узнавали сейчас. Они стояли, склонив головы и прижав руки к сердцу, потому что в смерти Дреды не было позора.

Да, слухи обязательно пойдут, но Леофрик позаботится о том, чтобы они не опорочили чести его сестры.

Они вошли в замок, и управляющий с поклоном выступил вперед, заставив их остановиться.

— Ваше высочество, ваша светлость, король… — его взгляд упал на сверток в руках Эдрика, и он замолчал.

— Милостивый боже, это же не… — он пришел в себя и снова поклонился. — Прошу прощения, ваше высочество, но король потерял принцессу. Она спала не в своей спальне, — его дрожащая рука потянулась к свертку и тут же упала. — Пусть это будет не она!

Не обращая внимания на нарушение этикета и вопрос, Эдрик прошел мимо управляющего и первым поднялся по главной лестнице в семейные покои.

— Он сейчас в своих покоях? — спросил Леофрик, прежде чем последовать за братом.

— Да, ваша светлость. Ждет вестей.

Они поднялись по лестнице и молча прошли по коридору к двойным дверям, у которых стояли по стойке смирно два стражника. Леофрик заметил, как один из них сначала растерялся, а потом остолбенел, увидев сверток, который нес Эдрик.

Стражники открыли двери, и братья вошли в покои короля.

Король Эдрик в тяжелом шелковом одеянии мерил шагами комнату. При появлении сыновей на его лице отразилось облегчение. Два его сына ушли сегодня в лес, и даже учитывая тревогу за Дреду, король бы рад их возвращению.

Но затем его глаза остановились на ноше в руках Эдрика.

— Нет, — слово прозвучало как приказ. — Нет.

Эдрик остановился.

— Отец… — его голос дрогнул.

— Нет! — король отшатнулся, ужас исказил его черты. — Нет!

Он споткнулся и упал в одно из огромных кресел у камина, затем соскользнул на колени.

— Нет! Господь милосердный, пожалуйста! — он уткнулся лицом в ладони. — Нет!

Эдрик стоял на месте, держа окоченевшее тело Дреды, его плечи тряслись от рыданий.

Леофрик подошел к отцу и опустился перед ним на колени. Он попытался обнять его, но король оттолкнул его и пополз к старшему сыну.

Он полз. Вид короля, ползущего по полу и отчаянно рыдающего, был так ужасен, что Леофрик подумал, что сейчас он сойдет с ума. Он согнулся пополам, обхватив себя руками, его борода намокла от слез.

— Отдай ее мне. Дай ее мне! — их отец вырвал Дреду из рук Эдрика, сдернув плащ и обнажив ее грязное, окровавленное тело, окоченевшее и посеревшее после смерти.

Их отец закричал. Он попытался прижать тело дочери к своей груди, но Дреда окоченела и сделать это было невозможно. Наконец, крича снова и снова, отец взял ее на руки, как держал ее Эдрик. Стоя на коленях, он принялся укачивать тело своей дочери.

У Леофрика хватило силы духа выглянуть за пределы покоев и убедиться, что двери закрыты. К счастью, так и было. Никто не нарушал их уединения.

Эдрик поднял с пола плащ Дунстана и снова накинул его на тело сестры.

Рыдания короля стали тише.

— Ты не можешь оставить меня, свет мой, — зашептал он в спутанные волосы дочери. — Ты — последнее, что у меня осталось от твоей матери. Ты для меня все. Пожалуйста, Отец небесный, я умоляю тебя, пожалуйста, не забирай ее!

— Отец, — мягко сказал Эдрик. — Уже поздно.

— Нет, не поздно! Нет ничего, что он не мог бы сделать. Франциск! Нам нужен Франциск!

Леофрик начал было протестовать — он не хотел, чтобы этот жирный боров был рядом, пока горюет их семья, — но Эдрик прервал его, покачав головой.

— Нам он нужен. Он должен провести обряд. Я позову его.

— oOo~

Отец Франциск не умел творить чудеса, но мог совершить последний обряд. В конце концов Эдрик и Леофрик уговорили отца отпустить Дреду, и Франциск позвал двух младших священников — завернуть тело и отнести в часовню, чтобы подготовить к бдению.

А потом Леофрик просто наблюдал, как солнечный свет движется по комнате по мере того, как день подходит к концу, а король Эдрик стоял там, где стоял, на коленях на полу, где в последний раз держал свою дочь. Леофрик и Эдрик сидели тихо и ждали.

Леофрик подумал о гувернантке Дреды, его чувства менялись от вины к ярости и обратно. Она должна была приглядывать за Дредой. Это и была ее работа. Но Леофрик тоже был виноват — и в побегах сестры, и в безнаказанности гувернантки. Он должен был сказать отцу. Ему не следовало быть таким веселым и нежным с сестрой, когда она начинала проказничать.

Он видел в ней себя и не хотел запирать ее свободный дух в клетку. Он гордился тем, что она вырвалась на свободу.

А теперь она умерла.

— Как это случилось?

Это были первые слова, произнесенные отцом за последние несколько часов, и произнесены они были совершенно бесстрастно. Леофрик обернулся, но король не двинулся с места.

Эдрик встал.

— На нее напали варвары в лесу.

— Ты уверен?

— Ее тело нашли недалеко от их лагеря. Она была… такой, какой ты ее и видел. Да, мы знаем, что это так.

— И она была одна в лесу.

— Да.

— Схватить гувернантку.

Леофрик чуть было не возразил, но вовремя прикусил язык и позволил Эдрику выйти из комнаты, чтобы выполнить приказ отца.

Когда он ушел, король встал. Он отряхнул колени и поправил одеяние, затем подошел и сел в кресло, в которое упал раньше. Глядя на Леофрика, все так же бесстрастно, он заговорил:

— Расскажи мне, что случилось прошлой ночью. Я послал вас подготовиться к обороне, а вместо этого вы вернулись ко мне, пропахшие дымом и несущие на руках тело своей сестры.

Вернулся король Меркурии. Он отбросил отцовское горе и снова поднял на свои плечи долг и власть короля.

Леофрик описал произошедшее. Когда он закончил, отец уставился на пустой камин.

— Вы оставили кого-то в живых — значит, это не победа. То, что они сделали с твоей сестрой… это искупит только их полный разгром. Вы должны вернуться и прикончить их.

Они нанесли сокрушительный удар по лагерю врага, но и сами понесли тяжелые потери во время нападения прошлой ночью. Сейчас для атаки не было сил. В безрассудной ярости они могут превратить победу в поражение. Но у мести их отца был выход. Эдрик позаботился об этом.

— Если позволите, отец… мы схватили одну из их женщин-воинов. Она — их лидер. Сейчас она в подземелье. Эдрик хочет, чтобы она искупила смерть Дреды.

В глазах короля вспыхнул огонек интереса.

— Таково желание Эдрика? А твое?

Леофрик не ответил. Варвар или нет, но женщина не могла изнасиловать Дреду. Он предпочел бы, чтобы они нашли того, кто это сделал. Но отец молча смотрел на него, ожидая ответа.

— Я вижу в этом определенный смысл.

— Но тебе это не нравится.

— Она — женщина.

Его отец усмехнулся.

— Не больше, чем сука, рожающая щенков. Я хочу увидеть эту девку. — Он встал. — Идем. Мы оденемся и пойдем в подземелье.

— oOo~

Самая нижняя часть замкового подземелья, известная как Черные Стены, была местом, где происходили страшные вещи. Невыразимые. Неописуемые. Никогда больше не видел солнца попавший сюда. За всю свою жизнь Леофрик видел только двоих осужденных королем на пребывание здесь.

И теперь эта женщина.

Ее раздели догола и связали руки и ноги и обвили веревкой шею. Женщина лежала на каменном полу пустой камеры. Ее светлые волосы были грязными, а тугие косы, прежде тщательно заплетенные и странно неженственные, были расплетены так, что волосы напоминали птичье гнездо.

Когда он, его отец, брат и начальник тюрьмы вошли в камеру, женщина сердито посмотрела на них и зарычала.

В ее глазах не было страха. Ничего, кроме ненависти и угрозы. Лежа на грязном полу у их ног, обнаженная и связанная, она угрожала им

Забинтованное лицо начальника тюрьмы говорило о том, что угроза это не пустая. Она откусила ему нос — а потом разжевала его, выплюнув хрящ, прежде чем стражники снова лишили ее сознания. Она ранила и трех других стражников, хоть ранение и не были столь… запоминающимися.

Ее тело не было похоже на тела женщин, виденные доселе Леофриком. Живот бугрился мускулами, а еще руки и ноги, плечи, спина — каждая часть ее тела была очерчена, как у сильного мужчины, хоть и была меньше по размеру. Если бы не грудь и гладкий, почти безволосый лобок, ее тело могло бы показаться мужским.

И как и у тех мужчин, которых он видел, у этой женщины на коже была картинка — что-то извивающееся, ползущее по ее бедру.

«Дракон», — подумал Леофрик.

Она снова зарычала, и на этот раз все закончилось кашлем.

Король был прав. Она была больше животным, чем человеком, больше мужчиной, чем женщиной.

— Мы хотим, чтобы она страдала за Дреду, — наконец произнес король, используя «мы» в качестве выражения королевской воли. — Мы хотим, чтобы она страдала очень долго. Делайте, что хотите, но не убивайте ее и не ускоряйте ее смерть, пока мы этого не пожелаем.

Начальник тюрьмы поклонился.

— Как пожелаете, ваше величество. Мужчины уже взяли бы ее, если бы не ваш приказ.

Без носа у него был гнусавый, слабый голос, который мог бы показаться смешным, если бы в их мире еще оставалась хоть капля смеха.

Стоя рядом с отцом, Леофрик заметил, как судорога горя пробежала по его лицу.

— Да, пусть они пользуются ей. Но не наполняйте ее семенем. Нам не нужны дети.

— Неужели она прожила бы так долго, что смогла бы выносить ребенка, сир? — удивленно спросил Эдрик.

Король уставился на фигуру на полу.

— Может быть. Она будет страдать, пока не пройдет наша скорбь.

Он вышел из камеры. Леофрик встретился взглядом с братом. Если их отец намеревался сохранить жизнь этой женщине до тех пор, пока не перестанет оплакивать Дреду, то она будет страдать очень долго.

— За мной! — позвал король, и Леофрик последовал за Эдриком в другую комнату, где их ждал отец.

Надзиратель захлопнул дубовую дверь и повернул железный замок, и Леофрик понял, что пленница осталась в полной темноте.

— Где гувернантка? — спросил король.

— Она на другом уровне, сир, — ответил смотритель. — Не под землей.

— Отведи нас к ней.

Они поднялись на уровень, где содержались другие пленники — не аристократы, но близкие к ним люди. В этих камерах была скромная, но удобная мебель и маленькие, но все же окна.

Надзиратель открыл окно в двери камеры, и король заглянул внутрь. И снова Леофрик увидел, как судорога исказила его отца.

Он спросил себя, не обратился бы на него отцовский гнев, если бы король узнал, что он защищал служанку и прикрывал побеги Дреды.

— Вызовите палача. Ее голова оказалась слишком пустой, поэтому мы снимем ее с плеч.

Он развернулся, затем остановился и развернулся обратно.

— Она блондинка.

— Да, сир, — надзиратель склонил голову набок, услышав странные слова короля.

Леофрик, не имея возможности заглянуть в камеру, спросил себя, а помнит ли он цвет волос этой женщины. Он всегда видел ее с покрытой головой, как и было положено женщинам ее положения.

— Ты говоришь, что эта дикая сука — их лидер?

Леофрик посмотрел на брата, который, казалось, был так же озадачен этими словами отца, как и он сам.

— Леофрик, ты говорил так?

— Да, ваше величество. Мне так показалось.

— Значит, ее хватятся. И придут за ней.

— Возможно, сир, — ответил Эдрик. — Но их осталось совсем немного. Мы заставим их повернуть назад задолго до того, как они доберутся до замка.

— Нет.

— Сир? — спросил Эдрик.

— Отец? — одновременно спросил Леофрик.

Но их отец повернулся к начальнику тюрьмы и захлопнул окошко.

— Заплетите ей волосы, как были заплетены волосы этой суки, прежде чем отрубите ей голову. Потом вырвите глаза и изуродуйте лицо так, чтобы ее не узнали.

Он резко повернулся на каблуках и посмотрел на своих сыновей. Леофрик никогда раньше не видел такого выражения в глазах своего отца. Это было больше, чем горе или ярость. Это было похоже на безумие — и это казалось безумием: осквернять тело христианской женщины, хоть и была она неблагородна и осуждена на смерть.

— Вы отнесете голову обратно в лагерь разбойников и бросите ее им. Пусть они знают, что мы убили их женщину, и пусть думают, что она мертва. Пусть они это почувствуют. А потом дайте им уйти. Не давайте им боя. Заставьте их бежать.

— oOo~

Они ехали под золотым и синим знаменем своего отца, а следом шел целый отряд солдат. Эдрик забрал топор дикарки, решив вернуть его варварам вместе с изуродованной головой. Это помогло бы сделать обман более правдоподобным.

Усталый и павший духом, Леофрик не испытал никакого удовлетворения, когда они подошли к все еще тлеющим остаткам лагеря разбойников. Зловоние смерти наполняло его нос и легкие. Тела их собственных солдат и лошадей все еще лежали по земле.

Трупы дикарей были свалены в кучу, как дрова. От лагеря мало что осталось. Но когда Эдрик, Леофрик и Дунстан подъехали, враг подобрал свое оружие и двинулся вперед, готовый снова вступить в бой.

По сигналу Эдрика конные лучники рассредоточились, образовав вокруг них дугу. Они натянули тетивы и стали ждать.

Эдрик спешился, и Леофрик последовал за ним. С кожаным мешком на плече и топором за спиной его брат шагнул вперед. Положив руку на рукоять меча, Леофрик прикрывал его спину

Гигант был жив, как и его женщина. Рука и грудь женщины были обмотаны повязкой, но она встала рядом со своим спутником и светловолосым воином, который тоже был перевязан.

Великан казался неуязвимым.

— Кто-нибудь из вас говорит на нашем языке?

В ответ на вопрос Эдрика светловолосый воин шагнул вперед, и гигант последовал за ним, держа в руке топор. Когда женщина тоже подошла к ним, гигант остановил ее, положив руку ей на плечо.

Им ответил светловолосый:

— Некоторые говорят.

— Я пришел с посланием от Эдрика, короля Меркурии. Вам здесь не рады. Вы меня понимаете?

Никто не ответил. Они только свирепо смотрели на него. Но Леофрику показалось, что они все поняли.

— У короля очень много солдат, намного больше, чем приходило с нами. Если вы не покинете нашу землю до завтрашнего рассвета, то эта участь постигнет вас всех.

Он открыл мешок и вытащил голову, ухватив за заплетенные светлые волосы. Она была грязной и окровавленной и едва ли походила на человеческую. Эдрик швырнул ее в того, кто заговорил. Рефлекторно он поймал ее — и только потом увидел, что поймал.

Воин снова поднял глаза, широко раскрытые, полные шока и ярости.

Эдрик шагнул вперед, оказавшись всего в нескольких шагах от этих огромных, разъяренных, свирепых людей. Он вытащил из-за спины топор женщины и бросил его на землю.

— Вы уйдете на рассвете. Вы меня понимаете?

И снова ответа не последовало. Но Эдрик повернулся на каблуках, спиной к врагу, и спокойно пошел обратно к своему коню.

Воздух наполнился ревом, и гигант бросился в атаку. Первые лучники выпустили свои стрелы. Все три стрелы попали великану в грудь, и он упал.

В конце концов, он оказался не неуязвимым.

ЧАСТЬ 3. ВОСПИТАНИЕ

Чтобы стать лучше, нужно много учиться

7

Ребенком Астрид боялась темноты. Ночами ее мучили ужасные кошмары, они проносились в ее сознании, цеплялись за нее, пока она не просыпалась с криком и плачем. Даже в часы бодрствования, когда темнота накрывала дом, страшные, необъяснимые существа из снов ползали вокруг и скользили по краю ее зрения.

В их мире тьма всегда была рядом. В течение долгих зимних месяцев, особенно в ближайшие к солнцестоянию недели, темнота была почти постоянной. Страх Астрид был источником стыда и гнева для ее отца и раздражения и озабоченности для матери.

Ей исполнилось семь лет, и она все еще не могла спать ночами одна, и как-то ясным днем отец взял ее за руку и отвел в лес, подальше от Гетланда, под предлогом, что они ищут особую ночную траву для матери.

Когда город скрылся из виду и звуки его затихли, а солнце начало опускаться под землю, отец Астрид привязал ее к дереву и ушел, глухой к ее крикам, плачу и мольбам.

Та ночь была самым ярким воспоминанием Астрид.

Она кричала до хрипоты, кричала до тех пор, пока что-то не разорвалось у нее в горле и она не почувствовала вкус крови. Она плакала до тех пор, пока в ней не осталось слез, а потом уже плакала без слез.

Она обмочилась и не только. Ее несколько раз вырвало.

Хотя та ночь была всего на несколько часов короче зимних ночей, это была самая долгая ночь в жизни Астрид. Лесные звери пришли поиграть с созданиями ее воображения, и она провалилась в черную бездонную пропасть, с каждым мгновением все глубже погружаясь в пучину ужаса.

А потом она упала на дно.

А потом ужас оставил ее.

Отец вернулся к ней на рассвете. Он развязал ее, и она встала. Когда ее тело взорвалось болезненными покалываниями, Астрид выдернула свою руку из руки отца и ухватилась за дерево. Покалывание утихло, и она пошла впереди отца через лес и вернулась домой, где привела себя в порядок и занялась своими делами.

Ее любовь к отцу больше не была прежней, но он сделал то, что должен был. Она больше не боялась темноты.

С той ночи она никогда не испытывала страха.

И его не было в ней и теперь.

Астрид лежала связанной в этой темнице, и час шел за часом, но ее взгляд не нашел ни намека на крошечный источник света. Не было слышно ни звука, даже капели. Только звуки, которые она издавала сама, когда двигалась, и когда кашляла, справляясь с болью в легких, которую оставил в ней огонь, убеждали ее в том, что она не оглохла.

Она могла бы решить, что ослепла, если бы не тюремщик и еще трое мужчин, которые навестили ее однажды. Они уставились на нее сверху вниз и заговорили на своем странном языке, а потом ушли. Тюремщик принес факел, и когда боль от вспышки яркого света прошла, Астрид разглядела троих мужчин в сверкающих нарядах, которые говорили об их богатстве и власти.

И тюремщика — в скромной шерстяной одежде и с ненавистью в глазах. Его нос был отвратителен на вкус, но вид его забинтованного лица принес ей удовлетворение.

Они пока ничего с ней не делали — только избили, раздели, связали и бросили в темноту. Они связали ее максимально неудобно. Ее руки и ноги соприкасались за спиной, а веревка чуть сжимала шею при малейшем движении. Если захотеть, она могла бы покончить с собой, вытянув руки и ноги, чтобы веревка на горле ее задушила. Но это был не тот путь в Валгаллу, который выбрал бы воин. Так что она будет жить, пока не сбежит или не будет спасена, или пока ее не убьют. Рано или поздно она освободится.

Почему они схватили ее, она еще не поняла. Астрид сомневалась, что они собирались допрашивать ее; даже если бы она была трусихой, она не знала их языка и все равно ничего не смогла бы рассказать, и теперь они, должно быть, поняли это. Они схватили ее по какой-то другой причине.

Они ухмылялись, когда раздевали ее и щупали ее тело, щипали и мяли. Астрид не плакала от боли, и они становились более настойчивыми и грубыми, засовывали пальцы куда только могли, кусали ее, шлепали ее. Она сопротивлялась, и каждый сильный удар, которым они отвечали на ее попытки вырваться, стоил того, чтобы заставить их истекать кровью.

Эти люди, казалось, хотели, чтобы ей было стыдно. Астрид видела это по их глазам, они думали, что каким-то образом унижают ее. Она видела это, но не понимала. Ее тело не было источником стыда, и то, что другие люди делали с ним, не могло вызвать стыда у нее самой.

У этих христиан были странные понятия о морали. Казалось, они противны сами себе почти так же, как и ей.

Однако они причиняли ей боль, и она это помнила. И однажды они заплатят за ее мучения.

Астрид не знала, чем кончился бой, но очень надеялась, что они победили. Она представила себе, как Леиф и Вали открывают дверь камеры и развязывают ее, и позволила этому видению заполнить пустоту.

А потом она представила себе свое возмездие.

Но если христиане победили, она наверняка умрет здесь. Они замучат ее до смерти либо оставят здесь, и она умрет с голоду. Да, Астрид понимала, что они убьют ее.

Она понимала это, но в этом понимании не было ни страха, ни жалости к себе. Если это будет ее конец, то она встретит его с открытыми глазами и закрытым ртом.

И будет бороться до конца.

— oOo~

Используя сигналы своего тела — потребность в опорожнении и потребность в еде — чтобы отметить время, Астрид посчитала, что оставалась одна в кромешной тьме и совершенной тишине почти два дня, когда услышала оглушительный лязг открываемого замка. Дверь камеры со скрежетом открылась, и она закрыла глаза от обжигающего света факела.

Астрид не открывала глаз до тех пор, пока золотое сияние, пробивавшееся сквозь веки, не перестало их резать. Сделав это, она увидела перед собой лицо тюремщика. Он сделал жест свободной рукой, и двое других мужчин протиснулись в камеру мимо него.

Она узнала в этих мужчинах тех, кто раздевал ее и ощупывал. На их лицах и руках все еще были видны следы, которые она оставила, когда боролась.

Она улыбнулась и заметила, что удовлетворение на лице одного из мужчин на мгновение сменилось сомнением.

Будучи связанной, она не могла сопротивляться, поэтому лежала неподвижно, пока они шли к ней. Один из них демонстративно глубоко вдохнул и что-то сказал своему товарищу. Астрид не понимала слов, но решила, что они просто издеваются над грязью, в которой она лежала. Они ожидали, что она почувствует стыд, но потребность тела в опустошении не была постыдной, и ее вины в том, что у нее не оказалось другого выхода, кроме как опорожнить себя прямо здесь, тоже не было.

Один из мужчин взмахнул кинжалом, и Астрид напряглась. Но он протянул руку и перерезал ее путы. Затем, когда другой начал разматывать веревку, первый мужчина наклонился ближе и подтолкнул лезвие под ее подбородок, позволяя острию погрузиться в плоть.

Он что-то грубо говорил ей, и от него несло старым мясом и плохим элем. Она сердито посмотрела на него в ответ.

В ту же секунду, как Астрид почувствовала, что ее руки свободны, она дернулась, не обращая внимания на боль в подбородке, где кинжал разрезал кожу, и ударила ладонями по ушам человека, который держал его. Он взревел от шока и боли и упал назад, приземлившись на ягодицы.

Онемевшее от долгого нахождения в одном положении и ослабевшее от голода и жажды, тело Астрид не слушалось ее. Она увидела, как кулак другого мужчины приближается к ее голове, но не смогла увернуться. Она почувствовала взрыв боли в виске и обмякла, а потом в ее тело врезались чужие кулаки и ноги.

— oOo~

Астрид очнулась в такой ярко освещенной комнате, что ей даже показалось, будто она находится снаружи. Но нет, она была в другой камере, тоже сырой, грязной и без окон, но освещенной висящими на стене факелами.

Они привязали ее к какому-то столу, широко разведя руки и ноги. Она могла бы поднять голову, чтобы оглядеться, но не стала этого делать, а сосредоточилась на своем теле и прислушалась к ощущениям.

Судя по тому, как воздух — затхлый и прохладный — скользил по ее коже, она лежала на столе, устроенном специально так, чтобы шире развести ее ноги. Что-то вроде христианского креста, только с расколотым низом.

Ее окружали мужчины, по меньшей мере, шестеро. Все они были грязными, с презрительно ухмыляющимися гнилыми ртами. Среди них был и тюремщик. Его повязка была грязной, а на месте раны казалась желтой. Астрид, дочь целительницы, знала, что желтый цвет — плохой цвет для раны.

Хорошо. Ей хотелось увидеть, как сгниет его лицо.

Оглядевшись по сторонам, она увидела мужчину в платье, похожего на одного из их священников. Толстый, с большим красным носом. Его руки были скрещены на большом животе. Он отступил назад, поближе к двери. Остальные мужчины, казалось, подчинялись ему.

Их глаза встретились, и выражение его лица было странным. Сначала он улыбнулся ей, недоброй, но довольной улыбкой. Затем улыбка дрогнула и превратилась в насмешку, как и у всех остальных мужчин вокруг. А потом его лицо стало совершенно пустым. Только глаза сверкали хищным интересом.

Священник заговорил, затем заговорил тюремщик, а потом все мужчины, кроме священника, прикоснулись к ней.

Сначала они просто прикасались к ней. В прикосновениях не было никакой мягкости, но и не было явного намерения причинить ей боль. Как будто они решили, что она не похожа на их собственных женщин, и проверяли ее тело, чтобы убедиться, что это так.

Затем один из них схватил ее за грудь и яростно вывернул сосок, и это придало смелости остальным.

Астрид тут же все поняла. Она должна была стать их игрушкой. Это и была пытка, которую они придумали для нее.

Глупцы. Да, даже безоружными они могли причинить ей боль, но они не могли заставить ее страдать по-настоящему, не говоря уже о том, чтобы сломить ее.

Она лежала неподвижно и терпеливо, отбросив боль в теле и сосредоточившись на образе Леифа и Вали, открывающих дверь камеры.

Мужчины болтали и смеялись, но слова, которые она не могла понять, были бессмысленны.

Когда они по очереди стали совать в ее своих червяков, она только смотрела в их лица и даже не моргала.

Когда они стали кусать ее за грудь, Астрид нашла взглядом лицо их священника и смотрела на него. Этот молчаливый наблюдатель казался ей еще хуже, чем бессловесные животные, насилующие ее плоть.

Когда они стали брызгать на нее семенем, на ее лицо, на ее грудь, на ее ноги, Астрид смотрела в грубый потолок и думала о доме.

Когда один из них попытался всунуть свою плоть ей в рот, она сжала зубы и глотала кровь, наслаждаясь криками, пока удар по голове не заставил ее разжать челюсти и не лишил чувств.

— oOo~

Снова и снова они приносили ее в эту комнату. Снова и снова мужчины сменяли друг друга. Иногда они привязывали ее к столу. Иногда она приходила в себя, лежа на животе, со связанными запястьями и лодыжками, и мужчины брали ее сзади. Снова и снова. И пусть она презирала их и не стыдилась себя, ее телу было все больнее.

Но вскоре Астрид начала даже чувствовать облегчение, когда они приходили. Их насилие был наименьшим из мук.

Когда они не издевались над ней, они держали ее связанной в черной тихой камере. Они давали ей воду, выливая ее на лицо, и еду, запихивая в рот маленькие кусочки хлеба, раз в день, как она догадалась, после того, как с развлечениями были покончено.

Они разговаривали, но почти никогда не обращались к ней и не ждали, что она ответит. Она не понимала их речь, но понимала их цель. Их единственной целью было причинить ей боль, как можно более сильную, но не убивая ее. Это быстро стало очевидным.

Они хотели, чтобы она страдала, и они хотели, чтобы она страдала до тех пор, пока им это не надоест.

Иногда окно в двери открывалось. Астрид знала, что кто-то наблюдает за ней, кто-то, кроме священника, который всегда наблюдал за ней. Однако она могла видеть только темноту.

Они делали с ней много всего, и Астрид понятия не имела, как долго все это продлится.

Иногда, после того как мужчины покидали камеру, в нее входил другой мужчина, всегда один и тот же. Мужчина и священник, который всегда его сопровождал. И это было хуже всего. Этот мужчина, одетый во все черное, знал способы причинить боль, которые произвели бы на Астрид впечатление, конечно, если бы она стояла рядом с ним, а не лежала перед ним обнаженная.

У него было что-то вроде плети, сделанной из множества хвостов из мягкой кожи. На конце каждого хвоста был металлический крючок. Человек в черном поднимал руку и наносил удар, и металлические колючки рвали ее кожу, иногда на груди, иногда на спине. Снова, снова и снова он наносил удары, и Астрид чувствовала, как кровь течет по ней ручьем. Затем он втирал в раны что-то вроде мази, которая превращала ее плоть в огонь.

Человек в черном мог хлестать ее несколько дней подряд, и каждый удар по уже опустошенной плоти все глубже погружал ее в бездну боли.

Еще была длинная тонкая металлическая нить. Иногда Астрид привязывали лицом вниз к столу, и эта нить пела на ее плоти. Иногда этой нитью били ей по подошвам ног.

Это была самая страшная боль, если не считать еще одной.

Самой худшей мукой было, когда они подвешивали ее за запястья в железных кандалах и уходили. Они оставляли ее там на бесконечную вечность. Астрид висела над полом, и каждая ее рана, каждая мышца, каждый сустав, кричали в агонии. Раны, которые уже затягивались, вскрывались снова.

Астрид знала, что если она сломается, то только тогда, когда будет висеть в цепях. Это было время, когда ее разум не мог отрешиться от боли, и мог только кричать и чувствовать каждый ее миг.

Она пыталась вспомнить Леифа и Вали. Хотя Астрид больше не могла отмечать время — слишком много времени она проводила без сознания, а когда ей было больно, она слишком старалась отвлечься, — она уверяла себя, что прошло немного времени. Боль и одиночество делали время бесконечным. Она вспомнила ту бесконечную ночь в лесу, когда часы казались годами, и сказала себе, что когда будет свободна, это время окажется лишь мгновением в ее жизни.

Леиф и Вали обязательно придут за ней. Если бы они могли, они бы уже пришли. А если они не смогут, если их убьют, тогда она увидит их в Валгалле, когда умрет с честью. Главное, чтобы она сама не сломалась.

Когда она была юна, и у нее только-только появилась первая кровь, ярл Эйк казнил предателя. Этот человек был доблестным воином и предводителем союзного народа. Его очень любили в своем владении, да и в Гетланде тоже — до его предательства. Чтобы отдать ему честь, Эйк приказал казнить его через Кровавого Орла (прим. — несмотря на то, что казнь описывается во многих художественных источниках, ее реальное применение ставится под сомнение. Современные историки считают, что таким образом викинги уродовали тела уже умерших врагов).

При таком способе казни спину осужденного вскрывали острым лезвием. Затем его ребра отделяли от позвоночника и выворачивали наружу, а легкие вытаскивали. Казненный мучительно умирал, пока его легкие пытались наполниться воздухом. Это был мучительный и кровавый способ, и человек, который смог бы выдержать такую казнь, не закричав, сохранил бы свою честь и свое место в Валгалле.

Тот мужчина даже не вздрогнул. Астрид, стоя между матерью и отцом, внимательно наблюдала за его лицом, выискивая любые признаки того, что он чувствует боль. Но он только изредка надолго закрывал глаза. Когда его легкие наконец сдались, он просто опустил голову. Тело даже не обвисло.

Для Астрид это было воплощением достойной смерти. И пусть этот воин предал своего друга, никто никогда не смог бы сказать, что он не был доблестным и храбрым.

Если человек способен выдержать такую сильную боль, то, сказала себе Астрид, выдержать те мелочи, которые придумали эти невежественные христиане, она уж точно сможет.

Поэтому она никогда не кричала. Настоящая Дева-защитница не кричит от боли.

Когда они приходили, чтобы взять ее, она отчаянно боролась, но все же с каждым днем у нее оставалось все меньше сил для борьбы. Она была слаба и больна. Раны начали гнить, и тело отказывало ей. Она не сможет бороться вечно.

Но сломить ее они не смогут никогда.

8

В течение нескольких недель после смерти Дреды, а особенно после ее похорон, в замке царил мрак.

Горе почти лишило короля разума. Он отказывался обедать, и Леофрику казалось, что и на ужин он ест очень и очень мало. Он едва ли утруждал себя тем, чтобы одеться, встав с постели, и не выносил ничьего присутствия.

Только самые близкие видели короля в эти дни. Самые близкие и хранители подземелья. Люди, работавшие в Черных Стенах, видели короля каждый день.

Большую часть дня он проводил, деля свое время между двумя местами: часовней и подземельем.

Большая часть знати покинула двор, так никаких причин оставаться здесь не было. Варвары ушли, надевать доспехи больше не приходилось. Кроме того, король не давал аудиенций с тех пор, как была убита его дочь, и за обедом королевский стол был пуст, так что в интригах не было смысла.

Даже Дунстан уехал, чтобы подготовиться к свадьбе.

Принц Эдрик взял на себя самые насущные дела. Их было немного; вне войны и походов простым людям не так уж и была нужна королевская помощь. Так что семья короля была предоставлена самой себе и своему горю.

Леофрик и его брат большую часть времени проводили в своих покоях. Их отец не хотел иметь ничего общего ни с ними, ни с кем-либо еще, но ни Леофрик, ни Эдрик не стремились к уединению. Они не нуждались в компании слуг или придворных лизоблюдов, но в эти недели их тянуло друг к другу сильнее, чем когда-либо.

Пока Эдрик занимался неотложными делами, Леофрик бродил по залам и комнатам, одинокий и покинутый, похожий на призрак. Он часто сидел в комнатах Дреды — их не трогали со дня, как арестовали гувернантку. Он брал в руки что-то из вещей сестры и представлял себе, что Дреда рядом.

Ее запах все еще витал повсюду, и он чувствовал его. На ее куколках и неумелом рукоделии. На ее золотых расческах и заколках с перламутровыми зубчиками. На шкуре лошади-качалки, которая все еще стояла возле ее кровати, хотя Дреда была уже далеко не в том возрасте, чтобы кататься на ней. Она обожала эту лошадь.

Дреда была прекрасной юной девушкой. Она сочетала в себе так много достоинств. Красота, рассудительность и сила духа. Живой ум и открытое сердце.

Леофрик понимал жажду мести своего отца. Он чувствовал ее в своем сердце. Но с каждым днем он все яснее видел то, чего не мог видеть его отец, — что яд заразил их, проник в них, и когда они поддадутся ему и умрут, Меркурия тоже погибнет.

— oOo~

— Конечно, он несчастлив. Дреда была для него не просто дочерью, и ты это прекрасно знаешь. Она была воплощением нашей матери. Как ты можешь думать, что он так быстро примирится с ее потерей?

Эдрик с грохотом опустил нож на стол и поднял кубок. Они обедали одни, как обычно, и стол был слишком большим для них двоих. После смерти Дреды отец ни разу не присоединился к ним за обедом. Леофрик даже не был уверен, ест ли он вообще.

— Он более чем несчастлив, — возразил Леофрик. — Это больше, чем просто горе. Это зло.

Глаза Эдрика опасно сузились.

— Следи за словами, брат. Воля нашего отца не может быть злом, и ты рискуешь прослыть изменником, говоря это.

Даже зная, что ступил на тонкий лед, Леофрик все равно сделал еще шаг.

— Как это может быть добром — позволять, чтобы с женщиной обращались таким образом?

Эдрик предпочел не отвечать на этот вопрос.

— Она — дикое животное. Какое тебе до нее дело?

— Мне нет до нее никакого дела. Я переживаю за короля. Наш отец сошел с пути истинного. То, что делают с женщиной, — это месть, а месть — не наше право. Эдрик, ты единственный из нас, кто понимает эти вещи. Ты знаешь свой дух. Ты чувствуешь в себе Бога. Спроси свое сердце. Правильно ли, справедливо ли то, что мы делаем?

Но Эдрик тоже потерял свой путь. Созерцательный и осторожный брат Леофрика полностью оградился от происходящего в Черных Стенах. Ему было невыносимо думать об этом, но расстояние позволяло принять происходящее. Эдрик принес тело их сестры их отцу, и ему тоже хотелось, чтобы варвары пострадали.

Только у Леофрика были сомнения. Он был более импульсивным, более склонным к дракам и играм, к греху, но именно его совесть проснулась и заговорила о происходящем в Черных Стенах. Он видел, что в отца проник этот грех. Эдрик же видел только горе.

Но Леофрик бывал в Черных Стенах. Он все видел. Если бы Эдрик рискнул испачкать свои сапоги, спустившись по ступеням подземелья, он бы тоже все увидел.

— oOo~

Надо было что-то делать. Эдрик ошибался: они не могли ждать, пока господь очистит душу их отца. Он должен что-то сделать. Эти недели скорби и мести только убивают их сердца.

Леофрик отправился на поиски короля.

Он знал, где его можно найти.

В разгар яркого теплого дня Леофрик покинул свои покои и зашагал по замку. Каменные стены эхом отражали его шаги. Казалось, замок превратился в склеп.

Его отец проявлял живость или интерес только когда шел в подземелье. Иногда он часами стоял у двери камеры в Черных Стенах и наблюдал, что происходит с пленной женщиной. Время от времени он подзывал к себе надзирателя и приказывал ему сделать с ней что-то еще.

Король был одержим ею. Что-то глубокое и первобытное внутри него питалось болью этой женщины.

Но Леофрик знал, что это неправильно. Как иначе объяснить, почему, покинув темницу, бледный и покрытый потом король бежал в часовню и часами стоял на коленях на каменном полу перед алтарем?

Леофрик часто находил его в Черных Стенах. Он стоял в тени, дрожа от шока и смятения, и смотрел, как его отец, король Меркурии, заглядывает в дверь камеры, словно похотливый мальчишка, заглядывающий в комнату леди.

Когда он пытался увести отца, на него не обращали внимания. Или отсылали прочь.

Леофрик тоже был одержим — стремительным грехопадением своего отца. Его собственное горе было вытеснено тревогой и бессилием. Он не знал, что можно сделать, чтобы вернуть отца к жизни.

А епископ? Человек, на которого король возлагал самое большое доверие, который мог бы облегчить его сердце и ум? Он проводил большую часть своих дней в камере с пленницей, под видом «наблюдения» за теми муками, которым они подвергали ее.

Леофрик, который сам был грешником и знал много способов удовлетворить похоть, понимал, какие именно страсти движут епископом, наблюдающим за страданиями женщины. Он был болезненно зачарован ей и уж точно был не в состоянии дать совет или утешить короля, который, впрочем, не искал ни совета, ни утешения.

Ну а если бы епископ излечился от своей порочной страсти и исполнил свой долг перед королем? Нет, Леофрик не верил, что отцу помогли бы молитвы, даже если бы они длились день и ночь. И ничто не помогло бы осознать ему ужас происходящего в Черных Стенах.

Леофрик приходил в ужас от того, что они делали с этой женщиной. Никогда в своей жизни он не видел, чтобы с заключенными так обращались. Даже те двое мужчин, что содержались здесь раньше, не испытывали таких мук, а ведь для них пытка была не просто пыткой. У их мучений была цель. Осознание или исправление — но была цель и, следовательно, конец.

Если целью мук, которые испытывала эта женщина, было исцеление разбитого сердца короля, излечение его от горя, то выбор метода был неверным. С каждым днем король все больше, все глубже погружался в черный омут печали, такой тяжелой, что это лишало его разума.

И эта женщина — Леофрик не видел никого похожего на нее. Что бы они ни делали с ней, как бы ни мучили, она молчала. Он видел это сам, хотя редко заглядывал в то окошко в ее камере.

Он не мог себя заставить смотреть на это долго. Но не нужно было видеть, чтобы знать. Черные Стены отражали эхо ударов хлыста, прута или плетки с девятью хвостами, кряхтение насилующих ее мужчин — но женщина молчала. Мужчины обсуждали это, они были разочарованы своей неспособностью заставить ее кричать, и каждый раз пытались сделать что-то, что могло бы сломить ее стальную решимость.

Только когда женщина лишалась чувств, она стонала. Когда теряла сознание под пыткой или когда ее оставляли в камере, и она засыпала — да, тогда она стонала.

Однажды Леофрик заглянул к ней, когда она спала. Темнота в камере была почти непроницаемой, но ему было достаточно. От звуков, которые она издавала во сне, ему становилось плохо, он чувствовал злость и восхищение и даже что-то большее.

Благоговение. Он почувствовал благоговение.

Эта женщина перенесла так много и не потеряла своей внутренней силы. В звуках, которые она издавала, Леофрик слышал огромное страдание, сильнейшую агонию. Боль, которая сломила бы самых сильных людей его мира. Сломила бы и его самого.

Но когда женщина просыпалась, она всегда молчала, во всяком случае, пока могла сжимать зубы.

Они больше не связывали ее — через несколько недель она уже не могла бороться. Тело отказывало ей. Но воля — никогда.

Леофрик никогда не знал никого, будь то мужчина или женщина, обладающего такой силой воли. Сломить ее, такое же создание бога, как и они все, казалось самым тяжким грехом. Женщина не сделала — и не могла сделать с Дредой того, за что ее наказывали. Она расплачивалась за чужое преступление.

Да, эта женщина была его врагом, варваром, безбожницей, она была в войске, которое захватило город и убило много людей, так что она не была невинной. Она была побежденным врагом. Она заслуживала смерти, а не мук, не бесконечного страдания.

После нескольких недель молчаливого ожидания — и наблюдения за тем, как его отец падает в бездну безумия, а епископ всячески этому способствует — Леофрик спустился в Черные Стены.

Он ожидал увидеть там отца — и не нашел его, но прежде чем успел повернуться и уйти в часовню, дверь камеры пыток открылась, и оттуда вышел отец Франциск. За ним следовал тюремный надзиратель, а затем палач, в чьи обязанности, конечно же, входили далеко не только обезглавливание и повешение.

Он нес женщину, перекинув ее через плечо. Она была без чувств, и ее тело дрожало и раскачивалось в такт его шагам.

Леофрик уже несколько недель не видел пленницу при дневном свете и был потрясен до глубины души. Ее светлые волосы были черными от копоти. Ее лицо было бледным, покрытым синяками. Ее кожа была испачкана кровью и грязью. От ее гладких мускулов не осталось ничего. От женщины остались кожа да кости.

Но больше всего его поразило не это. Ее раны — вот, что вызвало у Леофрика тошноту. Ее спина, ноги, руки — на них были резаные и рваные раны, результат многократного избиения без малейшей попытки залечить. И, что еще хуже, раны были покрыты тем, что люди называли «черный огонь» — смесью, которая выжигала и поедала плоть.

Леофрика что-то словно дернуло вперед. Ему захотелось выхватить женщину из рук палача, прижать ее к своей груди. Защитить ее от этих людей.

Но он взял себя в руки и замер на месте.

Палач бросил женщину на пол камеры, и Леофрик услышал, как она застонала.

Почему она все еще жива? Из чего она сделана?

Ее страдания наполнили его тревогой даже более сильной, чем тревога за душу своего отца, горечью, более сильной, чем горечь от потери Дреды. Месть, тлевшая в его сердце, та самая, что заставила его молчать, когда отец поднялся с пола и приказал бросить пленницу с Черные Стены, та самая, что сделала Леофрика соучастником этого ужаса, исчезла. И теперь он чувствовал… что-то, чего не знал.

— Хватит, — сказал он безумно. — Достаточно.

Все трое мужчин посмотрели на него. В сотый раз Леофрик отметил про себя, как странно хорошо епископ чувствует себя в этом месте страданий и мук.

— Ваша светлость? — спросил епископ, и Леофрик не услышал в этом обращении никакого уважения.

То, что здесь происходило, делалось по приказу его отца. Короля. Леофрик не мог отменить этот приказ и сделал глупость, бросив этот вызов. Но он не отступил. То самое желание, что почти заставило его вырвать женщину из рук ее мучителей, все еще двигало им.

— Я пришлю к ней целителя. Еду и питье. Вы поиграли в свои игры, и теперь с ними покончено.

Епископ склонил голову.

— Ваша светлость, я бы повиновался вашей воле, но не могу. Мы подчиняемся приказам короля, вашего отца.

— Я поговорю со своим отцом. Прежде всего, вам следовало бы предостеречь его от этого греха.

В глазах епископа блеснул жесткий огонек.

— Думаю, что не вам судить, что есть грех, а что нет, ваша светлость. Господь использует меня как свое орудие.

Объяснение, которому было нечего противопоставить. Леофрик сжал зубы.

— Оставьте ее в покое.

Отец Франциск поклонился, но почтения в поклоне не было.

— Я тоже поговорю с королем, и мы все решим.

Спорить было бессмысленно, так что Леофрик повернулся и побежал вверх по ступенькам. Ему придется убедить отца, что время этого ужаса прошло.

— oOo~

Направляясь в часовню, Леофрик не знал, что будет говорить. Отец, которого он знал всю свою жизнь, не сделал бы того, что было сделано. Он наверняка приказал бы убить женщину, раз она не знает их языка и не может дать никакой информации. Он никогда бы не стал так долго мучить кого-либо, будь то мужчина или женщина, только для того, чтобы причинить боль.

Но тот человек был придавлен к земле горем, и оно было вдвойне глубоким, потому что потеря была двойная.

Королева умерла, едва успев взять Дреду на руки в самый первый и единственный раз. Леофрик не знал, что именно произошло, но роды были опасными, и женщины часто умирали, принося в мир новую жизнь.

Его родители поженились по политическим соображениям, чтобы укрепить союз между королевствами. Они едва знали друг друга до того, как стали мужем и женой. Но королева была прекрасна лицом и душой, а король был храбр и добр, и они познали глубокую любовь.

Леофрик очень хорошо помнил день рождения Дреды и смерть их матери. Он уже был взрослым, но рыдал, как ребенок. Он все еще переживал эту смерть и знал, что Эдрик тоже ее переживает. Безусловной, безоговорочной любви и преданности их матери всегда будет не хватать им обоим.

Но из самого сердца этой зияющей потери на свет появилась крошечная, прекрасная девочка. Их отец вышел из покоев королевы с глазами, полными печали, и руками, полными надежды.

— Она не ушла насовсем, — сказал он им дрожащим голосом. — Она с нами в нашей дочери. Познакомьтесь со своей сестрой. Ее зовут Дреда.

Так звали их мать.

Новорожденная принцесса была спокойна, широко раскрытые глаза с любопытством глядели на мир, и Леофрик поверил словам отца. Дух их матери окутал ее дочь и остался с ними.

Их горе стало чуть менее сильным. Все в Дреде — ее улыбка, ее смех, ее дыхание во сне, каждая ее привычка и бездонная синева глаз — все напоминало о матери, которую она никогда не знала.

Потеряв Дреду, они окончательно потеряли королеву.

Леофрик знал это. Он и сам это чувствовал. Но никто не смог бы избавиться от своей боли, причинив ее другому. Это было бы правдой, даже если бы женщина в Черных Стенах была убийцей их сестры. Никакое ее страдание не помогло бы им пережить горе быстрее.

Король стоял на коленях в конце прохода, перед алтарем, под золотым распятием. На нем были только бриджи и льняная туника, камзола не было. Его серебристо-седые волосы растрепались. Он вполне мог показаться крестьянином, зашедшим сюда по ошибке.

Леофрик омыл руки в купели и пошел по проходу, топая по каменному полу, и его шаги эхом отдавались в святилище с высоким потолком.

Король не подал виду, что заметил чье-то присутствие. Подойдя к алтарю, Леофрик преклонил колени, а затем опустился на колени рядом с отцом. Он не произнес ни слова, только сложил руки и попытался помолиться.

Поначалу слова не приходили ему в голову, но когда его мысли закружились вокруг их бед, горя, гнева, мести, ужаса, он понял, что молится. Он открыл свой разум и ждал, когда же до него дойдут слова, которые помогут его отцу понять.

Леофрик не хотел, чтобы эта женщина умерла. Он знал, что это было бы самым разумным решением: сказать отцу, что нужно поступить с ней, как с вражеским воином, лишить ее головы. Это было правильное решение. Ее страдания закончатся, месть свершится, и они снова смогут вернуться к жизни.

Но он не хотел, чтобы она умерла. Стоя на коленях рядом с отцом, Леофрик понял эту истину — он хотел спасти ее.

Почему? Леофрик не знал. Как? Но он и этого не знал. Конечно, это было безнадежно. Ничто не заставит короля спасти жизнь женщины, которую он мучил больше месяца. Да и зачем? Ее народ ушел, и они больше не нуждались в сведениях о них. И она не могла говорить на их языке, так что даже если бы что-то знала, не смогла бы им сказать.

Тем не менее, мысль, что поднялась в нем, та, что росла, пока не заставила замолчать все остальные, была о том, что он хочет, чтобы эта женщина жила. Освободилась из Черных Стен, снова стала той сильной, могучей женщиной, которой была.

Это было глупо. Это было безумие.

Король тяжело вздохнул и встал. Леофрик тоже встал. Отец посмотрел на него усталыми глазами.

Человек перед ним был сломлен горем, и Леофрику было больно видеть это.

— Отец, я хотел бы поговорить с тобой, если можно.

Король склонил голову, и Леофрик принял это за разрешение продолжать.

— Я хотел бы поговорить о плененной женщине. Я думаю, она может быть полезна. — Эти слова были произнесены быстро, и он произнес их сразу же, как только они пришли ему в голову. Словно сам Бог пришел на помощь. — Она была лидером среди своего народа. Она знает их обычаи. Она — настоящий воин. Она может объяснить нам, как они сражаются.

— Мы прогнали их, — сказал король, но Леофрику показалось, что он заметил в его глазах проблеск интереса. — И она ничего не говорит. Она никогда не говорит. Она никогда не кричит. Я не понимаю, почему она не кричит.

Не обратив на лепет отца внимания, Леофрик продолжил:

— А если они вернутся? Может, она научится говорить с нами и подготовит нас?

Король моргнул.

— Она — варвар. Животное.

Он не собирался сдаваться.

Леофрик вдруг понял, что король был готов к подобному разговору. Возможно, он и сам искал выход из этого круга. Что-то такое, чего не мог видеть из-за слабости своей отчаявшейся души.

Леофрик со злостью подумал о епископе — или мысли снова были направлены выше? Душа короля должна была быть первой заботой епископа, и он позволил ей угасать, пока удовлетворял свою извращенную похоть. Любой из младших священников королевства был бы лучшим проводником и стражем для души короля.

— Отец, она не животное. Она — женщина, язычница или нет. Она — дитя Бога, как и все мы. И она достаточно умна, чтобы руководить и сражаться. Она достаточно сильна, чтобы выжить. Ее можно научить.

Отвернувшись от него, король посмотрел на золотое распятие.

— Я велел сделать это распятие, чтобы я и твоя мать могли обвенчаться под ним. Ей оно не нравилось. Мы были женаты уже много лет, у нас родилось два сына, прежде чем она сказала мне, что Господь вряд ли хотел бы, чтобы его отливали из золота. Плотнику бы подошло дерево, сказала она (прим. — в Библии говорится о том, что отец Иисуса, Иосиф, был плотником, и часть исследователей считает, что и сам Иисус мог заниматься плотницким делом). Но она не хотела его снимать, потому что мы дали друг другу клятвы под этим распятием. — Он подошел к алтарю и провел ладонями по его гладкой поверхности. — Дреда была последним, что осталось у меня в память о ней.

— Не последним, отец. — Леофрик шагнул ближе и положил руку на плечо отца. — Она живет в Эдрике и во мне. Она живет в твоем сердце. Она живет в нашей любви. Дреда тоже там. Здесь. С нами. — Он положил руку себе на грудь, на сердце. — Маме не понравилось бы то, что мы делаем в Черных Стенах.

После долгого напряженного молчания король кивнул.

— Ей бы не понравилось. — Он снова повернулся к сыну, и Леофрик с облегчением увидел, как в глубине его глаз вспыхнула жизнь. — То есть ты хочешь, чтобы я освободил ее?

— Не освободил. Позаботился о ней. Предложил ей утешение. Вылечил. Теперь она одна в нашем мире. После всего, что она пережила, доброта может быть бальзамом для ее души. А если от нее не будет никакой помощи или пользы, тогда убьем ее как нашего врага.

— И кто же будет ее наставником? Кому мы могли бы доверить пленницу, которая зубами с удовольствием вырвет мое сердце из груди?

— Я бы мог, сир. Я буду учить ее. Я бы завоевал ее доверие.

Призрачная улыбка промелькнула на губах короля и исчезла.

— Не меняй один грех на другой, сын мой. Ты бы лучше сохранил свое доверие к кухаркам и горничным.

Леофрик покраснел и улыбнулся. В этом намеке проявился его прежний отец — благочестивый человек, который переносил похождения своего сына терпеливо и одновременно с досадой.

— Нет, отец. Я хочу только сделать ее полезной. Вылечить ее раны и наши тоже. Исправить нашу ошибку. Вот и все.

— Ну что же, очень хорошо. Помести ее в комнату для прислуги. Держи под охраной. Если она может исцелиться — вылечи ее. Если сможет заговорить — научи ее. Если у нее есть знания — добудь их. Но если она окажется глупа или упряма, если не хочет быть полезной, она умрет.

9

Бренна Око Бога была рабыней, когда Астрид впервые встретилась к ней. Она продала себя в рабство ярлу Эйку, когда была совсем юной, еще девочкой. Астрид, тоже тогда почти девочка, была заворожена тем, как люди боялись Бренны, простой рабыни.

Но она была Оком Бога. Ее правый глаз был полон цвета и света и, как говорили, принадлежал самому Одину. Даже положение рабыни не могло умалить силу ее ока.

Эйк очень гордился своей силой и могуществом, и тем, что Око Бога принадлежала ему. Астрид помнила, с каким боязливым почтением жители Гетланда — воин ли, ремесленник ли, фермер ли или раб — оглядывались на Бренну, когда она появлялась на улицах города. Рабы обычно не привлекали внимания, но Бренна Око Бога одновременно и притягивала, и отталкивала взгляды. Она была постоянно на виду.

Астрид тогда завидовала Бренне, завидовала по-настоящему — ей, бесправной рабыне. Она хотела, чтобы ее боялись, как боятся Ока Бога. Она хотела, чтобы мужчины дрожали от страха, глядя на нее.

Затем, примерно через два года после того, как Бренна появилась в Гетланде, город был атакован и почти захвачен. Эйк и его воины победили предводителя — того, кого казнили Кровавым орлом за предательство — а Око Бога, которая храбро сражалась и убила воинов, напавших на семью ярла, получила свободу и стала тренироваться в качестве защитницы.

В силе Ока Бога и в ее судьбе Астрид увидела свой собственный путь. Она тоже станет воином. Она сразу же взялась за меч.

Впервые в жизни отец посмотрел на нее не только со снисходительностью в глазах. Впервые он осознал, что его Астрид может стать великим воином.

Но для Астрид это уже не имело значения. Стоило ей поднять меч и замахнуться им по-настоящему — и она ощутила, как сила наполнила ее вены. Она познала свое призвание, нашла свой путь. Она впервые в жизни поняла, кто она. Не дочь ремесленника. И не дочь целителя. Не единственный ребенок, который должен был родиться мальчиком.

Дева-защитница. В тот день, когда она отправилась в свой первый налет, она отказалась от имени своего отца и перестала назваться Ханссдоттир. Она стала просто Астрид. И когда-нибудь она надеялась заслужить имя, которое будет великим. Как Вали Грозовой Волк.

А может быть, она останется просто Астрид. Просто Брунгильду запечатлели в сагах и почитали среди всех северных народов.

Как и великая Брунгильда, как и великое Око Бога, Астрид была Девой-защитницей. Она была сильной, храброй и отважной.

Настоящая Дева-защитница никогда не кричит от боли.

Настоящая Дева-защитница никогда не кричит от боли.

Настоящая Дева-защитница никогда не кричит от боли.

— oOo~

Ее тело умирало. Где-то далеко, на полу темной камеры, ее тело заканчивало свой земной путь. Она чувствовала, как оно горит и пульсирует, чувствовала, как гниение проникает в него, глубоко, до самых костей. В этом теле не было места, которое не болело бы и не умирало — от разбитого лица до искалеченных ног. Ее голова горела огнем, живот словно был полон расплавленного свинца, а суставы и мышцы казались сделанными из зазубренных камней.

Боль была такой острой и такой сильной, такой постоянной, что она стала ее собственным «я», отделенным от ее сознания.

Ее мысли уносились прочь. Иногда в прошлое, иногда в будущее. Никогда в настоящее. Никогда.

Она видела холмистые зимние холмы Гетланда, чувствовала запахи, слышала и ощущала на языке вкус своего дома. Она могла наблюдать за тем, как ее мать лечит больных. Она видела Ольгу и Магни.

Она видела Леифа. Своего друга. Он сделал ее своей правой рукой, когда занял место ярла, и она помогала ему увидеть то, что он упускал. Он смотрел вперед, а она смотрела под ноги, и вместе они удерживали Гетланд на верном пути.

Она могла видеть огромные врата Валгаллы, сверкающие впереди.

Леиф не пришел за ней. Они с Вали не сломали двери камеры и не вытащили ее обратно на свет. Значит, они мертвы. Они бы пришли за ней, если бы остались живы.

Они уже были в Валгалле. Скоро она будет пировать с друзьями.

Как скоро, она не знала. Время потеряло всякий смысл. Жажда, голод и все остальное затихло по мере того, как ее тело постепенно умирало. Оставалась только черная камера и плохая комната. Человек в черном и священник. Боль.

Все, что ей оставалось, — это молчать и ждать.

Она умрет с честью и присоединится к своим друзьям.

Настоящая Дева-защитница никогда не кричит от боли.

Настоящая Дева-защитница никогда не кричит от боли.

Настоящая Дева-защитница.

Не кричит.

Не кричит.

Не кричит.

— oOo~

Скрип двери камеры вырвал Астрид из полусна-полубреда о доме и вернул ее обратно в черную камеру. Тихий голос где-то внутри призывал ее бороться, и она попыталась пошевелить руками и ногами. Вот только они уже давно перестали прислушиваться к ее приказам, и Астрид пришлось смириться и остаться лежать неподвижно, даже не пытаясь разглядеть что-то в темноте.

Ей не нужно было ничего видеть. Они схватят ее. Поднимут ее на ноги. Отнесут ее в плохую комнату и сделают все, что захотят.

Казалось, что прошло больше времени, чем обычно, с тех пор как они в последний раз приходили за ней, но время превратилось в разорванный круг, спиралью уходящий в небытие. Она закрыла глаза и попыталась вернуться в лес над Гетландом.

Что-то твердое и прохладное прижалось к ее губам, и Астрид почувствовала, как влага растекается по ним, проникает в трещины кожи. Чья-то рука скользнула ей под голову — надавливание на раны было болезненным, — и она собрала все силы и сосредоточилась, чтобы полностью погрузиться в ужасное настоящее. Дернула головой, но только ударилась о пол — сил удержать ее не было.

Раздался мужской голос. Он был тихим и мягким, но слов она не знала. За время, проведенное в темноте, Астрид выучила несколько слов из языка своих мучителей, но ни одно из них не было хорошим, и ни одно из них не было тем, что произнес этот человек.

Он снова приподнял ее голову, на этот раз обеими руками, и что-то произошло — он переместился и поднял ее выше. О, это было больно, больно, больно, и она попыталась не закричать, но голова была полна искр и вихрей. Образы родного леса вспыхнули в ней вместе с вратами в Валгаллу и ударами хлыста, и Астрид уже не понимала, что из этого — настоящее, и где она находится.

Она почувствовала, как ее обнимают чьи-то руки, нежные и сильные. Это было не по-настоящему. В том, что было настоящим, не было ничего нежного. Нежность была просто сном. Но именно этого она и хотела. Сколько времени прошло с тех пор, как кто-то был нежен с ней?

Снова твердое, прохладное прикосновение к губам, влажное прикосновение. Чашка. Это была чашка. Это тоже не могло быть правдой. Никто не предложил бы ей чашку в этом темном месте.

Мягкий, глубокий голос у ее уха произносил слова, которых она не знала. Но это уже не имело значения. Здесь, в этом сне, у нее во рту была вода, и мягкие руки на ее измученном теле, и нежные звуки голоса у ее уха. Астрид сделала глоток, и вода, превратившись в битое стекло, хлынула ей в горло, но она была прохладной и приятной. Это было очень хорошо. Здесь было что-то хорошее.

— Ш-ш-ш, — сказал глубокий голос. — Ш-ш-ш.

Она это понимала. Были еще какие-то слова, но они были не нужны. Только эти тихие звуки. В этом сне Астрид прислонилась к теплой груди, и сильные руки нежно обнимали ее, и у нее была вода. Даже если она причиняла боль, это была вода, холодная и блестящая.

Женский голос. Никогда еще женщина не была в этом черном месте. Что это было за место? Неужели ее разум унес ее куда-то еще? Не в прошлое или будущее, а куда-то в другое место?

Мужчина ответил ей. Они заговорили. Слова — новые слова. Не понимая и не желая понимать, Астрид сосредоточилась на том немногом хорошем, что нашла здесь, в этом новом нереальном месте. Она повернула голову и почувствовала прохладную кожу у своей щеки. Услышала низкий рокочущий мужской голос. Он затих, и она почувствовала легкое, как шепот, прикосновение пальцев к своей щеке.

Потом появились другие руки, маленькие и острые, ощупывающие ее ноги, руки, спину. Забирающиеся в ее раны, разрывая их на части.

Значит, это просто была новая пытка. Он просто поиздевались над ней, предложили напоминание об утешении, а затем вырвали ее из этого сна. Астрид собрала последние остатки своей воли и силы и стала отбиваться, выбрасывая вперед руки и ноги, уворачиваясь от нежных прикосновений мужчины, царапая все руки, мягкие и жесткие.

Через мгновение последние силы покинули ее, и она сдалась.

Голоса продолжали звучать — мужской и женский — но они были уже далеко. Астрид позволила своим мыслям покинуть это черное место. Она не могла сопротивляться. Они сделают с ее телом все, что захотят.

Время провалилось в пустоту. В голове у нее все кружилось, образы растворялись, воспоминания и сны сменяли друг друга, и она не пыталась сопротивляться.

На нее навалилась какая-то тяжесть, мягкая и плотная. Она не понимала, что это такое. Это причиняло боль, но легкую боль — давление на раны. Но что-то здесь было новым, не болью, и она почувствовала… облегчение.

Тепло. Она почувствовала тепло. Она так долго была голой, что даже не помнила, каково это — быть в тепле.

Руки мужчины снова нежно касались ее. Он поднял ее, и боль пронзила ее мышцы. Астрид попыталась сопротивляться, боясь снова оказаться в плохой комнате, но у нее уже не осталось сил бороться.

Мужчина прижал ее к своей груди. Она почувствовала, как его голос громыхнул у ее уха. Он не отнял у нее это тепло. Он переложил ее удобнее, прижав к себе. Она чувствовала теплый запах его кожи, такой приятный и чистый, такой не похожий на отвратительную вонь черного места, что у нее защипало в носу.

Он вынес ее из камеры. Он нес ее все дальше и дальше.

Он вынес ее на свет.

— oOo~

Комната была слишком яркой, ярче, чем могли вынести ее глаза. Они болели, горели, и Астрид подумала, не вынесли ли ее на солнце.

А может, это Валгалла? Неужели именно так Девы-защитницы попадают в Валгаллу? Их переносят не валькирии, а их братья? Она никогда о таком не слышала.

Снова разговоры, снова голоса. Целая толпа, все женщины. Но мужчина все еще держал ее, и она успокоилась, услышав его ровный и твердый голос.

Затем послышался шум воды. Плеск и бульканье.

Нет. Нет, только не это. Только не ледяная вода, льющаяся на ее голое, избитое тело. У нее не осталось сил, чтобы не кричать. Где же Валгалла?

Неужели она закричала? Неужели она оказалась так слаба? Может быть, он нес ее в Хельхейм (прим. согласно скандинавской мифологии в Хельхейм попадают все умершие, кроме героев, которые попадают в Вальгаллу)?

Да, так и должно быть. Она чувствовала, что падает, падает, падает…

Астрид попыталась бороться и обнаружила, что краткие мгновения покоя — как долго она была на свету? — вернули ей немного сил.

Мужчина крепко держал ее, шепча ш-ш-ш-ш, но она сопротивлялась. Она попыталась издать боевой клич, но из разорванного горла вырвался лишь хриплый стон.

А потом падение прекратилось. Она попыталась что-то разглядеть, но глаза ее болели от света.

Мужчина спорил с женщиной — женщиной с жесткими руками. Астрид услышала в его голосе настойчивость.

Он пошевелился, и она снова стала падать, и снова услышала плеск воды, но сопротивляться уже не могла. Чтобы подготовиться к боли от ледяной воды, она попыталась освободить свой разум.

Но вода была теплая — очень теплая. И мужчина не отпустил ее. Она чувствовала его под своим телом, под водой вместе с собой. Вода впивалась в ее раны, но боль не мучила ее. Она давала облегчение. Давала надежду.

Это была полезная боль. Исцеляющая боль. Неужели они ее лечат?

Его голос у самого ее уха, непонятные слова, призванные успокоить.

Руки у ее головы — маленькие, но нежные. Они трогали ее за волосы, но очень медленно. Расплетали косы, которые давным-давно превратились в узлы.

Неужели ее моют?

Неужели ее спасли?

Неужели она дома?

Астрид снова попыталась что-то разглядеть, и снова ее глаза застил белый свет.

— Леиф? — прохрипела она.

Или это целитель? Ее мать. Неужели это были руки ее матери? Неужели так нежно прикасается к ней ее мать?

— Мама?

Тихие, странные слова у ее уха. Глубокий голос. Прикосновение бороды к щеке. Губы — губы на ее коже.

Нет, не ее мать. Она не знала никого, кто мог бы так нежно прикоснуться к ней. Она жила не ради нежности. Она не хотела такой жизни.

Но теперь ей так сильно была нужна нежность.

Валгалла или Хельхейм, дом или просто еще одна камера — ей было все равно. Она будет принимать это мягкое спасение так долго, как только сможет.

Астрид позволила своему телу расслабиться в обнимающих ее руках. Она повернула голову и почувствовала спокойную силу того, кто держал ее.

На ее губах появился странный соленый вкус, но она не понимала, что это.

— oOo~

Мужчина вымыл ее, касаясь тела мягкой тканью. Он касался ее ран, что-то шепча, и прикосновения были осторожными.

Руки в ее волосах все еще расплетали ее волосы, а потом появилась еще одна теплая вода, и ее волосы вымыли.

Она чувствовала, как часть боли смывается теплой водой. Какие-то раны стали болеть сильнее, но эта боль ее не раздражала. Постепенно все стихало.

Время все еще бесцельно кружилось вокруг, но разум Астрид немного успокоился. Хотя он все еще был полон огня и смятения, теперь ей хотелось быть в этом настоящем, и теперь она попыталась понять, где она и что происходит. Комната погрузилась в полумрак, как раз когда мужчина поднял ее из воды и завернул во что-то теплое и мягкое, как овечья шерсть.

Затем появился отблеск огня, и Астрид почувствовала тревогу. Неужели она все-таки оказалась в плохой комнате?

Ее глаза распахнулись, и она смогла видеть — не очень хорошо, но достаточно, чтобы различить предметы обстановки. Кровать. Стулья. Канделябры на стенах. Камин. Она находилась в комнате, похожей на те, что были в замках Эстландии. Там были окна, из которых виднелась темнеющая синева ночного неба.

Она посмотрела на мужчину, своего спасителя. Она не могла разглядеть его лица, но он был темным — темная борода, темные волосы.

Неужели она все еще в Англии? Наверняка. Боги, нет. Она не была спасена.

Неужели ее продали? Неужели она стала рабыней?

Он отнес ее на кровать. Воспользуется ли он ею сейчас? Но это уже не имело значения. Мужчины были меньшим из зол, уж она-то теперь это знала.

Он натянул мех на ее обнаженное тело, произнеся несколько странных слов. Затем провел пальцами по ее лбу, повернулся и что-то кому-то сказал.

Астрид было все равно. Она чувствовала себя усталой и больной, кожа головы горела, а перед глазами плясали звезды. Боль терзала ее тело, но впервые за целую вечность она почувствовала себя спокойно, укрывшись мехом, лежа на мягком белье.

Она перекатилась на бок и обняла мужчину за плечи. Если он купил ее, она будет только рада. Он забрал ее из темного места, и все остальное не имело значения. Если он будет нежным, она позволит ему использовать ее, как ему захочется.

Она не поддалась боли.

Она сдалась нежности.

10

Леофрик провел рукой по влажным волосам женщины, снова ставшим светлыми после купания и заботы Эльфледы. Чисто вымытые и распущенные, они оказались длинными и слишком светлыми, чтобы их можно было назвать золотистыми. Волосы чуть заметно вились, даже после мытья.

Женщина перекатилась на бок и обвила руками руку, на которую он опирался, и у Леофрика не хватило духу отстраниться. В своем беспокойном сне она тихо всхлипывала при каждом тяжелом выдохе.

Она была в бреду с тех пор, как он вошел в ее камеру, переходя от бесчувствия и ленивой апатии к горячему, яростному безумию, снова и снова. Она говорила на своем языке; Леофрик жалел, что не понимает ее. Иногда это звучало так, будто она выкрикивала имена, словно умоляла друзей помочь ей. Здесь у нее не было друзей. Ее друзья уже были далеко.

Однажды она позвала «мама», и он это понял. Казалось, его сердце разорвется на части.

Его сердце не было спокойным с тех пор, как он вошел в ее камеру, с тех пор, как он уселся на пол, чтобы помочь ей напиться. Господи, как же ему было тяжело! Возможно, даже еще тяжелее, чем когда он увидел Дреду.

Они делали все это с ней — с женщиной, с воином, которая когда-то была могучей и сильной, а теперь почти ничего не весила. Когда он поднял ее, она казалась легче, чем Дреда.

Леофрик провел кончиками пальцев по ее полным, потрескавшимся губам. Старый шрам тянулся по ним от носа до подбородка — тонкая, прямая, бледная линия. Это был шрам воина. Так странно видеть его у женщины.

— Она слишком горячая, — пробормотал он. Теперь, когда она была чиста, ее раны казались еще более ужасными, а кожа — то немногое, что не было покрыто ранами, не гноилось и не было черным из-за синяков, — стала ярко-красной.

Эльфледа фыркнула. Лекарка вела себя с ним едва ли не грубо из-за того, что он настоял на том, чтобы лечь в ванну вместе с женщиной.

Но она так запаниковала, когда он попытался уложить ее в воду, и он не мог вынести ее страха. Поэтому он снял ботинки и забрался в ванну, полностью одетый, а ее обнаженное, израненное тело лежало на нем.

После мгновения безумного сопротивления она успокоилась и повернулась в его объятиях.

Его объятия.

Вот во что это превратилось: в объятия. Когда она начала плакать, он даже поцеловал ее в щеку и в голову, снова и снова, не задумываясь о том, что делает.

Эльфледа увидела и строго посмотрела на него.

— Ее раны ужасны, ваша светлость, — сказала она. — Она вся горит от лихорадки, потому что яд в ее ранах питается ею.

— Тогда сделай припарку.

— На все тело? — она покачала головой и отмела все его возражения до того, как он заговорил. — Это не поможет, ваша светлость. Заражение засело слишком глубоко.

Откинув мех — женщина застонала, лишившись тепла — Эльфледа обвела рукой ее тело.

— Видите этот цвет? Ее раны сочатся, видите? Простыни уже грязные. Мало что можно сделать.

Нет. Он не мог смириться с мыслью, что она умрет по их вине.

— Мало что можно сделать — это не значит, что нельзя сделать ничего. Чем ты можешь помочь?

Лекарка набросила на женщину мех и выпрямилась.

— Это причинит ей ужасную боль. Может быть, даже большую, чем она уже испытала.

Он посмотрел вниз, на женщину рядом с собой. Она была намного более спокойной сейчас, и все еще была раздета — они не могли одеть ее, потому что ее раны были слишком глубокими и их еще не обработали. Она все еще не поела — ее стошнило водой несколько раз, и пока она могла только пить маленькими глотками. Она казалась слепой или почти слепой — следствие нескольких недель без солнца, в темноте, изредка освещаемой факелами. Но сейчас она спала почти умиротворенно, ее тело было расслабленным, а лицо спокойным. Только неглубокое прерывистое дыхание говорило о том, что она страдает.

И ее руки, которые обвились вокруг его руки в поисках утешения.

— Так что ты можешь сделать? — повторил Леофрик. Он не позволит ей умереть. Если исцеление причинит ей боль, он будет здесь, чтобы предложить ей утешение.

— То, что гниет, должно быть вырезано, а то, что останется, должно быть перевязано. Клинок и пламя, ваша светлость. На каждой из этих ран. Представляете, какую боль она испытает? Лучше было бы помочь ей уйти с миром.

— Ты можешь дать ей снадобье?

— Она слишком больна, ваша светлость. Это может убить ее.

Альтернатива была не страшнее.

— То есть мы поможем ей уйти, так? И она будет спокойна, когда умрет.

Эльфледа вздохнула и кивнула.

— Я разыщу брата Томаса. Он ловко владеет целебным клинком.

— Нет. Никаких мужчин. Я не хочу, чтобы в этой комнате были другие мужчины.

Эта женщина слишком долго подвергалась насилию. Кроме самого Леофрика и стражника за дверью, за ней ухаживали только женщины.

— Брат Томас не стал бы… — Лекарка была явно шокирована даже самой мыслью о том, что ему это пришло в голову.

— Не имеет значения. Важно, что она будет бояться. Никаких мужчин, Эльфледа. Ты сделаешь для нее все, что должна.

Она посмотрела на него долгим многозначительным взглядом.

— Ваша светлость, если позволите…

— Говори.

— Разве эта женщина не враг вашего отца?

Он ответил на ее вопрос другим вопросом.

— Что ты думаешь о том, что мы с ней сделали, Эльфледа?

Она наклонила голову, впервые по-настоящему проявив уважение за эту ночь.

— Это не мое дело, ваша светлость.

— Ты много говоришь, не используя слова, женщина. А теперь используй их и ответь на мой вопрос. Что ты думаешь о том, что видишь перед собой?

— Я думаю… я думаю, что если раньше она не была врагом короля, то теперь будет им.

Леофрик был с ней согласен. Женщина искала у него утешения в бреду, но если к ней вернутся силы и рассудок — да, он не сомневался, что такого приема ему уже не видать. Возможно, она даже не вспомнит, что именно он забрал ее из Черных Стен.

Но это уже не имело значения. Он делал это не ради ее благодарности или дружбы. Он делал это, потому что так было правильно.

— Приготовь все необходимое, чтобы промыть ее раны. Приведи помощников, сколько нужно, главное, чтобы это были женщины. Дай ей снадобье, чтобы уснуть. Сделай это сейчас. И принеси мне сухую одежду.

Эльфледа кивнула.

— Да, ваша светлость.

Она вышла из комнаты, и Леофрик уселся рядом с женщиной, позволив ей держать его за руку.

— oOo~

Эльфледа дала женщине достаточно снадобья, чтобы она заснула, но не столько, чтобы она совсем не почувствовала боли.

Они положили ее на живот, и Эльфледа с помощницей широко раскинули ее руки и ноги на кровати. Женщина протестующе застонала, но сопротивляться она уже не могла. Леофрик сел на кровать и обнял ее за плечи.

Он не раз сражался в битвах, видел мужчин с оторванными руками и ногами и наблюдал своими глазами работу полевых лекарей, но даже ему стало плохо при виде того, что делали Эльфледа и ее девушка.

Острый, горячий клинок срезал воняющую и сочащуюся плоть. Десятки гниющих ран на спине, руках, ягодицах, ногах, ступнях. Затем на каждую рану на короткое время клали тонкий стержень, нагретый в огне и раскаленный докрасна. Воздух наполнялся запахом и шипением жареной плоти.

Женщина всхлипывала и вздрагивала с каждым прикосновением клинка, с каждым ожогом, отчаянно бормоча что-то на своем родном языке. Слезы стекали по ее носу и мочили простыни, на которых она лежала, и Леофрик сходил с ума от отчаяния. Он хотел знать слова, которые могли бы ее утешить. Он хотел, чтобы она выздоровела — не только ее тело, но и сердце.

Когда Эльфледа закончила с ее спиной, они перевернули ее, чтобы очистить раны на ее животе, груди, бедрах. Женщина испустила тонкий крик, когда стержень накрыл широкую рану на ее животе.

Леофрик соскользнул с кровати и опустился рядом на колени. Когда он пошевелился, ее рука крепче сжала его пальцы.

— Я здесь, я здесь, я здесь, — он снова и снова повторял слова, которые произносил сотни раз за эти часы. — Я не позволю тебе больше страдать. Я буду защищать тебя. Прости. Прости меня. Прости нас. О Господи, прости нас.

Он понял, что молится, и, склонив голову к ее рукам, все еще сжимающим его руки, стал молиться по-настоящему.

— oOo~

Несколько дней после того, как Эльфледа очистила раны, женщина провела в лихорадке. Ее мучила сильнейшая боль — и она была сильнее после очищения, чем до него, как и предупреждала лекарка — и время, когда она теряла сознание, было благом для нее и для всех остальных.

Леофрик сидел с ней почти каждый день, прерываясь только на трапезу с отцом и братом, умывание и нужду. Через несколько дней он едва держался на ногах, и тогда Эльфледа вытолкала его из комнаты, заметив, что, видимо, он хочет тоже заболеть.

Оставить ее было очень трудно. Хотя она еще не пришла в себя, у нее случались моменты ясного сознания, и она всегда искала его прикосновения. Ее глаза тоже искали его, и когда он наклонялся ближе или обнимал ее, она расслаблялась. Она хотела, чтобы его руки касались ее — держали ее, гладили по волосам — как будто само его прикосновение облегчало ее боль.

И она исцелялась. Каждый день она приходила в себя — ненадолго, чтобы выпить воды и съесть немного жидкой каши, и ее дыхание с каждым днем успокаивалось и становилось глубже. Каждый вдох был по-прежнему странным, грубым, но дышать ей становилось легче, и это помогало ей исцеляться.

Каждый день Эльфледа меняла свои многочисленные повязки, и поначалу сочившаяся кровь с каждым днем пропитывала их все меньше. Когда повязки перестали мокнуть, ее кожа начала остывать. Она выздоравливала.

Однажды утром, почти через две недели после того, как он вынес женщину из Черных Стен, Леофрик вошел в ее комнату и увидел, что она сидит в постели. По-прежнему замотанная бинтами, но с расчесанными светлыми волосами и чашкой в руке, она повернулась и посмотрела прямо на него ясными и спокойными голубыми глазами.

Ее лицо хорошо зажило. Большая часть синяков исчезла, а порезы превратились в тонкие красные линии. Ее красота сияла сквозь новые шрамы. Ее тело потребует больше времени, но он уже видел, что она наконец выздоровеет. И снова станет сильной.

Леофрик улыбнулся.

— Здравствуй! Хорошо выглядишь!

Она, конечно, не могла понять его, но слова эти прозвучали без особого намерения — он просто был рад видеть, что она поправляется. И она поймет его тон, надеялся он, и его улыбку.

Но ответной улыбки она ему не подарила. Он хотел бы увидеть, как она улыбается, но женщина только пристально смотрела на него, и Леофрик понял, что потребность прикасаться к нему, которую она испытывала в болезни, прошла.

Он больше не был ее спасителем. Теперь он снова был ее врагом.

Она поставила чашку на поднос, и служанка Эльфледы взяла ее и вынесла из комнаты, сделав реверанс на ходу. Он и женщина остались одни.

Возможно, еще не слишком поздно. Леофрик подошел к кровати и сел на край, как делал уже много раз за эти недели. Когда он потянулся к ее руке, она отдернула ее.

И все же что-то в этих голубых глазах говорило, что она помнит, как нуждалась в нем и как он был рядом. Как он поддерживал ее своей силой.

Рукой, которую она отвергла, он похлопал себя по груди.

— Меня зовут Леофрик, — затем он указал на нее и изобразил на лице вопросительное выражение. — Как тебя зовут?

Она молча смотрела.

Он снова похлопал себя по груди.

— Ле-оф-рик. Леофрик.

Он знал, что она не глупа, и знал, что она не глухая. Женщина явно поняла, о чем он спрашивает. Ни один языковой барьер не был настолько высоким, чтобы нельзя было обменяться именами.

Она была упрямой. Своенравной. И недоверчивой.

На столе стояла маленькая ваза с фруктами; девушка, которая всегда суетилась вокруг, должно быть, забыла ее, торопясь покинуть комнату. Он потянулся за яблоком.

— Яблоко. — Он протянул ей фрукт, но она не взяла. — Яблоко.

Леофрик вытащил из-за пояса маленький нож, и женщина тут отреагировала, напрягшись и отодвинувшись.

— Я не причиню тебе вреда. — Он отрезал кусок яблока и съел его, затем отрезал еще один и протянул ей на лезвии.

Она долго смотрела на нож. Леофрик держал его так же долго. Наконец женщина протянула руку и схватила кусочек яблока.

Пока она ела его, он видел восторг в ее глазах, ей нравился вкус, нравилась сладость. Ее лицо оставалось бесстрастным, но в глазах плясали огоньки удовольствия.

Она сказала какую-то длинную фразу. Он ничего не понял. Ее голос был хриплым и прерывистым от истощения и редкого использования в последние недели, но язык ему понравился.

— Мне очень жаль. Я не знаю твоих слов. — Он пожал плечами. — Я хочу, чтобы ты научила меня, и я научу тебя.

Она посмотрела на яблоко, и Леофрик отрезал ей еще кусочек. Протягивая его, он повторил:

— Я научу тебя. Яблоко.

Женщина съела кусочек яблока и легла, забравшись под одеяло и повернувшись к нему спиной.

Он наклонился и положил руку ей на голову, заметив, как она закрыла глаза, когда он коснулся ее. Но она не отодвинулась от прикосновения.

Сопротивляясь желанию поцеловать ее в щеку, он сказал:

— Отдыхай. Я навещу тебя чуть позже. Я рад, что ты набираешься сил.

Она не понимала его слов, но это не имело значения. Он надеялся, что она поймет его тон.

— oOo~

Понимала она его тон или нет, но для него она была как камень. Она не сказала ему своего имени и после того единственного потока слов в первый день вообще больше ничего не говорила. Она позволила Эльфледе и слугам ухаживать за ней, но принимала уход молча.

Она ела и пила. Она исцелялась. Она становилась сильнее. Но через несколько дней Леофрик уже оставлял ее с прислугой, заглядывая лишь раз или два в день. Он делал совсем не то, что ожидал от него отец. Он не завоевывал ее доверие и не учил ее их языку. Каждый день за вечерней трапезой отец и брат спрашивали о женщине, и каждый день он сообщал, что она все еще выздоравливает, но уже скоро он сможет работать с ней всерьез.

Его отец вернулся к своим делам. В их доме не было счастья, но пелена горя рассеялась. Леофрику казалось, что эта женщина тоже сыграла свою роль. Под ногами у них больше не творилось ужасное, а без этого мысли короля о мести ушли, сменившись более печальными, но более спокойными воспоминаниями о Дреде и королеве. И в них было достаточно места для света.

Но женщина продолжала сопротивляться ему, и очень скоро ему придется сказать отцу, что она бесполезна.

Когда она полностью исцелится, — сказал себе Леофрик, — когда она не будет нуждаться в уходе, тогда он поговорит с ней. Он заставит ее делать то, что нужно. Он найдет какой-нибудь способ сообщить ей, что ее единственный выбор — смерть.

Но он не хотел ее принуждать. Он хотел, чтобы она помнила, что он спас ее. Он не думал, что ему нужна ее благодарность, но теперь оказалось, что нужна. Она не испытывала к нему ни благодарности, ни уважения, и это причиняло боль.

Однажды, спустя почти месяц, Леофрик вернулся в замок из конюшни, куда ходил, чтобы взглянуть на недавно купленного жеребца. Он направился в комнату прислуги, чтобы заглянуть к женщине впервые за два дня, но Эльфледа встретила его в коридоре, уперев руки в бока. Вооруженный стражник, как всегда, стоял прямо за дверью.

— У нас проблема. — Ему не нужно было спрашивать — поза лекарки была полна отчаяния.

— Да, ваша светлость. Я сняла повязки. Она исцелилась. Все раны закрыты и хорошо зажили.

— И в чем проблема?

— Она не хочет одеваться! Повязки больше не закрывают ее, и она совсем голая, но не хочет одеваться! Я пыталась ее заставить, а она вырвала платье из моих рук и разорвала его пополам! Она и впрямь дикарка, ваша светлость, раз не стыдится своего тела!

— Я поговорю с ней.

— Нет! — Эльфледа тут же склонила голову, так же удивившись самой себе, как и он. — Прошу прощения, ваша светлость. Но она совершенно голая. Совсем. И не стыдится этого.

— Я видел ее тело, Эльфледа. Ты была со мной, когда я забрал ее из Черных Стен. Я держал ее в ванной. Я сидел рядом с ней, пока ты промывала ее раны.

— Но… ваша светлость…

Собрав все свое терпение, Леофрик тяжело вздохнул.

— Что?

— Она исцелилась. Она стала сильнее. Она больше не больная женщина.

Ему показалось, что он наконец все понял, и он рассердился.

— Ты думаешь, я возьму ее? После всего этого?

— Нет, ваша светлость. Пожалуйста… я… она может вас соблазнить.

Лекарка в самом деле думала, что эта женщина попытается его соблазнить? Теперь она почти не смотрела на него. Леофрик окончательно разозлился, но заставил себя рассмеяться.

— Покрытая шрамами дикарка? Эльфледа, ты унижаешь меня.

Она склонила голову.

— Простите, ваша светлость.

— Я прощаю. Ты хочешь, чтобы она что-нибудь надела? Я постараюсь убедить ее в этом.

— oOo~

Он принес ей аккуратно сложенное простое платье служанки и — пару простых кожаных туфель.

Женщина сидела на кровати, совершенно голая, как и предупреждала Эльфледа. Одна нога была согнута, и место между ее ног было на виду. Если не считать волос на голове, она почти везде была безволосой. Между ее бедер было только немного шелковистых волос.

Леофрик думал, что они шелковистые. Он часто представлял себе это. Но он был очень осторожен и никогда не прикасался к ней.

Когда он задержался у двери, которую только что закрыл, держа одежду, женщина встала.

Ее тело было покрыто ужасными шрамами, от головы до пят, но особенно от плеч до колен. Замысловатый рисунок на бедре был испещрен шрамами. Он знал, что самое худшее — это ее спина. Она была покрыта красными рубцами.

И она все еще была тощей. Ее плечи казались острыми углами. Ребра словно прорезали плоть. Он вполне мог бы повесить на ее бедра платье, которое держал в руках.

Но она стояла высокая, совершенно прямая, и яростный огонь в ее глазах обжигал.

Ее груди… даже покрытые шрамами, они были прекрасны. Мягкие, округлые, с едва заметными розовыми сосками.

Она и в самом деле соблазняла его.

Леофрик приблизился, и женщина замерла, и только дерзко вздернула подбородок, когда он подошел.

— Ты должна одеться. Эльфледа уверяет меня, что платье тебе подойдет. — Он подал ей платье, и она отбросила его, удар был достаточно сильным, чтобы платье упало на пол в нескольких футах от нее. Маленькие туфли улетели еще дальше.

Она произнесла целую тираду. Слова были полны презрения, но даже так ее язык был как музыка.

Оставив платье на полу, Леофрик улыбнулся и попытался снова.

— Жаль, что я ничего не понимаю. Жаль, что я не знаю твоего имени. Твое имя.

Как уже много раз бывало, он похлопал себя по груди.

— Леофрик. — Он указал на ее грудь и вопросительно поднял глаза.

Она скорчила гримасу чистого отвращения и вернулась на кровать, снова усевшись в эту явно не подобающую леди, явно соблазнительную позу.

Его пронзило острое ощущение, когда он представил, как ложится рядом с ней на кровать и касается рукой того места, которое она, казалось, предлагала ему.

Но он знал, что она ничего ему не предлагает. Она просто сидела и, может, даже не понимала, как это выглядит.

Эльфледа была абсолютно права, когда предупреждала его, чтобы он не заходил сюда. Он хотел ее. Он безумно хотел ее.

А она даже не назвала ему своего имени.

Чтобы хоть как-то отвлечься, Леофрик подобрал платье и принес его обратно.

— Ты должна одеться. Ты достаточно здорова, чтобы встать с постели, и ты не можешь… — чувствуя себя глупо, он обвел рукой ее обнаженное тело и покачал головой, затем протянул ей платье и кивнул.

Она уставилась на платье. Затем взяла его. Встряхнула его и положила ткань на кровать. Встала.

Удалось ли ему убедить ее?

Женщина подняла платье и поднесла его к своему телу. Леофрик с улыбкой кивнул, надеясь подбодрить ее.

Повернувшись к нему лицом, она улыбнулась — и он был прав. Это было очень красиво. Она потеряла два зуба во время своего пребывания в Черных Стенах, но спереди зубы остались целы. Они были прямые и белые.

А затем женщина схватила платье за вырез и дернула, разрывая его посередине. Отбросив испорченное платье, она произнесла на своем музыкальном языке еще одну вереницу слов, таких же пламенных и яростных, и хлопнула его ладонями по груди.

Она сделала это снова и сказала что-то еще. Потом опустила руки и похлопала его по бедрам, по ногам. Больше слов, которые он не понимал.

Леофрик не думал, что она пытается причинить ему боль. Она что-то ему говорила. Она снова хлопнула его по бедрам, кожа его бриджей скрипнула под ее ладонями.

Затем она хлопнула себя по бедрам. Снова его бедра, потом ее бедра. Ее грудь, потом его грудь.

Она хотела иметь такую же одежду, как у него. Бриджи. Туника.

Его отец пришел бы в ярость. Ее единственный шанс выжить — стать частью этого мира, а в этом мире женщины не носят бриджи. Они не владеют оружием и не сражаются в войнах. Женщины этого мира скромны и покорны. Они знают свое место. Она никогда не сможет выйти из этой комнаты в мужской одежде. Это означало бы конец всего и ее немедленную смерть.

Не имея возможности объяснить все это, он сказал все, что мог ей сказать.

— Нет. — И покачал головой.

Женщина совершенно очевидно это понимала. Она снова толкнула его, на этот раз намереваясь причинить боль, и Леофрик сделал несколько шагов назад, чтобы сохранить равновесие.

Затем она побежала к двери. Совершенно голая.

Далеко она не ушла бы; сразу за дверью стоял стражник, но Леофрик не хотел, чтобы он видел ее раздетой. Это неудержимое желание — держать ее подальше от посторонних глаз — вытеснило все остальные, и он прыгнул к ней, обхватив ее за талию.

Он двигался слишком быстро, с слишком большой силой, и они упали на пол.

Женщина оказалась под ним, сражаясь в диком исступлении, хотя ее дыхание тут же сбилось.

Но прошло всего лишь несколько недель с момента, как она вернулась из Черных Стен и начала исцеляться от последствий постоянных пыток и голода, и ее сил для борьбы было недостаточно. Леофрик схватил ее за руки, которые пытались ударить и оцарапать его, и прижал к земле.

К полу. Ее обнаженное тело извивалось под ним, и он ничего не мог поделать со своим телом.

Он увидел, что она почувствовала его твердую плоть через бриджи, плоть, которая прижималась к тому месту, где он так отчаянно хотел бы сейчас оказаться. Ее глаза сузились. Потемнели. А потом потускнели. Женщина обмякла. В этот момент он мог бы взять ее, если бы захотел. Она не стала бы сопротивляться ему.

Но в ее потемневших глазах он увидел не признание поражения, а боль предательства.

Если бы он сейчас взял ее, он бы убил те остатки доверия, которые она к нему еще хранила.

Леофрик заставил себя встать на колени, а затем и на ноги. Когда он встал, женщина перекатилась и поднялась на ноги. Не глядя на него и не говоря больше ни слова, она подошла к кровати и села на нее, натянув на себя мех.

— Прости меня, — сказал он, прежде чем выйти из комнаты.

В коридоре его ждала Эльфледа.

— Пусть она остается голой. Ей запрещено покидать комнату, но пока она там, пусть будет голой.

И он ушел прежде, чем лекарка успела ответить.

ЧАСТЬ 4. УВЕРЕННОСТЬ

Быть уверенным в себе значит сохранять независимость и иметь свою точку зрения.

11

Астрид стояла у окна и разглядывала окрестности. Люди были заняты своей работой — крестьяне и ремесленники завозили припасы во двор и выезжали обратно на пустых телегах; работницы несли корзины и ведра; конюхи и скотники и другие люди — много других людей — проходили мимо нее в странном искаженном обличье.

Окна в этой комнате были высокими и узкими, даже не по ширине ее плеч. Они были расположены не высоко от земли, как и окна в замках Эстландии, и были не такими высокими, как окна комнаты, в которой она раньше жила. Больше похоже на комнату для прислуги. Если бы Астрид смогла выпрыгнуть, то уж точно бы ничего себе не сломала бы.

Но эти окна были заполнены каким-то гладким, полупрозрачным материалом, похожим на рог, но более чистым и прохладным, как зеркало. Его было слишком много, и оно было слишком прозрачным, не похожим на знакомое ей стекло. Что-то вроде частей, которые соединялись и образовывали узор. Они открывались — женщина, которая ухаживала за ней, Эльфледа, несколько раз открывала их и впускала в комнату свежий воздух и звуки, — но Астрид так и не поняла, как.

В любом случае они слишком узкие, — подумала она. Ее тело стало меньше, чем раньше, но она все равно не была уверена, что сможет пролезть в окно и спрыгнуть на землю.

Окна не были хорошей идеей для побега.

Как и очаг — Астрид заглянула в трубу и обнаружила черную дыру. Да, сбежать было можно, но что бы она делала на крыше замка, почти голая и безоружная? Нет, это тоже было бесполезно.

Значит, дверь. Это был единственный выход. Они не запирали ее, но снаружи всегда стоял стражник. Она сосредоточилась и вскоре кое-что узнала. Три стражника: один большой, почти такой же высокий, как Леиф, и коренастый, охранял ее ночью; другой маленький, ниже ее ростом на целую голову, стоял у двери днем, и третий, ростом примерно с саму Астрид, стоял на страже по утрам.

Каждый раз, когда открывалась дверь, один из них оказывался рядом. Однажды Астрид сама открыла ее посреди ночи, и большой стражник бесшумно переступил порог, закрыв своим копьем проход. Он не произнес ни слова, просто смотрел на нее, его глаза задержались на ее обнаженном теле, прежде чем снова подняться к ее лицу. Он стоял так, пока Астрид не закрыла дверь. Она слышала, как он вернулся обратно на свой пост.

Когда приходили и уходили женщины, Астрид часто замечала, что стражники оборачиваются и разглядывают через открытую дверь ее обнаженное тело. Но только когда приходили женщины.

Если она сбежит, ей придется справиться с охранником. С большим мужчиной, дежурившим в темное время суток, ей ни за что не сладить, так что придется делать это днем, когда стоять на страже будет кто-то поменьше.

При условии, что у нее хватит сил. Но она этого не знала. У нее не было возможности проверить свои силы или навыки. Ни оружия, ни тренировок. Ничего, кроме этой комнаты.

Ее тело казалось совсем другим. Да, оно было меньше и к тому же слабее. Более того, Астрид чувствовала себя совсем другой. Ее руки и ноги, ее тело — все словно стало другим, словно кто-то заменил ее, пока она лежала на полу темной камеры.

Это была проблема куда более серьезная, чем мог решить ее все еще затуманенный и не совсем ясный разум.

Астрид тревожилась. Все было не так, как раньше. Она часто не понимала, что происходит, и все вокруг иногда казалось ей неправильным.

И к ней вернулся страх темноты. Она заставляла себя смотреть ему в лицо, терпеть его, лежать ночью в темноте и позволять созданиям тьмы расхаживать перед ее мысленным взором, но это было совсем не похоже на ту ночь в лесу, где ее ужас достиг своего предела, а затем исчез. Теперь же предела ему не было. Была только ее воля, отказывающаяся поддаваться страху. Но страх был здесь, и она презирала это.

Страх и слабость — вот что она знала теперь, и она презирала себя за это.

Дверь открылась, и Астрид отвернулась от окна. Вошла Эльфледа, неся сверток с одеждой и обувью. Каждые несколько дней она приносила одежду — и Астрид ее игнорировала.

Она не будет носить одежду их женщин. Тяжелые юбки, неудобные рукава, покрывало на волосах — нет уж. Пусть лучше она останется голой. Эти люди обращались со своими женщинами, как с рабынями, как с вьючными и племенными животными, и им придется убить ее, прежде чем она согласится на это. Или снова посадить ее в то темное место…

Дрожь, пробежавшая по телу, прервала эту мысль, и Астрид ударила себя кулаком в бедро. Ее сломали. Боги, так оно и было. После всего, что она пережила, им все же удалось сломать ее.

Потому что она наденет это проклятое платье и станет служить им, если они снова пригрозят посадить ее туда. Она могла бы противостоять смерти, но не этому. Только не сейчас.

Но пока они не начали ей угрожать, она будет стоять на своем. Они не давали ей мужскую одежду, поэтому она отказалась от одежды вообще.

Он не хотел давать ей мужскую одежду. Леофрик.

Если не считать туники, которую Астрид теперь носила, — он принес ее на следующий день после того, как сбил ее с ног и прижал к своей твердой плоти. Он принес ей тунику, и она согласилась ее надеть. Ей нужны были сапоги, бриджи и нагрудник. Или мягкая, тяжелая туника, как те, что носил Леофрик, сделанная из ткани более мягкой, чем шерсть, и более прочной, чем лен. Но она согласилась на белую льняную тунику.

Она заканчивалась на бедрах, а вырез был достаточно широк, чтобы позволять одежде спадать с плеч, когда Астрид двигалась, и это было совсем не то, чего она хотела. Она хотела быть одетой как настоящий воин. Но Леофрик, казалось, испытал облегчение, когда она согласилась надеть хотя бы мужскую рубашку.

И она почувствовала что-то странное в улыбке, которой он одарил ее, когда она натянула рубашку через голову. Она не осознала этого, но почти улыбнулась ему в ответ.

Это Леофрик делал ее слабой. Он спас ее от этого черного места. Он был с ней, пока ее кровь горела, а тело болело, и разум метался между реальностью и бредом. В те дни он был единственным человеком, который не пугал ее и не причинял боль.

Когда она видела его сейчас, — а он приходил каждый день, — какая-то часть ее снова пугалась темноты и уговаривала ее броситься в его объятия и снова почувствовать его руки.

Она никогда в жизни не бросалась в объятья мужчины.

Леофрик был нежным с ней — а Астрид уже забыла, что это такое. Он заставил ее чувствовать себя в безопасности, когда всем, что она помнила, были страх и боль. Она хотела снова почувствовать его нежность, хотела снова почувствовать себя в безопасности. Она хотела его.

Ей никогда не был нужен кто-то другой, чтобы успокоиться и перестать бояться, но теперь, казалось, только Леофрик мог подарить ей этот покой.

И она ненавидела его за это еще больше.

Эльфледа вошла в комнату, чтобы прибраться и забрать поднос с завтраком. Она ничего не сказала, потому что знала, что Астрид не станет ей отвечать. Она просто проверила ночной горшок, наполнился водой кувшин, взбила подушки, сменила один сверток одежды на другой, взяла поднос и вышла из комнаты.

Одинокая и безоружная, Астрид опустилась на стул и попыталась заставить свой затуманенный разум сосредоточиться на возможности побега.

— oOo~

Леофрик пришел после полуденной трапезы, и Астрид с отвращением отметила, как затрепетало ее сердце. Маленькое слабое существо, живущее у нее внутри, так сильно хотело подойти к нему.

Теперь она знала несколько слов из этого языка. Несколько. И эти несколько слов позволили ей кое-что понять. Теперь она знала, что Леофрик — сын короля.

Это означало, что он мог поместить ее в то черное место и забрать ее оттуда в любое время. Или оставить ее там на все то бесконечное время, что она там пробыла.

Это означало, что он убил ее друзей или приказал убить их, или был каким-то образом причастен к этому нападению.

Это означало, что он был ее врагом. Не только ее тюремщиком и хозяином, но и врагом на поле боя.

И все же ей хотелось улыбнуться, когда он вошел в ее комнату. В комнату, где ее держали под охраной. По его приказу.

Почему он держит ее здесь? Чего он хочет?

Он хочет, чтобы она служила ему? Но он не пытался взять ее, хотя, казалось, хотел этого — и Астрид почти ждала, что он возьмет ее в тот день, когда сбил ее с ног.

Он не пытался заставить ее работать, даже прибирать в комнате. Другие служанки убирали в комнате, приносили ей еду и обеспечивали ее всем необходимым. Весь день она только и делала, что сидела и пыталась найти способ снова сделать свое тело сильным.

Леофрик пытался только поговорить с ней. Каждый день — и Астрид знала, что он хочет научить ее своему языку. Она кое-чему научилась, да, вот только не собиралась учить его в ответ. Она не станет. Там, где можно не сдаваться, она не сдастся.

Она не встала, когда он вошел в комнату и закрыл за собой дверь. На страже стоял маленький стражник — значит, была уже вторая половина дня.

Когда Леофрик вошел в комнату, стражник даже не обернулся.

Он подошел и сел в кресло напротив нее.

— Здравствуй.

Она молча посмотрела на него.

Его взгляд скользнул по ее голым ногам, и Астрид возненавидела чувство неловкости, которое ее охватило. Ее ноги были тощими и покрытыми шрамами, но это с ней сделали Леофрик и его отец, так что ей не за что было стыдиться. Стыдиться — нет, но злиться бы стоило. Ей следовало злиться на него за то, как она выглядит и что чувствует. Но сейчас Астрид чувствовала стыд. Эти шрамы она заработала не в бою, а в плену. Это были не следы силы, а отметины слабости — и Леофрик и его люди сделали ее такой.

Она не помнила, чтобы он когда-либо был в черном месте — она не видела его там до дня, когда он вынес ее оттуда — но тем не менее это был он, она знала. Он и его отец, король.

Но почему? Какую цель могла иметь их жестокость? Если только эта жестокость не была направлена на то, чтобы сделать ее их оружием.

Астрид пыталась обдумать такую возможность, но ее мозг никак не мог связать эти кусочки воедино. Она подумала о хнефатафле, об игре, в которую играла с Леифом, и о том, как он загонял ее в ловушку, обманывал ее, а потом нападал на ее короля.

Стратегия. Думай наперед. Нет, даже в лучшие дни у Астрид было плохо со стратегией. Она попыталась представить себе, что черное место было частью плана — и не смогла.