Огонь, холод и камни

Леонид Смолин

ОГОНЬ, ХОЛОД и КАМНИ

Фантастичесшя повесть

"...мы идем вслепую в странных

местах, и все, что есть у нас - это

радость и страх..."

Б. Гребенщиков

- Введите свидетеля. С резким неприятным скрипом тяжелые створки дверей распахнулись и, сопровождаемый двумя могучими синариями, в зал робко вошел невысокий темноволосый мужчина четвертого возрастного периода. Его лицо, преждевременно изборожденное глубокими морщинами, потемневшее за долгие годы работы траппером под лучами Мэя, выражало несложную смесь почтительности и тревожного ожидания. Словно пугливое животное, он сделал несколько неуверенных шагов и, устремив полный страха и надежды взгляд в сторону председателя, остановился в центре зала. - Как твое имя, раб? Голос председателя грохотом катящихся с горы камней устремился вверх, к глухому куполу, и заметался там в поисках выхода. - Жюс, - дрожа, ответят мужчина. - Слава Всевышнему, - снова загрохотал гневный голос председателя. - Жюс, слава Всевышнему, - покорно поправился мужчина. - Расскажи нам все, что ты знаешь о храме отшельников в Сиа-Шене. Выражение лчца мужчины стало еще более тревожным. Он бросил робкий взгляд на застывших у дверей сипариев и неуверенно загокорил: - Я заблудился в сельве... - Заблудился?! - насмешливо перебил Жюса председатель. - Разве может такое быть? Ведь ты траппер. Сельва для тебя должна быть вторым домом. - Это так, - несколько смущенно сказал мужчина. - Я родился и вырос в сельве. До самого Акеапарита, а это предел наших земель, я знаю все тайные тропы, и лесные люди считают меня самым удачливым траппером. Но в Сиа-Шене я был впервые. - То, что заблудился такой траппер, как ты, не делает тебе чести. Если, конечно, в твоих действиях не было какого-либо умысла. - Мои помыслы чисты, как взгляд Всевышнего. - Не богохульствуй,- сурово сказал председатель.- Отвечай, что ты делал в Сиа-Шене? - Я хотел посмотреть на новые земли. Сельва там еще более непроходимая и дикая, чем у нас, в Сиа-Деме. Нет ничего удивительного, что я заблудился. - Что ж, возможно, на то была воля Всевышнего. Продолжай. - На третий день скитаний я угодил в болото, и только чудо помогло мне выбраться из него. Слава Всевышнему, я остался жив, но мое оружие утонуло. Я не мог охотиться и три недели питался только травами и ягодами. Силы покидали меня. И вот когда я уже был готов предстать перед Всевышним, неизвестные люди, оказавшиеся отшельниками из Сакеанита, случайно наткнулись на меня и привели к себе в храм. Мужчина умолк.. - Хорошо. А теперь расскажи, что ты знаешь о чуждом учению Всевышнего учении жрецов Сакеанита. - Это не учение, - робко возразил Жюс. - Они называют это по другому. Они называют это искусством слияния человеческого духа с природой. - Отвечай на вопрос, раб! Грохот катящихся камней снова обрушился на стоящую в центре зала фигуру. Мужчина испуганно втянул голову в плечи и заговорил быстро и бессвязно. - Это трудно описать... Прости, Всевышний, мое ничтожество... Они называют это те... Нет, чекутанариа... Да, чекутанариа. - Чекутанариа,- задумчиво проговорил председатель. - Странно. Я думал, синахское наречие навсегда умерло в Сиа-Деме... - В переводе это означает "говорящий тополь", ваша честь. Очевидна бессмысленность этого словосочетания, - перебил второй заседатель председателя и осекся под его тяжелым взглядом. - Вы выбрали не самое подходящее время, чтобы блистать эрудицией, Зеф, сухо заметил председатель и снова вперил взгляд в Жюса. - Продолжай. - Они не считают это словосочетание бессмысленным. - Вот как! - ехидно произнес председатель. Мужчина поежился. - Они действительно верят в магическую силу этих слов, ваша честь. Пусть заберет меня к себе Всевышний, если в этом утверждении есть хоть капля неправды. - Продолжай. - Они говорят, что открыли секрет, позволяющий говорить с природой. - Это ложь! - вскричал председатель. - Природа создана Всевышним. Она не может говорить. Она мертва. - Они говорят, что нашли способ, - упрямо повторил Жюс. - Продолжай. Жюс вдруг выпрямился, расправил плечи и бросил отчаянно дерзский взгляд на председателя. - Я сам видел, вернее, слушал такие разговоры не раз. Они очень часто показывали мне, как это делается. Странным образом затягивая гласные звуки в словах, они говорят с природой, постукивая при этом деревянными палочками о очищенный ствол тополя и извлекая из непонятных мне предметов всевозможные звуки. О нет, это невозможно описать. Жюс умолк. Он словно бы погрузился в воспоминания, и его глаза стали отрешенными. - Ересь глубоки въелась в тебя, - задумчиво проговорил председатель, вглядываясь в лицо Жюса и пытаясь разгадать его сокровенные мысли. - Иди и жди решения старейшин, раб. Увести свидетеля. Снова отчаянно заскрипели створки дверей. Когда они закрылись за сенариями и траппером, председатель, чеканя каждое слово, медленно произнес: - Храм в Сиа-Шене должен умереть.

* * *

"..Я трудно выхожу. Я всегда трудно выхожу. Смена системы координат насильственная ли, спонтанная ли, неважно, - вызывает во мне боль во много раз более мучительную, чем физическое воздействие. В такие минуты я ненавижу весь мир и себя в том числе; мне хочется кричать и плакать, говорить какие-то слова, пусть бессмысленные, не имеющие ни малейшего значения, ведь это всего лишь инстинктивное стремление к разрядке загнавшего себя в тупик кусочка аморфного вещеста, каковым я являюсь, но о, Боже! - язык и горло мои немеют, разбухают, наливаются свинцовой тяжестью, глаза остаются сухими, и несмотря на все старания, я не могу выдавить из себя даже самой маленькой слезинки. Возможно, причина этих страданий - скрытое внутри меня и непонятное мне самому необходимое условие или, как будет угодно, неотъемлемая черта моего существования, личности, такая, как, скажем, цвет глаз или тембр голоса, данные от рождения. Мне страшно, но я готов в это поверить. А что мне еще остается делать? Сколько я себя помню, всегда были и слезы, и мольбы. Правда, не было бессилия, тупого, пожирающего остатки сил бессилия, оно пришло гораздо позже, в зрелые годы, когда исчезла надежда изменить сложившееся силою рока положение вещей, но тревогу, неясное беспокойство, название которому клеймо прокаженного, я ощущал постоянно, как дамоклов меч, что, самое страшное, даже не висящий надо мной, а медленно, очень медленно вонзающийся в живую плоть. О, Боже! За что такие муки? В чем моя вина? Почему я не могу как все люди сохранять стабильно равновесное существование? Откуда берутся эти силы, толкающие меня в пропасть, во мрак, в пустоту? Я не хочу..." Вадим неподвижно лежал на диване и, редко мигая, смотрел в потолок. В его руке слабо тлела забытая сигарета. Тоненькая струйка дыма, исходившая от нее, смешивалась с жарким и душным воздухом комнаты, питая слоистое сизое облако, висевшее над старым потертым ковром на полу, над перевернутой пепельницей и разбросанным по этому ковру окурками, над массивным письменным столом, на котором в беспорядке лежали листы незаконченной рукописи, над одиноким стулом, стоявшим у стола, над горой сваленной в углу грязной посуды. "...Ни одного слова оправдания. Ты, жалкий человечек, не достоин этого. На что ты потратил свою жизнь? На стоны и слезы? На бесплодную и бессмысленную борьбу с фантомами собственного изобретения? Этими бестелесными созданиями, рождающимися от трения внутреннего и внешнего миров. И чего же ты в итоге достиг? Если не считать невроза, тахикардии и неприятной записи в больничном листе, ничего. Понимаешь ли ты это? Понимаешь ли ты, что такое "ни-че-го"?... Ты все успокаивал себя, ты все говорил, к чему торопиться, у меня еще уйма времени, успею. И вот тебе уже сорок, здоровье ни к черту, от тебя, устал от бесконечного нытья, ушла жена, ушла к другому, к тoму, кого ты презирал больше всех. А ведь ты всегда любил повторять, что надо работать, работать и работать. Ты упивался этими словами, как наркотиком, ты открывал ими шлюзы перед длинными монологами, которые так и оставались монологами. Ты - ничтожество, и сам это понимаешь..." - Нет! - крикнул Вадим. - Сорок лет - это, конечно, в моем положении скверное обстоятельство, но еще далеко, далеко не катастрофа. Да, я ничтожество, да, я потратил большую часть жизни впустую, но, черт возьми, у меня еще есть лет десять, а может, и пятнадцать. Я докажу, я успею. Я буду работать. Я буду работать, как проклятый. Я больше не буду откладывать. Ни минуты. Вот сейчас и буду работать. Он рывком поднялся с дивана, швырнул потухшую сигарету в пепельнипу и сел за стол. - Я докажу, - процедил он. - докажу! У меня есть еще время! Десять лет ведь это же целая вечность! Я успею! Я смогу! Только не надо никаких поблажек. Самое главное, никаких поблажек. Иначе, конец. Мне и тем мирам, что имеют право на существование, но из-за моей глупости так и остаются плодом фантазии, тоже. Вадим пододвинул к себе листы с последней незаконченной главой и стал читать: Глава 13

Предположение, что в городе обнаружится хотя бы одна живая душа, оказалось несостоятельным. Кругом - тишина и запустение, наводившие на грустные размышления о возникшей здесь в момент катастрофы панике, причины которой по-прежнему оставались неясными. Особых разрушений, впрочем, не наблюдалось. Дома стояли, в общемто, целые, неповрежденные, хоть заселяй их по-новому, только в некоторых окнах не хватало стекол, да еще кое-где на фасадах пообвалилась искусная лепка. Даже не прилагая особых умственных усилий можно было сделать вывод, что все эти мелкие разрушения - не плод чьей-то злонамеренной целенаправленной воли, а всего лишь результат совместных усилий времени и стихий. На мысли же о панике наводили улицы. Вернее, то, что на них находилось: покосившиеся, словно от удара могучей воздушной волны, столбы фонарей, автомобили, брошенные то тут, то там, зачастую изрядно помятые от столкновений друг с другом и со стенами, обилие человеческих скелетов, вповалку лежавших на тротуарах и проезжей части улиц. Внутрь домов Виктор пока что не рисковал заходить, но в том, что его там ожидают зрелища не менее удручающие, он не сомневался. Стараясь не наступать на останки людей, он брел посередине широкого проспекта, туда, где по его расчетам должен был находиться центр города. Всего полчаса прошло с того момента, как улетел на базу доставивший его в город катер, а Виктор уже по горло был сыт прелестями окружающей его обстановки. Да еще эта тишина. Глубокая, вязкая, мертвая какая-то. От нее не спрятаться, не убежать, от нее этот непрерывный, словно бесконечный гул колокола, звон в ушах. И неясное назойливое ощущение тревоги тоже, наверное, от нее. Отвратительная тишина, мерзская и противная. Виктор потряс головой и тихонько выругался. Хотя бы поднялся ветер, что ли. Потом он подумал, что зря, наверное, пренебрег помощью напарника, вдвоем работа пошла бы веселее, да и на душе было бы спокойнее. Один раз можно отказаться от этой дурацкой привычки все делать самому. Но это уже было. И вдвоем, и втроем, и даже вчетвером. И никакого толка. Компании обычно расхолаживают, не дают сосредоточиться. И ничего после такой работы, кроме досады о попусту потраченном времени, не остается. Виктор остановился, посмотрел озадачено на замысловатые мотки ржавой проволоки, перегородившие вдруг дорогу, потом перевел взгляд на небо, где неторопливо догорал багровый закат Мэя, и снова стал разглядывать проволоку. Проклятье! Не хватает только запутаться тут, как в паутине. Придется в обход. Он принялся озираться, выглядывая какую-нибудь подворотню, чтобы проходными дворами миновать злополучное препятствие на проспекте (возвращаться к оставленному десять минут назад перекрестку и выискивать параллельную улицу не было желания), но туг весьма противно запищала рация и у правого глаза зажегся красный индикатор. Виктор торопливо надавил большим пальцем на одну из кнопок, ряд которых располагался на левой части груди комбинезона, и произнес с деланным безразличием: - Виктор Локтев, слушаю. В душе он, конечно, был рад этой возможности поболтать с дежурным оператором, услышать человеский голос, но так как явных причин для беспокойства пока что не наблюдалось, не было и особой необходимости попусту нервировать сотрудников станции. - Как деда, Виктор? - Это ты, Грэхэм? - Он самый. Как настроение? - Порядок. Есть что-нибудь новенькое? - Ничего особенного. Пятнадцать минут назад вернулись группы Шнитке и Реузова... По-моему, этот день тоже коту под хвост... А ты что скажешь? - К сожалению, не могу тебя ничем порадовать. Город мертв и нем, как могила... Кажется, мы окончательно зашли в тупик. - Полностью с тобой согласен. Жаль только, что Аартон не хочет этого понимать. - А что слышно от Смагина? - Возвращается. Злой как собака. Он целый день копался на военном полигоне в Акеанарите. Загнал всех - и себя, и ребят. И все бестолку. - М-да... Если уж Смагин начинает нервничать, то что можно ожидать от таких слабачков, как я? - Не прибедняйся. Вик. Твои нервы отлиты из стали... Ну, ладно, если у тебя больше... - Постой. Ты бы это... поставил что-нибудь из арсенала конца двадцатого. - Да ты что? - испуганно сказал Грэхэм. - А если Аартон нагрянет? - Не нагрянет, - успокоил Виктор. - У него по расписанию время отдыха. - Все равно не могу. Работа есть работа. А что это ты вдруг? - Да так. Тишина здесь какая-то... убийственная. На нервы действует. - Говорили же тебе, возьми Элвиса. Виктор промолчал. - Ладно, - сказал Грэхэм, сдаваясь, - но только три минуты. Не больше. Аартои - это такая бестия... Да, кстати, старик, ты бы работал с камерой получше, а то тут у меня на мониторах ни хрена не разобрать. Виктор машинально поднял руку и коснулся закрепленного в верхней части шлема видеообъектива. - Хорошо, - ворчливо сказал он, - но только объясни мне для начала, что значит в твоем понимании - работать получше с камерой? - Головой почаще вращай из стороны в сторону. И не дергай. Плавнее, плавнее, понятно? - Понятно. В наушниках что-то щелкнуло, послышался шорох фонограммы, потом раздались вступительные аккорды одной из композиций группы "Битлз", и зазвучал голос Мика Джагера...

- Стоп! - сказал Вадим, прервав чтение. - С чего это я взял, что Мик Джагер был вокалистом в "Битлз"? Ну и ну! Кажется, мои мозги начинают работать с перебоями. Раньше такие курбеты не замечались. Глядишь, еще день-два, и начну Бетховена Александром Македонским называть. Не глядя, Вадим взял ручку, повертел ее между пальцев. - Ну и пусть! - с тихой яростью произнес он. - Пусть! Это меня не остановит! Никакая сила меня не остановит! К чертовой матери все сомнения! К дьяволу, в ад, в преисподнюю! Лучше сойти с ума, чем изо дня в день, из года в год осознавать собственное ничтожество. Он замолчал, прислушиваясь с каким-то мрачным и сладострастным удовлетворением к тому, как тихая ярость, клокочущая в его голове, начинает, словно тяжелый кипящий свинец, растекаться по артериям и венам, распирать изнутри тело, будто бы готовясь взорвать его, заполнять каждую клетку, заставляя пылать лицо, а сердце - биться в бешеном ритме. - Хорошо, - улыбаясь, произнес Вадим. - Очень хорошо. Сегодня я раскален выше нормы, но это меня может только радовать. И я радуюсь. Радуюсь, потому что это та единственная форма существования, которую я желал, желаю и буду желать для своего духа. Дай Бог, мне не выходить из нее как можно дольше. Тогда я смогу сегодня сделать больше, чем обычно. Он снова улыбнулся, посмотрел на руки - на мгновение, всего лишь на мгновение, ему почудилось, будто бы от них исходит какое-то ослепительное желтое сияние- он улыбнулся, сказал:"Да, надо спешить",- и стал читать дальше:

...Противу всяких ожиданий Маккартни-Леннонская "Естудей" тоску зеленую не развеяла, а наоборот, сгустила еще больше, превратила в висящий на душе тяжелый и склизский комок. В мертвом, набитом человеческими скелетами городе она звучала как-то уж до крайности неуместно, как, скажем, веселые частушки на похоронах, и у Виктора просто не хватило духа дослушать ее до конца. Он с сожалением, а может, и с облегчением, отключил рацию и снова остался один на один с тишиной, мрачной кладбищенской тишиной, тотчас выползшей из окон домов, подворотен, из растрескавшегося асфальта, где она терпеливо таилась до поры, до времени от такого опасного для нее бедствия, как разговор двух космодесантников. А вокруг между тем быстро темнело. Багровый закат Мэя, еще несколько минут назад активно пылавший на доброй половине небосклона, стремительно угасал, трусливо отступая за скрывающие горизонт силуэты домов от надвигающейся темноты. О былом великолепии напоминала только редкая стая подсвеченных снизу красным перистых облаков, неторопливо бегущих по чистой и светлой, словно мрамор, полоске неба далеко на западе. Не предпринимая никаких действий, Виктор стоял неподвижно посередине проспекта, поглядывая то на небо, то на спутанные клубки ржавой проьолоки, так некстати перегородившие всю ширину улицы непроходимым препятствием, потом почувствовал, как снова возвращается бесконечный назойливый звон тишины, а вместе с ним - и неясное ощущение тревоги. Пожалуй, замечание Грэхэма по поводу стальных нервов придется отнести на счет неудачной шутки. Были, конечно, всякие ситуации, и схватки с динозаврами на Кадаре, и борьба с эпидемией на Тутмосе, и вооруженные конфликты с эльдебринками, все было, но эти два месяца в мертвых городах покинутой Богом Эльдомены кого угодно могли превратить в параноика. Наверное, нет на свете занятия более отвратительного и неблагодарного, чем копаться в этой планете-могильнике, копаться изо дня в день, неделю за неделей, попирая ногами останки давно умерших и вдыхая запахи тлена, осознавая при этом собственное бессилие. Но что делать? Что делать? Ведь это, черт возьми, его работа, пусть мерзкая, пусть противная, но это его работа, его добросовестный крест, он сам взвалил его на свои плечи, и он сам будет нести его до конца своих дней, нести, шагая в авангарде человечества, стиснув зубы, исследуя, изучая, выявляя ошибки погибших цивилизаций, и все это для того только, чтобы никогда не позволить повторить эти ошибки другим. Он мельком осмотрел окружающие его безликие, с мутными, словно пустые глазницы, окнами дома и задержал взгляд на широком и приземистом здании, весь фасад которого украшала причудливая лепка: силуэты каких-то неизвестных животных, выразительные фигурки младенцев, голеньких и улыбающихся на манер земных херувимчиков, замысловатый, вызывающий при долгом рассмотрении головокружение узор из прямых и кривых линий, прямоугольников, окружностей, ромбов. Кажется, настала пора ознакомиться с бытом аборигенов, подумал Виктор и решительно направился к этому дому. Большая, обитая по краям проржавевшим железом деревянная дверь глухо заскрипела от толчка, подалась сантиметров на двадцать, и тотчас же за ней что-то с грохотом рухнуло, выбрасывая наружу густые клубы пыли. Виктор толкнул ее еще раз, и снова какие-то предметы за ней стали падать, прогоняя тишину невообразимым шумом. От поднявшейся пылилочти ничего не стало видно. Виктор зажег фонарь и, цепляясь ногами за какой-то наваленный по ту сторону двери хлам, протиснулся в образовавшуюся щель. Внутри разгром царил полнейший. У самой двери, словно баррикада, возвышалась груда поломанной мебели: столы, стулья, - весь пол устилали какие-то картонные коробки, металлические банки, кости, полусгнившее тряпье, на покрытых трещинами стенах темнели следы копоти. Посвечивая из сторону в сторону фонарем и придерживаясь рукой за стену, Виктор сделал два осторожных шага по баррикаде, чувствуя, как прогнившее дерево начинает угрожающе оседать под ним, на третьем шаге он провалился левой ногой по колено, чуть не упал, больно ударившись об какую-то железяку и хватая руками воздух, баррикада тотчас же зашаталась, и какая-то банка, сорвавшись с нее, дробно зашелестела по полу, укатываясь куда-то в угол. Чертыхаясь и нашаривая рукой стену, Виктор принялся вытаскивать ногу, и тут снова запищала рация и зажегся красный индикатор. Проклятье! Кому там не терпится позлорадствовать? Он со злостью вдавил в панель кнопку и сказал с вызовом: - Виктор Локтев. Слушаю. - На связи начальник базы, - противным официальным голосом сообщил Грэхэм. Виктор стиснул кулаки и зубы. Только этого еще не хватало! Прошло две-три секунды. Наконец в динамиках раздался тонкий сварливый голос: - Локтев? - Слушаю, Марвил, - хмуро отозвался Виктор, пытаясь извлечь из деревянных обломков застрявшую ногу. - Доложите обстановку, Локтев. - Обстановка прежняя. Город мертв, аборигенов нет. Иду к центру города. - Что-то не видно, - ехидно заметил Аартон. - Зачем вы вошли в дом, Локтев? Вы что-то заметили? - Нет, - помолчав, сказал Виктор. - Просто я пытаюсь таким образом создать себе психологическое состояние, в котором должны были находиться аборигены в момент катастрофы. Тогда, может быть, появится надежда понять ее причины. - Ваши выводы на чем-то основываются? - Не знаю... Трудно сказать. Здесь, у дверей, настоящая баррикада: столы, стулья. Они чего-то боялись. Чего-то такого, что бродило по улицам. Виктору удалось наконец вытащить ногу. Он сделал шаг назад и с облегчением прислонился спиной к стене. - Действительно, все по-прежнему, - сказал Аартон. - Но я бы попросил вас поменьше заниматься самодеятельностью, Локтев. У вас есть четкая программа, вот и выполняйте ее. Надеюсь, вам это понятно? - Понятно, - угрюмо сказал Виктор и подумал: "Чтоб ты провалился, сивый горластый мерин!" Аартон не сказал больше ни слова, и Виктору показалось, будто бы он в гневе отключил связь, но нет- было слышно, как начальник принялся за что-то энергично распекать Грэхэма, а тот - не менее энергично оправдываться. Противник перенес массированный огонь на соседние позиции, подумал Виктор, усмехнувшись, жарко там, наверное, бедолаге. Однако раздавшийся через минуту в динамиках голос Грэхэма был по-прежнему весел и бодр. - Ну и штучка, этот наш начальничек. Я до сих пор не могу понять, когда он шутит, а когда говорит всерьез... Вы, мистер Грэхэм, стали в последнее время чересчур много себе позволять. У вас совершенно нет никакой ответственности, мистер Грэхэм. Когда-нибудь, мистер Грэхэм, я займусь вами самым серьезным образом... Все кассеты забрал, дьявол. Остался только Бах, да и то потому, что лежал в кармане. - Не расстраивайся, - сказал Виктор, стараясь придать своему голосу как можно больше сердечности, так как в свалившемся на друга несчастье чувствовал и свою вину. - Да я и не расстраиваюсь, - сказал Грэхэм беспечно. - Было б из-за чего расстраиваться. У меня в каюте целый арсенал. - Грэхэм хихикнул. - Ладно, старик, не буду тебе мешать. - Пока. Виктор выключил рацию. От долгого стояния в неудобной позе у него занемели ноги, стало покалывать в кончиках пальцев, какой-то острый бугор в стене больно упирался ему в спину. Он посветил еще раз фонарем по углам этой захламленной, не слишком большой комнаты и увидел напротив широкую деревянную лестницу, ведущую на второй этаж. Местами ступеньки у нее были провалены, и из них угрожающе торчали наружу какие-то неприятные острые пики, сама лестница была обильно завалена полусгнившим тряпьем, а сверху, из темного прямоугольника, свисало почти до самого пола непонятно что, то ли тряпичные ленты, то ли провода, безобразно обросшие пылью. Ничего я тут не найду, подумал Виктор решительно, надо выбираться. Он повернулся и, придерживаясь левой рукой стены, а правой, в которой был фонарь, светя под ноги, стал протискиваться к выходу. На улице за время его отсутствия не произошло никаких изменений, если не считать того, что ночь окончательно вступила в свои права. Многочисленные человеческие черепа по-прежнему зловеще щерились под призрачными лучами оранжевого Сомеона, спутника Эльдомены, то тут, то там по-прежнему темнели бесформенные силуэты брошенных автомобилей, злополучное проволочное препятствие по-прежнему перегораживало дорогу, и тишина, звенящая враждебная тишина, по-прежнему правила бал в этом мертвом, покинутом людьми и Богом мире. На какое-то одно неуловимое мгновение Виктор почувствовал вдруг странную, необъяснимую ирреальность всего происходящего, ему почудилось, будто бы вся эта несносная атрибутика: скелеты, разрушения, мертвые города,- никогдани раньше, ни сейчас - не существовала в действительности, что все это, хоть и чудовищная, отвратительная, но все же неопасная и очень искусная декорация - декорация к какому-то фантастическому супербоевику, кинофильму ужасов, в котором ему, Виктору, суждено сыграть одну из заглавных ролей. Он невольно поежился, тряхнул головой, прогоняя наваждение, и скоро зашагал к темнеющей невдалеке подворотне, аккуратно ступая по усеянному человеческими останками асфальту. Он миновал длинный и узкий тоннель, шаги в котором отдавались гулким эхом, повернул налево и, пройдя вдоль серой кирпичной стены с рядом мутных окон, тускло поблескивавших под лучом фонаря, снова, выбрался на проспект. Проволочное препятствие осталось позади. Впереди, метрах в двухстах, явственно проглядывалось какое-то открытое пространство - то ли перекресток, то ли площадь. Виктор остановился, включил дальний свет. Мощный луч фонаря пронесся вдоль проспекта, выхватывая из темноты новые нагромождения мусора. На стенах и тротуарах задвигались отбрасываемые фонарными столбами и машинами причудливые тени. Одна из них наперекор общему движению метнулась вдруг в сторну и слилась с темным провалом подворотни. Виктор вздрогнул. Показалось или нет? Вытянув вперед руку с фонарем и чувствуя, как от напряжения начинает деревенеть тело, он минут пять внимательно вглядывался в провал подворотни, но, как ни старался, никакого движения так и не заметил. Неясное ощущение опасности маленьким склизским комочком снова зашевелилось в тайниках его мозга. Виктор до боли стиснул зубы. Проклятая планета! Так и ждешь от нее какой-нибудь пакости. Он постоял еще минуты две-три, поглядывая то налево, то направо, потом, подняв руку, коснулся кнопки на комбинезоне, но так как никакого движения вокруг по-прежнему не наблюдалось, решил не торопиться с вызовом, положил ладонь на успокоительно твердую рукоятку "лингера" и осторожно, держась середины улицы и зорко поглядывая по сторонам, двинулся дальше. С каждым шагом ощущение опасности внутри него росло. Минут через десять, миновав последние дома, он выбрался наконец на площадь, в самом центре которой смутно вырисовывался расплывчатыми очертаниями какой-то обелиск. "Это и есть центр города?" - с сомнением подумал Виктор, озираясь по сторонам. Площадь, окруженная весьма низкими строениями, что, очевидно, по замыслу древних строителей позволяло ей даже в часы заката и восхода быть почти полностью освещенной, имела вытянутую эллиптическую форму и была вымощена гладким серым камнем, лишь в немногих местах проглядывавшим сквозь напластования мусора...

На этом месте рукопись обрывалась. Вадим откинулся на спинку стула и заложил руки за голову. "Хочешь себя похвалить? - подумал он с презрением. - А вот шиш тебе. Все это очень хреново, и все это придется переделывать. - Он зажег сигарету и несколько раз подряд жадно затянулся. - Но это потом. Когда закончишь рукопись. А сейчас ты будешь работать. Писать. Долго и кропотливо. Пока не доберешься до конца или не упадешь от истощения. Тогда, может быть, ты хоть чуточку начнешь себя уважать. Работать!.. Только работать!.. Работать, работать и работать!.." Эти мысли, словно детонатор, подняли в нем новую волну злости. Что же, он будет работать. Будто мерзкую мокрицу, он раздавил в пепельнице окурок, схватил ручку и принялся быстро писать:

Виктор стоял на освещенном Сомеоном месте и с беспокойством озирался по сторонам. Ощущение опасности попрежнему не покидало его. Какое-то неясное предчувствие подсказывало- что-то произойдет и произойдет именно сейчас. Может в эту, может, в следующую минуту, или даже...

- Нет, - сказал Вадим. - Так тоже не годится. Надо что-то другое. - Он зажег новую сигарету и затягивался ею до тех пор, пока она не истлела наполовину. - Да, надо иначе. Чуть-чуть пожестче и чуть-чуть почетче. Но, черт возьми, как? Он затушил сигарету, взял ручку. Посидел несколько минут, как бы в полузабытьи, закрыв глаза и слегка покачиваясь из стороны в сторону. Затем пододвинул чистый лист и написал:

По-прежнему вокруг не было заметно какого-либо движения. Оранжевый диск Сомеона висел уже почти в зените, и отбрасываемая Виктором бледная тень скорчилась у него под самыми ногами. Ощущение опасности достигло, казалось, апогея. Сердце, словно маленький взбесившийся зверек, бешено стучало о ребра грудной клетки, по спине и вискам непрерывно текли щекочущие струйки холодного пота. Звенящая тишина, этот холодный и безжалостный враг, превратилась сейчас в грохочущую какафонию расстроенных до предела инструментов, из которых почти явственно выделялось какое-то оглушительное жуткое буханье: Бум!.. Бум!" Бум!.. Казалось, все окружающие Виктора предметы: дома, автомобили, столбы, скелеты, камни,- стали вдруг ви с того, ни с сего живыми, обрели вдруг различные голоса, и тотчас же, пользуясь этим неожиданным даром, загрохотали разом, заскрежетали, завизжали, заскрипели, и все это для одной только, непонятной и дикой Виктору цели: оглушить его, заставить почувствовать себя ничтожеством, растоптать, напугать до мерзкой пустоты в желудке и дикого безумия в глазах. Казалось, вся планета превратилась в громадный грохочущий оркестр. "К че-о-о-ортуН заорал Виктор с яростью. - дьяволу!" Он топнул изо всей силы ногой, потом, пытаясь сбросить наваждение, принялся яростно пинать подвернувшуюся груду хлама, отчего в воздух поднялись густые клубы пыли, и тут совершенно неожиданно до его слуха...

Вадим зачеркнул последние три слова, оставив "неожиданно, и задумался. - Нет,- сказал он через минуту, хищно улыбнувшись.- Он не услышал. Он ощутил его. Он ощутил этот тяжкий и далекий, как сумеречные звезды, вздох. Он ощутил его каждой жилкой, каждой клеткой своего тела. Как человек, внезапно оказавшийся лицом к лицу с чем-то чудовищно ужасным, с чем-то таким, что даже в самых кошмарных снах не может присниться... Вот как все было. Вадим так явственно представил себе вздох, раздавшийся в далеком мертвом городе на далекой мертвой планете, что ему вдруг на мгновение почудилось, будто бы этот вздох прозвучал за стеной, в соседней комнате. Ему стало не по себе. Он поежился, оглянулся на приоткрытую дверь, прислушался. Где-то, очевидно, в ванной капала вода, под столом тихонько тикал забытый будильник. Пожимая плечами, Вадим встал и вышел в коридор. С каким-то отстраненным от этого мира сознанием, он осмотрел свои грязные ботинки, стоявшие у входной двери, затем прошел в ванную, на кухню, в туалет и в зал. Везде было пусто, и везде, где были окна, он машинально трогал шпингалеты. Вернувшись в коридор, он точно также проверил дверной замок. - Кажется, ты начинаешь нервничать, - пробормотал он с иронией, усаживаясь за стол. - Но сие отрадно наблюдать. Это признак того, что ты работаешь. - Вадим хихикнул. - Итак, продолжим.

...что-то необъятное и бестелесное, словно тугой резкий ветер, стремительно пронеслось над площадью, могучей воздушной волной как бы прогоняя и надоедливый звон инструментов, и жуткое буханье, куда-то далеко, к темнеющим на противоположном конце площади домам. Но это, Виктор мог поклясться, не был ветер. И это не была воздушная волна. Скорее, что-то отдаленно похожее на вой или вздох, далекий и неясный, как эти звезды над головой...

И снова Вадим явственно представил себе этот вздох, и снова ему почудилось, будто бы он прозвучал в соседней комнате. Наприятное ощущение дискомфорта усилилось. Словно бы какие-то грубые пальцы пробежались по его нервным струнам, вызывая тоскливое расслабляющее беспокойство и заставляя кожу покрываться мурашками. Он до боли стиснул ручку, прошипел сквозь зубы что-то вроде "кыш, кыш-ш" и стал писать дальше.

"Что же это? Что же это?" - беспрерывно повторял про себя Виктор, вглядываясь то в залитые желто-чахоточным светом Сомеона силуэты домов, то в громоздящиеся то тут, то там барханы мусора, то в небо, усыпанное холодными колючими звездами. Он уже успел убедиться, что не было тут никакого ветра. Было что-то другое, что-то непонятное и дикое. А ветра нет, не было. Не было, потому что поднятая Виктором пыль продолжала медленнослой за слоемоседать на камни, и если бы был ветер, он бы непременно унес ее, эту пыль, унес куда-нибудь в сторону, а взамен поднял новую... И ощущение тревоги не проходило, наоборот, усиливалось с каждой секундой, и в ушах снова гремело мучительное буханье. А он все раздумывал, нервы ли его так расшалились или же действительно происходит что-то опасное. И все никак не мог решиться послать вызов на станцию. Но, видимо, дежурный оператор и сам сообразил, что с Виктором происходит нечто неладное. Требовательно запищала рация, зажегся красный индикатор. - У тебя все в порядке? - деловито и вместе с тем както по домашнему осведомился Грэхэм. - Кажется, нет,- признался Виктор, переводя дух.- Эта планета, черт возьми, действует мне на нервы. У меня такое чувство, будто я хожу по раскаленной сковородке. Температура всего тридцать, а комбинезон хоть выжимай. Постоянно мерещится какая-то чушь: громы, привидения. Устал я, и вообще, кто это придумал - заниматься исследованиями ночью? Самого бы его сунуть на мое место. - Кажется, это было твое предложение, - осторожно заметил Грэхэм. - Верно, - не стал спорить Виктор. - Но почему Аартон на это согласился? Он что, начальник только нравоучения читать? А проявлять заботу о подчиненных он уже и не начальник? Так, что ли? - Н-да, понесло тебя - задумчиво проговорил Грэхэм. - Может, вернешься? Виктор сразу же остыл. Тревога его уменьшилась. Буханье стихло. Вернулось желание шагать в авангарде человечества. - Ладно, не обращай внимания. Это я так... от скуки. Помойка эта мне уже до чертиков надоела. - Может, все-таки прислать катер? Виктор снова собрался возразить, открыл было рот и вдруг поймал себя на том, что прислушивается. Какой-то далекий неясный, похожий на пыхтение паровоза звук зародился где-то там, за обелиском, на другой стороне площади, стал усиливаться, будто бы источник этого звука приближался, превращаясь в непрерывное шипение. Поначалу Виктору показалось, что шум этот издают осыпающиеся по непонятным причинам предметы с барханов мусора. Он направил туда луч фонаря и замер, замер в каком-то жутком оцепенении, пораженный видом открывшегося ему зрелища. Что-то черное и бесформенное, похожее на небольшую грозовую тучу, пульсирующую множеством яркоголубых прожилок и точек, неторопливо, словно в замедленных кадрах фильма, выплывало из-за широкого постамента обелиска. Каким-то непостижимым для человеческого разума и неотвратимым, как рок, показалось Виктору это создание. Было ли оно порождением неких таинственных и мрачных сил этой мертвой планеты? Было ли оно воплощением вселенского зла? Виктор не мог ответить на эти вопросы. Он стоял, оцепенев, неподвижно и безмолвно, и дикий страх необоримой волной захлестывал его сознание. А потом в самой сердцевине этой тучи полыхнула вдруг ослепительная вспышка, тотчас же в динамиках раздался оглушительный треск, а через мгновение у самых глаз Виктора, опрокидывая его на землю, разорвался исторгнутый облаком ярко-голубой шар. На какую-то неизмеримо малую долю секунды Виктор потерял сознание. Он сразу же пришел в себя, вскочил, холодный и расчетливый, отработанным движение вывернул из кобуры "лингер" и, содрогаясь от отвращения, послал в облако сразу четыре заряда. Все гигантское пространство площади - от края до края - озарилось оранжевым заревом. На стенах окружающих домов заплясали отбрасываемые разнообразными предметами безумные тени, бесчисленное количество стеклянных осколков, устилавших площадь, засверкало, как россыпь бриллиантов, и даже Сомеон и звезды, казалось, померкли на ночном небосклоне от этого ослепительного сияния. С сухим вязким шелестом четыре ярко-оранжевых сгустка плазмы пронеслись над каменной брусчаткой метров шестьдесят и один за другим с сочным чмоканьем, как пиявки, впились в тело облака. Менее чем за секунду они должны были разложить его на мелкие составляющие: атомы и ионы, альфа и бета-частицы, кванты гамма и рентгеновского излучений. Такой исход казался настолько очевидным, что не вызывал сомнений. Но случилось невероятное. Как голодный прожорливый зверь, черное облако быстро и методично, с каким-то даже удовлетворением поглотило все четыре сгустка, замерло после этого на несколько мгновений и снова двинулось к Виктору, неторопливо, целеустремленно, как запрограммированный одной только командой механизм. Виктор попятился. Сложившееся положение сил было явно не в его пользу. Судорожно сжимая бесполезный "лингер", он вдруг резко, как заяц, прыгнул вправо, в сторону темневшей метрах в пяти-шести подворотни. Уже за углом он ощутил могучий толчок горячего воздуха, вызванный разрывом посланного ему вдогонку очередного голубого шара. Не оглядываясь, но каждую секунду ожидая удара в спину, он что было сил пробежал по узкому, захламленному всевозможным мусором тоннелю и очутился в маленьком, относительно чистом дворике, в глубине которого смутно вырисовывались какие-то невразумительные сооружения - то ли беседки, то ли песочницы, - а впереди, метрах в сорока, виднелись ветхие деревянные строения, между которыми узкими вертикальными щелями темнели ходы. Обернувшись и увидев, как черная масса вваливается уже в тоннель, Виктор бросился к одному из этих ходов, стараясь не думать о том, что может угодить в тупик. К счастью, этого не произошло. Благополучно миновав сараи, он перелез затем через низенький деревянный заборчик, угрожающе затрещавший под ним, и наконец проходными дворами, забирая влево, выбрался на широкую улицу, в которой узнал свой недавний проспект. Здесь Виктор- постепенно замедлил бег и пошел шагом, тяжело дыша и поминутно оглядываясь. В динамиках попрежнему звучал оглушительный треск, и связаться со станцией не представлялось пока что возможным. Тем не менее Виктор был уверен, что на базе уже поднята тревога и что сюда уже направлена спасательная группа. Скорее всего, она прибудет в район высадки Виктора. Это недалеко, километрах в двух прямо по проспекту. Даже учитывая многочисленные препятствия в виде автомобилей и мусора, Виктор покроет это расстояние менее, чем за десять минут. Стараясь экономно расходовать силы, он легкими пружинистыми скачками побежал по оси проспекта, светя под ноги фонарем и время от времени бросая назад зоркие взгляды. В оставляемой им темноте немедленной погони пока что, видимо, не намечалось. Во всяком случае, среди ставшей уже привычной атрибутики города: дряхлых домов и автомобилей, порушенных фонарных столбов, скелетов и т. д. - никакого движения заметно не было. Когда впереди обрисовалась знакомая куча проволоки, треск в динамиках вдруг резко оборвался и послышался перепуганный голос Грэхэма, а на заднем плане- отчетливый гомон галдящих сотрудников станции! - Виктор! Виктор! Вызывает центр "Альфа". Виктор... - Здесь Локтев. Слушаю, - отозвался Виктор, чудовищным усилием заставляя голос звучать спокойно. - Слава Богу! Наконец-то! - произнес Грэхэм с облегчением. Секундочку... Марвил, Марвил, есть связь. На какое-то мгновение голоса стихли, затем загалдели с удвоенной силой. Через секунду в динамиках раздался звенящий тенорок Аартона: - Локтев! Что у тебя там происходит?.. Да тише, вы!.. Это я не тебе, Виктор. Докладывай. - Согласно программе я в 22:30 вышел к центру города, где через несколько минут был совершенно неожиданно атакован неизвестным объектом, судить о разумном или животном происхождении которого пока что не берусь. Одно несомненно, объект обладает электрическим полем, что, очевидно, и создавало трудности для связи. Кроме того, он стреляет электроразрядами. Весьма неприятное обстоятельство, Марвил. Боюсь, при повторной встрече мой комбинезон может не выдержать. Плазменные же сгустки "лингера" объект поглощает без особого для себя вреда. Уже проверено. - Спокойнее, спокойнее, Виктор. Катер уже в пути. Он будет у тебя через восемь минут. Мы сейчас очень четко фиксируем твои координаты. Станция тоже снимается... Как оно выглядит, это существо? Грэхэм говорит, оно похоже на облако черного тумана. - Весьма точное определение. Именно на облако черного тумана... Какая-то неопределенная, едва уловимая мысль выплыла вдруг из темных глубин подсознания и тут же, как пугливый зверек, умчалась обратно. Пытаясь догнать ее, Вадим сосредоточился, посидел так, закрыв глаза, минуты три-четыре, потом встал и торопливо - пять шагов вперед, пять шагов назад принялся ходить по комнате из угла в угол. А мысль все уплывала, растворялась, превращалась в туманную дымку. - Ладно, - сказал Вадим раздраженно. - В конце концов, не это сейчас важно. Надо работать. Потом я еще успею поразмыслись над этим. И он снова сел за стол и стал писать дальше. Виктор присел на Краешек бетонной плиты, дальний конец которой скрывался в мотках ржавой проволоки, и, выглядывая катер, стал смотреть в небо. Высокое и безоблачное, оно было густо усеяно любопытными далекими звездами. Наверное, такое небо очень хорошо располагает к любовным признаниям. И такое небо, без сомнения, - вечная мечта астрономов и пилотов пассажирских лайнеров. Но катера на нем, к сожалению, не наблюдалось. Вздохнув, Виктор опустил взгляд и оцепенел, испытывая нечто вроде шока. Знакомое ему черное облако, занимая почти всю ширину проспекта, бесшумной волной катилось в его сторону. И расстояние до него в этот раз было значительно меньше, чем при первой встрече. От силы метров сорок, не больше. Каким-то непостижимым образом "лингер" снова очутился в руках Виктора, а сам он бросился ничком на асфальт и со всей возможной для него быстротой стал перекатываться к стене ближайшего дома. Через мгновение на месте его недавнего отдыха уже вовсю бушевало голубое пламя, сплавляя в единый бесформенный комок и плиту, и проволоку, и все, что там находилось. В динамиках снова звучал оглушительный треск, а люди на станции сходили, наверное, с ума от бессилия и неизвестности. Прижавшись к стене, Виктор быстро оглядел окрестности, выискивая возможные пути к отступлению. Вряд ли кто-нибудь позавидовал бы его положению в этот момент. И слева, и справа мрачными громадными высились многоэтажные дома, проволочное препятствие позади по-прежнему казалось непроходимым, а спереди неумолимой волной надвигалась черная смерть. Наконец он заметил невдалеке, метрах в четырех-пяти, темнеющую в стене дома дверь. Пожалуй, это единственный вариант, подумал Виктор, срываясь с места. От первого же толчка, рассыпаясь на несколько трухлявых обломков, вздымая непроглядные клубы пыли, полусгнившая дверь рухнула, и Виктор, не мешкая ни секунды, бросился во тьму, в неизвестность, страстно желая, чтобы где-нибудь в доме обнаружился запасной выход. Шага через два он споткнулся, упал, больно ушибив при этом коленку, тотчас же вскочил и, нащупывая ногами шаткие ступеньки, стал быстро подыматься куда-то вверх по лестнице. Какие-то предметы - то ли картины, то ли пласты штукатурки - с грохотом рушились по обе от него стороны, чтото, похожее на мелкие горошины, ссыпаясь сверху, дробно стучало по пластиковой кожуре шлема, вокруг по-прежнему ничего не было видно. Наконец казавшиеся бесчисленными ступеньки закончились, под ногами был теперь пол, ровный, кажется, плиточный, а впереди сквозь висевшую пыль смутно прорисовывался какой-то светлый прямоугольник. Окно не окно, дверь не дверь. Вытянув перед собой руки, Виктор быстро пошел к этому прямоугольнику. Через несколько секунд его пальцы коснулись гладкой и прозрачной поверхности. Да, действительно- окно. Бросив вниз мимолетный взгляд: дворик, песочницы, сараи - он ударом ноги вышиб стекло и прыгнул, уже в самый последний момент ощутив спиной опаляющую волну жаркого воздуха. Вылетевший следом за ним из окна ярко-голубой шар, словно реактивный снаряд, вознесся по крутой дуге высоко в небо, завис там на мгновение, призрачным голубоватым светом освещая все вокруг, и камнем ринулся вниз, куда-то за дома, взорвавшись и вызвав в той стороне небольшое сияющее зарево. Виктор тем временем что было сил бежал вдоль длинной крипичной стены в соседний двор, туда, где имелся, как он успел заметить сверху, выход на соседнюю улицу. При этом он громко ругался, нисколько не стесняясь ни себя, ни тех, кто мог бы его слышать...

Последние три слова не поместились на листе, и Вадим прилепил их сбоку, на свободном месте, соединив с предложением поясняющей стрелочкой. В поисках чистого листа он переворошил бумаги на столе, не нашел и принялся писать на обложке подвернувшейся тетради. Не снижая скорости, Виктор вихрем промчался сначала мимо длинной стены с рядом мутных крошечных окошек, в одном из которых щерил зубы череп, потом мимо группы громадных и голых, подпиравших сухими ветвями небо деревьев, выбрался после этого на замусоренную битыми кирпичем и стеклами улицу, пересек ее и углубился во дворы, слабо надеясь запугать в лабиринте каменных кварталов преследовавшего его монстра. Минут через пять, когда треск в динамиках стал слегка ослабевать, он остановился, посмотрел на выросший впереди кирпичный забор, прикинул высоту- метра два, не больше, - и, разбежавшись, прыгнул. На той стороне он увидал свободное от каких-либо строений пространство, внизу расстилался дряблый, потрескавшийся от времени асфальт, из которого проглядывала сквозь прорехи брусчатка, и лишь в шестидесяти-семидесяти метрах, ограничивая обзор, темнели расплывчатые силуэты многоэтажных домов. Отойдя от забора метров на двадцать, Виктор с надеждой посмотрел на небо, но ни станции, ни катера там не увидел. Проклятье! Возможно, спасательная группа потеряла его координаты. Или, что вернее, еще не истекли упомянутые Аартоном восемь минут. Что ж, он подождет. Какое-то время у него еще имеется. Он перевел взгляд назад и, ошеломленный, замер. Оперативность облака потрясла его. Пульсирующая черная каша уже переваливалась несколькими потоками через забор и собиралась на земле в общую массу. Температурка у нее была, видимо, под стать расплавленному металлу. Оказавшаяся на пути облака груда деревянных ящиков вдруг вспыхнула ярким желтым пламенем, затрещала, засыпая ночное небо искрами, и сразу же вокруг стало светло, почти как днем, даже стены отдаленных домов выступили из мрака. Пятясь, Виктор сделал по облаку несколько выстрелов и бросился прочь. Он пробежал метров тридцать в направлении темнеющих зданий и только там, за штабелями проржавевших металлических ящиков, обнаружил вдруг с тихим отчаянием, что находится в западне. С трех сторон его окружали непроходимыми препятствиями - без окон, без дверей - стены примыкающих друг к другу домов, а с четвертой, со стороны кирпичного забора, уже текла к нему пульсирующая черная каша, отрезая единственный путь к отступлению. Нечего было и думать, чтобы пытаться прорваться мимо нее. "Неужели, все?"- беззвучно прошептал Виктор, с безумной надеждой глядя на небо. И тут, горя прожекторами, с левой стороны, из-за крыши здания, стремительно вылетело длинное, похожее на большую торпеду, серебристое тело, и в ту же секунду, перекрывая треск, в динамиках раздался обеспокоенный голос Элвиса: - Виктор, с тобой все в порядке? Вижу, вижу, можешь не отвечать. Виктор и не думал отвечать. Ни язык, ни ноги не повиновались ему. Скользя спиной по стене, он обессиленно опустился на корточки и стал смотреть, как из брюха "торпеды" вырвался вдруг ярчайший до голубизны сноп света квантовых генераторов, обрушился на черное облако, и оно тотчас же исчезло в сияющем мареве. А потом, всего лишь секунды через две-три, произошло то, невероятное, объяснение которому уже вряд ли когда и кем будет найдено. Наверное все-таки, после того, как сразу несколько ярко-голубых шаров разорвались у лобового стекла катера, ослепленный пилот потерял управление. На полной скорости катер с жутким воем врезался в самую середину облака. Громадный, высотой в несколько десятков метров, столб огня взметнулся с этого места к самому небу и тут же опал, полыхая маленьким солнцем. Чудовищная жара в мгновение ока испарила забор, оплавила стены окружающих домов, и лишь необычайная термостойкость комбинезона спасла Виктора от, казалось бы, неминуемой гибели. - Элвис! - закричал он страшным голосом. - О, Боже! Элвис! - повторил он с неизъяснимым отчаянием, глядя на полыхающий белым пламенем костер, из которого уже медленно выползали черные щупальца. Каким-то диким и нелепым, каким-то противоестественным до абсурда представилось ему все происходящее. Как и полчаса назад, стойкое ощущение нереальности окружающего мира овладело Виктором. Его сознание, с феноменальной быстротой сколлапсировавшись в тугой болезненный шар, как бы отстранилось, оторвалось от органов чувств, воспарило над крышами домов, и уже там, в вышине, глядя на маленькую, скорчившуюся у стены фигурку, скова превратившуюся в супергероя фантастического фильма ужасов, задалось наконец мучавшим его все это время вопросом, а может, действительно, все это блеф, бутафория, может, и не было никакой трагедии, была лишь рабочая съемка, удачный трюк, красиво сгорел списанный катер с набитым электроникой манекеном, и только, а сам Элвис - живой и невредимый - скалит сейчас зубы где-нибудь за декорациями порушенных домов, и вся съемочная группа тоже там, и Аартон, и Грэхэм, и другие сотрудники станции, смеются добродушно над страхами Виктора, но тогда, если все это в действительности так, тогда где же, где же режиссер, где постановщик этого грандиозного спектакля кошмаров, кому в голову могла прийти столь чудовищная мысль позабавиться таким нелепым кощунственным образом? И если это человек, то можно ли его после всего случившегося называть человеком? Даже располагая достаточным для раздумий временем, Виктор не смог бы получить ответы на эти вопросы. Сам того не сознавая, он уже почти вплотную приблизился к разгадке тайны Эльдомены. Слабые проблески будущего озарения уже трепетали неясным мерцанием в тайниках его мозга, готовясь в кажущейся полноте осветить чудовищную правду. Через какие-то минуты, Может, секунды, многое станет понятным ему. Развеется наконец застилающая сознание серая мгла непонимания. Но глубинная, прчинно-следственная цепь событий, роковых событий, приведших планету к гибели, этот громадный необъятный айсберг, останется все же вне пределов его осмысления. Как что-то неизмеримо большое, как что-то вроде огромных космических расстояний, подвластных только приборам и цифрам, но уж никак не чувствам. Всего лишь считанные секунды длилось это фантастическое парение взбудораженного сознания Виктора, а потом оно вернулось назад, в тело, потому что в динамиках уже не было оглушительного треска, потому что вместо него звучал теперь взволнованный голос Грэхэма. - Виктор! Виктор! Как слышишь меня? - Слышу хорошо. Как вам это удалось? - Мы подключили к передатчику "Байкал". С тобой все в порядке. - Элвис погиб. На несколько секунд наступила тишина. Потом раздался голос Аартона: - Не может быть!.. О, Господи!.. А этот, объект. Где он? Виктор повернул голову, чтобы люди на станции смогли рассмотреть облако. - Я в ловушке, - сказал он спокойно. - Позади стены. Бежать некуда, И как это меня угораздило? - Проклятье! - сказал Грэхэм. - Мы уже над окраинами города. Это километрах в двадцати. Будем через две минуты. - Слишком поздно, - прошептал Виктор. Он посмотрел на облако, которое уже полностью выбралось из костра и. теперь собиралось в правильный шар, диаметром не более трех метров. Снова наступило молчание, а потом кто-то, кажется, Шнитке, заорал дурным голосом: - Виктор, у тебя же есть "лингер"! Защищайся! - Бесполезно. Оно поглощает плазму, - ответил он попрежнему удивительно спокойным голосом. Он продолжал внимательно, даже с каким-то жадным любопытством разглядывать приближающееся облако. В замысловатом сплетении пульсирующих прожилок ему стали вдруг чудиться какие-то фантасмагорические видения: совершенно беззвучно рушились дома, падали с неба камни, что-то вспыхивало разноцветными искрами. Он хотел было поинтересоваться у сотрудников станции, наблюдают ли они что-нибудь подобное - может, это всего лишь плод его взбудораженной фантазии - но тут же забыл об этом. Долгожданная разгадка зловещей тайны озарила наконец его сознание. - Грэхэм!! - заорал он. - Черт возьми, Грэхэм, я понял наконец! Я понял, чего не хватает в этих проклятых мертвых городах! Здесь не хватает гас...

Что-то тихо зашипело позади Вадима, и почти сразу же ему в спину и затылок дохнула волна жаркого воздуха. Он обернулся и замер, замер, цепенея от охватившего его ужаса. В комнату через распахнутую дверь сплошным потоком валила пульсирующая черная масса...

* * *

В пятиэтажном доме, что под номером 7-б располагался на улице Волкова, посередине спальни 22-й квартиры, принадлежавшей, как утверждали взволнованные соседи, некоему Синицыну Вадиму Сергеевичу, стоял сотрудник городского отделения милиции майор Дмитрий Говорухин. В спальне царил феноменальный разгром. Старинный письменный стол, очевидно, наследственный - таких сейчас не делают лежал, опрокинутый, на боку, и из-под него кусочком коричневого полированного дерева торчала спинка раздавленного стула. Одна из дверей высокого шифоньера, стоявшего в углу, была "с мясом" выдрана из петель и лежала на полу, под каким-то барахлом, на другой, наполовину обгоревшей и до отказа распахнутой, висел на тоненькой ниточке помутневший, похожий на зеленую сливу, человеческий глаз. В не менее жутком состоянии находился и широкий матерчатый диван, располагавшийся справа у стены. Его прожженная во многих местах обивка все еще, несмотря на несколько вылитых на нее ведер воды, слабо дымилась. Слева от окна лежали два - синее и зеленое - шерстяных одеяла, оба слепленные в какой-то бесформенный комок и покрытые засохшими пятнами крови. Рядом с ними - тоже вся в крови - валялась разорванная надвое подушка, и птичий пух, просыпавшийся из нее, устилал грязно-белым снегом пол спальни и небольшой частью проник даже в коридор. Везде - на оклееных зелененькими обоями стенах, на белом некогда потолке, на искалеченной мебели - везде чернели жирные следы копоти. Создавалось впечатление, будто бы в комнате то ли варили смолу, то ли жгли резину. Но ни того, ни другого здесь и в помине не было... Без суеты, без спешки в квартире уже работали криминалисты. Кто-то, шурша газетами, ползал на четвереньках в поисках отпечатков пальцев, кто-то щелкал фотоаппаратом, кто-то, аккуратно выуживая пинцетом из птичьего пуха какие-то мелкие предметы, складывал их затем в полиэтиленовый мешочек. В коридоре вполголоса переговаривались двое приехавших с Говорухиным мужчин в штатском. И только один, доносившийся из туалета, звук диссонировал с этой деловой рабочей атмосферой. Там, распятый над унитазом, все никак не мог укротить свой желудок молоденький лейтенант. Заметив под ногами полузасыпанный пухом листок, Дмитрий Говорухин поднял его, расправил и, с трудом разбирая мелкий убористый почерк, стал читать:

...обследуем уже шестой город, - ворчливо сказал Элвис. - Конца и краю не видать этой сизифовой работе. Иногда мне кажется, что планета просто посмеивается над нами, этак издевательски: бейтесь, бейтесь, мол, все равно рано или поздно расшибете себе лоб. - Может, ты и Прав, - задумчиво проговорил Виктор. Они прошли еще метров двадцать, обогнули полусгоревший автобус и, остановившись рядом с расколотой в нескольких местах витриной, заглянули внутрь. Открывшаяся им картина была хоть и удручающей, но ничем не примечательной. Плиточный, в зеленую и белую клетку, пол обширного помещения устилала какая-то порыжевшая рухлядь, на покрытых плесенью стенах еще можно было разглядеть веселенькие картинки обнаженных девиц, а вдоль широких стеллажей, очевидно, прилавков, сидели враскоряку десятка полтора увешанных металлическими побрякушками скелетов. Скука... Виктор посмотрел налево. Сразу же за витриной начиналась и тянулась неизвестно куда, куда-то за приткнувшийся к стене грузовик, длинная доска объявлений. Полуоборванные плакаты кино- и театральных афиш, когда-то яркие от многоцветных красок, а теперь выцветшие под лучами Мэя, чередовались с менее броскими, небольшими заметками служебного или хозяйственного порядков. Скука еще большая. - Ты знаешь, Виктор, - сказал Элвис, - и все-таки я думаю, что причины катастрофы следует искать в международных конфликтах стран Эльдомены. Виктор поморщился. - Опять ты за свое. Ну сколько можно? Мы уже триста раз говорили на эту тему. Вспомни Ларссена, Кравчука. Даром, что ли, они копались в этой свалке... Пойми, на Эльдомене не могло быть ядерной войны. Все данные... - Подожди, - перебил Виктора Элвис. - Говоря о конфликтах, я не имел в виду ядерный. Помимо ядерного, существует и другое, не менее страшное оружие, генетическое. Виктор задумался. - Ну хорошо, - сказал он через минуту. - Пусть будет по-твоему, пусть будет генетическое оружие. Но скажи мне в таком разе, куда подевалась прочая фауна? Ведь на планете погибли не только люди, но и животные. Не кажется ли тебе немного странным такой способ ведения войны? Нет, Элвис... На этом месте текст обрывался. "Фантастика, что ли? - подумал Говорухин с недоумением. - Писатель, что ли?" Он внимательно посмотрел на опрокинутый стол, потом на покрытые копотью стены. На его лице отразилась усиленная работа мысли. - Александр Иванович, - обратился он через несколько секунд к одному из штатских, - все говорит за то, что здесь был ха-ароший взрыв. Надо бы опросить соседей. - Что ж, опросите,- откликнулся штатский.- А мы послушаем. Говорухин промычал в ответ что-то неопределенное, достал из кармана смятый носовой платок и принялся старательно протирать вспотевшие лицо и шею. Жара в квартире стояла немилосердная. С ума можно сойти. Да еще этот запашок - то ли жир тут топили, то ли мясо пережарили. Хоть противогаз одевай. Говорухин снова посмотрел под ноги и заметил еще один полузасыпанный пухом листок. "Писатель", - вспомнил он, сморкаясь в повлажневший платок и одновременно с этим отодвигая носком листок в сторону. Под листком лежала оторванная у запястья мужская кисть, посиневшие скрюченные пальцы которой все еще сжимали портативный радиоприемник "Селга"...

ИЗ ПОКАЗАНИЙ СОСЕДЕЙ

Василенко Андрей Валентинович. НПИ, ОКТБ "Орбита". Инженер.

"...М-м... Д-даже не знаю, что сказать... В-вадим Сергеевич - б-бальшой оригинал... Б-был... П-простите, воволнуюсь очень... Он не всегда д-даже здоровался. Рассеянный был... и з-замкнутый... и... как бы это с-сказать... М-м... не любил г-гостей... Хотя один раз я у него б-был в квартире... Б-беспорядок ужасный... П-посуда, одежда - в-все грязь... Ему ж-жениться надо было... Раньше, к-когда молодой был. Д-дети бы остались. Все же п-память... А в-взрыва я не припоминаю. Н-не было взрыва... А может, и б-был. Я спал..."

Корякин Юрий Гербертович. НЭВЗ. Инженер.

"...14 мая я не спал. Взял у приятеля "Мастера и Маргариту" на пару дней, и вот, чтобы успеть, пришлось читать ночью. До двух часов сверху не доносилось ни звука. Иногда, правда, слышались шаги, но я не обращал на них внимания. Привык уже за пять лет. Вадим Сергеевич имел обыкновение работать ночью. В общем, тихо было. А вот после двух, точное время назвать не могу, что-то там у него упало, что-то тяжелое очень, я еще подумал, может, шкаф, и удивился, зачем это человеку ночью шкаф ронять? Но потом опять стало тихо, и я обо всем забыл, книга очень интересная попалась. До самого утра я ее читал и ничего больше не слышал. Но вот сейчас припоминаю, был, кажется, еще какой-то шум - то ли хлюпанье, то ли бульканье, неприятный такой звук, не могу его классифицировать... А вот взрыва не было, это я вам с уверенностью могу заявить. Если бы был взрыв, я бы его обязательно услышал. Я же не спал..."

Ильченко Александр Петрович. Ресторан "Южный". Музыкант.

"...Не знаю, что там вам до меня говорили, но я вам скажу, клевый был Вадим тузок. Странноватый, правда, немного, но клевый. Бывало мы с ним за киром сиживали, толковали про всякие битовые дела, так он иногда такое выдавал, у меня просто уши вяли. Грамотный он был очень, не чета другим... И лобовики его уважали. Сам-то он лабать не умел, так, шкрябал потихоньку на гагарке, но зато в лабне разбирался сурово, халтуру сразу отметал. За это битовые тузки его и любили... А еще у него была потрясная коллекция дисков. Чего там только не было. "Брэд", "Холлиз", "Зе ху", "Роллинги", Том Джонс. За каждый руку бы отдал. Ой, да что там вспоминать. Кому оно теперь все достанется?.. Сейчас-то такого и нет уж нигде. Гонят всякую халтуру. Молодежь-то нынешняя не ворчит, жует всякие амебные группки, смотреть тошно... Да, жаль тузка. Кто бы мог подумать. И вообще, с каждым годом нас, старых битовиков, все меньше и меньше остается. О-хо-хо... Нет, не слышал я никакого взрыва. Может, и было что, не знаю. Я спал..."

Газеты, шурша, съехали на пол, но Роман не обратил на них ни малейшего внимания. Содержание прочитанных статей вызывало в нем какое-то непонятное глухое раздражение. Появилось и окрепло стойкое желание выйти на улицу и какому-нибудь прохожему смачно, со вкусом нахамить. Конечно же, это было бы проще всего, сорвать злость на первом встречном, но пока доберешься до этих истеричных сочинителей, пока приготовишь розги, весь запал и пройдет. Жалко... Обычно в таких случаях рекомендуется грызть сырую картошку или же бежать куда-нибудь в поле - копать яму, а потом кричать в нее до посинения, но, будь его воля. Роман, конечно же, предпочел бы отвести душу на самих сочинителях. И никакие соображения морального или этического характера не смогли бы его остановить. Положил бы всех рядком где-нибудь на широкой площади при большом стечении народу и собственноручно, долго и со вкусом порол. И чтобы какой-нибудь занюханный чинуша - старый, лысый и в очках читал при этом противным менторским голосом длиннющий гроссбух о правилах хорошего тона. Тогда, быть может, и другим неповадно будет. Тогда, быть может, хоть какой-то порядок появится... А проще всего, конечно, плюнуть на все это с высокой горки, мол, дураки вы, что с вас, горбатых, возьмешь, живите, мол, как хотите, но ведь не отвяжутся же, припрутся, любители дешевых сенсаций, достанут своими газетными розгами, затопчут. И будет это уже не встречей равных соперников, что, в общем-то, никогда таковой и не было, а позорной игрой в одни ворота. Все время не ты их, а все время они тебя. Под дых, и в голову, и в грудь. Чтобы опомниться не успел. Недаром же во все времена и у всех народов лучшим способом защиты почиталось нападение... Эх вы, сочинители крикливые, воинствующие противники теплового равновесия. На словах вы зрячие и могучие, а на деле слабые и слепые, как новорожденные котята. Вся сила ваша не в умении и не в глубоких знаниях ведь вы всего лишь полуобразованная аморфная масса - ваша сила в вашей многочисленности, в вашей активности, в вашем любовно взлелеянном догматизме. И хотя вы все валите на стихию, на саморазвитие и спонтанность, втайне вы сладострастно мечтаете переделать мир по образу и подобию своему, сделать его таким же порочным и грязным, как вы сами. Но самого главного вам никогда не постичь, никогда вам не создать своего мира, а с теми, что созданы другими, вам не найти единения. Поэтому, быть может, не пороть вас надо, а жалеть, тихо и с улыбкой, усмиряя гордыню, ибо если что и может спасти этот мир, то только милосердие и благородство." Эта последняя мысль внесла успокоение в смятенную душу Романа. Конечно же, невозможно не принимать все это близко к сердцу, невозможно изолировать душу от сердца, но поберечь его, найти дня разума спасительную нишу в котле Бытия выполнить это первейшее условие душевного равновесия - было для него жизненно необходимым. В противном случае, все могло закончиться нервным срывом. Роман это прекрасно понимал. И совладать со своими чувствами ему удалось. Раздражение его улетучилось. Он снова стал воспринимать мир, как спокойный сторонний созерцатель. Он встал с дивана и, ступая по мягкому ворсистому ковру, подошел к окну. Обе его створки были распахнуты, но вползавший в душную атмосферу квартиры августовский уличный воздух желаемого облегчения не приносил. Температура снаружи была, пожалуй, даже выше комнатной, и у Романа уже давно повлажнела от пота рубашка и как-то невнятно расслабляюще кружилась голова. В такой день самое подходящее место для отдыха - глубокая ванна с холодной водой. Но внизу, на залитом солнечными лучами дворе, жизнь била ключом. То туг, то там мельтешила разнокалиберная детвора, дряхлые старухи, оккупировав низенькие скамеечки, трещали бесконечными разговорами о погоде, болезнях, ценах и прочей чепухе, чуть в стороне, под раскидистыми кленами, одобрительно крякал под костяшками домино широкий деревянный стол, облепленный мужиками. И явно не вписываясь в этот дворовой оркестр откуда-то из глубины подъезда - слава Богу, не романового - кто-то невидимый читал замогильным, кажется, пьяным голосом "Комету" Цветаевой. Роман поморщился и отвернулся, закрыв глаза. На мгновение ему представилось, будто бы город, это безобразное нагромождение камней и бетона, внезапно исчез - не стало домов и автомобилей, не стало старух и детворы, растворились в Небытие газеты с паническими статьями о надвигающемся конце света, и народ, в угоду которому печатались эти статьи, тоже растворился, как тяжелый кошмарный сон ушла в далекое прошлое истерия последних лет: зловещие предсказания астрологов, бодренький оптимизм политиков, экономическая нестабильность, гангстерские войны, психологические тесты, голод и землетрясения - все исчезло. Во всем мире воцарились только лютый холод да еще белое безмолвие до самого горизонта. Да еще снежинки, холодные колючие снежинки, закружились, засверкали, падая с голубого хрустального неба. И тишина, мгновенно опаутинившая всю планету от одного полюса до другого, а Вселенную - до первоатома мироздания, глубокая баюкающая тишина, тоже воцарилась здесь, в этом мире, словно бы сплавилась со временем в единое целое, и каждая часть ее, неизмеримо малое мгновение, обратилась в легкое, как пушинка, и тяжелое, как свинец, зернышко, имя которому - Вечность. Тысячу лет, а может, всего лишь одно короткое мгновение длилось это восхитительное единение с Вечностью. А потом все снова вернулось на свои места, все снова загремело, закричало, закрякало. Снова была жара и снова был душный пыльный город. А внизу, на двухэтажной глубине, снова был двор. И по этому двору, распугивая короткими пронзительными сигналами детвору, степенно ехала шикарная черная "Волга". Старухи уже не трещали разговорами, молчали, обратив к этой "Волге" дряблые морщинистые лица, гадали, должно быть, кто, кому и зачем решил нанести столь торжественный визит. А "Волга" между тем неторопливо миновала пять подъездов и остановилась возле шестого, романового. Резкими сухими щелчками захлопали дверцы. На горячий асфальт, разминая затекшие конечности и дружно доставая сигареты, выбрались трое мужчин. Двое из них, пожилого возраста - один седовласый, другой лысый, были одеты в приблизительно одинаковые светлые брюки и рубашки,^ на ногах темнели туфли, третий - относительно молодой, лет так под тридцать, широкоплечий и светловолосый - отличался от них модным джинсовым костюмом и яркими кроссовками. Он достаточно ловко дал прикурить своим спутникам от зажигалки, которую извлек из кармана, прикурил сам и, уперев руки в бока, стал разглядывать окна дома. На мгновение Роман встретился с ним глазами, но парень, не выказав ни любопытства, ни интереса, совершенно равнодушно перевел взгляд в сторону, на свисавшее с соседнего балкона белье. Так прошло две минуты. Роман разглядывал мужчин, мужчины курили, а старухи уже обменивались первыми впечатлениями. Потом седовласый, поискав глазами урну, швырнул в нее окурок, после чего негромко сказал что-то парню в джинсовом костюме. Тот снова сунулся в машину, покопался там, выставив на всеобщее обозрение обтянутый синей материей зад, и достал откуда-то широкую зеленую папку. Седовласый взял ее, кивнул лысому, который жадными короткими затяжками добивал свой окурок, и вся троица, провожаемая не менее чем двумя десятками пар глаз, исчезла в подъезде. "К Красину, должно быть, - подумал Роман машинально, - или к Меркулову. К мому-то из них, это точно. Не к Сусликову же, в самом деле". Еще он подумал, что надо бы прикрыть окно - ведь жара же, свариться можно - но совершать какие-то, пусть даже в самой малой степени обременительные действия: тянуться к створкам, захлопывать их, - не было ни малейшего желания, и он, махнув с сожалением рукой, снова поплелся к дивану. Переживется как-нибудь. Только он сел, как в коридоре послышался легкий шум шагов, затем тихонько приоткрылась дверь и в образовавшуюся щель просунулась черноволосая мальчишечья голова, глядевшая на Романа невинными васильковыми глазами. - Па? - просительно сказала она. Роман, откинувшийся на спинку дивана, посмотрел на сына с неудовольствием. - Ну? - Па, можно я погуляю? - А уроки за тебя кто будет делать? Может, дядя? - Я уже сделал, па. Роман с сомнением покачал головой. - Так, как в прошлый раз, наверное. На двойку с плюсом. А потом я буду краснеть за тебя на собраниях. Он продолжал разглядывать лицо сына, и вдруг совершенно неожиданно опаляющая волна ярости ударила ему в голову. На мгновение в глазах его потемнело, все звуки, казалось, убрались куда-то за край сознания. "Тихо!" - сказал он про себя испуганно. - Тихо! Ведь это же твой сын". - Не, па, не будешь. Я по русскому все правила выучил, а по математике домашнюю написал. Могу показать. - Ладно,- проворчал Роман, успокаиваясь,- Закрой окно и иди. Мальчик тотчас же послушно двинулся к окну, но на полдороге вдруг остановился, быстро опустился на четвереньки и, склонив голову до самого пола, принялся что-то выглядывать под днищем шифоньера. Роман с ленивым любопытством наблюдал за ним. И в этот момент в коридоре дважды тренькнул дверной звонок. "Лариса пришла, - подумал Роман машинально и посмотрел на часы. - Что-то рановато. Только три, а у них смена в четыре заканчивается. Да и зачем ей звонить. У нее ключ... Может, кто-то из друзей? Мишка, скорее всего, или Ляпсусович. Только они имеют такую скверную привычку являться в самые неподходящие моменты... В конце концов, это обыкновенное свинство. Жара, спать охота..." Роман наморщил нос и через силу поднялся. - Да, Денис, не забудь потом за хлебом сбегать. - Угу. - Не угу, а так точно. - Ага,- пробормотал мальчик, с грохотом выволакивая из-под шифоньера обмотанные теннисной сеткой ракетки. Роман с завистью посмотрел на него, подумал, что за хлебом придется все-таки бежать самому и, вздыхая, поплелся в коридор. Уже у самой двери его вдруг ни с того, ни с сего охватил беспричинный страх. Он вдруг вспомнил, что на прошлой неделе в подъезде соседнего дома обнаружили труп мужчины с четырьмя огнестрельными ранами в груди, и его разгоряченное воображение живо нарисовало картину стоящего за дверью громилы с пистолетом в руке. - Фу, чушь собачья, - пробормотал Роман, тряхнув головой, и подумал, что надо бы все-таки как-нибудь собраться, выкроить время да встроить в дверь смотровой глазок. Снова тренькнул звонок, в третий раз уже, и Роман машинально щелкнул замком. За дверью, на лестничной клетке, стояли давешние пассажиры черной "Волги". Все трое...

* * *

..Десантирование, как довольно часто бывает в таких ситуациях, началось с ЧП. Совершенно неожиданно появились какие-то неполадки в системе управления, добрая треть приборов стали почему-то безбожно врать, а бортовая ЭВМ, отвечая на запросы операторов, уверяла сухим металлическим голосом, что все в порядке, все системы работают нормально, но когда дежурный пилот пробовал в очередной раз провести контрольную проверку готовности станции, она с неизменным постоянством блокировала включение двигателей. На вопросы же о причинах неполадок - упорно отмалчивалась. В течение двух с половиной часов весь обслуживающий персонал станции: инженеры-техники, операторы, связисты и даже пилоты,- ползал, понукаемый взбешенным Аартоном, в отсеках блочной панельной автоматики, проклиная конструкторов, строителей, начальство и тот день, когда они родились. Примерно за час до начала операции неисправность удалось устранить. Все оказалось прозаически просто. Какой-то идиот, очевидно, еще во время монтажа станции в Звездном Городе, оставил рядом с распределительным узлом включенный ручной реоскоп, и наводящее поле этого вот прибора и искажало картину предстартовой готовности. После своего обнаружения бедняга-реоскоп просуществовал всего лишь немногим более трех минут, то есть до того момента, когда перепуганный техник вручил его доведенному до белого каления Аартону. Присутствовавший при этой сцене Грэхэм Льюис, наблюдая затем, как один робот-уборщик старательно вбирает в себя остатки прибора, а другой неторопливо зализывает вмятину в стене, подумал, что, окажись здесь сейчас провинившийся монтажник, работы у роботов значительно прибавилось бы...

Роман прервал чтение, аккуратно сложил листы рукописи и откинулся на спинку стула. "Что же это такое? - подумал он с раздражением. - Фантастика? Да, черт возьми, самая настоящая фантастика. Бред! Чушь собачья! Кому-то, видно, очень хочется сделать из меня идиота". Он встал, с шумом отодвинул стул и подошел к распахнутому окну. Был поздний вечер. Ряд тополей жидкой шеренгой заслонял темную девятиэтажку напротив, кое-где еще горели там окна, преимущественно синим телевизионным светом, где-то в стороне звенел, преодолевая, очевидно, поворот, запоздалый трамвай, а внизу, в районе скамеечек, на которых изо дня в день гнездились старухи, плавали сейчас в темноте огоньки сигарет, тихо бренчала гитара и чей-то сипловатый басок старательно выводил про "чубчик кучер-рявый". Все было как и прежде - как и день, как и месяц, как и год назад. Никаких тревожных симптомов надвигающейся катастрофы вроде бы не наблюдалось. Тем не менее ощущение ледяной омертвелости не покидало Романа уже более шести часов. С того самого момента, когда его квартиру посетили эти странные гости. Он прикрыл глаза и в двадцатый уже, наверное, раз стал прокручивать в голове кадры состоявшейся сегодня встречи... - Ну вот, - сказал джинсовый парень. - Я же говорил, что он дома. При этом глаза парня были совершенно равнодушными, голос его тоже был совершенно равнодушным. Создавалось впечатление, будто бы ему ровным счетом наплевать, дома ли Роман, нет ли, и он только по причине врожденной педантичности ставил точку в разговоре, который велся, очевидно, между мужчинами до появления Романа. Сами по себе его слова не несли в себе какой-либо конкретной угрозы, тем не менее казавшийся ранее беспричинным страх снова зашевелился в тайниках души Романа, постепенно оформляясь в какие-то слабые ощущения грядущих неприятностей. Роман невольно поежился, стараясь, впрочем, не показывать виду, и с немым вопросом посмотрел на гостей. - Роман Васильевич Шестопалов? - осведомился седовласый. - Да, - ответил Роман. Мелькнувшее было предположение, что посетители ошиблись квартирой, растаяло, как дым. - Чем могу быть полезен? Стоявшие перед ним люди были ему явно незнакомы, и он, если бы потребовалось, мог бы поклясться, что видит их впервые, но они - и это тоже казалось несомненным - его знали. Во всяком случае, первые двое. Третий лысый - пока что помалкивал. Он словно бы прятался за спинами своих товарищей. Его кроткое умное лицо выражало сосредоточенность, а неподвижные серые глаза смотрели на как-то-то точку в области солнечного сплетения Романа. - Вы не могли бы уделить нам несколько минут? - спросил седовласый. Из милиции, наверное, решил Роман, по почему-то постеснялся об этом спросить. Он молча посторонился, впуская гостей в коридор. Денис уже был тут как тут. Стоял у вешалки и, обеими руками прижимая к груди теннисные ракетки и сетку, с любопытством разглядывал гостей. Легок на помине, подумал Роман и сказал, обращаясь к гостям: - Проходите в зал, пожалуйста. Туда, за дверь. Садитесь там. Я сейчас... А ты, - Роман посмотрел на Дениса, - ты, кажется, собирался гулять. - Я потом. Успею еще. Гулять Денису явно расхотелось. - Тогда дуй за хлебом, - сказал Роман безжалостно. - Ну, па... - заныл Денис, не сводя глаз с гостей. - Давай, давай, а то магазин закроется. Гости уже шли в указанном направлении. Денис сунулся было следом, но Роман ловко схватил его за плечи, вытолкал на лестничную клетку и, сунув рубль, захлопнул дверь. Внизу громко засмеялись, и Роман дрогнул от неожиданности. "Засуетились, - подумал он. - И почему мои окна не выходят на другую сторону? Каждый вечер приходится выслушивать всякий треп. - Он с неудовольствием посмотрел вниз. - Засуетились. Впрочем, ладно, давно ли сам таким был. Итак, что же было потом? Потом было знакомство. И тут, признаться, они меня ошеломили..." - Для начала позвольте представиться, - сказал седовласый негромким голосом, глядя на Романа внимательными карими глазами. Он уже сидел, сидел на стуле, за столом, на котором уже лежала давешняя зеленая папка; его товарищи - лысый и джинсовый парень - расположились не хуже - на диване, у стены, под напором включенного вентилятора. - Итак, - сказал седовласый, меня зовут Свиридов Андрей Валентинович. Я - полковник комитета госбезопасности. Пожалуйста, вот мои документы. Перегнувшись через стол, он протянул Роману твердый пластик служебного удостоверения.- А это,- седовласый сделал жест рукой в сторону джинсового парня, - мой коллега - Дмитрий Миронович Херманн, майор. Прошу, так сказать, любить и жаловать. Пока Роман наощупь нашаривал под столом табуретку, пока вытаскивал ее, пока садился, третий посетитель, потирая лысину и сосредоточенно разглядывая пространство перед собой, монотонно докладывал, кто он такой. Оказывается, он какой-то там профессор по каким-то там важным наукам из какого-то там очень важного института - ничего из сказанного им Роман не запомнил. Титулы первых двух гостей ошеломили его, подняли в голове целый вихрь догадок и предположений, и теперь вся дальнейшая информация с трудом проникала в его сознание, хотя внешне это, кажется, ничем не проявлялось. Он только кивал, как китайский болванчик, тупо глядел на удостоверение и изо всех сил делал вид, будто визиты сотрудников госбезопасности дело для него привычное и ничем не примечательное. Когда церемония знакомства завершилась, на некоторое время наступила тишина. Только через по-прежнему распахнутое окно врывались в комнату, будто из какого-то чужого, очень далекого мира, приглушенные звуки дворового оркестра. Потом Свиридов кашлянул, прикрывая рот ладонью, посмотрел на Романа, собираясь, по всей видимости, что-то сказать, и вдруг, словно бы заранее извиняясь за весь тот вздор, что он уже приготовился здесь изложить, улыбнулся какой-то виноватой детской улыбкой. И от этой улыбки Роману сразу же стало как-то не по себе. Он почти физически ощутил, как все его внутренности стали в каком-то болезненном спазме неумолимо превращаться в твердый ледяной комок. И догадаться о причинах такой странной реакции было несложно. Достаточно было повнимательнее вглядеться в лицо полковника. За улыбкой Свиридова, за усталым выражением его глаз скрывалась, казалось, бездна отчаяния. "Ради Бога! - захотелось крикнуть Роману. - Не говорите, не говорите ничего!" по он, чудовищным усилием заставив себя промолчать, приготовился слушать. - Роман Васильевич, - заговорил наконец полковник, - я сейчас буду излагать факты, голые факты без каких-либо выводов и комментариев, а вы, вы, Роман Васильевич, будете их внимательно слушать. И я вас очень прошу, постарайтесь при этом не задавать никаких вопросов. Пусть вас пока что не волнует, почему именно к вам мы обратились со всем этим. Хорошо? Роман хотел было сказать в ответ что-либо утвердительное, или же хотя бы кивнуть, но вместо этого он совершенно неожиданно и для гостей, и для самого себя произнес срывающимся голосом: "Секундочку... Я сейчас", торопливо встал, отодвинув табуретку, и быстро вышел из комнаты. В ванной он открыл кран, постоял над ним некоторое время, упираясь ладонями в края раковины и навалившись на нее всей тяжестью тела, затем сунул под струю воды скомканное полотенце, выжал его не слишком сильно и с облегчением погрузил в приятную прохладу разгоряченное лицо. Он не пытался сейчас анализировать свои поступки, в этом не было необходимости, потому что уже и так было ясно, что его поспешное бегство из гостиной - не есть результат обдуманных действий, а всего лишь чисто рефлекторная реакция выдавливания из горячей точки. Какое-то непонятное чувство -и не в первый уже раз Роман замечал в себе такую странную особенность - подсказывало ему, кто-то или что-то, что-то сидящее внутри него, что-то упорное и нахальное, может быть, ангел-хранитель души Романова или же, быть может, автономный полуразумный блок охраны тела, если есть такой, отчаянно и яростно, каким угодно способом пыталось оттянуть момент посвящения Романа в некую страшную тайну, носителями которой были, очевидно, эти странные гости. Он упорно гнал от себя всякие догадки и предположения, желая только одного - унять этот бешеный стук сердца в груди и избавиться от этой противной слабости в теле. Он не мог бы сейчас точно сказать, сколько времени провел в ванной, быть может, всего несколько, пять или десять, минут, быть может и час, но когда он вернулся в гостиную, странные посетители все еще находились там, сидели неподвижно и безмолвно на прежних местах и в прежних позах, как статуи, как судьи, как одни из главных актеров некоего спектакля, готовые после непредвиденного антракта продолжить свою игру. Среди всеобщего молчания Роман пересек комнату, сел у окна, напротив полковника, и, бросив на последнего быстрый взгляд, сказал как можно более спокойным голосом: - Я слушаю вас. Полковник кашлянул и начал. Говорил он долго, минут двадцать, наверное, если не больше. Мысли свои он излагал ясно, отчетливо, как преподаватель в Высшей Военной Академии на курсах для старших офицеров, но Роман тем не менее все никак не мог уловить нити повествования. И это безмерно раздражало его. Ибо тема разговора была действительно серьезной. Во всяком случае, ему хотелось в это верить. Вместе с тем, параллельно с раздражением, дополняя его, в нем неукротимо росла волна протеста, протеста против той дикой и страшной, до абсурда нелепой информации, которая безжалостно коверкала сейчас его и без того воспаленное сознание, топила его в омуте безграничного отчаяния, и когда полковник закончил наконец свой рассказ, ему. Роману, вдруг до жути захотелось вдохнуть полной грудью, напружиниться, собрать все силы и, испепеляя Свиридова взглядом, заорать во все горло: "Это же чушь! Чушь! Я не хочу этому верить!" И он так и сделал. - Чушь, чушь собачья! - крикнул он во всю силу своих легких, но туг же спохватился, замолчал, испуганно глядя в темноту расширенными зрачками. Внизу затихли, прислушиваясь, а потом сипловатый басок вежливо осведомился: - Что, дядя, кошмарики приснились? Не отвечая, Роман отступил в глубину комнаты и как подрубленное дерево рухнул на диван, сразу же зарывшись лицом в подушки. "Я совсем перестал себя контролировать,- подумал он. - Но тогда, шесть часов назад, реакция была еще более бурная". Полковник наконец закончил свой рассказ и закончил его такими словами: - Роман Васильевич, я сейчас попрошу Александра Леонидовича высказать свои соображения, но прежде, если у вас имеются какие-либо вопросы, готов на них ответить. - И он умолк, глядя на Романа. Но тот и не думал задавать вопросы. Он сидел, не шевелясь, а где-то, на самом дне его сознания, бушевала ярость. И эта ярость была настолько могучей, настолько дикой, что сила ее казалась необоримой; казалось, она вот-вот начнет выплескиваться наружу, сокрушая и сметая все на своем пути, но Роман тем не менее держал ее, держал крепко, умело, как опытный наездник норовистого жеребца, держал давно освоенным и уже не в первый раз опробованным способом - при расслабленном теле глубинным напряжением внутренних сил; лицо его при этом казалось со стороны спокойным, даже каким-то равнодушным, только зрачки бешено сжимались и разжимались, как две пульсирующие черные капли. Сейчас он не видел полковника, он не способен был видеть что-либо в эту минуту, все силы были брошены на подавление взбунтовавшихся эмоций, но каждой жилкой, каждой клеткой он ощущал тем не менее присутствие гостей в своей комнате. Каким-то непостижимым способом он почувствовал, как вдруг судорожно напряглись тела полковника и майора, он словно бы увидел, как рука майора, отогнув край куртки, неторопливо поползла под мышку и задержалась там, вызывая какие-то неприятные ассоциации. Словно набитая электричеством грозовая туча повисла в комнате на несколько секунд. А потом она как-то само собой рассеялась, исчезла; ярость, проломив дно, стекла куда-то в туманную, неподвластную осмыслению глубину, но не ушла совсем, осталась каким-то неясным ощущением неудовлетворенности, готовая вернуться в любой момент. И тела полковника и майора сразу же расслабились, рука выскользнула из-под мышки, опустилась мягко на широкую коленку и принялась барабанить по ней пальцами. И в это самое мгновение Роман поверил, поверил всему, что сказал сейчас полковник. И не потому, что эта информация исходила от такого высокопоставленного чина, и не потому, что он уже был морально к ней подготовлен - к чему-то подобному он был подготовлен всегда, с самого своего рождения, с той минуты, когда его эго, импульсивное и жадное, утвердилось здесь, в этом мире, своим физическим материальным воплощением. Он сам не смог бы объяснить, почему он поверил. Это была мгновенная вспышка, озарение, озарение ослепительное и обнажающее, озарение долгожданное - закономерный результат непрерывного и, казалось, бесплодного трения бесформенных пластов эмоций и ассоциаций. И осмысление причин этого озарения никак не могло быть сиюминутным. Оно требовало многих часов, быть может дней, и оно требовало полного, безоговорочного одиночества. Сейчас же нужно было продолжать беседу. Его уже не удивляло присутствие этих странных людей. Что-то Они знали о нем, что-то такое, о чем он пока лишь смутно догадывался. И эта тайна неудержимо разжигала его любопытство, побуждала изливать вопросы, но, подчиняясь какому-то внутреннему наитию, он решил не торопиться. Не он пришел к ним, а они к нему. Не он от них ждет чего-то, а они от него. Пусть они и ведут игру, а он форсировать события не намерен. - Я вижу, вы в затруднении, - сказал полковник. - Конечно, трудно сразу вот так принять все это, но... Неужели у вас нет ни одного вопроса? Роман внутренне усмехнулся и, тщательно подбирая слова, сказал очень тихим голосом: - Допустим... Допустим, я поверил во все это... Допустим, все сказанное вами - правда, прошу прощения. И все эти непонятные убийства и выводы о катастрофе, на мой взгляд, изрядно преувеличенной. Все это теоретически возможно. Теоретически, если уж на то пошло, все возможно. Кстати, газеты трещат об этом уже третий месяц. Вторжение из космоса и конец света - их излюбленные темы... Но вот что мне, Андрей э-э... Валентинович, очень бы хотелось знать - какое я, рядовой обыватель и скромный учитель физики, могу иметь ко всему этому отношение? Я вот сижу тут, соображаю своим скудным умишком, и ничегошеньки мне в голову, окромя банальной фразы "спаситель человечества", не лезет. Но, честно говоря, природная скромность не позволяет мне заноситься столь высоко. Да и, признаться, превращаться в участника дешевого боевика тоже не возникает особой охоты... Может, вы меня просветите всетаки в нужную сторону? Лицо полковника с каждым словом Романа снова становилось все более и более виноватым. Когда Роман закончил, Свиридов шумно вздохнул и принялся барабанить пальцами по крышке стола. - Напрасно вы иронизируете, Роман Васильевич, - сказал он тоже очень тихим голосом.- Я ведь предупреждал вас, что не нужно делать скоропалительных выводов. Через несколько минут вы все узнаете. Вопросов, касающихся моей информации, я так полагаю, вы не имеете?.. Ну, ладно. Полковник повернулся к лысому, который с по-прежнему кротким видом разглядывал пространство перед собой.- Александр Леонидович, вам слово. Александр Леонидович вскинулся, словно бы заснул вдруг с открытыми глазами и его совершенно бесцеремонно разбудили, полез зачем-то в карманы, упорно нашаривая там что-то, однако ничего не вытащил оттуда и, наконец, уложив нервные руки на коленях, заговорил. Голос у него был какой-то надтреснутый, дребезжащий, будто плохо подогнанное стекло в мчащемся автомобиле, он постоянно запинался, экал, чуть ли не через каждое слово говорил "значит" и "так сказать" и в целом производил впечатление разболтанности и крайней неуверенности. Казалось, он вот-вот начнет разваливаться на отдельные части. Речь его, длинная и монотонная, была изрядно пересыпана многочисленными техническими и научными подробностями, формулировками и выводами. Уже к ее середине Роман полностью уяснил суть дела, и только остатки вежливости не позволяли ему прервать гостя. А суть была такова. Около года назад в одном из, кажется, столичных институтов, где профессор заведовал кафедрой генетики, группе молодых ученых вздумалось провести внеплановые работы по изучению парапсихических способностей человека. Тема эта, долгое время пребывавшая в загоне, была практически неизученная, могла по этой причине растянуться на годы, но исследователям сразу же повезло. И повезло, надо сказать, невероятно. Одному из привлеченных к работе экстрасенсов - профессор не назвал фамилии - удалось буквально после нескольких - трех или четырех - сеансов материализовать что-то около двух граммов поваренной соли. Фурор это вызвало необычайный. Ведь до этого ни о чем подобном ни у нас, ни у них (на проклятущем Западе, разумеется) официальные источники информации не сообщали. Экстрасенса, которого окрестили человеком-генератором, сокращенно - гетором, обязали, посулив солидный оклад, продолжать исследования, а специально созданные службы занялись тем временем поисками в стране людей с аналогичными способностями (кое-кто из власть предержащих сразу смекнул, что это за страшная сила, и, как оказалось впоследствии, будто в воду глядел). На основе первых наблюдений разработали специальные тесты, разослали их по больницам и под видом лечебной профилактики прозондировали все - от мала, до велика - население. Геторов оказалось не так уж и много. Что-то немногим более 0,001% от общего числа. Основное их количество пришлось на людей творческих профессий: писателей, художников - не обязательно талантливых и не обязательно известных. Всех их без излишней суеты взяли на учет в местных органах исполнительной власти и на этом дело посчитали завершенным. А зря. Потому что через полгода грянули новочеркасские события. Совершенно неожиданно и совершенно непонятно, какой-то чудовищной смертью погибает сотрудник местной газеты некто Синицын Вадим Сергеевич, потом в точности такой же непонятной чудовищной смертью погибают один за другим еще несколько человек, потом еще, и еще, а к концу июня лавина загадочных убийств захлестывает все территории Союза и сопредельных с ним государств... ("Ну, это вы, значит, уже знаете"). Пока правоохранительные органы длинными бессонными ночами безуспешно ломали головы, выискивая возможные причины происходящего, ученые мужи довольно быстро смекнули, в чем тут дело. Очевидно, кому-то из геторов, совершенно не подозревавшему о своих способностях, удалось в минуты эмоционального напряжения стихийно создать некое чудовище, первой жертвой которого он сам, по всей видимости, и оказался. Тщательное изучение документов дела о гибели Вадима Синицына полностью подтвердило это предположение. Чудовище, созданное, как это ни парадоксально, фантазией человека, существует, благодаря этой же фантазии, уничтожает людей, и, что самое страшное, никто не знает способов борьбы с ним. Суда по материалам, над которыми трудился Вадим Синицын, никакими известными физическими методами, хоть водородной бомбой, уничтожить его вряд ли возможно. Сложившаяся ситуация казалась бы безвыходной, если бы в этих же самых материалах не присутствовали весьма недвусмысленные намеки, что решение данной проблемы все-таки существует. Какое именно - вряд ли кто сейчас знает. Скорее всего, оно, решение, также окажется связанным с парапсихическими способностями человека, и в этом случае подключение геторов к следствию просто жизненно необходимо. Да и нет сейчас, и в будущем вряд ли предвидится тоже, других альтернатив. Профессор и ряд его коллег твердо убеждены - то, что создано гетором, только гетором и может быть уничтожено. Другим это просто не под силу. В противном случае, человечество обречено на неизбежное физическое истребление. Профессор наконец умолк, и в комнате снова наступила тишина. Теперь многое стало понятным Роману. И осторожность полковника, и неприязнь майора, и неуверенность профессора. И страх - страх всех троих тоже стал понятен ему. Словно какая-то беспросветная серая пелена упала вдруг с его глаз. - Вы хотите сказать, - медленно произнес он, - что я - гетор? Свиридов неторопливо провел ладонью по лакированной поверхности стола и, не поднимая галз, устало произнес: - Да. - И вы хотите, чтобы я раскусил этот орех? - Мы хотим! - взорвался вдруг молчавший до этого момента Херманн. - Мы, видите ли, хотим! В он, видите ли, не хочет! Черт!.. - Подожди, Дмитрий. - перебил полковник. Роман Васильевич, не только вы. Над проблемой, помимо вас, уже работают около двухсот геторов. К сожалению это все, что от них осталось. Остальные... Их больше нет. Чудовище уничтожило их, как источники потенициальной опасности для себя. У вас просто нет иного выбора. - Боже! - прошептал пораженный Роман.- Конечно же... Конечно же, я согласен. - И еще, - сказал полковник, помедлив, - мы оставим вам для работы документы Синицына, и это, вынужден вас предупредить, повысит вашу степень риска тысячекратно. Понимаете? - Понимаю. - Мы перепробовали все возможные средства,- продолжал полковник, - все, какими располагаем: милицию, армию, новейшую технику. В настоящий момент во всем мире работает масса мыслимых и немыслимых организаций и формирований: службы ООН, Гринпис, ЦРУ, наше ведомство, создан всемирный комитет, - но все эти меры, увы, желаемого успеха не приносят. Чудовище неуловимо... Полковник помолчал некоторое время уперев остановившийся взгляд в зеленую папку, и продолжил: - Никто не знает причин появления геторов. Может, это результат мутаций, вызванных изменением экологической обстановки на планете; может, закономерный этап развития человечества, кто знает. Научные изыскания находятся пока что в зачаточном состоянии. Да и не это сейчас важно. Там, - полковник ткнул пальцем куда-то в стену, - бродит воплощение зла, которое мог придумать только человек, и только человек может и должен его уничтожить. Вы - наша последняя и единственная надежда.

* * *

Роман прервал ход воспоминаний и тут обнаружил, что он уже не на диване, а на стуле, за столом, сидит и машинально, как колоду карт, перебирает листы рукописи. Продолжать и дальше читать эту чушь? Сколько же времени можно на нее угробить? Он решительно отодвинул рукопись на край стола и потянулся к зеленой папке. Внутри он обнаружил еще одну, довольно-таки толстую пачку соединенных канцелярской скрепкой листков, на первом из которых была такая надпись: "Дневник Вадима Синицына. Начат 13 декабря 1972 года". Как и рукопись, это были ксерокопии отпечатанного на машинке текста. Роман, перегнувшись через стол к приемнику, стоявшему на тумбочке, включил его, и тихая, ни к чему не обязывающая мелодия зазвучала в комнате. Большая часть записок дневника Вадима Сипицына оказалась чем-то вроде сборника минирецензий, написанных еще в те далекие времена, когда потенциальный гетор и будущий создатель "Ночного ужаса", являясь учеником средней школы, усиленно приобщался к разумному, доброму, вечному. Сплошь и рядом на страницах пестрели многочисленные восторженные отзывы о прочитанных произведениях Беляева, Лондона, Грина, Стругацких, Михайлова, Ефремова. Были здесь и скромные попытки приобщиться к ученой жизни той поры путем создания собственных, конечно же, наивных теорий; в частности, теорий мироздания, возникновения Вселенной, рождения и развития квазаров; не обошлось здесь, разумеется, и без попытки доказательства теоремы Ферма. Все это Роман проглядывал без особого интереса, неторопливо перелистывая страницы и не теряя надежды, что гденибудь дальше обнаружится наконец что-нибудь заслуживающее внимания. Первая заинтересовавшаяся его запись был такого содержания:

21 января. 1980 год.

Осталось два хвоста. Один по математике, другой по теормеху. Надо поднажать, иначе в следующем семестре могу остаться без стипендии. Ребята, очевидно, поедут в горы без меня. Сессия для них уже далекое прошлое. Завидую, честно говоря; и тому, что они едут в горы, тоже завидую. Нутром чую- горы помогли бы мне выбраться из этого затянувшегося кризиса. Ведь уже скоро год, как я впервые почувствовал, что теряю интерес к моим прежним увлечениям, нет былой дрожи при упоминании имен Лобачевского и Фридмана, книги об астрофизике и космологии пылятся где-то в шкафу, на нижней полке, и когда я последний раз брал их в руки, уже и не припоминаю. В теле какие-то непонятные усталость и опустошенность. С чего бы все это, я не знаю, но в том, что горы дали бы мне хороший заряд бодрости, я не сомневаюсь...

...Эх, упечься бы сейчас где-нибудь на крутом склоне, усыпанном гладкими теплыми голышами, подставить свое дряблое изнеженное тело под ласковые лучи нежаркого солнца, вдохнуть полной грудью чистого воздуха, закрыть глаза и забыться, забыться хотя бы на мгновение- нет больше никаких теормехов и никаких экзаменов, нет больше хвостов и торопливых студенческих обедов, исчезли навсегда эти мелкие несущественные заботы, исчезли, чтобы никогда, никогда больше не вернуться вновь - лежать бы так долго, в полном одиночестве, ни о чем не думать и ни к чему не стремиться, а потом... а потом пусть мое тело растеклось бы как масло по этим голышам, растворилось бы в них, впиталось в гладкую твердь, и вот стал бы я тогда замерзшим камнепадом, несокрушимым и могучим, а синий перевал напротив был бы мне другом, а задумчивый утес справа - братом, стекал бы тогда по мне тонкой хрустальной струйкой прозрачный ручей, и изредка - раз в год, примерно, проходили бы по мне редкой вереницей неуныващие альпинисты, осторожно ступали бы по моему твердому телу тяжеленными ботинками с рубчатыми подошвами... Эх, мечты, мечты! Эх, горы, горы! Когда еще вас я увижу... Вчера, кстати, приснился мне какой-то странный нелепый сон. Сначала, правда, была откровенная чепуха, приключения какие-то, стрельба, гонки, бандиты. Все в цвете, все довольно живописное. Из всего этого мог бы, наверное, получиться неплохой вестерн. К сожалению, я ровным счетом почти ничего не запомнил. А потом я вдруг очутился на крыше дома, ночью, тишина, помнится, была. Я стоял на самом краю и все думал, что обязательно сорвусь. И точно - сорвался. Помню, я долго падал, земля была где-то подо мной, далеко, от ужаса все во мне оцепенело, и вдруг я попал в какой-то вязкий черный туман. Я барахтался в нем, как в паутине, но туман обволакивал меня все сильнее и сильнее. Я начал задыхаться и тут... проснулся. Сердце мое бешено колотилось, в висках стучало, а в комнате стояла тишина. Я долго лежал, успокаиваясь и вспоминая этот дурацкий сон и почему-то Ваську Воробьева. Мы жили раньше в одном дворе, и он, самый старший, пугал нас, малых ребятишек, рассказами о страшных кошмарных чудовищах, которые вот-вот спустятся с неба и будут, как вампиры, пожирать людей. Ложась вечером спать, я забивался в постель, под одеяло, долго лежал там без сна, вспоминая Васькины рассказы, и мысленно молил и приказывал этим чудовищам, чтобы они умчались куда-нибудь подальше от Земли, куда-нибудь за миллиарды и миллиарды парсек, и уж если они никак не могут не двигаться к нам, то пусть тогда двигаются как можно медленнее, ну, хотя бы по миллиметру в год. наивные детские переживания впечатлительного мальчика...

Роман прервал чтение и уставился невидящими глазами в черноту за окном. Что ж, подумал он. Пишет он довольно-таки красиво. В особенности, про горы. В поэтичности ему никак не откажешь. И с чего это он ударился в фантастику? Писал бы уж лучше какие-нибудь рассказы, или стихи, как Пушкин, например. Впрочем, ладно, это к делу не относится. Что там у нас дальше? Он перевернул лист и вдруг поймал себя на том, что читать ему больше не хочется. Не было у него больше такого желания. Даже наоборот, ему вдруг захотелось зашвырнуть куда-нибудь подальше все эти дневники и рукописи, выключить свет и преспокойненько лечь в постель, а завтра утром также преспокойненько встать и неторопливо, с достоинством, как подобает добропорядочному гражданину и отцу семейства, озабоченному твердым заработком, пойти на работу. И пусть оно все валится к чертям собачьим, пусть оно все валится куда-нибудь в тартарары... Кстати, полковник совсем ничего не сказал о работе. Выходить мне завтра или дома оставаться? Непонятно. Пожалуй, все-таки пойду. Высплюсь хорошенько и пойду. Перед невидящим взором Романа, словно бы в горячечном бреду, промелькнуло на мгновение виноватое лицо полковника, укоризненно качавшего головой. - Ну и что? - пробормотал Роман сквозь стиснутые зубы. - Чего вы на самом деле от меня хотели? Чтобы я костьми ЛЕГ? Умер за правое дело, так сказать?.. Пришли тут, понимаешь, наболтали в три короба всякой ерунды и исчезли. Борись, мол. А как борись, и сами толком не знают. Я - тем более... Документы эти. Ты, мол, гетор, ты должен знать. Тоже мне, аргумент - гетор. Роман порывисто пересел на диван и, закрыв глаза и запрокинув на спинку голову, стал прислушиваться к тому, что творилось внутри него. На первый взгляд все вроде было как и прежде: в голове- тредиционный сумбар неподконтрольных мыслей, в теле - какая-то непонятная, то ли физическая, то ли психическая усталость, в капризном желудке - едва заметное ощущение тяжести, и никаких сверхъестественных способностей. Тем не менее где-то там, внутри, на самом дне взбаламученного сознания (он инстинктивно ощущал это) притаилось нечто, уже частично знакомое ему, то, что он совсем недавно окрестил ангелом-хранителем, и это нечто все никак не поддавалось логическому анализу. Романа это злило ужасно. Он стискивал зубы, упорно, не открывая глаз, пытался сосредоточиться, но что-то все время мешало ему, что-то его отвлекало все время. И тут он наконец понял- что. Жара. В комнате стояла невероятная, чудовищная, почти невыносимая жара. Роман вдруг с каким-то паническим удивлением обнаружил, что по лицу его и спине его, будто весенние ручьи, текут щекочущие струйки горячего пота, намокшая рубашка неприятно прилипает к телу, а на одном из листков дневника Вадима Синицына постепенно тает, темнея, влажный след от его руки. Он посмотрел на настенный термометр и ужаснулся. Сорок три градуса по Цельсию. Бог ты мой! Этого же не может быть! Ведь ночь же... Недоумевая, он попытался было логически поразмыслить над причинами этого странного феномена, и тут совершенно неожиданно, как обрыв гитарной струны, звучавшая до этого момента тихая мелодия оборвалась резко, и вместо нее, заполняя комнату, раздался громкий, похожий на звуки электросварки или шипение раскаленного масла на сковородке шелестящий треск. Роман вздрогнул от неожиданности и начисто забыл о жаре. Подойдя к приемнику, он принялся машинально крутить ручки настройки, щелкать каналами, пытаясь поймать хоть какую-нибудь передачу, однако все эти его усилия оказались тщетными. На всех каналах было одно и то же - сплошной, однообразный, шелестящий треск. "Сломался он, что ли,- подумал Роман, по-прежнему недоумевая.- Или, может, антенна отошла? Посмотреть, что ли?" Однако смотреть, а тем более соваться за приемник, где как пить дать давно уже все заросло паутиной и пылью и где, как он помнил, в спутанном клубке проводов сам черт не разберется, не было ни малейшего желания, и он, пожав с сожалением плечами, выключил аппарат, после чего, сам не понимая, зачем он это делает- ведь собирался же спать, включил проигрыватель и завел пластинку с "Патетической" Бетховена. Когда фортепианные звуки зазвучали в комнате, Роман двинулся к окну, чтобы глотнуть свежего воздуха, и в этот самый момент совершенно неожиданно и непонятно где -то ли на улице, то ли за стеной, у соседей, - раздался жуткий нечеловеческий вопль. Потом было временное помутнение, провал полнейший, потому что когда Роман снова пришел в себя, он обнаружил, что находится уже не в комнате, а в коридоре, перед дверью, стоит и трясущимися руками пытается открыть замок, беспрерывно, как заклинание, повторяя: "У вас нет иного выбора... У вас нет иного выбора..." За дверью, нн лестничной клетке, стоял майор Дмитрий Херманн. Он стоял как статуя, неподвижно и безмолвно, бледноватый чахоточный свет желтого флакона освещал его могучую фигуру, и совершенно невозможно было разобрать выражение его глаз, так как крутые надбровные дуги и низкий витой чуб майора отбрасывали на скулатое, словно высеченное из гранита лицо серые тени. Роман отшатнулся от него как от призрака, а Херманн, шагнув навстречу и переступив порог, как-то в одно мгновение оказался рядом с ним, взял за руку и спросил ровным голосом: - С вами все в порядке? - Да... В порядке, - ответил Роман с секундным опозданием. - Со мной все в порядке. А разве... - Значит, это не у вас, - перебил Херманн. Он снова вышел на лестничную клетку, постоял там некоторое время, вырисовываясь в светлом прямоугольнике дверей темным силуэтом, потом шагнул в сторону, куда-то вправо, и исчез за пределами видимости. Минуты через полторы до Романа донеслось бряцанье каких-то металлических предметов - не то ключей, не то гвоздей. Подумав, Роман выдвинулся из коридора и быстро огляделся. Хреманн, согнувшись, стоял перед дверью соседней квартиры и сосредоточенно ковырялся в замке. - Не отвечают, - пояснил он, не оборачиваясь, - Чья это квартира? Впрочем, это не имеет значения. - Красиных, - ответил все же Роман. - Вряд ли там кто-нибудь сейчас есть. Они вроде уезжать собирались. Хотя Николай Васильевич, возможно, и дома. Херманн ничем не отреагировал на эти слова, но так как он по-прежнему продолжал орудовать над замком, было очевидно, что информация Романа его ничуть не удовлетворила. Наконец в замке что-то дважды с натугой провернулось, майор тотчас же удовлетворенно выпрямился, бросил, все так же не оборачиваясь, Роману: "Оставайтесь здесь", - и, отворив дверь, исчез за ней. Минуты две в квартире Красиных было тихо и темно и не было сквозь дверной проем заметно какого-либо движения, потом там вспыхнула яркая электрическая лампа и спокойный голос Херманна негромко произнес: - Роман Васильевич, пожалуйста, можете войти. Как во сне, Роман послушно переступил порог и, следуя за маячившей перед ним спиной майора, минуя длинный коридор, в конце которого стоял огромный холодильнк "Ятрань", а на стене висели роскошные оленьи рога, вошел в зал. Посередине зала, на ковре, в луже густеющей крови, лежало чудовищно изуродованное, опутанное собственными внутренностями тело пожилого мужчины, узнать которого было теперь практически невозможно. Разве что по одежде. И тем не менее Роман узнал этого человека. Это был его сосед - Красин Николай Васильевич.

ДНЕВНИК ВАДИМА СИНИЦЫНА

4 мая. 1984 год.

Проклятый сон преследует меня. Я стал раздражительным и неуживчивым, растер-чл почти всех своих друзей, невеста бросила меня, а с работы, где все за глаза стали называть меня снобом, пришлось уволиться. Смешно, наверное, обо всем этом говорить, но это действительно так. И мне не до шуток. Каждый божий день я с ужасом ожидаю наступления ночи, того момента, когда нужно будет ложиться в постель. Пытаясь избавиться от этого кошмара, я уже перепробовал все возможные средства: лекарства, сновторное, тяжелый труд, пытался изменить распорядок дня - спать днем, а ночью бодрствовать, но все это, увы, не принесло успеха. Стоит мне только закрыть глаза - и неважно, когда это, днем или ночью - как тотчас же чудовищный сон овладевает мной, повторяясь каждый раз в мельчайших подробностях и заставляя меня цепенеть от ужаса. Он привел меня к черте безумия, к той роковой черте, за которой начинается беспросветное помешательство, когда тело, переставая подчиняться рассудку, превращается в ни на что не реагирующий, равнодушный ко всему на свете кусочек аморфного вещества. О как это страшно! О как страшен этот жуткий финал! И как избежать его, я не знаю, не знаю...

13 июня. 1984 год.

Уже пятый год, как жизнь моя для меня не жизнь, а сущий ад. Лишь стоит мне только заснуть, как неизменный черный туман сразу же обволакивает меня и душит, душит, душит. Я стал пугливым и нервным, я стал панически бояться темных подворотен и темных комнат, я превратился в забитое трепещущее животное. В теперешнем моем состоянии меня ничего не стоит напугать резким хлопком или резким криком, или другим каким неожиданным громким звуком. Что со мной- происходит - я не знаю, когда это все закончится и закончится ли я тоже не знаю. Я мог бы, конечно, взять веревку и разом избавиться от этого бесконечного кошмара, но надежда, та самая надежда, которая, говорят, умирает последней, удерживает меня пока что от этого постыдного, быть может, опреометчивого шага. Она, я чувствую это, притаилась где-то там, в глубине моего сознания, она все еще жива, она все еще не дает мне окончательно упасть духом... Не так давно, недели две назад, я, набравшись смелости, или, быть может, от того, что отчаяние переполнило меня, рассказал о своих бедах Виталику, моему верному другу, тому, кто единственный из всей этой компании окружавших меня раньше пустозвонов остается все еще рядом со мной, тому, кто единственный еще находит в себе силы терпеть мои безумные выходки. Он не смеялся, не отшучивался, он не пытался делать свое лицо участливым, он просто очень хладнокровно заявил, что все это закономерный результат моих прежних проблем, что ничего другого после ухода из института, разрыва с друзьями и Ленкой он и не ожидал и что мне просто-таки необходимо переменить обстановку, съездить куда-нибудь в горы или на море, а еще лучше обратиться к психиатру. По крайней мере, сказал он, ты ничего не потеряешь, зато шанс, если таковой здесь имеется, можешь превратить в спасение... Не знаю, не знаю. В горах я уже был и на море недавно ездил; что же касается психиатра... Как же это всетаки мучительно- поверять другому, пусть даже и психиатру, свои страдания, тайны, свои личные беды...

17 июня. 1984 год.

К психиатру я все-таки сходил. Два дня набирался смелости и все-таки решился. Пошел. Хотя в успех, признаться, практически не верил. С утра занял очередь в регистратуру за номерком, а после обеда обосновался в коридоре среди каких-то старушек и пожилых женщин, как и я ожидавших своей очереди. Проторчал я там часа полтора, наверное, если не больше, хотел уже было уйти, но мысли о надвигающейся ночи меня удержали... Психиатром оказался невысокий крепенький мужичек лет пятидесяти с живо поблескивающими черными глазами и редкими клочками седых волос на круглой, как арбуз, голове. Нервная система у него была, очевидно, в полном порядке, так как мой сбивчивый рассказ он выслушал без особого волнения. Услав куда-то ассистента- молодого унылого парня в неопрятном халате, он довольно-таки долго задавал мне разнообразные вопросы, на которые я, по возможности, старался вразумительно отвечать, потом он принялся, задирая мне толстыми волосатыми пальцами веки, заглядывать в глаза, бормотать при этом что-то, затем, наблюдая дергающуюся голень, пару раз легонько стукнул резиновым молоточком по коленке, а под конец, насупив брови и обхватив нижнюю челюсть (свою, конечно) ладонью, на полном серьезе посоветовал заняться физкультурой и музыкой. Вот так-то. Спокойные мелодии, заявил он, вкупе с физическими упражнениями, например бегом, должны благотворно подействовать на вашу развинченную психику, молодой человек. Это же надо, такой молодой, а уже по больницам бегаете. Приходите через неделю, посмотрим... Веселый, в общем, старикан. Я ушел от него с улучшившемся настроением, хотя в успех, признаться, верил так же мало, как и до этого визита... Все это было вчера, а сегодня утром, часов в пять примерно, когда солнце только-только выдвинулось из-за горизонта, я одел трико, кеды и рванул в Агролес. Это далеко, километрах в пяти, наверное, и я, честно говоря, чуть было не сдох во время этой пробежки. Зато какой был кайфячок потом, какое было блаженство в момент погружения в ванну с тепленькой водицей. Аааууумм! Восхитительнейший процесс! Жаль, что описать его вряд ли возможно. Да и, собственно, зачем?.. А днем, до обеда еще, я смотался в город, в универмаг. Прикупил там десятка полтора пластинок; в основном, роковые вещи: "Аквариум" там, "Кино", "Алиса", Кейт Буш, еще что-то. Не знаю, поможет ли мне все это, я имею в виду музыку (она звучит сегодня целый день), но то, что влияние ее благотворно, я уже начинаю ощущать. Какие-то едва заметные, почти неуловимые признаки возвращающшегося душевного равновесия, кажется, вновь хотят получить прописку в моей истерзанной материальной оболочке. А что же до всяких там сомнений, будто бы все это не есть симптомы грядущего выздоровления, а всего лишь обманчивое самовнушение - результат горячего желания верить в чудо, то я изо всех сил гоню их прочь. Прочь! Оставьте меня в покое! Я и так уже претерпел слишком много!..