Огонь его ладоней

ГЛАВА 7

— Разина! — сердитый окрик врача сдернул со счастливых небес на грустную планетарную твердь. — В палату.

— Почему это? — возмутилась я. — Зачем это? Вы же сами меня отпусти…

— Это я сразу не понял, куда вам так срочно понадобилось, Разина, — решительно сказал доктор. — И зачем! Ну, что ж, теперь исправляюсь, — он назидательно поднял указательный палец, поводил им перед моим носом. — Никаких. Активных. Физических. Нагрузок. Вам понятно?

Мне было не очень понятно, но сознаваться в собственной глупости не хотелось. Тем более, что Январь не спешил отпускать мою руку. Его ладонь, сухая и горячая, удивительным образом казалась родной, знакомой до каждой трещинки, как будто мы были вместе всегда, мы были вместе вечно, а потом потерялись ненадолго, а вот теперь снова нашлись.

— В палату, — приказным тоном велели мне. — Выпишу завтра вечером.

— Вечером! — взвыла я. — Вечером! Несправедливо!

— Никаких нагрузок, — повторил врач неумолимо. — Молодой человек, отпустите ее наконец, она за неполные сутки у нас не растает, поверьте мне.

Тут до меня дошло, о каких-таких активных физических нагрузок говорил старый доктор, и меня тут же охватило мучительным жаром. Мы же только что всего второй раз в жизни встретились! Мы же еще не…

Пользуясь моей растерянностью, врач увел меня из коридора, заставил лечь, а перед тем выпить снотворной гадости с приторным сладковатым привкусом.

— Знаю я вас, — ворчал он, водя ручным сканером над моей головой. — Молодежь. Потом привозят вас ко мне в реанимацию: спасай, эскулап, от инсульта, инфаркта и геморроя сразу…

— А геморрой-то при чем?! — слабо возмутилась я, лекарство начало действовать и в сон клонило со страшной силой. — У меня же травма мозга… вроде как… по вашему же диагнозу.

— Какого еще мозга, — заворчал доктор, — нет там никакого мозга… половые гормоны его растворили полностью. Лежите уже! Лечитесь.

Я хотела сказать, что не хочу лечиться, зачем мне лечиться, когда там, в коридоре, за дверью, — Январь. Но ничего не успела сказать: уснула.

Проснулась глубокой ночью, какое-то время соображала, кто я и где я, почему не в своей постели. В раскрытое, затянутое лишь тонкой пленочкой силового поля метеозащиты, окно вливались цветные звездные сумерки: ночью на небе Таммееша не бывает темноты. Звезды, звезды, звезды, синие, красные, белые, желтые, сиреневые и алые туманности, коричневые и синие провалы, далекие спирали далеких галактик. Голова не болела, в теле вскипала упругими пузырьками радость.

Январь.

Я вспоминала его в деталях и частностях: как впервые увидела в лесу, как смотрела уже здесь, а потом как мы целовались… и снова жаром прошлось по телу, от макушки до пяток.

Элька, ты влюбилась.

Причем, похоже, что влюбилась взаимно.

Чудо.

И вслед за осознанием свершившегося чуда пришел страх.

Страх потерять его, моего Января. Потерять безвозвратно.

Кажется, я начала понимать Татьяну, и ее ревность.

Какими глупыми кажутся нам чувства других людей, потому что смотрим мы на них со стороны, и даже не примеряем на себя, уверенные в том, что уж нас-то подобная беда не коснется, уж мы-то никогда в жизни и ни за что. А когда попадает в водоворот эмоций сами, куда все девается.

Я вот знала совершенно точно, что сделаю, если Январь вдруг заведет себе другую девушку.

Волосы ей выдеру, вот что.

Я прижала к пылающим щекам холодные влажные ладони. Господи, о чем я думаю! Мы ведь даже еще пока не встречаемся, тот поцелуй — всего лишь аванс, а я уже собралась всерьез драть волосы каким-то гипотетическим девушкам.

Эля, ты обезумела!

Да.

Обезумела.

Не зря любовь в древние времена считали болезнью и даже проклятием.

Я накинула на плечи халат и вышла в коридор. Тишина, приглушенный свет, старинные напольные часы показывают середину ночи… Забавная вещь, кстати, таммеотские напольные маятниковые часы. Хитрый механизм перемещает не стрелки, а шарики — большой, средний, маленький. Вверх, по делениям, затем обратным движением — вниз. Вместо цифр — фигурки, символизирующие людей разных социальных ступеней. Пахарь, Жнец, Воин, Монах, Ходок, Правитель. Швея, Прядильщица, Ведающая, Законоговорительница, Безупречная, Хранительница, Повелевающая. Сутки делятся на семь равных интервалов, каждый интервал — еще на семь малых интервалов, а каждый малый — на тринадцать.

Интересная система, из тех древних времен, когда Аркатамеевтан еще что-то значил. Часы, наверное, все же новодел, а вот сам отсчет времени — любопытен. На Старой Терре в ходу двенадцатичасовые циферблаты, построенные по принципу круга, а здесь — Горы Времени, три изогнутых подковой столбика, по которым ходят шарики, вверх-вниз, вверх-вниз…

Непривычно и странно, но, надо полагать, правильному таммеоту будут казаться непривычными и странными терранские часы.

Горы Времени.

В голове что-то крутилось, какая-то догадка, уже осознанная, но не вышедшая на поверхность. Но я никак не могла уцепить ее за хвост! Обидно. От досады я даже пристукнула себя кулаком по бедру. Но усилить скорость соображения я не могла, хоть плачь. Со мной всегда так, когда приходится решать какую-нибудь нетривиальную задачу. Мучаюсь, мучаюсь, день, два, полгода, а потом хлоп — озарение, зачастую в самый неподходящий момент, лови его. Но до момента прояснения сознания — мучайся, Эля, сходи с ума, бегай по потолку, судьба у тебя такая.

Мне на глаза легли ладони, я сначала испугалась, а потом мгновенно узнала знакомый — до дрожи, до собственной смерти знакомый! — жар.

— Я знаю, кто ты! — объявила я.

— И кто же? — прошептали мне в ухо.

Близко — губы у самой шеи, горячее дыхание, и каждый волосок поднимается дыбом от возникшего электричества.

— Злое инопланетное существо, восставшее из гроба, — сообщила я, оборачиваясь. — Оно пришло похитить мою душу и … эээ…

— Честь, — сурово подсказал Январь. — Злые инопланетные существа похищают у невинных дев именно это.

Он поджал губы, изображая свирепость, но глаза его смеялись, и я поплыла снова, переставая соображать, кто я и что я, и зачем стою здесь, и почему мои губы сами растягиваются аж до ушей — в глупой, дурацкой, огромной улыбке.

Мы снова целовались — до упопомрачения, потом держались за руки, и смотрели, смотрели, смотрели друг на друга, насмотреться не могли.

— У тебя в информе закрытый профиль, — сообщил Январь, отрываясь от моих губ. — Я не мог тебе написать в личное поле…

Меня ожгло стыдом: Январь искал меня, оказывается, искал и — нашел мой профиль, который, к слову говоря, я совсем забросила. Все пишут туда всякую ерунду из серии я проснулся, поел, покатался с горки, снова поел, затем опять заснул. Январь искал меня, и нашел. Вот так, один раз мельком увидев на Нивикии-Орбитальной. А я сдалась сразу. Решила, что ничего не выйдет. И выкинула из головы.

Если бы я хотя бы профиль свой настроила!

Встретились бы гораздо раньше.

— Кхм, — раздался над нами чей-то сердитый голос.

То есть, даже не чей-то, а вполне конкретный. Мой добрый доктор. Конечно, настроил больничную нейросеть следить за мной, вот она ему и прислала аларм: непорядок, Разина целуется!

— Молодой человек, — сказал врач, — почему вы желаете любимой девушке смерти?

— Почему сразу смерти-то? — возмутилась я.

Январь сжал мою руку: молчи, мол. Должно быть, его суровая служба приучила не спорить с врачами.

— Кыш, — велели мне. — В постель. А к вам, Ромео, сейчас применю административный ресурс, если не покинете отделение добровольно. Да, и под окном никаких безобразий, окно зашторю до полной непрозрачности!

Как же трудно оказалось разомкнуть пальцы. Они приклеились к ладони Января намертво. Как же не хотелось расставаться, пусть даже на сутки. Сутки, казалось бы, срок маленький, с момента встречи на Нивикии-Орбитальной прошло куда больше. Но нет, это же целые сутки, вечность, если подумать! Можно умереть и заново родиться, а можно просто умереть.

— Чувствую себя последней сволочью, — без намека на раскаяние сообщил доктор, цепко беря меня под локоть. — Но ведь для вашего же блага, бестолковые!

— Завтра встретимся, — пообещал Январь.

— Вечером, — ехидно ввернул вредный доктор. — Все, Разина, пойдем лечиться.

Невыносимо!

Думала, не усну, но провалилась в сон, едва коснувшись головой подушки, хотя снотворного мне в этот раз не предлагали. Очнулась поздно, почти в полдень. Все-таки, затылком меня тогда приложило серьезно, просто чудо, что обошлось.

Свернуть шею — легко. Умереть, не дождавшись спасения, — тоже. Я вспоминала саангмаковый лес, толстые стволы древних деревьев, старые, в сизой, покрытой трещиной коре, кроны, застилавшие небо, старую замшелую стену Зубчатого Вала, грибные запахи прелой листвы, ужас, ударивший в голову при виде неподвижного Таськиного тела, — и ежилась от запоздалого испуга.

Действительно, по краю прогулялись! Из-за меня…

Я заглянула к Таське, она спала. Меня выгнали оттуда мгновенно: не мешай лечению. Прогноз? Благоприятный. Вылечим. До свидания.

В конце коридора я обнаружила «каффиой» — перекочевавшее в таммеотский язык “kafejo”, кафе, место, где можно добыть себе еды и эту еду приговорить под кружечку горячего кофе.

Видно, я пришла в неурочный час, в кафе никого не было, кроме Митирува, который радостно помахал мне ручкой.

Раз он не включил приват, в числе прочего отсекающий и запахи, значит, ел стандартное либо то, от чего человека не тошнит. И точно. Кофе, какой-то салатик, печеные рулетики с рыбой.

— Удивлены? — с ехидцей спросил этот недомерок, заметив мою реакцию.

— А как же мативичис? — вернула я ему ехидину. — Хотя бы.

Мативичис — основное блюдо традиционной гентбарской кухни, короткие, толстые, в два пальца диаметром, личинки, тошнотворного цвета детской неожиданности. Есть их полагалось после основательной ферментной обработки. Красиво звучит, ферментная обработка, да? На самом деле, это старое доброе примитивное гниение: личинок погружают в соус из полуразложившихся листьев особого растения, квасят несколько дней на открытом воздухе, потом добавляют по вкусу разное всякое вроде кристалликов аммиака, он у гентбарцев вместо нашей соли, и кушают. Ароматы божественные. Обоняние отбивают на год вперед.

— Ненавижу, — коротко сообщил Митирув. — Моя бедная приемная мама готовила это много лет, а я ел, чтобы ее не обижать. Мы только недавно выяснили, что можно прекрасно обойтись и без мативичис в нашей жизни. Присядете? — он кивнул на свободное место у своего столика.

Я не стала отказываться. В конце концов, у кого тут нога сломана и покоится в полезной, но жутко неудобной медицинской капсуле. И по чьей вине она сломана…

Взяла себе кофе, без сахара, как люблю.

— Как вам наш Дракон? — невинно поинтересовался Митирув, с улыбочкой меня рассматривая.

Я поперхнулась кофе.

— Дракон? Это он, что ли, ваш Дракон? А откуда вы знаете?!

— Я вас увидел.

— А я вас — нет!

— Неудивительно, вы даже бивнерога тогда не увидели бы.

Бивнерог — одно из самых крупных животных в пространстве Федерации. Гора мяса весом под десять тонн, при относительно маленьком мозге. Очень опасная гора мяса — при такой массе зверь слишком проворен, зрение у него отличное, раздавить ногой-колонной — легко, нанизать на острые бивни — да пожалуйста. Сафари на него открывают только охотникам с белой лицензией.

— У вас изменился цвет лица, — уведомил меня Митирув, внимательно за мной наблюдая.

Так. Я выпрямилась, выдохнула и мило улыбнулась:

— А вы говорили, что я не смогу найти мужчину. Нашла, как видите. Съели?

Гентбарец человеческим жестом сложил свои лапки на груди, откинулся на спинку стула, снова улыбнулся:

— Я догадался о причине его тоски почти сразу.

— Что?

— Дракон сказал, что завернет на Нивикию по дороге сюда, и чтобы мы не ждали, он задержится. Сюда он прибыл в тоске зеленой и сразу спрятался в своих любимых горах. Клещами из него удалось вытянуть только мимолетное знакомство на орбитальной станции, которое отравило ему жизнь полной невозможностью отыскать ту девушку. А кто у нас тут прилетел с Нивикии? Вы, Элина.

— Но если вы все знали, то почему молчали? — растерянно спросила я.

— Люди как-то лучше знакомятся, когда все происходит случайно, — невозмутимо сказал Митирув. — Согласитесь, если бы я привел вас к нему за ручку, эффект был бы совсем другим.

— Так вы все подстроили! — возмутилась я.

— А еще я нарочно ногу себе сломал, — поддакнул гентбарец. — Для убедительности.

— Кто вас знает! — в запальчивости воскликнула я.

— Перелом — это очень больно, если что, — мирно сказал он. — Попробуйте как-нибудь сами, на досуге.

— Вы невыносимы!

— А вы предсказуемы.

— Зачем вы мне это все рассказываете?

— Затем, чтобы вы, Элина, ни в чем меня не обвиняли. Вы же любите обвинять. По-вашему, раз я кисмирув, то этакий всесильный бес с неограниченным полем влияния, даром, что телепатической паранормой я не владею. Я устал от такого предвзятого отношения к себе. Если бы моя малинисвипи не просила за вас, я бы вас не терпел, поверьте.

— Теперь мне надо встать на колени, плакать и молить о прощении, — зло сказала я. — Так?

— Было бы неплохо, — кивнул он, — но не надо. Ответьте лучше мне на вопрос: как же вы работаете столько лет под началом профессора Сатува, он ведь тоже кисмирув?

— Он не считает меня врагом, — объяснила я. — Но я несколько раз видела, как те, кто доставлял ему неприятности, внезапно меняли место работы. Добровольно, разумеется. Он бы и губернатора нашего выжил, если б задался такой целью, но профессору неинтересны околовластные дрязги, он занимается наукой. А вы, Митирув?

— Я — оператор гейтов большой пересадочной, — честно сказал он. — Мне нравится моя работа. Идти по головам к креслу Президента Земной Федерации не собираюсь. Элина, — добавил он, качая головой, — хотел бы я обладать десятой долей того могущества, которое вы мне приписываете! Сразу жить веселее стало бы.

На это я не нашлась, что сказать. Сидела над чашечкой с остывшим кофе, и не знала, что сказать. Признавать правоту поганца — неприятно, что ни говори. Но он был прав. Кисмирув это умеют — видеть насквозь. Рождаются с этим. Биология, ничего не поделаешь.

К Таське разрешили заглянуть ненадолго. Она не спала, но взгляд расплывался, и говорить подруга старалась короткими фразами.

— Мерзкое состояние, — жаловалась Кудрявцева, — как под наркозом. Еще восемь дней осталось. Восемь! Я сойду с ума.

— Прости, — я осторожно взяла ее за руку. — Из-за меня…

— Глупости… Ты держала бы меня тоже.

Да. Держала бы. Разумеется. С души гора свалилась: Таська зла на меня не держит! Она снова начала засыпать, и дежурная медсестра, заглянувшая проконтролировать, меня выгнала.

Вредный врач слово сдержал: отпустил меня только поздним вечером. Я снова заглянула к Таське, она все еще спала. Будет спать еще долго, я знала, знала, но не могла уйти, не посмотрев на нее. Митируву разрешили побыть с ней, ненадолго, и как раз я его увидела, когда подошла перед выпиской. Гентбарец меня не заметил, по-моему. Сидел в своем передвижном кресле, которое ему выдали из-за ноги, рядом с Таськиной кроватью, держал подругу за руку. Не обернулся на звук уходящей в стену двери. Может, не слышал…

И лицо у него было такое… такое… Любовь.

Гентбарцы способны любить вне зависимости от гендера. Умение любить — отличительная черта любого живого существа, разумного или нет. Но у гентбарцев все устроено навыворот, то есть, сложнее, чем у нас.

Любовь в нашем понимании доступна лишь крылатым особям, мужчинам и женщинам, ответственным за деторождение. Остальные не способны к размножению, и секс как таковой им не нужен, но они любят — каждый по-своему.

Чабис — оторвет голову любому, кто не так на тебя посмотрит.

Номо — с радостью будет возиться с твоими детьми.

Носвири — построит дом, сивисноре — займется твоим здоровьем.

А кисмирув — будет служить. Тебе, твоим детям, твоей семье. Смысл его любви именно в этом. В служении.

Кажется, хаосу изначальному, в котором перманентно пребывала Таськина многонациональная семья, наступает конец. Скоро там все расставится по полочкам, уляжется по углам, расстелится коврами, расцветет розами, и — все как бы само собой, без видимых усилий. Неплохо, если подумать. Наверное.

Но я бы не смогла.

Избавьте меня от гентбарской любви во всех ее проявлениях!

Они встречали меня все: Крис с Татьяной, хмурые, наверное, снова прямо перед встречей друг с другом поцапались. И Антон со своей девушкой, у нее было какое-то совсем уже сложное таммеотское имя, я никак не могла запомнить его. Мне было неловко и стыдно за такой провал, в самом деле стыдно — лингвист, эксперт, имя запомнить не может, и я решила потом как-нибудь тихонько спросить у Антона, чтобы записать где-нибудь в документ терминала на память. Чтобы подсказка была…

И Январь, конечно же. Сегодня он был во всем белом. Мой белый ангел. Я смотрела в его глаза и никого не видела и с досадой ждала, когда же и Крис с Татьяной и Антон со своей девушкой нас оставят одних. Но они хотели говорить с Январем, с Драконом, как они его называли, когда я спросила, почему Дракон, он шепнул мне на ухо «потом расскажу», а остальные засмеялись, и Таня хмыкнула: «да уж, он расскажет очень скоро, точнее покажет», но я снова почти не слышала ничего.

Его голос.

Его прикосновение.

Его жар, обнимающий от макушки до пяток на расстоянии.

Но его друзья никак не отпускали его. Им хотелось с ним разговаривать. О каких-то событиях из прошлого, о которых лично я ничего не знала вообще. О каких-то общих знакомых, друзьях знакомых, родственниках. Я делала вид, что внимательно слушаю, а сама жарилась на медленном огне: когда, ну, когда, когда уже они все уйдут!

Мне казалось, никогда.

Эгоистично, знаю. Плохо, — знаю, знаю. Но я ничего не могла с собой поделать. Меня качало из жара в холод и обратно, впервые в жизни мне остро хотелось остаться одной — с мужчиной. Не с абстрактным каким-то мужчиной в целом, а конкретно вот с этим. С Январем Горячевым. Удивляло, как я так легко и просто ушла от него на Нивикии-Орбитальной.

Безумие, как оно есть.

Наконец, компания наша разошлась по парам, кто куда. Мы пошли по узкой дорожке, сразу свернувшей куда-то за угол, к каменной стене, стена шла вдоль длинной постройки, такая же высокая и длинная, а потом она внезапно закончилась. Мы вышли на небольшую террасу, полукругом нависшую над говорливой речкой, речка уходила вниз, раздвигая лесной океан.

А на дне океана — тянулись прихотливым лабиринтом улицы. Крыши с обязательной башенкой, символизирующей силу. Маленькая копия легендарной Узорчатой Башни, обязательная для правильного таммеотского дома. Хозяева не скупились на подсветку — традиционно в одном тоне, и перед нами раскинулось пространство синих, зеленых, сиреневых, белых, розовых полей. Небо полыхало над ними сотнями крупных звезд. Речка ныряла куда-то в закат, там, если припомнить карту, разливалось одно из выгнутых полукругом озер, охватывающих гору по периметру.

— Равеенгларан, — сказал Январь, не выпуская моей руки. — Город Тысячи Огней.

Я кивнула: город получил свое название не зря.

Мы снова целовались, на ветру, целовались неистово, как подростки, холодный вечерний воздух пьянил как вино многолетней выдержки, и, как хорошее же вино, источал терпкий тонкий аромат влаги, будущего дождя, цветов, вступающего в ночь города…

Пришла я в свой, снятый на время лечения Таськи, дом уже на рассвете. Хозяева домовладения спали, калитку открыл электронный ключ, переданный в личном сообщении. На дорожке мягко высветились стрелочки-указатели, куда идти, где сворачивать…

Равеенгларан не относился к туристическому поясу, основной поток приезжих обтекал его с востока. Поэтому найти здесь полностью удовлетворяющее галактического странника жилье было сложно. Все хорошие квартиры давно разобрали, лето, разгар сезона все-таки. Мне, а точнее, Митируву, удалось найти домовладение, сдающее небольшие коттеджики на один этаж всем желающим; там было свободно одно место — угловой корпус, с окнами на лесной склон, а не на улицу. Я взяла, рядом же совсем с больницей, через два квартала. Но оценила расположение входа только теперь, когда пробиралась внутрь на рассвете, совсем как в детстве, когда мы украдкой ходили в ночь кататься с заснеженных склонов прямо в горячее озеро.

Никаких строгих воспитателей, никаких вопросов, пришла поздно, ну и пришла поздно, подумаешь. Оплата внесена вперед, с ума, предварительно загрузившись этанолом, не схожу. Ну и пускай.

В доме я, не раздеваясь, повалилась на постель, закрыла глаза и со вкусом припомнила все до самого слабого прикосновения. Его дыхание на шее. Щекотно, радостно, тревожно, дрожь по всему телу, а затем его пальцы — от подбородка по ключицам к груди, — и я первая, сдавшись, запускаю пальцы ему в волосы, мы снова целуемся, — до умопомрачения.

Все из головы вылетело, все! И что прохладно не по-летнему, и что могут увидеть, и что вообще-то на первом свидании — не надо бы…

Безумие.

Эля, ты влюбилась.

Пропала, наверняка. Пропала…

Шел дождь.

Спокойный, неторопливый, он скатывался с крыши, звонко ударяя в водосточный желоб, затем узким ручейком стекал по дренажной канавке в цветник. Цветы — местные лилии пронзительного малинового оттенка, по-таммеотски — сакаанарой, поджали лепестки, дождь им не нравился.

С утра Январь принес полный короб оранжевых грибов, и мы их сейчас вдвоем чистили. Нанижем на прутики вместе с особым образом замаринованным еще с вечера мясом, запечем на открытом огне, получится объедение — язык проглотишь, пальцами закусишь.

Январь любил Равеенгларан, Город Тысячи Огней, именно за его лесной кластер, позволяющий туристу жить в гармонии с природой. Хочешь завтракать — готовь сам. Хочешь собрать что-нибудь в лесу — ягоды на варенье, грибы для жарки — собирай, вари, жарь. Охота, правда, запрещена, сафари-парки располагались в других местах планеты. Но можно было кормить специальным кормом копытных, которые до того обнаглели, что по утрам просовывали свои рогатые мордочки прямо в окно, жизнерадостно мекая — мол, хватит дрыхнуть, двуногий безрогий, жрать давай. Из птиц присутствовали мелкие птеродактили с зубастыми клювами, один раз залетел горный абай — здоровая серая в алую крапинку дура с размахом крыльев метра на три.

Январь рассказал местную байку о том, как такой вот абай поднял в воздух подростка и через десяток метров угодил в силовой капкан, организованный обозлившимся на тупую птицу папой парня. Информ, правда, случай этот не подтвердил, отнеся его к разряду выдуманных страшилок. Но если верить таммеотским легендам, то раньше, в древние славные времена абаи были крупнее, а горы — выше…

Костер прогорел, и мы положили над рдеющими углями нанизанные на железные прутья грибы и мясо. Через время по воздуху поплыли ароматы настолько аппетитные, что оставалось только сглатывать слюну в нетерпении, когда же все приготовится.

Я смотрела, как Январь старательно поворачивает мясо, чтобы оно равномерно пропекалось. Он был без рубашки, в одних, подвернутых до колен, лесных, серых с зеленым, маскировочным узором, штанах. По рукам вились зеленые драконьи кольца татуировки, набитой древним способом — костяной иглой и специальной краской. За этих драконов он, собственно, и получил свое прозвище. Был мальчишкой, объяснил. Хотел испытать себя. За время процедуры не пикнул, а вот потом наревелся, специально забиваясь в укромные места, чтобы никто не увидел. Пока не зажило…

Сейчас рассказывал о пережитом с усмешкой, вот мол, дуралей какой был.

— Но ведь тогда для тебя это было важно, — возразила я.

— Еще как, — усмехнулся он.

Мы разговаривали, узнавая друг друга. Семья Января перебралась на Новый Китеж, когда он был еще совсем маленьким. Пирокинетики предпочитают селиться в приполярных областях, где климатические условия сходны с условиями Старой Терры, и Горячевы не стали исключением. Январь рассказывал о Веселограде, затерянном в снегах городке, где он вырос, о соседских ребятишках и совместных проказах, я слушала. Скупые короткие фразы, но за ними стояла целая жизнь моего мужчины, и приятно было видеть, как он доверчиво приоткрывает дверь, впуская в свое прошлое меня.

Потом мы ели мясо с грибами, и пили терранское вино из «горячего» винограда. На Старой Терре носителями пирокинетической паранормы являются даже деревья, иначе там просто не выжить. Но деревья не могут генерировать плазму так, как это делают животные и люди. Они просто растут и отдают в воздух тепло, этакие естественные теплогенераторы. Вино из ягод «горячего» винограда, вызревающего к середине морозной осени, хранит в себе неповторимый вкус огня и холода, ни в каком другом напитке ничего подобного не встретишь. Оттого и ценятся в Галактике терранские вина, — суммы иной раз поистине астрономические, за маленькую бутылку. А уж подделок сколько!

Январь привез с собой настоящее.

Мы пили вино, и целовались, медленно, неторопливо, угар первых дней схлынул, и нужда в спешке пропала. Дождь капал с крыши, с навеса над верандой, шуршал в кронах могучих деревьев, барабанил по железным листам, на которых в ясную погоду сушились половинки фруктов, а теперь ничего не было. Счастье, это, оказывается, так просто!

Стоять, вбирая тепло друг друга, слушать дождь, слизывать капельки вина с губ другого, и знать, что впереди — вечность, еще целых двадцать дней отпуска, двадцать дней как двадцать тысяч лет.

Я не спрашивала, что Январь будет делать дальше, когда вечность закончится.

Не думала об этом сама.

Мне впервые в жизни не хотелось думать наперед, а что оно там будет и как оно будет, зачем, почему, отчего и когда.

Будет день, будет и пища, как часто говаривала нам старенькая номо, бессменная мама всего нашего этажа.

Потом.

Не сейчас.

Сейчас мы словно плыли внутри радужного мыльного пузыря, и защитная пленка его была крепче силового камуфляж-поля: ни одна беда не могла проколоть и ужалить.

Счастье — это ведь действительно очень просто…

Пылающие ночные сумерки пахли цветущими лесными травами, орехами, остывшим пеплом и промытой дождем саангмаковой листвой. Характерный тонкий запах, чем-то схожий с запахом цветов «горячего» терранского шиповника, ни с каким другим его не спутаешь. За окном монотонно шебуршал дождь, наполняя мир уютными шорохами.

Январь спал, по детски подложил ладони под щеку. Во сне его лицо разгладилось, стало совсем мальчишеским. Интересно, что ему снилось… Может быть, детство. Малиновое варенье, мамины руки, весенний снег, по которому весело бежать босиком… Помнится, я в детстве завидовала сверстникам-носителям паранормы страшно, и тоже порывалась бегать босиком. По снегу. Закаливание помогло, но, прямо скажем, ненамного: как только приходили устойчивые холода, от минус десяти по Цельсию и ниже, приходилось влезать в обувь и пуховик.

Наш интернат стоял возле теплового оазиса. Там били термальные источники, и круглый год температура стояла одинаковая — около двадцати градусов все по тому же Цельсию. Старая Терра хранит традиции, не спеша в обиходе переходить на общий федеральный стандарт единиц измерения. Мучаются, каждый раз пересчитывая, когда нужно сделать перевод каких-либо исследований, связанных с измерениями, но держатся за привычное крепко. Таська говорила что-то про то, как климат определяет культуру, бытие влияет на сознание, но я слушала вполуха, надо будет снова спросить.

А с другой стороны нашего оазиса располагался городок Отрадное, и там жила большая семья Горячевых, у пирокинетиков всегда очень большие семьи. Январь вместе со своими старшими приезжал к родне, конечно же. Может быть, мы даже встречались. Я уверена, что даже не «может быть», а совершенно точно встречались, и кто, спрашивается, запустил в озеро, где мы купались, длинного довакийского ужа? Змея безобидная, неядовитая, любопытная, доброжелательная к людям, а эта конкретно была еще и прирученная, но какая же у нее морда страшная! С выпуклостями, выростами, четырьмя двухзрачковыми глазами и длинным раздвоенным языком! Когда такое внезапно вынырнуло вдруг рядом с нами, заряд бодрости мы получили приличный.

Январь отнекивался, но в глазах у него плясали чертики, и я объявила, что знаю теперь виноватого, пусть не отпирается, а он предложил его побить, закончилось все понятно чем. Теперь Январь спал с ладонями под щекой, а мне не спалось почему-то. Я сидела рядом, завернувшись в покрывало, смотрела, как спит мой мужчина, и счастье накатывало волнами. Казалось, еще немного, и утону совсем.

Как я раньше жила без него?

Не знаю.

— Эля, ты влюбилась, — заявила Таська, когда я пришла ее проведать.

Ей уже разрешили вставать, дело бодро бежало к выписке, еще три дня и вот она, вожделенная свобода от больничных стен.

— Да? — спросила я. — Так заметно?

— Еще бы оно было незаметно! — ответила Таська. — Глаза горят, на лице — печать сумасшедшей. Ты влюбилась!

— Допустим, — сказала я нарочно спокойно, но не удержалась, расплылась в счастливой улыбке.

За простым утверждением «ты влюбилась» стоял реальный мужчина. Январь Горячев. Его руки, его голос, его дыхание… Все мои мысли возвращались к нему, так или иначе. Это не могло не отразиться на моей физиономии.

— Как я рада за тебя, Эля! — серьезно сказала Кудрявцева. — Не поверишь просто, как.

— Спасибо.

— Ты только не растворяйся в нем до костей, — предупредила она. — Ни ему, ни тебе этого не надо. Любят — равных и тех, кто выше. Жидкий раствор никому не нужен.

— Ты о чем? — не поняла я.

— А, глупости, не обращай внимания, — отмахнулась она.

А мне показалось, будто она хотела сказать что-то еще, но передумала. Позже, вспоминая наш разговор, я поняла, что Таська, влюблявшаяся много раз, хотела меня предостеречь, исходя из собственного опыта, но пожалела глупую. Наверное, опять же, вспомнила себя в таком состоянии. Когда все непрошеное летит мимо ушей и мимо сердца…

Но, с другой стороны, как можно было усомниться в моем Январе?

Мы снова слетали в Каменное море, теперь уже только вдвоем. Подобрались к самому эпицентру, внутрь нас не пустили, конечно же, но с гребня застывшей гранитной волны прекрасно была видна ровная, чуть выпуклая, каменная поверхность, воздух над которой слабо дрожал, как бывает над поверхностями озер в жаркий день.

Эпицентр до сих пор проявлял какую-то активность. Не зря же его так охраняли!

— Десять тысяч лет назад, — сказал Январь, качая головой. — И до сих пор…

— На самом деле, даже больше, — ответила я. — Установлено, что весь этот бунт происходил примерно двенадцать-тринадцать тысяч лет назад, в докосмическую эпоху Таммееша. Между мирами они путешествовали при помощи Врат, ключ к которым утерян безвозвратно. Но что Врата существовали, тоже подтверждено. Служба исторической памяти Оллирейна любезно предоставила нам данные…

— Оллирейн, — с неудовольствием выговорил Январь. — Не упоминай при мне этих!

— А что? — я все еще не понимала.

— Ненавижу! — он непроизвольно сомкнул кулаки и над ними вспыхнуло горячее пламя. — Ненавижу гадов!

— Война с ними ведь окончилась, — неуверенно сказала я, и не угадала.

Оказывается, не окончилась. Оказывается, стычки продолжались. Полноценной войной эти конфликты назвать было нельзя, но они были, и в них погибали не только военные, гражданским доставалось тоже. Слишком свежи были наши обиды, немало оставалось тех, кто не желал успокаиваться. А что до противника, то у этого народа генетическая память, передаваемая от родителей к детям. Избавиться от такого наследия за пару поколений точно не удастся.

Если уж Январь безо всякой генетической подпитки не мог успокоиться.

Да, он ненавидел. Тяжело и глубоко. Таська меня в расизме когда-то упрекала, так вот, она Января не слышала. И причины ведь были. Пирокинетики почти все служат. Не в армии Федерации, так в планетарной полиции. Но у Горячевых практически все прошли школу космодесанта, Альфа-Геспин. Я сама видела круглые голографические отметины на предплечьях Января — каждая знаменовала собой прохождение очередного курса. Чему там учат, Январь особо не рассказывал, но я догадывалась, что курсанты там не шапочки вязали.

Мы поставили палатку под гребнем каменной волны, у озера. Здесь, у волн возле эпицентра, тоже были озера, но более глубокие и узкие, чем на краях. Вода была настолько прозрачна, что отражала пылающее небо Таммееша со скрупулезной точностью фотоаппарата. Казалось, что под сверкающей пленкой глубины — всего ничего, настолько хорошо просматривалось дно, в мельчайших деталях и частностях. Но я знала, что впечатление — обманчиво. Не просто глубина, — выверты самого пространства, шагнешь сглупу, провалишься, обратно не вынырнешь.

— Ты правда страдал по мне? — спросила я, когда мы лежали в обнимку внутри палатки.

Вместе с ночью на Каменное Море опустился холод, здесь всегда было так, к утру даже мог выпасть — и часто выпадал! — снег. Но внутри палатки стояло комфортное сухое тепло, можно было не волноваться о простуде.

— Правда, страдал, — с улыбкой ответил он.

Приподнялся на локте, смотрел на меня, мне улыбался. Приглушенный свет от гибкой трубочки ночника бросал на лицо Января оранжевые блики.

— А может, твои друзья преувеличили? — продолжала я допытываться.

— Может, и преувеличили, — усмехнулся он.

Невозможный. Захотелось стукнуть его подушкой и поцеловать. То есть, сначала поцеловать, потом стукнуть.

— Я собирался вернуться, — продолжил он. — Узнал у профессора Сатува, когда ты прилетишь обратно. И собирался в этот день тебя встретить.

— А если бы не встретил?

— Значит, не встретил бы.

— И умер бы от тоски, — продолжила я.

— И умер бы от тоски, — подтвердил он, сгребая меня в объятия.

Счастье невозможно найти в одиночку. Счастье можно лишь создать — вдвоем.

Вызов пришел ближе к утру, когда мы оба спали. Январь бросил короткий взгляд на экран, и начал собираться.

Он объяснил, что всегда регистрировался в системе добровольного волонтерства. Потому что ему нетрудно, а кому-то жизнь спасет. Спасательные службы стараются волонтеров не дергать без серьезного повода. Но иногда, как с нами тогда, как сейчас, — направляют того, кто рядом, чтобы оперативно оказать попавшему в беду первую помощь. В волонтеры берут не всякого, кстати говоря. Надо пройти курсы, надо получить лицензию, иметь профессию, смежную с подобной работой, регулярно подтверждать свой статус в центрах сертификации.

Январь мог бы не связываться, в конце концов, он прилетел сюда в отпуск, отдыхать от суровых военных будней. Многие так поступают, и никто в упрек им это не ставит. Но Январь никогда не отказывался.

— Моя работа, — объяснил он. — Спасать…

Он и Митирува точно так же когда-то спас. Успел первым. С тех пор они дружили…

Несколько часов ожидания в администрации. Вернулся.

— Подростки с управлением не справились, — объяснил Январь. — Переломы, вывихнутые конечности… Все хорошо.

Не справились с управлением. Если учесть, что тут за место такое, не потому ли не справились, что пространство исказилось? Если эпицентр еще дышит — спустя тысячи лет…

— Может быть, — сказал на это Январь. — Разберутся…

После Каменного Моря мы поехали в горы, Январь хотел показать мне Озеро Забвения. По древней легенде, человек, искупавшийся в озере, терял память и личность свою, полностью терял себя. Сейчас достоверно известно, что здесь когда-то стояли Врата, ведущие в другой мир, и память теряли непосвященные, те, кто несмотря ни как какие запреты, все же пробирались посмотреть на тайну и, может быть, эту тайну разгадать.

Теперь от тех Врат почти ничего не осталось. Каменные арки, шагающие к центру озера, остатки моста, когда-то соединявшего эти арки. И полностью выхолощенное, спокойное пространство, не несущее в себе никаких искажений. Если в Каменном Море периодически фиксировали так называемые пространствотрясения из-за угасающей, но пока еще не угаснувшей окончательно, активности эпицентра, то здесь давным-давно все застыло и умерло.

… Лодочка медленно плыла мимо каменных арок, огромных, уходящих в небо, и я поневоле прижималась к Январю, настолько величественной и пугающей оставалась атмосфера этого места, даже десять тысяч лет спустя. Врата ведь могли оказаться где угодно, ну и что, что сейчас все спокойно и тихо. Ключевое слово — сейчас. Вот как затянет нас в арку, как выкинет где-нибудь. Станем новыми Адамом и Евой, только без клейма сотворения. А хотя, Января же создали генетики, это я натуральнорожденная…

В легендах и мифах иной раз скрывается истина, настолько горькая, что осознавать ее порой приходится с болью.

Между каменными колоннами стелился прозрачный фиолетовый туман, обнимал старые, поросшие мхом и цветами на длинных ножках, камни, закручивался спиралями, пытался и не мог подняться выше.

Я попыталась себе представить, как это было, когда Врата еще действовали. Туман поднимался, затягивал тонкой дымчатой пленкой пространство под аркой и лодки, корабли, баржи вплывали в него, чтобы выплыть уже в другом мире… Очень удобно и функционально. Жаль, что сейчас эта технология утрачена. Строим громоздкие пересадочные станции на периферии планетарных систем.

Империи приходят, расцветают, потом заболевают и умирают, оставляя после себя загадку на загадке. Каким огромным был Аркатамеевтан, и что от него теперь осталось. Но таммеотская раса не исчезла вовсе, как нивикийцы. С приходом Земной Федерации у них появился шанс возродиться. А от нивикийцев остались лишь зеленые черепа с дырками в левой височной доле.

Они тоже использовали Врата, теперь я была в этом уверена. Не совсем таммеотские, но вроде того. Поэтому мы и не нашли ни одного космодрома и ни одного звездолета на планетах, где они проживали. Они нивикийцам были попросту не нужны. А еще во мне крепло убеждение, что мир, считавшийся их родиной, на самом деле такая же колония, как и все остальные. Материнская планета исчезнувшей расы находится где-то еще, вне зоны известного нам пространства расселения этого народа. Может быть, там до сих пор живут их потомки, как знать!

Свои соображения я изложила в послании профессору Сатуву, теперь ждала ответа.

А пока смотрела, задрав голову, на арки Озера Слез, и что-то беспокоило меня, но что… В камне вырезаны были те же фигурки, что и на часах из больницы, на одной стороне арки — мужские, на другой — женские. Тринадцатая, Хранительница, замыкала арку, доминируя над остальными. В нивикийской мифологии число тринадцать не несло никакой смысловой нагрузки, несчастливой считалась девятка, счастливой — семерка, Мать и шестеро божественных Близнецов, устроивших мир. Так называемая Блудная Пара, добивающая семерку до поганой девятки, представляла собой антиподов, старших сына и дочь, брата и сестру Близнецов, которые, как водится, на почве зависти, ревности и прочем таком же, младших гнобили, унижали и пытались всячески извести.

У таммеотов похожей легенды вроде бы не было. Надо будет у Таськи спросить.

Мне показалось, или туман поднялся выше? Я не могла вспомнить. Но стало как-то совсем уже неуютно, кто их знает, эти Врата. Да, считаются разрушенными, да, пространственные экологи не нашли здесь никаких возмущений, да, современная физика считает подобное явление невозможным, следы явных перемещений между мирами — следствием космических перелетов, а не работы мифических мгновенных переходов с планеты на планету.

— Январь, — тихо сказала я, — давай поедем отсюда обратно на берег?

— Боишься? — мгновенно понял он, и усмехнулся, мол, глупышка, я же рядом.

— Ты паранормал, — сказала я. — Ты ничего такого не чувствуешь?

Он нахмурился, замолчал, вслушиваясь в свои ощущения. Миг прошел, другой, третий…

— Не знаю, — сказал наконец. — Ничего особенного.

Ничего особенного. Я, наверное, нагнетаю. Наверное, общая атмосфера этого мрачного места действует на мою тонкую натуру таким депрессивным образом. Но мне очень хотелось оказаться отсюда как можно дальше. Так бывает, когда выскакиваешь из раскопа за секунды до обвала. Я попадала в обвалы несколько раз, больше не хочу.

— Давай вернемся, если тебе тревожно, — предложил Январь. — А то у тебя лицо белое…

— Да, — признала я, — давай вернемся…

На берегу наваждение исчезло. Арки стали тем, чем и были — каменными руинами давно умершего прошлого.

Мы вернулись в Город Тысячи Огней, в домик Января у быстрого ручья, и обнаружили на крыльце Татьяну. Она сидела на деревянных ступеньках, с основательно початой бутылью в глазах, и во всей ее позе читалось отчаяние.

— Ого, — сказал Январь, отбирая у нее бутылку. — И в чем причина тоски?

— Мы расстались, — сообщила Татьяна, и икнула. — Вообще.

Все-таки расстались. Но как они друг с другом в последнее время ругались, расставание превратилось в неизбежность. Я вспомнила Криса, с каким стоическим терпением тот выслушивал Татьянины монологи, и вот вы меня хоть убейте, но сочувствие возникло именно к Крису, не к Тане. Неприятная она какая-то, я это заметила с самого начала нашего знакомства.

— Бывает, — Январь сел с нею рядом на ступеньки. — Но нагружаться-то по самые брови зачем?

Таня провела ладонью по своим жестким коротким волосам, под пальцами вспыхнуло на миг бледное пламя. Подумала немного, и ответила:

— Ты прав, Дракон. Низачем.

— Ну-ка пойдем, приляжешь. Пойдем, пойдем.

И, несмотря на вялые возражения Татьяны, крепко взял ее под руку, заставил подняться, провел на веранду и уложил на тахту. Таня заснула почти сразу, Январь укрыл ее пледом.

Я молчала. Происходящее мне не очень-то нравилось, и неприятно было видеть, как мой мужчина заботится о другой женщине, но я понимала, что они знакомы много лет, их связывает многолетняя совместная служба в десанте, что она — девушка его друга, теперь уже бывшая…

Я не расспрашивала. Январь рассказал сам, коротко и скупо:

— Мы выросли вместе, их семья тоже живет на Новом Китеже. Вместе учились, вместе служим. С Крисом она уже почти семь лет. Но в последнее время ее как будто подменили. Ревность эта беспричинная, лицо кирпичом.

Мы сидели за деревянным столиком во внутреннем дворе, под крышей из цветущей синим лианы. Январь сварил нам кофе, он вообще любил готовить, и получалось у него отлично. Как все, что делаешь своими руками для любимого человека. Даже если делаешь не идеально.

— Словом, жаль, — закончил разговор Январь, бесцельно возя ложечкой по остывшему кофе.

— Может, еще помирятся, — предположила я.

Он качнул головой и не ответил. Я не стала развивать тему. Не хочет говорить, так и не скажет. И потом, Таня и Крис — его давние друзья, а я их впервые в жизни на Таммееше увидела в этот цикл.

Но как-то присутствие третьего лишнего в нашем домике напрягало. Татьяна старалась не мешать, однако мешала — самим своим наличием. Я знала, что она где-то рядом, хоть и не показывается на глаза.

И вот ведь как, я все понимала. Я сама, к примеру, совершенно точно не выставила бы Таську, если бы она в трудный период попросилась бы пожить у меня. Я понимала, что давние друзья Января имеют право на часть его территории и внимания точно так же, как Таська — на мое. Но Татьяна мешала.

Мы не ссорились. Общались сдержанно. Если бы Татьяна куда-нибудь внезапно делась, я бы порадовалась. Но специально творить пакости, выживать с общей территории и вообще открывать войну на поражение я не хотела. Она же не собиралась уводить у меня мужчину. Если бы собиралась, я бы увидела… Наверное.

Пирокинетики — народ, не склонный к истерикам. Я много раз наблюдала Таську в депрессии после очередной смерти очередной любви: она пила и рыдала, рыдала и пила, потом спала, потом ее все бесило, причем бесило как раз то, на что она повлиять никак не могла. То солнце слишком яркое, то ночь слишком темная, то фонари уличные не того цвета вечером… А потом снова слезы.

Таня не плакала.

Она отжималась. На заднем дворе, где стояли нарочно сколоченные из дерева турники. Как я поняла, турники здесь организовали хозяева кластера. Добавочный штрих к натуральной жизни. Хочешь пресс качать — пользуйся тренажерами из природных материалов. Чистая, отполированная тысячами прикосновений, древесина — самое то. Современная комната для тренировок с сотней режимов для различных видов спорта заявленному сертификату о гармоничном проживании на лоне природы не соответствует. Хочешь, мотайся в город в спортивный клуб со всеми наворотами. Но тогда, может, и жить будешь тоже в городе?

Я смотрела, как Татьяна занимается — упорно, не жалея себя, и понимала, что ее способ — лучше Таськиного. Устаешь сильнее, засыпаешь быстрее — усталость не дает ворошить в мозгу ненужные мысли, тело наливается мышцами, а боль выходит вместе с потом.

В Татьяне странным образом сочетались женственность и сила. Крепкое, тренированное тело, голографические татуировки на предплечьях — знаменитые альфы, каждая знаменовала успешное окончание очередного курса. Полный комплект — девять штук. Они вспыхивали на солнце, посылая во все стороны колкие разноцветные искры — красиво. Толстый багровый шрам на бедре, не хочется даже думать, от чего. Наверное, служба подарила ей немало шрамов, но не видно было ни одного, кроме этого. Просто время для пластики еще не подошло, подумала я.

— Присоединишься? — спросила у меня Татьяна, кивая на турники.

После интенсивной тренировки у нее даже не сбилось дыхание.

— Я не выдержу твоего темпа, — честно призналась я.

— Я когда-то тоже не выдерживала, — призналась она.

Говорить нам было не о чем, но неловкое молчание следовало разбавить, и я не придумала ничего лучше, кроме как спросить:

— Почему ты в десант пошла? Женщины-пирокинитеки ведь не служат…

— Обычно да, — пожала плечами она, — но никому не запрещают. Хочешь — иди. Не сдохнешь на отборочных — ну, значит, пришла по адресу…

— И все-таки. Почему?

— Хотела Галактику посмотреть, — сказала она серьезно.

— Но есть же и другие профессии, — возразила я.

— Есть, — кивнула она, вытирая шею коротким полотенцем. — Но мне слишком уж нравилось бить морды нехорошим личностям…

— И как? — полюбопытствовала я. — Жизнь удалась?

— Еще бы! — оскалилась она. — А ты почему в арехологию пошла?

Вопрос на вопрос. Логично…

— Меня всегда интересовали исчезнувшие цивилизации, — объяснила я. — Их тайны и загадки. Про нивикийцев услышала в детстве: к нам каждый год приходили представители той или иной профессии, объясняли, каким интересным делом занимаются, приглашали на учебу по своей специальности… О космической археологии нам рассказал профессор Сатув. Как-то его на Старую Терру занесло, попросили выступить перед детьми нашего интерната. Не отказался.

— Он теперь твой начальник?

— Да, — кивнула я. — Я и диплом у него защищала, и диссертации, обе-две, кандидатскую и докторскую. Мы работали на Шараинне, может, слышала?

— Это где город в горах нашли? — неуверенно спросила Татьяна.

— Да. Высеченный прямо в скалах город.

Полный продырявленных черепов, кстати говоря. Удивительный они народ, нивикийцы. Умудрились вымереть, судя по останкам, практически мгновенно и сразу на всех мирах, где на тот момент проживали. Мы так и не нашли причину их гибели. Даже намеков на эту самую причину! Как будто удар был нанесен внезапно и сразу. И кто его нанес или что, — загадка. Неплохо бы разгадать, а то вот так нарвемся и тоже вымрем. Мгновенно. А не хотелось бы.

— Я б не смогла, — сообщила Татьяна. — Торчать сутками напролет задом кверху в раскопе, ковыряться в прахе…

— А я убить не смогу, — ответила я. — Ты ведь убивала?

— Случалось, — скупо кивнула она.

Она подняла ладонь, и в воздухе вспыхнуло алое пламя. Дохнуло озоном и жаром, смертельное сочетание.

— С этим просто рождаешься, — пояснила Татьяна. — И все. Твоя судьба решена. Либо в няньки с перспективой когда-нибудь стать хозяйкой дома. Либо в десант. К шестидесяти годам — развалина, к семидесяти — гроб и Прощальное Сожжение. Все профессии, где полагается длительное обучение — мимо. Не успеешь не то, что состояться как профессионал, а и просто выучиться.

— Ты жалеешь? — спросила я.

— Я бы хотела вызвать reboot и родиться нормальной, — она сжала кулак, и пламя брызнуло между пальцев, рассыпалось в воздухе колкими искрами. — Но увы. Поэтому не хочу тратить время на глупые переживания. Мне некогда. Понимаешь?

— Ты что, читаешь мысли? — поразилась я. — Но телепатия не совместима с пирокинезом!

— Не совместима. Но твои мысли у тебя на лице написаны. Дай еще раз прочту их: ты привыкла к другому. Привыкла, что расставание с мужчиной — это обязательно сопли, слезы, депрессия, лежка носом в стену и жалость к себе. Но я не могу позволить себе даже минуту лишнюю спустить на этакую чушь. Я — живу дальше. Просто живу дальше.

Я промолчала. Я видела, что она на самом деле хочет убедить себя. Я же сильная, я же десант, я справлюсь. А справляется на самом деле не очень, раз озвучивает такие слова постороннему — а я для них для всех посторонняя, девушка Января, может быть, даже и временная. Но не спорить же.

Тем более, не лезть с утешениями. Такую утешишь! Больше всего на свете пирокинетики презирают жалость. Да, они живут мало, такова плата за их паранормальную мощь, но жалеть себя никого не просят. Других — пожалеют, себя — никогда.

Ночью снова шуршал по крыше дождь, посылая в открытое окно влажные запахи лесных трав и мокрой саангмаковой коры.

— Январь, — выговорила я, ведя пальцем по его плечу, — мы ведь с тобой расстанемся?

Выговорила страшное, и замерла, ожидая ответа. А что будет, если он вдруг ответит: «Да»?!

Он перевернулся на бок, сгреб меня крепкими горячими руками, прижал к себе. Дунул в макушку:

— Что за глупости, Эля?

— Не глупости, — пробормотала я, с удовольствием возя носом по его груди. — А страх. Банальный, вечный женский страх. Что лето окончится, и мы расстанемся.

— Как мы расстанемся?

— Ну, как люди расстаются… В конце отпуска, каждый едет к себе, — я отодвинулась, но исключительно потому, что он мне это позволил.

Из таких рук не вырвешься. Железное кольцо. Надежное кольцо… И зачем из него вырываться, спрашивается.

— Сначала мы бегаем на станцию дальней связи, чтобы услышать голос друг друга, затем обмениваемся видеопосланиями, потом пишем лишь строчки в мессенджере… все реже и реже… а потом ты вставляешь на стену своего профиля фото с какой-нибудь девушкой в… — я вспомнила купальный наряд Таськи, — в плетеных веревочках вместо одежды!

— А ты с парнем…

— Не-ет, а я гордом одиночестве… беру бутылку, горько выпиваю ее всю и на дне вижу надпись: все мужчины — ко… Ай, щекотно же! Перестань!

Разговор ожидаемо прервался. Но потом, когда мы лежали рядом, разгоряченные, рсслабленные, переживая и никак не умея пережить до конца случившееся — с нами всегда было так, каждый раз, как в первый, каждый миг, как последний, Январь сообщил мне:

— Глупая Эля. Я никогда тебя не брошу…

Никогда не брошу.

Не этого ли ждет от своего мужчины каждая женщина? Твердого и категоричного «не брошу никогда»…