Огонь ради победы

В АРТИЛЛЕРИЙСКОЙ РАЗВЕДКЕ ФРОНТА

В просторной комнате, отведенной оперативному и разведывательному отделам штаба артиллерии Западного фронта, у меня, майора Великолепова, не по чину огромный стол. На нем помещаются, не свисая краями, даже самые большие, склеенные из многих листов, топографические карты. И территории на картах непривычно обширны для охвата мыслью командира моего ранга. На них, этих территориях, противоборствуют несметные силы. Условными знаками только одного красного цвета, принятого для обозначения своих войск, на картах показано положение целых семи общевойсковых армий — 30-й, 16, 5, 33, 43, 49, 50. 30-я — на правом фланге, 50-я — на левом. Все вместе они и составляют на конец ноября 1941 года наш Западный фронт. Синего цвета, принятого для обозначения противника, на картах тоже хоть отбавляй, но мои заботы, как это ни парадоксально, состоят в том, чтобы его прибавлялось. То есть, у меня, конечно же, нет заинтересованности в усиления врага, но места по ту сторону фронта, не заполненные синими условными знаками, — это пробелы в моей работе, поскольку я возглавляю разведку штаба артиллерии фронта. Прибавляется синего — значит, что-то новое узнает разведка.

Шестой месяц в этой бессонной должности — лишь на один день меньше, чем длится война. Не могу сказать, что вполне уверенно чувствую себя за своим большим столом. Столь высокое для меня назначение озадачило: очень уж неожиданно все получилось. Быстрый на решения начальник артиллерии фронта генерал-лейтенант Н. А. Клич спросил: «Разведкой заниматься любишь?» Ответил, что люблю, поскольку охотно занимался ею, когда командовал взводом управления, был помощником начальника штаба артиллерийского полка по разведке. Мне, совсем тогда молодому, нравилось возглавлять так называемые передовой и командирский разъезды, артразведку пути. Но оказалось, начарт имел в виду совсем другое. К «совсем другому» я считал себя недостаточно подготовленным и честно сказал об этом.

— А доклад о германской армии? — вопросом возразил генерал Клич. — Зря, что ли, поручали?

Верно, недели за три до начала войны я выступил с таким докладом перед комсоставом управления начальника артиллерии Западного Особого военного округа, где и сам служил тогда в отделе боевой подготовки. Работа над докладом потребовала анализа некоторых разведсводок, имевшихся в штабе округа, и мне было разрешено познакомиться с ними. Они да еще несколько переведенных с немецкого брошюр — вот все, чем располагал докладчик. Эти материалы, конечно, далеко не раскрыли состояние германской армии на июнь сорок первого года, но дали понять, как мало мы о ней знаем. Я имею в виду командиров и политработников примерно своего к тому времени служебного положения. Старшие начальники, видимо, знали больше, а мы — капитаны, майоры, подполковники — мало. Так пытался я аргументировать генералу свое сомнение в целесообразности поручать мне артразведку всего фронта.

— Понимаю, товарищ Великолепов, очень хорошо понимаю. Однако, считай, назначение состоялось. Не теряй времени!

Теперь у нас другой начарт — генерал-майор Иван Павлович Камера, и ему уже не скажешь в случае какого-либо промаха, что предупреждал-де о своей недостаточной подготовленности. Спрос в полную меру. Вот и сегодня, 29 ноября, начальник штаба артиллерии полковник Е. И. Гуковский утром предупредил, что я должен быть готов доложить начарту новейшую обстановку перед фронтом 30-й и 16-й армий.

Еще и еще вчитываюсь в карту, хотя и без нее отлично знаю, что положение этих армий весьма трудное. Против 30-й наступают соединения 3-й танковой группы гитлеровцев, они устремились к каналу Москва — Волга. В полосе обороны 16-й наши дела к сегодняшнему дню хуже. Соединениям все той же 3-й танковой группы удалось потеснить части 16-й вдоль Ленинградского шоссе, а с запада на нее наступают войска 4-й танковой группы, 27 ноября гитлеровцы захватили Холмы, Клушино, Льялово. Снова под угрозой Красная Поляна.

Далее мне надо доложить о выявленных районах позиции тяжелых дальнобойных батарей противника. По карте видно, что гитлеровцы подтягивают их для обстрела Москвы. Раздумываю, стоит ли завершать доклад выводом: районы сосредоточения гитлеровской тяжелой артиллерии сомнений не вызывают, а они, как правило, достоверно показывают направление главного удара.

Да ведь на поверхности лежит такой вывод, и начарт может заметить: «Это ясно, что Волга впадает в Каспийское море». Или поморщится при словах «как правило», ибо нет правил без исключений. А без этих слов не обойтись, потому что не вызывающее сомнений сосредоточение вражеской артиллерии может быть и специально «подброшенным» нашим разведчикам, дабы ввести нас в заблуждение…

Трудная эта задача — оценка достоверности разведданных, обобщения, выводы. Для совершенно уверенного вывода в разведсводках всегда чего-нибудь да не хватает. Представьте себе, что вы играете в шахматы, а у противника какие-то фигуры — невидимки. А может быть, это только мне так трудно даются выводы, потому что очень круто изменился для меня масштаб работы. Пришлось за недели, за месяцы осваивать то, чему другие учились годами.

Хорошо еще, что очень помог полковник А. А. Быков, который с середины июля по сентябрь был начальником нашего штаба. Вот кого считаю мастером точных выводов и первым своим учителем на штабном поприще. Жаль, что так мало довелось поработать под его началом. Александр Андреевич окончил Артиллерийскую академию им. Ф. Э. Дзержинского и Академию Генерального штаба. Будучи перед войной помощником генерал-инспектора артиллерии РККА, он участвовал во многих войсковых учениях и в особую тетрадь (на которой было написано: «Конспект по работе штабов») заносил важнейшие свои наблюдения, поучительные случаи, раздумья над ними. Он охотно давал нам, его подчиненным, читать этот «Конспект» и всегда был готов обстоятельно прокомментировать свои записи. А первое мое знакомство с полковником Быковым надолго запомнилось весьма критическим разбором некоторых моих действий во время одной поездки в ряд соединений и частей фронта.

Всем, кто работал в нашем штабе, приходилось бывать в соединениях и частях не только по чисто своим делам. 11 июля мне было приказано выехать в район Могилева — в полосу действий 13-й армии — с целью проверки противотанковой обороны (ПТО) и оказания помощи командирам частей в ее совершенствовании. Это было очень важно, поскольку танковые соединения Гудериана рвались через Днепр севернее и южнее Могилева и, как показывали пленные, получили приказ без промедления овладеть городом.

Во множестве мест побывал я тогда, поскольку противотанковые орудия стояли не только в боевых порядках стрелковых частей, но и в глубине обороны — у перекрестков и изгибов дорог, на окраинах поселков, у мостов. Главное внимание обращал на готовность к стрельбе, организацию наблюдения, охранения, взаимодействия со стрелковыми подразделениями. Проверял боеприпасы, оружие, знание правил стрельбы прямой наводкой. Старался внушить артиллеристам веру в могущество их орудий. Все шло хорошо, но все-таки начала поселяться в мыслях некоторая досада: для своего дела — для разведки — ничего я из поездки не привезу. Какой же я начальник разведотдела, если не воспользуюсь возможностью изучить противника? В штабе не поймут!

И вот, закончив проверку оборонительного рубежа на участке 514-го полка 172-й стрелковой дивизии, глянул на свою карту и, не раздумывая, показал шоферу дорогу в район западнее Пашково: там находились боевое охранение и НП — наблюдательный пункт командира одной из батарей гаубичного артполка.

Комбат — плечистый капитан с очень усталым лицом — встретил меня на верхней площадке полуразрушенной лестницы пустого здания. Сдержанно представился и попросил документы, хотя внизу их уже проверяли. Сдвинул брови, когда читал в специальном удостоверении последние слова: «Указания майора Великолепова по противотанковой обороне считать как требования командующего фронтом, которые должны немедленно выполняться». Чего там греха таить, я предъявлял свое удостоверение не без тайной гордости, понимая, какое впечатление оно производит. Однако комбат спокойно сказал: «Печать немного смазалась… Но герб четкий. Пожалуйста!» — и показал рукой в распахнутую дверь комнаты, которую облюбовал под НП.

За разбитыми окнами открывался чудесный сад, за садом — полянка, за ней — кустарник и мелкий лесок. Вдали хорошо просматривалось, чуть подрагивая в мареве жаркого дня, уходящее на запад шоссе. И вдруг над его серой лентой заклубилась желтоватая пыль, покатившаяся в нашу сторону, и, опережая ее, показались немецкие мотоциклисты, а дальше — три танка, два грузовика с пехотой.

— Открывайте огонь, посылайте бойца с донесением о подходе противника! — сказал я комбату, уступая ему место у стереотрубы.

Танки и автомашины тем временем остановились на небольшой возвышенности. Комбат все таким же спокойным голосом отдал необходимые команды, телефонист отчаянно завертел ручку своего зеленого ящичка и передал команды на ОП — огневые позиции. Прошла минута-другая — и над нами с характерным шумом прошелестел гаубичный снаряд. Потом — второй, третий… Один из них разорвался точно на дороге, окутав темным облаком место, где стояли танки и автомашины. Когда дым и пыль рассеялись, танков и одной автомашины на шоссе уже не было, наверное, метнулись в придорожную зелень, слились с нею. Но один грузовик стоял неподвижно, и возле него суетились солдаты, стаскивая раненых в кювет.

Разглядывая места, где могли укрыться танки, мы даже не заметили, как над нами появились вражеские самолеты. Сброшенные ими бомбы взорвались на безопасном для нас расстоянии, но телефонная связь с огневыми позициями прервалась. Комбат лишь глянул в сторону двух связистов, и те стремглав бросились вниз, на линию. Радиосредств на НП не было, и столь удачно открытый огонь по врагу пришлось прекратить. Нам ничего не оставалось, как продолжать наблюдение, ожидая восстановления связи.

— Смотрите, товарищ майор, — без тени какого-либо беспокойства проговорил командир батареи, указывая рукой направление. — Самый большой куст за поляной.

Птицы с него взлетели. Их кто-то вспугнул… Так и есть, стекла блестят. Там наблюдение ведут. В нашу сторону.

В ту же минуту заметили мы редкие вражеские перебежки среди кустов, услышали стрельбу нашего боевого охранения, занимавшего окраину сада правее от НП. Из-за куста, с которого взлетели птицы, появился гитлеровец, быстро осмотрелся, замахал руками, сигнализируя кому-то, и тотчас к нему подбежали три солдата с пулеметом. Они залегли и открыли огонь по боевому охранению. А над нами неожиданно низко-низко пронеслись три «мессершмитта», обстрелявшие здание из пулеметов. И сразу же рядом со зданием стали рваться мины.

Задыхаясь от бега, в комнату влетел разгоряченный сержант и взволнованно доложил, что взвод, находившийся в боевом охранении, получил приказ отходить и уже покидает сад. Комбат подошел к телефонному аппарату, крутнул ручку — связи не было. Я понимал: капитан ждет, что же решит старший, чьи указания надо «считать как требования командующего фронтом». А майор со столь высокими полномочиями решил, что надо поскорее уходить отсюда вместе с артиллеристами, потому что гитлеровцы — мы это видели — были уже в саду и небольшими группами обходили наше здание справа.

«Пошли!» — сказал я, стараясь, чтобы мой голос звучал не менее спокойно, чем капитанский. Мы спустились на первый этаж, но выйти через дверь не смогли: в нее била, кроша штукатурку коридора, невидимая пулеметная струя. Пришлось выбираться через окно в сад. Под его сенью мы довольно благополучно вышли из полукольца, незамеченными добежали до лощинки, где я оставил машину. Водитель, чувствуя неладное, нетерпеливо пританцовывал возле нее. Едва мы уселись, он дал такой газ, что машина буквально помчалась к нашим позициям. Невозмутимый капитан что-то негромко насвистывал у меня за спиной. На душе было муторно: бегство, даже если оно необходимое, оправданное, разумное, все равно остается бегством…

И вот я докладываю о командировке полковнику А. А. Быкову, который стал начальником штаба артиллерии, сменив на этом посту генерал-майора Г. С. Кариофилли. Докладываю обстоятельно, упуская лишь детали личных переживаний. Новый начальник терпеливо слушает до конца, потом задает вопрос:

— Скажите, товарищ Великолепов, а что дала вам эта, как вы ее называете, «личная разведка»?

Сказать что-либо внятное я не мог, и Быков ответил сам:

— Ничего, ровным счетом ничего. Живого фашиста не видели? Под его пулеметным огнем не были? Насколько мне известно, видели, были. Отправляясь в «личную разведку» с картой противотанковой обороны, вы лишь увеличивали возможности разведчиков противника. Это бесспорно. И потом, я что-то не помню в длинном перечне ваших обязанностей такого пункта: «Вести личную разведку». Давайте-ка посмотрим, в чем они состоят — ваши обязанности.

Полковник достал из полевой сумки свой «Конспект по работе штабов». Боюсь, мне не удалось скрыть досадливой ухмылки: это что же, будем теперь воевать, заглядывая в конспекты? Но Быков заглядывать в тетрадку не стал, положил на нее ладонь и заговорил, словно отвечал на экзамене:

— Начальник разведотдела штаба артиллерии фронта организует разведку в наиболее важных оперативных направлениях, для чего составляет план разведки по этапам, план использования артиллерийской авиации и воздухоплавательных отрядов. Он определяет потребность армий в средствах артиллерийской разведки и распределяет эти средства между армиями…

Слушая нового начальника, я едва удерживался от того, чтобы не прервать его вопросом: «Товарищ полковник, вы что же, не знаете, как развивались события на нашем фронте после 22 июня? Артиллерийская авиация, воздухоплавательные отряды! Спустились бы с облаков на землю…» Но, разумеется, я дисциплинированно промолчал, а полковник продолжал чеканить:

— …Начальник разведотдела устанавливает характер обороны противника, степень завершенности его оборонительных работ, изучает театр военных действий, обрабатывает и суммирует разведанный материал, разрабатывает инструкции…

Быков еще долго перечислял мои обязанности. Закончив, на несколько минут задумался и, открывая свой «Конспект», сказал:

— Кажется, ничего не упустил. И вы, товарищ Великолепов, ничего не упускайте! — Пристально посмотрел, улыбнулся. — Не обижайтесь, Николай Николаевич, я ведь не в упрек, а из убеждения, что надо нам, потрясенным неудачами, приходить в себя и воевать профессионально. По науке! Понимаю, сейчас это непросто — применить все, что знаешь. Но стремление такое должно быть у каждого. Можете вы сказать, что в перечне обязанностей начальника разведотдела, который мы воскресили в памяти, есть что-то лишнее, ненужное?

Речь у Быкова чистая, мысль в ней последовательна, целеустремленна. Как-то неловко стало за свою иронию: «Будем теперь воевать, заглядывая в конспекты?» Одним словом, с первой же встречи понравился Быков. Позже я немало удивился, когда узнал, что этот высокообразованный, по-настоящему интеллигентный человек с тринадцати лет в полную меру занимался крестьянским трудом в глухой деревне Пехтеево Череповецкого уезда, с шестнадцати — плавал матросом на пароходе, потом работал на железорезательном заводе. А мы-то думали: наверное, потомственный офицер, из семьи, где с детства прививалось все необходимое военному.

У нас и теперь знающий дело начальник штаба — полковник Е. И. Гуковский. Но все жалеют, что мало поработали с Быковым, мало у него поучились. Внезапно Александра Андреевича вызвали в Москву и постановлением Государственного Комитета Обороны назначили начальником штаба командующего гвардейскими минометными частями Ставки Верховного Главнокомандования (ГМЧ СВГК). Что ж, именно такой человек и должен возглавить высший штаб многообещающих «катюш» — совершенно нового оружия.

Быков в наших глазах был идеальным штабным командиром. И наверное, потому, что не чувствовал я в себе способностей, позволяющих стать таким же, надумал расстаться со штабом: тут необходим, считал я, какой-то особый талант, особый характер. Попросил Александра Андреевича, если это возможно, передать мое письмо лично в руки начальнику артиллерии Красной Армии генералу Н. Н. Воронову. Официальному рапорту предпочел личное письмо, так как был уверен, что рапорт до Москвы не дойдет: где-то на пол пути откажут! Одним словом, грешен: решил обойти начальные инстанции, даже генерала Камеру, хотя надеялся, что он-то держать меня в штабе не будет. Иван Павлович Камера, мы знали это, несколько скептически относился к штабным работникам — «конторщикам», как он иной раз называл нас, правда, без обидной интонации, скорее, добродушно, сочувственно.

Ночами, ворочаясь под шинелью на солдатской койке, сочинял то памятное письмо, но нашел наконец «несокрушимый» вариант: «В дни, когда нашей Родине угрожают немецко-фашистские полчища, я хочу принять прямо и непосредственно участие в борьбе с врагом, а потому прошу о переводе меня в какую-либо часть, действующую на самом фронте, на любую строевую, командную должность. Из семнадцати лет службы в РККА я тринадцать лет прослужил в конной артиллерии 11-й кавалерийской дивизии и только последние годы служил в корпусной артиллерии. Я прошу назначить меня в наиболее подвижную и ударную часть».

Мне нравилось, как это написано: знающий человек столько прочтет между строк! Дело в том, что даже иные военные из пеших не улавливают разницы между конной артиллерией и артиллерией на конной тяге. Конная артиллерия составной частью входит в состав кавалерийских соединений. Вот что дает мне моральное право проситься в наиболее подвижную и ударную часть.

Генерал-полковник Н. Н. Воронов преотлично умел читать между строк. Все прочел! И поручил кадровикам на месте выяснить действительную причину моей просьбы, по возможности удовлетворить ее, но «только с согласия тов. Камеры!».

Вот тебе и обошел начальные инстанции!

Ну и выдал же мне за мою «военную хитрость» начарт фронта: «Так, так… Значит, в наиболее подвижную и ударную часть? Потому как хочется „прямо и непосредственно“? А мне про то ни слова? Не поймет, значит, генерал Камера тонкую душу? А Москва написала: только с его, тов. Камеры, согласия! А я не согласен, чтоб у меня из конторы по своему усмотрению разбегались. Кого надо — сам выгоню. Понял?»

Чем хорош Иван Павлович Камера, так это тем, что отругает в один прием и больше к греху твоему не возвращается, в черном теле не держит. После слова «понял» разговор уже пошел нормальный, словно ничего не было.

— Готовься, поедем в армию Рокоссовского. В наступление она переходит. Чтобы немцы с ярцевского направления ничего под Ельню не смогли перебросить. Не допустим переброски — капут их дивизиям, что в районе Ельни. Вот в чем цель наступления.

Поездка под Ярцево запомнилась.

16-я армия, которой тогда командовал генерал-майор К. К. Рокоссовский, прикрывала шоссе Москва — Минск. Ее передний край извивался вдоль реки Вопь — неширокой и довольно глубокой местами. Уверенно удерживая к концу августа этот рубеж, армия то на одном, то на другом участке наносила противнику ощутимые удары и почти непрерывно вела силовую разведку. Такими довольно успешными при своих возможностях действиями 16-я, по убеждению И. П. Камеры, была обязана главным образом своей артиллерии.

— Начарт у них дельный! И человек прекрасный — генерал-майор Василий Иванович Казаков. Запоминай, как Чапаева, зовут, — просвещал меня Иван Павлович Камера. — До каждой батареи доходит и большого не упускает. Быстрого маневра добился от пушкарей и ладного управления огнем. Ты посмотри хорошенько, как у них разведка поставлена. Не столько наставлять едешь, сколько, может быть, перенять что-то. А потом на добром примере других учить будем. Артразведка — дело тонкое!

Что-то заметив впереди на дороге, Иван Павлович замолчал. А может, и не заметил ничего, а просто другая мысль озаботила. Но мною уже опять овладевали думы о нашем тонком деле.

Артразведка! Она призвана обеспечить наиболее эффективное поражение противника огнем артиллерии и минометов. Без нее, кроме случаев стрельбы прямой наводкой, артиллерия может действовать лишь вслепую. Артразведка должна установить места расположения живой силы противника и его огневых средств, в первую очередь артиллерийских и минометных батарей, танков, а также оборонительных сооружений и заграждений. Она ведется наблюдением, разведывательными группами и средствами АИР — артиллерийской инструментальной разведки.

Очень коротко, в самых общих чертах, поясню читателю суть только АИР, поскольку наблюдение, поисковые вылазки разведгрупп, в общем-то, можно представить себе и без разъяснений.

Перед войной, в конце тридцатых годов, у нас уже были отдельные разведывательные артиллерийские дивизионы. Они состояли из батарей топографической, звуковой, оптической и фотограмметрической разведок. В пушечных артполках (орудия калибром 122–152 миллиметра) были разведывательные батареи со взводами топографической, звуковой, фотографической разведки, а также с измерительно-пристрелочным взводом. Позже в артполках ввели метеорологические посты, в дивизионах — вычислительные отделения так называемого сопряженного наблюдения для засечки целей.

Топографы обеспечивали артиллерию топопривязкой боевых порядков к местности, изучали местность во всех подробностях, уточняли карты. Звуковики призваны были определить расположение, калибр и системы стреляющих орудий противника. Каким образом?

При выстреле артиллерийского орудия возникают три звуковые волны. Сам выстрел порождает дульную волну. Летящий снаряд, превышая скорость звука, уплотняет перед собой воздух и создает снарядную (баллистическую) волну. Третья распространяется от места разрыва снаряда. От обычных звуковых волн эти три отличаются тем, что резко изменяют давление воздуха. Приборы (как тогда говорили, «инструменты») звукометрической станции регистрируют эти волны и по их оттенкам определяют необходимое разведчику.

Не буду утомлять даже таким, сверхпопулярным, изложением основ оптической и фоторазведки. Сказанного, наверное, достаточно, чтобы поверил читатель: дело наше действительно тонкое и многогранное.

Однако подвижные формы боя, характерные для первых недель войны, не позволяли нам использовать весь богатый арсенал средств и способов артиллерийской разведки. Какая там, к примеру, топопривязка к местности, если тут же приходилось «отвязываться», уходить, уводить из-под ударов технику. Наблюдение было тогда не только главным, но и почти единственным делом артразведчиков. Многие к этому привыкли и ограничивались наблюдением даже тогда, когда уже появилась возможность вести АИР. Многие, но не все. Пушкари 16-й армии вовремя вспомнили, как надо организовывать разведку «по науке». А это важно, тут очень даже прав Александр Андреевич Быков. По науке получалось здорово. Так, только одна звукобатарея 471-го артполка под командованием капитана Чиникина разведала и засекла 52 вражеские батареи, 38 из них были подавлены нашим огнем.

В полосе действия 1-й мотострелковой дивизии и 27-й танковой бригады (это когда уже началось наступление) применили такую новинку: посадили опытного артиллерийского разведчика в радийный танк. Артиллерист наметанным глазом раньше танкистов замечал грозящую им опасность и по радио корректировал огонь 471-го артиллерийского полка. В результате танки, близкие к радийному, несли в два раза меньше потерь, чем удаленные от него. Есть над чем задуматься!

Мы подъезжали к району Хотенова. Здесь уже для зоркого командира должны бы проявиться какие-то признаки подготовки к предстоящему наступлению, но их не было, никаких абсолютно, и генерал Камера по этому поводу довольно заметил:

— Смотри, как поставлено у Рокоссовского! Скрытность, маскировка… Быстро постигают войну мирные по природе своей советские люди…

Помолчал, улыбнулся какой-то своей мысли, продолжил вроде бы вне всякой связи с предыдущим:

— Довелось мне во всеславянском митинге участвовать. Польский генерал, чешский ученый, черногорский поэт выступили. Ну и мне пришлось немного сказать после того, как писатель Алексей Толстой объявил: «Слово имеет сын белорусского народа генерал Иван Камера». И вот возвращаюсь из Москвы на фронт, а друзья, едва порог переступил: «А, сын белорусского народа прибыл!» От них дальше пошло, распространилось. И теперь уже чуть не все — я-то знаю! — величают меня за глаза: «Сын белорусского народа». Вот черти! — И генерал от души рассмеялся. Смех у него хороший, добрый.

Мне было известно, что Иван Павлович родом из Белоруссии и что в неполных семнадцать подался он в Петроград, обучился там токарному делу. В дни Великого Октября стал красногвардейцем. В Красной Армии — с года ее рождения, в партии — с того же времени. В гражданскую комиссаром дивизиона и полка сражался против Колчака и белополяков, в дни конфликта на КВЖД командовал артдивизионом 5-й отдельной Кубанской кавалерийской бригады, которую водил тогда в бои Константин Константинович Рокоссовский.

Не потому ли начарт фронта всегда радуется причине и случаю отправиться в 16-ю армию, где помимо важных дел его ждет общение со старым сослуживцем и другом. Да, К. К. Рокоссовский и И. П. Камера — друзья близкие. Об этом рассказали мне товарищи, которые в июле 1941 года видели их неожиданную встречу на фронтовой дороге, вот тут же, под Ярцевом. Оба с виду хладнокровные, сдержанные на чувства, они бросились друг к другу, раскинув руки, и долго по-мужски обнимались, прижавшись щека к щеке.

— Ты ли это, Иван Павлович?

— А кто же, как не я, Константин Константинович?

Генерал Камера был тогда начальником артиллерии 19-й армии, но потерял связь с ее штабом. Узнав об этом, генерал Рокоссовский предложил ему встать во главе артиллерии формируемой группы. Вместе они воевали на ярцевских рубежах до назначения И. П. Камеры начальником артиллерии Западного фронта.

Наша машина, свернув с дороги, скоро оказалась в лесу, где в нескольких километрах от передовой расположился штаб армии. Я надеялся тут же увидеть командарма, чья боевая слава росла изо дня в день. Но его на месте не было. Генерала Камеру встретил Василий Иванович Казаков. Доложил обстановку и с ходу закинул удочку насчет того, что неплохо бы подкинуть сюда, к Ярцеву, хотя бы два гаубичных полка.

До начала наступления оставались ночь, день, ночь. Я провел их с армейскими артразведчиками; еще и еще раз вместе оценивали на достоверность самые последние разведданные, уточняли организацию разведки на период наступления. 31 августа, находясь на НП командира 471-го артполка, увидел наконец командарма, прибывшего туда с генералами И. П. Камерой, А. А. Лобачевым — членом Военного совета армии, В. И. Казаковым и полковниками М. Г. Кирилловым и П. Н. Чернышовым — командирами 38-й и 152-й дивизий. Тепло поздоровавшись с хозяином НП — командиром полка майором И. П. Азаренковым, генерал-майор К. К. Рокоссовский, не теряя времени, приступил к уточнению на местности задач командирам дивизий.

— Итак, — услышал я голос командарма, — армия переходит в наступление утром первого сентября и наносит удар правым флангом в направлении Новоселье, Сопрыкино, имея ближайшую задачу выйти на рубеж Осташевка, Курцово, Зубово…

Временами противник производил обстрел района НП, но генерал Рокоссовский даже не обращал внимания на близкие разрывы, продолжал работу.

Для меня сразу же и сполна подтвердилось все, что рассказывали о Константине Константиновиче Рокоссовском как о человеке необыкновенного обаяния. Высокий, подтянутый, красивый и внешне и всем своим поведением, командарм вызывал восхищение. И тем, что носил на груди четыре ордена, и своей речью — спокойной, ясной, убеждающей, и полным вниманием к людям, приветливым взглядом, за которым вместе с доброжелательностью чувствовались требовательность и непреклонная воля.

В ночь перед наступлением оперативная группа штаба армии во главе с Военным советом перешла на вспомогательный пункт управления. Он находился в лесу севернее Вышегор.

Тихое утро 1 сентября в 6 часов 30 минут нарушилось грохотом артиллерийской подготовки. Застигнутые врасплох, гитлеровцы несли большие потери, значительная часть их огневых средств была подавлена. В 7 часов наши пехотные подразделения и танки пошли в атаку. Их сопровождал огонь артиллерии. С высокого берега Вопи, из района южнее Дуброва, мы следили за продвижением частей. Сначала оно развивалось успешно, особенно в полосе 152-й стрелковой дивизии. Первые эшелоны 1-й и 38-й дивизий тоже имели успех, но затем, встретив сильное сопротивление, замедлили наступление. Во второй половине дня были введены в бой вторые эшелоны. Противник поспешно подбрасывал с соседних участков подкрепление. Его упорство возрастало. И все же части 152-й и 38-й стрелковых дивизий к исходу дня вышли на рубеж Новоселье (Западное), озеро Хотынь, школа Ярцева, вокзал Ярцева.

На другой день наступление возобновилось. Гитлеровцы продолжали усиливать войска в полосе прорыва. Начарт фронта усилил артиллерию армии сначала 18-м, а затем 375-м гаубичными артполками. Бои становились все ожесточеннее.

Генерал Камера не разрешал отлучаться от него надолго, но мне все же удалось побывать в районах Новоселья, Кудинова, Ярцева, своими глазами посмотреть результаты нашего артогня. Интерес понятный — ведь они, эти результаты, составляли оценку и труда артиллерийских разведчиков. Кроме того, я послушал допросы пленных, ознакомился со многими документами, захваченными у противника. Это было необходимо: я же не просто сопровождающий начарта командир, а начальник разведки его штаба. Он же и спросит с меня по разведделам без всяких скидок, хоть и велел быть под рукой.

Результаты артогня радовали. Так, после захвата населенного пункта Задня, по которому перед этим произвели огневой налет три наши батареи, пехотинцы записали на счет артиллеристов 96 уничтоженных гитлеровцев. «Эти в нас не стреляли, ваши враз усмирили их на веки вечные», — с удовольствием рассказывал после боя усатый пулеметчик, уважительно поглядывая на артиллерийские эмблемы в моих петлицах.

Были удары и покрепче этого. 3 сентября армейские разведчики установили, что в рощах южнее Кровопусково противник сосредоточил не менее двух пехотных полков, совершенно очевидно, для контратаки во фланг наступающим. Начарт армии генерал-майор В. И. Казаков обрушил на эти рощи массированный огонь шести артиллерийских полков! «Там в лесу труп на трупе, в живых остались немногие. Это был ад! — Показывал пленный ефрейтор с ленточкой Железного креста на мундире. — Я уже давно воюю, но такого не видел».

Насмотрелся я на них, пленных гитлеровцев. Почти у каждого — множество фотокарточек европейских городов, женщин. Амулеты, золотые безделушки. У большинства — русско-немецкий разговорник с подчеркнутыми словами: «Стой», «Руки вверх», «Сдавайся». Вели они себя по-разному. Офицеры — сдержанно, иные — нагло. Рядовые охотно называли свои части и соединения, бойко отвечали на вопросы об их организации, вооружении. Для меня, разумеется, наибольший интерес представляли показания артиллеристов, танкистов: они могли добавить какие-то детали к тому, что я знаю о противнике.

Артиллерия гитлеровцев насчитывает до сорока различных образцов орудий и минометов. Предпочтение отдается 37-миллиметровым противотанковым и 75-миллиметровым полевым пушкам, 105-миллиметровым гаубицам, 50- и 81-миллиметровым минометам — легким, маневренным системам. Это объясняется тактикой немецких войск, которая строится на охватах, обходах и глубоких ударах мотомехчастей в стык наших соединений. Почти вся артиллерия врага — на мехтяге, на прицепе за машиной, даже за танком. Ее взаимодействие с танками и пехотой организуется, надо сказать, умело, наиболее распространенный способ целеуказания — ракетами и трассирующими пулями — отработан четко. Например, когда 2 сентября наши стрелки захватили высоту 234,9, господствующую над магистралью, из деревни Панино в направлении высоты гитлеровцы сразу же выпустили несколько ракет, и буквально через две-три минуты огонь артиллерийских и минометных батарей обрушился на эту высоту. Широко, много шире, чем у нас, применяется у них радиосвязь.

И все-таки бить фашистов можно. По-настоящему бить! Наша артиллерия превосходит гитлеровскую по своим тактико-техническим данным. Бронепробиваемость немецкой 37-миллиметровой пушки на дальность 1000 метров при угле встречи в 60 градусов составляет 14 миллиметров, тогда как у нашей 45-миллиметровой пушки при тех же условиях достигает 32 миллиметра! 75-миллиметровое пехотное орудие по мощности снаряда и по дальности стрельбы уступает нашей 76-миллиметровой полковой пушке. Основное орудие немецкой дивизионной артиллерии — 105-миллиметровая гаубица также уступает нашей 122-миллиметровой гаубице. И если мы еще не используем свои преимущества, так это потому, что вынуждены вести оборону на широком фронте, с небольшой ее глубиной и незначительной противотанковой плотностью. Сказывается также частая смена огневых позиций вследствие быстрого изменения обстановки, далеко не полное обеспечение тягой, ограниченное количество боеприпасов. Но перелом близится.

Примерно со второй половины июля, когда противник на ряде участков вынужден был перейти к оборонительным действиям, несколько изменилась и тактика его артиллерии. Особенность немецкого оборонительного рубежа в том, что он не сплошной, а состоит из отдельных узлов сопротивления, где и создаются основные группировки артиллерийских и минометных средств. В обороне гитлеровцы стали на отдельных участках зарывать в землю по башню свои танки, используя их как долговременные огневые точки.

Основной танк у гитлеровцев — средний Т-III. Его 30-миллиметровая броня пробивается нашей 45-миллиметровой противотанковой пушкой. Немецкий танк T-IV, который все в большем количестве поступает на вооружение германской армии, имеет уже броню в 40 миллиметров, на дальности свыше 500 метров нашей сорокапяткой уже не пробивается. Для того чтобы вывести этот танк из строя, надо стрелять по уязвимым местам машины. Броню танка T-IV на дистанции 1000 метров и даже далее успешно пробивают наши 76- и 107-миллиметровые пушки.

Но пока, как ни доказательны наши возможности, нам приходится туго. 3 сентября пленные рассказали о прибытии к Ярцеву новых частей из района Духовщины, о большой мотоколонне, что движется от Смоленска сюда, к месту боев. Это уже такие сведения, о которых я обязан немедленно доложить генералу Камере, если он даже узнал обо всем раньше меня.

— Ты где же пропадал? — спрашивает начарт фронта, когда я возвращаюсь из района Кудинова.

Отвечаю, что был в наступающих частях, проверял, как артиллеристы взаимодействуют со стрелками и ведут в ходе боя артразведку.

— Ну и что же нового?

Докладываю сначала о самом главном. В ходе наступления захвачены пленные, в том числе артиллеристы, как из частей, стоявших здесь в обороне, так и из новых, прибывших из резерва. Есть основание считать, что сюда прибыли 198, 228, 255-я пехотные и 14-я механизированная дивизии гитлеровцев.

— Верно! Но я-то про них знаю. От Константина Константиновича. Это хорошо, что они сюда переброшены. Как говорится, что и требовалось доказать!

В восьмидневных боях севернее Ярцева противник потерял свыше десятка тысяч солдат и офицеров, много танков, орудий, пулеметов. Но главный результат тех боев состоял в том, что гитлеровцы не смогли оказать существенной помощи своим войскам под Ельней. А там 24-я армия и часть сил 43-й армии Резервного фронта при активной поддержке авиации разгромили опасно вклинившуюся ельнинскую группировку фашистских войск, перемололи до пяти вражеских дивизий!

Обозленные провалом намеченных планов, гитлеровцы зверствовали в оккупированных районах. В деревне Скачково, под Ярцевом, фашисты собрали 30 мужчин, не успевших уйти, и расстреляли их. В деревне Хорьково они расстреляли стариков Кирилла Мазурова, Наума Копылова, когда те отказались следовать за отступающими немецкими войсками. Труп колхозницы Марии Колесниковой был найден в солдатском блиндаже. После дикого насилия фашисты отрезали ей нос, губы, груди…

Офицерский состав фашистской армии зверствовал ни чуть не меньше солдат. Это ведь не солдаты, а офицеры терзали Аграма Петросяна, чье имя стало известно всему фронту. Вот что рассказала листовка, выпущенная политуправлением Западного фронта после боев под Ельней и Ярцевом.

«Аграм Петросян — заместитель политрука — получил приказ командира выносить раненых с поля боя. Но по пути он был захвачен неожиданно двумя фашистами, переодетыми в красноармейскую форму.

Пьяные офицеры жестоко глумились над молодым большевиком. Пыткой они добивались вырвать у него военную тайну. Они выдергивали волосы из его тела, кромсали бритвой молодую грудь, а на щеках вырезали пятиконечные красноармейские звезды.

Ничто не могло сломить воли бойца Красной Армии…

Мерзавцы дали Петросяну лопату рыть могилу для себя и двух замученных раньше красноармейцев.

Отважный герой тов. Петросян выбрал момент, когда около него остался один фашистский ефрейтор, и сильным ударом лопаты раскроил ему череп. Недалеко лежали отобранные у Петросяна гранаты. Он схватил их и метнул в группу офицеров.

Когда товарищ Петросян извлекал из сумок офицеров отобранные у него партийный билет и другие важные документы, один из офицеров, еще живой, ранил его в ногу и голову. Но и это не остановило большевика, он бросился на офицера и задавил его руками.

Вооружившись немецким револьвером, подобрав бутылки с горючей жидкостью, тов. Петросян захватил офицерские сумки с документами и пополз через линию обороны немцев в сторону своей части. По пути бутылками с горючей жидкостью он взорвал хранилище вражеских гранат, разогнал трусливых бандитов и прорвался в сторону своих. Но здесь он был ранен в третий раз и упал без чувства на поле боя.

Изрезанный, трижды раненный, заместитель политрука Петросян был подобран нашими бойцами и доставлен в часть. Жизнь героя была спасена»[1].

Внимательный и строгий читатель уже, наверное, подумал: «А не забыл ли этот майор Великолепов, что его каждую минуту могут вызвать к генералу Камере для доклада обстановки на 29 ноября перед фронтом 30-й и 16-й армий? Готовился бы, а он то Могилев вспоминает, то Ярцево. Но не под Ярцевом идут сегодня бои, а у Яхромы, Холмов, Клушина, Льялова. Снова под угрозой Красная Поляна…»

Нет, не забыл, но, когда смотришь на карту в поисках выводов, просто невозможно отключиться от недалекого прошлого, от каких-то сопоставлений сегодняшнего с предыдущим. И то, о чем долго рассказывать, проносится в сознании мигом. Досадно только, что и на сей раз всего пережитого с начала войны, всего накопленного опыта мне не хватает для уверенного заключения об обстановке на карте. Честно говоря, сегодня, 29 ноября 1941 года, карта показывает, что пройдет еще день, другой — и гитлеровцы смогут открыть по Москве артиллерийский огонь. Но это не укладывается в сознании. Этого не может быть!

Однако же начарту фронта надо докладывать не эмоции, а факты. И выводы, если ты способен их сделать.

К моему удивлению, Иван Павлович Камера не был хмур, на его открытом лице никаких признаков тревоги и нервного напряжения, что было бы естественно для человека, отвечающего в огромной мере за положение дел на Западном фронте. Генерал верен себе:

— Ну, что там наработала «контора»? Первое слово разведчику.

Развернув карту, докладываю сначала о положении противника в полосе 30-й, а затем 16-й армий, указываю выявленные группировки артиллерии врага и районы позиций его тяжелых дальнобойных батарей. Развожу циркуль на дальность их стрельбы, втыкаю иглу в самую близкую к Москве батарею — вторая ножка циркуля чертит дугу в считанных километрах от нашей столицы. Никаких прогнозов не высказываю — только достоверные факты, только проверенные цифры.

Того же принципа придерживается в этот раз и начальник оперативного отдела подполковник Г. Д. Барсуков, докладывающий вторым. Лишь начальник штаба полковник Е. И. Гуковский позволяет себе обнадеживающее предположение: противник, по его мнению, наступает на пределе возможностей, не считаясь с огромными потерями. Известно ведь, что его 5-я танковая дивизия, действующая в полосе против нашей 16-й армии, в течение ноября потеряла не менее чем полтораста танков! В 52-й пехотной дивизии, действующей против левого крыла нашего фронта в составе 4-й германской армии, вместо положенных по штату четырех артиллерийских дивизионов (48 орудий) остался всего один восьмиорудийный дивизион. Многие вражеские артполки имеют сегодня на вооружении 75-миллиметровые пехотные орудия. Полковые орудия заменяются пушками противотанковой обороны. Не от хорошей жизни идут такие перемены в организации артиллерийских частей. В письмах и дневниках убитых и пленных гитлеровцев исчезли хвастливые обещания гретхен прислать что-нибудь из Москвы в ближайшее время, появились нотки отчаяния, неуверенности в завтрашнем дне.

Кстати сказать, упомянутая полковником Гуковским 5-я танковая дивизия еще три месяца назад входила в состав экспедиционного Африканского корпуса генерала Роммеля, откуда была спешно переброшена на Восточный фронт. Оккупанты не успели даже перекрасить многие боевые машины, их желтый со светло-зелеными разводами камуфляж хорошо выделялся на снегу, доставляя тем толику удовольствия нашим истребителям танков. Известная едва ли не всему миру гитлеровская дивизия, участвовавшая еще в оккупации Греции, в последние две недели потеряла в боях больше, чем за всю ее предыдущую разбойничью историю.

Выслушав доклады офицеров своей «конторы», генерал Камера минуту-другую помолчал, как-то сочувственно окинул нас взглядом человека, которому есть что рассказать, да права на то нет.

— Ну добре, — проговорил он. — И на том спасибо. Так и доложим командующему фронтом. Гуковский идет со мной.

Они пошли к одноэтажному домику, стоящему отдельно среди высоких деревьев. Это было в середине дня 29 ноября…

Почему именно с 29 ноября начинаю я свои мемуары, подчеркиваю эту дату, возвращаюсь к ней, отступив немного то в июль, то в сентябрь? Мне было бы много легче повести рассказ об увиденном и пережитом на войне последовательно — от 22 июня 1941 года и дальше, неделю за неделей, месяц за месяцем. Так и писал сначала, задумав эту книгу. Но первые недели и месяцы войны оставили в душе столько горечи, столько потрясений, что тяжкие личные переживания способны заслонить нечто более важное. И тем создается угроза нарисовать правдивую в деталях, но искаженную в целом картину.

Тридцать с лишним лет спустя человек садится писать книгу, и врезавшиеся в памяти детали не дают увидеть целого. А в эту целостную картину первых недель и месяцев войны входят беззаветная верность бойцов и командиров военной присяге, делу партии, невиданные в истории войн стойкость и героизм, столкнувшись с которыми сразу же дал трещину гитлеровский план молниеносной победы. Эта неоспоримая картина могла не раскрыться в подробностях отступления под натиском фашистской брони, в наших невосполнимых утратах, в зареве пожарищ над родными местами — во всем том, что мог увидеть, услышать, запомнить один человек, если он даже оказался на такой вышке, как пост начальника разведотдела в крупном артиллерийском штабе. Тут необходима такая вышка, с которой видно все разом! Вот почему не с 22 июня решил повести свой рассказ о войне, а с конца ноября, точнее — с 29 ноября, когда, выслушав наши доклады, пошел к генералу армии Г. К. Жукову начарт Западного фронта генерал-майор И. П. Камера.

Разумеется, я тогда не мог знать, много позже узнал, что именно в этот день командующий фронтом звонил Верховному Главнокомандующему, просил отдать приказ о начале контрнаступления. Речь шла о первой в Великую Отечественную войну крупной наступательной операции стратегического значения. Она уже была близка — радость первых, так тяжело выстраданных, по-настоящему крупных побед над смертельным врагом.

Но покривит душою мемуарист, который напишет задним числом, что уже тогда, в конце ноября, печенкой чуял близость крутых перемен или, глядя на карту, предвидел созревающее контрнаступление. Я уже рассказывал, какое впечатление производила карта 29 ноября. Днем позже войска правого крыла Западного фронта вели кровопролитные бои в районах Дмитрова, Лобни, Крюкова, Дедовска. Здесь, с северо-запада, врагу удалось подойти к нашей столице на двадцать пять километров…

Но советское Верховное Командование сумело разглядеть в изобилии синих обозначений на карте кризисное состояние противника и подходящий момент для его разгрома. В тылу заблаговременно создавались крупные стратегические резервы. Мы же делали все, чтобы остановить врага, и твердо верили в победу.

22 ноября у Кубинки я поднимал по тревоге 766-й артполк, чтобы вывести его в район Солнечногорска для усиления на том участке противотанковой обороны. Дело было поручено мне потому, что другого офицера под рукой у генерала Камеры не оказалось, а время не ждало.

Кажется, чего проще: передал приказ — батареи снялись и пошли. Но ведь и военные люди неохотно покидают сколько-нибудь обжитое место: уже огневые позиции оборудованы, как-то налажен нехитрый солдатский быт. Да и вообще, трудно вот так, без предупреждения, сразу же — в пургу, в неизвестность. На это, конечно, никто не ссылается, это, так сказать, подсознательная причина. Осторожные просьбы несколько отсрочить выход объясняются нехваткой средств тяги, необходимостью чего-то там дождаться, что-то доделать.

— Товарищи! В любом случае можно просить обоснованную отсрочку, кроме одного. Кроме случая, когда вас посылают в бой!

И куда девались как будто логичные обоснования просьбы об отсрочке! И откуда взялись средства тяги, которых действительно не хватало! И вот уже полк в движении, в высокой боевой готовности встретить врага.

Наш путь — через Москву. Забежал в какое-то учреждение, с трудом дозвонился до полковника Е. И. Гуковского, доложил, что марш проходит в полном порядке. А ночью на полпути к Солнечногорску — пробка: встречные машины, повозки загромоздили Ленинградское шоссе. Впереди — зарево далекого пожара. Перепуганные люди заверяют, что Солнечногорск «давно у немца». Энергично пробиваемся сквозь пробку.

Марш продолжается. Мы с командиром полка майором В. Штейном, взяв небольшую группу красноармейцев, выезжаем вперед и на рассвете попадаем в Солнечногорск. В здании почты находим начальника гарнизона генерал-майора В. А. Ревякина. Майор Штейн докладывает о подходе полка и тут же получает задачу — занять противотанковую оборону на северо-западной окраине города.

Вскоре подкатывают батареи, с ходу занимают указанные им огневые позиции, артиллеристы приступают к их оборудованию. Мерзлая земля гулко звенит под ударами кирок и ломов. Пушки, сразу же приведенные к бою, смотрят жерлами в назначенные им секторы.

Покидая место, где скоро разгорится бой, всегда испытываешь чувство неловкости перед теми, кто там остается. Но мне приказано вернуться в штаб, как только полк займет новые огневые позиции. Надо ехать.

На улицах города, несмотря на ранний час, много народу, большое движение. Люди, кто нагрузив санки, кто с мешком за плечами, уходят из Солнечногорска…

Неожиданно встречаю подполковника Г. Д. Барсукова. Он, оказывается, тоже выполнял здесь какое-то поручение.

— Нам с тобой — немедленно в Перхушково, — сообщает Георгий Дмитриевич Барсуков. — Гуковский велел поторопить, если тебя встречу.

В те дни говорили «Перхушково», подразумевая под этим штаб фронта. Туда мы добрались только к вечеру. Генерала Камеры на месте не было. Выслушав нас, полковник Гуковский тут же отправился к командующему фронтом, а несколько минут спустя в одноэтажный домик под высокими деревьями позвали и нас с Барсуковым. В приемной командующего фронтом Гуковский успел шепнуть нам: «Докладывайте кратко, по существу!»

Вошли в соседнюю комнату. За столом, склонившись над большой картой, сидел командующий фронтом. Здесь же находился и член Военного совета Н. А. Булганин.

Оторвавшись от карты, Г. К. Жуков спросил, что мы видели в Солнечногорске. Барсуков начал рассказывать, но тут раздался телефонный звонок. Генерал армии взял трубку, назвался, долго слушал. Потом недовольно задал только два вопроса: «Так в чьих же руках сейчас город?.. А где командарм?»

Когда разговор был окончен, командующий фронтом вновь обратился к нам с Барсуковым:

— То, о чем хотел расспросить, уже устарело. Один из вас должен сейчас же вернуться в Солнечногорск и уточнить, что там происходит.

— Разрешите мне? — опередил я Барсукова.

— Поезжайте!

Снова знакомая дорога, снова улицы Москвы, теперь уже ночные, безлюдные. Миновав за Химками последнюю заставу внутренних войск, мчимся по занесенному снегом Ленинградскому шоссе. На нем и вокруг — никого, только люто завывает ветер. Не верится, что менее суток назад здесь было скопление транспорта и людей. В «эмке» нас трое: я, красноармеец шофер Руслов и сержант Виноградов, чертежник штаба артиллерии, смелый и расторопный воин. Время от времени нам с Виноградовым приходится толкать «эмку»: дорогу местами засугробило, буксует машина. Когда выходим из нее, слышим доносимый с запада порывами ветра гул артиллерийской стрельбы.

Сержант Виноградов часто бывает моим спутником в поездках такого рода, и мы всегда находим тему для дорожного разговора. Но сегодня что-то не идет разговор. О чем задумался Виноградов, не знаю, а я все еще под впечатлением встречи с Г. К. Жуковым. Вспоминаю белорусское местечко Пуховичи, где во второй половине тридцатых годов стояла наша 11-я кавалерийская дивизия. Мы занимали центральное место в дислокации 3-го кавкорпуса, и поэтому всевозможные сборы чаще всего проводились у нас. Из прибывавших на сборы командир 4-й кавалерийской дивизии комбриг Г. К. Жуков выделялся не только своей донской казачьей формой и подчеркнутой подтянутостью. Что-то еще, трудноуловимое, отличало его от других. Скорее всего то была угадывающаяся во всем его облике воля особой твердости. Позднее, уже командуя корпусом, Г. К. Жуков не раз приезжал к нам в дивизию. На одном из штабных учений нашего полка он появился неизвестно откуда: мы подняли головы от карт — перед нами комкор… Ну и была же нам взбучка за плохую охрану штаба! Упущение исправлялось немедленно, практически. Наш командир полка П. Е. Шаповалов, который весьма свободно держался с начальством, защищенный боевыми заслугами в Первой Конной, после отъезда комкора говорил: «Ну волевой! Этот научит! Мне и то пришлось по-пластунски занимать место в боевом охранении».

— Смотрите, товарищ майор, — оторвал меня от воспоминаний сержант Виноградов, когда мы проезжали деревню Дурыкино. — Военная машина, слева возле дома.

Остановились, вошли в дом. Там обогревались саперы. Их командир — молоденький лейтенант — доложил мне, что ждет подвоза мин, а тем временем расчеты минеров отдыхают: работы предстоит много!

— Где минировать будете? — полюбопытствовал я.

— А где прикажут, там и будем, — насторожился лейтенант и, видимо, чтобы упредить другие «бестактные» вопросы незнакомого начальника, спросил сам: — А что, товарищ майор, Солнечногорск у врага отбили?

— Отбили? Кто вам сообщил, что его сдавали?

— Конкретно — никто, но все считают, что взяли немцы город. Разве не так?

— Не знаю, еду, чтобы выяснить.

Я давно взял за правило: никогда, особенно перед младшими, не делать с помощью уклончивых ответов вида, будто тебе известно все на свете.

В деревне Есипово машину остановил патруль. Выхожу объясниться и вновь слышу: «Солнечногорск занят немцами».

Озадаченный, вспоминаю, как еще вчера там, в пробке на дороге, многие тоже клятвенно утверждали, что оставлен Солнечногорск. Может быть, и теперь молва опережает события? Может быть, обойдя город с юго-запада, противник сумел вырваться на шоссе, перерезать его, что и породило преждевременные слухи, а Солнечногорск удерживается нашими войсками, оказавшимися в полукольце? Так это или не так, не могу вернуться в Перхушково с теми скудными сведениями, которыми располагаю. Кажется, наступает действительная необходимость личной разведки, за которую не стал бы критиковать даже Александр Андреевич Быков.

Решаю свернуть с Ленинградского шоссе и через Литвиново попасть на рогачевскую дорогу, а там, если мое предположение не ошибочно, попытаемся пробраться в Солнечногорск с восточной стороны, из Федоровки. Благо, те дороги хорошо знаю.

Тревожно было на сердце, когда машина одиноко кралась глухими проселками. Заметно нервничали и мои спутники, всех волновал вопрос: что впереди? Бытует мнение, будто на войне в крупных штабах работать и менее опасно и легче, чем в частях. Как бы не так! И штабные нередко попадают в переплет, особенно операторы и разведчики. Не просто выполнять поручения в обстановке быстро меняющейся, сплошь и рядом неясной.

Утром въехали в заснеженную Федоровку. Впереди дорогу переходит группа командиров в полушубках, один из них, высокий, чуть впереди идет, что-то говорит, жестикулирует. Ба, да это же генерал Камера! Избавление от всех моих тревог!

Подъезжаем, выскакиваю из машины, докладываю, почему оказался в Федоровке.

— Дальше тебе ехать незачем, взяли немцы Солнечногорск. И туда, — генерал кивает в сторону недалекого, соседнего с Федоровкой поселка, — уже ворвались. Некуда дальше ехать. Остаешься при мне.

— А доложить командующему фронтом?

— Только что доложил. Обо всем. В следующий разговор и про тебя скажу, что нашелся. Не беспокойся. Поедем искать новый капэ шестнадцатой армии.

Гитлеровцы начали обстрел Федоровки. Сильный огонь их минометов заставил нас залечь. Когда стрельба прекратилась и мы, отряхиваясь, поднялись на ноги, то невольно ахнули: в полушубке начарта зияла дыра.

— Вот гады, испортили кожушок, — заворчал Иван Павлович и, не скупясь на крепкие выражения, стал деловито выковыривать осколок мины, который застрял в вате теплых стеганых шаровар.

Когда шли к машинам, я спросил:

— А как полк майора Штейна?

— Сделал все, что мог, — хмуро ответил генерал. — И другие части, понимаешь, сделали все, что могли. А он прет и прет, гадюка. Никакого спасу…

2 декабря начальник генерального штаба сухопутных войск фашистской Германии генерал Гальдер, как стало впоследствии известно, записал в своем дневнике: «Сопротивление противника достигло своей кульминационной точки. В его распоряжении нет больше свежих сил». А в это время в непосредственной близости к фронту, как я уже говорил, сосредоточивались наши свежие соединения. Ясное дело, в связи с этим сосредоточением прибавилось забот и у штаба артиллерии, у начарта фронта. 4 декабря генерал-майор И. П. Камера поехал в Химки, меня взял с собой. Там, в каком-то большом сером здании, мы разыскали штаб 20-й армии. Она была сформирована на базе оперативной группы генерал-майора А. И. Лизюкова и имела в своем составе всего две стрелковые дивизии, четыре стрелковые бригады и танковый батальон. Кроме штатной артиллерии неполностью укомплектованных соединений армия располагала еще двумя приданными ей дивизионами PC, как официально назывались «катюши». Не густо! К тому же стык 20-й и 1-й ударной армий в районе Белого Раста был слабо защищен. С немалыми трудностями удалось начарту фронта наскрести в разных соединениях артподразделения, чтобы прикрыть стык армий противотанковым рубежом.

6 декабря мы возвратились на КП фронта, а на следующий день я в качестве представителя штаба артиллерии отправился в 16-ю армию, под Крюково.

Поселок Крюково, что в тридцати восьми километрах от Москвы, — важный узел дорог, последний крупный населенный пункт, занятый немцами на подступах к советской столице. С так называемого крюковского плацдарма враг рассчитывал прорваться к Москве. Здесь шли особо упорные бои. Гитлеровцы, когда их наступление застопорилось, стали поспешно укреплять Крюково и слившуюся с ним деревню Каменку. Они умело использовали все каменные здания, строения кирпичного завода. Между постройками врыли в землю танки. Созданный таким образом узел обороны имел сильный гарнизон, и для его разгрома в 16-й армии была создана оперативная группа во главе с командиром 8-й гвардейской стрелковой дивизии генерал-майором В. А. Ревякиным, вступившим в командование этим знаменитым соединением после гибели генерала И. В. Панфилова. Кроме 8-й гвардейской в оперативную группу вошли 44-я кавдивизия, 17-я стрелковая и 1-я гвардейская танковая бригады. Группа была усилена 138-м пушечным артполком РГК — резерва Главного Командования — и двумя дивизионами реактивных минометов.

Я попал под Крюково, когда бой за поселок был в разгаре. Очень трудный бой! Лишь к ночи наши стрелки просочились в район железнодорожной станции и охватили Крюково с севера.

8 декабря боевой накал схватки еще сильнее! К противнику прибывало подкрепление из Жилина, как немедленно сообщила разведка. Она, кстати сказать, действовала весьма активно, особенно в канун наступления, с большой точностью установила позиции вражеской артиллерии, минометов, места врытых в землю танков, минных заграждений. Как никогда раньше, в этот раз широко применялся ночной поиск разведчиков.

Гитлеровцы упорно защищали центральную часть Крюкова. Находясь в полосе наступления 8-й гвардейской стрелковой дивизии, с наблюдательного пункта западнее Малина я видел предпринятую ими контратаку от железнодорожной станции на боевые порядки 1077-го стрелкового полка. Огнем 3-го дивизиона 138-го пушечного полка, 857-го артиллерийского полка, а также вводом в бой танкового резерва командира дивизии контратака была отбита с большими для врага потерями.

Натиск гвардейцев-панфиловцев, успешное продвижение 354-й и 18-й стрелковых дивизий справа и слева от оперативной группы генерала В. А. Ревякина принудили противника на исходе 8 декабря оставить Крюково и Каменку, бросив там три десятка танков и бронемашин, несколько орудий.

Сшибли, сдвинули, наступаем! Противник взрывает мосты, минирует дороги. Стоят крепкие морозы, бушуют вьюги, снежный покров превышает местами полметра. Тяжело артиллеристам поспевать за стрелками. Орудия, выкрашенные в белый цвет, поставлены на специальные лыжи, малокалиберные пушки перевозятся на санях-розвальнях. Больше бы их — и крупно- и малокалиберных! Для всех бы и лыжи нашлись, и сани, и силенки, чтобы выволакивать из сугробов. Пехота все больше проникается уважением к пушкарям, всячески помогает. Однако маловато еще артиллерии в частях и соединениях. И боеприпасов тоже. И доставка их к батареям затруднительна из-за нехватки транспорта, снежных заносов. Но, несмотря на все трудности, наступление воодушевило наших бойцов.

Мы, штабные, тоже трудимся с боевым настроением, помогающим преодолевать накопившуюся усталость. В те дни напряженно работали все разведывательные органы, и трудно переоценить роль, которую сыграла в битве под Москвой советская разведка. Днем и ночью следила она за противником, активно добывая необходимые командованию сведения.

Наш отдел непрерывно получал информацию от разведотделений артиллерийских штабов в армиях, держал постоянную связь с разведотделом фронта. Чаще всего мне приходилось общаться с его заместителем, полковником, и другими командирами, решавшими те или иные вопросы нашего общего дела. То были люди изобретательные, напористые. Встречаясь по нескольку раз в день, мы обменивались добытой информацией, каждый помнил, что сведения, не очень интересные для тебя лично, могут оказаться важными для товарища. Сообща добивались быстрейшего прохождения разведданных наверх, сокращения до минимума их задержки в промежуточных инстанциях.

С благодарностью вспоминаю полковника М. В. Ростовцева, работавшего тогда в штабе начальника артиллерии Красной Армии. Не давал нам покоя полковник Ростовцев, добиваясь от нас лучшего использования средств АИР и воздушной разведки. И добился! Ко времени битвы под Москвой инструментальная разведка наладилась повсеместно, взаимодействие с разведотделом штаба ВВС стало надежным, аэрофотоснимки интересующих нас районов не заставляли себя ждать и крепко помогали разобраться в обстановке. А давно ли напоминание А. А. Быкова об артиллерийской авиации и воздухоплавательных отрядах показалось мне неуместным?

Как и прежде, я не упускал возможности послушать пленных, досадуя, как и многие командиры, что не научился заблаговременно немецкому языку. Переводчиками у нас были славные девушки, прибывшие на фронт из института иностранных языков. Трудились они без устали. И все-таки допрос с переводчиком — это вдвое большая затрата времени, чем без него. А время так дорого разведчику — каждая минута! Особенно в наступлении, когда обстановка изменяется очень быстро. Язык противника надо знать!

12 декабря 1941 года войска 20-й армии освободили Солнечногорск. Естественно, мне надо туда немедленно — убедиться в том, что артразведка верно засекала цели, или выявить наши неточности, дабы проанализировать, учесть на будущее допущенные ошибки. Желательно также заполучить что-нибудь из захваченных документов противника: опоздаешь — могут сгореть в солдатских кострах кипы бумаг, представляющих для разведки большую ценность. К сожалению, такое случалось не раз.

По обочинам Ленинградского шоссе — простреленные немецкие каски, закоченевшие трупы оккупантов, разбитые автомашины, покореженные орудия, обгоревшие танки. На их темной броне кроме черного креста обязательно намалевано еще что-нибудь зловещее: череп с перекрещенными костями, голова хищника.

— Картиночками страх хотели на людей нагнать, а получилось, что сами могилу нашли, — задумчиво говорит шофер.

На перекрестках дорог еще стоят немецкие указатели со стрелками. На черном фоне дощечки желтой краской, аккуратно, по-немецки выведены названия наших городов и сел, указано расстояние до них. А по немецким буквам начертаны мелом выразительные «резолюции» наших солдат.

Отступая, противник нес значительные потери. Среди немецких документов, найденных в деревне Стрелино под Солнечногорском, я видел строевые записки 1-го батальона 239-го полка 106-й пехотной дивизии. В них отмечались потери убитыми и ранеными за 11 декабря: офицеров — 4, унтер-офицеров — 49, солдат — 127 (из них два пропало без вести). Всего — 180. Только за один день!

13-го (вот и верь, что это несчастливое число) — сводка Совинформбюро: «6 декабря 1941 года войска нашего Западного фронта, измотав противника в предшествующих боях, перешли в контрнаступление против его ударных фланговых группировок. В результате начатого наступления обе эти группировки разбиты и поспешно отходят, бросая технику, вооружение и неся большие потери».

После Солнечногорска у всех на устах Клин. Он освобожден от оккупантов частями 30-й и 1-й ударной армий. Ранним утром 15 декабря штабная «эмка» в потоке какой-то воинской части уже пробиралась по улицам только что отбитого у врага Клина. Проезжали мимо всемирно известного Дома-музея П. И. Чайковского. Заглянули туда на минутку.

Разграблен, разгромлен варварами музей. В нем размещались гитлеровские мотоциклисты с мотоциклами, они отапливали дом книгами и мебелью великого композитора, исковеркали бюсты Пушкина, Горького, Шаляпина.

Наши солдаты поднимали с грязного пола и бережно складывали порванные ноты, фотокарточки, акварели…

Между прочим, в тот день в Клину побывала большая группа англичан, преимущественно журналистов, во главе с министром иностранных дел Великобритании Иденом. Они пожелали своими глазами посмотреть поле недавнего сражения и убедиться, что потери гитлеровцев действительно так велики, как об этом сообщает Совинформбюро. Думаю, убедились!

19 декабря, выполнив все, что мне было поручено Гуковским, я вернулся в Перхушково. Только успел доложить о положении перед фронтом 1-й ударной армии (30-я уже была передана Калининскому фронту), как командный пункт облетела печальная весть: погиб генерал Доватор. Это взволновало всех, большинство штабных командиров лично знали Льва Михайловича Доватора, а те, кто не был знаком с ним, много слышали хорошего о нем.

Кавалерийский корпус Доватора, уже ставший 2-м гвардейским, к началу наступления был переброшен в район Кубинки. Конникам ставилась задача: отрезать пути гитлеровцам к Волоколамску. Соединения Доватора вошли в прорыв северо-восточнее Тучково и совместно с 22-й танковой бригадой действовали в направлении Апальщино, Петрово. Преодолевая глубокие снега, они громили отступающие вражеские части, дезорганизовывали их тылы. Корпус успешно продвигался на запад. И вот не стало его прославленного командира.

— Тебя, Великолепов, решили направить на похороны, — объявил мне генерал Камера. — От всех нас низко поклонись.

Утром следующего дня командиры и политработники, участники похорон, въезжали на площадь Коммуны. В ту пору она была изрыта окопами, из которых торчали стволы зениток. Рядом — блиндажи, над ними струился легкий дымок. Стоял крепкий мороз.

Здание Центрального Дома Красной Армии показалось пустынным, неуютным. Мы долго искали место, где бы погреться, пока нам не открыли небольшую комнату на втором этаже, не такую холодную, как остальные.

Вскоре привезли два гроба, в одном — генерал Л. М. Доватор, в другом — командир 20-й гвардейской кавдивизии подполковник В. П. Тавлиев, погибший в один час с Доватором. О подполковнике Тавлиеве я почти ничего не знаю, кроме того, что это был отважный, презирающий опасность смерти комдив, прирожденный кавалерист. Рассказывали, что он умел поговорить с конем. Не как все умеют: «Устал, вороной? Потерпи немного!» Поговорить так, чтобы конь каждое слово понял. Такое только хорошему человеку дано, вот что могу сказать, как долго послуживший в кавалерии.

А Доватор казался мне живым — с его задорным голосом, доброй усмешкой, кавалерийской фуражкой, которую он носил как-то особенно лихо, по-доваторски. Мы познакомились, помнится, в начале августа, работали вместе в оперативной группе при генерал-лейтенанте А. И. Еременко. Это было у станции Видино, километрах в сорока севернее Дорогобужа. Там находился тогда передовой командный пункт главкома западного направления. Среди составлявших опергруппу командиров я был единственным с артиллерийскими эмблемами на петлицах, и с легкой руки старшего группы полковника П. Ф. Москвитина за мной закрепилось — майор с пушками.

— Так ты, майор с пушками, выходит, и в кавалерии послужил? Что же спешился? — спрашивал Доватор.

Когда сходятся влюбленные в кавалерию, разговор закончить трудно. А такого-то знаешь? А с такими-то не приходилось встречаться в Пуховичах? И вот примечательно, буквально обо всех, кого вспоминали, только доброе, только с любовью говорил Доватор. Умел разглядеть хорошее в человеке, даже если оно не на поверхности.

Гробы установили на постаменте в фойе и стали драпировать красной материей, отделывать черной лентой. Откуда-то привезли цветы. Один из товарищей, сопровождавших тела убитых, рассказывает:

— Спрашиваем ординарца, китель-то где генеральский? Нету, отвечает… Три с лишним месяца назад генерала получил, а переодеться в новую форму так и не пришлось: все время в боях!

— Да, да, он такой… был, — вздыхает, подергивает усы генерал-полковник Ока Иванович Городовиков.

Похоронили отважных кавалерийских командиров на Новодевичьем кладбище. На другой день Доватору посмертно было присвоено звание Героя Советского Союза.

Пошла последняя декада декабря — очень трудная для штабных командиров декада: кроме текущих дел надо составить полугодовой доклад наверх, кратко описать боевую работу артиллерии фронта за шесть месяцев войны. Сидим, обложившись отчетами из армий. За соседним столом — майор В. И. Ивашкевич, только что назначенный начальником оперативного отдела. Г. Д. Барсуков теперь возглавляет наш штаб, а Е. И. Гуковский отбыл к новому месту службы. Я так прикидываю, не случайно отбыл: все-таки сказалось тут скептическое отношение начарта к своей «конторе». Я его, это отношение, близко к сердцу не принимал, а у Гуковского другой характер.

В том разделе доклада, который поручен мне, отмечаю, что сейчас, в конце года, действия артиллерии противника нельзя считать активными: стрельба ведется отдельными батареями для прикрытия отхода своих войск. Преобладает методический, как мы говорим, беспокоящий огонь по узлам дорог, населенным пунктам, лесным опушкам. Ведется он без наблюдения и корректировки с наземных НП. Это подтверждается тем, что снаряды ложатся далеко от целей и при возобновлении обстрела к целям не приближаются — явная пальба наугад.

Из-за больших потерь артиллерийские части противника организационно сократились, а некоторые и вовсе перестали существовать. Так, 201-й тяжелый артдивизион гитлеровцев потерял всю матчасть, те из солдат и унтер-офицеров, кто остался в живых, пошли на пополнение 7-й пехотной дивизии. Такая же участь постигла и 422-й тяжелый дивизион оккупантов. Уцелевшую тяжелую артиллерию немецкое командование быстро уводит в тыл: боится потерять ее при отступлении.

Поднимаю взгляд на Ивашкевича — тоже доволен тем, о чем пишет. И отчетами из армий радуется, по виду определяю, что радуется: с тридцать девятого хорошо знаю Всеволода Ивановича Ивашкевича.

— Чем поглощен? Ну-ка, прочти, не таи интересного!

— Это из шестнадцатой и двадцатой армий, об использовании противотанковых ружей.

И начинает читать:

— «Первый опыт применения противотанковых ружей был 16 ноября 1941 года в 1075-м стрелковом полку 8-й гвардейской стрелковой дивизии (бывшая 316-я) в районе Петелино, Ширяево, где в бою участвовало 8 ружей. Стрельба велась с дистанции 150–200 метров. Было уничтожено 2 средних танка.

В бою за станцию Луговая 8 декабря рота ПТР 35-й стрелковой бригады подбила 4 танка, причем в одном из них было обнаружено 18 сквозных пробоин в башне.

ПТР оправдывают себя как активное огневое средство борьбы пехоты с легкими и средними танками противника. Отзыв о ПТР у бойцов хороший». Думаю, это надо полностью, как есть, в доклад вставить, — закончив читать, размышляет вслух Ивашкевич. — Как считаешь?

— Надо, очень важные свидетельства.

— И не только о ПТР — о людях они. Выходит, отжила или, лучше сказать, быстро отживает танкобоязнь проклятая, если бойцы теперь, не страшась, с ружьишком против стальной махины выходят. И побеждают. Тоже ведь важный полугодовой итог!

Да, каким ни тяжелым был для нас сорок первый, все же заканчивается он боевыми успехами. За время декабрьского наступления 120 тысяч гитлеровцев нашли смерть на полях Подмосковья. Много военной техники уничтожено и захвачено нашими войсками. Враг от Москвы отброшен. И мы радовались в первую очередь тому, что отстояли столицу. Мы еще не осознали до конца всего величия момента, когда впервые во второй мировой войне гитлеровские войска терпят столь крупное поражение. Когда рушится пресловутая «молниеносная война» и врагу предстоит борьба затяжная, на истощение. В такой борьбе, это понимали немецкие фашисты, им победы не одержать. Потому-то и спешили, бросали в бой невиданно огромные силы.

Конец декабря для всех людей пора подведения каких-то личных итогов. А для меня декабрь вообще особый месяц, ибо многие памятные события именно с ним связаны. Двадцатого числа был день моего рождения, о чем я и не вспомнил: хоронили генерала Доватора. В декабре всегда поздравлял с днем рождения мать, проживавшую в Харькове, в декабре женился. Сейчас телеграмму матери не пошлешь — в оккупации она, не смогла из Харькова выехать. О жене тоже ничего не знаю. В июне собрались мы в отпуск, в Крым. Путевки в санаторий, билеты на поезд — все уже в руках, чемоданы сложены. И вдруг мне приказывают немного задержаться. Решили, жена отправляется, а я, видимо через неделю, — следом. Но не прошло и недели, как началась война. От жены никаких вестей…

31 декабря, придержав к вечеру свои фронтовые сто граммов, собрались, кто был на месте, чокнулись, поздравили друг друга с наступающим. Георгий Дмитриевич Барсуков пошутил: «И нам бы так наступать, как он, Новый год, наступает — неотвратимо, неудержимо». Признали отличным тостом, за это и выпили. Потом слушали по радио новогоднюю речь М. И. Калинина. «Наши силы в борьбе с врагом растут. Мы уверены в победе», — говорил Всесоюзный староста. Каждое его слово, сказанное от имени партии и правительства, находило отзвук в наших сердцах.

А дальше — неожиданное: приказ по войскам Западного фронта о награждении личного состава, подписанный в последний день уходящего года. Даже как-то не дошло до меня сразу, словно о ком-то другом говорилось: «Наградить орденом Красной Звезды… майора Великолепова Николая Николаевича… майора Ивашкевича Всеволода Ивановича…» Боевые товарищи крепко пожали нам руки.

Вот и этот декабрь не обошелся без большого в моей жизни события. Орден, заслуженный в битве под Москвой, — очень дорогая для меня награда.