Охота

Я думаю, что больше всего на свете мне нравилось это особое качество воздуха, те атрибуты, которые, казалось, существовали только тогда, когда я охотился с отцом. В городе мы дышали тем же воздухом, что и все остальные, но в дикой природе это были только деревья, растения, насекомые, животные и мы, и воздух казался каким-то более чистым, более прозрачным, свежим, с узнаваемой текстурой, непохожей ни на что, что я испытывал раньше или испытывал после. Звук был смешан, важные шумы увеличены, незначительные шумы уменьшены в громкости, так что ветер в деревьях звучал как шум бурлящей реки, а слова нашего нечастого разговора были приглушены и сведены на нет.

Мой отец работал в Лесной службе США, поэтому всегда скрупулезно следил за тем, чтобы мы охотились в сезон и получали необходимые разрешения, а также он знал эти земли лучше и более тщательнее, чем большинство других охотников в городе. Каждый сезон у него были свои лучшие места на лучших охотничьих угодьях. Но как бы часто мы ни отправлялись на охоту, как бы долго ни проводили там время, мы никогда особенно много не стреляли. Я могу сосчитать на пальцах одной руки, сколько раз мы на самом деле завалили оленя. Впрочем, это не имело значения. Охота была всего лишь предлогом, поводом. Что действительно имело значение, так это то, что мы с отцом оставались вдвоем в дикой природе. Именно ритуал охоты был важен — поход, разбивание лагеря, чистка ружей, выслеживание добычи, а не сам акт убийства.

Чаще всего, несмотря на наши грандиозные планы и заявленные цели, мы заканчивали тем, что вспугивали куропаток и в последнее послеполуденное время нашего последнего дня достаточно стреляли, чтобы оправдать время, которое мы потратили на охоту. Потом упаковывали птиц в наш пустой термоящик и тащили его обратно в грузовик. Моя мать всегда восхищалась нашей добычей. Я никогда не был уверен, действительно ли она была впечатлена тем, что мы привозили, или просто подыгрывала нам. Так или иначе, она ощипывала и готовила охотничьих птиц, и в конце концов мы их съедали.

Мне было лет одиннадцать, я думаю, одиннадцать или двенадцать, когда отец пригласил Гэри Нокса поохотиться с нами. Ноксы были друзьями моих родителей, единственными друзьями, которые у моих родителей действительно были. Они приходили примерно раз в месяц на ужин и бридж, а иногда вчетвером уходили куда-нибудь, переодевшись и оставив меня с няней. Мне кажется, я немного обиделся на отца за то, что он пригласил Гэри Нокса в наш собственный мир, но ничего не сказал.

Разница была очевидна почти сразу. Мы никогда не говорили в наших поездках, мой отец и я. Во всяком случае, мы говорили не много. Нам и не нужно было этого делать. Только позже, когда я стал старше, когда я читал об этом в книгах и видел это в кино и по телевизору, я узнал, что мы должны были говорить, что мы должны были вести себя как друзья. Тогда он был отцом, а я — сыном. А мы ходили на охоту и почти не разговаривали, и оба думали, что хорошо проводим время, и что так все и должно быть.

Но Гэри Нокс был болтуном. Он говорил по дороге к тропе Лесной Службы, он говорил, пока мы распаковывали грузовик и делили снаряжение, он говорил, пока мы поднимались и спускались по холмам. Я не знаю, о чем он говорил, но все это казалось мне скучным, бессмысленным и совершенно неуместным. Пока мы шли по тропинке, ведущей к нашему лагерю, я заметил, что стараюсь держаться в стороне от них двоих.

Мы шли больше двух с половиной часов, и Гэри Нокс все время говорил — о работе, о чем-то прочитанном в газете или о чем-то еще, что его интересовало. Казалось, он вообще не обращал внимания на окружающую нас местность. Мы двигались от кустарникового дуба к пондерозе. Когда мы поднялись на гору Кука и обогнули каньон с западной стороны, тропа превратилась из земли в камень. Мы миновали сочащиеся черные пятна на склоне утеса, — растительную гниль, превратившуюся в своеобразные геологические отметины. Мы смотрели на низкие облака, превратившие горы в плоскогорья и закрывающие каньон серовато-белым потолком.

А Гэри Нокс все говорил офисным языком.

Я старался не обращать на него внимания, старался не слушать, но, хотя я не мог расслышать подробностей его разговора, я улавливал суть по его тону, и это меня угнетало. Он приносил реальный мир в наше святилище. Одиночество дикой природы, все, что я любил в ней больше всего, что делало ее особенной для меня, было для него просто фоном, белым шумом, бессмысленностью, ничем. Поход едва начался, а для меня он уже был испорчен. Я больше всего на свете желал, чтобы Гэри Нокс не поехал с нами. Пока мы шли, я смотрел на затылок отца, и хотя он ничего не говорил, я почему-то знал, что он тоже жалеет, что Гэри Нокс пошел с нами, и от этого мне стало легче.

Мы разбили лагерь в тополиной роще прямо за холмом у реки. Они вдвоем поставили палатку, пока я искал сухие дрова, которые можно было бы использовать для костра этой ночью. Они работали быстро. Палатка была поднята прежде, чем я успел собрать вторую охапку хвороста. Гэри Нокс предложил собрать оставшиеся дрова, сказав, что все равно хочет разведать окрестности. Пока он ходил в лес, мой отец вырыл яму для костра, а я катал камни, выстраивая их вдоль нее. За работой мы почти не разговаривали, и теперь, когда Гэри Нокс ушел, это было похоже на один из наших обычных охотничьих походов.

Вернувшись, он объявил, что собирается порыбачить.

— В реке полно рыбы, — сказал он нам. — Я видел, как они подпрыгивают, просто мечтая, чтобы их поймали.

Мой отец любил рыбалку больше, чем охоту, и хотя мы не захватили с собой удочки, я ожидал, что мы последуем за ним. Особенно если рыба сама выпрыгивала. Но, к моему удивлению, отец посмотрел на меня и сказал:

— Тогда ты поймай нам достаточно для ужина, Гэри. Мы собираемся провести небольшую разведку перед завтрашним большим днем.

Гэри Нокс ухмыльнулся, роясь в своем снаряжении в поисках шляпы против мошкары.

— Я поймаю нам достаточно для ужина, завтрака и обеда.

Я с благодарностью посмотрел на отца, а он улыбнулся мне и подмигнул.

Остаток дня мы провели, следуя по двум тропам, которые вились вдоль подножия холма и огибали хребет. Мы видели следы, а не дичь, но это не имело особого значения. Мы были здесь одни. Воздух был таким, каким он должен был быть. Я слышал грохот реки и не слышал разговор Гэри Нокса, и все было прекрасно.

Вторая тропа заканчивалась на самом краю пологого луга. После того, как тропа пропала, мы пересекли последнюю линию деревьев по траве. Здесь клевер смешивался с папоротником, простираясь дальше в естественную чашеобразную фигуру, и земля пахла так, словно только что прошел дождь, хотя дождя не было уже несколько недель.

По ту сторону луга мы увидели лань среди деревьев, она стояла неподвижно и смотрела на нас сквозь низкие ветви. Я первым заметил зверя и очень гордился собой, потому что впервые увидел что-то раньше отца. Он похлопал меня по спине, и мы смотрели, как лань удирает от нас сквозь деревья.

Когда мы вернулись, Гэри Нокс жарил пойманную им рыбу на плоской сковороде, установив ее поверх костра. Он глубоко вздохнул, посмотрел на моего отца и ухмыльнулся.

— Пахнет как женщина, не так ли? Нет ничего лучше запаха женщины, правда, Стив?

Отец покачал головой. Было ясно, что он чувствует себя неловко. Он сменил тему и начал рассказывать о той лани, которую мы видели.

Я глубоко вдохнул, нюхая воздух, и озадаченно посмотрел на Гэри Нокса. Я не чувствовал никакого запаха, кроме запаха рыбы. Я не чувствовал запаха духов, масла для ванны или других запахов, которые у меня ассоциировались с женщинами, и подумал, что отец хотел сменить тему разговора, потому что ему было неловко, что его друг сказал что-то настолько невежественное. Я знал, на что это было похоже. В школе я дружил с Марти Дейли. Он был тормознутым, и мне всегда было немного неловко разговаривать с ним в присутствии других людей. Все было хорошо, будь мы одни, но рядом с нормальными детьми мне было немного неудобно находиться с Марти. Может быть, мой отец чувствовал то же самое. Сам я никогда не считал, что Гэри Нокс был особенно умен.

А может его жена действительно пахла рыбой.

Эта мысль заставила меня рассмеяться, и хотя оба они посмотрели на меня с недоумением и спросили, что в этом такого забавного, я только покачал головой и продолжал смеяться.

Охотились мы на следующий день, однако никто из нас ничего не добыл. Около полудня мы снова увидели самку лани, и Гэри Нокс выстрелил в нее, но промахнулся и спугнул животное. Я был так рад. Мы с отцом стреляли только в самцов, и хотя мой отец ничего не сказал об этом — только сделал вид, что сожалеет о выстреле, — я подумал, что было неправильным пытаться убить самку.

К концу третьего дня мы все еще ничего не добыли, даже не видели ничего, кроме скунсов, птиц и кроликов, а утром четвертого мы вернулись к болотистому пруду, который нашли, вспугнули и постреляли немного куропаток и упаковали птиц вместе с нашим снаряжением, как мы обычно и делали.

Гэри Нокс говорил всю дорогу до грузовика, как он говорил всю дорогу до лагеря, как он говорил все время, пока мы охотились. Мой отец разговаривал с ним, шутил, а когда мы все забрались в машину и поехали обратно в город, они оба сказали друг другу, как здорово провели время и что должны сделать это снова.

Забавно было то, что Гэри Нокс, похоже, не очень-то любил моего отца. Он притворялся, и я видел, что что-то не так. На протяжении всей поездки он постоянно подкалывал его, когда мог, высмеивая одежду моего отца, его оружие или походное снаряжение, но мой отец либо не замечал этого, либо решил проигнорировать, и ничего не говорил. По дороге домой, после того как мы высадили его у дома, я спросил отца, нравится ли ему Гэри Нокс, но он не ответил мне прямо. Он только сказал: «Да, нам с твоей мамой нравятся Ноксы.» Я сказал ему, что не думаю, что Гэри Нокс так уж сильно любит нас, и спросил его, зачем кому-то идти в поход с людьми, если они ему не нравятся. Отец посмотрел на меня, покачал головой и вздохнул. «Взрослым приходится делать много такого, чего они не хотят делать,» сказал он. Я не понял, что он имел в виду, но сделал вид, что понял, и кивнул.

После этой поездки я заболел гриппом. Мама два дня не пускала меня в школу, кормила тостами и чаем, куриным супом и крекерами, разрешала смотреть по телевизору игровые шоу. Я был на седьмом небе от счастья, и хотя не мог выходить на улицу и играть днем, как обычно, пропущенная школа более чем компенсировала это. Мои друзья приходили с комиксами и домашним заданием, которые они собирали для меня, и я думал, что это почти то же самое, как иметь слуг.

На второй день, после обеда, после того как закончился «Энди Гриффит»[1] и начался бесконечный поток скучных мыльных опер, я сидел на кровати у окна, делая вид, что смотрю домашнее задание по математике, которое должен был сделать, когда увидел Гэри Нокса, идущего по дорожке к дому. Его машины не было ни на подъездной дорожке, ни на улице, и я удивился, как он сюда попал. Я наблюдал за ним, напевая себе под нос и улыбаясь, и вдруг почувствовал себя странно. Некомфортно, и почему-то немного напугано. Я нырнул за штору. Я видел его, но он не видел меня, и по какой-то причине я не хотел, чтобы он видел меня. Мне было интересно, зачем он пришел сюда. Разве он не знал, что мой отец на работе?

В дверь бодро постучали особым стуком «Бритье и стрижка»[2], и я услышал, как открылась ширма.

— Элейн? — позвал он. — Элейн?

Он вошел в дом без разрешения! Он никогда раньше так не делал. Никто никогда не делал этого раньше, кроме бабушки и дедушки.

— Элейн!

Где же моя мать?

— Подожди! — я услышал, как она крикнула из ванной.

Мама спустила воду в унитазе, а потом я услышал, как она быстро бежит по коридору на кухню, шлепая босыми ногами по деревянному полу. Я затаил дыхание, когда она проходила мимо закрытой двери моей спальни, не желая, чтобы услышала меня, думая по-детски, что если она не слышит меня, то не будет знать, что я слышу ее.

Южная стена моей комнаты была северной стеной кухни. Я отодвинул свои книги и вскарабкался на изножье кровати, прижавшись ухом к стене. Я слышал, как они разговаривали вполголоса, а мгновение спустя Гэри Нокс сказал слишком громко:

— Я вернусь, когда Стив будет здесь.

Я вернулся на свое место у окна в изголовье кровати и, прячась за занавесками, подглядывал за Гэри Ноксом, который смотрел на мое окно, когда шел обратно по подъездной дорожке. Я услышал шаги матери в коридоре, быстро лег, закрыл глаза и притворился спящим. У меня было предчувствие, что она собирается проверить меня, а я не хотел, чтобы она знала, что я проснулся.

Она действительно проверила меня. Я услышал, как открылась дверь в мою комнату, услышал, как она прошептала мое имя, а затем услышал, как моя дверь закрылась. Я слышал, как она прошла обратно по коридору в ванную.

Когда вечером мой отец вернулся домой, она не сказала ему, что заходил Гэри Нокс. Я не ожидал от нее такого, и почему-то от этого мне стало еще хуже. Мне все время хотелось, чтобы она рассказала моему отцу, или просто упомянула, что Гэри Нокс был здесь, чтобы я знал, что все хорошо, все нормально, но она ничего не сказала.

Меня пугало, что она держала его визит в секрете.

Гэри Нокс не вернулся, как обещал. Ни в тот вечер, ни в любой другой на этой неделе. Он даже не позвонил, чтобы поговорить с моим отцом, и хотя он мог бы позвонить на станцию рейнджеров в течение дня, я почему-то не думал, что он сделал это.

В следующий уик-энд Ноксы приехали играть в бридж. Мой отец и Гэри Нокс напились, а мать и миссис Нокс в конце концов разозлились на них. Я должен был оставаться в своей комнате, но пару раз пробирался на кухню, чтобы попить воды, и слышал, как смеются папа и Гэри Нокс, как мама и миссис Нокс читают им нотации.

Я заснул, слушая, как они спорят.

Когда я проснулся, было уже поздно, далеко за полночь. У меня в комнате не было часов, но дом казался мне другим — более тихим, холодным, темным, — и я знал, что проснулся позже, чем когда-либо прежде. Обычно я засыпал, когда мои родители еще бодрствовали, смотря телевизор в гостиной, и спал до утра. Но вся выпитая вода наполнила мой мочевой пузырь и разбудила во мне желание пописать.

Я встал с кровати, пересек темную комнату, открыл дверь и направился по коридору в ванную. Я думал, что мои родители спят, дом казался таким тихим, но в холле я услышал монотонный звук личного разговора. Я медленно прошел по ковру, стараясь не шуметь. Дверь их спальни была открыта, и я слышал, как они разговаривают внутри. Мой отец что-то тихо и неразборчиво сказал.

— Нет — ответила мама, и в ее голосе прозвучало отвращение.

Я не совсем понимал, о чем они говорят, но мне казалось, что я догадывался. Я не должен был этого слышать, да и не хотел слышать, поэтому заткнул уши и поспешил в ванную. Я боялся спускать воду в туалете, боялся, что они услышат меня и поймут, что я слышал их разговор, поэтому просто выскользнул из ванной и быстро вернулся в свою спальню.

Я услышал, как мой отец сказал:

— Неужели мне снова придется делать это самому?

Потом я закрыл дверь, запрыгнул обратно в постель, прикрыл уши краем одеяла и заставил себя снова заснуть.

Утром все было хорошо, все было нормально. Или, по крайней мере, они делали вид, что это так.

Я тоже сделал вид, что все нормально.

Через несколько недель я снова заболел, на этот раз ушной инфекцией. Мама отвела меня к врачу, потом оставила дома в постели, а сама пошла в аптеку за лекарствами. Я был беспокойным, нервным и не хотел лежать в постели, поэтому, как только машина моей матери выехала с подъездной дорожки, я встал, чтобы побродить по дому.

Меня вдруг потянуло в спальню родителей. Когда я был маленький, я проводил много времени в их комнате — спал в их постели, когда мне снились кошмары, разговаривал с отцом, когда он одевался на работу, — но за последние несколько лет между нами установилось негласное правило, что эта комната для меня закрыта.

Теперь, когда я вошел в спальню, мне казалось, что я вторгся в частную собственность, ступил на священную землю, и чувство вины и восторга, которое я испытывал, подходя к некогда знакомой кровати, было похоже на нарушение давно соблюдаемого табу. Я сел на кровать и оглядел комнату. Она казалась мне какой-то другой, ее характер изменился, хотя физические объекты внутри нее не изменились.

Я встал, подошел к ночному столику рядом с маминой стороной кровати и начал его рассматривать. Почти сразу же я нашел книгу. Я взял томик и открыл его. Это была книга с картинками. Фотографии голых людей. Только они были не просто голые, они… что-то делали. Я медленно переворачивал страницы. Это был секс, я знал, и хотя меня возбуждали фотографии, и я бы с удовольствием смотрел на них, если бы их показал мне Теренс, Билли или кто-нибудь другой из моих друзей, но тот факт, что книга принадлежала моей матери, беспокоил меня. Я видел улыбающуюся женщину, сидящую на корточках и держащую руку между ног. Я видел мужчину, стоящего там со своей… штукой, торчащей наружу. Еще одну женщину, стоящую на коленях перед мужчиной и целующую его там.

Я быстро убрал книгу, не желая больше ничего видеть. У меня тряслись руки. Мне было стыдно, тошно и одновременно радостно, и это было беспокоящее, тревожащее чувство. Я представил, как мама покупала книгу и смотрела на картинки.

Я заставил себя думать о чем-то другом.

К тому времени, когда мама вернулась с моим лекарством, я уже лежал в постели. После того, как она вложила его мне в рот, я сел на кровати и задумался, не этим ли она занималась днем, когда я был в школе, а мой отец на работе — смотрела на секс-картинки. Я уставился на нее, и она вдруг показалась мне совсем другой, чем раньше. Она больше не казалась мне матерью. Она выглядела как женщина, притворяющаяся моей матерью. Я позволил ей пощупать мой лоб, измерить температуру, спросить, как я себя чувствую, но был благодарен, когда она наконец ушла.

Я пообедал в постели, немного вздремнул, а когда проснулся, она тихо разговаривала по телефону на кухне. Она долго висела на телефоне, и хотя часть меня хотела проскользнуть в холл и услышать, о чем она говорит, другая часть меня этого не хотела.

Она вошла в мою спальню после того, как положила трубку, чтобы снова дать мне лекарство, села на край кровати и некоторое время смотрела на меня. Было что-то странное в том, как она смотрела на меня, и я не мог понять, была ли она расстроена или сердита. Мне стало интересно, знает ли она, что я видел ее книжку с картинками. А если это именно то, что заставило ее казаться такой странной. Я поморщился, зажал ухо и притворился более больным, чем был на самом деле, чтобы она не сердилась на меня.

— Ты счастлив? — наконец спросила она.

Я посмотрела на нее, сбитый с толку этим вопросом, не совсем понимая, к чему она клонит.

— Да. Я думаю.

Она пристально посмотрела мне в глаза.

— Как ты думаешь, мы счастливы? Твой отец и я?

Мне стало не по себе. Я не хотел этого разговора.

— Не знаю, — пробормотал я.

— Как ты думаешь, мы счастливая семья?

Я хотел, чтобы она ушла, поэтому сморщил лицо и снова лег на подушку.

— У меня болит ухо, — сказал я.

Она кивнула, пригладила мне волосы и поцеловала в лоб.

— Я знаю.

В тот вечер за ужином я заметил, что мои родители почти не разговаривают друг с другом. Они разговаривали со мной — или, скорее, они говорили мне, чтобы я съел свой салат, съел свой горошек, убрал свою тарелку, — но они, казалось, не разговаривали непосредственно друг с другом.

А было ли такое вообще когда-либо?

Я не мог вспомнить, и это меня беспокоило. Это был мой дом, это были мои родители, мы ели вместе так каждый день. И все же я не мог вспомнить, разговаривали ли они обычно друг с другом или никогда этого не делали. Как будто мой разум был начисто вычищен, а мои воспоминания об ужине начинались с сегодняшней трапезы.

Я притворился, что мое ухо снова вспыхнуло, и, извинившись, пораньше встал из-за стола, пошел в свою спальню и лег спать.

В тот сезон мы с отцом еще раз отправились на охоту, на этот раз только вдвоем, и это была лучшая охота в нашей жизни. Мы ни в кого не стреляли, вообще ни в кого не стреляли, а просто следили, ходили, смотрели и слушали. Как будто мы не были вторгшимися в дикую природу, а были частью дикой природы, и это было хорошо, это было правильно. Почти неделю мы не видели другого человека, и к концу этого времени наш лагерь стал для меня больше домом, чем наш настоящий дом. Я не хотел возвращаться.

Но мы все же вернулись домой вскоре после полудня. Пока отец мыл машину на подъездной дорожке, я распаковывал свои вещи в своей комнате. Я убирал свое неиспользованное нижнее белье, когда услышал, как мама зовет меня по имени. Судя по звуку, она была в своей спальне. Я прошел по коридору, но спальня была пуста. Однако мусорная корзина рядом с дверью оказалась не пустой. Она была настолько наполнена скомканными бумажными салфетками, что они вываливались на пол. Я уставился на них. Это от моей мамы? Неужели она плакала? Неужели она так сильно скучала по нам? Внезапно я почувствовал себя лучше. Я посмотрел вниз на салфетки и между двумя скомканными бумажными шариками увидел нечто похожее на сдувшийся желтоватый шар, торчащий из хаоса белого. Я наклонился, чтобы взять его, но он был липким на ощупь, и я тут же выронил его.

— Ну вот, теперь ты знаешь.

Я обернулся и увидел, что в дверях за моей спиной стоит мама. Она почему-то выглядела сердитой.

— Доволен? — спросила она.

Я не был доволен. Хотя я не знал, что она думает, что я знаю, хотел бы я никогда не заглядывать в мусорную корзину. Я хотел сказать ей это, хотел сказать ей, что мне очень жаль, но меня ни в чем не обвиняли. Я действительно не знал, за что мне было жаль.

— Убирайся отсюда, — сказала она.

Я обошел ее и поспешил обратно в свою спальню. Я не знал, зачем она меня изначально позвала, но она больше не звала и не искала меня, и я держался от нее подальше в течение всего дня. Я снова увидел ее за ужином и сделал вид, что ничего не произошло, но мне было неловко рядом с ней, даже когда рядом был мой отец. Я понял, что больше не чувствую себя ее сыном. Я чувствовал себя квартирантом, живущим с ней в одном доме.

И я ее очень боялся.

Страх не прошел на следующий день. Ни на следующий. И ни на следующий.

Что бы ни случилось между нами, это поставило нас по разные стороны баррикад, натравив друг на друга. Я не знал всей картины в целом, чтобы иметь возможность вернуть все на круги своя.

Мне почему-то стало жаль отца. Я не знал почему, но в нем появилось что-то печальное, чего не было до нашей поездки. Я подумал, не связано ли это с теми секретными бумажными салфетками в мусорной корзине моей матери. Они с мамой теперь почти не разговаривали, даже редко бывали вместе в одной комнате. Я же старался как можно больше бывать с отцом, помогать ему в гараже, сидеть рядом на диване, показывать, что я на его стороне и поддерживаю его, но он либо не замечал этого, либо ему было все равно.

Примерно через неделю я возвращался домой из школы, когда увидел машину Гэри Нокса, припаркованную в нескольких домах от нашего.

Я сразу понял, что он был с моей матерью.

Я долго стоял на тротуаре у начала подъездной дорожки, не желая, чтобы мои подозрения подтвердились, но желая знать правду. Я подумывал о том, чтобы вернуться в школу, пойти домой к кому-нибудь из моих друзей, пойти в парк, но вместо этого я поднялся по подъездной дорожке и, как можно осторожнее и тише, открыл входную дверь.

Я шагнул внутрь.

Они оказались совсем не там, где я ожидал их увидеть — сидящими на диване, пьющими кофе и разговаривающими. Их не было ни в столовой, ни на кухне. Я снял туфли и пошел по коридору к закрытой двери родительской спальни. Я немного постоял, прислонившись к стене, чувствуя себя так, словно меня ударили в живот. Я не мог видеть их, но я мог прекрасно слышать их.

— М-м-м, — протянул Гэри Нокс. — Ты так хорошо пахнешь.

Нет ничего лучше запаха женщины.

Моя мать рассмеялась. Затем она издала звук, похожий на вздох и крик одновременно, и хотя это звучало так, будто ей было больно, я знал, что это не так. Я больше не слышал Гэри Нокса, но моя мать начала стонать в странном ритме, который я никогда раньше не слышал. Я знал, что происходит, и мне стало плохо. В голове у меня стучало. Я вспомнил о книге в мамином ящике, о книге с голыми картинками, и внезапно возненавидел свою мать. Я хотел, чтобы она умерла. Жалел, что она вообще появилась на свет.

Ее стоны становились все громче, все более звериными, все более отвратительными. Я тихонько отстранился от закрытой двери и медленно пошел по коридору к своей спальне. Я на мгновение задумался, а потом изо всех сил хлопнул дверью своей спальни.

Все звуки стихли.

Через несколько минут Гэри Нокс в спешке прошел по коридору и вышел из дома. Я наблюдал за ним сквозь шторы.

Моя мать так и не пришла навестить меня.

И я не выходил из своей комнаты.

Я ждал, когда отец вернется домой.

Я ничего не сказал отцу. Но он, должно быть, каким-то образом узнал об этом, потому что в следующий раз, когда он отправился на охоту, в последний раз, он не пригласил меня с собой. Когда я спросил его, могу ли и я с ним поехать, он долго смотрел на меня, а затем покачал головой и тихо сказал: «Нет.»

Только на следующий день я понял, что охотничий сезон закончился неделю назад.

Ⓒ Hunting by Bentley Little, 1994

Ⓒ Игорь Шестак, перевод, 2020