Огонь и вода

— Что есть счастье революционера?

— Осознание неизбежности грядущего счастья всех людей и собственной причастности к его осуществлению.

— Что есть жизнь революционера?

— Вечная и неустанная борьба со всем темным, отсталым, мешающим жить, защита святых идеалов всеобщего равенства и братства.

— Кто есть семья революционера?

— Его товарищи по партии, которые ближе ему чем родные по крови. Если же эти родные не разделяют моих убеждений, я клянусь решительно и бесповоротно порвать с ними и отречься от них.

— Что будет, если ты нарушишь клятву?

— Если же я нарушу эту клятву, усомнившись делом, словом и даже мыслью в правоте нашего великого дела, то пусть меня настигнет суровая кара и презрение моих товарищей! Я клянусь не покидать ряды бойцов до своего последнего вздоха, сколько мне будет отпущено жизни.

Очередной "юноша бледный с взором горящим" старательно повторял слова. Сидящий рядом Третий со скучающим видом рассматривал муху, с жужжанием бьющуюся о стекло. Закончив задавать вопросы, товарищ Первый протянул руку новообращенному, крепко его обнял и сказал:

— Теперь ты один из нас, и слушай первое задание. Мы узнали, что через три дня в Зурбаган приезжает из столицы полицейский чиновник с особыми полномочиями; цель его приезда несомненно, враждебна нам. Нельзя подставлять под удар оставшихся в городе товарищей — поэтому чиновник не должен доехать до Зурбагана! Детали плана разъяснит товарищ Третий, он же снабдит оружием.

— Первое твое задание будет и последним; жить тебе осталось три дня — подумал Третий, чистя ногти — но пусть лучше нашим расходным материалом будут такие дурачки, чем вошедшие в дело товарищи, полезные нам, когда мы возьмем власть! Да, очистить кассу может любой дурак — но никому еще не приходило в голову взять целую страну со всем, что в ней есть!

Пистолет был похож на блестящую никелированную игрушку — бельгийский браунинг номер два, калибр семь-шестьдесят пять, только что купленный в оружейной лавке вместе с коробкой патронов. Леон никогда не держал раньше в руках настоящего оружия, но надеялся, что успеет и сумеет выстрелить, если убийцы, кем бы они ни были, придут за его семьей.

— Все-таки, смените квартиру — сказал ему на прощание Директор — деревянный дом на тихой окраине не самое лучшее место после той заметки о пожаре, могущей натолкнуть разных людей на опасные мысли! Впрочем наши люди пока присмотрят за вами и вашим домом — надеюсь, вы не будете возражать.

Уже несколько раз он видел на тихой улице напротив своего дома крепких людей в штатском; они не пытались даже прятаться, не вступая и в разговор, однако когда Леон проходил мимо, кто-то обязательно шел следом. Может быть, эти сыщики и были сейчас заняты его охраной — но Штрих не сомневался, что получив приказ, они тотчас водворят его обратно в камеру. Пока же не было нужды держать его под замком, потому что на свободе он был нисколько не опаснее для властей. И нечего было мечтать скрыться вместе с женой и детьми и от полиции и от своих бывших товарищей одновременно, не имея к тому же ни бумаг на чужое имя, ни друзей, которым можно довериться. Прошла уже неделя, как он вернулся домой, и все эти дни бесцельно слонялся по комнатам, не в силах ничем заняться и с тревогой ожидая, когда за ним придут — те или эти.

Он сидел сейчас за своим любимым столом в кабинете; из-за дверей доносились звонкие голоса сына и дочки. Когда они расходились, было слышно, как Зелла одергивает их, прося не мешать папе работать; на минуту дети смолкали, но после снова начинали шуметь и смеяться. Леон помнил, с какой радостью встретила его семья. Дети играли под присмотром мамы — а он сидел за столом один в комнате, с пистолетом в руке.

Браунинг был заряжен; дуло глянуло в глаза, как пустой зрачок циклопа. Одно движение пальцем решило бы все проблемы, избавив наконец от всех сомнений и тревог, и отправив туда, где не властны ни Первый, ни Директор.

— Твой чай, милый! — тихо сказала Зелла, неслышно войдя с подносом в руках — я тебе не мешаю?

Леон вздрогнул. Звон разбившейся чашки показался громче выстрела, разлился по полу сладкий чай. Зелла смотрела на мужа с ужасом и отчаянием.

— Все хорошо, любимая! — поспешно сказал Леон, кладя браунинг на стол — я просто чистил пистолет.

— Будь осторожнее — ответила Зелла очень серьезно — если с тобой что-то случится, ты же и меня этим убьешь!

Шагнув навстречу жене, Леон прижал ее к себе, целуя в лицо, волосы, руки и плечи. Дверь в комнату, где играли дети, была крепко закрыта, и они остались в кабинете вдвоем.

— Я теперь боюсь, когда ты уходишь даже ненадолго — говорила Зелла — мне кажется, что ты снова исчезнешь, и не вернешься совсем. Мы ведь теперь никогда не расстанемся, правда?

Леон вдруг подумал, что она так и не спросила его о причинах столь внезапного отъезда и возвращения. Словно все знала — или верила безоговорочно, как сама себе.

— Я пришла однажды на гору — сказала Зелла — была буря, как тогда. А я одна, стояла и смотрела вниз. И упасть с обрыва — казалось не страшно, а легко. Но я знала, что ты вернешься — и потому лишь осталась жить.

После затишья задул наконец свирепый нерей, и за дрожащими от налетающих порывов стеклами густым туманом неслась пыль. Улица обезлюдела; все сидели по домам, и даже собаки забились под заборы. Сыщиков тоже не было видно — наверное, они сидели в трактире на углу.

— Прости, что я такая растрепанная! — сказала Зелла — я только с улицы вернулась, за провизией ходила. Ветер — пальто рвет, вместе с юбкой, даже платок унесло с головы! Я сейчас приведу прическу в порядок.

Леон выдвинул ящик стола, чтобы спрятать пистолет. В ящике была стопка бумаг — черновики прежних, уже ненужных статей. А поверх них лежал белый квадратик — та самая визитка.

Он отлично понимал — смысл предложения Директора. Как на войне, подрыв боевого духа врага может значить больше истребления части его сил — так и в классовой борьбе, любое сомнение в правоте единственно верной идеи, выгодно прежде всего существующей власти и порядку. Но что если эта единственно верная идея — все же ошибочна? Ошибочна — потому что требует, ради общего далекого счастья отказаться от счастья малого, здесь и сейчас? Директор прав — пусть решают люди, читатели, общество. Общество — не стадо. Ведь и сам Первый повторял — что большинство всегда право. А значит — он имеет право предложить идею на общий суд. Тех, кто прочтет его книгу.

— Мы разные — сказал Леон — все люди разные, и у каждого своя тайная история, скрытая от всех. Как осколки разбитой вазы — из которых все же можно попытаться собрать целое. Я назову "Шапка-невидимка" — роман, или серию рассказов, как выйдет. И это будет Книга, о которой я мечтал — а не однодневные статьи, о которых уже не помнят. Я уйду сейчас, но я скоро вернусь — потому что не могу ждать ни единого дня. На улице буря — надеюсь, не сильнее чем когда-то. Это всего лишь непогода, а не…

Он оборвал фразу, спохватившись, что Зелла ничего не знает. И пусть не узнает — никогда.

— А не та буря, что трепала нас тогда? — с улыбкой продолжила Зелла — можно, я пойду с тобой, милый? Я не вынесу — снова ждать тебя, сидя здесь.

Ветер бился о стены, новый порыв едва не унес крышу дома. Вдоль улицы стеной тумана летела непроглядная пыль. Это пока был первый день непогоды; завтра нерей принесет дождь, и будет дуть еще два или три дня — но ждать, пока он стихнет, Леон не мог.

— Это ничего — сказала Зелла — я уже так растрепана, что хуже быть не может. Только крепче держи меня, чтобы не уносило ветром!

Она стояла перед мужем, в длинном светлом платье похожая на сошедшую с иконы святую деву, перед которой опускаются на колени, считая благом поцеловать край ее одежд. Леон одновременно испытывал и огромное счастье быть с ней рядом, и леденящий страх ее потерять. Соседей с нижнего этажа попросили присмотреть за детьми, и Леон с Зеллой, быстро собравшись, вышли на улицу, где их пеленой охватила слепящая глаза пыль. Зелла крепко схватилась за руку мужа. Ветер взметнул вуаль ее шляпы вокруг лица, как подвенечную фату.

— Мне не страшно, милый — сказала Зелла — главное, что мы вместе, какая бы непогода вокруг нас ни бушевала! Мы рядом — а чтобы укрыться от ненастья, я взяла зонтик, как в дни наших первых встреч! И я — никому больше тебя не отдам!

Она ни на миг не отпуская его руку, всецело доверившись ему в выборе пути. Пыльный ветер бесился, грозя сбить с ног и покатить по земле, как мячи; он сразу унес шляпы, трепал волосы, рвал одежды; он гнал в спину так, что приходилось не идти, а бежать, не в силах остановиться. Леон не оглядывался назад, чтобы видеть, идут следом сыщики, или нет — сейчас это было все равно. Он напишет — свой роман.

В палату больницы вошел человек — грязный, усталый, оборванный, в крови. Он подошел к кровати; там лежала плотно укрытая, с сплошь обвязанной головой, женщина; лица вовсе не было видно из марлевых повязок — одни опухшие глаза без ресниц; последние искры жизни блестели в них, она тихо стонала. А человек смотрел на нее, в упор.

— Свобода! — сказал он — а где твое знамя?

Чуть заметное движение света опухших глаз ответило ему, в последний раз.

— Это не моя жена — сказал человек — здесь были бы дети. Теперь я спокоен — думаю, я скоро проснусь. Это был сон… или жизнь?