Охота

СВАШ I

Я думаю, я, наверное, убийца.

Хотя я ведь не собиралась убивать, так что это, наверное, убийство для самозащиты и технически я «самозащитница», но такого слова, мне кажется, нет. Когда я получила стипендию в СВАШ, директор моей прежней школы сказала мне: «Ты будешь там самой умной ученицей, Грир Макдональд». Может, так, а может, и нет. Но я достаточно умна, чтобы понимать, что слова «самозащитница» нет и что им не прикроешься.

Сразу поясню, пока вы не утратили ко мне сочувственный интерес: я не собственноручно убивала. Нас в этом несколько человек замешано, и я помогла причинить смерть, но не я сама. Я убийца в том смысле, в каком можно считать убийцами охотников на лис – они охотятся большой компанией, и ответственность за смерть лисы распределяется на всех. Никто даже не знает, чья собака разорвала добычу, но соучастники все – и собаки, и всадники в нарядных красных костюмах.

Я только что себя выдала – вы заметили? Эти костюмы, в которых высший класс выезжает на охоту, – они же алые, а не красные, «охотничий алый». И собаки – не собаки, а выжлецы.

Всякий раз, как я открываю рот, я себя выдаю: Грир Макдональд Которой Здесь не Место. Все дело в моем северном акценте, понимаете. Я родилась и выросла в Манчестере и до прошлого лета училась в общеобразовательной школе «Бювли-парк». Там я чувствовала себя своей. Но, добившись стипендии и перейдя в СВАШ, я оказалась чужой.

Надо рассказать вам кое-что о СВАШ, ведь я теперь понимаю, что без школы не было бы и убийства. СВАШ означает «Святого Айдана Школа», это буквально самая старинная школа в Англии. В моей общеобразовательной школе «Бювли-парк» нет ни единого корпуса, построенного раньше 1980 года, а самая древняя часть СВАШ, ее часовня, появилась еще в 683-м, и там сохранились фрески. Фрески. «Бювли-парк» украшали граффити.

СВАШ была основана в 883 году самим святым, то есть Айданом Великим. Пока Церковь не признала его великим, он был обычным монахом, бродил по Северной Англии и рассказывал всем желающим послушать о христианстве. Потом – наверное, чтобы не бродить больше – он основал школу и стал рассказывать о христианстве ученикам. Вы могли подумать, что его сделали святым за то, что он столько рассказывал людям о христианстве, но, видимо, так это не работает. Чтобы стать святым, нужно совершить чудо. Айдан совершил свое чудо: спас оленя от охотников, превратив его в невидимку. Так олень сделался эмблемой Айдана и школы тоже. Когда мне пришло письмо с вызовом на собеседование, первым делом мне бросились в глаза ветвистые рога над заголовком письма – словно две маленькие зазубренные кляксы на бумаге.

Впервые я увидела Школу Святого Айдана, когда поехала на собеседование. Был солнечный зимний день, заснеженные поля блестели и искрились, по ним тянулись длинные тени. Папа миновал ворота, проехал по длинной дорожке среди роскошных зеленых газонов в своем десятилетнем мини-купере. В конце дорожки мы вышли и только и могли, что таращиться во все глаза. Нам немало попалось великолепных пейзажей на долгом пути из Йоркшира в Нортумберленд, но этот был всех прекраснее. Красивый, просторный средневековый замок, даже с чем-то вроде рва и небольшим мостом на входе. Совсем не похож с виду на штаб-квартиру опасной секты, чем школа на самом деле оказалась. Единственным предупреждением, если бы я тогда смотрела внимательно, могли послужить развесистые рога над парадной дверью.

– «Другая страна», – потрясенно выговорила я.

Папа не кивнул, не ответил: «Да уж, верно». Он сказал мне:

– «Если».

Мой папа – фотограф, снимающий дикую природу, и он любит всякое кино, не только документальные фильмы, в съемках которых он участвует. Мы с ним миллион фильмов посмотрели, от никому не ведомых старых с субтитрами до свеженьких дурацких блокбастеров. Меня и назвали-то в честь Грир Гарсон, звезды эпохи черно-белого кино. Когда папа отправляется в командировку или задерживается по ночам, я смотрю фильмы одна, стараюсь наверстать, ведь у него передо мной преимущество в тридцать лет. И у нас есть такая игра: когда что-то напоминает нам сцену из кино, один из нас называет этот фильм вслух, а другой должен подобрать еще один фильм на ту же тему. И вот мы стояли и перебирали фильмы о частных школах.

– «Ноль за поведение», – сказал он.

– О-ла-ла! – откликнулась я. – Французский фильм! Борьба без правил.

Я торопливо соображала.

– «Гарри Поттер», с первого фильма по восьмой, – сказала я чуточку взвинченно. – Восемь очков.

Папа, конечно, расслышал напряжение в моем голосе. Он столько фильмов знает, что легко мог меня побить, но, видимо, решил, что в такой день не стоит.

– Ладно, – ответил он со славной его кривой усмешкой. – Ты победила.

Он оглядел парадный вход и рога над дверью.

– Пойдем покончим с этим.

Мы так и сделали. Я прошла интервью, сдала экзамен, поступила. Восемь месяцев спустя, в начале осеннего семестра, я вошла в эту дверь под оленьими рогами уже как полноправная ученица шестого класса.

Скоро я убедилась, что рога тут, в СВАШ, – любимый символ. Они торчали с каждой стены. И на школьной эмблеме олень с вышитым под ним девизом «Festina lente» (да, я тоже тогда не знала, а это латынь и означает «Поспешай не торопясь»). В часовне те самые фрески, про которые я уже говорила, изображают сцены «чудесной охоты», когда святой Айдан сделал невидимкой оленя. Еще в часовне есть действительно древний витраж, там Айдан подносит палец к носу оленя (а тот глядит испуганно), как будто велит ему молчать. Я имела возможность как следует разглядеть и фрески, и витраж, потому что нас водят в часовню каждое утро, скукотища.

И не только скучно в часовне, а еще и ужасно холодно. Это единственный час за день, когда я рада, что ношу форму СВАШ. Эта форма состоит из черного войлочного плаща эпохи Тюдоров, он укутывает тебя до колен, спереди блестят золоченые пуговицы. На шее мы носим белый платок, словно семинаристы, а на талии – узкий ремешок из оленьей кожи, который следует завязывать особым способом. Из-под мантии торчат ярко-красные чулки, цвета артериальной крови. Выглядишь довольно глупо, но, по крайней мере, здесь, на севере, в Нортумберленде, такой костюм спасает от холода.

СВАШ, как вы уже, наверное, догадались, довольно-таки набожная школа. Мы с папой совсем не набожные, однако мы попросту не стали упоминать об этом в анкете. Наоборот, мы, пожалуй, постарались сделать вид, будто регулярно ходим в церковь. В то время я ведь и правда хотела поступить в эту школу. Папе предстояло провести ближайшие два года по большей части за границей, снимая диких животных для Би-би-си, и если бы я не попала в СВАШ, пришлось бы мне жить с тетей Карен – можете мне поверить, этого я не хотела ни за что. Директриса «Бювли» решила, что мне хватит мозгов для поступления в СВАШ, и она оказалась права. У меня к тому же фотографическая память, тоже пригодилось. Передать вам не могу, сколько раз я ею воспользовалась, пока писала тот вступительный экзамен. Конечно, знай я заранее, что случится в первом же семестре, я бы так не усердствовала. Я бы отправилась к тете Карен и слова не пикнув.

Помимо непрерывного хождения в церковь, у СВАШ полно других отличий от нормальной школы. Например, они именуют осенний семестр «Михайловым», весенний у них «Хилари», а летний – «Троицын». К тому же учителей мы должны называть не «мисс» и «сэр», а «брат». Наш классный мистер Уайтхед – «брат Уайтхед», а глава пансиона, мисс Петри – «брат Петри», что еще страньше. Директор, душевный такой, смахивающий на Санта-Клауса, – «аббат» или «отец настоятель». Как будто этого мало, братьям приходится носить диковинные мантии, похожие на монашеское облачение, перепоясанные узловатой веревкой. Многие братья – бывшие ученики, они все твердят о том, как оно было в СВАШ в их пору (судя по всему, точно так же – СВАШ такая древность, что меня бы удивило, если б там хоть что-то изменилось). Братья и сами-то древние, мне кажется, им всем хорошо за шестьдесят. Разумеется, это означает огромный педагогический опыт, но у меня зародилось подозрение, что сюда набирают старичье именно затем, чтобы никто из них никогда никому не приглянулся. Ни малейшей угрозы тех опасных отношений между учителями и учениками, о которых то и дело читаешь в интернете.

И спортивные игры тут тоже необычные. Мы не играли в заурядный нетбол, хоккей и футбол, здесь были приняты «пятерки» и большой теннис – на деревянном корте за полем. А само поле, именуемое участком Беды Достопочтенного[1], огромнейшее, не использовалось для чего-то обыденного вроде футбола или хоккея – только для таких игр, как регби («реггер») и лакросс. У СВАШ имеется свой театр, но без современного освещения и декораций, настоящий якобинский «дом зрелищ» со свечами. Со свечами. Вместо немецкого и французского мы изучаем латынь и древнегреческий. Еда, кстати, опять же отличается от обычных школ – по-настоящему вкусная. Честно говоря, роскошная еда, словно из хорошего ресторана, вовсе не тот корм, что нам задавали в «Бювли-парк». На стол накрывают женщины из соседней деревни, они очень милые, однако именуются «подавальщицами». Но главное отличие СВАШ от нормальной школы в том – это вы уже могли сообразить, – что учеба здесь стоит целое состояние. Причем родители выкладывают эти несусветные деньги охотно, и я быстро поняла, за что они платят: не за то, чтобы их крошки насладились театром эпохи короля Иакова или бассейном олимпийских стандартов, они платят даже не за поразительную, глазам своим не веришь, красоту этих мест. Они платят за то, чтобы их дети отличались от всех прочих.

В первую тысячу лет (приблизительно) существования СВАШ здесь было всего четыре корпуса: Гонория, Беды, Освальда и Паулина. Всего несколько лет назад начали принимать девочек и основали для них пятый корпус, Лайтфут. В письме, уведомлявшем меня, что я принята, сообщалось, что спальни Лайтфута расположены в одном из наиболее «современных» зданий, и я рассчитывала на сосновые панели, обилие стекла и центральное отопление. Выяснилось, что этот дом построен в 1550-м, окна ромбиками и причудливые спиральные дымоходы. Конечно, для СВАШ постройка 1550 года – новье.

Мне досталась комната на третьем этаже, в конце коридора с панелями эпохи Тюдоров. За массивной дубовой дверью обнаружилось и правда вполне современное помещение – мебель из ДСП, синие ковры, словно в офисе, и какая-то девочка уже обустроилась здесь. От привычки думать фильмами так просто не отделаешься. Моя первая встреча с будущей соседкой в сценарии выглядела бы так:

ГРИР (улыбаясь). Я – Грир. Как тебя зовут?

Соседка пренебрежительно оглядывает Грир с головы до ног.

СОСЕДКА (закатив глаза). Господи боже!

С тех пор я мысленно именовала ее «Господи-боже», потому что меня это забавляло, а в СВАШ особых поводов для веселья не имелось. Позднее выяснилось, что звать ее Бекка. Она чокнутая на лошадях, развешивала на стенах фотографии своих пони, как я – своего папы. Может, и скучала по ним, как я по папе, хотя мне этого не понять.

На этом диалоги в первой части моей истории заканчиваются. Потом их будет предостаточно, однако придется, как ни печально, признаться: в первом семестре со мной никто особо не общался. Учителя задавали на уроке вопросы, «подавальщицы» могли уточнить: «Жареную или пюре, лапонька?» (От их говора меня пуще прежнего тянуло домой.) И Шафин, паренек из моей учебной группы, бормотал порой: «Термальная стабильность нитратов подчиняется тем же закономерностям, что и у карбонатов».

Господи-боже, хотя и жила со мной в одной комнате, до конца семестра со мной не разговаривала, да и тогда заговорила только потому, что я получила Приглашение. Теперь я думаю, будь у меня в первом семестре больше друзей, да хоть сколько-нибудь друзей, я бы никогда не приняла Приглашение. Наверное, я приняла его от одиночества. Хотя что уж увиливать: я приняла его, потому что меня пригласил самый красивый мальчик в школе.

То есть Генри де Варленкур, разумеется.

Вы, наверное, уже читали о нем в интернете, на той посмертной странице, что ему сделали в «Фейсбуке», или видели его фотографию в новостях. Но тогда он еще не был знаменит – в дурном или хорошем смысле – за пределами своей компании. Вроде бы о мертвых не полагается говорить плохо, так что скажу одно: по внешнему его виду никак нельзя было угадать, какое это чудовище.

Мне теперь приходится напрячься, чтобы представить его таким, каким я его увидела впервые, чтобы передать то первое впечатление, не примешивая к нему то, что мне известно теперь. Попросту говоря, это был самый красивый парень, какого я видела в жизни, – в свои семнадцать лет он вырос уже высоким, волосы светлые, глаза голубые, загар. Все, кто оказывался рядом с Генри де Варленкуром, глаз с него не сводили, даже если притворялись, будто особо и не глядят на него. Даже братья, похоже, его побаивались. Его никогда не наказывали, и не потому, что он никогда ничего не делал дурного, а потому, что ему всегда удавалось вывернуться. Он был похож на ту классную сковороду из рекламы, к которой ничего не прилипает. Он считал себя неуязвимым. Но он ошибался.

Генри де Варленкур, хотя имя его и звучит на иностранный лад, был самым что ни на есть британским британцем. По-видимому, кто-то из его далеких французских предков после Крестового похода осел в Англии, женился тут на знатной женщине, которая принесла ему в приданое полнашего севера. С тех пор Варленкуры всегда были сказочно богаты. Им принадлежит потрясающий замок Лонгкросс-холл в Озерном крае. Я с этим замком познакомилась куда ближе, чем хотелось бы, потому что преступление, о котором я собираюсь рассказать, произошло в Лонгкроссе.

Поскольку я по всем выбранным мною предметам занималась в продвинутых группах, я часто пересекалась с Генри де Варленкуром и его пятью друзьями. Эту шестерку у нас звали Средневековцами. Их знали все, потому что на самом деле школой заправляли Средневековцы, а не братья.

Средневековцы были неофициальными префектами. Выглянешь в окно – вон они идут через внутренний двор в безупречно чистых костюмах, длинные черные плащи развеваются на осеннем ветру. Им разрешалось натягивать под тюдоровские плащи гольфы любого цвета, и они развлекались, выбирая самые нелепые расцветки, то под леопарда, то в черно-белую клетку, то словно шотландский плед. Но не только гольфы их выделяли, а особого рода уверенность в себе. Прогуливались неспешно, словно породистые коты. Уверенность, с какой они держались, с какой чувствовали себя в таком месте, указывала, что и дома их не так уж отличаются от СВАШ, там, вероятно, тоже не просто сад, а угодья, и у главного здания флигеля,2 а не стоящий впритык соседский коттедж. И рога, разумеется, повсюду на стенах оленьи рога.

Средневековцы были все как на подбор высокие, красивые, умные, будто специально выведенная порода. Они собирались во дворе корпуса Паулина, на красивом квадрате идеального, словно после маникюра, газона, в окружении четырех изящных арочных аркад.

Генри де Варленкур всегда находился в центре этой группы, его светлые волосы сияли издалека, как будто он был одним из тех королей в Версале, одним из бессчетных Людовиков. Он был солнцем, остальные вращались вокруг него. Они гуляли там в любую погоду, болтали, читали, после наступления темноты тайком курили. Посреди двора был старый каменный колодец: если подойти вплотную и заглянуть, то увидишь, что в полуметре от края натянута для безопасности сетка и в этой сетке застряло множество окурков. Я однажды бросила сквозь щель в сетке монету, проверить, насколько глубок колодец. Слушала-слушала, но так и не услышала всплеск, когда монета коснулась воды. Вероятно, там, на дне, полным-полно окурков, они и приглушили падение монеты. Колодец Паулина похож на Средневековцев: с виду красив, а на дне гадость.

Если Генри предводительствовал Средневековцами, то адъютантом при нем состоял Куксон. Его тоже звали Генри, но все обращались к нему только по фамилии, поскольку в этой компании мог быть только один Генри. Куксон тоже с виду симпатяга, но все равно казался неудачной копией Генри: чуть пониже ростом, щекастее, волосы светлые, но не золотые. И черты лица грубее, загар бледнее, голос ломался. Тем не менее эти двое были неразлучны, точно братья.

Третий в компании – Пирс. Изящный брюнет со сросшимися бровями – они придавали ему такой вид, словно он постоянно раздражен. Пирс дополнял школьную форму некоторыми деталями вроде карманных часов и широкого пояса для инструментов вместо предписанного тонкого ремешка, носил обувь, шитую на заказ в Лондоне. Он дружил с Генри с восьми лет, когда оба они попали в подготовительную школу СВАШ.

Три девочки в этой компании были очень похожи друг на друга, блондинки с голубыми глазами. В том семестре мы читали Овидия, и я мысленно сравнивала их с сиренами, прекрасными русалками, которые заманивали моряков на смерть. Звали их Эсме, Шарлотта и Лара. Все хорошенькие, худые, и наша странная, будто монашеская форма сидела на них словно моднейший наряд из Милана. Шарлотта приходилась Генри очень дальней родственницей, в жилах Эсме текло небольшое количество королевской крови, а Лара, с виду такая же англичанка, была дочерью русских олигархов. У них всех были одинаковые прически, длинная прядь волос падала на один глаз, и, болтая, они мотали головой, перебрасывая волосы с одной стороны лица на другую. От моих волос (коротких, черных, с густой челкой) такого эффекта не дождешься, но все остальные девочки в школе, включая, увы, и мою соседку Господи-боже, старались копировать этот стиль. С самого начала я допустила ошибку, не научившись различать девочек-Средневековцев, решив, что они все одинаковы. Если бы папа был рядом и мы бы играли в фильмы, он бы сказал: «Смертельное влечение» или «Дрянные девчонки»[2], но даже эти фильмы не вполне передавали то зло, что таилось за белозубыми улыбками. Они не были тупыми блондинками, эти девушки, они были очень умны, недооценивать их себе дороже, а я именно так и поступила.

Все Средневековцы были невероятно богаты. Предки Генри из поколения в поколение учились в этой школе, школьный театр даже именовался «Дом зрелищ де Варленкур». Семья Лары, как я слышала, платила за бассейн. Вот они и вели себя так, словно владели всем этим местом – в общем-то, так оно и было.

Средневековцев было всего шестеро, три мальчика и три девочки из выпускного класса. Но вокруг этого твердого ядра было еще множество прихлебателей, которые преклонялись перед Средневековцами и выполняли абсолютно любое их желание в надежде, что в выпускном классе они сами станут Средневековцами. Каждый год шесть Средневековцев покидали школу, и на их место приходила новая стая, так что рядом все время крутилось множество претендентов. Господи-боже явно была из их числа – она бы сдохла, чтоб стать Средневековкой.

Каждый Средневековец сам по себе казался даже ничего, я часто занималась вместе с ними, и они вели себя вполне по-людски. Но когда они собирались в стаю, точно выжлецы, тут лучше обратиться в невидимку, словно олень Айдана. По большей части они меня вовсе не трогали, хотя три девицы иногда передразнивали мой акцент или посмеивались мне вслед, когда я проходила мимо них через двор. Мне казалось, будто у меня под ребрами возникал вдруг холодный камень, и я чувствовала себя несчастной, пока не уберусь от них подальше. Но мне доставалось еще не так уж чтобы слишком. Кое-кто из соучеников все время был у них на прицеле. Например, Шафин.

Средневековцы прозвали Шафина Плейбоем из Пенджаба. Он был высокий и тихий, лицо красивое, сосредоточенное, в темных глазах ничего не прочтешь. Прозвище ему дали умышленно неточное: во-первых, он вовсе не из Пенджаба, а во-вторых, с девочками он держался застенчиво, совсем не плейбойски. И это-то, разумеется, и казалось забавным: по понятиям Средневековцев, если прозвище вышло звучное и вдобавок смешное, значит, оно годится. Шафин был один из немногих, кто со мной разговаривал. Мы выбрали одни и те же предметы для финального экзамена и попали в продвинутую группу, так что иногда обсуждали уроки. Это самый близкий друг, если можно это назвать дружбой, какой был у меня в первом семестре, но поскольку он принадлежал к Гонорию, а я к Лайтфуту, проку от этого мне было немного. Вначале я мало что знала о Шафине – теперь-то я его знаю. (Чувство вины вполне может объединять людей, в этом я убедилась, и поскольку Шафин такой же убийца, как я, у нас сложились особые отношения.) Поговаривали, что в Индии Шафин – принц, и, казалось бы, Среднековцы должны были зазвать его к себе, но они беспощадно его дразнили. Позднее я выяснила, что невзлюбили они Шафина из-за какой-то давней ссоры, чуть ли не миллион лет тому назад, между отцами Шафина и Генри, которые тоже учились в СВАШ. И Шафина с восьми лет отправили в подготовительную школу, он прошел и ее, и средние классы и так добрался до предвыпускного, живя в интернате, поскольку его родители оставались в Индии. Но хотя Шафин знал тут все ходы-выходы и даже разговаривал как Средневековцы, почему-то он тоже оказался аутсайдером.

Я не раз задавала себе вопрос: зачем Шафин принял Приглашение, когда он знал, как Средневековцы к нему относятся? Он не мог не знать, что они про него думают, они это публично оглашали. Даже на уроках он не был в безопасности. Однажды на истории вышел такой спор, что я испугалась за Шафина.

Мы сидели в библиотеке Беды Достопочтенного за отдельными, рядами выстроенными партами, слабое осеннее солнце проникало сквозь витражные стекла, и на черных наших плащах скакали цветные пятна. Обсуждали Крестовые походы, борьбу христиан и мусульман за Иерусалим, которая началась еще в 1095 году (подумать только, СВАШ было уже четыреста лет к тому времени).

– Кто расскажет нам о битве при Хаттине? – спросил брат Скелтон, кругленький и жизнерадостный учитель истории. – Мистер де Варленкур, в ней участвовал ваш родич, если не ошибаюсь?

Генри улыбнулся. Средневековцы не ленились проявлять обходительность, когда общались с братьями.

– Да, брат. Конрад де Варленкур.

Брат Скелтон слегка подкинул на ладони кусок мела.

– Может быть, вы расскажете нам историю с семейной точки зрения.

– Конечно, – откликнулся Генри. Он сел попрямее, и я невольно подумала: в этом черном тюдоровском плаще, когда солнце играло в его светлых волосах, он и сам будто юный крестоносец.

(«Генрих V», – произнес в моей голове голос отца, – или, может быть, «Царство небесное»[3].)

– Войска Ги де Лузиньяна сошлись с силами султана Саладина в Хаттине. Христиане уже долгое время голодали, они умирали от жажды. В поисках воды они направились к Тивериадскому озеру, и там их заманили в засаду, армия султана отрезала им путь – это была ловушка.

По мрачному выражению его лица я могла судить, что старая обида не прощена. Как это ни безумно, Генри де Варленкур все еще возмущался тем, что приключилось с его предком чуть ли не тысячу лет назад.

Брат Скелтон ничего не заметил.

– И что дальше? – бодро поинтересовался он, выше прежнего подбросив кусочек мела.

– Они порубили нас в куски, брат. Армия крестоносцев была уничтожена. Нам понадобился новый Крестовый поход. Султан завладел и Животворящим Крестом, и городом Иерусалимом.

Эти оговорки – «нас», «нам» – не ускользнули от моего слуха. Генри и впрямь воспринимал прошлое лично.

– Уцелевшие сдались, но султан не желал возиться с ними. Его люди просили разрешения покончить с христианами. В очередь выстраивались убивать. Уже и рукава закатали. – Генри злобно ткнул ручкой в блокнот. – Моего предка отпустили только затем, чтобы он поведал обо всем Ричарду Львиное Сердце. Так он и сделал. Это было военное преступление, геноцид! – Голос Генри разнесся по древней библиотеке.

Шафин, сидевший поблизости от Генри, издал какой-то тихий звук. Покачал головой, слегка улыбнулся. Мне было это хорошо видно, потому что я сидела наискосок от них обоих.

Генри метнул яростный взгляд на Шафина, глаза его вдруг потемнели. Но брат Скелтон сиял: он любил, когда ученики схватывались в споре.

– Желаете что-то добавить, мистер Джадиджа?

Шафин поднял голову, откашлялся:

– Да, при Хаттине с пленными расправились жестоко, но жестокости творились с обеих сторон. Львиное Сердце, как вы его называете, хладнокровно перерезал под Акрой три тысячи пленных мусульман. И даже не в сражении – безоружных, связанных.

– Хорошее замечание. – Брат Скелтон направил острием мела на Шафина. – Подробнее об Акре мы поговорим позже. А сейчас…

Он стукнул костяшками пальцев по доске, задел ее золотым перстнем-печаткой, послышался звон.

– Сейчас вернемся под Хаттин. Прошу вас написать короткое эссе о том, какую роль топография местности сыграла в выборе маршрута крестоносцев. И будьте добры следить за пунктуацией, в противном случае мне придется вновь напомнить вам, что предложение: «Ганнибал выступил в поход и начал войну, со слонами» и «Ганнибал выступил в поход и начал войну со слонами» имеют разный смысл.

Он написал оба примера на черной доске (в СВАШ не употреблялись белые доски с маркерами), потратив полкуска мела на запятую.

– Первая фраза означает, что слоны использовались в качестве боевых машин. Вторая означает, что великий карфагенский генерал сражался со стадом лопоухих мастодонтов.

В другой раз мы бы все с благодарностью расхохотались – мы все любили брата Скелтона, – однако в тот день атмосфера чересчур уж сгустилась.

Брат Скелтон снова повернулся к доске, стер примеры со слонами и принялся рисовать рога Хаттина. Куксон воспользовался случаем и наклонился к Шафину.

– Полагаю, кто-то из твоих предков сражался при Хаттине, а, пенджабец? – выговорил он краем рта. – На стороне верблюжьих ковбоев, верно?

Тогда я понятия не имела, какой Шафин веры, если он вообще верующий, но вот как поступил Куксон: зачислил Шафина к Саладину и «нехристям» просто по цвету кожи. Смысл был очевиден: белые христиане против смуглых мусульман.

Шафин даже не глянул на Куксона. Он рисовал в своем блокноте черный крест тех походов, обводил его снова и снова, так сильно нажимая на перо, что пальцы побелели. Ни с того ни с сего я отметила, какими длинными кажутся его ресницы в просачивающемся сквозь витраж свете. Шафин очень отчетливо произнес:

– Тебе стоило бы уделять географии не меньше внимания, чем истории. Пенджаб далековато находится от Иерусалима. Впрочем, и Раджастан, откуда я на самом деле родом, тоже.

Я была поражена. Прежде я никогда не слышала из уст Сафина такой длинной речи – и такой уверенной. Он, выходит, вовсе их всех не боялся.

Брат Скелтон обернулся к классу, и Куксон отодвинулся от Шафина. Он только что получил свое и, я видела, остался недоволен.

– Дерьмо мелкое, – прошипел он.

– Не такое уж мелкое, – тихо отозвался Пирс. – Длинная коричневая какашка.

– Как нажрешься виндалу, – согласился Куксон. – Длинная, коричневая и воняет карри.

Пирс фыркнул:

– Мы с ним разберемся.

Куксон откинулся на кресле и преувеличенно потянулся.

– Ждать недолго, – кивнул он.

В их голосах было столько злобы, что я пожалела Шафина. Я попыталась улыбнуться ему, но он на меня не смотрел, он уставился пустым взглядом на человечка, нарисованного братом Скелтоном, – скелет давно погибшего крестоносца. Я знала, Шафин слышал каждое слово. Я оглянулась на Генри. Тот, склонив светловолосую голову, трудолюбиво перерисовывал схему себе в блокнот. Генри, как всегда, не участвовал в травле, ему достаточно было бросить взгляд на Шафина, и его псы тут же ринулись в атаку. В ту пору я еще думала, что Генри из них самый пристойный. Мне предстояло узнать, что он хуже всех.

Средневековцы не были тупыми расистами, они вовсе не так примитивны.

Можно даже сказать, что они в этом смысле были вполне справедливыми: они с удовольствием высмеивали всех, кто не вписывался. Их главной мишенью наряду с Шафином стала «Шерфонная Шанель».

Шанель, как и я, поступила в СВАШ той осенью. Я сразу попыталась с ней задружиться, но она боялась все испортить, связавшись с кем-то вроде меня. Слишком она была слаба, чтобы вступать в союз с таким же аутсайдером, как она сама. Конечно, теперь-то мы друзья, Нел, Шафин и я, трое убийц. (Интересно, есть ли специальное название для нескольких убийц, как «стая» для ворон. Может быть, правильнее будет назвать это «заговором»? Ну да об этом еще пойдет речь.)

У Нел французский маникюр, десять безупречно-белых полумесяцев. У нее карамельного цвета наращенные волосы, идеальный кофейный загар. Но под всей этой лакировкой она хорошая, на самом деле. Отец привез ее в золотом «Роллс-ройсе», и потом я узнала, что она этого стеснялась больше, чем я – старенького мини-купера моего папы. У нас-то денег нет, так что вот. Но от Нел я узнала, что в СВАШ есть только одна вещь страшнее, чем не иметь денег, – иметь неправильные деньги.

– Мама назвала меня Шанель, потому что считала, что это высший класс, – сообщила она мне однажды тщательно поставленным голосом, без следа чеширского детства. – Она понятия не имела.

Я поняла, о чем она. «Высший класс» – такого выражения в СВАШ никто себе не позволял, потому что им об этом и беспокоиться не стоило. Они знали все от рождения, впитали за сотни лет своей родословной. Где проводить каникулы. Какие сапоги носить. Как наклонять суповую миску за обедом (и не дай бог, назвать ее тарелкой). Эти правила вовсе не подразумевали владение новехонькими брендовыми вещами. В этом и заключалась ошибка Шанель – все новенькое и дорогое. Пусть ворот на рубашке обтрепался и пуговиц недостает, главное, что она от правильного портного из того маленького ателье на площади Сент-Джеймс. Шанель могла купить такую же в точности рубашку, причем новую, и все равно промахивалась. Средневековцы называли ее выскочкой и посмеивались над ее усилиями, но она не оставляла стараний.

Отец Шанель заработал деньги, продавая телефоны. Он не имел никакого отношения к торговому дому «Шерфон», но Средневековцев это не волновало, как не волновал тот факт, что «Пенджабский плейбой» вовсе не из Пенджаба. Им нравилась аллитерация, и, поскольку «Шерфон» звучит в лад с «Шанель», прозвище прилипло, хотя сама Шанель уже на третий день в СВАШ переименовала себя в Нел. На самом деле ее отец изобрел телефон, который он назвал «Сарос 7S», полупланшет, полутелефон, и его расхватывали как горячие пирожки. Денег у Шанель, наверное, было побольше, чем у Средневековцев, и собственный замок в Чешире с бассейном и кинотеатром, но все дело в источнике денег: она оказалась в итоге даже большим аутсайдером, чем я. Потому что одно из принципиальных отличий между СВАШ и Внешним миром заключается в том, что в СВАШ нет мобильных телефонов.

Я не хочу сказать, что дирекция запрещала мобильные, вовсе нет. Младшие классы пользовались ими в пределах разрешенного времени, то есть по вечерам и в выходные. Но в выпускных классах таинственные законы чести требовали избавиться от телефонов. Средневековцы представляли собой мощную, о шести головах, оппозицию соцсетям. «Ютьюб», «Снэпчат», «Инстаграм» – дикарство. Селфи – дикарство. «Твиттер» – дикарство. «Фейсбук» – дикарство. Видеоигры – дикарство. Средневековцы рассматривали техническую революцию как обратную эволюцию человечества. Они перемещались по школе, напоказ читая книги (бумажные книги – Средневековье, электронные – дикарство). Интернет допускался только в библиотеке и компьютерном зале, и его следовало использовать для исследовательской работы, а не для пользования соцсетями (я слышала, мальчика из предвыпускного класса исключили из школы за то, что он ночами пробирался в библиотеку и смотрел порно. Бедняга – наверное, он дошел до отчаяния). Очень-очень редко Средневековцы смотрели телевизор в телегостиной выпускного класса, но всякий раз, когда я проходила мимо открытой двери, они смотрели всегда только университетскую викторину и соревновались, кто больше даст ответов.

Казалось бы, ребята должны взбунтоваться против таких строгостей, но никто не бунтовал. Всех устраивал этот новый мир без мобильных – потому что его признавали Средневековцы. Такой мощью обладала эта совокупная личность, этот местный культ. Каждый хотел им подражать. Даже я, под действием общественного мнения, спрятала телефон в ящик стола и предоставила ему разрядиться. Не могла себе позволить выделяться еще больше, чем и так выделялась. Утратив таким образом контакт со старыми друзьями, я сделалась совсем одинокой. С папой я разговаривала по выходным, для этого имелся стационарный телефон на весь наш этаж, но там всегда выстраивалась очередь из Господи-боже и ее приятельниц, они ждали нетерпеливо, цокая языками, и я не могла сказать папе и половины того, что хотела бы. К тому же папа был в таком восторге от нового фильма, он снимал в Чили пещеры, полные летучих мышей и их помета, что язык не поворачивался признаться, как мне плохо. Скажи я об этом, и он бы вернулся домой. Он же любит меня, понимаете.

И еще я скучала без кино. Я убеждала себя, что пусть СВАШ мне отвратительна, можно же просто ходить на уроки, а по ночам, накрывшись с головой, смотреть фильмы на телефоне – однако я и это не решалась делать, то есть так-то я бы могла, но, как это ни дико, предпочитала подчиняться правилам, не хотела, чтобы меня сочли дикаркой.

Разумеется, в глубине души я понимала, что вся эта штука с телефонами – просто поза, как и весь культ Средневековцев. Но для Генри и его друзей это был очередной способ продемонстрировать, что в этой школе заправляют они, что все здесь подчинено их воле. Они могли навязать другим все что угодно – хоть прыгать на одной ножке по средам, – и все бы их послушались. Вместе с тем эта штука с телефонами была и не глупа, она соответствовала духу школы, стремлению отличаться от всего мира. Может быть, потому-то братья и дули им в задницу. Детки не проводят часы, уставившись на экран гаджета, а читают, занимаются спортом, играют на сцене и на музыкальных инструментах, поют в хоре и тому подобное. И всем приходилось много писать, настоящей ручкой по бумаге. Компьютерные тексты – дикарство, Средневековье – это письма и заметки в блокноте. В СВАШ так и летали, словно осенние листья на легком ветру, написанные от руки записки, причем написанные перьевой ручкой и чернилами, их писали на бумаге с фамильным гербом, а приглашения – на кремово-белых открытках толщиной чуть ли не с плитку в ванной. С такого Приглашения все и началось.

Оно пришло незадолго до полусеместровых каникул. В СВАШ это время называлось не каникулы, а Юстициум. Мы с Господи-боже были у себя в комнате, готовились ко сну. И тут мы как раз подходим к тому единственному моменту, когда моя соседка сама заговорила со мной. Она первая заметила, как Приглашение молча подсунули под дверь. Я еще и не повернулась, а она так и прыгнула на письмо, словно давно его дожидалась. Я принялась расчесывать волосы и в зеркало видела, как она прочла надпись на конверте и поникла.

– Это тебе, – сказала она так, словно глазам своим не поверила. Нехотя передала мне письмо.

Конверт был идеально квадратный, толщенная бумага цвета слоновой кости, сложенная углами внутрь и запечатанная – честное слово – каплей воска, алой, как предписанные школой чулки. На воске красовались изящные оленьи рога. «Робин Гуд, принц воров», – вспомнилось мне.

Господи-боже висела у меня над душой. Я сломала печать, как это делается в кино. Внутри оказалась толстая квадратная карточка. На ней всего три слова, точно в центре этой кремовой карточки, выведенные густыми черными чернилами. Буквы слегка блестели и словно приподнимались над страницей, их можно было пощупать.

ОХОТЪ СТРЕЛЬБЪ РЫБАЛКЪ

Я подняла глаза.

– Что это значит?

– Переверни, – велела Господи-боже.

Я перевернула карточку. На обратной стороне изящным курсивом сообщалось:

Вы приглашены провести Юстициум

в Лонгкросс-холле, Камберленд.

Выезд из СВАШ в 5 п.п. в пятницу

RSVP[4]

Я повертела письмо в руках.

– А кому RSVP? – спросила я. – Тут не сказано, от кого приглашение.

– Потому что всем известно от кого, – отрезала Господи-боже. От ее былого презрения ко мне осталась лишь самая малость. – Это от Генри.

Генри, как я уже говорила, в СВАШ имелся только один. Жирные черные чернильные буквы поплыли у меня перед глазами. Следовало сразу догадаться. «ОХОТЪ СТРЕЛЬБЪ РЫБАЛКЪ». Странные знаки вместо «а» на конце слов. Выглядело, словно шутка, эти странные знаки на концах слов, но Средневековцы никогда не ошибались, а если что-то искажали, как в прозвищах Шафина и Шанель, то умышленно. Генри и на письме обозначал любимый кровавый спорт так, как произносил эти слова.

– Ты уверена?

– Да. Лонгкросс принадлежит его семье. Повезло тебе, – продолжала она. – У тебя, значит, есть шанс пробиться в Средневековцы.

Я так и села на кровать и уставилась на соседку.

– О чем ты?

Разволновавшись, Господи-боже совершенно позабыла принципы и села на кровать рядом со мной.

– Генри де Варленкур всегда приглашает ребят из младшего класса к себе на выходные в охотничий сезон. Если ты отличишься и им понравишься, то в следующем году, когда перейдешь в выпускной, сможешь стать одной из Средневековцев.

Для меня было немалой новостью то, что соседка вообще со мной разговаривает. А еще переварить такое известие. Я замолчала надолго.

– Ты же поедешь? – захлопотала Господи-боже. – Говорят, Лонгкросс потрясающий. Прямо-таки тонет в роскоши.

В кои-то веки сила оказалась на моей стороне, и я ограничилась пожатием плеч. Не хотелось ни в чем ей доверяться. Если Господи-боже хочет что-то про меня знать, пусть ведет себя по-дружески. С другой стороны, мне требовалась информация, так что я слегка смягчила тон.

– «Выезд»? – вслух прочла я. Зная Средневековцев, не удивилась бы, если бы прибыли настоящие кареты, каждая с восьмеркой лошадей, фыркающих, топающих копытами на подъездной дорожке.

– Генри вызывает автомобили из своего имения, – пояснила Господи-боже. – Его егеря доставят вас в Лонгкросс.

Я перевела взгляд с открытки на пылавшее завистью лицо соседки. Если бы на каникулы я могла поехать домой и повидать папу, я бы и думать не стала про Лонгкросс. Но папа оставался в Южной Америке, и мне предстояло отправиться к тете Карен в Лидс. Против тети Карен как таковой я ничего не имею и даже против Лидса, но у нее двое малышей-близнецов, вот они чума. Из-за них я не хотела жить с тетей и в итоге попала в СВАШ.

Итак, хотя я в жизни не охотилась, не стреляла по мишеням и не рыбачила, я всерьез собралась принять это приглашение.

Может быть, для учебы я достаточно умна, зато в этом случае я оказалась чудовищной дурой и совершенно не понимала, что происходит. И не то чтобы меня не предупреждали – очень даже предупредили, в самых ясных выражениях. Это была Джемма Делейни. Она перешла в СВАШ три года назад из «Бювли-парк», моей прежней школы. Она служила блистательным примером всем нам, ее фотографию повесили в холле «Бювли-парк» рядом с не слишком-то богатой витриной достижений (то ли дело средневековый атриум СВАШ, где за серебряными кубками и медалями дубовых панелей почти не видно). Джемма приезжала к нам на общешкольное собрание год назад, произносила речь, поощряла добиваться стипендии в СВАШ. Я с трудом ее узнала: прежде она красила волосы кое-как, корни темные, концы соломенные, говорила с сильным манчестерским акцентом. А тут явилась с длинными волосами оттенками светлого меда, в безукоризненной форме СВАШ, выступая перед нами, глотала гласные. Теперь я понимала: она старалась подражать Средневековцам.

Но на этот раз, когда она ухватила меня за руку у выхода из часовни СВАШ (только что закончилась утренняя месса), Джемма вновь выглядела совсем иначе. Я обернулась и увидела, что лицо у нее белое, как старая кость, волосы безжизненно повисли, взгляд затравленный.

– Не езди, – сказала она. Сильно растягивала гласные, от волнения вернулся ее северный акцент.

Я сразу поняла, о чем речь. О Приглашении. Об этом «ОХОТЪ СТРЕЛЬБЪ РЫБАЛКЪ» – Джемма советовала мне туда не ездить. Что же такое она знала?

– Почему бы и нет?

– Просто – не езди, – повторила она. С напором – никогда мне еще не давали совет так тревожно.

Она быстро прошла мимо и влилась в толпу. Я постояла еще мгновение, ребята обтекали меня с обеих сторон, а я все думала над тем, что услышала. Услышала, но не восприняла. Джемма растворилась в толпе, и вместе с ней исчез и возникший на миг страх.

По правде говоря, после того как меня столько недель унижали или вовсе не замечали и никуда не принимали, я счастлива была оказаться годной, получить Приглашение от Средневековцев. Накануне я столкнулась с самим Генри, он проходил мимо через большой холл Гонория. И он коснулся моей руки и заговорил со мной, прямо заговорил, впервые за весь семестр.

– Ты же приедешь на выходные? – настойчиво спросил он. – Будет такое веселье.

Он произносил «весель».

– Какое веселье? – переспросила я. И от усердия выговорила «висель».

Он снова улыбнулся, и у меня внутри что-то затрепетало.

– Вот увидишь.

Он слегка сжал мою руку, и я опустила взгляд на его ладонь, лежавшую на моем рукаве, – длинные пальцы, квадратные ногти, золотой перстень-печатка на мизинце. На печатке изящные маленькие рога.

В итоге, когда я в то утро стояла перед часовней и всем приходилось обтекать меня справа или слева, а я размышляла о том, что сказал Генри, и о том, что сказала Джемма, я на самом деле ничего не решала – мысленно я уже паковалась. Это было похоже на то, как человек подбрасывает монетку, но еще прежде, чем она упадет, он и без монетки знает, как поступит.

К тому времени, как я приняла решение в пользу «ОХОТЪ СТРЕЛЬБЪ РЫБАЛКЪ», у нас в СВАШ вроде бы никто уже ни о чем другом и говорить не мог.

В пятницу занятия длились только до обеда, потом длинные выходные – Юстициум, – и даже темы уроков были как-то связаны с охотой.

На латыни мы переводили отрывок из Овидия о Диане, богине – конечно же охоты. Как-то раз она отправилась купаться, и ее подглядел нагишом парень по имени Актеон. Богиня здорово разозлилась, и, чтобы он никому не разболтал о том, что увидел, она пригрозила: скажет хоть слово – превратится в оленя. Мимо проезжали охотники, и Актеону хватило ума (в мифах же почти все дураки) позвать на помощь. И, как было обещано, он тут же стал оленем.

– Что произошло затем, мисс Ашфорд? – обратилась к Шанели брат Моубрей. Брат Моубрей прямо-таки чует, когда ученики отвлекаются, а Шанель (как и я) в то утро не могла сосредоточиться на чтении. Она уже двадцать минут подряд таращилась в окно, где мелкий дождик капал на спортивное поле. Вздрогнув, она уткнулась в свой экземпляр Овидия и ткнула безупречным белым полумесяцем ногтя в нужную строку.

– Охотник превратился в добычу, – запинаясь, переводила она. – Собак обуяла волчья ярость, они разорвали его в клочья, как оленя.

– Все правильно, – сказала брат Моубрей. Брови у нее оставались черными, хотя волосы в пучке уже седели, и она выразительно поводила бровями, когда разволнуется. И в этот раз тоже.

– Пятьдесят псов разорвали Актеона в клочья, как оленя! – Она только что не облизывалась. – Античные авторы спорят об именах этих псов, – пустилась она объяснять, – но это, разумеется, уже не столь существенные детали. Овидий именует их Аркад, Ладон, Тигрис…

Тут я отключилась. Если сестра Моубрей собирается перечислить пятьдесят псов, можно помечтать о Лонгкроссе.

На уроке истории брата Стайлс тоже привлекли кровавые подробности. Она пустилась рассказывать о Джан-Марии Висконти, бездарном князе эпохи Ренессанса, у которого в жизни, похоже, была одна задача: разрушить созданное предками могущественное герцогство. И даже на этом уроке нашлось место охоте.

– Разумеется, более всего Джан-Мария прославился своим необычным хобби, – заявила брат. – Он был великим охотником, но добычу себе выбирал не среди животных.

Она поднесла книгу к длинному носу, скосила глаза.

– «Для забавы он устраивал травлю человеческую, и его выжлецы разрывали людей на части», – зачитала она. – Мистер Джадиджа, поясните нам значение старинного слова «травля».

Шафин откашлялся:

– Травля – это преследование, охота.

– Совершенно верно! – подхватила брат Стайлс. – Охота!

Ее глаза сияли зловещим светом.

– Добычей Джан-Марии стали его слуги, он травил их собаками для потехи, и, если кто-то оказывался непроворным и ему перегрызали горло, он попросту нанимал новых. Неудивительно, что его прозвали Джан Жестокий, – но эти слова брат произнесла без осуждения, скорее… с восторгом.

У меня мурашки побежали по спине.

Завершала первую половину семестра месса на Юстициум. Как всегда, мы пели псалом 41 «Как лань стремится к потокам воды, так стремится моя душа к Тебе, Боже!». Потом поднялся отец настоятель, и, кроме обычной ерунды – какие мы все молодцы и как хорошо учились, у кого какие оценки, какие команды победили в каких играх, – наш аббат также выбрал для проповеди тему – ага, вы угадали – охоты. Нас в очередной раз угостили притчей об основателе школы Айдане и его олене.

Внимание рассеивалось, я повернулась полюбоваться святым в витраже окна, однако взгляд мой так и не добрался до окна, уткнувшись в шесть идеальных затылков. Средневековцы сидели впереди, в нескольких рядах от меня. В одинаковой позе, скрестив ноги так, чтобы демонстрировать разноцветные гольфы, знак привилегированного статуса. Пирс, Куксон, Эсме, Шарлотта, Лара. И рядом с Ларой – Генри де Варленкур. Я поймала себя на том, что уставилась ему в затылок, изучаю завиток уха, и как блестят коротко подстриженные светлые волосы ближе к шее, а длинные и еще более золотистые кудри короной окружают макушку. Было тепло, но меня пробила дрожь. Трудно было поверить, что мне предстоят выходные в его доме.

Вдруг наступила странная тишина. Аббат с кафедры смотрел прямо на меня, его приятная физиономия выражала снисходительное недоумение.

– Вы не удостаиваете нас вниманием, мисс Макдональд?

Щеки вспыхнули: вся школа обернулась поглазеть на меня, даже Средневековцы. Глядели они довольно-таки высокомерно, за исключением Генри, который загадочно мне улыбнулся, отчего мое сердце затрепетало.

– Как я говорил, – загромыхал аббат, педалируя звук, незлобно посмеиваясь надо мной. Он подтолкнул очки выше к переносице и зачитал отрывок из жития, которое покоилось перед ним на старинном лектории. Я сосредоточенно слушала, хотя могла бы повторить этот отрывок наизусть: – «Благословенный святой, когда выжлецы подбежали совсем близко, дотронулся рукой до оленя и сделал его невидимым. Таким манером выжлецы, ничего не заметив, пробежали мимо и не коснулись зверя ни единым зубом, после чего Айдан вновь сделал оленя видимым для человеков, и шерсть его, и рога стали зримы, и олень отправился своим путем с миром».

Из часовни я вышла с полной уверенностью, что аббат знает, чем я буду заниматься в выходные, и специально ко мне обращал свою проповедь.

Когда я приплелась после мессы в комнату, у меня в желудке словно акробаты кувыркались. Из окна я наблюдала, как яркие дорогие автомобили прибывают на подъездную дорожку и снова отправляются в путь: родители забирали своих крошек, а из окон с завистью смотрели на них бедолаги, остававшиеся на выходные в школе. Те, у кого родители жили в других странах (таких было множество), служили в армии (тоже немало) и отпрыски иноземных королей (два-три). Я оказалась в числе счастливчиков, мне выпали великолепные выходные, и дело оставалось только одно: уложить вещи. Я уже было упаковалась, когда собиралась к тете Карен, но с тех пор разобрала свой чемодан, понимая, что наряды, предназначенные для Лидса, в Лонгкроссе не проканают. Вообще-то я понятия не имела, какая одежда приемлема в Лонгкроссе. Но помощь не заставила себя ждать.

Когда я поднялась по лестнице на свой этаж Лайтфута, меня уже дожидалась, сидя на подоконнике, Эсме Доусон.

Разделенные свинцовыми полосами ромбы окна отбрасывали пересекающиеся тени – Эсме как будто оказалась внутри сети. Она сидела в изящной позе и глядела в окно, словно позировала для фотосессии модного журнала. Наверняка специально так устроилась, чтобы я застала ее именно в таком виде.

Она изящно выпрямилась, когда я подошла к двери.

– Привет, – сказала она. – Формально мы друг другу не представлены. Я Эсме.

– Грир, – настороженно ответила я.

Она пожала мне руку – честное слово. На пальце сверкнула золотая печатка, в точности как у Генри.

– Как жизнь? – спросила она.

Никогда, буквально никогда в жизни мне такого вопроса не задавали. Знаю, так приветствуют друг друга персонажи в старых комических сериалах, но в реальной жизни слышать не доводилось. Я подумала: значит, так принято у Средневековцев. И как же отвечать на этот вопрос? В голове пронеслось несколько вариантов ответа. «По правде говоря, Эсме, пока толком не пойму. До сих пор ты и две другие сирены высмеивали меня, изображали провинциалкой из „Улицы коронации“[5], а теперь вдруг ты милая-мягкая, словно свежий пирожок…» Но конечно же ничего подобного я вслух не произнесла. Я была счастлива, что со мной вообще заговорили.

– Спасибо, хорошо.

– Собралась на выходные?

– Ой, совсем никак.

Она улыбнулась, в точности продемонстрировав разворот с рекламой зубной пасты в «Кантри лайф».

– Генри попросил меня помочь тебе собраться, а заодно ответить на вопросы, если они у тебя будут.

– Целая куча вопросов.

Она жестом указала на тяжелую деревянную дверь, где значилось мое имя, и имя Господи-боже (то есть настоящее ее имя), и где на доске для сообщений висело множество записочек, все для моей соседки.

– Идем?

Я открыла дверь. Господи-боже была уже там, разлеглась на постели. Похоже, из часовни она выбралась быстрее, чем я. При виде Эсме она сразу вскочила и только что не по стойке «смирно» вытянулась.

– Мы бы хотели побыть наедине, – ласково сообщила ей Эсме.

Господи-боже залилась яркой краской, с ненавистью глянула на меня и выскочила из комнаты.

Я расстегнула плащ, в котором ходила в часовню, швырнула его на стул. Чемодан на колесиках валялся открытый и пустой на кровати, мои одежки были разбросаны повсюду. Эсме присматривалась к этому беспорядку – и ко мне.

Я злилась на себя. Привыкла считать себя сильной молодой женщиной, феминисткой, но стоило Генри пригласить меня в Лонгкросс, и я изменила сестрам и впала в истерику, ах что же мне надеть. На всех уроках переставала внимать братьям и мечтала наяву, как пройдусь по Лонгкроссу в элегантном твиде, как поплыву через озеро на лодке в белом платье, в каком выходят к чаю. Во всех сценариях меня сопровождал Генри де Варленкур, болтая со мной, улыбаясь мне. Вот только не было у меня ни твида, ни белого платья для чаепитий. И хотя имение Генри могло, в отличие от моих снов наяву, не быть совсем уж точной копией красивых картинок «Мерчант Айвори» примерно восьмидесятых годов, скорее всего, не слишком-то оно от этих пейзажей и интерьеров отличалось. Мои джинсы в обтяжку, шапочки с помпоном и забавные футболки на темы разных фильмов, которые папа мне часто покупал, конечно же были неуместны.

– Ты, главное, вообще не переживай из-за одежды, – успокоительно заговорила Эсме. – Если чего-то не хватает, в Лонгкроссе тебе подберут. Бери только необходимое – нижнее белье, побольше носков, в чем спать. А во всем прочем придерживайся классики.

Она обшарила мой шкаф и обувную тумбу.

– Итак! Белая рубашка. Джинсы. Два теплых свитера. – Она бросила их в чемодан. – Футболки… хм…

Она взяла в руки одну из футболок с изображением Носферату[6] и надписью: «По утрам умираю».

– Нет, – решила она, моего мнения вовсе не спрашивая, и взяла другую, простую белую футболку. – Вот эту.

Эсме перерыла все мое добро, отвергая дикарские вещи и складывая в чемодан все то, что хоть отдаленно соответствовало стандартам Средневековцев. В итоге вещей набралось до ужаса мало. Наконец она обернулась ко мне:

– Есть у тебя выходное платье?

Еще один вопрос, которого мне никогда прежде не доводилось слышать, но по крайней мере на этот я могла ответить. Выходное платье у меня как раз было. Моя мама, работавшая костюмершей в кино, сшила мне волшебный наряд перед тем, как нас бросить. И вот загадка: ушла-то она не вчера. Она бросила папу и меня, когда мне было шестнадцать месяцев ровно.

Я видела последние свои фотографии с мамой (на стену в комнате в СВАШ я их вешать не стала): я была малышкой, только-только научившейся ходить, черные завитки волос, большие серые глаза. В свое время я часто вглядывалась в эти снимки, пытаясь понять, что же со мной не так, почему она решила уйти. Вроде бы я выглядела довольно симпатично. Вовсе не чудовище. Но, пережив худшую пору – грязные подгузники, ночные кормления, прорезывающиеся зубы, – мама все-таки решила, что материнство не для нее. Папа – вот видите, какой он хороший человек! – никогда, ни разу в жизни не сказал про нее плохого слова. Он рассуждает так: отцы все время бросают детей, и никто по этому поводу особо не возмущается, почему же к маме другое отношение? Вроде бы он прав, но все-таки – это действительно другое.

Единственное, что мама дала мне (ладно, если не считать того, что она меня родила), – это Платье. Мама с папой познакомились, когда оба работали на студии «Элстри». Не над какой-нибудь классикой, это было нечто вроде «Дневника принцессы», только еще гаже, если такое бывает. Я стараюсь не вспоминать даже название. Бодяга про девицу, которая только под самый конец фильма обнаруживает, что она принцесса. Мама шила всевозможные наряды для принцессы, такой премерзкий диснеевский типаж. Зато у нее осталась красивая ткань и бисер, а маме уже недолго было до родов к тому времени, когда съемки закончились, и она уже знала, что будет девочка, вот и сшила это платье мне на вырост. Ведь правда трогательно? Было бы трогательно, если бы она продержалась не шестнадцать месяцев, а все шестнадцать лет. Теперь вы понимаете, почему папа шестнадцать лет отказывался от любой работы за рубежом и только теперь поехал наконец в командировку, когда я поступила в СВАШ. Уходя от нас, мама поручила папе хранить это платье, чтобы я надела его на выпускной в средней школе, перед переходом в старшие классы. Он так и сделал. И я надела его в последний раз в «Бювли». И знаете что? Подошло идеально.

Вот ведь странно.

Обычно я не очень тщеславлюсь своей внешностью (ну, по крайней мере, не слишком), но должна сказать, в тот вечер на выпускном я выглядела в этом платье классно. Папа сфотографировал меня и отправил снимок маме в Россию или где у нее тогда были съемки – это было еще летом, и пока что ответа мы не получили. Не очень-то и жду.

Та же фотография висела на моей стене в Лайтфуте, и теперь я перевела взгляд на нее. Единственная фотография, где я не с папой. Тут я была вместе со своим классом на выпускном, перед тем как расстаться со школой. Вдесятером, обнявшись, широко раскрыв глаза, с улыбкой до ушей, мы все разом подпрыгнули. Каждый раз, как смотрела на этот снимок, чувствовала укол в сердце. Я так скучала по друзьям, так скучала. Даже не именно по этим друзьям, вообще – по тому, чтобы иметь друзей.

Я обернулась к Эсме, на тот момент – самому близкому мне человеку в этом месте. Я подняла Платье, выставила его напоказ. Оно было прекрасно. Я была уверена: оно уместно даже для Средневековцев, даже в Лонгкроссе. Знаете, я же его на выпускной надела не из любви к маме и не потому, что тосковала по ней, все это чушь сентиментальная. Мне вообще-то на маму наплевать. Я надела его потому, что оно такое красивое. И сразу видно, что сшито на меня, – оно серебристо-серое, подчеркивает серебряные искры у меня в глазах, и спереди нашиты крошечные черные бисеринки, спиралью, в такие спирали собираются стаи грачей на закате осенними вечерами. В СВАШ мы каждый вечер их видели.

Эсме прищурилась, рассматривая платье, словно какую-то гадость.

– Господи, нет! – воскликнула она. – Ни в коем случае.

Вероятно, у меня проступило на лице разочарование – она поспешно добавила:

– Не переживай. Тебе в Лонгкроссе что-нибудь подберут.

Я бережно выложила Платье на кровать.

– Что, и наряд подберут?

– Безусловно.

Меня так и подмывало пошутить:

– С Генри снимут?

Она рассмеялась. Это был не тот стервозный смех, какой часто раздавался у меня за спиной, а вполне приятный, искренний.

– Так, – сказала она, уютно устраиваясь на кровати, одну длинную ногу поджала, другая свободно болталась. – С вещами разобрались. Какие еще вопросы?

Я присела по другую сторону от кучи отвергнутых вещей и развела руками:

– Что происходит? Что будет там в выходные?

– Такое весель, – произнесла она в точности, как Генри. – Егеря заберут нас у входа в школу ровно в пять. Ехать недалеко: Лонгкросс в Озерном крае, примерно в часе езды к югу. Лучшие охотничьи угодья, сама убедишься. Когда приедем, у тебя останется время умыться и переодеться, а потом торжественный ужин в Большом зале. Затем в субботу – охота на оленя. В воскресенье стрельба по фазанам, а в понедельник, он же выходной, будем удить форель в озере.

Господи! Впервые до меня дошло, что, помимо торжественных обедов и переодеваний в разные наряды, мне предстоит в самом деле стрелять по живым существам, а я была вовсе не уверена, как это мне понравится. Конечно, можете назвать меня лицемеркой, ведь я с удовольствием угощаюсь мясом и ношу кожаные вещи, но как-то я сомневалась, что мне доставит удовольствие прикончить забавы ради красивое животное. Я про оленя, рыбы довольно-таки уродливы, так что я бы не заплакала, если бы выудила форель.

– Мне придется… ну это… убивать?

Красивые брови Эсме взлетели.

– Ну хотя бы постараться ты должна. Какой смысл охотиться, если никого не убивать? – Она коснулась ладонью моей руки. – Но по правде говоря, в первые же выходные новичкам редко удается завалить зверя. Так что особо не волнуйся.

– Дело в том, – отважилась признаться я, – что я и ружья-то никогда в руках не держала, да и удочку тоже. Я ничего не умею.

А если совсем честно, то еще больше, чем перспектива убить красивое животное, меня пугала возможность выставить себя законченной дурой.

– Не волнуйся, – повторила Эсме. – В имении десятки егерей, есть и загонщики, и заряжающие, и много еще кого. Куча народу, тебе покажут, что делать.

Я понятия не имела, что делают все эти люди, но слушала вежливо и внимательно.

– На каждом шагу тебе будет помогать опытный человек. И если кровавый спорт не в твоем вкусе, что ж… – Она снова улыбнулась. – Светская сторона жизни там тоже есть, еще как. Каждый вечер торжественный ужин, и великолепные пикники на охоте, и коктейли, и чаепитие. Невероятное весель.

Желудок мой совершил очередной кульбит, но я с готовностью закивала.

Брови Эсме озабоченно сошлись на переносице, она подалась вперед, но руку с моего локтя не снимала.

– Ну как, тебе полегчало?

И правда полегчало.

– Да, – сказала я. – Спасибо.

– Машины прибудут в пять. Тебя повезет егермейстер. Он просто лапочка.

Она поднялась с моей кровати единым плавным движением и перебросила волосы с одного глаза на другой. Идеально все отработано.

– Увидимся вечером. Ужин в восемь. Хорошей поездки.

У двери она слегка помахала мне – только пальцами изобразила волну, рука в этом не участвовала.

– И тебе, – пробормотала я.

Конечно, теперь, вспоминая, я говорю себе: о чем ты только думала? Слабачка, позволила этой ведьме рыться в своей одежде, указывать мне, что носить. Но надо же принять во внимание, что эти минуты с Эсме оказались самым длинным разговором, какой у меня состоялся с кем бы то ни было за весь семестр. Я изголодалась по дружбе. А мне тогда казалось, что именно дружбу предлагает мне Эсме.

И все же во мне еще тлела искра сопротивления. Когда за Эсме закрылась дверь, я сунула Платье в чемодан.

Часы в часовне прозвонили пять – мне уже пора было спускаться к выходу.

Я долго обрабатывала волосы щипцами, пока они не легли ровно, с блеском, потом потащила чемодан вниз и убедилась, что идет мелкий, противный дождик – ровно такой, чтобы все мои труды с прической стали бессмысленными.

В сторону ворот уже отъезжал неторопливо караван зеленых, словно гоночных, «Лендроверов». На миг я запаниковала: решила, что отбыли без меня. (Ирония судьбы: теперь бы я мечтала, чтобы они тогда уехали без меня.) Судя по тому, что сказала мне Господи-боже, когда я получила Приглашение, я была не единственным новичком из СВАШ, значит, мне предстояло ехать в одной машине то ли с кем-то из пока неведомых мне гостей, то ли даже со Средневековцами? Но все обошлось: один «Лендровер» все еще ждал у крыльца. Коренастый, массивный мужчина стоял рядом, опираясь на бампер. Невозможно было определить его возраст по дубленному ветром и зною лицу – он выглядел словно тот парень из «Стражей Галактики», Дерево который. Волос его я не могла разглядеть под плоской кепочкой из твида. На нем была клетчатая рубашка и зеленая куртка, похоже, стеганая. Мужчина аккуратно курил, пряча сигарету в согнутой ладони, словно ученик, затихарившийся от братьев.

– Я Грир! – выпалила я куда жизнерадостнее, чем себя ощущала.

Он без улыбки дотронулся пальцем до кепки.

– Как-жись, – пробурчал он. Северная, укороченная форма того приветствия, с каким обратилась ко мне прежде Эсме. Обычно северный акцент действовал на меня успокаивающе, но не в этот раз. Уж очень недружелюбно глядел на меня этот человек. Он неторопливо докурил сигарету, щурясь от дыма и сквозь щелочки век изучая меня, потом загасил окурок о подошву грубого, для дальних прогулок, башмака. Раздавленный окурок отправился в карман куртки.

Шофер протянул мне громадную ладонь в пятнах никотина, и я чуть было ее не пожала, как пожимала руку Эсме, но вовремя сообразила, что он безмолвно предлагает мне помочь с чемоданом. Я подкатила чемодан ближе, и мужчина закинул его в багажник, громко захлопнув крышку. Я прикидывала, стоит ли пошутить: мол, берете меня в напарники, ведь было бы остроумно сказать такое егермейстеру, садясь с ним рядом, но что-то у него вид был не смешливый, к тому же секундой позже он распахнул передо мной заднюю дверцу, а сам уселся спереди и включил двигатель. Мы отъехали, я обернулась посмотреть на школу и это зрелище запомнила навсегда: из каждого окна выглядывало чье-то лицо. Вся школа смотрела вслед избранным. Даже братья.

Пока мы ехали, лишь вид других машин впереди убеждал меня, что это не похищение. Егермейстер правил машиной в полном молчании, сосредоточившись на дороге. Дальше, на проселках, в темноте, мы порой отставали от других на извилистой дороге, и тогда казалось, будто на всем свете остались только мы двое, мой молчаливый водитель и я. В детстве папа сажал меня порой на тележку камеры – наверное, и ему, и мне бывало одиноко и хотелось побыть вместе, – и я думала, что задние фары перед нами – страшные красные глаза, подкарауливающие в ночи. А в тот вечер, нагоняя едущих перед нами, я до смешного успокаивалась при виде «красных глаз». Передо мной маячил затылок егермейстера. Машину он вел без усилий, одна здоровенная кисть на руле, кепка все так же неподвижно сидела на затылке – и ни слова. Надо полагать, в «Лендровере» имелось радио, но он его не включал. А я бы не возражала против какой-нибудь глупой и бодрой песенки. Могло появиться уже что-то новенькое за то время, что я не пользовалась мобильным. И молчание угнетало, страшило. Я отчаянно искала тему для разговора и в итоге прибегла к исконной английской палочке-выручалочке.

– Как вы думаете, на выходных будет хорошая погода? – спросила я.

– Псмотрм, – буркнул он.

Явно смысла не было допытываться иного ответа. Я сдалась и стала глядеть в окно, вытирая запотевшее стекло рукавом. Конец октября, в это время дня уже было темно как ночью. Эсме сказала, что Лонгкросс где-то в Озерном крае. «Прекрасные охотничьи угодья», – сказала она. И я, уставившись в окно, различала между массивными горбатыми горами стеклянные, залитые лунным светом озера – мелькнут на миг и скроются, словно играя в прятки. Не знаю, как долго мы ехали (на приборной доске не было часов, наручных часов я не носила и мобильник, разумеется, не брала с собой). Вряд ли намного больше часа, но казалось – вечность. Молчание становилось все громче, давило так, что хотелось заорать. Нервы натянулись, вот-вот лопнут. Но как раз в тот момент, когда я поняла, что больше не вытерплю и надо попросить водителя остановиться, в темноте замерцало что-то вроде маяка. А затем вдали проступило целое созвездие огней, словно в черном океане холмов плыл гигантский лайнер.

Если бы в машине у меня была компания, если б мы болтали, если б радио было включено, то сам вид Лонгкросса вновь насторожил бы меня. А так, после часа в темноте с немым егермейстером, я не почувствовала при виде приближавшегося света ничего, кроме облегчения.

В тот момент мне и в голову не пришло, что это – часть плана.