ОХОТА НА ДРАКОНА
Анатолий Бритиков ЦЕЛЕСООБРАЗНОСТЬ КРАСОТЫ В ЭСТЕТИКЕ ИВАНА ЕФРЕМОВА
В статье “На пути к роману “Туманность Андромеды” Иван Ефремов вспоминал, что в литературу его привело хорошо знакомое каждому настоящему ученому страстное желание как-то опередить неумолимый процесс накопления фактов, заглянуть в будущее своей науки, утвердить внезапно озарившую идею свободным полетом воображения Талантливому палеонтологу, создателю нового направления этой отрасли естествознания (фундаментальный труд Ефремова “Тафономия и геологическая летопись”, 1950, удостоен Государственной премии) не занимать было оригинальных гипотез. Многолетний опыт реконструкции вымерших форм жизни обогатили дисциплинированной интуицией от природы развитое воображение. Писательский горизонт раздвигали обширные познания в смежных дисциплинах и гуманитарных науках.
Ефремова-фантаста отличает глубина философского мышления. Важной предпосылкой фантастического творчества послужило то, о чем он упоминал в предисловии к очеркам своих палеонтологических путешествий, как бы перебрасывая мостик от научных занятий к художественной мысли: “Только астрономия, геология и палеонтология, — писал он, — открывают необъятные перспективы времени и пространства, исторического развития нашего мира в прошлом, а следовательно, и его возможности будущего.1
Социально-философский роман Ефремова о коммунизме “Туманность Андромеды” (1957) по справедливости мыслителя в эпицентре нашей научно-фантастической литературы в 50–70-е годы. Талантливая книга знаменовала поворот этого жанра к основному литературному потоку. Роман Ефремова и его литературно-критические выступления оказали большое воздействие на современную фантастику, на ее теоретическое осмысление у нас и за рубежом.
Подобно Своему предшественнику Александру Беляеву Ефремов отстаивал самую тесную связь фантастики XX в. с наукой. Но он творил в другое время, когда эта связь несравненно усложнилась и перешла в новое качество Если еще недавно научная фантастика, говорит Ефремов, несла эстафету науки в виде “первичной популяризаторской функции, ныне отданной научно-фантастической литературе”, то теперь она выполняет гораздо более серьезную миссию своего рода “натурфилософской мысли, объединяющей разошедшиеся в современной специализации отрасли разных наук”2.
Всестороннее обоснование этого глубокого суждения Ефремовым — литературным критиком и художником — заслуживает отдельного разбора. В нашей статье, посвященной его эстетической концепции, сошлемся на интересную перекличку со Львом Толстым. Великого писателя еще столетие тому назад тревожило дробление наук. Толстой подмечал процесс, не очевидный и для крупных ученых. Он приходил к выводу, что сущность вещей, ускользающая от разъединенной науки, “выразима только искусством, тоже сущностью3, и предлагал свой синтез “сердечного” художественного познания с “умственным”.
Ныне процесс дифференциации зашел далеко. Задача интеграции знания ощущается особенно остро. Чудовищный поток информации, говорит Ефремов, делает “непосильным индивидуально-цельное представление о мире и замедляет продвижение фронта науки. В этих стесненных обстоятельствах наука не может изучать, а тем более разрешать в нужном темпе все сложности и противоречия социальной жизни человечества и психологии отдельных людей”4. Поэтому научно-фантастическое искусство перерастает, по мнению Ефремова, в многофункциональное общекультурное явление, призванное помочь и мировоззренческой ориентации. “Опережающий реализм” научной фантастики, по его мысли, удовлетворяет “необходимости в мечте — фантазии, обгоняющей собственно не науку, так как она исходит из нее же, но возможности конкретного применения ее передовых достижений”5. Актуальней поэтому становится, говорит Ефремов, давний спор о границах “между научной фантастикой и “чистой фантазией”, очевидней выступает неправомерность “фантазии, свободной от оков, якобы налагаемых наукой”6.
Действительно, научная фантастика, подчеркивает он, “отвечает потребности настоящего этапа исторического развития человечества во всестороннем внедрении науки в жизнь, в повседневный быт и психологию современных людей7. В современном мире ширится класс непредставимых явлений, недоступных бытовому наблюдению и подлежащих научно-теоретическому осмыслению. “Мне представляется неизбежным, — продолжает Ефремов, — дальнейшее расширение научной фантастики и ее совершенствование до тех пор, пока она захватит вообще всю литературу, которая встанет тогда на соответствующую мыслящему человеку научную основу психологии, морали и закономерности развития общества в целом”8.
В этом замечании чувствуется неудовлетворенность эмпирическим методом “бытовой” литературы. Но Ефремов не имеет в виду растворение художественного творчества в научной фантастике. В другой статье он более определенно развил мысль о сближении, о методологическом сращивании фантастики с нефантастикой: “По мере все большего распространения знаний и вторжения науки в жизнь общества все сильней будет становиться их роль в любом виде литературы. Тогда научная фантастика действительно умрет, возродясь в едином потоке большой литературы как одна из ее разновидностей (даже не слишком четко отграничиваемая), но не как особый жанр9.
Речь не идет, стало быть, о каком-то жестком детерминировании художественной мысли научной. Ефремов предвидит между ними многосложновозрастающую обратную связь. Современная научно-фантастическая литература в его представлении не просто одно из жанрообразований, но выражение глубинного процесса всей художественной мысли нашего “технотронного” века.
Целостное взаимодействие искусства с наукой виделось в будущем А. П. Чехову, “…я подумал, — писал Чехов примерно в те годы, когда Толстой размышлял над синтезом науки с искусством, — что чутье художника стоит иногда мозгов ученого, что то и другое имеют одни цели, одну природу (!) и что, быть может, со временем при совершенстве методов им суждено слиться вместе в гигантскую чудовищную силу, которую теперь трудно и представить себе…”10
Взгляды Ефремова на современную фантастику — большая отдельная тема. Мы здесь хотим лишь обратить внимание на то, что эстетическая мысль писателя не замыкалась “литературой о будущем”. Тема его концепционной статьи “Наклонный горизонт” обозначена в подзаголовке следующим образом: “Заметки о будущем художественной литературы”. Писательская судьба связала Ефремова с научной тематикой. Однако свой творческий генеральный интерес — к перспективам взаимодействия науки с искусством — Ефремов проявил в самых неожиданных для фантаста жанровых формах. Широкую известность ему принесла опубликованная несколькими годами ранее “Туманности Андромеды” историческая дилогия о далеком прошлом “Великая Дуга”. Между двумя последовавшими за ней большими фантастическими произведениями вызвал оживленное обсуждение экспериментальной (по определению автора) роман на современную тему “Лезвие бритвы”. А в своей последней и литературно, может быть, самой удачной книге “Таис Афинская” фантаст вновь обратился к историческому жанру.
Для нашей статьи нефантастические произведения Ефремова представляют особый интерес. Тема искусства выдвигается в них на передний край философско-художественных исканий писателя. Уже в его фантастике будущего критика отмечала (не всегда одобрительно) необычайный для этого жанра культ красоты вещей и природы, беспредельного космоса и, разумеется, прежде всего человека. Тема искусства — одна из главных в “Великой Дуге”. “Лезвие бритвы” и “Таис Афинская” предельно насыщены философским анализом искусства, переполнены энциклопедической информацией о художниках, ваятелях, писателях, поэтах, композиторах разных времен и народов. Значительную часть романа “Лезвие бритвы” заняло рассуждение о природе красоты и ее места в духовном потенциале человека. Временем действия “Таис Афинской” писатель избрал позднекласси-ческую античность, когда духовная жизнь, напоминал он в предисловии, в большей мере вращалась вокруг искусства, нежели философии.
Пафос красоты, которым проникнуты все его книги, и придает внутреннее единство произведениям Ефремова, столь непохожим по жанру, отделенным по времени действия толщей десятилетий. Ефремов поднимает огромный материал мировой культуры как эрудит и знаток, влюбленный в красоту, как историк искусства, объясняющий глубинную связь художественных ценностей с верованиями и нравами, как естествоиспытатель, наконец, проникающий в психофизиологическую природу эстетического чувства. Но более всего ему важно как мыслителю утвердить творческое назначение красоты. В этом его двуединый интерес к искусству и науке обнаруживает поистине “одни цели, одну природу”.
Обращается ли он к настоящему, прошлому или будущему, Ефремов с необыкновенной увлеченностью исследует нравственное мировоззренческое восхождение человека, как он говорит, по ступеням прекрасного, которое, по его убеждению, и есть путь к счастью в универсальном значении этого понятия. (В дальнейшем мы еще вернемся к идее писателя о самой тесной связи счастья с красотой.) Его романы словно бы для того и расположились по всем трем координатам времени, чтобы создать цельное направление о грандиозном этом процессе. Немного найдется собратьев Ефремова по перу, кто в своем собственном творчестве выступал бы с такой последовательностью пропагандистом мировой художественной и философской мысли и в утверждении нравственно созидающей силы красоты.
Признавая это, литературная критика все же упускает, нам думается, главное. В трактовке Ефремова всемирно-историческое назначение прекрасного не совпадает с обыденным представлением о социально-педагогической роли искусства. Задачи литературы и искусства мыслятся им в необычно широком контексте всей культурно-творческой обстановки нашего времени. “Многим кажется, — говорил Ефремов в одном интервью на эту тему, — что наука и только наука разрешает в жизни решительно все вопросы. Я бы согласился с этим, если бы была создана наука чувств, если бы существовала академия Горя и Радости”11 (наподобие той, что контролирует сумму человеческого счастья в коммунистическом мире “Туманности Андромеды”). Ход мысли писателя, нам думается, близок актуальному ныне суждению К.Маркса о том, что настанет время, когда все науки сольются в едином познании человека. Эту генерализующую функцию пока что выполняет искусство, считает Ефремов.
В отличие от науки, ограничивающейся, по его словам, “чисто внешним проявлением человека, интересующейся только конечным результатом его труда”, а в своем логически-прямолинейном воздействии на интеллект нередко и в “обедняющей многогранностью ощущения мира”12 искусство несет в себе и воспитывает целостное восприятие мира. Современное искусство способно к тому же дополнить историческую ретроспективу опережающим художественным, видением грядущего. Оно должно овладеть этим видением в совершенстве, чтобы отвечать стремительным темпам нашего времени. Необычайно важно еще, считает Ефремов, что искусство охватывает истину бытия, которую наука рационалистически обезличивает, в эмоциональных координатах личностных интересов и потребностей. Тем самым искусство и помогает, по его мысли, каждому выработать свое особенное и вместе с тем объективно верное понимание, свое собственное сознание истины, которое оно же и коррелирует критериями индивидуальных интересов и потребностей.
Вот почему, говорит Ефремов, особая ответственность художника во второй половине XX в. за мировоззренческое воспитание одновременно есть ответственность и за воспитание нравственное. Нравственный потенциал эстетических ценностей ныне призван уравновесить, говорит он, определенное отставание воспитания от обучения, сложившееся в результате невиданных успехов науки и техники13. В развитом социалистическом обществе, считает он, искусство способно поднять самовоспитание, самоусовершенствование, самоконтроль на уровень и материально производительной силы14. Сознательное самоограничение каждого в потреблении необязательных благ освободило бы общество от излишеств, навязанных дурной модой и отсталой моралью. Хороший вкус большого искусства, совпадая с высокой культурой чувств, освобождает нас от мелких вещей и стремлений, переносит радости и огорчения в высшую область — творчество15.
Нравственная саморегуляция личности есть вместе с тем предпосылка отмирания контроля, необходимого пока что со стороны общества. Неуправляемый мир немыслим для Ефремова — гражданина и ученого не только сегодня, но и завтра. Перед человеком нового общества, говорил он, встает неизбежная необходимость внутренней дисциплины желаний, мысли и воли в дополнение к внешним требованиям дисциплины. Коммунистическое будущее в его романах зиждется на тончайшем равновесии общественного управления с индивидуальным “самоуправлением”. При этом “чем глубже и тоньше будет самодисциплина, понимание общественного долга и координация чувств и поступков отдельной личности сообразно с другими людьми и обществом, тем большая забота должна быть проявлена обществом по отношению к личности”16.
Если мы не создаем, не совершенствуем такой сбалансированный механизм, мы подрубаем, считает писатель, личную инициативу и предприимчивость, губим самостоятельность мышления и, в частности, фантазию17 столь необходимую в современной разведке будущего или, что то же самое, более глубоком виденьи настоящего В литературно-критических статьях и художественных произведениях Ефремов постоянно возвращается к своей любимой мысли о том, что в коммунистической личности в полной мере реализуется творческая природа эстетического сознания. Поэтому искусство должно развивать, углублять свою функцию нравственно-психологического регулятора.
Вообще искусство, по мысли Ефремова, выполняет свои разносторонние задачи не только как носитель идеалов, норм и доктрин. Его социально-педагогическая действенность как раз в том, что искусство никогда не переставало выступать разведчиком, оригинальным сотворцом новых доктрин и норм, более совершенных идеалов. Ефремов развивает суждение классиков русской литературы (например, Льва Толстого) о том, что прекрасное не только форма, ной специфическая сущность освоения мира. Ценность красоты поэтому не только утилитарно-педагогической, а в активно-творческой ее природе.
Сама наша способность воспринимать и создавать красоту, говорит он, не просто одно из проявлений homo sapiens, но концентрированное выражение главного и решающего в нас — творческой способности “В основе подлинного искусства, — писал Ефремов, — лежит могучее стремление человека устроить, переделать мир по своему желанию, по своей мечте18”. Не случайно, быть может, человеческая мечта ориентирована и эстетически: во все века счастливое будущее представлялось людям прекрасным. По-видимому, на нашу способность мечтать тоже распространяется суждение К.Маркса о том, что человек “формирует материю и по законам красоты.
Ефремов соединяет в своих романах о будущем древний мир красоты с новым миром созидания не только силой своей любви к искусству и веры в его небывалый расцвет при коммунизме (“Широчайшее распространение искусства приведет к тому, что практически каждый человек овладеет каким-либо его видом”19). Он проницательно сознает всестороннюю предназначенность прекрасного к духовному, нравственному сотворению этого мира. Возможно, например, понимание гармонии обратных связей нашего организма поможет в будущем усовершенствовать и саморегуляцию организма общественного, как это предусмотрено в “Туманности Андромеды”.
В универсальном воздействии красоты на тысячи прошлых поколений Ефремов считает коренным и вечно актуальным то, что в эстетической сфере человек непрестанно творил и себя самого. Высший смысл накопления сокровищ мирового искусства ему видится в том, что через колоссальный опыт эстетического самосознания человеку предстоит пересоздать себя для лучшего будущего. В прямой связи с этой задачей Ефремов разрабатывал свою концепцию красоты как целесообразности. Вот почему исторические персонажи Ефремова так стремятся приподнять завесу грядущего, а его герои будущего постоянно возвращаются к древнейшим истокам людского рода.
Вопреки распространенному мнению писатель полагает, что уже первобытный человек в своих пещерных рисунках “выступал не как запуганное силами природы существо, как могучий и отважный преобразователь и устроитель мира. Однако только сотни веков спустя, с появлением марксизма, наука дала ему реальную силу для этого, и лишь общественное сознание поставило эти стремления на правильный путь. В то же время искусство утратило свою монополию в формировании общественного сознания и, захлестнутое колоссальным прогрессом науки, не сразу обратилось к своей главнейшей цели — формированию внутреннего мира человека в гармоническом соответствии с его собственными потребностями и потребностями общества…”20
Большая часть литературы прошлого построена была, по мнению Ефремова, на конфликтах двоякого рода: либо “ненормальной” личности с нормальными общественными условиями, либо, наоборот, “нормальной” личности с ненормальными условиями21. “Для литературы будущего, — продолжает он, — нужна не бесконфликтность, а исследование конфликтов высшего порядка, возникающих у человека, научившегося сочетать свои интересы с интересами государства, отлученного от собственности и индивидуалистического (не путать с индивидуальным!) стремления к возвышению себя и привыкшего помогать каждому… Конфликты литературы будущего мне мыслятся в основном в области творческих поисков в труде и познании, личного совершенствования и усилий на общественную пользу, но в нормальной, дружной и заботливой общественной обстановке”22.
Путь к нормальной личности в нормальных условиях и должен стать, по его мнению, путем подъема “литературы социалистического реализма на качественно новую ступень23.
Вот откуда необычный для певца будущего интерес к глубокой старине, к древнему искусству и философской мысли, к нравственным устоям и религиозным учениям того времени, которые далеко позади коммунистического мира “Туманности Андромеды”. Вот почему “история красоты” — сквозная тема всех его романов о будущем, настоящем и прошлом. В меру своих возможностей Ефремов стремился реализовать свою философско-эстетическую концепцию в собственном творчестве. Располагаясь по всем трем координатным осям “реки времени” (ефремовский образ), его романы образуют своего рода триптих о накоплении красоты, о борьбе человека за прекрасно-гармоничные отношения с окружающим миром.
Эта красота и гармония только и могли зародиться в бесклассовой борьбе. Пафос исторических романов Ефремова приводит на память Энгельсову оценку нравственного содержания первобытного коммунизма: “И что за чудесная организация этот родовой строй во всей его наивности и простоте! Без солдат, жандармов и полицейских, без дворян, королей, наместников, префектов или судей, без тюрем, без судебных процессов — все идет своим установленным порядком… А каких мужчин и женщин порождает такое общество” — наделенных чувством собственного достоинства, прямодушием, силой характера и храбростью24. Древнее искусство, считает Ефремов, отразило не только распад родового строя, оно бессознательно удерживало в веках духовные ценности “золотого века”. В нем запечатлелось глубокое чувство слитности древнего человека со своим родом и племенем, со всепроникавшей его бытие природой. Такое искусство, по мнению писателя, тысячелетиями служило людям моральной опорой в нестабильном мире вражды и беспрерывных войн; быть может, через него от поколения к поколению эстафета надежды на лучшее будущее.
В древнем мире Ефремов особенно ценит крито-микенскую культуру, вдохновленную трудовым взаимодействием человека с природой, проникнутую поэтическими мифами, изысканным культом женской красоты, поразительно не замутненную милитаристскими и угнетательскими мотивами (столь характерными, например, для египетских и ближневосточных соседей критян). Светлое и радостное, это искусство повлияло, считает Ефремов, на другие народы, в частности, заложенным в нем на ступени матриархата прогрессивным “женским” началом общечеловеческой нравственности, которому писатель придает большое значение. Понять и возродить это начало на новом уровне вместе с другими ценностями первобытного коммунизма — актуальная задача современного художника, сознательно творящего во имя будущего.
Вместе с тем Ефремов ясно видит, что и в глубокой древности гуманизм большего искусства отличался воинствующей активностью. Примечательна в “Таис Афинской” трактовка отголосков легенд об амазонках в изобразительном искусстве. Фигуры побежденных воительниц, говорит Таис Александру Македонскому, определенно были созданы “сильным полом”, чтобы и таким образом утвердить исход героической эпопеи женщин, которые в разное время и в разных местах, считает Ефремов, пытались вернуть себе былую свободу. Среди художественных сокровищ, похищенных воинами Ксеркса и возвращенных Элладе Александром, упоминается в “Таис Афинской” известная бронзовая группа тираноубийц Гармодия и Аристогейтона. “Эта пара мощных воинов, делающих совместный шаг вперед, будет вдохновлять скульпторов как символов боевого братства и вдохновенной целеустремленности”25 Возможно, она вдохновила и автора “Великой Дуги”. Идея этой дилогии о братстве восставших рабов, о зарождении чувства общности народов древней Ойкумены воплощена в гамме сходного содержания, которую создает художник-воин.
Искусство универсально объемлет весь окружающий мир. Но наиболее достойны бессмертия такие его творения, считает Ефремов, в которых нашла свое выражение общечеловеческая мораль. Потому-то они и отвечают чаяниям и вкусам всех времен и народов. В них сын своего племени уже осознавал себя частицей человечества. В шедеврах эпохи Александра Македонского автор “Таис Афинской” чутко отмечает приметы перехода, по его словам, “от национализма пятого-четвертого веков до нашей эры к более широким взглядам на мир и людей, к первым проявлениям человеческой морали” (с 3–4).
Писатель противопоставляет художественные достижения, запечатлевшие ростки этой морали, реакционному искусству, когда описывает богатства захваченной Александром столицы персидской державы. Великолепие Персеполиса оттолкнуло Таис исключительной предназначенностью поражать воображение приближенных тирана да иноземных послов Сооружения парадной резиденции не имело ни храмового, ни гражданского назначения. Само совершенство формы отчуждало красоту от человека. Порабощенные художники и мастера запечатлели на рельефах самих себя в длинной веренице пленников, склоняющихся перед всесильным деспотом. (За два поколения до Александра армия Ксеркса испепелила Элладу). Таис мысленно сравнила эту подавляющую архитектуру с белокаменными дворцами и храмами своей родины, искусно вписанными в возвышенности природного ландшафта, словно бы для того, чтобы приблизить человека к небожителям. А крылатые быколюди у персидских дворцов-лабиринтов — надменное воплощение царей — живо напомнили о судьбе других изваяний — человекоподобных богов, божественно прекрасных героев и красивых женщин родной Эллады.
Это было не только варварством (которому оказался не чужд и Александр, повелев разобрать на строительный материал знаменитую вавилонскую башню Этеменанки). Завоеватели обдуманно изуродовали искусных мастеров, чтобы они уже никогда не решились вернуться домой. (По-своему персидские владыки понимали, что “прекрасное служит опорой души народа”, что большое искусство всегда призывало людей “отдавать за родину жизнь”, с 295.)
Эллин той эпохи, писал Ефремов в предисловии к роману, “не мог представить себе жизни без любования — долгого и многократного — предметами искусства и созерцания прекрасных построек… Еще большее значение имело для эллина созерцание человеческой красоты в живых людях, а не только в статуях, картинах и фресках. Очень много времени они посвящали своим атлетам, гетерам, танцовщицам. Значение художников как воплотителей красоты и их живых моделей было огромно и не имело аналогий в последующих временах и странах, за исключением Индии в первом тысячелетии нашей эры” (с. 5).
В романе Ефремова гуманизм эллинской классики возвышает национальную цель персидского похода Александра до интернациональной. Великий полководец вознамерился было соединить Запад с Востоком в гомонойе — равенстве разноплеменных людей по разуму. Боль за поруганные святыни придала возмездию греко-македонцев неудержимый порыв. Небольшая армия Александра наголову разбила полчища Дария. Но по мере того как война превращалась в обыкновенное порабощение народов, гениальное искусство вождя и весь опыт победителей не могли спасти от поражения в индийском походе.
Великие эстетические образцы, писал Ефремов в одной из публицистических статей, в отличие от научных истин, которые отживают, давая начало более глубокому познанию вещей, не “снимаются” последующими художественными достижениями. Они потому каждый раз заново воспринимаются другими поколениями, что не утрачивают своей изначальной ценности. В своем творчестве Ефремов попытался заново ответить на вопрос, в чем же заключена вечная истина неувядающей красоты.
Маркс, размышляя о том, что сказания, песни и музы древней Эллады не могут уже повториться, ибо их арсеналом и почвой послужила давно отжившая мифология, замечал, что не вопреки, а как раз благодаря этому древнегреческий эпос продолжает “доставлять нам художественное наслаждение и в известном отношении служить нормой и недосягаемым образцом”26. В эпическом искусстве Эллады, говорит далее Маркс, заключено обаяние “детства человеческого общества там, где оно развилось всего прекраснее”27. В нем волшебно запечатлелось мифологическое самооттождествление нашего пращура со всем окружающим миром. Детски наивное, но потому и поразительно цельное слияние со своим племенем. Примитивное, но и необычайно могучее ощущение себя непосредственным продолжением природы.
На уровне этого древнейшего (еще дорелигиозного) мироотношения и зарождалось, вероятно, инстинктивное ощущение красоты как целесообразной устроенности мира, которое Ефремов исследует в романе “Лезвие бритвы”. Наш первобытный предок в наивном моделировании мира по самому себе стихийно угадывал, хотя и в фантастической форме, действительно целесообразную связь своего микрокосмоса с космосом. “Наше чувство прекрасного, эстетического удовольствия и хороший вкус, — писал Ефремов, — все это освоенный подсознанием опыт жизни миллиардов предыдущих поколений, направленных к выбору более совершенно устроенного, универсального, выгодного для борьбы за существование и продолжение рода”28.
С точки зрения ефремовского понимания красоты как целесообразности шедевры мирового искусства непреходящи прежде всего в этом своем первично жизненном ряду. Именно целесообразно-прекрасное, разумеется, совершенно воплощенное, сохраняют, живут, процветают, приносят гешефты, премии, дачи и огромные способности воспроизводить жизненно важную красоту мира. В этом замечательное проявление целесообразности самого человека, без нее он не стал бы “венцом творения”
В романе “Лезвие бритвы” Ефремов исследует по существу психофизиологическое содержание красоты-целесообразности. Прекрасное для него — универсальная категория, которая детерминирует эстетическое чувство и эстетически связывает объективную красоту мира с ее субъективным художественным отражением В новое время такая трактовка красоты не получила должной разработки, судя, например, по истории вопроса в статье “Прекрасное”, помещенной в 4-м томе “Философской энциклопедии”. Красота как целесообразность выпала из категориального аппарата современных дискуссий о природе эстетического29.
Между тем еще Аристотель в сочинении “Метафизика” справедливо замечал: “А самые главные (!) формы прекрасного, это порядок, соразмерность и определенность, — математические науки больше всего и показывают именно их”30. Древний философ, по мнению видного исследователя его эстетики А. Ф. Лосева, отождествлял с красотой благо, считая благо “целесообразным порождением действительности”, а красоту — “самой структурой или моделью процесса порождений”31. В свете Ефремовских суждений о прекрасном эта трактовка выглядит весьма современной. Поэтому ее вряд ли можно отнести к Аристотелю без оговорок Лосев и не придает целесообразности как “модели порождений” прекрасного того значения, какое она естественно должна была бы занять в современной эстетике”32.
— Великий мыслитель древности, как известно, колебался между материализмом и идеализмом, диалектикой и метафизикой, что отразилось и в изложении его взглядов33. В трактате “О частях животных” Аристотель возражает на догадки Эмпедокла о том, что источником анатомической целесообразности выступает сам процесс возникновения приспособительных признаков, с позиции прямо противоположной Совершенное строение человеческого тела, говорит он, заранее задано его “божественным” назначением А “раз человек таков”, каков он есть, стало быть, и “возникновение его должно быть таким-то, тот же способ рассуждения одинаково применим ко всем другим произведениям природы”34.
Последовательно материалистическое и диалектическое понимание прекрасного подразумевает несомненно обратную зависимость: красота человека и всего остального в природе “такова” в силу “такого-то” процесса развития.
Первоначальную мысль о целесообразности прекрасного Ефремов усвоил (это хорошо видно в его исторической прозе) из античной эстетики и античного искусства. В ее разработке он выступил с позиции диалектического материализма и современного естествознания. В обширной лекции доктора Гирина в романе “Лезвие бритвы” писатель развил концепцию красоты как биологической целесообразности, исходя из того, что “прекрасное есть жизнь”, т. е. из примата красоты в мире действительности над красотой в искусстве Автор этой знаменитой формулы Н.Г.Чернышевский ограничивал, однако, объективно универсальный ее смысл антропологическим пониманием жизни “Красоту в природе, — писал он, — составляет то, что напоминает человека” и даже “предвозвещает личность”35. И далее: “…жизнь мы видим только в действительных, живых существах, а отвлеченные, общие мысли, — исключал Чернышевский общественное сознание (вероятно, в полемике с идеалистической эстетикой Гегеля), — не входят в область жизни”36 Чернышевский поэтому считал излишним “проводить в подробности” свое понимание красоты “по всем царствам природы”
С точки зрения эволюционной теории Дарвина, на которую опирается Ефремов (автор диссертации “Эстетические отношения искусства к действительности” не мог еще ее знать), человеческая красота выступает генеральным критерием прекрасного в природе постольку, поскольку является высшей ступенью общебиологической целесообразности. Чернышевский комментирует замечание Гете о том, что природа редко создает совершенные образцы человеческой красоты, в том духе, что ей нужно “сохранение” своих творений, “а не собственно красота”37. По современным же представлениям, красота и есть “сохранение”, но как результат прогрессивного процесса творений природы, а не какая-то окончательная “образцовая” форма.
У вымерших гигантских ящеров, говорит Ефремов в романе “Туманность Андромеды”, “увеличение мускульной силы вызывало” линейное “утолщение костей скелета, подвергавшихся большой нагрузке, а увеличившаяся тяжесть скелета требовала нового усиления мышц” (3 II, с. 107) и т. д. Только человеку “с его прекрасным, позволяющим изумительную подвижность и точность движений телом” (3 II, с. 107) удалось избежать в процессе эволюции подобных тупиков. Природа нашла в человеке наибольшее равновесие противоречиво направленных приспособительных механизмов. “… Чем труднее и дольше был слепой эволюционный путь отбора, — размышляет один из героев “Туманности Андромеды”, — тем прекраснее получались формы высших, мыслящих существ, тем тоньше была разработана (природой, — А. Б.) целесообразность их приспособления к окружающим условиям и требованиям жизни, та целесообразность, которая и есть красота” (3 II, с. 143).
“…красота стоит на службе естественного отбора и отражает безукоризненное функционирование организма (3 II, с. 6). Приводя в предисловии к переизданию романа “Лезвие бритвы” этот вывод испанского зоолога Ф.Родригеса де ла Фунте, Ефремов с сожалением писал, что аналогичные наблюдения естествоиспытателей не привлекли внимания эстетиков и искусствоведов. Плодотворность понимания прекрасного как естественно целесообразного открывается многосторонней философской мысли. Только такой подход способен дополнить традиционно гуманитарный горизонт эстетики фактами, выводами и, главное, диалектическим методом естественных наук. Проблема прекрасного, — вероятно, уникальный по своей сложности перекресток, на котором переплелось множество ветвей обществознания и природознания. Говоря словами Ефремова, сказанными в другой связи, подлинное познание этой проблемы “невозможно в цепях односторонней и опасной логики… узких научных дисциплин”38.
Тезис Чернышевского “прекрасное есть жизнь” Ефремов подтверждает такой системой “подробностей”, которая обновляет представление о жизни. Его концепция красоты побуждает видеть жизнь прежде всего в противоречивом процессе возрастания целесообразности. Чернышевский не применял диалектику как логику познания. Ефремов исходит из того, что “прекрасное есть жизнь” не только как проявление материи, но прежде всего как движение — от низших форм к высшим, от неживого к живому, от индивидуально-биологического совершенства к общественно-разумному.
Напомним, Ф. Энгельс считал взгляд на мир как на совокупность текучих процессов (а не законченных предметов) и связей, соединяющих процессы природы в одно великое движение, важнейшим отличием естествознания XIX века и вместе с тем величайшим завоеванием гегелевской диалектики39.
Такое понимание целесообразно прекрасного по-новому освещает древнюю мифологическую модель: человек как мир, мир как человек. Облик человека, единственного мыслящего существа на Земле, как никакой другой, говорит Ефремов, отвечает наибольшей разносторонности жизни. Это означает высшую приспособляемость человека к противоречивым требованиям среды. “Переход к общественной жизни, — добавляет писатель, — определил еще большую многогранность. Красота человека — это, кроме совершенства, еще и универсальность назначения, усиленная и отточенная умственной деятельностью, духовным воспитанием. Мыслящее существо другого мира, если оно достигло космоса (подобно человеку Земли, — А.Б.), также высокосовершенно, универсально, то есть прекрасно! Никаких мыслящих рогатых и хвостатых чудовищ, человекогрибов, людей-осьминогов не должно быть”40. Вселенная едина в своих законах; и целесообразность — один из самых фундаментальных из них, по мысли Ефремова.
На космической аргументации стоит задержать внимание. Ефремов исходит из нее и как мыслитель-эстетик, и как естествоиспытатель, и как художник-фантаст. “Между враждебными жизни силами Космоса, — поясняет он, например, в повести “Звездные корабли”, — есть лишь узкие коридоры, которые использует жизнь, и эти коридоры строго определяют ее облик (2,441). И если бы внеземная жизнь зародилась на сходной биохимической основе, в сходных с нашей планетой условиях, то она в силу этого неизбежно привела бы в конце концов к гуманоидным формам.
Скажем, на планете со сходной силой тяжести разумное существо подобно человеку тоже не могло бы формироваться чересчур большим или чересчур маленьким. Слишком миниатюрное не обладало бы достаточными энергетическими запасами, зависело б от пустяковых случайностей на поверхности планеты. Гигантское оказалось бы связанным непрестанным поиском пищи. Оптимальная масса и универсальное питание обеспечивают определенную независимость от среды — важное условие становления разума. С другой стороны, те же факторы делают ненужными, скажем, рога или клыки. Эти атрибуты травоядных и хищных, целесообразные для них, перетяжелили бы череп, предназначенный нести огромную нагрузку мозга.
Но одного объема мыслящей субстанции недостаточно. Чтобы развился разум, животное должно иметь сложные конечности, специализированные для выполнения работы, “ибо только через работу, через трудовые навыки происходит осмысление окружающего мира” (2, с. 440). Наконец любое разумное существо должно обладать хорошо развитыми органами чувств, расположенными притом не в удалении от мозга — “для экономии в передаче раздражения”, особенно зрительными органами: зрение дает существу, поднявшемуся на задние конечности (чтобы освободить для труда передние), наибольший объем особенно ценной информации.
У разумного животного другого мира зрительные рецепторы могли бы воспринимать волновую энергию, скажем, вплоть до инфракрасной части спектра. Инопланетянка в романе Г.Мартынова “Гианея” видит и тепловые лучи. Тем не менее зрение повсюду в природе, предполагает Ефремов, должно использовать “проницающую атмосферу часть электромагнитных колебаний” и, следовательно, должно быть “почти одинаково во всей вселенной” (3 II, с. 44).
Создавая облик своего космического пришельца сперва чисто логическими выкладками, Ефремов совсем не случайно переходит на язык образов, когда описывает его “громадные выпуклые глаза”: “Они были как озера вечной тайны мироздания, пронизанные умом и напряженной волей… В этих глазах был свет безмерного мужества разума, сознающего беспощадные законы Вселенной, бьющегося в муках и радости познания” (2, с. 450). Подобное выражение энтазиса, то есть духовной собранности, старались придать своим богам и героям древнегреческие художники.
Чернышевский, полагая источник прекрасного в жизни, замечал между прочим, что средоточие жизни — жизнь ума и сердца… отпечатывается в выражении лица, всего яснее в глазах… и часто бывает, что человек кажется нам прекрасен только потому, что у него прекрасные, выразительные глаза”41.
Это житейское суждение и физиологически истинно. “Большие глаза и притом широко расставленные, — поясняет Ефремов, — не слишком выпуклые и не чересчур впалые” (верный признак здорового равновесия) безусловно красивы, “вне всяких наслоений индивдуальных вкусов, культуры или исключительно расовых отклонений”, потому что “чем больше глаза, тем больше поверхность сетчатки, тем лучше зрение. Чем шире расставлены глаза, тем больше стереоскопичность зрения, глубина планов. Насколько ценилась испокон веков широкая расстановка глаз, показывает очень древний миф о красавице, дочери финикийского царя Европе. Ее имя по-древнегречески означает или широколицая (широковзорая) или широкоглазая” (3, 1, с. 108).
В романе “Таис Афинская” Ефремов поистине стереоскопично совмещает прямое и переносное значения древней метафоры. “Широкоглазие” Таис — внутренняя портретная доминанта, как бы выхваченная из букета галантных похвал (среброногая, круглобедрая, дерзкогрудая), которыми осыпают поэты блистательную гетеру. Умные и проницательные глаза выдающейся женщины “широковзорно” вобрали картину эпохи, в которую столь много значило преклонение перед калокагатией — гармонией физического и духовного совершенства.
Ефремовская трактовка красоты как всесторонне понятой, универсально мыслимой целесообразности служит ключом к примечательному феминизму его творчества. В романах писателя, обладающего мужским темпераментом бойца, прославляющего героические профессии и подвиги, царит тем не менее женщина. Центральный образ Таис окружен созвездием прекрасных подруг. На женские образы “Великой Дуги”, “Туманности Андромеды”, “Лезвия бритвы” приходится чрезвычайно высокая и в чем-то сходная идейно-эстетическая нагрузка. Фай Родис, кажется, единственная в мировой фантастике женщина, которой автор доверил представлять человечество в сложной и деликатной миссии на чужой планете.
Ведущие партии своей художественно-философской прозы Ефремов по меньшей мере равноправно распределяет между противоположными полами не только потому, что разделяет эллинское преклонение перед “слабой” половиной людского рода как художник и “великодушный” представитель другой половины. Он сознает как ученый, что женское естество, физическое и духовное, по его словам, “самое прекрасное создание природы”, оттачивалось в особо узких “коридорах” целесообразности, нередко неся двойные социально-. биологические нагрузки.
Глубокая природная противоположность Мужской и женской красоты, по убеждению Ефремова, — непреложный закон искусства. Это хорошо сознавали мастера любой древней культуры в период ее расцвета, когда человеческий тип наиболее полно отвечал равновесию с матерью-природой. В бесчисленных поколениях трудного (но не чрезмерно тяжкого) бытия, подчеркивает писатель, выковался поистине общечеловеческий канон. Расовые различия, если они отвечают анатомической целесообразности, “не кажутся нам чуждыми и вызывают в общем те же эстетические ассоциации. Все дело в том, — напоминает Ефремов, — что мы, люди вида сапиенс, безусловные сестры и братья по самому настоящему родству. Всего пятьдесят тысячелетий назад нас была лишь горсточка, и эта горсточка породила все великое разнообразие народов, племен, языков, иногда воображавших себя единственными, избранными представителями рода человеческого” (3 I, с. 117).
Но потому-то заложенное в нас анатомическое чутье очень тонко различает противоположные черты полов, и мы никогда не ошибаемся, какому что нужно. “Выпуклые, сильно выступающие под кожей мышцы красивы для мужчины, но для женщины мы это не считаем достоинством. Почему? Да потому, что нормально сложенная здоровая женщина всегда имеет более развитый жировой слой, чем мужчина. Это хорошо известно, но так ли уж всем понятно, что это не более как резервный месячный запас пищи на случай внезапного голода, когда женщина вынашивает или кормит ребенка?..” (31, с. 108–109). Этот резервный слой одновременно служит тепловой и противоударной изоляцией для носимого в чреве плода, и вместе с тем создает прославленные искусством мягкие линии женского тела.
“Стройная длинная шея, — продолжает Ефремов, — немало прибавляет к красоте женщины, но у мужчины она воспринимается” почти как нечто болезненное. А дело в том, что “женщина по своей древней природе — страж… ее длинная шея дает большую гибкость, быстроту движений головы, — снова эстетическое чувство совпадает с целесообразностью” (3 I, с. 109). Подобным образом, говорит Ефремов, идеальные фигуры мужчины и женщины целесообразно контрастны во всем. Например, увеличение мозга человеческого детеныша “требовало расширения таза матери, а вертикальная походка — сужения таза” (31, с. III). Природа разрешила противоположные требования, в частности, тонкой талией; она красива, потому что компенсирует гибкость, подвижность широкобедрого стана. Мужчине же, бойцу и пахарю, с его мощным мышечным поясом, такая талия противопоказана и поэтому у него некрасива.
Чтобы стала ясна диалектика подобных компромиссов природы, должно было изжить себя метафизическое мировоззрение. Гельмгольц полагал, что господь бог проявил себя плохим оптиком, устроив человеческий глаз недостаточно совершенным в отдельных функциях. Однако по сочетанию противоположных требований к зрению наш “несовершенный” орган, говорит Ефремов, отличается замечательным равновесием и полнотой возможностей. Нервные и химические системы нашей биологической машины, напоминает он, тоже работают “в очень узких пределах, и всю жизнь мы как бы балансируем “на лезвии бритвы”” (3 I, с. 75: курсив мой, — А.Б.)
Этой метафорой не зря озаглавлен роман о красоте. “…Красота, — подытоживает Ефремов, — это правильная линия в единстве и борьбе противоположностей, та самая середина между двумя сторонами всякого явления, всякой вещи, которую видели еще древние греки и называли аристон — наилучшим, считая синонимом этого слова меру” (метрон) (3 I, с. 65). Чувство меры во всем, воспитываемое искусством, Ефремов вообще считает основой культуры. В новое время диалектический материализм естествознания позволил обосновать меру и дать ее точную характеристику как гармонического разрешения, казалось бы, губительных противоречий. “Единственно совершенную возможность” Ефремов называет второй (после анатомической целесообразности) и главной ступенью красоты.
Писатель демонстрирует эту грань прекрасного на примере различного понимания женской красоты. В романе “Лезвие бритвы” оппоненты доктора Гирина доказывают, будто в современном искусстве “образ женщины, чистый и светлый, должен быть лишен подчеркнутых особенностей ее пола”, избавлен от ненужной силы эроса”: “Зачем это в век машин?” (3 I, с. 63). По их мнению, женщина в новой жизни якобы “будет похожей на мужчину, тонкой, стройной, как юноша, чтобы повсюду быть товарищем и спутником мужчины” (3 I, с. 61). Женский идеал — в виде юноши, да еще непременно ведомого мужчиной… Между тем у женщины, считает Ефремов, есть свое, чисто женское лидерство, отвечающее ее собственной, немужской, красоте.
В истории человечества, напоминает он, повторялись периоды, когда здоровый идеал красоты временно отодвигался болезненным. “В Европе в средние века художники, впервые изображавшие обнаженное тело, писали женщин-рахитичек” (3 I, с. 109). Их модели, запертые в феодальных городах, лишены были солнца и физического труда. Искусство XX века (Ефремов называет имена Мюнха, Матисса, Пикассо, Ван-Донгена) отчасти возвращается к средневековому канону удлиненного тела хрупкого склада, с небольшим запасом жизненных сил. “Безусловно, появление множества женщин городского, нетренированного облика, не делавших никогда долгой и трудной физической работы (это не значит изнуряющей, напоминает Ефремов), должна оказать влияние на вкусы нашего времени. Разве их можно назвать неправильными для настоящего момента? Однако они будут неправильны с точки зрения наибольшего здоровья, мощи и энергии, на какую, так сказать, рассчитан человек” (3 I, с. 111) (курсив мой, — А.Б.).
О том же писал еще Чернышевский, ссылаясь на стихийно верный эстетический идеал фольклора: “…в народных песнях не найдется ни одного признака красоты, который не был бы признаком цветущего здоровья и равновесия сил в организме, всегдашнего следствия жизни в довольстве при постоянной и нешуточной, но не чрезмерной работе (что и Ефремов особо выделяет как источник физической красоты, — А.Б.)… увлечение бледною, болезненною красотой — признак искусственной испорченности вкуса”42. Это не умаляет искусства, воплощающее такое понимание красоты. Но вовсе не исключает и критической оценки “идеала”. “Я говорю о том, — подчеркивал Чернышевский, — что прекрасно по своей сущности, а не потому только, что прекрасно изображено искусством”43.
С такой точки зрения нет ничего ошибочней выводить идеал будущего (!) человека из нынешней моды и субъективных суждений о якобы равных возможностях мужчины и женщины. Оппоненты доктора Гирина объясняют канон “целомудренными” рассуждениями будто женский облик в искусстве “нисколько не теряет”, если “неприличные места прикрыты лифчиком и трусиками” (3 I, с. 61). Нам думается, подобные мотивы — пережиток ущербной морали, побуждавшей, например, первохристианских фанатиков калечить богов и титанов на фризах Пергамского алтаря. “Помните, — говорит в своей лекции Гирин, — если вы, глядя на красоту нагой женщины, видите прежде всего “неприличные места” и их надо от вас закрыть, вы еще не человек в этом отношении” (3 I, с. 61).
Такая “мораль” поощряет ремесленников от искусства добиваться в изображении обнаженного тела лишь элементарного выражения (например, гнева, порыва, усилия) ценой нарушения пропорций, стирания микрофактуры, без чего не может быть ни подлинной физической красоты, ни многозначных душевных состояний. Ефремов принципиальный сторонник древнегреческих мастеров потому, что отличающая их манеру диалектика обобщения и детализации проложила дорогу всестороннему, то есть истинно человечному, воплощению красоты. Такое искусство, по справедливому суждению одного из героев, “практически недоступно ремесленничеству, и в этом главная причина его мнимой устарелости” (3 I, с. 60).
Античная классика тем не менее не равноценна для Ефремова в понимании объективной меры целесообразно прекрасного. Некоторые древнегреческие художники культивировали, говорит он, образ рослой мужественной красавицы, другие, наоборот, идеализировали женщину, похожую на мальчика. (Канон “тонкой, стройной, как юноша” жены сложился, как видим, вовсе не в век машин”!). В романе “Таис Афинская” ученик великого Лисиппа говорит, что скульпторы, “влюбленные в юношей-эфебов, …старались в жене найти тот же образ мальчика” (с. 336). Герой не выберет ни ту, ни другую, мужеподобную, согласился учитель: “Герою нужна жена, полная женственной силы, способная быть ему подругой и могучее потомство вырастить” (с. 338).
Лисипп указал на Таис, избранную им моделью богини, воплощающей женственность: “Вот древнейший облик жены — крепкая, невысокая, широкобедренная, круглолицая, широкоглазая, — разве она не прекрасна?” (с. 336). Этот канон, отмечает Ефремов, выработан “простой и суровой жизнью” древних племен. Писатель считает его интернациональным. Сходные условия существования неизбежно приводят жизненно важные признаки через расовые различия к общему знаменателю Так объясняет Лисипп поразительное физическое сходство дочерей разных народов, меднокожей крито-эллинки Таис и ее африканской подруги Эрис.
Быть может, у искусствоведа сложилось бы другое объяснение. Тем не менее древнегреческое искусство, прославленное культурой тела, дает глубокие аргументы в пользу понимания красоты как целесообразности. Природа, по мысли Ефремова, не игрой случая именно у человека выработала контрастность эстетического восприятия противоположного пола. Для homo sapiens как мы помним, Ефремов считает особенно жизненно важным зрительное ощущение формы. Бинокулярное зрение, остро воспринимающее глубину пространства, предметность мира возмещает у нас недостаточность (по сравнению с некоторыми животными) остальных чувств. А “чем выше интеллект, тем более сильные средства надо применить, чтобы заставить особи разных полов… подчиниться требованиям природы” (3 I, с. 104).
В отличие от Чернышевского, выводившего чувство красоты согласно антропологическому принципу в философии (и не без влияния Аристотелевой эстетики) из индивидуального стремления человека к удовольствию, Ефремов полагает его источником взаимонастройку противоположных полов, то есть всеобщий и самый могучий, непреложный закон природы. “Потом, когда мы стали мыслить”, продолжает он, автоматически правильный выбор мужей и жен, “закодированный так, что он радует нас, и стал чувством красоты, эстетическим наслаждением” (3 I, с. 105). Инстинкт красоты поставил естественный отбор в совершенно особый по сравнению с животным контекст социальных эмоций. И вместе с тем послужил “спусковым крючком” процесса формирования самой человечной из них.
Ефремовская концепция красоты как целесообразности, указывая сложную диалектику природной и социальной детерминированности чувства прекрасного, развивает материалистический смысл тезиса “прекрасное есть жизнь”. Дело в том, что, по мнению некоторых советских философов, “прекрасное возникает в процессе общественно-трудовой практики” и что “возникновение красоты в процессе труда есть вместе с тем возникновение красоты в материальном мире”44. Выходит, красота природы до того не существовала и вообще нет иной красоты, кроме рукотворной? Эстетическое чувство отождествляют с красотой и вместе с тем разъединяют с природным бытием человека.
Ссылаются на высказывайте молодого Маркса о том, что человек в отличие от животного производит не только под властью прямой физической необходимости, но и по духовной потребности; в силу % этого человек, говорил Маркс, “формирует материю также и по законам красоты”45. На наш взгляд, Маркс подразумевает лишь участие эстетического чувства в производстве, а не говорит о его происхождении. В трудовых процессах чувство прекрасного обретает мощное развитие. Но Маркс; не ограничивает красоту производственной деятельностью. В своем рассуждении о неувядаемой прелести древнегреческого эпоса он даже подчеркнул определенную независимость уровня эстетических ценностей от производительных сил и социальных отношений. Что же касается содержания термина “производство”, то классики марксизма включали в него и естественное продолжение людского рода.
Целесообразность красоты, по мысли Ефремова, возникает изначально, с природного фундамента, с психофизиологического уровня человеческой деятельности.
Он предупреждает, что рассматривает только “часть нашего чувства прекрасного” (3 I, с. 120), которая составляет “лишь грубую основу нашего понимания причинности тех или других эстетических ощущений (3 I, с. 117), относящуюся главным образом к красоте телесной. Но на этой-то первооснове и воздвигнулась эстетическая вселенная человека. Инстинктивный росток дал жизнь разветвленному дереву, послужил исходной моделью универсального эстетического сознания и познания.
На одной из литературных встреч писателей-фантастов (в центре ее, кстати сказать, оказался “человек нашей мечты”) Ефремов так объяснял свой интерес к инстинктивным началам психики: “Все яснее становится, что, кроме гигантской сознательной памяти нашего мозга, в организме существует еще подсознательная или, как ее раньше называли, инстинктивная память, буквально через все клеточки нашего тела связывающая нас со всем полумиллиардом лет исторического развития от первых наших морских предков. Эта иногда почти физически ощутимая страшная бездна прошлого трудного и медленного пути в то же время насквозь пронизана миллиардами нитей (физических, химических, электрических, магнитных, оптических и гравитационных) ощущений, сплетенных эволюцией в неисчерпаемый клубок нашей психической деятельности, и связывает нас с окружающей природой. Связь эта гораздо более крепка, чем мы пока себе представляем”. И нельзя забывать, что “чудесное здание психики человека — мыслителя, создателя, гуманиста и творца” выросло “на скелете этих простых инстинктов”46.
Одну из важных задач воспитания личности высшего типа Ефремов поэтому видит в “крепком свинчивании сознательного с подсознательным”47. Но это-то только и возможно потому, что между “этажами” психики нет никакой пропасти. Подсознание не мрачный подвал, где затаился наш “зверь”, но фундамент всего, что составляет человека.
Пороком фрейдизма он полагает не преувеличение роли подсознания, а дегуманизацию, принижение подсознательной человеческой деятельности до примитивных инстинктов, свойственных скорей “безмозглому моллюску”, чем существу мыслящему. Фрейдом совсем упущено, говорит Ефремов, могучее влияние на подсознательную наследственную информацию социальных инстинктов, закрепленное миллионнолетним отбором. Наряду с заботой о потомстве социальное бытие “заложило в нашей психике крепкие основы самопожертвования, нежности и альтруизма, парализующие темные глубины звериного себялюбия. Почему Фрейд и его последователи забыли о том, что человек уже в диком существовании подвергался естественному отбору на социальность? Ведь больше выживали те сообщества, члены которых крепче стояли друг за друга, были способны к взаимопомощи” (3 I, с. 101).
Вот почему Ефремов, художник, высоко ценящий рациональную сторону интеллекта, нисколько не ниже ставит и безотчетный порыв.
По его мысли, наш эстетический инстинкт во всем жизненно важном очень точно совпадает с этической установкой, житейским опытом и в конечном счете с научным знанием. Если, например, эстетическая неодинаковость канонов мужской и женской красоты отвечает биологической целесообразности, то неправильное усреднение этих противоположных канонов — результат непонимания целесообразности красоты и вульгарного представления о равноправии полов.
Наше эстетическое чувство схватывает вместе с тем и всеобщий признак красоты всего живого, но уже не в анатомическом строении, а на уровне тонуса жизнедеятельности как проявление “жизненной силы”, которое Ефремов именует алертностью. “… Тугая пружина энергии, скрученная нелегкими условиями жизни, — поясняет он, — воспринимается нами как прекрасное” (3 I, с. 107). Присмотритесь, говорит в своей лекции доктор Гирин, к животному, чутко собранному “по тревоге”. Обратите внимание на осанку спортсменов, военных, актеров и вообще всех тех, кто родом своей деятельности постоянно призван быть алертным. Соответствующую духовную собранность древние называли энтазисом и считали ее счастливым даром богов и героев.
Следуя принятой писателем структуре понятий прекрасного, мы бы объединили алертность с энтазисом на третьей и решающей (на наш взгляд) ступени красоты. “Пружина жизненной энергии” выступает качественной характеристикой первых двух — анатомической целесообразности и ее меры. Алертность неуловимо-целостно окрашивает индивидуальный образ прекрасного. Выражение лица, походка, жесты и пр. — это уже и отпечаток характера, личности. Но главное, что в алертном состоянии инстинктивно верно угадывается гармоничное равновесие жизненных сил.
Ефремов придает алертности исключительное значение и как биолог. “Человек как организм, — замечает он, — биологическая машина, приспособлен к тому, чтобы время от времени переносить громадные напряжения всех сил. На это рассчитана и психика, и потому такие мгновения приносят ни с чем не сравнимую радость. Они неизбежно редки, не могут быть долгими… Помните прекрасный рассказ Г.Уэллса “Зеленая дверь” — туда нельзя заглядывать часто потому, что можно не вернуться. Высшее счастье человека всегда на краю сил”48. (Отсюда, говорит Ефремов в другом месте, важность жизненного ритма, правильного чередования экстремумов с полным покоем).
В алертности и энтазисе обобщенно-зримо проявляется как прекрасное то самое отмеченное Марксом творческое отношение к миру, благодаря которому homo sapiens поднялся на вершину биологической лестницы.
Не зря великие мастера прекрасного во все века стремились удержать жизненную энергию “-звездных мгновений”. И одна из генеральных задач искусства будущего, по мысли Ефремова, в том и состоит, чтобы всесторонне раскрыть “резервы счастья”, целостно заложенные в красоте этих мгновений, физической и духовной, эмоциональной и интеллектуальной.
Размышляя о будущем литературы, Ефремов писал: “Современная наука говорит нам о гигантских возможностях и мощи человеческого организма. Человеческий мозг обладает, например, такими запасами памяти, что вся сумма нашего образования кажется смехотворно малой перед тем, что способен мозг усвоить… сюда же относится малоизвестное свойство человеческой психики — потребность в сильной эмоциональной нагрузке”49. Наша психика, считает Ефремов, рассчитана на высокую интенсивность именно благородных социальных эмоций. Поэтому недозагруженность такими “эмоциями ведет к диким выходкам, вроде хулиганства, и к понижению интеллекта… То же можно сказать и о больших возможностях, скрытых в человеческом теле вообще, — мы даже не поднимали этих вопросов в наших книгах”50.
Универсальное познание красоты человека от биологического естества и полузвериных инстинктов до высочайших духовных взлетов, Ефремов считает не только целью эстетической мысли, но и могучим инструментом формирования нового человека. Достижения цивилизации не отменяют первобытного потенциала предков. Задействуй нашу “биологическую машину” лишь на докритических режимах, мы расточаем драгоценное наследие прошлого, которое предназначено для лучшего будущего.
“Я не говорю, — замечал Ефремов, — что литература обязательно должна заниматься этими вопросами с научной стороны. Но вселять в людей уверенность и показывать им всю безграничную мощь человеческого ума, перед которым ничто самые сложные счетные машины, — это прямой долг литературы, та основа, на которой должны строиться наши ощущения нового…”51
В одной из своих литературно-критических статей Ефремов писал:
“В наше время люди все больше освобождаются от бесконечного и монотонного труда. Поэтому большая проблема жизни — держать человека в “алертном” состоянии… Для этого нужно, чтобы у него была большая и высокая цель”
Только великая цель порождает великую энергию, и во взаимной реализации той и другой только и достижима полнота счастья на всех уровнях — биологическом и социальном, духовном и интеллектуальном, личном и общественном.
Сумма человеческого счастья, считает писатель, складывается не только общими социальными условиями, но и индивидуальными биопсихическими возможностями, и чем больше гуманизируется общественная среда, тем острей выступает проблема личного счастья, в сложнейших обратных связях со всеми процессами человеческого бытия.
Красота целесообразности целостно охватывает лично-общественную природу человека.
И так же как отдельная личность, совершенное общество тоже должно быть устроено по законам высшей целесообразности.
Не зря в ефремовской концепции будущего предусмотрены специальные механизмы вроде Академии Горя и Радости в “Туманности Андромеды”, регулирующие гармонию системы “человек — общество — природа”.
И на пути к будущему искусство обязано целеустремленно повышать свою функцию регулятора этой системы.
Русская литература в лице самых выдающихся ее мастеров давно вынашивала эту мысль.
Еще у Достоевского князь Мышкин говорит, что “красота спасет мир”.
Представляется верной следующая интерпретация этой загадочной фразы: “Красота спасет мир тем, что потребует от человека перестройки по своему образу и подобию”52.
Ефремовская концепция красоты-целесообразности намечает стройную программу изучения эгой проблемы.
Счастье и красота — словно бы сдвоенная спираль генетического кода, по которому развиваются и отдельная личность, и общество в целом.
Накопление красоты должно быть подобно, по мысли Ефремова, цепной реакции, запускающей на полную мощность социально-биологический процесс возрастания счастья.
Так, исследуя ступени физической красоты человека, Иван Ефремов отправляется от разносторонне диалектического понимания коммунистического идеала счастья, и в углублении этого понимания по сути дела и состоит в конечном итоге критерий и цель его концепции прекрасного.
РУМБЫ ФАНТАСТИКИ
Степан Вартанов (МОСКВА)
Евгений Дрозд (МИНСК)
Александр Копти (ТАЛЛИНН)
Евгений Ленский (КАЛИНИНГРАД)
Сергей Лукьяненко (АЛМА-АТА)
Таисия Пьянкова (НОВОСИБИРСК)
Николай Романецкий (ЛЕНИНГРАД)
Александр Силецкий (МОСКВА)
Владимир Трапезников (МОСКВА)
Степан Вартанов
ОХОТА НА ДРАКОНА
Тамп повернулся навстречу Сонду всем корпусом, словно собираясь ринуться в атаку.
— Ага! — торжествующе взревел он. — Явился, красавчик! Готовь синенькие!
Не обращая на грубияна ни малейшего внимания, Сонд, улыбаясь, обвел взглядом собиравшихся. Сливки общества. На вечеринках у Корри не бывает иначе.
Он учтиво поклонился супруге хозяина, госпоже Лейте, мимоходом с удовольствием отметив, что грубая выходка Тампа вызвала у нее гримасу отвращения. Пусть чуть заметную, пусть немедленно и тщательно уничтоженную, но тем не менее…
Затем он повернулся к Веге и повторил процедуру с улыбкой и поклоном. Эта, ясное дело, смотрит на него с откровенным восхищением. Яркая женщина… Впрочем, насколько далеко сие восхищение, знали лишь они двое…
Помахав рукой остальным гостям, стоящим чуть в отдалении, Сонд, словно ненароком повернулся к Тампу.
— Прости, — рассеянно произнес он, — мне показалось, что ты меня окликнул.
На лицах Веги, Лейты и двух — трех гостей, с интересом прислушивающихся к ставшему традицией спору двух заядлых охотников, появились улыбки. Но Тампу было не до этих тонкостей, скорее всего, он даже не заметил иронии.
— Я вернулся! — торжественно объявил он.
— Ага, — подумал Сонд.
— Не понял, — произнес он вслух. — Вернулся? Ты разве куда-то уезжал?
Улыбки на лицах стали шире. Краем глаза Сонд заметил, что к ним, сильно прихрамывая, направляется Сильвет, охотник жестокий и азартный, но менее удачливый, чем Сонд, или скажем, Тамп.
— Не валяй дурака, — добродушно произнес Тамп. — Три месяца назад я вылетел на сафари.
— Да?
— Да! — передразнил Тамп. — И если ты помнишь, мы поспорили. Что-то насчет дракона, а?
Сонд небрежно, двумя пальцами, вынул из кармашка календарь, поиграл кнопками. Кивнул.
— Было.
— Ну так вот — готовь синенькие. — Тамп подошел к панорамному проекту и щелкнул тумблером.
Дракон потрясал воображение. В нем не было ничего от дряхлой немощи динозавров Земли, или привыкших к слабому тяготению суперящеров с Исама Третьего. Это был боец — горы и ущелья мускулов, покрытых изумительной, невозможной красоты шкурой. Пасть чудовища была приоткрыта, обнажая шеренгу саблевидных клыков, бело-желтых у основания, и бело-голубых на концах. Глаза животного, казалось, излучали концентрированную мощь, вызывая мистическое почти ощущение, что дракон сейчас шевельнется и прыгнет…
Дракон был мертв.
Разрывная пуля, — безошибочно определил Сонд. Тамп попал чудовищу в горло, в единственную точку, не защищенную костяными пластинами или буграми мышц.
Антиграв-платформа, висевшая над сказочным трофеем, казалась игрушечной. Видимо, Тамп долго пытался взобраться на голову дракона, не угодив при этом в огромную лужу черной крови, но не сумел, и вынужден был использовать технику.
Сонд вздохнул, неожиданно почувствовав острую жалость к себе. Не он! Не он выследил эту тварь, не он гнал ее шутихами и сиренами именно к этому месту, чтобы убить одним снайперским выстрелом здесь, на фоне гор, в заранее точно рассчитанный час, когда склоны окрашены восходящим солнцем.
— Восхитительно! — прошептал у него над ухом Сильвет, и Сонд очнулся.
— Твоя взяла, — нехотя признался он.
Тамп немедленно расплылся в людоедской улыбке.
— Как насчет синеньких? — поинтересовался он.
* * *
Вечеринка была в самом разгаре. Из окон доносились звуки музыки, звенели бокалы. Сонд полной грудью вдохнул ночную прохладу и сбежал по лесенке вниз, к морю. Постоял немного, затем пожал плечами и ступил на причал. Чего он ждал, в конце концов? Тамп опытный охотник, и уж если он поспорил, значит… Глупо раскисать — придет день — он отыграется. Вся жизнь игра, всего лишь. С его деньгами и его положением в обществе рано или поздно понимаешь, что смысл жизни состоит в том, чтобы получить как можно больше удовольствия. Так он и делал.
В юности Сонд облетел полгалактики, участвовал в пяти межзвездных конфликтах, собирал произведения искусства… Он попробовал все, что мог предложить ему мир. И сделал свой выбор.
Охота. Кое-кто считает ее жестокой, кое-кто, как его бывшая жена, и вовсе бесчеловечной. Пусть. Именно в этом и заключается ее прелесть — в подлинности и точности ощущений риска, да и смерти. Ведь его охота — это не фешенебельное сафари для богатых бездельников, когда за твоей спиной стоит робот-снайпер, готовый вытащить тебя из любой передряги. Нет. Его охота — один на один, без подстраховки, сила на силу, воля на волю. Никаких роботов, никаких самонаводящих пуль. Честная охота.
— То-то и оно, — вдруг подумалось Сонду, — что возможности моей любимой игрушки, похоже, подходят к концу. Ну подстрелю я дракона вдвое крупнее тамповского. А дальше? — Он подошел к своей яхте, покачивающейся у причала.
— Сонд?
— Сильвет? Что ты здесь делаешь? Тоже решил сбежать?
— Вовсе нет, — отозвался тот, — наоборот, у меня к тебе дело.
— Дело?
— Вот. — Сильвет протянул Сонду пластиковую карточку. — Эта фирма организует охоты.
— Спасибо, — усмехнулся Сонд. — Меня вполне устраивает “Охотничья звезда”. А с чего это ты…
— Ты не понял, — нетерпеливо перебил его Сильвет. — Это… Это нечто новое. Совершенно новое, понимаешь? Ты же меня знаешь — разве я стану предлагать тебе пустышку?
— Знаю, — подтвердил Сонд. — Ну ладно, выкладывай, что за фирма?
— Будет лучше, если они сделают это сами, — усмехнулся Сильвет. — Пригласи агента… В конце концов, ведь ты всегда сможешь отказаться. — Он помолчал, и добавил, — знаешь, из их сафари я вернулся буквально другим человеком.
— Да? — произнес Сонд. — Ты меня заинтриговал. — Он засунул карточку в карман. — Будь по твоему. Удачной охоты!
— Удачной! — усмехнулся Сильвет.
— Домой! — приказал Сонд, поднявшись на палубу. Суденышко пронеслось в полуметре над волнами, огибая скалистый мыс.
* * *
Ровно в семь утра под потолком гулко ударил колокол. Сонд открыл глаза, с удовольствием потянулся и рывком поднялся с кровати. Тремя большими прыжками он преодолел расстояние, отделяющее его от бассейна, и сделав сальто, ушел под воду.
Идея с бассейном принадлежала ему — маленький, пятиметровый, облицованный антикварной плиткой, он под водой соединялся с большим, находившимся в соседней комнате, и в свою очередь соединенным с расположенным у дома озером.
Глубина и тишина. Стены подводного коридора расступились и на смену мозаике пришел тщательно продуманный архитекторами хаос каменных глыб.
Затем Сонд услышал глухой удар, и улыбнулся. Встречают. Из глубины вынырнула десятиметровая живая торпеда — касан, гроза альбианских морей, его охотничий трофей и любимец.
Вживленный в мозг касана компьютер помогал ему распознавать хозяина, и гасил заодно агрессивные импульсы. На посторонних это не распространялось — Сонд хорошо помнил, что. осталось от двух грабителей, заплывших в бассейн из озера по слишком узкому для чудовища проходу.
Сонд погладил рыбину, и та медленно повернулась, показывая, где именно следует чесать…
Выбравшись из бассейна, Сонд набросил на плечи купальный халат, и прошел на веранду, где робот уже накрыл стол для завтрака.
— Видео! — скомандовал он, беря с тарелочки тост.
Зажегся экран. Компьютер выискивал в потоке сообщений за день те, которые имели коды, интересующие хозяина — охота, военно-прикладное искусство, спорт…
Наслаждаясь кофе — не синтетиком, а настоящим, завезенным с Земли напитком, Сонд слушал новости. Совершено покушение на диктатора Веселео — седьмое за этот год. Диктатор жив и здоров, чего нельзя сказать о заговорщиках. Двадцать лет назад Сонд помогал диктатору захватить власть. Развлекался…
…Запрещена охота на сапфировых панд, поголовье которых с момента открытия вида сократилось в двадцать тысяч раз… Ну-ну. Это ненадолго…
…Группа хулиганов на скоростных флаерах проникла в зону города, и пересекла его, двигаясь на сверхмалой высоте… Сообщение заканчивалось призывом к городским властям поставить, наконец, на пути хулиганов надежный заслон.
Сонд улыбнулся, представив сына, слившегося в одно целое а могучей машиной. Мальчишка обещает вырасти в настоящего мужчину. Сейчас они с дружками гоняют на флаерах, перепрыгивая дома, ныряя в тоннели и арки, продираясь, буквально, сквозь кроны деревьев — по неписаным законам, удаляться от земли или стены более, чем на десять метров, считалось позором и трусостью.
…Вас ожидает агент фирмы “Лучшая охота”, — зажглось на экране.
— М-м? — промычал Сонд с интересом, залпом допил кофе, и пошел в дом — переодеться и встретить гостя.
— Шатра, агент фирмы “Лучшая охота”.
— Здравствуйте… — Сонд был изрядно озадачен. Перед ним стояла девушка лет двадцати двух, в вызывающей “мини”, совершенно не похожая на агента охотничьей фирмы, какими он привык их видеть. Обычно подобные вещи поручались мужчинам — у Сонда был большой опыт в этом деле. Мужчина заводил беседу об охоте, давая возможность клиенту похвастаться своими достижениями, входил в доверие, а уж потом предлагал услуги. Но доверительный разговор с этим ребенком? Посмотрим…
— Прошу, — произнес он вслух.
Он провел гостью в галерею, где выставлены были в строгом хронологическом порядке его трофеи. Ему было, чем гордиться!
Однако, вопреки ожиданиям, девушка, видимо, не собиралась устраивать спектакль с ахами и охами вокруг каждого экспоната. Она лишь обвела шеренгу чудищ расширенными глазами, совсем по-детски приоткрыв рот, но тут же вновь сосредоточила свое внимание на клиенте.
— Неплохо, — подумал Сонд.
Вслух же он сказал:
— Итак, я слушаю вас… э… Шатра. Но прошу иметь в виду следующее обстоятельство, — он сделал паузу, и строго посмотрел на агента. — Я — охотник, пользовался и пользуюсь услугами лучших фирм — организаторов подобных мероприятий, и вполне ими доволен. Понимаете?
Девушка кивнула.
— Я, — продолжал Сонд, — обратился к вам по совету моего старого друга — Сильвета. Но имейте в виду — я жду от вас серьезных предложений.
Девушка опять кивнула, затем обиженно произнесла:
— У нас серьезная фирма, господин Сонд. Мы не собираемся вас обманывать.
— Охотно верю! — усмехнулся Сонд. — Но к делу. Что вы мне предлагаете?
— Охоту. Разве господин Сильвет не сказал вам? Охоту, — девушка назидательно подняла палец, — на самого опасного зверя во вселенной.
— Фобопитек?
— О, нет, — улыбнулась Шатра.
— Крыса Ларриза?
— Тоже нет.
— Э… — Сонд задумался. — Разве открыли кого-нибудь опаснее? Может быть, какая-то рептилия с изумрудной?
— Нет-нет! — прервала его размышления девушка. — Речь идет совсем о другом.
— Я вас слушаю.
— Что вы знаете о Королевской охоте?
Сонд расхохотался.
— Охота на человека?! Клянусь, я догадался бы раньше, если бы гангстеры подослали мужчину!
Затем он резко оборвал смех, и громко, в расчете на скрытые микрофоны, произнес:
— Прощайте, девушка!
— Вы опять ничего не поняли! — возмутилась она. — Мы не предлагаем вам нарушать закон!
— Я правильно понял? — поинтересовался Сонд. — Вы предлагаете настоящую, полноценную охоту, в ходе которой жертва погибает, и этой жертвой будет человек? А закон, запрещающий, кстати, убивать, при этом не нарушается?
Девушка скромно улыбнулась.
— Видите ли, господин Сонд, — произнесла она, — закон, как известно, запрещает одному человеку убивать другого…
— Вот именно, — подтвердил Сонд, — а нарушителя ждет довольно неприятная процедура. — Он облокотился на чучело саблезубого лемура, и принялся откровенно разглядывать стоящего перед ним агента.
— Но есть, — продолжала девушка, — одно единственное исключение. Закон не запрещает вам, господин Сонд, убить человека, при условии, что этот человек… — Она сделала эффектную паузу.
— Да?
— Вы сами!
— Я?! — Сонд был изумлен. — Вы предлагаете мне совершить… самоубийство?!
— И да и нет, — девушка улыбнулась. — Господин Сильвет, как вам известно, остался жив.
— Ладно, — заявил после паузы Сонд. — Считайте, что я сдался. Вы меня совершенно сбили с толку, заинтриговали и очаровали, к тому же — не только внешностью, но и нахальством. Объясните мне, тупице, как можно покончить с собой, остаться при этом в живых, да и еще получить удовольствие от подобной процедуры?
— Клоны. — Девушка улыбнулась еще шире.
— А! — Сонд хлопнул себя по лбу. — Ясно. Генетическая копия.
— Да, господин Сонд. Плюс к тому, мы переписываем ей, копии, в память содержимое вашего мозга. Быстро и абсолютно безопасно.
— Верю, — произнес Сонд. — А вот не опасно ли это с точки зрения закона?
— Вовсе нет, — возразила Шатра. — Закон, как известно, гласит, что убийством является умышленное уничтожение одной личностью другой. Понимаете? А если вы будете охотиться на свой клон, свою точную копию, то в ходе охоты погибнет лишь тело, выращенное из одной взятой у вас клетки, но не личность. Понимаете?
— Вполне, — задумчиво произнес Сонд. Он вдруг ясно представил, как приглашает в гости Тампа, и ведет его по галерее мимо все новых трофеев. Тамп сыплет плоскими шуточками — и вдруг, словно налетев на невидимую стену, замирает с открытым ртом, а скрытые в стенах камеры сохраняют это выражение для потомков. Затем мысли его приняли несколько иное направление.
— А скажите, поинтересовался он, — нельзя ли мне поохотиться на ЧУЖОЙ клон?
— Увы, — вздохнула девушка, — юридически это убийство в чистом виде. Кроме того, если вы задумаетесь над философским аспектом проблемы, то придете к выводу, можете мне поверить, что охота на себя куда увлекательнее…
— Охота на себя, — произнес Сонд, как бы пробуя фразу на вкус. Он снова представил лицо Тампа.
— Расскажите о самой охоте, — предложил он.
— Охотник, — начала Шатра, — на одном из звездолетов фирмы доставляется на планету земного типа. В том же корабле в состоянии анабиоза доставляется и клон. Затем клон оживляется и уже непосредственно перед началом охоты производится перезапись информации из вашего мозга в мозг клона. И вам и клону надевается ошейник- специальное устройство для пеленгации…
— Ошейник?!
— Почему ошейник одевается вам, — извиняющимся голосом сказала Шатра, — я, признаться, не совсем понимаю. Дело в том, что детали охоты прорабатывали психологи фирмы, а психология — слишком специальная наука… Они считают что вы получите большое удовольствие, если передатчик будет выполнен в виде ошейника, а не браслета, или, скажем, отдельного пульта. Что же касается жертвы — здесь все предельно ясно. Жертва будет пытаться избавиться от пеленгатора любой ценой, вспомните, чтобы выбраться из капкана, лиса порой отгрызает себе лапу…
— А голову не отгрызешь! — хохотнул Сонд. — Но поверьте, в моем случае это несущественно. Я опытный охотник и смогу выследить любую дичь и без пеленгатора. — Про себя он вдруг отметил, что уже примеряет к себе новую роль. Аи да агент!
— Господин Сонд, — возразила девушка, — вы забываете, что эта, так сказать, дичь, знает все, что знаете вы. Когда я говорила, что охота опасна, я имела в виду именно это. Ловчие ямы, лук и стрелы, искусственные камнепады… Единственным вашим преимуществом будет наличие огнестрельного оружия… Что же касается пеленгатора, он включается лишь раз в сутки, вечером, чтобы не дать жертве уж совсем разорвать дистанцию…
— Психологи рекомендовали, — продолжала она, — не использовать быстроходный транспорт, так как это существенно снизит удовольствие от погони. Мы предлагаем вам гравиплатформу с ограничением скорости и высоты полета. Можете представить, что едете на невидимом слоне.
— Уговорили, — улыбнулся Сонд. — Когда начнем?
— Клон растет три месяца. Выберите оружие. Себе, — добавила она.
— А?
— У клона будет нож. Если, конечно вы не возражаете.
— Не возражаю.
— Тогда позвольте каплю вашей крови.
— Скрепить договор с дьяволом? — пошутил Сонд, протягивая руку.
— Нет, — серьезно ответила девушка. — Для создания клона. Дьявол обычно обходится без посредников.
Проводив агента, Сонд вернулся в галерею. “Королевская охота”! — Он нервно потер руки, и побрел вдоль шеренги своих трофеев. “Все, что есть достойного охоты в космосе — здесь”, — подумал он. — “Создания ужасные и прекрасные, коварные и тупые до невозможности, трусливые и агрессивные. Все, что может пожелать охотник… Но нет, не все…”
Миновав галерею, Сонд спустился в подземный тир. Тонкий запах пороха и ружейной смазки приятно щекотал ноздри. Никаких лучеметов и электронных волкодавов. Все будет честно.
Он открыл шкаф с оружием, и надолго задумался. Лучшие ружья лучших фирм, и любое, в принципе, годится. Человек — не самое живучее существо…
— Интересно, — подумал он, — из какого ружья я хотел бы быть убитым?
— Я полагал, — задумчиво произнес Сонд, — что вы — агент, чья задача лишь завербовать доверчивого клиента и передать его в руки специалистов. Признаться, я удивлен, что вижу вас тут.
— Вы обижаете меня, господин Сонд! — возмутилась Шатра. — Я специалист, ничуть не хуже любого другого.
Сонд выразительно посмотрел вниз, на очередное “мини” — юбочек этих у Шатры, видимо, было неисчерпаемое количество, всех видимых форм и расцветок.
— Да, специалист! — повторила она, выдержав этот взгляд. — И я вас веду — от начала и до конца. Психологи считают…
— Ну конечно, психологи!
— …что это лучше, чем отфутболивать клиента от одного чиновника к другому.
— Ладно, будь по вашему, — согласился Сонд. — А вот это, значит, и есть планета?
— Очень точно замечено! — фыркнула Шатра.
— Когда начнется охота?
— Час будет размораживаться клон, еще двадцать минут займет запись. Потом… Да, потом отвезем клона, в спящем состоянии, за десять миль отсюда и оставим. Охота же, как таковая, начнется в шесть вечера, когда сработает пеленгатор.
— Почему так поздно? — поинтересовался Сонд. — Сейчас ведь утро.
— Ему надо осмотреться.
— Ну что же… Вы будете на орбите?
— Да. До конца охоты в течение месяца с момента ее начала. — Шатра мило улыбнулась, давая понять, что это всего лишь шутка. Конечно, великий охотник Сонд выследит жертву гораздо быстрее.
Сонд отошел в сторонку, с интересом глядя по сторонам. Корабль стоял на вершине поросшего редким лесом холма. Лес был зеленым и с виду вполне безопасным, но уж кто-кто, а Сонд знал, сколь обманчиво бывает первое впечатление. В воздухе кружили насекомые, пролетела птица…
От размышлений его отвлек один из техников корабля — пора было приступать к перезаписи.
Сонд подошел к кораблю и невольно вздрогнул. Перед ним в шезлонге, облаченный в черный комбинезон, лежал он сам! Сходство было абсолютным — казалось, он смотрит в зеркало.
— Впечатляет? — поинтересовалась Шатра.
— Да уж…
— Садитесь, она указала ему на второй шезлонг.
Сонд сел. Техник надел ему на голову шлем, а второй такой же его товарищ уже пристроил на двойнике.
— Внимание!
— Ну? — спросил Сонд после паузы.
— Все.
— Как все? Вы сказали — двадцать минут.
— А вы спали, — весело отозвалась Шатра. — Все двадцать минут. Но нам пора.
Спящего двойника внесли в корабль. Зашипел, закрываясь, люк. Затем корабль подпрыгнул вверх, замер и рванулся в сторону. Сонд увидел, как от него отделилась едва заметная точка — гравиплатформа, догадался он, которая опустит двойника в десяти милях…
Он вздохнул, нетерпеливо посмотрел на часы и вернулся к ожидающему его “невидимому слону”.
* * *
Сонд открыл глаза.
— Ну? — поинтересовался он. Никакого ответа. Удивленно оглянулся — и вскочил на ноги. Корабля не было! Он находился в совершенно незнакомом месте, на склоне холма, у подножия которого мирно журчал ручеек… Что за шутки?!
Сонд обернулся. То, что он спросонья принял за шезлонг, было, как выяснилось, лишь кучей валежника. Рядом с кучей лежал большой конверт, столь неправдоподобно красный, что не заметить его было просто невозможно.
— В законе, — прочел он на вложенном в конверте листке, — по вполне понятным причинам ничего не говорится о праве личности на защиту от самоубийства. Однако из общих соображений следует, что вы имеете право защищаться любыми средствами, если кто-либо попытается вас убить. Желаем вам успеха. От имени “Лучшей охоты”, Шатра Эрт.
P.S.: Начало охоты в шесть вечера, сутки равны земным.
Потребовалось не менее минуты, прежде чем до Сонда окончательно дошел смысл сообщения: — он Клон. — Он — жертва, а всего в десяти милях отсюда готовится к охоте… Сонд.
Он чувствовал себя обманутым. Какое они имеют право… Ах, черт! Имеют. Сонд сделал несколько глубоких вдохов, пытаясь успокоиться. Что он знает? До начала Охоты — часов десять. Это раз. За десять часов надо уйти как можно дальше… Стоп! Дальше откуда? Он же не знает, в каком направлении находится его враг! Сонд едва не завыл от бессилия. И ведь кругом лес. Никаких ориентиров! Он находится на холмистой равнине, а корабль, который можно было бы заметить издалека, наверняка уже на орбите.
Он поднял руки и ощупал ошейник. Вытащил нож, взвесил его на ладони… Игрушка.
Так, что еще?! С какой скоростью движется платформа? Шатра сказала — не очень быстро. Но сколько?
Справа раздался шорох. Сонд стремительно отпрыгнул, выхватив нож, готовый нападать и защищаться. Слава богу, по части нападения и защиты он мог поспорить с кем угодно… Насмерть перепуганный зверек с белку размером скрылся в чаще, мелькнув на прощание рыжим хвостом.
— Нервы! — Сонд тяжело опустился на землю. — Нервы.
Из оцепенения его вывел звук. Сонд вскинул голову, прислушиваясь, и словно в подтверждение, ветер донес до него треск второго выстрела.
Поохотиться решил, кретин, — произнес Сонд. Теперь он точно знал в каком направлении следует убегать.
Наспех вырезав себе метровую дубину, с заостренным концом — на всякий случай — он пошел прочь быстрым шагом опытного охотника.
Побывав во многих мирах, Сонд успел приобрести изрядный багаж знаний и навыков, применяемых к любым живым существам, вне зависимости от того, на какой планете они обитали. Он чувствовал, что поляну, заросшую ярко-желтыми цветами лучше обойти — опасно, что зычный рев, время от времени доносящийся из чащи ни малейшей угрозы не представляет, в отличие от тихого свиста, издаваемого змеевидными существами в траве. В то же время, он старался оставлять как можно меньше следов, избегая мягкой почвы и часто следуя по щиколотку в ручьях и речушках, то и дело встречавшихся на пути.
Через час он встретил зверя. Собственно, слово “встретил”, пожалуй, не совсем точно отражало суть происшедшего. Кусты справа от Сонда с треском расступились и на него яростно рыча бросилась тварь, состоящая, как показалось в первый момент, из одних челюстей.
Сонд отреагировал мгновенно — действуя дубинкой как двуручным мечом, он, уклонившись, нанес зверю удар по шее у основания черепа, справедливо полагая, что там у него должно быть уязвимое место. Рычание перешло в визг, и зверюга, перевернувшись в воздухе, грохнулся на землю. Впрочем, он тут же снова оказался на ногах. Теперь Сонд мог рассмотреть своего противника внимательнее. Более всего зверь походил на крупного волка. Соответственно, менялась и тактика боя — дождавшись очередного прыжка и сбив морду в сторону по всем правилам противособачьего джутсу, Сонд в мгновение ока оседлал своего противника, прижав его коленом к земле. Сильнее. Еще сильнее. Зверь пискнул и перестал вырываться, приняв “позу покорности”.
— Сдаешься, — констатировал Сонд, отскочил в сторону и легким пинком указал зверю направление. Тот, совсем по-собачьи поджав хвост, метнулся прочь.
Впрочем, оказалось, что в отличие от земных собак, одной трепки зверю мало. Примерно через четверть часа Сонд заметил, что за ним следят, ч“ рез полчаса, увидев мелькнувший между деревьями силуэт, узнал преследователя.
— Это ты зря, — пробормотал он, — мне и без тебя дел хватает. — Наследит ведь! — подумал он вдруг. — Ну конечно! Сонд-преследователь наверняка заметит, что за жертвой идет зверь, и потеряв один след, сможет двигаться по другому.
Зверь же, видимо, ждал ночи. Все было плохо.
Еще через несколько часов Сонд остановился — ошейник у него на шее издал тихий звон, а затем три раза щелкнул.
Началась Королевская охота.
* * *
Зверь лежал в кустах за поваленным деревом и с интересом наблюдал за деятельностью человека. Иногда он, тихо повизгивая от любопытства, переползал на новое место, избегая, однако, показываться лишний раз тому на глаза — человек метко кидался камнями.
Зверь плохо представлял себе цель деятельности своего неприятеля. Тот ползал по земле, вскакивал, стремительно перебегая от дерева к дереву, и размахивая остро пахнущим древесной смолой пучком сухих’ веток. Затем человек нырял в овраг, добегал до поворота и, тяжело дыша, возвращался обратно. Все начиналось с начала.
…Разумеется, Сонд рисковал. Шансов погибнуть у него было куда больше, чем у его ВРАГА, имеющего огнестрельное оружие, да плюс к тому, лучшую одежду, транспорт, запас провианта и прочее. Но если убегать, то гибель будет и вовсе неотвратимой.
— Подумать только, — произнес он, — а ведь соглашаясь на эту охоту, я даже на миг не задумался — каково будет Сонду-жертве! — Он еще раз повторил мысленно последовательность действий. Сонд-охотник появился оттуда. Больше ему просто неоткуда появиться. Вылетит из вон того перелеска и пойдет прямиком сюда. Не очень, впрочем, быстро пойдет, так как след я оставил нечеткий, и он все время петляет. Отсюда же следует, кстати, что идти он будет низко. Метр, от силы два.
Сонд поднял с земли тяжелый самодельный лук и вскинул его, прицеливаясь. Должно получиться. А если нет? Бросить лук, схватить факел. Откатиться за то дерево. Это был самый рискованный момент во всей операции. Если Сонд успеет выстрелить в это время, он, пожалуй, не промахнется…
— Охотничек, — пробормотал Сонд, — тебя бы на мое место! — Он усмехнулся, осознав нелепость сказанного. — Не нравится, — подумал он. — Ничего, привыкай.
Он заглянул в плетенку. Угли тлели по-прежнему, стоит коснуться их факелом — факел вспыхнет. Пробежать в сухостой, поджигая заранее подвешенные в кустарнике жгуты пропитанной древесной смолой соломы и нырнуть в овраг…
Сонд поднял голову и посмотрел на небо. Ветер неутомимо раскачивал верхушки деревьев. Тот самый ветер, который по его расчетам, должен был погнать пожар на преследователя.
Взгляд Сонда упал на зверя.
— Упрямый, черт! — Сонд усмехнулся. — Шел бы ты отсюда, сгоришь… Словно послушавшись, зверь поднялся и затрусил прочь.
Теперь Сонду оставалось только ждать. За время долгих охотничьих экспедиций он в совершенстве овладел этим искусством. Если все пойдет так, как надо, и Охотника ничего не задержит, то солнце как раз успеет переместиться, и будет светить ему в глаза. Лишний шанс…
Платформа показалась именно оттуда, откуда ей следовало. Трехметровый диск, открытый сверху, чем-то напоминал гигантскую таблетку неведомого лекарства, но сходство сильно портила пятнистая маскирующая раскраска. Сонд-охотник сидел на “невидимом слоне” по-турецки, напоминая древнюю статуэтку погонщика этих животных, впрочем, Сонд-жертве было хорошо известно, с какой быстротой его противник может выйти из состояния мнимого покоя. Мимоходом он отметил, что багажный отсек платформы отнюдь не пуст. Мало ему одной жертвы…
И тут раздался рев. Сонд вздрогнул, лихорадочно выискивая глазами источник звука, что же касается его двойника, то он мгновенно исчез, скрывшись за защитным барьерчиком, опоясывающим платформу.
Больше всего животное напоминало земного лося — украшенный огромными рогами зверь выгибал спину, перебирая огромными мохнатыми ногами, и опуская голову к самой земле. Одного взгляда на эту картину было достаточно, чтобы понять, что к чему. Брачный сезон. Весь этот шум предназначался для самки, совершенно безразлично щиплющей травку в сотне метров, у самой опушки.
Он его застрелит! — с отчаянием подумал Сонд. Триста метров! У него были все основания для беспокойства. Лежа на платформе, да еще на таком расстоянии, его враг представлял собой исключительно трудную мишень. Если бы не “Лось”, он просто подождал бы, пока платформа подойдет поближе, на расстояние верного выстрела. Но теперь! Теперь Сонд-охотник, застрелив зверя, свернет в сторону — с трофея надо снять шкуру или хотя бы сфотографировать его. А потом — это было совершенно очевидно — он срежет путь к деревьям, и окажется в результате, сбоку и сзади от Сонда-жертвы. Пройти вдоль опушки леса и отказаться тем самым от пожара и от спасительного оврага? Затаившийся в засаде человек мысленно прикинул шансы. Менять место засады — почти верная гибель, в то время, как пожар — это все-таки дает определенные шансы спастись. Большое расстояние до цели… Что же, в крайнем случае, он успеет выпустить и вторую стрелу…
Сонд вскинул лук и приготовился. В тот момент, когда Охотник поднял ружье, над краем платформы появилась голова и плечо. Звонко щелкнула тетевина, и прежде, чем первая стрела поразила цель, Сонд схватил вторую… Поздно. Платформа резко накренилась, защищая Охотника днищем от новых выстрелов, и плавно двинулась вперед. Сонд схватил факел, и бросился к оврагу. Первая пуля весело чиркнула у его уха, когда он уже катился по склону вниз. Промах. Над кучами хвороста позади уже дрожал горячий воздух, и вести прицельный огонь было трудновато.
Свернет, мелькнула мысль. Свернет, испугается…
Он не свернул. Уже почти скрывшись за поворотом, Сонд почувствовал сильный удар в плечо. Зажав рану рукой, он прислонился к почти отвесной стене; позади бушевал огонь и было ясно, что платформе сквозь него не пройти. Первый раунд охоты завершен.
* * *
Тяжелая капля дождя упала Сонду на лицо. Он открыл глаза. Этого только не хватало! По небу плыли свинцовые облака, а с запада надвигалась сплошная черная стена, обещавшая по меньшей мере часовой ливень. Хотя…
* * *
— Нет худа без добра, — подумал Сонд. — Ливень, глядишь, смоет следы, еще один день в мою пользу. Четвертый.
Он развязал лиану, которой на ночь привязался к стволу, и привычно завертел головой в поисках своего конвоира. Зверь, словно почувствовав, что его ищут, выглянул из-за дерева метрах в тридцати. Ага…
Сонд вытащил заткнутую за пояс дубину и спрыгнул с дерева. Удар при приземлении отдался в раненом плече острой болью. Сонд зашипел сквозь зубы и прислонился к дереву. Болело гораздо сильнее, чем вчера, и это ему не нравилось. Похоже на то, что у зверя есть все-таки шансы добраться до его глотки.
— Интересно, — вдруг подумал он, — что будет чувствовать Сонд, если увидит, что его опередили?
Он хрипло засмеялся, закашлялся и умолк, скривившись от боли.
Внезапно, словно открыли невидимый кран, хлынул дождь. Спрятаться было негде — вокруг стоял высокий лес, почти без подлеска. Сонд скорчился, стуча зубами, моля бога, чтобы все это поскорее кончилось.
Надеждам его не суждено было сбыться — дождь все усиливался и вскоре по земле и стволам деревьев забарабанил град. Туча закрывала теперь все небо, сверкали молнии и гремел гром.
Закрывая голову изрезанными градинами руками, Сонд вдруг представил себе, как его двойник, спрятавшись от дождя и ветра под пленочным тентом гравиплатформы, попивает горячий чай, наслаждаясь буйством стихии.
— Охотник! — с горечью подумал он. — Я тоже так охотился! — “Сила на силу”, — вспомнил он свой девиз. — Пижон! Жалкий сноб! — Он заплакал от боли, злости, холода — впервые за последние тридцать лет…
Гроза продолжалась часа три. Затем ливень сменился мелким дождем, и наконец выглянуло солнце. Шатаясь из стороны в сторону, стуча зубами и используя дубинку в качестве трости, Сонд выбрался на поляну. Было холодно. Осторожно, чтобы не потревожить раненую руку, Сонд стряхнул с головы набившиеся в волосы хвою и веточки и побрел вперед, не выбирая дороги. Главное — двигаться. Согреться, а этот убийца… Если захочет, он все равно его догонит теперь. Правда, после пожара, который он устроил, Сонд-охотник не подавал больше признаков жизни. Может быть, даже он сгорел. Будем надеяться.
Внимание его привлек тихий визг. Сонд повернул голову, вглядываясь в переплетение сучьев, затем, разглядев в чем дело, усмехнулся.
— Попался, голубчик, — констатировал он. Зверь лежал, придавленный стволом упавшего дерева, и отчаянно пытался освободиться. Приблизившись, Сонд увидел, что позвоночник животного, видимо, цел. Передние лапы так же усердно царапали землю по эту сторону ствола, как и задние — по ту.
— Допрыгался? — поинтересовался он. — Подыхай теперь. Сонд повернулся было, но в этот миг на него буквально обрушилась лавина ощущений. Боль… Отчаяние… Страх… Что за черт?! Сонд присел, заглядывая зверю в глаза. Ощущения усилились.
— Животное-телепат? — подумал Сонд. Такие случаи были известны: правда, сам он ни разу с этими вещами не встречался. То есть, не охотился на них…
— Ладно, — процедил он сквозь зубы. — В последний раз прощаю.
Он обошел поваленное дерево, и морщась от боли в плече, поднял его на несколько сантиметров. Зверь рванулся, оставляя на стволе клочья шерсти, и выбрался из западни. Повернулся, посмотрел на человека, и потрусил прочь.
— Пока! — пробормотал Сонд. Он повернулся как раз вовремя, чтобы увидеть выплывающую из кустов в двухстах метрах от него платформу. Разум не успел еще осознать происходящего, а тело уже сгруппировалось и откатилось за ствол дерева.
Платформа шла над следом, который он оставил, двигаясь после дождя. Идеальный след.
Не обращая внимания на боль в плече, Сонд скинул ботинки и вскарабкался на дерево. Вытащил нож.
Платформа приближалась. Когда она оказалась точно под ним, Сонд прыгнул, стараясь оказаться за спиной у охотника.
Он почти достиг своей цели. Почти, но в последний миг платформа резко вильнула в сторону, и Сонд, пролетев мимо, упал на землю.
— Неплохо, неплохо, — услышал он очень знакомый голос. Сонд разогнулся. Платформа опускалась метрах в пяти от него. Сонд-охотник, не дожидаясь, пока она коснется земли, легко перепрыгнул через ограждение. Медленно поднял оружие, целясь в голову.
— Ну как?
— Жалко, что здесь нет фотографа, — процедил Сонд сквозь зубы. — Ты мог бы неплохо заработать на рекламе.
— Узнаю себя, — одобрительно произнес его мучитель. — Но меня, собственно, интересует, не что ты думаешь обо мне, а то, что ты думаешь о себе.
— Это одно и то же.
— Вовсе нет. Ты, надеюсь, понимаешь, что я сейчас выстрелю?
— Понимаю. — Сонд заметил мелькнувший в кустах серый силуэт. — Ты же телепат! — С неожиданной надеждой подумал он. — Услышь меня! Напади на него сзади! Или нет, не нападай — отвлеки. Просто отвлеки!
Он невольно вздрогнул, такой неистовый визг донесся в ответ из кустов. Охотник бросил туда всего один взгляд — ив этот миг Сонд метнул нож.
— Это был твой последний шанс, — сказал охотник, — и я все ждал, когда же ты его используешь. — Он выдернул нож из приклада и задумчиво провел пальцем по зарубке.
— Я не буду менять приклад, — добавил он, — пусть так и останется с царапиной. На память. А теперь… — Он поднял ружье.
— Вот и все, — мелькнуло в голове у Сонда. — Проиграл. Проиграл ты свою последнюю охоту.
Он видел, как из чащи вылетел зверь. Надо же, спасатель! Но он не успел…
Он не успел. Ошейник на шее у Охотника взорвался, почти полностью оторвав ему голову.
* * *
Охотник выпустил ружье — оно упало с металлическим стуком, — и повалился на бок. Зверь обнюхал на земле лужу крови, подошел и встал рядом с Сондом.
“Все точно, — подумал Сонд. Вот лежит дракон, и из разорванной шеи хлещет кровь, а позади висит в нескольких сантиметрах от травы платформа. Все как на снимке у Тампа. Только на платформе никого нет”.
Раздался гул. Сонд поднял голову, и увидел снижающийся звездолет. Из распахнутого люка выскользнула крошечная платформа-антиграв, идеально подходящая к мини-юбкам.
— Охотник Сонд, — прощебетал тоненький голосок, — есть ли у вас претензии к нашей фирме?
— Нет, Шатра, — медленно произнес Сонд. — Конечно нет. Но я бы хотел узнать…
— Сейчас узнаете, — Шатра спрыгнула с платформы, с интересом поглядела на зверя, но от комментариев воздержалась.
— Так вот, — сказала она, — фирма создана по инициативе “Лиги борьбы с охотой” три года назад. — Она подозрительно посмотрела на Сонда. — Надеюсь, у вас пропала охота… охотиться?
— Ах, чтоб вас!
— Успокойтесь, господин Сонд. Психологи считают… — Она осеклась, заметив, что Сонд побледнел и схватился за плечо. — Вам плохо, господин Сонд?
— Хорошо, — процедил он сквозь зубы, — воспитатели, надо же! — Лига до недавнего времени была для него врагом номер один. Сборище Идеалистов! Но это — раньше, а теперь он вдруг осознал, что, пожалуй, в главном он с ними согласен.
Сонд протянул руку и погладил зверя.
— Ваша взяла, — сказал он. — Ладно. Считайте, что я доволен вашей фирмой, и даже готов сосватать вам хорошего клиента.
Некоего Тампа.
Евгений Дрозд
КОРОЛИ И АЛХИМИКИ
(цикл из трех рассказов)
I. “СТОЯТЬ, БАРАНЫ!”
И вот, пройдя четыре проверки и три поста охраны, подвергнувшись двум обыскам, одному рентгеновскому просвечиванию и снятию отпечатков пальцев, я был, наконец, допущен в кабинет Его Превосходительства.
Огромный зал, на стенах которого висело оружие всех стран и народов, естественным своим центром имел обширный письменный стол, стоящий у северной стены. За столом сидел сам Великий Человек, а над столом висел его портрет. Отец Нации был изображен во весь рост, при всех знаках отличия, наградах и регалиях. Он стоял с выражением решимости на мужественном лице, и взгляд его был устремлен на невидимые горизонты, и на высоком его челе была запечатлена ясно различимая печать Вечности и Рока.
Оригинал был мало похож на портрет, но я его все равно узнал. Мы уже встречались…
…на площади у мэрии моего родного города Сьюдад Пуэрто де Гуатисиманья, где в то памятное утро был вывешен национальный флаг и куда сбежалось все взрослое население города, чтобы поглазеть на тогдашнего президента, у которого президент нынешний был шефом тайной полиции. То были времена либерального правления, и господин тогдашний президент посетил нас в ходе своей предвыборной поездки по стране…
…толпа, собравшаяся на площади у мэрии, была рассечена надвое коридором, незыблемую прямоту линий которого поддерживали две цепи взявшихся за руки полицейских, призванных сдерживать напор толпы, которая, по правде сказать, напирать и не думала…
…нам сказали, что президент будет в девять утра, а на самом деле правительственный кортеж въехал в город лишь в полдень, и за время ожидания энтузиазм населения испарился под жгучими лучами дневного светила…
…я сразу сообразил, что ожидание будет долгим и занял место под ореховым деревом, полагая, что в полдень тут будет тень и, значит, хотя бы от солнцепека я не буду маяться. Менее предусмотрительным согражданам пришлось хуже…
…черные лимузины остановились на противоположном от здания мэрии краю площади, чтобы дать возможность господину тогдашнему президенту и сопровождающим его лицам пройтись до мэрии пешком и приветствовать возлюбленный народ лучезарной улыбкой и характерным жестом руки…
…и так они шли к мэрии, глядя на нас, а мы глядели на них, и ветер гнал по площади неофициальную пыль, а полицейские безуспешно пытались испепелить свирепыми взглядами какую-то бродячую собачонку, совершенно некстати выбежавшую на свободное пространство. Собака, не понимая всей серьезности момента, уселась на самой середке прохода и яростно чесалась…
…господин тогдашний президент смотрел на нее с доброй, понимающей улыбкой и проходил как раз мимо меня, когда случилось крайне неприятное происшествие. Дело в том, что городские мальчишки, желая получше рассмотреть высоких гостей, в большом количестве забрались на ветви орехового дерева, под которым, среди прочих сограждан, стоял и я. Примеру мальчишек последовал кое-кто из взрослых. Надо ли удивляться, что самая большая и толстая ветвь не выдержала и обломилась? Просто случилось это на редкость не вовремя… Все они так и посыпались под ноги господину тогдашнему президенту, который, по слухам, от испуга обмарался…
…зато нынешний Отец Нации, а тогдашний шеф полиции, показал себя молодцом. Когда толпа всколыхнулась и замерла и оставалась какая-то доля секунды до того, как она бросилась бы, сметая и затаптывая все на своем пути, Его Превосходительство выхватил револьвер и, направив на толпу, выкрикнул историческую фразу: “Стоять, бараны!”, чем в корне пресек панику. Г-на президента подхватили под руки и быстро увели. Когда, через два часа, он покидал наш город, машины подогнали прямо к дверям мэрии. Так что мы его больше не увидели. А пока его не то вели, не то тащили к мэрии, Его Превосходительство так и стоял с револьвером в руке и сверлил толпу огненным взглядом. “Стоять, бараны!” Мы и стояли. Никто не шевелился. Я тогда еще подумал, что г-ну президенту, судя по всему, недолго осталось править. И точно — вместо назначенных на конец месяца выборов произошел переворот и к власти пришла хунта во главе с Его Превосходительством и началась Эпоха Процветания, которая длилась уже восьмой год…
И вот я снова в непосредственной близости созерцаю Великого Человека, Отца Нации.
Его Превосходительство оторвался, наконец, от важных государственных бумаг.
— Ну, — буркнул он, впиваясь в меня тяжелым взглядом из-под низкого, покатого лба. Я опустил глаза — он подавлял меня, я его боялся. Да и никто не мог выдержать взгляда его маленьких глаз, горящих какой-то первобытной, животной свирепостью.
— Ну, — повторил он, — я слушаю. Мне сказали, что какой-то тип хочет поговорить со мной наедине. В чем дело?
Я спохватился.
— Ваше Превосходительство, речь идет о новом виде оружия, которое я изобрел.
— Оружие? — переспросил Его Превосходительство, продолжая сверлить меня взглядом. — Хорошо. Дальше…
Я невольно бросил взгляд на его стол, где среди бумаг лежал армейский револьвер 38 калибра. Сбоку к столу прислонена была винтовка с оптическим прицелом.
— Видите ли, Ваше Превосходительство, это оружие весьма необычно. Я изготовил модель, она находится у вашей охраны за дверью, и если Ваше Превосходительство соблаговолит…
Он нажал кнопку звонка, и за моей спиной открылась дверь. В проеме бесшумно возник адъютант в чине полковника.
Его Превосходительство сделал жест рукой; адъютант поклонился и отступил назад, и тут же в кабинет вошел охранник с моделью моего усилителя в руках.
Модель положили на стол перед Его Превосходительством. Адъютант и охранник удалились.
— Это Ваше Превосходительство, — сказал я, — и есть модель моего нового оружия. Я назвал его УВИ — усилитель волевого импульса. С его помощью вы сможете подчинять себе психику других людей и навязывать им свою волю.
— Я это и так делаю.
— Верно, Ваше Превосходительство, но каким образом? Скажем, на лиц, не находящихся в непосредственном контакте с вами, вы действуете своим авторитетом. Каждый знает, что вашей воле следует подчиниться, ибо за вами стоит вся мощь нашей доблестной армии, весь наш государственный аппарат и безграничная любовь ваших подданных. Если, положим, вам надо внушить вашу точку зрения какой-нибудь неразумной личности, находящейся рядом с вами, то в ход идут другие средства. Тут уже действует ваша стальная воля, вся, излучаемая вами, энергия, сила, властность и ваше непревзойденное обаяние. Но и в этом случае ваша воля передается не прямо, а косвенным образом, посредством первой сигнальной системы. Убеждаемая личность воспринимает все мельчайшие нюансы выражения вашего лица, бессознательно оценивает степень блеска глаз, величину потенциальной угрозы в принимаемых вами позах, и подсознание говорит личности — покорись, это, не тот человек, у которого можно встать на пути…
Диктатор, казалось, был польщен. Глазки его утратили буровящее свойство.
— Верно. Не такой я человек.
— Вот и я так думаю, Ваше Превосходительство. Но, Ваше Превосходительство, есть еще более эффективные методы подчинения своей воле других лиц. Мой аппарат, вот этот УВИ, делает излишним первую сигнальную систему. Он соединяет напрямую биополе вашего мозга с биополем других людей, и ваша воля, ваши желания и приказания транслируются непосредственно им в мозг. Таким образом, вы можете любого заставить сделать все, что вам хочется.
— Любого? Все, что захочется?
— Да, Ваше Превосходительство, любого и все, что захочется Если бы вы соблаговолили попробовать, скажем, на адъютанте или на ком-нибудь из охраны…
— Так. Что с этой штукой делать?
— Ничего особенного. Вот эту присоску прикрепите где-нибудь на лбу или над ухом, коробку можете спрятать в карман, только осторожно, не порвите провод, что их соединяет. Как видите, это похоже на слуховой аппарат. А теперь нажмите вот эту кнопку…
Его Превосходительство нажал. Он посмотрел на меня, и я вдруг ощутил непреодолимое желание танцевать. И вот с приклеенной к лицу глупой ухмылкой я пошел по залу, выписывая нелепые па и кривляясь.
Его Превосходительство довольно приподнял брови. Затем он перевел взгляд на дверь. Из-за нее появился адъютант. Он снял фуражку, положил ее на пол, опустился на четвереньки, приладился и исполнил стойку на руках и голове. Штанины его форменных брюк задрались, открыв носки малинового цвета. Я продолжал плясать.
Его Превосходительство хлопнул в ладоши, и я остановился. Адъютант опустился на пол, встал, надел фуражку и, как ни в чем не бывало, вышел.
— Так, — сказал Его Превосходительство, — хорошо. Теперь три вопроса. Первый: с помощью этой штуки мысли читать можно?
— Увы, Ваше Превосходительство, УВИ для этого не предназначен. Он только соединяет биополя. Информация же, в них записанная, идет совершенно на другом уровне. Я даже и не представляю себе, как ее можно считать.
— Так. Но я могу приказать говорить мне правду?
Я облился холодным потом. Кажется, настал решающий момент.
— Да, Ваше Превосходительство, можете, так что это будет все равно что чтение мыслей. Никто не устоит, всякий выложит вам все самое сокровенное.
— Это хорошо, — сказал Его превосходительство, не сводя с меня глаз.
Он нажал кнопку.
— Второй вопрос. Говорить правду, только правду. В твоем досье записано, что по приговору военного трибунала за антиправительственную деятельность расстреляны два твоих брата и твоя невеста Почему же ты решил служить мне? Правду!
Я знал, что пришел самый страшный миг. Все мое естество рвалось выложить всю правду — всю, какая есть. И я надеялся только на инстинкт самосохранения. Ибо вся правда для меня означала смерть.
— В-ваше Превосходительство, — запинаясь начал я. Я весь трясся и чуть не падал от слабости в коленках. — Я никогда не ладил со своими братьями, я всегда с ними ссорился и всегда говорил им, что они наживут неприятностей из-за этой политики. Я-то сам в нее не лез — некогда было, я делом занимался, наукой. А невеста меня бросила тоже из-за этой проклятой политики незадолго до ареста.
Я говорил правду. С братьями — они были моложе меня — мы действительно часто ссорились и дрались. Только это было в детстве. И с Мирабеллой мы действительно вздорили из-за политики. Это была правда. Но не вся правда. К счастью, Его Превосходительство выключил аппарат.
— Так. Ладно. Последний вопрос — почему сам не воспользовался изобретением?
— Ваше Превосходительство, я назвал свой прибор усилителем, но это не вполне правильно. Он ничего не усиливает. Он только соединяет биополя разных индивидов напрямую. И тот, чья воля сильнее, навяжет ее другому. Поэтому я решил, что аппарат должен по праву принадлежать человеку с самой сильной в стране волей — вам, Ваше Превосходительство.
— Ладно. И что ты просишь за это?
— Ваше Превосходительство, я бы хотел, чтобы некоторое время аппарат побыл у вас и вы бы по достоинству оценили его возможности. А после, скажем, через пару дней, вы меня вызовете и мы обсудим все подробно.
Его Превосходительство благосклонно кивнул. Аудиенция была закончена.
Во дворец меня вызвали на третий день. А на второй день по столице поползли слухи о каком-то чудовищном скандале во время дипломатического приема по случаю приближающейся годовщины начала Эпохи Процветания, а если говорить проще — военного переворота, приведшего к власти Его Превосходительство.
Газеты насчет скандала все как одна хранили гробовое молчание, зато город гудел. Говорили, что на прием Его Превосходительство явился со слуховым аппаратом и жаловался, что в последнее время он стал туг на правое ухо. Говорили, что сначала все шло нормально, прием, как прием — дипломаты во фраках с орденами, дамы в вечерних туалетах с брильянтами, речи, тосты, шампанское…
А затем все вдруг как взбесились — одни в большей, другие — в меньшей степени. Самый приличный эпизод из множества рассказываемых повествовал о том, как дамы и господа сбрасывали одежки и, в чем мать родила, сигали в бассейн. Все остальное было уже совершенно нецензурно.
Когда я предстал перед Его Превосходительством, Отец Нации был настроен совершенно благодушно.
— Я опробовал аппарат, — заявил он. — Хорошее, очень хорошее изобретение. Что просишь за него?
— Ваше Превосходительство, — ответил я с поклоном, — во-первых, мне нужны деньги, чтобы построить усовершенствованную модель с радиусом действия до самого видимого горизонта. А во-вторых, Ваше Превосходительство, разрешите задать вам вопрос.
Отец Нации благосклонно кивнул.
— Через неделю будет восемь лет, как вы пришли к власти. Вам еще не надоело?
Его лицо снова напомнило мне морду породистого пса-боксера. Складки у крепко стиснутых челюстей и два глаза, как два лазера.
— Я хочу сказать, Ваше Превосходительство, не надоело ли вам за восемь лет быть правителем этого захолустья? О большем вы никогда не задумывались? Скажем, власть над всем континентом? Или над всем полушарием, а в перспективе — над всей земной сферой?
Его лицо приобрело выражение совершенно безумное. Я решил, что пробил мой смертный час. Сейчас он бросится на меня и вцепится в глотку.
Вместо этого он хрипло произнес:
— Так. Это серьезно?
Я напрягся. Настал миг идти ва-банк. Все балансировало на острие ножа, и страху не должно быть места.
Страха не было. Я ощущал прилив боевой ярости.
Я подошел к столу Отца Нации, уперся в его поверхность кулаками и сделал то, на что еще ни разу не решался в присутствии Его Превосходительства, — посмотрел ему прямо в глаза и позволил себе не скрывать ненависти.
— Слушай, ты, — сказал я с холодной злобой. — Неужели ты воображаешь, что я принес бы тебе свое изобретение, если бы ты не был мне нужен? И неужели ты думаешь, что я только и мечтаю о том, как лучше услужить бывшему содержателю борделя, ставшему диктатором в никому не известной, богом забытой дыре? Ведь вы, Ваше Превосходительство, подрабатывали на падших дамах до того, как подались в тайную полицию, не так ли?
В его лице промелькнула тень растерянности, хотя глаза продолжали гореть злобой. Кажется, я сумел его пронять. Следовало ковать железо, пока горячо.
— Если бы у меня была хоть сотая часть той силы воли, которая есть у тебя и благодаря которой ты из сутенеров прыгнул в Отцы Нации… Но я, как и большинство интеллектуалов, вял, нерешителен, слабохарактерен и слабоволен. Поэтому сам я не смогу использовать аппарат в полную меру. Затем ты мне и нужен. К сожалению, господь наделяет сильной волей таких вот горилл, вроде тебя. Но зато гориллам он не дает воображения. Если бывший хозяин борделя сумеет подмять под свою задницу страну, то он, превратив ее в один большой бордель, на этом успокаивается. Такой горилле нужен хороший советник — чтобы новые горизонты открывать и новые цели ставить. Но я не хочу быть советником у рядового мини-фюрера, я хочу быть первым доверенным лицом у настоящего владыки — перед которым трепещет весь мир. Понял, дубина?
Его палец лежал на кнопке звонка. Он сказал совершенно спокойно:
— Ты знаешь, какие искусники работают в моих подвалах? Знаешь, как умело продлевают они жизнь человеку, который, подпав к ним, молит господа-бога и Деву Марию только об одном — о быстрой смерти? Знаешь, скольких я отправил в эти подвалы за гораздо меньшие оскорбления — в сущности, за совершеннейшие пустяки?..
Он снял палец с кнопки. В его лице вдруг появилось что-то жалкое.
— Но ты говорил то, что думал. Ты знаешь, позавчера я вызывал па одному всех своих друзей и соратников, всех приближенных, всех преданных слуг и верных работников. С помощью твоего аппарата я внушал им, чтобы они говорили правду (потом, конечно, я приказывал им все забыть). Я спрашивал их, как они относятся ко мне. И знаешь, они все, все до единого хотят моей смерти. Они хотят занять мое место. Сначала я решил было их всех того, в подвал и к стенке; но это значит остаться в пустоте — их слишком много… А работать — то с кем — то надо…
Он подавленно замолчал и, кажется, даже всхлипнул.
Я выпрямился.
Я выиграл.
— Ничего, Ваше Превосходительство, — сказал я, — ведь это все царедворцы, лизоблюды — дрянь людишки. Простой народ любит вас искренно и преданно. И, например, мне ни к чему желать вашей смерти, — вы мне нужны. Как и я вам. С вашей волей, да с моим интеллектом мы весь мир покорим! Не надо унывать.
Он молчал и, отвернувшись от меня, стиснув кулаки, смотрел в окно. А я был всего лишь в двух метрах от него и никого в зале, кроме нас с ним, не было, а на столе лежал заряженный армейский револьвер 38-го калибра.
* * *
Я подумал, что какой-нибудь анархист-террорист дорого бы заплатил, чтобы оказаться в моем положении. Но бодливой корове бог рогов не дает. Анархисту-террористу, мечтающему убить Отца Нации, господь не даст такого случая, а мне он не дал храбрости. Слишком много всяких там “да, можно бы, но что, если?..” Слишком много нерешительности и рефлексии. Анархист, не раздумывая, прыгнул бы к столу за револьвером. Но его таким природа сотворила — умеющимчв решительный момент не колебаться…
— Я могу идти, Ваше Превосходительство? — спросил я. Диктатор, не глядя на меня, махнул рукой.
— Так вы распорядитесь, чтобы мне денег дали на новую модель. Через неделю, когда многотысячные толпы ликующего народа соберутся на дворцовой площади, чтобы поздравить вас, мы ее испытаем. Проведем генеральную репетицию… А после обсудим стратегические планы.
Его Превосходительство казался погруженным в глубокие раздумья. Я вышел из кабинета и тихонечко прикрыл за собой дверь.
Многотысячные толпы празднично одетого люда собрались на дворцовой площади, дабы выразить свое ликование по поводу восьмой годовщины прихода к власти Отца Нации. Женщины надели лучшие платья, мужчины продели в петлицы пиджаков разноцветные ленточки. Над толпой летали воздушные шарики, реяли стяги и штандарты. Наяривали духовые оркестры, и мальчишки-разносчики шныряли по толпе, предлагая сладости, мороженое и напитки. Между толпой и дворцом с карабинами поперек живота стояли три шеренги неподкупной и безупречной национальной гвардии. На всякий случай. На этот же случай кварталы вокруг дворца и площади были оцеплены и охранялись усиленными полицейскими нарядами и армейскими патрулями. Атмосфера, одним словом, была праздничной.
На обширном балконе второго этажа дворца уже стояли члены хунты и другие близкие друзья и соратники Отца Нации. Ждали только его самого.
Мы с Его Превосходительством были совершенно одни в пустом зале, из которого широкие застекленные двери вели на балкон. Сквозь стекло видны были спины, мундиры, портупеи и погоны верных друзей и соратников.
Я помогал Отцу Нации пристроить в пустой кобуре блок “В” новой модели УВИ. Блок “А” — плоская коробочка — находился уже в нагрудном кармане мундира, и от него шел тонкий провод к присоске над правым ухом диктатора. Как и прежняя модель, УВИ сработан был под слуховой аппарат. Блок “В” был автономным.
Я, наконец, смог застегнуть кобуру.
— Все готово, Ваше Превосходительство. Значит, как договорились, сначала, для проверки, вы внушите всей толпе приказ опуститься на колени… С богом, Ваше Превосходительство! Помните — сегодня перед вами встанет на колени этот сброд, а завтра весь мир!
Его Превосходительство сжал челюсти и строевым шагом вышел на балкон. Толпа разразилась возгласами ликования и овациями. Я тоже вышел на балкон и встал на самом левом фланге, за спинами соратников, но так, чтобы видеть лицо Отца Нации. Кажется, мой фрак был единственным среди всех этих мундиров. Я следил за Его Превосходительством. Ват он поднимает руку, требуя тишины. Гул толпы затухает. Наконец, полная тишина, прерываемая трепетом стягов на ветру. Вот Его Превосходительство прижимает пальцы правой руки к нагрудному карману и, опираясь левой рукой на балюстраду, подается вперед и вперяет в толпу свой тяжелый свинцовый взгляд. Вот он через ткань мундира нажимает кнопку на плоской коробочке, и вот он — момент моего триумфа. Обмякшее, грузное тело Отца Нации повисает на перилах балкона, а потом мешком сползает на пол. Левая рука цепляется за балюстраду и отлетает от нее, фуражка откатывается в сторону. Его Превосходительство мертв. Пользуясь замешательством на балконе, я медленно отступаю в глубь дворца. Но еще некоторое время мне видна багровая лысина Отца Нации в окружении леса до блеска вычищенных сапог.
Его Превосходительство все-таки был слишком самонадеян. И он забыл мои объяснения, что УВИ — это не усилитель воли того, кто им пользуется. УВИ не усиливает волю — он просто соединяет накоротко биополя, психики двух или более индивидов. С помощью УВИ ты можешь непосредственно влиять на чужую психику, но и твой мозг в такой же мере становится открытым для влияния другого человека. Естественно, чья воля сильней, тот и оказывает подавляющее влияние.
У Его Превосходительства была очень сильная воля. Но он не учел одного эффекта. Он мог подавить своей волей любого из своих подчиненных и, скажем, меня. Он мог подавить поодиночке любого из стоящих на площади. Он мог бы, наверно, подавить даже и всех их вместе, если бы они хотели разного и мыслили бы каждый о своем, несогласованно. Но дело в том, что все эти крестьяне и рабочие, учителя и врачи, торговцы и студенты, все, что кричали “виват” и, опасаясь агентов тайной полиции, громко желали Отцу Нации долгих лет жизни, все они думали совершенно одинаково и всех их обуревало одно и то же желание. Весь этот единый организм внешне разобщенной толпы желал диктатору только одного: “Чтоб ты сдох, зверюга!”…
Этого Его Превосходительство даже и представить себе не мог. Многие тираны, в глубине души почему-то убеждены, что народ их очень любит.
“Стоять, бараны!”
II. ВРЕМЕНА ПРОСВЕЩЕННОЙ МОНАРХИИ
Изобретателя взяли на границе. При поимке его изрядно помяли, ибо времена в стране были горячие и с такими не церемонились. Длившийся восемь лет период стабильности закончился со смертью господина президента — сильной личности, не сумевшей, однако, рассмотреть врага под личиной доброжелателя, прокравшегося к нему в доверие. Доброжелатель принес г-ну президенту в дар некий новый вид оружия и уверял, что с его помощью г-н президент сможет покорить весь мир. Вместо этого господину президенту пришлось до времени отправиться в мир иной.
Начался период смут и волнений, когда министерская чехарда, перевороты и падения кабинетов перестали считаться чем-то достойным внимания экстренных выпусков газет. Чуть ли не каждый день к власти приходила очередная сильная личность, И каждая из них едва-едва успев издать пару указов и произнести пару — другую исторических фраз, тут же исчезала с политического горизонта, уходя в небытие.
Единственным стабильным фактором в этом хаосе было отношение властей ко всяким там ученым, интеллектуалам, словом, яйцеголовым. Было приказано всех отлавливать и доставлять в столицу на предмет выявления и разбирательства. Меры были приняты крутые, но не вполне эффективные. Главный виновник заварушки исчез без следа. Зато других похватали вволю.
Изобретатель после смерти диктатора сразу понял, что в стране становится жарко и попытался сбежать за кордон, но, как уже было сказано, был задержан на границе.
После первичной обработки при поимке, когда, казалось, на нем живого места не осталось, за него взялись молодцы из полицейского управления главного города провинции. Тут же изобретателю пришлось туго. Он решил, что настал его последний час, но это были только цветочки.
Главное началось, когда, уже в столице, за него взялись тамошние профессионалы. Хуже всего, что инструкции, данные профессионалам, отличались крайней нечеткостью, и они сами не знали, что им следует выжимать из всех этих яйцеголовых. Поэтому они жали вовсю, надеясь выловить хоть что-то, и страшно обижались, когда ошалевший от боли и ужаса изобретатель кричал им, что он готов все рассказать, пусть только ему скажут, что надо говорить. Профессионалы в ответ на это усиливали степень допроса и, обзывая его хамом и грубияном, требовали во всем сознаваться…
Потом недели на две изобретателя забросили в самый темный и сырой подвал и оставили в покое.
На третью неделю его перевели в сухую, благоустроенную камеру, прислали врача, санитарку, массажиста и парикмахера. Все четверо стали превращать груду развалин снова в человека. Их дружные усилия привели к тому, что уже на четвертую неделю изобретатель мог ходить, а на пятую его доставили в президентский дворец.
Политическая ситуация к тому времени стабилизировалась. Всем уже осточертела зыбкая неопределенность, и вся страна облегченно вздохнула, когда наконец в президентском кресле утвердилась фигура, устраивавшая всех — и армию, и жандармерию, и промышленные круги, и латифундистов. Именно поэтому у нынешнего президента, происходившего, кстати, из старинного аристократического рода и окончившего Гарвард, были шансы править долго и счастливо. Что касается простого люда, то, раз наверху все сладилось полюбовно, ему не оставалось ничего другого, как ликовать.
Когда изобретателя ввели в его кабинет, г-н Президент встал из-за стола и, распахнув объятья, пошел навстречу бедолаге.
— Боже, — воскликнул г-н Президент, — какое варварство! Это ужасно!
Нетерпеливым жестом он отослал охрану и, обняв изобретателя за плечи, повел его к креслу.
— Садитесь, друг мой, садитесь.
— Я — г-господин президент… э-э…
— Ни слова, друг мой, ни слова! Я все понимаю!
Господин президент стоял подле изобретателя и разглядывал его, скорбно качая головой.
— Кошмар! Что они с вами сделали! Но, клянусь вам, друг мой, скоро с этим будет покончено навсегда. Мне всегда претили методы этих мясников, этих костоломов из тайной полиции.
— Г-господин п-президент, — сказал изобретатель, — я ни в чем не виноват.
— Знаю, знаю, друг мой, успокойтесь. Все это нелепое недоразумение. Конечно, вы должны понять, что после смерти бывшего президента по стране прокатилась волна подозрительности, направленная в первую очередь против интеллектуалов. Тайная полиция просто перестаралась. Это не значит, конечно, что я их оправдываю. Их методы совершенно неприемлемы. Этак скоро у нас в стране ни одного интеллигентного человека не останется. И поговорить не с кем… Тем более, что, между нами говоря, не любил я прежнего правителя. Был он, если честно, грубым солдафоном, жестокой скотиной и плебеем без капли фантазии. Так что конец его был закономерен. Но оставим это. Как говорится, de mortuis aut bene, aut nihil53.
— Р-римляне, господин президент, еще и так говорили: de mortuis — veritas54.
— Вы знакомы с латынью, друг мой? Тогда, применительно к вашему случаю, уместно будет сказать: perfer et obdura, Labor hie proderit olim55. Но сейчас все это позади. Божьим провидением я избран в президенты этой страны и приложу все усилия, чтобы направить ее на путь просвещения, прогресса и возврата к демократическим ценностям. Мы должны показать миру, что мы не варвары, не дикари, а цивилизованная нация! Все слои населения должны сотрудничать в деле достижения этой благородной цели и тогда мы воистину придем в эпоху расцвета и процветания… В том числе и вы, друг мой, должны будете помочь нам в этом.
— Г-господин президент, клянусь — я ни в чем не виноват! Поверьте, я хотел уехать из страны не потому, что я против, а просто здесь я не смог бы продолжать работу!
— Верю, верю, друг мой. Успокойтесь. Вас никто ни в чем не обвиняет. Я просто хотел познакомиться с вами, узнать подробнее о вашей работе. Наша обновленная страна нуждается в новых людях. Вы ведь что-то изобрели, но не успели закончить, не так ли?
— Господин президент! Мое изобретение — это не оружие. Его совершенно невозможно использовать в военных целях! Клянусь вам!
— Ну, какой же вы, право! Ведь никто и не требует от вас оружия! Мне просто интересно, чем вы занимаетесь. В чем суть вашей работы?
— Господин президент, это совершенно мирное изобретение. Просто я хотел создать новый, универсальный вид искусства.
— Новый вид искусства? Это интересно. Продолжайте.
— Речь идет о разновидности голографии. Только в отличие от обычной она будет цветная и изображение сможет двигаться. Это будет синтез кино, театра, литературы, скульптуры, живописи…
— Но я не вижу, в чем новизна вашего изобретения. Голография давно известна.
— Это будет не просто голография. Дело в том, что создаваемая моим аппаратом объемная картина будет управляться мысленным усилием. Вам известно, что мозг человека тоже работает по голографическому принципу? Вся наша психика — это, в сущности, записанная на наш мозг голограмма. Разработанный мной интерфейс позволяет считывать эту ментальную голограмму — всякие внутренние видения, представления, образы и переводить их во внешний мир в виде цветного, объемного, движущегося изображения. Представляете: скульптору не нужны ни глина, ни гипс — он создает свои творения и оттачивает их одним только мысленным усилием. Режиссеру не нужны ни актеры, ни декорации — любые сцены рождаются перед его глазами, как по мановению волшебной палочки. А писатели — как приятно будет им лепить своих героев, придавая им зримый облик — достаточно только надеть специальный шлем и сосредоточиться…
Господин президент вскочил с кресла.
— Великолепно! Я поздравляю вас, друг мой, ваше изобретение действительно совершит переворот в искусстве. И это именно то, что нам нужно. Такое изобретение должно родиться в нашей стране, и оно здесь родится! Мы покажем всему миру, что мы — культурная, цивилизованная нация, что мы твердо стали на путь прогресса, духовного развития и процветания. Дерзайте, друг мой, идите и творите! Обещаю, вам будут предоставлены все условия для работы…
Г-н президент проводил изобретателя до дверей и на прощанье пожал руку.
Президент сдержал свое слово, и в жизни изобретателя начался новый период. Его поселили в роскошных апартаментах в левом, крыле президентского дворца, а под лабораторию отдали флигель, находящийся в глубине сада на территории дворцового комплекса. Изобретателю доставили всю затребованную им аппаратуру и литературу, предоставили ассистентов и лаборантов и обеспечили возможность получения любых консультаций во всех центрах научной мысли.
Истосковавшийся по делу изобретатель с головой окунулся в творчество. Работа закипела, и за считанные недели он смог продвинуться так, как не сумел за все предыдущие годы. Он спал по пять — шесть часов в сутки и часто забывал о еде.
По субботам президент приказывал вытаскивать его из лаборатории и почти силой заставлял отдохнуть и расслабиться.
Они сидели в паттио президентского дворца, слушали упрятанный в зарослях жасмина небольшой оркестр, игравший обычно Глюка или Генделя. Звуки скрипок перекликались с шелестом листвы. Из сада доносились резкие крики павлинов, бродивших там на воле. В ветвях жасмина и среди розовых кустов порхали пестрые колибри. Маленькие попугайчики храбро садились на стол и господин президент крошил им бисквит.
Президент угощал изобретателя французскими винами, зернистой икрой, бразильским кофе. На кофе изобретатель набрасывался с жадностью, ибо в последние годы правления старого президента настоящий кофе почти исчез и приходилось пробавляться эрзацем.
После кофе наступала очередь превосходных сигар. Они сидели, откинувшись на спинки поскрипывающих плетеных кресел и следили, как тает в воздухе ароматный дымок, повторяющий причудливыми очертаниями прихотливые извивы выводимой скрипками мелодии.
Мраморные, белые колонны паттио, нестерпимо яркие на фоне глубокой синевы неба наводили на мысль о мудрости древних Афин и располагали к размышлениям на возвышенные темы.
Президент не спеша затягивался сигарой, так же неторопливо отпивал маленькими глоточками кофе и развлекал изобретателя глубокими и остроумными беседами, касающимися литературы, философии, политики. Он наизусть цитировал Гая Саллюстия Криспа, Мольтке, Спенсера и Сантаяну. Изобретатель познавал много для себя нового и с удивлением вынужден был констатировать, что в мире существует множество интересных вещей, о которых он и не подозревал, и что знания о внутреннем мире человека не исчерпываются биоэлектроникой и нейронной церебротехникой.
Он также вынужден был признать, что такой отдых приносит ему громадную пользу и дает мощный стимул в работе.
Да, это был блаженный период в жизни изобретателя. Его смущало лишь большое количество охраны и то, что его не выпускали за пределы дворцового комплекса.
Президент объяснил ему, что это делается ради его же, изобретателя, блага и безопасности.
Ситуация в стране, объяснил президент, еще не вполне стабилизировалась и есть еще, к сожалению, небольшая вероятность возникновения всякого рода нежелательных эксцессов…
Изобретатель внимательно присмотрелся к президенту и устыдился. Он вспомнил, что в последнее время г-н президент выглядел усталым и озабоченным и круги под его глазами были очерчены более явственно, чем обычно.
Изобретатель почувствовал себя неблагодарной скотиной. В конце концов разве не даны ему все условия для работы? И это в тяжелое для страны и нации время! А у него — никаких забот — сиди себе, как у Христа за пазухой, и занимайся любимым делом…
Больше на эту тему разговоров он не заводил. Работа продвигалась более или менее успешно. Господин президент интересовался ее ходом очень тактично и ненавязчиво, чтобы не создать у изобретателя ощущения тягостной опеки.
Когда основная аппаратура была уже собрана и скомпонована и наступило время доводки и отладки, то у изобретателя вид стал озабоченный и хмурый.
— Что-то не ладится? — спросил его президент во время очередного уикэнда в паттио. — Вы выглядите усталым, друг мой. Как наши успехи?
— Понимаете, господин, президент, интерфейс мы уже обкатали, он снимает внутреннюю, ментальную голограмму и трансформирует ее во внешнее объемное изображение… Тут все нормально.
— Так уже есть изображение? Я бы с удовольствием поглядел…
— О нет, господин президент, эту грязь я вам показывать не буду. Тут дело чести. Затронута, можно сказать, моя профессиональная гордость.
— А в чем дело?
— В фильтрах, в блоке селекции. Ведь нужно, чтобы на внешнюю голограмму подавалось только то, что человек задумал изобразить и ничего больше. Иначе какое же это искусство? А тут высвечивается все, что угодно, — любая случайная картинка, любой шальной образ. Каша, одним словом. Или, в терминах теории информации — шум.
Г-н президент посмотрел на изобретателя задумчиво.
— Ну что ж, друг мой, не опускайте рук. Трудитесь. Совершенствуйте… блок селекции.
Разговор перешел на качество сигар и на литературу.
На следующий день отдохнувший и заряженный новыми идеями изобретатель проследовал в свой лабораторный флигель. К его удивлению, у главного входа стояли два охранника с автоматами.
— Не велено пускать, — рявкнул старший из них с капральскими нашивками, — никого не велено!
— Но я же!..
— Ничего не знаю! Приказано не пускать! Осади назад! Стрелять буду!
Растерянный изобретатель вернулся во дворец, где попытался выяснить, в чем дело. Он обращался к чиновникам и офицерам, но никто ничего не знал. Президент же был занят и недоступен. Изобретатель снова вернулся в сад, но у флигеля все так же стояли те же охранники и он, опасаясь подходить близко, некоторое время нерешительно бродил вокруг, ничего не понимая и ощущая, как внутри него медленно, но верно нарастает беспокойство, переходящее в страх. В довершение ко всему, он обнаружил, что за ним на некотором отдалении, но неотступно следуют две невыразительные личности в неприметных, немаркого цвета костюмах.
Он решил вернуться во дворец и всеми правдами и неправдами добиться встречи с президентом. Но нужды в этом не было — президент в сопровождении адъютанта и еще двух неизвестных сам шел от дворца к флигелю.
Изобретатель бросился наперерез.
— Господин президент, что происходит? Меня не пускают в лабораторию…
Группа людей остановилась.
Дальнейшие события развиваются в ускоренном темпе и воспринимаются изобретателем как бы сквозь пелену.
Пауза, во время которой президент с непонятным выражением оглядывается на адъютанта, адъютант с испугом смотрит на изобретателя, а потом виновато опускает глаза. Двое незнакомых переглядываются с ироническим пониманием.
Наконец президент начинает говорить, но поначалу кажется, что он внезапно утратил свое умение формулировать мысли четким, кристально ясным образом. Г-н президент говорит несколько туманно и невнятно и изобретатель ничего не может понять, кроме несвязных отрывков:
— …вы должны нас понять… вынужденная мера… интересы нации… впрочем, вы сейчас сами увидите… идемте же!
И вот они, все пятеро, идут к флигелю и часовые вытягиваются в струнку и дают им дорогу и они входят в холл и там их встречают ассистенты и лаборанты в белых халатах, с которыми вместе работал изобретатель, и они, завидев президента, тоже вытягиваются в струнку, руки по швам, и звонко щелкают каблуками.
Изобретатель с удивлением видит, что в центре холла стоит тяжелое кресло, а в нем сидит привязанный человек с измученным серым лицом и кровоподтеком и ассистенты уже готовятся надеть ему на голову шлем интерфейса, провода от которого ведут в соседнюю комнату.
— Молчит? — коротко спрашивает г-н президент, глядя на человека.
Ассистенты кивают головами, и президент так же коротко бросает:
— Ладно. Идем.
И все они проходят в комнату, где изобретатель видит блок генератора изображения, а около него опять же ассистенты в белых халатах, и он видит, что его детище работает уже вовсю и в кубометре рабочего объема дрожат и мечутся отрывочные, хаотические образы и видения, беспорядочные и путаные — характерная ментальная картина человека, который ни о чем специально не думает. Но вот из динамика селектора доносится голос и все понимают, что вопрос обращен к связанному человеку в соседней комнате.
— …назови сообщников, слышишь? Кто они?!
В ответ — молчание, но зато в рабочем кубе генератора возникает картина — сумрачная комната, простой непокрытый стол, чьи-то мускулистые руки выкладывают на стол пачки листовок и другие руки их разбирают, и видны суровые лица, и эти лица тотчас начинают фотографировать те двое, что пришли с президентом. Из динамика слышится следующий вопрос:
— …где явочная квартира? Адрес?!
И снова молчание, и снова в кубе возникает предательская картина — дверь в стене скромного кирпичного дома, бронзовая ручка, жестяной номер дома над дверью и название улицы. Эту картину тоже фотографируют.
Г-н президент обращается к изобретателю:
— Великолепно, не правда ли? Я вам говорил, что мы вступаем в эпоху прогресса и гуманизма?! Вот — пожалуйста… И никаких иголок под ногти, никакого насилия… Просто, элегантно и в ногу с веком. Ваши заслуги, господин изобретатель, перед нацией воистину неоценимы. Этот человек — наш опасный враг… Я, конечно, признаю его право иметь свои убеждения и уважаю его стойкость и мужество, но, сами понимаете, интересы нации… Он — человек сильный и ничего нам не скажет, но, как видите, это и не нужно. Бессознательные ментальные образы не проконтролируешь, они сами возникают, хочешь ты этого или нет…
Еще раз от всей души благодарю вас, друг мой, вы оказали нам неоценимую помощь. Разумеется, вы сможете продолжать работу над доводкой аппарата, над блоком селекции… Надеюсь, в скором будущем увидеть образчики нового вида искусства… Но этот экземпляр мы у вас конфискуем. Увы, ничего не поделаешь, интересы государства в первую очередь… Но что с вами, друг мой? Вы так бледны! Не выпить ли вам немного рома?..
III. РЕЦЕПТ ИЗ КАНЫ ГАЛИЛЕЙСКОЙ
Если рассказ из западной жизни, то действие должно начинаться в баре или ином питейном заведении. Где же еще?
Двое сидели за столиком в салоне просто обставленного бара на рабочей окраине. Один из них был явно завсегдатай. Он пил пиво и читал газету “Утренняя звезда”. Второй выпадал из окружения своей более элегантной одеждой и правильной речью выпускника привилегированного колледжа. Он держал в руке рюмочку ликера и рассеянно глядел по сторонам.
Чувствовалось, что эти двое знают друг друга давно, с самого детства, так что могут друг друга не стесняться. Они уже обговорили все, что их занимало, и теперь каждый был занят своим.
Наконец читавший оторвался от газеты.
— Послушай, что пишут, — сказал он. — Чем только люди не занимаются!
— Что, опять кто-то за четыре минуты рояль через замочную скважину пропихнул?
— Еще лучше. Два профессора оксфордского университета, некие Колин Хэмфри и Грэм Уоддингтон, облагодетельствовали человечество, пролив свет в темные души. Уточнив древний календарь и обработав на компьютере астрономические данные, они установили точную дату распятия Христа — в пятницу, 3 апреля 33 г. н. э. Оба, между прочим, преподают на факультете металлургии и сопротивления материалов…
— Ну и что?
— Да, знаешь, как-то не вяжется это. Евангельские сказки и компьютеры… В наше-то время!
— Как раз в наше-то время и следовало бы возродить кое-какие старые ценности.
— Это какие же?
— Например, то, чему Он нас учил, — любовь.
— И что — много толку вышло из Его проповедей любви?
— Ты прагматик. Тебе все подавай, чтобы толк был, да польза. А мир, между тем, катится в пропасть. И я не вижу, что еще может его спасти, кроме любви.
— Оставь. Лет пятнадцать назад десятки тысяч людей вдруг начали проповедовать любовь. Хиппи, если помнишь. И что?! Где они сейчас, эти хиппи? Где их любовь? Вокруг одна только злоба и отчаяние, насилие и ненависть. Посмотри на всех этих панков, скинхедов, неонацистов, террористов… Нет, мир спасет не проповедь, а организованная борьба. Вот те, которые блокируют базу в Гринэмкоммон, те действительно помогают предотвратить гибель цивилизации…
— Не надо только пропаганды. Наслышан. Не верю я в эту борьбу. Впрочем, в любовь, наверно, тоже не верю. Кажется, все уже перепробовано, и цивилизацию нашу спасти может разве что чудо…
— Так что — сидеть, сложа руки, и ждать второго пришествия? Не согласен!
Завсегдатай отпил пива, на секунду призадумался, затем, ткнув в собеседника свернутой в трубочку газетой, продолжил с другой интонацией:
— Ну, хорошо… Представь — в этот самый паб входит молодой длинноволосый мужчина, подсаживается к нам, представляется, говорит, что он — это Он и что Он вернулся. О чем ты Его попросишь?
— Ну, сначала попрошу повторить чудо, которое Он в свое время сотворил в Кане Галилейской.
— Это когда Он воду в вино превращал?
— Вот именно.
— А после?
— После, убедившись таким образом, что это действительно Он, я попрошу Его, чтобы Он на всей планете превратил плутоний во всех боеголовках и бомбах в безобидный свинец. И, таким образом, мир будет спасен.
Завсегдатай казался ошарашенным.
— Э-э… интересная, конечно, идея. Но только не очень христианская, тебе, как верующему, должно быть известно, что главное — спасение души, а не тела. Так что с точки зрения отцов церкви, если рассуждать строго последовательно логически, атомная война должна быть благом — сколько душ сразу отправятся вкушать вечное блаженство… Э-э, — что с тобой?
Он встревоженно глядел на приятеля. Обладатель элегантного костюма и оксфордского произношения сидел, приоткрыв рот, и расширенными глазами глядел в пустоту.
— Так… — ответил он, наконец, с трудом возвращаясь к реальности. — Ничего. Мысль одна мелькнула. Насчет превращений элементов. Ты же знаешь — я физик. Специализируюсь по теории поля, квантовой электродинамике и тому подобном. Так вот, кажется, это не так уж и невозможно… Причем на расстоянии и с минимальными затратами энергии… Создать только нечто вроде информационной программы-катализатора. Достаточно перестроить лишь ядро и электронные оболочки только одного атома, а высвободившуюся энергию тратить на поддержание программы-катализатора… И так до конца… Голос физика перешел в бормотание, глаза снова уставились в невидимое.
— Слушай, — сказал его приятель, — ты бы попроще, а то я что-то ни черта не пойму.
Но физик его не слышал. Все с тем же отсутствующим выражением лица, он поднялся с места и, не попрощавшись, направился к выходу.
Приятель что-то крикнул ему вслед, но потом только махнул рукой. Он с детства знал, что, когда на физика находит такое состояние, говорить с ним бессмысленно.
Он допил свое пиво, свернул газету и вдруг хлопнул себя по лбу.
— А за ликер-то не заплатил. Мне придется расплачиваться… Ох уж мне эти интеллектуалы!..
Новая встреча приключилась месяца через четыре. Он шел по Харлей-стрит, когда рядом с ним притормозил черный “даймлер лимузин”, модель, известная как “оффис на колесах”. Дверца открылась, и из лимузина вышел физик.
— Ты что — миллионером заделался? — удивленно спросил его приятель, рассматривая внутренности “даймлера” — компьютер, телетайп, радиотелефон, телемонитор, кассетник с приемником и встроенный бар. — Неужели преподавательская деятельность стала так оплачиваться?
— Я уже три месяца не преподаю, — ответил физик. — Тебе куда нужно? Садись, подвезу.
— Да нет, я уже на месте. Я к врачу иду А если честно — неужели это твой?
— Фирма предоставила.
— Богатая фирма!
— Да, богатая, — физик понизил голос. — А главное — ее руководитель полностью разделяет мои взгляды.
— То есть?
— Помнишь наш разговор в пабе, тогда, несколько месяцев назад? Ну, насчет превращения одних элементов в другие?
— Ты что — хочешь сказать… Неужели?..
— Вот именно. Идея оказалась жизнеспособной. Я в тот же вечер начал ее обкатывать. Прогнал так и атак, на компьютере просчитал — все играет. После этого вопрос встал — как на практике реализовать? Кто финансировать будет? Мне повезло — нашел нужных людей, убедил их. Деньги выделили немалые, все условия для работы создали. Давно я так не работал! Честное слово — как в юности! С упоением, с азартом! И никаких помех! Самое важное — они поддерживают мои взгляды на нашу цивилизацию. И что она к пропасти катится и что единственный путь мир спасти — это обезвредить плутоний во всех боеголовках… Так что — жди известий… Так я тебя никуда подвезти не могу?
— Нет, спасибо.
— Ну что ж… До свиданья. Не знаю, когда увидимся…
Физик забрался в свой “даймлер”. Дверца захлопнулась, и лимузин мягко тронулся с места.
Друг физика долго смотрел вслед машине, задумчиво качал головой.
Они встретились через два года в том же самом пабе. Глаза физика блестели, лицо стало тверже и суше, и костюм его уже не сидел так ладно, как прежде.
Он ничего не пил, даже от пива отказался.
— Я пришел попрощаться На всякий случай.
— Что-нибудь случилось?
— Ничего, просто работа закончена. Прибор готов.
Он хлопнул себя по нагрудному карману.
— И теперь я отправляюсь совершить задуманное. Сначала у нас. Потом на континенте и так далее.
— Ты в самом деле можешь на расстоянии превращать плутоний в свинец?
— Могу. И начну это делать с завтрашнего дня. Билеты у меня в кармане, деньги тоже есть. Фирма мне хорошо заплатила.
Друг физика с сомнением покачал головой.
— Не имею права тебя отговаривать. Да, думаю, тебя и не остановишь. Но мне кажется, что ты затеял какую-то авантюру…
— Спасение человечества от ядерной войны — авантюра?
— Пойми… Я просто не могу найти нужных слов, но мне кажется, что добром это не кончится. Слишком уж все это… как-то несерьезно… Не знаю, не знаю… Не таким путем надо за мир бороться.
— Никакого другого пути я не вижу. Вся эта ваша болтовня и все ваши пикеты и демонстрации ни к чему не приведут. Нужны действенные меры, а я в силах их предпринять. Так что, прощай, старина. Я иду…
Сумрачный, прекрасно обставленный кабинет главы незаметной, но респектабельной фирмы, на здании которой нет вывески. В кабинете двое — пожилые, благообразные, со вкусом одетые и с благородной сединой на висках.
Оба согревают в руках бокалы, на донышках которых янтарно светится коньяк. Ароматный дымок дорогих сигар всасывается в никелированное нутро мягко жужжащего кондиционера.
Идет негромкая, неторопливая беседа.
— Не знаю, — говорит один из джентльменов, — правильно ли мы поступили, отпустив его. Ведь он маньяк. Он и в самом деле начнет объезжать Европу и превращать плутоний в боеголовках в свинец.
— Ничего страшного. Пусть превращает. Кому теперь нужны все эти ракеты? Он нам дал оружие помощнее. Мы установим его приборы на спутниках, и вся планета будет у нас на мушке.
— А как вы предлагаете их использовать?
— О, вариантов сколько угодно. Можно превратить всю воду в реках и озерах на территории противника в яд, а можно еще проще — заменить кровь у них в жилах на синильную, скажем, кислоту… Тут открывается простор для фантазии. Так что отныне ядерное оружие — вздор, средневековые игрушки. Пейте, однако, коньяк. Прекрасная вещь, не правда ли? Открою вам маленький секрет — он не из Франции. Мы его получили из обыкновенной воды с помощью прибора нашего друга. По рецепту из Каны Галилейской…
В кабинете звучит негромкий, мягкий смех людей, ценящих шутку и понимающих друг друга с полуслова.
Евгений Дрозд
ДРАМА В ЭФЕСЕ
I
Когда поселились в нем сомнения и неуверенность?
Во всяком случае не в тот миг, когда, получив задание Института древней истории, он вошел в темпоральную камеру и отправился в 356 год до н. э., в город Эфес, что в Малой Азии. Задание — ознакомиться с архитектурой храма Артемиды Эфесской до того, как его сжег Герострат, и, по возможности, встретиться с самим Геростратом — было простым и сомнений не вызывало. Опасности? Смешно… Диск возврата, закрепленный на груди Путешественника во времени, катапультирует его в свое родное время при малейшей угрозе его, Путешественника, жизни и здоровью…
Так же ясно и просто все было, когда он кружил вокруг храма Артемиды, рассматривая его с разных точек, и снимал спрятанной в складках гиматия миниатюрной видиокамерой, передающей информацию в блок памяти диска возврата.
Он с любопытством отмечал особенности устройства ионического ордера и украшения фриза, подсчитывал количество колонн. Он стремился использовать утреннее освещение, чтобы запечатлеть в магнитокристаллах пышность капителей, игру света и теней в портике, придающие храму ощущение торжественной роскоши.
Первая неожиданность подстерегала Путешественника, когда он занялся осмотром интерьера. Он и внутри храма ожидал найти малоазийскую пышность и усложненность архитектурного убранства. Но увидел лишь голые стены, строительные леса, кучи мусора и стройматериалов.
Видимо, тут впервые он ощутил неуверенность. Никаких сведений о ремонте храма незадолго до знаменитого пожара у историков не было.
— Может, темпоральщики ошиблись, — тревожно подумал Путешественник, — и забросили меня не в то время?..
У какой-то уныло зевающей личности в обтрепанном гиматии, то ли сторожа, то ли строителя, Путешественник выяснил, что ведутся работы по обновлению внутренней отделки храма и что длятся они уже очень долго и одним только бессмертным богам ведомо, когда завершатся. И, вообще, отцы города несомненно совершили большую глупость, отдав подряд на ремонтные работы этому греческому проходимцу…
Имени проходимца личность не назвала, заявив, что не хочет с утра поганить уста и портить себе настроение на весь день…
— Ничего, — утешал себя Путешественник, выходя из полумрака портика на яркое солнце. — Ремонт храма — не битва при Фермопилах, историки про него могли и не знать.
Так успокаивал он себя, отправляясь на поиски Герострата
II
Путешественник постучал в дверь, сколоченную из тяжелых дубовых брусьев. Указания случайного прохожего были не вполне вразумительными, но вроде дом этот.
Дверь отворилась, и наружу высунулась смуглая, хитроватая физиономия. Должно быть, раб.
— Мне сказали, — начал Путешественник нерешительно, — что, э-э, здесь я могу увидеть Герострата…
Раб окинул Путешественника быстрым взглядом, ни слова не говоря, подался назад и захлопнул дверь.
Путешественник в растерянности топтался на месте, прислушиваясь к доносящимся из-за стены голосам.
Внезапно дверь снова распахнулась, и тот же раб, но уже в полупоклоне и с льстивой улыбкой пригласил Путешественника внутрь.
Они прошли по перистильному дворику с мозаикой и бассейном. Путешественник отметил фигурные росписи на стенах и стоящие в нишах дорогие вазы и статуэтки. Андронов в доме было два. “Богато”, — подумал путешественник. Раб провел его в меньший андрон и удалился.
Путешественник напрягал зрение, привыкая к полумраку помещения, а чей-то сочный голос возносил хвалы богам, пославшим гостя в сей скромный дом, к сему скромному пиршеству, и предлагал гостю устраиваться поудобнее и присоединяться. Глаза наконец привыкли к освещению, и Путешественник рассмотрел говорившего. Им оказался жизнерадостной наружности толстяк, привольно развалившийся на деревянной клине.
По всей видимости, хозяин дома.
Лицо его лоснилось самодовольством, он размахивал в воздухе пухлой лапой, а в другой держал солидный кусок баранины.
Кроме него, в андроне был еще один человек, он тоже возлежал на клине, но поза его была какой-то деревянной. Был он худ и изможден, во всклокоченной его шевелюре, в горящем взоре и наконец в голодном остервенении, с которым он обгладывал засушенную рыбу, читалась какая-то неудовлетворенность. Это мог быть только Герострат. Путешественник замер от восторга — настолько портрет Герострата был близок к тому, который он заочно нарисовал. Типичный образчик распространенного в древности психотипа. Мнительность, тревожность, склонность к паранойе. Тайная мания величия, жажда славы и поклонения…
Между тем, хозяин что-то сказал и замолчал, как бы чего-то ожидая. Путешественник понял, что ему представились и ждут, что он назовет себя. Досадуя, что прослушал имя хозяина, он вернулся к действительности и несколько сбивчиво назвал свое вымышленное имя, данное ему в отделе адаптации, а еще сообщил, что он приехал из Афин, прослышав о ведущейся реконструкции храма Артемиды, после которой означенный храм обещает стать восьмым чудом света. Вот он и решил посмотреть…
При этих словах толстяк необычайно оживился. Он вскочил на ноги, собственноручно придвинул свободную клину поближе к столику с яствами и вином и помог Путешественнику возлечь на нее с максимальными удобствами. И при этом непрерывно болтал, вознося хвалы богам, за то, что они направили Путешественника именно в его дом…
— …ты не ошибся, афинянин, вот именно восьмым чудом света! Я всегда говорил презренным скептикам и завистникам, что мой храм прославится больше прежнего и станет действительно украшением Эфеса…
— Твой храм, почтеннейший? — не понял Путешественник. — Поясни, что ты имеешь в виду.
Толстяк поведал, что он является главным подрядчиком ремонтных работ и поставщиком строительных материалов и что тем самым он как бы сопричисляется к лику зодчих, возведших храм пару веков назад.
Путешественник вспомнил слова унылой личности в храме и едва сдержал улыбку. Он посмотрел на толстяка внимательно, потом бросил быстрый взгляд на тощего, вперявшего отрешенный взор в какие-то удаленные пространства.
— Тот, значит, ремонтирует, — подумал Путешественник, — а этот сожжет…
Вслух же произнес несколько ничего не значащих фраз, выражающих приятное удивление и умеренный воеторг.
Хозяин продолжал распинаться про достоинства будущего храма, пока наконец тощий его гость не сверкнул злобно глазами и не проворчал как бы про себя, но вполне разборчиво:
— Ну, если этот хлев станет восьмым чудом света, то я уж точно стану Гомером!..
Толстяк захохотал.
— Не слушай его, афинянин, ведь он у нас поэт, и стало быть, толку в вещах не разумеет.
(“Так он еще и поэт!” — подумал Путешественник.)
— И вот рассуди нас, странник, — продолжал толстяк, — мы тут с ним поспорили до твоего прихода, и наш пиит аж надсадился, доказывая, что самое ценное на свете — это слава, и что ничто другое с нею не сравнится…
(“Вот оно, — подумал Путешественник. — Наконец-то!”)
— Да! — воскликнул тощий. — Я так считаю, и я прав, и не тебе, торгашу, об этом судить!..
Хозяин, веселясь, повернулся к поэту.
— Что такое твоя слава, пиит? Плащ, который можно надеть? Кусок мяса, который можно съесть? Женщина, которую можно…? Хе-хе… Или золото, за которое можно купить и то, и другое, и третье? Покажи мне славу! Дай мне ее пощупать, понюхать, попробовать на вкус… Золото — вот что главное в этом мире. Если у тебя будет золото, то все тогда будут тебя уважать и никто не вспомнит, что ты был когда-то простым пастухом… А слава твоя — дуновение Эола. Даром мне ее не надо. И дураком я почитаю того, кто жизнь свою тратит, за нею гоняясь.
В продолжение всей речи хозяина поэт беспрерывно менялся в лице. Он то бледнел, то наливался краской, то стискивал зубы, то начинал ими скрежетать…
И наконец взорвался.
О, как вращал он зрачками, как сверкали белки его глаз! Как судорожно стискивал он кулаки! Он задыхался.
— Ты… ты… пес! Винопийца! Варвар! Паук-кровосос! Бурдюк с нечистотами, червь! Как смеешь ты, презреннейшее отродье, рассуждать о том, чего не разумеешь?! Бессмертные боги! До какого срама я дожил, коль скоро внимаю рассуждениям торгаша о славе Как будто ведомо ему хоть что-то о славе, вечности, бессмертии…
Поэт, уже не глядя на хозяина, продолжал с горечью, обращаясь к кому-то невидимому:
— Слава… Бессмертие… Видят боги, что я достоин их не меньше, чем Гомер и Пиндар… И только козни гнусных завистников и непонимание тупой черни… Только из-за этого прозябаю я в безвестности… Доколе же, о боги, буду я существовать на подачки дураков и внимать речам невежд? (Оборачиваясь к хозяину и вновь заводясь.) Вроде этой вот жирной твари… Доколе, о боги, будете вы благоволить к таким вот подонкам, недостойным лизать прах у ваших сандалий, и отказывать в милости преданным служителям своим?..
Настала очередь взорваться хозяину.
— Сам пес! — заорал он. — Раб! Грязный оборванец без роду и племени! Как смеешь ты нести на меня хулу в моем же доме?! За моим пиршественным столом! Вон из дома моего, грязная тварь! Эй, слуги, рабы!.. Взять этого негодяя! Выбросить его вон!
Набежали слуги и, теснясь и волнуясь, заломили поэту руки за спину и с громкими криками, угощая несчастного пинками да тумаками, повлекли к выходу, проявляя рвение, усердие и искреннюю радость рабов, которым позволили поизмываться над вольным.
Когда умолк шум во дворике, Путешественник осторожно спросил хозяина:
— Не слишком ли ты сурово покарал беднягу Герострата?
Толстяк нахмурил брови:
— Герострата?! Ты, видимо, что-то напутал, почтеннейший… Причем здесь этот поэтишка? Герострат — это я.
Удар дубиной из-за угла произвел бы на Путешественника меньшее впечатление, чем эти слова. Земля ушла из-под его ног.
— Как же… — пролепетал он, — а… а как же тогда его зовут… этого..
— А ты, почтеннейший, при следующей встрече у него самого спроси, — злобно ответил Герострат. — Он очень любит такие вопросы. Ведь он считает, что его имя должно греметь по всей Ойкумене…
Он яростно засопел и, видимо, чтобы потушить пламя праведного гнева в груди, сделал добрый глоток из пелики.
Вконец смешавшийся гость последовал его примеру, и некоторое время они молча пили и закусывали. Путешественник во времени мучительно придумывал, что бы такое сказать, дабы загладить неловкость, но это было излишним. Вино и природный оптимизм скоро снова повергли хозяина в благодушное настроение, он, кликнув рабов, велел переменить блюда и позвать танцовщиц и кифаристов.
Пиршество продолжалось, и развеселившийся хозяин болтал без удержу, хвастал напропалую, ел и пил за троих.
Путешественник же в попойке участвовал как-то машинально. Он ел, пил и поддакивал хозяину, но занят был своими мыслями. Все его концепции рухнули, и он ощущал себя в невесомости. “Как, — думал он, поглядывая на хозяина, — это и есть Герострат? И этот жизнерадостный сангвиник, довольный собой и окружающим, должен сжечь храм Артемиды, чтобы обресть вечную славу?! Бред! Может, в Эфесе есть еще один Герострат, и я напрасно здесь время теряю?..”
Путешественник попытался даже встать и распрощаться, но Герострат заявил, что Путешественник — его гость и что своим уходом он нанесет ему, Герострату, смертельную обиду, что грех прерывать такой пир и что ночевать Путешественник будет, конечно же, в доме Герострата…
Путешественнику пришлось смириться и весь остаток дня есть, пить, слушать игру на кифаре и пьяную болтовню хозяина, не содержащую ни единого бита полезной информации.
Но, в конце концов, это испытание кончилось, ибо стемнело и настала пора устраиваться на ночь.
Поскольку все спальни на втором этаже были заняты, Путешественнику для ночлега отвели второй андрон, где уже приготовлено было ложе и зажжен бронзовый светильник. Двери помещения выходили прямо во внутренний дворик.
Путешественник поблагодарил гостеприимного хозяина, отказался от любезно предложенной ему на ночь рабыни, пожелал Герострату спокойной ночи и, задув светильник, погрузился в сон.
III
В полночь хозяин дома был разбужен рабом-посыльным, принесшим ему некое послание. Раб не открыл ни своего имени, ни имени пославшего его, а нижнюю часть лица скрывал, обмотавшись плащом. Вручив восковые дощечки Герострату, раб тут же сгинул во мраке ночи.
Встревоженный Герострат, переминаясь босым, ногами на уже остывшем от дневного тепла мозаичном полу внутреннего дворика, лично разжег светильник на треножнике и, запинаясь, стал вслух разбирать письмо:’
“Доношу тебе… почтенный Герострат, что… человек… коего ты принимаешь в доме как гостя… на самом деле… шпион… жреческой коллегии, подосланный… к тебе… дабы проверить слухи о том, что ты нечист на руку…”
Дощечки выскользнули из рук побледневшего Герострата и с треском свалились на пол. Сам он, заламывая руки, заметался по дворику, то бормоча что-то нечленораздельное, то громко выкрикивая:
— О боги, я пропал! Если жреческая коллегия докопается — обвинят в святотатстве, а за это — смерть… Так вот чего он все про храм выспрашивал!.. Помоги мне, бессмертная Артемида, спаси и выручи… Впрочем, что же это я? Ведь я ее же и обокрал — с чего она меня спасать будет? Вот она, кара богов!.. Ведь все же здесь, все…
Золото для светильников было поставлено? Было! Где оно? Здесь! А в храме светильники из меди с позолотой… Благородная кедровая, сандаловая и красная древесина была отпущена? Была! Где она? Здесь, в моем доме, а в храме — простая сосна… Коринфский мрамор был закуплен для облицовки? Был! Где он? Здесь, о боги, в моем доме! А в храме… О, боги мои, боги, я пропал. Будь проклят сей злосчастный день, я ужасы смертельные предвижу, зловещую, нависшую зрю тень… Что делать?!
Внезапно Герострат застыл, как статуя, — он увидел, что из дверного проема своей комнаты на него молча и странно смотрит Путешественник по времени. Что-то зловещее и нечеловеческое почудилось Герострату в этом молчаливом взоре, он пронзал, как взгляд бога, холодил, как зов судьбы…
Зубы Герострата стали выбивать мелкую дробь.
— Что-нибудь случилось, почтенный Герострат, — осведомился гость, пристально глядя на хозяина, — ты чем-то взволнован?
— Нет, нет, — льстиво кланяясь и фальшиво улыбаясь, возразил Герострат, — все в порядке, о благородный чужеземец, все в порядке… Но я нарушил твой сон своими дерзкими шагами! Какое горе! Молю простить меня!. Не смею навязывать тебе долее свои пустые речи — молю тебя, о странник, располагайся на своем ложе и предайся во власть Морфея и да не осмелится никто разбудить тебя до срока!
Недоумевающий Путешественник посмотрел на хозяина недоверчиво, но ничего не сказал и ушел во тьму своего покоя.
Герострат с расширенными зрачками закусил пальцы на руке.
С минуту он стоял, не зная, на что решиться, затем одним прыжком достиг стены, вырвал факел, торчащий из медного кольца, зажег его от светильника и опрометью бросился из дома.
IV
Путешественник во времени, вернувшись в свой андрон, улегся в постель, но заснуть никак не мог. Его донимали блохи и тревожили нехорошие предчувствия. Его угнетала тишина эфесской ночи. Тишина города, в котором не было ни фабрик, ни заводов, ни городского транспорта, ни космопорта… Она казалась зловещей и таила в себе угрозу. И когда ее прорезал рев набата и когда послышались чьи-то вопли, Путешественник ничуть не удивился.
— Храм! — пронзила мозг молния-мысль. — Неужели?! Как?! Уже?!
Подхватив свои одежды, он пулей вылетел из комнаты.
V
Храм Артемиды Эфесской пылал. Гул огня сливался с ревом набата и с воплями мечущейся толпы. Багровые сполохи легли на город, густой дым уходил в черное небо к холодным звездам.
Запыхавшийся Путешественник во времени в кое-как напяленной одежде ворвался в толпу, перебегал от одной кучки растерянных, жестикулирующих людей к другой, отыскивая Герострата.
Неожиданно он наткнулся на знакомого ему тощего поэта и замер, пораженный выражением его лица. Поэт стоял, хладнокровно скрестив на груди руки. Он взирал на пламя, и по губам его змеилась злорадная, надменная усмешка. Он был единственным абсолютно спокойным человеком среди всего скопища.
Путешественник, неизвестно отчего, испытал вдруг какую-то необъяснимую неловкость. Он засуетился вокруг поэта, пытаясь привлечь к себе его внимание, и даже негромко покашлял, а когда все это не возымело никакого действия, не нашел ничего лучшего, чем сказать:
— Неплохо горит, а?
Поэт бросил на него презрительный взгляд и продолжал созерцать пожар. Путешественник совсем смешался и не знал, что ему делать, но тут крики усилились и толпа заволновалась.
— Ведут… Ведут… — послышались возгласы. — Поджигателя поймали! Ведут…
Толпа подалась вперед, затем отхлынула назад, раздалась, и на освещенное место, неподалеку от поэта и Путешественника, стражники в гребенчатых шлемах выволокли Герострата. Выглядел он неважно — одежды разорваны и выпачканы сажей, руки обожжены, лицо исцарапано, а под глазом синяк.
— Путешественник бросился вперед.
— Герострат! — закричал он. — Безумец! Зачем ты это сделал?!
Герострат вздрогнул и отшатнулся, на мгновение закрыв глаза руками. Затем резко оторвал руки от лица, выпрямился и бросил на путешественника злобный взгляд.
— Не твое дело, проклятый соглядатай! С проверкой приехал, подлый сикофант? Ну так на тебе — можешь осматривать…
— Герострат, опомнись, что ты говоришь? Клянусь тебе всеми бессмертными богами, что я не соглядатай! Кто ввел тебя в это пагубное заблуждение?
— Как?! Но мне же прямо написали… Боги, неужели кто-то обманул меня?!
И тут взгляд Герострата упал на поэта, на надменном лице которого играла торжествующая улыбка, а глаза горели демоническим огнем триумфа.
И тут Герострат все понял.
Он натужно побагровел, и Путешественнику показалось, что на губах его вот-вот выступит пена. Герострат зарычал что-то нечленораздельное и бросился на поэта, но стражники схватили его и стали успокаивать пинками и затрещинами, рукоятками мечей и древками копий. Это подействовало, и вскоре поджигатель обмяк и обвис на руках стражи, и только глаза его источали бессильную злобу.
Он скрежетал зубами.
Поэт надменно улыбался.
Путешественник недоумевал.
— Кто написал? О чем ты говоришь?
Герострат не отвечал, а только радовал сердце поэта взглядами, в которых читалась восхитительная, совершенно бессильная ненависть.
Толпа вновь заволновалась.
— Идут, — послышались голоса, — идут!
Сквозь толпу шли убеленные сединами старцы и крепкие, почтенные мужи — отцы города, жрецы, военачальники, судьи…
Один из старцев вышел вперед и, подойдя к Герострату, поднял обе руки, требуя тишины.
— Ответствуй, святотатец, — гневно выкрикнул старик, когда толпа замолкла. — Кто ты такой и зачем совершил ты сие чудовищное деяние?
Герострат метнул еще один бессильно-яростный взгляд на поэта, потом обвел толпу тоскливым взором, вздохнул и ничего не ответил.
— Во имя Зевса, ответствуй! — грозно крикнул старец.
Герострат тоскливо посмотрел на него, приоткрыл было рот… и замер. Казалось, какая-то необыкновенная мысль осенила его и потрясла все его существо. Он выстрелил в поэта быстрым, непонятным взглядом (поэт перестал улыбаться и насторожился) и выпрямился. Странная перемена произошла вдруг в облике Герострата. Он как будто стал выше, живот убрался, плечи расправились. Стражники, державшие его за руки, невольно отпустили его и попятились. Губы Герострата сложились в твердую, властную линию, чело просветлело, лик засиял, глаза засверкали каким-то небывалым вдохновением. Он обвел толпу взглядом, и под этим взглядом умолк последний ропот, и стало совершенно тихо (если не считать, конечно, шума пламени). Герострат еще раз обвел взором толпу горожан — негоциантов, жрецов, стражников, рабов, моряков… копья, щиты, обнаженные мечи, чадящие факелы… загадочно посмотрел на пылающий храм и, простерши ввысь десницу, заговорил:
Добрые граждане града Эфеса, внемлите истории
Жизни моей, у которой конец уже близок печальный.
Я по рожденью простого, незнатного рода, в котором
Ты среди предков не сыщешь царей и героев, однако
Грех на судьбу мне роптать — обделив благородством,
Удачей щедро меня одарила, богатством и сметкой практичной.
Чашею полной мой дом называли, в который столь часто
Я на пиры созывал многих граждан, почтенных и знатных.
Но, невзирая на это, мне не было в жизни покоя.
Тайный недуг меня мучил, нутро мне сжигая и разум.
Раб недостойный, в гордыне тщеславной погряз я и жаждал
Славы бессмертной, такой, чтобы имя мое пережило.
Тысячелетья. Чтоб вечно оно у людей, поколений,
Вслед нам идущих, прославлено было. “Но как же достичь мне сей
Цели высокой?” — гадал я тревожно в усильях бесплодных.
Будь я рожден полководцем отважным, философом мудрым,
Иль Аполлона слугой — сладкозвучным пиитом, тогда бы
Дело другое… Но кто я такой? — Лишь торговец безвестный…
Тут-то шепнул мне, в минуту раздумий печальных, злой демон,
Что надлежит мне такое проделать, чего ни единый
Смертный досель сотворить не решался. И в разум безумный
Вкралось решенье сей храм уничтожить, чтоб след свой оставить.
Что и исполнил, хоть ведал, что жизнью своей заплачу я.
Слава дороже. Об этом спросите любого поэта.
Зовут же меня Герострат. Запомните хорошенько это имя, добрые граждане Эфеса, ибо не этим сгоревшим хлевом будет славен ваш город, а тем, что я с ним сделал.
Казалось, даже пламя пожара умерило свой гул: так тихо стало над площадью. Толпа стояла, как парализованная, будто узрела бесшумно пролетающего над ней темного бога, будто на мгновение разверзлись врата Вечности и ясны стали неизмеримые бездны будущих времен и слышна стала мерная поступь Истории.
Раскрытые рты, расширенные глаза, электрический холодок вдоль позвоночников, искры из вставших дыбом волос… Все понимали, что стали свидетелями исторического мига. Еще секунду назад толстяк Герострат был одним из них, был такой же, как все, а теперь у них на глазах он превратился в лицо историческое. Вышла из необъяснимых глубин темного времени богиня Немезис, ткнула пальцем — ив Вечность забрали проходимца.
Отчаянный вопль прорезал Тишину. Кричал поэт. Путешественник впервые в жизни видел, как человек самым настоящим образом рвет на себе волосы.
— А-а-а-а… — кричал поэт, — о-о… Я… Ведь это я должен был… Ведь это мне…
Никто его не слушал. Толпа уже стряхнула оцепенение, нарастал ее угрожающий рев. Взметнулись кулаки, тянулись к Герострату руки, и напрасно что-то кричали старейшины, и стражники уже бессильны были сдержать напор толпы. Перед самым носом Путешественника засверкали мечи, и в этот миг вспыхнуло красноватое сияние, перелилось через весь спектр и перешло в голубое. И вот уже Путешественник видит самого себя в разорванном гиматии, отражающимся в зеркале на стене темпоральной камеры. Диск возврата произвел экстренное катапультирование.
VI
Долго после этой истории Путешественник во времени испытывал сомнения в своей профпригодности. Ему казалось, что он никогда не научится понимать мотивы и психологию древних. Иногда же он думал, что ничего необычного в этой истории не было, и тогда он цитировал Экклезиаста:
“И обратился я, и видел под солнцем, что не проворным достается успешный бег, не храбрым — победа, не мудрым — хлеб, и не у разумных богатство, и не искусным — благорасположение, но время и случай для всех их”.
Александр Копти
ГРУСТНАЯ ИСТОРИЯ ОБ АВТОМОБИЛЬНОЙ ШИНЕ
На одной из стандартных улиц стандартного города, на чердаке нестандартного старого дома, который вот уже четверть века подлежал сносу, но так и не сносился, жили старые вещи.
Самым крупным и заметным представителем этой компании был, конечно, сервант, местами потрескавшийся от невзгод и сырости, но тем не менее все еще солидно-внушительный, помнящий времена чарльстона и допотопных автомобилей, энтузиазм первых пятилеток, ночные черные “воронки”, затемнения времени и продовольственные карточки. Этот долгожитель был очень высокого мнения о своей персоне, а потому любил изрекать сентенции, читать лекции и нотации, рассказывать истории из своей богатой жизненной практики. Правда, остальным обитателям чердака все это быстро приелось, и они попросту старались не обращать внимания на болтливого старика.
Затем два рваных башмака, терроризирующих своим поведением остальную публику чердачной республики, оба почему-то на левую ногу, которые вечно были “под мухой” (для всех оставалось загадкой, где они умудрялись доставать спирт и бормотуху). Они первыми откликнулись на Закон о борьбе с пьянством и алкоголизмом и предложили создать трест “Сампей” по производству самогона и браги, рекомендовав свои кандидатуры на посты генерального директора и его зама. К сожалению, в народе эта идея поддержки не нашла. Поэтому браться срочно перестроились на употребление парфюмерной продукции, благо магазин находился в доме напротив.
Старенький велосипедный насос, страдающий одышкой и несварением желудка — поэт и мечтатель. Вещи подшучивали над ним, особенно тогда, когда раз в месяц насос устраивал литературные вечера и читал свои новые произведения, перепечатанные его подругой Ремингтон: поэмы о башенных кранах, оды, посвященные железобетону, стихи о компрессорной любви. Но, в принципе, он был безобидным малым и вносил в монотонную чердачную жизнь некоторое разнообразие.
Заносчивая резиновая галоша, вечно простуженная и кашляющая, наверное, поэтому лак на ее элегантной черной поверхности был в трещинах и подтеках — злая, как старая дева. Она одной из первых открыто высказала свое отношение к глобальным переменам, происходящим вокруг, заявив, что будь ее воля, она давно бы собрала всех новаторов в одну кучу и посадила бы в калошу. Поэтому за ней прочно укоренилось мнение, как о представительнице периода застоя.
Дамская театральная перчатка, бог весть какими судьбами попавшая на чердак, очень любила вспоминать о своих карнавальных и амурных похождениях и являлась великим знатоком светской жизни и журналов мод.
И, наконец, старенькая автомобильная шина, которая является главным героем нашей печальной истории.
Об остальных обитателях чердака — сломанных стульях, гвоздях, сундуках, ящиках и прочей мелюзге, мы рассказывать не будем, ибо их участие в нашей истории сугубо эпизодическое.
Как попала автомобильная шина на чердак, никто из вещей толком не знал, да и не интересовался, каждому хватало своих хлопот и забот. Известно одно — попала она туда довольно давно и с первого дня, когда ее заметили остальные обитатели чердака и приняли в свое избранное и в высшей степени демократическое сообщество, рассказывала одну и ту же грустную историю: о прежней жизни, которая всегда начиналась примерно следующим образом:
— Господи, если бы вы знали, как много я путешествовала. Никто из вас не может представить себе, какое это чудо: катиться по миру навстречу все новым и новым горизонтам, виражам и поворотам. Встречать старых и новых друзей, ощущать, что ты кому-то необходим…
— Куда уж нам, — обычно в этом месте с сарказмом скрипел сервант, — с сермяжным-то рылом да в калашный ряд.
— Да, это было прекрасное время, — продолжала шина, не обращая внимания на подначки слушателей. — Именно тогда я встретилась с огромным красивым и сильным Икарусом. Не одну тысячу километров проехали мы вместе. Я отдала ему все, что имела — любовь, красоту и сердце…
— Ха-ха-ха, — начинали сально смеяться братья башмаки, от удовольствия пошевеливая красными носами и по-пьяному нагло и бесцеремонно разглядывая шину, многочисленные заплаты и следы проколов на ней. Но она не слышала ни пьяного смеха башмаков, ни полных сарказма реплик серванта, ни сонливого сопения полуразвалившегося сундука. Мысленно она находилась в сказочно-прекрасном мире, давно канувшем в лету.
— Не сосчитать тех коварных выбоин и ям, от которых я спасала его. И он всегда знал, что в трудную минуту может на меня опереться. В каких местах мы только не бывали! Старинные кварталы центра и привольно раскинувшиеся новостройки, а иногда мы выбирались за город и наслаждались пением птиц и журчаньем ручьев, загадочным шепотом могучих деревьев и ароматами полей и лугов… А как прекрасно было возвращаться после рабочего дня в родной гараж, где мы принимали горячий душ, смывая грязь и пыль с натруженных тел, а потом всю ночь вспоминать разные смешные истории (особенно из жизни этих странных двуногих существ, которые именуют себя людьми) и крепко-крепко обниматься…
— Как я тебя понимаю, душечка, — томно ворковала дамская перчатка, сладостно вытягиваясь во всю длину и лениво шевеля пальчиками. — Как я тебя понимаю…
— А потом, — на глазах шины в этом месте неизменно появлялись слезы, — я и не заметила, как состарилась, стерся прекрасный узор протектора, одна за другой начали появляться заплаты. И наконец наступил тот жуткий роковой день, когда на моем тернистом пути встретился страшный ржавый разбойник-гвоздь, который и решил мою дальнейшую судьбу…
— Допрыгалась-таки, голубушка, — радостно звенели гвозди, — и поделом тебе, и поделом…
— В тот вечер меня разлучили с любимым. Но я уверена: он по сей день помнит меня! — на этом месте рассказ шины обычно прерывался, и на ее глазах выступали две прозрачные слезинки.
Старые вещи относились к этой категории довольно равнодушно, но не будем обвинять их в излишней черствости и бессердечии, ибо. слышали они этот рассказ уж никак не менее ста раз и знали его почти наизусть, а кроме того общеизвестно: своя рубашка ближе к телу!
Но однажды, когда автомобильная шина в очередной раз закончила повествование, за окном вдруг раздалось незнакомое басовитое гудение. Шина, услышав эти звуки, замерла на мгновение и вдруг стремительно подкатилась к окну.
— Он!.. Он приехал!!! — только и смогла выговорить она. Все вещи сорвались с места, и, пихая и отталкивая друг дружку, кинулись к окну. Даже старый сундук не устоял и, переваливаясь на коротких толстых ножках и шумно пофыркивая, протиснулся поближе к окну.
Действительно, прямо под окнами красовался сказочно-красивый “Икарус”. Ослепительно сверкало в лучах солнца его никелированное убранство, изумительные фасетчатые глаза-фары смотрели гордо и смело.
Все замерли, и едва слышный вздох восхищения и зависти пронесся по чердаку. Но “Икарус” вдруг выплюнул облачко сизого дыма и покатил дальше. Все в недоумении повернулись к шине, а она с немой тоской и отчаянием смотрела вслед удаляющемуся автобусу. Одинокая слезинка скатилась по пыльному, заросшему паутиной чердачному окну. А через несколько минут под окнами чердака остановился другой “Икарус”, такой же блестящий и прекрасный, и он тут же укатил дальше. Вещи тихо разбрелись по своим местам. Никто не знал, что в этот день автобусный парк открыл новый стандартный маршрут для жителей очередного нового стандартного микрорайона, который скоро доберется и до старого дома с его обитателями, чтобы стереть его с лица земли.
Никто об этом еще не знал, только в этот вечер на запыленном и захламленном чердаке впервые за многие годы стояла звенящая тишина.
А на следующее утро в доме воцарилось невиданное оживление К дверям единственного, покосившегося подъезда, один за другим подъезжали деловитые и насупленные автофургоны. Возбужденные жильцы воздвигли у подъезда огромную баррикаду из скарба. Удивленные обитатели чердака, прильнув к малюсенькому подслеповатому оконцу, видели, как ненасытные утробы фургонов поглощали их комнатных сородичей.
— Глядите! — неожиданно вскрикнула шина. И вещи увидели, что к дому неторопливо приближается пыхтящий запыленный грейдер и горбошеий экскаватор, плотоядно поблескивающий зубьями ковша.
— Дом собираются сносить! Дом собираются сносить! — неистово зазвенели гвозди. — Спасайся кто может! Полундра…
— Только без паники! — грозно прогудел сервант. — Построиться в походную колонну! По двое за мной!
На какую-то секунду толпа старых вещей задержалась у двери — где проходила черта, за которую им никогда не было и не должно было быть хода, а затем… неумолимо потекла по лестнице вниз и дальше, мимо опешившего водителя последнего автофургона, который только что собирался отъехать.
В это время на дороге показался старенький “Икарус”. Его облупившиеся бока и двери украшали многочисленные царапины, трещины и вмятины, а в нижнем левом углу ветрового стекла красовалась табличка “По заказу”.
— Любимый! — вдруг с надрывом закричала шина и, вырвавшись из колонны, покатилась навстречу “Икарусу”.
— Спаси нас! — громко повторяла она.
Вещи замерли на месте.
“Икарус” сбавил ход, скрипнул изношенными тормозами, подмигнул левой фарой и остановился.
Впоследствии бедняга-водитель автофургона, который затем клялся всем друзьям и знакомым, что именно в тот момент он облысел как полено, так и не мог толком объяснить, куда и, самое главное, каким образом исчез “Икарус” за номером 36–22 ИАО Пятого среднегородского автобусного парка, и о каких таких спятивших сундуках и кастрюлях может вообще идти речь.
На исчезнувшее транспортное средство был объявлен розыск, который не дал никаких результатов.
Многие в тот день видели, как по городу проехал старый автобус без водителя, набитый старым хламьем, а в местной газете даже появилась информация на эту тему…
К сожалению, я не знаю дальнейшей судьбы старых вещей и благородного “Икаруса”. Могу сказать только одно: даже в стандартном городе, на стандартных улицах, в стандартных домах, квартирах и на чердаках может найтись место сказке, случится нечто НЕОБЫКНОВЕННОЕ!
Евгений Ленский
В ЦЕПИ УШЕДШИХ И ГРЯДУЩИХ
Из поколений в поколенья,
Не лики и не голоса —
Передается миг горенья
И затуханья полоса.
И если ты не станешь строже,
С самим собой, с собой самим,
То передашь не искру божью,
Но только пепел, только дым.
И ужаснешься в миг прозренья,
Провидев в лицах сыновей.
Как отзовется в поколеньях
Минута слабости твой!
— Не смейте вылезать, не смейте!
— Ишь, хитренький какой! Ежели родился в эпоху развитого социализма, так уж и лучше других-то? А ежели кое-кто, под игом проклятого царизма изнывая, не сразу на светлый путь вышел, так его побоку? Как сейчас помню, кровосос и эксплуататор, первой гильдии Самсонов Второй, на всю губернию, благодетель славился Бывало…
— А-на-фе-ма! Как во время оно Гришке Отрепьеву и Мазепе, как Аввакуму, гордыней обуянному — а-на-фе-ма!
— Зачем же так громко, у меня ушеньки болят! И бас ваш пьяный какой-то. Маменька, помнится, благочинного нашего…
— А-на-фема!
— Послушайте, Коровин! Не на базаре орать! Наш полковой батюшка после второго штофа говаривал: тихое слово до бога голубем вспархивает.
— После второго штофа вспорхнете-с, как же! Граф, его сиятельство, благородной крови особа, с кем в спор вступаете-с? Тоже, впрочем, эксплуататор и крепостник!
— Маменька! Где ты, маменька! Я кушать хочу!
— Вы, сударь, столбовой дворянин, стыдитесь! Ох, и проткнул бы я вас шпагой лет этак двести назад!
— Да у нас во это время завсегда обед подавали. Марфуша салфеточку обернет, Егорка на балалайке тренькает… а жарено, а парено!..
— Тьфу ты, пропасть!
— Господа, господа, не надо ссориться! Обреченные, так сказать на сожительство, обретем мир…
— И во человецех благоволение!
— Правильно, дьякон, благоволение. Не светлы времена, нет более моей лавочки, и вашего, граф, дома петербургского, и твоего, Павлушенька, поместья! Вспомнишь, — сердце кровью обливается. Проклятая, впрочем, была эпоха угнетения и бесправия.
— Да, замолчите же, пожалуйста!
— А вас, молодой человек, не спрашивают! Вы свое дело сделали, породили в своем роде, пора и честь знать! Уступите место тем, кто постарше и поопытней.
— Да я…
1
Славик Соловьев получил кличку Соловей не только по фамилии. На литфаке говорить умели все, такой уж факультет. Но только Слава смог сдать литературоведение, не открывая учебника.
— Глубин вы, конечно, не достигли, — сказал декан, — высот тоже. Но то немногое, что вы знаете, изложено логично и весьма красиво. По культуре речи — “отлично”. А в области литературоведения — “удовлетворительно”, ибо форма без содержания мертва.
— А меня эта отметка вполне удовлетворяет, — ответил Слава и выскочил в коридор. Он вообще не рассчитывал сдать.
По каким причинам студенты заваливают экзамены? На одном из первых мест, конечно, любовь. С Валей Слава познакомился неделю назад в парке. Он стоял в очереди за пивом, а ей понадобилась шоколадка, предлагаемая здесь в качестве закуски. Как галантный кавалер, Слава уступил очередь, не у самого, правда, прилавка. Но остальные любители пива, стеной стоящие у окошка, были совсем не рыцари. Пока очередь периодически стопорилась из-за нехватки кружек, молодые люди разговорились. Выяснилось, что оба осчастливили одну и ту же “альма матер”, правда, Валя — биологический факультет.
— Был у меня знакомый биолог, — заметил Слава, — даже котлету резал скальпелем. С ним боялись обедать.
— А у меня был знакомый филолог, — отпарировала Валя, — так им на вводной лекции по грамматике профессор сказал, что новой академической грамматики так и не понял, хотя по-русски говорит уже шестьдесят лет!
Пиво Слава выпил один, шоколадку разделили пополам. С этой минуты сияющие вершины знаний подернулись дымкой, густеющей с каждым днем. Но Славу не зря прозвали Соловьем: нещадно эксплуатируя личное обаяние, он все-таки сдавал экзамены без “хвостов”. Зато каждый вечер; отпущенный доверчивым Министерством высшего образования на упрочение знаний, он посвящал Вале. Они бродили по городу, целовались в трамваях и кинотеатрах, навещали его и ее друзей, отвлекая их от занятий. К Семену Кузнецову оба попали после сдачи экзамена — по старой студенческой традиции это дело отмечалось глотком вина. Сквозь легкое опьянение, в коем он пребывал все эти дни, Слава воспринимал людей только положительно. И он пришел в восторг от немногословного бородатого хозяина, от много и быстро говорившего Вовочки, и их неутомимого оппонента — еще бородатей хозяина — Шуры Коваленко.
Дискуссия шла на глубоко научную тему — о переселении душ в свете современной биологии. Первые полчаса Слава только слушал. А биологи, вдохновленные присутствием неофита, спорили. От лица оккультных наук выступал Вова. Он говорил, пересекая комнату извилистыми траекториями, резко дергая головой, чтобы убрать падающий на глаза чуб, и поддергивая сползающие на кисти рук обшлага серого свитера.
— Категорически утверждаю, что в любой религии нет ничего, что не имело бы какой-то искаженной, но реальной почвы!
— Прописи, — хмыкнул хозяин. — Букварь!
— Волга впадает в Каспийское море, — очень серьезно сообщил Шурик, — а ДНК имеет форму двойной спирали! Это мы знаем. Но вот где та почва?
— Подождите, — проявилась Валя. — Мальчики, ну какая реальная почва может быть в бабе яге и в избушке на курьих ножках?
Вова так мотнул головой, что она, казалось, оторвется и укатится в угол.
— Нет, говоришь, почвы? Так знай — покойников иногда хоронили на столбах у перекрестков дорог. Представь себе — из полночной темноты навстречу такая могила. Вот тебе и курьи ножки.
Валю передернуло, словно она воочию увидела это странное захоронение. На помощь поспешил Шурик:
— Ну, а переселение душ! Здесь как?
— Тоже просто, — не сдавался Вова. — Сходство в моделях поведения. Реакция на опасность, на другие раздражители… Говорят же, что собаки похожи на своих хозяев и наоборот. Это к примеру. На самом деле все глубже.
— Рой, рой, — иронически поощрил Семен.
Слава вдруг поймал взгляд Вали и почувствовал легкий звон в ушах. Такой же звон, наверно, слышали далекие предки, замечая сквозь щель забрала платочек в руке своей дамы сердца. И, повинуясь силе платка, они вонзали шпоры в бока своих коней и молотили законсервированного противника, страстно желая получить в награду всего лишь улыбку.
— Дозвольте слово представителю неточных наук, — пришпорил Слава стул и взмахнул двуручным бокалом, выданным за неимением другой посуды.
— Попробуй.
— Проблема переселения душ станет конкретней, когда предварительно определим понятие “душа”. Надо точно знать, что именно переселяется — информация, тип нервных реакций, характер, способности?
— Болтливость, — как бы про себя заметил хозяин.
— И молчаливость тоже. Так все-таки, что?
— Информация, память предков, — безапелляционно заявил.
— Религия. Верования буддистов. Вот твоя память предков! — презрительно высказался хозяин.
Слава, поощряемый взглядом Вали, рвался в бой.
— Это ведь не только религия, но и философия, даже мораль.
— Где начинается мораль, кончается биология, — парировал Шурик.
Но Слава твердо сидел на коне:
— Выше определяет сознание. Другими словами, жизнь организма, как биологический процесс, определяет его мораль, опосредованно, конечно. И если что передается, то доминанта характера! То, наиболее сильное в личности, что формирует ее…
— И как же?
Здесь твердая почва кончалась, и Слава вступил на болотистые кочки биологии.
— В генах, наверно…
— То-то и оно, что только — наверно. Но про гены мы знаем гораздо меньше, чем не знаем.
— Кстати, о генах! — воскликнул Семен, ринулся к книжному шкафу, вытащил откуда-то из пыльных глубин потрепанный серый том и торжественно зачитал: — Словарь иностранных слов. Под редакцией И.Б.Лехина и профессора Ф.Н.Петрова. 1951 год. “Ген…некий воображаемый носитель наследственности, якобы обеспечивающий преемственность в потомстве тех или иных признаков организма и будто бы находящийся в хромосомах. Представление о генах является плодом метафизики и идеализма”. Вот так.
Валя предложила выпить за здравие профессора Петрова, и тема переселения душ утонула в белом портвейне, приготовленном из отборных сортов винограда Алиготе, Аликанте, Ркацители и т. д., выращенных на виноградниках Молдавии.
2
Мысль, высказанная в компании биологов, долго не давала Славе покоя. В идею передачи доминанты характера укладывалось даже индуистское понятие “кармы” — наказания в последующих перевоплощениях.
— Почему же, — рассуждал Слава, — не считать воплощение человека в животном метафорой? “Ведет себя, как свинья”, “собачий характер”, “ластится, как кошка”?
Преподаватель атеизма, милейший старичок, выслушал его соображения и продребезжал:
— Чудесное рассуждение, товарищ студент, чудесное и вполне филологическое. Даже более филологическое, чем философское. И в качестве такого приемлемо. Но сущности не затрагивает, поскольку еще на вводной лекции я говорил, что религия есть превратное отражение действительности в сознании человека.
— Но отражение действительности!
— Но превратное!
На этом Слава и успокоился. Кончился семестр, он уехал в стройотряд, а вернувшись, заметил, что Валя не так красива, как казалось весной, и характер у нее не сахар. Она тоже остыла, и они стали добрыми друзьями, изредка встречаясь в коридорах вуза.
Потом был диплом и распределение.
Доставшаяся Славе Ольховская средняя школа находилась всего в десяти минутах езды от города. Весь курс Славе завидовал, он же был недоволен. Он хотел работать в газете, но туда распределения не было. Перспектива же сталь Макаренко или Ушинским была зыбка и туманна.
В школе Славе дали русский язык в седьмом и историю в девятом — десятом классах. Ученики сразу заинтересовались его несколько азиатского типа бородкой — даже забегали сбоку, чтобы лучше рассмотреть.
— Товарищ Соловьев, — сказал Николай Петрович, директор школы, — педагог, как и разведчик, не должен иметь особых примет. Примета — основа для клички, а кличка — начало неуважения.
— Если вы про бороду, — ощетинился Слава, готовясь отстаивать ее до последнего волоска, — так это весьма распространенная в наше время примета!
Николай Петрович потер пальцами мясистый нос и вздохнул.
— У вас она не очень приметна… а все ж-таки есть. Мой опыт подсказывает, что кличка у вас будет скорее всего “Козел”. Согласитесь — уважать человека и звать его “Козлом” трудно.
— Я постараюсь и с бородой заслужить уважение учеников, — воскликнул Слава.
Николай Петрович был добрым человеком и бороду сбрить не приказал И хоть кличка у Славы стала точно предсказанная: “Козел”, ученики его полюбили. Свой первый урок у старшеклассников он начал с вольного разговора об истории вообще. Звонок застал его на половине фразы.
— Потом договорим, — отпустил он учеников и был польщен, когда круглолицый увалень с третьей парты, казалось бы, всю лекцию просидевший со скучающим видом, пробасил:
— Станислав Петрович, ведь последний урок, мы можем посидеть.
— Да, да, — закричали с мест, — продолжайте, пожалуйста.
И Слава говорил еще полчаса.
Седьмой класс он завоевал со второго урока. Во время сочинения на тему; “Как я провел каникулы”, с “Камчатки” поднялся второгодник и фальцетом попросился выйти. Слава разрешил. Переросток спросил, можно ли взять с собой тетрадку с началом сочинения. Класс дружно перестал писать.
— Ну что вы, — весело ответил Слава, — я вам другую бумажку дам.
Все грохнули. Авторитет подкрепило и то, что в первые дни Слава поставил семь двоек в седьмом классе и больше двадцати в девятых — десятых.
Школьники смотрели на Славу с уважением, а Николай Петрович скептически. Строгость молодого учителя существенно снижала процент успеваемости по школе. Слава предвидел, что доброта директора скоро начнет иссякать. Но другие события прервали это нормальное течение жизни. Как-то, возвращаясь домой, Слава встретил Валю.
Валя тоже преподавала в школе, причем устроилась еще лучше — в двух шагах от дома. Радостную встречу отметили в кафе “Сказка”, где сказочными оказались и обслуживание, и цены. Официант был похож на Кощея Бессмертного, а когда Слава попросил его действовать побыстрее, превратился в Змея Горыныча. Они просидели здесь почти два часа, вспоминая то субботники и выезды на картошку, то отдельных, известных всем факультетам, преподавателей. Вспомнили и вечеринку с мистическим уклоном. Оказалось, что все трое — Семен, Шура и Вовочка распределились в один НИИ здесь же, в городе, и даже работают по одной и той же теме.
— Разработали какой-то аппарат еще на пятом курсе, важничают, секретничают — прямо эдиссоны.
— Аппарат для переселения душ? — съехидничал Слава.
— Не знаю. Не говорят.
Славе захотелось снова увидеть дружную троицу. Валя согласилась, и они поехали к бородатому главе эдиссонов — Семену Кузнецову. Борода у Семена стала еще пышней и лохматей, Вовочка говорил еще быстрей, а Шура Коваленко спорил еще запальчивей — в общем, они росли и развивались в своем естественном направлении.
— Ага! Ванна пришла! — восторженно закричал Вовочка.
— Почему “ванна”? — не понял Слава.
— Архимед открыл свой закон, погружаясь в ванну. А твои водянистые рассуждения натолкнули на важную идею нас. Помнишь, о передаче доминирующих черт характера? Слушай теперь внимательно…
— Так не пойдет, — остановил Вовочку Шура. — Так гостей не встречают. Нельзя ошеломлять уже на пороге. Дай ему предварительно похлопать ушами и убей его за чаем.
Они прошли в комнату и сели за стол. Семен ушел на кухню готовить чай.
— Теперь можете убивать, — предложил Слава, взяв в руки чашку, принесенного Семеном почти черного настоя. — Итак, эдиссоны, слушаю про ваши открытия, а ушами буду хлопать в процессе.
Вовочка кинулся в объяснение, как в драку.
— Правильно, эдиссоны. Точная формула. Теперь держись за стул! Ты не забыл, что говорил о характере? А в чем проявляется характер? В эмоциях. Вот, если эти эмоции…
— Погоди! — снова остановил его Шура. — Примитив. Слишком быстро вибрируешь. — Шура, похоже, все так же любил двигаться по сложным траекториям.
Вовочка заговорил медленней:
— Знаешь ли ты, что человеческий мозг воспринимает электромагнитные излучения? Если позади тебя включить в темноте электромагнит, ты увидишь вспышку. Это уже сотни раз проделывали.
— Допускаю.
— Второе: мозг излучает. Энцефалограммы видел?
— Слышал, — вежливо ответил Слава.
— Так вот: если тебя разозлить — электроэнцефалограмма одна, ублажить — другая, спишь — третья. Мы еще в университете стали записывать энцефалограммы одного и того же человека в разных состояниях. Начали как раз после спора с тобой. Записываем, сравниваем, выделяем разницу. Можно предположить, что эта разница и будет выражением эмоций. А дальше все просто.
— То есть очень сложно, — хладнокровно пояснил Семен.
— Ну да, сложно. Я именно это и сказал, разве не так? Короче говоря, мы сделали аппарат, который эту разницу выделяет, усиливает и транслирует обратно в мозг, как бы подстегивая те или иные его участки.
— То есть возбуждает эмоции? — сообразил Слава.
— В том-то и дело, что нет. Никакого эффекта. Мозг не замечает нашей трансляции. Пустая трата усилий.
— Так в чем же открытие? — Слава почувствовал обиду, словно у него с головы сорвали лавровый венок. Только что эдиссоны хором уверяли, что именно его рассуждения натолкнули их на какое-то ошеломляющее открытие. А теперь выясняется, что открытие в том, что ничего не открыто…
В голосе Вовочки появилась торжественность.
— Открытие в том, что ты в тысячу раз более прав, чем можно было от тебя ожидать и чем ты сам от себя ожидал Ты — гений, Слава, ну, во всяком случае, почти талант, короче, не лишен научного дарования, удивительного у представителя такой малонаучной науки, как…
— Завибрировал! — зловещим голосом установил Шурочка. — Переходишь на ультразвук. Говори по-человечески.
Вовочка перестроился.
— По-человечески будет так. Предсказанная тобой доминанта характера реально существует и ее, мы уверены, можно выразить сложной конфигурацией разных физико-психологических полей, только мы таких расчетов не делали, не по зубам пока. А раз она существует, то и действует. А действие такое — решительно тормозит все импульсы извне, которые ей не по натуре. А те, что доминанте в струю — пропускает и усиливает, понял? Выражаясь твоим малонаучным филологическим языком, ломка характера — штука трудная. Еще по-другому: если ты по доминанте характера негодяй, то очень трудно превратить тебя в благородного человека даже при помощи нашего аппарата. И наконец, по-третьему: наш прибор, используя твою великую идею насчет доминанты характера, может зверски усиливать подлость в подлеце и святость в святом, но не более того. Вот почему опыты с Шуриком не удались. Он человек скрытный, доминанты его характера не установить. Нажали на скверные черты — проскользнуло мимо. Предварительный вывод: Шурик никакой. Неподимое тесто.
— С тобой тоже ничего не получилось, — обиделся Шура. — Ни зло, ни добро тебя не берет. Скользкость и изворотливость изначально заложены в твоих генах. Простой расчет показывает в тебе…
Хозяин задушил начавшийся спор в зародыше.
— Вот такой наш вывод, — хмуро сказал он. — Черта в ангела не переделать.
— Зато можно дьявольски усилить всякую дьявольщину, — немедленно откликнулся неугомонный Вовочка. — И довести любого ангела до высших райских кондиций! Мало, я вас спрашиваю?
Слава посмотрел на Валю. Ее захватывал разговор — щеки раскраснелись, глаза блестели. Ей нравилось, что три эдиссона так высоко оценили Славкин вклад. Тут он понял, что ограничиться случайным успехом нельзя. Она должна увидеть, что он способен на большее, чем только высказывать интересные мысли Он возжаждал крупных действий.
— Послушайте, друзья, — сказал Слава как мог небрежней. — Хоть вы и почти усвоили мою идею насчет доминанты характера, заложенной в генах, но реализация ее у вас получиться не могла. Дело не в генах, а в дружеских заблуждениях. Вами командует иллюзия хорошего знания друг друга. А на самом деле вы не так знаете один другого, как взаимно притерпелись. Одно дело — гены, другое — товарищеская приязнь. Приязь мешает объективности. Вы пристрастны! Нужно на роль подопытного кролика взять человека со стороны — и непременно, мало вам известного.
— Может, ты знаешь такого малоизвестного человека со стороны на роль научного кролика? — окрысился Вовочка.
— Знаю, — спокойно ответил Слава. — И с легкой душой могу рекомендовать его. Этот человек — я.
Он не удержался и метнул взгляд на Валю. Она была больше, чем поражена, он увидел в ее лице восхищение и теперь знал, что на верном пути. Ради такого взгляда можно было идти на все.
Почти с минуту — невероятно долгий отрезок времени — три изобретателя озадаченно смотрели друг на друга и на Славу. Молчание прервал Семен, он изрек:
— Предложение стоящее. Принимается.
— Короче, обширный свободный поиск, — быстро конкретизировал легко соображающий Вовочка: — В смысле: объект — черный ящик, о нем неизвестно ничего — ни хорошего, ни плохого, от него принимаются любые мозговые излучения, все равноправно усиливается, возвращается, внед…
— Не трепещи крыльями, — строго остановил Вовочку Шура. — Черный ящик — согласен, но — с психоперекосом. Филологи, вторгающиеся в чужеродную им науку, отнюдь не идеал, и не образец характера. Слава, парень в общем положительный, но полагаю в нем немалую скрытую отрицательность. Предлагаю его закамуфлированные отрицательные излучения усиливать больше. Так будет ближе к подспудности; которую Слава скрывает, особенно — перед Валей, распушив перед нею свой павлиний хвост. Нужна психогармония, а не перекосы.
Все захохотали, Слава весело сказал:
— Что есть, то есть. Добро, восстанавливайте психогармонию. Когда начнем опыт? Завтра? На той неделе?
Вовочка вскочил.
— Сейчас. У нас все готово. А тебя берем, как есть.
От дома Шуры до НИИ они дошли быстро. Всю дорогу Слава храбрился. Правда, были мгновения, когда он начинал колебаться, но восхищенные взгляды Вали сделали отступление невозможным. Валю не покидал молчаливый восторг, почти преклонение перед смелостью друга. Славе теперь и море было по колено, а усиление отрицательных излучений казалось пустячком.
Вова с порога проворно нырнул в закуток лаборатории, вытащил оттуда громоздкий ящик на колесах и установил его посредине комнаты. К ящику придвинули стул, на стул усадили Славу. Вова надел на правую Славину руку приборчик, похожий на металлическую рукавицу, и сказал:
— Начинаю. Возбуждай в себе любые эмоции, все сгодится. Можешь разговаривать, ругаться даже объясняться Вале в любви.
— Если буду объясняться — обойдусь без помощи ваших усилителей, — отпарировал Слава. — А почему вы не надеваете мне на голову шлема, не опутываете мой череп индикаторами, датчиками и проводами? Только у Свифта лапутяне высчитывали все данные человека по объему его большого пальца. Зато лапутяне вечно врали в своих вычислениях.
— Мы не соврем, — успокоил его Вова. — А шлемы на голову уже использовали фантасты и киношники. Мы серьезные ученые, нам фантастика не годится. Воздействуем на мозг через руку, это удобней.
И Слава, и Валя ожидали чего-то необычайного, но несколько минут прошли в тишине и молчании. Затем необычайное свершилось. Ящик вдруг затрясся, из его недр вырвались хрип и стук. Вова с воплем отчаяния метнулся к стене и нажал какую-то кнопку. Трое изобретателей склонились над ящиком. Он уже не хрипел и не дрожал, а только слегка дымился. Слава напомнил о себе:
— Эдиссоны, что случилось?
— Да подожди ты! — невежливо отозвался Шура. — Не до тебя, не видишь, что ли?
— Хоть снимите с меня эту железную рукавицу, — попросил Слава.
— Сам снимай. Теперь она ни к чему.
Слава с усилием стащил с руки приборчик и подошел к замершему ящику. Валя тоже приблизилась к экспериментаторам, но держалась осторожно, как если бы недавно хрипевшая и дергавшаяся машина грозила опасностью. Шура с негодованием воскликнул:
— Что я говорил! Жуткая скрытая отрицательность. Только немного усилили эмоции — бах! — все предохранители перегорели. Сколько тайного зла в человеке, а казался таким хорошим.
Вова уныло возразил:
— Обратное тоже верно. Если у подлинно хорошего человека крупно усилить его мелкую отрицательность, то появится острая дисгармония и динамо-магнитный эффект будет таким же разрушительным.
Оба начали спорить, что же все-таки преобладало в Славе — скрытая отрицательность или явная положительность. Семен сурово оборвал спор:
— О пустяках болтаете! Самое главное теперь — восстановить аппарат. А для этого: отчет начальству о неудаче испытания, просьба о деталях и материалах, — месяц, не меньше. — Он повернулся к Славе: — Извини, друг, но опыт завершить не можем. Кто виноват — твоя психология или недоработка нашей схемы — разберемся потом. Наведайся недельки через две — три.
Слава взял Валю под руку. В ближайшем кафе они вдоволь наговорились о неудавшемся эксперименте. Происшествие стало рисоваться в иных красках, чем казалось поначалу в лаборатории. Валя заливисто хохотала, вспоминая жуткий хрип, вдруг исторгнувшийся из недр аппарата: будто человека душили. Но ей по-прежнему казалось, что Слава поступил, как герой, добровольно ставший объектом опасного опыта, — хорошо еще, что его не довели до конца, ведь и Слава мог затрястись и захрипеть, как тот аппарат. И Слава гордился своим смелым решением идти в подопытные кролики, радуясь одновременно, что эксперимент прервался в какой-то, видимо, опасный момент.
Он и отдаленно не мог представить себе, во что завтра выльется эта удача.
3
После уроков созвали очередной педсовет. Вначале шло обсуждение неполадок с расписанием, немного подискутировали по поводу эффективности мер по борьбе с курением. Затем Николай Петрович взял слово для важного сообщения.
— Я вчера был в районе, — сказал он, потирая пальцами нос — Должен вам сказать, что в этом учебном году большинство школ района будет работать без отстающих. У нас тоже дело обстоит неплохо, и в целом ученики с программой справляются. За некоторыми, однако, исключениями.
Все повернулись в сторону Славы.
— Да-да, — подтвердил Николай Петрович, — вы правильно поняли. Школа у нас маленькая, классы небольшие. Казалось бы, возможность для успехов есть. А вот на же тебе — в первой четверти в седьмом классе по русскому языку намечается одиннадцать двоек, в девятом по истории восемь, в десятом — девять!
— Какой ужас! — ахнула Марья Сергеевна, преподаватель домоводства. — Не может быть!
— Да нет, может, — подхватила Ирина Павловна, завуч по внешкольной работе. — Но не должно!
Ирину Павловну ребята прозвали Ира-лошадь, имея в виду ее внешность и голос. Слава с удовольствием повторил про себя эту кличку и улыбнулся. Улыбку заметил Николай Петрович.
— Станислав Петрович, — сказал он мягко, — я бы на вашем месте не улыбался. Да-да, товарищи, я далек от мысли, что наш новый коллега не компетентен. Однако, знание кое-каких тонкостей педагогического процесса, к сожалению дает только долгая практика, а ее нет.
Слава вспыхнул. Он был хорошего мнения о своих уроках.
— Я не прошу скидок. Но липовых троек ставить не буду.
— Значит, по-вашему, — обернулся к нему учитель математики, пожилой, седой, с солидным брюшком и очень уважаемый Семен Семенович, — значит, по-вашему, если в классе нет двоек, то учитель очковтиратель? У меня, к примеру, двойка — редкость. Значит, я намеренно и незаслуженно завышаю оценки? — Семен Семенович славился своей методичностью. — Стало быть, я — очковтиратель?
— Смотря с какими требованиями подходить к ученикам, оценкам…
— Да или нет?
Слава взорвался.
— Да, да! Уверен, что вы иногда завышаете оценки.
Семен Семенович встал, принял стойку “смирно”. Пиджак был застегнут на все пуговицы.
— Я двадцать один год преподаю в школе. Двадцать один год учу детей не только правилам математики. Я учу их взгляду на жизнь, правде, да, да, правде! И большинство моих учеников идет по жизни прямыми, а не ломаными линиями. И вот… Извините, Николай Петрович, я допускаю, что наш молодой коллега погорячился, но все же прошу разрешения выйти, передохнуть от этого тягостного для меня разговора.
Как только за ним закрылась дверь, педсовет взорвался.
— Позор! — кричала химик Аделаида Ивановна. — Оскорбить старого заслуженного человека! И кто? Мальчишка! Вы не годитесь в учителя!
— Вы, конечно, годитесь, — с горечью сказал Слава. — Недаром ученики говорят: “Химичка Ада — другой не надо!” Знаете почему?
Аделаида Ивановна, крупная, очень красивая женщина лет тридцати пяти, хотела еще что-то сказать, но Слава закричал, уже не сдерживаясь:
— А потому, что вашу химию никто не знает и не учит. Тройка все равно будет. Они так и говорят: — Мы из всей химии одну косметику знаем — по Аде!
Большие глаза Аделаиды Ивановны наполнились слезами. Всхлипнув, она кинулась к дверям.
На минуту установилась тягостная тишина. Ее прервал Николай Петрович.
— Нехорошо! — сказал он. — Очень нехорошо. Независимо от того, что наш молодой товарищ неправ, он еще груб и невоспитан. Никакие скидки на молодость!.. Я полагаю, вы не преминете извиниться перед обоими уважаемыми педагогами? Категорически, так сказать, на этом настаиваю. И еще одно, Станислав Петрович. Ни вам, ни мне, ни педсовету не дано права решать, что ученику надо знать, а что не надо. И если в его образовании появится дыра, это будет ваша вина.
— Липовые тройки ставить, чтобы искупить свою вину?
Николай Петрович долго смотрел на разозленного Славу.
— Педсовет закрывается, товарищи. Станислав Петрович, вы успокойтесь, а через полчасика попрошу ко мне. Разговор у нас будет неприятный, но откровенный. Без полной откровенности нам больше нельзя, надеюсь, вы это понимаете.
Полчаса, данные ему директором, Слава провел в школьном садике, выкурив за это время три сигареты. Мысль, что в поставленной двойке виноват учитель, отдавала демагогией. Но что оскорбил он Семена Семеновича и Аделаиду грубо и, пожалуй, незаслуженно, было несомненно. И все эти полчаса Слава то ругал себя, то ожесточенно защищался, то опять раскаивался.
— Извинюсь, конечно, — решил он наконец, — но с двойками буду принципиален до конца! — И с этим похвальным намерением он вошел к директору.
Николай Петрович спокойно и сухо пригласил его сесть. И уже с первых его слов Славе вдруг стало так грустно и обидно, что впору расплакаться.
— Вы понимаете, — сказал директор, — что уволить вас я не могу, поскольку вы молодой специалист. Кроме того, я сторонник скорее терапии, нежели хирургии. Но ко мне уже приходили, — он замялся, словно подбирая слово, — ваши коллеги. Вы, так сказать, вызывающе, да-да, вызывающе противопоставили себя коллективу. Вам будет очень трудно…
Законодательство о труде Слава знал плохо, но его потрясло, что его ХОТЯТ уволить!
— А между тем, у вас стало что-то получаться, — продолжал директор так же спокойно и размеренно, только чаще потирая пальцем переносицу, — и мне вы казались более зрелым, что ли…
— Я не хотел никого оскорбить.
— Верю. Но оскорбили не только двух педагогов, оскорбили весь педагогический коллектив. Обвинение в липовых оценках — обвинение всем.
— Но я… — начал Слава, и вдруг словно перехватило горло. Перед глазами замелькали пятна, кабинет директора перекосился и закружился. Слава вскочил, вскрикнул, машинально поискал опору и мягко осел на стул, ухватившись рукой за спинку.
— Что с вами? — ужаснулся Николай Петрович. — Вам плохо?
— Да нет, ничего, — мысленно проговорил Слава и вдруг услышал?.. подумал?.. собственный голос:
— Прощения просим, благодетель!
— Как? — изумился директор. Он уже обегал свой стол для оказания помощи сползающему со стула Славе. — Вы нездоровы?
— Во прахе, у ног ваших унижаясь… Все претерплю заслуженно!
Не веря своим ушам, Николай Петрович потянулся пальцем к носу, дабы как всегда потереть его, да так и замер.
— Вы издеваетесь, Станислав Петрович! Не понимаю, как можно?! Я бы попросил… — Последние слова вышли несколько повышенными по тону.
— Грозен, ох, грозен, как Яков Лукич, мир его праху, туда ему и дорога! — промелькнуло в голове Славы. Одновременно же он подумал: — Какой Яков Лукич, что я несу? — А вслух прокричал со слезой в голосе: — Видя, что прогневал, единственно о прощении ходатайствую. На доброту вашу смиренно уповая…
— Конечно, конечно, — лепетал вконец растерявшийся Николай Петрович. — С кем не бывает, я понимаю… мы понимаем…
— Слушает, старый хрыч, слушает, ножками-то не топает, в глазах-то растерянность, — мелькнуло у Славы в голове. — Что же это? Что это я говорю, что я думаю? Как это я думаю?
В голове параллельно крутились два несмешанных потока мысли. Один Слава хорошо знал, это были его кровные мысли, второй, владеющий его языком, был чужой и в то же время тоже свой, кровный. В нелепой, уродливой, абсурдно-архаичной форме он делал именно то, что собирался делать сам Слава — просить прощения.
— Смею надеяться, — лепетал язык, — уповать, так сказать, на заступничество, покровительство ваше!..
— Идите, отдыхайте, все будет хорошо, не беспокойтесь… — бормотал директор и ласково подталкивал Славу к двери. Напоследок он убежденно сказал: — Выспитесь, это вам всего нужней. Такое волнение, я понимаю… Все наладится, все наладится.
Слава выбрался на крыльцо.
— Облапошили старика! — ликовало в нем. — А рожа-то, рожа-то у него была, прости господи! Учись, щенок, пока я жив! Что же это? Как же это я? — с отчаянием пробилась другая мысль И тут же он бешено заорал на себя: — Подашь свой поганый голос, задушу!
И хоть он решительно не понимал, как можно задушить голос в мозгу, угроза подействовала. Непонятный двойник исчез. Кое-как Слава доплелся до станции и уселся в электричку. В полупустом вагоне его хватил страх. Перед глазами стояло лицо директора у двери, оно сильней любых слов говорило, что с ним, со Славой, произошла беда. Он, видимо, внезапно сошел с ума. Только это естественно объясняет такой разговор с добрейшим Николаем Петровичем. Слава много читал о сумасшествиях и ярко живописал свое будущее. Вылечиться, конечно, можно, но сколько на это потребуется времени? Месяцы, годы? Не осужден ли он всю молодость провести в психбольнице?
Идти с такими мыслями домой не хотелось. Идти не хотелось никуда. На помощь пришел общепит. Он весьма удачно расположил пивной бар в ста шагах от вокзала. Здесь, в толпе объединенных общих занятием и разъединенных алкоголем людей, Слава постепенно пришел в себя, а после второй кружки пива даже ощутил интерес к жизни, выразившийся в желании выпить третью. А после третьей Слава сказал себе:
— Напьюсь! Приму испытанное лекарство ото всех скорбей. Его же и монахи приемлют! — И когда стены пивной закружились, как несколько времени назад в кабинете директора, он только намертво вцепился пальцами в стойку. Не успело вращение остановиться, ему захотелось петь.
— Однова живем! — пророкотало в нем явственно чужим и столь же явственно другим чужим голосом, совсем не похожим на тот тонкий отвратительный чужой голосок, каким просилось прощение у Николая Петровича. И раскрыв рот, Слава заревел непотребным басом со взвизгивающими козлиными верхами: — Рцем от всея души, и от всея помышления нашего — услыши и помилуй!
В баре вмиг настала тишина. Галдящая публика разных стадий опьянения повернулась к Славе. Здесь, случалось, пели и не такими голосами, но содержание пения было в новинку.
— Еще молимся о блаженных и приснопамятных строителях святого храма сего, о присноблаженных епископах и всех отцах — и братиях! — выводил Слава.
— Во дает! — восхитился сосед, здоровенный мужик, цвет лица которого наводил на мысль о регулярном посещении этого места. Он одобрительно толкнул Славу в бок и сказал:
— Хорошо, парень, но надо потише!
От толчка у Славы перехватило дыхание и мелькнуло в мозгу:
— Да что же Это? Сейчас же в милицию сдадут.
Но вместо того, чтобы уйти или замолчать, он мощно возгласил соседу:
— Отыди!
— Как это “отыди”? — изумился тот. — Не дома, орать-то!
— Сие сугубая ектинья есть! А то и в морду можно!
— В морду? — переспросил сосед, медленно лиловея.
Тело Славы само развернулось, рука треснула соседа по уху. Сосед замахнулся для ответа. Его схватили. Схватили и Славу. Он с ужасом выдрался из схвативших его рук и с ужасом же слышал, как гремел:
— Не агарян, филистимлян и иноверных языцев одоления даруй!
Однако одоление было даровано агарянам и филистимлянам. Мнения разделились. Агаряне требовали милицию, филистимляне предлагали дать по шее. Победили филистимляне. От мощного пинка Слава пересек площадь, влетел в сквер и упал на скамейку.
— Позор, позор! — кричал на себя Слава своим голосом. — Позор, пропади, подлый!
И бас, бормочущий о “псах лютых смердящих, иже не ведают, что творят”, вдруг замолчал и пропал, как и тот, первый чужой голос. И до самого дома Слава оставался один.
4
Реминисценция I
Самый раз было поразмыслить спокойно. Слава лежал на диване и усердно пытался разобраться в самом себе. Болезнь стала несомненной, но характер ее оставался загадочным. На обычную, так сказать, нормальную шизофрению, она походила мало. Слава, хоть и не психиатр, видел в себе странности, недопустимые в естественном умопомешательстве. Что у шизофреников сознание раздваивается, известно каждому. Больной, с одной стороны, обычный Петров или Дьяков, или, скажем, Перепустенко, а с другой стороны — Александр Македонский, Наполеон, или даже великий футболист Блохин — и обе его стороны схватываются в жестоком противоборстве. Разве не таким живописали этот вид шизофрении великие писатели — два Вильсона у Эдгара По, Джекил и Хайд у Стивенсона, Дориан Грей и его зловещий портрет у Уайльда? Раздвоение личности только раздвоение! А у него не раздвоение, а растроение! Во-первых, он сам, Станислав Соловьев, добрый, умный и прочее — в общем, вполне положительный и даже не акселерат. Справа от себя — и то же он сам — какой-то старорежимный подонок, трус, ничтожество. А слева — еще хуже — пьяный поп, либо выгнанный из монастыря монах — и тоже он сам. Черт возьми, а где сейчас монастыри? Трое в одном — чрезмерно даже для безумца! Тут что-то другое, что-то пострашней вульгарной шизофрении. Пилюлями и электрошоком от такой хвори не избавиться, надо прежде понять ее…
Слава вспомнил, что отвратительные голоса, так неожиданно родившиеся в его сознании и вырвавшиеся наружу мольбами у директора и пьяным ором в забегаловке, сразу замолкали, когда он властно приказывал им заткнуться. Как это происходит? Он тогда напрягался всем телом, концентрировался всей волей — и кричал на себя. И немедленно чужеголосые пропадали. Не попробовать ли обратным приемом вызвать к жизни поганцев и по-хорошему, наедине, втроем, побеседовать?
Слава расслабил мускулы, зевнул и вяло промямлил:
— Ладно, разрешаю. Возникайте.
И тотчас же в нем загрохотал трубный бас. И хотя он раздавался только в сознании, Слава болезненно поморщился, так стало нехорошо ушам.
— Барыня, барыня, подайте христа ради нищему, убогому, сирому, холодному! Детишек на прокормление, сироток ради!.. Увечный на полях бранных, за царя, за отечество пострадавший…
А в ответ прозвучало другой голос — тоненький, маслянистый, умильный, тот самый, каким Слава испрашивал прощения у Николая Петровича:
— Не смей, Марфа! Не смей! Никакой то не герой отечества, а наш расстрига дьякон Иван Коровин. Вот до чего довел себя питием да буянством. Ни рожи, ни тела. А борода — грязи больше, чем волос! Деток небывших себе примысливает, в военные страдальцы причислился. Спрячь свой грош, Марфа!
— Ферапонт Иваныч, узнаю тебя, нечестивца! — прогремел бас. — Конец тебе вскорости лютый, а как душу к вечному мытарству готовишь?
— Да уж не по-твоему, Иван Коровин, — ответил язвительный голосок. — Руки не протягиваю. У нас своя доля, не жалуюсь.
— Руки не протягиваешь, верно. Да зато блудливой своей пятерней в хозяйский кошель по ночам… Все о тебе знаю! И как прилюдно и всенародно зад Якову Лукичу лижешь, и как потом втихарька… Вот встану на больные ноги да пойду, да всем о тебе оглашу!
— Не встанешь, Иван, не пойдешь. Вот кликну городового — и дальше караулки не добредешь. И быть тебе биту, а не выслушану. Так-то.
— Изыди, проклятый! Сказал бо господь наш: изблюю из уст своих! Не засти светлого неба!
Слава слушал, не вмешиваясь — и его все больше одолевало смятение. Это не были голоса со стороны, это все были его голоса, он и вправду стал един в трех лицах. На диване лежал славный парень Станислав Соловьев, вполне положительный товарищ, и одновременно он же в образе Ферапонта Ивановича, старшего приказчика купца первой гильдии Самсонова Якова Лукича, злорадно издевался над самим же собой — недавно вышибленным из собора дьяконом Иваном Коровиным. И происходило это почти сто лет назад в хорошо ему знакомом родном уездном городке, тесно заполненном одним собором, тремя церквами, шестью трактирами, тридцатью тремя городовыми, восемнадцатью пожарными и двумя тысячами иного населения, раскиданного примерно в четырехстах одно- и двухэтажных домах на двадцати двух улочках и тупичках. И спор его образов происходил на пыльной травянистой улице у дверей самой захудалой из трех городских церквей. И он, Соловьев, лежащий на диване; отчетливо видел двух ДРУГИХ СЕБЯ — невысокого, толстенького, ехидного трезвенника Ферапонта Иваныча и огромного, лохматого, вечно пьяного Ивана Коровина. И сам он, редкобородый, глумился над собой, звероволосатым:
— Изыди! Небо ему не засти! Хоть и не велеречив, но громогласен. А еще недавно тебя самого это самое: изыди!
И Слава вспомнил — и событие, о каком напоминал Ферапонт, и все, что было перед тем событием и что было после него, чего он, Ферапонт пока не знал, но что хорошо знал Слава Соловьев, ибо оно происходило с ним, Славой-Иваном, задолго до того, как он стал просто Славой.
Нет, не удалась жизнь, мне, хорошему человеку Ване Коровину, — горестно думал Слава. — Какой великолепный бас даровал мне господь! Как пелось на клиросе! Слава вспоминал, как дрожали языки свечей в соборе от мощи голоса. А когда на словах “Господу нашему Иисусу Христу миром помолимся!” голос переходил в рычание, даже полицмейстер жмурился и шептал: “Хорош, шельма”, сотворяя крестное знамение, ибо ругаться в храме — грех. И были тогда у него, у Ивана, жена, маленький домик, коровенка, пара свинок да птица… Только детьми не благословил господь. На бога, а более того на божью матерь, уповая, он, Иван Коровин, частенько поколачивал неродиху-жену, чтобы истовей заботилась о женском своем естестве, а поколотив — шел в кабак и пил там одну за другой, пока не начинало из него бормотаться вслух:
— Не сподобил, господь, не сподобил… Сказано бо в писании: “Бесплодная смоковница!”
Потом он плакал, выпивал еще и следом за тем давал в морду любому близ сидящему. В конце концов его били и выкидывали во двор.
Хотя сие пьянство и недостойно было сана, однако голоса ради Ивана терпели и увещевали всякожды, и эпитимью накладывали суровую.
И услышал его Господь, и родила Гликерья на пасху сына. Счастливый соборный дьякон вознес богу горячую благодарность, а по слабости плоти, отдал дань диаволу, напоив, а затем и разгромив весь кабак. С того пошло — уже не от горести, а от счастья. Пил я, вспоминал Слава, все чаще, соборный октоих потерял, а книга была древняя, по преданию, святыми отцами писанная. И наконец вовсе впал в грех, возгласив однажды не “аминь”, а “выпьем”. Ох, что было, что было! День-то был какой — соборный праздник! У площади перед собором ни проехать, ни пройти. Сердобольные купцы щедро сыпали медь в подставленные грязные, корявые ладони, мятые картузы, рваные тряпки. Блестевшие шитьем парадных мундиров чиновники, мастеровые, мужики — весь город собрался на широкой площади перед собором Крестовоздвижения и оделял собравшихся много против обычного нищих. Те вопили, показывали раны, изувеченные конечности, и детей, завернутых в мешковину. Визг, крики, ругань и благодарности…
И вдруг благолепие праздника прервал строгий глас, донесшийся из приотворенных дверей собора:
— Изыди! Изыди бо отвержен от таинства служения есть!
Двери собора распахнулись и на паперти показался здоровенный детина в изорванной и до невероятности грязной рясе — таким он, Иван Коровин, предстал в тот скорбный для него день народу. Его тащили за руки два ражих служки, а он молча упирался. Из собора же доносилось:
— Сказал бо Господь наш: изблюю из уст своих!..
И кто-то из нищих вслух пожалел:
— Иван-то опять пьян! Вне всякого подобия нализался. А какой дьякон был!
— Все прах и тлен, — подтвердил другой. — Он же вознесет, он же опустит. Аминь!
Сколько времени утекло с момента позорного изгнания из храма до встречи у захудалой церквушки с язвительным Ферапонтом Ивановичем? Неделя? Месяц? Год? Этого Слава не знал. Зато он знал о себе, Иване Коровине то, чего ни тот он, прошлый Иван, ни язвитель его, ловкач и прохиндей, ни знать не знали, ни догадываться не могли. В тот вечер нехорошего их разговора Иван, воротясь, крепенько поучит жену, а она, не снеся, утречком, до его пьяного просыпа, уйдет с сыночком на руках из дома и пропадет навеки его Гликерья, самый дорогой и всетерпимый его человек, — то ли христарадничать по великой Руси, то ли, потеряв сыночка — бог дал, бог взял, — сама уберется туда, где несть ни печали, ни воздыхания. И ему, громогласному и непутевому Ивану, уже срок подходит в скорой скорости ухнуть в хмельном обалдении с откоса в реку и впервые за много дней воистину досыта напиться — по горло, по полную смерть.
И так как Славе было об Иване куда больше известно, чем знал о себе сам Иван и его недруг Ферапонт, то ему наскучила их перебранка. И он — мысленно, впрочем, — зычно рявкнул на обоих:
— Кончай ругню. Расходись по домам!
Иван смолчал, стал тяжело подниматься, а Ферапонт не удержался:
— Что это вы, молодой человек, расшумелись? Живете в советское время, а рявкаете по-старорежимному? Несоответственно.
Слава искренне удивился:
— Откуда вы знаете, что я советский человек? Ведь вы умерли еще в прошлом столетии. Да и к тому же, сама ваша смерть…
Ферапонт Иваныч не был обделен природным умом.
— А как мне не знать, когда мы — одно? Вам, молодой человек, кажется, что я незаконно вошел, так сказать, в ваше естественное состояние. А ведь и вы в меня вошли нежданно-негаданно, но явственно и ощутимо. Как же мне вас не знать, коли вы — это я, хотя, между прочим, в ином летоизмерении. Да и обычаи ваши, и язык в смысле благолепия речи… Но судить не буду, не удостоился таких прав. Ибо сказано: не суди да не осужден будешь. Удивляться — другое дело.
Слава внезапно рассвирепел:
— Вали в берлогу, вот тебе благолепие речи! А я погляжу, как ты пропадешь.
Ферапонт не пропал, но, подхватив Марфу под руку, с благородством удалился. Жена, похоже, не слышала их разговора, Слава ей не являлся, хотя изгнанного дьякона Ивана она видела и даже пыталась сказать бедняге пару сострадательных слов.
Слава шагал по улице Ферапонтом и, по-прежнему валяясь на диване, размышлял о себе, Ферапонте, шагающем по заросшей травой улочке. Слава знал о себе-Ферапонте все. Сейчас он придет в свою квартирку, в захудалом Заовражье, выпьет малость по случаю праздника, семью перед собой посадит и начнет ругать хозяина, да так, что Марфа пойдет иконы завешивать. “Раз в неделю для отпущения души!” — именует он сам ругательную вечерню по хозяину. Ибо всю неделю надо в холуях ходить и речи вести елейно-холуйские. Как лиса всюду вертеться, все вынюхивать, все хозяину нести. Грозен он, ох, грозен Яков Лукич, купец первой гильдии, кожевенник и владетель извоза Самсонов-Второй! Недаром губернатор зовет его дружески Кабаном, а родная жена, тоже лихая бабища, Придурком-самодурком, а уж как приказчики и кучера честят — не при Ферапонте, ясно, — того не всегда и вслух выговоришь.
И Слава знал, а Ферапонт Иваныч еще не знал, что именно в эту праздничную ночь, перед рассветом, еще поздние петухи не кричали, примчится на бричке в Заовражье дворник от Самсонова и вытребует Ферапонта к хозяину. А в доме Самсонова сам Яков Лукич признается старшему приказчику, что вконец растерялся, просто не знает, как быть — ровно час назад убил человека, да нехорошо убил, при свидетелях, — трое их было, двое убежали и крик подняли на всю улицу, а третий, голубчик, лежит, юшкой исходит.
— Да не хотел я его кончать! — чуть не рыдал расстроенный Яков Лукич. — Бог свят, и мысли такой не было. Сказал им с приличностью посторониться, они дерзостно ответили. Ну, я не стерпел, одному нос расквасил, другому скулу своротил, а этому не повезло, — хряпнул его вне нужной меры и восприятия. Как мыслишь, Ферапонт? Сойдет?
— Это смотря по усердию, Яков Лукич, — дипломатично оценил обстановку Ферапонт Иванович. — Так сказать, по званию. Чтобы тысячью — другой обошлось — большое сомнение. И главное — не мешкотно надо, пока свидетели не обнесли. Прокурор, в смысле, судья, пристав… Кто еще?
— Ферапонт, выручи! — взмолился Яков Лукич. — Денег не жалко, только бы вывернуться! Верю тебе — на, бери — и мигом! Так, мол, и так, просьба от хозяина, с хорошим подкреплением просьба, а после еще будет. Одна нога здесь, другая там, ясно!
Ферапонт Иванович деньги взял, но обе ноги оставил здесь. Битых три часа стоял он неподалеку от конторы и терпеливо ждал. И дождался. Сам полицмейстер приехал брать буйного купца. Самсонов все же вывернулся, хотя не сразу. А Ферапонт, объявив: “Не хочу больше служить у Придурка-Самодура, убийцы. Грех это!”, открыл собственную небольшую торговлю — отступные за убийство легли фундаментом. Но этого еще не знал сам Ферапонт. И, естественно, не знал он, что проклятие Ивана Коровина — предсказавшего вскорости лютый конец — пророческое. А Слава, лежа на диване, видел, как жутко погибло его “второе я” — притиснуло волной баржу с товарами к пристани, а с палубы упал Ферапонт Иванович и прижало его железным бортом к балкам пристани. И жутко вопил он, предавая льстивую и нечистую душу свою всевидящему господу…
5
Реминисценция II
Оба чужих — и одновременно своих — голоса замолчали, можно было отдаться размышлению, не тревожимому их речами. Но Слава устал и от размышлений, и от узнаваний своей давно прожитой жизни, и от попыток найти какой-то выход из тягостного положения. Завтра пойду к психиатру, решил он и уснул. И последней мыслью было, что завтра, возможно, он встанет здоровый и вся эта нелепица как-нибудь сама собой развеется. Утешительная мысль подействовала лучше снотворного.
Пробуждение радости не принесло. Слава очнулся одетый, на диване и его терзал страх. Собственно, он и проснулся от внезапного приступа страха. В голове все кружилось, хотелось плакать. И Слава громко заплакал — тут же, посторонне мелькнувшей мыслью отметив, что не сам плачет, а кто-то другой рыдает в нем его собственным голосом:
— Маменька! — рыдал Слава. — Маменька, как же я теперь?
Той же посторонней мыслью Слава отметил, что обращение “маменька” в высшей степени ему несвойственно. “Третье я”, — с безнадежностью установил он.
— Что же делать? Кто поможет? — продолжал он рыдать третьим голосом. — Николай Петрович ведь что потребует? Ни Марфушки, ни деда Егорки… Маменька, где вы? Так боюсь, так боюсь…
Слава представил себе грозного директора и зарыдал еще пуще. Но, рыдая, прикрикнул на себя, рыдающего:
— Ты, слизняк! Утри сопли и раскалывайся. Живо, ну!
Окрик подействовал, рыдание оборвались. В третьем чужом голосе теперь слышались недоумение и испуг:
— Не понимаю… Как это — раскалываться? Я же живой, а не деревянный. Я маменьку позову или деда Егорку. Он у нас колет дрова, он вам скажет…
— Сам ответишь! Еще деда Егорку ему! Как зовут? Звание, образование, должность? В смысле профессия, ясно?
Испуг в третьем голосе не проходил:
— Как вам угодно, господин старший. Павлуша я, то есть Павел Ковацкий, маменькин сын. Помещик… то есть буду, когда маменька преставится, даруй ей господь долгую жизнь. И насчет образования не сомневайтесь, все учения прошел — четыре действия арифметики, псалтырь читаю, батюшка Иона не нахвалится. А профессии нет, это дело мастеровых, а я…
— Помещик, слышал уже. И рыдать не смей, запрещаю.
— Я бы еще поспал, разрешите, — робко попросил Павел. — Так не в час разбудили… И ни маменьки, ни деда Егорки…
— Спи, недоросль. Разрешаю. Впрочем, постой! Отца звали Михаилом Петровичем? Георгиевский кавалер? Полковник от инфантерии? Суворовец? Верно?
— Верно, все верно, — сонно пробормотал третий чужой голос и умолк.
В мозгу Славы возникли туманные картины очередной далекой, чужой жизни, так неожиданно слившейся с его собственной.
* * *
Времена настали лихие. В Петербург под барабаны и писк флейт, высоко поднимая ноги, вошли гатчинцы Павла I. Овеянные крылами славы знамена, развевавшиеся на фортах Кенигсберга и улицах Берлина, развалинах Измаила и залитой кровью Кинбургской косе, потускнели. Остановились у ворот Персии полки Зубова. Затихали гремевшие имена Суворова, Потемкина, Репнина, Румянцева. Всходили новые холодные светила — Аракчеев, Каннибах, Штейнвер, Линденер… Старые офицеры, отправляясь на развод, брали с собой деньги — бывало, прямо с развода уходили в ссылку, один раз целым полком. Но держались, берегли русскую честь. Император все больше зверел. На прежние заслуги глядел презрительно, отставки сыпались градом. Даже генерал-фельдмаршал Суворов, не проигравший ни одного сражения с оружием в руках, это, придворное, проиграл.
Полковник Ковацкий звезд с неба не хватал и пороху не выдумывал. Но в службе усердствовал и командиру своему, Суворову, предан был душой и телом. Отличился под Фокшанами, а при Рымнике Александр Васильевич при всех солдатах обнял его и сказал: “Спасибо, голубчик, утешил. Истинно по-русски воюешь!” И уже готовился ему при матушке Екатерине генеральский чин. Но не стало матушки. Да на горе, в высочайшем присутствии, правофланговый с ноги сбился. От Сибири господь уберег, но отставка вышла незамедлительно.
Предки Михаила Петровича еще при Иоанне Грозном получили четыре сельца, да жена в приданое два принесла — живи и радуйся. Но сердце не вынесло: на охоте собаки только подняли красавца-оленя, крикнул полковник: “Ату его’”, — да и грянул оземь. Подбежали, подняли, поздно — преставился.
Сыну, Павлуше, тогда шестой годик пошел. И хоть недолго Михаил Петрович дома побыл, однако наставление оставил. И там всего-то одна строчка: “сына воспитывать по-русски”. Ни французов, ни немцев в доме не водилось — дед Егорка да горничная Марфушка приняли на себя все заботы. А когда подошла пора учиться, призвали священника местной Успения Богородицы церкви закон божий преподавать, да дьякона, ради прочей премудрости. Тут Павлушка характер показал. Что не выходит, сразу — “головка болит!” Против барыни не пойдешь: на ее пожертвованиях церковь стоит! Смирялись учителя. Так и жил: попил, поел, поучился малость, опять поел и еще попил, — спать пора. К восемнадцати годкам вышел отменный недоросль. На голове — бурьян, в голове — мякина, но поперек себя шире. Пешком ходить понятия не имел, верхом боялся. Ему особый возок обладили — лежать. Так и шла сытая, беспечальная жизнь — со дня на день лениво переваливаясь, в историю Государства Российского ни словом, ни делом не вписываясь.
Славу охватило негодование — какого же обалдуя судьба в двойники подбросила, не могла расстараться на приличного человека! И те двое фрукты, а уж этот — овощ! От огорчения Слава выругался, поглядел на часы, — до первого урока оставалось больше часа, и задремал снова.
На этот раз пробудился он в полдень. “Прогул”, — вяло подумал Слава. После вчерашнего педсовета, впрочем, прогул как-то естественно вписывался в поведение. Однако надо было вставать. Слава попытался слезть с дивана, но тело не слушалось. Слава рванулся: “Да что же это, черт подери!”
— Куда в такую рань вставать-то? — захныкало в голове. — Еще и солнышко невысоко. И так все косточки ломит, постель грубая, покушал с вечера плохо. Ой, маменька!
— Да кто ты такой? — Слава узнал, кто говорит, но для порядка спросил. Надежда, что двойники сами собой исчезнут, не оправдалась, можно было ждать и новых.
— Павлуша я. Сынок родненький, богом данный на радость и утешение, так завсегда маменька говорила.
— Слушай ты, сынок, я бы тебе…
Потом Слава сообразил, что это значило бы надавать по морде самому себе. Впрочем, Павлуша испуганно пискнул что-то вроде “спасите” и затих. Слава овладел своим телом, встал и, ощущая противную дрожь в ногах, поплелся умываться. Ему хотелось захныкать, как это делал Павлуша, только никакая маменька помочь не могла. Машинально Слава заварил чай, бросил в него пару ложек сахара, но пить не стал, задумался.
— Но почему, почему я схожу с ума так противно? Ладно, вообразить себя Наполеоном или Суворовым. Хоть не так обидно. А тут какие-то приказчики, пропойцы-дьяконы, Павлуши — мерзость!
— На мне сан, — мрачно сказал бас.
— Был сан да сплыл. А есть ты голь перекатная и босяк, — ответили ему.
— А в морду?..
Одуревший от пережитого и не отдохнувший во сне, Слава попытался представить себе, как Слава-три даст в морду Славе-2, когда она у них общая. Голоса поняли аргумент и замолкли.
О поездке в школу и речи быть не могло. Выход остался один — получить справку о болезни.
6
До больницы Слава дошел скоро. Но отложив свою карточку, подумал: — А симулировать-то что буду?
До сего дня Слава если и болел, то только той неопределенной хворью, которую врачи называют ОРЗ. Из пяти случаев этого заболевания один раз ломило голову, один раз першило в горле и разок мучил кашель, но во всех случаях наблюдалось повышение температуры. “Обмануть термометр сложней, чем врача, — уныло соображал Слава. — Да и как обмануть врача?” И тут он вдруг услышал зазвучавший в нем голос Ферапонта Иваныча:
— Щенки вы, нынешние! Экая, право, невидаль — лекаря обьегорить! С незабвенной памяти Яковом Лукичем, благодетелем-эксплуататором, запросто полицмейстера обводили, его сиятельству графу Бейбулатову черное за белое продавали. А ведь какой типичный представитель прогнившего самодержавия был: орел! Учись у настоящего умельца Втолковывай — болен, а чем — ваша забота сообразить.
— Да заткнись ты, гниль! — мысленно рявкнул Слава, но совету внял.
В кабинет врача, на удивление, очереди не было, но молодая докторша держала себя так, словно бесконечно устала и уже нечетко различает, мужчина перед ней или женщина.
— На что жалуетесь? — спросила она голосом человека и так знающего, на что могут жаловаться. — Раздевайтесь.
— Ой, милая, — продребезжал Слава-2. — Всю ночь не спал.
— Так, — оживилась врач, — а где именно болело?
Рука Славы описала неопределенный круг, включавший голову вместе с шеей и предплечьем.
— А горло? — проявила любопытство врач, готовясь измерить давление. — Кашель, насморк? Температура?
— Может, и температура, — согласился Слава голосом Ферапонта Ивановича, — да термометра нет. Один живу, угол снимаю. Не обзавелся еще.
— Ну, это ты слишком, — мысленно попытался вмешаться Слава. — Ври да знай меру!
Врачиха с интересом взглянула на пациента и улыбнулась.
— А ломоты в суставах нет? Так, как будто они не смазаны?
— Ox! — ответил Слава и махнул рукой. По его виду стало ясно: утром он полчаса собирал свои кости в приемлемую конструкцию, дабы доковылять до двери.
Врач задумалась.
— Да нет, — неискренним голосом сказал Слава, — я не за бюллетенем. Вы мне какие-нибудь порошочки, таблеточки — глядишь и поправлюсь.
— Зачем же таблеточки? — сказала недовольным голосом врачиха. — Чаю с малиной, горчишники, ноги попарьте на ночь Будет очень голова болеть, тогда уж таблеточки. И посидите дома дня три. А потом приходите.
Разговаривая, она быстро заполняла бланк специфически нечитаемым медицинским почерком. До второго курса Слава полагал, что это латынь. Но на “отлично” сдав курс латыни, он склонился к мысли о древнехалдейском.
На улице Слава номер два возликовал.
— Вот так-то! И никаких хлопот. Что бы ты без меня делал?
— То же, что и с тобой, — ответил Слава.
Он с облегчением почувствовал возвращение власти над собой. Директорская расправа откладывалась на целых три дня — почти вечность.
— А ты не радуйся, — пискнул Ферапонт. Но Слава выкрикнул вслух:
— Буду радоваться. Пойду пиво пить! — И тут же снова начал терять управление.
— Пиво, хоть и не зелено вино, — пророкотал бас. — воблаговремении на пользу послужит. Со вчерашнего голова, как улей, гудет…
Но Слава решил бороться.
— Не будет пива, — сказал он твердо. — Алкоголь — яд!
— Его же и монаси приемлют, — потерял апломб бас.
— Так то монаси! — отрубил Слава, и бас пропал.
Одержанная победа наполняла надеждой на будущее. К тому же, чудесное солнечное утро и три законных свободных дня…
— Завтра будет лучше, чем вчера! — запел он, вчерне набрасывая план на день. — Сходить в кино, в библиотеку, посетить Валю. Короче — отвлечься… Сейчас, кстати, позавтракать.
Тут Слава вспомнил о пустом холодильнике и о зарплате, имеющей быть только послезавтра.
— Вот надо же! — мимоходом пожалел он себя, и вдруг из его глаз покатились слезы.
— Ой! — Павлушечьим голосом забормотал Слава. — И запасов нет — а кушать хочется. И солнышко светит. Жарко. Маменька бы головку прикрыла, пирожков бы девки напекли, с грибочками да с гусятинкой!
Тело, еще продолжавшее по инерции идти, остановилось напротив трамвайной остановки.
— У меня ноженьки болят, — бормотал третий голос. — Дорога жесткая, туфли жесткие. А какие сапожки дед Егорка делал — сафьяновые, мяконькие…
Слава пересек улицу и уселся на жесткую скамейку. Это вызвало, новые огорчения — ребриста, спинка отсутствует, как на такой сидеть? Слава прикрикнул на свое “третья я”.
— Терпи. Сейчас подойдет трамвай, проедешь две остановки, там уж близко!
Но трамвай только ухудшил дело. По недосмотру трамвайно-троллейбусного управления в вагоне находились пассажиры. Более того, их было много, кое-кому приходилось стоять. Слава-плакса со слезами вспоминал то маменьку, то Марфушку с дедом Егоркой, причем проделывал это вслух, хотя и очень тихо. Он даже предположил, что маменька отправила бы водителя трамвая на конюшню, — и как раз в момент, когда водитель объявил, что вагон идет в депо. Не бог весть какой каламбур развеселил Славу-первого, но во избежание нездорового внимания соседей, плаксу надо было обмануть.
— Павлуша, — засюсюкало в нем Ферапонтовым голосом, — у-тю-тю. И какой пригожий-то! У Якова Лукича, помнится, вечная ему память, недобрая, впрочем, ну в точь т~акой же красавчик был!
— Да? — осушил слезы Слава-плакса.
— Писаный, — с удовольствием подтвердил Слава-два и несомненно соврал, ибо Марфе своей о самсоновском пащенке отзывался совсем иными словами.
— Да чего его по шерстке гладить? — похмельным басом высказался Слава-три. — Сказано бо в писании…
— Да погоди ты с писанием, прости господи меня грешного. Да и нет твоего господа, спаси и помилуй. Это хоть сейчас спроси господина советского Соловьева, он обскажет, как отменили бога, слава ему вовеки!
— Кощунствуешь, — бормотнул бас.
— Утю-тю, Павлушенька, — продолжал Слава номер два, — давай на трамвайчике поедем. А дома уже и покушаем, и песенку тебе споем.
На следующий трамвай Слава сел без воплей.
И чтобы вопли не повторялись, он истратил в “Гастрономе”, который помещался под его квартирой, последний рубль — накормить обжору Павлушу можно было, лишь накормив себя… Плакса похныкал было, что докторская обезжиренная колбаса много хуже той, что готовили в маменькиной деревенской коптильне, но голод она утолила. Павлуша уснул. Дремали и остальные двойники. Слава подождал и тихонько выскользнул за дверь. Он усмехнулся, выйдя на улицу — он так старался не шуметь, случайно не толкнуть мебель, словно двойники оставались в комнате, а не были в нем самом. Осторожность все же не помешает, мудро решил Слава, и старался даже громко не стучать ногами по асфальту. Он шел к Вале.
7
— Да что с тобой? Ты не болен? — испугалась Валя.
Слава мельком поглядел в зеркало. Вид был из самых неважных. Бледный, с нездоровым блеском в глазах, впечатление вконец растерянного.
— Болен и даже очень.
— А чем?
— Вот этого сам не знаю. Пришел к тебе посоветоваться. Один ни до чего додуматься не могу.
— У врача был?
— Врачи мне не помогут, не та болезнь. Бюллетень на трое суток все же дали, хотя и по другому поводу.
Разговаривая и поглядывая на угрюмого Славу, Валя торопливо укладывала портфель.
— Славик, у меня через полчаса урок. Школа, ты знаешь, рядом, я скоро вернусь. Раз у тебя освобождение, ты можешь посидеть у меня. Есть хочешь?
— Еще бы! За четверых.
Он сказал это с таким значением, что она снова с удивлением посмотрела на него. На умирающего от голода он не был похож.
— Еда в холодильнике. Чай приготовишь сам.
Родители Вали любили доверху заполнять холодильник. Слава хоть и посулился есть за четверых, удовлетворился двумя котлетами и бутербродом. В холодильнике стояла начатая бутылка коньяка, Слава нерешительно вынул ее, но тут же поспешно поставил назад, задушив в зародыше уже готовое зычно раскатиться: “Дому сему многие лета!” Сытость подействовала как опьянение — в голове помутилось, он улегся на диван и провалился как в омут, откуда вынырнул, почувствовав руку Вали.
— Силен, силен ты спать! — смеялась она. — Тормошу, тормошу, все не просыпаешься. Жалею твою будущую жену, ей нелегко будет с таким любителем сна.
— Печально это слышать, — притворно вздохнул Слава, в то же время действительно чувствуя легкую обиду. — От кого другого еще мог бы снести такое спокойно, но только не от тебя.
Валя насторожилась.
— Почему, собственно, от меня это слышать нельзя, а от других можно?
— Да, видишь ли, мелькала мыслишка — не взять ли тебя в жены? Но раз ты заранее опорочиваешь судьбу моей супруги… Не решусь, не решусь…
— И правильно сделаешь — лентяям отказываю! Оба захохотали. Насмеявшись, Валя перешла к делу.
— Судя по настроению, болезнь твоя несерьезна. Больные, я слыхала, редко шутят.
Слава помрачнел.
— Смотря какая болезнь. Сейчас я тебе все подробно расскажу…
Но не успел он еще окончить слово своим обычным голосом, как из его горла вырвался утробный бас:
— Тайна сия велика есть, не всякому ее сподобиться!
Потом зазвучал елейный, сочащийся маслом, льстивый голосок:
— Ох, таись, таись, отрок! Намедни Яков Лукич по пьяной лавочке такие свои секреты раскрыл, что кажное слово в тыщу рублев убытку стало…
И все покрыл рыдающий выкрик:
— Маменька, где ты? Тут разные господа нехорошие про меня…
— Цыц! — рявкнул Слава. — Кому я говорю? Прикусите язык!
Валя, растерянная, даже побелела от испуга. Слава грустно улыбнулся.
— Теперь ты сама услышала. Я уже не я, а целая бригада разновременных подонков. Раздвоение личности давно описано и изучено. Но расчетверение?.. Боюсь, я начинаю собой неизвестную разновидность умопомешательства. Хорошо хоть, что если прикрикнуть на моих двойников — или четвериков — то они на некоторое время умолкают.
И он сбивчиво, но достаточно полно рассказал обо всем, произошедшем вчера.
— Ты все-таки думаешь, что это?.. В общем… ты сам сказал — умопомешательство? — потрясенно запинаясь, пробормотала Валя, когда он закончил. — Мне все-таки кажется…
— Тебе правильно кажется… Я не помешанный. Я в полном здравии и ясном уме. Я тот же, но не один, а с фантомами в себе. Я даже командую ими, а не наоборот, как у помешанных. Но почему это так? Откуда они? Вот чего не понимаю.
— Зато я, кажется, поняла. Ты жертва эксперимента. — Валя вскочила. — Немедленно идем к Семену и его бражке. Это от них… Это они напустили на тебя порчу… ну — разные поля…
— Семен? — протянул Слава. — И Вовочка с Шуриком? Почему-то я о них не подумал. А ведь, наверно, ты права — они, только они! Согласен. Идем.
На улице Слава вдруг рассмеялся. Валя с удивлением спросила, чему он радуется.
— Не радуюсь. Но вот пришло в голову, что если описать это происшествие — готов фантастический рассказ.
— Тебя восхищает, что попал в фантастику?
— И не это. Но вот я терялся, что со мной, ничего не понимал. А читатель давно бы уж сообразил, что электронщики — современные колдуны и порча от них. Ты о чем думаешь, Валя?
— Боюсь, у себя ли Семен с Шуриком и Вовочкой. Заранее предупреждаю — я тебя не отпущу.
“Эдиссоны”, к счастью, все были на месте, но встретили гостей без энтузиазма. Вовочка намекнул, что погода на редкость хороша, он бы в такую пору гулял по парку, была бы только свободная минутка, а ее как раз нет ни у одного из троих. Шурик, всегда оспаривавший любое утверждение Вовочки, высказался, что погода, конечно, дрянь и прогулки в любую погоду пустая трата времени, но с другой стороны, у них масса дел и нет времени для посторонних споров и разговоров. А Семен хмуро рубанул: “Не до вас, ребята! Новых экспериментов не будет, еще с тем не разделались!”
— Мы не уйдем, — решительно сказала Валя. — И речь пойдет именно о том эксперименте. Последствия непредвиденные…
— Правильно, последствия, — мигом подхватил Вовочка. — И главное последствие — перегорел аппарат. Жуткие перегрузки… Было два каскада — один для положительных, эмоций, другой для отрицательных. Первый тривиально замкнуло, второй получил двойную нагрузку — естественно, бенц!.. В общем, Слава в научные кролики не подошел. Не та порода. Из такой неопределенной, хаотичной, вообще недооформленной личности что-нибудь стоящее извлечь… Ты не обижайся, Славик, я ведь любя, не для поношения, а в качестве научного толкования… Со всей, можно сказать, экспериментальной обоснованностью…
— Не в этом главное, — превратил Шурик в предмет дискуссии экспериментально обоснованное толкование Вовочки. — Аппарат — пустяк. Повозиться и починить. Сгорела перспективная тема — вот главное! И Шура, кого-то копируя, продекламировал важным и весьма противным голосом: — Поскольку лаборанты вам по рангу не положены, а сами вы с дорогой техникой обращаться не умеете, ассигнование на тему прекращаю. Впрочем, если вне рабочего времени, вне плана, по вечерам и за собственный счет, в порядке личной безответственной самодеятельности…
— Вот такие пироги, — подвел итоги Семен. — Так что таинственно исчезайте, как пишут в романах о привидениях, экспериментов больше не будет.
— Славик, — возмущенно сказала Валя, — что ты молчишь? Расскажи, наконец, этим научным остолопам, что они сделали с тобой!
Все время, пока три друга высказывали свое мнение об эксперименте и годности Славы в “научные кролики”, сам Слава лихорадочно размышлял. Он вспомнил спор после экзаменов при первой встрече. Все стало ясно пугающей ясностью. Доминанта характера!.. Именно так доминанта характера передается как память предков, а с ней и личность — носитель этой доминанты. Мощное усиление той или другой черты характера, даже простой эмоции, как выражение, как воплощение характера, — и наружу выползает предок. А эта троица изобретателей закоротила каскад положительных излучений, бесшабашно усилила каскад отрицательных полей — и вот результат! На свет вырвались предки, отмеченные каиновой печатью пороков! Хитрость и подлость, как доминанта характера — вот тебе и Слава второй, можешь полюбоваться. А Слава третий? Пьянство, бесшабашность, беспутность! Слава четвертый — избалованность, обжорство и леность! Неплохая родословная! Генеалогическое древо с пышной кроной — но все ветви перекошены в одну сторону! Он только что подумал: “на свет вырвались предки!” Все ли? Нет ли в длинном ряду его предков личностей и похуже? И не ждут ли они своего часа, чтобы заявить о себе каким-нибудь мерзким поступком? Не было среди них убийц, насильников, садистов? Не созрел ли он, несчастный Слава первый, но не единственный, для прямого преступления?
Эта мысль показалась Славе такой ужасной, что ноги враз ослабли. Он пошатнулся, с усилием опустился на стоявший рядом стул. К Славе бросилась перепуганная Валя.
— Тебе очень плохо? Вовочка, налей поскорей воды.
Слава отвел трясущейся рукой мензурку с водой. С ним совершалось то, что раньше называлось “грезить наяву”. Он пытался окинуть взглядом нескончаемую череду людей, передававших из поколения в поколение свои особые черты характера. В потомках эти черты утрясались, гармонизировались. Но появились безответственные молодые экспериментаторы — и взорвана с таким трудом добытая гармония, вытащены из забытья в жизнь предки, ставшие давно тенями… Славу охватило возмущение и ярость. Ему захотелось наброситься на троих приятелей, испугать их, хоть частично отплатить за те страдания, которым они подвергли его. До сих пор Слава старался всячески заглушить рвущиеся из него голоса беспутных предков, теперь сознательно вызывал их. Пусть увидят эдиссоны, до чего довели человека непродуманные эксперименты.
— Отвезти его на такси домой и пусть немного подрыхнет, — рассудительно говорил в эту минуту Семен. — Вовочка, бери эту миссию на себя, Валя поедет с тобой.
Слава вскочил со стула и грозно надвинулся на Семена.
— Дрыхнешь, ракалья! — заревел он и про себя ужаснулся: голос был новый, еще неслышанный в уже ставшей привычной трехголосой фуге, — очевидно, к жизни воспрянул еще один предок, какой-то Слава пятый. — Молчать, рыло, а то мигом в рожу! Слышишь, Федор, гром тебя разрази! Не пощажу, ты меня знаешь! Почему сапоги не чищены, скотина двуногая?
Семен отступал, стараясь сохранить достоинство.
— Не кричи! Что за истерика, не понимаю! И почему Федор? Кстати, я в туфлях.
В реве Славы зазвучало торжество:
— Правильно, не Федор. Обознался, прошу прощения, Семен Апполинарьевич! И, можно сказать, душевно ликую, господин штабс-капитан, что повстречались вне полка. Должок за вами, достолюбезный друг. Помню, вы изящно выразились насчет ловкости рук в том банке, который я взял. А вызова не приняли, хоть вызов от графа Лукомцева вам по худости рода за честь считать бы. Высочайшим указанием дуэли, мол, запрещены, такая была от вас аттестация. Но насчет оплеух государева запрета нет, так что с благоволением примите!..
И Слава отвесил Семену свирепую пощечину. Не ожидавший расправы Семен отшатнулся и упал. Вовочка и Шурик с двух сторон кинулись на Славу, но он двумя толчками отбросил их. Слава ощущал боевой дух и воинскую ловкость, каких еще никогда не знал за собой.
— Лакеев своих позвали, господин штабс-капитан! — победно орал он. — На графа Платона Григорьевича Лукомцева, поручика Гренадерского второго полка!.. Хамье, как оружие держите? Не обессудьте, рука у всех Лукомцевых отменная, славной памяти фельдмаршал Миних многократно сие отмечал. Да и удар хорош — на всю жизнь пожалую!
Выкрикивая все это, Слава с изяществом выхватил из угла палку от щетки и стал в позицию. Валя в страхе отбежала к окну. Трое противников, понимая, что нападения взбесившегося “научного кролика” не избежать, тоже вооружились. У Шурочки в руках был паяльник, Вовочка вознес вверх стеклянную трубку от перегоревшей лампочки дневного света. Тяжелое оружие было только у рослого Семена, — вставая, он ухватился за вращающуюся табуретку и держал ее не то как щит, не то как своеобразное оружие нападения.
В мозгу Славы пробудились онемевшие было голоса других предков:
— Руби их в капусту! — радостно вопил шелапут-дьякон. — Крести язычников во славу господню!
— Насчет ситуации соображение надо! — советовал осторожный Ферапонт. — В реляции на имя полковника непременно укажите, граф, что они, так сказать, первые, а мы саблю обнажили законной обороны для!
— Ой, мамочка! — ныл Павлуша. — Не надо драться, не надо’
— Это с кем же я должен жить в одном теле? — вслух, голосом Лукомцева, возмутился Слава на Павлушу. — Вперед, гвардия!
Преимущества обученного солдата перед ополчением проявились сразу — молниеносным выпадом Слава поразил Семена в солнечное сплетение. Второй удар согнул Семена пополам, да так, что он с грохотом ткнулся лицом в сидение собственного оружия и выбыл из строя до конца схватки. Шурочка грозно взмахнул паяльником, Слава сделал выпад, и паяльник, жужжа, пересек комнату, высадил стеклянную дверцу лабораторного шкафа и исчез в его недрах — несколько мгновений оттуда несся треск и мелодичный звон сокрушаемой посуды. Шура ошалело проследил взглядом за полетом паяльника, но тут же с воплем схватился за руку — Слава ударил по ней тем самым Лукомцевским ударом, который был обещан.
— Не гневайтесь, барон, но дело о чести дамы, в таких обстоятельствах граф Лукомцев непреклонен и беспощаден, — говорил Слава, нападая на последнего противника: довольно полный Вовочка хоть и не мог ударить Славу стеклянной трубкой, но и ее не подставлял под палку, а сам с неожиданной ловкостью ускользал от поражения. И забыв, что еще недавно он честил своих противников хамьем и лакеями, Слава, фехтуя, одновременно доброжелательно объяснял произведенному в бароны физику:
— И в согласии с дворянской честью и достоинством гвардейца… Ибо княгиня Белозерская и по родовому благородству, и особливо по личным отменным достоинствам… Ради княгини Полины готов на огонь, на плаху, в тюрьму! Стало быть, барон, только кровью, единой кровью искупится нанесенная вами обида!
Валя, выйдя из растерянности, поняла, наконец, что происходит, и рванулась к сражающимся.
— Ребята, прекратите драку! Я вам все сама объясню. Слава, перестань!
Она крепко прижалась к Славе. Он сделал движение вырваться, но она не отпустила.
— Только ради вас, княгиня. И впрямь, не мне сражаться с хамьем, много им будет чести. — Слава опять забыл, что один из противников был недавно произведен в бароны. — Правда, дед мой, Федосей Лукомцев, усмирял холопа Булавина, самозванца и прохиндея, за что и был пожалован его Императорским Величеством золотой табакеркою.
— Вот я тебе покажу Булавина! — со слезой в голосе пригрозил Шура. — Вылетишь на улицу и костей не соберешь!
— А кто заплатит за разбитую посуду? — мрачно поинтересовался так и не разогнувшийся до нормы Семен. — Если каждый подопытный кролик будет превращаться в тигра…
— Ребята, ребята же! — умоляла Валя. — Вы же не о том! Он же больной. Ему помочь надо, а не драться.
Вовочке меньше всех досталось в драке да и по характеру он был добрей. Он первый осмысленно внял мольбам Вали.
— А ведь правда, братья-разбойники: Слава вроде не того… Смотрите, какие бессмысленные глаза! Перенесем его на старый диванчик в задней каморке, пусть успокоится.
Трое физиков с опаской приблизились к Славе. Но ему было уже не до них. Он впал в расслабленность. В нем, высвобожденные от запрета молчать, спорили голоса. И с ними забавно переплетались реплики физиков и Вали. Он уже не знал, какие настоящие и звучат вслух, а какие только мерещатся. Его взяли под руки, осторожно подталкивая к хозяйственной каморке, примыкающей к лаборатории. Трое экспериментаторов и Валя разговаривали, не отходя от дивана. Слава закрыл глаза и лежал, не то подремывая, не то вяло прислушиваясь к беседам в себе и вне себя.
— Ну, и в компанийку я попал, — скорбел Ферапонт Иванович. — Да, живоглот и кровопивец Самсонов, первой гильдии Яков. Лукич, вечная ему память и земля пухом, сколько раз наказывали: таким драчунам и шулерам, как его сиятельство граф, ни полушки в долг после самого кромешного карточного прогара. И как его угораздило в кровные к нам родственнички записаться?
— Молчи, холопья душа! — ответствовал граф. — Какая ты мне родня? Только если по оплошке с корчмарихой переспал где на постое, либо у торговки блинами по случаю непогоды когда засиделся. Вот твой батенька либо дед еще, совсем ненужно объявились в свете. А твоего первой гильдии Самсонова я со всеми потрохами мог купить.
— Слава корчмам и блинным! — мощно возгласил дьякон. — Ибо всякое дыхание жаждет рюмки и хвалит господа!
— А ты не преувеличиваешь, Валя? — усомнился Щура. — Ведь это так маловероятно! И не отвечает цели эксперимента.
— Цели не отвечает, зато согласуется с природой как эксперимента, так и подопытного объекта, сиречь, Славы, — горячился Вовочка. — Сейчас я это вам убедительно обрисую.
— Ох, маменька, все косточки болят! — пожаловался Павлу-ша. — Драться с холопьем заставили, еле отбился!
— Спать-то с разными проходимками вы были горазды, ваше сиятельство, — не унимался Ферапонт. — Княгиням ручки целовали, а за дворовую девку богу душу отдали, того не гадаючи. А, возможно, не богу, а черту, вы ведь правды о себе не скажете, где ныне обретаетесь.
— Сказано: не сотвори прелюбодеяния, грех сие великий, — громыхнул дьякон. — А спать с кем попало — тоже божью заповедь нарушать. Лучше уж с кем попало пить, писание того не запрещает. Грехи, грехи на вас, ваше сиятельство.
— Грехи ты, расстрига, замолишь, — огрызнулся граф. — Исправлять ошибки твоя святая обязанность.
— Исправлять ошибки наша святая обязанность, — рассудительно говорил Семен. — Что мы виноваты — неоспоримо. Но как исправить? Аппарат вышел из строя. И потом — по-прежнему не представляю себе методику нового эксперимента.
— По-прежнему не представляю себе, как мы соединились в одном теле! — сердился граф. — Но коли так случилось, делать нечего. Однако прошу не забывать, кто вы и кто я. Послушайте, вы… Как вас там? Ферапонт Негодяич, так? Впредь потрудитесь, голубчик, не вылезать, пока я не разрешу.
— Пока я не разрешу у начальства вопрос о финансировании второго эсперимента…
— Семен, есть дураки круглые, а ты — многоульный! Сотый раз твержу — метод уникально прост, его без дополнительных…
— Ишь, чего ему — без разрешения не вылезать! Феодал недобитый! Под игом царизма изнывая, лучшие силы страны, можно сказать, стремясь к свободе, к свету…
Как ни был измучен Слава, этого он не вынес. Он закричал не своим голосом — в том смысле, что и предкам этот разъяренный голос не принадлежал:
— Это кто же “лучшие силы”? Кто “к свободе, к свету”? Ты, негодяй?
— Мальчики, Слава что-то простонал! — встревожилась Валя. — Мне кажется, ему хуже.
— Хуже, чем есть, быть не может!
— Между прочим, вьюноша, мы твои предки, — обиженно шелестел Ферапонт Иванович. — В некотором роде — пра-пра! А к старости, молодой человек, отнесись с уважением. Помнится, кровопийца Самсонов Второй…
— Ибо сказано — чти отца своего и мать свою! И еще: разделившиеся в себе самом — погибали обречено! Не осуждай, да не осужден будешь!
— Золотые слова, батюшка, слушать сладостно! — радовался Павлуша. — Не будем ссориться, господа! Лучше бы покушать, да отдохнуть. Так истомился, так истомился. Егорку бы кликнуть. Попрошу маменьку послать его на конюшню пороть, чтобы не опаздывал.
— Черт знает что! — слабо вознегодовал Слава. — Не предки, а монархический заговор, подполье какое-то! И все сословия: дворянство, купечество, духовенство. Мещан одних не хватает.
— А сам ты — не мещанин? — с ехидцей подколол Ферапонт. — Сам-то ты — другой? От коренного естества отказываешься!
— Сам-то он, конечно, другой, — подвел Шура итог какому-то спору. — Но от коренного естества не отказывается, только путает сегодняшнюю натуру с давно прожитыми. И следовательно…
— Будем его будить, мальчики, чтоб сообщить наше решение?
— Не будем. Пойдем в лабораторию, еще разок все просчитаем. А он пусть спит.
Но Слава не спал. В нем бушевал граф Лукомцев. Граф орал, как пьяный извозчик. Непредвиденное родство с купчишками и низшей духовной братией возмещало графа до глубины всей его несдержанной натуры, робкого Павлушу он презрительно игнорировал. И что его бессмертную душу вселили в тело какого-то жалкого учителишки тоже бесило. Выкричавшись, граф величественно разъяснил неожиданным родственникам, что они должны быть горды совместным с ним пребыванием в одном теле. Ибо славный род Лукомцевых считает поименно своих предков от вышедшего еще в девятом веке из Угорской земли князя Лукома, что означает “хитрый”. И поэтому он в наказание за поношение от какого-то недоучки, объединившего их всех в себе и осмелившегося на него, графа, закричать, охотно бы отрезал тому недоучке уши. И удерживает его от такого справедливого поступка только то, что, к сожалению, уши у них общие.
— Заткнись, граф! — устало попросил Слава. — Всеми твоими тысячелетними угорскими предками прошу, ваше сиятельство — угомонись!
8
Реминисценция III
Граф не заткнулся и не угомонился, он ушел в себя. И сделал это с такой силой, что поволок за собой всех своих родственников. Слава вдруг увидел себя в каком-то древнем сельце. Уже наступал рассвет, но еще было тихо. Прокричали первые петухи. Граф спустил ноги с кровати и заорал то самое, с чего началось его появление — или возрождение — в лаборатории трех физиков.
— Дрыхнешь, ракалья! Изрублю в куски! Федор, сапоги, живо!
— Да слышу, господин поручик, слышу!
Заскрипела дверь, и невысокий солдатик в измятой форме тяжело застучал по комнате рыжими стоптанными сапогами.
— Чего изволите? В такую-то рань…
— Молчать, рыло! Пуншу! Голова трещит, мочи нет!
— Сами же с господами офицерами все без остатка вылакали.
— Что?
Рука у графа была тяжелая. Федор вылетел за дверь, по инерции прокатился через сени и рухнул на землю во дворе. Потирая скулу, он поднялся и скорбно прошептал в посветлевшее небо:
— Гвардеец, накажи его господи!..
— Господи! — потрясенно подхватил дьякон. — Ведь так и убить можно!
Осторожный Ферапонт и трусливый Павлуша благоразумно помалкивали. Слава, как ни был измучен, мог бы повысить голос и укоротить буйствующего гвардейца. Но что-то подсказывало ему, что безобразная сцена в бедной деревушке возобновилась не зря: было нечто важное для них для всех в событиях, совершившихся почти двести лет назад. И он не помешал себе-графу сидеть на жесткой постели и, свесив голову, искать выход из почти безвыходного положения. Все так хорошо начиналось и все так плохо кончилось, что хоть пулю в лоб пускай! Так оскандалиться, так оскандалиться! Блестящий гвардейский офицер, поручик Великого князя Михаила Гренадерского полка, дважды отмеченный на плацу самим государем, несчетно раз награжденный за выправку в конном строю за точность парадного прохождения… И нужно было полюбить ослепительную Полину Белозерскую! Хотя ежели положить взгляд с другой стороны, то княгиня Полина — подарок судьбы, какой господь дарует не каждый день Прелестная, скучающая блондинка, молодая красавица, ровно на тридцать четыре года моложе безобразного плешивого супруга — такой увидел он ее впервые на балу у графини Паниной. И понял, что знакомство не ограничится любезными словами и туром вальса. И не ограничилось! А чем завершилось? Многоопытный князь всюду имел клевретов и наушников — подстерег забывших осторожность любовников. Подстерег на месте преступления и точно в момент преступления, — в своем собственном каретном сарае, ночью, в парадной золоченой карете с княжескими гербами! Правда, хоть и два лакея сопровождали князя, великой неосторожностью было с его стороны вторгаться в любовные утехи поручика Лукомцева. Оба лакея грохнулись головами о балки сарая и остались лежать, сердечные, тихонько постанывая. А плешивого князеньку Лукомцев без особой осторожности вынес на руках во двор и самолично погрузил по шею в навозный, ящик. Присланный поутру вызов граф не принял, ибо не мог сражаться с человеком, вываленном в навозе. И вот результат — княгиня, Полина с горя умчалась в Париж, а поручика графа Лукомцева по высочайшему рескрипту выслали сюда, в заштатный Страханский полк, в компанию офицеров, где пьют лишь пунш да сивуху, а в карты сражаются так грубо, что и столичного шулера оторопь возьмет. И хоть бы одна пригожая рожица в гарнизоне.
Граф, вздохнув, оторвался от грустных размышлений и вышел на двор. Совсем рассвело. Солнце озолотило верхи дерев. Надрывно голосили петухи. То там, то здесь взмыкивали коровы.
За спиной графа скрипнула дверь — доить свою буренку вышла Анюта. Лукомцев чаще общался с ее мужем, угрюмым неразговорчивым кузнецом Петром. Тот исправно снабжал поручика “зеленым вином”, но жену от его глаз прятал. Впрочем, граф успел заметить, что Анюта довольно красива и стройна.
— Дозволь пройти, барин!
— Постой, красавица, — придержал ее Лукомцев. — Что ты неласковая такая, не заходишь ко мне. Посидели бы, поговорили.
— Некогда, барин, разговоры разговаривать. Да и о чем? У вас разговоры господские… Пусти!
Лукомцев притянул Анюту поближе. В ноздри ударил теплый аромат молока, сена, ржаного хлеба. У графа от напора чувств вдруг ослабели ноги. Воспользовавшись этим, Анюта выскользнула из его рук и скрылась в хлеву. Граф подпер дверь избы колом и бросился следом.
Анюта боролась молча, и только изнемогая, отчаянно позвала мужа. Тот проснулся не сра’зу, да еще и не сразу вышиб припертую дверь. Когда Петр вылетел во двор, граф Лукомцев уже выходил из хлева. В неистовстве Петр взмахнул колом — и граф в последний момент увидел встающее над землей солнце…
— Ужасти какие! — со страхом бормотал Ферапонт Иваныч.
— Маменька, боюсь, тут людей убивают! — плакался трясущимся голоском Павлуша.
— Упокой, господи, грешную душу недостойного раба твоего графского благороднейшего звания и беспутного состояния! — истово молился дьякон.
— А злодей-то, злодей Петрушка этот, его-то как? — забеспокоился Ферапонт. — Графа жаль, да туда ему и дорога! А убивца-то? Неужто сбежит, охломон?
Слава знал, что будет дальше, но говорить не хотел. Ибо, собственно, это было не знание, а видение — смутные картины, беспорядочно проносящиеся в мозгу. Он видел то стайку родственников графа, слетевшихся в родовое поместье раздербанивать — каждому по клочку — основательно порушенное лукомское состояние, то шагал в далекую каторгу с кандалами на ногах молчаливый Петр — и был видом таков, что даже соседи, такие же кандальные, без особой нужды старались не заговаривать с ним. А еще путано проступала Анюта, то одна, заплаканная, то с “графенком” на руках — забитая, быстро стареющая баба…
— Вставай, жертва науки! — благодушно сказал Семен. — Солнышко, правда, не встает, а заходит, но и закат — к пробуждению.
— Точно вам говорю, спит за пятерых сразу! — восторженно высказался Вовочка.
— Спит ли? — усомнился скептик Шура. — Скорей беспамятство.
— Милостивые государи! — пробормотал Слава, не открывая глаз. — Считаю ваше вторжение в мою, так сказать, личную жизнь… Объявите своих секундантов, господа.
— Мальчики, дайте мне! — прозвенел голос Вали. — Я поведу его к себе, пусть он там отдохнет, пока вы наладите аппаратуру для нового эксперимента.
Слава открыл глаза. Шура протягивал мензурку с водой. Радостный Вовочка скороговоркой объяснял перемену в ситуации:
— Пока ты дрых, мы втроем были у Лысого… Ну, у нашего старика, ясно? Он хоть и доктор, и профессор, а понимания не лишен и вообще парень с чувством. — И Вовочка опять кого-то передразнил: “Значит так, мои молодые неосмотрительные друзья. Случай, конечно, уникальный и грех нам всем будет, если не извлечем из него содержащееся в нем научное содержание. Стало быть, выделяю двух наладчиков, четырех лаборантов — и немедленно за работу, други мои, немедленно за работу!”
— В общем, завтра аппарат восстановим, — сказал Семен. — И ждем тебя к шести без опоздания.
— Пойдем, Славик, — сказала Валя. — На время ты будешь полностью в моей власти.
Слава вяло кивнул трем приятелям. Валя взяла Славу под руку. На улице он пошатнулся. Сцена убийства графа сидела в нем “по живому”, он еще не ощутил себя полностью воскресшим. Валя с тревогой сказала:
— Боюсь, ты не дойдешь пешком. У тебя найдется рубль на такси? У меня только несколько копеек.
— Обойдется, — пробормотал Слава. — Даже будучи графом, я не езжал на такси, только в каретах. А карет нету, верно?
— Карет нету, — охотно поддержала Валя. — И породистых коней не найти. Ты ведь был лихим наездником, разве не так? Можно только пожалеть, что все это осталось в далеком прошлом.
Славе захотелось показать, что не все из прошлого в нем преодолено. И в парадной Валиного дома он с неожиданной — особенно для себя — силой схватил ее на руки и понес по лестнице. Перепуганная, она попыталась вырваться, он не пустил, и она быстро смирилась, опустив голову на его плечо, чтоб ему было удобней нести.
— Хорошо, — сказала она на площадке пятого этажа. Он с удовольствием смотрел на ее раскрасневшееся лицо. — Теперь я уверена в твоем скором выздоровлении, Славик.
А Слава пожалел, что в доме только пять этажей.
Квартира Валиных родителей была большая — на три комнаты. Отец и мать были дома. Валя — Слава это понял сразу — в семье командовала. Она решительно сказала:
— Мой друг Слава Соловьев. Впрочем, у него имеются другие имена и фамилии. Не смотрите с удивлением. Он жертва науки. Во многом виновата я сама, объясню потом, а сейчас ему надо поспать. Он полежит эту ночь на папином диване. Завтра из него будут изгонять внедренные посторонние личности, ликвидировать электронную порчу. Надеюсь, понятно? Во всяком случае — для первого знакомства…
— Изгонять посторонние личности? — протянул отец, высокий седоватый мужчина с умным насмешливым лицом, — раньше изгоняли бесов, — правда, молитвами, а не электроникой, было, наверно, не так эффективно, как ныне. А разреши узнать, Валюша, много в твоем друге внедрено этих хвостатых?.. Я имею в виду — посторонних личностей?
— Четыре! — сказала, как отрубила, Валя. — Возможно, и больше, но остальные пока в латентном состоянии. Папа, я не поняла — как насчет дивана?
— Насчет дивана — распоряжайся сама, Валюша. Не уверен, впрочем, что даже разложенного дивана хватит на пятерых, особенно если электронные личности, так сказать, акселератных габаритов.
Слава захохотал — ему сразу понравился этот ироничный и, по всему, добрый человек. Валя заверила отца, что внедренные личности — из прошлого, а в древности люди были щупловаты, что доказывают, например, выставленные в музеях стальные панцири и кольчуги.
Мать — невысокая, полная женщина с темными глазами — не принимала участия в шутках. Она достала белье и помогла Вале застелить диван, молча поглядывая на Славу. Внедренные хвостатые личности и прочая электронная порча — блажь, читал Слава в ее взгляде. А вот каков ты сам по себе, парень, без твоего электронного колдовства? Достоин ли моей дочери, ее-то, кажется, ты уже околдовал без всякой электроники, хоть и аттестуешься как жертва науки.
Возбуждать к себе жалость — прием, разработанный еще до научно-технической революции!
9
Последняя схватка
Утром Слава обнаружил, что он один в чужой квартире. На столе лежала записка: “Родители на работе. Я приду к обеду. Завтрак на кухне. Отдыхай. Валя”. Слава поплелся на кухню, но есть не стал, только выпил полстакана кофе из термоса. Возвратившись в комнату, он снова лег на диван. Надо было додумать одну явившуюся еще вчера мыслишку.
Мысль была простая и грозная. Вчера, засыпая, он вдруг удивился, что граф Лукомцев ни разу не заговорил по-французски. А ведь не может того быть, чтобы он не владел французским, как своим родным. Сегодня эта туманная мысль возобновилась и стала ясной. Граф не говорил по-французски не потому, что не знал французского, а потому, что этого языка не знал Слава. Он изъяснялся только словами, которые знал Слава. И дьякон грохотал одними общеизвестными церковными цитатами. О Павлуше и думать нечего — сплошной рев, словарь — сотня слов, на порядок ниже дикарского, а эмоции, не выше подкорки, скорей физиология, чем психология. И самый словоохотливый и ехидный — Ферапонт Иванович: ведь ни одного словечка сверх тех, какие и до него — по литературе — знал Слава. Все они используют его словарный запас, выбирая из него то, что им ближе подходит — и ни одного слова своего личного, индивидуального. Почему? Значит ли это, что они неживые? Видения бреда? Может, и не было никогда ни графа Лукомцева, ни Ферапонта, ни Павлуши, ни дьякона? А были одни доминанты его реального характера, гипертрофированные эмоции, варварски усиленные волновыми излучениями электронного аппарата. И сам его мозг облек эти эмоции в образы каких-то личностей, когда они переросли обычные размеры. Кажется, Руставели сказал, что нельзя вылить из кувшина того, чего в кувшин не было заранее налито. Короче, он, Слава Соловьев, все же тривиально сошел с ума, ибо все внедренные личности — его бред. Он не поверил в свое сумасшествие, до того его одурили все эти графья, купчики, недоросли и пьянчуги. Но они лгали о своей реальности!
— Защищайтесь, призраки! — со злостью приказал Слава. — Доказывайте свою реальность.
Фантомы мигом распоясались:
— Милостивый государь! — грозно объявил граф. — В высшей степени непорядочно пользоваться нашим беспомощным положением! Как благородный человек считаю своим долгом…
— Бросьте, граф! — бесцеремонно прервал его Ферапонт. — О чем с ним расталдыкивать. Я лично-с ощущаю себя не менее реальным, чем он, а может и поболе его. Он, к примеру, на кухне быв, ни к колбаске, ни к сырку не притронулся, в такую, можно сказать впал бестелесность. А я бы не отказался, ибо голод не тетка, тем более, что в нашем роду теток не было ни у кого, такая воля господа вышла.
— Все в руце божьей, — мрачно сообщил дьякон. — И мне, ваше сиятельство, обращаюсь к вам, ибо вы, хоть по нонешнему, идеологически невыдержанная, но все же самая разумная личность, мне, говорю, неодиноко, голого ли кофея нахлебаться либо плотного бутербродика утоления телесной муки ради…
Услышав про голод, оживился Павлуша, но ему не дали вдосталь расхныкаться.
— Мне, государи мои, безразлично, откуда я появился — из чрева матери или, как сейчас принято, из, так сказать, волнового излучателя, — снова вмешался Ферапонт. — Я есьм — в смысле — я существую. И вы… Я, короче, есть, а вы — суть. Поддержите, граф!
— Поддерживаю! Славный род Лукомцевых, от князя Угорского Лукомы, что означает хитрый… И все народились до экспериментов, зато жили с благородством и славой. Никому не дам опорочить достославное бытие Лукомцевых!
— Весь род людской от Адама и Евы! Истинно говорю вам — несть перед лицом господа ни эллина, ни иудея. Все у господа равны.
— Ишь, какой революционер нашелся! Все равны! А я, между прочим, тебя, Иван, в ровни себе не беру. Заруби это себе на красном своем носу!
— Единственно в нем красное — его нос! — подал презрительную реплику граф. — Ужасно, господа! Подумать только — ведь вы все, возможно, непредусмотренный и отдаленный продукт моих греховных чресел. И даже не одной, а нескольких линий, ибо, по всему, дьякон и вы, Ферапонт, оба мои потомки, а до возрождения в нашем новом хозяине и не подозревали о своем родстве. Какое вырождение, господа, какое вырождение!
— Пусть вырождение, ваше сиятельство, но не отмена жизни. Речь, извольте себе уяснить, сейчас об одном — быть нам или не быть? В смысле — были мы или не были? Не он нас породил, не ему нас и убивать. Возобновил, а не породил — еще можно согласиться. А это, сами понимаете…
— Цыц, подонки! — рявкнул Слава. — Кто-то идет, слышите?!
Фантомы, видимо, все-таки были напуганы обвинением в нереальности и, чтобы не раздражать Славу, покорно замолкли. В комнату вошла Валя. Слава закрыл глаза и притворился спящим. Валя тихонько окликнула его, он не отозвался. Она прошла в соседнюю комнату и стала одеваться. Слава открыл глаза. В полированном серванте, через незакрытую дверь отражались все ее движения. Она скинула платье, открыла дверцу шкафа, достала другое платье, не рабочее, а нарядное — видимо, решила идти к физикам в лучшей одежде. Поколебавшись, она извлекла новую комбинацию, скинула старую и оглядела себя в зеркале. Слава молчаливо удивился — сколько раз видел ее в купальном костюме, но только сейчас осознал, какая у нее красивая фигурка.
И в эту минуту в нем пробудился Лукомцев.
— Друг мой, какое диво! — взволнованно забубнил граф. — Эта лебединая шейка, а эти точеные перси, а эта восхитительная линия бедра!.. И ты можешь, несчастный, спокойно возлежать на диване?
Слава медленно встал и подошел к двери в другую комнату. Валя обернулась и испуганно ахнула.
— Славик, немедленно уходи! Не смей входить!
— Позвольте, сударыня! — бормотал Слава графским голосом. — Да будет мне разрешено выразить свое невыразимое восхищение! Несчастный умирающий от любви у ног божественно прекрасной…
И он рухнул на колени заученным движением, какого и не подозревал в себе. Валя отшатнулась и закричала:
— Слава, ты взбесился! Дай мне одеться.
Руки Славы, никогда не страдавшего слабостью, вела воля многоопытного графа. Слава стиснул Валю и жадно стал целовать ее. Она пыталась защищаться, но он был много сильней.
— Помогите! — отчаянно крикнула Валя, когда он швырнул ее на диван и навалился сверху. — Слава, Слава, что ты делаешь? Пусти меня, умоляю тебя!
— Не пущу, не надейся! Будешь моей! — прорычал Слава бешеным графским голосом. И этот вырвавшийся из него крик подействовал на него самого больше, чем Валины мольбы. Валя, обессиленная, уже почти не сопротивлялась, а он вдруг отскочил от нее.
— Будешь моей! — уже без уверенности повторил граф, а Слава, сатанея, заорал:
— Врешь! Не дам тебе Валю!
Ему и впрямь казалось, что он защищает Валю от кого-то чужого.
Валя вскочила и убежала в другую комнату. Спустя минуту она воротилась в наглухо застегнутом халатике. Слава сидел на диване, обхватив голову руками. Голова ощутимо раскалывалась на части.
— Валечка! — простонал Слава, сгорая от стыда. — Прости, Валечка, это был не я!
Она села рядом и нежно обняла его.
— Да, я знаю, это был не ты! — она всхлипнула, содрогнувшись. — У тебя было такое зверское лицо! Это был граф, правда?
— Кто же еще? Ты не сердишься, Валя?
— На тебя не сержусь. А его ненавижу! Какое он имел право хватать меня?
— Конечно, никакого. Поэтому я и защитил тебя от него.
— Защитил! — буркнул откуда-то из-за стенки в мозгу граф. — Самому себе помешал! И сам не ам и другому не дам. Не потомок, а собака на сене.
— Я сразу, я сразу поняла, что это не ты, — продолжала всхлипывать Валя.
Слава спросил, — ему вдруг стало очень важно удостовериться, и заодно уязвить графа:
— Валечка, а если бы это был я?
Она перестала всхлипывать и ответила сердито — даже отодвинулась подальше:
— На глупые вопросы не отвечаю!
Он настаивал, все больше волнуясь:
— Нет, ты скажи. Мне очень нужно знать! Валечка, ну!
Она вдруг засмеялась:
— Все-таки не скажу!
— Но почему?
— Не хочу, чтобы твой граф услышал. Ему этого знать не надо!
Слава вскочил, схватил Валю на руки и стал с ней прыгать по комнате. Задыхаясь от смеха и поцелуев, он зацепился за ковер, и оба упали.
— Хватит, милый, — шептала Валя между поцелуями. — Уже пора. А то наделаем глупостей!
На улице жара уже спала. Валя с беспокойством сказала, что рабочий день кончается, они, кажется, опаздывают к назначенному времени. Слава смеялся, ему было хорошо — ну, опоздаем, ничего страшного. Валя побежала, он обогнал ее, она догнала и побежала впереди. Так они бежали и на всю улицу хохотали, сопровождаемые недоуменными взглядами прохожих. По коридорам института уже густо двигались уходящие сотрудники, когда Слава постучал в комнату эдиссонов.
Посреди комнаты на столе возвышался хорошо знакомый Славе аппарат. Отремонтированный, дополненный какими-то новыми приборами, он мерно гудел и помаргивал цветными стеклянными глазками. Трое физиков возились около него, ни один не обернулся к вошедшим…
— Ребята, мы пришли! — весело сообщила Валя. — Готовы вытрясать душу. Где Славе сесть?
Семен молчаливо поставил перед аппаратом стул. Вовочка торжественно возвестил:
— Валя, ты заблуждаешься. Душу у Славы вытрясать не будем. Последние успехи физиков неопровержимо доказывают, что человек без души, то есть без своего индивидуального комплекса волновых излучений мозга, совершенно бездушен. Я хотел сказать — он уже не человек, даже ниже животного, ибо и животные излучают. Короче, душа у Славы останется, но мы ее маленечко переконструируем. Иначе говоря, настроим на иной комплекс излучений.
Слава почувствовал беспокойство. Он хотел освободиться от внедренных в него давно почивших родственников, а не реконструировать душу. И вообще — на кой ему иная душа? Формула насчет излучений звучала почти зловеще. Валя догадалась, что его тревожит и прямо спросила:
— Ребята, говорите честно, что вы собираетесь делать?
Шура рукой отстранил ринувшегося в новое объяснение Вовочку и непреклонно сказал:
— Будем исправлять ошибки первого эксперимента. Тогда мы усилили комплекс отрицательных эмоций, то есть активизировали волновые излучения, порождаемые дурным характером. В результате — возникли фантомы гипертрофированных отрицательных эмоций. Сейчас подавим отрицательные волны и стимулируем положительные.
Внешне это походило на Славины размышления о причинах всего произошедшего. Но было и важное отличие. Не приведет ли усиление положительных эмоций к появлению новых фантомов? Если внедрившиеся в него дурные предки исчезнут, это хорошо. Но что хорошего в хороших предках? Пусть они все — и дурные, и хорошие — мирно почиют в прошлом. Он хочет быть самим собой — и в настоящем и в близком будущем!
— Давай руку! — сказал Семен: он, как и в первый раз, предпочитал не говорить, а действовать. — Не правую, а левую.
— Постойте, хлопцы! — воскликнул Слава, пряча обе руки за спину. — Нужно предварительно маленькое уточнение. Вы собираетесь сделать меня хорошим, так?
— Во всяком случае, лучшим, чем ты сейчас, — деловито успокоил его Вовочка. — Полностью хорошего не выйдет, не тот объект. Ты не сердись, я не хаю тебя, но правда нам всего дороже. И возможности науки не безграничны, сам понимаешь.
Слава опять не дал левую руку Семену, который старался ее схватить.
— Тогда скажите… — И Слава ляпнул, как бросился в воду: — Будет ли меня любить Валя, когда я переконструируюсь?
— А сейчас она тебя любит? — скептически поинтересовался Шура и с сомнением посмотрел на покрасневшую, растерянную Валю.
— Сейчас любит, — с неожиданной уверенностью сказал Слава. — Вот такого, как я перед вами, — плохого, замученного вашими экспериментами, с бригадой скверных предков в душе, или, по-вашему, набором дурных волновых излучений. А после нового эксперимента будет любить? Другого?
— Этого мы не можем гарантировать, — одновременно сказали Вовочка и Шурик.
— Этого никто не гарантирует, — мрачно добавил Семен.
— Любовь, как мы недавно установили, такой запутанный клубок излучений, — разъяснил Шура, — что наш институтский компьютер, очень мощная машина, поверь мне, перегорел при анализе примитивного увлечения Вовочки одной лаборанткой. А увлечение продолжалось гораздо меньше времени, чем его анализировал компьютер.
— Ну, не такое уж оно было короткое, — запротестовал Вовочка — Весь тот вечер я был почти влюблен, разве это мало? Но никто не гарантирует тебе, что Валя…
— Почему же никто! Я гарантирую! — Валя обняла Славу за плечи. — Славик, не сомневайся, я всегда буду тебя любить! Можешь спокойно отдавать себя на очищение.
— Порядок! — радостно сказал Слава и протянул Семену левую руку. — Накладывай свои кандалы!
И в этот миг началось то, чего ни сам Слава, ни Валя, ни трое физиков заранее не предвидели Затихшие было предки поняли, что им назначено снова — уже навсегда — сгинуть в небытие и дружно возмутились.
— Сущая измена! — воскликнул Ферапонт Иваныч язвительно.
— Где измена? — хотел было ответить Слава, но язык уже не слушался его. Четыре разъяренных предка, соединив усилия, овладели им полностью, а Ферапонт с непостижимой легкостью скопировал Славин голос:
— Ребята, у меня новое предложение, — сказал он. — Отложим эксперимент на завтра. Что-то настроения нет да и голова побаливает.
Валя взволновалась:
— Слава, что ты говоришь? Тебе же нужно отделаться от порчи!
Ферапонт брал хитростью ловчей, чем силой.
— Подумаешь, порча! Какой же я мужчина, если не справлюсь сам со своими дурными чувствами? Ну, пробудились во мне два — три подонка, а в ком не пробуждаются?
— Холоп, укороти язык! — рявкнул граф. Недавняя любовная неудача поддерживала в нем дурное настроение, а в хитрости Фера-понта он не разобрался. — Еще одно такое словечко, придушу!
Но Ферапонт гнул свое:
— Нет, сам, только сам, без электроники! Буду сражаться с предками ради нашей любви! И моя победа возвысит меня. Поверь мне, Валечка! Веришь?
— Да… Верю, — нерешительно сказала она, ее смутила искренность в голосе Славы. — Но видишь ли, Славочка…
— Хватит, болтовни! — Семен с силой схватил левую руку Славы. — Пора приступать к опыту.
— Минуточку, друзья! — Ферапонт нашел новый ход. — Срочно надо в туалет, ворочусь и начнем.
Слава двинулся к двери. Но справившаяся с сомнением Валя уперлась локтями Славе в грудь и закричала:
— Держите его, это Ферапонт, а не Слава! Шурочка, Семен, Вова, на помощь!
— Валечка, что ты, Валечка, — бормотал Ферапонт Иванович. — Смешно, ей богу! Ну, не можешь же ты со мной туда, а мне очень надо! Через минуту ворочусь, слово даю!
Продолжай Ферапонт говорить, он, возможно, убедил бы Валю, она опять заколебалась. Трое же физиков приближались нерешительно, не выказывая особого желания хватать и тащить. Но их приближение испугало Ферапонта, и он сделал ошибку.
— Граф, да очнитесь вы, ваше сиятельство! — завопил он. — Иван Коровин, ты чего, навались! Павлуша, остолоп маменькин! Берите его себе, ибо деремся за нашу жизнь! Прочь с дороги, хлюпики!
— И за жизнь, и за честь свою, — объявил граф. — Сударыня, дайте путь благородному человеку!
— Сокрушим и развеем! — заревел обретший голос дьякон. — Ибо сказано в писании — кто не со мной, тот против меня!
Трое физиков, хоть Ферапонт Иваныч и честил их хлюпиками, были ребята дюжие. Семен к тому же три года занимался самбо, а в гвардии приемы рукопашного боя были не в чести. Отчаянно выдирающегося Славу подтащили к аппарату. Граф удвоил усилия, но в этот момент шпаги у него в руках не было. Вале показалось, что она попала в сумасшедший дом во время разыгравшегося там скандала: трое парней свирепо волокли упирающегося четвертого, а тот на разные голоса то плакал, то ругался, то произносил какие-то странные изящные словечки, то мощно возглашал анафему и пламенно призывал изничтожать супостатов.
— Готово! — победно провозгласил Семен, защелкивая на руке Славы передатчик. — Осторожненько его на стул, ребята, поддерживайте, иначе упадет.
Славу усадили на стул, аппарат загудел и засветился всеми разноцветными глазками. Слава вздохнул и потерял сознание.
10
Возвращение “на круги своя”
— Ребята, а он живой? — испуганно прошептала Валя.
— Пульс вроде есть, — без уверенности сказал Семен.
— Сейчас приготовлю ему рюмочку чая, — сказал Шура, достал мензурку, наполнил до половины водой и долил из колбы жидкостью, по цвету и запаху и отдаленно не схожей с чаем. — Настоено на калгане и перце, жуткое лекарственное действие. Запорожцы без калгановки и дня не жили, — добавил он для убедительности.
Слава слышал их, но глаз не открывал. И рта не раскрыл, когда Шура попытался влить в него “рюмку чая”. Сознание возвратилось, но в голове шумело и мысли были мелкие и ленивые. Он вспомнил, что с ним произвели новый эксперимент, надо было узнать о результате, но спрашивать не хотелось. Он сидел с закрытыми глазами, отдыхал, вяло вслушивался в себя — не гомонят ли предки? Предки молчали. Их, очевидно, скопом вызвали в далекое их родное время. И Славе вдруг стало жаль, что их больше нет. Он уже как-то сжился и с умным язвительным Ферапонтом, и с бестолковым пьяницей дьяконом, с плаксой и обжорой Павлушей, и даже с лихим графом (вот уж кого одолевали страсти, жизнь мог отдать за мимолетную прихоть…). Что ни говори, думалось Славе, а это все же мои, точней, мое, нет, наверное, мои, а может, моя: моя родня, моя душа, моя родословная…
Запутавшись в местоимениях: мое, мои, моя, — Слава открыл глаза.
— Смотрит, смотрит! — радостно закричала Валя и кинулась его целовать. — Ты живой, Славочка, ты живой!
— Полуживой, — прошептал Слава и попытался улыбнуться.
— Теперь отвечай на вопросы, — добро сказал Вовочка. — Наука — прежде всего, а она требует информации. Я записываю: как голова? Как ноги? Руки не болят? Были видения? Что виделось?’ Давай в подробностях. Подробности для науки — самое важное.
— Оставьте его в покое, — рассердилась Валя. — Вы же слышали — он не живой, а полуживой. Не будьте жестокими! Наука подождет.
Но наука, видимо, требовала жестокости и не могла ждать. Вовочка замолчал, зато Шура заявил, что информация “по горячему следу” опыта — единственно точная, и продолжил допрос:
— Скажи одно — сгинули твои предки? Не подают голоса?
— Этого не знаю, — ответил Слава. — Возможно и сгинули.
— Правильно, нужно время, чтобы полностью удостовериться в удаче эксперимента, — рассудительно сказал Семен. — Неторопливость тоже свойство науки. Ребята, дадим ему придти в себя.
Слава повернулся к Вале.
— Валя, помнишь? Ты говорила… Она, смеясь, обняла его.
— Не тревожься. Мое слово твердо.
Слава собрал силы и сказал почти нормальным голосом:
— Один результат эксперимента несомненен: мы с Валей женимся. От имени нас обоих приглашаю вас, как косвенных виновников торжества, на свадьбу, которая имеет быть…
Валя удивленно ахнула, но Слава вдруг запнулся. Лицо его испуганно перекосилось В нем пробуждались предки. Предки говорили теми же голосами, правда, с иной интонацией:
— Исайя, ликуй! — грянул дьякон. — Многие лета прекрасной христолюбивой деве!
— Поздравляю, потомок! — просто сказал Ферапонт Иванович.
— Маменька, какая девушка, глаз не отвести! — слезливо восхитился Павлуша.
А граф Лукомцев как-то не по-своему забормотал:
— Примите мои… Ибо вижу сейчас, сколь неподобно держался… В общем, извинения и поздравления!
Слава сделал немалое усилие, чтобы не показать смятения. Валя на этот раз не заметила, что настроение его переменилось. Она приняла Славино предложение как должное и весело говорила физикам:
— Дату свадьбы согласуем с родителями, потом объявим вам. Славочка, ты сможешь встать?
— Смогу, если меня освободят от кандалов, — постарался пошутить Слава и протянул Семену руку: с нее забыли снять электронный датчик.
— Завтра в это же время ждем тебя, будем обсуждать эксперимент, — сказал Семен. — Пока топай, невеста тебя проводит домой.
— Я сам провожу свою невесту, — отпарировал Слава, и граф Лукомцев одобрительно хмыкнул.
Валя жила недалеко, и Славе удавалось притворяться веселым все десять минут, какие потребовалось, чтобы дойти до ее дома. Валя так радовалась его выздоровлению и перемене в своей жизни, что у него не хватило духу сообщить ей, что выздоровления, похоже, не будет и в силу этого ожидаемые ею радостные перемены могут не состояться.
— До завтра, — сказала Валя, целуя его у парадной своего дома. — Теперь иди прямо домой.
— До завтра, — ответил он.
Домой он не пошел. Слава брел по улицам, пока не уперся в набережную. По воде плыли отходы химкомбината, окрашивая ее в красно-бурый цвет. В порядке здорового юмора горисполком именовал речку Чистой. Неистовые рыболовы, в хорошие погоды торчащие на берегу, как незабитые сваи, утверждали, что в речке еще водится рыба, но нормальные горожане относили эти рыболовные россказни к разряду фантастических. Один рыболов даже продемонстрировал Славе плотичек, выуженных из бурой жидкости. Но Слава, имея много друзей, одержимых недугом рыболовства, никогда не слышал, чтобы кто-нибудь ел уху из этой рыбы. Шли слухи, что химкомбинат сам изготавливает эту тварь из отходов производства и спускает в речку, чтобы обмануть возмущающуюся общественность.
Слава сел на камень на набережной и мрачно подумал, что хорошо бы утопить в этой мутной водице всех своих предков. Только одно останавливало его от свершения такой полезной акции — пришлось бы утопиться самому.
Предки, против недавнего обыкновения поднимать гомон при каждой неприятной им мысли Славы, на этот раз промолчали. Слава с горечью сказал вслух:
— Ситуация, черт нас всех побери! Не могу же я впятером жениться! А я ее люблю… Все из-за вас!
Предки молчали, словно их и не было. Слава с досадой воззвал к Павлуше:
— Ты, плакса, бери слово. Самый раз тебе похныкать.
В ответ и впрямь донесся жалобный всхлип Павлуши:
— Зачем ты так? Нехорошо, очень нехорошо. Я бы сказал маменьке, она бы тебя усовестила. Не обижай Валю, очень прошу! Она славная!
— Не по-христиански поступаешь, отрок, — подхватил дьякон. — Брак совершается в небесах, не восставай на внушенную высшей силой любовь. Аминь!
— Вот те на! — удивился Слава. — Это я — то восстаю? А не вы?
— Мы тебе не помеха, парень! — непривычно мягко сказал Ферапонт Иваныч. — А если что неправильно делали, то прости. Его сиятельство уже в лаборатории у тебя прощения просил, я присоединяюсь. Звери мы, что ли, чтобы потомку препоны ставить в счастии его?
— Точно, просил прощения и еще прошу, если мало, — подтвердил граф. — Человеку свойственно хорошее, так нас учил полковой командир барон Франц Канегиссер. Помнится, в городе Н, после бала у губернатора, велел он мне, для внедрения добрых чувств и принуждения к примерному поведению, провести рядового Степана Коржа сквозь строй из двухсот палок…
— Да что с вами случилось? — прервал графа Слава. — Вы стали другими, братцы!
— Другими, истинно, — согласился Ферапонт. — Их аппарат так душу прожег… Ох, и сильна электроника! Так и чистила, так и чистила! Не знаю, правда, что это было…
— Усиление положительных эмоций и подавление отрицательных. Вывели наружу самое хорошее, что в каждом из вас содержалось в тайниках души… То-то я вас не узнаю… Однако, друзья, остается мучительная проблема сосуществования…
— Мы тебе не помеха, — повторил Ферапонт Иванович, голос его слабел. До Славы донесся еле слышный шепоток:
— Будем, не будучи…
Слава подождал и на всякий случай воззвал предков к голосу. Но они не откликнулись. Слава встал и побрел домой. Неподалеку от дома ему стало так хорошо, что он стал насвистывать песенку. Мозг восстановил утраченную гармонию.
На этой радостной ноте вполне можно завершить рассказ о странной истории, приключившейся с молодым преподавателем Станиславом Соловьевым, по кличке — заметим, вполне заслуженной — Соловей. Ибо в остальной своей жизни он был примернейшим гражданином — верный муж и добрый хозяин дома, добросовестный педагог в школе. Даже химик Аделаида Ивановна, некогда жестоко им обиженная, не раз с нежностью говорила: “Наш Славик — душка, всего двадцать четыре года, а уж такой вежливый, такой вежливый!” И было известно, что двоек у Соловьева стало меньше, ибо он определил себе в закон не так преподать, как научить, а каждую двойку с грустью удваивает: одну ученику, другую — себе, как учителю.
Впрочем, о двух событиях все же следует упомянуть.
Первое событие — свадьба. Собственно, свадьба была как свадьба: человек тридцать приглашенных, фата на невесте, закуска и выпивка на столе, тосты, спичи и мощные — в три десятка голосов — вопли: “Горько! Горько!” Была одна, правда, мало кем замеченная странность в типичной свадьбе: несколько человек, в том числе и жених с невестой, держались как члены тайного общества и обменивались малопонятными для других репликами.
— Шурочка! — кричала невеста одному из гостей, когда тот наливал себе очередную рюмку: — Берегись, в тебе Иван Коровин проснулся. — И она же со смехом укоряла своего нареченного, когда тот взял себе с блюда последний бутерброд, густо намазанный икрой: — Не будь Павлушей, поделись со мной!
— Даже подлец Егорка лучше грибы солил, — жаловался жених, попробовав ресторанных маслят, с луком. — Я бы его за такую стряпню немедля на конюшню!..
— Помню, на балу у князя Шаховского пирожное подавали! — восторженно высказался один из гостей, которого все звали Вовочка. — Не чета этому. Измельчали потомки, вконец изакселератились!
— Не ферапонть, — кратко отзывался Шура.
А еще один гость, Семен, подмигнув жениху, так пригласил невесту на танец:
— Сударыня, на один тур этой восхитительной мазурки! — хотя танцевали не мазурку, а мешанину из вальса и лихого медвежьего топтания.
Но странностей этого разговора никто не заметил за исключением родителей невесты: они, отец и мать, так заливисто смеялись каждой непонятной реплике, словно открывали в ней что-то необычайное.
А второе событие, достойное упоминания, произошло в присутствии только одного свидетеля, который уже умел слушать, но еще не научился говорить. Шел четвертый час ночи. Валя, измотанная дневными заботами, крепко спала. Сын, громко возвестил миру, что растет, а, стало быть, хочет есть. Слава вскочил, схватил сына на руки и сунул ему в рот соску. И пока сын вычмокивал молочко из бутылочки, сонному Славе привиделась длинная череда людей, от какого-то лохматого с дубинкой в лапе, до этого малыша, покоившегося на руке. А между ними были туманные тени, силуэты и фигуры и среди них граф Лукомцев, Павлуша, дьякон, Ферапонт Иванович и прочие — им же несть числа. И Слава растрогался, сколь много личностей он уже вместил в себе и должен передать в будущее, через сына, на умножение рода человеческого. И наклонившись к сыну, лежащему на руке, Слава громко сказал:
— Слушай, парень, обещаю тебе, что никогда моим и твоим потомкам не придется краснеть за то звено в безмерной цепочке личностей, которое называется “твой отец”. Ты понял?
А сын, громко чмокнув, произнес сквозь молоко на губах вполне отчетливое “уа”, что на его языке, возможно, означало “да”.
Сергей Лукьяненко
ЧЕЛОВЕК, КОТОРЫЙ МНОГОГО НЕ УМЕЛ
Он очень многого не умел, но зато он умел зажигать звезды. Ведь самые красивые и яркие звезды иногда гаснут, а если однажды вечером мы не увидим на небе звезд, нам станет немного грустно… А он зажигал звезды очень умело, и это его утешало. Кто-то должен заниматься и этой работой, кто-то должен мерзнуть, разыскивая в облаках космической пыли погасшую звезду, а потом обжигаться, разжигая ее огоньками пламени, принесенными от других звезд, горячих и сильных. Что и говорить, это была трудная работа, и он долго мирился с тем, что многого не умеет. Но однажды, когда звезды вели себя поспокойнее, он решил отдохнуть. Спустился на Землю, прошел по мягкой траве (это был городской парк), посмотрел на всякий случай на небо… Звезды ободряюще подмигнули сверху, и он успокоился. Сделал еще несколько шагов — и увидел ее.
— Ты похожа на самую прекрасную звезду, — сказал он. — Ты прекраснее всех звезд.
Она очень удивилась. Никто и никогда не говорил ей таких слов. “Ты симпатяга”, — говорил один. “Я от тебя тащусь”, — сказал другой. А третий, самый романтичный из всех, пообещал увезти ее к синему морю, по которому плывет белый парусник…
— Ты прекрасней всех звезд, — повторил он. И она не смогла ответить, что это не так…
Маленький домик на окраине города показался ему самым чудесным дворцом во Вселенной. Ведь они были там вдвоем…
— Хочешь, я расскажу тебе про звезды? — шептал он. — Про Фомальгаут, лохматый, похожий на оранжевого котенка, про Бегу, синеватую и обжигающую, словно кусочек раскаленного льда, про Сириус, сплетенный, словно гирлянда, из трех звезд… Но ты прекрасней всех звезд…
— Говори, говори, — просила она, ловя кончик его пальцев, горячих, как пламя…
— Я расскажу тебе про все звезды, про большие и маленькие, про те, у которых есть громкие имена, и про те, которые имеют лишь скромные цифры в каталоге… Но ты прекраснее всех звезд…
— Говори…
— Полярная Звезда рассказала мне о путешествиях и путешественниках, о грохоте морских волн и свисте холодных вьюг Арктики, о парусах, звенящих от ударов ветров… Тебе никогда не будет грустно, когда я буду рядом. Только будь со мной, ведь ты прекрасней всех звезд…
— Говори…
— Альтаир и Хамаль рассказали мне об ученых и полководцах, о тайнах Востока, о забытых искусствах и древних науках… Тебе никогда не будет больно, когда я буду рядом. Только будь со мной, ведь ты прекраснее всех звезд…
— Говори…
— Звезда Барнарда рассказала мне про первые звездные корабли, мчащиеся сквозь космический холод, про стон сминаемого метеором металла, про долгие годы в стальных стенах и первые мгновения в чужих, опасных и тревожных мирах… Тебе никогда не будет одиноко, когда я буду рядом. Только будь со мной, ведь ты прекраснее всех звезд…
Она вздохнула, пытаясь вырваться из плена его слов. И спросила:
— А что ты умеешь?
Он вздрогнул, но не пал духом.
— Посмотри в окно.
Миг — ив черной пустоте вспыхнула звезда. Она была так далеко, что казалась точкой, но о, н знал, что это самая красивая звезда в мире (не считая, конечно, той, что прижалась к его плечу) Тысяча планет кружилась вокруг звезды в невозможном, невероятном танце, и на каждой планете цвели сады и шумели моря, и красивые люди купались в теплых озерах, и волшебные птицы пели негромкие песни, и хрустальные водопады звенели на сверкающих самоцветами камнях…
— Звездочка в небе… — сказала она. — Кажется ее раньше не было, но впрочем, я не уверена… А что ты умеешь делать?
И он ничего не ответил.
— Как же мы будем жить, — вслух рассуждала она. — В этом старом домике, где даже газовой плиты нет… А ты совсем ничего не умеешь делать…
— Я научусь, — почти закричал он. — Обязательно! Только поверь мне!
И она поверила.
* * *
Он больше не зажигает звезды. Он многое научился делать, работает астрофизиком и хорошо зарабатывает. Иногда, когда он выходит на балкон, ему на мгновение становится грустно, и он боится посмотреть на небо. Но звезд не становится меньше. Теперь их зажигает кто-то другой, и неплохо зажигает…
Он говорит, что счастлив, и я в это верю. Утром, когда жена еще спит, он идет на кухню, и молча становится у плиты. Плита не подключена ни к каким баллонам, просто в ней горят две маленькие звезды, его свадебный подарок.
Одна яркая, белая, шипящая, как электросварка, и плюющаяся протуберанцами, очень горячая. Чайник на ней закипает за полторы минуты.
Вторая тихая, спокойная, похожая на комок красной ваты, в который воткнули лампочку. На ней удобно подогревать вчерашний суп и котлеты из холодильника.
И самое страшное то, что он действительно счастлив.
Таисия Пьянкова
КУМАНЬКОВО БОЛОТО
Почему Куманьково? Да потому, знать, что вокруг той непролазной трясины тьма куманики56 плодилось. Вся просторная логовина по окоему объемистой дрягвы57 была взята куделью этой самой ожины. В редком месте было можно подойти вплотную к зыбунам, чтобы не обхватать одевки цепкими ее шипами.
А, может, и потому было оно Куманьковым, что славилось липучей кумохою. Ежели когда кто ненароком попадал в липучие его обнимки, да оказывался столь ловким вырваться из них, так ловкач тот все одно большой радости с собою из дрягвы не выносил: тут же его схватывала вытрясывать из кожи вон чулая кумоха58. Перекидывала она хворого из студицы59 в огневицу неделю — другую, понуждала его городить в бреду бог весть что, а потом и вовсе уводила беспамятного на другую сторону жизни.
Могло дать болоту такое название еще и то, что близко от зыбунов живал в свое время пытливый мужик — Володей Кумань. Так тот самый Володей осмеливался заглядывать в чертово месиво. Он, вроде бы, все пытался выудить из болота какую-то особину. Прикидывал он да поговаривал, что кумоха, на побывавших в зыбунах, нападает вовсе не от природной заразы…
Пособлял Володею в столь рисковатом деле здоровенный да лохматый пес, которого вся деревня звала Шайтаном, забывши о том, что кутенком был он назван иной кличкою.
Шайтану не только за великость его да черные космы дал народ такое имя. Кроме того был он хитер да ловок, нелюдим да неласков степенью такой, что даже семейным своим не дозволял больно-то над собой выглаживаться. Что же сказать об остальных любителях собачьей нежности, так перед всяким панибратом косматый этот бес такую умильную улыбку на морде творил, что у короткого друга мозга60 от страха спекалась.
Шайтан — одним словом.
А силен был косматый улыба такой силою, что и не знали селяне, где ему кого подстать найти.
Володей Кумань подобрал свое чудо щенком все на том же на болоте. Может, какой дурень мимо зыбунов ехал да кинул собачье дитя на смерть, а оно сумело выбраться на сухо.
Но вот какая особина получилась на деревне с этим Шайтаном. Лохматый бес над своей натурой дикою дозволял как угодно командовать одному лишь человеку и то девчатке — Саньке Выдерге. Люди так и говорили:
— О, гляньте-ка: черт черта нашел!
У Саньки, когда еще было ей годов под семь, под восемь, в ночном пожаре задохлась вся семья. Спасло Саньку то, что, с вечера набутызганная отцом за выверты-проказы, унеслась она из дому да спряталась в болотной моховине, где ее искать никто даже и не попытался. Да и не впервой было озорнице находить в камышах от побоев укрыву.
Когда же, после пожару да поутру, появилась Санька живехонькой на болотной логовине, чей-то недобрый язык сморозил: глядите, мол, черти Выдергу сберегли. Они, мол, и пожар сотворили в отместку за отцову строгость.
Ведь у нас всякий досадник — чертов посланник.
А кто-то семидурошный нашелся добавить, что ночью, якобы, видал он, как с болота, где укрылась Выдерга, летела горящая головня.
Вот так, ни больше, ни меньше.
После пожара выпала нужда принять Саньку на хлеба деревенскому лавошнику Дорофею Мокрому, потому как молодая его супружница приходилась сироте родной по отцу теткою.
Так вот она, молодая да ранняя, тетка Харита чуть ли не в первый день высказалась сердцем перед братанкою61:
— Отяпа62 проклятая! Уберегла ж тебя нечистая от огня! Майся теперь с тобою, с Выдергой паразитскою. А ну, ступай в чулан! Не место тебе в порядошном дому…
Высказалась так Харита, втянула Саньку за ухо в темную клеть и дверь на крепкий посадила засов:
— Три дня будешь у меня пауков считать!
Выдерга тогда взялась было колотить голыми пятками по дверным доскам — на свободу биться. Да только на ее бой пролез в кладовую сам Дорофей Ипатыч Мокрый и приложил свободухе такого лопуха, что девчатка только что по стене не растеклась. Вдобавок Дорофей еще и наляпал:
— Тец твой покойничек, не успел вытряхнуть из тебя сатанинскую природу твою, так я вытравлю! Ты у меня шелковее шелковой станешь!
Он, Дорофей Мокрый, только лавошником полным на людях держался, а человек в нем с рождения заложен был пустой да болючий.
И очень даже скоро пропитал он Саньку такой болью, что девка сама с нею справиться не смогла — стала ее на деревню выносить да одногодкам пригоршнями раздавать.
Отроду неробкого десятка, заделалась Санька грозою ребятни, а то и кого постарше. Вот тогда-то и стала девка перед всеми настоящей Выдергой. Угомонить теперь могли ее разве что кнут да цепи. При великой нужде могла она хоть в костер нырнуть, могла под любую вершину по гладкому стволу взлететь — не охнуть. Один раз больше суток просидела на осокоре63. Ее Дорофей даже ружьем стращал, а согнать на землю не сумел. Лишь на рассвете сманил ее оттуда ласковым приветом Володей Кумань.
Володей аккурат шагал мимо Санькиной отсидки. Нес он тогда за пазухой только что найденного Шайтана. Кутенком этим и послабил он девчаткину настырность.
В тот самый раз и нашла Выдерга себе верного, неразлучного друга.
А когда у Куманей подрос сынок Никиток, так и его эта дружба заманила в свой неширокий, да неразрывный круг. Девка прямо-таки заболела крепким согласием. И сколь Дорофей Мокрый ни приступал лечить ее от столь привязливой хвори, зря только хлысты ремкал…
Как-то случилось раз, что лекарь шибко великую дозу “микстуры” племяннице прописал — забежала леченная от той примочки в такую тайгу, что и выплутаться из нее не сумела…
Так вот кабы не Шайтан, нам бы с вами сейчас, может, и разговор бы не о чем было вести.
Отыскал пес другиню свою в замшелом урмане, чуть ли не волоком ее изголодавшуюся доставил до Куманей, а уж оттуда Володей да со своею красавицей Андроной не захотел бедолагу до лавошника отдавать. На Дорофееву злую упреду, что, де, наведет вам Санька полный двор чертей, Володей ответил:
— И черти от бога. А вот от твоего святого догляду нет ни спасу ни ладу…
— Вот, вот. Спаси ее, спаси, только вперед не голоси, — сказал тогда Дорофей-лавошник.
Тут и пойми, кто вернее чертей скликал? Через три дня, после Дорофеевой сказки стряслось такое, что вся деревня задохнулась. Вобрала деревня в себя воздух от изумления да и приняла за истину, что Санькино рождение случилось не для добра. А дело в том, что Володей Кумань пропал в зыбунах! Шайтан с ним был, и Шайтан не воротился.
— Вот она, Куманева жалость — спихнула разбежалась, — изрек на тот случай Дорофей, и овдовевшая Андрона уже не смогла огородить Саньку ни от плети, ни от клети…
Да и где ж было Андроне чужой бедою бедовать, когда своим горем затопило ее до макушки. В половодьи том нашла она себе одно лишь занятие — у болота с Никитком ходить, Володея больным голосом кликать…
— Ох ли уманят зыбуны кликунью в свою глыбокую котловину, завлекут страдалицу! — пророчили на деревне бабенки.
И опять сбылось предвестие: сама Андрона ушла по июльским травам в логовину болотную и Никитка с собою увела.
Попричитали, поплакали бабенки, поохали у Куманева двора, окна в доме ставнями поприкрывали, ворота наглухо заперли и разошлись по своим заботам — жить, как жили. А вот что бы да кому бы кинулась в голову задумка — пойти поискать загинувших на болоте… Даже росинка маковая не блеснула…
Кроме непролазных трясин была тому еще одна причина. Дело в том, что на Куманьковом болоте с недавнего времени поселился туман. Обычная его пелена и в прежние годы нередко устилала провальную эту нетронутость. Но в последнюю пору она устоялась такая густущая да вязкая, словно муть ее прорвало из самой преисподни. Прям не туман, а какой-то кисель молочный.
Еще большая его странность состояла в том, что ни зазывными летами, ни кристальными зимами, ни веснами лебяжьими или бы хлизкими осенями в уютной низине-логовине туман тот никакими ветрами взять не могло.
Деревня о нем судила так: на Куманьковой, дескать, топи да нечистая сила устроила кашеварню. Что, де, черти поселились под самым днищем болотного котла и зачали там держать постоянный огонь. Приставлены, де, рогатые парить безотрывно вонючее снедало64, чтобы кормить им на том свете грешников…
Чего уж там корить людей за то, что ни один не сунулся в экое сатанинское варево?
Только опять да вдруг, денька ежели так три — четыре отчесть от Андрониного ухода, под самый вечер, ведет забота старого шорника Свирида Глухова вдоль болотной логовины, по гривке, да из соседней деревни домой. Плетется поживший неторопливо да мимо скоможного65 выпаса да видит… Дедок Свирид подслеповатым был. Вот и видится ему, сыздаля-то, ровно бы чей телок у самого у болотного тумана и домой направляться не думает. Тогда и пала на шорниково сердце забота — пугнуть животину от поганого места, не то прямой убыток может кому-то из деревенских случиться. Бывало уже такое.
Дед Свирид — из добрых добрец, полез ежевичником да напрямки до чужой нужды.
И тут!
Вот те нам, да наше вам!
Взамен ожидаемого телка, видит старый: Шайтан собственной персоной у болота стоит, с лапы на лапу перепадает, языком бедняга дышит — настолько устал. А рядом с ним, в росной при закате траве, Никиток распластался — чуть живой! Оба в грязище болотной — глядеть страшно! Да измождены! Кажись, помедли чуток — домой уже не доставишь.
Дедок Свирид медлить не стал…
Своих ребятишек старому шорнику за всю долгую жизнь звезда его таланта не раздобрилась послать. А тут вдруг да сирота в руки! И размечтался над парнишкою дед, покуда нес Никитка ко двору. Вот, мол, и послал господь внучонка. Столь надежный подарочек подарил, что и прибежать отобрать некому.
Только вот Шайтан чуток замутил старикову радость. Поскольку пес ни в какую не захотел отстать от малого своего хозяина, то и принудил этот факт Свирида-шорника поразмыслить по-стариковски да вслух. Дескать, чем он станет кормить этакого зверюгу, ежели сам он весь свой век одним только шилом охотился, дратвою силки ставил. Так что легкого корму, каким считался на деревне охотницкий добыток, на столе шорника отродясь не водилось. А много ли ременным тем ремеслом, да еще и в старых годах, мог он заработать? По миру не ходил с протянутой рукой и то слава богу. А такого косматого пестуна66 караваем хлеба за один присест вряд ли уговоришь. Тут волей-неволей в затылке заскребешь…
Только Свириду-шорнику не досталось на этот раз долгая нужда плешатую маковку скрести: Шайтан прямо-таки прослушав стариково беспокойство, силы остатные собрал и понесся в недалекий Светлый борок, мимо которого они направлялись до близкой уже деревни.
Отстал — подумалось деду. Только вскоре видит: несет космарь из сосняка ушкана, да живого! Только малость пришибленного тяжелой лапой.
Хорош добыток, ничего не скажешь!
Добытчик похвалить на словах позволил себя шорнику, хвостом даже на одобрение его шевельнул. Но погладить не дался. Оскалился. От его столь знаменитой в округе “улыбки” дедовы лопатки морозом свело. Но бежать, понятно, старик не кинулся: теперь им вместе жить — не набегаешься. Надо привыкать ко псовой строгости.
Вытерпел Свирид Шайтанову упреду и зайца за спасибо принял…
А другим днем поутру вся деревня увидела, как из понизовой уремы косматый охотник нес на хребте до шорникова двора кабарожку. Чисто бабр67 какой!
Так изо дня в день и повелось-пошло. Не успеет старый Свирид подумать насчет поедки запасов — космарь, глядишь, в тайгу подался…
Деревня головами качает, удивляется:
— Шайтану, знать, черти болотные ума подсыпали. И прежде собачий сын в диковинку всем был, а после зыбунов стал десяти умов…
И добавляет-говорит:
Да-а! Себе бы такого добытчика!
Понять такое желание очень даже несложно. Этакое в миру повелось: счастье только ждут, а зависть уже тут…
Слова мои к тому, что Дорофей Мокрый, Саньки Выдерги наставник ярый, вдруг да раскатился во все свое пузатое хотенье во что бы то ни стало переменить до себя косматого заботника.
С великой охоты, с горячего запалу и не подумал он путем, как бы это ему да похитрее до шорника подъехать; приперся вроде бы заказать меднобляшистую сбрую для своей выездной лошадки…
Вот он, Дорофей Мокрый, с дедом Глуховым разговор посреди двора шорникова ведет, а сам перед Шайтаном лебезит — хвалу на похвалу внахлест кидает. Будто нетерпеливый жених перед капризной невестою лезет из кожи вон…
Шайтан, понятно, ответить “ухажеру” соленым словцом не способен, но косматой мордою ведет так, словно живому хохоту прорваться из себя не дает. Зато уж Свирид-шорник хохочет не стесняется, и за себя и за своего добытчика отводит душу.
— Не кажилься, Дорофей Ипатыч, — советует он лавошнику. — Не тяни заздря пупок. Этот ли черт косматый и до нас со старухой не больно-то ласков. Одного только Никитка и признает над собою полным командиром…
После такого откровения и порешил Дорофей Ипатыч переманить до себя Шайтана да с Никитком заодно.
А что? Парнишка лавошнику не показался простой берендейкою68.
Серьезным представился ему пацаненок. Тем самым, из которых в умелых руках прокуроры вырастают.
— Ну, прокурор не прокурор, — рассуждал сам с собою Дорофей Мокрый, когда в лавке не случалось народу, — а приказчик из Никитки оч-чень даже толковый может получиться…
Вот тут-то лавошник и вспомнил о Саньке Выдерге, которую успел за это время нянькою в уезд оттортать.
Поехал он, забрал девку от неплохих людей, везет обратно, толкует:
— Шайтан, — сообщает, — твой отыскался. И Никиток с ним. у Свирида Глухова больше недели уже как живут. Вот я тебе, — показывает, — новый сарафан купил: наряжайся и ступай до шорника. Да постарайся опять с Никитком да Шайтаном сродниться. Понятно?
А чего тут непонятного, когда девчаточка от друзей своих душонкой-то и отпадать не думала. Никаких сарафанов не стала она на себе менять, а прямиком-вихрем пустилась из Дорофеева ходка да ко Свиридову двору.
Бабенки, что были радехоньки Санькиному в уезде найму, узрели этот вихрь, завскрикивали ей вдогон:
— Во! Опять заявилась, метелица.
— Выпустили бурю на море — всех теперича бешеной волной захлестнет…
Только Саньке оказалось без нужды понимать, что там следом за нею летит. Ей было страшно передним страхом: вдруг да не захотят ее у себя старики Глуховы? Вдруг да прогонят со двора?
Зря вихревая боялась. И сам Свирид и его Свиридиха-бабка, как завидели в воротах гостью, зашумели веселым майским ветром:
— Шайтан, Никиток! Да идите, гляньте сюды! Да посмотрите, кто к нам пожаловал.
Шайтан как вырвался откуда-то из-за стайки, Никиток как вылетел из хаты, из сеней… Кучею-малой все трое повалились посреди ограды… Да бабка Свиридиха наплакалась, глядючи на такую радость, сам же Свирид куда-то шило впопыхах сунул — потом никак отыскать не мог…
Старики Глуховы не первый день на земле жили — сразу докумекали, для какой-такой цели, для такой корысти Дорофей Мокрый девчонку с места сорвал. Однако же Санька-то тут причем?
Ну, а пока… Свириды засуетились:
— Ой да ли гостюшка дорогая к нам пришла. Да где самовар наш, где сахар-леденцы? Да садимся-ка все за стол — праздник праздновать, гостью здравствовать…
А когда время наступило Саньке домой уходить, Никиток следом за ворота выбежал, рукой замахал, закричал вдогон:
— Приходи завтра — в козлятков играть будем.
На что старики в ограде согласно заулыбались.
Ну вот.
А на другой день торговые заботы Дорофея-лавошника поманили из деревни вон. Покуда заботный справлялся с делами где-то на стороне, дружители наши и позабыли напрочь о том, что они не родня…
Дорофей же Ипатыч как прибыл в деревню, сходу кинулся в приказ:
— Ну вот ли что, дорогуша дорогая, — преподнес он Саньке. — Довольно тебе прохлаждаться, впустую время терять. Завтра же веди Никитка до нас и Шайтана от него не отгоняй. Ну что ты глаза-то вытаращила? Али не поняла меня? Тебе, дуре, самой же лучше будет — станете рядом жить…
Только теперь докумекала Санька, на какой поганой задумке взошла Дорофеева доброта: оказывается, лавошник из нее подсадную творит. Во оно что!
И девчонка даже ухом не повела, чтобы поставить своих друзей перед грехом Дорофеевой жадности. Оттого-то она и заявилась в конце следующего дня одна-одинешёнька и стала выкручиваться перед хозяйским спросом — насчет зряшнего Дорофеева ожидания.
— Звала, — слукавила Санька. — Только Никиток не идет до нас.
— Какого беса кочевряжится? — высказал свое недовольство лавошник и застрожился того пуще. — Отвечай, когда тебя спрашивают! Мямлишь стоишь.
— Дядька, говорит, у тебя больно сурьезный, — нашлась ответчица каким враньем откупиться от Дорофеевой строгости.
— Ышь ты клоп! — подивился на Никитка улещенный. — Смотри-ка ты! Мал росток, а уже дубок! Надо же сколь верно подметил! Тогда передай ему от меня — пущай не боится. Я до умных ребятишек очень добрый. Ну и ты постарайся — чтоб не ждать мне больше впустую.
Только и другим вечером предоставила Санька Выдерга Мокрому Дорофею одну лишь отговорку.
Вот когда нетерпеливый отрезал:
— Чего ты мне угря подсовываешь69. Не приведешь завтра гостей, сама домой не являйся…
А Саньке впервой что ли под чистым небом ночевать? Взяла да и не явилась. Старикам Глуховым так говорить ничего и не стала, а по закатному времени ушла за деревню — в стога. Там и на ночь определилась.
А кто-то видал ее там определение; прибежал, перед Дорофеем выслужился. Тот кнутище в руку и до выкоса…
Только бы ему всею ширью размахнуться — сполоснуть сонную ослушницу сыромятным огнем да с мягкой высоты на росную стерню… Вот он! Шайтан из-за стога! Ка-ак лапищами дал тому полоскателю в плечи! Как повис над ним своею чертовой улыбкою… Потом Дорофеюшка так и не сумел вспомнить тот изворот, который помог ему выбуриться из-под зверя… Но вся деревня сыздаля видела, каким прытким зайцем уносил лавошника по отаве от лохматого беса его прыткие ноги.
— На гриве-то березу чуть было надвое не рассадил.
— Ты б не то рассадил, когда бы смерть лютая взялась тебя за пятки хватать…
Но такие разговоры селяне вели потом, после, время спустя, а в этот закат народу было не до пересудов: Шайтан-то… Он ведь погнал Дорофея Мокрого распрямехонько на Куманьково болото! Сколь ни досадлив был для деревни лавошник, а все человек. При таких страстях руки стоять сложивши — великий грех!
Повыхватывал народ дубье — отбивать Дорофея от зверя лютого понесся. Только маленько припоздал. Загнал-таки бес неладного в Куманьковы зыбуны. Так оба и ушли в туман — как в вечность!
А время-то — к ночи.
Что делать?!
— Спасать! — верещит Харита Мокрая.
Верещать-то она верещит, а сама в. топкую дрягву не лезет.
Ну так ведь как? Хозяину не к спеху, а соседу не к чему…
Под звон пустозаботного Харитина визга решено было мужикам подождать до утра — может, само собой что-нибудь прояснится…
Решено-то решено, да решение грешно. Потому и потянулся народ в деревню, как в плен. Но не успел он всей своею суровостью и на гривку-то путем подняться, как взревели Куманьковы зыбуны Дорофеевым зыком. Деревне показалось тогда, что от бешеной трубы его голоса даже кисельный туман над Куманьковой дрягвой вспенился.
А тут вот и себя, безумного, выкатил лавошник из болотного кипения.
Чуть ли не в три скопа перемахнул он логовину, шальным тифоном70 влетел в скопище перепуганных селян, пойманный мужиками, задергался, захрапел, отбиваться надумал от цепких рук. Не отбился, пал на колени перед век нечесанным от беспробудного похмелья Устином Брехаловым да слезно возопил:
— Андронушка, матушка, отпусти! Чо я тебе изделал плохого? Век буду за тебя молиться…
Когда же, обхихиканный дурачьем, Устин шагнул на Дорофея с угрозою — щас-ка я тебе отпущу, лавошник ногтищами заскреб землю и стал ею кидаться прямо в красные шары “отпускальщика”.
— Сгинь, ведьма, сгинь! — бормотал Дорофей при этом. — Изыди, сатана…
Потом Ипатыч кувыркнулся на спину и стал выкрикивать вовсе какую-то неразбериху, под которую и поволокли его мужики в деревню.
Понял народ, что не тем вовсе страхом блажит Дорофеево нутро, над которым не грех посмеяться. Тут можно и на себя большую неудобу накликать, ежели не принять произошедшего всерьез. Потому и заговорил он потихоньку:
— Слава богу, хоть таким Ипатыч воротился — нам в болото не надо лезть.
— Знать, пришлось ему немалого лиха отведать…
— Господь даст — одыгается.
— Шайтана жалко.
— Воротится. Тот раз сколь проплутал, а выбрался. И теперь обойдется…
И обошлось.
Воротился Шайтан. Только каким?!
Поутру видел охотный парняга Чувалов Коська, каким мочалом выбрел космарь из Куманькова болота. Был он понур, а истерзан до той степени, ровно всю ноченьку напролет бился в тумане с целым выводком лешаков да кикимор.
В шорниковом дворе забрался Шайтан в пустой пригон и оттуда завыл столь надсадно, столь зловеще, будто хотелось ему упредить народ о неминуемой гибели всей деревни разом.
Солнце только вполблина успело выплыть на край неба, а уж деревня все, что могла, передумала, и пришла к выводу, что надобно готовиться к худшему…
Скоро стала и ребятня просыпаться по закутам да полатям Стала смотреть на озабоченные лица большаков тупыми спросонья глазами…
Санька Выдерга в клетухе своей поднялась тихая от невольной своей виноватости. Поздняя дрема досталась ей с трудом, в избе всю ночь бушевала Дорофеева буря. И просып тоже легкости не принес. На Шайтанов вой она схватилась, было, лететь до Свиридова двора, но тетка Харита сверкнула в темноту чулана свирепыми глазами, накидала на душу братанки бранья невпроворот и, до полной кучи, повелела:
— Прижми хвост, летало! Не то я тебя, собачья вера, сгною в этой клети!
Сказала и глубоко всадила в дверные скобы брусчатый засов.
Да-а! Вот те раз — из белены квас…
Сколько б просидела Санька в неволе — кто знает? Только вдруг да поняла девчатка, что Шайтан, время от времени возобновляя вой, зовет к себе именно ее — Саньку.
Ну что же ей делать? Башкою стену долбить?
Ох, как поняла она за то время, пока металась в кладовухе, сколь неразрывно привязана она к Никитку, сколь необходимой стала ей приветливость деда Свирида, какой отрадой лежит у нее на душе сердечность бабки Свиридихи… А что сказать о Шайтане, так Санька в кладовухе о нем и подумать без слезинки не могла, хотя отродясь мокроглазой хворобой не страдала.
Прямо как в пропасть кинула девку в тоску…
День до вечера, словно шар в лузу, западала она в клети из угла в угол. А тут еще в предзакатье да услыхала она за стеною бойкий голос Коськи Чувалова. Должно быть, охотный молодец явился на зов Хариты Мокрой и, от несогласия с нею, вел громкий спор.
— Не-е, — перечил он лавошнице. — Затея твоя, Харита Миколавна, шибко не по домыслу идет. Ить подумать умной головою, какой-такой дурак тебе отыщется, чтобы за столь плевую деньгу рисковать нервой. Ить-ведь черта косматого, подикась, только заговоренная пуля и сумеет успокоить…
Хотя Санька не услыхала теткиного ответа, посколь торги уплыли вглубь двора, однако поняла на какой “подвиг” снаряжает тетка Харита скорого на лихую руку Коську Чувалова — Шайтана, понятно, стрелять! И сразу голова ее сделалась такой ли сообразительной, что невольница даже хлопнула себя по лбу ладошкой: как сразу не додумалась? Вот он лом в углу, вот она широкая под ногою половица…
Закладки каменной вкруг подклети у Дорофея Мокрого сделано, спасибо, не было — одна лишь досчатая огородка прикрывала подлаз, где хранилось всякое хламье. Да и огородка та была снабжена дверцею, которую не было никакой нужды садить на замок.
Уж куда как проще выбраться-то!
Но и для такого простого дела пришлось дожидаться темноты.
Когда же недолгая июльская ночь заторопилась приживулить медными булавками над землей да небесный полог, затворница неслышной тенью скользнула под звездами через двор. А там, за воротами-то? Да за воротами ее б не смогла поймать ни одна дурная собака.
К тому же беглянка была уверена, что, при нужде, вымахнет к ней на выручку заступник ее Шайтан.
Однако она вот и до шорникова двора добежала, вот и в саму ограду внеслась — никто встречь ей не кинулся, никто нигде даже не ворохнулся. Как будто вымерло все подворье.
Ночница старательно переглядела-перешарила под навесами-клетями — нет нигде Шайтана! Ни живого, ни стреляного…
Это что же это за сторож за такой?!
Санька знала, что при косматой охране старики Глуховы не то клетей, избы на ночь не запирали…
Напоследок она сунулась в пригон.
Еще — вот те раз!
Прямо тут, у переступы подворотной, мертвой дохлятиной лежит вытянулся Шайтан!
Кроме него и вся Глуховская скотинеха пораскидалась так, будто над нею волки покомандовали. Куры и те с насеста посваливались на солому, лапки задравши…
При виде такого “побоища”, на Санькином месте, любой бы всполошился: отравлена живность! Только ей скоро понятным стало, что Глуховское мыкало да хрюкало спит мертвецким сном. А петух, знать, с непривычки лежать всех тормашками, ажио похрапывал, распустивши крылья по куче назьма…
Ну, диво!
Принялась дивница тормошить-трясти косматого друга: какой ты, дескать, мне заступник, хозяевам охоронник, когда тебя самого бери за хвост и волоки? Да Шайтан под ее беспокойными руками оказался ну как есть из тряпья пошит…
Тогда-то Санька и заторопилась в избу — тревогу поднять. Но и там оказался такой же точно повал.
Неужто он, Харитов подговорщик, сошелся с лавошницей в деньгах да успел когда-то побывать у Свиридов?! Побывать да подсыпать кругом сонного зелья?
Ну, а еще-то чего путного могла придумать Санька на такую беспробудность? Ничего другого она придумать не могла. Потому и собралась поначалу всполошить всю деревню. Но потом решила, что Коська-злодей может теперь явиться всякую минуту, что не время оставлять Свиридов на произвол его продажной душонки.
С тем и осталась девчонка в шорниковой избе.
Села Санька у самого окошка да на широкую лавку, на которой в застеньи спал Никиток, настроилась дождаться гостенечка незваного, а уж тогда и народ поднимать…
Глуховский двор плетешком был обсажен не больно высоким. Против окна, за оградою, темнела хатенка Устина Брехалова. Того самого нечесы да неумывы, которого Дорофей Мокрый принял на гривке за усопшую в зыбунах Куманеву Андрону. По праву сторону от окна тянулась плохо видная Саньке деревенская улица. Зато слева хорошо просматривался край Светлого бора. Меж ним и Брехаловским двором, минуя Свиридов огород да еще скоможный выпас, за той самой некрутой гривкою, ночная видимость резко убегала в низину. Там, увитая сплошной куманикою, низина-луговина с каждым шагом все более хлябала и уходила в Куманьковы топи, который год окутанные загадочным, непроглядным туманом.
Вот сидит Санька в мертвой от беспробудного сна шорниковой избе, смотрит в сторону болота и чудится ей: человек не человек, зверь ли какой белым лоскутком отделился от кисельного марева, не больно решительно, враскачку двинулся по низине, остановился на луне, которая светом своим пропитала всю округу. Хотел, видно, поворотить вспять, да не осмелился и неторопко пошлепал через логовину в сторону деревни.
На недолгий час времечко пошлепок тот скрылся за гривкою, затем выбрался на нее, осмотрелся вором и подался через выпас прямехонько до Свиридова двора…
Санька в испуге отодвинулась в простенок. Смелости в ней хватило одним только глазом следить из-за косяка за непонятным живьем.
А то жилье уже поторапливалось.
Вот оно перевалилось через огородный плетешек, вот зашлепало широкими лапищами промеж морковных грядок, вот направилось к избе…
Тут Санька вовсе отпала в угол. Ее трепала жуть. А успела она разглядеть, что до шорниковой избенки шлепает прямиком да голым-голехонький, да весь не то мокрый, не то маслом помазанный, да громаднущий, с человека, перепончатый птенец. Одна только голова пценцова не имела никакой наметки на обычный в таком случае клюв. Она была гладка и бела, будто ее обтянули тряпкою с прорезями для глаз…
Какого только страха на земле не бывает, но страшней этого придумать было мудрено.
Кабы Санька могла, она бы дурным криком развалила хату. Да вот только все жилы на ее лице стянуло судорогой. И саму ее всю по рукам-ногам скрутило безволием, как младенца повойником. Спасибо и за то, что при всем этом оставалась еще способной она что-то слышать да видеть…
А услыхала Санька сперва тихий скрип сенной двери, потом тяжелый шлеп великих лап. Вот осторожно отворилась изба, белое чудище перешагнуло через порог, наклонилось над Никитком, зашептало голосом тетки Андроны:
— Вставай, сынок. Вставай. Пойдем со мною…
Весь голубой от луны, Никиток поднялся и пошел маленький, пошел… Избою пошел, сенями, двором, огородом, скоможным выпасом…
Судорога отпустила Саньку, когда оборотень с голосом Андроны уже вводил сонного Никитка в туман Куманькова болота.
Каким путем-случаем оказалась Санька тою ночью опять в своей кладовухе? Каким чудом сумела она определить на прежнее место отвернутую половицу? Кто скажет?
С одного темна до другого била девку на скудной подстилке чулая лихорадка71, на что Харита Мокрая мстительно приговаривала:
— Это тебе за Дорофея леденец, за Ипатыча сладенький… Может, кумоха вытрясит, наконец, из тебя дурь твою несусветную да заодно с натурой твоей поганою…
Оно и деревня вся решила, что Саньке Выдерге передалась липучая хворь от Дорофея-лавошника. Народ быстро согласился на то, что отчаюга не выдюжит трясухи и отправится к богу на руки. Он и рассудил вполне резонно:
— Лавошник эвон какой сноп, а другой день не приходит в себя, да и придет ли. Эту же соломинку любая смерть одним зубком перекусит…
Про Саньку деревня все определила, а вот про Никитка и подумать не знала что — только охала да плечами пожимала.
Однако и насчет “соломинки” неплохо было бы ей языки попридержать.
Не сбылось говоримое.
Выпало девке, против Дорофея, скоренько с немочью справиться. На другой день к вечеру Санька на ноги поднялась. А не успевши подняться удумала она тут же бежать до стариков Глуховых, пока не узрела подъему тетка Харита да сызнова не посадила дверь кладову-хи на засов.
Ну, а не терпелось Саньке потому, что надо было поскорей уразуметь правду. Ту правду, которой она прошлой ночью оказалась невольной очевидицей, да ежели та правда ей не померещилась.
А еще надо было поторопиться ей втолковать возможную правду старикам Глуховым. Так втолковать, чтобы Свириды поверили ей да согласились подмогнуть хотя бы разведать, какая-такая оказия да поселилась на Куманьковом болоте? И еще девчаточка торопилась избавиться от страха за Шайтана: вдруг да нету косматого ее товарища вживе!
Вот сколь было у Саньки забот.
Пока она, хмельная слабостью, спотыкалась вдоль деревенской улицы, бабенки поизохались над ее ходьбой. Но ни одна из охаток тех сама не кинулась девчатку поддержать, ни ребят никто не подпустил до нее — испугались, что прилепится к ним Дорофеева зараза.
Что же до стариков Глуховых, так тем все одно оказалось — помирать не помирать. С утратою Никитка, они ко всему прочему потеряли интерес.
Вот она каким водопадом сорвалась-ухнула на Свиридов Санькина правда!
А попробуй-ка еще и разъяснить ее старым! Вовсе с ума сколупнутся. Какая уж там от них подмога? Такой да подмоге самой бы унести ноги…
Одним словом — не повернулся Санькин язык Глуховскую беду да напастью лечить. Только и осмелилась она при горестных, что спросить о Шайтане.
— Не седни-завтра подохнет, — ответила Свиридиха слезно. — Маковой росинки в рот не принимает…
— Ровно человек раненый, стонет и стонет, — досказал старухино Свирид. — Из пригона даже не выползает. Ступай, проведай. Тебе хоть, может, обрадуется заботник наш.
На такое дело, понятно, Саньку долго не надо было уговаривать. Поторопилась она до Шайтана, а тот и в самом деле — языка своего от бессилия не подбирает. Шевельнул хвостом при виде верной своей подруги и вся сила из него вышла, ажио голову откинул. Подруга на колени перед космарем опустилась, под песью голову ладонь подсунула, другой рукою давай морду его оглаживать. А сама приговаривает, вразумляет Шайтана:
— Я ить тоже собралась, было, подыхать, а гляди, очухалась. 14 ты у меня давай не дури! Ноги-то вытянуть — не труд. А с кем тогда мне на болото идти? Надо или не надо Никитка вызволять? Разве одной мне со всею болотной хитростью справиться? Да и боюсь я, одна-то! А с тобою б я и в пекло полезла. Вон ты у меня какой — умнющий, сильнющий! Так что смертную дурь из башки своей косматой выкинь! А для силы — поесть бы тебе сейчас надо…
На Санькины слова Шайтан ответно заскулил и тут почуяла вразумительница на ладошке своей теплую влагу.
Да батюшки мои! Не то слезы?
Санька быстро отвела от Шайтановой морды лохматы, глянула другу в глаза и обомлела: потоком слезы бегут! Редкий человек может столь горько плакать…
Да и может ли все это быть?!
Так ведь многого быть в эти дни не должно, а оно есть! Есть! И никуда от него не деться.
Вот какая штука.
И все же Санька заозиралась — не в своей ли она кладовухе, не бред ли, доставленный кумохою, опять намеревался сбить ее с толку?
Но и эта, Шайтанова, невероятная правда оказалась настоящей. Такой ли настоящей, что Саньке впору было пойти от нее скачками, как Дорофею Мокрому от неведомого страха Куманьковых зыбунов…
Может быть, и вправду взять да бросить к чертовой матери все эти чудеса, забиться куда-нибудь в безопасье и притихнуть до поры… Только Шайтановы слезы уже успели выпалить своим горем всякую трусость из Санькиного нутра. Взамен в груди ее осталась лишь какая-то тяжкая неуютность и крайняя слабость, и сострадания тесная боль…
И все-таки хотелось теперь девчаточке оказаться подальше от этого места, пусть даже запертой в кладовухе. Прикорнуть бы там теперь на своей подстилке и не двигаться, не думать — просто ждать, когда же вся эта беда пройдет сама собою…
С другой стороны — можно ухитриться и разом впустить в голову все подробности последних дней. Пусть они смешаются в мозгах, сотворят бездумье, унесут ее опять же в забытье…
Только штука-то вся в том, что не выдюжить Саньке повторной лихорадки. А помирать — ох, как не хочется! Ну а если не помирать так рано или поздно, а все одно приходить в себя надо. Зачем- тогда время тянуть? С правдою в прятки играться? Ведь правда, она и за углом правда.
— Ну, что ты? — сказала она Шайтану. — Чо ты, как маленький… Увидят люди — за нечистого примут. Тебя и без того, за Дорофея-лавошника, тетка Харита Чувалова Коську подбивает застрелить. А прознай она о твоем реве — и тебе и мне не сдобровать. Как же тогда Никиток?
Нашептала Санька такую безрадостную истину Шайтану, да сама вдруг поверила в то, что пес ее вот как славно понял. Так славно, что когда в пригон заглянула бабка Свиридиха — узнать, не настала ли пора копать для косматого добытчика яму глубокую на задах огорода, девчаточка уже безо всякого сомнения попросила старую принести Шайтану свеженького молочка да с хлебными крошками.
Не успела Свиридиха охнуть да поспешно засеменить до погребушки, сам Свирид прибежал.
— Эко чудо расчудесное! — взялся удивляться. — Ой, Санька-а… Да, ой, Санька! Да на тебя, знать, девка, не то простой, красной цены нету! Они ить, собаки-то, повторную жисть из рук только золотых людей принимают…
А когда бабка с посудиной полной прибежала, да Шайтан принялся жадно хватать из нее, то дедок и носом зашмыгал и решил:
— Вот чо, девонька. Жалко нам, конешно, со старухою и кормильца такого от себя отрывать, однако твой он по всем правам. Бери его себе. При нем и Дорофей с Харитою будут с тобою потише… Бери.
— А еще б лучше остаться тебе у нас, — вставилась в дедово рассуждение со своей крайней охотою его хозяюшка. — Вот уж тогда и мы немного еще пожили…
— Не морочь девке голову! — засторожился шорник. — Это он Володея Куманя побаивался. А нас с тобою Дорофей Ипатыч, опомнится, да таких оставаний накладет, таких оставаний — аж до самых расставаний. Забудешь, куда и прятаться бежать.
— Дорофей еще опомнится или нет, — хотела заспорить старая, но Свирид ее перебил.
— А Харита На что? — спросил. — Она и сама, безо всякого Дорофея… не свихнет, так вывихнет…
Прав был Свирид. Только старая надеялась на то, что ее доброта правее. Потому и не захотела так просто уступать своему деду, раскудахталась. Оттого и Свирид разошелся… Санька же на огородок коровьих яселек присела и стала думать о том, что с Шайтаном, после того, как потерял он в зыбунах Володея Куманя, вообще случилась большая перемена. Пес и до этого был дивно умен, а теперь… эти слезы. А его позавчерашний вой? А чем объяснить мертвецкий сон? А как понять появление оборотня с голосом тетки Андроны?! А Никиткова пропажа?! Пресвятая богородица! Сколь вопросов безответных! А что сам непроглядный туман над Куманько-вой дрягвою? Это ли не первейшая загадка? Чье логово укрывает он? Какая еще беда-морока вызревает за его кисельной густотой?! Не-ет! Столь вопросов никакими думами не одолеть. Так ведь не зря же пословица русская подсказывает: не достал умом, дотянись делом…
Надо идти на болото!
Вот в каком чистом виде и предстала перед Санькою ее многосложная истина.
Сумеет ли только она истину эту оправдать на болоте? Вот это вопрос, так вопрос — ажио выше волос!
Изо всей Санькиной правды выходит какая догадка? А такая, что поселилась на Куманьковых зыбунах нечистая сила! Поселилась для того, чтобы заманивать на болото да перекидывать в оборотней добрых людей…, для какой-то непонятной надобности. Должно быть, и Никиток за тем же самым уведен. Потому и нет больше у Саньки ни поры, ни времени надеяться на то, что болотная затея уляжется сама собой. Зато имеется у девчаточки опаска, что на медлительность ее возьмет да и выползет из дрягвы какая-нибудь здоровенная гусеница-змея с Никитковой головою…
“Не-ет! При живой при мне такому не бывать! — сказала себе Санька и наметила. — Ночь переждем, а поутру надо идти…”
— Чо же вы меня-то не угощаете? — встрепенулась она после этого на ясельной огородке. — Я ить, гляньте-ка, отощала хужей Шайтана…
От ее правильных слов старики и спорить забыли, заторопились печку топить.
Только вот не успелось согласным путем и поужинать — Хариту Мокрую дурная сила в дверь сует. Похоже, кто-то услужливый ухитрился подслушать у сараюшки стариков спор, насчет Шайтана да Саньки, и перенес его в хоромы лавошника. Вот она, Харита, и прикатила на двух резвых — неотложно требовать братанку обратно в свое хозяйство.
А то шляется по чужим дворам, что Колобкова корова, — оправдала она свой приход громкой руганью.
Санька же мигом сообразила: при таком теткином нетерпении быть ей непременной запертой сегодня в кладовухе. И улизнуть едва ли придется. Это уж как пить дать. Вон как теткины-то глаза выкатывает на лоб озлоблением.
— Не пойду! — отрезала Санька столь бесповоротно, что Харита сперва на полуслове клекнула горлом, будто заглотнула целиком куриное яйцо, потом кинулась в чужом дворе смотать дерзкую за косы.
Да Саньке было не впервой увертываться от длинных рук. В минуту она уже стояла в сараюшке да под Шайтановой защитой. И хотя пес всего-то и делал, что знаменито улыбался, однако жаль — не было поблизости Чувалова Коськи. Лавошница в этот миг ейбо не пожалела бы накинуть сверх им просимого еще золотой.
Того охотного парнягу черти, видать, где-то по другим потребным волочили. Потому и пришлось Харите Мокрой, с угрозами да криком, поворотить оглобли…
А Санька пока осталась у Свиридов.
Определилась она спать в застенье на лавке, на Никитковом месте; как была — в кофтенке немудрящей своей, в старенькой юбке. Прикорнула она на лавке, только уснуть путем не уснула. Сперва, вроде, маленько закимарила, да вскорости ее как домовой под бочину шурнул. “Вдруг да впрямь, — подумалось ей, — Харита с Коськой Чуваловым сумели договориться?! Не пойти ли мне лучше ночевать в пригон!
Встала, пошла. Не побоялась.
Вытемнила она во двор и что видит?! Пригон настежь распахнут, Шайтан стоит и натянут весь чуткостью, как струна. Космы его по хребту — дыбрем, глаза безо всякого до посторонних дел внимания… Весь как есть он уже находится на Куманьковом болоте — одним только телом еще тут. И вот это его тело дергает и туда, и сюда непонятной силою. Ровно бы кто упорный да на долгой веревке намерен подтянуть пса до зыбунов, а он упирается…
Опять… новое чудо.
И все-таки тот, кто на болоте, пересилил Шайтана — сдернул с места. Нехотя да с натугою пошел косматый мимо Саньки. И хотя весь он был уже отдан колдовской силе, а не забыл заскулить напоследок. Вроде хотел сказать девчатке: прощай, дескать, товарищ мой верный, ухожу я в тайность болотную, равно, что в смерть неминучую…
Ну уж, коне-ешно! Нашел кому такое говорить…
Санька и пригона не стала затворять; метнулась следом за Шайтаном — удержать друга. Она так и повисла кулем у его на шее, да только зря коленями глубокие борозды по морковной грядке пропахала. Вот какой силы налит был косматун чужою волей! Он даже не обернулся на ободравшую колени Саньку.
Однако же девка не зря звалась Выдергой. Не в ее понимании было ухватить да не выдернуть. В конце огорода она догнала Шайтана, ухватилась опять, да уперлась голыми пятками в плетешок…
Но такой же давнишний, как и его хозяева, предел этот хрупнул и повалился навзничь. Санька проехала по нему животом, от бедра до самого низа располосовала юбку, от досады выпустила уходящего, полежала на земле, покорчилась от боли, затем непонятно на кого озлилась, вскочила, бегом опять догнала космаря, завладела его хвостом и… такой вот недолгой цепочкою оба они вошли в болотный туман…
Санька скоро поняла, что Шайтан распрекрасно знает Куманьковы топи. В такой сплошной непроглядности их ни разу не занесло в трясину, хотя кругом, прямо вот руку протяни, кипела пучина. Она отдавала какими-то вздохами, бульканьем, пошлепками. А то вдруг оживила огромными вонючими пузырями…
Чистыми водьями да кочкарником, а где и вовсе суховинами, пробиралась оборванная Санька вперед и вперед. Она не отрывалась от хвоста своего по-прежнему безучастного к ней друга; даже на сухих местах она лишь меняла руку на руку, но Шайтана не отпускала.
А под ногами все чаще болотная хлябь пересекалась травянистыми валунами, и скоро вовсе перешла в сплошную крепь, поросшую довольно густой гривою вовсе незнакомых растений.
Ну, скоро, не скоро, а стало Саньке казаться, что кисельное марево редеет перед глазами. Вот, вроде бы сквозь запотелые его промоины, да при каком-то голубоватом свете, уже и мерещатся ей чужие вовсе травы да цветы нездешние. Прикинуть, так вроде бы получается, что среди Куманьковых топей чудом-дивом образована совсем какая-то неопределимая земля…
Голоногая, ободранная, чумазая, вошла Санька не в свои заросли, задела рукой один, другой цветок очень даже интересной красоты, узрела над головою в полете противную, с какими-то серыми тряпками взамен крыльев, птицу. Она разевала налету свой могучий клюв — похоже, каркала, но голоса ее Санька не услыхала и скоро потеряла бесперую в совсем уже поредевшем тумане. Не услыхала Санька и пения малой золотистой птахи, что на ветке невысокого, с долгими плодами дерева, явно вымолачивала трепетным горлышком заливистые трели. Чисто голубой ее клювик мелькал в пении быстрее, чем у старательного зяблика…
Засмотрелась Санька на пичугу, рот раззявила. Тут ей прямо в лицо и порхнул из густоты высоких трав проворный метляк72 синего бархата. Да такой он был здоровенный, что тугим своим крылом, будтоладошкою, хлестанул разиню по щеке. Санька отскочила в сторону и чуть было не села на красную жабу, которая полумертвым пнем подвернулась ей под ноги. Жаба сердито зашипела, показала ей зубастую пасть и одним скоком ушла в заросли…
Только теперь Санька хватилась, что когда-то умудрилась выпустить Шайтанов хвост.
Друга рядом не было!
Кисельный туман напрочь рассеялся над странной этой болотной кулижкою73. Он как бы раздвинулся на стороны и плотной стеною окантовал мирок с чужой для Саньки жизнью. И эту жизнь озаряли совсем с близкой черноты неба сразу три луны! Они не были ни спокойными, ни деловитыми, как земная, старенькая луна. Вроде только что созданные, они горели каким-то пушистым огнем и даже чуть-чуть потрескивали от жары, подрагивали от нетерпения гореть. Только свет их не был силен: от заросливых стеблей разбегались на стороны густущие тени. Высвеченные из темноты цветы да листья поблескивали трепетными росинками. Все кругом сияло умытостью да убранством таким, ровно с минуты на минуту ждали сюда сановитого гостя. Но заявилась — вот те на! — грязнущая, изодранная деревенская отчаюга…
Но, даже при упорстве своем да решимости, незваная гостья, так вот просто взять и выставиться из зарослей на светлую прогалину, которая приметилась ей за кустами, не посмела. Она тихонько при-темнилась к прогалине поближе, остопилась в укрытии и тайком взялась разглядывать круговой ее простор. Вершка на три от земли перед Санькою оказалось приподнятым лобное какое-то место. Разглядывать тут особенно-то было нечего. Просто среди зелени высилась устроенная кем-то круглая, да ровная, как барабан, площадка, величиною с деревенское гумно74. Основная ее необычность заключалась в том, что была она всплошную выбелена чистейшей известкою. Но, когда Санька пригляделась попристальней, оказалось, что никакая тут не известка, а, похоже, словно разлитое по всему подхвату молоко накрепко приморожено к основе поблескивающим настилом. Кругом стоит теплынь банная, а от настила того и в самом деле отдает приятным холодком.
Хорошо, конечно.
Й вдруг! На этот холодок, на то место лобное да выходит Шайтан. Ни грязи на нем уже никакой нету, ни тины болотной. Шерсть старательно оглажена… Кем? Когда успел обиходить себя пес?!
Снаружи-то Шайтан выхолен, хоть бантик привязывай, а нутром, видно, совсем похирел: темная туча вышла на прогалину, а не Шайтан. Башка лохматая опущена, хвост волочится, лапа об лапу запинается. Идет и с подвывом чуток потявкивает. Вроде спит космарь на ходу и видит страшный сон…
И вот тебе сон его да вознамерился образоваться над белым настилом… да въяви! И не только перед Шайтаном вздумалось ему представиться, а и Санька из-за куста увидела, как вышла-появилась с другой стороны площадки да поднялась на нее недавно утопшая в зыбунах Андрона Кумань! Но какая она стала! Санька и не думала никогда, что барское платье да показная осанка до такой чужой красоты могут изменить человека!
Среди лобного места стояла царица!
Так подумалось Саньке, хотя отроду не видела она помазанниц божьих даже на картинке.
Короны, как положено царицам, на голове ее, правда, никакой не было, зато разголехонькая ее шея была занавешена таким богатым ожерельем, каких и придумать-то сразу не знаешь как…
Поначалу измертво-снеговая Андрона, эта Явлена, в короткую минуту приняла живую, человеческую окраску и медленно подняла опущенные веки…
Вот тогда-то Санькина душа и поменяла начальный свой восторг на болезненный озноб. А сама хозяйка этой души чуть было не завалилась со страху в заросли, поскольку глаза Явленины не имели ни белков, ни зрачков — они были всплошную залиты такою яркой краснотой, ровно бы под черепом осанистой “царицы” пылал жаркий костер. Однако пламени костра не давали вырваться наружу прозрачные меж ее век заставки.
Сатана!
Догадка Санькина подтвердилась еще и Явлениным голосом.
Он, хотя и пошибал на человеческий, но было в нем столь много понапехано высокомерия да самомнения, что, казалось, должен вот-вот лопнуть и разразиться над землею громовым раскатом…
А сатана тем временем говорила Шайтану:
— Вот уж не думала, что ты окажешь себя столь неблагодарным. Я уже отпустила тебя только Никитка проводить-выручить. А ты и сам ушел. Вот теперь пришлось мне из-за тебя и парнишонку на болото забрать. Так что вперед знай: ты упрям, а я упрямее. Ты, знаю, хотел бы, чтобы я воротила тебе твой собачий, разум? Нет! Этому никогда не бывать. Только с моим отбытием, либо со смертью возможно всему стать на свои места. Но пока я тут, на вашей земле, мне необходим помощник с твоим чутьем, пониманием и сноровкою. Но для роли моего доверенного в тебе мало было природного соображения. Вот почему я поменяла его на разум бывшего твоего хозяина. Видишь ли, человек в подручные мне не годится. Володей Кумань не менее разговорчив, чем остальные люди. А я не желаю, чтобы кто-то обо мне узнал больше нужного. Да и сердцем своим человек настолько глуп, что страшится любой непонятности. А этот великий страх невежества толкает его уничтожить все для него непостижимое, неподатливое. К тому же он еще и труслив. Потому-то, для уничтожения нежелаемого, он часто покупает невежество ближнего И чем глупее человек, тем он продажней, тем безжалостней. Жизнь на такой основе тормозит развитие земного разума. Тебе даже представить мудрено, как далек рассудок землян от того совершенства, когда его направленная сила обретет умение присваивать волю низших, творить из недоумков счастливых рабов одним лишь только желанием воли…
Глаза дьяволицы, по мере изменения ее настроения, резко меняли цвет огня. То они полыхали пожаром, то рдели закатным заревом, то плескались блестками неспокойной реки, а то вдруг сквозили такою чернотой, что втягивали в себя на время Санькину память. Моменты такие были, правда, коротки и только потому, видать, Санька не выскакивала из-за куста, не шла на белый настил покорствовать дьяволице…
— Примером счастливого раба можете послужить на земле вы, собаки, — продолжала высказываться тем временем Явлена. Одна беда — соображения в вас маловато. Вот почему была я вынуждена поменять твой песий толк на Володеев. Зато жене Володеевой я оставила ее полный разум. Воспользовалась только ее телом. Ты должен понять, что прежней своей плотью, появись такой среди землян, я бы вызвала конец света, как у вас говорят. Люди бы с ума посходили. А теперь? Кто поймет, что я не человек? Глаза выдадут? Но глазами с Андроною я поменяться не смогу. Без своих глаз я — ничто. Они излучатели воли моей! Ну, это — невеликая беда. Во взгляде моем и таится самая главная опасность для землян: он парализует волю в один миг. Всякий, посмевший глянуть на меня в упор, останется ничтожеством, пока я того хочу! А я вольна длить и свою и чужую жизнь сколько угодно…
Глаза ее вновь полыхнули черным огнем, затем вспыхнули солнцем и она воскликнула:
— Скоро, очень скоро я подчиню себе все земное невежество и тогда… Пусть только попробуют сунуться ко мне, те, которые ищут меня во Вселенной! Я двину на них полчища подвластной мне глупости. О, направленная костность! Она способна пожрать собственное дитя…
Явлена расхохоталась хмельно, как пьяный барин. А потом призналась Шайтану:
— Вот видишь, тебе я могу сказать все. Этим ты для меня и хорош: все понимаешь, но ничего, никому не сумеешь разболтать. Могу доверить тебе еще большее. Последнее мое открытие позволило мне бывать среди моих преследователей! — При этом она уставила палец в небо. — Знать их помыслы, определять место в пространстве. И они, — опять расхохоталась она, — они посмели со мною спорить! Хочешь, — вдруг спросила Шайтана Явлена, — я теперь же, сейчас перенесу сюда, — указала она на помост, — их полное подобие? Хочешь? — повторила она и стала пояснять. — Только тебе не услыхать их голосов. Они говорят на столь высоком охвате звука, которого земной слух не достигает. Да и не вынесли бы земные нервы этих звуков. Но хватит с тебя и увиденного. Только — ни гу-гу! Иначе беда! Поток зримого способен захватить волны твоего голоса и вместе с тобою унести в простор вселенной!
Тут бы, на Шайтановом месте, кто угодно закаменел. Явлена же тронула рукой богатое свое ожерелье, побежала кончиками пальцев по его камушкам… Как бы в ответ по белому настилу заплясали радужным многоцветьем быстрые искорки. Когда же огневые брызги принялись свой перепляс замедлять, Санька узрела, как над всем простором лобного места взялись образовываться из ничего какие-то сусеки что-ли, сундуки ли высокие. Они имели наклонные крышки, усыпанные сплошными опять же огоньками да еще кнопками разными, в добрый ноготь величиной…
Скоро предстала перед тайно глядящей Санькою не то лавка торговая какая, не то контора. Она была обустроена вкруговую этими самыми кнопчатыми сусеками по всему белому настилу.
Как раз против Саньки хорошо так пришелся проем между надстроек: вся середка конторы оказалась видна. И на той на середке теперь не было никакой Андроны-Явлены, никакого Шайтана. Так, вроде туман какой-то витал над тем местом и все. И больше ничего! Зато уже стояли там и бегали через туман напрямки те самые оборотни, один из которых прошлой ночью уманил на проклятое болото сонного Никитка. Только теперь оборотни не показались Саньке столь страшными. То, что в ночной темноте было принято ею за бесперую, мокрую кожу огромного птенца, при свете косматых лун оказалось хотя и странной, но очень даже допустимой одеждою. Под просторным ее покроем без труда угадывались подвижные, приземистые тела с большущими ступнями в мягкой обутке. Голыми при такой одежде оставались только совсем бесцветные, длиннопалые руки, да головы, круглые, как шапошный болван, и, точно как он же, безволосые.
На месте наших скул, головы те пошевеливали какими-то тонкими, жаберными решетками. Может, они дышали через них, а может, слушали друг дружку таким способом, поскольку ни носа человеческого, ни ушей на тех головах не было. Вот рот, хотя и полностью безгубый, находился на своем месте. И глаза тоже находились во лбу. Прорезью своей такие же точно, как наши, они не имели ни ресниц, ни бровей. А изнутри были заполнены тем же самым дьявольским огнем, который только что полыхал за прозрачными заставками в очах Явлены.
Все это живое скопление огненноглазых оборотней судило о чем-то явно спорном. Оно размахивало длиннопалыми, белесыми руками, разевало наперебой безгубые рты. Жабры ходили ходуном…
Один неспокойный больше всех остальных носился через контору, почти перед каждым лысым останавливался особо, распахивал рот широкой трубой, пылал глазами и опять схватывался носиться по настилу…
Но скоро он, знать, выбился из сил доказывать свою линию, прошел до края площадки и черт его определил как раз в том проеме, куда заглядывала Санька. Повернутый к недовольной девчатке спиною, оборотень как бы привалился спиною к невидимой стене, восходящей, знать, от самой кромки настила.
Саньке захотелось убедиться, на самом ли деле круговая площадка горожена каким-то пределом? Она осторожно потянулась из-за куста. Но рука ее не ощутила никакой огородки; случайно пальцы ее прошли сквозь ногу спорщика, точно сквозь сгусток неощупного пара…
Перед нею действительно была одна только видимость. Однако спорщика будто бы кто ужалил за ногу. Он быстро обернулся и зелеными, огневыми глазами уставился прямехонько на тот куст, за который успела отпрянуть Санька.
Похоже, что оборотень не поверил увиденному. Он ровно так же, как делает в таком случае человек, попытался протереть глаза. Но и на этот раз не доверил им. Поэтому он ловким движением пальцев нажал на прозрачные заставки…
Санька даже откинулась назад, боясь возможного огня. Но страшного не случилось. Прозрачные скорлупки, величиною с пятак выгнулись наружу и выпали из-под век. Они тонкими лепестками легли спорщику на подставленные ладони, а на Саньку глянули как есть земные, только глубокие и желтые зрачки. Они тут же наполнились неописуемым удивлением и даже испугом. Руки дрогнули так сильно, что гибкие скорлупки на ладонях подскочили, блеснули в свете лун и порхнули на предел настила, прямо на землю… Рот оборотня разошелся трубою, но в этот момент все видимое растворилось, а на помосте вновь образовалась Явлена да Шайтан с нею. Дьяволица опять же взялась толковать, теперь о только что виденном.
— Спорят, — объяснила она и без того понятное. — Никак не могут определить, где я укрылась от них. Если они и подумаются до этого, то без моей помощи сумеют добраться до Земли не очень-то скоро. Ну, а ты — прямо молодец! Ты даже, по-моему, дышать перестал. Страшно было? Ничего, ничего. Это мне понятно. А опасность и на самом деле была велика. Видишь ли, тронула она рукой свое ожерелье, — это мое недавнее и совсем новое измышление. Оно не совсем мною испытано. С ним я надеюсь натворить много дел. Сама-то я в нем ничем не рискую, а вот того, кто рядом со мною находится, могут ждать большие неприятности. Я еще не знаю, можно ли со стороны видеть его действие — другой раз попробуем. А пока… прости, что я рисковала тобою. Мне так хотелось похвастаться своим умением… А теперь — я устала. Пойдем вниз. Я отпущу тебя к твоему Никитку. Парнишка ни в какую не хочет признать меня своею матерью, а действовать на него силой я не хочу — больно мал еще Андрона ж, в теперешнем ее виде не настроена показываться сыну А Володей — увы! Не знаю даже, что мне с ним делать? Оставить таким — самой мало приятного. Отпустить его на болото — тебя жалко. Утонет. А вдруг мне придется покинуть землю? Андрона-то сможет принять свой прежний вид, а ты навек останешься с Володеевым разумом. Это будет невыносимо! Лучше уж ничего пока трогать не надо. Пусть пока Володей живет, а потом будет видно. Андрона все знает, она за ним досмотрит. А ты ступай к Никитку — вторые сутки парень один…
Еще договаривая, дьяволица уставилась своим огневым взором в самую середину белого настила. Скоро под ногами ее что-то загудело тихо-тихо и вся белая площадка пошла разъезжаться на стороны ровными клиньями.
Под настилом-перекрытием отворился такой же круговой простор. Он уходил в глубину ступенчатым уклоном, который был рассечен несколькими проходами. Каждый проход упирался торцом в тупиковый срез, в коем виден был овальный проем, задвинутый наглухо ровной загородкою. Все обустройство нутряное сияло белой чистотой и само по себе светилось неброским светом…
Пока Санька тянула из-за куста шею, да хлопала успевшими устать от удивления глазами, Шайтан с Явленою сошли с перекрытия на ступеньки. Потолочные клинья разъемного настила, по мере их опускания, взялись опять сходиться и вот уж они примкнули один к одному. Снова перед Санькою под лохматыми, неземными лунами забелела гладная пролысина лобного места. Теперь пряталыдица, в грязной одевке своей, с ободранными коленками вольна была выбраться из укрытия. Она маленько размяла затекшие руки-ноги, потом присела на краешек настила, принялась мозговать…
О возврате в деревню да за людской бы помощью не могло в ней образоваться даже самой малой думки. Смешно было надеяться, что селяне так вот просто поймут и доверятся ее рассказу. Скорее всего * деревня взбулгачится и на этот раз, наверняка, признает девку полной сатаной. И тогда уже ничем ей не суметь помочь Куманям…
Нет, конечно. На люди ей теперь и показываться не моги. Только как же ей одной, хотя и задиристой, и неустрашимой, однако такой махонькой, такой безыскусной, совладать со всесильной дьяволицей!
Поднырнуть под белый настил она сразу не додумалась. Может внутри ведьминого логовища она бы, по ходу дел, до чего-нибудь и додумалась бы. Но страшно попасть Явлене на глаза…
“Глаза, глаза! — спохватилась девчаточка. — Они, должно, у дьяволицы точно такие, как у оборотней — вставные? Интересно, куда беспокойный спорщик-то уронил скорлупки свои? Вроде бы они в траву порхнули. Надо поискать…”
Санька опустилась на колени и приступила осторожно раздвигать стебли высокой травы. Она ряд за рядом отглаживала их на сторону, основательно проглядывала пробор, сама себе думала:
“Ишь чего захотела! Так вот он тебе прямо и подкинул свои колдовские гляделки. Подставляй подол!”
Подтрунивала так сама над собой искуха, но траву разводить не бросала. И на один, и на другой, и на третий раз перечесывала она ее на все бока. Делать-то Саньке все одно было нечего.
А ведь как вы думаете — и нашла! Ей-бо, нашла!
Да вот же они, во! Рядышком засветились в три луны, будто возликовали, что не придется им пропадать на болоте впустую.
Санька приняла те лепестки прозрачные к себе на ладонь, почуяла- теплые! Вроде, живые. Струсила сразу-то приладить их до своих глаз — вдруг да прирастут! Куда она потом с ними? Но скоро поняла, что и без них она — никуда И вдруг ей стукнуло в голову: не случайно все-таки же оказались эти чертовы снасти за пределом настила — подкинуты! Безо всякого смеха — подкинуты. С добром подкинуты. Потому как за что бы Явлениным супротивникам желать Саньке беды? Выходит, что бояться этих скорлупок особенно не стоит…..
Интересно: мог бы кто из других ребятишек до такого додуматься? А Санька додумалась. Она даже сумела себе обрисовать в уме, как спорщик желтоглазый нарочно выпустил скорлупки из ладоней…
Ну, девка! Ну, Выдерга!
Чтобы не успеть ничего передумать, Санька заторопилась. Она быстро подвела край одного лепестка под верхнее веко, а уж под нижнее он и сам привычно лег. Очень даже ловко устроился шельмец! Со вторым приладом Выдерга справилась и того ловчее..
Никакой видимой перемены, при новых глазах, Санька на болоте не обнаружила: луны остались лунами, настил настилом, а заросли зарослями. Перемена оказалась в другом. Гляделка услыхала заливистый голосок укрытой чащею птахи. Услыхала она голосок и подумала: “Откуда такая певунья? Не водится на наших болотах столь славных щебетух”.
— Эй, эй, — тут же разобрало ее озорство, — лети ко мне. Дай на себя глянуть.
И вот на это, на шутливое ее поведение, взяла да выпорхнула из ветвей та самая, золотая пичуга, которую девчаточка заприметила еще на подходе сюда. Стоило теперь Саньке лишь только протянуть ладонь, как щебетуха с полным доверием определилась на ней и прям-таки зашлась трелью…
“Угодничает, — поняла безо всякого удовольствия Санька. — Фу, как противно! Все тут, видать, недовольники Явлениной чертопляски”
— Лети! Ну тебя! — сказала она певунье и стряхнула угодницу с ладошки. — Некогда мне с тобою…
Пичуга упорхнула, и Санька поняла, что новые глаза, кроме лишнего слуха дали ей еще и умение командовать, как Явлена, чужой волей.
Однако же, покуда, касалось ее умение только мелкого живья. А вот послушается ли ее приказа перекрытие сатанинского логова — это вопрос.
Слава богу, за такою проверкою не надо было далеко бежать. Без долгих колебаний. Санька взбежала босыми ногами на белый настил, по тонким — волосок-лучикам сомкнутых граней нашла его середину, уставилась в нее и… всею волею души своей да разумения, приказала:
— Отворяйся!
Перекрытие послушно загудело и пошло… Пошло разъезжаться на стороны знакомыми клиньями…
* * *
Хотя и надежно дьявольское гнездовище было отрешено от людского внимания провальной топью да непроглядным туманом Куманькова болота, однако же творить свои сатанинские затеи Явлена решалась пока что лишь потемками…
Теперь, по Санькиным прикидкам, самое время взбегать над деревнею шустрому да крепенькому, с востока горячему июльскому солнцу, пора звенеть под размашистыми нырками литовок росным на луговиных травам, в ржаных полях время перепелам просить — “пить-падать”… А тут, во вражьем этом, подболотном уюте даже от белых стен бесконечно голого, бесконечно вихляющего длиннотой своею прохода тянуло мягким сном. Ту же самую дрему таил в себе и черт знает откуда исходящий, еле живой свет.
Саньке казалось, что сама она давно уже спит, только новые ее глаза дают ей силы не упасть, не свернуться под стенкою калачиком, не засопеть довольным носом. Они заставляли ноги шагать и шагать, и этому шаганию, похоже, не было предела…
Одна за одной, по обеим сторонам прохода, перед одним только Санькиным взором, охотно раздвигали свои плотные задвижки овальные проемы. Они ей беспрепятственно дозволяли озирать сокрытые внутри покои, приглашали войти, осмотреться. А и было чему там подивиться, на что рот разинуть: одним только пересветьем разным, обдающим Саньку то беспричинным блаженством, то неуместной кручиною, то восторгом, можно было потешаться хоть целый год. Да вот только не смела девчаточка переступать высоких понизу дверных порогов. Больше всего пугала ее безоконность тех покоев. Она напоминала Саньке кладовуху в теткином доме. Так что боязнь ее была оправдана прежней неволею…
Отворились перед Санькою и такие покои, где, безо всяких таких фокусов, можно было просто посидеть, полежать, разные картинки на стенах поглядеть. Но только и понятной простотою не могли они заманить Саньку в свое нутро…
По всему чувствовалось, что дьяволица устроилась в болоте распрекрасно и надолго. Одно вызывало полное недоумение: неужели Явлена с таким огромным хозяйством управляется в одиночку?! За все хождение ни единая живая душа ни радостью, ни испугом не отозвалась Саньке. И даже легкой тенью не промелькнуло нигде никакое дыхание…
Тогда Санька стала подумывать, уж не разглядывает ли она ходит то, чего на самом деле и нету? Может, хозяйка логова образовала тут одну лишь видимость, на случай появления такой вот доверчивой дурехи? Получалось, что видимость надо было все-таки осознавать наощупь. Тогда и пришлось Саньке переступить высокий порог.
Она очутилась в окружении довольно просторного, очень занимательного сада. Снизу, из-под каких-то мудрено завитых решеток, под которыми серебрилась чистая вода, не только по стенам, но и по потолку всползали-цеплялись за ловкие выступы разные там всякие вьюны да повилики. Их долгие плети, унизанные густотой листьев, свешивали где лопушистые, где метельчатые, где в стрелку выведенные цветения. Во всей пышности лепестков копошились да посвистывали забавные птахи, вспыхивали недолгими огоньками какие-то иные порхуны. В стороне, у одной из торцовых стен, вделанное прямо в пол голубело огромное корыто, полотенце висело на блестящей перекладине. Оно было еще мокро. Кто-то недавно тут мылся. Вот интересно! А противоположная стена оказалась совсем голой.
Когда Санька подошла к ней, то поняла, что она покрыта точно такой же ровной, мерцающей белизною, как верхний на болоте настил.
Вот теперь-то девчатке совсем нетрудным делом оказалось понять, что эта лысина, среди остальной пышности, образована тут не без умысла. Похоже, что Явлена не имела крайней нужды подниматься всякий раз на болото, если ей было желательно вызвать тени ее однородцев. Должно быть ей, прямо из этого сада удавалось и подсмотреть и подслушать своих противников.
“Ой, да как хорошо бы, — подумалось Саньке, — взять да выманить оборотней из занебесья, тех, которым не терпится отыскать болотную эту диву. Оно бы небольшая беда самой пострадать при этом, лишь бы лысоголовые посчитались с ведьмою, утрясли бы с нею свои дела…”
Так мечталось Саньке, хотя понимала она, что без дьявольского ожерелья ни откуда никого не заманить ей сюда, не дозваться. Да и не сама ли Явлена доложила на болоте Шайтану, что покуда владеет она своим проклятым ошейником, никакие мировые страсти ей не страшны…
И все же Санька, из простого упорства, попросила стену:
— Покажи, а! Чо ты умеешь делать?
Знакомыми искрами ответная белизна стены вспархивать не стала, она взяла и просто засветилась сплошным, ровным светом. Засветилась и сделалась насквозь проглядной. И увидела просительница по ту сторону стены да непролазную, болотную топь. Чертова каша почти рядом с Санькою пузарилась, расходилась ржавыми кругами, лоснилась плешинами маслянистой грязи… А этак, шагах в двадцати в глубине видимого, проглядывалось упрятанное в густых камышах низенькое, маленькое такое, странное жилище. Перед его овальной опять же дверью девчатка различила косматого, грязного человека. Он сидел как-то по-собачьи, на коленках, упершись руками в землю, и тяжело дышал, будто бы только что набегался. Санька пригляделась к нему и со страхом признала Володея. Тут из низенькой построины показалась хотя и чужетелая, но понятная теперь Андрона. Она, в гадком своем обличий, присела на порожек, откинулась безволосой головою до кромки дверного проема и по гладкому, бесцветному ее лицу покатились быстрые слезы.
От жалости в Саньке зажмурилось даже сердце. Кровь ударила в голову такой болью, что она не сумела от нее опомниться сразу. Когда же пересилила ее, по ту сторону стены образовалась уже иная картина. Там, по мягонькой среди болота лужайке, со смехом носился Никиток. Он, понятно, радовался Шайтану. Да и сам пес, довольный, знать, встречею, забыл на время о своем положении. Он дал волю короткому счастью. Он и ползал и скакал перед Никитком, и валился лапами кверху, и вдогон за парнишкою пускался, и нарочно не мог поймать удирающего… А тот заливался неслышным хохотом, что-то кричал Шайтану, размахивал руками…
Чуть поодаль от их веселья виднелась такая же точно построина, какую видела Санька при Володее с Андроною…
А вокруг и того горя великого, и этой временной радости верным приставом стоял густой болотный туман. И очень даже было понятным, что к одиноким этим приютам нету никакого земного доступа; проходы к ним из дьявольского гнезда ведомы только лишь Явлене. Вот когда Санька простонала в упадке духа:
— Никиток, Шайтан…
И вдруг! Да оба разом, игруны замешкались, замерли, насторожились…
Санька не поверила стати — приняла за совпадение. Повторно сокликнула встревоженных. Шайтан на ее призыв заметался по лужайке, Никиток постоял-постоял, ляпнулся животом на траву и заревел.
Тогда Санька, и сама, готовая удариться в слезы, кинулась на стену, заколотила в нее кулаками, закричала:
— Пусти! Пусти меня!
Белая преграда послушно загудела да и пошла собираться Гармошкою на одну сторону.
Крикуха же, пылая нетерпением, поспешила протиснуться в совсем еще малый проход, но… никакого Никитка, никакого Шайтана — по ту сторону не обнаружила. Там, на удобной, чистой постели, спала дьяволица. Она дышала глубоко и безмятежно. В такой покой впадают люди, которые верят в то, что долгий их сон не может быть никем потревожен. Даже рот у ведьмы, как у простого человека, малость был приоткрыт. И точно так же, как у деревенской щеголихи, любезные ей причиндалы75, рядом с Явленой, на придвинутой до постели плоской подставке, покоилось колдовское ее ожерелье. Кроме него, налитая водой, тут же серебрилась чудной работы посудина. В ней плавали скорлупки приказного да слухового зрения…
Санька всегда была неоглядкою, а тут ее ровно подменили. Она даже сама не услыхала, с какой осторожностью двинулась до подставки…
Первым делом она нацепила на себя чертов ошейник, что бы и ей не грозила никакая беда, затем выбрала из воды глядельца, увязала их в край порванной юбки своей — про запас, после того отступила подальше от ведьминого сна, нацелилась на полоротую зерцалами и приказала:
— Просыпайся, паразитка!
И сразу же приказчица увидела то, чего больше всего хотела увидеть: веки сонные дрогнули и оголили желтые зрачки во всем остальном обычных глаз.
— Ну, чо вылеживаешься!? — совсем осмелела Санька. — Поднимайся давай! Накуражилась над добрыми людями — хватит! Мы тебя сейчас на расправу, в деревню поведем. Все расскажем! Наш народ не такой уж и дурак, чтоб не понять твоего злонамерения. Он с тобою чикаться не станет…
Пелену ведьминой сонливости одним хлопком ресниц так и смахнуло с желтых зрачков. В страхе Явлена уставилась на чумазую, голопятую грозницу да и взялась вдруг терять человеческую окраску. Потом нос ее полностью завалился под кожу плоского лица, ресницы да косы Андронины развеялись в дым, тонкой ниточкой растянулись губы, на боковинах набухшей шеи зашевелились жаберные решетки…
Только Санька уже видела такие страхи…
Тогда ведьма начала медленно подниматься с постели, растопыривая руки, начала пыхтеть — пугать. Но и эти фокусы ей не прошли. Санька не то чтобы рассмеялась, а так — фыркнула. Нашла, дескать, чем меня взять. Тогда лысая нечисть трубою распахнула рот — собралась, видно, сказать что-то. Только в этот миг грянул такой раскат грома, что, спасибо, ноги Санькины не подкосились! Гром тут же перешел в скрежет, треск, вой, свист…
Куда там вытерпеть!
Девчатка в ошейнике своем в три голоса заорала и о ведьме забыла — спасаться понеслась…
Было похоже, что по дьявольскому логову резануло такой молнией, которая расхватила его стены на несколько частей, и теперь болотная тяжесть доламывает остальное. Она сопит от натуги, стонет и охает, ползает во все щели, ломает преграды и вот-вот поймает Саньку за голые пятки.
Покуда голопятая на крыльях ужаса взлетела наверх, она не соображала, что же творится на самом деле, а когда увидела болото в прежнем покое, тут и вспомнила, как ведьма говорила Шайтану, что земные нервы не вынесли бы голоса ее однородцев.
Ах, вот она штука-то какая!
Это ж лысая нечисть из утробы своей поганой такую грозу выпустила. Решила ею сразить наповал Кого? Саньку?! Выдергу?! Хотя понятно: где ей было знать, что Санькины голопятые ноги уже не раз и не два выносили хозяйку из неминучей беды…
Тогда чо было горло драть?
Санька замолчала, обернулась на ведьму, которая сортом трубою взбегала на сходящиеся клинья настила, велела ей строго:
— Заткнись ты, полоротая!
Ведьма захлопнула свою трубу, да, знать, не по Санькиному велению. Ей, должно быть, самой надоела ее сатанинская песня. Понятным это стало девчатке потому, что Явлена не остановилась на ее приказ. Она прямиком, через сомкнутый настил, направилась до растерянной Саньки, полная намерения овладеть своим добром. На нее явно не действовали никакие сторонние веления. И в ее страшной улыбке чувствовалась полная уверенность, что неволя не грозит ей. Потому и наступала она неторопко, с ленцою победителя…
Затянула сатана свое удовольствие, перемедлила…
К той поре, как дошлепать ей до края настила, да протянуть к Саньке длиннопалые руки, та успела все для себя решить — будь, что будет! И нет, чтобы попятиться от насильницы в кусты, Санька прыгнула вперед, сшибла ведьму на площадку и… наугад, быстро-быстро, стала нажимать на самоцветы проклятого ошейника…
Ой, что тогда завязалось на болоте! Какая потеха поднялась!
Налетела на зыбуны чертова свадьба. Ветрище! Грязища! Дождище! А темнища! А вместе с туманом закрутило над топью, повыдерганные с корнями кусты, травищу… Да крики в темноте, да вой нестерпимый, да хрип… Господи!
Вот натворила девка беды!
Явлену оторвало от нее и уволокло куда-то в самую гущу, уцепиться не за что’ А чует Санька — поднимет ее над зыбунами…
Крутануло девку над болотом раза два, дало в бок волною шального ветра, зацепило за что-то подолом, рвануло, дальше понесло, а там шмякнуло о тряское место. Да, слава богу, что срослый пласт моховины только сильно спружинил, но не продрался — выдюжил. Только полная люлька насочилась воды и окупнуло Саньку с головой.
Да это разве беда?
Утро-то не октябрьское — июльское. Остуды девка никакой не подхватила. Особенно-то даже и не заметила она своей купели задивилась на то, что над нею голубеет бестуманное небо, а где-то рядком, в знакомых камышах, покрикивает суетливый зуек. Вот он и комар-шкода — волчья порода, мухатый бес — штык наперевес…
Санька ловить его не стала — просто шлепка поддала. Сама села в люльке своей, заулыбалась утру, как проснулась только. Глаза протерла…, а колдовских гляделец-то на месте нет! Посеяла где-то в потехе.
Это уж никуда не годится!
Тогда Санька за юбку-то за свою — хвать! Но и запас ее остался в былом. Это когда ее, видать, оторвало от зацепки. Один только ошейник на ней холодит шею…
А ведь Кумани-то? Они же все на болоте остались! Кто скажет Саньке, что с ними натворила вся эта чертопляска? Да и как ей воротиться в деревню одной?
Санька тык, тык в камушки пальцем, а они не действуют. Вот беда! Девчоночка даже заплакала.
Только чего реветь-то? Ее удача на слезу не клюет.
Поднялась. Из моховины выбралась на близкий болотный край. Взялась ожиной продираться до того места, где ночью за Шайтаном входила в зыбуны. А надо еще оберегаться, чтобы кому из деревни на глаза не попасть. Поймают теперь — убьют! А тут, как на то зло, голоса впереди.
Затаилась Санька в колючках, ждет.
А Шайтан-то ее учуял!
На то ведь и собака.
Да как лай поднял. Да в аршин от земли прыгать давай! Да волчком, да волчком…
И Володей, и Андрона, и Никитой, и сама выручательница пока дошли до дому, нахохотались все до седьмых колик…
Что ожерелье? Да пригодилось!
Камушки из него шибко пособили и Куманям в другое место переехать, и Свиридам, ими с собою взятыми, хорошо дожить, и, главное, Саньке — до нее уже никогда не смогли дотянуться дурные руки.
Николай Романецкий
КАЗАКИ-РАЗБОЙНИКИ
Посетительница была еще вполне хороша собой. Этакая начинающая увядать красавица, в былые времена сводившая парней с ума и до сих пор знающая себе цену. Время от времени она игриво проводила рукой по волосам, чисто по-женски, легко и стремительно, и сразу становилось ясно, что она и сейчас не прочь понравиться Но стоило ей начать говорить, как это впечатление мгновенно исчезало.
— Доктор, — говорила она дрожащим голосом. — Вы представить себе не можете, как это меня беспокоит. И я бы не обратилась к вам, члену Мирового Совета, если бы…
Извините, — сказал Калинов. — Я не вполне понимаю, что вас так взволновало… Для его возраста это совершенно нормальное явление. Все очень просто! Они где-нибудь собираются, слушают музыку, решают проблемы бытия… Вы не помните себя в эти годы?
Женщина смотрела на него, широко раскрыв глаза, даже кивала головой, вроде бы соглашаясь, но Калинов чувствовал, что слова, сказанные им, ее совершенно не убеждают. И было ясно видно: и слушая, она не перестает думать о чем-то своем.
— Нет, доктор, — сказала она. — Вы не понимаете… Вы этого просто не можете понять… Игорь — мой единственный ребенок… Другого у меня уже не будет… Вы понимаете?.. Я всю жизнь чувствовала то же, что в этот момент чувствовал он…
Ей явно надо было дать выговориться, и Калинов стал просто слушать, даже не пытаясь вставить в этот монолог ни одной своей реплики. Он слушал, анализировал и старался понять, чем же он может ей помочь.
— Когда ему было плохо — было плохо и мне, — говорила она. — Когда он чему-то радовался, моя душа пела от счастья. Когда ему было больно, я корчилась от боли… — Она вдруг всхлипнула, и голос ее задрожал еще сильнее — Совсем недавно все изменилось… Все-все-все! Он больше не мой… Он стал скрытен, ничего мне не рассказывает Я не нужна ему… А совсем недавно он стал исчезать.
Она достала носовой платок и высморкалась Калинов вытащил из бара бутылку минеральной воды, наполнил стакан и подал ей. Она судорожно схватила его. Стало слышно, как часто-часто застучали о стекло зубы.
— Спасибо. — сказала она, отпив несколько глотков и вытерев платком рот. — Вы понимаете, я боюсь… Я просто боюсь… Он уходит, и я боюсь, потому что совершенно перестала его чувствовать. Как будто что-то оборвалось… Вы понимаете?
Калинов кивнул.
— Я не знаю, в чем тут дело… Я не понимаю…
— Кто вы по профессии? — спросил Калинов.
— Кулинар… Но при чем здесь моя профессия?. Это совершенно неважно! Он исчезает, доктор, вы понимаете?!
Калинов опять кивнул. Конечно, он понимает. Разумеется, он все понимает. Да и что тут понимать?.. Ситуация хоть и не часто, но встречается… Наверняка, не замужем… И не была… Ожегшись на молоке, дуют на воду… И вот смысл всей жизни, всего существования — сын, единственный и неповторимый, кровиночка родная, плоть от плоти, никто нам с тобой больше не нужен, нам и вдвоем хорошо, правда?.. Ошалевшая от любви мама уже не может заменить ему весь мир. И он уходит. Они все уходят… Ничего не поделаешь: юность, как правило, бессердечна… И ничем не поможешь, потому что это жизнь… Вот только как ЕЙ все это объяснить?
— Вы напрасно так волнуетесь, — сказал Калинов. — Я тоже в юности сбегал из дома. И не один раз… Мы собирались где-нибудь на Огненной Земле, жгли костер и до хрипоты спорили… Или отправлялись в Экваториальную Африку, танцевали там под палящим солнцем и целовались с девчонками звездной ночью…
Ее передернуло, и он тут же пожалел, что заикнулся о девчонках. Материнская ревность — самая темная ревность в мире… Сколько же горя эта женщина может принести и себе и сыну… И еще кому-то… Что же делать? Не предлагать же ей сеансы эмоциотерапии, в самом деле! Это для молодых, а в ее возрасте может быть уже не безвредно для психики. Конечно, если бы ревность грозила сдвигами… Он вдруг ощутил полнейшее бессилие.
— Как вас зовут?
— Нонна Крылова. — Она снова всхлипнула.
— Послушайте, Нонна… Не надо так отчаиваться. Все это пройдет, поверьте… Очень скоро пройдет. Надо только немножко потерпеть… Придет время, и ваш Игорь перестанет убегать на свою Огненную Землю… Надо только чуть-чуть потерпеть…
Она вдруг высокомерно посмотрела на него и гордо вскинула голову с шапкой разноцветных волос.
— Доктор, — сказала она. — Не надо меня учить терпению. Я начала терпеть еще с тех пор, когда он первый раз забился у меня под сердцем. — Она положила руку на грудь. — Все эти годы я терплю и жду, когда он вырастет. — Она с тоской, протяжно вздохнула. — Вот, думала я, он вырастет и обязательно сделает меня счастливой, самой счастливой на свете. Не зря же я отдала ему свою жизнь!.. Впрочем, не в этом главное. — Она махнула рукой. — Вы понимаете, чем дело?.. — Она махнула рукой. — Вы понимаете, в чем дело?.. — Она замялась.
— Внимательно слушаю вас, — сказал Калинов.
— Я уже говорила, что чувствую его. Так вот… Я просто уверена да-да, уверена, что когда он исчезает из дому… как бы это выразиться?.. В общем, он в это время не на Земле.
Паркер был, как обычно, пунктуален. Он вышел из джамп-кабины ровно в семь часов вечера.
— Рад вас видеть, коллега, — прогудел он. — Очень рад.
— Давненько мы не встречались, коллега, — сказал Калинов. Они обнялись.
— А вы почти не изменились, Алекс, — сказал Паркер, оглядывая Калинова с ног до головы. — Разве что седины добавилось.
— И волос поубавилось… Вы мне льстите, Дин.
Они пошли по старинному узенькому тротуарчику. Справа за высоким гранитным парапетом неспешно катила свои воды Нева. На другом ее берегу уверенно распласталась Петропавловская крепость. Впереди, у Зимнего дворца змеилась очередь жаждущих попасть в волшебные залы Эрмитажа. Паркер с удовольствием вдыхал давно забытый аромат красивейшего из городов Европы.
— Как моя сегодняшняя просьба? — сказал Калинов.
Паркер остановился, перевесился через парапет и посмотрел в колышущуюся воду.
— Не скрою, я был удивлен, — сказал он. — Адрес по индексу любой гражданин Земли может определить в течение полуминуты…
Он вдруг резко повернулся лицом к Калинову.
— Слушайте, Алекс… Может быть, вы объясните мне, чем вызвана ваша просьба?
— Конечно, Дин, конечно. — Калинов помолчал, собираясь с мыслями. — Видите ли, в чем дело… Вчера ко мне обратилась одна женщина и пожаловалась, что ее сын каждый день куда-то исчезает, причем, как она сказала, он вообще в это время не на Земле. Я, разумеется, счел все это чепухой, но женщина так просила, что отказать я ей не мог… — Калинов помялся. — Короче говоря, я подбросил ее сыну рубашку, в пуговицы которой был вмонтирован видеорекордер…
— О-о-о, коллега! — Паркер неодобрительно покачал головой.
— Да-да! — сказал Калинов. — Поступок, конечно, не слишком… С душком поступок, но что мне оставалось делать?.. Она меня уверила, что расспрашивать сына о чем-либо совершенно бесполезно… Рисковать я не стал.
— И что же вам удалось подсмотреть?
Калинов поморщился.
— Ничего, — сказал он. — После того, как парень набрал индекс, сигнал рекордера исчез. Парень отправился из джамп-кабины около своего дома, но ни в одну из других кабин на Земле не прибыл.
— Сказки бабушки Арины, — сказал Паркер. — И где же вы его обнаружили?
— Во Внеземелье его тоже не было…
— Ничего удивительного, — сказал Паркер. — Туда с помощью обычной кабины не попадешь.
— Да, я знаю… Парень вернулся через шесть часов, в целости и сохранности, правда, без рубашки и, следовательно, без рекордера, но зато с вполне различимым фонарем под левым глазом. Полагаю, это доказывает, что в нуль-пространстве он не растворялся… Такой фонарь можно заработать, только находясь в контакте с физически ощутимой силой.
Лицо Паркера тронула недоверчивая улыбка.
— К счастью, — продолжал Калинов, — я успел проконтролировать индекс, которым он воспользовался перед исчезновением.
И куда вы попали?
— Увы, Дин, увы… Я сделал два десятка попыток, прошел шесть кабин, но так никуда и не попал. Сразу же зажигалось табло “Ваш индекс занят”. Тогда я сунулся к ближайшему пульту Информатория… Каково же было мое удивление, когда он ответил, что информацией об этом индексе не располагает.
Паркер пожал плечами.
— Чепуха какая-то…
— А может, какой-нибудь засекреченный индекс?.. Вот я и решил обратиться к вам… Как к члену Транспортной комиссии Совета.
Паркер снова неопределенно пожал плечами.
— Хорошо, — сказал он. — Ждите меня здесь.
Он зашагал к ближайшей джамп-кабине. Калинов проводил его взглядом и уселся на скамейку. Набережные были полны народа. Тысячи туристов со всех краев света, ощетинившись камерами, группами бродили вокруг архитектурных чудес старинного города. Сердца их трепетали при мысли о том, какими шикарными голографиями украсят они стены своих коттеджей. Калинов взирал на них с некоторым превосходством, удивляясь раздражению, которое они почему-то вызывали в его душе.
Впрочем, пусть их, сказал он себе. Пусть проводят ежегодный отпуск, как их душе угодно, лишь бы с пользой для интеллекта. Хотя бы своего… Вот только детей почему-то с туристами крайне мало. Не любит почему-то турист своего отпрыска, с некоторых пор он стал ему в тяготу… И это тоже проблема, достойная специального исследования. Не мешало бы заняться… Как члену Социологической комиссии.
Он вдруг пожалел, что согласился помочь этой Нонне. Тоже мне детектив на старости лет! Шерлок Холмс нашего времени… Делать ему нечего, кроме как искать великовозрастных деток, сбегающих от любвиобильных мамаш!.. Ну да ладно. Можно раз в жизни отвлечься от глобальных проблем… В качестве отдыха… Только бы выловить то место, куда исчезает этот оболтус… Остальное — дело техники! Привел, увидел, победил — и никаких гвоздей!
Паркер вернулся через несколько минут. Он плюхнулся на скамейку рядом с Калиновым и с трудом перевел дыхание.
— Действительно, чудеса, коллега, — сказал он. — Вашего индекса я не обнаружил.
— Как это? — удивился Калинов.
— А вот так!.. Нет такого индекса в памяти компьютеров Транспортной Системы.
— Странно! — сказал Калинов. — Ведь я же своими глазами…
— Это еще не все! — перебил его Паркер. — Дело в том, что с таким вопросом к нам уже обращались… Полгода назад в манчестерский сектор Системы явилась некая Консуэла Салливан и попросила дать ей адрес по номеру, который она нашла у своей дочери. Тамошний наш представитель сказал ей, что она что-то перепутала.
— Вы мне дадите адрес этой Консуэлы? — спросил Калинов.
— Разумеется, коллега… Салливан наш ответ вполне удовлетворил. Похоже, что с вами будет иначе.
— Да уж, конечно, Дин… Я ведь ни у кого никаких номеров не находил. Как этим индексом пользовались, я своими собственными глазами видел. Так что…
Паркер вздохнул.
— Все очень просто, Алекс! — сказал он. — На одном из Уровней Транспортной Системы возникли неполадки. — Он поморщился. — Когда они возникли, я просто не знаю… Вероятность появления сбоев такого характера близка к нулю, и поэтому охранные автоматы на них запрограммированы не были… Одним словом, индекс фиктивный, но адресат, судя по всему, вполне реальный… Вот только не знаю, где он находится.
Калинов молчал, уставившись куда-то в пространство.
— Контроль над ситуацией ни в коем случае не утерян, — говорил Паркер. — И пусть вас не беспокоит то, что мне неизвестно, где находится адресат… Хотя, это, конечно, для нашей обжитой и исхоженной планеты звучит несколько фантастично… — Было видно, что ему не по себе от того, что в его любимом детище произошло что-то ему непонятное. — Все это не главное. — Он тронул Калинова за локоть.
Калинов вздрогнул.
— А что тогда главное? — спросил он.
— А главное то, что мы можем закрыть этот несуществующий индекс. И ни одна живая душа никогда не сможет им воспользоваться.
— Да, — сказал Калинов. — Это мы сможем. Это мы всегда можем!
Закрыть, думал он, закрыть… запретить… отмахнуться… развязаться… Меры приняты и, заметим, меры энергичные, требующие поступка, а не рассуждений… А потом вдруг выясняется, что надо было не спешить, что надо было подумать, обсосать проблему со всех сторон и только потом… Видимое безделье всегда дается нам труднее, чем видимое действие: могут не так понять… И потому мы сначала делаем, а потом думаем… А потом напускаем на свои физиономии глубокомысленный туман и с утробным удовлетворением заявляем: “Не ошибается тот, кто ничего не делает!”.
— Нет, Дин, — сказал он. — Закрыть — это слишком просто и слишком глупо… уж во всяком случае, преждевременно… Надо сначала разобраться, что это такое и с чем его едят, а то как бы снова открывать не пришлось… В еще больших масштабах и с большим расходом энергии.
Паркер молчал. Калинов почесал кончик носа.
— Похоже, этим индексом пользуется не один мой беглец, — произнес он.
— Разобраться, — сказал Паркер. — А как разберешься? Разве что шпиона послать?
Калинов усмехнулся и встал со скамейки.
— И пошлю, — сказал он. — Мелькнула у меня одна мысль… Дисивер использовать надо.
Паркер посмотрел на него с испугом.
— Дисивер?.. Но ведь его можно применять только со специального разрешения Совета!.. А если вам откажут?
Калинов еще раз усмехнулся и сказал:
— Мне не откажут!
Калинов сделал шаг вперед и зажмурился. После серого тумана, только что висевшего вокруг непроницаемо-плотной пеленой, солнечный свет был резок и неприятен. Когда глаза привыкли к нему, Калинов огляделся.
Он стоял посреди огромного луга, усыпанного яркими цветами Цветы были незнакомые. Мимо прошелестела большущая стрекоза. Калинов не был специалистом по энтомологии, но он готов был биться об заклад, что на Земле он таких стрекоз не встречал.
На лугу группами располагались молодые люди. Одни сидели и разговаривали друг с другом, другие лежали, третьи танцевали. Обручи с кристаллофонами украшали головы танцующих.
Вдали у самого горизонта виднелись темно-зеленые купы каких-то деревьев. Слева метрах в двухстах раскинулось слепящее зеркало небольшого озерца. Легкий ветерок доносил оттуда веселый девчачий смех и визг. Видимо, там купались. Над озером висело синее солнце.
— Ты кто?.. Новенький?
Калинов стремительно обернулся. Сзади стояла молоденькая девушка. На лице ее, не носившем никаких следов макияжа, выделялись большие зеленые глаза. Пышные, слегка рыжеватые волосы локонами ниспадали на плечи. Открытое платье такого же цвета, как и глаза, обтягивало стройную фигурку с чуть заметной грудью.
— Ты новенький? — повторила незнакомка. — Что-то я тебя здесь раньше не видела.
— Да, — сказал Калинов. — Я тут в первый раз.
— А как тебя зовут? — спросила девушка. — Меня Джина.
— А меня Саша, — сказал Калинов и церемонно поклонился.
— Зачем ты сюда пришел?
Вопрос был задан в лоб, и Калинов слегка опешил.
— А зачем сюда ходят? — спросил он.
Джина вздохнула.
— Кто зачем, — ответила она, печально улыбнувшись. — Одни приходят потанцевать, другие покупаться. Или просто поговорить…
— А разве потанцевать нельзя дома? — спросил Калинов.
— Конечно, можно… Только здесь гораздо интереснее!..
— Почему?
Девушка снова улыбнулась, на этот раз без печали.
— Скоро узнаешь, — сказала она. — Пошли в лес?
Калинов с сомненьем посмотрел на далекие купы деревьев. Синее солнце палило нещадно, и тащиться под его лучами по открытому пространству совершенно не хотелось.
— Жарко, — сказал он Джине. — Пока дойдем, расплавимся.
Джина расхохоталась. Словно колокольчики зазвенели.
— Чудак, — сказала она сквозь смех. — Ты же ничего не знаешь… Давай вместе.
Она взяла его за руку теплой ладошкой, и Калинов содрогнулся. Нечто давно забытое, потерянное в череде прожитых лет пронзило его сердце, и оно вдруг заныло, переполнилось сладкой тоской, и внезапно захотелось заплакать, заплакать так, чтобы мир захлебнулся в его слезах. И чтобы из этого соленого моря родилось что-то новое, до боли юное, кристально-чистое…
Откуда-то обрушился на Калинова ураганный ветер, промелькнуло нечто неясное, и Калинов обнаружил себя стоящим в лесу среди огромных — ствол в три обхвата — деревьев. Джина была рядом и по-прежнему держала его за руку. Глаза ее сияли.
— Испугался?
— Что произошло? — спросил Калинов.
— Ничего… Ведь мы хотели в лес. Смотри, какой страшный лес!
— Разве он страшный? — удивился Калинов. — Вполне ухоженный, я бы сказал даже, домашний лес. Как парк…
Джина выпустила его руку из своей.
— Какие дурацкие слова ты говоришь! — сказала она с отвращением. — Как моя мама… Вон смотри, какое дерево. Как сказочный дракон, правда?
Калинов оглянулся. Там, где только что стоял великолепный, рвущийся в небо кедр, извивалось что-то зеленое, непонятное, покрытое странной стеклообразной чешуей. Среди зелени сверкнула ярко-красная пасть, и послышалось змеиное шипение.
Вокруг все изменилось. Не было больше привычных глазу кедров, сосен и елей. Повсюду кривыми стрелами лезли из земли незнакомые черные деревья с серой листвой. Словно скелеты доисторических ящеров… Они окружили Калинова со всех сторон, и над ними нависло черное небо, и было совершенно непонятно, откуда же брался этот сумрачный, тоскливо-серый, но все-таки дневной свет.
Мир наполнился оглушительным рычанием и грохотом. В этом невероятном шуме сквозило что-то явно знакомое, и Калинов вдруг понял, что это многократно усиленный стрекот видео рекордера, вделанного в пуговицу его рубашки, и испугался, что Джина сейчас тоже поймет это. И тут же грохот исчез. Наступила пронзительная, бьющая по ушам тишина, и в тишине этой весело зазвенели хрустальные колокольчики.
Калинов обернулся. Джины не было, только где-то вдалеке, за этими черными фантасмагоричными деревьями-скелетами медленно таял ее смех. Калинов бросился в ту сторону, где растворился звон колокольчиков, и тут впереди, в пяти шагах от него, со свистом вонзилась в землю полуметровая стрела. Калинов замер и, ничего не понимая, смотрел, как вибрирует ее оперение.
— Стоять, малыш! — произнес чей-то тихий голос.
Калинов медленно повернул голову. За огромным дубом стоял парень в джинсах и безрукавке. Это был Игорь Крылов, сын Нонны. Он двинулся к Калинову, держа наготове арбалет. Левый глаз его украшал солидный синяк.
Вокруг снова был обычный земной лес. И голоса птиц, разносившиеся по нему, были знакомы с детства. Только солнце, лучи которого с трудом пробивались сквозь плотные кроны деревьев, было густо-оранжевого цвета. Как апельсин.
Крылов подошел поближе, не сводя арбалета с Калинова, выдернул из земли стрелу и сунул ее в колчан, висящий у него за спиной.
— Чего тебе надо? — спросил Калинов.
— Какой шустрый мальчик! — произнес Крылов. В голосе его послышалась издевка. — Не успел появиться, а уже к девочке. К чужой, между прочим, девочке…
Калинов стоял и молчал, ожидая, пока парень приблизится, и можно будет достать его одним прыжком. Но тот ближе не подходил. Арбалет был направлен в грудь Калинова недвусмысленно, и экспериментировать с собственной жизнью не хотелось.
— Откуда ты знаешь, что я появился здесь только что? — спросил Калинов.
Крылов расхохотался.
— А чего тут знать?.. Иначе бы девочка от тебя не убежала. Я бы, например, догнал ее мгновенно… И потом, по тебе сразу видно, что ты тут в первый раз. Как ты озираешься по сторонам!..
Калинов переступил с ноги на ногу, и Крылов резко дернул арбалетом.
— Стоять! — прошипел он. — А то могу…
— Что же ты ее не догоняешь? — спросил Крылов.
— Была нужда… Я гордый! И потом… Хочу понять, что она в тебе нашла. Хлюпик-хлюпиком…
Эх, надрать тебе бы сейчас уши, подумал Калинов и мотнул головой: мысль принадлежала Калинову-вчерашнему — члену Совета и всяческих там комиссий. Но и Калинову-подростку так стоять должно быть очень унизительно.
— По твоему, это честно? — спросил он. — Ты с оружием, я — без…
— То-то и оно, — сказал Крылов. — Кабы ты был здесь не впервые, то и у тебя было бы оружие. А насчет честности… Разве гулять с чужими девчонками это честно?
Калинов пожал плечами. Последний раз он гулял с чужой девчонкой лет восемьдесят назад.
— Послушай, Игорь, — сказал он.
Крылов мгновенно весь подобрался и стал похож на напуганного съежившегося зверька.
— Откуда ты знаешь мое имя? — шепотом спросил он. — Шпионишь?.. Тебя подослала моя мать?
Он оглянулся по сторонам, словно подумал, что мать выйдет сейчас из-за ближайшего дерева. Все было тихо. Крылов снова посмотрел на Калинова. В глазах его появился странный блеск.
— Вообще-то у нас здесь не убивают, — сказал он. — Но я попробую…
Он поднял арбалет на уровень груди, и Калинов понял, что сейчас, через мгновение тяжелая стрела пронзит его сердце, и мысль о смерти показалась ему такой нелепой, что он удивился. “Я не хочу!” — подумал он, и в горле его родился крик, потому что он увидел, как стрела уже сходит с ложа арбалета и отправляется в смертоносный полет, но тут вдруг кругом возник серый туман. Он не поднялся от земли и не выплыл из-за деревьев, а именно возник, неожиданно и сразу, но не успел Калинов обрадоваться ему, потому что в тумане этом было спасенье, как он исчез, исчез так же неожиданно, как и появился, и Калинов обнаружил себя стоящим в джамп-кабине.
На пульте подмигивал красным сигнал “Ваш индекс занят”. Калинов вывалился из кабины на улицу. На небе светило солнце, и было оно не синее и не оранжевое, а обычное, земное, и небо было земное, и вокруг стояли обычные дома, и стремился перепрыгнуть через Неву Медный Всадник.
— Мальчик! Что с тобой? — раздался женский голос, и кто-то положил ему руку на плечо.
Он оглянулся. Рядом стояла Нонна Крылова.
— Н-ничего, — пробурчал Калинов и попятился. Сбросил с плеча ее руку.
— Мальчик, подожди, — умоляюще попросила она. — Ты не знаешь случайно Игоря Крылова?
— Н-нет! — сказал Калинов и бросился бежать.
— Мальчик, подожди-и-и! — догнал его надрывный крик, но Калинов бежал и бежал, пытаясь уйти от этого крика, и оглянулся только у угла.
Крылова, опустив голову, медленно брела обратно, к дверям джамп-кабины.
— Рад вас видеть, коллега, в добром здравии! — сказал Паркер, усаживаясь в кресло.
Калинов достал из бара соки и лед и принялся делать себе и гостю коктейль.
— Видок у вас — не подкопаешься! — продолжал Паркер, наблюдая за его манипуляциями. — Лишь очень опытный глаз смог бы заметить некоторое несоответствие между юной внешностью и глаза ми, принадлежащими немолодому уже человеку.
Калинов посмотрел в зеркало, вделанное в лицевую панель бара.
— Не вижу никакого несоответствия, — сказал он, пристально вглядываясь в свое отражение. — Вполне приличный молодой чело, век. Ничего похожего на члена Совета.
Он протянул Паркеру стакан со светло-зеленой жидкостью. Тот заглянул в стакан, зачем-то понюхал его.
— Судя по всему, коллега, вы ничего не добились, — сказал он.
Калинов слегка пожал плечами и тоже заглянул в стакан.
— Эту информацию вы выудили из коктейля? — спросил он. Паркер фыркнул и отхлебнул из стакана, посмаковал напиток.
— Нет, — сказал он. — Но ведь я прав?
— Увы, коллега, увы… — сказал Калинов и уселся напротив. — Первая вылазка действительно мало чего дала. Чертовщина какая-то… Мир, как в театре! Мгновенно меняющиеся декорации… дракон в таинственном лесу… принцесса с хрустальным голосом. Солнце то синее, то оранжевое… В самом деле, сказки какие-то!
— Бабушки Арины! — сказал Паркер. — Может быть, видения?.. Нанюхались галлюциноидов…
— В таком случае мой рекордер тоже нанюхался, — сказал Калинов. — Я вам покажу запись. Натура полнейшая…
Он оставил Паркера наедине с рекордером и вышел на балкон Над городом распростерлась черная августовская ночь. Окна домов были заэкранированы и не пропускали изнутри ни одного лучика света. Только глубоко внизу сияли уличные фонари да у горизонта подсвеченные сотнями прожекторов купол Исаакия и шпиль Адмиралтейства.
Калинов пытался проанализировать события сегодняшнего дня, но ничего из этого не получилось, потому что в голову все время лезла Нонна Крылова. Каким образом эта женщина умудрилась так воспитать своего сына? Ведь он был готов на убийство!.. Или показалось?.. И уж совершенно непонятно, как удалось спастись… Как будто кто-то следил за ними и в последний момент сыграл отбой… Но каков малец! Откуда у него столько злобы?.. А Джина хороша! У него могла бы быть такая вот внучка, если бы Наташка не погибла тогда в Кольце астероидов…
Калинову стало вдруг нестерпимо грустно и захотелось, чтобы поскорее наступило завтрашнее утро, и можно будет снова отправиться туда, в этот странный сказочный мир.
Позади с шорохом открылась дверь, и он увидел рядом с собой неясный силуэт Паркера.
— Да, — сказал тот. — Действительно, какой-то спектакль для детей. Зацепиться не за что… Похоже только, что взрослым туда вход воспрещен!
— Неясно лишь — кем, — сказал Калинов.
— Может быть, какая-нибудь сверхцивилизация ставит эксперименты на наших детях? — предположил Паркер.
Калинов пожал плечами.
— Все возможно, — сказал он. — Только тогда меня вряд ли бы туда пустили. Это нарушило бы чистоту экспериментов.
— Да ну, — сказал Паркер. — Не могут же они следить за каждым землянином! Да и не всесильны они, раз дисивер обводит их вокруг пальца.
Калинов промолчал. Молчал и Паркер, боясь прервать размышления товарища.
— Нет, — сказал вдруг Калинов, — не может этого быть. Притягиваем за уши… Уверен, что тут наша внутренняя история, безо всякого вмешательства извне.
И тогда Паркер решился.
— Вы знаете, Алекс, — сказал он. — Сегодня Нонна Крылова обратилась к нам в Транспортную комиссию с просьбой помочь ей найти своего сына.
Калинов опять промолчал.
— Знаете что, коллега? — сказал Паркер, — Не нужна ли вам помощь? Я бы мог…
Калинов нашел в темноте руку Паркера и пожал ее.
— Не стоит, Дин… У меня юношеское рукопожатие и юношеское на вид тело, но ум-то далеко не юношеский. Так что помощь мне не требуется. Пока… Будет нужно-конечно, попрошу… Хотя… Кое-что вы можете.
— Что именно, коллега? — живо спросил Паркер.
— Мало ли что… — Калинов замялся. — Одним словом, если вдруг примут решение закрыть индекс… Без меня примут, понимаете? Так вот. Постарайтесь его сорвать!.. Я уже говорил, что это самое идиотское, что можно придумать.
Теперь Паркер пожал руку Калинова.
— Это я вам обещаю, — сказал он. — Можете не волноваться.
Джина явно ждала его. Не случайно же, в самом деле, он сразу увидел ее, как только переместился из джамп-кабины в этот мир. Она вскочила на ноги и бросилась ему навстречу, на бегу отряхивая юбку.
— Здравствуй, — сказала она. — Я думала, ты больше не появишься.
— Здравствуй, — ответил Калинов. — Почему?
— Ты же вчера убежал… Тебя обидел Зяблик.
— Кто? — не понял Калинов.
— Зяблик… Так мы называем Игоря Крылова. Я все знаю.
Калинов рассмеялся.
— Ну, это не я убежал, а ты…
Она удивилась.
— Я никуда не убегала. Я весь день тут была.
Она взяла его за руку, и Калинова опять кольнуло в сердце.
— А на Зяблика ты не обижайся, — сказала Джина. — Он хороший… Только стал какой-то малахольный. Ходит, молчит…
Вчера он мне таким не показался, подумал Калинов. Вчера он был не зяблик, а дикий кабан. Ревность, знаете ли, не мама родная…
— Пошли к ребятам, — сказала она и потащила его за собой. — Сейчас как раз интересы будем придумывать.
— Как это?
— Увидишь.
Ребят было человек тридцать. Среди них были и парни, и девушки. Они сидели кружком. В центре горел почти незаметный в солнечный свете костер. Калинов посмотрел на небо. Солнце сегодня было обычное.
Когда они С Джиной приблизились, кружок потеснился и вобрал их в себя. На Калинова особенно не прореагировали, только несколько девчонок пристально посмотрели на него и отвернулись.
— Не удивляйся, — прошептала ему на ухо Джина. Волосы ее щекотнули его щеку. — Ведь тебе не очень хочется быть заметным.
— С чего ты взяла? — поразился Калинов.
— Мне так кажется.
Однако сказал себе Калинов. Может, она еще и мысли читает?.. Может, на нее и дисивер не действует?
Он огляделся. Все, сидящие в круге, были молодые люди примерно одинакового возраста — лет шестнадцати — восемнадцати. Никто друг с другом не разговаривал, все молча смотрели в костер.
— Не вертись! — прошептала Джина. — Ты всем мешаешь!
— А что они делают?
— Потом расскажу…
Калинов тоже стал смотреть в костер. Но сколько он туда ни смотрел, ничего особенного там не увидел. Обычные горящие сучья, блеклые языки пламени.
Вдруг все зашевелились, заговорили. Сидящий напротив Игорь Крылов кивнул Калинову, как старому знакомому. Сегодня он не казался таким злым и противным, как вчера, в лесу.
— Что? — шепотом спросил Калинов у Джины.
Джина рассмеялась, и вновь зазвенели хрустальные колокольчики.
— Можно говорить громко, — сказала она. — Больше никому не помешаешь.
— А что это было? — спросил Калинов.
— Мы придумали интерес.
— И что теперь?
— Увидишь.
— А я хотел охоту на тираннозавра, — громко сказал высокий белобрысый юнец. — Представляете, море крови…
— Тебе бы везде море крови, — сказала Джина. — Дай волю, так ты бы весь мир в море крови превратил.
— Брось ты его, Джина, — сказала Маленькая черненькая девушка. — Его интерес еще никогда не выигрывал.
Белобрысый прищурился.
— А я не теряю надежды, — сказал он надменно. — Рано или поздно это произойдет.
— К сожалению, Вика, он прав, — сказала Джина маленькой брюнетке. — И когда это произойдет, я уйду и больше не вернусь. Уж лучше сидеть дома!..
Белобрысый сжал кулаки.
— Вот и сиди дома! — злобно крикнул он. — Пусть тебе мамочка розовым платочком сопли вытрет, лахудра рыжая? А мы тут как-нибудь без тебя, по-мужски…
— Сидел бы ты, мужчина, — сказал Калинов. — Научись сначала женщин уважать… “Мы”… “по-мужски”…
Белобрысый стремительно вскочил. Калинов усмехнулся и тоже поднялся с травы.
— Это еще кто тут голос подает? — сказал белобрысый. — Кому надоело ходить здоровым и невредимым? — Он смерил Калинова с ног до головы уничтожающим взглядом. — Детка, я же из тебя кисель сделаю, с хлебушком съем. — Он подошел к Калинову, навис над ним и брезгливо взял его двумя пальцами за кончик носа. — Остынь, мальчик, а то сейчас пар сзади повалит.
И тут Калинов ударил его, ударил коротко, без замаха, даже не ударил — ткнул ладонью правой руки, и белобрысый вдруг переломился пополам, словно сдвинули друг к другу ножки циркуля, и повалился на бок. На лице у него появилось выражение неподдельного изумления, и тут же глаза его закрылись. Как будто человек прилег на минутку отдохнуть.
— Ты убил его? — с испугом воскликнула черненькая Вика.
— Да нет, — сказал Калинов. — Таким ударом не убьешь… так, успокоил слегка… — Он коротко взглянул на Джину.
Джина презрительно смотрела на лежащего белобрысого.
— Не хочу я его здесь больше видеть, — сказала она с отвращением и вопросительно посмотрела на окружающих.
И вдруг белобрысый исчез, словно его здесь и не было. Только послышался негромкий шелест, будто ветерок кубарем прокатился по травке. Калинов застыл на месте.
— Спасибо, друзья! — сказала Джина.
— Не за что, — сказал курчавый парень в тунике и сандалиях. — По-моему, этот тип и так уже всем надоел. Надо было еще раньше выгнать.
Он подошел к Калинову и потрепал его по плечу.
— А ты ничего, новенький! Я бы с тобой в разведку пошел… Клод. — Он подал Калинову руку.
— Саша, — сказал Калинов. — Куда он делся?
— Вампир-то?.. Отправился домой. Больше он не появится. По крайней мере, пока мы здесь.
И тут вдруг затрещало, как будто кто-то быстро-быстро заколотил палкой по дереву. Калинова сбили с ног, он сунулся носом в траву и чуть не захлебнулся, вздохнув, потому что вместо травы под ним оказалась грязь, какая-то липкая жижа, и от жижи этой так отвратительно пахло, что его чуть не стошнило. И солнца уже не было на небе, а была черная беззвездная ночь, и сверху сеялся мелкий холодный дождик, мгновенно пробравшийся за воротник кольчуги и растекшийся по спине маленькими ручейками, а может, это был и не дождь вовсе, а холодный пот, потому что, кажется, их ждали. Во всяком случае, круглые пальцы прожекторов плясали по равнине, и каждый раз, когда они приближались, приходилось въезжать носом в грязь. И не шевелиться.
А потом опять затрещало, и высоко над головами визгливо прочирикали пули. Стреляли с вышки, которая приткнулась к колючей проволоке справа, приземистая и раскоряченная, словно табуретка на кривых ножках. Самонадеянные строители поставили ее по эту сторону… Впрочем, с какой стати они должны были опасаться нападения извне?
— Замрите! — негромко скомандовал Клод.
И они замерли. И, лежа в липкой жиже, дождались, пока успокоится охрана. Пулеметчики перестали палить в белый свет. Лучи прожекторов поплясали-поплясали, тупо уткнулись в тяжелый столб дыма, повисший над крематорием, и погасли. Где-то коротко тявкнула собака. От сторожевой вышки донеслись звуки губной гармошки, наигрывающей какой-то до одурения знакомый мотив. На вышке вдруг загоготали, и грубый голос прошелся насчет штанов какого-то Диего, которые, кажется, теперь требует капитальной стирки… Тоже мне, доблестный лейб-гвардеец, переполошил весь лагерь, где только таких нарожали, ублюдков… Хорошо, что комендант нализался, как свинья, и дрыхнет, а то бы не избежать тебе карцера…
— Вперед! — шепотом скомандовал Клод, и они поползли. Каждый к своей цели. Калинов к сторожевой вышке справа, Игорь к такой же вышке слева. Джина и Вика тянули мешок с зарядами, чтобы несколькими взрывами проложить проход в рядах колючей проволоки За ними подтягивались арбалетчики, чтобы, когда грохнут взрывы и пулеметы будут нейтрализованы, рвануться в проход и успеть добежать до барака охраны прежде, чем гвардейцы придут в себя. И быстро и хладнокровно засыпать их стрелами…
А оставшихся в живых офицеров, думал Калинов, мы повесим в воротах лагеря, прямо под словами “Боже! Прости нам грехи наши!”, и они будут болтаться в веревочных петлях, которые они приготовили для нас, жирные борова в оранжевых мундирах, густо пахнущие заморским одеколоном, а мы с удовлетворением будем думать о том, что этим, по крайней мере, грешить уже не придется… Вот только, куда мы денем всю эту ораву освобожденных уродов в драных комбинезонах, подумал он, и тут же отбросил эту мысль в сторону, потому что это была не та мысль, с которой ходят на колючую проволоку.
Он подобрался к самому основанию вышки, осторожно встал, чтобы проще было бросить, и достал гранату из кармана. Осталось выдернуть чеку и, дождавшись сигнала, швырнуть гранату туда, наверх, в подарок Диего, сидевшему в испачканных штанах, и неведомому музыканту с грубым голосом. И тут кто-то сказал сзади вкрадчивым голосом: “Салют, малыш!”, и сквозь кольчугу Калинов почувствовал, как в спину ему уперлось что-то твердое. Раздался громкий смех, и опять вспыхнули прожекторы, заливая все вокруг ослепительным светом. Как на стадионе. И Калинов понял, что их действительно ждали. Он сжался, соображая, как бы подороже продать жизнь, но тут сзади закричала Джина, и столько муки было в ее голосе, что он на мгновение потерял голову.
А потом со стороны оврага, где сидели ребята из резерва, вдруг Ударила молния, ударила прямо по вышке над ним, и вышка вспыхнула как порох, и в огне кто-то завыл и завизжал нечеловеческим голосом, а молния уже вдарила подругой вышке, мимоходом срезала кусок проволочной изгороди вместе с железобетонным столбом, и теперь гасила — один за другим — прожекторы. И тут Калинов понял, что это луч лайтинга, и оглянулся, и увидел, что тот, кто сказал ему “Салют!”, тоже смотрит в сторону оврага, на эту удивительную молнию. И тогда Калинов ударил его гранатой прямо в висок. Гвардеец удивленно хрюкнул и кулем упал ему под ноги. Руки и ноги его судорожно задергались, он перевернулся на спину и замер, и Калинов увидел в свете последнего прожектора лицо белобрысого Вампира с широко открытыми мертвыми глазами. А к прожектору уже подбирался луч лайтинга, по дороге сваливший трубу крематория, и она, подрубленная под основание, как в замедленной съемке, рушилась вниз, рассыпаясь на куски. Наверху взвыли в последний раз и замолкли, только что-то чавкало и хлюпало, словно там топили на сковородке свиное сало. И тогда, по-прежнему сжимая в правой руке гранату, а левой доставая из-за спины арбалет, Калинов бросился к проходу в колючей проволоке.
— А-а-а! — надсадно заорал он. — Грехи вам простить?!
Ослепительная молния ударила прямо в барак охраны, и на месте его вспух огненный шар, и внутри шара тоже выли, заходясь от муки, десятки глоток.
— Я вам прощу грехи! — орал Калинов, летя вперед.
Ему показалось, что сердце его не выдержит натиска ненависти и взорвется, разлетится на куски, но сейчас это было совершенно неважно.
А потом они выстроили оставшихся в живых ошалелых гвардейцев в шеренгу. И пока узников выводили из лагеря, Калинов ходил вдоль шеренги, отбирал у гвардейцев шпаги и заглядывал им в глаза, пытаясь увидеть в их глубине что-нибудь звериное. Но это были обычные человеческие глаза, только тупые от страха. И тогда Калинову захотелось посмотреть на их сердца. Не может быть, чтобы сердца у них в груди бились человеческие…
— Ай, мамочка! — вскрикнула Вика.
И он увидел черный зрачок пистолета, нацеленный ему в голову, и прищуренные глаза жирного борова, устремленные прямо на его переносицу: видимо, туда должна была попасть пуля. И хриплый голос произнес:
— Не двигаться!.. Иначе я раскрою череп вашему приятелю!
Никто и не двинулся. Но оранжевый вдруг крутнул головой, как будто воротничок рубашки жал ему шею, вскрикнул и, выронив пистолет, ничком упал на плац. А мимо, спотыкаясь, брели уроды в драных комбинезонах, глядя ненавидящими глазами на гвардейцев, и слышался Мерный стук деревянных колодок о бетон, а над всей этой бесконечной колонной висел гул, как будто узники пели песню. Но они не пели, они плакали, и девчонки плакали вместе с ними, и оказалось, что это большое счастье — принести свободу истерзанным и измученным людям. А потом Джина взяла у кого-то лайтинг, сдвинула предохранитель, и Калинов понял, ’что она сейчас положит оранжевых, всю шеренгу, хладнокровно, в упор и, оцепенев от ненависти, будет смотреть, как они издыхают, булькая кипящей кровью. Над миром повиснет смрад, а Джина будет смотреть и смотреть, пока с ней не начнется истерика…
— Стоп! — крикнул Клод.
И все исчезло: колючая проволока и бараки, гвардейцы и уроды. Остались грязь и пот, счастье и ненависть.
Джина с возмущением смотрела на Клода:
— Почему?
— Потому! — сказал Клод. — Потому что с лайтингом и дурак сможет… А ты попробуй, разоружи гада голыми руками да так, чтобы он не успел убить ни тебя, ни твоего товарища…
— Нет, Клод! — загомонили все. — Это ты, Клод, зря. Ведь интерес был… Был ведь?
— Был, — сказал Клод. — Но прежде всего надо оставаться людьми… — Он повернулся к Калинову. — А ты ничего, парень. — Я думаю, мы его примем. Так, ребята?
— Так! — заорали все.
Ах, мерзавцы, подумал Калинов. Это же они так играют…“Казаков-разбойников” устроили… Развлекаются, подлецы!
Клод подошел к нему и протянул руку. И тогда Калинов, размахнувшись, съездил- ему по физиономии.
— За что? — жалобно сказал Клод.
— За все! — ответил Калинов и съездил еще раз. — Как так можно?.. Ведь это… Ведь это… Это же как “казаки-разбойники” на братской могиле!.. Можешь врезать и мне!
Лицо, Клода залила краска. Кажется, до него дошло.
— Фу, какая мерзость! — сказал он. — Кто придумал этот интерес?
— Я, — сказал Игорь Крылов. — Мой дед освобождал концлагерь.
— Не говори глупости, — сказала Джина. — Что я, не знаю, когда родился твой дед.
— Ну, не дед, а сколько-то там раз прадед, — согласился Игорь. — Все равно мой предок.
— Тебе бы тоже надо отвесить, — сказал ему Клод. — Да ладно уж… Хватит на сегодня тумаков.
Он миролюбиво хлопнул Калинова по плечу.
— А ты ничего. — И засмеялся. — В который уж раз говорю это сегодня?
Калинов пожал плечами.
— Давайте еще какой-нибудь интерес, — попросила Вика.
— Нет, — сказал Клод. — Больше мне не хочется. Сегодня не надо… Пойдем, Зяблик, поваляемся на пляже.
Группа рассыпалась. Кто-то потянулся вслед за Клодом и Игорем на пляж, кто-то улегся на травке в тени деревьев.
— Вы остаетесь? — спросила Вика. — А я пойду, позагораю с ребятами.
И она умчалась к озеру, на ходу сдергивая с себя платье. Калинов проводил глазами ее хорошенькую фигурку. Джина фыркнула.
— Что? — Калинов повернулся к ней.
— Самая красивая девушка нашей группы, — сказала Джина, глядя вслед удаляющейся Вике. — Ты где живешь?
— В Ленинграде.
— И я в Ленинграде… Вообще-то в Мире мы не встречаемся. Но с тобой… — Она замолчала и отвернулась.
— В мире? — спросил Калинов. — В каком мире?
— В Мире. С большой буквы… Так мы называем настоящую жизнь. Землю…
Калинов снял с себя куртку и бросил ее на траву. Лег Джина пристроилась рядом.
— В настоящей жизни… — проговорил Калинов. — А что же здесь?
— Здесь?.. Здесь придуманная. Клод называет это Дримлэнд.
— А кто ее придумал?
— Не знаю… Наверное, мы все. Вместе… А почему ты все спрашиваешь?
— Потому что мне интересно.
— Странно, — сказала Джина — Обычно те, кто сюда приходит, кое-что знают… Кто тебе дал номер?
Калинов внутренне сжался. Соврать что-то надо. Например, сказать, что номер дал Фараон, Рамзес П.
— Никто, — сказал он — Я сам подсмотрел.
— Правду сказал. — Джина вздохнула с облегчением.
— Откуда ты знаешь?
— Знаю. Я чувствую, когда человек лжет. У нас тут не лгут.
— Совсем?
— Да. Даже те, кто в Мире лжет, тут не лгут. А если лгут, то больше здесь не появляются.
— Почему?
— Не знаю, — сказала Джина. — Не появляются — и все!
— Тогда я не буду лгать, — сказал Калинов — Мне здесь нравится.
— А что тебе нравится? — спросила Джина. Ты.
— Дурак! — Она отвернулась, но Калинов понял, что ей приятно.
— Давай сбежим, — сказала она.
— Давай… Только Зяблик опять отыщет.
— Не отыщет. Я ему сказала, что больше не люблю его.
Вот чертенок, подумал Калинов. Как у нее все просто. Хочу — люблю, хочу — не люблю… Эх, если бы он был помоложе!
— Не смотри на меня так, — попросила Джина.
— Как?
— Как старый дедушка… Который все видел и все знает. — Она прикрыла ему глаза теплой ладошкой. — Побежали?
Калинов поморгал, и Джина отдернула руку.
— Щекотно, — пояснила она.
А что, подумал Калинов. Она бы, скажем, попала в беду. А я бы ее спас!.. Как в старинных романах.
И мир пропал. Распахнулось вокруг изумрудное небо, запылали на нем два бледно-фиолетовых, призрачных солнца.
Калинов и Джина летели под солнцами, взявшись за руки. Далеко внизу ласково шевелился чернильный океан. Оба они знали, что это с такой высоты он кажется ласковым и ленивым, а там внизу волны достигают в высоту сотни метров. Да если еще учесть, что это совсем не вода…
Калинов содрогнулся. А вдруг откажут двигатели, подумал он.
И тут же рука Джины куда-то исчезла. Он повернул голову и увидел, как девушка, с трудом удерживая равновесие, заскользила вниз. Крылья на ее спине затрепетали, и Калинов понял, что сейчас произойдет. Он притормозил и бросился вниз, чтобы уравнять скорости и подхватить уже падающую Джину. И это ему удалось с первой же попытки, словно он всю свою жизнь только и делал, что занимался спасением погибающих в чужих небесах. Правой рукой он подхватил Джину за тонкую талию, а левой стал снимать с ее спины ранец и обвисшие крылья. Это тоже удалось, и он хотел уже было закричать от восторга, как вдруг понял, что его крыльям двоих не удержать. Джина принялась отдирать от своей талии его руку, но он подтянул девчонку к себе и вцепился пальцами в пояс.
Хорошо, что пояс узкий, подумал он. Не оторвет, сил у нее не хватит… Но как же мне теперь одной рукой умудриться снять с себя и надеть на нее крылья?
И тогда Джина повернула голову, и он увидел ее прищуренные глаза, равнодушные и чужие.
— Не надо, — сказала она зло. — Ерунда все это.
Калинов растерялся и чуть было не разжал пальцы.
А вокруг уже не было ни зеленого неба, ни фиолетовых солнц. Был серый вечер. Узкая улица, протянувшаяся между рядами нахохлившихся домов. Дождя не было, но было сыро и промозгло. Кажется, сыростью тянуло из подвалов.
Калинов пробежался взглядом по окнам. Все окна были темны и безжизненны, только в одном, на противоположной стороне улицы чуть-чуть дернулась занавеска. А может быть, ему показалось. До дома Виго оставалось еще метров двести. И тридцать минут до начала “мертвого” часа. Идти приходилось медленно, потому что “зажигалки” Джина спрятала под юбкой, и они ей очень мешали. А дело надо было сделать не мешкая, ибо завтра должна была вернуться семья Виго — жена и пятеро ребятишек. Уж они-то ни в чем не виноваты.
Послышались шаги патрульных.
— Что-то они сегодня рано, — сказал Калинов.
— Целуй меня, — прошептала Джина.
Он втиснул ее в угол. Острая боль пронзила ногу. “Зажигалки!”, вспомнил Калинов, но делать что-либо было уже поздно: патруль находился совсем рядом. Джина обняла Калинова за шею, и он прижал ее всем телом к стене. Жаркое дыхание Джины обожгло ему губы, глаза ее широко раскрылись, он увидел там желание и страх. Сердце заколотилось так громко, что, казалось, его слышно во всем городе. И тогда он вытащил из кармана стилет и спрятал его в рукав.
— Все хорошо, — тихо произнес он.
Джина зажмурилась: их осветили сзади фонариком.
— Приятель, помощь не требуется? — сказал кто-то.
Раздался грубый смех, и тот же голос гнусно выругался. Джина начала дрожать, и он еще сильнее прижал ее к замшелым камням. Боль в ноге стала почти нестерпимой. “Не сорвать бы чеку!” — подумал Калинов. Наконец, фонарик погасили, и патруль зубоскаля и топая тяжелыми сапогами, удалился. Калинов отпустил девушку и сунул стилет в карман.
— Ненавижу! — простонала Джина.
Они двинулись дальше. Свет нигде так и не зажегся, фонари висели на столбах мрачными темными пятнами, похожие на нахохлившихся замерзших птиц. Подошли к дому Виго. Калитка, как и условились, была не заперта. Калинов оглянулся по сторонам, вытащил стилет и осторожно открыл створку. Вошли. Во дворе почему-то было гораздо темнее, чем на улице, как будто кто-то накрыл дом Виго капюшоном, спрятав их от всего остального мира. Сзади чуть слышно щелкнул запор.
— Роже, — позвал Калинов. — Ты где?
— Да тут я, — послышался за спиной голос Виго.
Оглянуться Калинов не успел. Руку со стилетом дернули вверх с такой силой, что она, казалось, сейчас оторвется, и тут же что-то тяжелое ухнуло по затылку. Впрочем, упасть ему не дали, подхватили с обеих сторон, но сознание он, по-видимому, на несколько секунд потерял, потому что, когда он пришел в себя, Джина еще стояла с поднятыми руками.
Двор был залит светом, и Роже Виго, осклабившись и кося левым глазом, обыскивал девушку. Его руки скользнули вдоль ее тела, слега задержались на груди. Виго зацокал языком, и Калинов закусил губу — Виго грязно выругался, наткнувшись на “зажигалки”.
Офицер отодвинул его в сторону, достал нож и, сверкая белозубой улыбкой — сама приветливость! — начал разрезать на Джине юбку. Ткань легко разошлась, сквозь разрез стали видны белые трусики.
— Что-то новенькое, — сказал офицер, взвешивая “зажигалки” на руке.
По затылку Калинова текло липкое и теплое, перед глазами висела багровая занавеска. За руки держали крепко — не вырвешься! Он раскрыл глаза пошире, усилием воли отодвинул в сторону багровую занавеску и посмотрел на Джину.
Что же ты их не поубиваешь, девочка, подумал он. Не спасешь нас…
Его взгляд встретился со взглядом Джины, спокойным и пристальным. И в голове перестали бить колокола, и мускулы налились металлом, и Калинов понял, что может перевернуть мир. Как школьный глобус… А еще он понял, что Джина хочет, чтобы все сделал он сам. Рассчитался с Роже. Покончил с засадой… И ее чтобы спас. Как и положено кавалеру.
Только бы не отказало мое столетнее тело, подумал он. И рванулся.
Люди, державшие его за руки, так сильно столкнулись головами, что черепа их треснули. Легким движением он перебросил оба тела через забор — так велико было упоение этой силой. За забором затрещало, словно там врезались друг в друга две телеги. Офицер, все еще улыбаясь, пытался достать правой рукой арбалет, в левой у него по-прежнему были “зажигалки”. А Роже Виго уже стрелял. Лайтинг в его лапах выглядел как игрушка, и он спокойно выпустил в Калинова весь заряд. В упор. С двух метров. Но луч отразился и ушел куда-то в небо. Калинов сделал шаг вперед, аккуратно щелкнул Виго по лбу. Голова Роже мотнулась назад, он выронил лайтинг из рук, упал навзничь, дернулся и затих. Джина смотрела на Калинова с восторгом, и восторг этот добавлял новых сил.
Оставался еще офицер. Калинов повернулся к нему. Офицер уже не улыбался. И не пытался достать арбалет. Правой рукой он тянулся к чеке “зажигалки”.
— Не трожь! — заорал Калинов. — Полгорода спалишь!
Было поздно. Послышались хлопок и шипение. И тогда Калинов схватил Джину под мышку и, задержав дыхание, прыгнул вверх, перелетел через забор, через улицу и опустился во дворе дома напротив. И снова прыгнул. В прыжке он оглянулся. Из двора Роже Виго, стремительно увеличиваясь в объеме, вставало багровое солнце. Было удивительно тихо, только что-то хрипела полузадушенная Джина. Сзади полыхнуло жаром, и пришлось прыгать и прыгать, все Дальше и дальше, и уже не хватало сил на следующий прыжок, и тогда он растянулся у какого-то дома прямо на брусчатке и подмял под себя Джину, прикрыв ее телом.
И плотный, наваливающийся на него сверху жар пропал. Вокруг снова была трава, пели птицы и дул легкий ветерок.
— Отпусти, — прошептала Джина. — Медведь…
Калинов, пошатнувшись встал. Джина села. На ее обнаженной правой ноге виднелись два больших синих кровоподтека. Джина посмотрела на него и натянула на ногу разрезанную юбку. Калинов поспешно отвел глаза.
— Что происходило? — спросил он.
— У кого-то из нас слишком буйная фантазия! — сказала Джина.
Она поднялась, придерживая рукой разрез.
— Я домой, — сказала она. — Придется с мамой объясняться… В таком виде…
И не успел Калинов что-либо произнести, как она подскочила к нему, коснулась губами его щеки и тут же исчезла.
Калинов огляделся. Рядом никого не было. У озера на пляже большая группа молодежи играла в волейбол. Калинов побрел туда. Левая нога ныла. Он снял брюки и остался в плавках. На ноге были такие же кровоподтеки, как и у Джины.
— Проклятые “зажигалки”! — пробормотал он.
На пляже его встретили приветственными возгласами. Он поймал на себе любопытные взгляды двух или трех девчонок. Девчонки были незнакомые. Он равнодушно кивнул им и растянулся на теплом песке. Рядом с ним хлопнулся еще кто-то. Калинов повернул голову. Это был Клод.
— Надоело прыгать, — сказал он. — Можно, я с тобой полежу?
— Ложись, — сказал Калинов.
— А где Джина? — спросил Клод.
Калинов пожал плечами.
— Ясно, — сказал Клод. — Интересно было?
Калинов снова пожал плечами.
— Джина — хорошая девушка, — сказал Клод. — Только ей нужно настоящее.
Калинов подгреб себе под грудь кучу песка.
— Зачем ты мне это говоришь? — спросил он.
— Видишь ли, — сказал Клод. — Ты, наверное, заметил, что большинству из нашей компании от шестнадцати до восемнадцати лет. Других здесь почти не бывает.
— Заметил. — согласился Калинов.
— А мне уже двадцать два, — сказал Клод. — Да-да… Ты спросишь, почему я до сих пор играю в эти игры…
— Почему?
— Из-за глубины… Я, конечно, не знаю, где вы были с Джиной вдвоем Но вот когда мы штурмовали этот лагерь… Скажи, ты так ненавидел когда-нибудь там, в Мире?.. У меня было желание передушить оранжевых голыми руками.
— А мне хотелось посмотреть, есть ли у них сердце, — сказал Калинов.
— Вот-вот, — сказал Клод. — Ты знаешь, это как наркотик… Я давно уже понимаю, что пора искать себе настоящее дело. И все время возвращаюсь сюда, и возвращаюсь… И так уже шесть лет.
— Шесть лет? — поразился Калинов.
Оказывается, все это существует уже давно, думал он. И все эти годы хранится в глубокой тайне… так, что никто из нас не догадывался… И этот мальчишка прав… Я прожил девять с лишним десятков лет, и любил, и ненавидеть приходилось, но все было как-то мельче, мягче, бледнее. Как я тогда подцепил Наташку! Вот с ней было настоящее… Черт, все с ног на голову поставил! Тут настоящее, в Мире игрушечное… И дети во все времена играли в войну, и не было в этом ничего кощунственного. И в пиратов играли, и в Чапая, и в партизан1… Казаки-разбойники…
— Ты знаешь, Клод, — сказал он. — Я был неправ… С той пощечиной.
Клод кивнул.
— Ты странный парень, Саша, — сказал он. — Вот ты лежишь рядом, пацан пацаном, я вижу твои худосочные мышцы, странная какая-то худоба для нашего века… А порой мне кажется, что ты раза в три — четыре старше меня.
— Почему? — спросил Калинов и сел.
Как будто насквозь видят, думал он. Какие они, в сущности, еще дети… Но иногда становится страшно находиться рядом с ними. Не то что солгать — душой покривить нельзя…
— Не знаю, — сказал Клод. — Просто такое ощущение.
— Пошел я домой, — сказал Калинов.
— Ага, — отозвался Клод — Приходи завтра.
Калинов встал и принялся натягивать штаны.
— Только запомни, — продолжал Клод, — обидишь как-нибудь Джину, я не погляжу на то, что ты такой худосочный.
— Запомню, — сказал Калинов.
И окунулся в серый туман.
* * *
Дома он долго отмокал в ванне, поглаживая отмеченную кровоподтеками ногу, и кружился под колющими струйками душа. Потом он сел ужинать, а когда дело пошло к вечернему чаю, пожаловал Паркер.
— Добрый вечер, коллега, — поприветствовал его Калинов. — Вы как нельзя кстати. Я только что собрался пить чай.
— Благодарю, коллега, благодарю, — прогудел Паркер. — От чая никогда не отказывался.
Расставили сервиз, заварили чай. Калинов заказал варенье из ежевики. Доставая заказ из приемника линии доставки, он спросил:
— Ну-с, коллега, какие новости в этом мире?
Паркер хохотнул.
— А что есть еще какой-нибудь мир?
— По крайней мере, Джордано Бруно это утверждал еще во времена оны, — сказал Калинов.
Паркер насупился.
— Да ну вас, Алекс. Не тяните кота за хвост… Что это вас на философию потянуло?
— Все очень просто: я влюбился.
Паркер снова хохотнул, на этот раз недоверчиво.
— Извините, коллега, но влюбленные редко философствуют. Обычно их мысли крутятся вокруг предмета обожания.
— Угощайтесь вареньем, — сказал Калинов, разливая чай. — Это дар Севера… А что касается философии, то не мешало бы поинтересоваться предметом моей любви.
— Считайте, что поинтересовался, — сказал Паркер и отправил в рот первую ложку варенья.
— Коллега, я влюбился в жизнь!
Паркер воздел руки к небу.
— Алекс, вы меня убили!.. В нашем с вами возрасте только и остается, как влюбляться в жизнь… Ни на что другое мы уже не способны. — Он отправил в рот еще ложку варенья. — Хотя вам, исходя из вашего внешнего вида, и самый раз было бы влюбиться в какую-нибудь пигалицу… Кстати, что это вы весь в царапинах? Не подрались ли с кем?
— Не без того, Дин, — гордо сказал Калинов. — Не без того Сегодня я отвесил оплеух больше, чем за предыдущие восемь десятков лет. Не скажу, правда, что все они были по делу…
Глаза Паркера загорелись хищным огнем.
— Удалось что-либо узнать?
— Да, удалось кое-что… Но сначала вы.
Паркер чуть-чуть скривился.
— Пока все по-прежнему, но чувствую приближение грозы. Крылова развила кипучую деятельность, дошла уже до Мирового Совета. Кое-кто на ее мольбы откликнулся… Нильсон, например, и Олехно… Требуют специального заседания Совета. Меня сегодня задергали: что да как? Разузнали каким-то образом, что вы без разрешения воспользовались дисивером… Так что, судя по всему, предстоит бой.
Калинов помрачнел.
— И когда предполагается собрать заседание?
— Если события пойдут теми же темпами, то послезавтра нас с вами призовут к ответу.
Успею, подумал Калинов, но завтра надо уходить пораньше, чтобы не успели перехватить.
— Ну, а у вас-то, Алекс, какие новости? — нетерпеливо сказал Паркер.
— Новости, новости, — пробормотал Калинов. — В общем, это нечто вроде молодежного клуба с переменным составом. Существует он уже несколько лет. По крайней мере, шесть…
— Так долго? — удивился Паркер. — И мы до сих пор ничего не знали?.. Неужели, такая конспирация?
— Дело в том, Дин, что они не всякого принимают к себе. То есть взрослых вообще не пускают… А сегодня я был свидетелем, как изгнали одного молодого человека, и, вы знаете, я не удивлюсь, если окажется, что они заблокировали его память.
— Вот уж действительно сказки бабушки Арины, — сказал Паркер. — Да что они, волшебники, что ли?.. Где хоть их Клуб-то находится?
Калинов налил себе еще чаю, собираясь с мыслями, повозил в чашке ложечкой, попробовал на вкус и, наконец, произнес:
— Увы, коллега, этого я не знаю. Во всяком случае, это не Земля. Более того, должен признаться, что мне совершенно непонятно материальное обеспечение всего того, что я там наблюдал. Мгновенные трансформации… Требуется бездна энергии… Почти полное всемогущество… Я, знаете, что думаю?.. Если даже закрыть возможность использования Транспортной Системы, этот чертов фиктивный индекс, вряд ли поможет… Кстати, вы не наблюдали утечек энергии в Системе?
— Нет.
— Ну, тогда я просто не знаю, что можно предполагать… Разве что все это существует за счет их нервной энергии… Или они выкачивают параллельную Вселенную…
Паркер нахмурился.
— Коллега, вы делаете сногсшибательные предположения. — Он вскочил из кресла и пробежался по комнате. — Если все именно так, то нужно подключать Совет по науке. Может быть, открыть целую программу исследований? Какие перспективы!.. Только вряд ли кто поверит… Разве что ваши записи отдать экспертам… Что вы записали на этот раз? Покажите ваших суперлюдей?
— Так уж и суперлюдей, — проговорил Калинов, — На Земле чудес пока что не наблюдалось… — И вдруг неожиданно для себя он сказал: — А показывать-то нечего! Забыл, понимаешь, включить запись… До того ошалел от неожиданностей…
Что это со мной, думал он. Чего ради я соврал? Узнала бы Джина…
Он вдруг потерял всякий интерес к беседе. Паркер задал еще несколько вопросов, получил на них короткие односложные ответы и понял, что настала пора уходить. Его слегка удивила внезапная замкнутость друга, но он и вида не подал, что задет этим.
Проводив Паркера до джамп-кабины, Калинов решил немного прогуляться перед сном.
Вечер был хорош до изумления. Редко удается метеорологам создать такую погоду. Небо на западе постепенно переходит через все цвета радуги от багрянца до темно-фиолетового. Над головой висят первые звезды. Не шелохнется на деревьях листва, недавно вымытая киберами-дворниками. И тишина такая, что кажется, весь мир слышит твое дыхание.
Калинов шел по хранящему дневное тепло тирранитовому тротуару и улыбался.
Черт возьми, думал он. Неужели рядом с нами действительно рождаются суперлюди?! И кто? — наши собственные дети! Когти они выросли из коротких штанишек? Никто из нас этого даже не заметил — так мы все заняты… А они убедились, что мы ими не интересуемся — ведь, наверное, не раз тыкались в нас теплыми носами, как кутята — и стали искать себе подобных. И нашли. И создали Дримлэнд. Как протест против той жизни, которую мы им предоставили…
Когда же все это произошло, думал он. Когда мы совершили подмену?.. Мы говорили им, что они цветы жизни, что они наше богатство и наша надежда. И они верили нам. Как же не верить тем. кто их родил, кто их кормил, кто учил их ходить, летать и говорить?.. Так они и росли с верой в будущее и в свое великое предназначение. Жизнь казалась им светлой радостной сказкой, в которой они должны были играть главные роли… А потом они обнаружили, что никому не нужны, что они для всех обуза и только мешают нам… Вот тебе конфетка, и не отвлекай меня, иди к своим куклам. И не плачь!.. Или слушай своих любимых “Приматов” (какая хорошая группа!) и не мешай. Разве ты не видишь?.. Мы переделываем Землю, мы осваиваем океаны, мы штурмуем Вселенную, мы завоевываем новые миры… Те вопросы, которые ты хочешь мне задать, давным-давно решены, и нет смысла тратить на них время… НЕ МЕШАЙ!..
И веры не стало!.. А как же без нее жить?.. Вера очищает людям душу… Вера делает мягче сердце… А потом мы еще спрашиваем себя: в кого они, такие жестокие и равнодушные?.. А они в нас! Яблочко от яблоньки…
Теперь я понимаю, почему у них такие игры, думал он. Невостребованная энергия души и не растраченная энергия тела медленно и верно устремляются в русло насилия. Пока насилие скрывается за ширмой добрых игр. Но это только пока. Выходки Вампира — яркое тому свидетельство. А это уже страшно!
Боже мой, думал он, когда же мы перестанем быть толстокожими? Когда будем видеть дальше собственного носа? И сколько мы еще будем создавать себе трудностей, а потом гордо, под фанфары преодолевать их? Мы мастера лобового удара, крепкие задним умом…
— Почему ты еще не спишь? — спросил его чей-то тихий голос.
Калинов оглянулся, но никого рядом не было. Только далеко впереди стояла под деревом какая-то пара. Кажется, целовались.
— Не крути головой, — снова произнес тот же голос. — Это я, Джина.
— Где ты? — спросил Калинов.
— В своей постели… Говорить необязательно. Можешь произносить фразы мысленно.
— Ты умеешь читать мысли?
— Только те, которые ты позволяешь.
— Я хочу тебя видеть.
— Этого я еще не умею. Но научусь… И ты научишься, если захочешь.
Уже совсем стемнело, только у самого горизонта, над заливом тянулась желто-зеленая полоска. Послышался какой-то звук, похожий на далекий стон.
— Что такое? — спросил Калинов.
— Я плачу, — тихо проговорила Джина.
— Зачем?
— Не знаю.
— Где тебя найти?
— Нет-нет, — быстро сказала она. — Я не хочу. И ты не хочешь. До свиданья.
И словно порыв холодного ветра пронесся у него в душе. Как кусок пустоты.
— Джина! — позвал он, но ответом ему было молчание.
И в самом деле, подумал он. Куда мне, столетнему старцу? Гипнозом не спасешься. Дисивер не делает тело моложе. Так что не будем заноситься… Есть проблема и требуется в ней разобраться. И дать Совету свои рекомендации. А потом спокойно дожидаться смерти… Ну, детки-ангелочки, казачки-разбойнички, завтра я вам устрою проверочку! Уж не обессудьте!
Он развернулся и отправился домой. Когда он проходил мимо джамп-кабины, ему вдруг очень захотелось войти туда и набрать знакомый индекс. Но он не вошел. Он еще раз вдохнул вечерний аромат и пошел спать.
* * *
Калинов поднялся в прекрасном настроении. Все было решено. Сегодня он должен закончить с этим делом. И нечего усложнять!.. Конечно, закрывать Дримлэнд — глупость неописуемая, но на место этих ангелочков поставить надо. Настоящие чувства, видите ли, им нужны, глубина… А вы заслужите сначала! И не нытьем да попискиванием, а делом. Как мы. Как наши отцы и деды!.. Отцы и деды, правда, делали все по-другому… Но нам, во всяком случае, и в голову не приходило требовать от них чего-то еще.
Он наскоро позавтракал, запустил домашний комплекс на уборку и отправился претворять в жизнь задуманное.
Выскочив на улицу, он поежился. Видимо, метеорологи решили дать городу отдых от тепла и солнца. Утро было хмурое и холодное. Ветер пронизывал насквозь. По небу неслись с запада серые тучи. Деревья шумели и раскачивались из стороны в сторону. Можно было подумать, что в Ленинград пришла осень.
У джамп-кабины стояла Нонна Крылова. Увидев его, она бросилась навстречу.
Калинов остановился, соображая, куда бы от нее скрыться, но Крылова настигла его. Подбежав, она крепко схватила за руку.
— Вы извините меня, Александр Петрович, — сказала она. — Не удивляйтесь, я знаю, что вы Калинов.
— Отпустите меня, — сказал Калинов. — Я никуда не убегу.
Комедия какая-то, подумал он. Мать ловит сбегающего сыночка.
Она отпустила его, но сделала это с явной опаской, и Калинов почувствовал, что, если он сделает какое-нибудь резкое движение, она снова схватит его за руку.
— Слушаю вас, Нонна… э-э…
— Сергеевна, — сказала она глухим голосом. — Александр Петрович!.. Саша!.. Сашенька!.. Я знаю, что ты… вы видите Игоря… Я не буду вас долго задерживать… Я только прошу вас… Он уже две ночи не ночует дома… Вы скажите ему… передайте ему… — Она задохнулась. — Если он не вернется, я умру… Так и передайте!
Она резко повернулись и пошла прочь, низко опустив голову. Было видно, как вздрагивают ее плечи.
Калинов вздохнул. А ведь и действительно умрет, подумал он. Чего доброго руки на себя наложит… Я бы вообще запретил таким иметь детей… Они не способны их воспитать. Ей богу бы запретил, только это, к сожалению, негуманно.
Он вполголоса выругался, еще раз посмотрел на Крылову и вошел в кабину.
В Дримлэнде было, по обыкновению, тепло и солнечно. Клод сидел на травке и читал какую-то книгу. Рядом, укрывшись курткой, спал Игорь Крылов. Больше никого не было видно.
— Не верти головой, — сказал Клод. — Джины еще нет.
— А я и не ее ищу, — сказал Калинов.
— И никого нет, — сказал Клод, оторвавшись от книги и внимательно глядя на Калинова. — Еще рано. Все обычно собираются часам к девяти.
— А вы? — Калинов кивнул на спящего Игоря.
— Он вообще дома не ночевал. Мать совсем замучила своей ревностью. А я вместе с ним. Человек здесь один быть не может.
— А как же утром здесь появляется первый.
— Первого не бывает. Всегда появляются минимум два человека сразу.
Игорь вдруг всхлипнул и пробормотал что-то во сне.
— Несчастный парень! — Клод вздохнул. — Дома мать замордовала. А теперь ты появился…
— А причем тут я?
— Ты что — дурак? Или прикидываешься?.. Он же любит Джину. А она вчера сказала…
— Я знаю, — прервал Калинов.
— Привет, ребята!
Калинов оглянулся. Рядом стояла Вика, эффектная как всегда.
— О чем болтаем?
— Посиди, девочка, — сказал ей Клод. — Не мельтеши.
Вика обиженно фыркнула и отошла в сторону. Села. Но разговор продолжить не удалось. Как грибы из-под земли стали появляться другие.
Засмеялись, загомонили. С любопытством смотрели на спящего Игоря. Было несколько совершенно незнакомых лиц. Но Клода эти ребята знали, во всяком случае, здоровались с ним за руку.
— Меня мать не хотела отпускать. Пришлось через окно…
— А мою совершенно не интересует, куда я хожу и зачем. Кроме своих марсианских грибов ничего не видит… Я думаю, если выйти замуж, то она это заметит только после того, как я притащу ей внука.
— А мне иногда хочется отца чем-нибудь ударить… Может быть, тогда он поймет, что я уже вырос.
— А моего и бить бесполезно. Он даже маму перестал замечать, не то что меня. А ведь любили друг друга… Скорее бы Праздник совершеннолетия!
— Э-э… Еще целых четыре года.
— А хорошо, что есть Дримлэнд! Всегда можно сбежать сюда, правда?
— Да. Я здесь словно очищаюсь… А то бы глаза бы на Мир не смотрели!
В сущности, все они глубоко несчастны, думал Калинов. Старая проблема. Отцы и дети… Но почему она обострилась именно сейчас? Где-то мы дали маху… И я догадываюсь, где. Все это началось после того, как отменили ограничение продолжительности рабочего дня. И многие обнаружили, что гораздо проще работать по пятнадцать часов в сутки, чем потратить хотя бы пару часов на своего собственного ребенка. Потому что это требует гораздо более тяжкого труда, труда души и сердца… Бытие определяет сознание, но тут сознание выбирает то бытие, которое попроще. А возиться с металлом, компьютерами и бактериями проще, чем со своим собственным детищем. Бактериям не нужна любовь, они в ней не нуждаются…
Тьфу, черт, думал он, предстоит нешуточная битва. И обвинения в ограничении свободы выбора деятельности будут еще не самыми крепкими! Предложить закон об обязательном участии в воспитании своих детей?.. Но это никогда не делалось по принуждению… Во всяком случае, нужного результата не будет!.. Уж в этом-то мы не раз имели возможность убедиться… Однако, кажется, все уже собрались.
Прибывшие, как обычно, рассаживались кружком. Растолкали Игоря. Тот недовольно что-то проворчал, но поднялся, протирая заспанные глаза. Клод разводил костер, Калинов втиснулся между двумя незнакомыми девушками. От них остро пахло косметикой, но личики были живенькие и неразмалеванные.
— А зачем костер? — спросил Калинов ту, что справа.
— Чтобы легче было сосредоточиться.
Клод сел в круг вместе со всеми. Калинов снова оглянулся. Джины не было. Ну что ж, подумал он, это даже к лучшему. С ней мне было бы сложнее. Тяжело ломать комедию с тем, кто тебя любит.
Он сосредоточенно стал смотреть в костер.
Сегодня будет мой интерес, думал он, как бы вы не старались, ребятишечки. Он сунул руку в карман и подкрутил верньер, усиливая интенсивность гипнотического воздействия. Так прошло несколько минут. Наконец, все опять зашевелились, загомонили.
— Как думаешь, чей интерес сегодня победит?
— Не знаю… Но, наверное, Клода. Он сегодня в последний раз. Завтра уходит в Мир.
— Клод уходит?!
— Да, уходит… А что? Всем нам когда-нибудь придется уйти. Дримлэнд не для взрослых, ты же знаешь.
— А тебе не жаль?
— Конечно, жаль, но что же поделаешь… А потом, знаешь? Может быть, когда мы станем взрослыми, все изменится. Ведь не может же быть, чтобы не изменилось!
И тут свершилось. Исчез костер, пропали юные лица вокруг.
За окошком, забранным толстой решеткой, синеет небо и светит солнце. Только что из камеры вышел священник, оказавшийся не у дел, потому что заключенный, увы, атеист. Заскрежетала открываемая тюремная дверь. Пришли. За мной. В последний раз отсчитаю четыреста восемьдесят две ступеньки по лестнице. Никто ничего не говорит. Но я — то знаю, что это не на прогулку. Безликие лица. Просто какие-то люди. Да и не люди вовсе. Материальное обеспечение, выполняющее мою волю. Люди там, снаружи. Ждут, пока приведут преступника. Ну что ж, я иду. Считаю ступеньки. Обычно я спотыкался на сто двадцать третьей. Сегодня не споткнулся. Сегодня все не так. Тихо в других камерах. Никто не кричит, не ругается, политические не поют “Интернационал”. Не бегают серые, как мыши, охранники. Неужели все это из-за меня. И снаружи тихо. Не слышно гудков паровозов. И не слышно выстрелов Наверное, все выстрелы приготовили для меня… Со скрипом открывают дверь во двор. И я выхожу. Пока прячу лицо. Вот они стоят. Все как один. В руках автоматы. Справа безликий офицер. Материальное обеспечение… Зачитает приговор и даст команду. Ага, вот оно Узнали. У Клода затряслись руки. Вика закрыла глаза. А у той, кажется, ее зовут, Ирена, появились слезы. Игорь опустил ствол автомата… Так-то, ребята. Вы думали, что придется расстреливать анонимного преступника, врага нации. А тут ваш приятель, друг ваших друзей, и вы абсолютно точно знаете, что он ни в чем не виноват Это просто делается. Донос… Можно даже под подписи. И если хоть что-то было… А “что-то” бывает всегда. Рассказывал анекдоты про любовные похождения вдовствующей королевы. К примеру. Или еще что-нибудь. И вот ведут к стене. И вам предстоит брать на мушку друга. И спустить курок. А если не сделаете, станете у той же стены. Но не рядом с ним. Каждый в отдельности. В ОТДЕЛЬНОСТИ. И вы это знаете… Безликий читает приговор “Враг нации… приговаривается к смертной казни через расстрел… просьба о помиловании отклонена… Товсь!” Мне жаль вас, ребята Потому что после этой игры детство у вас кончится. Потому что через час вы будете ненавидеть друг друга. По-настоящему. В жизни, а не в игре. И больше вы не будете встречаться. Потому что тяжело встречаться с человеком, который был свидетелем твоей трусости. Хоть и сам он трус. И нет больше ваших лиц. Есть только черные зрачки автоматов, наведенные на меня. “Пли” — кричит материальное обеспечение… Надо собраться. Чтобы пули срикошетировали вверх, а не в стороны. Еще покалечу кого-нибудь… Но что это? Что это?! Выстрелов нет. “Пли!” — беснуется безликий, — “Расстреляю!” А автоматы дрожат. Стволы задираются вверх. Прямо под детские подбородки. Сейчас будут выстрелы. Спаси тебя господь. Калинов, после этих выстрелов!
— Стоп! — заорал Калинов басом. — Стоп!!!
И все исчезло. Перед глазами снова луг, догорающий костер, солнце, на горизонте далекий лес.
Калинов опустился на траву — так дрожали колени.
Все остальные стояли. Неподвижными глазами смотрели в пространство. Молчали. Не знали, куда деть руки. Кто-то громко всхлипнул.
Калинов уставился в землю. Ему было нестерпимо стыдно.
— Да-а, — сказал Игорь Крылов дрожащим голосом. — Хотел бы я знать, чей это был интерес…
— И я, — сказал Клод. — Я бы ему выписал напоследок. От всей души…
— Я знаю, — выкрикнул знакомый голос.
Калинов поднял голову. Между ними и остальными стояла Джина. Лицо ее кривилось от боли.
— Ты!.. — говорила она. — Ты!.. Я ненавижу тебя!.. Пр-рово-катор!
Она заплакала. Громко, по-детски, взахлеб.
— Ненавижу! — выкрикнула она сквозь рыдания. — Ненавижу!
Калинов встал. Он явственно чувствовал, что между ним и остальными пролегла невидимая стена. Непреодолимая. Пока…
— Простите меня, ребята, — сказал он, ни к кому не обращаясь. — Я должен был это сделать…
Они молчали. Никто на него не смотрел. Как будто его здесь не было. Никогда.
— Жизнь — это не детские игры, — говорил он. — Жизнь часто бьет по физиономии… И отнюдь не букетом цветов.
— Зачем? — растерянно спросил Клод — Зачем все это?.. Вы думаете, мы не понимаем?
— Уходи! — сказала Джина. — Уходи!.. У тебя душа старика! Калинов пожал плечами.
Все-таки они молодцы, думал он. И ни в коем случае нельзя их бросать на произвол судьбы. Но разговаривать с ними надо на их языке. А для этого нужно опуститься до одного уровня с ними… Или подняться — не знаю, что уж будет правильнее. И я это сделаю.
Они молчали и смотрели на него. Только Джина не смотрела. Они закрыли ее от него стеной своих тел, и он слышал только ее плач. Они смотрели на него и молчали, и он понял, что его изгоняют. Как вчера Вампира. Потому что обманулись. Потому что он не оправдал доверия. И он не удивился, когда вокруг помимо его желания стал сгущаться серый туман.
Вика ласково гладила по голове плачущую Джину.
— Не плачь, — приговаривала она, — не плачь… Мы выгнали его.
— Я люблю его. — Слова прорывались сквозь рыдания. Падали, как крупные капли грозового дождя. — Люблю его!
— И правильно, — приговаривала Вика. — И люби! Он еще не закостенел. Из него вполне можно слепить человека. Так что люби на здоровье!
Но Калинов этого уже не слышал. Перед ним опять был пульт дмамп-кабины с мигающим сигналом “Ваш индекс занят”. А снаружи стояла Нонна Крылова. Она смотрела на него с надеждой и страхом.
— Все будет в порядке! — весело сказал он ей и подмигнул.
Он дождался, пока она поверила и улыбнулась ему. Тогда он улыбнулся ей в ответ и пошел прочь, насвистывая веселый мотив.
* * *
— Нет, Алекс, вы были просто великолепны! Я давно уже не слыхал такой страстной речи…
Калинов сидел на скамейке, а Паркер возвышался над ним, вскидывая в восторге руки и тряся лохматой головой.
— Чем же закончилось голосование? — спросил, волнуясь, Калинов, но Паркер словно его не слышал.
— Как вы схлестнулись с Нильсоном! — громыхал он. — Скажу прямо: я даже не ожидал от вас, обычно такого спокойного и выдержанного, столь бешеного темперамента!.. И когда вас удалили с заседания, добрая половина зала — не меньше — кричала: “Долой председателя!”
— Да ну их, в самом деле! — сказал Калинов. — Не могут понять, что запретить проще всего… Разобраться труднее!.. Тем более, что сами во всем виноваты. Ведь дети есть дети.
— Да уж, создали мы им жизнь! — сказал Паркер, усаживаясь на скамейку рядом с Калиновым.
— Вот лучшие из них и пытаются сбежать от этой жизни. — сказал Калинов. — Из тех же, кто не пытается, ничего и путного обычно не выходит… Так, щенки, которые привыкли ходить на поводке…
Паркер с интересом наблюдал за ним Действительно, какой темперамент, какая порывистость!.. Что стало с Калиновым?.. Всего несколько дней в обществе молодежи, и словно подменили человека.
— И что интересно, — продолжал Калинов. — Ведь все это уже было.
— Как это было? — поразился Паркер.
— Да-да, было. Не совсем так, конечно… Но нечто в этом же роде… Такая же утрата веры, и в результате дети начинали заниматься поисками заменителей. Возникло детское пьянство, распространялась наркомания… Ничему нас история не учит!
Он замолчал, сжав пальцы так, что они хрустнули. Молчал и Паркер.
— Так чем же все-таки закончилось голосование? — спросил Калинов.
— А чем же оно должно было кончиться? — Паркер снова вскочил на ноги и маятником заметался перед Калиновым. — Конечно же, ваше предложение победило! Слава богу, Совет состоит не из одних Нильсонов!
Калинов вдруг ощутил внутри пустоту. Ну вот и все, подумал он. Битва окончена. Не надо больше говорить речей, подбирать аргументы и контраргументы Фиктивный индекс не закроют!.. Победа!.. Только почему же мне так грустно?
Над городом повисло ласковое августовское солнце. По улицам сновали туда-сюда озабоченные сотрудники разных институтов, члены всяческих комиссий и советов, не замечающие ничего вокруг, кроме своей работы.
— Пойдемте им. Алекс, — сказал Паркер — Нам тоже нужны психологи. С на всегда чертовски приятно работать.
— К сожалению, ничего не выйдет, Дин, — сказал Калинов, — Полчаса назад я отправил в Комиссию просьбу вывести меня из состава Совета. Так что с психологией покончено…
Он вдруг замолчал. Паркеру показалось, что он напряженно прислушивается к чему-то внутри себя.
— Коллега! — возмущенно сказал Паркер. — Но ведь это похоже на бегство!.. Заварить такую кашу и… Кому же, как не вам разгребать это болото?
— Увы, Дин, — сказал Калинов, и было в его голосе что-то такое, что Паркер сразу понял: решение принято, и разубеждать Калинова бесполезно.
— Чем же вы собираетесь заниматься?
— Есть многое на свете, друг Горацио, — сказал Калинов, — что и не снилось нашим мудрецам… Разгребать болото можно и с другой стороны.
Теперь Паркер удивился твердости, которая прозвучала в голосе друга. Сказал — как отрезал! Ни капли сомнения…
— Не пора ли снимать дисивер, Алекс? — спросил Паркер. — Или вам понравилось ходить в семнадцатилетних юнцах?
— Саша! — раздался вдруг сзади девичий голос.
Паркер обернулся. На мое гике через Фонтанку стояла та самая девушка, которую он видел в записи Калинова. Принцесса в зеленом платье…
Калинов встал и протянул Паркеру руку. Тот крепко пожал ее.
— Прощайте, коллега! — сказал Калинов. — Желаю вам удачи! — Будем чистить болото с противоположных сторон… Я снял дисивер еще вчера вечером.
Паркер застыл на месте, открыв рот и забыв опустить руку. Калинов повернулся и побежал туда, где ждала его принцесса.
— Александр Петрович! — крикнул Паркер, но Калинов его уже не слышал. Легкими прыжками он несся по улице к мосту, а худенькая девушка в зеленом платье бежала ему навстречу, и ветер развевал ее. рыжие длинные волосы.
И тогда Паркер встал и пошел в другую сторону. Через несколько шагов он оглянулся. Калинов и девушка шли вдоль Фонтанки, и над ними с криком носились чайки. Девушка доверчиво прижималась к Калинову, а тот мужественно расправлял худые юношеские плечи.
Александр Силецкий
ЕСЛИ КТО-ТО ЗВАЛ КОГО-ТО…
Было, наверное, около трех ночи, ясной апрельской ночи, когда позади вдруг раздались чьи-то торопливые шаги.
Я обернулся и — замер.
Меня догоняла девушка — она казалась сказочно воздушной в синеватой предутренней мгле… Возможно, виной всему было ее длинное белое платье…
Двадцатый век, восьмидесятые годы, бесстрастные громады нового Арбата и — девушка в кринолине…
Я ровным счетом ничего не понимал.
— Извините, — задыхаясь, проговорила она. — Пожалуйста… Я так бежала за вами…
Она была на редкость хороша собой, эта девушка в воздушном кринолине, и смотрела до того доверчиво, что я потерялся окончательно.
Давно уже на меня никто так не смотрел…
— Я вас звала, — пояснила она, смущенно теребя оборки платья. — Но вы, наверное, не слышали…
— Я несколько задумался, пожалуй… Да. Что поделаешь… Иногда на удивление приятно выйти в ночь и погулять. Просто так… А вы?
— Не понимаю.
— Ну, я хотел спросить, что вы одна здесь делаете? И… в таком вот виде…
Я запнулся и умолк, почувствовав, что нужно говорить совсем не то, что ситуация сейчас совсем не та…
— Не знаю, — пожала плечами девушка. — Я заблудилась, понимаете?
— Что? Заблудились, здесь?!
— Ну да! Кругом дома, которых не было, и улицы направлены не так, как я привыкла… Нет ни одного знакомого ориентира… Объясните, что случилось?
— Да, вроде, ничего… — и тут вдруг невероятная догадка шевельнулась во мне. Черт-те какая шальная мысль. — Постойте-ка! А может… — я понимал, что это чушь, но оборвать себя не мог. Мешало что-то. Глупая какая-то надежда… — Вас должны были отвезти? В карете, да?.. Огромный кучер, тройка лошадей, венецианские фонари возле каждой дверцы… А? Скрип колес по булыжной мостовой… Неужто — правда?!
— Я вовсе не хотела, чтоб меня везли, — произнесла она тихо. — Честное слово. Ведь сегодня — такая ночь… Мой первый бал…
— Ваш первый бал, — повторил я. — Самый первый…
Словно время замкнулось в кольцо, и не было уже ни нового Арбата, ни редких автомобилей — ничего…
— Я вышла через боковую дверь, никто и не заметил. А теперь, наверное, волнуются, ищут меня. Ну, пожалуйста, не говорите никому!
Я все еще не мог поверить.
— Он ждал меня на перекрестке. Мы уговорились… Еще раньше…
Вот оно что, тебя кто-то ждал, кто-то должен был проводить и поцеловать на прощанье…
А может, и нет…
Неважно!
Кто-то ждал…
И ты убежала к нему… Со своего первого — взрослого — бала…
— Да-да, — кивнул я. — Понимаю… Конечно. Вы окликнули меня…
— Я заблудилась.
— Вы позвали меня, а я и не услышал…
— Проводите меня. Пожалуйста, а? Здесь где-то совсем недалеко. Я только не могу понять… Ведь что-то случилось, правда?
— Возможно, — вздохнул я. — Даже наверняка. Еще бы!
Уже два года строчки не ложатся на бумагу. Не хотят, боятся… Два года просто так, впустую…
— А что же он? Все будет ждать на перекрестке? Ждать, и больше ничего?..
— Того перекрестка нет. Есть этот, но он — другой. Здесь стояли вы…
— У каждого свой перекресток, — попробовал я пошутить, но девушка даже не улыбнулась.’ — Ну ладно. Не будем горевать. Все поправимо. Где ваш дом?
— Если бы я знала!.. Где-то тут… В одном из переулков, у Арбата. Такой большой старый дом с фонарями… Собачья площадка. Знаете?
Она смотрела на меня доверчиво и с нетерпением, слегка склонив голову набок, и волосы, тщательно уложенные в прическу первого бала, гляделись в предутреннем тумане, как сказочная диадема.
А, в сущности, все было сказкой в этот миг! И оставалось либо верить, либо — нет.
Ты сама нашла меня, подумал я, и сама же уйдешь к тому, кто ждал тебя — тогда…
Невероятно!
Впрочем, ведь такая удивительная ночь!
— Ориентиров больше нет, — проговорил я медленно и твердо.
— Вот, и я вам говорила! — внезапно оживилась она, будто я принес ей радостную весть.
— Собачьей площадки тоже — нет. И того большого старого дома…
— Не может быть. Я там живу!
— Вы жили там, — сказал я как можно мягче. — Хотя, для вас-то все равно… Счастливая!.. Там, где нет ориентиров, жить можно вечно.
— Как это? — удивилась она.
— А я и сам не знаю. Сам борюсь с ними всю жизнь. Потому уже два года — ни строчки, ни единой… — я вдруг понял, что говорю ей правду, правду, которая родилась вот здесь, сию минуту, и — как знать? — останется, быть может, навсегда — Я не мог раздвинуть рамки, не мог, как ты, убежать со своего первого бала… Наверное, потому, что его и не было до сих пор… Где-то там меня никто не дожидался…
— Вы так все усложняете… Эта ее улыбка…
Ей-богу, я готов был поверить. Не мог не поверить, глядя на нее!
— Ладно. Давай попробуем. Я провожу тебя. Пошли.
Мне хотелось выглядеть беззаботным и ни в чем совершенно не сомневаться.
Я хотел стать похожим на нее.
Чтоб и она поверила мне…
— Пошли, — повторил я, улыбаясь.
Она взяла меня под руку, доверчиво взглянув снизу вверх, и тут случилось чудо: мой старый костюм вдруг потемнел, приталился, обращаясь во фрак; стены домов сомкнулись над нашими головами, образовав лепной высокий потолок со сказочными люстрами — дзонн-дзонн вызванивали хрустальные подвески вокруг тысяч и тысяч свечей; а на хорах, скрытый узорчатыми перилами, оркестр тихо играл менуэт; и мы оба, лишь двое на всем этом великолепном балу, двигались легко и бесшумно по сверкающему паркету, и тогда перед нами распахивались двери, открывая анфилады таких же залов, и мы скользили дальше и дальше, сквозь пространство и время, дальше — куда?
— Вот мы и пришли, — сказал я, останавливаясь. — Вот твой дом…
Я видел его!
Понимаете, видел!
В кругу иных ориентиров…
— Забудь, что я говорил. Я ошибался. Я не верил тебе. Извини.
— Ну, что вы, — прошептала девушка и неожиданно прижалась к моему плечу. — Спасибо. Не знаю, что бы я делала одна. Мне с вами было очень хорошо. Представляете?
— Представляю, — серьезно ответил я и вдруг поймал себя на том, что хочу увидеться с ней вновь, хотя бы раз… — Мне тоже было очень хорошо.
Она отступила на шаг и испытующе взглянула на меня.
— Правда?
— Конечно! Если бы не ты… Хотя, что я говорю! Это было действительно здорово, понимаешь?! Ты окликнула меня и показала путь, где я могу поставить собственные ориентиры. Если только захочу… Я ждал тебя, теперь-то ясно… Ждал! Ведь мы еще увидимся, правда?
— Не знаю, — она опустила голову. — Не знаю…
— Ты замерзнешь. Спокойной ночи, — я на секунду замешкался, а потом привлек ее к себе и с нежностью поцеловал. — Я приду сюда завтра, в шесть. Ладно?
— Не знаю, — мягко высвобождаясь, повторила она. — Может быть. Я пошла?
Я кивнул, и она исчезла в подъезде.
Старый привратник захлопнул стеклянную дверь.
И — ни звука на всей улице, ни единого движения…
Я машинально отступил на несколько шагов, на мостовую, и тут контуры дома дрогнули, вся улица шевельнулась и вздохнула, будто живая, — на какую-то долю секунды застывший мир словно утратил равновесие, и — все…
Точно изображение на киноэкране по чьей-то прихоти вдруг побежало вспять, стрелки часов рванулись обратно, нагоняя упущенное прошлое, тот единственный миг, в который началось и закончилось — что именно?
Я снова увидал ее, а рядом стоял кто-то, почти мальчик, и с робкой нежностью держал ее за руку, и по сему было видно, что минута расставания близка и оба страшатся этой минуты…
Потом он обнял ее и поцеловал.
Я хотел крикнуть:
— Не смей! Она не твоя!
Но сообразил, что кричать глупо.
Потому что этот юнец в поношенном сюртуке, с немыслимой кокардой на гимнастической фуражке — и есть я сам, вернее, тот, кем я был или мог бы быть, что я гляжу на самого себя со стороны, из иного измерения времени, и кому какое дело (да и мне, в том числе), если двое любят друг друга и сами еще не могут до конца поверить в свою любовь!..
— Спокойной ночи, — сказал гимназист. — Я сегодня увижу такие сны!..
— Ага, — отозвалась девушка, — и я, наверное, тоже. — И добавила: — Я пошла?
— Я буду стоять здесь, пока ты не поднимешься к себе, — серьезно сказал гимназист. — И, когда у тебя погаснет свет, я уйду.
— Чудак! — засмеялась девушка. — Ты же замерзнешь!
— Ничего подобного. Я знаю сто пять способов, как согреться. До завтра, да?
Он опять поцеловал ее, махнул рукой, и дверь за нею затворилась…
Мне стало грустно: главный герой всего случившегося, я в итоге оказался ненужным свидетелем своего — или чужого? — счастья.
Я сделал несколько шагов, чтобы уйти совсем, но стены дома вновь заколебались, свет в окнах потускнел, подул ветер — и все пропало.
Остался пустырь, знакомый и скучный. Незыблемый, как ориентир наступившего дня, как клеть, в которой замкнулась пустая сиюминутность…
— Я завтра приду сюда, в шесть, — зачем-то повторил я теперь уже бессмысленную фразу. — В шесть… Не опаздывай. Ладно? Ладно? Ладно? Приду! — почти с отчаянием закричал я. — Непременно…
Александр Силецкий
НЕОПОЗНАННЫЙ ОБИЖЕННЫЙ КЛИЕНТ
Доктор поликармических наук Пенькин был бесконечно зол.
— Что значит — не готово?! — грохотал он. — Кто квитанцию выписывал?
— Ну, я, — отозвалась смазливая приемщица. — А дальше — что?
— Да ведь сроки!..
— Гражданин, не хамите. Не дома.
— Ну, знаете!.. — задохнулся Пенькин. — Книгу!
— Какую-такую? — томно вскинула брови приемщица.
— А жалобную, — ядовито проскрипел Пенькин. — Страшно стало?
— Да чего мне вас бояться? Пишите, сколько влезет.
Приемщица достала с полки нечто в бесцветном переплете и, не глядя, швырнула на прилавок.
— Писать нечем, — предупредила она великодушно.
— Ручку мы найдем, — злорадно проговорил Пенькин, листая книгу.
Наконец он отыскал чистую страницу, с обратной стороны которой просвечивала запись предыдущего клиента, и, достав ручку, принялся обдумывать первую фразу.
О чем надо говорить, он, безусловно, знал, но вот начать — неотразимо, хлестко…
А наплевать, решил он, еще голову ломать из-за какого-то пустяка!
И он решительно перевернул страницу, чтобы посмотреть, как пишут жалобы другие.
То, что Пенькин увидал, его неприятно поразило.
Пространный текст на оборотной стороне листа прочесть было невозможно.
Не детские каракули, не безграмотная писанина, а просто что-то невообразимое!
Не по-русски, это уж наверняка.
Доктор поликармических наук Пенькин, надо сказать, знал целых три европейских языка. Не в совершенстве, но отличить их друг от друга мог. Более того, попадись ему на глаза китайский текст, он бы и тогда с уверенностью определил, что перед ним — иероглифы, а не какая-то латынь.
Теперь же Пенькин совершенно спасовал.
Вот-те раз, мелькнула мысль, нехорошо-то как: сюда иностранцы ходят, тоже, видно, обижаются… Но отчего ж на непонятном языке? Ведь переводчиков тут нет. Чудак!..
Нежданная находка так взволновала Пенькина, что он даже забыл про собственную обиду.
— Девушка, — возбужденно проговорил Пенькин. — Это кто написал? О чем?
— А мы ваших глупостей не читаем.
То была неслыханная наглость, и на какую-то секунду Пенькин возмутился.
Но и тут исследовательский зуд взял верх над замаячившей над горизонтом несравненной склокой.
Пенькин побазарить был непрочь, но только в более спокойной обстановке. Когда не давили нерешенные вопросы.
— Ну, когда хотя бы это было?
— Гражданин! — строго сдвинула брови приемщица. — Вы что, в конце концов?!
И тут Пенькину в голову пришла неожиданная мысль, показавшаяся до того простой и соблазнительной, что он даже причмокнул от удовольствия.
Сделав вид, будто чего-то пишет, он несколько раз перечеркнул свои каракули, тихонько чертыхнулся и вдруг с недюжинным проворством выдрал приглянувшийся листок.
— Нет, — заявил он, комкая бумажку и пряча в карман, — никаких жалоб! Лучше полюбовно. А? — он захлопнул книгу и протянул приемщице.
— Соображаете, — довольно отозвалась та и книгу мигом сунула на место. — А пугал, кричал… Давайте, я перепишу квитанцию. Дня через три зайдете.
— Правда? — изумился Пенькин.
* * *
В отделе, которым руководил Пенькин, с давних времен работал полиглот Гриша. Он занимался машинной филологией применительно ко всем передовым наукам и знал двадцать девять языков, как свой родной. Вот только разве забывал порой, какой же именно роднее…
Никаких ученых степеней он не имел, однако же в науке был отменно славен.
— А раскуси-ка, Гриша, вот такой орешек! — сказал Пенькин, чуть ли не с порога, и подсунул коллеге уворованный листок.
Гриша степенно кивнул и, поместив бумаженцию перед собой, тщательно разгладил ее ребром ладони. Потом хмыкнул и склонился над столом, сосредоточенно разглядывая текст.
— Ну, надо же! — уклончиво ответил Пенькин. — Ты мне лучше скажи: это представляет интерес?
Гриша снова вперился в листок и даже взъерошил волосы на голове.
— Насколько я могу судить, — проговорил он, — что-то тут, пожалуй, есть…
— Это в каком же смысле?
— А в таком, Сан Федыч, что никто на земле так не пишет. Не знаю я похожих алфавитов. Или кто-то пошутил, или… Но тогда многое зависит от того, где вы таким трофеем разжились… Может, внучек свою письменность решил создать? С детишками, знаете, бывает…
— У меня внук только в первый класс пошел, — обиделся Пенькин, — и глупостями не приучен заниматься. А текст я… ну, словом, нашел. Во дворе.
— Интересно, — не поверил Гриша. — Ладно. Вы оставьте листик — поглядим. Я машину текстом угощу, пусть покумекает. К концу дня, может, что и прояснится…
— Знаешь, Гриша, — шепотом признался Пенькин, — отчего-то я волнуюсь.
— Ну и зря, — ответил Гриша непреклонно. — И не мне вам объяснять. В науке, если постоянно волноваться, ничего путевого не выйдет.
— Тоже мне, философ, — оскорбился Пенькин. — Потому мы в заднице все и сидим.
— А это уж кто как руководит, — пожал плечами Гриша.
За десять минут до окончания работы Гриша заявился к Пенькину.
По тому, как лихорадочно блестели его близорукие глаза, как живописно таращились во все стороны его неприбранные патлы, Пенькин безошибочно определил: есть новости и, кажется, необычайные.
— Ну? — спросил Пенькин.
— Сан Федыч, ой!.. — выдохнул с порога Гриша, — черт-те что!
— Тогда — входи. И дверь закрой! Садись. Выкладывай.
— Сан Федыч, — зачастил с восторгом Гриша, — я, похоже, отыскал ключ к этой ахинее.
— Неужели разобрался? — умилился Пенькин. — Не томи!
— И да, и нет, — торжественно ответил Гриша. — Текста я прочесть не смог — пока! Но — не переживайте. Дешифровки иных текстов затягиваются на десятки лет, а то и на столетия.
— Гриша, ты издеваешься? — мученически уставился на него Пенькин. — Мне и так годочков… Ты хоть что-нибудь узнал?
— Немало, — заверил Гриша. — Во-первых, и впрямь такой письменности на земле нет. И прежде не бывало. Во-вторых, Сан Федыч. Это не чушь собачья. Здесь есть система, и проследить ее несложно. И — в-третьих. Версия с детской забавой отпадает. Грамматическая структура сложна. И почерк, судя по всему, взрослый.
— У меня, положим, с детства почерк был кошмарный, — возразил строптиво Пенькин. — Хуже, чем у взрослого. Так что это слабый аргумент.
— Написано не тушью, не чернилами, не шариковой ручкой, не фломастером, а вообще бог знает чем! — Гриша торжествующе взглянул на шефа. — Я бы заподозрил ксерокопию, но… это маловероятно. Так?
— Так… Прямо чудеса! Короче, ты считаешь, текстом следует заняться, и всерьез — заерзал в кресле Пенькин.
— Безусловно! Тут какая-то тайна, Сан Федыч. Заинтриговали вы меня Надо текст показать специалистам. И если они подтвердят мои предположения…
— То что тогда? — быстро спросил Пенькин.
Гриша неожиданно вздохнул, замялся, отводя глаза в сторону, и неопределенно качнул головой, словно не желая раньше времени взваливать на себя лишнюю обузу.
— Тогда? — переспросил он. — Если все будет так, как мне кажется… Вы станете знаменитым, Сан Федыч. И все потомки будут вашим именем гордиться.
— Ну уж!. — польщенный, вспыхнул Пенькин. — А что же ты сам, Гриша, в этом тексте усмотрел?
— Потом, — решительно ответил Гриша. — Надо, чтоб другие поглядели.
— Ладно, — благодушно согласился Пенькин. — Я попытаюсь дозвониться кой-кому. Специалисты — будут!
Он взял листок и бережно вложил его в бархатную адресную папку с симпатичным бронзовым запором, которую, на всякий случай, купил загодя, к собственному шестидесятилетию.
* * *
И завертелись колеса.
Эксперты быстро подтвердили сказанное Гришей. Наисовременнейшие из доступных за валюту счетные машины проглотили закодированный текст и три дня его жевали, переваривали, расчленяли, комбинировали, вновь синтезируя, переворачивая так и сяк. И наконец — расшифровали.
По сути это был триумф. Поскольку текст ни под какую лингвистическую модель и впрямь не подпадал.
Крупный виртуолог академик Блуев в газетах выразился так:
“И вот нам ясно: данный текст — не игра чьего-то прихотливого воображения. Это — жалоба, конкретная и до крайности сердитая. Вероятно, клиент пребывал в таком сильном возбуждении, что, сам того не заметив, всю свою обиду изложил на родном языке, на котором и думать, и изъясняться, безусловно, легче. Но вот что поразительно: язык этот не имеет аналогов на Земле. Отсюда сам собой проистекает вывод: Землю посетили представители инопланетного разума! Письменный аргумент в наших руках. Пора всерьез подумать о Контакте!”
* * *
Утром следующего дня, уже ставшем знаменитым на весь город, появились Пенькин, полиглот Гриша, полковник БХСС Дутс и знаменитый футуролог Щапов.
Дело было архиважное и не допускало отлагательств.
— Так, — сказал Дутс ласково-казенно, предъявивши высоко подписанные документы, — здрасьте-здрасьте. К вам заходил человек, составивший вот это?
И он незамедлительно сунул под нос приемщице копию скандальной жалобы.
Оригинал — как мировую ценность — за семью замками хоронил теперь Алмазный фонд, прикрыв его, для конспирации, тремя горстями изумрудов и бриллиантами “Орлов” и “Шах”.
— А кто ж его знает? — развела руками приемщица. — За всем разве уследишь?
— За всеми, пожалуй, нет, — мягко согласился футуролог Щапов, — мы тоже выборки проводим и в расчет всех не берем. Наука такая. Но этот-то — особенный!
Лицо приемщицы выразило неподдельное изумление.
Она определенно не могла понять, что может быть особенного в посетителе их мастерской.
— Ну, хорошо, — попытался подойти с другого бока Пенькин. — Жалоба написана девятого числа. Посмотрите по квитанциям, по своим записям, кто у вас в тот день был.
Приемщица, не колеблясь, но и без всякого энтузиазма, выволокла из-под прилавка несколько толстеньких замусоленных папок и одну за другой гадливо протянула членам комиссии.
— Многовато, — после длительного молчания, пошуршав бумагами и наискосок их изучив, произнес Дутс. — Сорок восемь человек. Впрочем, адреса указаны. Нетрудно и проверить… Оп! А вот — сорок девятый!
Все трое спутников немедленно придвинулись к нему.
— Адрес-то записан, — улыбаясь сообщил Дутс, словно нарушитель уже стоял в метре от него, — да нет у нас в городе такого. Нету улицы Шамбальской. Кто-то, значит, нафинтил.
— Так, душечка, — вкрадчивым голосом начал Щапов, — может быть, вы хоть теперь припомните? Потом, глядишь, и книгу напишу про вас… Или поставят фильм. Как, скажем, вы вот здесь сидите, а ОН заходит — удивительный такой весь из себя… Ну, напрягите память!
Упоминание про фильм приемщицу буквально потрясло. Сразило наповал.
— Да-да, — вступила в разговор заведующая, — ты уж, Мань, не запирайся.
Глаза у приемщицы сделались, как две голубенькие пуговки. Она сложила губки бантиком и оперстненной пухлой белой ручкою изящно, будто на торжественном приеме отгоняя муху или комара, взмахнула в воздухе перед собой.
— Он был… был… — томно проворковала она, — ну… словом…
— Говорил-то он по-русски? — не выдержал Гриша. — Можно было что-нибудь понят?
— Он… говорил… А кто его знает! Кажется, по-русски.
— Что значит — кажется! — вспылил Пенькин. — Заметили вы какие-либо странности в его поведении?
Приемщица задумалась, а потом все-таки отрицательно качнула головой.
— Но как он выглядел? — в свою очередь спросил Щапов.
— Не запирайся, Маня, расскажи, — вновь подала совет заведующая.
— Ну? — подбодрил Гриша.
— Я… не помню. Ничего, — убито прошептала приемщица, чувствуя, что восхитительная возможность сняться в кино улетучивается безвозвратно.
— Но, может, что-то удивительное было в его костюме? — призывно глядя на нее, спросил Дутс. — Не по моде был одет или, напротив, чересчур? Какие-нибудь необыкновенные ботинки или… шляпа?
— Шляпа… — тихим эхом отозвалась приемщица. — А ведь — правда!
Все с напряжением уставились на нее. Приемщица, прикрыв глаза, вздохнула.
— На нем была… такая… шапочка. Ну да, вроде тюбетейки, с какими-то веселыми пупырышками — крест-какрест и по кругу… В ухе — здоровенная сережка. Панк он, что ли? А на галстуке, где узел, как будто бриллиантовая роза, вся играла и светилась. А остальное… Да нет, как у людей: и ботинки, и костюм. Цивильный. Только вот — серьга… И еще… Очень бледное, усталое лицо, даже какое-то зеленое, а… сам похож на негра.
— Как это? — удивился Пенькин.
— Вот так, — развела руками приемщица. — Если покрасить в черный цвет — ну, точно негр! Я ему говорю: “Чего пришли?” А он квитанцию сует и говорит: “Несите”. Я ему: “Да что вы мне квитанцией-то тычите? Не готов ваш заказ. Сами что ль, не понимаете?”.
— Правильно сказала, — взволнованно прошептала заведующая. — Ох, как правильно! Совсем уж распоясались!..
— И этот — в крик: “И понимать не хочу! Вот число”.
— Действительно! — удовлетворенно закивал, вновь испытывая праведное возмущение, Пенькин. — Уж взялись делать, так выполняйте!
— Тс-с, не возникайте, — прошипел ему в ухо Щапов. — Вы же сбиваете ее!
Приемщица благодарно ему улыбнулась и снова взялась вспоминать:
— Я ему говорю: “Числа мы пишем потому, что так надо”. И тут он вдруг как завопит: “Что надо?! Что надо?! Мне сегодня улетать! Времени — в обрез! Да у нас за такие вещи заживо сжигают!”. Хам какой-то…
— Ладно, — со вздохом сказал Дутс, — оставим пока наши обиды. Что произошло потом?
— Дальше… — наморщила лоб приемщица. — Ну, я что, ругаться с ним буду? Мне нервы дороже. Дала ему книгу — пиши! А он кипит, под нос себе бормочет — психопат…
— А дальше?
— Книгу захлопнул, повернулся и ушел. И с тех пор не появлялся.
— Вы ему другую, новую квитанцию дали? — деловито осведомился Гриша.
— Дала, — не без вызова ответила приемщица- дескать, у нас, гражданин, полный порядок. — Копию хотите? Нате!
Она распахнула пухлую папку, поковырялась в ней немного и протянула комиссии обрывок желтенькой поганенькой бумаги, где красовались какие-то крючки и кренделя, стоял типографски набранный номер, и в верхнем правом углу виднелась по меньшей мере трижды переправленная дата.
— Это какое же у вас тут число? — подслеповато щурясь, Пенькин поднес клочок к глазам. — Э-м… Шестнадцатое, тридцатьвосьмое…
— На седьмое января, — отрезала приемщица. — Заказ будет готов седьмого января.
— А вы полагаете, клиент сумеет разобрать? — резонно заметил Щапов.
— Я ему сказала. Если не дурак, запомнит.
— Так… Ну, будем надеяться. А что именно он вам сдавал? — полюбопытствовал Дутс.
Приемщица взяла копию квитанции и долго вертела ее в руках, силясь прочесть написанное.
— Фифирюша какая-то, — наконец промямлила она.
— Чего? — изумился Гриша.
— Фифирюша, — надменно повторила приемщица. — Такая… вроде шерстяная… как бы коврик… словом, мы такие принимаем. Подлатать или почистить…
— Да уж… — протянул разочарованно Щапов, — информации — лавина. Ничего не скажешь. Фифирюша. Где достал, не говорил? — он ядовито усмехнулся.
— Нет, — простодушно отозвалась приемщица. — Не говорил. А что… дефицит?
— Вы, душечка, непроходимы! — всплеснул руками Пенькин, и лицо его страдальчески сморщилось.
— Где заказ? — строго спросил Дутс.
Приемщица победоносно поглядела на него.
— На фабрике.
— Какой там телефон?
— Читайте.
Не оборачиваясь, она потыкала большим пальцем в плакат позади себя.
Дутс резким движением придвинул к себе телефонный аппарат, набрал нужный номе; и стал ждать.
— Они редко подходят, — предупредительно заметила приемщица.
Но на этот раз им повезло — на том конце провода кто-то ненароком поднял трубку.
— Алло! — лицо Дутса разом стало строгим и неприступным. — Из Управления БХСС говорят. Полковник милиции Дутс! Где ваш директор? Вышел? Позовите! Нет, найдите где угодно, хоть из-под земли. Касается лично его! Да-да!
Минут десять все сидели тихо.
Дутс маялся с трубкой возле уха.
— Алло! — воскликнул он, наконец. — Директор? Как? Товарищ Канифасов? Здравствуйте! Полковник Дутс на проводе. Очень важное дело. К вам должен был поступить заказ на ремонт изделия, — он скосил глаз и прочитал номер квитанции. — Срок изготовления — седьмое января. Фифирюша!.. Товарищ Канифасов, я не имею привычки оскорблять людей. Это вещь! Название заказа. Фифирюша! Потрудитесь отыскать! Не встречали? А вы посмотрите! Когда вам позвонить? Хорошо. До свидания, — Дутс положил трубку и повернулся к собравшимся. — Завтра утром. Все, говорит, в лучшем виде… Может, так оно и будет. Может быть… Ну, что ж… — он встал и, спрятав копию квитанции в солидный “дипломат” с наборными замками, сделал шаг к двери. — На сегодня, думаю, довольно. И чтоб был порядок! — бросил он через плечо.
Вслед за ним, не торопясь, потянулись на выход и другие члены комиссии.
На пороге они дружно простились и покинули заведение, волею судеб ставшее границей между культурой земной и мириадами цивилизаций во Вселенной.
* * *
Следующий день успеха не принес.
Директор проявил немалое старание, однако фифирюшу так и не нашел.
Предмет, указанный в квитанции, исчез бесследно, и, как он выглядел, никто сказать не мог.
— Ей-богу, что-нибудь придумаем! — клялся директор. — Это ж — вещь! Другую сделаем, не хуже. У меня — умельцы! Если надо, на поток поставим. И название дадим. Пусть Судет фифирюша! Нет проблем!
Увы, придумать-то, наверное, было легко и даже сотворить — но где возьмешь клиента?
Полиглот Гриша, правда, высказал предположение, что клиент, может, никуда и не улетал — в том смысле, что отправился в какую-нибудь обыкновенную командировку здесь, на Земле. Стало быть, скоро вернется. И если существует квитанция, где определенно сказано, что заказ будет исполнен седьмого января, то отчего клиент должен пренебречь этим и не явится в указанный день?
Доктор поликармических наук Пенькин, в свой черед, развил эту мысль. Данный клиент, видно, достаточно давно живет среди нас, выполняя на Земле какую-то секретную работу, и не в его интересах особо выделяться. Одну оплошность он уже совершил, оставив след в жалобной книге. Так что, скорее всего, клиент попытается как-то загладить ошибку. А как — поглядим.
В итоге было решено: седьмого января поблизости расставить незаметные пикеты, а в самом ателье организовать дежурство — с утра и до закрытия.
* * *
Урочный день выдался пасмурный, мягкий. Снег валил, не переставая.
Дутс первым пришел в ателье и прочно обосновался в маленьком кабинете заведующей.
Сюда же понемногу начали стекаться и остальные.
Последним на черной “Волге” к мистическому дому подкатил академик Блуев — юридический руководитель всей хватательно-контактной группы.
Ожидание и неизвестность — до чего выматывают душу!..
— Были бы хоть какие-нибудь приметы, — горестно вздыхая, пожаловался Щапов. — Наряд-то всегда можно сменить… И тогда любой может вдруг оказаться пришельцем. Даже вы, товарищ Дутс. Даже я… И по документам ничего узнать нельзя. А вдруг он уже в курсе всех событий?
— М-да, — поддержал его Пенькин, — информация, хочешь не хочешь, просочилась, и теперь весь мир внимательно следит…
— А что? — невольно усмехнулся Гриша. — Тоже своего рода спортивная игра. Отлов инопланетянина. Гон спозаранку…
— Уважаемый, — дернулся всем телом академик Блуев, — не шутите так жестоко?
— И все же главное — он есть! — с готовностью заметил Щапов — Или был… Может, их на земле десятки или сотни. Наш — оплошал. А те — молчат… Но, вспомните, каждый встречал в жизни удивительных людей. Мы в таких случаях считаем: чудаки! А вдруг — нет? Вдруг эти странности как раз и есть то самое, что невозможно скрыть до конца?
— Тогда каждого второго надо брать на заметку и следить за ним до самой смерти, — мрачно возразил Дутс.
— Ерунда! — убежденно сказал Блуев. — У нас просто нет критериев, нет научного подхода к проблеме.
Дутс встал и, приоткрыв слегка дверь, в щелку заглянул в приемную.
Там, как и всегда, как и заведено, по будним дням, шла обычная размеренная жизнь ателье.
Приемщица исподволь, зорко вглядывалась в лица клиентов, с величайшим тщанием разбирала их квитанции, однако никто покуда не привлек ее пристального интереса.
Наступило время обеда.
По очереди перекусив в столовой за углом, члены комиссии снова заняли свой наблюдательный пост.
Разговоры теперь протекали вяло, и настроение у всех было, прямо скажем, ниже среднего.
В девять вечера ателье закрылось, и в кабинете заведующей появилась понурая приемщица.
— Нету, — трагически произнесла она. — Не пришел… А уж я смотрела!..
— Если он в прошлый раз учинил такой базар, — обиженно заметил Пенькин, — то тем более в указанный день обязан был пулей прилететь сюда. Я удивлен.
— А если он отбыл навсегда? — предположил Гриша. — И каким-то образом похитил с фабрики свою фифирюшу?
— Или свой фифирюшу, — вставил Щапов.
— Да теперь-то какая разница?! Взял — и похитил. Чтоб, раз оставив след, уже не попадаться. Мог ведь, а?
— Наверное, — пожал плечами Блуев. — Это все догадки…
— А пойдемте-ка отсюда, — предложил вдруг Дутс. — Время позднее, дело закончено. Прошляпили! Конечно, жаль…
Они надели шубы и шапки, простились с приемщицей и заведующей и гурьбой вышли из стеклянных дверей на запорошенную снегом улицу.
Прохожих было мало.
Фонари горели тускло, и в их свете все казалось каким-то преувеличенно большим, тяжелым и — недоверчиво застывшим, ждущим…
Блуев чопорно раскланялся со всеми, сел в свою новехонькую “Волгу” и немедля укатил.
Вслед за ним на первом же такси к себе домой отправился и Щапов. Его ждали футурологические, очень важные дела.
— Не желаете немного прогуляться? — спросил Дутс.
— С удовольствием, — кивнул Пенькин. — После эдакого бдения голова трещит. Блуев, безусловно, милый человек, но так курить!..
— Волновался, — ответил Гриша. — Ведь все мы ждали — ну, а вдруг войдет…
— Завтра будут над нами смеяться, — с досадой проговорил Пенькин. — Противникам дай только повод… Не всем, знаете, приятно, что среди нас жил инопланетянин. А может, и теперь живет, и не один. Как опознать? Выходит, не готовы мы к контакту, рано. Это обижает.
Они миновали переулок и теперь не спеша шли заснеженным сквером.
Настроение у всех было тягостное, и даже мысль, что в подлинной науке даже отрицательный результат — тоже вроде бы немалый шаг вперед, никого сейчас не вдохновляла.
— Надо будет заняться этим ателье, — неожиданно заключил Дутс. — Действительно, у них творится черт знает что. И на фабрике, и в ателье… Да, впрочем, и везде.
Он устало потер пальцами веки.
— Да, — согласился Гриша. — Плохо быть у нас клиентом. Но, если с другой-то стороны взглянуть!.. — он оживился, сам удивляясь возникшей мысли, — с другой стороны: не обхами тогда приемщица нашего клиента, а подкатись к нему эдак вежливо, с улыбочкой — он бы и не разъярился, и не стал бы жалобу писать. А так — допекла человека, унизила, вот он и оплошал. На радость всей земной науке…
Они остановились и, одиноко сгрудившись под старым бело-синим фонарем, невесело посмотрели друг на друга.
Они все понимали, только каждый — на свой лад.
Да и быть иначе не могло: случай свел их, временно соединил, и случай же — заставил друг для друга затаиться. И не для того, чтоб после прыгнуть из засады, нет. Совсем иное. Каждый с ужасом оберегал свое.
— До чего мы докатались, — произнес негромко Дутс. — Все только выгодой готовы мерять. Даже хамство оправдать готовы. И ведь пользы-то на деле — никакой. Абстракция сплошная. Но, ради нее — плюй человеку в лицо! Мы утремся, мы — выше, мы на звезды смотрим. До чего мы докатились!..
— Ну, вы несколько преувеличили, я полагаю, — возразил, нахмурясь, Пенькин. — Вот не думал, что вы пессимист Наука ведь, и вправду, дело тонкое, на многое готова… И судить ее вот так, не зная…
— Инопланетянин всем нам судия! — с довольным смехом отозвался Гриша.
* * *
В тот январский вечер инопланетянин был еще в пути. А может быть, уже и прилетел…
Только осталось от него — квитанция с невнятной фифирюшей да таинственная запись в книге жалоб…
След внеземного разума…
Убогий, право, след.
Александр Силецкий
СВЕРХУ ВНИЗ
Уж не помню, когда именно, я стал замечать, что все люди — и мои близкие, и сослуживцы, и просто прохожие — смотрят на меня сверху вниз.
Вначале я не придавал этому значения, но затем, не видя никаких перемен к лучшему, начал испытывать тоску и беспокойство.
Тогда я помчался к своим самым верным друзьям, которые еще смотрели на меня как на ровню, и попросил совета.
Оказалось, в нашем городе жил один старый врач, вот уже много лет исцелявший у людей недуги, схожие с моим.
Раздобыв адрес и номер телефона, по которому можно записаться на прием, я решил с этим дело не тянуть.
Врач встретил меня приветливо, усадил на стул против себя и налил в чашку крепкого кофе.
Я ожидал увидеть диковинные приборы, сложные машины — только с их помощью, мне казалось, можно вылечить мою болезнь, — однако в комнате не было ничего такого, разве что стол, покрытый белой клеенкой, шкаф, наполовину заставленный книгами, да два стула — вот и все убранство.
— Ну-с, — сказал врач, испытующе глянув на меня, — значит, вы жалуетесь на свое пресмыкание?
— Нет-нет, — обеспокоенно возразил я, — этого я вам не говорил. Я только посетовал, что все люди почему-то смотрят на меня сверху вниз…
— А не все ли это равно? — усмехнулся врач. — Вы — внизу, они — наверху. Так?
Я кивнул.
— Вы никогда не задумывались, отчего это могло произойти?
— Право, я затрудняюсь…
— Ну, конечно, — согласился врач, невесело вздохнув. — Все дело в таланте, друг мой.
— Как, — воскликнул я, — все настолько талантливы, что могут смотреть на меня сверху вниз?!
— Вовсе нет, — покачал головой врач. — Большинство из них ничего из себя не представляют. Просто они сами верят в свой талант, верят в свою необыкновенность, которую выдумали сами, и потому глядят на все свысока. Каждый смотрит на других свысока. Только вы еще не научились этому, но я помогу. Я пропишу вам порошки, и вы будете принимать их дважды в день — перед завтраком и после обеда.
— А потом? — не удержался я.
— Вы обнаружите в себе талант.
— Настоящий?
— Нет, зачем же. Талант глядеть на окружающих сверху вниз. Вы же этого хотите. Неподсадной талант позволяет смотреть, самое большее, в одной горизонтальной плоскости, а чаще — наверх: внизу для него нет никого.
— Понятно, — я встал. — Огромное спасибо. До свиданья.
Мне до того не терпелось испытать чудесную силу порошков, что уже на лестничной площадке я высыпал их в рот — всю недельную дозу.
И, когда вышел на улицу, вдруг обнаружил, что и впрямь смотрю на людей в одной горизонтальной с ними плоскости и они точно так же глядят на меня — прекрасно!
Был солнечный день, и моя голова наконец-то на одном уровне с другими головами впитывала майское тепло.
Я опустил глаза и увидел только серый шершавый тротуар и чьи-то спешащие ноги, одни лишь ноги, башмаки — людей внизу не было.
Так я нашел свой талант — порошки мне явно помогли.
Но до сих пор я не могу понять, правильно ли поступил, выпив все порошки сразу, — ведь после этого талант мой стал каким-то странным, я это чувствую, потому что внизу для меня по-прежнему нет людей.
Но ведь прав был врач: не к тому я стремился!
Я желал малого — исправить свое положение в пространстве, и не более того.
А теперь…
Да теперь говорят, что я подаю немалые надежды.
Может быть, может быть, не знаю.
На меня все равно опять многие глядят сверху, хотя мне-то ясно, что я хоть чуть, но — выше их.
Увы, рядом с ними я бессилен и что-то доказывать им — не могу Да и смысла особого нет.
Зато по вечерам, после никчемной дневной суеты, я сажусь за свой стол поработать. Порой мне кажется, что ничего я не умею, что получается совсем не так, как я хотел, выходит плохо и нелепо.
И тогда меня вдруг охватывает странное успокоение. Не отчаянье и не досада, нет, — какое-то всевластное, неодолимое успокоение…
Я бросаю все и выхожу на балкон.
В воздухе веет весенней прохладой, а у моих ног лежит огромный туманный город.
В этом городе живут люди, которые глядят на меня сверху вниз, хотя я умею придумывать почти что сумасшедшие истории, а им это не дано…
Я пытаюсь разглядеть их там, внизу, и, может быть, кого-нибудь окликнуть, чтобы он стоял, задравши голову, но нет, туман над крышами клубится, и я не вижу никого.
Я понимаю, что только так, наверное, и должно быть и будет впредь, и это немало меня утешает.
Тогда я перегибаюсь через железные перила и плюю в колодец темноты, на все свои страхи и глупые сомнения, которые всегда, в конечном счете, остаются где-то внизу.
Александр Силецкий
СОКРОВИЩЕ
— Значит, не дадите?
— Дорогой, ведь я же объяснил…
Люций-Пров Гальбовиц горестно вздохнул, порядка ради понимающе кивнул и еще раз с жадным обожанием оглядел ровные ряды книжных полок.
Милый бог, чего там только не было!..
— Ну, хоть одну, — без малейшей надежды попросил он. — Любую. Я верну вам завтра.
— Любую, тоже мне… — пренебрежительно хмыкнул хозяин библиотеки. — Это, простите, даже как-то несерьезно. Что вы, книг никогда не читали?
— Н-ну… пока учился, брал по программе микрофильмы в Информатории, — стыдливо признался Гальбовиц. — И сейчас приходится. А вот книги… Ваша правда, не читал. В том смысле, что ни разу даже не держал в руках. Сами знаете, теперь это такая редкость…
Его собеседник чуть заметно улыбнулся и самодовольно покивал:
— Еще бы! Бумага — материал недолговечный. Когда-то подсчитали: достаточно книге, в каком бы она ни была переплете, пройти через десяток рук — и все, она превращается в месиво, ни к чему больше не пригодное.
— Ну уж! — усомнился Гальбовиц.
— Я вам точно говорю. При нынешней тяге к чтению книга перестала оправдывать себя. Куда надежнее обычные микрофильмы. Ведь главное — какую информацию мы получаем, а не во что она завернута… Книги теперь — анахронизм Если быть честным до конца…
— И все-таки у вас вон какая библиотека, — с тихой завистью сказал Гальбовиц. — Значит, любите анахронизм. И многие, я знаю, тоже… А вот снять книгу с полки, просто полистать — никто не позволяет…
— Я их всех прекрасно понимаю. Это не из жадности, отнюдь. Книга — не предмет, не украшение. Это, так сказать, безотносительная ценность, как бы памятник самой себе. Музейный экспонат, который не принято трогать руками.
— А вы? — не удержался от вопроса Гальбовиц. — Вы-то сами их… читаете?
— Иногда, — уклончиво произнес хозяин библиотеки. — Но чаще, конечно, пользуюсь микрофильмами. Проще. И, чего греха таить, удобней. А с этими новыми книгами так тяжело!.. Их выпускают крошечными тиражами…
— Да? — неподдельно изумился Гальбовиц.
— Естественно. Чтоб только-только снять с них дубликаты, а за тем уж микрокопиями обеспечить всех… Да, собственно, и сами вы…
— Нет! Я впервые слышу, — честно посмотрел на собеседника Гальбовиц.
— Странно. Мне казалось, это знают все… По крайней мере я и не представляю, куда потом идет тираж. Может быть, — и впрямь в музей?
— А как же это? — Гальбовиц коротко кивнул в сторону роскошных стеллажей.
— Да, понимаете, — замялся вдруг хозяин библиотеки, — бывают в жизни редкие удачи… Если очень нужно, если очень хочется, в конце концов, если искать везде, не покладая рук, то, разумеется… Вы не представляете, на какие порой приходится идти ухищрения!..
— Вероятно, — без энтузиазма, скорей из вежливости, согласился Гальбовиц.
У него самого покуда не получалось, как он ни старался.
Другие обладали грудами сокровищ, но для него, Гальбовиц, тайна их приобретения и по сию пору оставалась за семью печатями.
И еще одно удивляло — эти иррациональные метаморфозы с тиражами.
По официальным данным, тиражи росли из года в год, книг вроде выходило столько, что — с ума сойти, а на поверку оставались только микрофильмы…
Толстые книжные корешки тускло золотились под стеклянной броней.
Призрачные монстры, по чужой прихоти вставшие один к одному, в длинные ряды, застывшие, таинственные, манящие к себе, как глубокий омут в предвечерний час…
Формально Люций-Пров Гальбовиц имел к ним самое непосредственное отношение — был классным специалистом по настройке либропроекторов.
Ему частенько приходилось разъезжать по городу и его окрестностям, ходить из дома в дом, встречаясь с разными людьми, что слали вызовы в конторы, и всем ремонтировать, отлаживать аппаратуру для чтения — любых конструкций и размеров, от умещающихся на ладони до таких, которые занимали чуть ли не всю стену…
И во многих домах он встречал вот это — благородное мерцание под запылившимся стеклом…
— Ну, хотя бы вынуть, подержать, — в последний раз попросил он. — Просто ощутить вес, — раскрыть обложку — только на минуту!
— Нет.
Гальбовиц смиренно развел руками и раскланялся.
— Проектор я вам сделал. Все в порядке, — сказал он на прощание. — Хотя, не понимаю…
Рабочий день близился к концу. Оставались, правда, еще два дальних вызова, но они — не срочные, в конце концов успеется и завтра.
Городским публичным транспортом Гальбовиц пользоваться не любил.
Даже личные электрокары, выносливые, донельзя простые в управлении, не возбуждали в нем особенных симпатий.
Всему этому он предпочитал велосипед.
В какой-то мере — тоже архаизм… Из моды вышедшей давным-давно…
Пускай, зато надежно и достаточно компактно, и ко всему — а это, может, главное — ты получаешь превосходную разрядку, когда всласть поработаешь педалями после утомительного копания в сложнейших электронных схемах.
Ведь современные либропроекторы дают изображения объемные, цветные и воспроизводят даже тихое шуршание несуществующих страниц… Любые запахи, любые звуки! Да уж…
Город разрастался с непостижимой быстротой.
Вернее, прежде городов на самом деле было два, но они уже настолько тесно подошли друг к другу, что определить, где же кончается один и начинается другой, навряд ли кто сумел бы, не рискуя ошибиться.
Названия, правда, остались — на карте. Но ведь живут-то люди на грешной земле!..
Там, где еще год назад зеленели лужайки, шумели рощи и на берегах маленьких речушек весело резвилась детвора, теперь возвышались огромные здания; будто волшебным образом застывшие брызги диковинного водопада, разлетелись во все стороны пестрые проспекты, ажурные эстакады, зазмеились на разных уровнях пешеходные и велосипедные дорожки.
Только в единственном месте еще была приметна отчетливая граница, разъединявшая города, — широченный овраг с размытыми, совсем пологими от старости склонами, буйно поросшими жесткой травой.
Унылое место, неухоженное, издавна заваленное всевозможным хламом.
Это была не то чтобы узаконенная городская помойка — что это такое, горожане, в сущности, давно уж позабыли, благо мусороуборочные комбайны везде работали быстро и четко, — нет, не помойка, но все же некое подобие гигантской свалки, куда на время, пока и здесь не развернулась стройка, те же комбайны, не до конца справляясь с отходами, иногда переправляли разное старье, а то и просто мусор — с мест, где разрушали в это время старые, отжившие свое дома.
Смеркалось.
То там, то здесь в окнах домов начали зажигаться огни, над переполненными автострадами затрепетали разноцветные неоновые дуги.
Сегодня Гальбовицу пришлось работать в соседнем городе — так уж “удачно” разложились заявки — и теперь на дорогу домой, по самым скромным подсчетам, выходило два, а то и два с четвертью часа.
Это, впрочем, Гальбовица нисколько не смущало. Он любил езду и за рулем велосипеда не скучал.
Всегда можно было вдруг остановиться, лишь только надоест крутить педали, и зайти куда-нибудь — в музей, в кино, в кафе, — или же просто перекинуться десятком слов со случайным знакомым, встретившимся в пути…
В седле он, как ни странно, ощущал себя подлинным горожанином и оттого немножечко сочувствовал другим, всем тем, кто словно заживо был вмурован в бешено несущийся по магистралям транспорт…
Справа, из-за вытянутых цепью гор-домов, выползала лилово-оранжевая туча.
Она уже вымахала чуть ли не в полнеба, косо надвигаясь на пожар заката.
Изредка бледные вспышки полосовали тучу так и сяк, и вслед за этим угрюмо, с какою-то даже ленцой над городом прокатывался гром.
Плохо.
Дождь, наверняка, застигнет его в пути, до дому он добраться не успеет.
Гальбовиц машинально порыскал глазами — вот досада, и укрыться негде!
Надо торопиться, чтоб доехать хоть до тех, ближайших зданий. Ну, а там…
Гальбовиц очень кстати вспомнил: в одном из них живет его давний клиент, у которого вечно что-то не ладится с либропроекторами.
Надо полагать, хозяин не откажется приютить гостя на время дождя…
Чтобы спрямить путь, Гальбовиц привычно свернул с бетонного покрытия и покатил по узенькой тропинке, что вилась через овраг.
Еще от силы год — и здесь тоже вырастут дома, зазеленеют аккуратные газоны, все оденется, как и везде, в бетон и заискрится стеклом…
И тогда два города сольются. Окончательно. И надо будет называть их как-то по-другому.
Хотя — кто может поручиться? — вдруг и прежние названия оставят — вроде, как бы в память о минувшем, нынче это модно. Поглядим!
Гальбовиц с силою крутил педали, наслаждаясь тишиной и безлюдьем этого заброшенного места.
Вверх-вниз бежала тропинка, петляя между котлованами, кучами щебня и песка, огибая грязные завалы непонятной рухляди, — подумать только, ведь когда-то это все было нужно людям, они этим дорожили, это добывали, убивая время, силы, тратя жизнь!..
Бельмо на глазу города, последняя свалка, которой быть осталось, видно, считанные месяцы. Тоже своего рода — реликт, анахронизм…
Как книги, пришла на ум несуразная мысль.
Люций-Пров Гальбовиц всегда, сколько помнил себя, испытывал странное благоговение перед стариною, перед всем тем, что отжило свой век.
Возможно, потому, что этого уже не будет никогда…
Шершавое какое-то, удушливое слово — “никогда”… В нем — и загадочность, и страх внезапно обмануться…
Сиреневые сумерки все плотней окутывали землю.
Гальбовиц осмотрительно включил фонарь, и теперь рыжий мячик света весело катился впереди, выхватывая из сумрака то неровную тропинку, то несусветный хлам, валявшийся по сторонам от нее.
Вдруг что-то белое, до неправдоподобия знакомое, мелькнуло на мгновенье и пропало.
Понимание пришло не сразу.
Еще какое-то время Гальбовиц по инерции работал педалями, крепко вцепившись в руль, и лишь потом, сообразив, отчаянно нажал на тормоза.
Ведь там, на обочине тропинки…
Нет, не может быть!
Невероятно! Ерунда, самообман.
Но — очертания!..
Выскочив из седла, Гальбовиц опрометью бросился туда, где только что заметил ЭТО.
Вот оно!
В спешке он едва не наступил…
Он медленно, завороженный действием, нагнулся и…
В висках тупо застучало от волненья, от восторга, разом обрушившихся на него.
Ну, разумеется, он не ошибся! Наконец-то! Наконец-то — повезло!..
В руках он держал книгу.
Настоящую. Такую же, как те, что видывал не раз в чужих домах.
Она была без переплета, без начала и конца.
Ветер лениво теребил мятые, грязные страницы, кое-где рваные, почти истлевшие по краям.
Но не в этом было дело. Не в этом!
Кто ее бросил здесь, зачем — Гальбовиц даже представить не мог. Вероятно, когда старый дом ломали…
Его поразило другое, самый факт: теперь-то и у него есть собственная книга!
Не стандартный микрофильм — эта дешевая звучащая подделка, не объемная цветная фотография, а настоящее издание, которое читали, перелистывая страницы, — вот так, одну за другой, или могли заглянуть сразу в конец, раскрыть на середине, а то и просто захлопнуть и держать в руке, наслаждаясь объемом, весом, фактурой.
Может статься, прежний владелец относился к ней гораздо проще- ну, подымаешь, книга, таким несть числа!.. Все возможно.
Но Гальбовиц то держал ее в руках впервые и с наслаждением, сродни благоговению, смотрел, как от его дыхания шевелятся податливые настоящие листки…
При свете велосипедного фонаря Гальбовиц смог хорошенько разглядеть находку.
Это было что-то очень непонятное — с текстом, размещенным в две колонки, где едва ли не каждая фраза была пронумерована; вероятно, справочник какой-то, совершенно устарелый и теперь не нужный никому… Или другое… Он сейчас не мог определить.
Ну и ладно, упрямо поду мал Гальбовиц, какая разница, что это такое. Все равно — ценность Для меня — так уж точно!
Он бережно опустил книгу в багажную сумку.
Невольно припомнились виденные им домашние библиотеки, составленные из лучших сочинений всех времен и народов, роскошные издания, сокровища, надежно спрятанные от посторонних, однако на сей раз чувства острой зависти, как это не раз бывало прежде, он не испытал.
Каждому — свое, глубокомысленно решил он, теперь и у меня есть кое-что.
СВОЯ Книга!
Ну, а сейчас — быстрее! Только бы успеть, пока затишье… Будет до обидного некстати, ежели гроза застигнет где-нибудь на полпути.
Гальбовиц вскочил в седло и привычно заработал педалями, уже не обращая ни малейшего внимания на кочки и канавы, которыми был так богат овраг…
* * *
К спасательному дому он подкатил в то самое мгновенье, когда по мостовой и плитам тротуара зашлепали первые капли дождя.
Не мешкая, Гальбовиц втащил велосипед в подъезд, тщательно вытер ноги и направился к лифту.
Он хотел было прихватить с собой книгу, чтобы горделиво показать, но передумал.
Какой смысл?
У хозяина квартиры, куда он направлялся, тоже весьма и весьма недурственная библиотека, и что для него какая-то испачканная рваная книжонка, даже не книга — просто пачка склеенных листов без переплета?!
Разве можно сравнить ее с шикарнейшими — так что дух захватывает! — уникальными изданиями Гете, Достоевского, Карамзина, Бердяева, Мольера? Только срамиться…
Все обладатели библиотек — при разных положительных качествах — были, как правило, отчаянные снобы. Это Гальбовиц никогда не забывал.
Поэтому свое сокровище он скромно оставил дожидаться внизу, в вестибюле, в багажной сумке велосипеда, вместе с несъеденным в обед бутербродом, кой-какими инструментами, пакетиком леденцов и кепкой с длинным козырьком — на случай жаркой солнечной погоды.
Он взлетел на лифте на сороковой этаж и раскатисто позвонил в знакомую квартиру.
С минуту было тихо.
Наконец динамик, вделанный в дверь, нахальным тоном осведомился:
— Хто тута?
Нате вам, подумал ошарашенно Гальбовиц, и эта чирикалка — из рук вон!.. Ладно, если в доме все в порядке, хоть ее починю. Опять же — не пустой визит.
— Люций-Пров Гальбовиц, — отрекомендовался он. — Из Центрального бюро либрослужбы, наладка проекторов. Я уже не первый раз!
Дверь отворилась, и он вошел.
Навстречу ему, приветливо улыбаясь, возник из боковой комнаты хозяин квартиры, философ по специальности, еще крепкий на вид мужчина лет шестидесяти, с пронзительным взглядом, но, как решил для себя Гальбовиц еще в первый свой визит, с мозгами малость набекрень.
Таких, “нестандартных”, клиентов он и уважал, и недолюбливал одновременно.
Они вечно совались куда не надо и задавали под руку ужасные вопросы, а то, еще хуже, начинали досаждать разными советами, когда их совсем об этом не просили. Хотя, конечно же, в своих делах, в своих предметах разбирались превосходно и не прочь были при случае любовно поболтать о том, что их волнует, да и вообще, считал Гальбовиц, к роду людскому настроены были суетливо-дружелюбно.
Это искупало массу прочих неудобств в контакте с ними.
— Какими судьбами?! Вот радость! — громко возвестил философ, пожимая гостю руку.
— Ехал мимо, дел особых нет, ну, дай-ка, думаю, на всякий случай загляну, — слегка приврал Гальбовиц. Об истинной причине своего визита он, из деликатности, счел лучшим умолчать. — Как проекторы? В порядке?
— Да как будто… Впрочем, шут их знает… Я ведь слабо разбираюсь, — извиняющимся тоном ответил философ. — Но все равно прекрасно, что зашли! Очень мило с вашей стороны. На улице вот-вот гроза начнется… Другой бы — без оглядки, поскорей домой… Нет, очень мило с вашей стороны. Я всегда был убежден: уж если человек влюблен в свою профессию… Порядочность — вот его кредо!
Гальбовиц смущенно опустил глаза.
Ему внезапно показалось, что последние слова философа полны сарказма.
— Ну, если у вас и вправду все в порядке… — неуверенно промямлил он, делая осторожный шаг назад, к двери. — Если нет претензий…
— Так что из этого? — недоумевающе-строго уставился на него философ. — Пришли — и чудесно! Сейчас будем ужинать. Очень кстати. Ужин с маленьким сюрпризом. Пустячок, а хорошо! Ведь вы, поди, проголодались?
Вопреки всему, Гальбовиц почувствовал себя крайне неудобно.
— Даже и не знаю… — пробормотал он. — Может, я не вовремя?
— Ничуть, ничуть! — замахал руками философ. — Жена с детьми уехала сегодня за город, а я, как сыч, один… Прелестно посидим! Ну, что вы встали? Проходите!
— Кстати, — спохватился Гальбовиц, — этот ваш дверной автомат…
— Скуден на язык, — вздохнул философ. — Истинно дремуч. Правда, в косности своей почти велик. Любого поражает. Впрочем, может и отвадить…
— Починить вам?
— А зачем? Это жена его не переносит, вечно отключает, а меня он даже веселит. Вы только вдумайтесь — дремучий автомат! Есть что-то, а?
— Ладно, если вас устраивает…
Надобно сказать, Гальбовиц очень не любил, когда приборы барахлили. В его присутствии, по крайней мере. Но вслух возражать он не решился.
— Итак, мойте руки — и к столу! — торжественно призвал хозяин. — Я тут припас одну пикантнейшую штучку. Пиво с Луны! Отпускается только служащим лунных станций. Сами посудите, — не везти ж его с Земли! Да и на Землю — тоже нет резона. Дефицит… А я достал!
— Как книги? — ляпнул наобум Гальбовиц и сам же испугался: вот, обидел человека — ни за что…
Хотя, по правде, эти разговоры о диковинках, о дефиците его всегда безумно раздражали.
Ведь везде, по сути, было все!
Никто давно не голодал, никто не выстаивал очередей за нужными вещами.
Доступность товаров уравнивала всех. Дефицит возникал из совершенных пустяков, из ничего — обыкновенно из того, что никому на самом деле и не нужно. То одно, то — другое… Смешно! Настолько мелко!..
Неужели людям было тесно в рамках повсеместного достатка, надо было выделяться как-то сверх того?
Зачем?!
Гальбовиц этого не понимал.
И лишь одно его и вправду занимало — книги. Даже крошечный намек на них…
Тут он моментально терял голову и мог в сердцах наговорить такого…
— Позвольте, а причем здесь книги? — округлил глаза философ. — Ба, конечно! Тоже — редкость! — и он беззаботно рассмеялся. — Я их сызмальства люблю. В такие передряги попадал порой, чтобы достать!.. Но пиво, уверяю вас, сравнить ни с чем нельзя. Нектар!..
* * *
Вопреки ожиданию, дождь затянулся.
Молнии сверкали беспрерывно, и после каждой раздавался гром такой оглушительной силы, что казалось, будто весь мир гудит, как гигантский колокол. С неба на землю низвергались форменные водопады.
По такой погоде нечего было и думать двигаться куда-то дальше.
Совсем стемнело за окном, и сквозь пелену дождя виднелись размытые уличные огни да тусклые фары автомобилей, спешащих доставить своих седоков домой, прочь от разбушевавшейся на славу непогоды.
— Вот что, — произнес хозяин, меланхолично поглядев в окно, — пожалуй, эта напасть до утра не кончится. Вы на чем приехали сюда?
— У меня велосипед…
— Ах, даже так!.. Тогда и разговору нет. Вы остаетесь у меня. Переночуете, а утром — по делам.
— Может, лучше вызвать такси? — на всякий случай запротестовал Гальбовиц, которому и впрямь нисколько не хотелось никуда сегодня ехать.
Дома, если разобраться, никаких срочных дел не предстоит, а здесь так приятно посидеть и поболтать!..
— Пустое, — отозвался хозяин. — Только лишние хлопоты, ей-богу!.. Вы меня нимало не стесните. Все-таки — квартира… Чувствуйте себя запросто.
И Гальбовиц остался.
— Как вам пиво? — явно напрашиваясь на комплимент, поинтересовался несколько спустя философ. — Ведь очаровательно, не так ли?
— Да, недурно, — рассеянно кивнул Гальбовиц, хотя, по совести, ничего замечательного в этом пиве не заметил.
Право, на Земле не хуже. Может, даже посвежей.
Конечно, дефицит — он сладок, придает всему особый шарм, волнует…
Чувствуешь себя добытчиком, как будто в сквере мамонта поймал.
А то, что рядом ходят те же мамонты, пускай другого цвета, — этого не замечаешь…
Ах, лунное пиво, сказочная редкость!
Но на организм-то действует, как самое прогорклое земное! Вот что обижает.
Стоит после этого стараться?
А ведь, глядишь, еще придумывают…
Пельмени марсианские. Или сливной бачок по-венерянски, с музыкальной поднатужкой…
Как же, редкость! Где достать?!.
Здесь, в этом вальяжном доме, тоже было великое множество книг.
Им отвели целую комнату, где они и покоились царски-величаво на тускло полированных полках из настоящего дерева, — так во всяком случае утверждал гостеприимный хозяин, а сомневаться в правдивости его слов у Гальбовица в общем-то не было ни желания, ни причин.
Волнующая близость дорогих — естественно, не каждому доступных — книжных стеллажей автоматически настраивала на определенные, лирически-возвышенные мысли и, по мере поглощения редчайшего на свете пива, невольно направляла разговор в единственно возможное теперь русло.
Показать книгу Гальбовиц уже и не просил — знал заранее, что все равно откажут. Поэтому он лишь участливо поинтересовался:
— Я так полагаю, не каждому из нас дано книги собирать? Целую-то библиотеку? Ведь, наверно, столько сил уходит? Это — как талант: умеешь — собираешь, не умеешь — ну, и до свиданья. Или я не прав?
Философ откинулся на спинку кресла и безмятежно посмотрел в дверной проем: там, в соседней комнате, как диковинные аквариумы, поставленные друг на друга, как океанский лайнер, притушивший на всех ярусах огни и ошвартовавшийся на зимнюю стоянку, чуть светились отраженным светом и загадочно мерцали в полумраке стекла стеллажей.
— Если поставить перед собой значительную цель, — назидательно сказал философ, — и идти к ней неуклонно, день за днем, в конце концов удача улыбнется. Трудно, бегу словно. А что до какого-то особого таланта собирать… Не знаю. Я признаю один талант: умение поставить цель перед собой. Без этого все остальное — чепуха.
— Зачем они вам? — неожиданно спросил Гальбовиц. — Есть ведь микрофильмы…
Философ растерянно пожал плечами, точно услыхал нелепицу, какую даже затруднительно себе вообразить.
— Вот уж просто и не представляю, что ответить. Так уж получилось… Мне приятно. Беспрерывно хочется все больше, больше… Не суррогат, а подлинную ценность… Вы проводите рукой по корешкам и словно ощущаете тепло, идущее от них, как будто в вас перетекает удивительная сила. Мысли всех веков, страдания и обретения, добро и зло — застыли перед вами, они — ваши, здесь, всегда, и сами вы — их неотъемлемая часть. Это. знаете ли, поразительное чувство…
— А как украшают квартиру, какое благородство придают хозяину!.. — в тон ему откликнулся Гальбовиц.
Вдруг невероятно захотелось сказать какую-нибудь пошлость, гадость этому самовлюбленному владельцу..
Я опять завидую, подумал с горечью Гальбовиц, неужели так и будет всю оставшуюся жизнь?!
Некоторое время философ глядел на гостя изучающе-настороженно, а затем, что-то словно решив для себя, ограничился короткой снисходительной усмешкой.
— Да! — не без вызова ответил он. — И это — тоже! И, пожалуйста, не иронизируйте. Для того, чтобы сопереживать, нужно иметь самому.
— Иметь! — невольно вырвалось у Гальбовица. — Обязательно — иметь!
— А вы как думали? Проникнуть в суть предмета, не имея такового, невозможно. Нельзя любить, когда объекта для любви перед собой не видишь. А все эти умозрительные расс\ждения — не стоят ровным счетом ничего.
— Ну, хорошо, — возразил Гальбовиц, — вы так поступаете и говорите, потому что книг достать практически нельзя. Добывая каждый раз новую, вы тешите свое тщеславие, вы как бы возвеличиваетесь в собственных глазах.
Философ только досадливо замахал руками, но Гальбовиц, будто и не замечая этого, упрямо продолжал:
— А вот скажите мне по совести: будь книг везде навалом, не имей они такой, что называется, престижной ценности, вы бы стали собирать их, не пожалели бы расходов, времени, усилий? Или тогда ваш интерес нацелен был бы на иное, в свой черед — ужасно редкое? Скажем, каменные топоры неандертальцев? Ведь отыскались бы, наверняка, умельцы, наловчившиеся их вытесывать, поскольку это — модно!
— Господи, при чем здесь какая-то мода?! — горестно воздел руки к потолку философ, — Вы путаете вещь сугубо утилитарную с духовной, облеченную в вещественную оболочку! Что поделаешь? Так уж устроен мир. Даже высшие духовные ценности, ни во что не материализованные, попросту нелепы. И вообще, в конце концов, что вы хотите от меня? Чтобы я выбросил все книги?!. Такое впечатление, как будто вы упорно стараетесь уличить меня в грехе, в каком-то невозможном преступлении!..
— Ну, что вы, зачем уж так… — улыбнулся Гальбовиц, подавляя неожиданный зевок: как-то незаметно его разобрала сонливость. То ли выпитое так подействовало, то ли просто вымотался за день, много нынче выдалось работы… — Нет, я вас ни в чем не обвиняю. Было бы смешно!.. Я лишь хочу понять… Мне это важно — самому. Или я и вправду не дорос, или другие что-то делают не так…
— Скажите-ка на милость!.. Стало быть, не все благополучно в Датском королевстве? — хмыкнул с напускной беспечностью философ.
— Может быть. Мне судить трудно. Я не такая уж фигура — так, настройщик либропроекторов…
— Помилуйте, отличная профессия! Что бы мы все делали без вас?!.
— Может быть, — повторил Гальбовиц. — Хотя, наверное, мечтал о большем…
— Ну, таких разговоров я не признаю, — ободряюще похлопал его по плечу философ. — Любое дело, если это дело, безусловно, — только возвышает. В конце концов, уж коли вас так удручает невозможность достать книгу, я вам помогу. Дам адресок. А впрочем, нет, сам позвоню, и кому надо отрекомендую: так и так, мол, человеку надо… Познакомлю кое с кем… Но это лучше сделать завтра. Сейчас, боюсь, немного поздновато, — он мельком глянул на часы. — Да, неудобно. А утром встанем — и все-все обговорим. Идет?
— Еще бы! — радостно кивнул Гальбовиц.
Уж чего-чего, а эдакой возможности он совершенно не предвидел.
Прямо сказка наяву!..
— В таком случае — за нового библиофила! — заговорщически подмигнул ему хозяин и приподнял свой бокал. — Спать ляжете в библиотеке, на диване. Будет, может, не совсем удобно, но, к сожалению, просто больше негде.
— Ну и ладно. Вот и превосходно, — беспечно возразил Гальбовиц, чокаясь с новоиспеченным благодетелем. — Я, знаете, не из капризных…
* * *
И вот настал миг сладостный и вожделенный.
Хозяин, пожелав гостю доброй ночи, удалился в свою спальню, и Гальбовиц — наконец-то! — очутился один на один с тысячеликим чудом, с волшебством, в себе таящим тысячу неповторимых сутей, из которых каждая звалась пусть внешне и неброско, но загадочно-неповторимо — книга.
Он лежал, не шевелясь, на узеньком диване и дышал ровно, полной грудью.
Казалось, самый воздух в этой комнате был изначально наполнен немыслимыми ароматами, что невидимо струились по страницам книг, закрепленные навек в словах, возвышенно-прекрасных, мудрых, ясных…
Точно долетели ниоткуда шепчущие голоса, ведущие между собою нескончаемые разговоры, голоса, способные, как, может быть, никто другой на целом свете, радоваться, огорчаться, обожать и проклинать…
Вон там — на полке сверху — кто живет сейчас? Шекспир? Платон? Рабле? Или Алиса из Страны Чудес? Или Коровьев в треснутом пенсне?
А здесь, на полке в метре от дивана, кто поселился? Эй, откликнись!
Как дела, друг неизвестный, что поведаешь, какие в мире чудеса?
Дождь перестал, гроза ушла. Только отдаленные раскаты грома разносились среди ночи, да в тишине с ветвей деревьев гулко падали на землю капли.
Город спал…
Было спокойно, было очень хорошо.
И вместе с тем Гальбовиц смутно чувствовал, что еще самой мелочи какой-то, пустяка по сути, ему сейчас, вот здесь — недостает.
Ему необходим один, последний штрих, чтоб ощутить себя на острове блаженства.
Что-то нужно сделать, сотворить немедленно такое, о чем он, если вдуматься, мечтал всегда, о чем не раз просил других, но — безответно.
Он включил торшер у изголовья и уселся на диване.
Что ж, в конце концов никакого преступления в его желаньи нет.
Он только на минуту снимет с полки книгу, пролистнет — и тотчас же на место…
Странно, почему никто не позволяет?
Разумеется, любая книга — ценность, но не до такой же степени!
Ведь сами-то хозяева читают их — и ничего…
Тогда Гальбовиц встал и, не дыша, как будто это делало его шаги воздушно-невесомыми, волнуясь, одолел те метры, что отделяли его от стеллажа.
Вот они, книги, покоятся перед ним ровными рядами, одна другой желанней — любая, как колодец в бесконечность времени, как телескоп, приближающий далекие миры…
Стараясь действовать бесшумно, Гальбовиц осторожно сдвинул вбок стекло.
Сейчас…
Внезапно вспомнились недавние слова хозяина квартиры: “Вы проводите рукой по корешкам — и словно ощущаете тепло, идущее от них…”.
Черт побери, ведь он, пожалуй, прав!
Гальбовиц неожиданно почувствовал, что весь он будто наэлектризован…
Может, просто от волнения, от нетерпения, от бесконечного восторга?..
Не в силах совладеть с собой, он торопливо ухватился за первую попавшуюся книжку, толком даже и не разобрав названия на корешке, и резко потянул ее на себя.
Книга извлеклась на удивление легко, точно силы тяготения над ней были не властны, и, выскользнув из пальцев изумленного Гальбовица, по инерции описала в воздухе широкую дугу и мягко шлепнулась на пол.
При этом звуке Гальбовиц инстинктивно съежился, со страхом ожидая, как сейчас распахнется дверь и в комнату влетит разгневанный хозяин.
Все, однако, было тихо.
В доме царил благочинный покой.
С облегчением вздохнув, Гальбовиц нагнулся и подобрал с полу книгу.
Нет, нигде не порвалось, обложка даже не помялась — вот и хорошо!
Но, странное дело, книга, несмотря на свой внушительный объем, была какой-то чересчур уж невесомой…
Непозволительно легкой, скажем так.
Еще ничего не понимая, Гальбовиц осторожно приподнял обложку и — остолбенел.
Книга была совершенно пустой.
Точней, это была обыкновенная коробка, сработанная внешне под книгу.
Лишь на самом дне ее лежало несколько ничем не примечательных объемных слайдов, на которых с озорным самодовольством улыбался еще молодой философ…
Все это походило на коварный, непонятно кем подстроенный обман, неумный розыгрыш, напоминало хитрую ловушку.
Только — для кого?
Зачем?
Смутная догадка поразила вдруг Гальбовица.
Он спешно бросился обратно к стеллажу и с исступленно-жадной, злой остервенелостью, не разбирая, начал потрошить подряд все полки.
И наконец, когда у ног его образовалась целая гора жалких в роскошной никчемности своей книжных муляжей, он бессильно опустил руки.
Дальше смотреть не имело смысла.
Он уже понимал, знал доподлинно: и дальше — будет только так; красивейшие, в золотых тисненьях переплеты, а внутри них — пустота…
Неожиданно им овладел приступ сумасшедшего, удушливого смеха. Но нельзя шуметь, нельзя!
Он изо всех сил зажимал ладонями рот, давился, корчился, дрожа всем телом, слезы текли и падали на пол, на то, что некогда он принимал за книги…
За подлинные книги, сохранявшие культуру мира, за настоящее бесценное сокровище…
Вот почему его не подпускали к стеллажам!
Смотри, любуйся, брат, завидуй! Мы — такие, что угодно раздобудем, только надо умеючи жить!
Жить умеючи…
О да, они умели!
Пыль в глаза пустить — для этого нужна сноровка, нужен несгибаемый талант все профанировать, все опошлять и извлекать из этого утеху для себя, в том видеть цель и высший смысл существованья.
А он, простак, и впрямь завидовал, нешуточно страдал, порою даже — унижался…
Метал бисер перед свиньями…
А им-то ведь того и надо!
Им ведь всем — чем горше ближнему, который что-то не имеет из того, что есть у них, — тем только радостней и легче на земле дышать.
Ну, ничего, теперь он получил такой урок!..
Они еще кичатся редкостями, что-то добывают, прячут — вот их настоящая цена!..
Поразительно, философ утром собирается звонить куда-то, будет корчить благодетеля…
Да неужели он действительно считает, что Гальбовиц — как они, что, уподобясь прочим, вовсе не по книгам он страдает, а по названиям на толстых корешках, по некой книжной массе, которую легко не без изящества размазать по стенам, включив в круговорот сегодняшнего интерьера?!
Дольше здесь оставаться Гальбовиц не мог. Ему было стыдно и противно.
Аккуратно все расставив по местам, он начал торопливо одеваться.
И ведь что ужасно: он снова будет приходить сюда и видеть это… И не только здесь… Он будет каждый день являться — то в один дом, то другой — знать тайну и — молчать. Работа, что поделаешь… Такой вот новый, неожиданный аспект… А надобно терпеть, и делать вид, и улыбаться… Эх!
Внизу ждал испытанный его велосипед, где в багажной сумке вперемежку с всякой мелочью лежала Книга.
Очень старая и очень рваная, наверное, и в самом деле никому не нужная.
— Но настоящая. Единственная. Только у него?
Или теперь — на всей Земле?
Он хотел было оставить на столе записку, где извинялся бы перед хозяином, поблагодарил бы за прием, за доброе участие, но передумал.
Нет, просто тихо уйдет — и не надо никаких расшаркиваний. Глупо.
А утром позвонит и скажет, что приобретать для дома книги расхотелось — есть на то досадные причины, разумеется, большущее спасибо, но не стоит утруждать себя и досаждать другим.
Как говорят, расстанемся друзьями.
Он погасил торшер и вышел в коридор.
Флюоресцирующая панель под потолком — своего рода ночник, обязательный атрибут любой квартиры — давала достаточно света, чтобы, не натыкаясь на предметы, можно было без помех добраться до парадной двери.
Сухо щелкнул замок — и Гальбовиц очутился на лестничной площадке.
— Нада тиха. Ночью труженики спят Вот только я… — напутствовал его привратный автомат. — Осадитя разговоры, уважайтя спящих дома… И-йех, калинка-малинка моя!.. Ну, гость, пошел!..
И тут впервые в жизни Гальбовиц с изумлением отметил для себя, что у него начисто отсутствует желание чинить этот разладившийся автомат.
Прежде — было, да, а вот теперь прошло. И — никакого сожаленья…
Поскольку, понял он, и в этом электронном препохабном Ваньке заключался тот же непотребный шарм, что и в роскошных книжных стеллажах…
И во многом другом, и во многом другом…
На первом этаже, стараясь не шуметь, он выкатил из бокса свой старенький велосипед, на всякий случай проверил содержимое багажной сумки, удовлетворенно улыбнулся и лишь затем шагнул на улицу.
После грозы было несколько прохладно, даже зябко. Влажный воздух, безмятежно чистый и бодрящий, напоен был свежим ароматом.
Распускается сирень, мелькнула мысль, что-то в этом году поздновато…
Эх, в такую ночь бы гулять да гулять!..
На улицах — безлюдье.
Еще не просохшие мостовые искрились, отражая свет вознесенных к небу неоновых дуг.
Чтобы скорее согреться, Гальбовиц изо всех сил налег на педали и помчался по улице, с шипеньем распуская по бокам от себя шлейфы воды, когда очертя голову врезался, как мальчишка, в очередную лужу, что встречалась на пути..
Быстрая езда, вопреки всему, успокоила, настроив на мажорно-безмятежный лад, и недавняя обида как-то незаметно, исподволь прошла, угасла наконец.
Ведь — мелочи все это, что ни говори. Пустые мелочи, пустые!.. И не на этом жизнь стоит…
Если ничего в дороге не случится, подумал Гальбовиц, через полтора часа я буду дома. И еще часика три смогу поспать. А перед сном я возьму свою Книгу и немного ее полистаю. Говорят, это чертовски приятное занятие…
Владимир Трапезников
ПЛАНЕТА РАЗВЛЕЧЕНИЙ
Самому строгому и любимому критику — жене Ольге.
Сигнал вызова запищал, как всегда, не вовремя. Я чертыхнулся и, наскоро дожевывая, поплелся в комнату. С брезгливостью, точно давлю таракана, нажал кнопку ответчика. Экран засветился.
— Никого нет дома, вам кого? — скороговоркой промямлил я, плюхаясь в кресло напротив.
— Мне того, кого нет, — то есть тебя. Приятного аппетита. С экрана глядела лукавая физиономия Рики.
— Спасибо, спасибо… Но меня, действительно, нет. Ты меня не застала. Я еще не пришел.
— Жаль… Так хотелось первой сообщить приятную новость… Но не вещать же в пустоту. Поговорим позже.
Я оторвался от спинки кресла.
— Валяй, сообщай. Я уже здесь.
— Ничего не понимаю! Ты есть или тебя нет?.. Ладно, слушай. Завтра с полудня мы с тобой в отпуске. На целых десять дней.
— Не понял. Помедленней и с расстановкой. Голова что-то плохо варит от усталости… Ты шутишь?
— Это правда, Вет. Но с утра тебя ждет…
— Понятно, — перебил я. — С этого надо было начинать. Сколько раз учил: сначала кислятину, а потом сахар! Что еще ему от меня нужно? И так работы хватает. Зря радуешься. Вот увидишь: завтра я получу новое задание, выполнять которое мы будем под видом отпускников.
— Ну что ты сразу так? Я уверена — все гораздо проще: решил дать нам отдохнуть.
— А вызывает зачем?
— Ну, не знаю… Может, хочет о чем посоветоваться с тобой перед отъездом.
— Как же!.. Ну ладно, разберемся. А вообще-то это здорово — по крайней мере сменим обстановку. Собирай чемодан!
— Кстати, куда полетим?
— Понятия не имею. Думаю, после утреннего визита это прояснится.
— Ты невыносим, — заладил опять свое… Ладно, отдыхай. До завтра.
— Привет…
Экран потух.
Я машинально жевал бутерброд и не чувствовал его вкуса. Доброта начальства не давала покоя. Что бы это значило? Отпуска я не просил. Рика, насколько знаю, — тоже…
Думать надоело. Вообще, я считаю, много думать вредно, особенно над тем, что завтра и так станет ясно.
“Утро вечера мудренее”, — посетила меня древняя мудрость, и я лег спать.
* * *
Как ни странно, Рика оказалась права.
Бэр Рош Нард, наш шеф, встретил меня любезной улыбкой и, усадив в кресло, подтвердил все, что я от нее услышал. Нам был предоставлен самый настоящий краткосрочный отпуск. Ни о каком задании не было и речи.
Готовый самым решительным образом отнекиваться от любой новой работы, я был несказанно удивлен.
— Простите, но мне сейчас не до отпуска, — наконец решился возразить я. — Да и не просил я о нем. Вам ли не знать, сколько у меня работы?
— Все отложите до своего возвращения. А сейчас собирайтесь и постарайтесь хорошенько отдохнуть. Вот билеты на лайнер — я постарался учесть ваши желания.
— Интересно, какие?
— Помнится, вы хотели побывать на Салге. Билеты туда. Один ваш, а второй передайте, пожалуйста, Марике Афи. Она тоже в отпуске и не прочь позагорать под лучами Веги. — Глаза шефа весело блеснули. — У меня все. Забирайте Марику и торопитесь — отлет через три часа.
Никогда прежде не замечал я за шефом такой отеческой заботы о сотрудниках. И вот на тебе… Совершенно сбитый с толку, я вышел и нос к носу столкнулся с Рикой.
— Ну что? Получил задание?
Я отрицательно помотал головой.
— А я что говорила? Так куда летим?
— На Салгу. Шеф билеты вручил…
— Отлично! — Рика запрыгала. — И когда?
— Через три часа. Дуй домой, собирайся. Опаздывать нельзя.
Чмокнув меня, она убежала.
Салга — это действительно здорово! Я люблю ее с детства. С тех самых пор, когда маленьким мальчиком впервые оказался на ней с родителями, взявшими меня с собой в отпуск… Салга — это ослепительно голубая Вега, буйство необыкновенной растительности, прозрачное, теплое море, а главное — дух полной свободы, присущий только Салге. Что там говорить — курортная плане га! Еще Салга — это Морис. Морис Квис. Друг детства. Сколько мы с ним не виделись? Лет десять? Нет, больше. Отличный был парень. Интересно, какой он сейчас? Ведь стал большим ученым.
Радужные мысли вихрем вертелись в голове, но, вдруг, пропадали разом, когда я пытался понять, почему на меня свалилось такое счастье. Странный все-таки отпуск…
* * *
После сутолоки космопорта и предотлетных волнений было приятно развалиться в кресле и, потягивая ледяной сок, вполглаза смотреть какую-то развлекательную программу по бортовой трансляции. Голова не работала совсем. Общая усталость, загадочная чехарда последних суток повергли меня в полусонное состояние, и тело с удовольствием предавалось приятному ничегонеделанию. Целые сутки такого состояния сулил полет, и это радовало.
Вообще, мне кажется, что в каждом человеке живет жуткий лодырь. Пусть и работа тебе нравится, и испытываешь желание что-то созидать или творить, но попадешь в условия, где ты на всем готовеньком и ни о чем не надо заботиться, — тут же пропадет всякая охота пальцем шевельнуть, заняться чем-то полезным. Не знаю, как кто, а я именно таков, и мне не стыдно.
Рика плескалась в ванне. Смотреть программу надоело.
— Старуха, ты не утонула? — спросил я просто так.
— Пока нет, а что?
— Выходи, посиди со мной. Мне скучно.
— А чем тебя развлечь?
— Придумай что-нибудь…
Дверь ванной хлопнула у меня за спиной.
— Не оборачивайся, я не одета.
— Была охота — шевелиться лень.
— Тоже мне — ленивый супермен!
— Супермен я только на работе, а сейчас — отпускной лодырь.
— Ничего, я тебя расшевелю.
Она села в кресло напротив, взяла со столика стаканы и отпила глоток.
— Знаешь, а шеф молодец! По-моему, он специально отправил нас вместе, чтобы я тебя окончательно окрутила. Пора брать инициативу в свои руки — ты, видно, никогда не решишься сам сделать мне предложение.
— Почему? Когда-нибудь решусь… Вот только разберусь с делами и высплюсь хорошенько.
— Болтун! Этого никогда не будет.
Она подошла и села на подлокотник моего кресла.
— Так ты не хочешь шевелиться?
— Не-а.
— Ладно!
Ледяной сок в мгновенье перекочевал из стакана за ворот моей рубашки. Рика отпрыгнула раньше, чем я успел ее поймать.
— Ну, погоди!
Я прыгнул, стараясь ухватить край ее туники, но она оказалась проворней и, надев мне на голову подушку, отскочила в сторону. Второй прыжок оказался еще менее удачным. Не рассчитав, я оттолкнулся сильнее, чем следовало, и распластался бы по стене, не окажись в этом месте дверь каюты. Автомат успел сработать, дверь открылась, и я вылетел в коридор, сбив с ног стюарда с подносом. Душ из всевозможных холодных напитков привел меня в чувство. Самым вежливым образом принеся извинения ошалело глядящему на меня служителю, я вернулся в каюту и притворился ушибленным. Я громко охал и стонал, пока не разжалобил эту разбойницу, умиравшую от хохота. Сдаваться она пришла сама. Погладив ушибы и таким образом вылечив меня, она сказала, что больше так не будет. Я, конечно, поверил и простил…
Целовались мы долго.
— Все! Расширенную программу безобразий отложим на ночь. А теперь одевайся, — скомандовал я. — Пойдем в ресторан, посмотрим, кого нам бог послал в попутчики.
В ресторане было неожиданно тихо. Мы, недолго думая, сели за свободный столик и включили светильник Вокруг слышался приглушенный говор, где-то смеялись…
— Хорошо!
— Ты о чем? — Рика оторвала взгляд от меню.
— О тишине.
Подошла официантка. Я сделал заказ и спросил:
— Скажите, у вас всегда так?
— Что именно?
— Грохота нет.
— В это время — да.
— Тихий час?
— Если хотите, — девушка улыбнулась. — Танцевальная программа после десяти.
— А что здесь танцуют?
— Приходите — увидите.
Наша беседа, во всяком случае с моей стороны, сопровождалась заинтересованным взглядом.
— Что это ты к ней пристал? — сладким голосом спросила Рика, когда официантка отошла.
— А что? По-моему она очень ничего…
— Твой вкус оставляет желать лучшего!
— А вдруг, глядя на тебя, она подумала то же самое?
— Ты глуп, как… — она запнулась, подыскивая сравнение.
— Вы позволите? — около нашего столика стоял среднего роста коренастый мужчина, примерно моего возраста, с добродушной улыбкой на круглом лице.
Мы позволили. Незнакомец сел и углубился в меню. Рика изображала обиду и сосредоточенно изучала кончики ногтей. Под столом я легонько толкну ее колена и шмыгнул носом. Она украдкой показала мне язык.
— Так на чем ты остановилась? Твои сравнения меня очень забавляют, — я развлекался на всю катушку, зная, что на людях это ничем не грозит.
Ногу я успел отдернуть, и под столом раздался легкий стук каблука об пол.
— Я сравнивала загар на Салге с загаром на Земле. Почему-то на Земле у меня всегда проступают веснушки…
— Да что вы говорите? Я страдаю тем же, — незнакомец неуклюже встрял в разговор. — Особенно досадно, что они проступают на ушах!
Я удивленно поднял глаза на эту святую простоту и тут понял, что ошибся. Секунду спустя, мы все трое весело смеялись. Да, ситуацию он оценил быстро.
— Позвольте представиться, Вильс Торн, климатолог. На Салгу в творческий отпуск.
— Вет Ник, искусствовед; Марика Афи, математик. Просто в отпуск.
— На Салгу, как я понял, не впервые?
— Нет, но давно там не был. Честно говоря, предпочитаю более дикие места. Поддался на уговоры Рики…
— Не пожалеете. Уверен, что найдете для себя массу интересного. Я не встречал человека, недовольного отпуском, проведенным на Салге.
— Боюсь, буду первым. Люблю на некоторое время лишаться общества себе подобных…
Торн хотел что-то сказать, но моя любящая подруга не смогла прикусить язык:
— Вы не можете себе представить, какой он дикарь в душе. Дай ему волю — он всех низвергнет в первобытное состояние, а все искусство сведет к танцам под тамтамы. Я не шучу, — она сделала многозначительную паузу. — Кто бы знал, каких трудов мне стоит удерживать его в рамках цивилизованного поведения…
Климатолог улыбнулся. Доверительно наклонившись ко мне, он громким шепотом сообщил, что на Салге я непременно получу возможность самовыразиться в любом приятном моему сердцу начинании.
— И даже в каннибализме? — простодушно спросил я.
— Обязательно, если вам этого хочется.
— Что вы такое говорите? Вет, мне будет страшно с тобой.
— Это твое дело, дорогая. Ты сама подбила меня лететь на эту чудесную планету. И теперь я очень тебе благодарен. Наконец-то, утолю свою природную кровожадность!
За нашим столом было весело. Торн оказался острым на язык собеседником, которого ничто не могло загнать в тупик.
После подачи очередного блюда наступила пауза, и Рика спросила:
— Кстати, Вильс, а почему вы сказали, что направляетесь в творческий отпуск? Это что, шутка?
— Что вы! Хотите верьте, хотите нет — сущая правда. Знаете, именно на Салге во время всевозможных игр и развлечений у меня возникают самые интересные идеи, которых потом хватает на долгое время работы. Так сказать, совмещаю приятное с полезным: отлично отдыхаю и привожу с собой целый багаж мыслей. И не я один! Многие мои высокоученые приятели говорят то же самое. Есть даже такие, которые обосновались на Салге крепко и живут там безвыездно. Я, увы, этого позволить себе не могу, потому что моя работа связана с различными экспериментами, требующими разъездов. Видимо, дух игры, положительные эмоции благотворно влияют на работу мысли.
— Как интересно, — Рика слушала, разинув рот. — Я на себе этого не испытывала.
— Обязательно испытаете, бьюсь об заклад. Когда вы были на Салге последний раз?
— Давно.
— Но что вы! Вы не узнаете планету. Теперь там есть аттракционы, отвечающие малейшим нюансам вкуса. Развлечения развиваются стремительно.
— А чем вы занимаетесь, если не секрет? — поинтересовался я.
— Не секрет. От вас никаких секретов. Я и мои коллеги замахнулись смоделировать климат Пэлы. Знаете, такая небольшая планета системы Проциона. Мы хотим установить некоторые неясные свя. зи и практически попытаться изменить ее природные условия.
— Пэла? Почему она? Безжизненная планетка страна пыльных бурь, дикой жары и страшного холода. Для чего вы стараетесь? Неужели мало нерешенных проблем на Земле? Не лучше ли заниматься ими?
— На Земле все давным-давно ясно… — Торн что-то прикинул в уме. — А если что и не ясно, то легко разрешимо. Улучшение климата там — дело техники. А Пэла, как вы верно подметили, планета контрастов. Задачи там куда увлекательнее!
— Может быть… Но все-таки, мне кажется, что земные дела важнее.
— Фу, какой ты приземленный, — высокомерно бросила Рика. — Я отлично вас понимаю, Вильс. Фундаментальные задачи несравненно интереснее частностей.
— Благодарю. Найти поддержку в лице такой очаровательной женщины — истинное удовольствие.
— Бедный искусствовед ничего не понимает в науке, — со смиренным видом произнес я. — Вам, ученым, видней.
— Это точно. Богу богово… — моя невеста не желала уняться.
— Не огорчайтесь. Рядом с такой женщиной вы постигнете все! Прошу прощения, мне пора. Я и так надолго нарушил ваше уединение.
Торн встал, галантно поклонился Рике, пожал мне руку и направился к выходу. Я взглянул на Рику, и мне показалось, что она чем-то недовольна.
Было раннее утро, когда мы вышли из здания космопорта и направились к стоянке гравилетов. Лучи низко стоявшей Веги весело разбивались о капли росы на траве и листьях. Прямо за стоянкой начинался лес. Вопрос, куда направиться, не стоял. Мой старый друг Морис Квис, с которым я связался сразу по прибытии, ждал нас у себя. Я погрузил вещи, помог сесть Рике и, устроившись сам, ввел в бортовой компьютер шифр дома Мориса. Машина плавно оторвалась от площадки и стала набирать высоту, одновременно забирая на юг. Минут десять спустя мы уже летели над Долиной снов, где изумрудная зелень леса и бледно-голубой фон неба радовали глаз. Кое-где среди деревьев попадались поляны с рядами небольших домиков — центры развлечений.
Тогда включался бортовой компьютер, на все лады расписывая и расхваливая аттракционы, которые может предоставить данный центр.
Рика заблокировала информатор и повернулась ко мне.
— Ничего нового, Вет, все это было и раньше. О чем же говорил Торн?
— Не знаю. Я на самом деле не любитель этих иллюзорных приключений и не очень в них разбираюсь. Предпочитаю естественные…
Наконец, гравилет пошел на снижение, и мы разглядели на берегу небольшой реки одинокий белый дом с площадкой на крыше. Встречал нас сам хозяин. Дочерна загорелый, он приветственно махал рукой. Всю одежду ему заменяли белые шорты. Не успел гравилет опуститься, как я оказался в объятиях друга. Если не считать цвета кожи, Морис совсем не изменился за десять лет нашей разлуки.
— Вет, чертяка, неужели это ты?! — Он буквально вынул меня из кабины.
— Вроде я, а что, не узнал?
— Как же, тебя не узнаешь — все та же хитрая рожа. Здорово!
Он согнул руку в локте и раскрыл ладонь. Это было наше старое приветствие. Я сделал то же, и наши ладони сжались.
— Здорово, Морис! Глядя на тебя, можно подумать, что ты только что с ветки. Похоже, совсем одичал.
— Погоди. Побудешь здесь месячишко — станешь таким же. О! Кто это с тобой? — Морис метнулся к кабине и предложил руку выходившей Рике. — Приветствую вас в своих апартаментах. Морис Квис, с вашего позволения, абориген, — он церемонно поклонился.
— Марика Афи, — произнесла Рика и как-то растерянно улыбнулась.
Не выпуская ее руки, Морис обернулся ко мне и сделал страшное лицо.
— Злодей! Почему ты не предупредил меня, что едешь с дамой? Я бы подготовился к приему.
— Ничего. Я хотел показать ей аборигена в естественном виде. Рад, что удалось.
— Я еще с тобой посчитаюсь!
Он подхватил наш багаж, отпустил гравилет и направился к лесенке, ведущей с площадки в дом. Мы последовали за ним.
— Вот твоя конура, — он кивнул головой на дверь, — вещи в наказание будешь заносить сам. А вам, Марика, я придумаю что-нибудь получше. Идемте.
Оставив мой чемодан в холле, они свернули в коридор.
“Ай да Морис, аи да абориген — умыкнул невесту и даже рта не дал ей раскрыть. Оперативно! — я потянулся так, что хрустнули плечи. — Посмотрим конуру”.
Комната оказалась маленькой и уютной. Бросив в углу чемодан, я первым делом развалился в кресле и уставился в окно. Прямо под ним плескалась река, к самому берегу которой подступали деревья. Захотелось искупаться.
“А почему бы и нет, ведь я в отпуске”!
Не раздумывая долго, я переоделся и пошел искать компанию.
— Хозяин! Где ты? — позвал я прямо из холла.
— Иди сюда, ты мне поможешь.
Одна из полупрозрачных дверей сдвинулась, и я увидел Мориса, с озабоченным видом ковырявшегося в каком-то автомате.
— Есть шанс остаться без обеда: кухонный автомат сошел с ума, — пояснил он.
— Симптомы? — поинтересовался я.
— Смотри! Я заказываю сок тогу, — он быстро набрал по памяти шифр, а получаю…
— Подгоревшую яичницу, — именно ее я извлек из распахнувшихся шторок в стене — Слушай, а что будет, если заказать, скажем, черепаховый суп?
— То же самое, — он уныло указал мне на стол, где уже стояло несколько шедевров кулинарии, точных копий того, что я держал в руках.
— Да, твой повар не балует разнообразием. А что ты хочешь от меня? Боюсь, что из меня кулинар еще хуже.
— Не сомневаюсь. Я надеялся, ты что-то смыслишь в этих ящиках.
— Куда мне. Я служитель искусств. С тебя весь спрос — ты ученый. Ознакомься с какой-нибудь инструкцией, разберись и почини эту глупую машину.
— Твои ценные советы очень кстати… Была бы инструкция… — Мой друг явно пригорюнился. — Придется отправиться в ресторан.
— Что это здесь горелым пахнет? — Рика вошла в кухню и покосилась на нашу стряпню. — Вы ждете еще гостей?
— С чего вы взяли? — Морису было явно неловко.
— Здесь пять порций, только чего — не пойму.
— Это яичница, дорогая, — охотно разъяснил я.
— Да?
— Не удивляйся, она в национальном аборигенском исполнении. Морис приготовил ее собственноручно. Это традиционное блюдо, которое подают здесь самым дорогим гостям. По порции каждому и две на добавку. Так принято.
Взгляд хозяина был красноречивее слов.
Очаровательная гостья бесстрашно подошла к сумасшедшему повару и уверенно открыла боковую дверцу. Там горели какие-то огоньки.
— Дайте карту шифров.
— Вот, возьмите. — Морис засуетился.
Глядя в карту, Рика несколько раз пробежала пальцами по клавишам управления. Огоньки замигали и загорелись в новой комбинации. Нажав дважды на какую-то кнопку, моя подруга дождалась света красной лампы над пультом и после этого вновь набрала какой-то шифр.
— Напиток из цветов лимеллы, — объявила она и один за другим извлекла три запотевших стакана.
Мы не могли даже разинуть рты.
— Пейте, — она засмеялась. — Кажется, я спасла всех от голодной смерти. Дайте сюда почетное блюдо.
Но аборигенского национального и след простыл. Я уверен, что посрамленный хозяин просто выбросил его в окно. Мужественно и хладнокровно. Все пять порций.
— Ну, а теперь купаться. Ты же этого хотел предложить нам, Вет.
Я было удивился ее проницательности, но тут заметил, что сжимаю под мышкой полотенце.
— Конечно. Пошли, Морис. Твоя река зовет нас.
Мы обедали на открытой веранде, укрытые от жарких лучей голубой звезды зеленой крышей из вьющихся растений. Дом стоял на высоком, обрывистом берегу, а вокруг, насколько хватало глаз, простирался лес, рассеченный долиной реки. В воздухе было разлито жаркое марево летнего дня. Пахло цветами, травой. На все лады жужжало множество насекомых. Полный покой и умиротворение. Старые полузабытые образы вдруг теплой волной подхватывали душу и уносили в страну воспоминаний. Мы вспоминали наши детские проказы, общих знакомых, кто кем стал. Кому-то завидовали, о ком-то сожалели… Два друга встретились после долгой разлуки — иначе не бывает.
— Понимаю тебя. Не жизнь, а сказка. — Я отставил тарелку и вытер губы. — Только по логике вещей поселиться здесь должен был я, а не ты.
— Почему? — спросил Морис.
— Потому что я в отличие от тебя всегда был прописным лодырем. А ты трудяга. Тебя всегда тянуло туда, где жизнь кипит, где много нерешенного.
— Ошибаешься, Вет. Именно здесь я работаю как нигде. И насчет покоя — тоже неверно. Наши аборигены скучать не дадут. Все время подкидывают новые идеи.
— Я знаю, вас аборигенов здесь немало, но, честно говоря, я всегда рассматривал их как праздных бездельников, родственных мне по духу.
— Сразу видно, что ты нечастый гость на Салге. Да, это планета развлечений, но развлечения развлечениям рознь. Для одних приятное времяпрепровождение, для других — работа мысли и источник творческого вдохновения. Кстати, я в себе открыл это совершенно неожиданно, когда всерьез втянулся в некоторые игры.
— Поразительно! То же самое говорил один климатолог, наш попутчик на Салгу, помнишь, Вет? Он еще сожалел, что не может осесть здесь насовсем.
— Его зовут Вильс Торн, — уточнил я.
— Как же, знаю! — откликнулся Морис. — Веселый малый. Значит, он прилетел?
— Вместе-с нами.
— Вот, кто действительно фанатик! Когда попадает на Салгу, только и делает, что играет…
— Слушай, а что он затевает с Пэлой?
— Ты в курсе? Интереснейший эксперимент! Глобальное изменение климата. По его просьбе я проверял некоторые расчеты.
— Ну и как?
— Все сошлось. Его модель замечательно работает. Два-три небольших штриха, и последние трудности будут сняты. Можно приступать к осуществлению проекта.
— Так вы тоже работаете над этой проблемой?
— Нет, — он повернулся к Рике, — это всего лишь товарищеская услуга. У меня есть своя задача…
— А чем занимаетесь вы?
— Хочу немножко подвинуть Солнце, — скромно произнес он.
— Вот прямо так взять и подвинуть, — усмехнулся я.
— Зря смеешься. Задача не проста, но вполне осуществима… А! Что тебе объяснять… — он махнул рукой и продолжил для Рики: — Вы, наверное, знаете, что все звезды в Галактике сгруппированы в гравитационные узлы? — Рика утвердительно кивнула. — Внутри узла они вращаются вокруг некоего центра, в котором всегда находится звезда, как мы выяснили, — его сердце. Убери ее, и узел перестанет существовать — звезды разлетятся, как воздушные шарики, нитки которых выпустили из руки. Далеко, конечно, они не улетят — рано или поздно войдут в состав соседних узлов, но местоположение в Галактике поменяют. Можно точно рассчитать, куда попадет Солнце после такого путешествия. С помощью автоматов исследовать параметры этой точки пространства и сравнить с теми, что мы имеем сейчас. Если они лучше — эксперимент оправдан.
— Да, но надо куда-то деть центральную звезду. С ней-то как быть?
— Взорвать.
— Как?
— Это не так сложно, как кажется. Мы здесь уже разработали несколько способов. Сложнее другое — точно подгадать момент взрыва, чтобы Солнце в конце пути оказалось в нужной точке. Этим я сейчас и занимаюсь.
— Ты уже знаешь нужную точку? — я не удержался.
— Конечно, — спокойно сказал Морис. — Мы уже ее всячески. обследовали и выяснили, что там втрое меньше вредных космических излучений, укорачивающих нашу жизнб.
— Где-нибудь на самой периферии галактики? — уточнила Рика.
— Верно, — он назвал координаты, которые были для меня пустым звуком.
— Слушай, — меня осенило, — а когда Солнце попадет туда?
— Через 5000 лет.
— Ты что, рассчитываешь прожить так долго? Бред какой-то!
— Нет, конечно, но не беспокойся — во время путешествия ничего страшного не произойдет. Жизнь будет идти своим чередом, а потомки нас оценят.
— И скажут спасибо?
— Скажут, не волнуйся.
— Морис, тысячи поколений Земли прожили в наших “скверных” условиях, они создали могучую цивилизацию, богатую духовную культуру. Наши корни, наша история неразрывно связаны с тем куском пространства, где миллиарды лет находится Солнце после своего рождения. Наша техника, как я понял из твоих слов, позволяет достигнуть той заманчивой области, а может, найти место и получше. Наверняка, там отыскалась бы какая-нибудь планета, которую можно колонизовать и заселить желающими. Разумно ли подвергать риску целую планетную систему, свою Родину, ради сомнительных преимуществ, которых, кстати, мы сами оценить не сможем… Обратного пути, очевидно, не будет, и вправе ли кто-то брать на себя такую ответственность перед потомками. Посмотри, на Земле много нерешенных проблем. Пусть я мало смыслю в науке, но я разбираюсь в вопросах культуры. И скажу прямо — наши современники духовно убоги по сравнению со своими предками. Предки умели наделять душой неодушевленное, передавать свои мысли и чувства через картины, скульптуру, музыку. Они создавали творения, в которых заключались целые эпохи. Они умели мечтать! Окружение творцов часто было злым, но они упорно работали над тем, чтобы взрастить в человеке чувство прекрасного…
Недавно я пытался найти человека, который пишет музыку сам, без помощи музыкальных автоматов. И что? Нашел. Одного! Одного на многомиллиардное человечество. Может, я плохо искал, но вывод ясен — живая музыка умирает. И не понятно, почему. Мы с удовольствием пользуемся старым багажом — музыкой, сочиненной до нас, но сами творить не хотим. Поверь, так не только в музыке… Это печально, но еще немного и никаких своих духовных ценностей наше поколение не сможет передать потомкам. Мы — общество потребителей, которые, потребляя, ничего не хотят давать взамен. Мы привыкли к благоденствию, у нас начисто пропало чувство опасности перед чем бы то ни было. Мы не хотим заниматься дальнейшим благоустройством своего дома — Земли. Ты — яркое тому подтверждение. Да и не только ты. Талантливые ученые, вы осели на Салге и развлекаетесь, вынашивая промежду прочим бредовые идеи… Так, по инерции, вы еще задумываетесь, какую пользу нашей материнской планете могут принести ваши изыскания. Но движет вами не это. Знания за ради знаний, не считаясь ни с чем! Не спорю, должна существовать чистая наука; не всегда очевидно, что пригодится нам завтра, а что послезавтра. Но когда за последние годы появилось лишь несколько десятков работ, посвященных серьезным земным проблемам, — это слишком… — Я остановился, чтобы перевести дух, и вдруг сообразил, что искусствоведу это знать не по штату: ведь я все-таки не разбираюсь в науке. “Занесло тебя, братец!”. Чтобы чем-то заполнить паузу, я взял со стола стакан и принялся жадно глотать его содержимое.
Но молчание не затянулось.
— И что же ты предлагаешь? — Морис не выглядел задетым за живое. Последним моим словам, похоже, он просто не придал значения. — Давайте все вернемся на Землю, будем ее радеть и холить, всю науку подчиним решению сиюминутных частных проблем; терзаясь муками совести, будем думать, чем увековечить себя перед потомками в культуре и искусстве — ты этого хочешь?
Вет, сколько тебя помню, ты всегда был идеалистом. Неужели ты не понимаешь, что это старомодно. Во все времена большинство людей видело смысл жизни в удовлетворении своих потребностей. Это в твоей терминологии то злое, враждебное окружение, в котором творили борцы за прекрасное Сейчас этого окружения нет. Да, в этом огромная заслуга тех людей, но одновременно и своего рода приговор им. Зачем нужны борцы, если не с кем и не с чем бороться — каждый может самовыражаться в чем угодно и как угодно. Я не согласен с тем, что мы духовно убоги. Взять, к примеру, тебя. Хоть мы давно и не виделись, но до меня доходили твои работы, и я гордился, что эти звуковые картины создал мой давний друг. Не знаю, как ты их оцениваешь сам, но мне кажется, что они достойно олицетворяют наше время. Можешь зазнаваться! А если всерьез — посмотри вокруг. У нас нет серых личностей, каждый по-своему чем-то замечателен. Ты обвиняешь современников в отсутствии творческих начал в искусстве? Но, прости, какого искусства стоит создание музыкального автомата, способного каждого сделать композитором, и сколько хорошей музыки создали эти автоматы. Ты скажешь — без участия человека, а я возражу — с участием. Кто задавал автомату эмоциональный настрой, кто вводил в него свои переживания? Люди, и только они. Вот тебе, кстати, и вкладывание души в неодушевленное. Как видишь, Вет, мы умеем это делать, только на качественно ином уровне.
Что касается ученых, осевших на Салге, могу повторить то, что уже сказал: труд здесь плодотворней, чем где бы то ни было. Видимо, условия располагают. Тебя не устраивают направления и тематика работ? Но извини, наверняка, ты ничего не понимаешь просто в силу неподготовленности. Да и много ли работ ты знаешь? Слышал лишь про мою и Торна. Не суди опрометчиво! Мы любим Землю, но работать с оглядкой на нее на каждом шагу я не вижу необходимости. Ничего тревожного там не происходит, отдельные недоделки — ’ проблемы чисто технические, большинству из нас неинтересные. Да и проживает сейчас на материнской планете лишь треть человечества. Зачем копья ломать?!
Морис помолчал, взял из вазы яблоко, надкусил и, улыбнувшись, закончил, обращаясь одновременно ко мне и Рике:
— Чтобы вы не думали о нас, как о каких-то предателях-злодеях, я познакомлю вас вечером с моими приятелями-учеными. Хотите?
— Любопытно познакомиться, — спорить с Морисом не хотелось, да и вправду было интересно.
Рика улыбнулась в ответ и в знак согласия хлопнула глазами. Ее немногословие за обедом и этот финальный жест почему-то мне не очень понравились.
Едва за окнами стемнело, я оделся для званого вечера и направился к Рике. На стук в дверь ответа не последовало.
— Старуха! — Я постучал сильней.
Тихо. Решив, что меня уже ждут, направился к лестнице.
Поднимаясь, я, действительно, различил наверху голоса. Шел оживленный разговор. Такая молчаливая за обедом, Рика сейчас с успехом наверстывала упущенное. Она о чем-то спрашивала Мориса, тот отвечал и в свою очередь спрашивал сам. После очередной его реплики они вдруг засмеялись и долго не могли успокоиться. Я стоял на последней ступеньке и уже готов был шагнуть на площадку, чтобы разделить их веселье, как вдруг:
— А ты совсем не изменился, Мор! — Отчетливо донеслись слова Рики, и я замер.
Каждому с детства внушают, что подслушивать нехорошо, но что поделаешь! Моя профессия приучила меня иногда мириться с этим пороком, и, отбросив праведные угрызения совести, я обратился в слух.
— Ты тоже, Альфи, — произнес Морис. — Разве что внешне…
— Все течет… Они молчали.
— Где же Вет? — опять послышался голос Рики. — Наверняка до сих пор не проснулся с обеда. Представить трудно, какой это соня. Позови его, а то придется ждать до утра.
Послышались шаги. Я кубарем скатился с лестницы и, изобразив заспанную физиономию, не спеша стал подниматься.
— Приятного пробуждения, — Морис ждал меня у выхода.
— Что, уже пора?
— Еще чуть-чуть и можно спать до утра.
— Ты что, решил сочинять рифмы на мои темы? Давно ждете? Могли бы разбудить!
— Сон гостя священен для хозяина!
Он посторонился, освободив проход. Я вышел на площадку, и потягиваясь, поплелся к гравилету. Было неловко за свой поступок. Я заранее репетировал свое изумление от встречи двух старых знакомых, не сразу узнавших друг друга, но актерское мастерство не пригодилось.
— Быстро ВЫ его растолкали, Морис. Я приготовилась ждать дольше. Сон — искусство, в котором он преуспел больше всего!
— Возможно, — я брякнулся на сиденье и откинулся на спинку. — Мы летим или нет?
— Вроде как, ВАМ удобно, Марика?
— Вполне.
— Ну, тогда вперед!
Гравилет стремительно взмыл в ночное небо.
Рядом со мной сидели симпатизирующие друг другу люди, знакомые лишь с сегодняшнего утра…
* * *
Вообще, всякие загадки — мой хлеб. Решать их я обязан по долгу службы. Любые. Какие подсунут жизнь и начальство. Меня этому специально учили. Эту планиду я выбрал сам, причем вполне сознательно. У меня с детства такая дурная привычка — если что не понимаю, докопаться до сути, разложить по полкам, вскрыть причины… Иначе гложет червячок неудовлетворенности. Причем, чем запутаннее дело, тем интереснее. Но я же все-таки не машина. Должны быть области, где все ясно! Личная жизнь, например. Избавь, судьба, от ребусов, которые тебе подкидывают близкие люди. Хорош друг! Хороша невеста! Целый день за нос водят, за идиота держат. Сидят вон, как ни в чем не бывало… Кто они друг для друга? Подслушал три фразы — вот и гадай. Не хочу! И не буду! Вы меня дурачком выставляете, вот и буду дурачком. Обидно, конечно, но переживу. Да еще посмотрю, как вы дальше крутиться станете… черт бы вас побрал вместе с вашими секретами! Все настроение испортили… Обманщики!.. А вообще — жизнь прекрасна! Хватит об этом!..
Я взглянул за борт. Никогда прежде мне не доводилось пролетать над Салгой ночью, и я понял, что многое терял. На востоке над побережьем полыхали гигантские зарницы, сплетаясь в причудливую палитру красок: шли какие-то праздники. На западе в горах догорала узкая изумрудная полоска заката — чудо Салги, а над головой играли звезды, перемигиваясь со множеством разноцветных огоньков-светлячков в лесу под нами.
Ночное великолепие захватывало. Я, как школьник на экскурсии, вертел головой во все стороны, восхищенный гармонией игры рукотворных красок с красками природы. Захотелось выразить эту гармонию в звуке, и я ловил и не находил сочетаний, отвечающих моему душевному восторгу…
Внезапный звонок вывел меня из эйфории. Гравилет качнуло, и он стал снижаться.
— Черт! — Выругался Морис. — Не проскочили. Жди теперь!
— Что у тебя? — Через его плечо я бросил взгляд на приборы. Аварийная индикация молчала.
— Ничего особенного. Вынужденная посадка на полчаса.
— Почему?
— Возмущения в гравитационном поле. Все аппараты в это время садятся — сильно болтает.
— Причина известна? — Впервые после отлета подала голос Рика.
— Пока нет… А, в общем, это никому не мешает. Мы привыкли.
Я хотел подначить в своем друге любознательность ученого, но раздумал и промолчал. Шутить настроения не было…
— Прошу! — Морис распахнул перед нами дверь. — Добро пожаловать в клуб аборигенов.
Мы вошли в вестибюль, мягко освещенный скрытыми светильниками. Ковер под ногами гасил звук шагов. Прямо напротив входа висело огромное зеркало, к которому сразу направилась Рика. “Прихорашиваться! — Почти со злостью подумал я. — Для кого?” Настроение испортилось окончательно. Морис куда-то вышел, и мы были вдвоем.
— Вет, ты чего такой кислый? — Рика улыбалась мне в зеркале.
— Не выспался, — пробурчал я и отвернулся.
— Может, ты заболел?
— Может…
— Да что с тобой?
Говорить правду не хотелось, врать тоже.
— Ну что пристала? Не акклиматизировался еще на Салге, — интонация получилась резче, чем я ожидал.
— А грубить зачем? Могу и не спрашивать… Если так плох, сидел бы дома и не портил мне настроение своим мрачным видом!
Меня чуть не прорвало, но я вовремя сжал зубы. Воистину, можешь считать, что эмоционально защищен от всего на свете, но нет ни в чем совершенства! Уязвимые места обязательно найдутся.
— Вы готовы! — Я не заметил, как вернулся Морис.
— Конечно. — Рика взяла его под руку. — Идемте.
— А ты?
— А ему нужно немножко акклиматизироваться. Пусть побудет один!
И она увлекала Мориса в дверь, из которой он только что вышел.
“Конечно, галантный Морис не чета мне. Он никогда не позволит себе грубость в отношении дамы… Даже если выяснит, что его водят за нос. Идите, идите, развлекайтесь! Не смею вам мешать!” — Я дважды промерил вестибюль взад-вперед и заметил за одной полуоткрытой дверью небольшой полутемный зал с фонаккордом в глубине. “Отлично! Найду, чем заняться и без вас”.
Зажигать свет я не захотел, а просто подсел к фонаккорду и провел по клавишам. Он ответил красивым, насыщенным звуком. Наиграв пару первых пришедших в голову тем, я включил вариатор: было любопытно, на что способен этот инструмент. Огорчаться не пришлось! Причудливо переплетая обе мелодии, автомат начал разработку, находя неожиданно интересные музыкальные решения. Смена ритмов и настроений чередовалась непрерывно в каждой новой вариации, которым, казалось, не будет конца. Это был очень хороший фонаккорд, с каким мне не приходилось иметь дело, и я искренне наслаждался. В нескольких местах показалось, что я бы разработал тему лучше, но это заставило проникнуться еще большей симпатией к автомату: он не выдавал полный идеал, он вызывал на творческий спор, в который подмывало ввязаться. Может, прав Морис, когда говорит, что создание подобных игрушек сродни творчеству больших художников прошлого?.. Может быть… “Кстати!” — я посмотрел на часы. Несмотря на то, что это был ускоренный просмотр и мне выдавались только фрагменты, на прослушивание ушло добрых полчаса. Я совершенно пришел в себя и успокоился — разум взял верх над эмоциями. Музыка — великая вещь! Как может существовать много вариаций на одну лишь музыкальную тему, так и трактовка любых слов не обязательно однозначна, особенно если не знаешь их предыстории. Весь мой жизненный опыт подтверждает это, и тем не менее я сорвался! Докатился до вздорных вариаций на тему из трех подслушанных фраз неизвестного разговора! Шпион-пенсионер! “Ты давно уже вместе с этой женщиной. Знаешь ее, как себя… И вот так сразу во всем усомниться?!”
Я встал от фонаккорда и направился к выходу.
— Вы уже кончили? Жаль!
Женский голос заставил меня обернуться. Оказывается, у меня были зрители. Вернее, зрительница. Она сидела в кресле позади фонаккорда.
— Извините, я слушала без спросу, но вы были так увлечены… Не хотелось мешать.
— Ничего страшного, не стоит извиняться. Мне даже приятно. Только не пойму, что вас заинтересовало.
— Ну прежде всего у нас в клубе нечасто увидишь человека за фонаккордом. А потом… Потом ваши темы. Они весьма оригинальны.
— Вы мне льстите. Это первое, что пришло в голову. Не уверен даже: мои ли они… Все это проделано, чтобы узнать возможности незнакомого инструмента.
— Последняя разработка одного местного ученого. Приятно, что фонаккорд вам понравился.
— Почему вы так думаете?
— Достаточно увидеть вашу реакцию на композиции вариатора.
— Интересно, что же я вытворял? — Облокотившись на фонаккорд я попытался разглядеть собеседницу, но этому мешал полумрак.
— О! Не пугайтесь! — Она засмеялась. — Ничего сверх того, что делают одержимые.
Мне стало весело: если музыка трогает, а вокруг никого, я люблю подирижировать, потопать в такт… Обычно задействована и мимика лица. “Хорошо хоть сидел к ней спиной! Да и темно здесь, — мелькнуло в голове, но я на удивление не испытал смущения — передо мной сидел человек понимающий.
— Нормальная реакция на хорошую музыку, а автомат выдавал именно такую, — сказал я.
— Но ведь вы были согласны не со всеми трактовками. Во всяком случае мне так показалось…
Она встала с кресла, движением плеч сбросив белую меховую накидку, легкой походкой подошла и села к фонаккорду. Я различал скульптурно правильный профиль, обрамленный густыми светлыми волосами, свободно падавшими на обнаженное плечо. От затылка ко лбу пробегали искры — играла нитка камней.
— По-моему, вот здесь. Не правда ли?
Музыкальный фрагмент, предложенный автоматом, был воспроизведен совершенно точно.
— Вы правы, это место я бы разработал иначе. А как вы догадались? Жест?
— Конечно. Они у вас весьма красноречивы. Ну, а все же! Интересен ваш вариант. — Она уступила мне место.
Но я не стал садиться, а сыграл все стоя.
— Замечательно! Почему вы отказались от спора, а поднялись и пошли? Состязание могло стать интересным. Тут только я вспомнил вновь, что меня ждут.
— Понимаете, я бы с удовольствием принял вызов, но мои друзья, наверное, уже меня потеряли. Мне давно следует их разыскать. Но я здесь впервые и боюсь, это будет непросто… Извините, я не представился — Вет Эльм Ник, искусствовед.
— Вайла Мария Дани. — она набросила на плечи мех и, улыбаясь, взяла меня под рук\. — Возможно, я смогу помочь вам в поисках. Кто ваши друзья?
— Наверное, вы знаете Квиса?
— Мориса?! Конечно. Пошли.
Мы вышли в вестибюль и направились к лестнице. Она привела на открытую площадку, куда, казалось, слетелись все светлячки Салги: вокруг стояло множество столиков, на каждом из которых горел небольшой светильник, едва выхватывая из ночи сидящих. Я в растерянности остановился.
— Идемте, — Вайла потянула меня за руку. — Я знаю излюбленное место вашего друга.
Мне оставалось только подчиниться, и мы пошли по этому залу под звездами. Моя спутница была здесь, видимо, лицом значительным. Все, мимо кого мы проходили, здоровались с ней, причем большинство мужчин при этом вставало, а женщины, приветственно взмахнув рукой, старались перекинуться парой слов.
На меня смотрели с любопытством, отчего я чувствовал себя несколько неуютно. Было ощущение, что я сопровождаю королеву, удостоившую своим вниманием провинциального гостя. Именно королеву: она лишь кивала в ответ на приветствия гордо посаженной головой, никак не реагируя на приглашения к разговору.
Наконец я увидел Рику. Она сидела за столиком одна, подперев рукой щеку, и вертела тарелку на столе. Мориса не было.
“Не очень-то вам весело, сударыня. — Не скрою, я не огорчился ее видом. — Ничего, сейчас я вас развлеку”.
— Не соскучилась без меня? — Я опередил свою спутницу и подошел к Рике первым. — А где Морис?
— Вет! — Ее лицо осветилось неподдельной радостью. — Я… — Она вдруг осеклась, заметив рядом со мной Вайлу. Глаза метнули молнию. — Морис пошел искать тебя, — тон стал сварливым. — Где тебя носит?!
Ради таких мгновений стоит жить! Все мои выдумки рухнули. Нехорошо, конечно, но я решил немного позлить Рику, а потому, как ни в чем не бывало, произнес:
— Познакомьтесь, Вайла Мария Дани — Марика Альва Афи. Присаживайтесь, Вайла.
— Добрый вечер. — Вайла села на предложенный мною стул и посмотрела на Рику. — Не сердитесь. Ваш друг очень хотел вас найти, но заблудился. Я ему помогла.
— Помогли заблудиться? — Рика, наконец, улыбнулась.
— Найти вас. Я неудачно выразилась. Мы засмеялись.
— Поужинаем? — я вопросительно посмотрел на Вайлу.
— Не откажусь, только легко.
— А мне, похоже, надо основательно подкрепиться. Ты чего-нибудь хочешь? — обратился я к Рике.
— Спасибо! Пока ты акклиматизировался и блуждал, я наелась.
— Как хочешь.
Есть мне и вправду очень хотелось. Так всегда после сильных переживаний. Много, видно, энергии на них затрачивается. Поэтому я очень обрадовался, что заказ на столе появился быстро. Как мало, порой, нужно нам для того, чтобы быть счастливым!
— Приятного аппетита! Я с ног сбился! — Морис положил мне руку на плечо. — Добрый вечер, Вайла. Вы уже познакомились? Его ищут, а он, оказывается, зря время не терял. Молодец! Я как раз хотел представить вас друг другу.
Он обошел стол и сел рядом с Рикой.
— Привет, Морис. Люди искусства находят друг друга гораздо быстрей, чем вы, ученые. Твой друг — виртуоз фонаккорда.
— Будь осторожна, он виртуоз не только в этом, а ты — женщина незамужняя.
— Ну вот, сразу взял и расстроил все мои коварные планы. За язык тебя кто тянет, а?
Я посмотрел на Рику: ей было не смешно.
— Вайла — мой друг, и я должен открыть ей глаза на такого прохвоста. А вообще-то, он действительно умеет обращаться с фонаккордом, — Морис повернулся к моей новой знакомой. — Чем он тебя покорил? Звуковыми картинами? Они у него — что надо!
— Нет, звуковых картин не было. Надеюсь, Вет, вы продемонстрируете их мне?
— Обязательно. Вот только доем…
— У него три страсти: поесть, поспать и картины сочинять, — небрежно бросила Рика и демонстративно отвернулась.
Я сделал вид, что не заметил.
— Смотри, Вайла, почитатель твоих талантов! — Морис привстал и помахал рукой. — Вильс Торн собственной персоной!
Торн подошел и поздоровался со всей компанией.
— Уже кого-то доедаете? — с интересом осведомился он у меня, вероятно, припомнив мои людоедские наклонности. — Вкусно было?
— Только начинаю разгрызать — о вкусе пока говорить рано.
— Рад тебя видеть, Вайла! Сколько же мы не виделись? Страшно соскучился по твоей музыке. Сыграй! Не только я, многие ждут твоего выступления.
То, что Торн соскучился только по музыке, могло, по моему мнению, задеть Вайлу, но я ошибся. Она выглядела очень довольной и милостливо пообещала исполнить его просьбу.
— Скажите, Вайла, а чем вы занимаетесь на Салге? Что вас удерживает в кругу этих ученых сухарей? — простодушно поинтересовался я.
— Видите ли… — она мгновение помедлила. — Кто-то должен доносить культуру до аборигенов, иначе они совсем одичают. В меру моих сил я — миссионер-просветитель в их среде.
— Она наш духовный наставник! — вмешался Морис. — Правда, Вильс?
Но Торн не успел ответить. Его опередила Вайла.
— Давайте перейдем к музыке. Я готова выступить, но сначала хочу попросить сыграть нашего гостя. Вы ведь не откажете, Вет?
Что я мог возразить?.. Пришлось согласиться.
Вайла поднялась на сцену и ударила в небольшой гонг. В наступившей мгновенно тишине взгляды всех устремились на ее фигуру, выхваченную из темноты ярким столбом света.
— Друзья! — обратилась она к замершей аудитории. — Рада вам сообщить, что в нашем клубе необычный гость, которого я попросила выступить. Не стану говорить, что он будет делать — сейчас все увидите, сами, но уверена: сегодняшний вечер запомнится вам надолго. С удовольствием представляю его — Вет Эльм Ник!
Широким жестом руки она пригласила меня на сцену и ободряюще улыбнулась. Это было совсем нелишне: интригующая реклама ко многому обязывала, да и выступать перед большой аудиторией мне давненько не приходилось.
Поклонившись, я сел к фонаккорду в центре сцены и на мгновенье задумался. Что им показать? Пара завершенных недавно звуковых картин сейчас почему-то показалась слабой, и я решился, положившись на импровизационное вдохновение, показать картину Салги, какой я увидел ее во время ночного полета.
Вся феерия красок мгновенно возникла перед глазами, и я вдруг осознал, что знаю, как передать ее в звуке. То, что не складывалось в гравилете, сейчас встало на свои места, и, включив сектор памяти фонаккорда, я начал.
Сам удивляясь простоте пришедшего мне решения, я смело повел тему ночи: извечное таинство мрака с огоньками далеких звезд. Все вокруг вдруг озарилось темно-синим светом, в котором мерцали неяркие белые молнии. Это сопровождение создавала сцена. Резко сменив мелодию, я стал рисовать зарницы, рожденные рукой человека. Синее сияние озарилось разноцветными сполохами. Малейшие оттенки цвета, едва рожденные в моем воображении, тут же возникали наяву, сменяя друг друга. И вот все стало изумрудным — я передавал картину заката…
Все темы были сыграны, наступил волнительный момент, момент слияния всего воедино. Из того, что я сейчас играл, должна была родиться звуковая картина, — одновременное сплетение всех тем, — красота которой зависела оттого, как точно мне удалось гармонически совместить эти мелодии.
Сделав паузу и погрузив все во тьму, я, затаив дыхание, тронул клавишу воспроизведения памяти…
Вокруг полыхнуло! Музыка и свет причудливо смешались, создавая яркие образы. Я вновь летел над ночной Салгой и восхищался гармонией игры рукотворных красок с красками природы. Творения человека не побеждали, а дополняли. Не было спора, кто лучше. Человек и природа рука об руку шли по пути созидания прекрасного…
Последний аккорд растворился в нежно-голубом сиянии, и все вокруг окутала темнота. Ни звука! Меня окружала ночь, в которой, казалось, я был один. “Где люди? Смог ли я передать им свои чувства?” Опершись на фонаккорд, я хотел было встать, но был буквально отброшен на стул криками и шквалом аплодисментов. Сцену залило мягким светом, а на столиках вновь зажглись светильники. “Браво, Ник! Спасибо!” — кричали с разных сторон, и я понял, что картина удалась. Радость захлестнула. Я поднялся и вдруг с удивлением обнаружил, что у меня дрожат колени.
Раскланиваясь, я уже собирался спуститься со сцены, когда на нее поднялась Вайла. Ни слова не говоря, она села к фонаккорду. Свет опять погас, и тут же все стихло.
Светились только клавиши, на фоне которых четкой тенью обрисовывались руки. Мне показалось, что Вайла волнуется. Я подошел к краю сцены, собираясь спуститься, но удивленный остановился: Вайла стала наигрывать мою тему ночи! Но что она с ней делала!!! Романтическое таинство мрака, которое старался передать я, исчезло. Мрак таил в себе неосознанное чувство страха, внушал беспокойство. Человек, растворенный во тьме, был одинок и беззащитен… Светлое сопровождение дополняло гнетущее воздействие музыки.
Тема кончилась, наступила предгрозовая пауза.
Остолбенев, я стоял на краю сцены не в силах пошевелиться. Готовый услышать что угодно, только на это, я внутренне собрался, стараясь до конца понять исполнительницу.
И буря грянула! Вайла начала разработку.
Ночь, царица зла, обрушила на слушателей тысячи демонов. Неописуемый ужас и смятение, животный страх и душевная паника подхватывали на черные крылья и бросали в огненный водоворот. Ты был мелок и слаб перед могуществом сил мрака; они вершили твою судьбу, в их руках были жизнь и смерть, противостоять им было невозможно.
Я чувствовал себя песчинкой, гонимой ураганом неизвестно куда. Стало трудно дышать, и я разорвал ворот рубашки. Дрожь проходила по телу волнами. В жутких сполохах света я разглядел, что Вайла играет сама, не прибегая к помощи вариатора, и мне стало страшно: музыка была нечеловеческой. Страшно было и лицо исполнительницы. Оно было искажено гримасой торжества. Вайла сама была исчадьем ада, злой царицей тьмы, которая упивалась своей властью над поверженной толпой.
Неожиданно все утонуло в багровом сполохе, и я смог перевести дух. Вздох облегчения прошел и по рядам слушателей, но было ясно, что это еще не конец. Готовилось продолжение. Пострашнее! Все говорило об этом, и внезапно во мне вспыхнула злость. В конце концов она разрабатывала мою тему, задуманную как тема романтической красоты, и я почувствовал за собой право вступить в открытый спор.
Ни секунды не колеблясь, я сел ко второй клавиатуре и, не дожидаясь начала следующей вариации Вайлы, взял светлый аккорд, озаривший сцену нежным сиянием.
Мы сидели напротив друг друга, разделенные фонаккордом, и я поймал взгляд Вайлы. Готов поклясться, что она не удивилась такому повороту событий: ее глаза насмешливо сощурились, и она откинулась на стуле, ожидая продолжения.
“Что ж, поспорим!” — мелькнуло у меня, а пальцы, быстро побежав по клавишам, уже рисовали земную летнюю ночь: плескалась река среди лугов, по воде бежала лунная дорожка, в низинах клубился туман… Знакомые родные образы на удивление легко возникали в звуке. Никогда раньше я не импровизировал с таким вдохновением. Чего не бывает со злости!.. Сцена была залита серебристым светом. Покой и умиротворение царили в душе. Он и она стояли на берегу и говорили друг другу древние, как мир, слова. Они были неотъемлемой частью пейзажа: для кого вся эта красота, если некому ее оценить?..
Я кончил и прислушался. Было очень тихо, но явственно чувствовалось, что атмосфера потеплела. Накал исчез.
Но радовался я рано: моя соперница не желала уступить!
Внезапный налетевший шквал перемешал нарисованную мной идиллию. Ветер ревел. По реке ходили с шипением волны. Она стояла одна на берегу, закрыв лицо руками. По небу неслись обрывки туч, то открывая, то закрывая зловещий глаз Луны, который злорадно подмигивал, видя человеческое горе. Жухлая трава нещадно хлестала ее по ногам, плечи содрогались от рыданий. Ей было холодно и одиноко… Судьба смеялась над ее беззащитностью. Осень была во всем. Осень и безысходность…
Точность и образность изображения у Вайлы были совершенно потрясающи!
Ошеломленный сначала ее напором я быстро пришел в себя и уже разработал ответ: проходит все, пройдет и осень; наступит весна, придет и лето… Я был уверен, что одержу победу в споре, и ждал только окончания, чтобы сказать это, но неожиданно все обернулось иначе. Закончив, Вайла порывисто встала и отошла от фонаккорда. Расчет был точен — конечно, мой ответ не состоялся. Для слушателей последнее слово осталось за ней!
Сцена осветилась обычным светом, и мы стояли на ней, взявшись за руки. Гром овации был впечатляющ! Ослепительно улыбаясь, она раскланивалась, приложив левую руку к груди. Досадуя в душе на правила хорошего тона, я был вынужден последовать ей, получая свою долю восторгов. Недовысказанность в споре раздирала мою душу, и, наверное, моя улыбка была довольно кислой. Но я изо всех сил старался скрыть это.
Под несмолкаемые рукоплескания мы спустились со сцены и направились к своему столику. Опираясь на мою руку, Вайла гордо плыла среди восторженной толпы, как должное принимая изъявления признательности за доставленное удовольствие.
“Королева!” — опять подумал я. — “Королева Салги, кто ты?” Это было действительно интересно, тем более, что сама она о себе так и не рассказала. “Ничего, сейчас узнаем!”
Продолжая во все стороны улыбаться, я мысленно включил свои наручные часы. Вернее, не часы, — они и так всегда идут, — а свой индивидуальный кристалл биосвязи в них, настроенный на мое биополе. Назвав код адресата, я запросил информацию о Вайле Марии Дани, приложив к имени биоспектр, который снял, несильно сжимая ее руку. В голове коротко пискнуло — запрос был послан. Я прикинул время: через четверть часа я должен был знать об этой женщине все…
Когда мы подошли к нашему столику, я был неприятно удивлен:
Вильс Торн сидел в одиночестве. Рики и Мориса не было. Вайла не обратила на это никакого внимания.
— Ну как, Вильс, ты доволен?
— Еще бы! Это восхитительно! Благодарю.
Он как-то сочувственно посмотрел на меня.
В это время к Вайле подошли очередные обожатели, и она отвлеклась.
— А где наши друзья? — спросил я Торна, все еще надеясь на что-то.
— Они ушли в самом начале вашего состязания, — негромко произнес он. — Марика сказала, что очень устала, и Морис повез ее домой.
— Мне ничего не просили передать?
— Нет.
Все вдруг стало безразлично. Я почувствовал себя очень усталым и опустился на стул.
“Видимо, перегнул. Дернуло ввязаться в этот глупый спор. Рика всерьез обиделась. “Захотелось немедленно увидеться с ней и объясниться.
Я сидел и думал, как повежливей распрощаться и отправиться домой, когда на мою руку легла рука Вайлы.
— Мы с вами неплохо выступили, Вет. Полный триумф. Думаю, теперь можно поразвлечься — хватит развлекать других.
“Только этого не хватало”, — с раздражением подумал я. — “С меня на сегодня довольно”. Но вслух сказал:
— С удовольствием, Вайла, но только в другой раз. Что-то я сегодня устал и не в форме.
— О! Это поправимо. У меня есть тонизирующее средство. Всегда ношу с собой.
Она достала упаковку с таблетками и предложила мне. “Черт возьми, напичкает какой-нибудь гадостью…” — но пришлось поблагодарить и проглотить.
— Вильс! — она обратилась к Торну. — Ты у нас знаток всех игр и развлечений. Давай покажем гостю лучшее, что сейчас есть на Салге.
— Не знаю, стоит ли… — Торн замялся. — Столько впечатлений в один день… Да и я не собирался сегодня играть.
— Не узнаю тебя, ты же фанатик! Может, тоже утомился? Съешь мою таблетку.
Торн отказался, сославшись на желание с кем-то встретиться. Он понимал мое состояние, и я поблагодарил его взглядом.
— Ничего, — настаивала Вайла. — Встретишься завтра. Я и сама не прочь сегодня поиграть. Доставь мне это удовольствие!
— А действительно, — неожиданно поддержал я Вайлу. — Мне очень любопытно, в какие такие игры вы здесь играете?
Торн не смог скрыть удивления. Мне показалось, что он чуть не упал со стула.
— Ну, если вы в состоянии… — он осекся.
— Вполне. Таблетки чудодейственны! Усталость как рукой сняло.
— Что ж, пошли.
Мы встали из-за стола и направились к выходу. Опираясь на мою руку, своей королевской походкой шла очаровательная женщина, КОТОРОЙ НЕ СУЩЕСТВОВАЛО!
Именно такой ответ пришел на мой запрос две минуты назад.
* * *
Место, куда мы прилетели, было посещаемым. Несмотря на глубокую ночь, толпа отдыхающих захлестнула нас, едва мы покинули посадочную площадку гравилетов. Люди разговаривали, смеялись, что-то обсуждали… Под деревьями стояли длинные столы, на которых светились экраны. К ним зачем-то подходили. Еще дальше, в лесу, мерцало множество огоньков, но что это — я разглядеть не мог. На небольшой сцене кто-то скверно играл на фонаккорде. Под эту музыку несколько пар танцевало.
Торн уверенно шел впереди сквозь толпу. За ним пробирались Вайла и я. В отличие от клуба здесь мою спутницу, видимо, не знали: с ней никто не заговаривал, а обращали внимание просто как на красивую женщину. Спросить что-либо у моих гидов было невозможно — вокруг стоял гвалт.
Вильс обернулся и что-то прокричал. Я отрицательно помотал головой и показал на уши. Тогда он махнул рукой. Проследив направление его жеста, я увидел ряды ярко освещенных полусфер, возвышавшиеся над головами. Одни были прозрачны, другие зеркально отражали окружающее. Мы пошли к ним.
Здесь было гораздо тише и свободней. Около некоторых сооружений стояли небольшие группы, как мне показалось, чего-то ожидая. Взрыв хохота раздался совсем рядом, и я обернулся. Внутри прозрачной полусферы в какой-то нелепой позе стоял человек, дико озираясь по сторонам. Вид его был настолько комичен, что я невольно засмеялся сам.
Условий игры я пока не понял, но догадался, что люди около полусфер — просто зеваки, развлекающиеся за чужой счет.
— Здравствуйте, рад вас видеть! — Приветливо улыбаясь, к нам подошел невысокий мужчина. — Как поживаете, уважаемая Вайла? Совсем нас забыли.
— Добрый вечер, Артур. Как можно вас забыть! Просто была занята. Но сегодня решила — хватит. Захотела поразвлечься. Кстати, со мной гость, не знакомый с нашими играми: Вет Ник, искусствовед с Земли.
— Артур Нэй, — его рукопожатие было гораздо крепче, чем я ожидал. — Сторож при играх.
— Не скромничайте, Артур. — Вайла повернулась ко мне. — Это Главный консультант аттракционов на всей планете. Любому найдет игру по душе.
— Всегда рад помочь… О! Какая встреча!
— Привет, Артур. Все развлекаешь народ своими фокусами? Не надоело? — к нам подошел Торн. — А я думал, что уже потерял вас к этой кутерьме, — сказал он, обращаясь ко мне и Вайле.
— Ты должен сегодня придумать что-нибудь этакое, надо удивить нашего гостя, — Вильс вновь обратился к Нэю. — Он…
— Мы уже познакомились. Я все понял. Но что предложить?.. У нас поднят высший уровень — это доставит удовольствие тебе, Вильс. Но я не знаю, захочет ли гость начинать сразу с таких сложностей…
— Захочет, — как-то вдруг решила за меня Вайла и, будто оправдываясь, пояснила: — Ник — человек незаурядный. Надо попробовать. Рекомендую.
— Вы явно переоцениваете мои способности, — я смутился. — Но это правда: даже не зная игры, мне хочется начать с максимального трудного уровня. Всегда интересно узнать степень своей глупости и самоуверенности.
— Ну что ж. Дерзайте… — Нэй жестом предложил нам следовать за ним.
— Что это за сооружения? — спросил я Торна, указав на правильные ряды полусфер. — И вообще, что это за аттракцион?
— Это самая интересная игра Салги — любимое развлечение ученой братии. У нее есть несколько уровней: первый — самый простой, где вы сами задаете компьютеру, кем хотите себя увидеть, и он сообразно вашему желанию воссоздает необходимую атрибутику; высший уровень — самый сложный, здесь компьютер сам, без вашего участия, создает мир ваших мыслей, раздумий, переживаний… Сталкивает с ними лицом к лицу, на редкость точно выделяя важнейшие проблемы. Впрочем, все это скоро сами поймете… Остальные уровни — промежуточные.
— Что касается этого, — он указал на полусферы, — здесь входы в игру, или, если быть точными, каналы связи с компьютером. Мы называем их “грибами”. Все они сгруппированы в сектора соответственно уровню.
Когда гриб занят, он становится зеркальным. Свободные — прозрачны.
— Ну вот, пришли — Артур остановился и указал на шеренгу грибов. — Это как раз то, о чем вы просили.
Я осмотрелся и отметил, что народу здесь было значительно меньше, и большинство грибов пустовало.
— Сектор высшего уровня, — пояснил консультант. — Мало кому он по зубам. Играете?
— Конечно! — Я направился к ближайшему свободному грибу. — Где здесь вход?
— Не спешите, Ник. Я должен объяснить вам правила. Я остановился.
— Извините, слушаю, Нэй.
— Когда войдете внутрь, увидите справа от входа столик. На нем — перстень с камнем. Наденьте его на палец, которому он придется впору, обязательно камнем вверх! Это сигнал компьютеру. В процессе игры вы можете попасть в ситуацию, которая покажется вам безвыходной. Тогда достаточно повернуть кольцо камнем внутрь, и вы ее преодолеете. Но это можно сделать только однажды. Второй поворот перстня означает выход из игры. Вот, собственно, и все правила… Да, чуть не забыл! — он улыбнулся. — Если вам самому надоест играть, будет скучно и неинтересно, то для окончания достаточно просто снять перстень с руки. Ну, а теперь прошу! Выход здесь.
Артур Нэй подошел к грибу и коснулся светящейся точки на стене. Дверь сдвинулась, и я шагнул под прозрачный свод.
— Желаю интересных приключений! — последние слова Нэя были прерваны легким щелчком закрывавшейся двери, и сразу наступила полная тишина.
Ни звука не долетело снаружи, только внешнее освещение свободно проникало сквозь купол, и я увидел перстень, о котором говорил Артур. Взяв его со столика и повертев перед глазами, я полюбовался игрой камня насыщенного синего цвета. Уже собираясь надеть его на средний палец правой руки, я почувствовал, что за мной наблюдают. Подняв глаза, увидел Вайлу и Торна, которые смотрели на меня и о чем-то разговаривали. К ним подошел Нэй. Поймав мой взгляд, Вайла ободряюще улыбнулась и взмахнула рукой. Я кивнул в ответ и надвинул перстень на палец.
Купол как будто подернулся дымкой; она с каждой секундой становилась плотнее, все меньше и меньше пропуская внешний свет. Наконец, я не смог различить даже собственной руки, поднесенной к лицу. Тишина и тьма вокруг. Было слышно, как пульсирует собственная кровь…
“Хорошее начало. Что дальше?” — подумал я и в следующее мгновение зажмурился.
В глаза ударил яркий свет.
Вообще-то он не был ярким — так показалось по контрасту. Был вечер. Я стоял на вершине невысокого холма и разглядывал незнакомый пейзаж. Передо мной расстилалась равнина, поросшая высокой травой, с разбросанными тут и там валунами. В стороне заката синел лес, над которым я различил очертания средневекового замка. Никаких других признаков человеческого жилья вокруг видно не было. Еще раз оглядевшись повнимательней, я заметил под холмом хорошо накатанную дорогу, уходившую в сторону замка.
Прикинув расстояние и решив, что путь не займет много времени, я спустился с холма и бодро зашагал по дороге.
На равнине гулял ветер. Было нежарко. “Хоть бы плащ какой выдали, что ли… — я поежился и прибавил шагу. — Так и простудиться недолго”.
Внезапно за спиной возник стук копыт, и мимо пронесся всадник. Он чуть не сбил меня — я едва успел отскочить в сторону и, споткнувшись, упал на дорогу.
— Осторожней! Слепой что ли!? — заорал я вслед, отплевываясь от пыли.
Он вдруг резко осадил коня и повернул. Я все еще отряхивался, когда он подъехал.
— Вот это удача! — воскликнул он, спешиваясь. — Какая встреча!
— Радушней не бывает, — зло ответил я, зализывая ссадину на руке. — Спать надо в постели, а не в седле.
Я поднял голову и онемел от изумления: передо мной стоял Вильс Торн! Только почему-то с бородой клинышком и стрелками усов. Да и одежда была странной — высокие ботфорты, чулки, какие-то немыслимые короткие штаны и куртка; богато расшитая золотом. На плечи был накинут плащ, а на голове красовалась широкополая шляпа с перьями. И еще у него была длинная шпага, на эфесе которой покоилась левая рука.
Я хотел спросить, как он здесь оказался, но что-то удержало. Скорее всего глаза, злобно сверкавшие под шляпой.
— Смотри, какой разговорчивый! — между тем продолжал всадник. — Он еще и учит. Молчи, шпион! Как я тебя сразу не разглядел? Ведь и со спины одежда выдает тебя с головой.
Мне стало интересно, что будет дальше, и поэтому я промолчал.
— Ага! Язык проглотил от страха! Сдавайся. Отведу тебя в замок, там все выясним. И не вздумай бежать — убью на месте.
Говоря это, он выхватил из ножен шпагу и двинулся на меня.
Дело принимало серьезный оборот. Сдаваться не входило в мои планы, но и бежать от наглеца было бессмысленно: рядом с ним стояла лошадь. Обстоятельства рассудили за меня: едва шпага приблизилась к моей груди, сработал рефлекс самозащиты. Противник явно этого не ожидал. Молниеносно оттолкнув клинок в сторону, я, перехватив его руку, завернул ее за спину и дал ему самого обычного пинка.
Обидчик упал, ткнувшись носом в пыль.
Мне редко приходится применять приемы такого рода, и я не рассчитал силу удара — он лежал без сознания.
Подняв шпагу, я сломал ее о колено и положил обломки рядом. Затем, безо всяких угрызений совести, снял с него плащ и с удовольствием в него закутался — становилось холодно. Так как поймать коня не удалось. — он к себе не подпускал, — я бросил эту затею и пошел по дороге к замку.
Быстрый шаг разогрел меня. Я торопился закончить свое путешествие до наступления темноты, но два обстоятельства меня озадачили: я шел уже довольно долго, но закат не спешил погаснуть, да и казавшийся таким недалеким лес, среди которого возвышался замок, не приближался. Чтобы проверить свои подозрения, я побежал. Дорога мелькала под ногами, но лес был все так же недосягаем. Казалось, она, как лента, выползает из него мне под ноги, и я топчусь на месте. Впереди она изгибалась, и я решил попробовать идти по траве напрямик. Но от этого пришлось быстро отказаться: высокая жесткая трава цеплялась за ноги, в ней было разбросано множество камней, о которые я поминутно спотыкался, а, главное, это ни к чему не привело: лишь стал выбиваться из сил.
Вернувшись к дороге, я собрался присесть отдохнуть на большой камень, и вдруг осознал, что вижу его не впервые. “Не может быть! — была первая мысль. — Все они тут похожи”. Но, приглядевшись, понял, что не ошибся. Чтобы подкрепить свое наблюдение, я внимательно посмотрел на дорогу, и последние сомнения рассеялись: в желтоватой пыли четко отпечатывались три цепочки следов. И все они были мои’ Других следов не было вообще.
Сев на злополучный камень, я призадумался. И было с чего! Дорога ясно просматривалась до самого леса, казалось, иди и иди, но я каким-то образом ходил кругами. Загадка казалась неразрешимой. “Да еще этот закат, который никак не погаснет! — Я встал, потому что от камня шел холод. — Живет же кто-то в этом замке, как они в него попадают? Любопытно взглянуть…” И тут я услышал взвизгивание и скрип за спиной.
Еще мгновение назад дорога была пустынна. “Что бы это могло быть?” — я обернулся.
Неказистая лошаденка тянула телегу с певучими колесами. В ней сидел старик в рваном плаще и надвинутой по самые брови облезлой меховой шапке. Какое-то жуткое олицетворение нищеты.
Поравнявшись, старик безо всякого интереса посмотрел в мою сторону и, отвернувшись, невозмутимо продолжал свои путь.
— Здравствуйте, — я пошел рядом с телегой.
В ответ он угрюмо кивнул, даже не повернув головы.
— Вы в замок?
Еще одно движение головой, которое я расценил как утвердительное.
— Не могли бы подвезти? А то вот притомился…
— Заплатишь — свезу, — хмурым, бесцветным голосом сообщил он и, натянув вожжи, остановил телегу. — Чем платить будешь?
Я растерялся, не очень понимая вопрос.
— А что бы вы хотели? — осторожно поинтересовался я.
— Ну что?.. Можешь деньгами, можешь еще чем… — его глаза вопросительно уставились на меня.
Я вспомнил, что такое деньги, но что толку: их все равно не было; я даже не знал, как они выглядят. Однако вид старика подсказывал мне выход.
— Денег нет, — сказал я, — но могу предложить свой плащ. Отдам, как только приедем.
Я стоял рядом, и старик, протянув руку, бесцеремонно пощупал ткань.
— Годится, садись! — он тронул свою лошаденку, а я, прыгнув в телегу, удобно устроился на выстилавшем дно сене. “Интересно., что из этого выйдет?”
Телега неспешно катила, пронзительно повизгивая колесами, и я хорошо видел на дороге цепочки своих следов.
— Скажите, по этой дороге часто ездят? — обратился я к старику, но он лишь что-то неопределенно хмыкнул, даже не пошевелившись.
“Однако разговорчивый дед, много от него узнаешь”, — я отвернулся и, взглянув на дорогу, обнаружил только следы лошади и телеги. Мои пропали! Лес впереди стал значительно ближе. Отметив это. я удовлетворительно повалился на сено, заложив руки за голову. Закат, наконец, догорел, и вокруг стало смеркаться…
* * *
Убаюканный скрипом колес, я задремал и очнулся от громкого стука копыт по деревянному настилу моста.
Было еще не очень темно, и я смог разглядеть высокие стены с башнями, отвесно уходившие в воду рва, окружавшего замок. Под аркой ворот стояло несколько стражников с алебардами. Один из них пошел нам навстречу.
— Когда-нибудь тебе придется ночевать в лесу, — сказал он старику. — Мы уже собрались поднимать мост. — Тут он увидел меня. — Ты кто?
— Путник, ищущий ночлег.
— У нас ты ничего не получишь.
— Почему?
— Приказ — чужих не пускать. Ищи другое место.
— Но вокруг лес… Не ночевать же под деревом.
— Не знаю. Убирайся! — Он угрожающе наклонил алебарду.
Мне ничего не стоило сбросить этого ревностного служаку в ров, но от ворот отделилось еще несколько стражников. Они двинулись на помощь товарищу. Поневоле приходилось уступить. Я слез с телеги и тут поймал взгляд старика, устремленный на мой плащ. Признаться, мне не хотелось с ним расставаться, имея в перспективе ночевку на природе, но обмануть этого нищего я не мог. Отстегнув плащ и протянув его старику, я отошел прочь. Телега въехала в ворота.
Со скрежетом опустилась тяжелая решетка; медленно стал подниматься мост, грохоча цепями.
Под покровом наступившей ночи я остался один перед широким рвом, в воде которого отражались звезды…
* * *
Времени на раздумья не было, да и раздумывать, собственно, было не о чем. Становилось все холоднее, а перед холодом я был безоружен — нечем было даже развести огонь. Единственный выход — проникнуть в замок. Но добром туда не пускали. “Что ж, попробуем по-другому”, — я пошел вдоль рва, всматриваясь в стену, смутно черневшую на фоне неба. Одинаково высокая, она тянулась от башни к башне, и стало понятно, что искать изъяны, да еще в темноте, бесполезно.
Остановившись, я отбросил последние колебания и быстро разделся. Увязав одежду в рубашку, я поясом прикрепил ее на голову и, опершись руками о берег, стал спускаться в воду.
Предосторожность оказалась не лишней — глубина начиналась сразу. Очутившись по горло в воде, дна я не достал и, стараясь держать голову как можно выше, сразу поплыл.
Пересечь ров было делом пустячным, но что ждало впереди! Еще с моста заметив, что стена отвесно уходит в воду, я, подплыв к ней, не имел опоры под ногами. Руки наткнулись на кладку из огромных грубо отесанных камней, и, нащупав неровности, я подтянулся. Выбравшись из воды, я понял, что недооценил трудности своей затеи. Мне не раз приходилось лазать по скалам без снаряжения, но то было днем, в теплую погоду… А сейчас! Камни были влажными, отчего руки и ноги то и дело скользили. Чтобы не сорваться, я был вынужден плотно прижиматься к с гене, холод которой леденил грудь, да и спине было не жарко. Пальцы немели и плохо слушались. Время для подобных восхождений в голом виде было явно не подходящим..
Уже преодолев больше половины пути, я почувствовал, что выдыхаюсь. Но отступать было некуда. Неожиданно, пальцы нащупали неширокий карниз, который, видимо, остался после надстройки стены. Собрав последние силы, я забрался на него и расслабился. Это были мгновения блаженства! Все тело радовалось отдыху. Но долго стоять было нельзя — холод все время напоминал о себе, и я стал взбираться дальше.
Камни здесь стали заметно суше, и дело пошло веселее. Наконец, рука коснулась верхнего края стены! Уцепившись за него, я стал подтягиваться и тут случилось непоправимое: камень, за который держался, плохо лежал в кладке и не выдержал моего веса. Я почувствовал, как он тронулся с места, но было уже поздно. Чтобы он не накрыл меня, я сильно оттолкнулся и полетел вниз…
Падать оказалось гораздо быстрей и проще, чем взбираться. Я сориентировал тело и классически вошел в воду головой, вероятно, почти без всплеска, чего нельзя сказать о проклятом камне, который упал мгновением раньше, наделав много шуму. Глубина рва вполне позволяла использовать стену в качестве вышки для ныряния, и если бы не одежда, которая от удара о воду сбилась на лицо, залепив рот и нос, я бы не испытал никаких неудобств Вынырнув и первым делом сдвинув в сторону свои тряпки, отдышался и поплыл к противоположному берегу. На вторую попытку сил не осталось. Да она была и невозможна: переплыв ров и схватившись за свисающий куст, я обернулся и увидел, что на стене творится нечто интересное. Там метался огонь, слышались голоса, бряцало оружие. Разворошенный муравейник! Между двумя зубцами остановилась темная фигура и замахала факелом:
— Сюда! Это здесь!
— Что там? — послышался властный голос.
— От стены камень отвалился. Вот тут, господин лейтенант.
Рядом с первой фигурой выросла тень второй.
— И из-за этого подняли такой переполох!? — Офицер осмотрел выбоину и покачал головой. — Я говорил, что стену надстроили плохо — рушится сама собой…
— Осмелюсь доложить, господин лейтенант, перед тем как упал камень, мне почудились какие-то шорохи снаружи. Я уже хотел пойти посмотреть, а тут…
— Что ты несешь? Какие шорохи? Просто проседала кладка. Смотри! — он взял и высунул его наружу. — Не думаешь ли ты, что кто-то мог лезть здесь? Тут и кошке не под силу… Все! Часовые — по местам! Рабочие завтра починят стену. Проследи, чтоб сделали это хорошо.
Он удалился, сопровождаемый несколькими, судя по топоту, стражниками, а над злополучным местом вновь показался факел: часовой еще раз внимательно оглядел стену, а затем долго всматривался в ночь. Наконец скрылся и он. Снова все окутал мрак.
Должен сказать, что замечание офицера насчет кошки, мне польстило, и я не смог сдержать самодовольной улыбки, забыв на минуту серьезность своего положения. Но реальность быстро напомнила о себе: рука, которой держался за куст, начала замерзать. Тело в воде пока не мерзло, но не барахтаться же до утра’ во рву, тем более, что рано или поздно холод найдет и здесь. Положение было незавидным. Даже если бы стена не охранялась, я все равно не мог бы повторить восхождение — не было сил, одежда насквозь промокла, отдохнуть нормально и то не мог — под ногами не было дна.
“Надо попасть в замок любой ценой”, — вертелась мысль, но, к сожалению, ничего путного в голову не приходило. Неожиданно я обнаружил, что плыву. Плыву вдоль рва к воротам. Зачем? Я и сам не знал. Что-то подталкивало меня, и я не противился. “Будь что будет…”
Плыть пришлось недолго. Место, где я карабкался на стену, было недалеко от ворот. Еще не приблизившись к ним, я вынашивал план выманить из замка одного или нескольких охранников и, разделавшись с ними, хотя бы воспользоваться одеждой, но то, что меня ожидало, было подарком судьбы. У ворот кто-то трубил в рожок. Я подплыл ближе и замер в ожидании. Вскоре в одной из бойниц показался свет, и грубый голос окликнул:
— Кто?
— Открывайте живей, бездельники! — последовал поток ругательств. — Вы что, не узнали мой рожок?
— Это вы, граф? — спросил другой голос, по которому я узнал уже знакомого лейтенанта, очевидно, начальника стражи.
— А то кто же! Прошу вас, лейтенант, быстрей впустите меня. Я страшно замерз.
— Опустить мост! — раздалась команда.
Загрохотали цепи.
Забраться на мост из воды было невозможно — слишком высоко, а потому, выбравшись на берег, я развязал одежду и стал ее натягивать. Процедура малоприятная, но голое тело в темноте слишком бросается в глаза, а я рассчитывал остаться незамеченным.
Мост был чудом техники и опускался настолько медленно, что прошел только половину пути, когда я уже лежал там, где дорога обрывалась в ров, и всматривался в смутный силуэт всадника. Лошадь переступала ногами и тихо фыркала, зато ее хозяин посылал проклятия нерасторопным стражникам, которые все никак не могли управиться с мостом. На мгновение он умолк, и я расслышал, как стучат его зубы. Признаться, недавно и я был близок к этому, но сейчас возбуждение достигло предела, заставив забыть про холод.
Первая же пришедшая в голову мысль показалась удачной: напасть на этого графа, переодеться в его одежду и, таким образом обманув стражников, проникнуть в замок. Но я сразу отбросил ее. Времени на это явно не хватало, не говоря уж о том, что стражники наверняка захотят удостовериться, кого они впускают в ворота, и будут начеку. Тогда я вновь обратился к мосту.
Возникший план был прост. Едва мост приблизился, я прыгнул и уцепился за его край. На темном фоне замка всадник не мог меня увидеть, да и мысли, я полагал, у него были заняты другим. Он ждал, пока мост опустится окончательно, а я, перебирая руками, добрался до подъемной цепи и полез по ней вверх. Хотя цепь шла на меня, поднимался я довольно быстро. В общем грохоте это было не слышно, и опасаться приходилось только одного: как бы меня не заметили из ворот. Но там пока было темно.
Поднявшись почти до самого конца, я услышал скрежет решетки и, обернувшись, увидел свет в арке, но здесь уже меня заметить не могли. Еще одно усилие — и я держался за толстое бревно, в которое упирался мост в поднятом состоянии. Проползти по нему не составляло труда, и, немного спустя, я был над воротами.
Наконец грохот смолк. По мосту зацокали копыта, а навстречу высыпало несколько стражников с факелами во главе с офицером. Они загородили ворота.
Усевшись на бревне, я внутренне собрался и, выжидая, замер.
Дело представлялось довольно простым: когда всадник окажется подо мной, я прыгаю на лошадь ему за спину, вышибаю из седла и устремляюсь в ворота. Успех казался верным. Во-первых, солдаты, пропустив графа, останутся у него, а следовательно, и у меня за спиной. Причем я буду на коне, и они меня не догонят. Во-вторых — внезапность! С ее помощью я рассчитывал прорваться сквозь тех, кто стоял под аркой ворот. Их не было видно, но доносились негромкие голоса.
Но все-таки какая-то неудовлетворенность не покидала…
В голове всплыло восхождение по стене. Не была ли неудача, постигшая меня, знаком того, что в замок с помощью одной лишь силы и ловкости не проникнуть. “Очень может быть. Даже наверняка!” — не знаю почему, но уверенность в этом, вдруг возникнув, перечеркнула весь мой казавшийся таким хорошим план. Проникать надо было иначе… Но как?..
Стоило об этом подумать, как решение нашлось: не пускают просто посторонних, но, быть может, схватив ШПИОНА, его отведут чтобы допросить, к владельцу замка. Весьма вероятно! Дело было за малым — разыграть шпиона-неудачника. “Что ж, попробуем…”
Между тем всадник остановился перед цепочкой солдат. Офицер у поднял факел, изучающе вглядываясь. Остальные стояли наготове.
— Какого черта, лейтенант?! Вы что, не узнаете меня?
— Простите, господин граф, но я исполняю приказ.
— Ну так исполняйте быстрей! Не видите, я потерял плащ и страшно мерзну. Прикажите кому-нибудь отдать мне свой.
— Конечно, — лейтенант распорядился, и один солдат передал графу плащ. — Можете ехать.
— Благодарю, — он закутался. — И не сердитесь за грубость. Страшно устал — везу срочное послание герцогине.
Солдаты расступились, и граф тронул коня.
Я повис на руках и, едва он поравнялся со мной, прыгнул.
Оказавшись за спиной всадника, я выбил его из седла и, вскочив в него сам, схватился за узду. Первую часть плана я менять не стал; теперь оставалось с почетом сдаться, но в этом обстоятельства пришли мне на помощь. Конь оказался норовистый — он слушался только хозяина Почуяв чужака, да еще так бесцеремонно вскочившего в седло, он взбрыкнул, а затем, встав на дыбы, завертелся на месте. Стражники оказались проворней, чем можно было предположить. Опешив на мгновение, они быстро пришли в себя и, подняв оружие, кинулись на меня. С трудом увернувшись от алебарды, я отвлекся от коня и потерял равновесие. Животное взбрыкнуло еще раз, и я очутился на земле. Но оставшись на ногах, бросился к воротам, сбил набежавшего солдата и, увернувшись от второго, отправил его в ров. Подхватив алебарду, выбил шпагу у лейтенанта… но тут сзади меня схватило сразу несколько рук. Чувствуя, что вырваться еще можно, я тем не менее счел момент для сдачи подходящим и прекратил сопротивление.
— В ров его! — крикнул лейтенант, и сильные руки поволокли меня к краю моста.
Это расстроило: такой приказ рушил все мои надежды. Кажется, я слишком сильно его стукнул, и он в гневе решил свести счеты, забыв об естественном любопытстве…
Я уже подумал указать ему на это, как вдруг:
— Стойте! — прозвучал голос графа.
Стражники остановились, не ослабив, однако, хватки.
— Дайте огня! — прихрамывая на ушибленную при падении ногу, он приблизился и внимательно посмотрел на меня при свете факела. — Так и есть. Я уже встречался с ним сегодня. Узнаешь?
Мог ли я не узнать?! Теперь стало понятно, почему его голос показался мне знакомым: это был тот самый всадник, который чуть не сбил меня в самом начале пути — человек как две капли воды похожий на Торна.
— А! Вы уже отдохнули? Признаться, не предполагал, что это произойдет так скоро. Как поживает ваша шпага и где же ваш плащ? — я не мог упустить случая поиздеваться над ним — слишком наглой была его физиономия, а я наглецов терпеть не могу.
— Молчи! — Ему явно не хотелось предаваться воспоминаниям в присутствии солдат. — Это шпион, — сказал лейтенанту. — Посмотрите, как он одет, да еще весь мокрый! Наверняка, это не первая его попытка пробраться в замок.
Лейтенант с интересом посмотрел на меня, но промолчал. А граф, самодовольно усмехнувшись, продолжил:
— Я представлю ему возможность оказаться в замке. Думаю, герцогиня узнает много интересного. — И, обернувшись к солдатам, крикнул: — Эй, свяжите его и ведите за мной!
Вскочив в седло, он благодарно потрепал своего умного коня и въехал в ворота. Я двинулся следом, подгоняемый конвоирами.
Пройдя под низким сводом, мы остановились перед второй решеткой, которая перекрывала ворота с внутренней стороны. Мысль о невозможности прорваться в замок силой была верной — действуй я, как задумал сначала, непременно застрял бы здесь. А сейчас, гордый своей выдумкой, я связанный стоял в ожидании, пока не уберут это последнее препятствие.
За спиной послышался знакомый грохот — поднимался мост. Только когда первая решетка опустилась, поднялась вторая, и я в сопровождении конвоя вышел на тесный мощенный камнем двор.
Я был в замке! И, кажется, догадывался, кого скоро увижу…
* * *
Перед входом в центральную башню чадно горел факел, в свете которого я разглядел двух часовых. Граф спешился и, бросив поводья подбежавшему слуге, стал подниматься по ступеням. Сказав что-то одному из солдат у входа, он знаком приказал мне подойти и, распахнув низкую дверь, пропустил вперед.
Слабо освещенный каким-то примитивным светильником узкий коридор. Стены, сложенные все из того же грубо отесанного камня… Мрачноватое помещенье! За спиной хлопнула дверь. Я обернулся. Граф был один — конвой остался снаружи. Со связанными руками я ему казался не опасным, а зря. Еще по дороге от ворот я попробовал веревку на прочность: какая-то плохонькая. Разорвать ее не составляло труда… Но я решил повременить. Интересно все-таки, что будет дальше.
Повинуясь толчку в спину, я пошел по коридору, который через несколько шагов круто завернул влево и привел нас к винтовой лестнице наверх. Поднявшись, мы еще довольно долго шли тесными проходами, миновали несколько полутемных комнат и наконец остановились перед массивными дверями, у которых я опять увидел стражу. При моем появлении солдаты скрестили алебарды, но, увидев графа, успокоились.
— Доложите обо мне, — были первые его слова, произнесенные в замке.
Один солдат скрылся за дверью. Ждать пришлось недолго.
— Прошу вас, — сказал он с поклоном и распахнул тяжелые створки.
Просторный зал был освещен жарко пылавшим камином. Отблески огня играли на стенах, выхватывая из темноты чьи-то портреты в богатых рамах, развешанное оружие, доспехи… Своды и дальняя часть тонули во мраке.
Посреди зала на мягком ковре стояли два высоких кресла с неудобными прямыми спинками. “В таких не развалишься”, — с сожалением подумал я, чувствуя от усталости насущную необходимость принять, если не горизонтальное, то хотя бы близкое к нему положение. Поискав глазами что-нибудь более подходящее, я обнаружил, что в остальном зал совершенно пуст. Никого и ничего…
“Ну и ладно”, — я решил обойтись тем, что есть. Не обращая внимания на графа, подошел к креслам, и, выбрав которое поменьше, стал ногой подвигать его к камину. Помимо усталости, я еще продрог, мокрая одежда липла к телу, и очень хотелось согреться.
— Как ты смеешь! — раздался за спиной гневный голос графа, и его рука схватила меня за плечо, собираясь оттолкнуть. Но тут скрипнула маленькая дверца рядом с камином, и он, отдернув руку, замер в поклоне.
На фоне пляшущего пламени я увидел женщину в богатом-белом одеянии, с играющей камнями короной на голове. Лицо ее было в тени. Я сделал два шага в сторону камина, и она, привлеченная моим движением, повернулась к свету. Так и есть — моя догадка подтвердилась! Передо мной стояла Вайла Дани. Но она была не одна. Следом, звеня бубенчиками, вышел человек в шутовском наряде. Вот тут-то я удивился! Нет, не появлению шута — в этом не было ничего особенного. Просто этим шутом был… Артур Нэй.
Вся компания, с которой я недавно расстался, была в сборе.
* * *
— Привет, граф, — первым заговорил шут. — Ты, как всегда, вовремя — мы не успели досмотреть и первого сна. Кого это ты привел? — он подошел ко мне и, изучающе, осмотрел. — Какой он мокрый! Держу пари, ты выловил его в болоте. Ну хватит кланяться — спину сломаешь. Отвечай, когда спрашивают.
Граф даже ухом не повел, продолжая стоять в почтительной позе.
— Уймись, — бросила шуту хозяйка и милостиво улыбнулась моему спутнику. — Приветствую вас, граф. Откуда в столь поздний час?
— Сиятельная герцогиня, — граф наконец разогнулся, — я спешил, как мог. Важные новости. — Он извлек из-за отворота куртки свернутое в рулон послание, с которого на шнуре свешивалась печать, и подал предмету своего поклонения.
Герцогиня углубилась в чтение.
— Вечно у тебя важные дела. Все плетешь интриги! У хозяйки скоро при виде тебя будет открываться рвота — так ты ей надоел, — гримасничая, скороговоркой выпалил шут. — Твое воспитание оставляет желать лучшего. Приволок в тронный зал какую-то мокрятину среди ночи. Наследили тут… Хозяйка, где у нас тряпка? Надо подтереть — целая лужа натекла!
— Ты мне мешаешь, шут, — герцогиня оторвалась от письма и с любопытством посмотрела на меня. — Где вы схватили его, граф?
— На мосту. Шпион пытался проникнуть в замок.
— И что? Сразу сдался?
— Если бы… Дал настоящий бой страже. — И он с подробностями принялся живописать недавнюю схватку.
Я стоял, повернувшись спиной к огню, наслаждаясь теплом. Одежда начала подсыхать и парила. Удовольствие было бы полным, если б не связанные руки: они затекли и начали ныть. Пора было с этим кончать. Но внезапная мысль заставила меня отвлечься от самосозерцания: реакция герцогини на мою персону показалась странной. Она не спросила — кто это? — что было бы естественно, если учесть, что в замок не пускали чужаков, а сразу поинтересовалась, где схватили. Может, конечно, граф каждый день приводит по шпиону? Может быть, но…
— Благодарю вас, граф. Вы свободны. Письмо, действительно, важное, — голос герцогини вывел меня из задумчивости.
Я и не заметил, как граф кончил свой рассказ.
Он вновь поклонился, прощаясь, но вдруг, вспохватившись спросил:
— А как быть с этим?
— Я сама поговорю с ним, идите.
— Спи спокойно, мы сами разберемся, — встрянул шут.
Граф был раздосадован — но что поделать? Его явно выставляли, и приходилось с этим смириться.
Я сочувственно покачал головой. Бросив в ответ уничтожающий взгляд, он повернулся и вышел.
Дождавшись пока за ним закроется дверь, герцогиня приблизилась ко мне и, куда делась надменность тона, просто сказала:
— Ну, сбросьте, наконец, эти веревки. Они же вам мешают!
“Что это — уверенность или примитивная попытка ее изобразить! Внимание! Кажется, начинается самое интересное”. — Я попытался, насколько позволяло освещение, разглядеть ее лицо. Но — на нем читалось лишь участливое выражение.
Характер у меня вредный, постоянно от него страдаю, но ничего не могу поделать. Вот и сейчас, вместо того, чтобы последовать хорошему совету, понес невесть что:
— Ай-ай-ай… А я про них забыл. Сроднился, видно… Не стоит беспокоиться, мне удобно и так…
Но она прервала поток моего красноречия.
— Бросьте валять дурака! — герцогиня подошла к креслу, которое поменьше, и села. Вернее сказать, она села на малый трон, ибо, как я догадался, такие неудобные кресла в тронном зале ни чем иным быть не могли.
“А большой чей же?” — возник вопрос, но размышлять мне не дали.
— Бросьте валять дурака! — еще раз повторила она. — Освобождайтесь, и поговорим. Не удивляйтесь. Я знаю гораздо больше о вас, чем вы можете предположить.
— Откуда, позвольте спросить? — я с треском разорвал веревку и стал растирать затекшие руки.
— Из письма, которое мне при вас вручил граф…
— И что же там такое написано? А главное, кем?
— Это неважно. А впрочем, можете сами почитать — не хочу с самого начала знакомства делать от вас секретов. Возьмите.
Право, мне было любопытно. Я взял из ее рук свиток и, развернув, подошел поближе к огню.
— “Сиятельная герцогиня!
К вам направляется выдающийся”…
“Ого! Выдающийся!”… Но больше ничего я прочесть не успел. Неожиданно вынырнувший откуда-то шут вырвал у меня письмо и мгновенно бросил в камин.
— Что ты делаешь, хозяйка? Прочтет — сразу зазнается. А зазнайство — порок! Зачем подталкиваешь человека на такое?! — Он назидательно поднял палец и загородил собой камин, как будто опасаясь, что я стану спасать бумагу.
— Простите его, — герцогиня погрозила шуту, — он дурак, а с дурака какой спрос?.. Правда, последнее время он совсем распустился… Поди прочь! — почти крикнула она.
— Вот и борись после этого с пороками — никакой благодарности, — шут взял щипцы и, тщательно перемешав угли, уселся рядом на пол.
Бог с ним, с письмом, — сказал я. — Не будем предаваться пороку… Так что вы хотели мне сказать?
— Я давно вас жду, — спокойно и внятно произнесла герцогиня. — Ваше место пустует, — она указала на большой трон. — Сядьте рядом со мной, чувствуйте себя хозяином, и мы все обсудим.
Да! Такого поворота я не ожидал.
— Если я вас правильно понял, вы предлагаете мне стать герцогом, правителем вашей страны, а заодно руку и сердце?
— Именно так, — в ее голосе не промелькнуло и тени смущения. — Вы мне нужны, будьте моим повелителем. Что ж вы стоите? Садитесь!
“Что это? Безумная любовь с первого взгляда, или брак по расчету? А в чем расчет?.. Заманчивое предложение!.. Только что я получу в приданое? Она говорит, что многое обо мне знает, я же о ней — ничего. Неплохо бы побольше выяснить… А что, взять и согласиться, если это не шутка!.. Нет, надо сперва понять, что от меня хотят. Нельзя с маху садиться на трон…”
— Что же, я не против, но дайте хозяину сухую одежду. Сколько можно стоять мокрым в собственном доме? — я решил потянуть время, чтобы все хорошенько обдумать.
— И то правда, хозяйка! — вмешался шут. — Не дай бог, кто скажет, что у нас герцог с подмоченной репутацией.
Герцогиня улыбнулась ослепительной улыбкой Вайлы — красивая она все-таки женщина!
— Отведи господина в гардероб, — приказала она шуту. — Я с нетерпением жду вас!
Последние слова предназначались уже только мне.
Помещение, в которое привел меня шут, представляло собой широкий коридор.
Его конец терялся вдали, а по стенам стояли одинаковые шкафы с зеркальными дверками.
Не раздумывая долго, шут стал открывать все подряд в правом ряду.
— Выбирай, хозяин, что тебе по вкусу, — запросто сказал он. — Здесь все, что душе угодно.
Действительно, бегло оглядев содержимое всего лишь нескольких шкафов, я понял, что здесь собраны костюмы всех времен и народов. Камзолы и кафтаны висели вперемешку со строгими смокингами, кружевные воротники и пышные жабо соседствовали с пестрыми халатами… От многообразия расцветок рябило в глазах.
— А что здесь? — спросил я, указав на левый ряд шкафов.
— Женские наряды. Мне кажется, они тебе не подойдут… Но, если хочешь, взгляни, не заперто.
Любопытства ради я заглянул и пожалел, что здесь нет Рики — она бы пришла в восторг…
Все наряды были в отличном состоянии. Чувствовалось, что хранят их бережно.
— Зачем такое изобилие, — я перебирал костюмы, — и почему такой разнобой стилей?
— А! — шут махнул рукой. — Ходит к нам много всяких… У каждого свои запросы. Всем угодить надо!
— Много, говоришь? Но ведь в замок чужим не попасть…
— Но ты же попал!
— Да, но…
— Все, кто нужен хозяйке, попадают и становятся своими. Ты теперь тоже свой.
— И сколько здесь таких, пришлых?
— Да большая часть… А идут все новые и новые. И всех накорми да одень. Морока одна!
— Слушай, шут, а кто нужен хозяйке?
Он скорчил хитрую гримасу и захихикал, заставив зазвенеть бубенчики на голове.
— Неужели сам догадаться не можешь? Кого хозяйка берет в повелители! Выходит, дурак ты, а не я.
Не зря герцогиня сетовала на распущенность шута. Но вспомнив про предложенное мне высокое положение, я резко осадил его:
— Отвечай! Тебя хозяин спрашивает!
Шут упал на колени, картинно воздев руки:
— Помилуй, помилуй, господин! — затараторил он плаксиво, а затем, подскочив, как на пружинах приблизился ко мне, оглядевшись по сторонам, зашептал в ухо:
— Знай же, герцогиня — колдунья! Чарами она манит в свой замок людей отовсюду, но попадают в него лишь те, кто способен хорошо варить головой. Вроде тебя, — он сладенько улыбнулся, подлизываясь.
— Что же, насчет чар — хорошая штука, — я усмехнулся.
— Смейся, смейся… А вот ответь: сам-то зачем шел в замок?
— Ночевать было негде, выбирать не приходилось…
— Ну-ну. Она каждому умеет так подстроить, что выбирать не приходится.
Продолжая рыться в шкафах, я вдруг наткнулся на костюм, который был копией моего. После увиденного и услышанного здесь я даже не удивился, более того — ждал этого.
Переодевшись в сухое; я подошел к зеркалу.
— Скажи, шут, — спросил, рассматривая себя, — а что, хозяйка предлагает трон каждому, кто вновь приходит в замок?
Но ответа не последовало. Оглядевшись, я обнаружил, что мой собеседник исчез. Видно, этого мне знать не полагалось.
* * *
Одиночество в гардеробе меня не обеспокоило: обратный путь я хорошо помнил и не нуждался в провожатом, предложение герцогини обдумал. Захлопнув распахнутые дверцы шкафов, я подмигнул себе в зеркале и отправился продолжать приятное знакомство.
На сей раз стража у входа в тронный зал не загораживала дорогу. Солдаты отсалютовали и почтительно распахнули створки дверей.
При моем появлении хозяйка замка поднялась с малого трона и пошла навстречу. Мы остановились в нескольких шагах друг от друга, и она замерла в глубоком реверансе. Мне воздавались воистину королевские почести! Окончив церемонию приветствия, она приблизилась ко мне и, взяв под руку, повела к трону. Наверное, мы были восхитительной парой! Я даже пожалел, что нет зрителей. Картину мог портить только разнобой нарядов, но это, видимо, ее не смущало.
Перед троном мы остановились.
— Прошу вас! — торжественным жестом она пригласила меня сесть на этот символ власти. — Возложите на себя корону и будьте моим повелителем.
Необычная это была коронация: ночью, ни зрителей, ни свиты, ни музыки… Последнюю заменял громкий треск дров в камине.
“Кстати, а где корона?” И тут я увидел, что герцогиня держит ее в руках, собираясь возложить на мою голову. От верховной власти меня отделяло мгновение…
Искушение познать, что это такое, было велико. Никто из людей моего времени понятия не имел об этом. Только обрывки старых преданий, понятные уму, но не прочувствованные сущностью… Кроме того, власть позволяла разобраться во всем, что здесь происходит. Но, — и это было главным, что останавливало, — в какие игры я буду втянут, что от меня потребуется? Не загоню ли я сам себя в угол, если положение на троне будет обязывать идти на сделки с совестью? А это для меня неприемлемо.
— Я чужестранец, госпожа герцогиня, и уверен, многого не понимаю в устоях жизни вашей страны, — я смотрел ей прямо в глаза. — По моим представлениям, возможно отсталым, верховный владыка должен знать свой народ, ясно представлять цели своей деятельности. Знать, чего от него хотят. Быть уверенным, что действует не во зло. Только тогда можно ответственно нести бремя власти. Сейчас м не знаю ничего и боюсь, — прими я из ваших рук власть, — наделать много непоправимых глупостей и вреда. Вы можете возразить, что будете все время рядом и удержите от опрометчивых шагов, но это будет означать, что я пешка в ваших руках. А быть такой фигурой я не умею. Поэтому позвольте мне сначала узнать вашу страну, во всем разобраться и лишь потом дать ответ на ваше предложение. Прошу простить за дерзость, но иначе я не могу.
Лицо герцогини помрачнело, от улыбки не осталось и следа. Она отвела глаза а сторону, скрывая их выражение. Но было и так ясно, что я разрушил какие-то ее планы.
— Что ж… Ваше желание разумно и делает вам честь, — холодно произнесла она. — Вы желаете знать, что от ас хотят? Извольте! Я объясню.
Она отошла к камину и уставилась на пляшущие языки пламени.
— Вы не могли бы принести мне кресло? — неожиданно просительным тоном промолвила герцогиня. — Нет, не это — оно жесткое, — видя, что я направился к малому трону, остановила меня. — Здесь, за дверью стоит мое любимое.
Я принес небольшое мягкое кресло и пост, рядом с камином.
— Спасибо. Ужасно устала, ноги подкашиваются. Все приходится делать самой… Никому нельзя довериться в делах, а ведь я всего лишь слабая женщина… — произнесла она, усаживаясь, и в голосе прозвучали обезоруживающие беспомощные нотки.
Она вновь замолчала, глядя на огонь, жадно пожирающий свою пищу. Я подкинул несколько поленьев и стоял, привалившись плечом к стене, ожидая продолжения.
— Скажите, вам ведомо, что такое одиночество? Одиночество во всем… Когда не с кем даже поделиться своими мыслями, не то что опереться на чье-то плечо. Нет, вас окружают поди, но вы не находите у них понимания, не чувствуете в них равных себе.
— Наслышан, но лично не сталкивался. У меня есть друзья. И потом, мне кажется, многое зависит от целей, которых пытаешься достичь.
— В этом вы правы. Среди моего окружения никто не способен оценить именно моих целей. И вот появились вы…
— А вы уверены, что не ошиблись?
— Абсолютно! — она сделала жест рукой, предупреждая мой вопрос — Я не обманывала, когда сказала, что много о вас знаю. Не спрашивайте откуда; поверьте — это неважно. Важно, что вы человек, способный меня понять.
— Понять — не значит разделить, — заметил я, чувствуя, что только сейчас пойдет главная часть разговора.
— Несомненно! Именно поэтому, может быть, я и хотела опередить события. Увы! — она откинулась в кресле и прикрыла глаза. Наконец, видимо, решившись, произнесла: — В любом случае я должна рассказать вам все. Слушайте! — ее глаза уставились прямо мне в лицо, и я заметил, как в них сверкнул недобрый огонек.
Признаюсь, стало жутковато. Но голос ее зазвучал по-прежнему мягко.
— Большинство жителей моего замка — выдающиеся люди: ученые, инженеры, музыканты… Словом, творческие личности.
Я улыбнулся.
— Не смейтесь, это не бред сумасшедшей, самоуверенной хозяйки. Это правда! Это люди пришли ко мне со всех концов света и нашли здесь то, чего нет нигде: право свободно творить. Нужно ли объяснять, что талант, опережающий свое время, всегда и везде подвергается гонению; в лучшем случае, не находит поддержки и понимания у власть имущих. А я создаю идеальные условия для работы — не вмешиваюсь и не мешаю. Во всех близких и далеких государствах работают мои агенты, цель которых — отыскать творческие незаурядности и натолкнуть на мысль идти сюда. И поток не иссякает! Но только самые выдающиеся достигают замка. Над тем, как производить отбор, поработали мои ученые. С плодами их труда вы познакомились…
— Да, сработано здорово!.. Но простите, что же все проникают в замок подобно мне?
— В том-то и дело, что нет. Сколько людей — столько способов. Каждый достигает цели по-своему. Например, недавно один музыкант… Впрочем, это тайна. Его и моя. И я не буду ее открывать.
— Жаль. Очень интересно! — я действительно был заинтригован. — А что он сам рассказал про свои приключения?
— Зачем? Я имен возможность все наблюдать. Кстати, вас я не теряла из виду, пока не началась схватка у ворот: там уж ничего нельзя было разобрать.
Стало как-то неловко: моя хозяйка имела возможность наслаждаться зрелищем моего голого восхождения по стене!
— А камень наверху вы подстроили? — напрямик спросил я.
Она кивнула, смущенно улыбнувшись.
— Мне было очень интересно, как вы поступите дальше. Ваша авантюрная затея сулила интересное продолжение, и я не ошиблась!
— Благодарю! Только вы удовлетворяли любопытство в тепле, а я принимал контрастные ванны на свежем воздухе.
— Надеюсь, до насморка не дойдет?
— Как знать…
— Вас вылечат — у меня отличные врачи. Зато я воочию увидела настоящего мужчину в деле. Сплав ваших качеств — ловкости, изобретательности, ума — восхитил меня. Ничего подобного прежде я не встречала. Я полюбила вас. Поверьте, когда вы вновь оказались у моста, я уже готова была приказать впустить вас, но тут началась всеобщая свалка, и невозможно было что-либо предпринять. Как я переживала, чтобы с вами ничего не случилось! Впрочем, блестящий выход из положения еще больше поднял вас в моих глазах. — Я окончательно убедилась, что вы тот, о ком я мечтала всю жизнь: человек, на которого можно опереться. Поэтому я опять прошу принять корону и стать моим мужем и повелителем.
Все вернулось на круги своя. Но жениться мне казалось пока преждевременным, и поэтому, сделав тугое ухо на последние слова, я продолжал разговор:
— Итак, вы сказали, что лучшие творческие личности приходят и становятся гражданами вашего государства.
— Да, — рассеянно подтвердила герцогиня, наверное, находясь еще в плену своих мечтаний.
— Но ведь это грабеж средь бела дня! На что вы обрекаете другие страны? Ведь именно эти люди, даже находясь в тяжелых условиях, обуславливают их развитие, процветание. Лишившись их, государства не имеют будущего!
Моя собеседница посмотрела на меня, как на недоумка.
— И очень хорошо!
— То есть как?
— Чем слабее они — тем сильнее я.
— Что ж в этом хорошего? — упрямо не желал понять я.
— Власть! Абсолютная власть, сосредоточенная в моих руках. Ее-то я и предлагаю вам разделить.
Я не верил ушам!
— У-у-у, как скучно… А главное — бесперспективно. Тысячи владык всех мастей делали это, но все кончалось крахом.
— Верно! Но они добивались ее насилием. Моя же власть будет основана на монополии на творческий разум, на талант. Здесь соберется все гениальное, что есть на свете, а хозяйкой буду я. Пусть все вокруг захиреет, и чем быстрей, тем лучше! Тогда ко мне пойдут на поклон, и только я одна буду устанавливать законы жизни и смерти целых народов. Даже открытой войны я не боюсь: если против меня объединятся все дальние и ближние соседи, обладая монополией на творческий разум, я смогу получить мгновенно любое оружие… Но я уверена, что этого не понадобится.
— А я вот уверен, что ваша затея обречена. Конечно, в известной мере вам удастся ослабить соседей, но, поверьте, всех выдающихся людей не сманить никогда! Вы загубите лучшие годы жизни, растратите силы в погоне за призраком. Никто не придет к вам на поклон.
— Вы так считаете, потому что всерьез никогда не думали об этом. А если подумаете, то поймете, что я права. Попробуйте. Я предоставляю вам все возможности! — она почти умоляла.
— Спасибо, увольте. Носитесь с этой идеей в одиночку, — безжалостно отрубил я.
— Вы ничего не поняли! — хозяйка замка вскочила с кресла и встала передо мной.
— Напротив, отлично понял, но, как и предупреждал, понять — не значит разделить. Я не играю в такие игры, они мне неинтересны Да и к власти я равнодушен: власть ради власти — мечта маньяков Счастливо оставаться! — я направился к двери.
— Стойте! Одумайтесь, пока не поздно! — ее голос дрожал то ли от ярости, то ли от сдерживаемых рыданий.
Я обернулся.
— Мне не о чем думать — все ясно.
— Ошибаетесь! — она хлопнула в ладоши.
Тотчас что-то твердое уперлось мне в спину, а перед лицом звякнули скрещенные алебарды: два стражника возникли по бокам, а сзади, улыбаясь во весь рот и звякая бубенчиками, стоял таинственно исчезнувший в гардеробе шут, сжимая огромный пистолет с воронкообразным дулом. Вид этого вояки был настолько комичен, что я невольно расхохотался. Но смех как-то быстро оборвался, когда я посмотрел на герцогиню. От слабой женщины в ней не осталось и следа. В неверном свете камина передо мной стояла фурия с глазами, сверкающими огнем.
— Теперь, когда вы знаете мою тайну, — проговорила она ледяным тоном, — вы не можете уйти из замка.
— А что мне здесь делать, позвольте спросить?
— Предоставляю вам выбор — либо принять мое предложение, а вместе с ним почет, власть, славу, либо погибнуть. Живым вы отсюда не уйдете!
Дело приняло крутой оборот.
— Могу ли я подумать?
— У вас было достаточно времени…
— Да нет, вроде… Перед таким выбором я еще не стоял.
— Хорошо! Жизнь и смерть в ваших руках, пока не пересыплется этот песок, — она взяла с камина большие песочные часы и, поставив передо мной, села в кресло.
Из верхней колбы в нижнюю быстро побежала веселая струйка.
“Что делать? Зажали со всех сторон. А этот дурак того гляди курок спустит, шелохнись только…” — ситуация казались безвыходной. Но вдруг слабое покалывание на одном из пальцев привлекло мое внимание. “Перстень! Черт возьми, я совсем про него забыл. Он как раз для таких случаев — поверни камень внутрь и преодолеешь безвыходную ситуацию. А я — то мучаюсь!.. Но нет, пока есть время, надо подумать. Оставлю это на крайний случай”.
Горка песка внизу быстро росла. В тронном зале царила гробовая тишина. Казалось, даже камин проникся важностью минуты и перестал трещать. Я на всякий случай нащупал перстень.
“А в конце концов, почему все время ставят задачи мне? Пускай сами голову ломают! — Еще не веря в спасительность пришедшей мысли, я посмотрел на часы. Верхняя колба истекала последними крупинками. — А, была не была!”
— Скажите, — обратился я к герцогине, — ну, предположим, я соглашусь принять корону и вас в придачу…
— Согласны! — она, забыв про все церемонии, почти бегом подскочила ко мне. На лице играло торжество.
— Не спешите, выслушайте… Так вот. Предположим, я соглашусь. Но подумайте сами: согласился я в условиях, мягко говоря, необычных, и где гарантия, что я искренен. Вы сами заметили, что я ловок и изобретателен. Сможете ли вы мне доверять? Не будете ли все время, потеряв покой, размышлять: не во вред ли вам я действую? Что вы на это скажете?
Ее реакция превзошла все мои ожидания. Раскрыв было рот, чтобы ответить, она так и замерла в растерянности.
— Ох! — послышалось сзади, и сейчас же раздался грохот упавшего на пол пистолета. Обернувшись, я увидел, что шут с изумленной физиономией обеими руками схватился за голову. Стражники вопросительно смотрели на свою госпожу, опустив алебарды. Момент для бегства был подходящий.
“Куда бежать — неважно. Там разберемся”. Резко лягнув шута ногой в живот, я почти одновременно нанес сильный удар в челюсть левому стражнику. Он брякнулся на пол, не издав ни звука; его шлем отлетел далеко в сторону. Подхватив алебарду, я набросился на второго солдата. Растерявшийся, он не оказал серьезного сопротивления, и я шутя уложил его ударом плашмя по голове. Со слугами было покончено. Я поискал глазами хозяйку, но ее и след простыл. Только слабый щелчок двери рядом с камином подсказал, куда сбежала герцогиня. Сам не зная зачем, — ведь надо было скорее бежать отсюда, — я кинулся к этой двери и вышиб ее ногой…
Внезапно все вокруг будто окуталось туманом. Он сгущался с каждым мгновением. Вот уже пропали контуры зала, камин… Стало темно. “Что это?” — Я крепко сжал алебарду, но… вдруг обнаружил, что сжимаю пустые кулаки. — Где алебарда?” Остаться сейчас безоружным было весьма некстати…
И тут вспыхнул свет. В воинственной позе я оказался посреди гриба на площадке аттракционов высшего уровня! За прозрачной стенкой стояли, улыбаясь, шут и герцогиня, вернее сказать, мои новые знакомые — Вайла и Артур. Игра была окончена. Почему? Этого я не понимал, так как перстень был на пальце, и я им не воспользовался ни разу…
Распахнув дверь, я вышел в теплую ночь Салги, напоенную ароматами трав и, вдохнув полной грудью, расслабился. Только сейчас мне удалось сбросить физическое напряжение… Нервный накал все еще давал о себе знать.
“Хорошенькая игра! Того гляди умом тронешься, — подумал я и довольно улыбнулся — это развлечение пришлось мне по вкусу. — И все же, почему она прервалась? Надо бы выяснить”.
* * *
— Ну как? — спросил Артур Нэй. — Понравилось?
— Еще бы! Я в восторге. А вы, Вайла, так и не играли?
— Играла, но очень недолго… Видимо, этот уровень для меня слишком сложен. Вы продержались гораздо дольше.
— Позвольте поблагодарить за доставленное удовольствие, — я поклонился Вайле и протянул руку Нэю.
— Ой! — Вайла вдруг перехватила мою кисть и развернула ее ладонью вниз. — Смотрите, Артур!
На среднем пальце красовался перстень с синим камнем, тот самый, с которого началась игра. При выходе из гриба я забыл снять его.
— Да, — произнес Нэй, покачав головой. — Невероятно!
Мне стало неловко. “Подумают еще про меня невесть что! Но сами тоже хороши — напомнили б, и дело с концом. Зачем ойкать и головами качать?” Я снял кольцо с пальца и, ни слова не говоря, направился к грибу.
— Ник, вы куда?
— Да вот, кольцо случайно прихватил, надо на место положить, — буркнул я в ответ.
Вайла и Артур засмеялись.
— Постойте, вы, кажется, неверно истолковали наше удивление. — Артур положил мне руку на плечо. — Сейчас все объясню.
Он взял у меня перстень и еще раз посмотрел на него, как на невиданное диво.
— Понимаете, то, что перстень остался у вас, означает вашу победу. Если б было наоборот, в момент окончания игры он бы просто исчез с вашего пальца.
— Вот оно что! А я — то не мог понять, почему игра прервалась. Значит, вы говорите, компьютер сдался?
— Именно так, — вмешалась Вайла, — и это поразительный, невероятно редкий случай даже для игрока с большим стажем. Как вам это удалось, Вет?
— Не знаю… Само так вышло, — скромно ответил я. — Может быть, случайность?
— Вряд ли. Скорее — дело в в. ас. Я говорила, Артур, что Вет Ник человек незаурядный!
— И оказались правы, Вайла.
— Ну, вы меня перехвалили. Уже ощущаю потребность задрать нос, — я свысока посмотрел на собеседников.
Мы рассмеялись.
— Артур, не могу ли я оставить это кольцо на память?
— Почему бы нет? Этот трофей по праву ваш. Уж не упомню, кто может похвастаться подобным. — Он протянул мне перстень, и я надел его на палец.
— Ну, как дела? Как сыграли? — к нам подошел Торн. — Первое, что услышал при выходе из гриба — ваш смех.
— Свершилось невероятное, Вильс. Такого ты и представить не можешь!
Вайла взяла меня за руку и продемонстрировала перстень. Торн даже присвистнул:
— Сколько играю, а такого у меня нет. А я — то думал, что продержался дольше всех… Поздравляю, Вет! А как сыграла ты, Вайла?
— Как видишь, перстня у меня нет, и я уже давно составляю компанию Артуру… Слушайте! — она вдруг перебила сама себя. Давайте сейчас все вместе поедем ко мне. Хочется сменить обстановку.
— Удобно ли? — с сомнением произнес я. — Скоро утро, наверное, вам надо отдохнуть…
Вайла засмеялась.
— Вы плохо меня знаете. Если бы я устала, то не стала скрывать, просто повернулась и ушла — у меня взбалмошный, вздорный характер. Кстати, кто вам сказал, что скоро утро?
Я посмотрел на часы и опешил: с начала игры прошло чуть больше часа.
— Вот это да!
— Не удивляйтесь, — сказал Нэй, — в игре время бежит иначе.
— Ну, так едем? Ночь в самом разгаре, — повторила приглашение Вайла. Я согласно кивнул, Артур тоже. Единственно, ему нужно было кого-то предупредить о своей отлучке — ведь он находился на службе. Отказался только Торн.
— Прости, Вайла. Навещу тебя в другой раз… Я, кажется, нашел выход из той проигрышной ситуации, на которой прервалась игра. Хочу продолжить спор с компьютером…
— Ладно, ладно! Я тебе это припомню. Ну, да что с тебя взять. Играй, раз дорвался, — она взяла нас с Нэем под руки, — и мы пошли. Пока!
— До свидания, — откланялся Торн и направился к грибу, из которого я только что вышел.
— Счастливой игры, Вильс! Этот гриб приносит удачу, — я проводил его взглядом до входа.
— Надеюсь! — Он улыбнулся, взмахнул рукой и захлопнул за собой дверь.
Мы с Артуром Нэем сидели в мягких креслах напротив друг друга в роскошно обставленной просторной гостиной. Заняв свое любимое полулежачее положение и откинув голову на спинку, я с интересом Слушал о различных компьютерных играх. Наверное, не существовало такой, которую бы досконально не знал Артур. Чувствовалось, что это профессионал высшего класса, с увлечением и любовью относящийся к своему делу.
— И все-таки, Артур, непонятно, как я смог обыграть компьютер. Вы сами сказали сейчас, что он лишь образно воплощает мысли играющего, сталкивает с собственными проблемами, создавая непривычную обстановку Так?
Мой собеседник утвердительно кивнул.
— Но если это так, то компьютер — всего лишь посредник. До тех пор пока играющий благополучно разрешает собственные проблемы — игра продолжается и обрывается только тогда, когда он не может придумать решения. Как же можно победить компьютер? Ведь это все равно, что победить самого себя, Абсурд!
— Все верно, но вы не учитываете одного: компьютер действует в рамках одной раз созданной модели. Это та самая, как вы назвали, непривычная обстановка. И эта модель может исчерпать себя. Круг ваших проблем, скажем, гораздо шире. Тогда компьютер сдается. Вероятно, именно это произошло в вашем случае. Но не рассчитывайте легко получить второй перстень, — Нэй улыбнулся. — Теперь компьютер вас узнает, — он запомнил биоспектр, — и создаст гораздо более сложную модель…
* * *
Я с удовольствием продолжил бы разговор, но тут вошла Вайла.
— Ну, как вам у меня? — повязанная кокетливым передничком, она вкатила в гостиную столик с напитками и закуской. — Прошу, угощайтесь.
Мы прервали нашу беседу.
— Чудесно! Вы отлично устроились.
— Вам нравится, Вет? Жаль, сейчас ночь, и я не дату показать, какая природа вокруг! Это место для меня выбирал Артур.
— И давно вы живете на Салге?
— Скоро шесть лет…
— И все это время здесь?
— Нет, здесь последние два года, а раньше… Ой!
Артур потянулся за салатом и неловко задел кувшин с соком, который опрокинулся на Вайлу.
— Простите, я случайно, — смущенно произнес он.
— Ничего страшного, — великодушно улыбнулась хозяйка. Она встала из-за стола. Весь низ ее роскошного платья был залит. — Сейчас вернусь.
Она скрылась за дверью.
— Ужасно неловко, — Артур тоже поднялся и заходил по гостиной.
Мне вдруг стало смешно.
— Подумаешь, действительно ничего страшного. Это придает даже некоторую пикантность сегодняшней ночи. А то все как-то гладко…
— Вы так думаете?
— Уверен. Сядьте и успокойтесь.
Нэй сел и молча стал накладывать злополучный салат.
Я с улыбкой наблюдал за ним, а сам думал: случаен ли этот инцидент, и кто такая Вайла Дани…
“Итак, она не значится в общем каталоге ныне живущих людей. Не проходит и по каталогу моего ведомства… Ну, последнее неудивительно — может, не было причин ее туда заносить. Но почему нет в общем? В этот каталог каждый человек заносится с рождения, и данные о нем пополняются в течение жизни; он открыт для всех, по нему каждый может навести общие справки о любом человеке. А ее там нет! Непонятно… И вправду что ль её не существует? А с кем же я общаюсь? Чушь какая-то… Стоп! Ее нет в каталоге НЫНЕ живущих. А что если?.. — Я включил биопередатчик и послал запрос на расширенный поиск, поиск и среди тех, кто уже отошел в лучший мир. — Посмотрим, что из этого выйдет.” Сознавая, что дело это долгое, я не рассчитывал на быстрый ответ.
Помимо этого, в голове моей творилась страшная каша из вопросов, загадок, наблюдений, мыслей… Воспользовавшись тем, что Артур от огорчения потерял дар речи и угрюмо прихлебывал из стакана, уставившись в пол, я вновь откинулся в кресле и попытался разобраться в этой кутерьме. Кое-что начало вырисовываться, связываться в цепочку, но вернулась Вайла.
— Артур! Вет! Что с вами? — она засмеялась. — Неужели вы расстроились из-за такой ерунды? Я требую сейчас же обо всем забыть. — Она подсела к фонаккорду. — Вет, идите на вторую клавиатуру, покажем Артуру, на что мы способны!
— С удовольствием, — в таком деле упрашивать меня никогда не приходилось. — Начинайте.
— Чур, без вариатора!
— Согласен!
И она повела тему…
Играли мы вдохновенно и, когда кончили, с удивлением обнаружили, что домашний концерт длился больше часа. Нэй усердно бил в ладоши, искренне восторгаясь.
— Превосходно! Какое взаимопонимание! Вы созданы друг для друга. — Он поудобнее устроился в кресле. — С удовольствием послушаю еще. Прошу вас, продолжайте.
— А что, Вет? Я еще в форме, — и она заиграла вновь, приглашая вступить меня.
Я приготовился подхватить.
— Простите, — раздался вдруг голос Артура. Вайла остановилась. — С вами совсем забыл о делах — ведь я же сбежал со службы, — он поднялся.
Уговаривать, видно, было не в правилах Вайлы. Она лишь с сожалением покачала головой — что ж, надо, так надо — и протянула ему руку. Простившись с ней, Артур подошел ко мне.
— Надеюсь, скоро увидимся и продолжим знакомство.
— Можете не сомневаться. Игра покорила меня. Прошу вас, придумайте мне что-нибудь еще более интересное.
— Постараюсь, — он пожал мне руку. — Вайла, я возьму ваш гравилет? Вызывать долго, а я опаздываю.
— Конечно, Артур. Только не забудьте прислать его обратно.
— Забуду! — Он засмеялся и вышел.
Не прошло и минуты, как в окне мелькнули огни взлетающего гравилета. Мы с Вайлой остались одни…
Играть почему-то больше не хотелось. Усевшись в кресло, я взял со стола стакан и, потягивая из него, понес какую-то веселую чепуху. Вайла послушно смеялась в нужных местах, что-то рассказывала сама, но чувствовалось, что она устала. Близилось утро. Пора было заканчивать затянувшийся визит и, поблагодарив хозяйку, откланиваться.
Я поднялся, готовый проститься, как в окно влетел неожиданный порыв ветра. Вайла зябко поежилась и, накинув мех, выглянула наружу.
— Идет большая гроза, — сказала она. — Все затянуло.
Я подошел к окну. Совсем близко небо прочертила молния и. мгновение спустя, загрохотало.
— Пока не полило, позвольте поблагодарить вас и проститься. Наверное, дома меня потеряли. Как от вас вызвать гравилет?
— Компьютер в соседней комнате, — она указала на дверь, — а можно и через посадочный маяк, вон он мигает на газоне.
Я направился к компьютеру и послал вызов. Ответ пришел быстро — машина должна была прибыть через восемь минут. Отключив экран, я обернулся и увидел Вайлу.
Она стояла у меня за спиной.
— Все-таки полетишь?.. Я надеялась, ты останешься. Куда лететь в такую грозу?
Будто подтверждая ее слова, снаружи раздался мощный раскат грома.
— Видите ли…
— Говори мне, пожалуйста, ты. Отбрось эту официальность.
— Хорошо… Сама знаешь, гравилет не боится грозы. Единственно, неприятно будет промокнуть, пока до него добежишь. Успеть бы до дождя.
— К чему тебе домой? Там все спят, тебя никто не ждет… Заночуй у меня.
“Только этого не хватало”, — подумал я. — Эта женщина уже второй раз за сегодняшнюю ночь предлагает мне свою любовь — первый раз в игре, когда она была герцогиней, а второй — сейчас. Правда, в игре компьютер лишь воплощал мои мысли… Однако какой я провидец. Ай да Вет Ник! Что там дальше было? Ах, да. Я отверг ее, и явился шут с пистолетом. А как наяву?..”
— Спасибо, Вайла. Но поверь — надо лететь.
Я направился к двери. “Ну, где шут? Жаль, Артур улетел раньше”. Да, в жизни было иначе…
Из дома мы вышли вместе. Ветер неистовствовал, небо разрывали молнии, вокруг грохотало, но дождя пока не было. Гравилет уже стоял на газоне рядом с посадочным маячком, весело перемигиваясь с ним огоньками. Вайла взяла меня под руку, и так мы подошли к самой дверце.
— Может, все-таки останешься? — почти прокричала она, и мне показалось в свете очередной молнии, что в глазах ее блестят слезы.
Я отрицательно помотал головой и полез в гравилет. На землю упали первые крупные капли.
— До свидания, Вайла! Беги в дом, промокнешь! — я закрыл дверь и, дав команду медленного подъема, включил прожектор.
Вайла стояла с поднятой в прощальном жесте рукой, не обращая внимания на все усиливающийся дождь. Белую меховую накидку сдуло с одного плеча, и она разревелась на ветру. Ее фигура становилась все меньше и меньше, наконец, растворилась совсем…
“Вот и расстались”, — я выключил прожектор.
Машина прошла облака. Гроза осталась внизу. Вокруг простиралось звездное небо. Задав курс, я хотел узнать, как скоро могу ожидать ответа на свой запрос, но, вспомнив, что колпак гравилета экранизирует волны биопередатчика, махнул рукой. Как-то вдруг навалилась усталость, и, привалившись к стенке, я закрыл глаза…
Из сладкой дремоты меня вывел короткий звонок — гравилет шел на посадку. Выглянув за борт, в слабых предрассветных сумерках я разглядел внизу белое пятно — дом Мориса, рядом с которым угадывалась темная лента реки. В посветлевшем небе догорали звезды. Никакой грозы здесь не было и в помине.
“Ну вот и прилетел. Сейчас спать, сколько проспится. Все загадки — назавтра, — я протер слипающиеся глаза. — На сегодня хватит… А, впрочем, интересно, какие сны сейчас видит Рика?” — Что-то царапнуло по сердцу, и я принялся размышлять, как вести себя с ней дальше.
Легкий толчок, и гравилет замер. Можно было выходить. Я взялся за ручку двери и… остановился. “Интересно!” — машина опустилась не на крышу дома, где была оборудована площадка, а на какую-то поляну в лесу. Впрочем, несмотря на предутренний сумрак, я узнал ее. Через эту поляну мы вчера ходили к реке. Сюда от дома через лес вела аккуратная дорожка.
“Но почему я оказался здесь? Неужели мои догадки верны? Проверим”, — меня охватило волнение от предчувствия удачи. Я даже руки потер от возбуждения. Пальцы наткнулись на перстень — приз в моей ночной игре. Я снял его, — пока он мог только помешать, — и спрятал в карман. Затем скинул одежду — так легче бесшумно передвигаться в лесу, — открыл дверь и спрыгнул в траву.
Утро было прохладным и тихим. Ничто не нарушало покоя природы… Несколько прыжков, и я очутился под деревьями. Здесь была еще ночь, и пришлось немного подождать, пока глаза привыкали к темноте. Наконец, осторожно двинулся между деревьев вдоль дорожки. Не прошел я и сотни шагов, как справа замаячил просвет Это была лужайка, значительно меньше той, на которой приземлился я, но на ней тоже стоял гравилет. Небольшая двухместная машина, какими владеют постоянные жители Салги, была пуста. Но от нее по траве к лесу тянулась полоска сбитой росы. Направившись по этому следу, я вновь углубился в заросли и вскоре замер, прислушиваясь Вне всякого сомнения, под большим деревом возле самой тропинки КТО-ТО ПРЯТАЛСЯ. Мне удалось уловить шум его дыхания. Теперь я знал все, что хотел. Можно было возвращаться…
Забравшись в свой гравилет, я быстро оделся и нацепил на пален перстень. “Ну что ж, вперед!” — толкнув дверцу, вновь вышел наружу и, отпустив машину, зашагал по дорожке.
“Почему гравилет опустился здесь, а не на крыше?” — размышлял я. — “Ах, ну конечно! Толчок от посадки может потревожить сон моих друзей, и поэтому их сиятельства, предвидя мое позднее возвращение, перенесли посадочный маяк сюда. Да и прогулка перед сном, говорят, полезна. Какая трогательная забота! Кстати, а где маяк?” — Я обернулся и поискал глазами. Но напрасно. — “Странно. Ну да ладно. Завтра выясню. А сейчас быстрее в дом, что-то холодок пробирает”. — Я прибавил шагу и вошел под деревья. — “А жутковато здесь в этот час… Фу, лезет в голову всякая чертовщина; все от ночной игры. И музыку Вайлы слушай больше — многое начнет мерещиться… Как там у нее?” — я припомнил несколько наиболее мрачных аккордов. — “Б-р-р-р! Нельзя такое на ночь”.
Смутно белевшая под ногами тропинка сворачивала, огибая могучий ствол. Это было то самое дерево. Не более десяти шагов отделяло меня от него, но я продолжал идти, как ни в чем не бывало. Не зная о засаде заранее, едва ли я что-нибудь заподозрил, но сейчас все мои чувства обострились до предела.
Вот и дерево. Внезапный шорох заставил меня резко отпрянуть — вовремя! Из-за ствола выскочила темная фигура, и перед самым лицом просвистел кулак. “Да, не силен ты на выдумку! Примитивно!” — я перехватил руку нападавшего и, подставив ногу, резко дернул, рассчитывая уложить. Удары наносить не хотелось, опасаясь за его здоровье, но, мгновение спустя, я понял, что сглупил. Мне не удалось даже сдвинуть его с места, и я почувствовал, что если сейчас не отскочу, то удар его другой руки будет для меня последним. Он не промедлил, и все, что я успел, — это отшатнуться, повернувшись боком. Кулак скользнул вдоль груди. Не устояв, я упал, больно ударившись рукой о подвернувшийся камень. Раздался негромкий хруст — нет, по счастью, не костей: вдребезги разлетелись мои часы-передатчик. Противник прыгнул, намереваясь добить меня ногой, но я откатился, и его удар пришелся в дерево. Ожидая, что он взвоет от боли, я вскочил, собираясь, в свою очередь, атаковать, но замер от невероятности увиденного — толстый ствол переломился, как тростинка, и дерево с треском повалилось! Сила неизвестного врага была невероятной! А он вновь стоял ко мне лицом, готовый продолжать нападение. И я решил не щадить его. Сделав должное движение и увидев, что он поддался на обман, я забыв про боль, нанес несколько ударов. Но по-настоящему получился только один. От остальных он ухитрился уйти. Однако и этот удар оказался безрезультатным, и, как мне показалось, только разъярил его — он вновь обрушился на меня. Удивляться было некогда, приходилось уворачиваться… Я еще пытался что-то придумать, но скоро никаких иллюзий насчет победы в борьбе у меня не осталось. Я стал уставать, противник же даже не сбил дыхания.
Моя жизнь висела на волоске: любой из его ударов, достигни он цели, мог пробить меня насквозь… И тогда я решился на крайнее средство: в очередной раз отпрыгнув, выхватил энергатор и сдвинул регулятор на минимальную интенсивность. В лесу немного посветлело, и я четко различал его фигуру. Он готовился к новому нападению. Дожидаться его я не стал — вскинув оружие, ударил лучом в нервный узел под правой ключицей…
Не издав ни звука, он повалился, как подрубленный.
Продолжая держать энергатор наготове, я приблизился к поверженному врагу и попытался разглядеть лицо. Но было еще слишком темно. Убедившись, что он не притворяется, я, отдышавшись, взвалил его на спину и потащил к дому.
Едва передвигая ноги от усталости, я добрел до лестницы на веранду и почувствовал, что дальше тащить не в силах. Свою ношу я буквально уронил на траву и, несмотря на жгучее любопытство, некоторое время не мог разогнуться — так ныло тело. Наконец, я обернулся… и сразу узнал его. Передо мной лежал Артур Нэй — Главный консультант игр на Салге, он же шут в моей ночной игре. Пусть с опозданием, но он появился и наяву!
На его лице застыла неестественная гримаса. Опустившись на колени, я приложил ухо к груди. Сердце не билось. Он был мертв…
“Неужели, промахнулся? — я стал расстегивать на нем куртку. — Не может быть!” Действительно луч ударил точно, но вид раны был необычным. Отметив это, я даже не сразу сообразил, в чем дело, но, мгновение спустя, понял — совершенно не было крови. Вместо нее обильно сочилась какая-то зеленоватая жидкость!..
“Что, Вет Ник, не ожидал?! — Я поплелся к входной двери. — Буди Рику, надо посоветоваться”.
* * *
Миновав холл, я подошел к комнате Рики и тихо постучал. Шум поднимать не хотелось: мог проснуться Морис. “Крепко спит”, — я постучал сильней. Не получив ответа, открыл дверь и заглянул. Постель была не смята. На ней лежали какие-то вещи. Рядом лежал раскрытый чемодан… “Ага, как собиралась вечером, так все и бросила. Вот тебе и устала, домой просилась… До сих пор где-то болтаются!” — советоваться было не с кем. Оставалось рассчитывать только на себя…
Вернувшись в холл, я направился к креслу, чтобы, приняв любимую позу, обдумать дальнейшие действия, как вдруг краем глаза заметил справа какое-то движение! Резко повернувшись, я… нервно расхохотался: грязный оборванец с безумным взором навел мне в грудь энергатор. “Хорош! Нечего сказать, — спрятав оружие, я подошел к зеркалу. — Ни дать, ни взять, вылитый атаман разбойников”. Вокруг левого заплывшего глаза красовался лиловый синяк, напоминая традиционную повязку. Куртка была продрана в нескольких местах, вся в пыли. Не лучше выглядели и брюки. От вчерашней элегантной прически остались воспоминания.
Неожиданная разрядка взбодрила меня. Мысль заработала. План действий вдруг обрисовался. “Перво-наперво — помыться и переодеться. Безотлагательно нанести визит Вайле — теперь есть повод прямо поинтересоваться, кто она. А что делать с этим… нечеловеком?” — я задумался. Оставлять труп в пустом доме без присмотра не хотелось. — Возьму с собой — будет вещественным доказательством. Все! Что еще? Ах, устал… Ничего, успеешь, поспишь во время полета”.
У себя в комнате я снял с руки разбитый биопередатчик и свое великолепное кольцо, положил их на подушку, достал чистую одежду и направился мыться. Иначе лететь с визитом к Вайле было просто неприлично. Освежившись, я обработал свои многочисленные ушибы и ссадины и почувствовал прилив сил. “Теперь, послание Рике”. Подсев к компьютеру, я написал:
“На меня совершено нападение. Нападавший, Артур Нэй — Главный консультант игр на Салге, убит. Разбит мой биопередатчик. Лишен связи. Отправился для расследования к Вайле Дани. Труп забрал с собой. Устанавливаю время работы — сутки с 6.00 по среднему времени Салги.
В мое отсутствие запроси все об Артуре Нэе. Потребуй расширенный поиск по Вайле Марии Дани — она не значится в каталогах ныне живущих людей: ее биоспектр мной уже послан. Выясни, кто из сотрудников знал о нашем отпуске.
Если не объявлюсь после контрольного времени, ПРИКАЗЫВАЮ:
— самостоятельного расследования не проводить;
— отправить сообщение моим шифром:
“Беру Рошу Нарду, Начальнику Службы космической безопасности, лично. Обнаружено внешнее вмешательство. Категория — высшая. Прошу прислать группу дознания. Главный следователь Отдела новых проблем Вет Эльм Ник”.
Не исключена возможность нападений на тебя. Будь осторожна.
Вет”.
Я ввел послание в память компьютера и закрыл личным кодом.
Теперь никто; кроме Рики, не мог его прочесть. Чтобы привлечь ее внимание, я включил сигнализатор. Раздался прерывистый писк, и над экраном замигал зеленый огонек — компьютер звал к себе. “Догадается… Так, с этим все”, — я встал. — “Хотя нет. Подстрахуемся”. Секунду спустя, у меня в руках был листок с копией послания. Немного подумав, я пошел на кухню и положил его за шторки выдачи.
“Ну вот, теперь можно спокойно заняться делом. Поехали на свидание с Вайлой!” Я подмигнул себе в зеркале, вышел из дома и направился в лес за гравилетом Нэя.
“Действительно, замечательное место”, — я стоял перед домом Вайлы на веселой лужайке, пестревшей цветами. Вплотную к ней подступал лес, который сейчас был полон шорохов: с листвы, напоминая о недавнем ливне, срывались крупные капли. Из-за недалеких гор в легкой дымке поднималась Вега… — “годы, дикая природа… Бросить все, да подыскать себе что-нибудь похожее! Жить-поживать беззаботно… Ну ладно, размечтался. Пойдем будить хозяйку”.
Спустившись с небес на землю, я с некоторой досадой — черт дернул выбрать такую работу — вернулся к суровой действительности и пошел к дому. Входная дверь была раскрыта настежь! Прятаться не входило в мои планы, но это обстоятельство насторожило. Помедлив, я переступил порог и неслышно пошел по коридору.
В гостиной, где мы так мило сидели всего несколько часов назад, все было по-прежнему. Даже посуду она не убрала. У раскрытого окна на кресло была небрежно брошена ее белая накидка, и залетающий ветерок слегка шевелил мех. Подкравшись к двери в комнату, куда Вайла уходила переодеваться, я прислушался. Ни звука. Взявшись за ручку, осторожно приоткрыл ее, и тут… снаружи раздался знакомый шелест! Бросившись к окну, я уже знал, что опоздал.
Мой гравилет оторвался от лужайки, но почему-то полетел над самой травой. Послышался несильный удар, и лишь затем он стал подниматься. Раздумывать над этим времени не было. Оставалось единственное средство — уничтожить силовую установку. Тогда бы аварийная система мягко посадила машину. Прицелившись, я дотронулся до спуска, но в последний момент отдернул палец: гравилет уходил в сторону Веги, ее лучи слепили, и мой выстрел мог оказаться неточным. “Хватит трупов. Они мне нужны живые”, — я опустил оружие.
В этот момент за спиной раздался смех!
Вновь вскинув энергатор, я резко обернулся, но гостиная была пуста. Смеялись в комнате, в которую я так и не успел заглянуть Ворвавшись в нее, я остолбенел: на экране компьютера хохотала Ваила! Она буквально умирала, захлебываясь смехом… Вдруг смех оборвался. Многозначительно подмигнув, она сделала жест ручкой. Что-то затрещало, и экран потух. Запахло горелым. Подскочив к пульту, я убедился, что компьютер безнадежно испорчен. И тогда мне стал понятен показавшийся странным маневр гравилета. Уже не спеша я вышел на лужайку.
“Так и есть, разбит посадочный маяк, — пнув с досады его мятый корпус, я уселся на траву, — тебя провели, как последнего идиота! Возомнил себя умней всех, вот теперь расхлебывай”. Положение, действительно, было хуже некуда. Я оказался в ловушке: оба канала вызова гравилетов — маяк и компьютер — уничтожены; одновременно уничтожена и всякая другая связь. Труп неизвестного существа похищен. Будь цел мой передатчик, эта западня не сработала о — в любой момент я бы мог вызвать гравилет и улететь отсюда. Но он был разбит… Можно было, конечно, уйти отсюда пешком, добраться до ближайшего центра развлечений и улететь отсюда, но куда идти я не знал.
От нечего делать, я вскрыл маяк и принялся изучать повреждения. “Может, удастся починить? Эх, Рику бы сюда Она б это запросто!” — мечта была несбыточной, и приходилось шевелить собственными извилинами. Маяк — прибор довольно простой, и через час я с горем пополам разобрался в устройстве. Дело было за малым — где-то найти блоки взамен разбитых. “Ба! У меня же горелый компьютер под рукой, может, в нем что уцелело. Наверное, хозяйка не обидится, если его распотрошить”
Работа увлекла меня. Время летело незаметно, и когда я, наконец, кончил, то с удивлением обнаружил, что давно перевалило за полдень. “Что ж, испробуем”, — я включил свое творение, собранное из обломков и, увидев загоревшийся посадочный сигнал, хлопнул от радости в ладоши. Но на вызов ответа не последовало… Чертыхнувшись, полез разбираться. Проверял все, что можно, укреплял, заменял — наверное, сам изобретатель не знал столь досконально свое детище, — но проклятый маяк упрямо не желал работать. Наконец, я не выдержал, бросил это пустое занятие и вернулся в дом подкрепиться.
Плотно пообедав, я решил, пользуясь отсутствием хозяйки, осмотреть ее хоромы. В комнате с компьютером изучать уже было нечего, и потому я толкнул соседнюю дверь. За ней оказалась спальня. Широкая кровать, какая-то мебель…, на стене светокартина. Нет, не картина — портрет. Я подошел ближе. Вот это было открытие! На меня смотрел… все тот же Артур Нэй.
“Час от часу не легче… Что у нее — тайная любовь? Держит портрет в спальне, а сама с ним на вы… Ничего не понимаю”, — я вернулся в гостиную. — А все же, почему не работает маяк?”
Уже вечерело, когда мелькнула догадка. Все было до смешного просто: я проверял все, кроме ориентации передающего кристалла. Действительно, она оказалась сбита. Поставить кристалл на место было делом минуты. Затаив дыхание, я послал вызов и почти тотчас получил ответ! Ликование смешивалось с досадой: я уже давно мог улететь и торчал здесь только по собственной глупости. “Ничего. Главное, кажется, выбрался из этой ловушки. Да и время провел не без пользы — маяки вот чинить научился, портрет отыскал. В общем, неплохо! Между прочим, портрет может кое-что прояснить из прошлого Вайлы… Ага, это за мной”. — Над лесом показался гравилет. Вернувшись в дом, я тщательно закрыл окно, вышел и затворил дверь.
Смеркалось. Вега скрылась за лесом, окрасив небо в изумрудный цвет. С гор потянуло свежестью.
“Действительно, замечательное место!” — усмехнувшись, я помахал маячку и, подняв гравилет, направил его домой.
Кончался второй день моего отпуска на Салге…
* * *
“Итак, прошло всего два дня… С трудом верится. Давненько на меня не сваливалось столько приключений! Что-что, а смерть от скуки мне здесь не грозит. Чего только не было… Ах, да — не помню, когда спал по-человечески. Времени на сон тут не предусмотрено что ли? Ну, конечно, — планета развлечений! Интересно, сколько я уже провел в перелетах? Только этим маршрутом лечу третий раз… И обязательно в конце пути свеженький сюрприз. Приятно, но многовато. Всему должна быть мера…”
Внизу опять расстилалась ночная Салга. Несмотря на огромную физическую усталость, спать не хотелось. Возбуждение от пережитого брало верх, и я не стал заставлять себя насильно — лучше обдумать все сейчас, чем потом ночь напролет ворочаться в постели.
“Значит, так: попытка убить меня сорвалась, нападавший погиб, его труп в моих руках. Их желание заполучить его вполне понятно. И заполучили, блестяще воспользовавшись моей глупостью… Стоп! А почему они всего лишь угнали гравилет, даже не попытавшись напасть вторично? Ограничились тем, что загнали меня в ловушку? Вот вопрос: Ничего не смогли придумать? Сомнительно. И дурак бы что-нибудь сочинил. Меня испугались? Ну, ну не зазнавайся — маловероятно… Скорее всего, у них был только один, способный на это! Возможно ли?.. Во всяком случае, тогда все понятно. Зря, значит, опасался, что кто-то может вернуться… Но на что они рассчитывали? Рано или поздно я все равно вырвусь из ловушки и стану копать. Спокойная жизнь для них кончилась, надо сворачивать дела. Выиграть время? А почему бы и нет? Может, именно время и нужно, чтобы беспрепятственно исчезнуть. Стало быть, новых нападений не будет. Хорошо бы! А то, признаться, устал…”
Прервав мои размышления, раздался короткий звонок. Гравилет качнуло, и он стал снижаться. Судя по приборам, все было в норме, до дома еще далеко, но машина почему-то шла на посадку.
“Ну вот наанализировал, мыслитель. Похоже, приключения продолжаются! — вынув энергатор, я проверил положение регулятора интенсивности. — Что теперь подкинут?”
Вопреки ожиданиям, гравилет опустился на ярко освещенную площадку и встал между своими собратьями. Их здесь было не менее десятка. Из некоторых выходили люди. Лес вокруг был рассвечен фонариками. Приоткрыв дверь, я услышал рокот голосов и музыку. Это был какой-то центр развлечений.
“С ума сойти можно. Скоро кустов стану пугаться”. — Я понял, почему приземлился — пришло время гравитационных возмущений, о которых вчера говорил Морис. Прибытие домой откладывалось на полчаса. “А ведь Рика, наверное, волнуется, — подумалось вдруг. — Хоть до конца контрольного времени далеко, неплохо бы ее успокоить”.
Но дома никто не отвечал.
“Неужели еще не вернулись? Быть не может — уже следующая ночь наступила! Вновь отправились развлекаться? Невероятно. Получив такое послание, Рика с места не сойдет, будет ждать вестей от меня. Эмоции эмоциями, а работа есть работа. Голову она там потеряла что ли?” — последняя мысль имела двоякое толкование, и мне стало не по себе. — Что если напали и на нее!?”
Ни о чем другом уже не думалось. Воображение рисовало самые мрачные картины. Сейчас, как никогда, я желал быстрее оказаться дома, на все лады проклиная вынужденную задержку…
Наконец гравилет оторвался от площадки. Охваченный тревогой, я разогнал его до максимальной скорости. Ничто больше от меня не зависело. Оставалось ждать.
* * *
Едва раздался сигнал посадки, я взял управление на себя и, заставив гравилет зависнуть, выглянул за борт. Внизу спокойно мигал маяк. Убедившись, что в окнах темно, садиться на крышу не стал — не хотелось заранее оповещать о своем прибытии, а опустился на маленькую полянку в лесу, где прятал гравилет Нэй. С энергатором в руках бесшумно подкрался ко входу в дом. Толкнув дверь, скользнул внутрь и, прижавшись к стене, замер. Свет в холле не загорелся!
“Выключили автоматику… Похоже, ждут! А ты напридумывал, что нападений больше не будет… Нэй, кажется, хорошо видел в темноте; плохо, если эти тоже… Без света у меня шансов никаких. Где выключатель?” Вообще-то он был всего в нескольких шагах, но сейчас это было огромное расстояние. Осторожно ступая, я двинулся вдоль стены.
“Кажется, здесь, — переложив энергатор в левую руку, я нашарил кнопку. — Ну!..”
Слабое движение воздуха сбоку заставило меня резко отпрыгнуть, но нападавший оказался проворней: тяжелый удар обрушился на голову! Луч моего энергатора ударил в стену, рассыпавшись множеством искр.
На мгновение в глаза ворвался ослепительный свет, и сразу наступила тьма…
* * *
— Вот и все. Через пару минут он придет в себя.
— Ты уверен?
— Можешь не сомневаться. Взгляни!
— Ничего не понимаю в твоих закорючках на экране…
— Верь тогда на слово. Впрочем, сейчас сам увидишь.
Разговаривали рядом и, очевидно, обо мне, но голоса звучали как-то неестественно приглушенно, будто уши были чем-то заложены. Стараясь не пропустить ни слова, я напрягся, но это усилие отозвалось тупой болью в затылке. Непроизвольно застонав, я повернул голову.
Минуту царило молчание.
— Видишь! Он уже реагирует на боль — пытается поудобней пристроить голову.
— А что? Обезболивание больше не действует?
— Оно ни к чему. Регенерация закончена. А остаточные болевые ощущения некоторое время неизбежны. Как только окончательно вернется сознание, мы снимем их гипносном. Между прочим, отличная вещь! И не только в таких случаях. Особенно хороши те, которые создает Вайла. Не пробовал?
— Не приходилось…
— Сразу видно — голова тебя не беспокоит. И спишь, наверное, сном праведника?
— Не жалуюсь… Ну что, будем снимать регенератор, или рано?
— Да, помоги.
Чьи-то руки приподняли мне голову. Под подбородком щелкнула застежка, и с меня что-то сняли. От яркого света я зажмурился.
— Ну-ну, не бойтесь, откройте глаза. Мне надо их осмотреть.
Теперь ни что не закрывало уши, и голос прозвучал громко. Он был мне незнаком.
“Где я? Неужто все-таки попался? — Память отчетливо хранила все происшедшее. — Понесло тебя в темный дом! Выпутывайся теперь…”
Незаметно пошевелив руками и ногами и убедившись, что они повинуются, я несколько приободрился: посмотрим еще, кто кого, и открыл глаза. Из груди вырвался вздох облегчения — первое, что смог разглядеть, — лицо Рики, склонившейся ко мне.
— Вет, ты меня слышишь?
— Как нельзя лучше! — В затылке опять возникла тупая боль, но я пересилил ее и улыбнулся.
— Повремените с вопросами, ему пока трудно говорить. Повернувшись на голос, я увидел незнакомого человека с каким-то прибором в руках.
— Смотрите сюда, — он приблизил инструмент почти к самым моим Глазам. — Отлично! Зрение в полном порядке. Теперь пять минут гипносна, и вы окончательно отремонтированы. Морис, давай!
Я уже не удивился, увидев своего друга. Подмигнув, он что-то ловко укрепил у меня на висках и отошел. Незнакомец пристально уставился в глаза:
— А теперь спать, спать, спать…
Охватила приятная истома. Веки сами собой сомкнулись, и я ощутил ни с чем не сравнимое чувство свободного полета. В лицо била упругая воздушная струя. Невесомое тело поднималось все выше и выше в ночном небе навстречу вечным звездам. Стоило захотеть, и я долечу до них!.. Бурный восторг свободы пьянил. Никогда мне не доводилось ощущать себя таким всесильным… И тут зазвучала музыка. Может, и не музыка вовсе — просто ветер свистел в ушах, — но более прекрасного я в жизни не слышал! Куда моим звуковым картинам! Гармония звуков зачаровывала, до дна заполняла душу, растворяла в себе… Я весь превратился в слух, боясь упустить малейший нюанс. Это блаженство хотелось испытывать вечно… Но увы! Все прекрасное быстролетно. Музыка смолкла так же внезапно, как и началась. Вместе с ним оборвался полет.
Гипносон кончился. Я лежал на кровати, уставившись в потолок, зачарованно вспоминая услышанное. Нет, эту музыку я, действительно, никогда не слышал, но почерк! Он был мне хорошо известен. Так писал человек, всю музыку которого я знал наизусть. Но эту он сочинить не мог по простой и грустной причине — уже несколько лет его не было в живых. И все же…
Стряхнув оцепенение, я повел глазами и опять увидел Рику. Она дремала в кресле рядом с моей постелью. Больше в комнате никого не было. За настеж распахнутым окном давно наступило утро. Пели птицы, плескалась под обрывом река. Жизнь продолжалась! Радостно было сознавать это…
“Ну и дела! Всю ночь провалялся в беспамятстве…” — отцепив пластины гипносна, я приподнялся и ощупал затылок. В одном месте отсутствовала часть шевелюры, и пальцы наткнулись на гладкую кожу. Вопреки ожиданиям боли не возникло.
“Ничего, волосы — дело наживное. Походим пока так. Главное, я здоров!.. Что же все-таки произошло?”
Опершись на руку, я привстал и легонько щелкнул Рику по носу:
— Подъем!
Она ошалело распахнула красные от бессонной ночи глаза, но, увидев меня, расцвела в улыбке.
— Ну как ты?
— Вроде жив…
— Брось свои шуточки! Как себя чувствуешь? Голова не болит?
— Все в порядке. Только вот слабоват немного… Пожалуйста, объясни, что здесь произошло! События минувшей ночи для меня — сплошной мрак.
— Что ж… его легко прояснить. Ведь это я напала на тебя в холле.
— Ты!?
— Ладно, давай расскажу по порядку, — она помолчала. — Мы с Морисом ушли из клуба, когда ты затеял музыкальную перепалку с Вайлой: я очень обиделась и хотела одного — скорее попасть домой. Но твой галантный друг уговорил поехать развлекаться, резонно заметив, что, если тебе хорошо, почему мне должно быть плохо? Где мы только ни были… И вдруг до меня дошло, что ты мог вести себя так неспроста! Попытки связаться с тобой ни к чему не привели; я забеспокоилась и, сославшись на усталость, попросила Мориса лететь домой. Путь был неблизкий, и вернулись мы только к вечеру. Заглянув в твою комнату, я поняла, что ты здесь был. Разбитый биопередатчик на подушке, рваная грязная одежда на полу, какой-то перстень… Все это не развеяло тревоги, но, по крайней мере, указывало, что ты жив. Перед верандой у лестницы трава была примята — явно след посадки гравилета…
— И глаз же у тебя! Это я сажал гравилет, чтобы погрузить труп Нэя… А что дальше?
— Меня позвал Морис и растерянно сообщил, что компьютер не работает: оказывается, он тоже встревожился твоим отсутствием и пытался связаться с Вайлой в надежде что-нибудь узнать. Я вскрыла машину, а он пошел к своему гравилету, чтобы вызвать ее по бортовому компьютеру.
— А почему же не работал компьютер в доме?
— Он был кем-то умышленно испорчен. Чтобы понять это, достаточно было беглого взгляда — все важнейшие блоки варварски разбиты. Когда вернулся Морис, я умолчала об этом, сказав лишь, что поломка безнадежна, но он только рукой махнул: “Брось его! Завтра попрошу прислать новый… И о Вете не беспокойся — Вайлы нет дома, наверняка, до сих пор где-то болтаются… Ты как хочешь, а я пошел спать”. Я осталась одна… Изуродованный компьютер не давал покоя. Мне было ясно, что ты оставил в нем послание, но кто-то очень не хотел, чтобы оно дошло до меня. Зная тебя, Я^стала искать дубликат, но нашла не скоро — только когда пошла на кухню попить. Теперь многое прояснилось… Послав запросы, о которых ты просил, я села в холле ждать исхода контрольного времени. Атмосфера была гнетущей — твое предостережение относительно возможности нападения на меня мало радовало. Но больше всего давили неопределенность и собственное бессилие влиять на события. Я поднялась на крышу. Свежесть наступившей ночи несколько успокоила, но вдруг мне показалось, что в лес опустился гравилет — его силуэт будто мелькнул на фоне неба. До назначенного времени было еще далеко, да и зачем тебе садиться в лесу? Спустившись в дом, я отключила световую автоматику и притаилась. “Показалось, так показалось, а нет — возможны гости”. Глаза привыкли к темноте, и, когда бесшумно приоткрылась входная дверь, я различила скользнувшую в нее фигуру. Ошибки не было! Кто-то, не желая обнаружить себя, крался вдоль стены. По моему разумению, хозяева так не ходят. Поэтому выждав, пока неизвестный поравнялся со мной, я прыгнула и нанесла удар… Счастье, что не устояла на ногах поверх резанул луч энергатора. Каков же был мой ужас, когда, включив свет, я увидела на полу тебя, с расплывшимся пятном крови вокруг головы… — Рика отвернулась к окну.
— Да… Затрещину мне ты дала мастерскую! Всю спесь сбила. Благодарю покорно! А что было дальше?
— А что дальше… На шум выскочил Морис. Мне удалось избежать расспросов, сразу объяснив, что произошла трагическая случайность, виной которой ты сам. Захотелось, мол, ему подурачиться, испугать спящих, пробирался в дом крадучись, вот и получил по затылку. Впрочем, болтать было некогда — мы попытались остановить кровотечение, но безуспешно… Тогда Морис вызвал врача, своего приятеля, а тебя перенес в комнату.
— А что вы сказали врачу?
— Сказали, что прилетев, обнаружили тебя на лестнице веранды, видимо, просто оступился. Он не спорил, сразу взялся за дело… Кстати, наша версия вполне правдоподобна — врач установил у тебя физическое и нервное переутомление. Что еще сказать?.. Специалист он хороший — быстро остановил кровь и напялил тебе на голову какой-то регенератор. Никогда не слышала про такой прибор. Что-то новое, изобретенное, вероятно, здесь, на Салге. Но он творит чудеса, — Рика осторожно погладила меня по затылку. — Вот, собственно, все… А теперь расскажи, наконец, что случилось с тобой?
И стараясь ничего не упустить, я поведал Рике обо всем, что произошло со мной после того, как мы расстались. Трудно сказать, для кого я старался больше — для себя или для нее: это повествование позволяло еще раз все тщательно проанализировать. Рассказ получился долгим.
— Вот видишь, мои похождения — в духе лучших искателей приключений. Особенно финал, который ты мне подарила! — закончил я.
Но Рика не приняла шутку. Даже не улыбнулась.
— Значит, все-таки внешнее вмешательство… — произнесла она. — А что они хотят?
— Не знаю, но думаю, что приток на Салгу творческих личностей — следствие их деятельности. Похоже, им зачем-то надо собрать воедино цвет Земной ассоциации… Необходимо с этим разобраться.
— Будем вызывать группу дознания?
— Думаю, пока рановато. Если бы я не проморгал труп Нэя!.. А так нечем подкрепить свои слова. Да и сколько шуточек посыплется в мой адрес…
— Не думаю.
— Понимаю. Ты хочешь сказать, что осталась тайна биографии Вайлы.
— Именно!
— Ну и что? Мало ли у человека может быть причин скрывать свое прошлое? Само по себе это, конечно, странно, но ничего не доказывает. Неземное происхождение во всяком случае. Ее исчезновение тоже ни о чем не говорит — захотела и улетела с Салги. Вот и все… Кстати, пришли ответы на запросы?
— Да.
— Ну и?..
— По-моему, ничего интересного. Расширенный поиск по Вайле пока ничего не дал: ни в одном каталоге она не значится ни живой, ни мертвой. С Артуром Нэем — то же самое… Да, ты еще просил выяснить, кто из сотрудников Службы знал о нашем отпуске. Для этого и запроса не надо, могу так сказать — многие. Шеф не делал секрета из этого.
— Верно! Мог бы и сам догадаться…
— Вет, а все же, какое он тебе дал задание, отправляя на Салгу?
— Я же тебе говорил — никакого.
— Скрываешь?
— Клянусь, говорю правду! Сказал: “Отдохни”, сунул два билета и выгнал. Больше ничего…
— Ну-ну…
— Дело твое. Хочешь — верь, хочешь — нет, а это так!
— Ладно! И что же ты теперь собираешься делать, если говоришь группу дознания вызывать рано?
— Искать Вайлу. Надеюсь, она знает, где труп Нэя. Да и сама может оказаться любопытным объектом исследования.
— А если все они уже улетели с Салги, прихватив убитого или попросту уничтожив труп? Не допускаешь?
— Жаль, если так. Тогда все резко усложнится. Ведь нам неведомо, бросят они начатое дело или нет. А это значит, что в поисках возможно несуществующих сообщников придется проверять множество людей. Избавь бог!.. Расследование будет почти безнадежным, растянется надолго. Поэтому лучше бы найти Вайлу.
— Как?
— Подумай! Сделала меня инвалидом — теперь расхлебывай. Твоя очередь работать.
— Хорошо. Не злись. Пойду за твоим завтраком, заодно подумаю. А сюда пришлю доктора: по-моему, лучшей компании больному не сыскать.
Рика скрылась за дверью. Но один я оставался недолго — в комнату вошел мой ночной спаситель.
— Как самочувствие? Слабость? Ерунда! После таких ударов бывает похуже… — Он укрепил у меня на голове датчики и включил какой-то прибор. — Сейчас все станет ясно. Кстати, мы не знакомы. Иван Плас, врач.
— Вет Ник — искусствовед. Знаете, а я почему-то догадался о роде ваших занятий…
— Неужели? — он засмеялся. — Поздравляю! Слабость скоро пройдет. Даже без стимуляторов. День вас понаблюдаю, а завтра буду уже не нужен. У вас отличное здоровье и крепкая голова. Только, видно, иногда плоховато варит: разве можно развлекаться до того, что ноги не держат?
— Что правда — то правда, иногда жутко тупею.
— Я не шучу. Не всем такие удары сходят благополучно. Бывает весьма печальный исход…
— А что, часто такое происходит?
— К счастью, нет. Не считая вас, я всего лишь однажды столкнулся с подобным. Тот случай закончился трагически, — лицо Ивана помрачнело, и он замолчал.
— Вы хотите сказать, что тогда были бессильны? А почему?
— Я прибыл слишком поздно, и удар был опасней… Но не это главное. Человека можно было бы спасти, если бы…
— Что?
— …у меня был этот аппарат, — он кивнул на шлем регенератора.
— Не захватили с собой?
— Не в этом дело: регенератор был в доме, но его не было у меня. Простите, Иван, но я ничего не понимаю!
— Что тут понимать! — он с раздражением хлопнул крышкой своего прибора. — Впрочем, извините… У меня характерное многим заблуждение: если самому все ясно, ждешь, что и другие поймут с полуслова… Та ночь была страшной — на моих руках погибал человек, а я был бессилен. Помощь запоздала, и все старания ни к чему не привели. Наутро он умер… Неделю спустя, ко мне неожиданно прилетела его жена и вручила какой-то прибор. Погибший делал его для меня. Назначение было ей неизвестно, но под крышкой я нашел кристалл с инструкцией… Да, это был регенератор! Мог ли я знать, стоя над умиравшим, что спасение, созданное его руками, рядом. Вот вам пример злой иронии судьбы…
Наступило тягостное молчание.
— А его жена так ничего и не узнала об этом? — наконец, решился я спросить.
— Не знаю… Во всяком случае от меня — нет. Вайла была безутешна и вскоре даже покинула дом, где все напоминало о пережитой трагедии. Говорить ей такое — выше моих сил.
Я чуть не подпрыгнул на кровати.
— Простите, вы говорите о Вайле Дани?
— Да…
— Я и не знал, что она была замужем.
— Об этом вообще мало кто знает.
— Как же так?
— Для всех она появилась на Салге два года назад, с тех пор как поселилась на новом месте. А до этого ее никто не знал. Они жили отшельниками в Северных джунглях. Он был чудак — Луст Торн… Предпочитал уединение и ненавидел всю эту праздную шумиху. У них даже компьютеры были отключены от системы связи. Поэтому я и прилетел тогда слишком поздно: чтобы связаться со мной, Вайле пришлось гнать гравилет до ближайшего центра развлечений…
— Луст Торн… А что, Вайла не носила фамилию мужа?
— Как-то никогда этим не интересовался…
— А его вы хорошо знали?
— Вместе учились, потом наши дороги разошлись: я ушел в медицину, а он стал заниматься генными мутациями. Пять лет назад случайно встретились здесь, на Салге. Я изредка навещал его. О своих работах он не распространялся, но с интересом относился к моим проблемам. Талантливый и разносторонний ученый, он изобрел и сделал для меня несколько уникальных приборов: последнее его детище — регенератор…
— Вы и сейчас общаетесь с Вайлой?
— Конечно. Она создает прекрасные гипносны, которые очень помогают в работе. Между прочим, действие одного из них вы испытали на себе… Но о прошлом не вспоминаем никогда. Вайла не хочет бередить едва зажившую рану и, насколько мне известно, никому не доверяет свою тайну. И я бы ни за что не рассказал, если б не проклятый удар — он всколыхнул воспоминания… Прошу вас никому не говорить о том, что узнали!
— Не беспокойтесь. Но раз уж разговор на эту тему, позвольте еще один вопрос.
Иван нехотя кивнул.
— Вы сказали, что травма у Луста Торна была при внешнем сходстве с моей гораздо опасней, так?
— Верно.
— Тогда скажите, у вас не было сомнений относительно несчастного случая?
Врач с интересом посмотрел на меня. Помедлив, произнес:
— Как вам сказать… Сначала об этом думать было некогда — я работал. А потом у меня, действительно, возникли некоторые мысли. Даже хотел сообщить об этом в Службу космической безопасности, но так и не собрался. Кому мог мешать Луст? Жил в глуши, наукой занимался… Интересно, а почему вы об этом спросили?
Но его вопрос остался без ответа: дверь отворилась, и Рика вкатила столик с завтраком.
— Кушать подано! Ты встанешь или прикажешь кормить с ложечки?
— Лучше с ложечки — с детства люблю.
— У-у, ты мой маленький, — она подсела ко мне. — Открой ротик, ам!
Иван улыбнулся и встал с кресла.
— Вижу, мои услуги пока не нужны. Кушайте хорошо, больной, не капризничайте — скорее поправитесь. После завтрака позовите меня, проведем сеанс гипносна. А пока пойду искупаюсь. Где Морис?
— У компьютера.
— Прихвачу его, — он вышел.
— Ну как, придумал что-нибудь? — спросила Рика, едва мы остались одни.
Я отрицательно помотал головой.
— Некогда было — беседовал с доктором о здоровом образе жизни. А что, в доме уже новый компьютер?
— Да, утром привезли. Но ты лучше жуй и слушай, — она сунула мне в рот очередную ложку. — Сейчас покормлю тебя и улетаю.
— Куда?
— Осматривать дом Вайлы. Ты же, наверняка, сделал это поверхностно — не тем голова была забита.
— Наверное, ты права. Главным для меня было вырваться из ловушки.
— Вот-вот. А я осмотрю все спокойно, с компьютером поработаю. Может, целы кристаллы памяти… На светопортрет Нэя не прочь взглянуть: все-таки неземное существо! Словом, сделаю все, как надо Уверена — найду зацепку. Не могли они замести все следы — слишком поспешным было бегство… Почему ты не ешь?
— Спасибо, больше не Хочу. Дай попить.
Рика протянула мне стакан.
— Одобряешь?
— Вместе бы слетать…
— Лежи уж! Навоевался! Об этом не может быть и речи. Пока не вылечишься, беру все в свои руки. Какой шифр у ее дома?
Возразить было нечего, пришлось сказать.
— Действуй, только будь осторожна. Кто знает, что сейчас там творится.
— Успокойся! Этим владею не хуже некоторых, — в ее руке блеснул маленький изящный энергатор.
— Ого! Покажи. Я и не видел таких.
— Просто никогда не интересовался; чем вооружены женщины Службы! Нам же негде прятать колоду, вроде твоей, — она протянула мне оружие.
— Наверное, он очень слабый, — я с сомнением повертел энергатор, целиком умещавшийся на ладони. — Игрушка, да и только.
— А ты испытай. Вон дерево за рекой, попробуй на нем. Я привстал и посмотрел в окно.
— Если б опасался испортить Морису пейзаж, никогда бы не сделал этого, — вскинув руку, я нажал спуск, прицелившись вниз ствола.
Ничего не произошло, дерево осталось стоять. Обернувшись к Ри-ке, я хмыкнул:
— Может, думаешь, я промахнулся?
— Напротив, сработано здорово. Смотри!
Огромный ствол покачнулся и, с треском ломая сучья, упал с обрыва в реку.
— Натворили мы дел: там же Морис с Иваном купаются. Зато ты будешь за меня спокоен.
— Это уж точно. Спрячь скорей! — я вернул энергатор Рике. — А куда ты дела мой?
— Загляни под подушку… — она поднялась. — Мне пора. Не безобразничай здесь, слушайся доктора.
— Постараюсь. Когда тебя ждать? — я поймал ее руку.
— Все зависит от результатов. Надеюсь, к вечеру вернусь…
— Не позже. Даже если что-то обнаружишь, возвращайся. Никакой работы в одиночку. Это приказ!
— Хорошо, — чмокнув меня в нос, Рика ушла, прихватив столик с остатками завтрака.
Про разговор с доктором я умолчал умышленно: она могла передумать, а ее отлет сейчас был мне наруку. У меня возник план, и я собирался покинуть дом, но в присутствии Рики об этом не могло быть и речи. Она бы просто меня не пустила.
— Как вы тут? — в комнату вошел Иван Плас с полотенцем на плече. — Не соскучились в одиночестве?
— Что вы! Больного здесь ни на минуту не оставляют без внимания.
В открытую дверь заглянул Морис.
— Иван, моя помощь еще потребуется?
— А что?
— Хотел отправиться по делам.
— Валяй! — встрял я. — Продержимся. Правда, доктор?
Иван утвердительно кивнул.
— Тогда — привет! Выздоравливай!
— Как-нибудь! — я помахал ему рукой.
Один за другим в небе за окном мелькнули два гравилета и скрылись за лесом. Мы с доктором остались одни.
— Что ж, приступим к сеансу, — он подошел ко мне с пластинами гипносна. — Вы сможете сами укрепить их?
— Подождите, Иван. Хотелось бы прежде закончить наш разговор. Я не ответил на ваш вопрос — принесли завтрак.
— Вопрос? Ах, да… Вы интересовались, не сомневаюсь ли я в смерти Луста от несчастного случая…
— Да. А затем…
— Я спросил, почему вы об этом заговорили.
— Сейчас объясню.
— Слушаю, — Иван сел в кресло и испытующе посмотрел на меня.
— Должен вам сказать, что искусствоведение — не основная моя специальность.
— Кто же вы?
— Сотрудник Службы космической безопасности! Вот мой личный знак, — мысленно приказав, я воспроизвел его на ладони. Лицо моего собеседника вытянулось от удивления, но он промолчал. — Накануне я познакомился с Вайлой Дани. Летал с ней в центр развлечений, потом был у нее в гостях. Когда прилетел домой, представьте, на меня напали! Обратите внимание, на Салге я чуть больше двух дней. До этого не был здесь лет десять. Кому я мог мешать? Почему?.. Не правда ли, в чем-то похоже на историю с Лустом Торном? Да еще этот удар! — и бессовестно свалил в одну кучу правду и выдумку, но что оставалось делать? Доктор был единственным человеком, который знал место, где когда-то жила Вайла, и где она могла скрываться теперь. А повидать ее очень хотелось.
— Пожалуй, вы правы, — Иван провел пальцем по переносице. — Но чем я могу вам помочь?
— Сами понимаете, мне необходимо срочно поговорить с Вайлой. Пока вы купались, я пробовал связаться с ней, но безуспешно.
— Странно… Обычно днем она всегда дома.
— Вот-вот! Мне она говорила то же самое. Правда, когда мы прощались, Вайла обмолвилась, что собирается куда-то ненадолго улететь. Не в свой ли старый дом?
— Вряд ли. Там все заброшено. Не помню, чтоб она посещала его.
— И все же, Иван, необходимо побывать там. Прошу вас-, помогите мне в этом.
— Вы полагаете, что Луста убили?.. — спросил он, помолчав.
— Во всяком случае, после ночного нападения вполне допускаю эту возможность, впрочем, как и вы. И теперь просто обязан осмотреть дом. Ну как, согласны вы показать мне, где он?
— Давайте-ка, я обследую ваше состояние…
— Бросьте, я чувствую себя отлично! Не будем терять времени. — Спрыгнув с кровати, я стал одеваться. — Вызывайте гравилет!
— В этом нет необходимости — мой гравилет здесь.
Четверть часа спустя, мы покинули дом Мориса и взяли курс на север.
* * *
Внизу, насколько хватало глаз, расстилался бескрайний ковер Северных джунглей. Никаких признаков деятельности человека: заповедный, дикий край… Взгляду не за что было зацепиться, лишь кое-где угадывались долины небольших речек и ручьев, да поднимались невысокие, поросшие буйной растительностью холмы. Я не представлял, как в этих дебрях можно отыскать одинокое жилище отшельника, но Иван уверенно вел гравилет. Неожиданно мы стали снижаться.
— Прилетели, — произнес доктор в ответ на мой вопросительный взгляд.
До слез напрягая глаза, я ничего не мог разглядеть в колыхавшемся под ветром лесном море. “Уж не разыгрывает ли он меня?” — мелькнула мысль, но тут заметил, что в одном месте деревья стоят как будто реже. Именно туда вел машину Иван. Наконец, показался дом. Он стоял среди подступавших вплотную деревьев, их кроны нависали над ним.
Как и у Мориса, посадочная площадка была оборудована на крыше, и на ней стоял небольшой гравилет.
— Вы оказались правы, Вет. Вайла здесь — это ее гравилет.
Трудно передать мои чувства: это было торжество охотника, который наперекор всему все-таки выследил редкую дичь…
Зависнув над площадкой, Иван собрался садиться, но я тронул его за руку.
— Не спешите. Сядем где-нибудь рядом.
— Почему? Ах, извините, конечно, вам видней…
Он хорошо знал окрестности и быстро подыскал подходящую полянку.
— Подождите меня здесь, — я сжал ему локоть и вышел. Уже закрывая дверцу, добавил: — Возможно, разговор затянется, но все равно сами туда не ходите…
Продравшись сквозь заросли, я оказался около дома и, осторожно открыв дверь, вошел внутрь. Снаружи был яркий день, но здесь царил полумрак, пахло сыростью. “Склеп какой-то!..” — меня аж передернуло. Одна из дверей, выходивших в холл, была открыта и я, недолго думая, заглянул туда. В комнате никого не было, но в углу светился экран компьютера — здесь только что кто-то работал. Спрятавшись за пыльной портьерой, я притаился. Ждать пришлось недолго. Послышались шаги, и в комнату вошла женщина. Да, это была Вайла, но как она изменилась! Лицо осунулось, под глазами залегли глубокие тени, от царственной осанки не осталось и следа… Была ли королева Салги?! Неряшливо одетая, сутулясь, она пересекла комнату и села к компьютеру.
Я тихо вышел из-за портьеры и опустился в кресло у нее за спиной.
— Добрый день! Чем это ты занята?
Вайла испуганно обернулась и, вскочив, вскрикнула:
— Вет? Откуда? Как ты нашел меня здесь?
— Неважно. Главное, что нашел. И хочу кое о чем спросить… Но сначала представлюсь. Я — Главный следователь Отдела новых проблем Службы космической безопасности. Вот мой личный знак… — я вновь воспроизвел его на ладони.
— Так что же тебя интересует? — Вайла овладела собой и села, положив ногу на ногу.
— Не что, а кто! Один из твоих друзей. Вчера на рассвете, когда я возвращался от тебя, он напал на меня из засады с явным намерением убить. Но случилось обратное…
— Так это ты? — вскрикнула Вайла. — Ты убил Артура?
— Представь себе. А что было делать? Иначе он снес бы мне голову, а расставаться с жизнью пока в мои планы не входит. Между прочим, я не произносил имя Артура Нэя. Откуда ты знаешь, что речь о нем?
— Я знаю, что он убит… Увязать факты нетрудно.
— Согласен. Но как ты узнала о его гибели? — настаивал я. — Может, пояснишь, и кто он такой? Меня это крайне интересует, потому что он не человек: кровь у него какая-то странная, зеленоватая! Заодно уж расскажи, почему ты не значишься в каталоге жителей Земной ассоциации, почему не отождествляется твой биоспектр. По существу дела мне кажется естественным предположить, что…
— Что я и Артур — инопланетяне, находящиеся на Салге с секретной миссией, — докончила за меня Вайла — Так?
— Да! Именно так.
— Должна огорчить — я такой же человек, как и ты. Что касается Артура — то и здесь ты прав лишь наполовину.
— Это как?
— Объясню Он, действительно, не человек, но и не инопланетянин. Он — андроид! Биологический робот. Причем созданный человеком.
— Никогда не слышал, что научились создавать таких роботов, — я с сомнением покачал головой.
— И не услышишь. Это удалось лишь одному человеку. Между прочим, мой биоспектр изменил он же…
— Зачем? Что за глупые эксперименты?
— Мне кажется, знай ты причину, то не задал бы этот вопрос.
— Ну так расскажи!
Вайла помедлила.
— Хорошо, — наконец, сказала она. — Слушай. Шесть лет назад мой спортивный гравилет упал в Северных джунглях недалеко отсюда. Виновата была я сама — развлекаясь, выключила аварийную автоматику, прозевала наступление гравитационных возмущений, и машину бросило на лес. Но разговор не об этом… Человек, живший в этом доме, был свидетелем катастрофы. Он отыскал меня и буквально вдохнул жизнь в изуродованное тело. Это был воистину великий ученый. Его искусство граничило с волшебством…, но и у волшебника есть пределы: поднявшись с постели, я не узнала себя в зеркале. На меня смотрела незнакомая женщина; предстояло привыкнуть к своей новой внешности… Но образ мыслей, привычки, любовь к своему делу остались прежние. Последнее обстоятельство оказалось самым тяжелым… — Вайла прервалась на полуслове, устремив взгляд на руки.
— Почему? — нарушил я затянувшееся молчание.
— Оказалось, что пальцы утратили былую чувствительность, и, несмотря на упорные занятия, мне не удалось обрести прежнюю форму… Надо было начинать жизнь заново. Я упросила своего спасителя изменить мне биоспектр, — не удивляйся, это было ему по силам, — сменила имя. Прошлое постаралась забыть. Так родилась Вайла Дани… Теперь об Артуре. Его создал тот же, кто спас меня. На то были какие-то причины, сильно упрощающие дело, но внешне Артур — копия своего творца.
— Имя которому — Господь Бог! — Сам не знаю, как это сорвалось с языка, — может, слишком невероятным казалось услышанное, — и я, почувствовав неловкость, поскорей закрыл рот, чтобы не ляпнуть еще какую-нибудь глупость.
Но моя собеседница лишь, грустно улыбнулась.
— Если б так! Он был бы бессмертен… Нет, его звали Луст Торн. Мы поженились и четыре счастливых года прожили здесь. Потом — нелепый случай, и он умер… А я, увы, не обладаю, подобно ему, даром воскрешать. Не смог этого сделать и Иван Плас, один из немногих друзей Луста, врач… Тяжело было оставаться в этом доме, и я переехала в другое место, которое подыскал Артур… Артур дорог мне, как живое воплощение памяти. Ты думаешь, убил его? Ошибаешься! Он здесь и скоро будет восстановлен, Перед твоим появлением я как раз запустила последнюю программу в компьютер. Нельзя вернуть человека, а робота починить можно… — Вайла закрыла глаза, и под ресницами блеснули слезы.
Молчал и я. Теперь стало понятно, чей светопортрет висел у нее в спальне.
— Идем! — Вайла неожиданно встала и, схватив меня за руку, потянула из кресла. — Тебе надо видеть все своими глазами — иначе не поверишь ни одному слову. Так и будешь считать нас инопланетянами!
В холле она толкнула одну из дверей, и мы вошли в ярко освещенную комнату без окон. В центре под прозрачным колпаком лежал Артур Нэй. С разных сторон к его обнаженному телу тянулись щупальца каких-то аппаратов. Приблизившись, я посмотрел на правое плечо, где была столь памятная мне рана, но ничего не обнаружил: совершенно гладкая кожа. И еще он дышал! Грудь ритмично вздымалась…
— Лаборатория Луста, — произнесла Вайла и вдруг, безо всякого перехода, быстро проговорила. — Это счастье, что я знаю, как восстановить Артура. Надеюсь, через пару часов все завершится.
Я не поддержал разговора, с интересом разглядывая оборудование лаборатории. Назначение большинства приборов было совершенно непонятно, но в главном сомневаться не приходилось: вся эта техника имела земное происхождение.
Вернувшись в комнату с компьютером, я вновь уселся в облюбованное кресло, а Вайла подошла к экрану и запросила какую-то информацию. Получив ее. повернулась ко мне.
— Ну как, убедился, что мы не космические шпионы?
— Вполне… А вообще-то жаль. Давно не встречался с лицами такого рода.
— Прости, что огорчила.
— Да что уж там… Скажи, а как Нэй попал сюда? Где ты его нашла?
— Это непонятная история! Я спал, а, когда услышала вызов Некто неизвестный, заблокировав видеоканал, сообщил, что говорит по поручению Артура. “Он просит вас срочно прибыть в Северные джунгли и дождаться его”. — На этом разговор оборвался, и я поняла — что-то случилось! У нас с Артуром биоконтакт, и он всегда сам мог сообщить что угодно, не прибегая к обычной связи. Обеспокоенная, я прилетела сюда. Часа два спустя на площадку сел гравилет…
— Кто в нем был? — перебил я.
— Только Артур, вернее, его безжизненное тело.
— Интересно! Как это покойник довел его сюда? Ведь в доме нет маяка, и гравилет надо вести вручную.
— Обычный — да, но это был мой гравилет. Тот самый, на котором Артур улетел, оставив нас вдвоем. Он так и не вернул его, и мне пришлось добираться сюда на обычном.
— А какая разница?
— Понимаешь, для моего гравилета я сама — своеобразный маяк: его компьютер настроен на мое биополе, и, если включить соответствующий режим, он найдет меня, где угодно.
— Ясно. Но кто же включил этот режим? Точно знаю — Нэй этого сделать не мог!
От спокойствия Вайлы вдруг не осталось и следа. Губы задрожали, из глаз хлынули слезы. Она вытирала их, размазывая по щекам.
— Не знаю, — наконец выдавила она. — Не знаю и не понимаю… Почему Артур напал на тебя? Зачем хотел убить? Как все ужасно!..
— Успокойся, — как можно мягче сказал я, опасаясь истерики. — Я жив, Артура починят автоматы. Вот мы все у него возьмем и спросим.
Она помотала головой.
— Ничего не выйдет. Для возвращения к полноценной жизни ему потребуется пройти курс обучения, потому что память о прошлом будет отсутствовать напрочь.
Истерика, к счастью, не состоялась, и я вернул разговор в интересующее меня русло.
— А почему ты вдруг так разнервничалась, если не чувствуешь себя причастной к этому делу?
— Хоть ты и сыщик, — она попыталась улыбнуться, — но догадливости в тебе… Во-первых, только сейчас до меня по-настоящему дошло, что Артур мог тебя убить — я знаю его силу. Причем тебя не починишь!.. А во-вторых…
— Что, во-вторых?
— …После смерти Луста, робот подчиняется только мне: он воспринимает команды только моего биоспектра. И за все его действия отвечаю я!..
В этот момент раздался мелодичный звонок, оборвав мою собеседницу на полуслове, — на посадочную площадку сел чей-то гравилет…
* * *
— Кто это может быть? Я не жду гостей. — Вайла хотела встать с кресла, но я удержал ее.
— Потерпи, сейчас узнаем.
Кто-то спустился по лестнице, и, мгновение спустя, в дверном проеме появилась фигура.
— Привет, Вайла! Как дела? — в комнату не спеша вошел. Вильс Торн.
В доме царил полумрак, и он разглядел лишь хозяйку, сидевшую у светящегося экрана. Но оставаться в тени я не собирался и, резко поднявшись, оказался с ним лицом к лицу.
— Вот мы и встретились вновь, Вильс Торн!
Он остолбенел от неожиданности.
— Не ожидали? — продолжал я.
— Ник?.. Как вы здесь оказались? — жалко пролепетал он.
— Пролетал мимо. Дай, думаю, загляну, — усмехнулся я. — Я вообще, сказать по правде, жаждал повидать вас.
— Меня? Здесь? — он опустился на подлокотник свободного кресла. — А с чего вы взяли, что я прилечу сюда?
— Да… Вы меня явно недооценили. Ведь вас наверняка предупреждали, что придется иметь дело с серьезным противником. Не так ли? — я не удержался от соблазна польстить себе, такова уж моя натура.
Торн несколько пришел — в себя. На его губах мелькнула улыбка.
— Вы говорите загадками, Вет… Ничего не понимаю!
— Можете сколько угодно прикидываться дурачком — дело ваше. Но данными мне полномочиями, вы арестованы и полетите со мной.
— Позвольте поинтересоваться, на основании каких таких полномочий вы меня арестовываете и за что? И куда, собственно, мы полетим?
— Вам все отлично известно. Но для проформы могу уведомить официально: я Главный следователь Отдела новых проблем Службы космической безопасности Вет Эльм Ник, вы полетите со мной на Землю.
— Так, с полномочиями разобрались. А с причинами как? Должен же я заранее хотя бы иметь представление, относительно каких проступков от меня ждут объяснений.
— Действительно, Вет, что все это значит? — вмешалась молчавшая доселе Вайла. — Объясни!
Я не спеша прошелся по комнате и встал возле двери. Так, на всякий случай, чтобы отрезать своему собеседнику путь к бегству. Мера предосторожности, возможно, и излишняя, потому что вид у Торна был неважный.
— Это значит, — сказал я Вайле, — что перед тобой человек, организовавший на меня нападение. Он же прислал сюда гравилет с трупом…
— Бред какой-то! — перебил Торн. — Какое нападение? Что за гравилет с трупом?..
— Гравилет с трупом Артура Нэя, — докончил я прерванную фразу и, обратившись к Торну, произнес: — Кстати, кольцо вы всучили мне мастерски… Спокойно, спокойно., уважаемый любитель игр! — Последнее было сказано, потому что он вздрогнул, да так, что это заметила и Вайла.
— Вет, я по-прежнему ничего не понимаю!
— Сейчас объясню. Речь идет о перстне, с которым я вышел из игры.
— Это я поняла, но при чем здесь Вильс? Ты обыграл компьютер, вот и все…
— Однако припомни, что было потом. Ты пригласила всех в гости. Я и Нэй согласились, а Торн отказался, сославшись на желание поиграть еще. В конце концов — его дело. Но мне показалось странным, что он отправился продолжать игру в гриб, из которого вышел я. Пока мы летели к тебе, это обстоятельство не давало покоя, и вдруг, что называется, снизошло озарение: перстень — это простенький биопередатчик, на волну которого настроен конкретный гриб. При его посредстве компьютер получает информацию о мыслях владельца… Но если он работает внутри гриба, почему б не работать и снаружи? Не всучили ль мне его специально, объявив победителем компьютера, чтобы выведать мысли!? Как это осуществили — до сих пор не знаю, но главное — в другом. Еще в процессе игры у меня возникло подозрение, что некто пытается проследить каждый мой шаг на Салге. Зачем? Вероятно, хочет узнать цель моего пребывания здесь. Перстень в таком случае мог оказать неоценимую услугу — пока он у меня на руке, я нахожусь под контролем… Конечно, все это могло оказаться лишь совпадением, подозрения — издержки профессии, но проверить было необходимо. Колпак гравилета не пропускает биоволн, а потому, ничем не рискуя, я все обдумал во время полета и дальше держал мысли под контролем — тому, кто, возможно, подслушивал, нельзя было дать и повода заподозрить, что мной ведется встречная игра!
— Возможно ли это, Вет? — недоверчиво спросила Вайла.
— Вполне. Учился когда-то… Но слушай дальше. У тебя дома я сыграл небольшой мысленный спектакль: послав еще один запрос о тебе — на расширенный поиск, стал увязывать некоторые свои догадки. Выглядело это примерно так: “Некто неизвестный крайне обеспокоен отлетом на Салгу Главного следователя Отдела новых проблем. Для выяснения цели моего путешествия послан Торн, который, чтобы не потерять меня из виду, организовал знакомство с Вайлой Дани, женщиной без прошлого… Скорее всего, она ни во что не посвящена”. Ответь, — неожиданно обратился я к Вайле, — когда Торн порекомендовал обратить на меня внимание?
— Как только прилетел на Салгу. Связался со мной и в разговоре сказал, что скоро в клубе появится очень интересный человек, искусствовед с Земли… — машинально ответила она, но тут же смешалась.
— Я так и думал… Но мы отвлеклись. Дальше я размышлял так: “Расчет Торна прост — тайна Вайлы заинтересует меня и заставит заняться расследованием. Таким образом, меня хотят от чего-то отвлечь и одновременно держать на виду. Необходимо выяснить, от чего отвлекают, а прежде всего, кто послал Торна? Очевидно, этот человек хорошо осведомлен обо мне… Не поискать ли его среди сотрудников Службы — кто еще мог знать о моем неожиданном отпуске?.. Возможно, и зацепка есть: не пересечется ли чья-то деятельность с деятельностью Торна? Тогда можно было бы понять многое”… На этом я остановился — показалось достаточно. И не ошибся! По возвращении домой на меня напали…, — я сделал паузу, разглядывая Торна. Затем с расстановкой произнес: — Это он отдал приказ Нэю убить меня!
— По-моему, здесь ты ошибаешься! — воскликнула Вайла. — Не берусь судить, как в остальном, но насчет Артура я уже говорила: после смерти Луста, он подчинялся только мне.
— Вот-вот! — оживился пригорюнившийся было Торн. — Не скрою, я знал, что Нэй — андроид, но приказывать ему не мог. Это и Вайла подтверждает. Так что ваши выдумки насчет кольца яйца выеденного не стоят. Да, главное, зачем мне было вас убивать?
Я спокойно выслушал его реплику.
— Должен огорчить, но затея с моим убийством — действительно, весьма глупа. Узнав мои мысли и не предполагая встречной игры, вы страшно испугались, что я на верном пути, и решили меня убрать. А ведь я тогда ровным счетом ничего не знал, были только догадки. Зато теперь уверен, что они верны!.. Что касается андроида, то управлять вы им могли! Да, да — не удивляйся, Вайла. Наверняка биоспектр Вильса Торна близок к биоспектру твоего мужа Луста, его родного брата. Думаю это несложно проверить, справившись в общем каталоге.
— Справляйтесь, где хотите, но доказательств вашим басням все равно не будет!.. Глупо это или умно, но вы так и не ответили, зачем мне понадобилось вас убивать. Учтите, я буду жаловаться в Высший совет и обещаю, что вам крепко влетит за подобные безобразия! — Он храбрился из последних сил.
Пора было заканчивать эту словесную перепалку.
— Доказать, что именно вы организовали нападение, сравнительно просто., — сказал я. Начнем, как вы выразились, с басни про кольцо. Достаточно побывать в центре развлечений и выяснить, в каком режиме работал тот самый гриб после моего отлета. Это наверняка зафиксировано в памяти компьютера. Если он работал на прием сигналов извне, то, как говорится, комментарии излишни — ведь там находились вы… Как установить вашу связь с андроидом, я только что показал — надо лишь сравнить два биоспектра, ваш и Луста… Итак, только два человека могли направлять Нэя на убийство — Вайла и вы. Но Вайла отпадает. Остаетесь только…
— А почему это Вайла отпадает?! — перебив, закричал он. — Или вы строите обвинения на личных симпатиях?
Вайлу так и подбросило в кресле.
— Ты… — Ее голос сорвался.
— Подожди, — остановил я. — Вопрос резонный. Еще час назад я допускал твою причастность к этом делу. Сомневался, но допускал… Но ты сама рассказала, кто такой Нэй, была уверена, что только одна можешь им командовать… Есть еще кое-что — не хочу перечислять. Вам этого мало, Торн!?
Он молчал. Не дождавшись ответа, я продолжил:
— А знаете, я ведь и не буду собирать эти доказательства. Попытка убийства следователя — мелочь в ваших деяниях!..
Вот тут он буквально окаменел.
— Да, мелочь! И объяснения на Земле вы будете давать по другому поводу… Меня интересует, что вы затеваете на Пэле, какой-такой климат собираетесь там менять! Первое, что сделаю, оказавшись на Земле, — потребую послать на эту планету группу дознания, экспертов в которую наберу сам. Думаю, что разобравшись с Пэлой, станет понятно, почему происходит отток лучших представителей человечества на Салгу. Заодно, кстати, выясню, кто из сотрудников Службы космической безопасности курирует ваши работы. Скорее всего, этот сотрудник — ваш сообщник, и именно он предупредил о моем отлете на Салгу… Так что тем для бесед у нас более чем достаточно. Вы удовлетворены моими объяснениями?
— Вполне! — неожиданно быстро отозвался Торн. — Ваша проницательность достойна восхищения. Все события воспроизведены очень точно. Особенно поразительны ваши выводы!.. Только вот, боюсь, полет на Пэлу не состоится…
Сказано это было издевательским тоном и сопровождалось ехидной усмешкой. Я не мог понять, в чем дело: поверженный минуту назад противник вдруг воспрянул духом.
— И сотрудника Службы космической безопасности искать не придется, — раздался за спиной знакомый голос. — Это я!
Резко обернувшись, я опешил: в дверях стояла Рика. Ее изящный энергатор был направлен мне в грудь.
* * *
Выражение моего лица, видно, полностью соответствовало внутреннему состоянию, потому что моя любящая подруга вдруг рассмеялась:
— Первый раз вижу в смятении прославленного Ника, красу и гордость Службы. В этом что-то есть — растерявшийся супермен!..
Внезапно ее веселье оборвалось выкриком:
— Сядь на место, Вильс, и не вздумай к нему приближаться! Ты даже не представляешь, как это опасно!
Сжимая оружие и не спуская с меня глаз, она произнесла:
— Твой энергатор, Вет! Брось на пол и отойди на пять шагов. Без шуток — я не промахнусь!
Что оставалось делать? В последних словах Рики кому-кому, а мне сомневаться не приходилось, поэтому пришлось выполнить приказ. Она подобрала энергатор и перебросила Торну. Теперь на меня были направлены два ствола. Впрочем, Торна, можно было в расчет не брать: вряд ли он смог бы воспользоваться моим энерга-тором. Но Рика! Вот это было по-настоящему серьезно. Такого противника никому не пожелаешь. Мало того, что профессионал высшего класса, так еще и досконально знающий меня. “Да, плохи твои дела, Вет Ник!” — безоружный, я стоял перед двумя врагами, лихорадочно пытаясь хоть что-нибудь придумать…
— Ну, вот и ладно, — Рика наконец вошла в комнату. — Теперь садись, Вет, — она указала стволом на кресло, — и поговорим. Надо во все внести полную ясность.
И вдруг меня охватило спокойствие. Я даже сам удивился. Нет, это не была апатия дотла проигравшегося игрока, — я и не собирался отказываться от дальнейшей борьбы, — просто почувствовал способность анализировать создавшуюся ситуацию, совершенно уверенный в благополучной для меня развязке. Трудно сказать, на чем это основывалось. Может, на моей излишней самоуверенности, — как-никак за годы работы не раз бывал в смертельных переделках, — может, еще на чем — не знаю. Да и не время было разбираться. К немалому удивлению Торна и Рики, я удобно развалился в кресле и, подперев щеку ладонью, насмешливо спросил:
— Что ж ты собираешься поведать? Сгораю от любопытства! — И, повернувшись к Торну, добавил: — Уберите палец со спуска, а лучше вообще спрячьте энергатор: человек вы неуравновешенный, не дай бог руки задрожат — пристрелите кого-нибудь! Ну хоть ты скажи ему, — обратился я к Рике. — Ведь наш разговор, насколько догадываюсь, пощекочет нервы.
Насмешка неожиданно возымела действие: Рика сделала жест, и Торн послушно положил энергатор на колени. Мне стало смешно, и я не скрыл этого, расхохотавшись. Такое поведение явно обескураживало противников, и это укрепляло уверенность в том, что у меня появится шанс. Важно было не упустить его…
— Что ж молчишь? — вновь спросил я Рику. — Давай, выкладывай, что у тебя. Я — весь внимание! — Напрочь игнорируя энергатор, уставился в ее лицо и замолчал.
Некоторое время она как будто колебалась, внимательно следя за каждым моим движением, наконец решилась:
— Ты сделал правильный вывод, Вет. Действительно, на Пэле ключ к разгадке того, что происходит здесь. Конечно, никто не собирается изменять ее климат. Там ведутся совершенно другие работы… Торн, руководитель всего предприятия, прибыл на Землю, чтобы получить еще одну установку по производству антивещества С ее помощью все будет закончено через месяц, и можно начинать…
— Ну ты и объясняешь! — перебил я. — Взялась, так давай подробно. А то ничего не понимаю.
— Подожди! — она подняла свободную руку. — Сейчас все поймешь. Сначала о том, что происходит на Салге. Да, действительно, мы ведем целенаправленную работу и хотим собрать здесь, как ты называешь, цвет земной нации. Я бы назвала их по-другому: умники, занимающиеся черт знает чем! Одни погрязли в абстрактных научных изысканиях, другие создают заумные произведения искусства, никому непонятные и ненужные… Огромные энергетические и умственные ресурсы человечества впустую затрачиваются на содержание этой армии дармоедов. Бесспорно, кое-какие плоды их деятельности идут на пользу людям, но лишь малая толика. Прикладные задачи их, как правило, не занимают. До тех пор, пока много ученых решало конкретные проблемы, с этим можно было мириться. Но таких становится все меньше… А люди Земной ассоциации избалованы. Они привыкли пользоваться благами техники, привыкли к ее неуклонному поступательному развитию. Причем большинство уже разучилось думать самостоятельно. Они как придатки машины трудятся на своем месте… И вот представь, в один прекрасный момент гигантскую машину современной техники перестанут совершенствовать. Некоторое время, может быть, даже весьма продолжительное, она еще будет работать. Но потом неизбежно состарится и начнет давать перебои, пока не поломается совсем. А наши славные ученые к тому времени будут витать в таких облаках, что уже начисто забудут, как ее чинить. Простой пример — твой друг Морис. Не спорю — блестящий ученый, неисчерпаемый генератор идей. Но он же беспомощен даже перед примитивным кухонным автоматом! Конечно, это мелочь. Но поверь, в глобальном масштабе будет то же самое.
В искусстве ты разбираешься гораздо лучше меня, и поэтому я не стану на нем останавливаться. Напомню лишь твои же слова, что живая музыка умирает. Все помешались на музыкальных автоматах. Разве не так?
— Согласен, — я кивнул.
— Вот видишь! Если все оставить без изменений, человечество ждет деградация! И поэтому мы…
— Ты все время говоришь “мы”, — перебил я. — Кого имеешь в виду, себя и Торна?
— Конечно, нет. Не прикидывайся наивным. Мы — это довольно большая группа людей, осознавшая необходимость коренной ломки жизни человечества. В основном та же творческая элита… Многие сейчас на Пэле, некоторые на Земле. Кстати, один из них член Высшего совета… Есть такие и здесь, на Салге…
— Понятно. Но пока ты говорила лишь о более или менее спорных вещах. Продолжай, пожалуйста, — прости, что перебил, — может, в чем меня и убедишь.
— Не знаю как тебе, а нам все однозначно ясно!
— Дело ваше… Но дальше-то что?
— Я уже сказала: мы решили коренным образом изменить жизнь человечества. И для этого собрали здесь, на Салге, большинство этой заумной братии. Огромную помощь оказал андроид Артур Нэй, которого ты убил. Именно он создал множество замечательных интеллектуальных компьютерных игр, которые так привлекают мыслящую элиту. Он сумел разработать такие программы, благодаря которым у ученых в процессе игры рождаются новые идеи! В этом нет ничего сверхъестественного: в конечном счете, игра — диалог с самим собой, яркий и образный, в котором задействовано подсознание. Играющий получает уникальную возможность окунуться в свой внутренний мир… Творческие личности слетаются сюда, как мухи на мед, и многие остаются навсегда. Кроме того, с помощью Артура мы провели все расчеты, полностью овладели ситуацией…
— Нельзя ли об этом подробней? Что касается игр, то здесь я и сам кое до чего дошел, а вот насчет расчетов и ситуации… Объясни же наконец, как вы собираетесь менять жизнь человечества?
— Если ты будешь все время меня перебивать и так эмоционально жестикулировать, то не узнаешь этого и до завтра. Мне же приходится делать два дела сразу — рассказывать и вдобавок следить за тобой…
Я усмехнулся.
— По-моему, это вполне совместимо. Но если тебе так проще, я больше не буду.
— Сделай одолжение… Так вот, теперь о главном. Мы решили разлучить основную массу человечества с его творческими представителями. Собрав большинство их здесь, на Салге, мы разрушим гравитационный узел, в который входят Вега и Солнце. Для этого взорвем Процион, звезду Пэлы и сердце нашего узла. Волна пространственно-временного возмущения далеко раскидает Землю и Салгу в пространстве и времени. Теперь ясно, какие работы ведутся на Пэле?
— Ну где мне понять? Я же не по этой части…
— Там производится и накапливается антивещество. Накануне твоего отлета на Салгу Торн прибыл на Землю, чтобы получить еще одну установку для ускорения работ. Я уже говорила, что с ее помощью необходимый запас будет накоплен через месяц. Когда подготовка закончится, грузовые гравилеты через подпространство доставят антивещество в центр Проциона. Они мгновенно сгорят, и начнется реакция аннигиляции. Ядро звезды потеряет устойчивость, и Процион взорвется… В общих чертах — так. Подробнее, думаю, объяснять излишне, — она усмехнулась, — в деталях это весьма сложно… Между прочим, идея, принцип и расчет дозы антивещества принадлежат твоему другу — Морису Квису!
— И он тоже участник вашего заговора? — вновь не удержался я.
Рика засмеялась.
— Ну и словечко ты ввернул! Нам до этого и в голову не приходило считать себя заговорщиками… Но пусть так!.. Нет, Морис ничего не знает. Я же сказала, что мы овладели ситуацией с помощью Нэя.
— Можешь назвать меня круглым идиотом, но я ничего не понимаю!
— Еще бы! — вмешался Торн. — Хороши б мы были, если бы организовали все так, что первый залетный сыщик все разнюхал. Но сейчас у нас нет тайн от вас, — он многозначительно повертел в руках мой энергатор, — и поэтому я могу дать разъяснения. Морис, как истинный житель Салги, — большой любитель игр. Во время одной из них Артур, по нашему заданию, натолкнул его на идею передвинуть Солнце в Галактике. Ваш друг этим очень заинтересовался, тем более, что такое перемещение, по его мнению, сулило немалые выгоды человечеству — он, между прочим, как и вы, шагу ступить не может без дум об этом. В данном случае, речь шла о продлении жизни людей: достаточно отправить Солнце в точку, где нет каких-то там вредных космических излучений, и проблема, над которой столетия бьются биологи, решена. Как вы, наверное, догадываетесь, последнее нас мало интересовало, но вот принцип разрушения узла, а именно, как взорвать центральную звезду, — было как раз тем, что нужно. И, надо сказать, Квис блестяще справился с задачей…
— Но мог ли он не учитывать, что взрыв Проциона разрушает всю Земную ассоциацию, разбрасывает Землю, Салгу и другие планеты, кологизованные землянами. Кроме того, он отлично знает, что вы якобы собираетесь менять климат Пэлы. Но с Проционом погибнет и она! Он что, еще не успел предупредить о бесперспективности вашей затеи?
— В том-то и дело, что ваш друг постарался учесть все! Именно поэтому его расчеты затянулись. Он исходил из модели, запрещающей распад Земной ассоциации — после взрыва она, как единое целое, должна была перемещаться в пространстве… Что касается Проциона, то он и не знал, что взрывать будут его! Из расчетов следовало, что центром нашего узла является совершенно другая звезда. В этом-то и состоит заслуга Нэя! Компьютер, с которым работал Морис, впрочем, как и все другие компьютеры Салги, объединенные в целостную систему, находился под его контролем. Поэтому ваш друг получал несколько искаженные результаты и пребывал в полной уверенности своей правоты. А истинную информацию получали мы. По-моему, недурно придумано, а? — он самодовольно засмеялся.
— Да… Весьма. Теперь мне наконец понятно, как вам удалось прервать игру и оставить меня с перстнем… Но если уж вы столь откровенны, то осветите и еще несколько темных мест.
— Валяйте!
— Ну, предположим, к взрыву все готово. Что, вся ваша компания преобразователей полетит на Землю? Я верно понял?
— Не совсем, — Торн посмотрел на Рику. — Марика изложила точку зрения лишь части наших единомышленников. Ну и свою, конечно. Другая часть, к которой отношусь и я, придерживается диаметрально противоположных взглядов…
— Вот как?! Какие Же вы единомышленники, раз имеются коренные разногласия? Как же вы мирно уживаетесь и делаете общее дело?
— Все просто. Наши расхождения — делу не помеха. Судите сами. Марика и ее друзья считают ученых дармоедами, из-за которых человечество в основной массе разучилось самостоятельно мыслить… Впрочем, не буду повторять то, что вы уже слышали. А вот мои друзья думают иначе: мы считаем основную массу человечества балластом, вяжущим по рукам и ногам полет творческой мысли. Избавившись от этих пут, гораздо полнее раскроется творческий потенциал одаренных личностей. Кроме того, мы уверены, что собранный воедино человеческий талант приведет, в конце концов, к возникновению расы сверхлюдей!.. Как видите, цели у нас разные, но метод достижения один — разделение человечества. Таким образом…
— Все ясно, можете не продолжать! Вы и ваши приятели останетесь на Салге, а Марика — на Земле.
— Да, Вет! И, надеюсь, вместе с тобой.
— Конечно, надеешься! Ты же за меня замуж собралась, а так останешься ни с чем.
— Твои шутки неуместны. Мне всегда казалось, что наши взгляды на подобные вещи одинаковы…
— И зря! С чего ты, собственно, это взяла? Никогда бы не взял на себя ответственность решать за все человечество, каким путем ему развиваться дальше. Вы же мните себя благодетелями, уверенными, правда, каждый по-своему, что подобная авантюра приведет к процветанию рода людского! Должен заметить, что это не оригинально. По масштабам задуманного, не спорю, равных вам не было. Но по сути — история Земли знает много подобных примеров. Не раз и не два находились радетели человеческого счастья, готовые перечеркнуть естественный ход развития. Большинство из них было совершенно искренне убеждено, что творит великое дело и ведет человечество в светлое завтра. Но чем это кончалось? — Я с усмешкой посмотрел на Рику и Торна. — Что? Забыли историю? Напрасно!.. Не сомневаюсь — осуществись ваша авантюра, ее ждет полный крах. Но она во сто крат опасней всех исторических авантюр прошлого, вместе взятых! Потому что имеет элемент безвозвратности — разрушенное уже никогда не воссоздать. Кроме того, хочу вот о чем спросить: насколько понял, рассказ о ваших делах подошел к концу, и ты хочешь узнать, с кем я останусь, так?
— Да, — Рика настороженно посмотрела, пытаясь понять, к чему я клоню.
— А почему право выбора предоставлено только мне? Уверен, многие из тех, кто сейчас на Салге, захотят вернуться на Землю. Ты ответишь, что, если всех спрашивать, тайна раскроется, и ничего не состоится, что тебе как раз хочется, чтобы большинство ученых улетело, и еще что-нибудь в этом роде… Тоже мне, всесильные боги! Вы затеяли свое дело, игнорируя волеизъявление отдельного человека, не оставляя ему права самому вершить свою судьбу, и в этом ваше главное преступление! На пути к своей цели вы не останавливаетесь ни перед чем. Человеческая жизнь уже потеряла для вас ценность! Торн, испугавшись моей осведомленности, не колеблясь пошел на убийство…
— Успокойся, — прервала поток моего красноречия Рика. — Мы никого не убивали и не собираемся убивать. Просто у Вильса сдали нервы — близок долгожданный день, и вдруг все может разрушиться. Я его не оправдываю, но понять могу… И потом, к чему ты так разволновался? Исправить все равно ничего не удастся. Ни ты, ни Вайла до последнего момента перед взрывом не получите никакой возможности внешнего контакта. Убивать мы вас не собираемся, но, поверь, изолировать сумеем. Так что советую заранее решить, где ты хочешь остаться — на Земле или на Салге.
Только сейчас я вспомнил, что в комнате находится и Вайла. В пылу полемики совершенно забыл о ней.
— Что ж, как ты сказала в начале разговора, внесем во все полную ясность, — бросил я Рике. — Итак, Торна, понять можно — у него сдали нервы. А как прикажешь понимать тебя? Говоришь — не убивали и не собираетесь убивать, а сама…
— Что ты имеешь в виду? — оборвала меня Рика, вздрогнув.
Мгновение назад это была лишь догадка, но сейчас я уверенно произнес:
— Вайла, это она убила твоего мужа! И, наверное, не ошибусь, если скажу, что Вильс Торн благословил это убийство!
Стало очень тихо. Отчетливо доносилось шуршание листьев за окном. С перекошенным какой-то странной гримасой лицом Рика уставилась на меня, сжимая побелевшими от напряжения пальцами энергатор. Что-то, видно, я зацепил такое, что она постаралась давно и навсегда выкинуть из памяти. Иначе как объяснить такую ее реакцию?
Ведь это убийство было лишь частностью в гигантском масштабе заговора.
— Откуда ты это знаешь? — наконец, сдавленно проговорила она. — Откуда?
— Так ли уж важно… Я спрашиваю: зачем ты убила Луста? Спокойно, Вайла! — добавил я, заметив, что та привстала. — Пусть ответит.
— В чем-чем, а в умении добывать факты тебе не откажешь, — Рика попробовала улыбнуться.
— Благодарю покорно. Не даром же я, по твоим словам, краса и гордость Службы. Но все-таки, объясни!
— Вы, кажется, забыли, — вмешался Торн, — что находитесь здесь в несколько ином качестве, чем следователь на допросе…
Но Рика перебила его:
— Ничего, Вильс! Именно поэтому можно рассказать, все как было. Что нам грозит? — она расхохоталась, наконец, овладев собой. Но смех был недолгим. — Да, я убила Луста, и Вильс знал об этом! Скажу больше — помог подготовить это убийство! Причина? Она проста: нам нужен был андроид. Я уже говорила, какая важная роль отводилась ему… Ты верно догадался — Вильс мог управлять им, но Луст сразу узнал бы о наших делах: ему, как своему создателю, все рассказал бы сам Артур и попросил одобрить свои действия. А вот этого никогда бы не произошло — Вильс несколько раз пытался заговорить с братом о нашей идее, но натыкался на глухую стену непонимания и отрицания… Ничто и никто не мог заменить андроида, и мы решились на крайнее средство. Однажды вечером я подстерегла Луста около дома и нанесла удар. Такой же, как тебе, только в несколько раз сильней. Затем, инсценировав несчастный случай, улетела… Отныне можно было претворять в жизнь наши планы. Если интересно, могу добавить, что точно так же решил действовать Вильс в отношении тебя. Нэй получил приказ убить и инсценировать аварию гравилета — мог же случиться отказ автоматики… Вот почему он действовал без оружия, да и негде было взять его — мы никогда не предполагали использовать андроида в подобных целях…
— А почему бы сразу не устроить аварию? Ведь смог же он посадить гравилет. По-моему, с тем же успехом можно было просто обрушить его на лес… Или ему подраться хотелось?
— Ты неисправим. Меня всегда восхищало твое присутствие духа… Посадить машину можно, отдав приказ бортовому компьютеру, который входит в общую компьютерную систему Салги. А ее Нэй полностью контролировал. Но аварийная автоматика автономна, она бы не позволила гравилету упасть. Это потом Артур ее бы испортил… Вообще, узнай я вовремя о намерении Торна, то не допустила б ничего подобного. Одно дело — убрать безобидного ученого, другое — профессионального агента Службы. Кроме того, рано было пороть горячку — все могло оказаться провокацией с твоей стороны. Так и вышло…
— И последний вопрос, — сказал я.
— Да! Дух следователя в тебе неистребим. Что ж, давай! Спешить некуда…
— Почему Морис называет тебя каким-то интимно-уменьшительнум именем Альфи?
— Ты и это знаешь? Невероятно! — удивилась Рика, но тут же засмеялась: — И как только ты попал впросак?!. Успокойся, повода для ревности нет. Меня с ним познакомил Вильс, представив своей подругой, и назвал это имя. Мне хотелось иметь представление об ученом, на которого пал наш выбор. Я и подумать не могла, что Морис — твой друг, и поэтому, когда мы с тобой прилетели к нему, в первый момент растерялась. Но его чувство такта оказалось выше всяких похвал — он и виду не подал, что узнал меня… Неужели все-таки проговорился?.. Впрочем, сейчас это не имеет значения. Ну, теперь ты знаешь все. Рада, если удовлетворила сполна твое профессиональное любопытство. Только что тебе в этом проку?
— Как знать, — медленно произнес я после некоторой паузы.
Минуту назад у меня созрел отчаянный план. Он был верхом наглости и граничил с безумием, но рисковать было необходимо. Другого шанса могло не представиться.
— Ладно! — я хлопнул по подлокотникам кресла. — Картина ясна Но взрывы звезд отменяются — вы оба арестованы! И сейчас полетите со мной. — Поднявшись, я потянулся. — Ох, все тело затекло — совсем засиделся…
— Сядь! — как-то растерянно закричала Рика. — Ты что, с ума сошел? Сядь, иначе вынудишь меня выстрелить!
— Интересно, как это у тебя получится? — и, не думая садиться, я сделал шаг к ней.
— Еще движение, Вет, и стреляю! Если рассчитываешь, что моя любовь к тебе не позволит этого сделать, то ошибаешься…
Ее палец на спуске энергатора побелел от напряжения. Это было заметно даже при скудном освещении комнаты.
— Какая там любовь! — я обернулся к Вайле. — Как ты считаешь, похожа она сейчас на любящую? Да не терзайте вы мой энергатор, — бросил я Торну, — у него предохранитель с секретом. Никогда не догадаетесь с каким. Все специально предусмотрено для подобных случаев. — Здесь я сказал правду — именно поэтому с самого начала он был мне не опасен. — И ты можешь опустить свою игрушку! Предполагая подобную встречу, я разрядил ее сегодня утром, после того как срезал дерево на берегу из окна своей комнаты. Припоминаешь? Да взгляни же на индикатор, если не веришь!
Женщина есть женщина: ее глаза опустились сами собой… И этого мгновения мне хватило, чтобы прыгнуть. Никогда еще мой бросок не был столь стремителен — я вложил в него всю силу! Но все-таки в последний момент Рика успела нажать на спуск. Не обращая внимания на острую боль, вдруг вспыхнувшую в правом плече, я нанес два точных удара, и она, потеряв сознание, упала. Выбитый энергатор отлетел далеко в сторону. Мог ли я когда-нибудь предположить, что так жестоко обойдусь с любимой женщиной!.. Но время для сантиментов было неподходящим. Не устояв, я повалился рядом с Рикой, краем глаза успев заметить, что к ее оружию метнулся Торн Предстояла новая схватка. Но вскочив на ноги, понял, что мое дело плохо: правая рука висела плетью, а куртка на плече набухала кровью. Будь я не ранен, даже вооруженный энергатором Торн был бы мне не опаснее мухи — он просто не смог бы попасть в меня. Но сейчас!.. Я чувствовал, как убывают силы. И вдруг какая-то тень бросилась ему наперерез. Вайла! Налетев сбоку, она сильно толкнула его, и он, потеряв равновесие, споткнулся. Кинувшись, я намеревался угостить его хорошим ударом, но опоздал. Оставив попытку завладеть энергатором, Торн выбежал из комнаты, и его шаги часто застучали вверх по лестнице. Преследовать сил не было, и потому, подобрав злополучный энергатор Рики, я вышиб ногой окно и перевалился через подоконник. Отбежав несколько шагов и увидев взлетевший с крыши гравилет, поднял левой рукой оружие, целясь в силовую установку.
— Никуда не уйдешь! Сейчас я тебя посажу! — почему-то истошно орал я, все никак не решаясь нажать на спуск: рука тряслась, в глазах плавали черные круги.
А гравилет все поднимался, забирая на юг. И вдруг… он превратился в ослепительный шар! Загрохотало. Сильный толчок бросил меня на землю… Мгновение спустя, все было кончено. Лишь легкое облачко осталось на месте взрыва…
Кто-то приподнял меня за плечи. Откинув голову, я увидел Ивана Пласа и Вайлу.
— Ну вот и все, ребята… Работа закончена. Остались формальности… — Язык плохо ворочался. — Видела? — обратился я к Вайле, указав глазами на облачко. Она молча кивнула. — Между прочим, твой гравилет… Рика потому и задержалась наверху, что готовила взрыв. А он, когда бежал, в панике запамятовал…
— Зачем им меня-то убивать?
— Ладно, потом объясню. Потерпи… А вам, доктор — выговор!.. — За что, позвольте узнать?
— Просил вас не приходить сюда, а вы вот явились…
— Время счел подходящим — в доме драка, в небе взрывы. Раненые, вот, на земле лежат… Обопритесь на меня. Пойдем в дом чиниться. Вайла, помоги…
— Иван, в доме лежит Рика, — поддерживаемый с двух сторон, я пошел к двери. — Осмотрите ее. Очень бы не хотелось, чтоб она очнулась раньше времени. Если можно, введите что-нибудь усыпляющее.
— Со всеми разберемся… — начал Иван, но его перебила Вайла:
— Не беспокойся, Вет. Скоро она не очнется!
— Что ты с ней сделала? Она хоть жива?!
— Не знаю. — Глаза Вайлы мстительно сверкнули.
Откуда и силы взялись — вырвавшись из рук сопровождавших, я побежал в комнату. У окна в луже крови лежала Рика. Рядом валялись мой энергатор и какой-то короткий металлический прут. Опередивший меня доктор склонился над телом.
— Когда ты выпрыгнул в окно, она пришла в себя и подобрала твой энергатор. Торн его бросил… — услышал я голос Вайлы. Она стояла в дверях и не торопилась зайти в комнату. — Ты целился в гравилет, а она пыталась разобраться с предохранителем. Я не стала дожидаться…
— Жива! — Иван поднялся. — Но дело худо. Срочно необходим регенератор. А вам, Вет, придется подождать — он у меня один.
— Подожду, доктор. Ее обязательно надо спасти!..
Иван кивнул и вышел. Очевидно, за инструментами к гравилету.
* * *
Я валялся на диване, уставившись в потолок. Рядом молча сидела Вайла. Прошло уже больше часа, как Иван Плас прицепил мне к плечу регенератор и вернулся к соседнюю комнату к Рике, оставив нас вдвоем. Никогда еще не было мне так плохо. Нет, не в физической боли дело, — она-то как раз прошла, — саднила душевная рана… Чтоб хоть как-то отвлечься от тяжелых мыслей, я попробовал пошевелить пальцами раненой руки. Удалось!.. Но Вайла тут же пресекла дальнейшие упражнения:
— Лежи спокойно! А то позову Ивана, и он тебя усыпит.
— Ладно, не буду, — я постарался улыбнуться.
В конце концов неизвестно, кому из нас сейчас было хуже, и мне вдруг захотелось приободрить ее. Удивить… Дальнейшее молчание было невыносимо.
— Роси, — спросил я, — а фонаккорд в доме есть?
— Есть, но никакого желания играть… Да и тебе, кажется, рановато. Зачем он?.. — она остановилась и растерянно посмотрела на меня. — Как ты узнал мое прежнее имя?
— Музыка помогла…
— Музыка? Но я не сочиняю с тех пор, как стала Вайлой… Так, импровизирую иногда по просьбе друзей.
— А гипносны, которые ты создаешь для Ивана? Музыкальный почерк удивительно походит на почерк Роены Зор, едва ли не всю музыку которой я знаю.
— Так уж и всю?
— Представь себе, Ведь я в некоторой степени музыкант, а она была для меня недостижимым идеалом…
— Не смущай меня…
— Это правда!.. Однако Росна погибла, и это ставило в тупик. Но тут ты сама помогла…
— Как?
— Аварию расследовал один мой приятель, и я, естественно, знал подробности. Между прочим, и то, что под обломками гравилета не обнаружили тела. Поскольку машина лежала на краю болота, тогда решили, что его выбросило ударом, и оно утонуло… И вот сегодня твой рассказ… Все встало на свои места. Сомнений не было: Росна Ойла Зор и Вайла Мария Дани — одно и то же лицо…
— Лица-то как раз разные… Поэтому называй меня по-прежнему Вайлой. Росна умерла…
— Хорошо, — я кивнул. — Но должен сказать, что именно это открытие позволило поверить в твой невероятный рассказ, отбросить версию с инопланетянами…
Пауза не затянулась. Вайла сменила тему разговора:
— Знаешь, я до сих пор не понимаю, зачем она напала на тебя у Мориса. Убивать, судя по всему, не входило в ее планы…
— Конечно, нет. Просто хотела привести меня в беспомощное состояние. Рассчитывала, что раненый я передам дело в ее руки и, само собой, расскажу о задании, которое дал шеф. Убивать, не зная сути полученных мною инструкций, было безответственно. На Салгу прибыла бы группа дознания, и неизвестно, до чего бы она докопалась. Кроме того, мое задание могло быть никак не связано с их деятельностью. Мало ли что… Короче говоря, наверняка Торну крепко влетело за проявленную самодеятельность. Вот почему, кстати, он и не пытался напасть на меня возле твоего дома, а ограничился лишь угоном гравилета с трупом. Теперь Рика взялась за все сама и, надо сказать, весьма преуспела. Во-первых, она выяснила, что я уверен во внешнем вмешательстве, то есть в деятельности на Салге инопланетян. Во-вторых, я не собираюсь вызывать группу дознания, пока не разыщу тебя и труп Нэя. Доказательств-то никаких!.. Все это было ей на руку. Выход напрашивался сам — убрать тебя, и все концы спрятаны. Правда, напоследок она решила воспользоваться твоей услугой: никто больше не мог восстановить Артура, а андроид им был необходим… Удайся ее замысел, и все мои розыски инопланетян или их сообщников ни к чему бы не привели. В конце концов я бы вызвал группу дознания, следствие затянулось и в итоге зашло бы в тупик. Была бы упущена уйма времени, а именно этого она и добивалась… Понятно теперь, почему твой гравилет взорвался?
Вайла кивнула.
— А о задании шефа ты ей так ничего и не сказал?
— Напротив! — я улыбнулся. — Выложил как на духу.
И в чем же оно заключалось?
— Хорошенько отдохнуть и набраться сил.
— Да ну тебя! Не хочешь — не говори, если это секрет, а насмехаться нечего…
— Вот-вот! И Рика так прореагировала. Однако это правда. Никакого конкретного задания я не получал! Другое дело — отпуск был неожиданным, и это заставляло думать, что предоставлен он неспроста. Бэр Нард, мой шеф, вероятно, имел какие-то подозрения относительно Салги и, без объяснений послав меня, рассчитывал, что если я столкнусь с чем-то странным, то не пройду мимо… Кроме того, накануне он позаботился, чтобы о моем отпуске узнало как можно больше сотрудников Службы. Видно, у него были основания полагать, что кто-то из них причастен к делу Салги. Вообще, неожиданный отлет Главного следователя кого хочешь насторожит, никто не поверит, что у него нет задания. Так и случилось!
— А твоя подруга? — Вайла упорно не желала называть Рику по имени. — Почему она оказалась с тобой? Или шеф ее подозревал?
— Не думаю. Скорее всего это совпадение… На Рику выбор пал, потому что мы давно симпатизируем друг другу, а отправляли-то меня в отпуск в конце концов! Все должно было выглядеть вполне естественно…
Я замолчал. Вайла задумчиво вертела в руке какую-то безделушку.
— Ну и работа у тебя… — наконец произнесла она.
— Что поделать? Ничего другого не умею…
— Что ж, будем прощаться…
Мы с Иваном уложили спящую Рику в гравилет и подошли к Вайле.
— До свидания, Вет, — доктор крепко пожал мне руку и, вдруг спохватившись, выпустил.
— Все в порядке, Иван, — я улыбнулся. — Жмите как угодно — отремонтировано на совесть! — И сам сжал его ладонь. — Всего доброго. Рад был знакомству.
— Еще бы! Ума не приложу, что вы будете без меня делать?
— Постараюсь не ломаться… До свидания, Вайла!
Она не ответила, а обняла меня.
— Я буду ждать тебя, Вет Ник… Ведь ты вернешься?
Впереди была большая работа. Неизвестно, что готовила судьба… Но я вдруг понял, что очень хочу этого. А потому, склонившись к ее уху, прошептал:
— Обязательно вернусь, — И уже вслух с улыбкой добавил: — Даже могу заранее сказать на сколько — на целых семь дней!
— Почему на семь?
— Столько осталось от моего отпуска. Но возможно, и задержусь…
Я поцеловал ее и, не оборачиваясь, пошел к гравилету.
1988 г., Москва
Степан Вартанов ОХОТА НА ДРАКОНА
Тамп повернулся навстречу Сонду всем корпусом, словно собираясь ринуться в атаку.
— Ага! — торжествующе взревел он. — Явился, красавчик! Готовь синенькие!
Не обращая на грубияна ни малейшего внимания, Сонд, улыбаясь, обвел взглядом собиравшихся. Сливки общества. На вечеринках у Корри не бывает иначе.
Он учтиво поклонился супруге хозяина, госпоже Лейте, мимоходом с удовольствием отметив, что грубая выходка Тампа вызвала у нее гримасу отвращения. Пусть чуть заметную, пусть немедленно и тщательно уничтоженную, но тем не менее…
Затем он повернулся к Веге и повторил процедуру с улыбкой и поклоном. Эта, ясное дело, смотрит на него с откровенным восхищением. Яркая женщина… Впрочем, насколько далеко сие восхищение, знали лишь они двое…
Помахав рукой остальным гостям, стоящим чуть в отдалении, Сонд, словно ненароком повернулся к Тампу.
— Прости, — рассеянно произнес он, — мне показалось, что ты меня окликнул.
На лицах Веги, Лейты и двух — трех гостей, с интересом прислушивающихся к ставшему традицией спору двух заядлых охотников, появились улыбки. Но Тампу было не до этих тонкостей, скорее всего, он даже не заметил иронии.
— Я вернулся! — торжественно объявил он.
— Ага, — подумал Сонд.
— Не понял, — произнес он вслух. — Вернулся? Ты разве куда-то уезжал?
Улыбки на лицах стали шире. Краем глаза Сонд заметил, что к ним, сильно прихрамывая, направляется Сильвет, охотник жестокий и азартный, но менее удачливый, чем Сонд, или скажем, Тамп.
— Не валяй дурака, — добродушно произнес Тамп. — Три месяца назад я вылетел на сафари.
— Да?
— Да! — передразнил Тамп. — И если ты помнишь, мы поспорили. Что-то насчет дракона, а?
Сонд небрежно, двумя пальцами, вынул из кармашка календарь, поиграл кнопками. Кивнул.
— Было.
— Ну так вот — готовь синенькие. — Тамп подошел к панорамному проекту и щелкнул тумблером.
Дракон потрясал воображение. В нем не было ничего от дряхлой немощи динозавров Земли, или привыкших к слабому тяготению суперящеров с Исама Третьего. Это был боец — горы и ущелья мускулов, покрытых изумительной, невозможной красоты шкурой. Пасть чудовища была приоткрыта, обнажая шеренгу саблевидных клыков, бело-желтых у основания, и бело-голубых на концах. Глаза животного, казалось, излучали концентрированную мощь, вызывая мистическое почти ощущение, что дракон сейчас шевельнется и прыгнет…
Дракон был мертв.
Разрывная пуля, — безошибочно определил Сонд. Тамп попал чудовищу в горло, в единственную точку, не защищенную костяными пластинами или буграми мышц.
Антиграв-платформа, висевшая над сказочным трофеем, казалась игрушечной. Видимо, Тамп долго пытался взобраться на голову дракона, не угодив при этом в огромную лужу черной крови, но не сумел, и вынужден был использовать технику.
Сонд вздохнул, неожиданно почувствовав острую жалость к себе. Не он! Не он выследил эту тварь, не он гнал ее шутихами и сиренами именно к этому месту, чтобы убить одним снайперским выстрелом здесь, на фоне гор, в заранее точно рассчитанный час, когда склоны окрашены восходящим солнцем.
— Восхитительно! — прошептал у него над ухом Сильвет, и Сонд очнулся.
— Твоя взяла, — нехотя признался он.
Тамп немедленно расплылся в людоедской улыбке.
— Как насчет синеньких? — поинтересовался он.
Вечеринка была в самом разгаре. Из окон доносились звуки музыки, звенели бокалы. Сонд полной грудью вдохнул ночную прохладу и сбежал по лесенке вниз, к морю. Постоял немного, затем пожал плечами и ступил на причал. Чего он ждал, в конце концов? Тамп опытный охотник, и уж если он поспорил, значит… Глупо раскисать — придет день — он отыграется. Вся жизнь игра, всего лишь. С его деньгами и его положением в обществе рано или поздно понимаешь, что смысл жизни состоит в том, чтобы получить как можно больше удовольствия. Так он и делал.
В юности Сонд облетел полгалактики, участвовал в пяти межзвездных конфликтах, собирал произведения искусства… Он попробовал все, что мог предложить ему мир. И сделал свой выбор.
Охота. Кое-кто считает ее жестокой, кое-кто, как его бывшая жена, и вовсе бесчеловечной. Пусть. Именно в этом и заключается ее прелесть — в подлинности и точности ощущений риска, да и смерти. Ведь его охота — это не фешенебельное сафари для богатых бездельников, когда за твоей спиной стоит робот-снайпер, готовый вытащить тебя из любой передряги. Нет. Его охота — один на один, без подстраховки, сила на силу, воля на волю. Никаких роботов, никаких самонаводящих пуль. Честная охота.
— То-то и оно, — вдруг подумалось Сонду, — что возможности моей любимой игрушки, похоже, подходят к концу. Ну подстрелю я дракона вдвое крупнее тамповского. А дальше? — Он подошел к своей яхте, покачивающейся у причала.
— Сонд?
— Сильвет? Что ты здесь делаешь? Тоже решил сбежать?
— Вовсе нет, — отозвался тот, — наоборот, у меня к тебе дело.
— Дело?
— Вот. — Сильвет протянул Сонду пластиковую карточку. — Эта фирма организует охоты.
— Спасибо, — усмехнулся Сонд. — Меня вполне устраивает “Охотничья звезда”. А с чего это ты…
— Ты не понял, — нетерпеливо перебил его Сильвет. — Это… Это нечто новое. Совершенно новое, понимаешь? Ты же меня знаешь — разве я стану предлагать тебе пустышку?
— Знаю, — подтвердил Сонд. — Ну ладно, выкладывай, что за фирма?
— Будет лучше, если они сделают это сами, — усмехнулся Сильвет. — Пригласи агента… В конце концов, ведь ты всегда сможешь отказаться. — Он помолчал, и добавил, — знаешь, из их сафари я вернулся буквально другим человеком.
— Да? — произнес Сонд. — Ты меня заинтриговал. — Он засунул карточку в карман. — Будь по твоему. Удачной охоты!
— Удачной! — усмехнулся Сильвет.
— Домой! — приказал Сонд, поднявшись на палубу. Суденышко пронеслось в полуметре над волнами, огибая скалистый мыс.
Ровно в семь утра под потолком гулко ударил колокол. Сонд открыл глаза, с удовольствием потянулся и рывком поднялся с кровати. Тремя большими прыжками он преодолел расстояние, отделяющее его от бассейна, и сделав сальто, ушел под воду.
Идея с бассейном принадлежала ему — маленький, пятиметровый, облицованный антикварной плиткой, он под водой соединялся с большим, находившимся в соседней комнате, и в свою очередь соединенным с расположенным у дома озером.
Глубина и тишина. Стены подводного коридора расступились и на смену мозаике пришел тщательно продуманный архитекторами хаос каменных глыб.
Затем Сонд услышал глухой удар, и улыбнулся. Встречают. Из глубины вынырнула десятиметровая живая торпеда — касан, гроза альбианских морей, его охотничий трофей и любимец.
Вживленный в мозг касана компьютер помогал ему распознавать хозяина, и гасил заодно агрессивные импульсы. На посторонних это не распространялось — Сонд хорошо помнил, что. осталось от двух грабителей, заплывших в бассейн из озера по слишком узкому для чудовища проходу.
Сонд погладил рыбину, и та медленно повернулась, показывая, где именно следует чесать…
Выбравшись из бассейна, Сонд набросил на плечи купальный халат, и прошел на веранду, где робот уже накрыл стол для завтрака.
— Видео! — скомандовал он, беря с тарелочки тост.
Зажегся экран. Компьютер выискивал в потоке сообщений за день те, которые имели коды, интересующие хозяина — охота, военно-прикладное искусство, спорт…
Наслаждаясь кофе — не синтетиком, а настоящим, завезенным с Земли напитком, Сонд слушал новости. Совершено покушение на диктатора Веселео — седьмое за этот год. Диктатор жив и здоров, чего нельзя сказать о заговорщиках. Двадцать лет назад Сонд помогал диктатору захватить власть. Развлекался…
…Запрещена охота на сапфировых панд, поголовье которых с момента открытия вида сократилось в двадцать тысяч раз… Ну-ну. Это ненадолго…
…Группа хулиганов на скоростных флаерах проникла в зону города, и пересекла его, двигаясь на сверхмалой высоте… Сообщение заканчивалось призывом к городским властям поставить, наконец, на пути хулиганов надежный заслон.
Сонд улыбнулся, представив сына, слившегося в одно целое а могучей машиной. Мальчишка обещает вырасти в настоящего мужчину. Сейчас они с дружками гоняют на флаерах, перепрыгивая дома, ныряя в тоннели и арки, продираясь, буквально, сквозь кроны деревьев — по неписаным законам, удаляться от земли или стены более, чем на десять метров, считалось позором и трусостью.
…Вас ожидает агент фирмы “Лучшая охота”, — зажглось на экране.
— М-м? — промычал Сонд с интересом, залпом допил кофе, и пошел в дом — переодеться и встретить гостя.
— Шатра, агент фирмы “Лучшая охота”.
— Здравствуйте… — Сонд был изрядно озадачен. Перед ним стояла девушка лет двадцати двух, в вызывающей “мини”, совершенно не похожая на агента охотничьей фирмы, какими он привык их видеть. Обычно подобные вещи поручались мужчинам — у Сонда был большой опыт в этом деле. Мужчина заводил беседу об охоте, давая возможность клиенту похвастаться своими достижениями, входил в доверие, а уж потом предлагал услуги. Но доверительный разговор с этим ребенком? Посмотрим…
— Прошу, — произнес он вслух.
Он провел гостью в галерею, где выставлены были в строгом хронологическом порядке его трофеи. Ему было, чем гордиться!
Однако, вопреки ожиданиям, девушка, видимо, не собиралась устраивать спектакль с ахами и охами вокруг каждого экспоната. Она лишь обвела шеренгу чудищ расширенными глазами, совсем по-детски приоткрыв рот, но тут же вновь сосредоточила свое внимание на клиенте.
— Неплохо, — подумал Сонд.
Вслух же он сказал:
— Итак, я слушаю вас… э… Шатра. Но прошу иметь в виду следующее обстоятельство, — он сделал паузу, и строго посмотрел на агента. — Я — охотник, пользовался и пользуюсь услугами лучших фирм — организаторов подобных мероприятий, и вполне ими доволен. Понимаете?
Девушка кивнула.
— Я, — продолжал Сонд, — обратился к вам по совету моего старого друга — Сильвета. Но имейте в виду — я жду от вас серьезных предложений.
Девушка опять кивнула, затем обиженно произнесла:
— У нас серьезная фирма, господин Сонд. Мы не собираемся вас обманывать.
— Охотно верю! — усмехнулся Сонд. — Но к делу. Что вы мне предлагаете?
— Охоту. Разве господин Сильвет не сказал вам? Охоту, — девушка назидательно подняла палец, — на самого опасного зверя во вселенной.
— Фобопитек?
— О, нет, — улыбнулась Шатра.
— Крыса Ларриза?
— Тоже нет.
— Э… — Сонд задумался. — Разве открыли кого-нибудь опаснее? Может быть, какая-то рептилия с изумрудной?
— Нет-нет! — прервала его размышления девушка. — Речь идет совсем о другом.
— Я вас слушаю.
— Что вы знаете о Королевской охоте?
Сонд расхохотался.
— Охота на человека?! Клянусь, я догадался бы раньше, если бы гангстеры подослали мужчину!
Затем он резко оборвал смех, и громко, в расчете на скрытые микрофоны, произнес:
— Прощайте, девушка!
— Вы опять ничего не поняли! — возмутилась она. — Мы не предлагаем вам нарушать закон!
— Я правильно понял? — поинтересовался Сонд. — Вы предлагаете настоящую, полноценную охоту, в ходе которой жертва погибает, и этой жертвой будет человек? А закон, запрещающий, кстати, убивать, при этом не нарушается?
Девушка скромно улыбнулась.
— Видите ли, господин Сонд, — произнесла она, — закон, как известно, запрещает одному человеку убивать другого…
— Вот именно, — подтвердил Сонд, — а нарушителя ждет довольно неприятная процедура. — Он облокотился на чучело саблезубого лемура, и принялся откровенно разглядывать стоящего перед ним агента.
— Но есть, — продолжала девушка, — одно единственное исключение. Закон не запрещает вам, господин Сонд, убить человека, при условии, что этот человек… — Она сделала эффектную паузу.
— Да?
— Вы сами!
— Я?! — Сонд был изумлен. — Вы предлагаете мне совершить… самоубийство?!
— И да и нет, — девушка улыбнулась. — Господин Сильвет, как вам известно, остался жив.
— Ладно, — заявил после паузы Сонд. — Считайте, что я сдался. Вы меня совершенно сбили с толку, заинтриговали и очаровали, к тому же — не только внешностью, но и нахальством. Объясните мне, тупице, как можно покончить с собой, остаться при этом в живых, да и еще получить удовольствие от подобной процедуры?
— Клоны. — Девушка улыбнулась еще шире.
— А! — Сонд хлопнул себя по лбу. — Ясно. Генетическая копия.
— Да, господин Сонд. Плюс к тому, мы переписываем ей, копии, в память содержимое вашего мозга. Быстро и абсолютно безопасно.
— Верю, — произнес Сонд. — А вот не опасно ли это с точки зрения закона?
— Вовсе нет, — возразила Шатра. — Закон, как известно, гласит, что убийством является умышленное уничтожение одной личностью другой. Понимаете? А если вы будете охотиться на свой клон, свою точную копию, то в ходе охоты погибнет лишь тело, выращенное из одной взятой у вас клетки, но не личность. Понимаете?
— Вполне, — задумчиво произнес Сонд. Он вдруг ясно представил, как приглашает в гости Тампа, и ведет его по галерее мимо все новых трофеев. Тамп сыплет плоскими шуточками — и вдруг, словно налетев на невидимую стену, замирает с открытым ртом, а скрытые в стенах камеры сохраняют это выражение для потомков. Затем мысли его приняли несколько иное направление.
— А скажите, поинтересовался он, — нельзя ли мне поохотиться на ЧУЖОЙ клон?
— Увы, — вздохнула девушка, — юридически это убийство в чистом виде. Кроме того, если вы задумаетесь над философским аспектом проблемы, то придете к выводу, можете мне поверить, что охота на себя куда увлекательнее…
— Охота на себя, — произнес Сонд, как бы пробуя фразу на вкус. Он снова представил лицо Тампа.
— Расскажите о самой охоте, — предложил он.
— Охотник, — начала Шатра, — на одном из звездолетов фирмы доставляется на планету земного типа. В том же корабле в состоянии анабиоза доставляется и клон. Затем клон оживляется и уже непосредственно перед началом охоты производится перезапись информации из вашего мозга в мозг клона. И вам и клону надевается ошейник- специальное устройство для пеленгации…
— Ошейник?!
— Почему ошейник одевается вам, — извиняющимся голосом сказала Шатра, — я, признаться, не совсем понимаю. Дело в том, что детали охоты прорабатывали психологи фирмы, а психология — слишком специальная наука… Они считают что вы получите большое удовольствие, если передатчик будет выполнен в виде ошейника, а не браслета, или, скажем, отдельного пульта. Что же касается жертвы — здесь все предельно ясно. Жертва будет пытаться избавиться от пеленгатора любой ценой, вспомните, чтобы выбраться из капкана, лиса порой отгрызает себе лапу…
— А голову не отгрызешь! — хохотнул Сонд. — Но поверьте, в моем случае это несущественно. Я опытный охотник и смогу выследить любую дичь и без пеленгатора. — Про себя он вдруг отметил, что уже примеряет к себе новую роль. Аи да агент!
— Господин Сонд, — возразила девушка, — вы забываете, что эта, так сказать, дичь, знает все, что знаете вы. Когда я говорила, что охота опасна, я имела в виду именно это. Ловчие ямы, лук и стрелы, искусственные камнепады… Единственным вашим преимуществом будет наличие огнестрельного оружия… Что же касается пеленгатора, он включается лишь раз в сутки, вечером, чтобы не дать жертве уж совсем разорвать дистанцию…
— Психологи рекомендовали, — продолжала она, — не использовать быстроходный транспорт, так как это существенно снизит удовольствие от погони. Мы предлагаем вам гравиплатформу с ограничением скорости и высоты полета. Можете представить, что едете на невидимом слоне.
— Уговорили, — улыбнулся Сонд. — Когда начнем?
— Клон растет три месяца. Выберите оружие. Себе, — добавила она.
— А?
— У клона будет нож. Если, конечно вы не возражаете.
— Не возражаю.
— Тогда позвольте каплю вашей крови.
— Скрепить договор с дьяволом? — пошутил Сонд, протягивая руку.
— Нет, — серьезно ответила девушка. — Для создания клона. Дьявол обычно обходится без посредников.
Проводив агента, Сонд вернулся в галерею. “Королевская охота”! — Он нервно потер руки, и побрел вдоль шеренги своих трофеев. “Все, что есть достойного охоты в космосе — здесь”, — подумал он. — “Создания ужасные и прекрасные, коварные и тупые до невозможности, трусливые и агрессивные. Все, что может пожелать охотник… Но нет, не все…”
Миновав галерею, Сонд спустился в подземный тир. Тонкий запах пороха и ружейной смазки приятно щекотал ноздри. Никаких лучеметов и электронных волкодавов. Все будет честно.
Он открыл шкаф с оружием, и надолго задумался. Лучшие ружья лучших фирм, и любое, в принципе, годится. Человек — не самое живучее существо…
— Интересно, — подумал он, — из какого ружья я хотел бы быть убитым?
— Я полагал, — задумчиво произнес Сонд, — что вы — агент, чья задача лишь завербовать доверчивого клиента и передать его в руки специалистов. Признаться, я удивлен, что вижу вас тут.
— Вы обижаете меня, господин Сонд! — возмутилась Шатра. — Я специалист, ничуть не хуже любого другого.
Сонд выразительно посмотрел вниз, на очередное “мини” — юбочек этих у Шатры, видимо, было неисчерпаемое количество, всех видимых форм и расцветок.
— Да, специалист! — повторила она, выдержав этот взгляд. — И я вас веду — от начала и до конца. Психологи считают…
— Ну конечно, психологи!
— …что это лучше, чем отфутболивать клиента от одного чиновника к другому.
— Ладно, будь по вашему, — согласился Сонд. — А вот это, значит, и есть планета?
— Очень точно замечено! — фыркнула Шатра.
— Когда начнется охота?
— Час будет размораживаться клон, еще двадцать минут займет запись. Потом… Да, потом отвезем клона, в спящем состоянии, за десять миль отсюда и оставим. Охота же, как таковая, начнется в шесть вечера, когда сработает пеленгатор.
— Почему так поздно? — поинтересовался Сонд. — Сейчас ведь утро.
— Ему надо осмотреться.
— Ну что же… Вы будете на орбите?
— Да. До конца охоты в течение месяца с момента ее начала. — Шатра мило улыбнулась, давая понять, что это всего лишь шутка. Конечно, великий охотник Сонд выследит жертву гораздо быстрее.
Сонд отошел в сторонку, с интересом глядя по сторонам. Корабль стоял на вершине поросшего редким лесом холма. Лес был зеленым и с виду вполне безопасным, но уж кто-кто, а Сонд знал, сколь обманчиво бывает первое впечатление. В воздухе кружили насекомые, пролетела птица…
От размышлений его отвлек один из техников корабля — пора было приступать к перезаписи.
Сонд подошел к кораблю и невольно вздрогнул. Перед ним в шезлонге, облаченный в черный комбинезон, лежал он сам! Сходство было абсолютным — казалось, он смотрит в зеркало.
— Впечатляет? — поинтересовалась Шатра.
— Да уж…
— Садитесь, она указала ему на второй шезлонг.
Сонд сел. Техник надел ему на голову шлем, а второй такой же его товарищ уже пристроил на двойнике.
— Внимание!
— Ну? — спросил Сонд после паузы.
— Все.
— Как все? Вы сказали — двадцать минут.
— А вы спали, — весело отозвалась Шатра. — Все двадцать минут. Но нам пора.
Спящего двойника внесли в корабль. Зашипел, закрываясь, люк. Затем корабль подпрыгнул вверх, замер и рванулся в сторону. Сонд увидел, как от него отделилась едва заметная точка — гравиплатформа, догадался он, которая опустит двойника в десяти милях…
Он вздохнул, нетерпеливо посмотрел на часы и вернулся к ожидающему его “невидимому слону”.
Сонд открыл глаза.
— Ну? — поинтересовался он. Никакого ответа. Удивленно оглянулся — и вскочил на ноги. Корабля не было! Он находился в совершенно незнакомом месте, на склоне холма, у подножия которого мирно журчал ручеек… Что за шутки?!
Сонд обернулся. То, что он спросонья принял за шезлонг, было, как выяснилось, лишь кучей валежника. Рядом с кучей лежал большой конверт, столь неправдоподобно красный, что не заметить его было просто невозможно.
— В законе, — прочел он на вложенном в конверте листке, — по вполне понятным причинам ничего не говорится о праве личности на защиту от самоубийства. Однако из общих соображений следует, что вы имеете право защищаться любыми средствами, если кто-либо попытается вас убить. Желаем вам успеха. От имени “Лучшей охоты”, Шатра Эрт.
P.S.: Начало охоты в шесть вечера, сутки равны земным.
Потребовалось не менее минуты, прежде чем до Сонда окончательно дошел смысл сообщения: — он Клон. — Он — жертва, а всего в десяти милях отсюда готовится к охоте… Сонд.
Он чувствовал себя обманутым. Какое они имеют право… Ах, черт! Имеют. Сонд сделал несколько глубоких вдохов, пытаясь успокоиться. Что он знает? До начала Охоты — часов десять. Это раз. За десять часов надо уйти как можно дальше… Стоп! Дальше откуда? Он же не знает, в каком направлении находится его враг! Сонд едва не завыл от бессилия. И ведь кругом лес. Никаких ориентиров! Он находится на холмистой равнине, а корабль, который можно было бы заметить издалека, наверняка уже на орбите.
Он поднял руки и ощупал ошейник. Вытащил нож, взвесил его на ладони… Игрушка.
Так, что еще?! С какой скоростью движется платформа? Шатра сказала — не очень быстро. Но сколько?
Справа раздался шорох. Сонд стремительно отпрыгнул, выхватив нож, готовый нападать и защищаться. Слава богу, по части нападения и защиты он мог поспорить с кем угодно… Насмерть перепуганный зверек с белку размером скрылся в чаще, мелькнув на прощание рыжим хвостом.
— Нервы! — Сонд тяжело опустился на землю. — Нервы.
Из оцепенения его вывел звук. Сонд вскинул голову, прислушиваясь, и словно в подтверждение, ветер донес до него треск второго выстрела.
Поохотиться решил, кретин, — произнес Сонд. Теперь он точно знал в каком направлении следует убегать.
Наспех вырезав себе метровую дубину, с заостренным концом — на всякий случай — он пошел прочь быстрым шагом опытного охотника.
Побывав во многих мирах, Сонд успел приобрести изрядный багаж знаний и навыков, применяемых к любым живым существам, вне зависимости от того, на какой планете они обитали. Он чувствовал, что поляну, заросшую ярко-желтыми цветами лучше обойти — опасно, что зычный рев, время от времени доносящийся из чащи ни малейшей угрозы не представляет, в отличие от тихого свиста, издаваемого змеевидными существами в траве. В то же время, он старался оставлять как можно меньше следов, избегая мягкой почвы и часто следуя по щиколотку в ручьях и речушках, то и дело встречавшихся на пути.
Через час он встретил зверя. Собственно, слово “встретил”, пожалуй, не совсем точно отражало суть происшедшего. Кусты справа от Сонда с треском расступились и на него яростно рыча бросилась тварь, состоящая, как показалось в первый момент, из одних челюстей.
Сонд отреагировал мгновенно — действуя дубинкой как двуручным мечом, он, уклонившись, нанес зверю удар по шее у основания черепа, справедливо полагая, что там у него должно быть уязвимое место. Рычание перешло в визг, и зверюга, перевернувшись в воздухе, грохнулся на землю. Впрочем, он тут же снова оказался на ногах. Теперь Сонд мог рассмотреть своего противника внимательнее. Более всего зверь походил на крупного волка. Соответственно, менялась и тактика боя — дождавшись очередного прыжка и сбив морду в сторону по всем правилам противособачьего джутсу, Сонд в мгновение ока оседлал своего противника, прижав его коленом к земле. Сильнее. Еще сильнее. Зверь пискнул и перестал вырываться, приняв “позу покорности”.
— Сдаешься, — констатировал Сонд, отскочил в сторону и легким пинком указал зверю направление. Тот, совсем по-собачьи поджав хвост, метнулся прочь.
Впрочем, оказалось, что в отличие от земных собак, одной трепки зверю мало. Примерно через четверть часа Сонд заметил, что за ним следят, ч“ рез полчаса, увидев мелькнувший между деревьями силуэт, узнал преследователя.
— Это ты зря, — пробормотал он, — мне и без тебя дел хватает. — Наследит ведь! — подумал он вдруг. — Ну конечно! Сонд-преследователь наверняка заметит, что за жертвой идет зверь, и потеряв один след, сможет двигаться по другому.
Зверь же, видимо, ждал ночи. Все было плохо.
Еще через несколько часов Сонд остановился — ошейник у него на шее издал тихий звон, а затем три раза щелкнул.
Началась Королевская охота.
Зверь лежал в кустах за поваленным деревом и с интересом наблюдал за деятельностью человека. Иногда он, тихо повизгивая от любопытства, переползал на новое место, избегая, однако, показываться лишний раз тому на глаза — человек метко кидался камнями.
Зверь плохо представлял себе цель деятельности своего неприятеля. Тот ползал по земле, вскакивал, стремительно перебегая от дерева к дереву, и размахивая остро пахнущим древесной смолой пучком сухих’ веток. Затем человек нырял в овраг, добегал до поворота и, тяжело дыша, возвращался обратно. Все начиналось с начала.
…Разумеется, Сонд рисковал. Шансов погибнуть у него было куда больше, чем у его ВРАГА, имеющего огнестрельное оружие, да плюс к тому, лучшую одежду, транспорт, запас провианта и прочее. Но если убегать, то гибель будет и вовсе неотвратимой.
— Подумать только, — произнес он, — а ведь соглашаясь на эту охоту, я даже на миг не задумался — каково будет Сонду-жертве! — Он еще раз повторил мысленно последовательность действий. Сонд-охотник появился оттуда. Больше ему просто неоткуда появиться. Вылетит из вон того перелеска и пойдет прямиком сюда. Не очень, впрочем, быстро пойдет, так как след я оставил нечеткий, и он все время петляет. Отсюда же следует, кстати, что идти он будет низко. Метр, от силы два.
Сонд поднял с земли тяжелый самодельный лук и вскинул его, прицеливаясь. Должно получиться. А если нет? Бросить лук, схватить факел. Откатиться за то дерево. Это был самый рискованный момент во всей операции. Если Сонд успеет выстрелить в это время, он, пожалуй, не промахнется…
— Охотничек, — пробормотал Сонд, — тебя бы на мое место! — Он усмехнулся, осознав нелепость сказанного. — Не нравится, — подумал он. — Ничего, привыкай.
Он заглянул в плетенку. Угли тлели по-прежнему, стоит коснуться их факелом — факел вспыхнет. Пробежать в сухостой, поджигая заранее подвешенные в кустарнике жгуты пропитанной древесной смолой соломы и нырнуть в овраг…
Сонд поднял голову и посмотрел на небо. Ветер неутомимо раскачивал верхушки деревьев. Тот самый ветер, который по его расчетам, должен был погнать пожар на преследователя.
Взгляд Сонда упал на зверя.
— Упрямый, черт! — Сонд усмехнулся. — Шел бы ты отсюда, сгоришь… Словно послушавшись, зверь поднялся и затрусил прочь.
Теперь Сонду оставалось только ждать. За время долгих охотничьих экспедиций он в совершенстве овладел этим искусством. Если все пойдет так, как надо, и Охотника ничего не задержит, то солнце как раз успеет переместиться, и будет светить ему в глаза. Лишний шанс…
Платформа показалась именно оттуда, откуда ей следовало. Трехметровый диск, открытый сверху, чем-то напоминал гигантскую таблетку неведомого лекарства, но сходство сильно портила пятнистая маскирующая раскраска. Сонд-охотник сидел на “невидимом слоне” по-турецки, напоминая древнюю статуэтку погонщика этих животных, впрочем, Сонд-жертве было хорошо известно, с какой быстротой его противник может выйти из состояния мнимого покоя. Мимоходом он отметил, что багажный отсек платформы отнюдь не пуст. Мало ему одной жертвы…
И тут раздался рев. Сонд вздрогнул, лихорадочно выискивая глазами источник звука, что же касается его двойника, то он мгновенно исчез, скрывшись за защитным барьерчиком, опоясывающим платформу.
Больше всего животное напоминало земного лося — украшенный огромными рогами зверь выгибал спину, перебирая огромными мохнатыми ногами, и опуская голову к самой земле. Одного взгляда на эту картину было достаточно, чтобы понять, что к чему. Брачный сезон. Весь этот шум предназначался для самки, совершенно безразлично щиплющей травку в сотне метров, у самой опушки.
Он его застрелит! — с отчаянием подумал Сонд. Триста метров! У него были все основания для беспокойства. Лежа на платформе, да еще на таком расстоянии, его враг представлял собой исключительно трудную мишень. Если бы не “Лось”, он просто подождал бы, пока платформа подойдет поближе, на расстояние верного выстрела. Но теперь! Теперь Сонд-охотник, застрелив зверя, свернет в сторону — с трофея надо снять шкуру или хотя бы сфотографировать его. А потом — это было совершенно очевидно — он срежет путь к деревьям, и окажется в результате, сбоку и сзади от Сонда-жертвы. Пройти вдоль опушки леса и отказаться тем самым от пожара и от спасительного оврага? Затаившийся в засаде человек мысленно прикинул шансы. Менять место засады — почти верная гибель, в то время, как пожар — это все-таки дает определенные шансы спастись. Большое расстояние до цели… Что же, в крайнем случае, он успеет выпустить и вторую стрелу…
Сонд вскинул лук и приготовился. В тот момент, когда Охотник поднял ружье, над краем платформы появилась голова и плечо. Звонко щелкнула тетевина, и прежде, чем первая стрела поразила цель, Сонд схватил вторую… Поздно. Платформа резко накренилась, защищая Охотника днищем от новых выстрелов, и плавно двинулась вперед. Сонд схватил факел, и бросился к оврагу. Первая пуля весело чиркнула у его уха, когда он уже катился по склону вниз. Промах. Над кучами хвороста позади уже дрожал горячий воздух, и вести прицельный огонь было трудновато.
Свернет, мелькнула мысль. Свернет, испугается…
Он не свернул. Уже почти скрывшись за поворотом, Сонд почувствовал сильный удар в плечо. Зажав рану рукой, он прислонился к почти отвесной стене; позади бушевал огонь и было ясно, что платформе сквозь него не пройти. Первый раунд охоты завершен.
Тяжелая капля дождя упала Сонду на лицо. Он открыл глаза. Этого только не хватало! По небу плыли свинцовые облака, а с запада надвигалась сплошная черная стена, обещавшая по меньшей мере часовой ливень. Хотя…
— Нет худа без добра, — подумал Сонд. — Ливень, глядишь, смоет следы, еще один день в мою пользу. Четвертый.
Он развязал лиану, которой на ночь привязался к стволу, и привычно завертел головой в поисках своего конвоира. Зверь, словно почувствовав, что его ищут, выглянул из-за дерева метрах в тридцати. Ага…
Сонд вытащил заткнутую за пояс дубину и спрыгнул с дерева. Удар при приземлении отдался в раненом плече острой болью. Сонд зашипел сквозь зубы и прислонился к дереву. Болело гораздо сильнее, чем вчера, и это ему не нравилось. Похоже на то, что у зверя есть все-таки шансы добраться до его глотки.
— Интересно, — вдруг подумал он, — что будет чувствовать Сонд, если увидит, что его опередили?
Он хрипло засмеялся, закашлялся и умолк, скривившись от боли.
Внезапно, словно открыли невидимый кран, хлынул дождь. Спрятаться было негде — вокруг стоял высокий лес, почти без подлеска. Сонд скорчился, стуча зубами, моля бога, чтобы все это поскорее кончилось.
Надеждам его не суждено было сбыться — дождь все усиливался и вскоре по земле и стволам деревьев забарабанил град. Туча закрывала теперь все небо, сверкали молнии и гремел гром.
Закрывая голову изрезанными градинами руками, Сонд вдруг представил себе, как его двойник, спрятавшись от дождя и ветра под пленочным тентом гравиплатформы, попивает горячий чай, наслаждаясь буйством стихии.
— Охотник! — с горечью подумал он. — Я тоже так охотился! — “Сила на силу”, — вспомнил он свой девиз. — Пижон! Жалкий сноб! — Он заплакал от боли, злости, холода — впервые за последние тридцать лет…
Гроза продолжалась часа три. Затем ливень сменился мелким дождем, и наконец выглянуло солнце. Шатаясь из стороны в сторону, стуча зубами и используя дубинку в качестве трости, Сонд выбрался на поляну. Было холодно. Осторожно, чтобы не потревожить раненую руку, Сонд стряхнул с головы набившиеся в волосы хвою и веточки и побрел вперед, не выбирая дороги. Главное — двигаться. Согреться, а этот убийца… Если захочет, он все равно его догонит теперь. Правда, после пожара, который он устроил, Сонд-охотник не подавал больше признаков жизни. Может быть, даже он сгорел. Будем надеяться.
Внимание его привлек тихий визг. Сонд повернул голову, вглядываясь в переплетение сучьев, затем, разглядев в чем дело, усмехнулся.
— Попался, голубчик, — констатировал он. Зверь лежал, придавленный стволом упавшего дерева, и отчаянно пытался освободиться. Приблизившись, Сонд увидел, что позвоночник животного, видимо, цел. Передние лапы так же усердно царапали землю по эту сторону ствола, как и задние — по ту.
— Допрыгался? — поинтересовался он. — Подыхай теперь. Сонд повернулся было, но в этот миг на него буквально обрушилась лавина ощущений. Боль… Отчаяние… Страх… Что за черт?! Сонд присел, заглядывая зверю в глаза. Ощущения усилились.
— Животное-телепат? — подумал Сонд. Такие случаи были известны: правда, сам он ни разу с этими вещами не встречался. То есть, не охотился на них…
— Ладно, — процедил он сквозь зубы. — В последний раз прощаю.
Он обошел поваленное дерево, и морщась от боли в плече, поднял его на несколько сантиметров. Зверь рванулся, оставляя на стволе клочья шерсти, и выбрался из западни. Повернулся, посмотрел на человека, и потрусил прочь.
— Пока! — пробормотал Сонд. Он повернулся как раз вовремя, чтобы увидеть выплывающую из кустов в двухстах метрах от него платформу. Разум не успел еще осознать происходящего, а тело уже сгруппировалось и откатилось за ствол дерева.
Платформа шла над следом, который он оставил, двигаясь после дождя. Идеальный след.
Не обращая внимания на боль в плече, Сонд скинул ботинки и вскарабкался на дерево. Вытащил нож.
Платформа приближалась. Когда она оказалась точно под ним, Сонд прыгнул, стараясь оказаться за спиной у охотника.
Он почти достиг своей цели. Почти, но в последний миг платформа резко вильнула в сторону, и Сонд, пролетев мимо, упал на землю.
— Неплохо, неплохо, — услышал он очень знакомый голос. Сонд разогнулся. Платформа опускалась метрах в пяти от него. Сонд-охотник, не дожидаясь, пока она коснется земли, легко перепрыгнул через ограждение. Медленно поднял оружие, целясь в голову.
— Ну как?
— Жалко, что здесь нет фотографа, — процедил Сонд сквозь зубы. — Ты мог бы неплохо заработать на рекламе.
— Узнаю себя, — одобрительно произнес его мучитель. — Но меня, собственно, интересует, не что ты думаешь обо мне, а то, что ты думаешь о себе.
— Это одно и то же.
— Вовсе нет. Ты, надеюсь, понимаешь, что я сейчас выстрелю?
— Понимаю. — Сонд заметил мелькнувший в кустах серый силуэт. — Ты же телепат! — С неожиданной надеждой подумал он. — Услышь меня! Напади на него сзади! Или нет, не нападай — отвлеки. Просто отвлеки!
Он невольно вздрогнул, такой неистовый визг донесся в ответ из кустов. Охотник бросил туда всего один взгляд — ив этот миг Сонд метнул нож.
— Это был твой последний шанс, — сказал охотник, — и я все ждал, когда же ты его используешь. — Он выдернул нож из приклада и задумчиво провел пальцем по зарубке.
— Я не буду менять приклад, — добавил он, — пусть так и останется с царапиной. На память. А теперь… — Он поднял ружье.
— Вот и все, — мелькнуло в голове у Сонда. — Проиграл. Проиграл ты свою последнюю охоту.
Он видел, как из чащи вылетел зверь. Надо же, спасатель! Но он не успел…
Он не успел. Ошейник на шее у Охотника взорвался, почти полностью оторвав ему голову.
Охотник выпустил ружье — оно упало с металлическим стуком, — и повалился на бок. Зверь обнюхал на земле лужу крови, подошел и встал рядом с Сондом.
“Все точно, — подумал Сонд. Вот лежит дракон, и из разорванной шеи хлещет кровь, а позади висит в нескольких сантиметрах от травы платформа. Все как на снимке у Тампа. Только на платформе никого нет”.
Раздался гул. Сонд поднял голову, и увидел снижающийся звездолет. Из распахнутого люка выскользнула крошечная платформа-антиграв, идеально подходящая к мини-юбкам.
— Охотник Сонд, — прощебетал тоненький голосок, — есть ли у вас претензии к нашей фирме?
— Нет, Шатра, — медленно произнес Сонд. — Конечно нет. Но я бы хотел узнать…
— Сейчас узнаете, — Шатра спрыгнула с платформы, с интересом поглядела на зверя, но от комментариев воздержалась.
— Так вот, — сказала она, — фирма создана по инициативе “Лиги борьбы с охотой” три года назад. — Она подозрительно посмотрела на Сонда. — Надеюсь, у вас пропала охота… охотиться?
— Ах, чтоб вас!
— Успокойтесь, господин Сонд. Психологи считают… — Она осеклась, заметив, что Сонд побледнел и схватился за плечо. — Вам плохо, господин Сонд?
— Хорошо, — процедил он сквозь зубы, — воспитатели, надо же! — Лига до недавнего времени была для него врагом номер один. Сборище Идеалистов! Но это — раньше, а теперь он вдруг осознал, что, пожалуй, в главном он с ними согласен.
Сонд протянул руку и погладил зверя.
— Ваша взяла, — сказал он. — Ладно. Считайте, что я доволен вашей фирмой, и даже готов сосватать вам хорошего клиента.
Некоего Тампа.
Евгений Дрозд КОРОЛИ И АЛХИМИКИ
I. “СТОЯТЬ, БАРАНЫ!”
И вот, пройдя четыре проверки и три поста охраны, подвергнувшись двум обыскам, одному рентгеновскому просвечиванию и снятию отпечатков пальцев, я был, наконец, допущен в кабинет Его Превосходительства.
Огромный зал, на стенах которого висело оружие всех стран и народов, естественным своим центром имел обширный письменный стол, стоящий у северной стены. За столом сидел сам Великий Человек, а над столом висел его портрет. Отец Нации был изображен во весь рост, при всех знаках отличия, наградах и регалиях. Он стоял с выражением решимости на мужественном лице, и взгляд его был устремлен на невидимые горизонты, и на высоком его челе была запечатлена ясно различимая печать Вечности и Рока.
Оригинал был мало похож на портрет, но я его все равно узнал. Мы уже встречались…
…на площади у мэрии моего родного города Сьюдад Пуэрто де Гуатисиманья, где в то памятное утро был вывешен национальный флаг и куда сбежалось все взрослое население города, чтобы поглазеть на тогдашнего президента, у которого президент нынешний был шефом тайной полиции. То были времена либерального правления, и господин тогдашний президент посетил нас в ходе своей предвыборной поездки по стране…
…толпа, собравшаяся на площади у мэрии, была рассечена надвое коридором, незыблемую прямоту линий которого поддерживали две цепи взявшихся за руки полицейских, призванных сдерживать напор толпы, которая, по правде сказать, напирать и не думала…
…нам сказали, что президент будет в девять утра, а на самом деле правительственный кортеж въехал в город лишь в полдень, и за время ожидания энтузиазм населения испарился под жгучими лучами дневного светила…
…я сразу сообразил, что ожидание будет долгим и занял место под ореховым деревом, полагая, что в полдень тут будет тень и, значит, хотя бы от солнцепека я не буду маяться. Менее предусмотрительным согражданам пришлось хуже…
…черные лимузины остановились на противоположном от здания мэрии краю площади, чтобы дать возможность господину тогдашнему президенту и сопровождающим его лицам пройтись до мэрии пешком и приветствовать возлюбленный народ лучезарной улыбкой и характерным жестом руки…
…и так они шли к мэрии, глядя на нас, а мы глядели на них, и ветер гнал по площади неофициальную пыль, а полицейские безуспешно пытались испепелить свирепыми взглядами какую-то бродячую собачонку, совершенно некстати выбежавшую на свободное пространство. Собака, не понимая всей серьезности момента, уселась на самой середке прохода и яростно чесалась…
…господин тогдашний президент смотрел на нее с доброй, понимающей улыбкой и проходил как раз мимо меня, когда случилось крайне неприятное происшествие. Дело в том, что городские мальчишки, желая получше рассмотреть высоких гостей, в большом количестве забрались на ветви орехового дерева, под которым, среди прочих сограждан, стоял и я. Примеру мальчишек последовал кое-кто из взрослых. Надо ли удивляться, что самая большая и толстая ветвь не выдержала и обломилась? Просто случилось это на редкость не вовремя… Все они так и посыпались под ноги господину тогдашнему президенту, который, по слухам, от испуга обмарался…
…зато нынешний Отец Нации, а тогдашний шеф полиции, показал себя молодцом. Когда толпа всколыхнулась и замерла и оставалась какая-то доля секунды до того, как она бросилась бы, сметая и затаптывая все на своем пути, Его Превосходительство выхватил револьвер и, направив на толпу, выкрикнул историческую фразу: “Стоять, бараны!”, чем в корне пресек панику. Г-на президента подхватили под руки и быстро увели. Когда, через два часа, он покидал наш город, машины подогнали прямо к дверям мэрии. Так что мы его больше не увидели. А пока его не то вели, не то тащили к мэрии, Его Превосходительство так и стоял с револьвером в руке и сверлил толпу огненным взглядом. “Стоять, бараны!” Мы и стояли. Никто не шевелился. Я тогда еще подумал, что г-ну президенту, судя по всему, недолго осталось править. И точно — вместо назначенных на конец месяца выборов произошел переворот и к власти пришла хунта во главе с Его Превосходительством и началась Эпоха Процветания, которая длилась уже восьмой год…
И вот я снова в непосредственной близости созерцаю Великого Человека, Отца Нации.
Его Превосходительство оторвался, наконец, от важных государственных бумаг.
— Ну, — буркнул он, впиваясь в меня тяжелым взглядом из-под низкого, покатого лба. Я опустил глаза — он подавлял меня, я его боялся. Да и никто не мог выдержать взгляда его маленьких глаз, горящих какой-то первобытной, животной свирепостью.
— Ну, — повторил он, — я слушаю. Мне сказали, что какой-то тип хочет поговорить со мной наедине. В чем дело?
Я спохватился.
— Ваше Превосходительство, речь идет о новом виде оружия, которое я изобрел.
— Оружие? — переспросил Его Превосходительство, продолжая сверлить меня взглядом. — Хорошо. Дальше…
Я невольно бросил взгляд на его стол, где среди бумаг лежал армейский револьвер 38 калибра. Сбоку к столу прислонена была винтовка с оптическим прицелом.
— Видите ли, Ваше Превосходительство, это оружие весьма необычно. Я изготовил модель, она находится у вашей охраны за дверью, и если Ваше Превосходительство соблаговолит…
Он нажал кнопку звонка, и за моей спиной открылась дверь. В проеме бесшумно возник адъютант в чине полковника.
Его Превосходительство сделал жест рукой; адъютант поклонился и отступил назад, и тут же в кабинет вошел охранник с моделью моего усилителя в руках.
Модель положили на стол перед Его Превосходительством. Адъютант и охранник удалились.
— Это Ваше Превосходительство, — сказал я, — и есть модель моего нового оружия. Я назвал его УВИ — усилитель волевого импульса. С его помощью вы сможете подчинять себе психику других людей и навязывать им свою волю.
— Я это и так делаю.
— Верно, Ваше Превосходительство, но каким образом? Скажем, на лиц, не находящихся в непосредственном контакте с вами, вы действуете своим авторитетом. Каждый знает, что вашей воле следует подчиниться, ибо за вами стоит вся мощь нашей доблестной армии, весь наш государственный аппарат и безграничная любовь ваших подданных. Если, положим, вам надо внушить вашу точку зрения какой-нибудь неразумной личности, находящейся рядом с вами, то в ход идут другие средства. Тут уже действует ваша стальная воля, вся, излучаемая вами, энергия, сила, властность и ваше непревзойденное обаяние. Но и в этом случае ваша воля передается не прямо, а косвенным образом, посредством первой сигнальной системы. Убеждаемая личность воспринимает все мельчайшие нюансы выражения вашего лица, бессознательно оценивает степень блеска глаз, величину потенциальной угрозы в принимаемых вами позах, и подсознание говорит личности — покорись, это, не тот человек, у которого можно встать на пути…
Диктатор, казалось, был польщен. Глазки его утратили буровящее свойство.
— Верно. Не такой я человек.
— Вот и я так думаю, Ваше Превосходительство. Но, Ваше Превосходительство, есть еще более эффективные методы подчинения своей воле других лиц. Мой аппарат, вот этот УВИ, делает излишним первую сигнальную систему. Он соединяет напрямую биополе вашего мозга с биополем других людей, и ваша воля, ваши желания и приказания транслируются непосредственно им в мозг. Таким образом, вы можете любого заставить сделать все, что вам хочется.
— Любого? Все, что захочется?
— Да, Ваше Превосходительство, любого и все, что захочется Если бы вы соблаговолили попробовать, скажем, на адъютанте или на ком-нибудь из охраны…
— Так. Что с этой штукой делать?
— Ничего особенного. Вот эту присоску прикрепите где-нибудь на лбу или над ухом, коробку можете спрятать в карман, только осторожно, не порвите провод, что их соединяет. Как видите, это похоже на слуховой аппарат. А теперь нажмите вот эту кнопку…
Его Превосходительство нажал. Он посмотрел на меня, и я вдруг ощутил непреодолимое желание танцевать. И вот с приклеенной к лицу глупой ухмылкой я пошел по залу, выписывая нелепые па и кривляясь.
Его Превосходительство довольно приподнял брови. Затем он перевел взгляд на дверь. Из-за нее появился адъютант. Он снял фуражку, положил ее на пол, опустился на четвереньки, приладился и исполнил стойку на руках и голове. Штанины его форменных брюк задрались, открыв носки малинового цвета. Я продолжал плясать.
Его Превосходительство хлопнул в ладоши, и я остановился. Адъютант опустился на пол, встал, надел фуражку и, как ни в чем не бывало, вышел.
— Так, — сказал Его Превосходительство, — хорошо. Теперь три вопроса. Первый: с помощью этой штуки мысли читать можно?
— Увы, Ваше Превосходительство, УВИ для этого не предназначен. Он только соединяет биополя. Информация же, в них записанная, идет совершенно на другом уровне. Я даже и не представляю себе, как ее можно считать.
— Так. Но я могу приказать говорить мне правду?
Я облился холодным потом. Кажется, настал решающий момент.
— Да, Ваше Превосходительство, можете, так что это будет все равно что чтение мыслей. Никто не устоит, всякий выложит вам все самое сокровенное.
— Это хорошо, — сказал Его превосходительство, не сводя с меня глаз.
Он нажал кнопку.
— Второй вопрос. Говорить правду, только правду. В твоем досье записано, что по приговору военного трибунала за антиправительственную деятельность расстреляны два твоих брата и твоя невеста Почему же ты решил служить мне? Правду!
Я знал, что пришел самый страшный миг. Все мое естество рвалось выложить всю правду — всю, какая есть. И я надеялся только на инстинкт самосохранения. Ибо вся правда для меня означала смерть.
— В-ваше Превосходительство, — запинаясь начал я. Я весь трясся и чуть не падал от слабости в коленках. — Я никогда не ладил со своими братьями, я всегда с ними ссорился и всегда говорил им, что они наживут неприятностей из-за этой политики. Я-то сам в нее не лез — некогда было, я делом занимался, наукой. А невеста меня бросила тоже из-за этой проклятой политики незадолго до ареста.
Я говорил правду. С братьями — они были моложе меня — мы действительно часто ссорились и дрались. Только это было в детстве. И с Мирабеллой мы действительно вздорили из-за политики. Это была правда. Но не вся правда. К счастью, Его Превосходительство выключил аппарат.
— Так. Ладно. Последний вопрос — почему сам не воспользовался изобретением?
— Ваше Превосходительство, я назвал свой прибор усилителем, но это не вполне правильно. Он ничего не усиливает. Он только соединяет биополя разных индивидов напрямую. И тот, чья воля сильнее, навяжет ее другому. Поэтому я решил, что аппарат должен по праву принадлежать человеку с самой сильной в стране волей — вам, Ваше Превосходительство.
— Ладно. И что ты просишь за это?
— Ваше Превосходительство, я бы хотел, чтобы некоторое время аппарат побыл у вас и вы бы по достоинству оценили его возможности. А после, скажем, через пару дней, вы меня вызовете и мы обсудим все подробно.
Его Превосходительство благосклонно кивнул. Аудиенция была закончена.
Во дворец меня вызвали на третий день. А на второй день по столице поползли слухи о каком-то чудовищном скандале во время дипломатического приема по случаю приближающейся годовщины начала Эпохи Процветания, а если говорить проще — военного переворота, приведшего к власти Его Превосходительство.
Газеты насчет скандала все как одна хранили гробовое молчание, зато город гудел. Говорили, что на прием Его Превосходительство явился со слуховым аппаратом и жаловался, что в последнее время он стал туг на правое ухо. Говорили, что сначала все шло нормально, прием, как прием — дипломаты во фраках с орденами, дамы в вечерних туалетах с брильянтами, речи, тосты, шампанское…
А затем все вдруг как взбесились — одни в большей, другие — в меньшей степени. Самый приличный эпизод из множества рассказываемых повествовал о том, как дамы и господа сбрасывали одежки и, в чем мать родила, сигали в бассейн. Все остальное было уже совершенно нецензурно.
Когда я предстал перед Его Превосходительством, Отец Нации был настроен совершенно благодушно.
— Я опробовал аппарат, — заявил он. — Хорошее, очень хорошее изобретение. Что просишь за него?
— Ваше Превосходительство, — ответил я с поклоном, — во-первых, мне нужны деньги, чтобы построить усовершенствованную модель с радиусом действия до самого видимого горизонта. А во-вторых, Ваше Превосходительство, разрешите задать вам вопрос.
Отец Нации благосклонно кивнул.
— Через неделю будет восемь лет, как вы пришли к власти. Вам еще не надоело?
Его лицо снова напомнило мне морду породистого пса-боксера. Складки у крепко стиснутых челюстей и два глаза, как два лазера.
— Я хочу сказать, Ваше Превосходительство, не надоело ли вам за восемь лет быть правителем этого захолустья? О большем вы никогда не задумывались? Скажем, власть над всем континентом? Или над всем полушарием, а в перспективе — над всей земной сферой?
Его лицо приобрело выражение совершенно безумное. Я решил, что пробил мой смертный час. Сейчас он бросится на меня и вцепится в глотку.
Вместо этого он хрипло произнес:
— Так. Это серьезно?
Я напрягся. Настал миг идти ва-банк. Все балансировало на острие ножа, и страху не должно быть места.
Страха не было. Я ощущал прилив боевой ярости.
Я подошел к столу Отца Нации, уперся в его поверхность кулаками и сделал то, на что еще ни разу не решался в присутствии Его Превосходительства, — посмотрел ему прямо в глаза и позволил себе не скрывать ненависти.
— Слушай, ты, — сказал я с холодной злобой. — Неужели ты воображаешь, что я принес бы тебе свое изобретение, если бы ты не был мне нужен? И неужели ты думаешь, что я только и мечтаю о том, как лучше услужить бывшему содержателю борделя, ставшему диктатором в никому не известной, богом забытой дыре? Ведь вы, Ваше Превосходительство, подрабатывали на падших дамах до того, как подались в тайную полицию, не так ли?
В его лице промелькнула тень растерянности, хотя глаза продолжали гореть злобой. Кажется, я сумел его пронять. Следовало ковать железо, пока горячо.
— Если бы у меня была хоть сотая часть той силы воли, которая есть у тебя и благодаря которой ты из сутенеров прыгнул в Отцы Нации… Но я, как и большинство интеллектуалов, вял, нерешителен, слабохарактерен и слабоволен. Поэтому сам я не смогу использовать аппарат в полную меру. Затем ты мне и нужен. К сожалению, господь наделяет сильной волей таких вот горилл, вроде тебя. Но зато гориллам он не дает воображения. Если бывший хозяин борделя сумеет подмять под свою задницу страну, то он, превратив ее в один большой бордель, на этом успокаивается. Такой горилле нужен хороший советник — чтобы новые горизонты открывать и новые цели ставить. Но я не хочу быть советником у рядового мини-фюрера, я хочу быть первым доверенным лицом у настоящего владыки — перед которым трепещет весь мир. Понял, дубина?
Его палец лежал на кнопке звонка. Он сказал совершенно спокойно:
— Ты знаешь, какие искусники работают в моих подвалах? Знаешь, как умело продлевают они жизнь человеку, который, подпав к ним, молит господа-бога и Деву Марию только об одном — о быстрой смерти? Знаешь, скольких я отправил в эти подвалы за гораздо меньшие оскорбления — в сущности, за совершеннейшие пустяки?..
Он снял палец с кнопки. В его лице вдруг появилось что-то жалкое.
— Но ты говорил то, что думал. Ты знаешь, позавчера я вызывал па одному всех своих друзей и соратников, всех приближенных, всех преданных слуг и верных работников. С помощью твоего аппарата я внушал им, чтобы они говорили правду (потом, конечно, я приказывал им все забыть). Я спрашивал их, как они относятся ко мне. И знаешь, они все, все до единого хотят моей смерти. Они хотят занять мое место. Сначала я решил было их всех того, в подвал и к стенке; но это значит остаться в пустоте — их слишком много… А работать — то с кем — то надо…
Он подавленно замолчал и, кажется, даже всхлипнул.
Я выпрямился.
Я выиграл.
— Ничего, Ваше Превосходительство, — сказал я, — ведь это все царедворцы, лизоблюды — дрянь людишки. Простой народ любит вас искренно и преданно. И, например, мне ни к чему желать вашей смерти, — вы мне нужны. Как и я вам. С вашей волей, да с моим интеллектом мы весь мир покорим! Не надо унывать.
Он молчал и, отвернувшись от меня, стиснув кулаки, смотрел в окно. А я был всего лишь в двух метрах от него и никого в зале, кроме нас с ним, не было, а на столе лежал заряженный армейский револьвер 38-го калибра.
Я подумал, что какой-нибудь анархист-террорист дорого бы заплатил, чтобы оказаться в моем положении. Но бодливой корове бог рогов не дает. Анархисту-террористу, мечтающему убить Отца Нации, господь не даст такого случая, а мне он не дал храбрости. Слишком много всяких там “да, можно бы, но что, если?..” Слишком много нерешительности и рефлексии. Анархист, не раздумывая, прыгнул бы к столу за револьвером. Но его таким природа сотворила — умеющимчв решительный момент не колебаться…
— Я могу идти, Ваше Превосходительство? — спросил я. Диктатор, не глядя на меня, махнул рукой.
— Так вы распорядитесь, чтобы мне денег дали на новую модель. Через неделю, когда многотысячные толпы ликующего народа соберутся на дворцовой площади, чтобы поздравить вас, мы ее испытаем. Проведем генеральную репетицию… А после обсудим стратегические планы.
Его Превосходительство казался погруженным в глубокие раздумья. Я вышел из кабинета и тихонечко прикрыл за собой дверь.
Многотысячные толпы празднично одетого люда собрались на дворцовой площади, дабы выразить свое ликование по поводу восьмой годовщины прихода к власти Отца Нации. Женщины надели лучшие платья, мужчины продели в петлицы пиджаков разноцветные ленточки. Над толпой летали воздушные шарики, реяли стяги и штандарты. Наяривали духовые оркестры, и мальчишки-разносчики шныряли по толпе, предлагая сладости, мороженое и напитки. Между толпой и дворцом с карабинами поперек живота стояли три шеренги неподкупной и безупречной национальной гвардии. На всякий случай. На этот же случай кварталы вокруг дворца и площади были оцеплены и охранялись усиленными полицейскими нарядами и армейскими патрулями. Атмосфера, одним словом, была праздничной.
На обширном балконе второго этажа дворца уже стояли члены хунты и другие близкие друзья и соратники Отца Нации. Ждали только его самого.
Мы с Его Превосходительством были совершенно одни в пустом зале, из которого широкие застекленные двери вели на балкон. Сквозь стекло видны были спины, мундиры, портупеи и погоны верных друзей и соратников.
Я помогал Отцу Нации пристроить в пустой кобуре блок “В” новой модели УВИ. Блок “А” — плоская коробочка — находился уже в нагрудном кармане мундира, и от него шел тонкий провод к присоске над правым ухом диктатора. Как и прежняя модель, УВИ сработан был под слуховой аппарат. Блок “В” был автономным.
Я, наконец, смог застегнуть кобуру.
— Все готово, Ваше Превосходительство. Значит, как договорились, сначала, для проверки, вы внушите всей толпе приказ опуститься на колени… С богом, Ваше Превосходительство! Помните — сегодня перед вами встанет на колени этот сброд, а завтра весь мир!
Его Превосходительство сжал челюсти и строевым шагом вышел на балкон. Толпа разразилась возгласами ликования и овациями. Я тоже вышел на балкон и встал на самом левом фланге, за спинами соратников, но так, чтобы видеть лицо Отца Нации. Кажется, мой фрак был единственным среди всех этих мундиров. Я следил за Его Превосходительством. Ват он поднимает руку, требуя тишины. Гул толпы затухает. Наконец, полная тишина, прерываемая трепетом стягов на ветру. Вот Его Превосходительство прижимает пальцы правой руки к нагрудному карману и, опираясь левой рукой на балюстраду, подается вперед и вперяет в толпу свой тяжелый свинцовый взгляд. Вот он через ткань мундира нажимает кнопку на плоской коробочке, и вот он — момент моего триумфа. Обмякшее, грузное тело Отца Нации повисает на перилах балкона, а потом мешком сползает на пол. Левая рука цепляется за балюстраду и отлетает от нее, фуражка откатывается в сторону. Его Превосходительство мертв. Пользуясь замешательством на балконе, я медленно отступаю в глубь дворца. Но еще некоторое время мне видна багровая лысина Отца Нации в окружении леса до блеска вычищенных сапог.
Его Превосходительство все-таки был слишком самонадеян. И он забыл мои объяснения, что УВИ — это не усилитель воли того, кто им пользуется. УВИ не усиливает волю — он просто соединяет накоротко биополя, психики двух или более индивидов. С помощью УВИ ты можешь непосредственно влиять на чужую психику, но и твой мозг в такой же мере становится открытым для влияния другого человека. Естественно, чья воля сильней, тот и оказывает подавляющее влияние.
У Его Превосходительства была очень сильная воля. Но он не учел одного эффекта. Он мог подавить своей волей любого из своих подчиненных и, скажем, меня. Он мог подавить поодиночке любого из стоящих на площади. Он мог бы, наверно, подавить даже и всех их вместе, если бы они хотели разного и мыслили бы каждый о своем, несогласованно. Но дело в том, что все эти крестьяне и рабочие, учителя и врачи, торговцы и студенты, все, что кричали “виват” и, опасаясь агентов тайной полиции, громко желали Отцу Нации долгих лет жизни, все они думали совершенно одинаково и всех их обуревало одно и то же желание. Весь этот единый организм внешне разобщенной толпы желал диктатору только одного: “Чтоб ты сдох, зверюга!”…
Этого Его Превосходительство даже и представить себе не мог. Многие тираны, в глубине души почему-то убеждены, что народ их очень любит.
“Стоять, бараны!”
II. ВРЕМЕНА ПРОСВЕЩЕННОЙ МОНАРХИИ
Изобретателя взяли на границе. При поимке его изрядно помяли, ибо времена в стране были горячие и с такими не церемонились. Длившийся восемь лет период стабильности закончился со смертью господина президента — сильной личности, не сумевшей, однако, рассмотреть врага под личиной доброжелателя, прокравшегося к нему в доверие. Доброжелатель принес г-ну президенту в дар некий новый вид оружия и уверял, что с его помощью г-н президент сможет покорить весь мир. Вместо этого господину президенту пришлось до времени отправиться в мир иной.
Начался период смут и волнений, когда министерская чехарда, перевороты и падения кабинетов перестали считаться чем-то достойным внимания экстренных выпусков газет. Чуть ли не каждый день к власти приходила очередная сильная личность, И каждая из них едва-едва успев издать пару указов и произнести пару — другую исторических фраз, тут же исчезала с политического горизонта, уходя в небытие.
Единственным стабильным фактором в этом хаосе было отношение властей ко всяким там ученым, интеллектуалам, словом, яйцеголовым. Было приказано всех отлавливать и доставлять в столицу на предмет выявления и разбирательства. Меры были приняты крутые, но не вполне эффективные. Главный виновник заварушки исчез без следа. Зато других похватали вволю.
Изобретатель после смерти диктатора сразу понял, что в стране становится жарко и попытался сбежать за кордон, но, как уже было сказано, был задержан на границе.
После первичной обработки при поимке, когда, казалось, на нем живого места не осталось, за него взялись молодцы из полицейского управления главного города провинции. Тут же изобретателю пришлось туго. Он решил, что настал его последний час, но это были только цветочки.
Главное началось, когда, уже в столице, за него взялись тамошние профессионалы. Хуже всего, что инструкции, данные профессионалам, отличались крайней нечеткостью, и они сами не знали, что им следует выжимать из всех этих яйцеголовых. Поэтому они жали вовсю, надеясь выловить хоть что-то, и страшно обижались, когда ошалевший от боли и ужаса изобретатель кричал им, что он готов все рассказать, пусть только ему скажут, что надо говорить. Профессионалы в ответ на это усиливали степень допроса и, обзывая его хамом и грубияном, требовали во всем сознаваться…
Потом недели на две изобретателя забросили в самый темный и сырой подвал и оставили в покое.
На третью неделю его перевели в сухую, благоустроенную камеру, прислали врача, санитарку, массажиста и парикмахера. Все четверо стали превращать груду развалин снова в человека. Их дружные усилия привели к тому, что уже на четвертую неделю изобретатель мог ходить, а на пятую его доставили в президентский дворец.
Политическая ситуация к тому времени стабилизировалась. Всем уже осточертела зыбкая неопределенность, и вся страна облегченно вздохнула, когда наконец в президентском кресле утвердилась фигура, устраивавшая всех — и армию, и жандармерию, и промышленные круги, и латифундистов. Именно поэтому у нынешнего президента, происходившего, кстати, из старинного аристократического рода и окончившего Гарвард, были шансы править долго и счастливо. Что касается простого люда, то, раз наверху все сладилось полюбовно, ему не оставалось ничего другого, как ликовать.
Когда изобретателя ввели в его кабинет, г-н Президент встал из-за стола и, распахнув объятья, пошел навстречу бедолаге.
— Боже, — воскликнул г-н Президент, — какое варварство! Это ужасно!
Нетерпеливым жестом он отослал охрану и, обняв изобретателя за плечи, повел его к креслу.
— Садитесь, друг мой, садитесь.
— Я — г-господин президент… э-э…
— Ни слова, друг мой, ни слова! Я все понимаю!
Господин президент стоял подле изобретателя и разглядывал его, скорбно качая головой.
— Кошмар! Что они с вами сделали! Но, клянусь вам, друг мой, скоро с этим будет покончено навсегда. Мне всегда претили методы этих мясников, этих костоломов из тайной полиции.
— Г-господин п-президент, — сказал изобретатель, — я ни в чем не виноват.
— Знаю, знаю, друг мой, успокойтесь. Все это нелепое недоразумение. Конечно, вы должны понять, что после смерти бывшего президента по стране прокатилась волна подозрительности, направленная в первую очередь против интеллектуалов. Тайная полиция просто перестаралась. Это не значит, конечно, что я их оправдываю. Их методы совершенно неприемлемы. Этак скоро у нас в стране ни одного интеллигентного человека не останется. И поговорить не с кем… Тем более, что, между нами говоря, не любил я прежнего правителя. Был он, если честно, грубым солдафоном, жестокой скотиной и плебеем без капли фантазии. Так что конец его был закономерен. Но оставим это. Как говорится, de mortuis aut bene, aut nihil53.
— Р-римляне, господин президент, еще и так говорили: de mortuis — veritas54.
— Вы знакомы с латынью, друг мой? Тогда, применительно к вашему случаю, уместно будет сказать: perfer et obdura, Labor hie proderit olim55. Но сейчас все это позади. Божьим провидением я избран в президенты этой страны и приложу все усилия, чтобы направить ее на путь просвещения, прогресса и возврата к демократическим ценностям. Мы должны показать миру, что мы не варвары, не дикари, а цивилизованная нация! Все слои населения должны сотрудничать в деле достижения этой благородной цели и тогда мы воистину придем в эпоху расцвета и процветания… В том числе и вы, друг мой, должны будете помочь нам в этом.
— Г-господин президент, клянусь — я ни в чем не виноват! Поверьте, я хотел уехать из страны не потому, что я против, а просто здесь я не смог бы продолжать работу!
— Верю, верю, друг мой. Успокойтесь. Вас никто ни в чем не обвиняет. Я просто хотел познакомиться с вами, узнать подробнее о вашей работе. Наша обновленная страна нуждается в новых людях. Вы ведь что-то изобрели, но не успели закончить, не так ли?
— Господин президент! Мое изобретение — это не оружие. Его совершенно невозможно использовать в военных целях! Клянусь вам!
— Ну, какой же вы, право! Ведь никто и не требует от вас оружия! Мне просто интересно, чем вы занимаетесь. В чем суть вашей работы?
— Господин президент, это совершенно мирное изобретение. Просто я хотел создать новый, универсальный вид искусства.
— Новый вид искусства? Это интересно. Продолжайте.
— Речь идет о разновидности голографии. Только в отличие от обычной она будет цветная и изображение сможет двигаться. Это будет синтез кино, театра, литературы, скульптуры, живописи…
— Но я не вижу, в чем новизна вашего изобретения. Голография давно известна.
— Это будет не просто голография. Дело в том, что создаваемая моим аппаратом объемная картина будет управляться мысленным усилием. Вам известно, что мозг человека тоже работает по голографическому принципу? Вся наша психика — это, в сущности, записанная на наш мозг голограмма. Разработанный мной интерфейс позволяет считывать эту ментальную голограмму — всякие внутренние видения, представления, образы и переводить их во внешний мир в виде цветного, объемного, движущегося изображения. Представляете: скульптору не нужны ни глина, ни гипс — он создает свои творения и оттачивает их одним только мысленным усилием. Режиссеру не нужны ни актеры, ни декорации — любые сцены рождаются перед его глазами, как по мановению волшебной палочки. А писатели — как приятно будет им лепить своих героев, придавая им зримый облик — достаточно только надеть специальный шлем и сосредоточиться…
Господин президент вскочил с кресла.
— Великолепно! Я поздравляю вас, друг мой, ваше изобретение действительно совершит переворот в искусстве. И это именно то, что нам нужно. Такое изобретение должно родиться в нашей стране, и оно здесь родится! Мы покажем всему миру, что мы — культурная, цивилизованная нация, что мы твердо стали на путь прогресса, духовного развития и процветания. Дерзайте, друг мой, идите и творите! Обещаю, вам будут предоставлены все условия для работы…
Г-н президент проводил изобретателя до дверей и на прощанье пожал руку.
Президент сдержал свое слово, и в жизни изобретателя начался новый период. Его поселили в роскошных апартаментах в левом, крыле президентского дворца, а под лабораторию отдали флигель, находящийся в глубине сада на территории дворцового комплекса. Изобретателю доставили всю затребованную им аппаратуру и литературу, предоставили ассистентов и лаборантов и обеспечили возможность получения любых консультаций во всех центрах научной мысли.
Истосковавшийся по делу изобретатель с головой окунулся в творчество. Работа закипела, и за считанные недели он смог продвинуться так, как не сумел за все предыдущие годы. Он спал по пять — шесть часов в сутки и часто забывал о еде.
По субботам президент приказывал вытаскивать его из лаборатории и почти силой заставлял отдохнуть и расслабиться.
Они сидели в паттио президентского дворца, слушали упрятанный в зарослях жасмина небольшой оркестр, игравший обычно Глюка или Генделя. Звуки скрипок перекликались с шелестом листвы. Из сада доносились резкие крики павлинов, бродивших там на воле. В ветвях жасмина и среди розовых кустов порхали пестрые колибри. Маленькие попугайчики храбро садились на стол и господин президент крошил им бисквит.
Президент угощал изобретателя французскими винами, зернистой икрой, бразильским кофе. На кофе изобретатель набрасывался с жадностью, ибо в последние годы правления старого президента настоящий кофе почти исчез и приходилось пробавляться эрзацем.
После кофе наступала очередь превосходных сигар. Они сидели, откинувшись на спинки поскрипывающих плетеных кресел и следили, как тает в воздухе ароматный дымок, повторяющий причудливыми очертаниями прихотливые извивы выводимой скрипками мелодии.
Мраморные, белые колонны паттио, нестерпимо яркие на фоне глубокой синевы неба наводили на мысль о мудрости древних Афин и располагали к размышлениям на возвышенные темы.
Президент не спеша затягивался сигарой, так же неторопливо отпивал маленькими глоточками кофе и развлекал изобретателя глубокими и остроумными беседами, касающимися литературы, философии, политики. Он наизусть цитировал Гая Саллюстия Криспа, Мольтке, Спенсера и Сантаяну. Изобретатель познавал много для себя нового и с удивлением вынужден был констатировать, что в мире существует множество интересных вещей, о которых он и не подозревал, и что знания о внутреннем мире человека не исчерпываются биоэлектроникой и нейронной церебротехникой.
Он также вынужден был признать, что такой отдых приносит ему громадную пользу и дает мощный стимул в работе.
Да, это был блаженный период в жизни изобретателя. Его смущало лишь большое количество охраны и то, что его не выпускали за пределы дворцового комплекса.
Президент объяснил ему, что это делается ради его же, изобретателя, блага и безопасности.
Ситуация в стране, объяснил президент, еще не вполне стабилизировалась и есть еще, к сожалению, небольшая вероятность возникновения всякого рода нежелательных эксцессов…
Изобретатель внимательно присмотрелся к президенту и устыдился. Он вспомнил, что в последнее время г-н президент выглядел усталым и озабоченным и круги под его глазами были очерчены более явственно, чем обычно.
Изобретатель почувствовал себя неблагодарной скотиной. В конце концов разве не даны ему все условия для работы? И это в тяжелое для страны и нации время! А у него — никаких забот — сиди себе, как у Христа за пазухой, и занимайся любимым делом…
Больше на эту тему разговоров он не заводил. Работа продвигалась более или менее успешно. Господин президент интересовался ее ходом очень тактично и ненавязчиво, чтобы не создать у изобретателя ощущения тягостной опеки.
Когда основная аппаратура была уже собрана и скомпонована и наступило время доводки и отладки, то у изобретателя вид стал озабоченный и хмурый.
— Что-то не ладится? — спросил его президент во время очередного уикэнда в паттио. — Вы выглядите усталым, друг мой. Как наши успехи?
— Понимаете, господин, президент, интерфейс мы уже обкатали, он снимает внутреннюю, ментальную голограмму и трансформирует ее во внешнее объемное изображение… Тут все нормально.
— Так уже есть изображение? Я бы с удовольствием поглядел…
— О нет, господин президент, эту грязь я вам показывать не буду. Тут дело чести. Затронута, можно сказать, моя профессиональная гордость.
— А в чем дело?
— В фильтрах, в блоке селекции. Ведь нужно, чтобы на внешнюю голограмму подавалось только то, что человек задумал изобразить и ничего больше. Иначе какое же это искусство? А тут высвечивается все, что угодно, — любая случайная картинка, любой шальной образ. Каша, одним словом. Или, в терминах теории информации — шум.
Г-н президент посмотрел на изобретателя задумчиво.
— Ну что ж, друг мой, не опускайте рук. Трудитесь. Совершенствуйте… блок селекции.
Разговор перешел на качество сигар и на литературу.
На следующий день отдохнувший и заряженный новыми идеями изобретатель проследовал в свой лабораторный флигель. К его удивлению, у главного входа стояли два охранника с автоматами.
— Не велено пускать, — рявкнул старший из них с капральскими нашивками, — никого не велено!
— Но я же!..
— Ничего не знаю! Приказано не пускать! Осади назад! Стрелять буду!
Растерянный изобретатель вернулся во дворец, где попытался выяснить, в чем дело. Он обращался к чиновникам и офицерам, но никто ничего не знал. Президент же был занят и недоступен. Изобретатель снова вернулся в сад, но у флигеля все так же стояли те же охранники и он, опасаясь подходить близко, некоторое время нерешительно бродил вокруг, ничего не понимая и ощущая, как внутри него медленно, но верно нарастает беспокойство, переходящее в страх. В довершение ко всему, он обнаружил, что за ним на некотором отдалении, но неотступно следуют две невыразительные личности в неприметных, немаркого цвета костюмах.
Он решил вернуться во дворец и всеми правдами и неправдами добиться встречи с президентом. Но нужды в этом не было — президент в сопровождении адъютанта и еще двух неизвестных сам шел от дворца к флигелю.
Изобретатель бросился наперерез.
— Господин президент, что происходит? Меня не пускают в лабораторию…
Группа людей остановилась.
Дальнейшие события развиваются в ускоренном темпе и воспринимаются изобретателем как бы сквозь пелену.
Пауза, во время которой президент с непонятным выражением оглядывается на адъютанта, адъютант с испугом смотрит на изобретателя, а потом виновато опускает глаза. Двое незнакомых переглядываются с ироническим пониманием.
Наконец президент начинает говорить, но поначалу кажется, что он внезапно утратил свое умение формулировать мысли четким, кристально ясным образом. Г-н президент говорит несколько туманно и невнятно и изобретатель ничего не может понять, кроме несвязных отрывков:
— …вы должны нас понять… вынужденная мера… интересы нации… впрочем, вы сейчас сами увидите… идемте же!
И вот они, все пятеро, идут к флигелю и часовые вытягиваются в струнку и дают им дорогу и они входят в холл и там их встречают ассистенты и лаборанты в белых халатах, с которыми вместе работал изобретатель, и они, завидев президента, тоже вытягиваются в струнку, руки по швам, и звонко щелкают каблуками.
Изобретатель с удивлением видит, что в центре холла стоит тяжелое кресло, а в нем сидит привязанный человек с измученным серым лицом и кровоподтеком и ассистенты уже готовятся надеть ему на голову шлем интерфейса, провода от которого ведут в соседнюю комнату.
— Молчит? — коротко спрашивает г-н президент, глядя на человека.
Ассистенты кивают головами, и президент так же коротко бросает:
— Ладно. Идем.
И все они проходят в комнату, где изобретатель видит блок генератора изображения, а около него опять же ассистенты в белых халатах, и он видит, что его детище работает уже вовсю и в кубометре рабочего объема дрожат и мечутся отрывочные, хаотические образы и видения, беспорядочные и путаные — характерная ментальная картина человека, который ни о чем специально не думает. Но вот из динамика селектора доносится голос и все понимают, что вопрос обращен к связанному человеку в соседней комнате.
— …назови сообщников, слышишь? Кто они?!
В ответ — молчание, но зато в рабочем кубе генератора возникает картина — сумрачная комната, простой непокрытый стол, чьи-то мускулистые руки выкладывают на стол пачки листовок и другие руки их разбирают, и видны суровые лица, и эти лица тотчас начинают фотографировать те двое, что пришли с президентом. Из динамика слышится следующий вопрос:
— …где явочная квартира? Адрес?!
И снова молчание, и снова в кубе возникает предательская картина — дверь в стене скромного кирпичного дома, бронзовая ручка, жестяной номер дома над дверью и название улицы. Эту картину тоже фотографируют.
Г-н президент обращается к изобретателю:
— Великолепно, не правда ли? Я вам говорил, что мы вступаем в эпоху прогресса и гуманизма?! Вот — пожалуйста… И никаких иголок под ногти, никакого насилия… Просто, элегантно и в ногу с веком. Ваши заслуги, господин изобретатель, перед нацией воистину неоценимы. Этот человек — наш опасный враг… Я, конечно, признаю его право иметь свои убеждения и уважаю его стойкость и мужество, но, сами понимаете, интересы нации… Он — человек сильный и ничего нам не скажет, но, как видите, это и не нужно. Бессознательные ментальные образы не проконтролируешь, они сами возникают, хочешь ты этого или нет…
Еще раз от всей души благодарю вас, друг мой, вы оказали нам неоценимую помощь. Разумеется, вы сможете продолжать работу над доводкой аппарата, над блоком селекции… Надеюсь, в скором будущем увидеть образчики нового вида искусства… Но этот экземпляр мы у вас конфискуем. Увы, ничего не поделаешь, интересы государства в первую очередь… Но что с вами, друг мой? Вы так бледны! Не выпить ли вам немного рома?..
III. РЕЦЕПТ ИЗ КАНЫ ГАЛИЛЕЙСКОЙ
Если рассказ из западной жизни, то действие должно начинаться в баре или ином питейном заведении. Где же еще?
Двое сидели за столиком в салоне просто обставленного бара на рабочей окраине. Один из них был явно завсегдатай. Он пил пиво и читал газету “Утренняя звезда”. Второй выпадал из окружения своей более элегантной одеждой и правильной речью выпускника привилегированного колледжа. Он держал в руке рюмочку ликера и рассеянно глядел по сторонам.
Чувствовалось, что эти двое знают друг друга давно, с самого детства, так что могут друг друга не стесняться. Они уже обговорили все, что их занимало, и теперь каждый был занят своим.
Наконец читавший оторвался от газеты.
— Послушай, что пишут, — сказал он. — Чем только люди не занимаются!
— Что, опять кто-то за четыре минуты рояль через замочную скважину пропихнул?
— Еще лучше. Два профессора оксфордского университета, некие Колин Хэмфри и Грэм Уоддингтон, облагодетельствовали человечество, пролив свет в темные души. Уточнив древний календарь и обработав на компьютере астрономические данные, они установили точную дату распятия Христа — в пятницу, 3 апреля 33 г. н. э. Оба, между прочим, преподают на факультете металлургии и сопротивления материалов…
— Ну и что?
— Да, знаешь, как-то не вяжется это. Евангельские сказки и компьютеры… В наше-то время!
— Как раз в наше-то время и следовало бы возродить кое-какие старые ценности.
— Это какие же?
— Например, то, чему Он нас учил, — любовь.
— И что — много толку вышло из Его проповедей любви?
— Ты прагматик. Тебе все подавай, чтобы толк был, да польза. А мир, между тем, катится в пропасть. И я не вижу, что еще может его спасти, кроме любви.
— Оставь. Лет пятнадцать назад десятки тысяч людей вдруг начали проповедовать любовь. Хиппи, если помнишь. И что?! Где они сейчас, эти хиппи? Где их любовь? Вокруг одна только злоба и отчаяние, насилие и ненависть. Посмотри на всех этих панков, скинхедов, неонацистов, террористов… Нет, мир спасет не проповедь, а организованная борьба. Вот те, которые блокируют базу в Гринэмкоммон, те действительно помогают предотвратить гибель цивилизации…
— Не надо только пропаганды. Наслышан. Не верю я в эту борьбу. Впрочем, в любовь, наверно, тоже не верю. Кажется, все уже перепробовано, и цивилизацию нашу спасти может разве что чудо…
— Так что — сидеть, сложа руки, и ждать второго пришествия? Не согласен!
Завсегдатай отпил пива, на секунду призадумался, затем, ткнув в собеседника свернутой в трубочку газетой, продолжил с другой интонацией:
— Ну, хорошо… Представь — в этот самый паб входит молодой длинноволосый мужчина, подсаживается к нам, представляется, говорит, что он — это Он и что Он вернулся. О чем ты Его попросишь?
— Ну, сначала попрошу повторить чудо, которое Он в свое время сотворил в Кане Галилейской.
— Это когда Он воду в вино превращал?
— Вот именно.
— А после?
— После, убедившись таким образом, что это действительно Он, я попрошу Его, чтобы Он на всей планете превратил плутоний во всех боеголовках и бомбах в безобидный свинец. И, таким образом, мир будет спасен.
Завсегдатай казался ошарашенным.
— Э-э… интересная, конечно, идея. Но только не очень христианская, тебе, как верующему, должно быть известно, что главное — спасение души, а не тела. Так что с точки зрения отцов церкви, если рассуждать строго последовательно логически, атомная война должна быть благом — сколько душ сразу отправятся вкушать вечное блаженство… Э-э, — что с тобой?
Он встревоженно глядел на приятеля. Обладатель элегантного костюма и оксфордского произношения сидел, приоткрыв рот, и расширенными глазами глядел в пустоту.
— Так… — ответил он, наконец, с трудом возвращаясь к реальности. — Ничего. Мысль одна мелькнула. Насчет превращений элементов. Ты же знаешь — я физик. Специализируюсь по теории поля, квантовой электродинамике и тому подобном. Так вот, кажется, это не так уж и невозможно… Причем на расстоянии и с минимальными затратами энергии… Создать только нечто вроде информационной программы-катализатора. Достаточно перестроить лишь ядро и электронные оболочки только одного атома, а высвободившуюся энергию тратить на поддержание программы-катализатора… И так до конца… Голос физика перешел в бормотание, глаза снова уставились в невидимое.
— Слушай, — сказал его приятель, — ты бы попроще, а то я что-то ни черта не пойму.
Но физик его не слышал. Все с тем же отсутствующим выражением лица, он поднялся с места и, не попрощавшись, направился к выходу.
Приятель что-то крикнул ему вслед, но потом только махнул рукой. Он с детства знал, что, когда на физика находит такое состояние, говорить с ним бессмысленно.
Он допил свое пиво, свернул газету и вдруг хлопнул себя по лбу.
— А за ликер-то не заплатил. Мне придется расплачиваться… Ох уж мне эти интеллектуалы!..
Новая встреча приключилась месяца через четыре. Он шел по Харлей-стрит, когда рядом с ним притормозил черный “даймлер лимузин”, модель, известная как “оффис на колесах”. Дверца открылась, и из лимузина вышел физик.
— Ты что — миллионером заделался? — удивленно спросил его приятель, рассматривая внутренности “даймлера” — компьютер, телетайп, радиотелефон, телемонитор, кассетник с приемником и встроенный бар. — Неужели преподавательская деятельность стала так оплачиваться?
— Я уже три месяца не преподаю, — ответил физик. — Тебе куда нужно? Садись, подвезу.
— Да нет, я уже на месте. Я к врачу иду А если честно — неужели это твой?
— Фирма предоставила.
— Богатая фирма!
— Да, богатая, — физик понизил голос. — А главное — ее руководитель полностью разделяет мои взгляды.
— То есть?
— Помнишь наш разговор в пабе, тогда, несколько месяцев назад? Ну, насчет превращения одних элементов в другие?
— Ты что — хочешь сказать… Неужели?..
— Вот именно. Идея оказалась жизнеспособной. Я в тот же вечер начал ее обкатывать. Прогнал так и атак, на компьютере просчитал — все играет. После этого вопрос встал — как на практике реализовать? Кто финансировать будет? Мне повезло — нашел нужных людей, убедил их. Деньги выделили немалые, все условия для работы создали. Давно я так не работал! Честное слово — как в юности! С упоением, с азартом! И никаких помех! Самое важное — они поддерживают мои взгляды на нашу цивилизацию. И что она к пропасти катится и что единственный путь мир спасти — это обезвредить плутоний во всех боеголовках… Так что — жди известий… Так я тебя никуда подвезти не могу?
— Нет, спасибо.
— Ну что ж… До свиданья. Не знаю, когда увидимся…
Физик забрался в свой “даймлер”. Дверца захлопнулась, и лимузин мягко тронулся с места.
Друг физика долго смотрел вслед машине, задумчиво качал головой.
Они встретились через два года в том же самом пабе. Глаза физика блестели, лицо стало тверже и суше, и костюм его уже не сидел так ладно, как прежде.
Он ничего не пил, даже от пива отказался.
— Я пришел попрощаться На всякий случай.
— Что-нибудь случилось?
— Ничего, просто работа закончена. Прибор готов.
Он хлопнул себя по нагрудному карману.
— И теперь я отправляюсь совершить задуманное. Сначала у нас. Потом на континенте и так далее.
— Ты в самом деле можешь на расстоянии превращать плутоний в свинец?
— Могу. И начну это делать с завтрашнего дня. Билеты у меня в кармане, деньги тоже есть. Фирма мне хорошо заплатила.
Друг физика с сомнением покачал головой.
— Не имею права тебя отговаривать. Да, думаю, тебя и не остановишь. Но мне кажется, что ты затеял какую-то авантюру…
— Спасение человечества от ядерной войны — авантюра?
— Пойми… Я просто не могу найти нужных слов, но мне кажется, что добром это не кончится. Слишком уж все это… как-то несерьезно… Не знаю, не знаю… Не таким путем надо за мир бороться.
— Никакого другого пути я не вижу. Вся эта ваша болтовня и все ваши пикеты и демонстрации ни к чему не приведут. Нужны действенные меры, а я в силах их предпринять. Так что, прощай, старина. Я иду…
Сумрачный, прекрасно обставленный кабинет главы незаметной, но респектабельной фирмы, на здании которой нет вывески. В кабинете двое — пожилые, благообразные, со вкусом одетые и с благородной сединой на висках.
Оба согревают в руках бокалы, на донышках которых янтарно светится коньяк. Ароматный дымок дорогих сигар всасывается в никелированное нутро мягко жужжащего кондиционера.
Идет негромкая, неторопливая беседа.
— Не знаю, — говорит один из джентльменов, — правильно ли мы поступили, отпустив его. Ведь он маньяк. Он и в самом деле начнет объезжать Европу и превращать плутоний в боеголовках в свинец.
— Ничего страшного. Пусть превращает. Кому теперь нужны все эти ракеты? Он нам дал оружие помощнее. Мы установим его приборы на спутниках, и вся планета будет у нас на мушке.
— А как вы предлагаете их использовать?
— О, вариантов сколько угодно. Можно превратить всю воду в реках и озерах на территории противника в яд, а можно еще проще — заменить кровь у них в жилах на синильную, скажем, кислоту… Тут открывается простор для фантазии. Так что отныне ядерное оружие — вздор, средневековые игрушки. Пейте, однако, коньяк. Прекрасная вещь, не правда ли? Открою вам маленький секрет — он не из Франции. Мы его получили из обыкновенной воды с помощью прибора нашего друга. По рецепту из Каны Галилейской…
В кабинете звучит негромкий, мягкий смех людей, ценящих шутку и понимающих друг друга с полуслова.
Евгений Дрозд ДРАМА В ЭФЕСЕ
I
Когда поселились в нем сомнения и неуверенность?
Во всяком случае не в тот миг, когда, получив задание Института древней истории, он вошел в темпоральную камеру и отправился в 356 год до н. э., в город Эфес, что в Малой Азии. Задание — ознакомиться с архитектурой храма Артемиды Эфесской до того, как его сжег Герострат, и, по возможности, встретиться с самим Геростратом — было простым и сомнений не вызывало. Опасности? Смешно… Диск возврата, закрепленный на груди Путешественника во времени, катапультирует его в свое родное время при малейшей угрозе его, Путешественника, жизни и здоровью…
Так же ясно и просто все было, когда он кружил вокруг храма Артемиды, рассматривая его с разных точек, и снимал спрятанной в складках гиматия миниатюрной видиокамерой, передающей информацию в блок памяти диска возврата.
Он с любопытством отмечал особенности устройства ионического ордера и украшения фриза, подсчитывал количество колонн. Он стремился использовать утреннее освещение, чтобы запечатлеть в магнитокристаллах пышность капителей, игру света и теней в портике, придающие храму ощущение торжественной роскоши.
Первая неожиданность подстерегала Путешественника, когда он занялся осмотром интерьера. Он и внутри храма ожидал найти малоазийскую пышность и усложненность архитектурного убранства. Но увидел лишь голые стены, строительные леса, кучи мусора и стройматериалов.
Видимо, тут впервые он ощутил неуверенность. Никаких сведений о ремонте храма незадолго до знаменитого пожара у историков не было.
— Может, темпоральщики ошиблись, — тревожно подумал Путешественник, — и забросили меня не в то время?..
У какой-то уныло зевающей личности в обтрепанном гиматии, то ли сторожа, то ли строителя, Путешественник выяснил, что ведутся работы по обновлению внутренней отделки храма и что длятся они уже очень долго и одним только бессмертным богам ведомо, когда завершатся. И, вообще, отцы города несомненно совершили большую глупость, отдав подряд на ремонтные работы этому греческому проходимцу…
Имени проходимца личность не назвала, заявив, что не хочет с утра поганить уста и портить себе настроение на весь день…
— Ничего, — утешал себя Путешественник, выходя из полумрака портика на яркое солнце. — Ремонт храма — не битва при Фермопилах, историки про него могли и не знать.
Так успокаивал он себя, отправляясь на поиски Герострата
II
Путешественник постучал в дверь, сколоченную из тяжелых дубовых брусьев. Указания случайного прохожего были не вполне вразумительными, но вроде дом этот.
Дверь отворилась, и наружу высунулась смуглая, хитроватая физиономия. Должно быть, раб.
— Мне сказали, — начал Путешественник нерешительно, — что, э-э, здесь я могу увидеть Герострата…
Раб окинул Путешественника быстрым взглядом, ни слова не говоря, подался назад и захлопнул дверь.
Путешественник в растерянности топтался на месте, прислушиваясь к доносящимся из-за стены голосам.
Внезапно дверь снова распахнулась, и тот же раб, но уже в полупоклоне и с льстивой улыбкой пригласил Путешественника внутрь.
Они прошли по перистильному дворику с мозаикой и бассейном. Путешественник отметил фигурные росписи на стенах и стоящие в нишах дорогие вазы и статуэтки. Андронов в доме было два. “Богато”, — подумал путешественник. Раб провел его в меньший андрон и удалился.
Путешественник напрягал зрение, привыкая к полумраку помещения, а чей-то сочный голос возносил хвалы богам, пославшим гостя в сей скромный дом, к сему скромному пиршеству, и предлагал гостю устраиваться поудобнее и присоединяться. Глаза наконец привыкли к освещению, и Путешественник рассмотрел говорившего. Им оказался жизнерадостной наружности толстяк, привольно развалившийся на деревянной клине.
По всей видимости, хозяин дома.
Лицо его лоснилось самодовольством, он размахивал в воздухе пухлой лапой, а в другой держал солидный кусок баранины.
Кроме него, в андроне был еще один человек, он тоже возлежал на клине, но поза его была какой-то деревянной. Был он худ и изможден, во всклокоченной его шевелюре, в горящем взоре и наконец в голодном остервенении, с которым он обгладывал засушенную рыбу, читалась какая-то неудовлетворенность. Это мог быть только Герострат. Путешественник замер от восторга — настолько портрет Герострата был близок к тому, который он заочно нарисовал. Типичный образчик распространенного в древности психотипа. Мнительность, тревожность, склонность к паранойе. Тайная мания величия, жажда славы и поклонения…
Между тем, хозяин что-то сказал и замолчал, как бы чего-то ожидая. Путешественник понял, что ему представились и ждут, что он назовет себя. Досадуя, что прослушал имя хозяина, он вернулся к действительности и несколько сбивчиво назвал свое вымышленное имя, данное ему в отделе адаптации, а еще сообщил, что он приехал из Афин, прослышав о ведущейся реконструкции храма Артемиды, после которой означенный храм обещает стать восьмым чудом света. Вот он и решил посмотреть…
При этих словах толстяк необычайно оживился. Он вскочил на ноги, собственноручно придвинул свободную клину поближе к столику с яствами и вином и помог Путешественнику возлечь на нее с максимальными удобствами. И при этом непрерывно болтал, вознося хвалы богам, за то, что они направили Путешественника именно в его дом…
— …ты не ошибся, афинянин, вот именно восьмым чудом света! Я всегда говорил презренным скептикам и завистникам, что мой храм прославится больше прежнего и станет действительно украшением Эфеса…
— Твой храм, почтеннейший? — не понял Путешественник. — Поясни, что ты имеешь в виду.
Толстяк поведал, что он является главным подрядчиком ремонтных работ и поставщиком строительных материалов и что тем самым он как бы сопричисляется к лику зодчих, возведших храм пару веков назад.
Путешественник вспомнил слова унылой личности в храме и едва сдержал улыбку. Он посмотрел на толстяка внимательно, потом бросил быстрый взгляд на тощего, вперявшего отрешенный взор в какие-то удаленные пространства.
— Тот, значит, ремонтирует, — подумал Путешественник, — а этот сожжет…
Вслух же произнес несколько ничего не значащих фраз, выражающих приятное удивление и умеренный воеторг.
Хозяин продолжал распинаться про достоинства будущего храма, пока наконец тощий его гость не сверкнул злобно глазами и не проворчал как бы про себя, но вполне разборчиво:
— Ну, если этот хлев станет восьмым чудом света, то я уж точно стану Гомером!..
Толстяк захохотал.
— Не слушай его, афинянин, ведь он у нас поэт, и стало быть, толку в вещах не разумеет.
(“Так он еще и поэт!” — подумал Путешественник.)
— И вот рассуди нас, странник, — продолжал толстяк, — мы тут с ним поспорили до твоего прихода, и наш пиит аж надсадился, доказывая, что самое ценное на свете — это слава, и что ничто другое с нею не сравнится…
(“Вот оно, — подумал Путешественник. — Наконец-то!”)
— Да! — воскликнул тощий. — Я так считаю, и я прав, и не тебе, торгашу, об этом судить!..
Хозяин, веселясь, повернулся к поэту.
— Что такое твоя слава, пиит? Плащ, который можно надеть? Кусок мяса, который можно съесть? Женщина, которую можно…? Хе-хе… Или золото, за которое можно купить и то, и другое, и третье? Покажи мне славу! Дай мне ее пощупать, понюхать, попробовать на вкус… Золото — вот что главное в этом мире. Если у тебя будет золото, то все тогда будут тебя уважать и никто не вспомнит, что ты был когда-то простым пастухом… А слава твоя — дуновение Эола. Даром мне ее не надо. И дураком я почитаю того, кто жизнь свою тратит, за нею гоняясь.
В продолжение всей речи хозяина поэт беспрерывно менялся в лице. Он то бледнел, то наливался краской, то стискивал зубы, то начинал ими скрежетать…
И наконец взорвался.
О, как вращал он зрачками, как сверкали белки его глаз! Как судорожно стискивал он кулаки! Он задыхался.
— Ты… ты… пес! Винопийца! Варвар! Паук-кровосос! Бурдюк с нечистотами, червь! Как смеешь ты, презреннейшее отродье, рассуждать о том, чего не разумеешь?! Бессмертные боги! До какого срама я дожил, коль скоро внимаю рассуждениям торгаша о славе Как будто ведомо ему хоть что-то о славе, вечности, бессмертии…
Поэт, уже не глядя на хозяина, продолжал с горечью, обращаясь к кому-то невидимому:
— Слава… Бессмертие… Видят боги, что я достоин их не меньше, чем Гомер и Пиндар… И только козни гнусных завистников и непонимание тупой черни… Только из-за этого прозябаю я в безвестности… Доколе же, о боги, буду я существовать на подачки дураков и внимать речам невежд? (Оборачиваясь к хозяину и вновь заводясь.) Вроде этой вот жирной твари… Доколе, о боги, будете вы благоволить к таким вот подонкам, недостойным лизать прах у ваших сандалий, и отказывать в милости преданным служителям своим?..
Настала очередь взорваться хозяину.
— Сам пес! — заорал он. — Раб! Грязный оборванец без роду и племени! Как смеешь ты нести на меня хулу в моем же доме?! За моим пиршественным столом! Вон из дома моего, грязная тварь! Эй, слуги, рабы!.. Взять этого негодяя! Выбросить его вон!
Набежали слуги и, теснясь и волнуясь, заломили поэту руки за спину и с громкими криками, угощая несчастного пинками да тумаками, повлекли к выходу, проявляя рвение, усердие и искреннюю радость рабов, которым позволили поизмываться над вольным.
Когда умолк шум во дворике, Путешественник осторожно спросил хозяина:
— Не слишком ли ты сурово покарал беднягу Герострата?
Толстяк нахмурил брови:
— Герострата?! Ты, видимо, что-то напутал, почтеннейший… Причем здесь этот поэтишка? Герострат — это я.
Удар дубиной из-за угла произвел бы на Путешественника меньшее впечатление, чем эти слова. Земля ушла из-под его ног.
— Как же… — пролепетал он, — а… а как же тогда его зовут… этого..
— А ты, почтеннейший, при следующей встрече у него самого спроси, — злобно ответил Герострат. — Он очень любит такие вопросы. Ведь он считает, что его имя должно греметь по всей Ойкумене…
Он яростно засопел и, видимо, чтобы потушить пламя праведного гнева в груди, сделал добрый глоток из пелики.
Вконец смешавшийся гость последовал его примеру, и некоторое время они молча пили и закусывали. Путешественник во времени мучительно придумывал, что бы такое сказать, дабы загладить неловкость, но это было излишним. Вино и природный оптимизм скоро снова повергли хозяина в благодушное настроение, он, кликнув рабов, велел переменить блюда и позвать танцовщиц и кифаристов.
Пиршество продолжалось, и развеселившийся хозяин болтал без удержу, хвастал напропалую, ел и пил за троих.
Путешественник же в попойке участвовал как-то машинально. Он ел, пил и поддакивал хозяину, но занят был своими мыслями. Все его концепции рухнули, и он ощущал себя в невесомости. “Как, — думал он, поглядывая на хозяина, — это и есть Герострат? И этот жизнерадостный сангвиник, довольный собой и окружающим, должен сжечь храм Артемиды, чтобы обресть вечную славу?! Бред! Может, в Эфесе есть еще один Герострат, и я напрасно здесь время теряю?..”
Путешественник попытался даже встать и распрощаться, но Герострат заявил, что Путешественник — его гость и что своим уходом он нанесет ему, Герострату, смертельную обиду, что грех прерывать такой пир и что ночевать Путешественник будет, конечно же, в доме Герострата…
Путешественнику пришлось смириться и весь остаток дня есть, пить, слушать игру на кифаре и пьяную болтовню хозяина, не содержащую ни единого бита полезной информации.
Но, в конце концов, это испытание кончилось, ибо стемнело и настала пора устраиваться на ночь.
Поскольку все спальни на втором этаже были заняты, Путешественнику для ночлега отвели второй андрон, где уже приготовлено было ложе и зажжен бронзовый светильник. Двери помещения выходили прямо во внутренний дворик.
Путешественник поблагодарил гостеприимного хозяина, отказался от любезно предложенной ему на ночь рабыни, пожелал Герострату спокойной ночи и, задув светильник, погрузился в сон.
III
В полночь хозяин дома был разбужен рабом-посыльным, принесшим ему некое послание. Раб не открыл ни своего имени, ни имени пославшего его, а нижнюю часть лица скрывал, обмотавшись плащом. Вручив восковые дощечки Герострату, раб тут же сгинул во мраке ночи.
Встревоженный Герострат, переминаясь босым, ногами на уже остывшем от дневного тепла мозаичном полу внутреннего дворика, лично разжег светильник на треножнике и, запинаясь, стал вслух разбирать письмо:’
“Доношу тебе… почтенный Герострат, что… человек… коего ты принимаешь в доме как гостя… на самом деле… шпион… жреческой коллегии, подосланный… к тебе… дабы проверить слухи о том, что ты нечист на руку…”
Дощечки выскользнули из рук побледневшего Герострата и с треском свалились на пол. Сам он, заламывая руки, заметался по дворику, то бормоча что-то нечленораздельное, то громко выкрикивая:
— О боги, я пропал! Если жреческая коллегия докопается — обвинят в святотатстве, а за это — смерть… Так вот чего он все про храм выспрашивал!.. Помоги мне, бессмертная Артемида, спаси и выручи… Впрочем, что же это я? Ведь я ее же и обокрал — с чего она меня спасать будет? Вот она, кара богов!.. Ведь все же здесь, все…
Золото для светильников было поставлено? Было! Где оно? Здесь! А в храме светильники из меди с позолотой… Благородная кедровая, сандаловая и красная древесина была отпущена? Была! Где она? Здесь, в моем доме, а в храме — простая сосна… Коринфский мрамор был закуплен для облицовки? Был! Где он? Здесь, о боги, в моем доме! А в храме… О, боги мои, боги, я пропал. Будь проклят сей злосчастный день, я ужасы смертельные предвижу, зловещую, нависшую зрю тень… Что делать?!
Внезапно Герострат застыл, как статуя, — он увидел, что из дверного проема своей комнаты на него молча и странно смотрит Путешественник по времени. Что-то зловещее и нечеловеческое почудилось Герострату в этом молчаливом взоре, он пронзал, как взгляд бога, холодил, как зов судьбы…
Зубы Герострата стали выбивать мелкую дробь.
— Что-нибудь случилось, почтенный Герострат, — осведомился гость, пристально глядя на хозяина, — ты чем-то взволнован?
— Нет, нет, — льстиво кланяясь и фальшиво улыбаясь, возразил Герострат, — все в порядке, о благородный чужеземец, все в порядке… Но я нарушил твой сон своими дерзкими шагами! Какое горе! Молю простить меня!. Не смею навязывать тебе долее свои пустые речи — молю тебя, о странник, располагайся на своем ложе и предайся во власть Морфея и да не осмелится никто разбудить тебя до срока!
Недоумевающий Путешественник посмотрел на хозяина недоверчиво, но ничего не сказал и ушел во тьму своего покоя.
Герострат с расширенными зрачками закусил пальцы на руке.
С минуту он стоял, не зная, на что решиться, затем одним прыжком достиг стены, вырвал факел, торчащий из медного кольца, зажег его от светильника и опрометью бросился из дома.
IV
Путешественник во времени, вернувшись в свой андрон, улегся в постель, но заснуть никак не мог. Его донимали блохи и тревожили нехорошие предчувствия. Его угнетала тишина эфесской ночи. Тишина города, в котором не было ни фабрик, ни заводов, ни городского транспорта, ни космопорта… Она казалась зловещей и таила в себе угрозу. И когда ее прорезал рев набата и когда послышались чьи-то вопли, Путешественник ничуть не удивился.
— Храм! — пронзила мозг молния-мысль. — Неужели?! Как?! Уже?!
Подхватив свои одежды, он пулей вылетел из комнаты.
V
Храм Артемиды Эфесской пылал. Гул огня сливался с ревом набата и с воплями мечущейся толпы. Багровые сполохи легли на город, густой дым уходил в черное небо к холодным звездам.
Запыхавшийся Путешественник во времени в кое-как напяленной одежде ворвался в толпу, перебегал от одной кучки растерянных, жестикулирующих людей к другой, отыскивая Герострата.
Неожиданно он наткнулся на знакомого ему тощего поэта и замер, пораженный выражением его лица. Поэт стоял, хладнокровно скрестив на груди руки. Он взирал на пламя, и по губам его змеилась злорадная, надменная усмешка. Он был единственным абсолютно спокойным человеком среди всего скопища.
Путешественник, неизвестно отчего, испытал вдруг какую-то необъяснимую неловкость. Он засуетился вокруг поэта, пытаясь привлечь к себе его внимание, и даже негромко покашлял, а когда все это не возымело никакого действия, не нашел ничего лучшего, чем сказать:
— Неплохо горит, а?
Поэт бросил на него презрительный взгляд и продолжал созерцать пожар. Путешественник совсем смешался и не знал, что ему делать, но тут крики усилились и толпа заволновалась.
— Ведут… Ведут… — послышались возгласы. — Поджигателя поймали! Ведут…
Толпа подалась вперед, затем отхлынула назад, раздалась, и на освещенное место, неподалеку от поэта и Путешественника, стражники в гребенчатых шлемах выволокли Герострата. Выглядел он неважно — одежды разорваны и выпачканы сажей, руки обожжены, лицо исцарапано, а под глазом синяк.
— Путешественник бросился вперед.
— Герострат! — закричал он. — Безумец! Зачем ты это сделал?!
Герострат вздрогнул и отшатнулся, на мгновение закрыв глаза руками. Затем резко оторвал руки от лица, выпрямился и бросил на путешественника злобный взгляд.
— Не твое дело, проклятый соглядатай! С проверкой приехал, подлый сикофант? Ну так на тебе — можешь осматривать…
— Герострат, опомнись, что ты говоришь? Клянусь тебе всеми бессмертными богами, что я не соглядатай! Кто ввел тебя в это пагубное заблуждение?
— Как?! Но мне же прямо написали… Боги, неужели кто-то обманул меня?!
И тут взгляд Герострата упал на поэта, на надменном лице которого играла торжествующая улыбка, а глаза горели демоническим огнем триумфа.
И тут Герострат все понял.
Он натужно побагровел, и Путешественнику показалось, что на губах его вот-вот выступит пена. Герострат зарычал что-то нечленораздельное и бросился на поэта, но стражники схватили его и стали успокаивать пинками и затрещинами, рукоятками мечей и древками копий. Это подействовало, и вскоре поджигатель обмяк и обвис на руках стражи, и только глаза его источали бессильную злобу.
Он скрежетал зубами.
Поэт надменно улыбался.
Путешественник недоумевал.
— Кто написал? О чем ты говоришь?
Герострат не отвечал, а только радовал сердце поэта взглядами, в которых читалась восхитительная, совершенно бессильная ненависть.
Толпа вновь заволновалась.
— Идут, — послышались голоса, — идут!
Сквозь толпу шли убеленные сединами старцы и крепкие, почтенные мужи — отцы города, жрецы, военачальники, судьи…
Один из старцев вышел вперед и, подойдя к Герострату, поднял обе руки, требуя тишины.
— Ответствуй, святотатец, — гневно выкрикнул старик, когда толпа замолкла. — Кто ты такой и зачем совершил ты сие чудовищное деяние?
Герострат метнул еще один бессильно-яростный взгляд на поэта, потом обвел толпу тоскливым взором, вздохнул и ничего не ответил.
— Во имя Зевса, ответствуй! — грозно крикнул старец.
Герострат тоскливо посмотрел на него, приоткрыл было рот… и замер. Казалось, какая-то необыкновенная мысль осенила его и потрясла все его существо. Он выстрелил в поэта быстрым, непонятным взглядом (поэт перестал улыбаться и насторожился) и выпрямился. Странная перемена произошла вдруг в облике Герострата. Он как будто стал выше, живот убрался, плечи расправились. Стражники, державшие его за руки, невольно отпустили его и попятились. Губы Герострата сложились в твердую, властную линию, чело просветлело, лик засиял, глаза засверкали каким-то небывалым вдохновением. Он обвел толпу взглядом, и под этим взглядом умолк последний ропот, и стало совершенно тихо (если не считать, конечно, шума пламени). Герострат еще раз обвел взором толпу горожан — негоциантов, жрецов, стражников, рабов, моряков… копья, щиты, обнаженные мечи, чадящие факелы… загадочно посмотрел на пылающий храм и, простерши ввысь десницу, заговорил:
Добрые граждане града Эфеса, внемлите истории
Жизни моей, у которой конец уже близок печальный.
Я по рожденью простого, незнатного рода, в котором
Ты среди предков не сыщешь царей и героев, однако
Грех на судьбу мне роптать — обделив благородством,
Удачей щедро меня одарила, богатством и сметкой практичной.
Чашею полной мой дом называли, в который столь часто
Я на пиры созывал многих граждан, почтенных и знатных.
Но, невзирая на это, мне не было в жизни покоя.
Тайный недуг меня мучил, нутро мне сжигая и разум.
Раб недостойный, в гордыне тщеславной погряз я и жаждал
Славы бессмертной, такой, чтобы имя мое пережило.
Тысячелетья. Чтоб вечно оно у людей, поколений,
Вслед нам идущих, прославлено было. “Но как же достичь мне сей
Цели высокой?” — гадал я тревожно в усильях бесплодных.
Будь я рожден полководцем отважным, философом мудрым,
Иль Аполлона слугой — сладкозвучным пиитом, тогда бы
Дело другое… Но кто я такой? — Лишь торговец безвестный…
Тут-то шепнул мне, в минуту раздумий печальных, злой демон,
Что надлежит мне такое проделать, чего ни единый
Смертный досель сотворить не решался. И в разум безумный
Вкралось решенье сей храм уничтожить, чтоб след свой оставить.
Что и исполнил, хоть ведал, что жизнью своей заплачу я.
Слава дороже. Об этом спросите любого поэта.
Зовут же меня Герострат. Запомните хорошенько это имя, добрые граждане Эфеса, ибо не этим сгоревшим хлевом будет славен ваш город, а тем, что я с ним сделал.
Казалось, даже пламя пожара умерило свой гул: так тихо стало над площадью. Толпа стояла, как парализованная, будто узрела бесшумно пролетающего над ней темного бога, будто на мгновение разверзлись врата Вечности и ясны стали неизмеримые бездны будущих времен и слышна стала мерная поступь Истории.
Раскрытые рты, расширенные глаза, электрический холодок вдоль позвоночников, искры из вставших дыбом волос… Все понимали, что стали свидетелями исторического мига. Еще секунду назад толстяк Герострат был одним из них, был такой же, как все, а теперь у них на глазах он превратился в лицо историческое. Вышла из необъяснимых глубин темного времени богиня Немезис, ткнула пальцем — ив Вечность забрали проходимца.
Отчаянный вопль прорезал Тишину. Кричал поэт. Путешественник впервые в жизни видел, как человек самым настоящим образом рвет на себе волосы.
— А-а-а-а… — кричал поэт, — о-о… Я… Ведь это я должен был… Ведь это мне…
Никто его не слушал. Толпа уже стряхнула оцепенение, нарастал ее угрожающий рев. Взметнулись кулаки, тянулись к Герострату руки, и напрасно что-то кричали старейшины, и стражники уже бессильны были сдержать напор толпы. Перед самым носом Путешественника засверкали мечи, и в этот миг вспыхнуло красноватое сияние, перелилось через весь спектр и перешло в голубое. И вот уже Путешественник видит самого себя в разорванном гиматии, отражающимся в зеркале на стене темпоральной камеры. Диск возврата произвел экстренное катапультирование.
VI
Долго после этой истории Путешественник во времени испытывал сомнения в своей профпригодности. Ему казалось, что он никогда не научится понимать мотивы и психологию древних. Иногда же он думал, что ничего необычного в этой истории не было, и тогда он цитировал Экклезиаста:
“И обратился я, и видел под солнцем, что не проворным достается успешный бег, не храбрым — победа, не мудрым — хлеб, и не у разумных богатство, и не искусным — благорасположение, но время и случай для всех их”.
Александр Копти ГРУСТНАЯ ИСТОРИЯ ОБ АВТОМОБИЛЬНОЙ ШИНЕ
На одной из стандартных улиц стандартного города, на чердаке нестандартного старого дома, который вот уже четверть века подлежал сносу, но так и не сносился, жили старые вещи.
Самым крупным и заметным представителем этой компании был, конечно, сервант, местами потрескавшийся от невзгод и сырости, но тем не менее все еще солидно-внушительный, помнящий времена чарльстона и допотопных автомобилей, энтузиазм первых пятилеток, ночные черные “воронки”, затемнения времени и продовольственные карточки. Этот долгожитель был очень высокого мнения о своей персоне, а потому любил изрекать сентенции, читать лекции и нотации, рассказывать истории из своей богатой жизненной практики. Правда, остальным обитателям чердака все это быстро приелось, и они попросту старались не обращать внимания на болтливого старика.
Затем два рваных башмака, терроризирующих своим поведением остальную публику чердачной республики, оба почему-то на левую ногу, которые вечно были “под мухой” (для всех оставалось загадкой, где они умудрялись доставать спирт и бормотуху). Они первыми откликнулись на Закон о борьбе с пьянством и алкоголизмом и предложили создать трест “Сампей” по производству самогона и браги, рекомендовав свои кандидатуры на посты генерального директора и его зама. К сожалению, в народе эта идея поддержки не нашла. Поэтому браться срочно перестроились на употребление парфюмерной продукции, благо магазин находился в доме напротив.
Старенький велосипедный насос, страдающий одышкой и несварением желудка — поэт и мечтатель. Вещи подшучивали над ним, особенно тогда, когда раз в месяц насос устраивал литературные вечера и читал свои новые произведения, перепечатанные его подругой Ремингтон: поэмы о башенных кранах, оды, посвященные железобетону, стихи о компрессорной любви. Но, в принципе, он был безобидным малым и вносил в монотонную чердачную жизнь некоторое разнообразие.
Заносчивая резиновая галоша, вечно простуженная и кашляющая, наверное, поэтому лак на ее элегантной черной поверхности был в трещинах и подтеках — злая, как старая дева. Она одной из первых открыто высказала свое отношение к глобальным переменам, происходящим вокруг, заявив, что будь ее воля, она давно бы собрала всех новаторов в одну кучу и посадила бы в калошу. Поэтому за ней прочно укоренилось мнение, как о представительнице периода застоя.
Дамская театральная перчатка, бог весть какими судьбами попавшая на чердак, очень любила вспоминать о своих карнавальных и амурных похождениях и являлась великим знатоком светской жизни и журналов мод.
И, наконец, старенькая автомобильная шина, которая является главным героем нашей печальной истории.
Об остальных обитателях чердака — сломанных стульях, гвоздях, сундуках, ящиках и прочей мелюзге, мы рассказывать не будем, ибо их участие в нашей истории сугубо эпизодическое.
Как попала автомобильная шина на чердак, никто из вещей толком не знал, да и не интересовался, каждому хватало своих хлопот и забот. Известно одно — попала она туда довольно давно и с первого дня, когда ее заметили остальные обитатели чердака и приняли в свое избранное и в высшей степени демократическое сообщество, рассказывала одну и ту же грустную историю: о прежней жизни, которая всегда начиналась примерно следующим образом:
— Господи, если бы вы знали, как много я путешествовала. Никто из вас не может представить себе, какое это чудо: катиться по миру навстречу все новым и новым горизонтам, виражам и поворотам. Встречать старых и новых друзей, ощущать, что ты кому-то необходим…
— Куда уж нам, — обычно в этом месте с сарказмом скрипел сервант, — с сермяжным-то рылом да в калашный ряд.
— Да, это было прекрасное время, — продолжала шина, не обращая внимания на подначки слушателей. — Именно тогда я встретилась с огромным красивым и сильным Икарусом. Не одну тысячу километров проехали мы вместе. Я отдала ему все, что имела — любовь, красоту и сердце…
— Ха-ха-ха, — начинали сально смеяться братья башмаки, от удовольствия пошевеливая красными носами и по-пьяному нагло и бесцеремонно разглядывая шину, многочисленные заплаты и следы проколов на ней. Но она не слышала ни пьяного смеха башмаков, ни полных сарказма реплик серванта, ни сонливого сопения полуразвалившегося сундука. Мысленно она находилась в сказочно-прекрасном мире, давно канувшем в лету.
— Не сосчитать тех коварных выбоин и ям, от которых я спасала его. И он всегда знал, что в трудную минуту может на меня опереться. В каких местах мы только не бывали! Старинные кварталы центра и привольно раскинувшиеся новостройки, а иногда мы выбирались за город и наслаждались пением птиц и журчаньем ручьев, загадочным шепотом могучих деревьев и ароматами полей и лугов… А как прекрасно было возвращаться после рабочего дня в родной гараж, где мы принимали горячий душ, смывая грязь и пыль с натруженных тел, а потом всю ночь вспоминать разные смешные истории (особенно из жизни этих странных двуногих существ, которые именуют себя людьми) и крепко-крепко обниматься…
— Как я тебя понимаю, душечка, — томно ворковала дамская перчатка, сладостно вытягиваясь во всю длину и лениво шевеля пальчиками. — Как я тебя понимаю…
— А потом, — на глазах шины в этом месте неизменно появлялись слезы, — я и не заметила, как состарилась, стерся прекрасный узор протектора, одна за другой начали появляться заплаты. И наконец наступил тот жуткий роковой день, когда на моем тернистом пути встретился страшный ржавый разбойник-гвоздь, который и решил мою дальнейшую судьбу…
— Допрыгалась-таки, голубушка, — радостно звенели гвозди, — и поделом тебе, и поделом…
— В тот вечер меня разлучили с любимым. Но я уверена: он по сей день помнит меня! — на этом месте рассказ шины обычно прерывался, и на ее глазах выступали две прозрачные слезинки.
Старые вещи относились к этой категории довольно равнодушно, но не будем обвинять их в излишней черствости и бессердечии, ибо. слышали они этот рассказ уж никак не менее ста раз и знали его почти наизусть, а кроме того общеизвестно: своя рубашка ближе к телу!
Но однажды, когда автомобильная шина в очередной раз закончила повествование, за окном вдруг раздалось незнакомое басовитое гудение. Шина, услышав эти звуки, замерла на мгновение и вдруг стремительно подкатилась к окну.
— Он!.. Он приехал!!! — только и смогла выговорить она. Все вещи сорвались с места, и, пихая и отталкивая друг дружку, кинулись к окну. Даже старый сундук не устоял и, переваливаясь на коротких толстых ножках и шумно пофыркивая, протиснулся поближе к окну.
Действительно, прямо под окнами красовался сказочно-красивый “Икарус”. Ослепительно сверкало в лучах солнца его никелированное убранство, изумительные фасетчатые глаза-фары смотрели гордо и смело.
Все замерли, и едва слышный вздох восхищения и зависти пронесся по чердаку. Но “Икарус” вдруг выплюнул облачко сизого дыма и покатил дальше. Все в недоумении повернулись к шине, а она с немой тоской и отчаянием смотрела вслед удаляющемуся автобусу. Одинокая слезинка скатилась по пыльному, заросшему паутиной чердачному окну. А через несколько минут под окнами чердака остановился другой “Икарус”, такой же блестящий и прекрасный, и он тут же укатил дальше. Вещи тихо разбрелись по своим местам. Никто не знал, что в этот день автобусный парк открыл новый стандартный маршрут для жителей очередного нового стандартного микрорайона, который скоро доберется и до старого дома с его обитателями, чтобы стереть его с лица земли.
Никто об этом еще не знал, только в этот вечер на запыленном и захламленном чердаке впервые за многие годы стояла звенящая тишина.
А на следующее утро в доме воцарилось невиданное оживление К дверям единственного, покосившегося подъезда, один за другим подъезжали деловитые и насупленные автофургоны. Возбужденные жильцы воздвигли у подъезда огромную баррикаду из скарба. Удивленные обитатели чердака, прильнув к малюсенькому подслеповатому оконцу, видели, как ненасытные утробы фургонов поглощали их комнатных сородичей.
— Глядите! — неожиданно вскрикнула шина. И вещи увидели, что к дому неторопливо приближается пыхтящий запыленный грейдер и горбошеий экскаватор, плотоядно поблескивающий зубьями ковша.
— Дом собираются сносить! Дом собираются сносить! — неистово зазвенели гвозди. — Спасайся кто может! Полундра…
— Только без паники! — грозно прогудел сервант. — Построиться в походную колонну! По двое за мной!
На какую-то секунду толпа старых вещей задержалась у двери — где проходила черта, за которую им никогда не было и не должно было быть хода, а затем… неумолимо потекла по лестнице вниз и дальше, мимо опешившего водителя последнего автофургона, который только что собирался отъехать.
В это время на дороге показался старенький “Икарус”. Его облупившиеся бока и двери украшали многочисленные царапины, трещины и вмятины, а в нижнем левом углу ветрового стекла красовалась табличка “По заказу”.
— Любимый! — вдруг с надрывом закричала шина и, вырвавшись из колонны, покатилась навстречу “Икарусу”.
— Спаси нас! — громко повторяла она.
Вещи замерли на месте.
“Икарус” сбавил ход, скрипнул изношенными тормозами, подмигнул левой фарой и остановился.
Впоследствии бедняга-водитель автофургона, который затем клялся всем друзьям и знакомым, что именно в тот момент он облысел как полено, так и не мог толком объяснить, куда и, самое главное, каким образом исчез “Икарус” за номером 36–22 ИАО Пятого среднегородского автобусного парка, и о каких таких спятивших сундуках и кастрюлях может вообще идти речь.
На исчезнувшее транспортное средство был объявлен розыск, который не дал никаких результатов.
Многие в тот день видели, как по городу проехал старый автобус без водителя, набитый старым хламьем, а в местной газете даже появилась информация на эту тему…
К сожалению, я не знаю дальнейшей судьбы старых вещей и благородного “Икаруса”. Могу сказать только одно: даже в стандартном городе, на стандартных улицах, в стандартных домах, квартирах и на чердаках может найтись место сказке, случится нечто НЕОБЫКНОВЕННОЕ!
Евгений Ленский В ЦЕПИ УШЕДШИХ И ГРЯДУЩИХ
Из поколений в поколенья,
Не лики и не голоса —
Передается миг горенья
И затуханья полоса.
И если ты не станешь строже,
С самим собой, с собой самим,
То передашь не искру божью,
Но только пепел, только дым.
И ужаснешься в миг прозренья,
Провидев в лицах сыновей.
Как отзовется в поколеньях
Минута слабости твой!
— Не смейте вылезать, не смейте!
— Ишь, хитренький какой! Ежели родился в эпоху развитого социализма, так уж и лучше других-то? А ежели кое-кто, под игом проклятого царизма изнывая, не сразу на светлый путь вышел, так его побоку? Как сейчас помню, кровосос и эксплуататор, первой гильдии Самсонов Второй, на всю губернию, благодетель славился Бывало…
— А-на-фе-ма! Как во время оно Гришке Отрепьеву и Мазепе, как Аввакуму, гордыней обуянному — а-на-фе-ма!
— Зачем же так громко, у меня ушеньки болят! И бас ваш пьяный какой-то. Маменька, помнится, благочинного нашего…
— А-на-фема!
— Послушайте, Коровин! Не на базаре орать! Наш полковой батюшка после второго штофа говаривал: тихое слово до бога голубем вспархивает.
— После второго штофа вспорхнете-с, как же! Граф, его сиятельство, благородной крови особа, с кем в спор вступаете-с? Тоже, впрочем, эксплуататор и крепостник!
— Маменька! Где ты, маменька! Я кушать хочу!
— Вы, сударь, столбовой дворянин, стыдитесь! Ох, и проткнул бы я вас шпагой лет этак двести назад!
— Да у нас во это время завсегда обед подавали. Марфуша салфеточку обернет, Егорка на балалайке тренькает… а жарено, а парено!..
— Тьфу ты, пропасть!
— Господа, господа, не надо ссориться! Обреченные, так сказать на сожительство, обретем мир…
— И во человецех благоволение!
— Правильно, дьякон, благоволение. Не светлы времена, нет более моей лавочки, и вашего, граф, дома петербургского, и твоего, Павлушенька, поместья! Вспомнишь, — сердце кровью обливается. Проклятая, впрочем, была эпоха угнетения и бесправия.
— Да, замолчите же, пожалуйста!
— А вас, молодой человек, не спрашивают! Вы свое дело сделали, породили в своем роде, пора и честь знать! Уступите место тем, кто постарше и поопытней.
— Да я…
1
Славик Соловьев получил кличку Соловей не только по фамилии. На литфаке говорить умели все, такой уж факультет. Но только Слава смог сдать литературоведение, не открывая учебника.
— Глубин вы, конечно, не достигли, — сказал декан, — высот тоже. Но то немногое, что вы знаете, изложено логично и весьма красиво. По культуре речи — “отлично”. А в области литературоведения — “удовлетворительно”, ибо форма без содержания мертва.
— А меня эта отметка вполне удовлетворяет, — ответил Слава и выскочил в коридор. Он вообще не рассчитывал сдать.
По каким причинам студенты заваливают экзамены? На одном из первых мест, конечно, любовь. С Валей Слава познакомился неделю назад в парке. Он стоял в очереди за пивом, а ей понадобилась шоколадка, предлагаемая здесь в качестве закуски. Как галантный кавалер, Слава уступил очередь, не у самого, правда, прилавка. Но остальные любители пива, стеной стоящие у окошка, были совсем не рыцари. Пока очередь периодически стопорилась из-за нехватки кружек, молодые люди разговорились. Выяснилось, что оба осчастливили одну и ту же “альма матер”, правда, Валя — биологический факультет.
— Был у меня знакомый биолог, — заметил Слава, — даже котлету резал скальпелем. С ним боялись обедать.
— А у меня был знакомый филолог, — отпарировала Валя, — так им на вводной лекции по грамматике профессор сказал, что новой академической грамматики так и не понял, хотя по-русски говорит уже шестьдесят лет!
Пиво Слава выпил один, шоколадку разделили пополам. С этой минуты сияющие вершины знаний подернулись дымкой, густеющей с каждым днем. Но Славу не зря прозвали Соловьем: нещадно эксплуатируя личное обаяние, он все-таки сдавал экзамены без “хвостов”. Зато каждый вечер; отпущенный доверчивым Министерством высшего образования на упрочение знаний, он посвящал Вале. Они бродили по городу, целовались в трамваях и кинотеатрах, навещали его и ее друзей, отвлекая их от занятий. К Семену Кузнецову оба попали после сдачи экзамена — по старой студенческой традиции это дело отмечалось глотком вина. Сквозь легкое опьянение, в коем он пребывал все эти дни, Слава воспринимал людей только положительно. И он пришел в восторг от немногословного бородатого хозяина, от много и быстро говорившего Вовочки, и их неутомимого оппонента — еще бородатей хозяина — Шуры Коваленко.
Дискуссия шла на глубоко научную тему — о переселении душ в свете современной биологии. Первые полчаса Слава только слушал. А биологи, вдохновленные присутствием неофита, спорили. От лица оккультных наук выступал Вова. Он говорил, пересекая комнату извилистыми траекториями, резко дергая головой, чтобы убрать падающий на глаза чуб, и поддергивая сползающие на кисти рук обшлага серого свитера.
— Категорически утверждаю, что в любой религии нет ничего, что не имело бы какой-то искаженной, но реальной почвы!
— Прописи, — хмыкнул хозяин. — Букварь!
— Волга впадает в Каспийское море, — очень серьезно сообщил Шурик, — а ДНК имеет форму двойной спирали! Это мы знаем. Но вот где та почва?
— Подождите, — проявилась Валя. — Мальчики, ну какая реальная почва может быть в бабе яге и в избушке на курьих ножках?
Вова так мотнул головой, что она, казалось, оторвется и укатится в угол.
— Нет, говоришь, почвы? Так знай — покойников иногда хоронили на столбах у перекрестков дорог. Представь себе — из полночной темноты навстречу такая могила. Вот тебе и курьи ножки.
Валю передернуло, словно она воочию увидела это странное захоронение. На помощь поспешил Шурик:
— Ну, а переселение душ! Здесь как?
— Тоже просто, — не сдавался Вова. — Сходство в моделях поведения. Реакция на опасность, на другие раздражители… Говорят же, что собаки похожи на своих хозяев и наоборот. Это к примеру. На самом деле все глубже.
— Рой, рой, — иронически поощрил Семен.
Слава вдруг поймал взгляд Вали и почувствовал легкий звон в ушах. Такой же звон, наверно, слышали далекие предки, замечая сквозь щель забрала платочек в руке своей дамы сердца. И, повинуясь силе платка, они вонзали шпоры в бока своих коней и молотили законсервированного противника, страстно желая получить в награду всего лишь улыбку.
— Дозвольте слово представителю неточных наук, — пришпорил Слава стул и взмахнул двуручным бокалом, выданным за неимением другой посуды.
— Попробуй.
— Проблема переселения душ станет конкретней, когда предварительно определим понятие “душа”. Надо точно знать, что именно переселяется — информация, тип нервных реакций, характер, способности?
— Болтливость, — как бы про себя заметил хозяин.
— И молчаливость тоже. Так все-таки, что?
— Информация, память предков, — безапелляционно заявил.
— Религия. Верования буддистов. Вот твоя память предков! — презрительно высказался хозяин.
Слава, поощряемый взглядом Вали, рвался в бой.
— Это ведь не только религия, но и философия, даже мораль.
— Где начинается мораль, кончается биология, — парировал Шурик.
Но Слава твердо сидел на коне:
— Выше определяет сознание. Другими словами, жизнь организма, как биологический процесс, определяет его мораль, опосредованно, конечно. И если что передается, то доминанта характера! То, наиболее сильное в личности, что формирует ее…
— И как же?
Здесь твердая почва кончалась, и Слава вступил на болотистые кочки биологии.
— В генах, наверно…
— То-то и оно, что только — наверно. Но про гены мы знаем гораздо меньше, чем не знаем.
— Кстати, о генах! — воскликнул Семен, ринулся к книжному шкафу, вытащил откуда-то из пыльных глубин потрепанный серый том и торжественно зачитал: — Словарь иностранных слов. Под редакцией И.Б.Лехина и профессора Ф.Н.Петрова. 1951 год. “Ген…некий воображаемый носитель наследственности, якобы обеспечивающий преемственность в потомстве тех или иных признаков организма и будто бы находящийся в хромосомах. Представление о генах является плодом метафизики и идеализма”. Вот так.
Валя предложила выпить за здравие профессора Петрова, и тема переселения душ утонула в белом портвейне, приготовленном из отборных сортов винограда Алиготе, Аликанте, Ркацители и т. д., выращенных на виноградниках Молдавии.
2
Мысль, высказанная в компании биологов, долго не давала Славе покоя. В идею передачи доминанты характера укладывалось даже индуистское понятие “кармы” — наказания в последующих перевоплощениях.
— Почему же, — рассуждал Слава, — не считать воплощение человека в животном метафорой? “Ведет себя, как свинья”, “собачий характер”, “ластится, как кошка”?
Преподаватель атеизма, милейший старичок, выслушал его соображения и продребезжал:
— Чудесное рассуждение, товарищ студент, чудесное и вполне филологическое. Даже более филологическое, чем философское. И в качестве такого приемлемо. Но сущности не затрагивает, поскольку еще на вводной лекции я говорил, что религия есть превратное отражение действительности в сознании человека.
— Но отражение действительности!
— Но превратное!
На этом Слава и успокоился. Кончился семестр, он уехал в стройотряд, а вернувшись, заметил, что Валя не так красива, как казалось весной, и характер у нее не сахар. Она тоже остыла, и они стали добрыми друзьями, изредка встречаясь в коридорах вуза.
Потом был диплом и распределение.
Доставшаяся Славе Ольховская средняя школа находилась всего в десяти минутах езды от города. Весь курс Славе завидовал, он же был недоволен. Он хотел работать в газете, но туда распределения не было. Перспектива же сталь Макаренко или Ушинским была зыбка и туманна.
В школе Славе дали русский язык в седьмом и историю в девятом — десятом классах. Ученики сразу заинтересовались его несколько азиатского типа бородкой — даже забегали сбоку, чтобы лучше рассмотреть.
— Товарищ Соловьев, — сказал Николай Петрович, директор школы, — педагог, как и разведчик, не должен иметь особых примет. Примета — основа для клички, а кличка — начало неуважения.
— Если вы про бороду, — ощетинился Слава, готовясь отстаивать ее до последнего волоска, — так это весьма распространенная в наше время примета!
Николай Петрович потер пальцами мясистый нос и вздохнул.
— У вас она не очень приметна… а все ж-таки есть. Мой опыт подсказывает, что кличка у вас будет скорее всего “Козел”. Согласитесь — уважать человека и звать его “Козлом” трудно.
— Я постараюсь и с бородой заслужить уважение учеников, — воскликнул Слава.
Николай Петрович был добрым человеком и бороду сбрить не приказал И хоть кличка у Славы стала точно предсказанная: “Козел”, ученики его полюбили. Свой первый урок у старшеклассников он начал с вольного разговора об истории вообще. Звонок застал его на половине фразы.
— Потом договорим, — отпустил он учеников и был польщен, когда круглолицый увалень с третьей парты, казалось бы, всю лекцию просидевший со скучающим видом, пробасил:
— Станислав Петрович, ведь последний урок, мы можем посидеть.
— Да, да, — закричали с мест, — продолжайте, пожалуйста.
И Слава говорил еще полчаса.
Седьмой класс он завоевал со второго урока. Во время сочинения на тему; “Как я провел каникулы”, с “Камчатки” поднялся второгодник и фальцетом попросился выйти. Слава разрешил. Переросток спросил, можно ли взять с собой тетрадку с началом сочинения. Класс дружно перестал писать.
— Ну что вы, — весело ответил Слава, — я вам другую бумажку дам.
Все грохнули. Авторитет подкрепило и то, что в первые дни Слава поставил семь двоек в седьмом классе и больше двадцати в девятых — десятых.
Школьники смотрели на Славу с уважением, а Николай Петрович скептически. Строгость молодого учителя существенно снижала процент успеваемости по школе. Слава предвидел, что доброта директора скоро начнет иссякать. Но другие события прервали это нормальное течение жизни. Как-то, возвращаясь домой, Слава встретил Валю.
Валя тоже преподавала в школе, причем устроилась еще лучше — в двух шагах от дома. Радостную встречу отметили в кафе “Сказка”, где сказочными оказались и обслуживание, и цены. Официант был похож на Кощея Бессмертного, а когда Слава попросил его действовать побыстрее, превратился в Змея Горыныча. Они просидели здесь почти два часа, вспоминая то субботники и выезды на картошку, то отдельных, известных всем факультетам, преподавателей. Вспомнили и вечеринку с мистическим уклоном. Оказалось, что все трое — Семен, Шура и Вовочка распределились в один НИИ здесь же, в городе, и даже работают по одной и той же теме.
— Разработали какой-то аппарат еще на пятом курсе, важничают, секретничают — прямо эдиссоны.
— Аппарат для переселения душ? — съехидничал Слава.
— Не знаю. Не говорят.
Славе захотелось снова увидеть дружную троицу. Валя согласилась, и они поехали к бородатому главе эдиссонов — Семену Кузнецову. Борода у Семена стала еще пышней и лохматей, Вовочка говорил еще быстрей, а Шура Коваленко спорил еще запальчивей — в общем, они росли и развивались в своем естественном направлении.
— Ага! Ванна пришла! — восторженно закричал Вовочка.
— Почему “ванна”? — не понял Слава.
— Архимед открыл свой закон, погружаясь в ванну. А твои водянистые рассуждения натолкнули на важную идею нас. Помнишь, о передаче доминирующих черт характера? Слушай теперь внимательно…
— Так не пойдет, — остановил Вовочку Шура. — Так гостей не встречают. Нельзя ошеломлять уже на пороге. Дай ему предварительно похлопать ушами и убей его за чаем.
Они прошли в комнату и сели за стол. Семен ушел на кухню готовить чай.
— Теперь можете убивать, — предложил Слава, взяв в руки чашку, принесенного Семеном почти черного настоя. — Итак, эдиссоны, слушаю про ваши открытия, а ушами буду хлопать в процессе.
Вовочка кинулся в объяснение, как в драку.
— Правильно, эдиссоны. Точная формула. Теперь держись за стул! Ты не забыл, что говорил о характере? А в чем проявляется характер? В эмоциях. Вот, если эти эмоции…
— Погоди! — снова остановил его Шура. — Примитив. Слишком быстро вибрируешь. — Шура, похоже, все так же любил двигаться по сложным траекториям.
Вовочка заговорил медленней:
— Знаешь ли ты, что человеческий мозг воспринимает электромагнитные излучения? Если позади тебя включить в темноте электромагнит, ты увидишь вспышку. Это уже сотни раз проделывали.
— Допускаю.
— Второе: мозг излучает. Энцефалограммы видел?
— Слышал, — вежливо ответил Слава.
— Так вот: если тебя разозлить — электроэнцефалограмма одна, ублажить — другая, спишь — третья. Мы еще в университете стали записывать энцефалограммы одного и того же человека в разных состояниях. Начали как раз после спора с тобой. Записываем, сравниваем, выделяем разницу. Можно предположить, что эта разница и будет выражением эмоций. А дальше все просто.
— То есть очень сложно, — хладнокровно пояснил Семен.
— Ну да, сложно. Я именно это и сказал, разве не так? Короче говоря, мы сделали аппарат, который эту разницу выделяет, усиливает и транслирует обратно в мозг, как бы подстегивая те или иные его участки.
— То есть возбуждает эмоции? — сообразил Слава.
— В том-то и дело, что нет. Никакого эффекта. Мозг не замечает нашей трансляции. Пустая трата усилий.
— Так в чем же открытие? — Слава почувствовал обиду, словно у него с головы сорвали лавровый венок. Только что эдиссоны хором уверяли, что именно его рассуждения натолкнули их на какое-то ошеломляющее открытие. А теперь выясняется, что открытие в том, что ничего не открыто…
В голосе Вовочки появилась торжественность.
— Открытие в том, что ты в тысячу раз более прав, чем можно было от тебя ожидать и чем ты сам от себя ожидал Ты — гений, Слава, ну, во всяком случае, почти талант, короче, не лишен научного дарования, удивительного у представителя такой малонаучной науки, как…
— Завибрировал! — зловещим голосом установил Шурочка. — Переходишь на ультразвук. Говори по-человечески.
Вовочка перестроился.
— По-человечески будет так. Предсказанная тобой доминанта характера реально существует и ее, мы уверены, можно выразить сложной конфигурацией разных физико-психологических полей, только мы таких расчетов не делали, не по зубам пока. А раз она существует, то и действует. А действие такое — решительно тормозит все импульсы извне, которые ей не по натуре. А те, что доминанте в струю — пропускает и усиливает, понял? Выражаясь твоим малонаучным филологическим языком, ломка характера — штука трудная. Еще по-другому: если ты по доминанте характера негодяй, то очень трудно превратить тебя в благородного человека даже при помощи нашего аппарата. И наконец, по-третьему: наш прибор, используя твою великую идею насчет доминанты характера, может зверски усиливать подлость в подлеце и святость в святом, но не более того. Вот почему опыты с Шуриком не удались. Он человек скрытный, доминанты его характера не установить. Нажали на скверные черты — проскользнуло мимо. Предварительный вывод: Шурик никакой. Неподимое тесто.
— С тобой тоже ничего не получилось, — обиделся Шура. — Ни зло, ни добро тебя не берет. Скользкость и изворотливость изначально заложены в твоих генах. Простой расчет показывает в тебе…
Хозяин задушил начавшийся спор в зародыше.
— Вот такой наш вывод, — хмуро сказал он. — Черта в ангела не переделать.
— Зато можно дьявольски усилить всякую дьявольщину, — немедленно откликнулся неугомонный Вовочка. — И довести любого ангела до высших райских кондиций! Мало, я вас спрашиваю?
Слава посмотрел на Валю. Ее захватывал разговор — щеки раскраснелись, глаза блестели. Ей нравилось, что три эдиссона так высоко оценили Славкин вклад. Тут он понял, что ограничиться случайным успехом нельзя. Она должна увидеть, что он способен на большее, чем только высказывать интересные мысли Он возжаждал крупных действий.
— Послушайте, друзья, — сказал Слава как мог небрежней. — Хоть вы и почти усвоили мою идею насчет доминанты характера, заложенной в генах, но реализация ее у вас получиться не могла. Дело не в генах, а в дружеских заблуждениях. Вами командует иллюзия хорошего знания друг друга. А на самом деле вы не так знаете один другого, как взаимно притерпелись. Одно дело — гены, другое — товарищеская приязнь. Приязь мешает объективности. Вы пристрастны! Нужно на роль подопытного кролика взять человека со стороны — и непременно, мало вам известного.
— Может, ты знаешь такого малоизвестного человека со стороны на роль научного кролика? — окрысился Вовочка.
— Знаю, — спокойно ответил Слава. — И с легкой душой могу рекомендовать его. Этот человек — я.
Он не удержался и метнул взгляд на Валю. Она была больше, чем поражена, он увидел в ее лице восхищение и теперь знал, что на верном пути. Ради такого взгляда можно было идти на все.
Почти с минуту — невероятно долгий отрезок времени — три изобретателя озадаченно смотрели друг на друга и на Славу. Молчание прервал Семен, он изрек:
— Предложение стоящее. Принимается.
— Короче, обширный свободный поиск, — быстро конкретизировал легко соображающий Вовочка: — В смысле: объект — черный ящик, о нем неизвестно ничего — ни хорошего, ни плохого, от него принимаются любые мозговые излучения, все равноправно усиливается, возвращается, внед…
— Не трепещи крыльями, — строго остановил Вовочку Шура. — Черный ящик — согласен, но — с психоперекосом. Филологи, вторгающиеся в чужеродную им науку, отнюдь не идеал, и не образец характера. Слава, парень в общем положительный, но полагаю в нем немалую скрытую отрицательность. Предлагаю его закамуфлированные отрицательные излучения усиливать больше. Так будет ближе к подспудности; которую Слава скрывает, особенно — перед Валей, распушив перед нею свой павлиний хвост. Нужна психогармония, а не перекосы.
Все захохотали, Слава весело сказал:
— Что есть, то есть. Добро, восстанавливайте психогармонию. Когда начнем опыт? Завтра? На той неделе?
Вовочка вскочил.
— Сейчас. У нас все готово. А тебя берем, как есть.
От дома Шуры до НИИ они дошли быстро. Всю дорогу Слава храбрился. Правда, были мгновения, когда он начинал колебаться, но восхищенные взгляды Вали сделали отступление невозможным. Валю не покидал молчаливый восторг, почти преклонение перед смелостью друга. Славе теперь и море было по колено, а усиление отрицательных излучений казалось пустячком.
Вова с порога проворно нырнул в закуток лаборатории, вытащил оттуда громоздкий ящик на колесах и установил его посредине комнаты. К ящику придвинули стул, на стул усадили Славу. Вова надел на правую Славину руку приборчик, похожий на металлическую рукавицу, и сказал:
— Начинаю. Возбуждай в себе любые эмоции, все сгодится. Можешь разговаривать, ругаться даже объясняться Вале в любви.
— Если буду объясняться — обойдусь без помощи ваших усилителей, — отпарировал Слава. — А почему вы не надеваете мне на голову шлема, не опутываете мой череп индикаторами, датчиками и проводами? Только у Свифта лапутяне высчитывали все данные человека по объему его большого пальца. Зато лапутяне вечно врали в своих вычислениях.
— Мы не соврем, — успокоил его Вова. — А шлемы на голову уже использовали фантасты и киношники. Мы серьезные ученые, нам фантастика не годится. Воздействуем на мозг через руку, это удобней.
И Слава, и Валя ожидали чего-то необычайного, но несколько минут прошли в тишине и молчании. Затем необычайное свершилось. Ящик вдруг затрясся, из его недр вырвались хрип и стук. Вова с воплем отчаяния метнулся к стене и нажал какую-то кнопку. Трое изобретателей склонились над ящиком. Он уже не хрипел и не дрожал, а только слегка дымился. Слава напомнил о себе:
— Эдиссоны, что случилось?
— Да подожди ты! — невежливо отозвался Шура. — Не до тебя, не видишь, что ли?
— Хоть снимите с меня эту железную рукавицу, — попросил Слава.
— Сам снимай. Теперь она ни к чему.
Слава с усилием стащил с руки приборчик и подошел к замершему ящику. Валя тоже приблизилась к экспериментаторам, но держалась осторожно, как если бы недавно хрипевшая и дергавшаяся машина грозила опасностью. Шура с негодованием воскликнул:
— Что я говорил! Жуткая скрытая отрицательность. Только немного усилили эмоции — бах! — все предохранители перегорели. Сколько тайного зла в человеке, а казался таким хорошим.
Вова уныло возразил:
— Обратное тоже верно. Если у подлинно хорошего человека крупно усилить его мелкую отрицательность, то появится острая дисгармония и динамо-магнитный эффект будет таким же разрушительным.
Оба начали спорить, что же все-таки преобладало в Славе — скрытая отрицательность или явная положительность. Семен сурово оборвал спор:
— О пустяках болтаете! Самое главное теперь — восстановить аппарат. А для этого: отчет начальству о неудаче испытания, просьба о деталях и материалах, — месяц, не меньше. — Он повернулся к Славе: — Извини, друг, но опыт завершить не можем. Кто виноват — твоя психология или недоработка нашей схемы — разберемся потом. Наведайся недельки через две — три.
Слава взял Валю под руку. В ближайшем кафе они вдоволь наговорились о неудавшемся эксперименте. Происшествие стало рисоваться в иных красках, чем казалось поначалу в лаборатории. Валя заливисто хохотала, вспоминая жуткий хрип, вдруг исторгнувшийся из недр аппарата: будто человека душили. Но ей по-прежнему казалось, что Слава поступил, как герой, добровольно ставший объектом опасного опыта, — хорошо еще, что его не довели до конца, ведь и Слава мог затрястись и захрипеть, как тот аппарат. И Слава гордился своим смелым решением идти в подопытные кролики, радуясь одновременно, что эксперимент прервался в какой-то, видимо, опасный момент.
Он и отдаленно не мог представить себе, во что завтра выльется эта удача.
3
После уроков созвали очередной педсовет. Вначале шло обсуждение неполадок с расписанием, немного подискутировали по поводу эффективности мер по борьбе с курением. Затем Николай Петрович взял слово для важного сообщения.
— Я вчера был в районе, — сказал он, потирая пальцами нос — Должен вам сказать, что в этом учебном году большинство школ района будет работать без отстающих. У нас тоже дело обстоит неплохо, и в целом ученики с программой справляются. За некоторыми, однако, исключениями.
Все повернулись в сторону Славы.
— Да-да, — подтвердил Николай Петрович, — вы правильно поняли. Школа у нас маленькая, классы небольшие. Казалось бы, возможность для успехов есть. А вот на же тебе — в первой четверти в седьмом классе по русскому языку намечается одиннадцать двоек, в девятом по истории восемь, в десятом — девять!
— Какой ужас! — ахнула Марья Сергеевна, преподаватель домоводства. — Не может быть!
— Да нет, может, — подхватила Ирина Павловна, завуч по внешкольной работе. — Но не должно!
Ирину Павловну ребята прозвали Ира-лошадь, имея в виду ее внешность и голос. Слава с удовольствием повторил про себя эту кличку и улыбнулся. Улыбку заметил Николай Петрович.
— Станислав Петрович, — сказал он мягко, — я бы на вашем месте не улыбался. Да-да, товарищи, я далек от мысли, что наш новый коллега не компетентен. Однако, знание кое-каких тонкостей педагогического процесса, к сожалению дает только долгая практика, а ее нет.
Слава вспыхнул. Он был хорошего мнения о своих уроках.
— Я не прошу скидок. Но липовых троек ставить не буду.
— Значит, по-вашему, — обернулся к нему учитель математики, пожилой, седой, с солидным брюшком и очень уважаемый Семен Семенович, — значит, по-вашему, если в классе нет двоек, то учитель очковтиратель? У меня, к примеру, двойка — редкость. Значит, я намеренно и незаслуженно завышаю оценки? — Семен Семенович славился своей методичностью. — Стало быть, я — очковтиратель?
— Смотря с какими требованиями подходить к ученикам, оценкам…
— Да или нет?
Слава взорвался.
— Да, да! Уверен, что вы иногда завышаете оценки.
Семен Семенович встал, принял стойку “смирно”. Пиджак был застегнут на все пуговицы.
— Я двадцать один год преподаю в школе. Двадцать один год учу детей не только правилам математики. Я учу их взгляду на жизнь, правде, да, да, правде! И большинство моих учеников идет по жизни прямыми, а не ломаными линиями. И вот… Извините, Николай Петрович, я допускаю, что наш молодой коллега погорячился, но все же прошу разрешения выйти, передохнуть от этого тягостного для меня разговора.
Как только за ним закрылась дверь, педсовет взорвался.
— Позор! — кричала химик Аделаида Ивановна. — Оскорбить старого заслуженного человека! И кто? Мальчишка! Вы не годитесь в учителя!
— Вы, конечно, годитесь, — с горечью сказал Слава. — Недаром ученики говорят: “Химичка Ада — другой не надо!” Знаете почему?
Аделаида Ивановна, крупная, очень красивая женщина лет тридцати пяти, хотела еще что-то сказать, но Слава закричал, уже не сдерживаясь:
— А потому, что вашу химию никто не знает и не учит. Тройка все равно будет. Они так и говорят: — Мы из всей химии одну косметику знаем — по Аде!
Большие глаза Аделаиды Ивановны наполнились слезами. Всхлипнув, она кинулась к дверям.
На минуту установилась тягостная тишина. Ее прервал Николай Петрович.
— Нехорошо! — сказал он. — Очень нехорошо. Независимо от того, что наш молодой товарищ неправ, он еще груб и невоспитан. Никакие скидки на молодость!.. Я полагаю, вы не преминете извиниться перед обоими уважаемыми педагогами? Категорически, так сказать, на этом настаиваю. И еще одно, Станислав Петрович. Ни вам, ни мне, ни педсовету не дано права решать, что ученику надо знать, а что не надо. И если в его образовании появится дыра, это будет ваша вина.
— Липовые тройки ставить, чтобы искупить свою вину?
Николай Петрович долго смотрел на разозленного Славу.
— Педсовет закрывается, товарищи. Станислав Петрович, вы успокойтесь, а через полчасика попрошу ко мне. Разговор у нас будет неприятный, но откровенный. Без полной откровенности нам больше нельзя, надеюсь, вы это понимаете.
Полчаса, данные ему директором, Слава провел в школьном садике, выкурив за это время три сигареты. Мысль, что в поставленной двойке виноват учитель, отдавала демагогией. Но что оскорбил он Семена Семеновича и Аделаиду грубо и, пожалуй, незаслуженно, было несомненно. И все эти полчаса Слава то ругал себя, то ожесточенно защищался, то опять раскаивался.
— Извинюсь, конечно, — решил он наконец, — но с двойками буду принципиален до конца! — И с этим похвальным намерением он вошел к директору.
Николай Петрович спокойно и сухо пригласил его сесть. И уже с первых его слов Славе вдруг стало так грустно и обидно, что впору расплакаться.
— Вы понимаете, — сказал директор, — что уволить вас я не могу, поскольку вы молодой специалист. Кроме того, я сторонник скорее терапии, нежели хирургии. Но ко мне уже приходили, — он замялся, словно подбирая слово, — ваши коллеги. Вы, так сказать, вызывающе, да-да, вызывающе противопоставили себя коллективу. Вам будет очень трудно…
Законодательство о труде Слава знал плохо, но его потрясло, что его ХОТЯТ уволить!
— А между тем, у вас стало что-то получаться, — продолжал директор так же спокойно и размеренно, только чаще потирая пальцем переносицу, — и мне вы казались более зрелым, что ли…
— Я не хотел никого оскорбить.
— Верю. Но оскорбили не только двух педагогов, оскорбили весь педагогический коллектив. Обвинение в липовых оценках — обвинение всем.
— Но я… — начал Слава, и вдруг словно перехватило горло. Перед глазами замелькали пятна, кабинет директора перекосился и закружился. Слава вскочил, вскрикнул, машинально поискал опору и мягко осел на стул, ухватившись рукой за спинку.
— Что с вами? — ужаснулся Николай Петрович. — Вам плохо?
— Да нет, ничего, — мысленно проговорил Слава и вдруг услышал?.. подумал?.. собственный голос:
— Прощения просим, благодетель!
— Как? — изумился директор. Он уже обегал свой стол для оказания помощи сползающему со стула Славе. — Вы нездоровы?
— Во прахе, у ног ваших унижаясь… Все претерплю заслуженно!
Не веря своим ушам, Николай Петрович потянулся пальцем к носу, дабы как всегда потереть его, да так и замер.
— Вы издеваетесь, Станислав Петрович! Не понимаю, как можно?! Я бы попросил… — Последние слова вышли несколько повышенными по тону.
— Грозен, ох, грозен, как Яков Лукич, мир его праху, туда ему и дорога! — промелькнуло в голове Славы. Одновременно же он подумал: — Какой Яков Лукич, что я несу? — А вслух прокричал со слезой в голосе: — Видя, что прогневал, единственно о прощении ходатайствую. На доброту вашу смиренно уповая…
— Конечно, конечно, — лепетал вконец растерявшийся Николай Петрович. — С кем не бывает, я понимаю… мы понимаем…
— Слушает, старый хрыч, слушает, ножками-то не топает, в глазах-то растерянность, — мелькнуло у Славы в голове. — Что же это? Что это я говорю, что я думаю? Как это я думаю?
В голове параллельно крутились два несмешанных потока мысли. Один Слава хорошо знал, это были его кровные мысли, второй, владеющий его языком, был чужой и в то же время тоже свой, кровный. В нелепой, уродливой, абсурдно-архаичной форме он делал именно то, что собирался делать сам Слава — просить прощения.
— Смею надеяться, — лепетал язык, — уповать, так сказать, на заступничество, покровительство ваше!..
— Идите, отдыхайте, все будет хорошо, не беспокойтесь… — бормотал директор и ласково подталкивал Славу к двери. Напоследок он убежденно сказал: — Выспитесь, это вам всего нужней. Такое волнение, я понимаю… Все наладится, все наладится.
Слава выбрался на крыльцо.
— Облапошили старика! — ликовало в нем. — А рожа-то, рожа-то у него была, прости господи! Учись, щенок, пока я жив! Что же это? Как же это я? — с отчаянием пробилась другая мысль И тут же он бешено заорал на себя: — Подашь свой поганый голос, задушу!
И хоть он решительно не понимал, как можно задушить голос в мозгу, угроза подействовала. Непонятный двойник исчез. Кое-как Слава доплелся до станции и уселся в электричку. В полупустом вагоне его хватил страх. Перед глазами стояло лицо директора у двери, оно сильней любых слов говорило, что с ним, со Славой, произошла беда. Он, видимо, внезапно сошел с ума. Только это естественно объясняет такой разговор с добрейшим Николаем Петровичем. Слава много читал о сумасшествиях и ярко живописал свое будущее. Вылечиться, конечно, можно, но сколько на это потребуется времени? Месяцы, годы? Не осужден ли он всю молодость провести в психбольнице?
Идти с такими мыслями домой не хотелось. Идти не хотелось никуда. На помощь пришел общепит. Он весьма удачно расположил пивной бар в ста шагах от вокзала. Здесь, в толпе объединенных общих занятием и разъединенных алкоголем людей, Слава постепенно пришел в себя, а после второй кружки пива даже ощутил интерес к жизни, выразившийся в желании выпить третью. А после третьей Слава сказал себе:
— Напьюсь! Приму испытанное лекарство ото всех скорбей. Его же и монахи приемлют! — И когда стены пивной закружились, как несколько времени назад в кабинете директора, он только намертво вцепился пальцами в стойку. Не успело вращение остановиться, ему захотелось петь.
— Однова живем! — пророкотало в нем явственно чужим и столь же явственно другим чужим голосом, совсем не похожим на тот тонкий отвратительный чужой голосок, каким просилось прощение у Николая Петровича. И раскрыв рот, Слава заревел непотребным басом со взвизгивающими козлиными верхами: — Рцем от всея души, и от всея помышления нашего — услыши и помилуй!
В баре вмиг настала тишина. Галдящая публика разных стадий опьянения повернулась к Славе. Здесь, случалось, пели и не такими голосами, но содержание пения было в новинку.
— Еще молимся о блаженных и приснопамятных строителях святого храма сего, о присноблаженных епископах и всех отцах — и братиях! — выводил Слава.
— Во дает! — восхитился сосед, здоровенный мужик, цвет лица которого наводил на мысль о регулярном посещении этого места. Он одобрительно толкнул Славу в бок и сказал:
— Хорошо, парень, но надо потише!
От толчка у Славы перехватило дыхание и мелькнуло в мозгу:
— Да что же Это? Сейчас же в милицию сдадут.
Но вместо того, чтобы уйти или замолчать, он мощно возгласил соседу:
— Отыди!
— Как это “отыди”? — изумился тот. — Не дома, орать-то!
— Сие сугубая ектинья есть! А то и в морду можно!
— В морду? — переспросил сосед, медленно лиловея.
Тело Славы само развернулось, рука треснула соседа по уху. Сосед замахнулся для ответа. Его схватили. Схватили и Славу. Он с ужасом выдрался из схвативших его рук и с ужасом же слышал, как гремел:
— Не агарян, филистимлян и иноверных языцев одоления даруй!
Однако одоление было даровано агарянам и филистимлянам. Мнения разделились. Агаряне требовали милицию, филистимляне предлагали дать по шее. Победили филистимляне. От мощного пинка Слава пересек площадь, влетел в сквер и упал на скамейку.
— Позор, позор! — кричал на себя Слава своим голосом. — Позор, пропади, подлый!
И бас, бормочущий о “псах лютых смердящих, иже не ведают, что творят”, вдруг замолчал и пропал, как и тот, первый чужой голос. И до самого дома Слава оставался один.
4
Реминисценция I
Реминисценция I
Самый раз было поразмыслить спокойно. Слава лежал на диване и усердно пытался разобраться в самом себе. Болезнь стала несомненной, но характер ее оставался загадочным. На обычную, так сказать, нормальную шизофрению, она походила мало. Слава, хоть и не психиатр, видел в себе странности, недопустимые в естественном умопомешательстве. Что у шизофреников сознание раздваивается, известно каждому. Больной, с одной стороны, обычный Петров или Дьяков, или, скажем, Перепустенко, а с другой стороны — Александр Македонский, Наполеон, или даже великий футболист Блохин — и обе его стороны схватываются в жестоком противоборстве. Разве не таким живописали этот вид шизофрении великие писатели — два Вильсона у Эдгара По, Джекил и Хайд у Стивенсона, Дориан Грей и его зловещий портрет у Уайльда? Раздвоение личности только раздвоение! А у него не раздвоение, а растроение! Во-первых, он сам, Станислав Соловьев, добрый, умный и прочее — в общем, вполне положительный и даже не акселерат. Справа от себя — и то же он сам — какой-то старорежимный подонок, трус, ничтожество. А слева — еще хуже — пьяный поп, либо выгнанный из монастыря монах — и тоже он сам. Черт возьми, а где сейчас монастыри? Трое в одном — чрезмерно даже для безумца! Тут что-то другое, что-то пострашней вульгарной шизофрении. Пилюлями и электрошоком от такой хвори не избавиться, надо прежде понять ее…
Слава вспомнил, что отвратительные голоса, так неожиданно родившиеся в его сознании и вырвавшиеся наружу мольбами у директора и пьяным ором в забегаловке, сразу замолкали, когда он властно приказывал им заткнуться. Как это происходит? Он тогда напрягался всем телом, концентрировался всей волей — и кричал на себя. И немедленно чужеголосые пропадали. Не попробовать ли обратным приемом вызвать к жизни поганцев и по-хорошему, наедине, втроем, побеседовать?
Слава расслабил мускулы, зевнул и вяло промямлил:
— Ладно, разрешаю. Возникайте.
И тотчас же в нем загрохотал трубный бас. И хотя он раздавался только в сознании, Слава болезненно поморщился, так стало нехорошо ушам.
— Барыня, барыня, подайте христа ради нищему, убогому, сирому, холодному! Детишек на прокормление, сироток ради!.. Увечный на полях бранных, за царя, за отечество пострадавший…
А в ответ прозвучало другой голос — тоненький, маслянистый, умильный, тот самый, каким Слава испрашивал прощения у Николая Петровича:
— Не смей, Марфа! Не смей! Никакой то не герой отечества, а наш расстрига дьякон Иван Коровин. Вот до чего довел себя питием да буянством. Ни рожи, ни тела. А борода — грязи больше, чем волос! Деток небывших себе примысливает, в военные страдальцы причислился. Спрячь свой грош, Марфа!
— Ферапонт Иваныч, узнаю тебя, нечестивца! — прогремел бас. — Конец тебе вскорости лютый, а как душу к вечному мытарству готовишь?
— Да уж не по-твоему, Иван Коровин, — ответил язвительный голосок. — Руки не протягиваю. У нас своя доля, не жалуюсь.
— Руки не протягиваешь, верно. Да зато блудливой своей пятерней в хозяйский кошель по ночам… Все о тебе знаю! И как прилюдно и всенародно зад Якову Лукичу лижешь, и как потом втихарька… Вот встану на больные ноги да пойду, да всем о тебе оглашу!
— Не встанешь, Иван, не пойдешь. Вот кликну городового — и дальше караулки не добредешь. И быть тебе биту, а не выслушану. Так-то.
— Изыди, проклятый! Сказал бо господь наш: изблюю из уст своих! Не засти светлого неба!
Слава слушал, не вмешиваясь — и его все больше одолевало смятение. Это не были голоса со стороны, это все были его голоса, он и вправду стал един в трех лицах. На диване лежал славный парень Станислав Соловьев, вполне положительный товарищ, и одновременно он же в образе Ферапонта Ивановича, старшего приказчика купца первой гильдии Самсонова Якова Лукича, злорадно издевался над самим же собой — недавно вышибленным из собора дьяконом Иваном Коровиным. И происходило это почти сто лет назад в хорошо ему знакомом родном уездном городке, тесно заполненном одним собором, тремя церквами, шестью трактирами, тридцатью тремя городовыми, восемнадцатью пожарными и двумя тысячами иного населения, раскиданного примерно в четырехстах одно- и двухэтажных домах на двадцати двух улочках и тупичках. И спор его образов происходил на пыльной травянистой улице у дверей самой захудалой из трех городских церквей. И он, Соловьев, лежащий на диване; отчетливо видел двух ДРУГИХ СЕБЯ — невысокого, толстенького, ехидного трезвенника Ферапонта Иваныча и огромного, лохматого, вечно пьяного Ивана Коровина. И сам он, редкобородый, глумился над собой, звероволосатым:
— Изыди! Небо ему не засти! Хоть и не велеречив, но громогласен. А еще недавно тебя самого это самое: изыди!
И Слава вспомнил — и событие, о каком напоминал Ферапонт, и все, что было перед тем событием и что было после него, чего он, Ферапонт пока не знал, но что хорошо знал Слава Соловьев, ибо оно происходило с ним, Славой-Иваном, задолго до того, как он стал просто Славой.
Нет, не удалась жизнь, мне, хорошему человеку Ване Коровину, — горестно думал Слава. — Какой великолепный бас даровал мне господь! Как пелось на клиросе! Слава вспоминал, как дрожали языки свечей в соборе от мощи голоса. А когда на словах “Господу нашему Иисусу Христу миром помолимся!” голос переходил в рычание, даже полицмейстер жмурился и шептал: “Хорош, шельма”, сотворяя крестное знамение, ибо ругаться в храме — грех. И были тогда у него, у Ивана, жена, маленький домик, коровенка, пара свинок да птица… Только детьми не благословил господь. На бога, а более того на божью матерь, уповая, он, Иван Коровин, частенько поколачивал неродиху-жену, чтобы истовей заботилась о женском своем естестве, а поколотив — шел в кабак и пил там одну за другой, пока не начинало из него бормотаться вслух:
— Не сподобил, господь, не сподобил… Сказано бо в писании: “Бесплодная смоковница!”
Потом он плакал, выпивал еще и следом за тем давал в морду любому близ сидящему. В конце концов его били и выкидывали во двор.
Хотя сие пьянство и недостойно было сана, однако голоса ради Ивана терпели и увещевали всякожды, и эпитимью накладывали суровую.
И услышал его Господь, и родила Гликерья на пасху сына. Счастливый соборный дьякон вознес богу горячую благодарность, а по слабости плоти, отдал дань диаволу, напоив, а затем и разгромив весь кабак. С того пошло — уже не от горести, а от счастья. Пил я, вспоминал Слава, все чаще, соборный октоих потерял, а книга была древняя, по преданию, святыми отцами писанная. И наконец вовсе впал в грех, возгласив однажды не “аминь”, а “выпьем”. Ох, что было, что было! День-то был какой — соборный праздник! У площади перед собором ни проехать, ни пройти. Сердобольные купцы щедро сыпали медь в подставленные грязные, корявые ладони, мятые картузы, рваные тряпки. Блестевшие шитьем парадных мундиров чиновники, мастеровые, мужики — весь город собрался на широкой площади перед собором Крестовоздвижения и оделял собравшихся много против обычного нищих. Те вопили, показывали раны, изувеченные конечности, и детей, завернутых в мешковину. Визг, крики, ругань и благодарности…
И вдруг благолепие праздника прервал строгий глас, донесшийся из приотворенных дверей собора:
— Изыди! Изыди бо отвержен от таинства служения есть!
Двери собора распахнулись и на паперти показался здоровенный детина в изорванной и до невероятности грязной рясе — таким он, Иван Коровин, предстал в тот скорбный для него день народу. Его тащили за руки два ражих служки, а он молча упирался. Из собора же доносилось:
— Сказал бо Господь наш: изблюю из уст своих!..
И кто-то из нищих вслух пожалел:
— Иван-то опять пьян! Вне всякого подобия нализался. А какой дьякон был!
— Все прах и тлен, — подтвердил другой. — Он же вознесет, он же опустит. Аминь!
Сколько времени утекло с момента позорного изгнания из храма до встречи у захудалой церквушки с язвительным Ферапонтом Ивановичем? Неделя? Месяц? Год? Этого Слава не знал. Зато он знал о себе, Иване Коровине то, чего ни тот он, прошлый Иван, ни язвитель его, ловкач и прохиндей, ни знать не знали, ни догадываться не могли. В тот вечер нехорошего их разговора Иван, воротясь, крепенько поучит жену, а она, не снеся, утречком, до его пьяного просыпа, уйдет с сыночком на руках из дома и пропадет навеки его Гликерья, самый дорогой и всетерпимый его человек, — то ли христарадничать по великой Руси, то ли, потеряв сыночка — бог дал, бог взял, — сама уберется туда, где несть ни печали, ни воздыхания. И ему, громогласному и непутевому Ивану, уже срок подходит в скорой скорости ухнуть в хмельном обалдении с откоса в реку и впервые за много дней воистину досыта напиться — по горло, по полную смерть.
И так как Славе было об Иване куда больше известно, чем знал о себе сам Иван и его недруг Ферапонт, то ему наскучила их перебранка. И он — мысленно, впрочем, — зычно рявкнул на обоих:
— Кончай ругню. Расходись по домам!
Иван смолчал, стал тяжело подниматься, а Ферапонт не удержался:
— Что это вы, молодой человек, расшумелись? Живете в советское время, а рявкаете по-старорежимному? Несоответственно.
Слава искренне удивился:
— Откуда вы знаете, что я советский человек? Ведь вы умерли еще в прошлом столетии. Да и к тому же, сама ваша смерть…
Ферапонт Иваныч не был обделен природным умом.
— А как мне не знать, когда мы — одно? Вам, молодой человек, кажется, что я незаконно вошел, так сказать, в ваше естественное состояние. А ведь и вы в меня вошли нежданно-негаданно, но явственно и ощутимо. Как же мне вас не знать, коли вы — это я, хотя, между прочим, в ином летоизмерении. Да и обычаи ваши, и язык в смысле благолепия речи… Но судить не буду, не удостоился таких прав. Ибо сказано: не суди да не осужден будешь. Удивляться — другое дело.
Слава внезапно рассвирепел:
— Вали в берлогу, вот тебе благолепие речи! А я погляжу, как ты пропадешь.
Ферапонт не пропал, но, подхватив Марфу под руку, с благородством удалился. Жена, похоже, не слышала их разговора, Слава ей не являлся, хотя изгнанного дьякона Ивана она видела и даже пыталась сказать бедняге пару сострадательных слов.
Слава шагал по улице Ферапонтом и, по-прежнему валяясь на диване, размышлял о себе, Ферапонте, шагающем по заросшей травой улочке. Слава знал о себе-Ферапонте все. Сейчас он придет в свою квартирку, в захудалом Заовражье, выпьет малость по случаю праздника, семью перед собой посадит и начнет ругать хозяина, да так, что Марфа пойдет иконы завешивать. “Раз в неделю для отпущения души!” — именует он сам ругательную вечерню по хозяину. Ибо всю неделю надо в холуях ходить и речи вести елейно-холуйские. Как лиса всюду вертеться, все вынюхивать, все хозяину нести. Грозен он, ох, грозен Яков Лукич, купец первой гильдии, кожевенник и владетель извоза Самсонов-Второй! Недаром губернатор зовет его дружески Кабаном, а родная жена, тоже лихая бабища, Придурком-самодурком, а уж как приказчики и кучера честят — не при Ферапонте, ясно, — того не всегда и вслух выговоришь.
И Слава знал, а Ферапонт Иваныч еще не знал, что именно в эту праздничную ночь, перед рассветом, еще поздние петухи не кричали, примчится на бричке в Заовражье дворник от Самсонова и вытребует Ферапонта к хозяину. А в доме Самсонова сам Яков Лукич признается старшему приказчику, что вконец растерялся, просто не знает, как быть — ровно час назад убил человека, да нехорошо убил, при свидетелях, — трое их было, двое убежали и крик подняли на всю улицу, а третий, голубчик, лежит, юшкой исходит.
— Да не хотел я его кончать! — чуть не рыдал расстроенный Яков Лукич. — Бог свят, и мысли такой не было. Сказал им с приличностью посторониться, они дерзостно ответили. Ну, я не стерпел, одному нос расквасил, другому скулу своротил, а этому не повезло, — хряпнул его вне нужной меры и восприятия. Как мыслишь, Ферапонт? Сойдет?
— Это смотря по усердию, Яков Лукич, — дипломатично оценил обстановку Ферапонт Иванович. — Так сказать, по званию. Чтобы тысячью — другой обошлось — большое сомнение. И главное — не мешкотно надо, пока свидетели не обнесли. Прокурор, в смысле, судья, пристав… Кто еще?
— Ферапонт, выручи! — взмолился Яков Лукич. — Денег не жалко, только бы вывернуться! Верю тебе — на, бери — и мигом! Так, мол, и так, просьба от хозяина, с хорошим подкреплением просьба, а после еще будет. Одна нога здесь, другая там, ясно!
Ферапонт Иванович деньги взял, но обе ноги оставил здесь. Битых три часа стоял он неподалеку от конторы и терпеливо ждал. И дождался. Сам полицмейстер приехал брать буйного купца. Самсонов все же вывернулся, хотя не сразу. А Ферапонт, объявив: “Не хочу больше служить у Придурка-Самодура, убийцы. Грех это!”, открыл собственную небольшую торговлю — отступные за убийство легли фундаментом. Но этого еще не знал сам Ферапонт. И, естественно, не знал он, что проклятие Ивана Коровина — предсказавшего вскорости лютый конец — пророческое. А Слава, лежа на диване, видел, как жутко погибло его “второе я” — притиснуло волной баржу с товарами к пристани, а с палубы упал Ферапонт Иванович и прижало его железным бортом к балкам пристани. И жутко вопил он, предавая льстивую и нечистую душу свою всевидящему господу…
5
Реминисценция II
Реминисценция II
Оба чужих — и одновременно своих — голоса замолчали, можно было отдаться размышлению, не тревожимому их речами. Но Слава устал и от размышлений, и от узнаваний своей давно прожитой жизни, и от попыток найти какой-то выход из тягостного положения. Завтра пойду к психиатру, решил он и уснул. И последней мыслью было, что завтра, возможно, он встанет здоровый и вся эта нелепица как-нибудь сама собой развеется. Утешительная мысль подействовала лучше снотворного.
Пробуждение радости не принесло. Слава очнулся одетый, на диване и его терзал страх. Собственно, он и проснулся от внезапного приступа страха. В голове все кружилось, хотелось плакать. И Слава громко заплакал — тут же, посторонне мелькнувшей мыслью отметив, что не сам плачет, а кто-то другой рыдает в нем его собственным голосом:
— Маменька! — рыдал Слава. — Маменька, как же я теперь?
Той же посторонней мыслью Слава отметил, что обращение “маменька” в высшей степени ему несвойственно. “Третье я”, — с безнадежностью установил он.
— Что же делать? Кто поможет? — продолжал он рыдать третьим голосом. — Николай Петрович ведь что потребует? Ни Марфушки, ни деда Егорки… Маменька, где вы? Так боюсь, так боюсь…
Слава представил себе грозного директора и зарыдал еще пуще. Но, рыдая, прикрикнул на себя, рыдающего:
— Ты, слизняк! Утри сопли и раскалывайся. Живо, ну!
Окрик подействовал, рыдание оборвались. В третьем чужом голосе теперь слышались недоумение и испуг:
— Не понимаю… Как это — раскалываться? Я же живой, а не деревянный. Я маменьку позову или деда Егорку. Он у нас колет дрова, он вам скажет…
— Сам ответишь! Еще деда Егорку ему! Как зовут? Звание, образование, должность? В смысле профессия, ясно?
Испуг в третьем голосе не проходил:
— Как вам угодно, господин старший. Павлуша я, то есть Павел Ковацкий, маменькин сын. Помещик… то есть буду, когда маменька преставится, даруй ей господь долгую жизнь. И насчет образования не сомневайтесь, все учения прошел — четыре действия арифметики, псалтырь читаю, батюшка Иона не нахвалится. А профессии нет, это дело мастеровых, а я…
— Помещик, слышал уже. И рыдать не смей, запрещаю.
— Я бы еще поспал, разрешите, — робко попросил Павел. — Так не в час разбудили… И ни маменьки, ни деда Егорки…
— Спи, недоросль. Разрешаю. Впрочем, постой! Отца звали Михаилом Петровичем? Георгиевский кавалер? Полковник от инфантерии? Суворовец? Верно?
— Верно, все верно, — сонно пробормотал третий чужой голос и умолк.
В мозгу Славы возникли туманные картины очередной далекой, чужой жизни, так неожиданно слившейся с его собственной.
Времена настали лихие. В Петербург под барабаны и писк флейт, высоко поднимая ноги, вошли гатчинцы Павла I. Овеянные крылами славы знамена, развевавшиеся на фортах Кенигсберга и улицах Берлина, развалинах Измаила и залитой кровью Кинбургской косе, потускнели. Остановились у ворот Персии полки Зубова. Затихали гремевшие имена Суворова, Потемкина, Репнина, Румянцева. Всходили новые холодные светила — Аракчеев, Каннибах, Штейнвер, Линденер… Старые офицеры, отправляясь на развод, брали с собой деньги — бывало, прямо с развода уходили в ссылку, один раз целым полком. Но держались, берегли русскую честь. Император все больше зверел. На прежние заслуги глядел презрительно, отставки сыпались градом. Даже генерал-фельдмаршал Суворов, не проигравший ни одного сражения с оружием в руках, это, придворное, проиграл.
Полковник Ковацкий звезд с неба не хватал и пороху не выдумывал. Но в службе усердствовал и командиру своему, Суворову, предан был душой и телом. Отличился под Фокшанами, а при Рымнике Александр Васильевич при всех солдатах обнял его и сказал: “Спасибо, голубчик, утешил. Истинно по-русски воюешь!” И уже готовился ему при матушке Екатерине генеральский чин. Но не стало матушки. Да на горе, в высочайшем присутствии, правофланговый с ноги сбился. От Сибири господь уберег, но отставка вышла незамедлительно.
Предки Михаила Петровича еще при Иоанне Грозном получили четыре сельца, да жена в приданое два принесла — живи и радуйся. Но сердце не вынесло: на охоте собаки только подняли красавца-оленя, крикнул полковник: “Ату его’”, — да и грянул оземь. Подбежали, подняли, поздно — преставился.
Сыну, Павлуше, тогда шестой годик пошел. И хоть недолго Михаил Петрович дома побыл, однако наставление оставил. И там всего-то одна строчка: “сына воспитывать по-русски”. Ни французов, ни немцев в доме не водилось — дед Егорка да горничная Марфушка приняли на себя все заботы. А когда подошла пора учиться, призвали священника местной Успения Богородицы церкви закон божий преподавать, да дьякона, ради прочей премудрости. Тут Павлушка характер показал. Что не выходит, сразу — “головка болит!” Против барыни не пойдешь: на ее пожертвованиях церковь стоит! Смирялись учителя. Так и жил: попил, поел, поучился малость, опять поел и еще попил, — спать пора. К восемнадцати годкам вышел отменный недоросль. На голове — бурьян, в голове — мякина, но поперек себя шире. Пешком ходить понятия не имел, верхом боялся. Ему особый возок обладили — лежать. Так и шла сытая, беспечальная жизнь — со дня на день лениво переваливаясь, в историю Государства Российского ни словом, ни делом не вписываясь.
Славу охватило негодование — какого же обалдуя судьба в двойники подбросила, не могла расстараться на приличного человека! И те двое фрукты, а уж этот — овощ! От огорчения Слава выругался, поглядел на часы, — до первого урока оставалось больше часа, и задремал снова.
На этот раз пробудился он в полдень. “Прогул”, — вяло подумал Слава. После вчерашнего педсовета, впрочем, прогул как-то естественно вписывался в поведение. Однако надо было вставать. Слава попытался слезть с дивана, но тело не слушалось. Слава рванулся: “Да что же это, черт подери!”
— Куда в такую рань вставать-то? — захныкало в голове. — Еще и солнышко невысоко. И так все косточки ломит, постель грубая, покушал с вечера плохо. Ой, маменька!
— Да кто ты такой? — Слава узнал, кто говорит, но для порядка спросил. Надежда, что двойники сами собой исчезнут, не оправдалась, можно было ждать и новых.
— Павлуша я. Сынок родненький, богом данный на радость и утешение, так завсегда маменька говорила.
— Слушай ты, сынок, я бы тебе…
Потом Слава сообразил, что это значило бы надавать по морде самому себе. Впрочем, Павлуша испуганно пискнул что-то вроде “спасите” и затих. Слава овладел своим телом, встал и, ощущая противную дрожь в ногах, поплелся умываться. Ему хотелось захныкать, как это делал Павлуша, только никакая маменька помочь не могла. Машинально Слава заварил чай, бросил в него пару ложек сахара, но пить не стал, задумался.
— Но почему, почему я схожу с ума так противно? Ладно, вообразить себя Наполеоном или Суворовым. Хоть не так обидно. А тут какие-то приказчики, пропойцы-дьяконы, Павлуши — мерзость!
— На мне сан, — мрачно сказал бас.
— Был сан да сплыл. А есть ты голь перекатная и босяк, — ответили ему.
— А в морду?..
Одуревший от пережитого и не отдохнувший во сне, Слава попытался представить себе, как Слава-три даст в морду Славе-2, когда она у них общая. Голоса поняли аргумент и замолкли.
О поездке в школу и речи быть не могло. Выход остался один — получить справку о болезни.
6
До больницы Слава дошел скоро. Но отложив свою карточку, подумал: — А симулировать-то что буду?
До сего дня Слава если и болел, то только той неопределенной хворью, которую врачи называют ОРЗ. Из пяти случаев этого заболевания один раз ломило голову, один раз першило в горле и разок мучил кашель, но во всех случаях наблюдалось повышение температуры. “Обмануть термометр сложней, чем врача, — уныло соображал Слава. — Да и как обмануть врача?” И тут он вдруг услышал зазвучавший в нем голос Ферапонта Иваныча:
— Щенки вы, нынешние! Экая, право, невидаль — лекаря обьегорить! С незабвенной памяти Яковом Лукичем, благодетелем-эксплуататором, запросто полицмейстера обводили, его сиятельству графу Бейбулатову черное за белое продавали. А ведь какой типичный представитель прогнившего самодержавия был: орел! Учись у настоящего умельца Втолковывай — болен, а чем — ваша забота сообразить.
— Да заткнись ты, гниль! — мысленно рявкнул Слава, но совету внял.
В кабинет врача, на удивление, очереди не было, но молодая докторша держала себя так, словно бесконечно устала и уже нечетко различает, мужчина перед ней или женщина.
— На что жалуетесь? — спросила она голосом человека и так знающего, на что могут жаловаться. — Раздевайтесь.
— Ой, милая, — продребезжал Слава-2. — Всю ночь не спал.
— Так, — оживилась врач, — а где именно болело?
Рука Славы описала неопределенный круг, включавший голову вместе с шеей и предплечьем.
— А горло? — проявила любопытство врач, готовясь измерить давление. — Кашель, насморк? Температура?
— Может, и температура, — согласился Слава голосом Ферапонта Ивановича, — да термометра нет. Один живу, угол снимаю. Не обзавелся еще.
— Ну, это ты слишком, — мысленно попытался вмешаться Слава. — Ври да знай меру!
Врачиха с интересом взглянула на пациента и улыбнулась.
— А ломоты в суставах нет? Так, как будто они не смазаны?
— Ox! — ответил Слава и махнул рукой. По его виду стало ясно: утром он полчаса собирал свои кости в приемлемую конструкцию, дабы доковылять до двери.
Врач задумалась.
— Да нет, — неискренним голосом сказал Слава, — я не за бюллетенем. Вы мне какие-нибудь порошочки, таблеточки — глядишь и поправлюсь.
— Зачем же таблеточки? — сказала недовольным голосом врачиха. — Чаю с малиной, горчишники, ноги попарьте на ночь Будет очень голова болеть, тогда уж таблеточки. И посидите дома дня три. А потом приходите.
Разговаривая, она быстро заполняла бланк специфически нечитаемым медицинским почерком. До второго курса Слава полагал, что это латынь. Но на “отлично” сдав курс латыни, он склонился к мысли о древнехалдейском.
На улице Слава номер два возликовал.
— Вот так-то! И никаких хлопот. Что бы ты без меня делал?
— То же, что и с тобой, — ответил Слава.
Он с облегчением почувствовал возвращение власти над собой. Директорская расправа откладывалась на целых три дня — почти вечность.
— А ты не радуйся, — пискнул Ферапонт. Но Слава выкрикнул вслух:
— Буду радоваться. Пойду пиво пить! — И тут же снова начал терять управление.
— Пиво, хоть и не зелено вино, — пророкотал бас. — воблаговремении на пользу послужит. Со вчерашнего голова, как улей, гудет…
Но Слава решил бороться.
— Не будет пива, — сказал он твердо. — Алкоголь — яд!
— Его же и монаси приемлют, — потерял апломб бас.
— Так то монаси! — отрубил Слава, и бас пропал.
Одержанная победа наполняла надеждой на будущее. К тому же, чудесное солнечное утро и три законных свободных дня…
— Завтра будет лучше, чем вчера! — запел он, вчерне набрасывая план на день. — Сходить в кино, в библиотеку, посетить Валю. Короче — отвлечься… Сейчас, кстати, позавтракать.
Тут Слава вспомнил о пустом холодильнике и о зарплате, имеющей быть только послезавтра.
— Вот надо же! — мимоходом пожалел он себя, и вдруг из его глаз покатились слезы.
— Ой! — Павлушечьим голосом забормотал Слава. — И запасов нет — а кушать хочется. И солнышко светит. Жарко. Маменька бы головку прикрыла, пирожков бы девки напекли, с грибочками да с гусятинкой!
Тело, еще продолжавшее по инерции идти, остановилось напротив трамвайной остановки.
— У меня ноженьки болят, — бормотал третий голос. — Дорога жесткая, туфли жесткие. А какие сапожки дед Егорка делал — сафьяновые, мяконькие…
Слава пересек улицу и уселся на жесткую скамейку. Это вызвало, новые огорчения — ребриста, спинка отсутствует, как на такой сидеть? Слава прикрикнул на свое “третья я”.
— Терпи. Сейчас подойдет трамвай, проедешь две остановки, там уж близко!
Но трамвай только ухудшил дело. По недосмотру трамвайно-троллейбусного управления в вагоне находились пассажиры. Более того, их было много, кое-кому приходилось стоять. Слава-плакса со слезами вспоминал то маменьку, то Марфушку с дедом Егоркой, причем проделывал это вслух, хотя и очень тихо. Он даже предположил, что маменька отправила бы водителя трамвая на конюшню, — и как раз в момент, когда водитель объявил, что вагон идет в депо. Не бог весть какой каламбур развеселил Славу-первого, но во избежание нездорового внимания соседей, плаксу надо было обмануть.
— Павлуша, — засюсюкало в нем Ферапонтовым голосом, — у-тю-тю. И какой пригожий-то! У Якова Лукича, помнится, вечная ему память, недобрая, впрочем, ну в точь т~акой же красавчик был!
— Да? — осушил слезы Слава-плакса.
— Писаный, — с удовольствием подтвердил Слава-два и несомненно соврал, ибо Марфе своей о самсоновском пащенке отзывался совсем иными словами.
— Да чего его по шерстке гладить? — похмельным басом высказался Слава-три. — Сказано бо в писании…
— Да погоди ты с писанием, прости господи меня грешного. Да и нет твоего господа, спаси и помилуй. Это хоть сейчас спроси господина советского Соловьева, он обскажет, как отменили бога, слава ему вовеки!
— Кощунствуешь, — бормотнул бас.
— Утю-тю, Павлушенька, — продолжал Слава номер два, — давай на трамвайчике поедем. А дома уже и покушаем, и песенку тебе споем.
На следующий трамвай Слава сел без воплей.
И чтобы вопли не повторялись, он истратил в “Гастрономе”, который помещался под его квартирой, последний рубль — накормить обжору Павлушу можно было, лишь накормив себя… Плакса похныкал было, что докторская обезжиренная колбаса много хуже той, что готовили в маменькиной деревенской коптильне, но голод она утолила. Павлуша уснул. Дремали и остальные двойники. Слава подождал и тихонько выскользнул за дверь. Он усмехнулся, выйдя на улицу — он так старался не шуметь, случайно не толкнуть мебель, словно двойники оставались в комнате, а не были в нем самом. Осторожность все же не помешает, мудро решил Слава, и старался даже громко не стучать ногами по асфальту. Он шел к Вале.
7
— Да что с тобой? Ты не болен? — испугалась Валя.
Слава мельком поглядел в зеркало. Вид был из самых неважных. Бледный, с нездоровым блеском в глазах, впечатление вконец растерянного.
— Болен и даже очень.
— А чем?
— Вот этого сам не знаю. Пришел к тебе посоветоваться. Один ни до чего додуматься не могу.
— У врача был?
— Врачи мне не помогут, не та болезнь. Бюллетень на трое суток все же дали, хотя и по другому поводу.
Разговаривая и поглядывая на угрюмого Славу, Валя торопливо укладывала портфель.
— Славик, у меня через полчаса урок. Школа, ты знаешь, рядом, я скоро вернусь. Раз у тебя освобождение, ты можешь посидеть у меня. Есть хочешь?
— Еще бы! За четверых.
Он сказал это с таким значением, что она снова с удивлением посмотрела на него. На умирающего от голода он не был похож.
— Еда в холодильнике. Чай приготовишь сам.
Родители Вали любили доверху заполнять холодильник. Слава хоть и посулился есть за четверых, удовлетворился двумя котлетами и бутербродом. В холодильнике стояла начатая бутылка коньяка, Слава нерешительно вынул ее, но тут же поспешно поставил назад, задушив в зародыше уже готовое зычно раскатиться: “Дому сему многие лета!” Сытость подействовала как опьянение — в голове помутилось, он улегся на диван и провалился как в омут, откуда вынырнул, почувствовав руку Вали.
— Силен, силен ты спать! — смеялась она. — Тормошу, тормошу, все не просыпаешься. Жалею твою будущую жену, ей нелегко будет с таким любителем сна.
— Печально это слышать, — притворно вздохнул Слава, в то же время действительно чувствуя легкую обиду. — От кого другого еще мог бы снести такое спокойно, но только не от тебя.
Валя насторожилась.
— Почему, собственно, от меня это слышать нельзя, а от других можно?
— Да, видишь ли, мелькала мыслишка — не взять ли тебя в жены? Но раз ты заранее опорочиваешь судьбу моей супруги… Не решусь, не решусь…
— И правильно сделаешь — лентяям отказываю! Оба захохотали. Насмеявшись, Валя перешла к делу.
— Судя по настроению, болезнь твоя несерьезна. Больные, я слыхала, редко шутят.
Слава помрачнел.
— Смотря какая болезнь. Сейчас я тебе все подробно расскажу…
Но не успел он еще окончить слово своим обычным голосом, как из его горла вырвался утробный бас:
— Тайна сия велика есть, не всякому ее сподобиться!
Потом зазвучал елейный, сочащийся маслом, льстивый голосок:
— Ох, таись, таись, отрок! Намедни Яков Лукич по пьяной лавочке такие свои секреты раскрыл, что кажное слово в тыщу рублев убытку стало…
И все покрыл рыдающий выкрик:
— Маменька, где ты? Тут разные господа нехорошие про меня…
— Цыц! — рявкнул Слава. — Кому я говорю? Прикусите язык!
Валя, растерянная, даже побелела от испуга. Слава грустно улыбнулся.
— Теперь ты сама услышала. Я уже не я, а целая бригада разновременных подонков. Раздвоение личности давно описано и изучено. Но расчетверение?.. Боюсь, я начинаю собой неизвестную разновидность умопомешательства. Хорошо хоть, что если прикрикнуть на моих двойников — или четвериков — то они на некоторое время умолкают.
И он сбивчиво, но достаточно полно рассказал обо всем, произошедшем вчера.
— Ты все-таки думаешь, что это?.. В общем… ты сам сказал — умопомешательство? — потрясенно запинаясь, пробормотала Валя, когда он закончил. — Мне все-таки кажется…
— Тебе правильно кажется… Я не помешанный. Я в полном здравии и ясном уме. Я тот же, но не один, а с фантомами в себе. Я даже командую ими, а не наоборот, как у помешанных. Но почему это так? Откуда они? Вот чего не понимаю.
— Зато я, кажется, поняла. Ты жертва эксперимента. — Валя вскочила. — Немедленно идем к Семену и его бражке. Это от них… Это они напустили на тебя порчу… ну — разные поля…
— Семен? — протянул Слава. — И Вовочка с Шуриком? Почему-то я о них не подумал. А ведь, наверно, ты права — они, только они! Согласен. Идем.
На улице Слава вдруг рассмеялся. Валя с удивлением спросила, чему он радуется.
— Не радуюсь. Но вот пришло в голову, что если описать это происшествие — готов фантастический рассказ.
— Тебя восхищает, что попал в фантастику?
— И не это. Но вот я терялся, что со мной, ничего не понимал. А читатель давно бы уж сообразил, что электронщики — современные колдуны и порча от них. Ты о чем думаешь, Валя?
— Боюсь, у себя ли Семен с Шуриком и Вовочкой. Заранее предупреждаю — я тебя не отпущу.
“Эдиссоны”, к счастью, все были на месте, но встретили гостей без энтузиазма. Вовочка намекнул, что погода на редкость хороша, он бы в такую пору гулял по парку, была бы только свободная минутка, а ее как раз нет ни у одного из троих. Шурик, всегда оспаривавший любое утверждение Вовочки, высказался, что погода, конечно, дрянь и прогулки в любую погоду пустая трата времени, но с другой стороны, у них масса дел и нет времени для посторонних споров и разговоров. А Семен хмуро рубанул: “Не до вас, ребята! Новых экспериментов не будет, еще с тем не разделались!”
— Мы не уйдем, — решительно сказала Валя. — И речь пойдет именно о том эксперименте. Последствия непредвиденные…
— Правильно, последствия, — мигом подхватил Вовочка. — И главное последствие — перегорел аппарат. Жуткие перегрузки… Было два каскада — один для положительных, эмоций, другой для отрицательных. Первый тривиально замкнуло, второй получил двойную нагрузку — естественно, бенц!.. В общем, Слава в научные кролики не подошел. Не та порода. Из такой неопределенной, хаотичной, вообще недооформленной личности что-нибудь стоящее извлечь… Ты не обижайся, Славик, я ведь любя, не для поношения, а в качестве научного толкования… Со всей, можно сказать, экспериментальной обоснованностью…
— Не в этом главное, — превратил Шурик в предмет дискуссии экспериментально обоснованное толкование Вовочки. — Аппарат — пустяк. Повозиться и починить. Сгорела перспективная тема — вот главное! И Шура, кого-то копируя, продекламировал важным и весьма противным голосом: — Поскольку лаборанты вам по рангу не положены, а сами вы с дорогой техникой обращаться не умеете, ассигнование на тему прекращаю. Впрочем, если вне рабочего времени, вне плана, по вечерам и за собственный счет, в порядке личной безответственной самодеятельности…
— Вот такие пироги, — подвел итоги Семен. — Так что таинственно исчезайте, как пишут в романах о привидениях, экспериментов больше не будет.
— Славик, — возмущенно сказала Валя, — что ты молчишь? Расскажи, наконец, этим научным остолопам, что они сделали с тобой!
Все время, пока три друга высказывали свое мнение об эксперименте и годности Славы в “научные кролики”, сам Слава лихорадочно размышлял. Он вспомнил спор после экзаменов при первой встрече. Все стало ясно пугающей ясностью. Доминанта характера!.. Именно так доминанта характера передается как память предков, а с ней и личность — носитель этой доминанты. Мощное усиление той или другой черты характера, даже простой эмоции, как выражение, как воплощение характера, — и наружу выползает предок. А эта троица изобретателей закоротила каскад положительных излучений, бесшабашно усилила каскад отрицательных полей — и вот результат! На свет вырвались предки, отмеченные каиновой печатью пороков! Хитрость и подлость, как доминанта характера — вот тебе и Слава второй, можешь полюбоваться. А Слава третий? Пьянство, бесшабашность, беспутность! Слава четвертый — избалованность, обжорство и леность! Неплохая родословная! Генеалогическое древо с пышной кроной — но все ветви перекошены в одну сторону! Он только что подумал: “на свет вырвались предки!” Все ли? Нет ли в длинном ряду его предков личностей и похуже? И не ждут ли они своего часа, чтобы заявить о себе каким-нибудь мерзким поступком? Не было среди них убийц, насильников, садистов? Не созрел ли он, несчастный Слава первый, но не единственный, для прямого преступления?
Эта мысль показалась Славе такой ужасной, что ноги враз ослабли. Он пошатнулся, с усилием опустился на стоявший рядом стул. К Славе бросилась перепуганная Валя.
— Тебе очень плохо? Вовочка, налей поскорей воды.
Слава отвел трясущейся рукой мензурку с водой. С ним совершалось то, что раньше называлось “грезить наяву”. Он пытался окинуть взглядом нескончаемую череду людей, передававших из поколения в поколение свои особые черты характера. В потомках эти черты утрясались, гармонизировались. Но появились безответственные молодые экспериментаторы — и взорвана с таким трудом добытая гармония, вытащены из забытья в жизнь предки, ставшие давно тенями… Славу охватило возмущение и ярость. Ему захотелось наброситься на троих приятелей, испугать их, хоть частично отплатить за те страдания, которым они подвергли его. До сих пор Слава старался всячески заглушить рвущиеся из него голоса беспутных предков, теперь сознательно вызывал их. Пусть увидят эдиссоны, до чего довели человека непродуманные эксперименты.
— Отвезти его на такси домой и пусть немного подрыхнет, — рассудительно говорил в эту минуту Семен. — Вовочка, бери эту миссию на себя, Валя поедет с тобой.
Слава вскочил со стула и грозно надвинулся на Семена.
— Дрыхнешь, ракалья! — заревел он и про себя ужаснулся: голос был новый, еще неслышанный в уже ставшей привычной трехголосой фуге, — очевидно, к жизни воспрянул еще один предок, какой-то Слава пятый. — Молчать, рыло, а то мигом в рожу! Слышишь, Федор, гром тебя разрази! Не пощажу, ты меня знаешь! Почему сапоги не чищены, скотина двуногая?
Семен отступал, стараясь сохранить достоинство.
— Не кричи! Что за истерика, не понимаю! И почему Федор? Кстати, я в туфлях.
В реве Славы зазвучало торжество:
— Правильно, не Федор. Обознался, прошу прощения, Семен Апполинарьевич! И, можно сказать, душевно ликую, господин штабс-капитан, что повстречались вне полка. Должок за вами, достолюбезный друг. Помню, вы изящно выразились насчет ловкости рук в том банке, который я взял. А вызова не приняли, хоть вызов от графа Лукомцева вам по худости рода за честь считать бы. Высочайшим указанием дуэли, мол, запрещены, такая была от вас аттестация. Но насчет оплеух государева запрета нет, так что с благоволением примите!..
И Слава отвесил Семену свирепую пощечину. Не ожидавший расправы Семен отшатнулся и упал. Вовочка и Шурик с двух сторон кинулись на Славу, но он двумя толчками отбросил их. Слава ощущал боевой дух и воинскую ловкость, каких еще никогда не знал за собой.
— Лакеев своих позвали, господин штабс-капитан! — победно орал он. — На графа Платона Григорьевича Лукомцева, поручика Гренадерского второго полка!.. Хамье, как оружие держите? Не обессудьте, рука у всех Лукомцевых отменная, славной памяти фельдмаршал Миних многократно сие отмечал. Да и удар хорош — на всю жизнь пожалую!
Выкрикивая все это, Слава с изяществом выхватил из угла палку от щетки и стал в позицию. Валя в страхе отбежала к окну. Трое противников, понимая, что нападения взбесившегося “научного кролика” не избежать, тоже вооружились. У Шурочки в руках был паяльник, Вовочка вознес вверх стеклянную трубку от перегоревшей лампочки дневного света. Тяжелое оружие было только у рослого Семена, — вставая, он ухватился за вращающуюся табуретку и держал ее не то как щит, не то как своеобразное оружие нападения.
В мозгу Славы пробудились онемевшие было голоса других предков:
— Руби их в капусту! — радостно вопил шелапут-дьякон. — Крести язычников во славу господню!
— Насчет ситуации соображение надо! — советовал осторожный Ферапонт. — В реляции на имя полковника непременно укажите, граф, что они, так сказать, первые, а мы саблю обнажили законной обороны для!
— Ой, мамочка! — ныл Павлуша. — Не надо драться, не надо’
— Это с кем же я должен жить в одном теле? — вслух, голосом Лукомцева, возмутился Слава на Павлушу. — Вперед, гвардия!
Преимущества обученного солдата перед ополчением проявились сразу — молниеносным выпадом Слава поразил Семена в солнечное сплетение. Второй удар согнул Семена пополам, да так, что он с грохотом ткнулся лицом в сидение собственного оружия и выбыл из строя до конца схватки. Шурочка грозно взмахнул паяльником, Слава сделал выпад, и паяльник, жужжа, пересек комнату, высадил стеклянную дверцу лабораторного шкафа и исчез в его недрах — несколько мгновений оттуда несся треск и мелодичный звон сокрушаемой посуды. Шура ошалело проследил взглядом за полетом паяльника, но тут же с воплем схватился за руку — Слава ударил по ней тем самым Лукомцевским ударом, который был обещан.
— Не гневайтесь, барон, но дело о чести дамы, в таких обстоятельствах граф Лукомцев непреклонен и беспощаден, — говорил Слава, нападая на последнего противника: довольно полный Вовочка хоть и не мог ударить Славу стеклянной трубкой, но и ее не подставлял под палку, а сам с неожиданной ловкостью ускользал от поражения. И забыв, что еще недавно он честил своих противников хамьем и лакеями, Слава, фехтуя, одновременно доброжелательно объяснял произведенному в бароны физику:
— И в согласии с дворянской честью и достоинством гвардейца… Ибо княгиня Белозерская и по родовому благородству, и особливо по личным отменным достоинствам… Ради княгини Полины готов на огонь, на плаху, в тюрьму! Стало быть, барон, только кровью, единой кровью искупится нанесенная вами обида!
Валя, выйдя из растерянности, поняла, наконец, что происходит, и рванулась к сражающимся.
— Ребята, прекратите драку! Я вам все сама объясню. Слава, перестань!
Она крепко прижалась к Славе. Он сделал движение вырваться, но она не отпустила.
— Только ради вас, княгиня. И впрямь, не мне сражаться с хамьем, много им будет чести. — Слава опять забыл, что один из противников был недавно произведен в бароны. — Правда, дед мой, Федосей Лукомцев, усмирял холопа Булавина, самозванца и прохиндея, за что и был пожалован его Императорским Величеством золотой табакеркою.
— Вот я тебе покажу Булавина! — со слезой в голосе пригрозил Шура. — Вылетишь на улицу и костей не соберешь!
— А кто заплатит за разбитую посуду? — мрачно поинтересовался так и не разогнувшийся до нормы Семен. — Если каждый подопытный кролик будет превращаться в тигра…
— Ребята, ребята же! — умоляла Валя. — Вы же не о том! Он же больной. Ему помочь надо, а не драться.
Вовочке меньше всех досталось в драке да и по характеру он был добрей. Он первый осмысленно внял мольбам Вали.
— А ведь правда, братья-разбойники: Слава вроде не того… Смотрите, какие бессмысленные глаза! Перенесем его на старый диванчик в задней каморке, пусть успокоится.
Трое физиков с опаской приблизились к Славе. Но ему было уже не до них. Он впал в расслабленность. В нем, высвобожденные от запрета молчать, спорили голоса. И с ними забавно переплетались реплики физиков и Вали. Он уже не знал, какие настоящие и звучат вслух, а какие только мерещатся. Его взяли под руки, осторожно подталкивая к хозяйственной каморке, примыкающей к лаборатории. Трое экспериментаторов и Валя разговаривали, не отходя от дивана. Слава закрыл глаза и лежал, не то подремывая, не то вяло прислушиваясь к беседам в себе и вне себя.
— Ну, и в компанийку я попал, — скорбел Ферапонт Иванович. — Да, живоглот и кровопивец Самсонов, первой гильдии Яков. Лукич, вечная ему память и земля пухом, сколько раз наказывали: таким драчунам и шулерам, как его сиятельство граф, ни полушки в долг после самого кромешного карточного прогара. И как его угораздило в кровные к нам родственнички записаться?
— Молчи, холопья душа! — ответствовал граф. — Какая ты мне родня? Только если по оплошке с корчмарихой переспал где на постое, либо у торговки блинами по случаю непогоды когда засиделся. Вот твой батенька либо дед еще, совсем ненужно объявились в свете. А твоего первой гильдии Самсонова я со всеми потрохами мог купить.
— Слава корчмам и блинным! — мощно возгласил дьякон. — Ибо всякое дыхание жаждет рюмки и хвалит господа!
— А ты не преувеличиваешь, Валя? — усомнился Щура. — Ведь это так маловероятно! И не отвечает цели эксперимента.
— Цели не отвечает, зато согласуется с природой как эксперимента, так и подопытного объекта, сиречь, Славы, — горячился Вовочка. — Сейчас я это вам убедительно обрисую.
— Ох, маменька, все косточки болят! — пожаловался Павлу-ша. — Драться с холопьем заставили, еле отбился!
— Спать-то с разными проходимками вы были горазды, ваше сиятельство, — не унимался Ферапонт. — Княгиням ручки целовали, а за дворовую девку богу душу отдали, того не гадаючи. А, возможно, не богу, а черту, вы ведь правды о себе не скажете, где ныне обретаетесь.
— Сказано: не сотвори прелюбодеяния, грех сие великий, — громыхнул дьякон. — А спать с кем попало — тоже божью заповедь нарушать. Лучше уж с кем попало пить, писание того не запрещает. Грехи, грехи на вас, ваше сиятельство.
— Грехи ты, расстрига, замолишь, — огрызнулся граф. — Исправлять ошибки твоя святая обязанность.
— Исправлять ошибки наша святая обязанность, — рассудительно говорил Семен. — Что мы виноваты — неоспоримо. Но как исправить? Аппарат вышел из строя. И потом — по-прежнему не представляю себе методику нового эксперимента.
— По-прежнему не представляю себе, как мы соединились в одном теле! — сердился граф. — Но коли так случилось, делать нечего. Однако прошу не забывать, кто вы и кто я. Послушайте, вы… Как вас там? Ферапонт Негодяич, так? Впредь потрудитесь, голубчик, не вылезать, пока я не разрешу.
— Пока я не разрешу у начальства вопрос о финансировании второго эсперимента…
— Семен, есть дураки круглые, а ты — многоульный! Сотый раз твержу — метод уникально прост, его без дополнительных…
— Ишь, чего ему — без разрешения не вылезать! Феодал недобитый! Под игом царизма изнывая, лучшие силы страны, можно сказать, стремясь к свободе, к свету…
Как ни был измучен Слава, этого он не вынес. Он закричал не своим голосом — в том смысле, что и предкам этот разъяренный голос не принадлежал:
— Это кто же “лучшие силы”? Кто “к свободе, к свету”? Ты, негодяй?
— Мальчики, Слава что-то простонал! — встревожилась Валя. — Мне кажется, ему хуже.
— Хуже, чем есть, быть не может!
— Между прочим, вьюноша, мы твои предки, — обиженно шелестел Ферапонт Иванович. — В некотором роде — пра-пра! А к старости, молодой человек, отнесись с уважением. Помнится, кровопийца Самсонов Второй…
— Ибо сказано — чти отца своего и мать свою! И еще: разделившиеся в себе самом — погибали обречено! Не осуждай, да не осужден будешь!
— Золотые слова, батюшка, слушать сладостно! — радовался Павлуша. — Не будем ссориться, господа! Лучше бы покушать, да отдохнуть. Так истомился, так истомился. Егорку бы кликнуть. Попрошу маменьку послать его на конюшню пороть, чтобы не опаздывал.
— Черт знает что! — слабо вознегодовал Слава. — Не предки, а монархический заговор, подполье какое-то! И все сословия: дворянство, купечество, духовенство. Мещан одних не хватает.
— А сам ты — не мещанин? — с ехидцей подколол Ферапонт. — Сам-то ты — другой? От коренного естества отказываешься!
— Сам-то он, конечно, другой, — подвел Шура итог какому-то спору. — Но от коренного естества не отказывается, только путает сегодняшнюю натуру с давно прожитыми. И следовательно…
— Будем его будить, мальчики, чтоб сообщить наше решение?
— Не будем. Пойдем в лабораторию, еще разок все просчитаем. А он пусть спит.
Но Слава не спал. В нем бушевал граф Лукомцев. Граф орал, как пьяный извозчик. Непредвиденное родство с купчишками и низшей духовной братией возмещало графа до глубины всей его несдержанной натуры, робкого Павлушу он презрительно игнорировал. И что его бессмертную душу вселили в тело какого-то жалкого учителишки тоже бесило. Выкричавшись, граф величественно разъяснил неожиданным родственникам, что они должны быть горды совместным с ним пребыванием в одном теле. Ибо славный род Лукомцевых считает поименно своих предков от вышедшего еще в девятом веке из Угорской земли князя Лукома, что означает “хитрый”. И поэтому он в наказание за поношение от какого-то недоучки, объединившего их всех в себе и осмелившегося на него, графа, закричать, охотно бы отрезал тому недоучке уши. И удерживает его от такого справедливого поступка только то, что, к сожалению, уши у них общие.
— Заткнись, граф! — устало попросил Слава. — Всеми твоими тысячелетними угорскими предками прошу, ваше сиятельство — угомонись!
8
Реминисценция III
Реминисценция III
Граф не заткнулся и не угомонился, он ушел в себя. И сделал это с такой силой, что поволок за собой всех своих родственников. Слава вдруг увидел себя в каком-то древнем сельце. Уже наступал рассвет, но еще было тихо. Прокричали первые петухи. Граф спустил ноги с кровати и заорал то самое, с чего началось его появление — или возрождение — в лаборатории трех физиков.
— Дрыхнешь, ракалья! Изрублю в куски! Федор, сапоги, живо!
— Да слышу, господин поручик, слышу!
Заскрипела дверь, и невысокий солдатик в измятой форме тяжело застучал по комнате рыжими стоптанными сапогами.
— Чего изволите? В такую-то рань…
— Молчать, рыло! Пуншу! Голова трещит, мочи нет!
— Сами же с господами офицерами все без остатка вылакали.
— Что?
Рука у графа была тяжелая. Федор вылетел за дверь, по инерции прокатился через сени и рухнул на землю во дворе. Потирая скулу, он поднялся и скорбно прошептал в посветлевшее небо:
— Гвардеец, накажи его господи!..
— Господи! — потрясенно подхватил дьякон. — Ведь так и убить можно!
Осторожный Ферапонт и трусливый Павлуша благоразумно помалкивали. Слава, как ни был измучен, мог бы повысить голос и укоротить буйствующего гвардейца. Но что-то подсказывало ему, что безобразная сцена в бедной деревушке возобновилась не зря: было нечто важное для них для всех в событиях, совершившихся почти двести лет назад. И он не помешал себе-графу сидеть на жесткой постели и, свесив голову, искать выход из почти безвыходного положения. Все так хорошо начиналось и все так плохо кончилось, что хоть пулю в лоб пускай! Так оскандалиться, так оскандалиться! Блестящий гвардейский офицер, поручик Великого князя Михаила Гренадерского полка, дважды отмеченный на плацу самим государем, несчетно раз награжденный за выправку в конном строю за точность парадного прохождения… И нужно было полюбить ослепительную Полину Белозерскую! Хотя ежели положить взгляд с другой стороны, то княгиня Полина — подарок судьбы, какой господь дарует не каждый день Прелестная, скучающая блондинка, молодая красавица, ровно на тридцать четыре года моложе безобразного плешивого супруга — такой увидел он ее впервые на балу у графини Паниной. И понял, что знакомство не ограничится любезными словами и туром вальса. И не ограничилось! А чем завершилось? Многоопытный князь всюду имел клевретов и наушников — подстерег забывших осторожность любовников. Подстерег на месте преступления и точно в момент преступления, — в своем собственном каретном сарае, ночью, в парадной золоченой карете с княжескими гербами! Правда, хоть и два лакея сопровождали князя, великой неосторожностью было с его стороны вторгаться в любовные утехи поручика Лукомцева. Оба лакея грохнулись головами о балки сарая и остались лежать, сердечные, тихонько постанывая. А плешивого князеньку Лукомцев без особой осторожности вынес на руках во двор и самолично погрузил по шею в навозный, ящик. Присланный поутру вызов граф не принял, ибо не мог сражаться с человеком, вываленном в навозе. И вот результат — княгиня, Полина с горя умчалась в Париж, а поручика графа Лукомцева по высочайшему рескрипту выслали сюда, в заштатный Страханский полк, в компанию офицеров, где пьют лишь пунш да сивуху, а в карты сражаются так грубо, что и столичного шулера оторопь возьмет. И хоть бы одна пригожая рожица в гарнизоне.
Граф, вздохнув, оторвался от грустных размышлений и вышел на двор. Совсем рассвело. Солнце озолотило верхи дерев. Надрывно голосили петухи. То там, то здесь взмыкивали коровы.
За спиной графа скрипнула дверь — доить свою буренку вышла Анюта. Лукомцев чаще общался с ее мужем, угрюмым неразговорчивым кузнецом Петром. Тот исправно снабжал поручика “зеленым вином”, но жену от его глаз прятал. Впрочем, граф успел заметить, что Анюта довольно красива и стройна.
— Дозволь пройти, барин!
— Постой, красавица, — придержал ее Лукомцев. — Что ты неласковая такая, не заходишь ко мне. Посидели бы, поговорили.
— Некогда, барин, разговоры разговаривать. Да и о чем? У вас разговоры господские… Пусти!
Лукомцев притянул Анюту поближе. В ноздри ударил теплый аромат молока, сена, ржаного хлеба. У графа от напора чувств вдруг ослабели ноги. Воспользовавшись этим, Анюта выскользнула из его рук и скрылась в хлеву. Граф подпер дверь избы колом и бросился следом.
Анюта боролась молча, и только изнемогая, отчаянно позвала мужа. Тот проснулся не сра’зу, да еще и не сразу вышиб припертую дверь. Когда Петр вылетел во двор, граф Лукомцев уже выходил из хлева. В неистовстве Петр взмахнул колом — и граф в последний момент увидел встающее над землей солнце…
— Ужасти какие! — со страхом бормотал Ферапонт Иваныч.
— Маменька, боюсь, тут людей убивают! — плакался трясущимся голоском Павлуша.
— Упокой, господи, грешную душу недостойного раба твоего графского благороднейшего звания и беспутного состояния! — истово молился дьякон.
— А злодей-то, злодей Петрушка этот, его-то как? — забеспокоился Ферапонт. — Графа жаль, да туда ему и дорога! А убивца-то? Неужто сбежит, охломон?
Слава знал, что будет дальше, но говорить не хотел. Ибо, собственно, это было не знание, а видение — смутные картины, беспорядочно проносящиеся в мозгу. Он видел то стайку родственников графа, слетевшихся в родовое поместье раздербанивать — каждому по клочку — основательно порушенное лукомское состояние, то шагал в далекую каторгу с кандалами на ногах молчаливый Петр — и был видом таков, что даже соседи, такие же кандальные, без особой нужды старались не заговаривать с ним. А еще путано проступала Анюта, то одна, заплаканная, то с “графенком” на руках — забитая, быстро стареющая баба…
— Вставай, жертва науки! — благодушно сказал Семен. — Солнышко, правда, не встает, а заходит, но и закат — к пробуждению.
— Точно вам говорю, спит за пятерых сразу! — восторженно высказался Вовочка.
— Спит ли? — усомнился скептик Шура. — Скорей беспамятство.
— Милостивые государи! — пробормотал Слава, не открывая глаз. — Считаю ваше вторжение в мою, так сказать, личную жизнь… Объявите своих секундантов, господа.
— Мальчики, дайте мне! — прозвенел голос Вали. — Я поведу его к себе, пусть он там отдохнет, пока вы наладите аппаратуру для нового эксперимента.
Слава открыл глаза. Шура протягивал мензурку с водой. Радостный Вовочка скороговоркой объяснял перемену в ситуации:
— Пока ты дрых, мы втроем были у Лысого… Ну, у нашего старика, ясно? Он хоть и доктор, и профессор, а понимания не лишен и вообще парень с чувством. — И Вовочка опять кого-то передразнил: “Значит так, мои молодые неосмотрительные друзья. Случай, конечно, уникальный и грех нам всем будет, если не извлечем из него содержащееся в нем научное содержание. Стало быть, выделяю двух наладчиков, четырех лаборантов — и немедленно за работу, други мои, немедленно за работу!”
— В общем, завтра аппарат восстановим, — сказал Семен. — И ждем тебя к шести без опоздания.
— Пойдем, Славик, — сказала Валя. — На время ты будешь полностью в моей власти.
Слава вяло кивнул трем приятелям. Валя взяла Славу под руку. На улице он пошатнулся. Сцена убийства графа сидела в нем “по живому”, он еще не ощутил себя полностью воскресшим. Валя с тревогой сказала:
— Боюсь, ты не дойдешь пешком. У тебя найдется рубль на такси? У меня только несколько копеек.
— Обойдется, — пробормотал Слава. — Даже будучи графом, я не езжал на такси, только в каретах. А карет нету, верно?
— Карет нету, — охотно поддержала Валя. — И породистых коней не найти. Ты ведь был лихим наездником, разве не так? Можно только пожалеть, что все это осталось в далеком прошлом.
Славе захотелось показать, что не все из прошлого в нем преодолено. И в парадной Валиного дома он с неожиданной — особенно для себя — силой схватил ее на руки и понес по лестнице. Перепуганная, она попыталась вырваться, он не пустил, и она быстро смирилась, опустив голову на его плечо, чтоб ему было удобней нести.
— Хорошо, — сказала она на площадке пятого этажа. Он с удовольствием смотрел на ее раскрасневшееся лицо. — Теперь я уверена в твоем скором выздоровлении, Славик.
А Слава пожалел, что в доме только пять этажей.
Квартира Валиных родителей была большая — на три комнаты. Отец и мать были дома. Валя — Слава это понял сразу — в семье командовала. Она решительно сказала:
— Мой друг Слава Соловьев. Впрочем, у него имеются другие имена и фамилии. Не смотрите с удивлением. Он жертва науки. Во многом виновата я сама, объясню потом, а сейчас ему надо поспать. Он полежит эту ночь на папином диване. Завтра из него будут изгонять внедренные посторонние личности, ликвидировать электронную порчу. Надеюсь, понятно? Во всяком случае — для первого знакомства…
— Изгонять посторонние личности? — протянул отец, высокий седоватый мужчина с умным насмешливым лицом, — раньше изгоняли бесов, — правда, молитвами, а не электроникой, было, наверно, не так эффективно, как ныне. А разреши узнать, Валюша, много в твоем друге внедрено этих хвостатых?.. Я имею в виду — посторонних личностей?
— Четыре! — сказала, как отрубила, Валя. — Возможно, и больше, но остальные пока в латентном состоянии. Папа, я не поняла — как насчет дивана?
— Насчет дивана — распоряжайся сама, Валюша. Не уверен, впрочем, что даже разложенного дивана хватит на пятерых, особенно если электронные личности, так сказать, акселератных габаритов.
Слава захохотал — ему сразу понравился этот ироничный и, по всему, добрый человек. Валя заверила отца, что внедренные личности — из прошлого, а в древности люди были щупловаты, что доказывают, например, выставленные в музеях стальные панцири и кольчуги.
Мать — невысокая, полная женщина с темными глазами — не принимала участия в шутках. Она достала белье и помогла Вале застелить диван, молча поглядывая на Славу. Внедренные хвостатые личности и прочая электронная порча — блажь, читал Слава в ее взгляде. А вот каков ты сам по себе, парень, без твоего электронного колдовства? Достоин ли моей дочери, ее-то, кажется, ты уже околдовал без всякой электроники, хоть и аттестуешься как жертва науки.
Возбуждать к себе жалость — прием, разработанный еще до научно-технической революции!
9
Последняя схватка
Последняя схватка
Утром Слава обнаружил, что он один в чужой квартире. На столе лежала записка: “Родители на работе. Я приду к обеду. Завтрак на кухне. Отдыхай. Валя”. Слава поплелся на кухню, но есть не стал, только выпил полстакана кофе из термоса. Возвратившись в комнату, он снова лег на диван. Надо было додумать одну явившуюся еще вчера мыслишку.
Мысль была простая и грозная. Вчера, засыпая, он вдруг удивился, что граф Лукомцев ни разу не заговорил по-французски. А ведь не может того быть, чтобы он не владел французским, как своим родным. Сегодня эта туманная мысль возобновилась и стала ясной. Граф не говорил по-французски не потому, что не знал французского, а потому, что этого языка не знал Слава. Он изъяснялся только словами, которые знал Слава. И дьякон грохотал одними общеизвестными церковными цитатами. О Павлуше и думать нечего — сплошной рев, словарь — сотня слов, на порядок ниже дикарского, а эмоции, не выше подкорки, скорей физиология, чем психология. И самый словоохотливый и ехидный — Ферапонт Иванович: ведь ни одного словечка сверх тех, какие и до него — по литературе — знал Слава. Все они используют его словарный запас, выбирая из него то, что им ближе подходит — и ни одного слова своего личного, индивидуального. Почему? Значит ли это, что они неживые? Видения бреда? Может, и не было никогда ни графа Лукомцева, ни Ферапонта, ни Павлуши, ни дьякона? А были одни доминанты его реального характера, гипертрофированные эмоции, варварски усиленные волновыми излучениями электронного аппарата. И сам его мозг облек эти эмоции в образы каких-то личностей, когда они переросли обычные размеры. Кажется, Руставели сказал, что нельзя вылить из кувшина того, чего в кувшин не было заранее налито. Короче, он, Слава Соловьев, все же тривиально сошел с ума, ибо все внедренные личности — его бред. Он не поверил в свое сумасшествие, до того его одурили все эти графья, купчики, недоросли и пьянчуги. Но они лгали о своей реальности!
— Защищайтесь, призраки! — со злостью приказал Слава. — Доказывайте свою реальность.
Фантомы мигом распоясались:
— Милостивый государь! — грозно объявил граф. — В высшей степени непорядочно пользоваться нашим беспомощным положением! Как благородный человек считаю своим долгом…
— Бросьте, граф! — бесцеремонно прервал его Ферапонт. — О чем с ним расталдыкивать. Я лично-с ощущаю себя не менее реальным, чем он, а может и поболе его. Он, к примеру, на кухне быв, ни к колбаске, ни к сырку не притронулся, в такую, можно сказать впал бестелесность. А я бы не отказался, ибо голод не тетка, тем более, что в нашем роду теток не было ни у кого, такая воля господа вышла.
— Все в руце божьей, — мрачно сообщил дьякон. — И мне, ваше сиятельство, обращаюсь к вам, ибо вы, хоть по нонешнему, идеологически невыдержанная, но все же самая разумная личность, мне, говорю, неодиноко, голого ли кофея нахлебаться либо плотного бутербродика утоления телесной муки ради…
Услышав про голод, оживился Павлуша, но ему не дали вдосталь расхныкаться.
— Мне, государи мои, безразлично, откуда я появился — из чрева матери или, как сейчас принято, из, так сказать, волнового излучателя, — снова вмешался Ферапонт. — Я есьм — в смысле — я существую. И вы… Я, короче, есть, а вы — суть. Поддержите, граф!
— Поддерживаю! Славный род Лукомцевых, от князя Угорского Лукомы, что означает хитрый… И все народились до экспериментов, зато жили с благородством и славой. Никому не дам опорочить достославное бытие Лукомцевых!
— Весь род людской от Адама и Евы! Истинно говорю вам — несть перед лицом господа ни эллина, ни иудея. Все у господа равны.
— Ишь, какой революционер нашелся! Все равны! А я, между прочим, тебя, Иван, в ровни себе не беру. Заруби это себе на красном своем носу!
— Единственно в нем красное — его нос! — подал презрительную реплику граф. — Ужасно, господа! Подумать только — ведь вы все, возможно, непредусмотренный и отдаленный продукт моих греховных чресел. И даже не одной, а нескольких линий, ибо, по всему, дьякон и вы, Ферапонт, оба мои потомки, а до возрождения в нашем новом хозяине и не подозревали о своем родстве. Какое вырождение, господа, какое вырождение!
— Пусть вырождение, ваше сиятельство, но не отмена жизни. Речь, извольте себе уяснить, сейчас об одном — быть нам или не быть? В смысле — были мы или не были? Не он нас породил, не ему нас и убивать. Возобновил, а не породил — еще можно согласиться. А это, сами понимаете…
— Цыц, подонки! — рявкнул Слава. — Кто-то идет, слышите?!
Фантомы, видимо, все-таки были напуганы обвинением в нереальности и, чтобы не раздражать Славу, покорно замолкли. В комнату вошла Валя. Слава закрыл глаза и притворился спящим. Валя тихонько окликнула его, он не отозвался. Она прошла в соседнюю комнату и стала одеваться. Слава открыл глаза. В полированном серванте, через незакрытую дверь отражались все ее движения. Она скинула платье, открыла дверцу шкафа, достала другое платье, не рабочее, а нарядное — видимо, решила идти к физикам в лучшей одежде. Поколебавшись, она извлекла новую комбинацию, скинула старую и оглядела себя в зеркале. Слава молчаливо удивился — сколько раз видел ее в купальном костюме, но только сейчас осознал, какая у нее красивая фигурка.
И в эту минуту в нем пробудился Лукомцев.
— Друг мой, какое диво! — взволнованно забубнил граф. — Эта лебединая шейка, а эти точеные перси, а эта восхитительная линия бедра!.. И ты можешь, несчастный, спокойно возлежать на диване?
Слава медленно встал и подошел к двери в другую комнату. Валя обернулась и испуганно ахнула.
— Славик, немедленно уходи! Не смей входить!
— Позвольте, сударыня! — бормотал Слава графским голосом. — Да будет мне разрешено выразить свое невыразимое восхищение! Несчастный умирающий от любви у ног божественно прекрасной…
И он рухнул на колени заученным движением, какого и не подозревал в себе. Валя отшатнулась и закричала:
— Слава, ты взбесился! Дай мне одеться.
Руки Славы, никогда не страдавшего слабостью, вела воля многоопытного графа. Слава стиснул Валю и жадно стал целовать ее. Она пыталась защищаться, но он был много сильней.
— Помогите! — отчаянно крикнула Валя, когда он швырнул ее на диван и навалился сверху. — Слава, Слава, что ты делаешь? Пусти меня, умоляю тебя!
— Не пущу, не надейся! Будешь моей! — прорычал Слава бешеным графским голосом. И этот вырвавшийся из него крик подействовал на него самого больше, чем Валины мольбы. Валя, обессиленная, уже почти не сопротивлялась, а он вдруг отскочил от нее.
— Будешь моей! — уже без уверенности повторил граф, а Слава, сатанея, заорал:
— Врешь! Не дам тебе Валю!
Ему и впрямь казалось, что он защищает Валю от кого-то чужого.
Валя вскочила и убежала в другую комнату. Спустя минуту она воротилась в наглухо застегнутом халатике. Слава сидел на диване, обхватив голову руками. Голова ощутимо раскалывалась на части.
— Валечка! — простонал Слава, сгорая от стыда. — Прости, Валечка, это был не я!
Она села рядом и нежно обняла его.
— Да, я знаю, это был не ты! — она всхлипнула, содрогнувшись. — У тебя было такое зверское лицо! Это был граф, правда?
— Кто же еще? Ты не сердишься, Валя?
— На тебя не сержусь. А его ненавижу! Какое он имел право хватать меня?
— Конечно, никакого. Поэтому я и защитил тебя от него.
— Защитил! — буркнул откуда-то из-за стенки в мозгу граф. — Самому себе помешал! И сам не ам и другому не дам. Не потомок, а собака на сене.
— Я сразу, я сразу поняла, что это не ты, — продолжала всхлипывать Валя.
Слава спросил, — ему вдруг стало очень важно удостовериться, и заодно уязвить графа:
— Валечка, а если бы это был я?
Она перестала всхлипывать и ответила сердито — даже отодвинулась подальше:
— На глупые вопросы не отвечаю!
Он настаивал, все больше волнуясь:
— Нет, ты скажи. Мне очень нужно знать! Валечка, ну!
Она вдруг засмеялась:
— Все-таки не скажу!
— Но почему?
— Не хочу, чтобы твой граф услышал. Ему этого знать не надо!
Слава вскочил, схватил Валю на руки и стал с ней прыгать по комнате. Задыхаясь от смеха и поцелуев, он зацепился за ковер, и оба упали.
— Хватит, милый, — шептала Валя между поцелуями. — Уже пора. А то наделаем глупостей!
На улице жара уже спала. Валя с беспокойством сказала, что рабочий день кончается, они, кажется, опаздывают к назначенному времени. Слава смеялся, ему было хорошо — ну, опоздаем, ничего страшного. Валя побежала, он обогнал ее, она догнала и побежала впереди. Так они бежали и на всю улицу хохотали, сопровождаемые недоуменными взглядами прохожих. По коридорам института уже густо двигались уходящие сотрудники, когда Слава постучал в комнату эдиссонов.
Посреди комнаты на столе возвышался хорошо знакомый Славе аппарат. Отремонтированный, дополненный какими-то новыми приборами, он мерно гудел и помаргивал цветными стеклянными глазками. Трое физиков возились около него, ни один не обернулся к вошедшим…
— Ребята, мы пришли! — весело сообщила Валя. — Готовы вытрясать душу. Где Славе сесть?
Семен молчаливо поставил перед аппаратом стул. Вовочка торжественно возвестил:
— Валя, ты заблуждаешься. Душу у Славы вытрясать не будем. Последние успехи физиков неопровержимо доказывают, что человек без души, то есть без своего индивидуального комплекса волновых излучений мозга, совершенно бездушен. Я хотел сказать — он уже не человек, даже ниже животного, ибо и животные излучают. Короче, душа у Славы останется, но мы ее маленечко переконструируем. Иначе говоря, настроим на иной комплекс излучений.
Слава почувствовал беспокойство. Он хотел освободиться от внедренных в него давно почивших родственников, а не реконструировать душу. И вообще — на кой ему иная душа? Формула насчет излучений звучала почти зловеще. Валя догадалась, что его тревожит и прямо спросила:
— Ребята, говорите честно, что вы собираетесь делать?
Шура рукой отстранил ринувшегося в новое объяснение Вовочку и непреклонно сказал:
— Будем исправлять ошибки первого эксперимента. Тогда мы усилили комплекс отрицательных эмоций, то есть активизировали волновые излучения, порождаемые дурным характером. В результате — возникли фантомы гипертрофированных отрицательных эмоций. Сейчас подавим отрицательные волны и стимулируем положительные.
Внешне это походило на Славины размышления о причинах всего произошедшего. Но было и важное отличие. Не приведет ли усиление положительных эмоций к появлению новых фантомов? Если внедрившиеся в него дурные предки исчезнут, это хорошо. Но что хорошего в хороших предках? Пусть они все — и дурные, и хорошие — мирно почиют в прошлом. Он хочет быть самим собой — и в настоящем и в близком будущем!
— Давай руку! — сказал Семен: он, как и в первый раз, предпочитал не говорить, а действовать. — Не правую, а левую.
— Постойте, хлопцы! — воскликнул Слава, пряча обе руки за спину. — Нужно предварительно маленькое уточнение. Вы собираетесь сделать меня хорошим, так?
— Во всяком случае, лучшим, чем ты сейчас, — деловито успокоил его Вовочка. — Полностью хорошего не выйдет, не тот объект. Ты не сердись, я не хаю тебя, но правда нам всего дороже. И возможности науки не безграничны, сам понимаешь.
Слава опять не дал левую руку Семену, который старался ее схватить.
— Тогда скажите… — И Слава ляпнул, как бросился в воду: — Будет ли меня любить Валя, когда я переконструируюсь?
— А сейчас она тебя любит? — скептически поинтересовался Шура и с сомнением посмотрел на покрасневшую, растерянную Валю.
— Сейчас любит, — с неожиданной уверенностью сказал Слава. — Вот такого, как я перед вами, — плохого, замученного вашими экспериментами, с бригадой скверных предков в душе, или, по-вашему, набором дурных волновых излучений. А после нового эксперимента будет любить? Другого?
— Этого мы не можем гарантировать, — одновременно сказали Вовочка и Шурик.
— Этого никто не гарантирует, — мрачно добавил Семен.
— Любовь, как мы недавно установили, такой запутанный клубок излучений, — разъяснил Шура, — что наш институтский компьютер, очень мощная машина, поверь мне, перегорел при анализе примитивного увлечения Вовочки одной лаборанткой. А увлечение продолжалось гораздо меньше времени, чем его анализировал компьютер.
— Ну, не такое уж оно было короткое, — запротестовал Вовочка — Весь тот вечер я был почти влюблен, разве это мало? Но никто не гарантирует тебе, что Валя…
— Почему же никто! Я гарантирую! — Валя обняла Славу за плечи. — Славик, не сомневайся, я всегда буду тебя любить! Можешь спокойно отдавать себя на очищение.
— Порядок! — радостно сказал Слава и протянул Семену левую руку. — Накладывай свои кандалы!
И в этот миг началось то, чего ни сам Слава, ни Валя, ни трое физиков заранее не предвидели Затихшие было предки поняли, что им назначено снова — уже навсегда — сгинуть в небытие и дружно возмутились.
— Сущая измена! — воскликнул Ферапонт Иваныч язвительно.
— Где измена? — хотел было ответить Слава, но язык уже не слушался его. Четыре разъяренных предка, соединив усилия, овладели им полностью, а Ферапонт с непостижимой легкостью скопировал Славин голос:
— Ребята, у меня новое предложение, — сказал он. — Отложим эксперимент на завтра. Что-то настроения нет да и голова побаливает.
Валя взволновалась:
— Слава, что ты говоришь? Тебе же нужно отделаться от порчи!
Ферапонт брал хитростью ловчей, чем силой.
— Подумаешь, порча! Какой же я мужчина, если не справлюсь сам со своими дурными чувствами? Ну, пробудились во мне два — три подонка, а в ком не пробуждаются?
— Холоп, укороти язык! — рявкнул граф. Недавняя любовная неудача поддерживала в нем дурное настроение, а в хитрости Фера-понта он не разобрался. — Еще одно такое словечко, придушу!
Но Ферапонт гнул свое:
— Нет, сам, только сам, без электроники! Буду сражаться с предками ради нашей любви! И моя победа возвысит меня. Поверь мне, Валечка! Веришь?
— Да… Верю, — нерешительно сказала она, ее смутила искренность в голосе Славы. — Но видишь ли, Славочка…
— Хватит, болтовни! — Семен с силой схватил левую руку Славы. — Пора приступать к опыту.
— Минуточку, друзья! — Ферапонт нашел новый ход. — Срочно надо в туалет, ворочусь и начнем.
Слава двинулся к двери. Но справившаяся с сомнением Валя уперлась локтями Славе в грудь и закричала:
— Держите его, это Ферапонт, а не Слава! Шурочка, Семен, Вова, на помощь!
— Валечка, что ты, Валечка, — бормотал Ферапонт Иванович. — Смешно, ей богу! Ну, не можешь же ты со мной туда, а мне очень надо! Через минуту ворочусь, слово даю!
Продолжай Ферапонт говорить, он, возможно, убедил бы Валю, она опять заколебалась. Трое же физиков приближались нерешительно, не выказывая особого желания хватать и тащить. Но их приближение испугало Ферапонта, и он сделал ошибку.
— Граф, да очнитесь вы, ваше сиятельство! — завопил он. — Иван Коровин, ты чего, навались! Павлуша, остолоп маменькин! Берите его себе, ибо деремся за нашу жизнь! Прочь с дороги, хлюпики!
— И за жизнь, и за честь свою, — объявил граф. — Сударыня, дайте путь благородному человеку!
— Сокрушим и развеем! — заревел обретший голос дьякон. — Ибо сказано в писании — кто не со мной, тот против меня!
Трое физиков, хоть Ферапонт Иваныч и честил их хлюпиками, были ребята дюжие. Семен к тому же три года занимался самбо, а в гвардии приемы рукопашного боя были не в чести. Отчаянно выдирающегося Славу подтащили к аппарату. Граф удвоил усилия, но в этот момент шпаги у него в руках не было. Вале показалось, что она попала в сумасшедший дом во время разыгравшегося там скандала: трое парней свирепо волокли упирающегося четвертого, а тот на разные голоса то плакал, то ругался, то произносил какие-то странные изящные словечки, то мощно возглашал анафему и пламенно призывал изничтожать супостатов.
— Готово! — победно провозгласил Семен, защелкивая на руке Славы передатчик. — Осторожненько его на стул, ребята, поддерживайте, иначе упадет.
Славу усадили на стул, аппарат загудел и засветился всеми разноцветными глазками. Слава вздохнул и потерял сознание.
10
Возвращение “на круги своя”
Возвращение “на круги своя”
— Ребята, а он живой? — испуганно прошептала Валя.
— Пульс вроде есть, — без уверенности сказал Семен.
— Сейчас приготовлю ему рюмочку чая, — сказал Шура, достал мензурку, наполнил до половины водой и долил из колбы жидкостью, по цвету и запаху и отдаленно не схожей с чаем. — Настоено на калгане и перце, жуткое лекарственное действие. Запорожцы без калгановки и дня не жили, — добавил он для убедительности.
Слава слышал их, но глаз не открывал. И рта не раскрыл, когда Шура попытался влить в него “рюмку чая”. Сознание возвратилось, но в голове шумело и мысли были мелкие и ленивые. Он вспомнил, что с ним произвели новый эксперимент, надо было узнать о результате, но спрашивать не хотелось. Он сидел с закрытыми глазами, отдыхал, вяло вслушивался в себя — не гомонят ли предки? Предки молчали. Их, очевидно, скопом вызвали в далекое их родное время. И Славе вдруг стало жаль, что их больше нет. Он уже как-то сжился и с умным язвительным Ферапонтом, и с бестолковым пьяницей дьяконом, с плаксой и обжорой Павлушей, и даже с лихим графом (вот уж кого одолевали страсти, жизнь мог отдать за мимолетную прихоть…). Что ни говори, думалось Славе, а это все же мои, точней, мое, нет, наверное, мои, а может, моя: моя родня, моя душа, моя родословная…
Запутавшись в местоимениях: мое, мои, моя, — Слава открыл глаза.
— Смотрит, смотрит! — радостно закричала Валя и кинулась его целовать. — Ты живой, Славочка, ты живой!
— Полуживой, — прошептал Слава и попытался улыбнуться.
— Теперь отвечай на вопросы, — добро сказал Вовочка. — Наука — прежде всего, а она требует информации. Я записываю: как голова? Как ноги? Руки не болят? Были видения? Что виделось?’ Давай в подробностях. Подробности для науки — самое важное.
— Оставьте его в покое, — рассердилась Валя. — Вы же слышали — он не живой, а полуживой. Не будьте жестокими! Наука подождет.
Но наука, видимо, требовала жестокости и не могла ждать. Вовочка замолчал, зато Шура заявил, что информация “по горячему следу” опыта — единственно точная, и продолжил допрос:
— Скажи одно — сгинули твои предки? Не подают голоса?
— Этого не знаю, — ответил Слава. — Возможно и сгинули.
— Правильно, нужно время, чтобы полностью удостовериться в удаче эксперимента, — рассудительно сказал Семен. — Неторопливость тоже свойство науки. Ребята, дадим ему придти в себя.
Слава повернулся к Вале.
— Валя, помнишь? Ты говорила… Она, смеясь, обняла его.
— Не тревожься. Мое слово твердо.
Слава собрал силы и сказал почти нормальным голосом:
— Один результат эксперимента несомненен: мы с Валей женимся. От имени нас обоих приглашаю вас, как косвенных виновников торжества, на свадьбу, которая имеет быть…
Валя удивленно ахнула, но Слава вдруг запнулся. Лицо его испуганно перекосилось В нем пробуждались предки. Предки говорили теми же голосами, правда, с иной интонацией:
— Исайя, ликуй! — грянул дьякон. — Многие лета прекрасной христолюбивой деве!
— Поздравляю, потомок! — просто сказал Ферапонт Иванович.
— Маменька, какая девушка, глаз не отвести! — слезливо восхитился Павлуша.
А граф Лукомцев как-то не по-своему забормотал:
— Примите мои… Ибо вижу сейчас, сколь неподобно держался… В общем, извинения и поздравления!
Слава сделал немалое усилие, чтобы не показать смятения. Валя на этот раз не заметила, что настроение его переменилось. Она приняла Славино предложение как должное и весело говорила физикам:
— Дату свадьбы согласуем с родителями, потом объявим вам. Славочка, ты сможешь встать?
— Смогу, если меня освободят от кандалов, — постарался пошутить Слава и протянул Семену руку: с нее забыли снять электронный датчик.
— Завтра в это же время ждем тебя, будем обсуждать эксперимент, — сказал Семен. — Пока топай, невеста тебя проводит домой.
— Я сам провожу свою невесту, — отпарировал Слава, и граф Лукомцев одобрительно хмыкнул.
Валя жила недалеко, и Славе удавалось притворяться веселым все десять минут, какие потребовалось, чтобы дойти до ее дома. Валя так радовалась его выздоровлению и перемене в своей жизни, что у него не хватило духу сообщить ей, что выздоровления, похоже, не будет и в силу этого ожидаемые ею радостные перемены могут не состояться.
— До завтра, — сказала Валя, целуя его у парадной своего дома. — Теперь иди прямо домой.
— До завтра, — ответил он.
Домой он не пошел. Слава брел по улицам, пока не уперся в набережную. По воде плыли отходы химкомбината, окрашивая ее в красно-бурый цвет. В порядке здорового юмора горисполком именовал речку Чистой. Неистовые рыболовы, в хорошие погоды торчащие на берегу, как незабитые сваи, утверждали, что в речке еще водится рыба, но нормальные горожане относили эти рыболовные россказни к разряду фантастических. Один рыболов даже продемонстрировал Славе плотичек, выуженных из бурой жидкости. Но Слава, имея много друзей, одержимых недугом рыболовства, никогда не слышал, чтобы кто-нибудь ел уху из этой рыбы. Шли слухи, что химкомбинат сам изготавливает эту тварь из отходов производства и спускает в речку, чтобы обмануть возмущающуюся общественность.
Слава сел на камень на набережной и мрачно подумал, что хорошо бы утопить в этой мутной водице всех своих предков. Только одно останавливало его от свершения такой полезной акции — пришлось бы утопиться самому.
Предки, против недавнего обыкновения поднимать гомон при каждой неприятной им мысли Славы, на этот раз промолчали. Слава с горечью сказал вслух:
— Ситуация, черт нас всех побери! Не могу же я впятером жениться! А я ее люблю… Все из-за вас!
Предки молчали, словно их и не было. Слава с досадой воззвал к Павлуше:
— Ты, плакса, бери слово. Самый раз тебе похныкать.
В ответ и впрямь донесся жалобный всхлип Павлуши:
— Зачем ты так? Нехорошо, очень нехорошо. Я бы сказал маменьке, она бы тебя усовестила. Не обижай Валю, очень прошу! Она славная!
— Не по-христиански поступаешь, отрок, — подхватил дьякон. — Брак совершается в небесах, не восставай на внушенную высшей силой любовь. Аминь!
— Вот те на! — удивился Слава. — Это я — то восстаю? А не вы?
— Мы тебе не помеха, парень! — непривычно мягко сказал Ферапонт Иваныч. — А если что неправильно делали, то прости. Его сиятельство уже в лаборатории у тебя прощения просил, я присоединяюсь. Звери мы, что ли, чтобы потомку препоны ставить в счастии его?
— Точно, просил прощения и еще прошу, если мало, — подтвердил граф. — Человеку свойственно хорошее, так нас учил полковой командир барон Франц Канегиссер. Помнится, в городе Н, после бала у губернатора, велел он мне, для внедрения добрых чувств и принуждения к примерному поведению, провести рядового Степана Коржа сквозь строй из двухсот палок…
— Да что с вами случилось? — прервал графа Слава. — Вы стали другими, братцы!
— Другими, истинно, — согласился Ферапонт. — Их аппарат так душу прожег… Ох, и сильна электроника! Так и чистила, так и чистила! Не знаю, правда, что это было…
— Усиление положительных эмоций и подавление отрицательных. Вывели наружу самое хорошее, что в каждом из вас содержалось в тайниках души… То-то я вас не узнаю… Однако, друзья, остается мучительная проблема сосуществования…
— Мы тебе не помеха, — повторил Ферапонт Иванович, голос его слабел. До Славы донесся еле слышный шепоток:
— Будем, не будучи…
Слава подождал и на всякий случай воззвал предков к голосу. Но они не откликнулись. Слава встал и побрел домой. Неподалеку от дома ему стало так хорошо, что он стал насвистывать песенку. Мозг восстановил утраченную гармонию.
На этой радостной ноте вполне можно завершить рассказ о странной истории, приключившейся с молодым преподавателем Станиславом Соловьевым, по кличке — заметим, вполне заслуженной — Соловей. Ибо в остальной своей жизни он был примернейшим гражданином — верный муж и добрый хозяин дома, добросовестный педагог в школе. Даже химик Аделаида Ивановна, некогда жестоко им обиженная, не раз с нежностью говорила: “Наш Славик — душка, всего двадцать четыре года, а уж такой вежливый, такой вежливый!” И было известно, что двоек у Соловьева стало меньше, ибо он определил себе в закон не так преподать, как научить, а каждую двойку с грустью удваивает: одну ученику, другую — себе, как учителю.
Впрочем, о двух событиях все же следует упомянуть.
Первое событие — свадьба. Собственно, свадьба была как свадьба: человек тридцать приглашенных, фата на невесте, закуска и выпивка на столе, тосты, спичи и мощные — в три десятка голосов — вопли: “Горько! Горько!” Была одна, правда, мало кем замеченная странность в типичной свадьбе: несколько человек, в том числе и жених с невестой, держались как члены тайного общества и обменивались малопонятными для других репликами.
— Шурочка! — кричала невеста одному из гостей, когда тот наливал себе очередную рюмку: — Берегись, в тебе Иван Коровин проснулся. — И она же со смехом укоряла своего нареченного, когда тот взял себе с блюда последний бутерброд, густо намазанный икрой: — Не будь Павлушей, поделись со мной!
— Даже подлец Егорка лучше грибы солил, — жаловался жених, попробовав ресторанных маслят, с луком. — Я бы его за такую стряпню немедля на конюшню!..
— Помню, на балу у князя Шаховского пирожное подавали! — восторженно высказался один из гостей, которого все звали Вовочка. — Не чета этому. Измельчали потомки, вконец изакселератились!
— Не ферапонть, — кратко отзывался Шура.
А еще один гость, Семен, подмигнув жениху, так пригласил невесту на танец:
— Сударыня, на один тур этой восхитительной мазурки! — хотя танцевали не мазурку, а мешанину из вальса и лихого медвежьего топтания.
Но странностей этого разговора никто не заметил за исключением родителей невесты: они, отец и мать, так заливисто смеялись каждой непонятной реплике, словно открывали в ней что-то необычайное.
А второе событие, достойное упоминания, произошло в присутствии только одного свидетеля, который уже умел слушать, но еще не научился говорить. Шел четвертый час ночи. Валя, измотанная дневными заботами, крепко спала. Сын, громко возвестил миру, что растет, а, стало быть, хочет есть. Слава вскочил, схватил сына на руки и сунул ему в рот соску. И пока сын вычмокивал молочко из бутылочки, сонному Славе привиделась длинная череда людей, от какого-то лохматого с дубинкой в лапе, до этого малыша, покоившегося на руке. А между ними были туманные тени, силуэты и фигуры и среди них граф Лукомцев, Павлуша, дьякон, Ферапонт Иванович и прочие — им же несть числа. И Слава растрогался, сколь много личностей он уже вместил в себе и должен передать в будущее, через сына, на умножение рода человеческого. И наклонившись к сыну, лежащему на руке, Слава громко сказал:
— Слушай, парень, обещаю тебе, что никогда моим и твоим потомкам не придется краснеть за то звено в безмерной цепочке личностей, которое называется “твой отец”. Ты понял?
А сын, громко чмокнув, произнес сквозь молоко на губах вполне отчетливое “уа”, что на его языке, возможно, означало “да”.
Сергей Лукьяненко ЧЕЛОВЕК, КОТОРЫЙ МНОГОГО НЕ УМЕЛ
Он очень многого не умел, но зато он умел зажигать звезды. Ведь самые красивые и яркие звезды иногда гаснут, а если однажды вечером мы не увидим на небе звезд, нам станет немного грустно… А он зажигал звезды очень умело, и это его утешало. Кто-то должен заниматься и этой работой, кто-то должен мерзнуть, разыскивая в облаках космической пыли погасшую звезду, а потом обжигаться, разжигая ее огоньками пламени, принесенными от других звезд, горячих и сильных. Что и говорить, это была трудная работа, и он долго мирился с тем, что многого не умеет. Но однажды, когда звезды вели себя поспокойнее, он решил отдохнуть. Спустился на Землю, прошел по мягкой траве (это был городской парк), посмотрел на всякий случай на небо… Звезды ободряюще подмигнули сверху, и он успокоился. Сделал еще несколько шагов — и увидел ее.
— Ты похожа на самую прекрасную звезду, — сказал он. — Ты прекраснее всех звезд.
Она очень удивилась. Никто и никогда не говорил ей таких слов. “Ты симпатяга”, — говорил один. “Я от тебя тащусь”, — сказал другой. А третий, самый романтичный из всех, пообещал увезти ее к синему морю, по которому плывет белый парусник…
— Ты прекрасней всех звезд, — повторил он. И она не смогла ответить, что это не так…
Маленький домик на окраине города показался ему самым чудесным дворцом во Вселенной. Ведь они были там вдвоем…
— Хочешь, я расскажу тебе про звезды? — шептал он. — Про Фомальгаут, лохматый, похожий на оранжевого котенка, про Бегу, синеватую и обжигающую, словно кусочек раскаленного льда, про Сириус, сплетенный, словно гирлянда, из трех звезд… Но ты прекрасней всех звезд…
— Говори, говори, — просила она, ловя кончик его пальцев, горячих, как пламя…
— Я расскажу тебе про все звезды, про большие и маленькие, про те, у которых есть громкие имена, и про те, которые имеют лишь скромные цифры в каталоге… Но ты прекраснее всех звезд…
— Говори…
— Полярная Звезда рассказала мне о путешествиях и путешественниках, о грохоте морских волн и свисте холодных вьюг Арктики, о парусах, звенящих от ударов ветров… Тебе никогда не будет грустно, когда я буду рядом. Только будь со мной, ведь ты прекрасней всех звезд…
— Говори…
— Альтаир и Хамаль рассказали мне об ученых и полководцах, о тайнах Востока, о забытых искусствах и древних науках… Тебе никогда не будет больно, когда я буду рядом. Только будь со мной, ведь ты прекраснее всех звезд…
— Говори…
— Звезда Барнарда рассказала мне про первые звездные корабли, мчащиеся сквозь космический холод, про стон сминаемого метеором металла, про долгие годы в стальных стенах и первые мгновения в чужих, опасных и тревожных мирах… Тебе никогда не будет одиноко, когда я буду рядом. Только будь со мной, ведь ты прекраснее всех звезд…
Она вздохнула, пытаясь вырваться из плена его слов. И спросила:
— А что ты умеешь?
Он вздрогнул, но не пал духом.
— Посмотри в окно.
Миг — ив черной пустоте вспыхнула звезда. Она была так далеко, что казалась точкой, но о, н знал, что это самая красивая звезда в мире (не считая, конечно, той, что прижалась к его плечу) Тысяча планет кружилась вокруг звезды в невозможном, невероятном танце, и на каждой планете цвели сады и шумели моря, и красивые люди купались в теплых озерах, и волшебные птицы пели негромкие песни, и хрустальные водопады звенели на сверкающих самоцветами камнях…
— Звездочка в небе… — сказала она. — Кажется ее раньше не было, но впрочем, я не уверена… А что ты умеешь делать?
И он ничего не ответил.
— Как же мы будем жить, — вслух рассуждала она. — В этом старом домике, где даже газовой плиты нет… А ты совсем ничего не умеешь делать…
— Я научусь, — почти закричал он. — Обязательно! Только поверь мне!
И она поверила.
Он больше не зажигает звезды. Он многое научился делать, работает астрофизиком и хорошо зарабатывает. Иногда, когда он выходит на балкон, ему на мгновение становится грустно, и он боится посмотреть на небо. Но звезд не становится меньше. Теперь их зажигает кто-то другой, и неплохо зажигает…
Он говорит, что счастлив, и я в это верю. Утром, когда жена еще спит, он идет на кухню, и молча становится у плиты. Плита не подключена ни к каким баллонам, просто в ней горят две маленькие звезды, его свадебный подарок.
Одна яркая, белая, шипящая, как электросварка, и плюющаяся протуберанцами, очень горячая. Чайник на ней закипает за полторы минуты.
Вторая тихая, спокойная, похожая на комок красной ваты, в который воткнули лампочку. На ней удобно подогревать вчерашний суп и котлеты из холодильника.
И самое страшное то, что он действительно счастлив.
Таисия Пьянкова КУМАНЬКОВО БОЛОТО
Почему Куманьково? Да потому, знать, что вокруг той непролазной трясины тьма куманики56 плодилось. Вся просторная логовина по окоему объемистой дрягвы57 была взята куделью этой самой ожины. В редком месте было можно подойти вплотную к зыбунам, чтобы не обхватать одевки цепкими ее шипами.
А, может, и потому было оно Куманьковым, что славилось липучей кумохою. Ежели когда кто ненароком попадал в липучие его обнимки, да оказывался столь ловким вырваться из них, так ловкач тот все одно большой радости с собою из дрягвы не выносил: тут же его схватывала вытрясывать из кожи вон чулая кумоха58. Перекидывала она хворого из студицы59 в огневицу неделю — другую, понуждала его городить в бреду бог весть что, а потом и вовсе уводила беспамятного на другую сторону жизни.
Могло дать болоту такое название еще и то, что близко от зыбунов живал в свое время пытливый мужик — Володей Кумань. Так тот самый Володей осмеливался заглядывать в чертово месиво. Он, вроде бы, все пытался выудить из болота какую-то особину. Прикидывал он да поговаривал, что кумоха, на побывавших в зыбунах, нападает вовсе не от природной заразы…
Пособлял Володею в столь рисковатом деле здоровенный да лохматый пес, которого вся деревня звала Шайтаном, забывши о том, что кутенком был он назван иной кличкою.
Шайтану не только за великость его да черные космы дал народ такое имя. Кроме того был он хитер да ловок, нелюдим да неласков степенью такой, что даже семейным своим не дозволял больно-то над собой выглаживаться. Что же сказать об остальных любителях собачьей нежности, так перед всяким панибратом косматый этот бес такую умильную улыбку на морде творил, что у короткого друга мозга60 от страха спекалась.
Шайтан — одним словом.
А силен был косматый улыба такой силою, что и не знали селяне, где ему кого подстать найти.
Володей Кумань подобрал свое чудо щенком все на том же на болоте. Может, какой дурень мимо зыбунов ехал да кинул собачье дитя на смерть, а оно сумело выбраться на сухо.
Но вот какая особина получилась на деревне с этим Шайтаном. Лохматый бес над своей натурой дикою дозволял как угодно командовать одному лишь человеку и то девчатке — Саньке Выдерге. Люди так и говорили:
— О, гляньте-ка: черт черта нашел!
У Саньки, когда еще было ей годов под семь, под восемь, в ночном пожаре задохлась вся семья. Спасло Саньку то, что, с вечера набутызганная отцом за выверты-проказы, унеслась она из дому да спряталась в болотной моховине, где ее искать никто даже и не попытался. Да и не впервой было озорнице находить в камышах от побоев укрыву.
Когда же, после пожару да поутру, появилась Санька живехонькой на болотной логовине, чей-то недобрый язык сморозил: глядите, мол, черти Выдергу сберегли. Они, мол, и пожар сотворили в отместку за отцову строгость.
Ведь у нас всякий досадник — чертов посланник.
А кто-то семидурошный нашелся добавить, что ночью, якобы, видал он, как с болота, где укрылась Выдерга, летела горящая головня.
Вот так, ни больше, ни меньше.
После пожара выпала нужда принять Саньку на хлеба деревенскому лавошнику Дорофею Мокрому, потому как молодая его супружница приходилась сироте родной по отцу теткою.
Так вот она, молодая да ранняя, тетка Харита чуть ли не в первый день высказалась сердцем перед братанкою61:
— Отяпа62 проклятая! Уберегла ж тебя нечистая от огня! Майся теперь с тобою, с Выдергой паразитскою. А ну, ступай в чулан! Не место тебе в порядошном дому…
Высказалась так Харита, втянула Саньку за ухо в темную клеть и дверь на крепкий посадила засов:
— Три дня будешь у меня пауков считать!
Выдерга тогда взялась было колотить голыми пятками по дверным доскам — на свободу биться. Да только на ее бой пролез в кладовую сам Дорофей Ипатыч Мокрый и приложил свободухе такого лопуха, что девчатка только что по стене не растеклась. Вдобавок Дорофей еще и наляпал:
— Тец твой покойничек, не успел вытряхнуть из тебя сатанинскую природу твою, так я вытравлю! Ты у меня шелковее шелковой станешь!
Он, Дорофей Мокрый, только лавошником полным на людях держался, а человек в нем с рождения заложен был пустой да болючий.
И очень даже скоро пропитал он Саньку такой болью, что девка сама с нею справиться не смогла — стала ее на деревню выносить да одногодкам пригоршнями раздавать.
Отроду неробкого десятка, заделалась Санька грозою ребятни, а то и кого постарше. Вот тогда-то и стала девка перед всеми настоящей Выдергой. Угомонить теперь могли ее разве что кнут да цепи. При великой нужде могла она хоть в костер нырнуть, могла под любую вершину по гладкому стволу взлететь — не охнуть. Один раз больше суток просидела на осокоре63. Ее Дорофей даже ружьем стращал, а согнать на землю не сумел. Лишь на рассвете сманил ее оттуда ласковым приветом Володей Кумань.
Володей аккурат шагал мимо Санькиной отсидки. Нес он тогда за пазухой только что найденного Шайтана. Кутенком этим и послабил он девчаткину настырность.
В тот самый раз и нашла Выдерга себе верного, неразлучного друга.
А когда у Куманей подрос сынок Никиток, так и его эта дружба заманила в свой неширокий, да неразрывный круг. Девка прямо-таки заболела крепким согласием. И сколь Дорофей Мокрый ни приступал лечить ее от столь привязливой хвори, зря только хлысты ремкал…
Как-то случилось раз, что лекарь шибко великую дозу “микстуры” племяннице прописал — забежала леченная от той примочки в такую тайгу, что и выплутаться из нее не сумела…
Так вот кабы не Шайтан, нам бы с вами сейчас, может, и разговор бы не о чем было вести.
Отыскал пес другиню свою в замшелом урмане, чуть ли не волоком ее изголодавшуюся доставил до Куманей, а уж оттуда Володей да со своею красавицей Андроной не захотел бедолагу до лавошника отдавать. На Дорофееву злую упреду, что, де, наведет вам Санька полный двор чертей, Володей ответил:
— И черти от бога. А вот от твоего святого догляду нет ни спасу ни ладу…
— Вот, вот. Спаси ее, спаси, только вперед не голоси, — сказал тогда Дорофей-лавошник.
Тут и пойми, кто вернее чертей скликал? Через три дня, после Дорофеевой сказки стряслось такое, что вся деревня задохнулась. Вобрала деревня в себя воздух от изумления да и приняла за истину, что Санькино рождение случилось не для добра. А дело в том, что Володей Кумань пропал в зыбунах! Шайтан с ним был, и Шайтан не воротился.
— Вот она, Куманева жалость — спихнула разбежалась, — изрек на тот случай Дорофей, и овдовевшая Андрона уже не смогла огородить Саньку ни от плети, ни от клети…
Да и где ж было Андроне чужой бедою бедовать, когда своим горем затопило ее до макушки. В половодьи том нашла она себе одно лишь занятие — у болота с Никитком ходить, Володея больным голосом кликать…
— Ох ли уманят зыбуны кликунью в свою глыбокую котловину, завлекут страдалицу! — пророчили на деревне бабенки.
И опять сбылось предвестие: сама Андрона ушла по июльским травам в логовину болотную и Никитка с собою увела.
Попричитали, поплакали бабенки, поохали у Куманева двора, окна в доме ставнями поприкрывали, ворота наглухо заперли и разошлись по своим заботам — жить, как жили. А вот что бы да кому бы кинулась в голову задумка — пойти поискать загинувших на болоте… Даже росинка маковая не блеснула…
Кроме непролазных трясин была тому еще одна причина. Дело в том, что на Куманьковом болоте с недавнего времени поселился туман. Обычная его пелена и в прежние годы нередко устилала провальную эту нетронутость. Но в последнюю пору она устоялась такая густущая да вязкая, словно муть ее прорвало из самой преисподни. Прям не туман, а какой-то кисель молочный.
Еще большая его странность состояла в том, что ни зазывными летами, ни кристальными зимами, ни веснами лебяжьими или бы хлизкими осенями в уютной низине-логовине туман тот никакими ветрами взять не могло.
Деревня о нем судила так: на Куманьковой, дескать, топи да нечистая сила устроила кашеварню. Что, де, черти поселились под самым днищем болотного котла и зачали там держать постоянный огонь. Приставлены, де, рогатые парить безотрывно вонючее снедало64, чтобы кормить им на том свете грешников…
Чего уж там корить людей за то, что ни один не сунулся в экое сатанинское варево?
Только опять да вдруг, денька ежели так три — четыре отчесть от Андрониного ухода, под самый вечер, ведет забота старого шорника Свирида Глухова вдоль болотной логовины, по гривке, да из соседней деревни домой. Плетется поживший неторопливо да мимо скоможного65 выпаса да видит… Дедок Свирид подслеповатым был. Вот и видится ему, сыздаля-то, ровно бы чей телок у самого у болотного тумана и домой направляться не думает. Тогда и пала на шорниково сердце забота — пугнуть животину от поганого места, не то прямой убыток может кому-то из деревенских случиться. Бывало уже такое.
Дед Свирид — из добрых добрец, полез ежевичником да напрямки до чужой нужды.
И тут!
Вот те нам, да наше вам!
Взамен ожидаемого телка, видит старый: Шайтан собственной персоной у болота стоит, с лапы на лапу перепадает, языком бедняга дышит — настолько устал. А рядом с ним, в росной при закате траве, Никиток распластался — чуть живой! Оба в грязище болотной — глядеть страшно! Да измождены! Кажись, помедли чуток — домой уже не доставишь.
Дедок Свирид медлить не стал…
Своих ребятишек старому шорнику за всю долгую жизнь звезда его таланта не раздобрилась послать. А тут вдруг да сирота в руки! И размечтался над парнишкою дед, покуда нес Никитка ко двору. Вот, мол, и послал господь внучонка. Столь надежный подарочек подарил, что и прибежать отобрать некому.
Только вот Шайтан чуток замутил старикову радость. Поскольку пес ни в какую не захотел отстать от малого своего хозяина, то и принудил этот факт Свирида-шорника поразмыслить по-стариковски да вслух. Дескать, чем он станет кормить этакого зверюгу, ежели сам он весь свой век одним только шилом охотился, дратвою силки ставил. Так что легкого корму, каким считался на деревне охотницкий добыток, на столе шорника отродясь не водилось. А много ли ременным тем ремеслом, да еще и в старых годах, мог он заработать? По миру не ходил с протянутой рукой и то слава богу. А такого косматого пестуна66 караваем хлеба за один присест вряд ли уговоришь. Тут волей-неволей в затылке заскребешь…
Только Свириду-шорнику не досталось на этот раз долгая нужда плешатую маковку скрести: Шайтан прямо-таки прослушав стариково беспокойство, силы остатные собрал и понесся в недалекий Светлый борок, мимо которого они направлялись до близкой уже деревни.
Отстал — подумалось деду. Только вскоре видит: несет космарь из сосняка ушкана, да живого! Только малость пришибленного тяжелой лапой.
Хорош добыток, ничего не скажешь!
Добытчик похвалить на словах позволил себя шорнику, хвостом даже на одобрение его шевельнул. Но погладить не дался. Оскалился. От его столь знаменитой в округе “улыбки” дедовы лопатки морозом свело. Но бежать, понятно, старик не кинулся: теперь им вместе жить — не набегаешься. Надо привыкать ко псовой строгости.
Вытерпел Свирид Шайтанову упреду и зайца за спасибо принял…
А другим днем поутру вся деревня увидела, как из понизовой уремы косматый охотник нес на хребте до шорникова двора кабарожку. Чисто бабр67 какой!
Так изо дня в день и повелось-пошло. Не успеет старый Свирид подумать насчет поедки запасов — космарь, глядишь, в тайгу подался…
Деревня головами качает, удивляется:
— Шайтану, знать, черти болотные ума подсыпали. И прежде собачий сын в диковинку всем был, а после зыбунов стал десяти умов…
И добавляет-говорит:
Да-а! Себе бы такого добытчика!
Понять такое желание очень даже несложно. Этакое в миру повелось: счастье только ждут, а зависть уже тут…
Слова мои к тому, что Дорофей Мокрый, Саньки Выдерги наставник ярый, вдруг да раскатился во все свое пузатое хотенье во что бы то ни стало переменить до себя косматого заботника.
С великой охоты, с горячего запалу и не подумал он путем, как бы это ему да похитрее до шорника подъехать; приперся вроде бы заказать меднобляшистую сбрую для своей выездной лошадки…
Вот он, Дорофей Мокрый, с дедом Глуховым разговор посреди двора шорникова ведет, а сам перед Шайтаном лебезит — хвалу на похвалу внахлест кидает. Будто нетерпеливый жених перед капризной невестою лезет из кожи вон…
Шайтан, понятно, ответить “ухажеру” соленым словцом не способен, но косматой мордою ведет так, словно живому хохоту прорваться из себя не дает. Зато уж Свирид-шорник хохочет не стесняется, и за себя и за своего добытчика отводит душу.
— Не кажилься, Дорофей Ипатыч, — советует он лавошнику. — Не тяни заздря пупок. Этот ли черт косматый и до нас со старухой не больно-то ласков. Одного только Никитка и признает над собою полным командиром…
После такого откровения и порешил Дорофей Ипатыч переманить до себя Шайтана да с Никитком заодно.
А что? Парнишка лавошнику не показался простой берендейкою68.
Серьезным представился ему пацаненок. Тем самым, из которых в умелых руках прокуроры вырастают.
— Ну, прокурор не прокурор, — рассуждал сам с собою Дорофей Мокрый, когда в лавке не случалось народу, — а приказчик из Никитки оч-чень даже толковый может получиться…
Вот тут-то лавошник и вспомнил о Саньке Выдерге, которую успел за это время нянькою в уезд оттортать.
Поехал он, забрал девку от неплохих людей, везет обратно, толкует:
— Шайтан, — сообщает, — твой отыскался. И Никиток с ним. у Свирида Глухова больше недели уже как живут. Вот я тебе, — показывает, — новый сарафан купил: наряжайся и ступай до шорника. Да постарайся опять с Никитком да Шайтаном сродниться. Понятно?
А чего тут непонятного, когда девчаточка от друзей своих душонкой-то и отпадать не думала. Никаких сарафанов не стала она на себе менять, а прямиком-вихрем пустилась из Дорофеева ходка да ко Свиридову двору.
Бабенки, что были радехоньки Санькиному в уезде найму, узрели этот вихрь, завскрикивали ей вдогон:
— Во! Опять заявилась, метелица.
— Выпустили бурю на море — всех теперича бешеной волной захлестнет…
Только Саньке оказалось без нужды понимать, что там следом за нею летит. Ей было страшно передним страхом: вдруг да не захотят ее у себя старики Глуховы? Вдруг да прогонят со двора?
Зря вихревая боялась. И сам Свирид и его Свиридиха-бабка, как завидели в воротах гостью, зашумели веселым майским ветром:
— Шайтан, Никиток! Да идите, гляньте сюды! Да посмотрите, кто к нам пожаловал.
Шайтан как вырвался откуда-то из-за стайки, Никиток как вылетел из хаты, из сеней… Кучею-малой все трое повалились посреди ограды… Да бабка Свиридиха наплакалась, глядючи на такую радость, сам же Свирид куда-то шило впопыхах сунул — потом никак отыскать не мог…
Старики Глуховы не первый день на земле жили — сразу докумекали, для какой-такой цели, для такой корысти Дорофей Мокрый девчонку с места сорвал. Однако же Санька-то тут причем?
Ну, а пока… Свириды засуетились:
— Ой да ли гостюшка дорогая к нам пришла. Да где самовар наш, где сахар-леденцы? Да садимся-ка все за стол — праздник праздновать, гостью здравствовать…
А когда время наступило Саньке домой уходить, Никиток следом за ворота выбежал, рукой замахал, закричал вдогон:
— Приходи завтра — в козлятков играть будем.
На что старики в ограде согласно заулыбались.
Ну вот.
А на другой день торговые заботы Дорофея-лавошника поманили из деревни вон. Покуда заботный справлялся с делами где-то на стороне, дружители наши и позабыли напрочь о том, что они не родня…
Дорофей же Ипатыч как прибыл в деревню, сходу кинулся в приказ:
— Ну вот ли что, дорогуша дорогая, — преподнес он Саньке. — Довольно тебе прохлаждаться, впустую время терять. Завтра же веди Никитка до нас и Шайтана от него не отгоняй. Ну что ты глаза-то вытаращила? Али не поняла меня? Тебе, дуре, самой же лучше будет — станете рядом жить…
Только теперь докумекала Санька, на какой поганой задумке взошла Дорофеева доброта: оказывается, лавошник из нее подсадную творит. Во оно что!
И девчонка даже ухом не повела, чтобы поставить своих друзей перед грехом Дорофеевой жадности. Оттого-то она и заявилась в конце следующего дня одна-одинешёнька и стала выкручиваться перед хозяйским спросом — насчет зряшнего Дорофеева ожидания.
— Звала, — слукавила Санька. — Только Никиток не идет до нас.
— Какого беса кочевряжится? — высказал свое недовольство лавошник и застрожился того пуще. — Отвечай, когда тебя спрашивают! Мямлишь стоишь.
— Дядька, говорит, у тебя больно сурьезный, — нашлась ответчица каким враньем откупиться от Дорофеевой строгости.
— Ышь ты клоп! — подивился на Никитка улещенный. — Смотри-ка ты! Мал росток, а уже дубок! Надо же сколь верно подметил! Тогда передай ему от меня — пущай не боится. Я до умных ребятишек очень добрый. Ну и ты постарайся — чтоб не ждать мне больше впустую.
Только и другим вечером предоставила Санька Выдерга Мокрому Дорофею одну лишь отговорку.
Вот когда нетерпеливый отрезал:
— Чего ты мне угря подсовываешь69. Не приведешь завтра гостей, сама домой не являйся…
А Саньке впервой что ли под чистым небом ночевать? Взяла да и не явилась. Старикам Глуховым так говорить ничего и не стала, а по закатному времени ушла за деревню — в стога. Там и на ночь определилась.
А кто-то видал ее там определение; прибежал, перед Дорофеем выслужился. Тот кнутище в руку и до выкоса…
Только бы ему всею ширью размахнуться — сполоснуть сонную ослушницу сыромятным огнем да с мягкой высоты на росную стерню… Вот он! Шайтан из-за стога! Ка-ак лапищами дал тому полоскателю в плечи! Как повис над ним своею чертовой улыбкою… Потом Дорофеюшка так и не сумел вспомнить тот изворот, который помог ему выбуриться из-под зверя… Но вся деревня сыздаля видела, каким прытким зайцем уносил лавошника по отаве от лохматого беса его прыткие ноги.
— На гриве-то березу чуть было надвое не рассадил.
— Ты б не то рассадил, когда бы смерть лютая взялась тебя за пятки хватать…
Но такие разговоры селяне вели потом, после, время спустя, а в этот закат народу было не до пересудов: Шайтан-то… Он ведь погнал Дорофея Мокрого распрямехонько на Куманьково болото! Сколь ни досадлив был для деревни лавошник, а все человек. При таких страстях руки стоять сложивши — великий грех!
Повыхватывал народ дубье — отбивать Дорофея от зверя лютого понесся. Только маленько припоздал. Загнал-таки бес неладного в Куманьковы зыбуны. Так оба и ушли в туман — как в вечность!
А время-то — к ночи.
Что делать?!
— Спасать! — верещит Харита Мокрая.
Верещать-то она верещит, а сама в. топкую дрягву не лезет.
Ну так ведь как? Хозяину не к спеху, а соседу не к чему…
Под звон пустозаботного Харитина визга решено было мужикам подождать до утра — может, само собой что-нибудь прояснится…
Решено-то решено, да решение грешно. Потому и потянулся народ в деревню, как в плен. Но не успел он всей своею суровостью и на гривку-то путем подняться, как взревели Куманьковы зыбуны Дорофеевым зыком. Деревне показалось тогда, что от бешеной трубы его голоса даже кисельный туман над Куманьковой дрягвой вспенился.
А тут вот и себя, безумного, выкатил лавошник из болотного кипения.
Чуть ли не в три скопа перемахнул он логовину, шальным тифоном70 влетел в скопище перепуганных селян, пойманный мужиками, задергался, захрапел, отбиваться надумал от цепких рук. Не отбился, пал на колени перед век нечесанным от беспробудного похмелья Устином Брехаловым да слезно возопил:
— Андронушка, матушка, отпусти! Чо я тебе изделал плохого? Век буду за тебя молиться…
Когда же, обхихиканный дурачьем, Устин шагнул на Дорофея с угрозою — щас-ка я тебе отпущу, лавошник ногтищами заскреб землю и стал ею кидаться прямо в красные шары “отпускальщика”.
— Сгинь, ведьма, сгинь! — бормотал Дорофей при этом. — Изыди, сатана…
Потом Ипатыч кувыркнулся на спину и стал выкрикивать вовсе какую-то неразбериху, под которую и поволокли его мужики в деревню.
Понял народ, что не тем вовсе страхом блажит Дорофеево нутро, над которым не грех посмеяться. Тут можно и на себя большую неудобу накликать, ежели не принять произошедшего всерьез. Потому и заговорил он потихоньку:
— Слава богу, хоть таким Ипатыч воротился — нам в болото не надо лезть.
— Знать, пришлось ему немалого лиха отведать…
— Господь даст — одыгается.
— Шайтана жалко.
— Воротится. Тот раз сколь проплутал, а выбрался. И теперь обойдется…
И обошлось.
Воротился Шайтан. Только каким?!
Поутру видел охотный парняга Чувалов Коська, каким мочалом выбрел космарь из Куманькова болота. Был он понур, а истерзан до той степени, ровно всю ноченьку напролет бился в тумане с целым выводком лешаков да кикимор.
В шорниковом дворе забрался Шайтан в пустой пригон и оттуда завыл столь надсадно, столь зловеще, будто хотелось ему упредить народ о неминуемой гибели всей деревни разом.
Солнце только вполблина успело выплыть на край неба, а уж деревня все, что могла, передумала, и пришла к выводу, что надобно готовиться к худшему…
Скоро стала и ребятня просыпаться по закутам да полатям Стала смотреть на озабоченные лица большаков тупыми спросонья глазами…
Санька Выдерга в клетухе своей поднялась тихая от невольной своей виноватости. Поздняя дрема досталась ей с трудом, в избе всю ночь бушевала Дорофеева буря. И просып тоже легкости не принес. На Шайтанов вой она схватилась, было, лететь до Свиридова двора, но тетка Харита сверкнула в темноту чулана свирепыми глазами, накидала на душу братанки бранья невпроворот и, до полной кучи, повелела:
— Прижми хвост, летало! Не то я тебя, собачья вера, сгною в этой клети!
Сказала и глубоко всадила в дверные скобы брусчатый засов.
Да-а! Вот те раз — из белены квас…
Сколько б просидела Санька в неволе — кто знает? Только вдруг да поняла девчатка, что Шайтан, время от времени возобновляя вой, зовет к себе именно ее — Саньку.
Ну что же ей делать? Башкою стену долбить?
Ох, как поняла она за то время, пока металась в кладовухе, сколь неразрывно привязана она к Никитку, сколь необходимой стала ей приветливость деда Свирида, какой отрадой лежит у нее на душе сердечность бабки Свиридихи… А что сказать о Шайтане, так Санька в кладовухе о нем и подумать без слезинки не могла, хотя отродясь мокроглазой хворобой не страдала.
Прямо как в пропасть кинула девку в тоску…
День до вечера, словно шар в лузу, западала она в клети из угла в угол. А тут еще в предзакатье да услыхала она за стеною бойкий голос Коськи Чувалова. Должно быть, охотный молодец явился на зов Хариты Мокрой и, от несогласия с нею, вел громкий спор.
— Не-е, — перечил он лавошнице. — Затея твоя, Харита Миколавна, шибко не по домыслу идет. Ить подумать умной головою, какой-такой дурак тебе отыщется, чтобы за столь плевую деньгу рисковать нервой. Ить-ведь черта косматого, подикась, только заговоренная пуля и сумеет успокоить…
Хотя Санька не услыхала теткиного ответа, посколь торги уплыли вглубь двора, однако поняла на какой “подвиг” снаряжает тетка Харита скорого на лихую руку Коську Чувалова — Шайтана, понятно, стрелять! И сразу голова ее сделалась такой ли сообразительной, что невольница даже хлопнула себя по лбу ладошкой: как сразу не додумалась? Вот он лом в углу, вот она широкая под ногою половица…
Закладки каменной вкруг подклети у Дорофея Мокрого сделано, спасибо, не было — одна лишь досчатая огородка прикрывала подлаз, где хранилось всякое хламье. Да и огородка та была снабжена дверцею, которую не было никакой нужды садить на замок.
Уж куда как проще выбраться-то!
Но и для такого простого дела пришлось дожидаться темноты.
Когда же недолгая июльская ночь заторопилась приживулить медными булавками над землей да небесный полог, затворница неслышной тенью скользнула под звездами через двор. А там, за воротами-то? Да за воротами ее б не смогла поймать ни одна дурная собака.
К тому же беглянка была уверена, что, при нужде, вымахнет к ней на выручку заступник ее Шайтан.
Однако она вот и до шорникова двора добежала, вот и в саму ограду внеслась — никто встречь ей не кинулся, никто нигде даже не ворохнулся. Как будто вымерло все подворье.
Ночница старательно переглядела-перешарила под навесами-клетями — нет нигде Шайтана! Ни живого, ни стреляного…
Это что же это за сторож за такой?!
Санька знала, что при косматой охране старики Глуховы не то клетей, избы на ночь не запирали…
Напоследок она сунулась в пригон.
Еще — вот те раз!
Прямо тут, у переступы подворотной, мертвой дохлятиной лежит вытянулся Шайтан!
Кроме него и вся Глуховская скотинеха пораскидалась так, будто над нею волки покомандовали. Куры и те с насеста посваливались на солому, лапки задравши…
При виде такого “побоища”, на Санькином месте, любой бы всполошился: отравлена живность! Только ей скоро понятным стало, что Глуховское мыкало да хрюкало спит мертвецким сном. А петух, знать, с непривычки лежать всех тормашками, ажио похрапывал, распустивши крылья по куче назьма…
Ну, диво!
Принялась дивница тормошить-трясти косматого друга: какой ты, дескать, мне заступник, хозяевам охоронник, когда тебя самого бери за хвост и волоки? Да Шайтан под ее беспокойными руками оказался ну как есть из тряпья пошит…
Тогда-то Санька и заторопилась в избу — тревогу поднять. Но и там оказался такой же точно повал.
Неужто он, Харитов подговорщик, сошелся с лавошницей в деньгах да успел когда-то побывать у Свиридов?! Побывать да подсыпать кругом сонного зелья?
Ну, а еще-то чего путного могла придумать Санька на такую беспробудность? Ничего другого она придумать не могла. Потому и собралась поначалу всполошить всю деревню. Но потом решила, что Коська-злодей может теперь явиться всякую минуту, что не время оставлять Свиридов на произвол его продажной душонки.
С тем и осталась девчонка в шорниковой избе.
Села Санька у самого окошка да на широкую лавку, на которой в застеньи спал Никиток, настроилась дождаться гостенечка незваного, а уж тогда и народ поднимать…
Глуховский двор плетешком был обсажен не больно высоким. Против окна, за оградою, темнела хатенка Устина Брехалова. Того самого нечесы да неумывы, которого Дорофей Мокрый принял на гривке за усопшую в зыбунах Куманеву Андрону. По праву сторону от окна тянулась плохо видная Саньке деревенская улица. Зато слева хорошо просматривался край Светлого бора. Меж ним и Брехаловским двором, минуя Свиридов огород да еще скоможный выпас, за той самой некрутой гривкою, ночная видимость резко убегала в низину. Там, увитая сплошной куманикою, низина-луговина с каждым шагом все более хлябала и уходила в Куманьковы топи, который год окутанные загадочным, непроглядным туманом.
Вот сидит Санька в мертвой от беспробудного сна шорниковой избе, смотрит в сторону болота и чудится ей: человек не человек, зверь ли какой белым лоскутком отделился от кисельного марева, не больно решительно, враскачку двинулся по низине, остановился на луне, которая светом своим пропитала всю округу. Хотел, видно, поворотить вспять, да не осмелился и неторопко пошлепал через логовину в сторону деревни.
На недолгий час времечко пошлепок тот скрылся за гривкою, затем выбрался на нее, осмотрелся вором и подался через выпас прямехонько до Свиридова двора…
Санька в испуге отодвинулась в простенок. Смелости в ней хватило одним только глазом следить из-за косяка за непонятным живьем.
А то жилье уже поторапливалось.
Вот оно перевалилось через огородный плетешек, вот зашлепало широкими лапищами промеж морковных грядок, вот направилось к избе…
Тут Санька вовсе отпала в угол. Ее трепала жуть. А успела она разглядеть, что до шорниковой избенки шлепает прямиком да голым-голехонький, да весь не то мокрый, не то маслом помазанный, да громаднущий, с человека, перепончатый птенец. Одна только голова пценцова не имела никакой наметки на обычный в таком случае клюв. Она была гладка и бела, будто ее обтянули тряпкою с прорезями для глаз…
Какого только страха на земле не бывает, но страшней этого придумать было мудрено.
Кабы Санька могла, она бы дурным криком развалила хату. Да вот только все жилы на ее лице стянуло судорогой. И саму ее всю по рукам-ногам скрутило безволием, как младенца повойником. Спасибо и за то, что при всем этом оставалась еще способной она что-то слышать да видеть…
А услыхала Санька сперва тихий скрип сенной двери, потом тяжелый шлеп великих лап. Вот осторожно отворилась изба, белое чудище перешагнуло через порог, наклонилось над Никитком, зашептало голосом тетки Андроны:
— Вставай, сынок. Вставай. Пойдем со мною…
Весь голубой от луны, Никиток поднялся и пошел маленький, пошел… Избою пошел, сенями, двором, огородом, скоможным выпасом…
Судорога отпустила Саньку, когда оборотень с голосом Андроны уже вводил сонного Никитка в туман Куманькова болота.
Каким путем-случаем оказалась Санька тою ночью опять в своей кладовухе? Каким чудом сумела она определить на прежнее место отвернутую половицу? Кто скажет?
С одного темна до другого била девку на скудной подстилке чулая лихорадка71, на что Харита Мокрая мстительно приговаривала:
— Это тебе за Дорофея леденец, за Ипатыча сладенький… Может, кумоха вытрясит, наконец, из тебя дурь твою несусветную да заодно с натурой твоей поганою…
Оно и деревня вся решила, что Саньке Выдерге передалась липучая хворь от Дорофея-лавошника. Народ быстро согласился на то, что отчаюга не выдюжит трясухи и отправится к богу на руки. Он и рассудил вполне резонно:
— Лавошник эвон какой сноп, а другой день не приходит в себя, да и придет ли. Эту же соломинку любая смерть одним зубком перекусит…
Про Саньку деревня все определила, а вот про Никитка и подумать не знала что — только охала да плечами пожимала.
Однако и насчет “соломинки” неплохо было бы ей языки попридержать.
Не сбылось говоримое.
Выпало девке, против Дорофея, скоренько с немочью справиться. На другой день к вечеру Санька на ноги поднялась. А не успевши подняться удумала она тут же бежать до стариков Глуховых, пока не узрела подъему тетка Харита да сызнова не посадила дверь кладову-хи на засов.
Ну, а не терпелось Саньке потому, что надо было поскорей уразуметь правду. Ту правду, которой она прошлой ночью оказалась невольной очевидицей, да ежели та правда ей не померещилась.
А еще надо было поторопиться ей втолковать возможную правду старикам Глуховым. Так втолковать, чтобы Свириды поверили ей да согласились подмогнуть хотя бы разведать, какая-такая оказия да поселилась на Куманьковом болоте? И еще девчаточка торопилась избавиться от страха за Шайтана: вдруг да нету косматого ее товарища вживе!
Вот сколь было у Саньки забот.
Пока она, хмельная слабостью, спотыкалась вдоль деревенской улицы, бабенки поизохались над ее ходьбой. Но ни одна из охаток тех сама не кинулась девчатку поддержать, ни ребят никто не подпустил до нее — испугались, что прилепится к ним Дорофеева зараза.
Что же до стариков Глуховых, так тем все одно оказалось — помирать не помирать. С утратою Никитка, они ко всему прочему потеряли интерес.
Вот она каким водопадом сорвалась-ухнула на Свиридов Санькина правда!
А попробуй-ка еще и разъяснить ее старым! Вовсе с ума сколупнутся. Какая уж там от них подмога? Такой да подмоге самой бы унести ноги…
Одним словом — не повернулся Санькин язык Глуховскую беду да напастью лечить. Только и осмелилась она при горестных, что спросить о Шайтане.
— Не седни-завтра подохнет, — ответила Свиридиха слезно. — Маковой росинки в рот не принимает…
— Ровно человек раненый, стонет и стонет, — досказал старухино Свирид. — Из пригона даже не выползает. Ступай, проведай. Тебе хоть, может, обрадуется заботник наш.
На такое дело, понятно, Саньку долго не надо было уговаривать. Поторопилась она до Шайтана, а тот и в самом деле — языка своего от бессилия не подбирает. Шевельнул хвостом при виде верной своей подруги и вся сила из него вышла, ажио голову откинул. Подруга на колени перед космарем опустилась, под песью голову ладонь подсунула, другой рукою давай морду его оглаживать. А сама приговаривает, вразумляет Шайтана:
— Я ить тоже собралась, было, подыхать, а гляди, очухалась. 14 ты у меня давай не дури! Ноги-то вытянуть — не труд. А с кем тогда мне на болото идти? Надо или не надо Никитка вызволять? Разве одной мне со всею болотной хитростью справиться? Да и боюсь я, одна-то! А с тобою б я и в пекло полезла. Вон ты у меня какой — умнющий, сильнющий! Так что смертную дурь из башки своей косматой выкинь! А для силы — поесть бы тебе сейчас надо…
На Санькины слова Шайтан ответно заскулил и тут почуяла вразумительница на ладошке своей теплую влагу.
Да батюшки мои! Не то слезы?
Санька быстро отвела от Шайтановой морды лохматы, глянула другу в глаза и обомлела: потоком слезы бегут! Редкий человек может столь горько плакать…
Да и может ли все это быть?!
Так ведь многого быть в эти дни не должно, а оно есть! Есть! И никуда от него не деться.
Вот какая штука.
И все же Санька заозиралась — не в своей ли она кладовухе, не бред ли, доставленный кумохою, опять намеревался сбить ее с толку?
Но и эта, Шайтанова, невероятная правда оказалась настоящей. Такой ли настоящей, что Саньке впору было пойти от нее скачками, как Дорофею Мокрому от неведомого страха Куманьковых зыбунов…
Может быть, и вправду взять да бросить к чертовой матери все эти чудеса, забиться куда-нибудь в безопасье и притихнуть до поры… Только Шайтановы слезы уже успели выпалить своим горем всякую трусость из Санькиного нутра. Взамен в груди ее осталась лишь какая-то тяжкая неуютность и крайняя слабость, и сострадания тесная боль…
И все-таки хотелось теперь девчаточке оказаться подальше от этого места, пусть даже запертой в кладовухе. Прикорнуть бы там теперь на своей подстилке и не двигаться, не думать — просто ждать, когда же вся эта беда пройдет сама собою…
С другой стороны — можно ухитриться и разом впустить в голову все подробности последних дней. Пусть они смешаются в мозгах, сотворят бездумье, унесут ее опять же в забытье…
Только штука-то вся в том, что не выдюжить Саньке повторной лихорадки. А помирать — ох, как не хочется! Ну а если не помирать так рано или поздно, а все одно приходить в себя надо. Зачем- тогда время тянуть? С правдою в прятки играться? Ведь правда, она и за углом правда.
— Ну, что ты? — сказала она Шайтану. — Чо ты, как маленький… Увидят люди — за нечистого примут. Тебя и без того, за Дорофея-лавошника, тетка Харита Чувалова Коську подбивает застрелить. А прознай она о твоем реве — и тебе и мне не сдобровать. Как же тогда Никиток?
Нашептала Санька такую безрадостную истину Шайтану, да сама вдруг поверила в то, что пес ее вот как славно понял. Так славно, что когда в пригон заглянула бабка Свиридиха — узнать, не настала ли пора копать для косматого добытчика яму глубокую на задах огорода, девчаточка уже безо всякого сомнения попросила старую принести Шайтану свеженького молочка да с хлебными крошками.
Не успела Свиридиха охнуть да поспешно засеменить до погребушки, сам Свирид прибежал.
— Эко чудо расчудесное! — взялся удивляться. — Ой, Санька-а… Да, ой, Санька! Да на тебя, знать, девка, не то простой, красной цены нету! Они ить, собаки-то, повторную жисть из рук только золотых людей принимают…
А когда бабка с посудиной полной прибежала, да Шайтан принялся жадно хватать из нее, то дедок и носом зашмыгал и решил:
— Вот чо, девонька. Жалко нам, конешно, со старухою и кормильца такого от себя отрывать, однако твой он по всем правам. Бери его себе. При нем и Дорофей с Харитою будут с тобою потише… Бери.
— А еще б лучше остаться тебе у нас, — вставилась в дедово рассуждение со своей крайней охотою его хозяюшка. — Вот уж тогда и мы немного еще пожили…
— Не морочь девке голову! — засторожился шорник. — Это он Володея Куманя побаивался. А нас с тобою Дорофей Ипатыч, опомнится, да таких оставаний накладет, таких оставаний — аж до самых расставаний. Забудешь, куда и прятаться бежать.
— Дорофей еще опомнится или нет, — хотела заспорить старая, но Свирид ее перебил.
— А Харита На что? — спросил. — Она и сама, безо всякого Дорофея… не свихнет, так вывихнет…
Прав был Свирид. Только старая надеялась на то, что ее доброта правее. Потому и не захотела так просто уступать своему деду, раскудахталась. Оттого и Свирид разошелся… Санька же на огородок коровьих яселек присела и стала думать о том, что с Шайтаном, после того, как потерял он в зыбунах Володея Куманя, вообще случилась большая перемена. Пес и до этого был дивно умен, а теперь… эти слезы. А его позавчерашний вой? А чем объяснить мертвецкий сон? А как понять появление оборотня с голосом тетки Андроны?! А Никиткова пропажа?! Пресвятая богородица! Сколь вопросов безответных! А что сам непроглядный туман над Куманько-вой дрягвою? Это ли не первейшая загадка? Чье логово укрывает он? Какая еще беда-морока вызревает за его кисельной густотой?! Не-ет! Столь вопросов никакими думами не одолеть. Так ведь не зря же пословица русская подсказывает: не достал умом, дотянись делом…
Надо идти на болото!
Вот в каком чистом виде и предстала перед Санькою ее многосложная истина.
Сумеет ли только она истину эту оправдать на болоте? Вот это вопрос, так вопрос — ажио выше волос!
Изо всей Санькиной правды выходит какая догадка? А такая, что поселилась на Куманьковых зыбунах нечистая сила! Поселилась для того, чтобы заманивать на болото да перекидывать в оборотней добрых людей…, для какой-то непонятной надобности. Должно быть, и Никиток за тем же самым уведен. Потому и нет больше у Саньки ни поры, ни времени надеяться на то, что болотная затея уляжется сама собой. Зато имеется у девчаточки опаска, что на медлительность ее возьмет да и выползет из дрягвы какая-нибудь здоровенная гусеница-змея с Никитковой головою…
“Не-ет! При живой при мне такому не бывать! — сказала себе Санька и наметила. — Ночь переждем, а поутру надо идти…”
— Чо же вы меня-то не угощаете? — встрепенулась она после этого на ясельной огородке. — Я ить, гляньте-ка, отощала хужей Шайтана…
От ее правильных слов старики и спорить забыли, заторопились печку топить.
Только вот не успелось согласным путем и поужинать — Хариту Мокрую дурная сила в дверь сует. Похоже, кто-то услужливый ухитрился подслушать у сараюшки стариков спор, насчет Шайтана да Саньки, и перенес его в хоромы лавошника. Вот она, Харита, и прикатила на двух резвых — неотложно требовать братанку обратно в свое хозяйство.
А то шляется по чужим дворам, что Колобкова корова, — оправдала она свой приход громкой руганью.
Санька же мигом сообразила: при таком теткином нетерпении быть ей непременной запертой сегодня в кладовухе. И улизнуть едва ли придется. Это уж как пить дать. Вон как теткины-то глаза выкатывает на лоб озлоблением.
— Не пойду! — отрезала Санька столь бесповоротно, что Харита сперва на полуслове клекнула горлом, будто заглотнула целиком куриное яйцо, потом кинулась в чужом дворе смотать дерзкую за косы.
Да Саньке было не впервой увертываться от длинных рук. В минуту она уже стояла в сараюшке да под Шайтановой защитой. И хотя пес всего-то и делал, что знаменито улыбался, однако жаль — не было поблизости Чувалова Коськи. Лавошница в этот миг ейбо не пожалела бы накинуть сверх им просимого еще золотой.
Того охотного парнягу черти, видать, где-то по другим потребным волочили. Потому и пришлось Харите Мокрой, с угрозами да криком, поворотить оглобли…
А Санька пока осталась у Свиридов.
Определилась она спать в застенье на лавке, на Никитковом месте; как была — в кофтенке немудрящей своей, в старенькой юбке. Прикорнула она на лавке, только уснуть путем не уснула. Сперва, вроде, маленько закимарила, да вскорости ее как домовой под бочину шурнул. “Вдруг да впрямь, — подумалось ей, — Харита с Коськой Чуваловым сумели договориться?! Не пойти ли мне лучше ночевать в пригон!
Встала, пошла. Не побоялась.
Вытемнила она во двор и что видит?! Пригон настежь распахнут, Шайтан стоит и натянут весь чуткостью, как струна. Космы его по хребту — дыбрем, глаза безо всякого до посторонних дел внимания… Весь как есть он уже находится на Куманьковом болоте — одним только телом еще тут. И вот это его тело дергает и туда, и сюда непонятной силою. Ровно бы кто упорный да на долгой веревке намерен подтянуть пса до зыбунов, а он упирается…
Опять… новое чудо.
И все-таки тот, кто на болоте, пересилил Шайтана — сдернул с места. Нехотя да с натугою пошел косматый мимо Саньки. И хотя весь он был уже отдан колдовской силе, а не забыл заскулить напоследок. Вроде хотел сказать девчатке: прощай, дескать, товарищ мой верный, ухожу я в тайность болотную, равно, что в смерть неминучую…
Ну уж, коне-ешно! Нашел кому такое говорить…
Санька и пригона не стала затворять; метнулась следом за Шайтаном — удержать друга. Она так и повисла кулем у его на шее, да только зря коленями глубокие борозды по морковной грядке пропахала. Вот какой силы налит был косматун чужою волей! Он даже не обернулся на ободравшую колени Саньку.
Однако же девка не зря звалась Выдергой. Не в ее понимании было ухватить да не выдернуть. В конце огорода она догнала Шайтана, ухватилась опять, да уперлась голыми пятками в плетешок…
Но такой же давнишний, как и его хозяева, предел этот хрупнул и повалился навзничь. Санька проехала по нему животом, от бедра до самого низа располосовала юбку, от досады выпустила уходящего, полежала на земле, покорчилась от боли, затем непонятно на кого озлилась, вскочила, бегом опять догнала космаря, завладела его хвостом и… такой вот недолгой цепочкою оба они вошли в болотный туман…
Санька скоро поняла, что Шайтан распрекрасно знает Куманьковы топи. В такой сплошной непроглядности их ни разу не занесло в трясину, хотя кругом, прямо вот руку протяни, кипела пучина. Она отдавала какими-то вздохами, бульканьем, пошлепками. А то вдруг оживила огромными вонючими пузырями…
Чистыми водьями да кочкарником, а где и вовсе суховинами, пробиралась оборванная Санька вперед и вперед. Она не отрывалась от хвоста своего по-прежнему безучастного к ней друга; даже на сухих местах она лишь меняла руку на руку, но Шайтана не отпускала.
А под ногами все чаще болотная хлябь пересекалась травянистыми валунами, и скоро вовсе перешла в сплошную крепь, поросшую довольно густой гривою вовсе незнакомых растений.
Ну, скоро, не скоро, а стало Саньке казаться, что кисельное марево редеет перед глазами. Вот, вроде бы сквозь запотелые его промоины, да при каком-то голубоватом свете, уже и мерещатся ей чужие вовсе травы да цветы нездешние. Прикинуть, так вроде бы получается, что среди Куманьковых топей чудом-дивом образована совсем какая-то неопределимая земля…
Голоногая, ободранная, чумазая, вошла Санька не в свои заросли, задела рукой один, другой цветок очень даже интересной красоты, узрела над головою в полете противную, с какими-то серыми тряпками взамен крыльев, птицу. Она разевала налету свой могучий клюв — похоже, каркала, но голоса ее Санька не услыхала и скоро потеряла бесперую в совсем уже поредевшем тумане. Не услыхала Санька и пения малой золотистой птахи, что на ветке невысокого, с долгими плодами дерева, явно вымолачивала трепетным горлышком заливистые трели. Чисто голубой ее клювик мелькал в пении быстрее, чем у старательного зяблика…
Засмотрелась Санька на пичугу, рот раззявила. Тут ей прямо в лицо и порхнул из густоты высоких трав проворный метляк72 синего бархата. Да такой он был здоровенный, что тугим своим крылом, будтоладошкою, хлестанул разиню по щеке. Санька отскочила в сторону и чуть было не села на красную жабу, которая полумертвым пнем подвернулась ей под ноги. Жаба сердито зашипела, показала ей зубастую пасть и одним скоком ушла в заросли…
Только теперь Санька хватилась, что когда-то умудрилась выпустить Шайтанов хвост.
Друга рядом не было!
Кисельный туман напрочь рассеялся над странной этой болотной кулижкою73. Он как бы раздвинулся на стороны и плотной стеною окантовал мирок с чужой для Саньки жизнью. И эту жизнь озаряли совсем с близкой черноты неба сразу три луны! Они не были ни спокойными, ни деловитыми, как земная, старенькая луна. Вроде только что созданные, они горели каким-то пушистым огнем и даже чуть-чуть потрескивали от жары, подрагивали от нетерпения гореть. Только свет их не был силен: от заросливых стеблей разбегались на стороны густущие тени. Высвеченные из темноты цветы да листья поблескивали трепетными росинками. Все кругом сияло умытостью да убранством таким, ровно с минуты на минуту ждали сюда сановитого гостя. Но заявилась — вот те на! — грязнущая, изодранная деревенская отчаюга…
Но, даже при упорстве своем да решимости, незваная гостья, так вот просто взять и выставиться из зарослей на светлую прогалину, которая приметилась ей за кустами, не посмела. Она тихонько при-темнилась к прогалине поближе, остопилась в укрытии и тайком взялась разглядывать круговой ее простор. Вершка на три от земли перед Санькою оказалось приподнятым лобное какое-то место. Разглядывать тут особенно-то было нечего. Просто среди зелени высилась устроенная кем-то круглая, да ровная, как барабан, площадка, величиною с деревенское гумно74. Основная ее необычность заключалась в том, что была она всплошную выбелена чистейшей известкою. Но, когда Санька пригляделась попристальней, оказалось, что никакая тут не известка, а, похоже, словно разлитое по всему подхвату молоко накрепко приморожено к основе поблескивающим настилом. Кругом стоит теплынь банная, а от настила того и в самом деле отдает приятным холодком.
Хорошо, конечно.
Й вдруг! На этот холодок, на то место лобное да выходит Шайтан. Ни грязи на нем уже никакой нету, ни тины болотной. Шерсть старательно оглажена… Кем? Когда успел обиходить себя пес?!
Снаружи-то Шайтан выхолен, хоть бантик привязывай, а нутром, видно, совсем похирел: темная туча вышла на прогалину, а не Шайтан. Башка лохматая опущена, хвост волочится, лапа об лапу запинается. Идет и с подвывом чуток потявкивает. Вроде спит космарь на ходу и видит страшный сон…
И вот тебе сон его да вознамерился образоваться над белым настилом… да въяви! И не только перед Шайтаном вздумалось ему представиться, а и Санька из-за куста увидела, как вышла-появилась с другой стороны площадки да поднялась на нее недавно утопшая в зыбунах Андрона Кумань! Но какая она стала! Санька и не думала никогда, что барское платье да показная осанка до такой чужой красоты могут изменить человека!
Среди лобного места стояла царица!
Так подумалось Саньке, хотя отроду не видела она помазанниц божьих даже на картинке.
Короны, как положено царицам, на голове ее, правда, никакой не было, зато разголехонькая ее шея была занавешена таким богатым ожерельем, каких и придумать-то сразу не знаешь как…
Поначалу измертво-снеговая Андрона, эта Явлена, в короткую минуту приняла живую, человеческую окраску и медленно подняла опущенные веки…
Вот тогда-то Санькина душа и поменяла начальный свой восторг на болезненный озноб. А сама хозяйка этой души чуть было не завалилась со страху в заросли, поскольку глаза Явленины не имели ни белков, ни зрачков — они были всплошную залиты такою яркой краснотой, ровно бы под черепом осанистой “царицы” пылал жаркий костер. Однако пламени костра не давали вырваться наружу прозрачные меж ее век заставки.
Сатана!
Догадка Санькина подтвердилась еще и Явлениным голосом.
Он, хотя и пошибал на человеческий, но было в нем столь много понапехано высокомерия да самомнения, что, казалось, должен вот-вот лопнуть и разразиться над землею громовым раскатом…
А сатана тем временем говорила Шайтану:
— Вот уж не думала, что ты окажешь себя столь неблагодарным. Я уже отпустила тебя только Никитка проводить-выручить. А ты и сам ушел. Вот теперь пришлось мне из-за тебя и парнишонку на болото забрать. Так что вперед знай: ты упрям, а я упрямее. Ты, знаю, хотел бы, чтобы я воротила тебе твой собачий, разум? Нет! Этому никогда не бывать. Только с моим отбытием, либо со смертью возможно всему стать на свои места. Но пока я тут, на вашей земле, мне необходим помощник с твоим чутьем, пониманием и сноровкою. Но для роли моего доверенного в тебе мало было природного соображения. Вот почему я поменяла его на разум бывшего твоего хозяина. Видишь ли, человек в подручные мне не годится. Володей Кумань не менее разговорчив, чем остальные люди. А я не желаю, чтобы кто-то обо мне узнал больше нужного. Да и сердцем своим человек настолько глуп, что страшится любой непонятности. А этот великий страх невежества толкает его уничтожить все для него непостижимое, неподатливое. К тому же он еще и труслив. Потому-то, для уничтожения нежелаемого, он часто покупает невежество ближнего И чем глупее человек, тем он продажней, тем безжалостней. Жизнь на такой основе тормозит развитие земного разума. Тебе даже представить мудрено, как далек рассудок землян от того совершенства, когда его направленная сила обретет умение присваивать волю низших, творить из недоумков счастливых рабов одним лишь только желанием воли…
Глаза дьяволицы, по мере изменения ее настроения, резко меняли цвет огня. То они полыхали пожаром, то рдели закатным заревом, то плескались блестками неспокойной реки, а то вдруг сквозили такою чернотой, что втягивали в себя на время Санькину память. Моменты такие были, правда, коротки и только потому, видать, Санька не выскакивала из-за куста, не шла на белый настил покорствовать дьяволице…
— Примером счастливого раба можете послужить на земле вы, собаки, — продолжала высказываться тем временем Явлена. Одна беда — соображения в вас маловато. Вот почему была я вынуждена поменять твой песий толк на Володеев. Зато жене Володеевой я оставила ее полный разум. Воспользовалась только ее телом. Ты должен понять, что прежней своей плотью, появись такой среди землян, я бы вызвала конец света, как у вас говорят. Люди бы с ума посходили. А теперь? Кто поймет, что я не человек? Глаза выдадут? Но глазами с Андроною я поменяться не смогу. Без своих глаз я — ничто. Они излучатели воли моей! Ну, это — невеликая беда. Во взгляде моем и таится самая главная опасность для землян: он парализует волю в один миг. Всякий, посмевший глянуть на меня в упор, останется ничтожеством, пока я того хочу! А я вольна длить и свою и чужую жизнь сколько угодно…
Глаза ее вновь полыхнули черным огнем, затем вспыхнули солнцем и она воскликнула:
— Скоро, очень скоро я подчиню себе все земное невежество и тогда… Пусть только попробуют сунуться ко мне, те, которые ищут меня во Вселенной! Я двину на них полчища подвластной мне глупости. О, направленная костность! Она способна пожрать собственное дитя…
Явлена расхохоталась хмельно, как пьяный барин. А потом призналась Шайтану:
— Вот видишь, тебе я могу сказать все. Этим ты для меня и хорош: все понимаешь, но ничего, никому не сумеешь разболтать. Могу доверить тебе еще большее. Последнее мое открытие позволило мне бывать среди моих преследователей! — При этом она уставила палец в небо. — Знать их помыслы, определять место в пространстве. И они, — опять расхохоталась она, — они посмели со мною спорить! Хочешь, — вдруг спросила Шайтана Явлена, — я теперь же, сейчас перенесу сюда, — указала она на помост, — их полное подобие? Хочешь? — повторила она и стала пояснять. — Только тебе не услыхать их голосов. Они говорят на столь высоком охвате звука, которого земной слух не достигает. Да и не вынесли бы земные нервы этих звуков. Но хватит с тебя и увиденного. Только — ни гу-гу! Иначе беда! Поток зримого способен захватить волны твоего голоса и вместе с тобою унести в простор вселенной!
Тут бы, на Шайтановом месте, кто угодно закаменел. Явлена же тронула рукой богатое свое ожерелье, побежала кончиками пальцев по его камушкам… Как бы в ответ по белому настилу заплясали радужным многоцветьем быстрые искорки. Когда же огневые брызги принялись свой перепляс замедлять, Санька узрела, как над всем простором лобного места взялись образовываться из ничего какие-то сусеки что-ли, сундуки ли высокие. Они имели наклонные крышки, усыпанные сплошными опять же огоньками да еще кнопками разными, в добрый ноготь величиной…
Скоро предстала перед тайно глядящей Санькою не то лавка торговая какая, не то контора. Она была обустроена вкруговую этими самыми кнопчатыми сусеками по всему белому настилу.
Как раз против Саньки хорошо так пришелся проем между надстроек: вся середка конторы оказалась видна. И на той на середке теперь не было никакой Андроны-Явлены, никакого Шайтана. Так, вроде туман какой-то витал над тем местом и все. И больше ничего! Зато уже стояли там и бегали через туман напрямки те самые оборотни, один из которых прошлой ночью уманил на проклятое болото сонного Никитка. Только теперь оборотни не показались Саньке столь страшными. То, что в ночной темноте было принято ею за бесперую, мокрую кожу огромного птенца, при свете косматых лун оказалось хотя и странной, но очень даже допустимой одеждою. Под просторным ее покроем без труда угадывались подвижные, приземистые тела с большущими ступнями в мягкой обутке. Голыми при такой одежде оставались только совсем бесцветные, длиннопалые руки, да головы, круглые, как шапошный болван, и, точно как он же, безволосые.
На месте наших скул, головы те пошевеливали какими-то тонкими, жаберными решетками. Может, они дышали через них, а может, слушали друг дружку таким способом, поскольку ни носа человеческого, ни ушей на тех головах не было. Вот рот, хотя и полностью безгубый, находился на своем месте. И глаза тоже находились во лбу. Прорезью своей такие же точно, как наши, они не имели ни ресниц, ни бровей. А изнутри были заполнены тем же самым дьявольским огнем, который только что полыхал за прозрачными заставками в очах Явлены.
Все это живое скопление огненноглазых оборотней судило о чем-то явно спорном. Оно размахивало длиннопалыми, белесыми руками, разевало наперебой безгубые рты. Жабры ходили ходуном…
Один неспокойный больше всех остальных носился через контору, почти перед каждым лысым останавливался особо, распахивал рот широкой трубой, пылал глазами и опять схватывался носиться по настилу…
Но скоро он, знать, выбился из сил доказывать свою линию, прошел до края площадки и черт его определил как раз в том проеме, куда заглядывала Санька. Повернутый к недовольной девчатке спиною, оборотень как бы привалился спиною к невидимой стене, восходящей, знать, от самой кромки настила.
Саньке захотелось убедиться, на самом ли деле круговая площадка горожена каким-то пределом? Она осторожно потянулась из-за куста. Но рука ее не ощутила никакой огородки; случайно пальцы ее прошли сквозь ногу спорщика, точно сквозь сгусток неощупного пара…
Перед нею действительно была одна только видимость. Однако спорщика будто бы кто ужалил за ногу. Он быстро обернулся и зелеными, огневыми глазами уставился прямехонько на тот куст, за который успела отпрянуть Санька.
Похоже, что оборотень не поверил увиденному. Он ровно так же, как делает в таком случае человек, попытался протереть глаза. Но и на этот раз не доверил им. Поэтому он ловким движением пальцев нажал на прозрачные заставки…
Санька даже откинулась назад, боясь возможного огня. Но страшного не случилось. Прозрачные скорлупки, величиною с пятак выгнулись наружу и выпали из-под век. Они тонкими лепестками легли спорщику на подставленные ладони, а на Саньку глянули как есть земные, только глубокие и желтые зрачки. Они тут же наполнились неописуемым удивлением и даже испугом. Руки дрогнули так сильно, что гибкие скорлупки на ладонях подскочили, блеснули в свете лун и порхнули на предел настила, прямо на землю… Рот оборотня разошелся трубою, но в этот момент все видимое растворилось, а на помосте вновь образовалась Явлена да Шайтан с нею. Дьяволица опять же взялась толковать, теперь о только что виденном.
— Спорят, — объяснила она и без того понятное. — Никак не могут определить, где я укрылась от них. Если они и подумаются до этого, то без моей помощи сумеют добраться до Земли не очень-то скоро. Ну, а ты — прямо молодец! Ты даже, по-моему, дышать перестал. Страшно было? Ничего, ничего. Это мне понятно. А опасность и на самом деле была велика. Видишь ли, тронула она рукой свое ожерелье, — это мое недавнее и совсем новое измышление. Оно не совсем мною испытано. С ним я надеюсь натворить много дел. Сама-то я в нем ничем не рискую, а вот того, кто рядом со мною находится, могут ждать большие неприятности. Я еще не знаю, можно ли со стороны видеть его действие — другой раз попробуем. А пока… прости, что я рисковала тобою. Мне так хотелось похвастаться своим умением… А теперь — я устала. Пойдем вниз. Я отпущу тебя к твоему Никитку. Парнишка ни в какую не хочет признать меня своею матерью, а действовать на него силой я не хочу — больно мал еще Андрона ж, в теперешнем ее виде не настроена показываться сыну А Володей — увы! Не знаю даже, что мне с ним делать? Оставить таким — самой мало приятного. Отпустить его на болото — тебя жалко. Утонет. А вдруг мне придется покинуть землю? Андрона-то сможет принять свой прежний вид, а ты навек останешься с Володеевым разумом. Это будет невыносимо! Лучше уж ничего пока трогать не надо. Пусть пока Володей живет, а потом будет видно. Андрона все знает, она за ним досмотрит. А ты ступай к Никитку — вторые сутки парень один…
Еще договаривая, дьяволица уставилась своим огневым взором в самую середину белого настила. Скоро под ногами ее что-то загудело тихо-тихо и вся белая площадка пошла разъезжаться на стороны ровными клиньями.
Под настилом-перекрытием отворился такой же круговой простор. Он уходил в глубину ступенчатым уклоном, который был рассечен несколькими проходами. Каждый проход упирался торцом в тупиковый срез, в коем виден был овальный проем, задвинутый наглухо ровной загородкою. Все обустройство нутряное сияло белой чистотой и само по себе светилось неброским светом…
Пока Санька тянула из-за куста шею, да хлопала успевшими устать от удивления глазами, Шайтан с Явленою сошли с перекрытия на ступеньки. Потолочные клинья разъемного настила, по мере их опускания, взялись опять сходиться и вот уж они примкнули один к одному. Снова перед Санькою под лохматыми, неземными лунами забелела гладная пролысина лобного места. Теперь пряталыдица, в грязной одевке своей, с ободранными коленками вольна была выбраться из укрытия. Она маленько размяла затекшие руки-ноги, потом присела на краешек настила, принялась мозговать…
О возврате в деревню да за людской бы помощью не могло в ней образоваться даже самой малой думки. Смешно было надеяться, что селяне так вот просто поймут и доверятся ее рассказу. Скорее всего * деревня взбулгачится и на этот раз, наверняка, признает девку полной сатаной. И тогда уже ничем ей не суметь помочь Куманям…
Нет, конечно. На люди ей теперь и показываться не моги. Только как же ей одной, хотя и задиристой, и неустрашимой, однако такой махонькой, такой безыскусной, совладать со всесильной дьяволицей!
Поднырнуть под белый настил она сразу не додумалась. Может внутри ведьминого логовища она бы, по ходу дел, до чего-нибудь и додумалась бы. Но страшно попасть Явлене на глаза…
“Глаза, глаза! — спохватилась девчаточка. — Они, должно, у дьяволицы точно такие, как у оборотней — вставные? Интересно, куда беспокойный спорщик-то уронил скорлупки свои? Вроде бы они в траву порхнули. Надо поискать…”
Санька опустилась на колени и приступила осторожно раздвигать стебли высокой травы. Она ряд за рядом отглаживала их на сторону, основательно проглядывала пробор, сама себе думала:
“Ишь чего захотела! Так вот он тебе прямо и подкинул свои колдовские гляделки. Подставляй подол!”
Подтрунивала так сама над собой искуха, но траву разводить не бросала. И на один, и на другой, и на третий раз перечесывала она ее на все бока. Делать-то Саньке все одно было нечего.
А ведь как вы думаете — и нашла! Ей-бо, нашла!
Да вот же они, во! Рядышком засветились в три луны, будто возликовали, что не придется им пропадать на болоте впустую.
Санька приняла те лепестки прозрачные к себе на ладонь, почуяла- теплые! Вроде, живые. Струсила сразу-то приладить их до своих глаз — вдруг да прирастут! Куда она потом с ними? Но скоро поняла, что и без них она — никуда И вдруг ей стукнуло в голову: не случайно все-таки же оказались эти чертовы снасти за пределом настила — подкинуты! Безо всякого смеха — подкинуты. С добром подкинуты. Потому как за что бы Явлениным супротивникам желать Саньке беды? Выходит, что бояться этих скорлупок особенно не стоит…..
Интересно: мог бы кто из других ребятишек до такого додуматься? А Санька додумалась. Она даже сумела себе обрисовать в уме, как спорщик желтоглазый нарочно выпустил скорлупки из ладоней…
Ну, девка! Ну, Выдерга!
Чтобы не успеть ничего передумать, Санька заторопилась. Она быстро подвела край одного лепестка под верхнее веко, а уж под нижнее он и сам привычно лег. Очень даже ловко устроился шельмец! Со вторым приладом Выдерга справилась и того ловчее..
Никакой видимой перемены, при новых глазах, Санька на болоте не обнаружила: луны остались лунами, настил настилом, а заросли зарослями. Перемена оказалась в другом. Гляделка услыхала заливистый голосок укрытой чащею птахи. Услыхала она голосок и подумала: “Откуда такая певунья? Не водится на наших болотах столь славных щебетух”.
— Эй, эй, — тут же разобрало ее озорство, — лети ко мне. Дай на себя глянуть.
И вот на это, на шутливое ее поведение, взяла да выпорхнула из ветвей та самая, золотая пичуга, которую девчаточка заприметила еще на подходе сюда. Стоило теперь Саньке лишь только протянуть ладонь, как щебетуха с полным доверием определилась на ней и прям-таки зашлась трелью…
“Угодничает, — поняла безо всякого удовольствия Санька. — Фу, как противно! Все тут, видать, недовольники Явлениной чертопляски”
— Лети! Ну тебя! — сказала она певунье и стряхнула угодницу с ладошки. — Некогда мне с тобою…
Пичуга упорхнула, и Санька поняла, что новые глаза, кроме лишнего слуха дали ей еще и умение командовать, как Явлена, чужой волей.
Однако же, покуда, касалось ее умение только мелкого живья. А вот послушается ли ее приказа перекрытие сатанинского логова — это вопрос.
Слава богу, за такою проверкою не надо было далеко бежать. Без долгих колебаний. Санька взбежала босыми ногами на белый настил, по тонким — волосок-лучикам сомкнутых граней нашла его середину, уставилась в нее и… всею волею души своей да разумения, приказала:
— Отворяйся!
Перекрытие послушно загудело и пошло… Пошло разъезжаться на стороны знакомыми клиньями…
Хотя и надежно дьявольское гнездовище было отрешено от людского внимания провальной топью да непроглядным туманом Куманькова болота, однако же творить свои сатанинские затеи Явлена решалась пока что лишь потемками…
Теперь, по Санькиным прикидкам, самое время взбегать над деревнею шустрому да крепенькому, с востока горячему июльскому солнцу, пора звенеть под размашистыми нырками литовок росным на луговиных травам, в ржаных полях время перепелам просить — “пить-падать”… А тут, во вражьем этом, подболотном уюте даже от белых стен бесконечно голого, бесконечно вихляющего длиннотой своею прохода тянуло мягким сном. Ту же самую дрему таил в себе и черт знает откуда исходящий, еле живой свет.
Саньке казалось, что сама она давно уже спит, только новые ее глаза дают ей силы не упасть, не свернуться под стенкою калачиком, не засопеть довольным носом. Они заставляли ноги шагать и шагать, и этому шаганию, похоже, не было предела…
Одна за одной, по обеим сторонам прохода, перед одним только Санькиным взором, охотно раздвигали свои плотные задвижки овальные проемы. Они ей беспрепятственно дозволяли озирать сокрытые внутри покои, приглашали войти, осмотреться. А и было чему там подивиться, на что рот разинуть: одним только пересветьем разным, обдающим Саньку то беспричинным блаженством, то неуместной кручиною, то восторгом, можно было потешаться хоть целый год. Да вот только не смела девчаточка переступать высоких понизу дверных порогов. Больше всего пугала ее безоконность тех покоев. Она напоминала Саньке кладовуху в теткином доме. Так что боязнь ее была оправдана прежней неволею…
Отворились перед Санькою и такие покои, где, безо всяких таких фокусов, можно было просто посидеть, полежать, разные картинки на стенах поглядеть. Но только и понятной простотою не могли они заманить Саньку в свое нутро…
По всему чувствовалось, что дьяволица устроилась в болоте распрекрасно и надолго. Одно вызывало полное недоумение: неужели Явлена с таким огромным хозяйством управляется в одиночку?! За все хождение ни единая живая душа ни радостью, ни испугом не отозвалась Саньке. И даже легкой тенью не промелькнуло нигде никакое дыхание…
Тогда Санька стала подумывать, уж не разглядывает ли она ходит то, чего на самом деле и нету? Может, хозяйка логова образовала тут одну лишь видимость, на случай появления такой вот доверчивой дурехи? Получалось, что видимость надо было все-таки осознавать наощупь. Тогда и пришлось Саньке переступить высокий порог.
Она очутилась в окружении довольно просторного, очень занимательного сада. Снизу, из-под каких-то мудрено завитых решеток, под которыми серебрилась чистая вода, не только по стенам, но и по потолку всползали-цеплялись за ловкие выступы разные там всякие вьюны да повилики. Их долгие плети, унизанные густотой листьев, свешивали где лопушистые, где метельчатые, где в стрелку выведенные цветения. Во всей пышности лепестков копошились да посвистывали забавные птахи, вспыхивали недолгими огоньками какие-то иные порхуны. В стороне, у одной из торцовых стен, вделанное прямо в пол голубело огромное корыто, полотенце висело на блестящей перекладине. Оно было еще мокро. Кто-то недавно тут мылся. Вот интересно! А противоположная стена оказалась совсем голой.
Когда Санька подошла к ней, то поняла, что она покрыта точно такой же ровной, мерцающей белизною, как верхний на болоте настил.
Вот теперь-то девчатке совсем нетрудным делом оказалось понять, что эта лысина, среди остальной пышности, образована тут не без умысла. Похоже, что Явлена не имела крайней нужды подниматься всякий раз на болото, если ей было желательно вызвать тени ее однородцев. Должно быть ей, прямо из этого сада удавалось и подсмотреть и подслушать своих противников.
“Ой, да как хорошо бы, — подумалось Саньке, — взять да выманить оборотней из занебесья, тех, которым не терпится отыскать болотную эту диву. Оно бы небольшая беда самой пострадать при этом, лишь бы лысоголовые посчитались с ведьмою, утрясли бы с нею свои дела…”
Так мечталось Саньке, хотя понимала она, что без дьявольского ожерелья ни откуда никого не заманить ей сюда, не дозваться. Да и не сама ли Явлена доложила на болоте Шайтану, что покуда владеет она своим проклятым ошейником, никакие мировые страсти ей не страшны…
И все же Санька, из простого упорства, попросила стену:
— Покажи, а! Чо ты умеешь делать?
Знакомыми искрами ответная белизна стены вспархивать не стала, она взяла и просто засветилась сплошным, ровным светом. Засветилась и сделалась насквозь проглядной. И увидела просительница по ту сторону стены да непролазную, болотную топь. Чертова каша почти рядом с Санькою пузарилась, расходилась ржавыми кругами, лоснилась плешинами маслянистой грязи… А этак, шагах в двадцати в глубине видимого, проглядывалось упрятанное в густых камышах низенькое, маленькое такое, странное жилище. Перед его овальной опять же дверью девчатка различила косматого, грязного человека. Он сидел как-то по-собачьи, на коленках, упершись руками в землю, и тяжело дышал, будто бы только что набегался. Санька пригляделась к нему и со страхом признала Володея. Тут из низенькой построины показалась хотя и чужетелая, но понятная теперь Андрона. Она, в гадком своем обличий, присела на порожек, откинулась безволосой головою до кромки дверного проема и по гладкому, бесцветному ее лицу покатились быстрые слезы.
От жалости в Саньке зажмурилось даже сердце. Кровь ударила в голову такой болью, что она не сумела от нее опомниться сразу. Когда же пересилила ее, по ту сторону стены образовалась уже иная картина. Там, по мягонькой среди болота лужайке, со смехом носился Никиток. Он, понятно, радовался Шайтану. Да и сам пес, довольный, знать, встречею, забыл на время о своем положении. Он дал волю короткому счастью. Он и ползал и скакал перед Никитком, и валился лапами кверху, и вдогон за парнишкою пускался, и нарочно не мог поймать удирающего… А тот заливался неслышным хохотом, что-то кричал Шайтану, размахивал руками…
Чуть поодаль от их веселья виднелась такая же точно построина, какую видела Санька при Володее с Андроною…
А вокруг и того горя великого, и этой временной радости верным приставом стоял густой болотный туман. И очень даже было понятным, что к одиноким этим приютам нету никакого земного доступа; проходы к ним из дьявольского гнезда ведомы только лишь Явлене. Вот когда Санька простонала в упадке духа:
— Никиток, Шайтан…
И вдруг! Да оба разом, игруны замешкались, замерли, насторожились…
Санька не поверила стати — приняла за совпадение. Повторно сокликнула встревоженных. Шайтан на ее призыв заметался по лужайке, Никиток постоял-постоял, ляпнулся животом на траву и заревел.
Тогда Санька, и сама, готовая удариться в слезы, кинулась на стену, заколотила в нее кулаками, закричала:
— Пусти! Пусти меня!
Белая преграда послушно загудела да и пошла собираться Гармошкою на одну сторону.
Крикуха же, пылая нетерпением, поспешила протиснуться в совсем еще малый проход, но… никакого Никитка, никакого Шайтана — по ту сторону не обнаружила. Там, на удобной, чистой постели, спала дьяволица. Она дышала глубоко и безмятежно. В такой покой впадают люди, которые верят в то, что долгий их сон не может быть никем потревожен. Даже рот у ведьмы, как у простого человека, малость был приоткрыт. И точно так же, как у деревенской щеголихи, любезные ей причиндалы75, рядом с Явленой, на придвинутой до постели плоской подставке, покоилось колдовское ее ожерелье. Кроме него, налитая водой, тут же серебрилась чудной работы посудина. В ней плавали скорлупки приказного да слухового зрения…
Санька всегда была неоглядкою, а тут ее ровно подменили. Она даже сама не услыхала, с какой осторожностью двинулась до подставки…
Первым делом она нацепила на себя чертов ошейник, что бы и ей не грозила никакая беда, затем выбрала из воды глядельца, увязала их в край порванной юбки своей — про запас, после того отступила подальше от ведьминого сна, нацелилась на полоротую зерцалами и приказала:
— Просыпайся, паразитка!
И сразу же приказчица увидела то, чего больше всего хотела увидеть: веки сонные дрогнули и оголили желтые зрачки во всем остальном обычных глаз.
— Ну, чо вылеживаешься!? — совсем осмелела Санька. — Поднимайся давай! Накуражилась над добрыми людями — хватит! Мы тебя сейчас на расправу, в деревню поведем. Все расскажем! Наш народ не такой уж и дурак, чтоб не понять твоего злонамерения. Он с тобою чикаться не станет…
Пелену ведьминой сонливости одним хлопком ресниц так и смахнуло с желтых зрачков. В страхе Явлена уставилась на чумазую, голопятую грозницу да и взялась вдруг терять человеческую окраску. Потом нос ее полностью завалился под кожу плоского лица, ресницы да косы Андронины развеялись в дым, тонкой ниточкой растянулись губы, на боковинах набухшей шеи зашевелились жаберные решетки…
Только Санька уже видела такие страхи…
Тогда ведьма начала медленно подниматься с постели, растопыривая руки, начала пыхтеть — пугать. Но и эти фокусы ей не прошли. Санька не то чтобы рассмеялась, а так — фыркнула. Нашла, дескать, чем меня взять. Тогда лысая нечисть трубою распахнула рот — собралась, видно, сказать что-то. Только в этот миг грянул такой раскат грома, что, спасибо, ноги Санькины не подкосились! Гром тут же перешел в скрежет, треск, вой, свист…
Куда там вытерпеть!
Девчатка в ошейнике своем в три голоса заорала и о ведьме забыла — спасаться понеслась…
Было похоже, что по дьявольскому логову резануло такой молнией, которая расхватила его стены на несколько частей, и теперь болотная тяжесть доламывает остальное. Она сопит от натуги, стонет и охает, ползает во все щели, ломает преграды и вот-вот поймает Саньку за голые пятки.
Покуда голопятая на крыльях ужаса взлетела наверх, она не соображала, что же творится на самом деле, а когда увидела болото в прежнем покое, тут и вспомнила, как ведьма говорила Шайтану, что земные нервы не вынесли бы голоса ее однородцев.
Ах, вот она штука-то какая!
Это ж лысая нечисть из утробы своей поганой такую грозу выпустила. Решила ею сразить наповал Кого? Саньку?! Выдергу?! Хотя понятно: где ей было знать, что Санькины голопятые ноги уже не раз и не два выносили хозяйку из неминучей беды…
Тогда чо было горло драть?
Санька замолчала, обернулась на ведьму, которая сортом трубою взбегала на сходящиеся клинья настила, велела ей строго:
— Заткнись ты, полоротая!
Ведьма захлопнула свою трубу, да, знать, не по Санькиному велению. Ей, должно быть, самой надоела ее сатанинская песня. Понятным это стало девчатке потому, что Явлена не остановилась на ее приказ. Она прямиком, через сомкнутый настил, направилась до растерянной Саньки, полная намерения овладеть своим добром. На нее явно не действовали никакие сторонние веления. И в ее страшной улыбке чувствовалась полная уверенность, что неволя не грозит ей. Потому и наступала она неторопко, с ленцою победителя…
Затянула сатана свое удовольствие, перемедлила…
К той поре, как дошлепать ей до края настила, да протянуть к Саньке длиннопалые руки, та успела все для себя решить — будь, что будет! И нет, чтобы попятиться от насильницы в кусты, Санька прыгнула вперед, сшибла ведьму на площадку и… наугад, быстро-быстро, стала нажимать на самоцветы проклятого ошейника…
Ой, что тогда завязалось на болоте! Какая потеха поднялась!
Налетела на зыбуны чертова свадьба. Ветрище! Грязища! Дождище! А темнища! А вместе с туманом закрутило над топью, повыдерганные с корнями кусты, травищу… Да крики в темноте, да вой нестерпимый, да хрип… Господи!
Вот натворила девка беды!
Явлену оторвало от нее и уволокло куда-то в самую гущу, уцепиться не за что’ А чует Санька — поднимет ее над зыбунами…
Крутануло девку над болотом раза два, дало в бок волною шального ветра, зацепило за что-то подолом, рвануло, дальше понесло, а там шмякнуло о тряское место. Да, слава богу, что срослый пласт моховины только сильно спружинил, но не продрался — выдюжил. Только полная люлька насочилась воды и окупнуло Саньку с головой.
Да это разве беда?
Утро-то не октябрьское — июльское. Остуды девка никакой не подхватила. Особенно-то даже и не заметила она своей купели задивилась на то, что над нею голубеет бестуманное небо, а где-то рядком, в знакомых камышах, покрикивает суетливый зуек. Вот он и комар-шкода — волчья порода, мухатый бес — штык наперевес…
Санька ловить его не стала — просто шлепка поддала. Сама села в люльке своей, заулыбалась утру, как проснулась только. Глаза протерла…, а колдовских гляделец-то на месте нет! Посеяла где-то в потехе.
Это уж никуда не годится!
Тогда Санька за юбку-то за свою — хвать! Но и запас ее остался в былом. Это когда ее, видать, оторвало от зацепки. Один только ошейник на ней холодит шею…
А ведь Кумани-то? Они же все на болоте остались! Кто скажет Саньке, что с ними натворила вся эта чертопляска? Да и как ей воротиться в деревню одной?
Санька тык, тык в камушки пальцем, а они не действуют. Вот беда! Девчоночка даже заплакала.
Только чего реветь-то? Ее удача на слезу не клюет.
Поднялась. Из моховины выбралась на близкий болотный край. Взялась ожиной продираться до того места, где ночью за Шайтаном входила в зыбуны. А надо еще оберегаться, чтобы кому из деревни на глаза не попасть. Поймают теперь — убьют! А тут, как на то зло, голоса впереди.
Затаилась Санька в колючках, ждет.
А Шайтан-то ее учуял!
На то ведь и собака.
Да как лай поднял. Да в аршин от земли прыгать давай! Да волчком, да волчком…
И Володей, и Андрона, и Никитой, и сама выручательница пока дошли до дому, нахохотались все до седьмых колик…
Что ожерелье? Да пригодилось!
Камушки из него шибко пособили и Куманям в другое место переехать, и Свиридам, ими с собою взятыми, хорошо дожить, и, главное, Саньке — до нее уже никогда не смогли дотянуться дурные руки.
Николай Романецкий КАЗАКИ-РАЗБОЙНИКИ
Посетительница была еще вполне хороша собой. Этакая начинающая увядать красавица, в былые времена сводившая парней с ума и до сих пор знающая себе цену. Время от времени она игриво проводила рукой по волосам, чисто по-женски, легко и стремительно, и сразу становилось ясно, что она и сейчас не прочь понравиться Но стоило ей начать говорить, как это впечатление мгновенно исчезало.
— Доктор, — говорила она дрожащим голосом. — Вы представить себе не можете, как это меня беспокоит. И я бы не обратилась к вам, члену Мирового Совета, если бы…
Извините, — сказал Калинов. — Я не вполне понимаю, что вас так взволновало… Для его возраста это совершенно нормальное явление. Все очень просто! Они где-нибудь собираются, слушают музыку, решают проблемы бытия… Вы не помните себя в эти годы?
Женщина смотрела на него, широко раскрыв глаза, даже кивала головой, вроде бы соглашаясь, но Калинов чувствовал, что слова, сказанные им, ее совершенно не убеждают. И было ясно видно: и слушая, она не перестает думать о чем-то своем.
— Нет, доктор, — сказала она. — Вы не понимаете… Вы этого просто не можете понять… Игорь — мой единственный ребенок… Другого у меня уже не будет… Вы понимаете?.. Я всю жизнь чувствовала то же, что в этот момент чувствовал он…
Ей явно надо было дать выговориться, и Калинов стал просто слушать, даже не пытаясь вставить в этот монолог ни одной своей реплики. Он слушал, анализировал и старался понять, чем же он может ей помочь.
— Когда ему было плохо — было плохо и мне, — говорила она. — Когда он чему-то радовался, моя душа пела от счастья. Когда ему было больно, я корчилась от боли… — Она вдруг всхлипнула, и голос ее задрожал еще сильнее — Совсем недавно все изменилось… Все-все-все! Он больше не мой… Он стал скрытен, ничего мне не рассказывает Я не нужна ему… А совсем недавно он стал исчезать.
Она достала носовой платок и высморкалась Калинов вытащил из бара бутылку минеральной воды, наполнил стакан и подал ей. Она судорожно схватила его. Стало слышно, как часто-часто застучали о стекло зубы.
— Спасибо. — сказала она, отпив несколько глотков и вытерев платком рот. — Вы понимаете, я боюсь… Я просто боюсь… Он уходит, и я боюсь, потому что совершенно перестала его чувствовать. Как будто что-то оборвалось… Вы понимаете?
Калинов кивнул.
— Я не знаю, в чем тут дело… Я не понимаю…
— Кто вы по профессии? — спросил Калинов.
— Кулинар… Но при чем здесь моя профессия?. Это совершенно неважно! Он исчезает, доктор, вы понимаете?!
Калинов опять кивнул. Конечно, он понимает. Разумеется, он все понимает. Да и что тут понимать?.. Ситуация хоть и не часто, но встречается… Наверняка, не замужем… И не была… Ожегшись на молоке, дуют на воду… И вот смысл всей жизни, всего существования — сын, единственный и неповторимый, кровиночка родная, плоть от плоти, никто нам с тобой больше не нужен, нам и вдвоем хорошо, правда?.. Ошалевшая от любви мама уже не может заменить ему весь мир. И он уходит. Они все уходят… Ничего не поделаешь: юность, как правило, бессердечна… И ничем не поможешь, потому что это жизнь… Вот только как ЕЙ все это объяснить?
— Вы напрасно так волнуетесь, — сказал Калинов. — Я тоже в юности сбегал из дома. И не один раз… Мы собирались где-нибудь на Огненной Земле, жгли костер и до хрипоты спорили… Или отправлялись в Экваториальную Африку, танцевали там под палящим солнцем и целовались с девчонками звездной ночью…
Ее передернуло, и он тут же пожалел, что заикнулся о девчонках. Материнская ревность — самая темная ревность в мире… Сколько же горя эта женщина может принести и себе и сыну… И еще кому-то… Что же делать? Не предлагать же ей сеансы эмоциотерапии, в самом деле! Это для молодых, а в ее возрасте может быть уже не безвредно для психики. Конечно, если бы ревность грозила сдвигами… Он вдруг ощутил полнейшее бессилие.
— Как вас зовут?
— Нонна Крылова. — Она снова всхлипнула.
— Послушайте, Нонна… Не надо так отчаиваться. Все это пройдет, поверьте… Очень скоро пройдет. Надо только немножко потерпеть… Придет время, и ваш Игорь перестанет убегать на свою Огненную Землю… Надо только чуть-чуть потерпеть…
Она вдруг высокомерно посмотрела на него и гордо вскинула голову с шапкой разноцветных волос.
— Доктор, — сказала она. — Не надо меня учить терпению. Я начала терпеть еще с тех пор, когда он первый раз забился у меня под сердцем. — Она положила руку на грудь. — Все эти годы я терплю и жду, когда он вырастет. — Она с тоской, протяжно вздохнула. — Вот, думала я, он вырастет и обязательно сделает меня счастливой, самой счастливой на свете. Не зря же я отдала ему свою жизнь!.. Впрочем, не в этом главное. — Она махнула рукой. — Вы понимаете, чем дело?.. — Она махнула рукой. — Вы понимаете, в чем дело?.. — Она замялась.
— Внимательно слушаю вас, — сказал Калинов.
— Я уже говорила, что чувствую его. Так вот… Я просто уверена да-да, уверена, что когда он исчезает из дому… как бы это выразиться?.. В общем, он в это время не на Земле.
Паркер был, как обычно, пунктуален. Он вышел из джамп-кабины ровно в семь часов вечера.
— Рад вас видеть, коллега, — прогудел он. — Очень рад.
— Давненько мы не встречались, коллега, — сказал Калинов. Они обнялись.
— А вы почти не изменились, Алекс, — сказал Паркер, оглядывая Калинова с ног до головы. — Разве что седины добавилось.
— И волос поубавилось… Вы мне льстите, Дин.
Они пошли по старинному узенькому тротуарчику. Справа за высоким гранитным парапетом неспешно катила свои воды Нева. На другом ее берегу уверенно распласталась Петропавловская крепость. Впереди, у Зимнего дворца змеилась очередь жаждущих попасть в волшебные залы Эрмитажа. Паркер с удовольствием вдыхал давно забытый аромат красивейшего из городов Европы.
— Как моя сегодняшняя просьба? — сказал Калинов.
Паркер остановился, перевесился через парапет и посмотрел в колышущуюся воду.
— Не скрою, я был удивлен, — сказал он. — Адрес по индексу любой гражданин Земли может определить в течение полуминуты…
Он вдруг резко повернулся лицом к Калинову.
— Слушайте, Алекс… Может быть, вы объясните мне, чем вызвана ваша просьба?
— Конечно, Дин, конечно. — Калинов помолчал, собираясь с мыслями. — Видите ли, в чем дело… Вчера ко мне обратилась одна женщина и пожаловалась, что ее сын каждый день куда-то исчезает, причем, как она сказала, он вообще в это время не на Земле. Я, разумеется, счел все это чепухой, но женщина так просила, что отказать я ей не мог… — Калинов помялся. — Короче говоря, я подбросил ее сыну рубашку, в пуговицы которой был вмонтирован видеорекордер…
— О-о-о, коллега! — Паркер неодобрительно покачал головой.
— Да-да! — сказал Калинов. — Поступок, конечно, не слишком… С душком поступок, но что мне оставалось делать?.. Она меня уверила, что расспрашивать сына о чем-либо совершенно бесполезно… Рисковать я не стал.
— И что же вам удалось подсмотреть?
Калинов поморщился.
— Ничего, — сказал он. — После того, как парень набрал индекс, сигнал рекордера исчез. Парень отправился из джамп-кабины около своего дома, но ни в одну из других кабин на Земле не прибыл.
— Сказки бабушки Арины, — сказал Паркер. — И где же вы его обнаружили?
— Во Внеземелье его тоже не было…
— Ничего удивительного, — сказал Паркер. — Туда с помощью обычной кабины не попадешь.
— Да, я знаю… Парень вернулся через шесть часов, в целости и сохранности, правда, без рубашки и, следовательно, без рекордера, но зато с вполне различимым фонарем под левым глазом. Полагаю, это доказывает, что в нуль-пространстве он не растворялся… Такой фонарь можно заработать, только находясь в контакте с физически ощутимой силой.
Лицо Паркера тронула недоверчивая улыбка.
— К счастью, — продолжал Калинов, — я успел проконтролировать индекс, которым он воспользовался перед исчезновением.
И куда вы попали?
— Увы, Дин, увы… Я сделал два десятка попыток, прошел шесть кабин, но так никуда и не попал. Сразу же зажигалось табло “Ваш индекс занят”. Тогда я сунулся к ближайшему пульту Информатория… Каково же было мое удивление, когда он ответил, что информацией об этом индексе не располагает.
Паркер пожал плечами.
— Чепуха какая-то…
— А может, какой-нибудь засекреченный индекс?.. Вот я и решил обратиться к вам… Как к члену Транспортной комиссии Совета.
Паркер снова неопределенно пожал плечами.
— Хорошо, — сказал он. — Ждите меня здесь.
Он зашагал к ближайшей джамп-кабине. Калинов проводил его взглядом и уселся на скамейку. Набережные были полны народа. Тысячи туристов со всех краев света, ощетинившись камерами, группами бродили вокруг архитектурных чудес старинного города. Сердца их трепетали при мысли о том, какими шикарными голографиями украсят они стены своих коттеджей. Калинов взирал на них с некоторым превосходством, удивляясь раздражению, которое они почему-то вызывали в его душе.
Впрочем, пусть их, сказал он себе. Пусть проводят ежегодный отпуск, как их душе угодно, лишь бы с пользой для интеллекта. Хотя бы своего… Вот только детей почему-то с туристами крайне мало. Не любит почему-то турист своего отпрыска, с некоторых пор он стал ему в тяготу… И это тоже проблема, достойная специального исследования. Не мешало бы заняться… Как члену Социологической комиссии.
Он вдруг пожалел, что согласился помочь этой Нонне. Тоже мне детектив на старости лет! Шерлок Холмс нашего времени… Делать ему нечего, кроме как искать великовозрастных деток, сбегающих от любвиобильных мамаш!.. Ну да ладно. Можно раз в жизни отвлечься от глобальных проблем… В качестве отдыха… Только бы выловить то место, куда исчезает этот оболтус… Остальное — дело техники! Привел, увидел, победил — и никаких гвоздей!
Паркер вернулся через несколько минут. Он плюхнулся на скамейку рядом с Калиновым и с трудом перевел дыхание.
— Действительно, чудеса, коллега, — сказал он. — Вашего индекса я не обнаружил.
— Как это? — удивился Калинов.
— А вот так!.. Нет такого индекса в памяти компьютеров Транспортной Системы.
— Странно! — сказал Калинов. — Ведь я же своими глазами…
— Это еще не все! — перебил его Паркер. — Дело в том, что с таким вопросом к нам уже обращались… Полгода назад в манчестерский сектор Системы явилась некая Консуэла Салливан и попросила дать ей адрес по номеру, который она нашла у своей дочери. Тамошний наш представитель сказал ей, что она что-то перепутала.
— Вы мне дадите адрес этой Консуэлы? — спросил Калинов.
— Разумеется, коллега… Салливан наш ответ вполне удовлетворил. Похоже, что с вами будет иначе.
— Да уж, конечно, Дин… Я ведь ни у кого никаких номеров не находил. Как этим индексом пользовались, я своими собственными глазами видел. Так что…
Паркер вздохнул.
— Все очень просто, Алекс! — сказал он. — На одном из Уровней Транспортной Системы возникли неполадки. — Он поморщился. — Когда они возникли, я просто не знаю… Вероятность появления сбоев такого характера близка к нулю, и поэтому охранные автоматы на них запрограммированы не были… Одним словом, индекс фиктивный, но адресат, судя по всему, вполне реальный… Вот только не знаю, где он находится.
Калинов молчал, уставившись куда-то в пространство.
— Контроль над ситуацией ни в коем случае не утерян, — говорил Паркер. — И пусть вас не беспокоит то, что мне неизвестно, где находится адресат… Хотя, это, конечно, для нашей обжитой и исхоженной планеты звучит несколько фантастично… — Было видно, что ему не по себе от того, что в его любимом детище произошло что-то ему непонятное. — Все это не главное. — Он тронул Калинова за локоть.
Калинов вздрогнул.
— А что тогда главное? — спросил он.
— А главное то, что мы можем закрыть этот несуществующий индекс. И ни одна живая душа никогда не сможет им воспользоваться.
— Да, — сказал Калинов. — Это мы сможем. Это мы всегда можем!
Закрыть, думал он, закрыть… запретить… отмахнуться… развязаться… Меры приняты и, заметим, меры энергичные, требующие поступка, а не рассуждений… А потом вдруг выясняется, что надо было не спешить, что надо было подумать, обсосать проблему со всех сторон и только потом… Видимое безделье всегда дается нам труднее, чем видимое действие: могут не так понять… И потому мы сначала делаем, а потом думаем… А потом напускаем на свои физиономии глубокомысленный туман и с утробным удовлетворением заявляем: “Не ошибается тот, кто ничего не делает!”.
— Нет, Дин, — сказал он. — Закрыть — это слишком просто и слишком глупо… уж во всяком случае, преждевременно… Надо сначала разобраться, что это такое и с чем его едят, а то как бы снова открывать не пришлось… В еще больших масштабах и с большим расходом энергии.
Паркер молчал. Калинов почесал кончик носа.
— Похоже, этим индексом пользуется не один мой беглец, — произнес он.
— Разобраться, — сказал Паркер. — А как разберешься? Разве что шпиона послать?
Калинов усмехнулся и встал со скамейки.
— И пошлю, — сказал он. — Мелькнула у меня одна мысль… Дисивер использовать надо.
Паркер посмотрел на него с испугом.
— Дисивер?.. Но ведь его можно применять только со специального разрешения Совета!.. А если вам откажут?
Калинов еще раз усмехнулся и сказал:
— Мне не откажут!
Калинов сделал шаг вперед и зажмурился. После серого тумана, только что висевшего вокруг непроницаемо-плотной пеленой, солнечный свет был резок и неприятен. Когда глаза привыкли к нему, Калинов огляделся.
Он стоял посреди огромного луга, усыпанного яркими цветами Цветы были незнакомые. Мимо прошелестела большущая стрекоза. Калинов не был специалистом по энтомологии, но он готов был биться об заклад, что на Земле он таких стрекоз не встречал.
На лугу группами располагались молодые люди. Одни сидели и разговаривали друг с другом, другие лежали, третьи танцевали. Обручи с кристаллофонами украшали головы танцующих.
Вдали у самого горизонта виднелись темно-зеленые купы каких-то деревьев. Слева метрах в двухстах раскинулось слепящее зеркало небольшого озерца. Легкий ветерок доносил оттуда веселый девчачий смех и визг. Видимо, там купались. Над озером висело синее солнце.
— Ты кто?.. Новенький?
Калинов стремительно обернулся. Сзади стояла молоденькая девушка. На лице ее, не носившем никаких следов макияжа, выделялись большие зеленые глаза. Пышные, слегка рыжеватые волосы локонами ниспадали на плечи. Открытое платье такого же цвета, как и глаза, обтягивало стройную фигурку с чуть заметной грудью.
— Ты новенький? — повторила незнакомка. — Что-то я тебя здесь раньше не видела.
— Да, — сказал Калинов. — Я тут в первый раз.
— А как тебя зовут? — спросила девушка. — Меня Джина.
— А меня Саша, — сказал Калинов и церемонно поклонился.
— Зачем ты сюда пришел?
Вопрос был задан в лоб, и Калинов слегка опешил.
— А зачем сюда ходят? — спросил он.
Джина вздохнула.
— Кто зачем, — ответила она, печально улыбнувшись. — Одни приходят потанцевать, другие покупаться. Или просто поговорить…
— А разве потанцевать нельзя дома? — спросил Калинов.
— Конечно, можно… Только здесь гораздо интереснее!..
— Почему?
Девушка снова улыбнулась, на этот раз без печали.
— Скоро узнаешь, — сказала она. — Пошли в лес?
Калинов с сомненьем посмотрел на далекие купы деревьев. Синее солнце палило нещадно, и тащиться под его лучами по открытому пространству совершенно не хотелось.
— Жарко, — сказал он Джине. — Пока дойдем, расплавимся.
Джина расхохоталась. Словно колокольчики зазвенели.
— Чудак, — сказала она сквозь смех. — Ты же ничего не знаешь… Давай вместе.
Она взяла его за руку теплой ладошкой, и Калинов содрогнулся. Нечто давно забытое, потерянное в череде прожитых лет пронзило его сердце, и оно вдруг заныло, переполнилось сладкой тоской, и внезапно захотелось заплакать, заплакать так, чтобы мир захлебнулся в его слезах. И чтобы из этого соленого моря родилось что-то новое, до боли юное, кристально-чистое…
Откуда-то обрушился на Калинова ураганный ветер, промелькнуло нечто неясное, и Калинов обнаружил себя стоящим в лесу среди огромных — ствол в три обхвата — деревьев. Джина была рядом и по-прежнему держала его за руку. Глаза ее сияли.
— Испугался?
— Что произошло? — спросил Калинов.
— Ничего… Ведь мы хотели в лес. Смотри, какой страшный лес!
— Разве он страшный? — удивился Калинов. — Вполне ухоженный, я бы сказал даже, домашний лес. Как парк…
Джина выпустила его руку из своей.
— Какие дурацкие слова ты говоришь! — сказала она с отвращением. — Как моя мама… Вон смотри, какое дерево. Как сказочный дракон, правда?
Калинов оглянулся. Там, где только что стоял великолепный, рвущийся в небо кедр, извивалось что-то зеленое, непонятное, покрытое странной стеклообразной чешуей. Среди зелени сверкнула ярко-красная пасть, и послышалось змеиное шипение.
Вокруг все изменилось. Не было больше привычных глазу кедров, сосен и елей. Повсюду кривыми стрелами лезли из земли незнакомые черные деревья с серой листвой. Словно скелеты доисторических ящеров… Они окружили Калинова со всех сторон, и над ними нависло черное небо, и было совершенно непонятно, откуда же брался этот сумрачный, тоскливо-серый, но все-таки дневной свет.
Мир наполнился оглушительным рычанием и грохотом. В этом невероятном шуме сквозило что-то явно знакомое, и Калинов вдруг понял, что это многократно усиленный стрекот видео рекордера, вделанного в пуговицу его рубашки, и испугался, что Джина сейчас тоже поймет это. И тут же грохот исчез. Наступила пронзительная, бьющая по ушам тишина, и в тишине этой весело зазвенели хрустальные колокольчики.
Калинов обернулся. Джины не было, только где-то вдалеке, за этими черными фантасмагоричными деревьями-скелетами медленно таял ее смех. Калинов бросился в ту сторону, где растворился звон колокольчиков, и тут впереди, в пяти шагах от него, со свистом вонзилась в землю полуметровая стрела. Калинов замер и, ничего не понимая, смотрел, как вибрирует ее оперение.
— Стоять, малыш! — произнес чей-то тихий голос.
Калинов медленно повернул голову. За огромным дубом стоял парень в джинсах и безрукавке. Это был Игорь Крылов, сын Нонны. Он двинулся к Калинову, держа наготове арбалет. Левый глаз его украшал солидный синяк.
Вокруг снова был обычный земной лес. И голоса птиц, разносившиеся по нему, были знакомы с детства. Только солнце, лучи которого с трудом пробивались сквозь плотные кроны деревьев, было густо-оранжевого цвета. Как апельсин.
Крылов подошел поближе, не сводя арбалета с Калинова, выдернул из земли стрелу и сунул ее в колчан, висящий у него за спиной.
— Чего тебе надо? — спросил Калинов.
— Какой шустрый мальчик! — произнес Крылов. В голосе его послышалась издевка. — Не успел появиться, а уже к девочке. К чужой, между прочим, девочке…
Калинов стоял и молчал, ожидая, пока парень приблизится, и можно будет достать его одним прыжком. Но тот ближе не подходил. Арбалет был направлен в грудь Калинова недвусмысленно, и экспериментировать с собственной жизнью не хотелось.
— Откуда ты знаешь, что я появился здесь только что? — спросил Калинов.
Крылов расхохотался.
— А чего тут знать?.. Иначе бы девочка от тебя не убежала. Я бы, например, догнал ее мгновенно… И потом, по тебе сразу видно, что ты тут в первый раз. Как ты озираешься по сторонам!..
Калинов переступил с ноги на ногу, и Крылов резко дернул арбалетом.
— Стоять! — прошипел он. — А то могу…
— Что же ты ее не догоняешь? — спросил Крылов.
— Была нужда… Я гордый! И потом… Хочу понять, что она в тебе нашла. Хлюпик-хлюпиком…
Эх, надрать тебе бы сейчас уши, подумал Калинов и мотнул головой: мысль принадлежала Калинову-вчерашнему — члену Совета и всяческих там комиссий. Но и Калинову-подростку так стоять должно быть очень унизительно.
— По твоему, это честно? — спросил он. — Ты с оружием, я — без…
— То-то и оно, — сказал Крылов. — Кабы ты был здесь не впервые, то и у тебя было бы оружие. А насчет честности… Разве гулять с чужими девчонками это честно?
Калинов пожал плечами. Последний раз он гулял с чужой девчонкой лет восемьдесят назад.
— Послушай, Игорь, — сказал он.
Крылов мгновенно весь подобрался и стал похож на напуганного съежившегося зверька.
— Откуда ты знаешь мое имя? — шепотом спросил он. — Шпионишь?.. Тебя подослала моя мать?
Он оглянулся по сторонам, словно подумал, что мать выйдет сейчас из-за ближайшего дерева. Все было тихо. Крылов снова посмотрел на Калинова. В глазах его появился странный блеск.
— Вообще-то у нас здесь не убивают, — сказал он. — Но я попробую…
Он поднял арбалет на уровень груди, и Калинов понял, что сейчас, через мгновение тяжелая стрела пронзит его сердце, и мысль о смерти показалась ему такой нелепой, что он удивился. “Я не хочу!” — подумал он, и в горле его родился крик, потому что он увидел, как стрела уже сходит с ложа арбалета и отправляется в смертоносный полет, но тут вдруг кругом возник серый туман. Он не поднялся от земли и не выплыл из-за деревьев, а именно возник, неожиданно и сразу, но не успел Калинов обрадоваться ему, потому что в тумане этом было спасенье, как он исчез, исчез так же неожиданно, как и появился, и Калинов обнаружил себя стоящим в джамп-кабине.
На пульте подмигивал красным сигнал “Ваш индекс занят”. Калинов вывалился из кабины на улицу. На небе светило солнце, и было оно не синее и не оранжевое, а обычное, земное, и небо было земное, и вокруг стояли обычные дома, и стремился перепрыгнуть через Неву Медный Всадник.
— Мальчик! Что с тобой? — раздался женский голос, и кто-то положил ему руку на плечо.
Он оглянулся. Рядом стояла Нонна Крылова.
— Н-ничего, — пробурчал Калинов и попятился. Сбросил с плеча ее руку.
— Мальчик, подожди, — умоляюще попросила она. — Ты не знаешь случайно Игоря Крылова?
— Н-нет! — сказал Калинов и бросился бежать.
— Мальчик, подожди-и-и! — догнал его надрывный крик, но Калинов бежал и бежал, пытаясь уйти от этого крика, и оглянулся только у угла.
Крылова, опустив голову, медленно брела обратно, к дверям джамп-кабины.
— Рад вас видеть, коллега, в добром здравии! — сказал Паркер, усаживаясь в кресло.
Калинов достал из бара соки и лед и принялся делать себе и гостю коктейль.
— Видок у вас — не подкопаешься! — продолжал Паркер, наблюдая за его манипуляциями. — Лишь очень опытный глаз смог бы заметить некоторое несоответствие между юной внешностью и глаза ми, принадлежащими немолодому уже человеку.
Калинов посмотрел в зеркало, вделанное в лицевую панель бара.
— Не вижу никакого несоответствия, — сказал он, пристально вглядываясь в свое отражение. — Вполне приличный молодой чело, век. Ничего похожего на члена Совета.
Он протянул Паркеру стакан со светло-зеленой жидкостью. Тот заглянул в стакан, зачем-то понюхал его.
— Судя по всему, коллега, вы ничего не добились, — сказал он.
Калинов слегка пожал плечами и тоже заглянул в стакан.
— Эту информацию вы выудили из коктейля? — спросил он. Паркер фыркнул и отхлебнул из стакана, посмаковал напиток.
— Нет, — сказал он. — Но ведь я прав?
— Увы, коллега, увы… — сказал Калинов и уселся напротив. — Первая вылазка действительно мало чего дала. Чертовщина какая-то… Мир, как в театре! Мгновенно меняющиеся декорации… дракон в таинственном лесу… принцесса с хрустальным голосом. Солнце то синее, то оранжевое… В самом деле, сказки какие-то!
— Бабушки Арины! — сказал Паркер. — Может быть, видения?.. Нанюхались галлюциноидов…
— В таком случае мой рекордер тоже нанюхался, — сказал Калинов. — Я вам покажу запись. Натура полнейшая…
Он оставил Паркера наедине с рекордером и вышел на балкон Над городом распростерлась черная августовская ночь. Окна домов были заэкранированы и не пропускали изнутри ни одного лучика света. Только глубоко внизу сияли уличные фонари да у горизонта подсвеченные сотнями прожекторов купол Исаакия и шпиль Адмиралтейства.
Калинов пытался проанализировать события сегодняшнего дня, но ничего из этого не получилось, потому что в голову все время лезла Нонна Крылова. Каким образом эта женщина умудрилась так воспитать своего сына? Ведь он был готов на убийство!.. Или показалось?.. И уж совершенно непонятно, как удалось спастись… Как будто кто-то следил за ними и в последний момент сыграл отбой… Но каков малец! Откуда у него столько злобы?.. А Джина хороша! У него могла бы быть такая вот внучка, если бы Наташка не погибла тогда в Кольце астероидов…
Калинову стало вдруг нестерпимо грустно и захотелось, чтобы поскорее наступило завтрашнее утро, и можно будет снова отправиться туда, в этот странный сказочный мир.
Позади с шорохом открылась дверь, и он увидел рядом с собой неясный силуэт Паркера.
— Да, — сказал тот. — Действительно, какой-то спектакль для детей. Зацепиться не за что… Похоже только, что взрослым туда вход воспрещен!
— Неясно лишь — кем, — сказал Калинов.
— Может быть, какая-нибудь сверхцивилизация ставит эксперименты на наших детях? — предположил Паркер.
Калинов пожал плечами.
— Все возможно, — сказал он. — Только тогда меня вряд ли бы туда пустили. Это нарушило бы чистоту экспериментов.
— Да ну, — сказал Паркер. — Не могут же они следить за каждым землянином! Да и не всесильны они, раз дисивер обводит их вокруг пальца.
Калинов промолчал. Молчал и Паркер, боясь прервать размышления товарища.
— Нет, — сказал вдруг Калинов, — не может этого быть. Притягиваем за уши… Уверен, что тут наша внутренняя история, безо всякого вмешательства извне.
И тогда Паркер решился.
— Вы знаете, Алекс, — сказал он. — Сегодня Нонна Крылова обратилась к нам в Транспортную комиссию с просьбой помочь ей найти своего сына.
Калинов опять промолчал.
— Знаете что, коллега? — сказал Паркер, — Не нужна ли вам помощь? Я бы мог…
Калинов нашел в темноте руку Паркера и пожал ее.
— Не стоит, Дин… У меня юношеское рукопожатие и юношеское на вид тело, но ум-то далеко не юношеский. Так что помощь мне не требуется. Пока… Будет нужно-конечно, попрошу… Хотя… Кое-что вы можете.
— Что именно, коллега? — живо спросил Паркер.
— Мало ли что… — Калинов замялся. — Одним словом, если вдруг примут решение закрыть индекс… Без меня примут, понимаете? Так вот. Постарайтесь его сорвать!.. Я уже говорил, что это самое идиотское, что можно придумать.
Теперь Паркер пожал руку Калинова.
— Это я вам обещаю, — сказал он. — Можете не волноваться.
Джина явно ждала его. Не случайно же, в самом деле, он сразу увидел ее, как только переместился из джамп-кабины в этот мир. Она вскочила на ноги и бросилась ему навстречу, на бегу отряхивая юбку.
— Здравствуй, — сказала она. — Я думала, ты больше не появишься.
— Здравствуй, — ответил Калинов. — Почему?
— Ты же вчера убежал… Тебя обидел Зяблик.
— Кто? — не понял Калинов.
— Зяблик… Так мы называем Игоря Крылова. Я все знаю.
Калинов рассмеялся.
— Ну, это не я убежал, а ты…
Она удивилась.
— Я никуда не убегала. Я весь день тут была.
Она взяла его за руку, и Калинова опять кольнуло в сердце.
— А на Зяблика ты не обижайся, — сказала Джина. — Он хороший… Только стал какой-то малахольный. Ходит, молчит…
Вчера он мне таким не показался, подумал Калинов. Вчера он был не зяблик, а дикий кабан. Ревность, знаете ли, не мама родная…
— Пошли к ребятам, — сказала она и потащила его за собой. — Сейчас как раз интересы будем придумывать.
— Как это?
— Увидишь.
Ребят было человек тридцать. Среди них были и парни, и девушки. Они сидели кружком. В центре горел почти незаметный в солнечный свете костер. Калинов посмотрел на небо. Солнце сегодня было обычное.
Когда они С Джиной приблизились, кружок потеснился и вобрал их в себя. На Калинова особенно не прореагировали, только несколько девчонок пристально посмотрели на него и отвернулись.
— Не удивляйся, — прошептала ему на ухо Джина. Волосы ее щекотнули его щеку. — Ведь тебе не очень хочется быть заметным.
— С чего ты взяла? — поразился Калинов.
— Мне так кажется.
Однако сказал себе Калинов. Может, она еще и мысли читает?.. Может, на нее и дисивер не действует?
Он огляделся. Все, сидящие в круге, были молодые люди примерно одинакового возраста — лет шестнадцати — восемнадцати. Никто друг с другом не разговаривал, все молча смотрели в костер.
— Не вертись! — прошептала Джина. — Ты всем мешаешь!
— А что они делают?
— Потом расскажу…
Калинов тоже стал смотреть в костер. Но сколько он туда ни смотрел, ничего особенного там не увидел. Обычные горящие сучья, блеклые языки пламени.
Вдруг все зашевелились, заговорили. Сидящий напротив Игорь Крылов кивнул Калинову, как старому знакомому. Сегодня он не казался таким злым и противным, как вчера, в лесу.
— Что? — шепотом спросил Калинов у Джины.
Джина рассмеялась, и вновь зазвенели хрустальные колокольчики.
— Можно говорить громко, — сказала она. — Больше никому не помешаешь.
— А что это было? — спросил Калинов.
— Мы придумали интерес.
— И что теперь?
— Увидишь.
— А я хотел охоту на тираннозавра, — громко сказал высокий белобрысый юнец. — Представляете, море крови…
— Тебе бы везде море крови, — сказала Джина. — Дай волю, так ты бы весь мир в море крови превратил.
— Брось ты его, Джина, — сказала Маленькая черненькая девушка. — Его интерес еще никогда не выигрывал.
Белобрысый прищурился.
— А я не теряю надежды, — сказал он надменно. — Рано или поздно это произойдет.
— К сожалению, Вика, он прав, — сказала Джина маленькой брюнетке. — И когда это произойдет, я уйду и больше не вернусь. Уж лучше сидеть дома!..
Белобрысый сжал кулаки.
— Вот и сиди дома! — злобно крикнул он. — Пусть тебе мамочка розовым платочком сопли вытрет, лахудра рыжая? А мы тут как-нибудь без тебя, по-мужски…
— Сидел бы ты, мужчина, — сказал Калинов. — Научись сначала женщин уважать… “Мы”… “по-мужски”…
Белобрысый стремительно вскочил. Калинов усмехнулся и тоже поднялся с травы.
— Это еще кто тут голос подает? — сказал белобрысый. — Кому надоело ходить здоровым и невредимым? — Он смерил Калинова с ног до головы уничтожающим взглядом. — Детка, я же из тебя кисель сделаю, с хлебушком съем. — Он подошел к Калинову, навис над ним и брезгливо взял его двумя пальцами за кончик носа. — Остынь, мальчик, а то сейчас пар сзади повалит.
И тут Калинов ударил его, ударил коротко, без замаха, даже не ударил — ткнул ладонью правой руки, и белобрысый вдруг переломился пополам, словно сдвинули друг к другу ножки циркуля, и повалился на бок. На лице у него появилось выражение неподдельного изумления, и тут же глаза его закрылись. Как будто человек прилег на минутку отдохнуть.
— Ты убил его? — с испугом воскликнула черненькая Вика.
— Да нет, — сказал Калинов. — Таким ударом не убьешь… так, успокоил слегка… — Он коротко взглянул на Джину.
Джина презрительно смотрела на лежащего белобрысого.
— Не хочу я его здесь больше видеть, — сказала она с отвращением и вопросительно посмотрела на окружающих.
И вдруг белобрысый исчез, словно его здесь и не было. Только послышался негромкий шелест, будто ветерок кубарем прокатился по травке. Калинов застыл на месте.
— Спасибо, друзья! — сказала Джина.
— Не за что, — сказал курчавый парень в тунике и сандалиях. — По-моему, этот тип и так уже всем надоел. Надо было еще раньше выгнать.
Он подошел к Калинову и потрепал его по плечу.
— А ты ничего, новенький! Я бы с тобой в разведку пошел… Клод. — Он подал Калинову руку.
— Саша, — сказал Калинов. — Куда он делся?
— Вампир-то?.. Отправился домой. Больше он не появится. По крайней мере, пока мы здесь.
И тут вдруг затрещало, как будто кто-то быстро-быстро заколотил палкой по дереву. Калинова сбили с ног, он сунулся носом в траву и чуть не захлебнулся, вздохнув, потому что вместо травы под ним оказалась грязь, какая-то липкая жижа, и от жижи этой так отвратительно пахло, что его чуть не стошнило. И солнца уже не было на небе, а была черная беззвездная ночь, и сверху сеялся мелкий холодный дождик, мгновенно пробравшийся за воротник кольчуги и растекшийся по спине маленькими ручейками, а может, это был и не дождь вовсе, а холодный пот, потому что, кажется, их ждали. Во всяком случае, круглые пальцы прожекторов плясали по равнине, и каждый раз, когда они приближались, приходилось въезжать носом в грязь. И не шевелиться.
А потом опять затрещало, и высоко над головами визгливо прочирикали пули. Стреляли с вышки, которая приткнулась к колючей проволоке справа, приземистая и раскоряченная, словно табуретка на кривых ножках. Самонадеянные строители поставили ее по эту сторону… Впрочем, с какой стати они должны были опасаться нападения извне?
— Замрите! — негромко скомандовал Клод.
И они замерли. И, лежа в липкой жиже, дождались, пока успокоится охрана. Пулеметчики перестали палить в белый свет. Лучи прожекторов поплясали-поплясали, тупо уткнулись в тяжелый столб дыма, повисший над крематорием, и погасли. Где-то коротко тявкнула собака. От сторожевой вышки донеслись звуки губной гармошки, наигрывающей какой-то до одурения знакомый мотив. На вышке вдруг загоготали, и грубый голос прошелся насчет штанов какого-то Диего, которые, кажется, теперь требует капитальной стирки… Тоже мне, доблестный лейб-гвардеец, переполошил весь лагерь, где только таких нарожали, ублюдков… Хорошо, что комендант нализался, как свинья, и дрыхнет, а то бы не избежать тебе карцера…
— Вперед! — шепотом скомандовал Клод, и они поползли. Каждый к своей цели. Калинов к сторожевой вышке справа, Игорь к такой же вышке слева. Джина и Вика тянули мешок с зарядами, чтобы несколькими взрывами проложить проход в рядах колючей проволоки За ними подтягивались арбалетчики, чтобы, когда грохнут взрывы и пулеметы будут нейтрализованы, рвануться в проход и успеть добежать до барака охраны прежде, чем гвардейцы придут в себя. И быстро и хладнокровно засыпать их стрелами…
А оставшихся в живых офицеров, думал Калинов, мы повесим в воротах лагеря, прямо под словами “Боже! Прости нам грехи наши!”, и они будут болтаться в веревочных петлях, которые они приготовили для нас, жирные борова в оранжевых мундирах, густо пахнущие заморским одеколоном, а мы с удовлетворением будем думать о том, что этим, по крайней мере, грешить уже не придется… Вот только, куда мы денем всю эту ораву освобожденных уродов в драных комбинезонах, подумал он, и тут же отбросил эту мысль в сторону, потому что это была не та мысль, с которой ходят на колючую проволоку.
Он подобрался к самому основанию вышки, осторожно встал, чтобы проще было бросить, и достал гранату из кармана. Осталось выдернуть чеку и, дождавшись сигнала, швырнуть гранату туда, наверх, в подарок Диего, сидевшему в испачканных штанах, и неведомому музыканту с грубым голосом. И тут кто-то сказал сзади вкрадчивым голосом: “Салют, малыш!”, и сквозь кольчугу Калинов почувствовал, как в спину ему уперлось что-то твердое. Раздался громкий смех, и опять вспыхнули прожекторы, заливая все вокруг ослепительным светом. Как на стадионе. И Калинов понял, что их действительно ждали. Он сжался, соображая, как бы подороже продать жизнь, но тут сзади закричала Джина, и столько муки было в ее голосе, что он на мгновение потерял голову.
А потом со стороны оврага, где сидели ребята из резерва, вдруг Ударила молния, ударила прямо по вышке над ним, и вышка вспыхнула как порох, и в огне кто-то завыл и завизжал нечеловеческим голосом, а молния уже вдарила подругой вышке, мимоходом срезала кусок проволочной изгороди вместе с железобетонным столбом, и теперь гасила — один за другим — прожекторы. И тут Калинов понял, что это луч лайтинга, и оглянулся, и увидел, что тот, кто сказал ему “Салют!”, тоже смотрит в сторону оврага, на эту удивительную молнию. И тогда Калинов ударил его гранатой прямо в висок. Гвардеец удивленно хрюкнул и кулем упал ему под ноги. Руки и ноги его судорожно задергались, он перевернулся на спину и замер, и Калинов увидел в свете последнего прожектора лицо белобрысого Вампира с широко открытыми мертвыми глазами. А к прожектору уже подбирался луч лайтинга, по дороге сваливший трубу крематория, и она, подрубленная под основание, как в замедленной съемке, рушилась вниз, рассыпаясь на куски. Наверху взвыли в последний раз и замолкли, только что-то чавкало и хлюпало, словно там топили на сковородке свиное сало. И тогда, по-прежнему сжимая в правой руке гранату, а левой доставая из-за спины арбалет, Калинов бросился к проходу в колючей проволоке.
— А-а-а! — надсадно заорал он. — Грехи вам простить?!
Ослепительная молния ударила прямо в барак охраны, и на месте его вспух огненный шар, и внутри шара тоже выли, заходясь от муки, десятки глоток.
— Я вам прощу грехи! — орал Калинов, летя вперед.
Ему показалось, что сердце его не выдержит натиска ненависти и взорвется, разлетится на куски, но сейчас это было совершенно неважно.
А потом они выстроили оставшихся в живых ошалелых гвардейцев в шеренгу. И пока узников выводили из лагеря, Калинов ходил вдоль шеренги, отбирал у гвардейцев шпаги и заглядывал им в глаза, пытаясь увидеть в их глубине что-нибудь звериное. Но это были обычные человеческие глаза, только тупые от страха. И тогда Калинову захотелось посмотреть на их сердца. Не может быть, чтобы сердца у них в груди бились человеческие…
— Ай, мамочка! — вскрикнула Вика.
И он увидел черный зрачок пистолета, нацеленный ему в голову, и прищуренные глаза жирного борова, устремленные прямо на его переносицу: видимо, туда должна была попасть пуля. И хриплый голос произнес:
— Не двигаться!.. Иначе я раскрою череп вашему приятелю!
Никто и не двинулся. Но оранжевый вдруг крутнул головой, как будто воротничок рубашки жал ему шею, вскрикнул и, выронив пистолет, ничком упал на плац. А мимо, спотыкаясь, брели уроды в драных комбинезонах, глядя ненавидящими глазами на гвардейцев, и слышался Мерный стук деревянных колодок о бетон, а над всей этой бесконечной колонной висел гул, как будто узники пели песню. Но они не пели, они плакали, и девчонки плакали вместе с ними, и оказалось, что это большое счастье — принести свободу истерзанным и измученным людям. А потом Джина взяла у кого-то лайтинг, сдвинула предохранитель, и Калинов понял, ’что она сейчас положит оранжевых, всю шеренгу, хладнокровно, в упор и, оцепенев от ненависти, будет смотреть, как они издыхают, булькая кипящей кровью. Над миром повиснет смрад, а Джина будет смотреть и смотреть, пока с ней не начнется истерика…
— Стоп! — крикнул Клод.
И все исчезло: колючая проволока и бараки, гвардейцы и уроды. Остались грязь и пот, счастье и ненависть.
Джина с возмущением смотрела на Клода:
— Почему?
— Потому! — сказал Клод. — Потому что с лайтингом и дурак сможет… А ты попробуй, разоружи гада голыми руками да так, чтобы он не успел убить ни тебя, ни твоего товарища…
— Нет, Клод! — загомонили все. — Это ты, Клод, зря. Ведь интерес был… Был ведь?
— Был, — сказал Клод. — Но прежде всего надо оставаться людьми… — Он повернулся к Калинову. — А ты ничего, парень. — Я думаю, мы его примем. Так, ребята?
— Так! — заорали все.
Ах, мерзавцы, подумал Калинов. Это же они так играют…“Казаков-разбойников” устроили… Развлекаются, подлецы!
Клод подошел к нему и протянул руку. И тогда Калинов, размахнувшись, съездил- ему по физиономии.
— За что? — жалобно сказал Клод.
— За все! — ответил Калинов и съездил еще раз. — Как так можно?.. Ведь это… Ведь это… Это же как “казаки-разбойники” на братской могиле!.. Можешь врезать и мне!
Лицо, Клода залила краска. Кажется, до него дошло.
— Фу, какая мерзость! — сказал он. — Кто придумал этот интерес?
— Я, — сказал Игорь Крылов. — Мой дед освобождал концлагерь.
— Не говори глупости, — сказала Джина. — Что я, не знаю, когда родился твой дед.
— Ну, не дед, а сколько-то там раз прадед, — согласился Игорь. — Все равно мой предок.
— Тебе бы тоже надо отвесить, — сказал ему Клод. — Да ладно уж… Хватит на сегодня тумаков.
Он миролюбиво хлопнул Калинова по плечу.
— А ты ничего. — И засмеялся. — В который уж раз говорю это сегодня?
Калинов пожал плечами.
— Давайте еще какой-нибудь интерес, — попросила Вика.
— Нет, — сказал Клод. — Больше мне не хочется. Сегодня не надо… Пойдем, Зяблик, поваляемся на пляже.
Группа рассыпалась. Кто-то потянулся вслед за Клодом и Игорем на пляж, кто-то улегся на травке в тени деревьев.
— Вы остаетесь? — спросила Вика. — А я пойду, позагораю с ребятами.
И она умчалась к озеру, на ходу сдергивая с себя платье. Калинов проводил глазами ее хорошенькую фигурку. Джина фыркнула.
— Что? — Калинов повернулся к ней.
— Самая красивая девушка нашей группы, — сказала Джина, глядя вслед удаляющейся Вике. — Ты где живешь?
— В Ленинграде.
— И я в Ленинграде… Вообще-то в Мире мы не встречаемся. Но с тобой… — Она замолчала и отвернулась.
— В мире? — спросил Калинов. — В каком мире?
— В Мире. С большой буквы… Так мы называем настоящую жизнь. Землю…
Калинов снял с себя куртку и бросил ее на траву. Лег Джина пристроилась рядом.
— В настоящей жизни… — проговорил Калинов. — А что же здесь?
— Здесь?.. Здесь придуманная. Клод называет это Дримлэнд.
— А кто ее придумал?
— Не знаю… Наверное, мы все. Вместе… А почему ты все спрашиваешь?
— Потому что мне интересно.
— Странно, — сказала Джина — Обычно те, кто сюда приходит, кое-что знают… Кто тебе дал номер?
Калинов внутренне сжался. Соврать что-то надо. Например, сказать, что номер дал Фараон, Рамзес П.
— Никто, — сказал он — Я сам подсмотрел.
— Правду сказал. — Джина вздохнула с облегчением.
— Откуда ты знаешь?
— Знаю. Я чувствую, когда человек лжет. У нас тут не лгут.
— Совсем?
— Да. Даже те, кто в Мире лжет, тут не лгут. А если лгут, то больше здесь не появляются.
— Почему?
— Не знаю, — сказала Джина. — Не появляются — и все!
— Тогда я не буду лгать, — сказал Калинов — Мне здесь нравится.
— А что тебе нравится? — спросила Джина. Ты.
— Дурак! — Она отвернулась, но Калинов понял, что ей приятно.
— Давай сбежим, — сказала она.
— Давай… Только Зяблик опять отыщет.
— Не отыщет. Я ему сказала, что больше не люблю его.
Вот чертенок, подумал Калинов. Как у нее все просто. Хочу — люблю, хочу — не люблю… Эх, если бы он был помоложе!
— Не смотри на меня так, — попросила Джина.
— Как?
— Как старый дедушка… Который все видел и все знает. — Она прикрыла ему глаза теплой ладошкой. — Побежали?
Калинов поморгал, и Джина отдернула руку.
— Щекотно, — пояснила она.
А что, подумал Калинов. Она бы, скажем, попала в беду. А я бы ее спас!.. Как в старинных романах.
И мир пропал. Распахнулось вокруг изумрудное небо, запылали на нем два бледно-фиолетовых, призрачных солнца.
Калинов и Джина летели под солнцами, взявшись за руки. Далеко внизу ласково шевелился чернильный океан. Оба они знали, что это с такой высоты он кажется ласковым и ленивым, а там внизу волны достигают в высоту сотни метров. Да если еще учесть, что это совсем не вода…
Калинов содрогнулся. А вдруг откажут двигатели, подумал он.
И тут же рука Джины куда-то исчезла. Он повернул голову и увидел, как девушка, с трудом удерживая равновесие, заскользила вниз. Крылья на ее спине затрепетали, и Калинов понял, что сейчас произойдет. Он притормозил и бросился вниз, чтобы уравнять скорости и подхватить уже падающую Джину. И это ему удалось с первой же попытки, словно он всю свою жизнь только и делал, что занимался спасением погибающих в чужих небесах. Правой рукой он подхватил Джину за тонкую талию, а левой стал снимать с ее спины ранец и обвисшие крылья. Это тоже удалось, и он хотел уже было закричать от восторга, как вдруг понял, что его крыльям двоих не удержать. Джина принялась отдирать от своей талии его руку, но он подтянул девчонку к себе и вцепился пальцами в пояс.
Хорошо, что пояс узкий, подумал он. Не оторвет, сил у нее не хватит… Но как же мне теперь одной рукой умудриться снять с себя и надеть на нее крылья?
И тогда Джина повернула голову, и он увидел ее прищуренные глаза, равнодушные и чужие.
— Не надо, — сказала она зло. — Ерунда все это.
Калинов растерялся и чуть было не разжал пальцы.
А вокруг уже не было ни зеленого неба, ни фиолетовых солнц. Был серый вечер. Узкая улица, протянувшаяся между рядами нахохлившихся домов. Дождя не было, но было сыро и промозгло. Кажется, сыростью тянуло из подвалов.
Калинов пробежался взглядом по окнам. Все окна были темны и безжизненны, только в одном, на противоположной стороне улицы чуть-чуть дернулась занавеска. А может быть, ему показалось. До дома Виго оставалось еще метров двести. И тридцать минут до начала “мертвого” часа. Идти приходилось медленно, потому что “зажигалки” Джина спрятала под юбкой, и они ей очень мешали. А дело надо было сделать не мешкая, ибо завтра должна была вернуться семья Виго — жена и пятеро ребятишек. Уж они-то ни в чем не виноваты.
Послышались шаги патрульных.
— Что-то они сегодня рано, — сказал Калинов.
— Целуй меня, — прошептала Джина.
Он втиснул ее в угол. Острая боль пронзила ногу. “Зажигалки!”, вспомнил Калинов, но делать что-либо было уже поздно: патруль находился совсем рядом. Джина обняла Калинова за шею, и он прижал ее всем телом к стене. Жаркое дыхание Джины обожгло ему губы, глаза ее широко раскрылись, он увидел там желание и страх. Сердце заколотилось так громко, что, казалось, его слышно во всем городе. И тогда он вытащил из кармана стилет и спрятал его в рукав.
— Все хорошо, — тихо произнес он.
Джина зажмурилась: их осветили сзади фонариком.
— Приятель, помощь не требуется? — сказал кто-то.
Раздался грубый смех, и тот же голос гнусно выругался. Джина начала дрожать, и он еще сильнее прижал ее к замшелым камням. Боль в ноге стала почти нестерпимой. “Не сорвать бы чеку!” — подумал Калинов. Наконец, фонарик погасили, и патруль зубоскаля и топая тяжелыми сапогами, удалился. Калинов отпустил девушку и сунул стилет в карман.
— Ненавижу! — простонала Джина.
Они двинулись дальше. Свет нигде так и не зажегся, фонари висели на столбах мрачными темными пятнами, похожие на нахохлившихся замерзших птиц. Подошли к дому Виго. Калитка, как и условились, была не заперта. Калинов оглянулся по сторонам, вытащил стилет и осторожно открыл створку. Вошли. Во дворе почему-то было гораздо темнее, чем на улице, как будто кто-то накрыл дом Виго капюшоном, спрятав их от всего остального мира. Сзади чуть слышно щелкнул запор.
— Роже, — позвал Калинов. — Ты где?
— Да тут я, — послышался за спиной голос Виго.
Оглянуться Калинов не успел. Руку со стилетом дернули вверх с такой силой, что она, казалось, сейчас оторвется, и тут же что-то тяжелое ухнуло по затылку. Впрочем, упасть ему не дали, подхватили с обеих сторон, но сознание он, по-видимому, на несколько секунд потерял, потому что, когда он пришел в себя, Джина еще стояла с поднятыми руками.
Двор был залит светом, и Роже Виго, осклабившись и кося левым глазом, обыскивал девушку. Его руки скользнули вдоль ее тела, слега задержались на груди. Виго зацокал языком, и Калинов закусил губу — Виго грязно выругался, наткнувшись на “зажигалки”.
Офицер отодвинул его в сторону, достал нож и, сверкая белозубой улыбкой — сама приветливость! — начал разрезать на Джине юбку. Ткань легко разошлась, сквозь разрез стали видны белые трусики.
— Что-то новенькое, — сказал офицер, взвешивая “зажигалки” на руке.
По затылку Калинова текло липкое и теплое, перед глазами висела багровая занавеска. За руки держали крепко — не вырвешься! Он раскрыл глаза пошире, усилием воли отодвинул в сторону багровую занавеску и посмотрел на Джину.
Что же ты их не поубиваешь, девочка, подумал он. Не спасешь нас…
Его взгляд встретился со взглядом Джины, спокойным и пристальным. И в голове перестали бить колокола, и мускулы налились металлом, и Калинов понял, что может перевернуть мир. Как школьный глобус… А еще он понял, что Джина хочет, чтобы все сделал он сам. Рассчитался с Роже. Покончил с засадой… И ее чтобы спас. Как и положено кавалеру.
Только бы не отказало мое столетнее тело, подумал он. И рванулся.
Люди, державшие его за руки, так сильно столкнулись головами, что черепа их треснули. Легким движением он перебросил оба тела через забор — так велико было упоение этой силой. За забором затрещало, словно там врезались друг в друга две телеги. Офицер, все еще улыбаясь, пытался достать правой рукой арбалет, в левой у него по-прежнему были “зажигалки”. А Роже Виго уже стрелял. Лайтинг в его лапах выглядел как игрушка, и он спокойно выпустил в Калинова весь заряд. В упор. С двух метров. Но луч отразился и ушел куда-то в небо. Калинов сделал шаг вперед, аккуратно щелкнул Виго по лбу. Голова Роже мотнулась назад, он выронил лайтинг из рук, упал навзничь, дернулся и затих. Джина смотрела на Калинова с восторгом, и восторг этот добавлял новых сил.
Оставался еще офицер. Калинов повернулся к нему. Офицер уже не улыбался. И не пытался достать арбалет. Правой рукой он тянулся к чеке “зажигалки”.
— Не трожь! — заорал Калинов. — Полгорода спалишь!
Было поздно. Послышались хлопок и шипение. И тогда Калинов схватил Джину под мышку и, задержав дыхание, прыгнул вверх, перелетел через забор, через улицу и опустился во дворе дома напротив. И снова прыгнул. В прыжке он оглянулся. Из двора Роже Виго, стремительно увеличиваясь в объеме, вставало багровое солнце. Было удивительно тихо, только что-то хрипела полузадушенная Джина. Сзади полыхнуло жаром, и пришлось прыгать и прыгать, все Дальше и дальше, и уже не хватало сил на следующий прыжок, и тогда он растянулся у какого-то дома прямо на брусчатке и подмял под себя Джину, прикрыв ее телом.
И плотный, наваливающийся на него сверху жар пропал. Вокруг снова была трава, пели птицы и дул легкий ветерок.
— Отпусти, — прошептала Джина. — Медведь…
Калинов, пошатнувшись встал. Джина села. На ее обнаженной правой ноге виднелись два больших синих кровоподтека. Джина посмотрела на него и натянула на ногу разрезанную юбку. Калинов поспешно отвел глаза.
— Что происходило? — спросил он.
— У кого-то из нас слишком буйная фантазия! — сказала Джина.
Она поднялась, придерживая рукой разрез.
— Я домой, — сказала она. — Придется с мамой объясняться… В таком виде…
И не успел Калинов что-либо произнести, как она подскочила к нему, коснулась губами его щеки и тут же исчезла.
Калинов огляделся. Рядом никого не было. У озера на пляже большая группа молодежи играла в волейбол. Калинов побрел туда. Левая нога ныла. Он снял брюки и остался в плавках. На ноге были такие же кровоподтеки, как и у Джины.
— Проклятые “зажигалки”! — пробормотал он.
На пляже его встретили приветственными возгласами. Он поймал на себе любопытные взгляды двух или трех девчонок. Девчонки были незнакомые. Он равнодушно кивнул им и растянулся на теплом песке. Рядом с ним хлопнулся еще кто-то. Калинов повернул голову. Это был Клод.
— Надоело прыгать, — сказал он. — Можно, я с тобой полежу?
— Ложись, — сказал Калинов.
— А где Джина? — спросил Клод.
Калинов пожал плечами.
— Ясно, — сказал Клод. — Интересно было?
Калинов снова пожал плечами.
— Джина — хорошая девушка, — сказал Клод. — Только ей нужно настоящее.
Калинов подгреб себе под грудь кучу песка.
— Зачем ты мне это говоришь? — спросил он.
— Видишь ли, — сказал Клод. — Ты, наверное, заметил, что большинству из нашей компании от шестнадцати до восемнадцати лет. Других здесь почти не бывает.
— Заметил. — согласился Калинов.
— А мне уже двадцать два, — сказал Клод. — Да-да… Ты спросишь, почему я до сих пор играю в эти игры…
— Почему?
— Из-за глубины… Я, конечно, не знаю, где вы были с Джиной вдвоем Но вот когда мы штурмовали этот лагерь… Скажи, ты так ненавидел когда-нибудь там, в Мире?.. У меня было желание передушить оранжевых голыми руками.
— А мне хотелось посмотреть, есть ли у них сердце, — сказал Калинов.
— Вот-вот, — сказал Клод. — Ты знаешь, это как наркотик… Я давно уже понимаю, что пора искать себе настоящее дело. И все время возвращаюсь сюда, и возвращаюсь… И так уже шесть лет.
— Шесть лет? — поразился Калинов.
Оказывается, все это существует уже давно, думал он. И все эти годы хранится в глубокой тайне… так, что никто из нас не догадывался… И этот мальчишка прав… Я прожил девять с лишним десятков лет, и любил, и ненавидеть приходилось, но все было как-то мельче, мягче, бледнее. Как я тогда подцепил Наташку! Вот с ней было настоящее… Черт, все с ног на голову поставил! Тут настоящее, в Мире игрушечное… И дети во все времена играли в войну, и не было в этом ничего кощунственного. И в пиратов играли, и в Чапая, и в партизан1… Казаки-разбойники…
— Ты знаешь, Клод, — сказал он. — Я был неправ… С той пощечиной.
Клод кивнул.
— Ты странный парень, Саша, — сказал он. — Вот ты лежишь рядом, пацан пацаном, я вижу твои худосочные мышцы, странная какая-то худоба для нашего века… А порой мне кажется, что ты раза в три — четыре старше меня.
— Почему? — спросил Калинов и сел.
Как будто насквозь видят, думал он. Какие они, в сущности, еще дети… Но иногда становится страшно находиться рядом с ними. Не то что солгать — душой покривить нельзя…
— Не знаю, — сказал Клод. — Просто такое ощущение.
— Пошел я домой, — сказал Калинов.
— Ага, — отозвался Клод — Приходи завтра.
Калинов встал и принялся натягивать штаны.
— Только запомни, — продолжал Клод, — обидишь как-нибудь Джину, я не погляжу на то, что ты такой худосочный.
— Запомню, — сказал Калинов.
И окунулся в серый туман.
Дома он долго отмокал в ванне, поглаживая отмеченную кровоподтеками ногу, и кружился под колющими струйками душа. Потом он сел ужинать, а когда дело пошло к вечернему чаю, пожаловал Паркер.
— Добрый вечер, коллега, — поприветствовал его Калинов. — Вы как нельзя кстати. Я только что собрался пить чай.
— Благодарю, коллега, благодарю, — прогудел Паркер. — От чая никогда не отказывался.
Расставили сервиз, заварили чай. Калинов заказал варенье из ежевики. Доставая заказ из приемника линии доставки, он спросил:
— Ну-с, коллега, какие новости в этом мире?
Паркер хохотнул.
— А что есть еще какой-нибудь мир?
— По крайней мере, Джордано Бруно это утверждал еще во времена оны, — сказал Калинов.
Паркер насупился.
— Да ну вас, Алекс. Не тяните кота за хвост… Что это вас на философию потянуло?
— Все очень просто: я влюбился.
Паркер снова хохотнул, на этот раз недоверчиво.
— Извините, коллега, но влюбленные редко философствуют. Обычно их мысли крутятся вокруг предмета обожания.
— Угощайтесь вареньем, — сказал Калинов, разливая чай. — Это дар Севера… А что касается философии, то не мешало бы поинтересоваться предметом моей любви.
— Считайте, что поинтересовался, — сказал Паркер и отправил в рот первую ложку варенья.
— Коллега, я влюбился в жизнь!
Паркер воздел руки к небу.
— Алекс, вы меня убили!.. В нашем с вами возрасте только и остается, как влюбляться в жизнь… Ни на что другое мы уже не способны. — Он отправил в рот еще ложку варенья. — Хотя вам, исходя из вашего внешнего вида, и самый раз было бы влюбиться в какую-нибудь пигалицу… Кстати, что это вы весь в царапинах? Не подрались ли с кем?
— Не без того, Дин, — гордо сказал Калинов. — Не без того Сегодня я отвесил оплеух больше, чем за предыдущие восемь десятков лет. Не скажу, правда, что все они были по делу…
Глаза Паркера загорелись хищным огнем.
— Удалось что-либо узнать?
— Да, удалось кое-что… Но сначала вы.
Паркер чуть-чуть скривился.
— Пока все по-прежнему, но чувствую приближение грозы. Крылова развила кипучую деятельность, дошла уже до Мирового Совета. Кое-кто на ее мольбы откликнулся… Нильсон, например, и Олехно… Требуют специального заседания Совета. Меня сегодня задергали: что да как? Разузнали каким-то образом, что вы без разрешения воспользовались дисивером… Так что, судя по всему, предстоит бой.
Калинов помрачнел.
— И когда предполагается собрать заседание?
— Если события пойдут теми же темпами, то послезавтра нас с вами призовут к ответу.
Успею, подумал Калинов, но завтра надо уходить пораньше, чтобы не успели перехватить.
— Ну, а у вас-то, Алекс, какие новости? — нетерпеливо сказал Паркер.
— Новости, новости, — пробормотал Калинов. — В общем, это нечто вроде молодежного клуба с переменным составом. Существует он уже несколько лет. По крайней мере, шесть…
— Так долго? — удивился Паркер. — И мы до сих пор ничего не знали?.. Неужели, такая конспирация?
— Дело в том, Дин, что они не всякого принимают к себе. То есть взрослых вообще не пускают… А сегодня я был свидетелем, как изгнали одного молодого человека, и, вы знаете, я не удивлюсь, если окажется, что они заблокировали его память.
— Вот уж действительно сказки бабушки Арины, — сказал Паркер. — Да что они, волшебники, что ли?.. Где хоть их Клуб-то находится?
Калинов налил себе еще чаю, собираясь с мыслями, повозил в чашке ложечкой, попробовал на вкус и, наконец, произнес:
— Увы, коллега, этого я не знаю. Во всяком случае, это не Земля. Более того, должен признаться, что мне совершенно непонятно материальное обеспечение всего того, что я там наблюдал. Мгновенные трансформации… Требуется бездна энергии… Почти полное всемогущество… Я, знаете, что думаю?.. Если даже закрыть возможность использования Транспортной Системы, этот чертов фиктивный индекс, вряд ли поможет… Кстати, вы не наблюдали утечек энергии в Системе?
— Нет.
— Ну, тогда я просто не знаю, что можно предполагать… Разве что все это существует за счет их нервной энергии… Или они выкачивают параллельную Вселенную…
Паркер нахмурился.
— Коллега, вы делаете сногсшибательные предположения. — Он вскочил из кресла и пробежался по комнате. — Если все именно так, то нужно подключать Совет по науке. Может быть, открыть целую программу исследований? Какие перспективы!.. Только вряд ли кто поверит… Разве что ваши записи отдать экспертам… Что вы записали на этот раз? Покажите ваших суперлюдей?
— Так уж и суперлюдей, — проговорил Калинов, — На Земле чудес пока что не наблюдалось… — И вдруг неожиданно для себя он сказал: — А показывать-то нечего! Забыл, понимаешь, включить запись… До того ошалел от неожиданностей…
Что это со мной, думал он. Чего ради я соврал? Узнала бы Джина…
Он вдруг потерял всякий интерес к беседе. Паркер задал еще несколько вопросов, получил на них короткие односложные ответы и понял, что настала пора уходить. Его слегка удивила внезапная замкнутость друга, но он и вида не подал, что задет этим.
Проводив Паркера до джамп-кабины, Калинов решил немного прогуляться перед сном.
Вечер был хорош до изумления. Редко удается метеорологам создать такую погоду. Небо на западе постепенно переходит через все цвета радуги от багрянца до темно-фиолетового. Над головой висят первые звезды. Не шелохнется на деревьях листва, недавно вымытая киберами-дворниками. И тишина такая, что кажется, весь мир слышит твое дыхание.
Калинов шел по хранящему дневное тепло тирранитовому тротуару и улыбался.
Черт возьми, думал он. Неужели рядом с нами действительно рождаются суперлюди?! И кто? — наши собственные дети! Когти они выросли из коротких штанишек? Никто из нас этого даже не заметил — так мы все заняты… А они убедились, что мы ими не интересуемся — ведь, наверное, не раз тыкались в нас теплыми носами, как кутята — и стали искать себе подобных. И нашли. И создали Дримлэнд. Как протест против той жизни, которую мы им предоставили…
Когда же все это произошло, думал он. Когда мы совершили подмену?.. Мы говорили им, что они цветы жизни, что они наше богатство и наша надежда. И они верили нам. Как же не верить тем. кто их родил, кто их кормил, кто учил их ходить, летать и говорить?.. Так они и росли с верой в будущее и в свое великое предназначение. Жизнь казалась им светлой радостной сказкой, в которой они должны были играть главные роли… А потом они обнаружили, что никому не нужны, что они для всех обуза и только мешают нам… Вот тебе конфетка, и не отвлекай меня, иди к своим куклам. И не плачь!.. Или слушай своих любимых “Приматов” (какая хорошая группа!) и не мешай. Разве ты не видишь?.. Мы переделываем Землю, мы осваиваем океаны, мы штурмуем Вселенную, мы завоевываем новые миры… Те вопросы, которые ты хочешь мне задать, давным-давно решены, и нет смысла тратить на них время… НЕ МЕШАЙ!..
И веры не стало!.. А как же без нее жить?.. Вера очищает людям душу… Вера делает мягче сердце… А потом мы еще спрашиваем себя: в кого они, такие жестокие и равнодушные?.. А они в нас! Яблочко от яблоньки…
Теперь я понимаю, почему у них такие игры, думал он. Невостребованная энергия души и не растраченная энергия тела медленно и верно устремляются в русло насилия. Пока насилие скрывается за ширмой добрых игр. Но это только пока. Выходки Вампира — яркое тому свидетельство. А это уже страшно!
Боже мой, думал он, когда же мы перестанем быть толстокожими? Когда будем видеть дальше собственного носа? И сколько мы еще будем создавать себе трудностей, а потом гордо, под фанфары преодолевать их? Мы мастера лобового удара, крепкие задним умом…
— Почему ты еще не спишь? — спросил его чей-то тихий голос.
Калинов оглянулся, но никого рядом не было. Только далеко впереди стояла под деревом какая-то пара. Кажется, целовались.
— Не крути головой, — снова произнес тот же голос. — Это я, Джина.
— Где ты? — спросил Калинов.
— В своей постели… Говорить необязательно. Можешь произносить фразы мысленно.
— Ты умеешь читать мысли?
— Только те, которые ты позволяешь.
— Я хочу тебя видеть.
— Этого я еще не умею. Но научусь… И ты научишься, если захочешь.
Уже совсем стемнело, только у самого горизонта, над заливом тянулась желто-зеленая полоска. Послышался какой-то звук, похожий на далекий стон.
— Что такое? — спросил Калинов.
— Я плачу, — тихо проговорила Джина.
— Зачем?
— Не знаю.
— Где тебя найти?
— Нет-нет, — быстро сказала она. — Я не хочу. И ты не хочешь. До свиданья.
И словно порыв холодного ветра пронесся у него в душе. Как кусок пустоты.
— Джина! — позвал он, но ответом ему было молчание.
И в самом деле, подумал он. Куда мне, столетнему старцу? Гипнозом не спасешься. Дисивер не делает тело моложе. Так что не будем заноситься… Есть проблема и требуется в ней разобраться. И дать Совету свои рекомендации. А потом спокойно дожидаться смерти… Ну, детки-ангелочки, казачки-разбойнички, завтра я вам устрою проверочку! Уж не обессудьте!
Он развернулся и отправился домой. Когда он проходил мимо джамп-кабины, ему вдруг очень захотелось войти туда и набрать знакомый индекс. Но он не вошел. Он еще раз вдохнул вечерний аромат и пошел спать.
Калинов поднялся в прекрасном настроении. Все было решено. Сегодня он должен закончить с этим делом. И нечего усложнять!.. Конечно, закрывать Дримлэнд — глупость неописуемая, но на место этих ангелочков поставить надо. Настоящие чувства, видите ли, им нужны, глубина… А вы заслужите сначала! И не нытьем да попискиванием, а делом. Как мы. Как наши отцы и деды!.. Отцы и деды, правда, делали все по-другому… Но нам, во всяком случае, и в голову не приходило требовать от них чего-то еще.
Он наскоро позавтракал, запустил домашний комплекс на уборку и отправился претворять в жизнь задуманное.
Выскочив на улицу, он поежился. Видимо, метеорологи решили дать городу отдых от тепла и солнца. Утро было хмурое и холодное. Ветер пронизывал насквозь. По небу неслись с запада серые тучи. Деревья шумели и раскачивались из стороны в сторону. Можно было подумать, что в Ленинград пришла осень.
У джамп-кабины стояла Нонна Крылова. Увидев его, она бросилась навстречу.
Калинов остановился, соображая, куда бы от нее скрыться, но Крылова настигла его. Подбежав, она крепко схватила за руку.
— Вы извините меня, Александр Петрович, — сказала она. — Не удивляйтесь, я знаю, что вы Калинов.
— Отпустите меня, — сказал Калинов. — Я никуда не убегу.
Комедия какая-то, подумал он. Мать ловит сбегающего сыночка.
Она отпустила его, но сделала это с явной опаской, и Калинов почувствовал, что, если он сделает какое-нибудь резкое движение, она снова схватит его за руку.
— Слушаю вас, Нонна… э-э…
— Сергеевна, — сказала она глухим голосом. — Александр Петрович!.. Саша!.. Сашенька!.. Я знаю, что ты… вы видите Игоря… Я не буду вас долго задерживать… Я только прошу вас… Он уже две ночи не ночует дома… Вы скажите ему… передайте ему… — Она задохнулась. — Если он не вернется, я умру… Так и передайте!
Она резко повернулись и пошла прочь, низко опустив голову. Было видно, как вздрагивают ее плечи.
Калинов вздохнул. А ведь и действительно умрет, подумал он. Чего доброго руки на себя наложит… Я бы вообще запретил таким иметь детей… Они не способны их воспитать. Ей богу бы запретил, только это, к сожалению, негуманно.
Он вполголоса выругался, еще раз посмотрел на Крылову и вошел в кабину.
В Дримлэнде было, по обыкновению, тепло и солнечно. Клод сидел на травке и читал какую-то книгу. Рядом, укрывшись курткой, спал Игорь Крылов. Больше никого не было видно.
— Не верти головой, — сказал Клод. — Джины еще нет.
— А я и не ее ищу, — сказал Калинов.
— И никого нет, — сказал Клод, оторвавшись от книги и внимательно глядя на Калинова. — Еще рано. Все обычно собираются часам к девяти.
— А вы? — Калинов кивнул на спящего Игоря.
— Он вообще дома не ночевал. Мать совсем замучила своей ревностью. А я вместе с ним. Человек здесь один быть не может.
— А как же утром здесь появляется первый.
— Первого не бывает. Всегда появляются минимум два человека сразу.
Игорь вдруг всхлипнул и пробормотал что-то во сне.
— Несчастный парень! — Клод вздохнул. — Дома мать замордовала. А теперь ты появился…
— А причем тут я?
— Ты что — дурак? Или прикидываешься?.. Он же любит Джину. А она вчера сказала…
— Я знаю, — прервал Калинов.
— Привет, ребята!
Калинов оглянулся. Рядом стояла Вика, эффектная как всегда.
— О чем болтаем?
— Посиди, девочка, — сказал ей Клод. — Не мельтеши.
Вика обиженно фыркнула и отошла в сторону. Села. Но разговор продолжить не удалось. Как грибы из-под земли стали появляться другие.
Засмеялись, загомонили. С любопытством смотрели на спящего Игоря. Было несколько совершенно незнакомых лиц. Но Клода эти ребята знали, во всяком случае, здоровались с ним за руку.
— Меня мать не хотела отпускать. Пришлось через окно…
— А мою совершенно не интересует, куда я хожу и зачем. Кроме своих марсианских грибов ничего не видит… Я думаю, если выйти замуж, то она это заметит только после того, как я притащу ей внука.
— А мне иногда хочется отца чем-нибудь ударить… Может быть, тогда он поймет, что я уже вырос.
— А моего и бить бесполезно. Он даже маму перестал замечать, не то что меня. А ведь любили друг друга… Скорее бы Праздник совершеннолетия!
— Э-э… Еще целых четыре года.
— А хорошо, что есть Дримлэнд! Всегда можно сбежать сюда, правда?
— Да. Я здесь словно очищаюсь… А то бы глаза бы на Мир не смотрели!
В сущности, все они глубоко несчастны, думал Калинов. Старая проблема. Отцы и дети… Но почему она обострилась именно сейчас? Где-то мы дали маху… И я догадываюсь, где. Все это началось после того, как отменили ограничение продолжительности рабочего дня. И многие обнаружили, что гораздо проще работать по пятнадцать часов в сутки, чем потратить хотя бы пару часов на своего собственного ребенка. Потому что это требует гораздо более тяжкого труда, труда души и сердца… Бытие определяет сознание, но тут сознание выбирает то бытие, которое попроще. А возиться с металлом, компьютерами и бактериями проще, чем со своим собственным детищем. Бактериям не нужна любовь, они в ней не нуждаются…
Тьфу, черт, думал он, предстоит нешуточная битва. И обвинения в ограничении свободы выбора деятельности будут еще не самыми крепкими! Предложить закон об обязательном участии в воспитании своих детей?.. Но это никогда не делалось по принуждению… Во всяком случае, нужного результата не будет!.. Уж в этом-то мы не раз имели возможность убедиться… Однако, кажется, все уже собрались.
Прибывшие, как обычно, рассаживались кружком. Растолкали Игоря. Тот недовольно что-то проворчал, но поднялся, протирая заспанные глаза. Клод разводил костер, Калинов втиснулся между двумя незнакомыми девушками. От них остро пахло косметикой, но личики были живенькие и неразмалеванные.
— А зачем костер? — спросил Калинов ту, что справа.
— Чтобы легче было сосредоточиться.
Клод сел в круг вместе со всеми. Калинов снова оглянулся. Джины не было. Ну что ж, подумал он, это даже к лучшему. С ней мне было бы сложнее. Тяжело ломать комедию с тем, кто тебя любит.
Он сосредоточенно стал смотреть в костер.
Сегодня будет мой интерес, думал он, как бы вы не старались, ребятишечки. Он сунул руку в карман и подкрутил верньер, усиливая интенсивность гипнотического воздействия. Так прошло несколько минут. Наконец, все опять зашевелились, загомонили.
— Как думаешь, чей интерес сегодня победит?
— Не знаю… Но, наверное, Клода. Он сегодня в последний раз. Завтра уходит в Мир.
— Клод уходит?!
— Да, уходит… А что? Всем нам когда-нибудь придется уйти. Дримлэнд не для взрослых, ты же знаешь.
— А тебе не жаль?
— Конечно, жаль, но что же поделаешь… А потом, знаешь? Может быть, когда мы станем взрослыми, все изменится. Ведь не может же быть, чтобы не изменилось!
И тут свершилось. Исчез костер, пропали юные лица вокруг.
За окошком, забранным толстой решеткой, синеет небо и светит солнце. Только что из камеры вышел священник, оказавшийся не у дел, потому что заключенный, увы, атеист. Заскрежетала открываемая тюремная дверь. Пришли. За мной. В последний раз отсчитаю четыреста восемьдесят две ступеньки по лестнице. Никто ничего не говорит. Но я — то знаю, что это не на прогулку. Безликие лица. Просто какие-то люди. Да и не люди вовсе. Материальное обеспечение, выполняющее мою волю. Люди там, снаружи. Ждут, пока приведут преступника. Ну что ж, я иду. Считаю ступеньки. Обычно я спотыкался на сто двадцать третьей. Сегодня не споткнулся. Сегодня все не так. Тихо в других камерах. Никто не кричит, не ругается, политические не поют “Интернационал”. Не бегают серые, как мыши, охранники. Неужели все это из-за меня. И снаружи тихо. Не слышно гудков паровозов. И не слышно выстрелов Наверное, все выстрелы приготовили для меня… Со скрипом открывают дверь во двор. И я выхожу. Пока прячу лицо. Вот они стоят. Все как один. В руках автоматы. Справа безликий офицер. Материальное обеспечение… Зачитает приговор и даст команду. Ага, вот оно Узнали. У Клода затряслись руки. Вика закрыла глаза. А у той, кажется, ее зовут, Ирена, появились слезы. Игорь опустил ствол автомата… Так-то, ребята. Вы думали, что придется расстреливать анонимного преступника, врага нации. А тут ваш приятель, друг ваших друзей, и вы абсолютно точно знаете, что он ни в чем не виноват Это просто делается. Донос… Можно даже под подписи. И если хоть что-то было… А “что-то” бывает всегда. Рассказывал анекдоты про любовные похождения вдовствующей королевы. К примеру. Или еще что-нибудь. И вот ведут к стене. И вам предстоит брать на мушку друга. И спустить курок. А если не сделаете, станете у той же стены. Но не рядом с ним. Каждый в отдельности. В ОТДЕЛЬНОСТИ. И вы это знаете… Безликий читает приговор “Враг нации… приговаривается к смертной казни через расстрел… просьба о помиловании отклонена… Товсь!” Мне жаль вас, ребята Потому что после этой игры детство у вас кончится. Потому что через час вы будете ненавидеть друг друга. По-настоящему. В жизни, а не в игре. И больше вы не будете встречаться. Потому что тяжело встречаться с человеком, который был свидетелем твоей трусости. Хоть и сам он трус. И нет больше ваших лиц. Есть только черные зрачки автоматов, наведенные на меня. “Пли” — кричит материальное обеспечение… Надо собраться. Чтобы пули срикошетировали вверх, а не в стороны. Еще покалечу кого-нибудь… Но что это? Что это?! Выстрелов нет. “Пли!” — беснуется безликий, — “Расстреляю!” А автоматы дрожат. Стволы задираются вверх. Прямо под детские подбородки. Сейчас будут выстрелы. Спаси тебя господь. Калинов, после этих выстрелов!
— Стоп! — заорал Калинов басом. — Стоп!!!
И все исчезло. Перед глазами снова луг, догорающий костер, солнце, на горизонте далекий лес.
Калинов опустился на траву — так дрожали колени.
Все остальные стояли. Неподвижными глазами смотрели в пространство. Молчали. Не знали, куда деть руки. Кто-то громко всхлипнул.
Калинов уставился в землю. Ему было нестерпимо стыдно.
— Да-а, — сказал Игорь Крылов дрожащим голосом. — Хотел бы я знать, чей это был интерес…
— И я, — сказал Клод. — Я бы ему выписал напоследок. От всей души…
— Я знаю, — выкрикнул знакомый голос.
Калинов поднял голову. Между ними и остальными стояла Джина. Лицо ее кривилось от боли.
— Ты!.. — говорила она. — Ты!.. Я ненавижу тебя!.. Пр-рово-катор!
Она заплакала. Громко, по-детски, взахлеб.
— Ненавижу! — выкрикнула она сквозь рыдания. — Ненавижу!
Калинов встал. Он явственно чувствовал, что между ним и остальными пролегла невидимая стена. Непреодолимая. Пока…
— Простите меня, ребята, — сказал он, ни к кому не обращаясь. — Я должен был это сделать…
Они молчали. Никто на него не смотрел. Как будто его здесь не было. Никогда.
— Жизнь — это не детские игры, — говорил он. — Жизнь часто бьет по физиономии… И отнюдь не букетом цветов.
— Зачем? — растерянно спросил Клод — Зачем все это?.. Вы думаете, мы не понимаем?
— Уходи! — сказала Джина. — Уходи!.. У тебя душа старика! Калинов пожал плечами.
Все-таки они молодцы, думал он. И ни в коем случае нельзя их бросать на произвол судьбы. Но разговаривать с ними надо на их языке. А для этого нужно опуститься до одного уровня с ними… Или подняться — не знаю, что уж будет правильнее. И я это сделаю.
Они молчали и смотрели на него. Только Джина не смотрела. Они закрыли ее от него стеной своих тел, и он слышал только ее плач. Они смотрели на него и молчали, и он понял, что его изгоняют. Как вчера Вампира. Потому что обманулись. Потому что он не оправдал доверия. И он не удивился, когда вокруг помимо его желания стал сгущаться серый туман.
Вика ласково гладила по голове плачущую Джину.
— Не плачь, — приговаривала она, — не плачь… Мы выгнали его.
— Я люблю его. — Слова прорывались сквозь рыдания. Падали, как крупные капли грозового дождя. — Люблю его!
— И правильно, — приговаривала Вика. — И люби! Он еще не закостенел. Из него вполне можно слепить человека. Так что люби на здоровье!
Но Калинов этого уже не слышал. Перед ним опять был пульт дмамп-кабины с мигающим сигналом “Ваш индекс занят”. А снаружи стояла Нонна Крылова. Она смотрела на него с надеждой и страхом.
— Все будет в порядке! — весело сказал он ей и подмигнул.
Он дождался, пока она поверила и улыбнулась ему. Тогда он улыбнулся ей в ответ и пошел прочь, насвистывая веселый мотив.
— Нет, Алекс, вы были просто великолепны! Я давно уже не слыхал такой страстной речи…
Калинов сидел на скамейке, а Паркер возвышался над ним, вскидывая в восторге руки и тряся лохматой головой.
— Чем же закончилось голосование? — спросил, волнуясь, Калинов, но Паркер словно его не слышал.
— Как вы схлестнулись с Нильсоном! — громыхал он. — Скажу прямо: я даже не ожидал от вас, обычно такого спокойного и выдержанного, столь бешеного темперамента!.. И когда вас удалили с заседания, добрая половина зала — не меньше — кричала: “Долой председателя!”
— Да ну их, в самом деле! — сказал Калинов. — Не могут понять, что запретить проще всего… Разобраться труднее!.. Тем более, что сами во всем виноваты. Ведь дети есть дети.
— Да уж, создали мы им жизнь! — сказал Паркер, усаживаясь на скамейку рядом с Калиновым.
— Вот лучшие из них и пытаются сбежать от этой жизни. — сказал Калинов. — Из тех же, кто не пытается, ничего и путного обычно не выходит… Так, щенки, которые привыкли ходить на поводке…
Паркер с интересом наблюдал за ним Действительно, какой темперамент, какая порывистость!.. Что стало с Калиновым?.. Всего несколько дней в обществе молодежи, и словно подменили человека.
— И что интересно, — продолжал Калинов. — Ведь все это уже было.
— Как это было? — поразился Паркер.
— Да-да, было. Не совсем так, конечно… Но нечто в этом же роде… Такая же утрата веры, и в результате дети начинали заниматься поисками заменителей. Возникло детское пьянство, распространялась наркомания… Ничему нас история не учит!
Он замолчал, сжав пальцы так, что они хрустнули. Молчал и Паркер.
— Так чем же все-таки закончилось голосование? — спросил Калинов.
— А чем же оно должно было кончиться? — Паркер снова вскочил на ноги и маятником заметался перед Калиновым. — Конечно же, ваше предложение победило! Слава богу, Совет состоит не из одних Нильсонов!
Калинов вдруг ощутил внутри пустоту. Ну вот и все, подумал он. Битва окончена. Не надо больше говорить речей, подбирать аргументы и контраргументы Фиктивный индекс не закроют!.. Победа!.. Только почему же мне так грустно?
Над городом повисло ласковое августовское солнце. По улицам сновали туда-сюда озабоченные сотрудники разных институтов, члены всяческих комиссий и советов, не замечающие ничего вокруг, кроме своей работы.
— Пойдемте им. Алекс, — сказал Паркер — Нам тоже нужны психологи. С на всегда чертовски приятно работать.
— К сожалению, ничего не выйдет, Дин, — сказал Калинов, — Полчаса назад я отправил в Комиссию просьбу вывести меня из состава Совета. Так что с психологией покончено…
Он вдруг замолчал. Паркеру показалось, что он напряженно прислушивается к чему-то внутри себя.
— Коллега! — возмущенно сказал Паркер. — Но ведь это похоже на бегство!.. Заварить такую кашу и… Кому же, как не вам разгребать это болото?
— Увы, Дин, — сказал Калинов, и было в его голосе что-то такое, что Паркер сразу понял: решение принято, и разубеждать Калинова бесполезно.
— Чем же вы собираетесь заниматься?
— Есть многое на свете, друг Горацио, — сказал Калинов, — что и не снилось нашим мудрецам… Разгребать болото можно и с другой стороны.
Теперь Паркер удивился твердости, которая прозвучала в голосе друга. Сказал — как отрезал! Ни капли сомнения…
— Не пора ли снимать дисивер, Алекс? — спросил Паркер. — Или вам понравилось ходить в семнадцатилетних юнцах?
— Саша! — раздался вдруг сзади девичий голос.
Паркер обернулся. На мое гике через Фонтанку стояла та самая девушка, которую он видел в записи Калинова. Принцесса в зеленом платье…
Калинов встал и протянул Паркеру руку. Тот крепко пожал ее.
— Прощайте, коллега! — сказал Калинов. — Желаю вам удачи! — Будем чистить болото с противоположных сторон… Я снял дисивер еще вчера вечером.
Паркер застыл на месте, открыв рот и забыв опустить руку. Калинов повернулся и побежал туда, где ждала его принцесса.
— Александр Петрович! — крикнул Паркер, но Калинов его уже не слышал. Легкими прыжками он несся по улице к мосту, а худенькая девушка в зеленом платье бежала ему навстречу, и ветер развевал ее. рыжие длинные волосы.
И тогда Паркер встал и пошел в другую сторону. Через несколько шагов он оглянулся. Калинов и девушка шли вдоль Фонтанки, и над ними с криком носились чайки. Девушка доверчиво прижималась к Калинову, а тот мужественно расправлял худые юношеские плечи.
Александр Силецкий ЕСЛИ КТО-ТО ЗВАЛ КОГО-ТО…
Было, наверное, около трех ночи, ясной апрельской ночи, когда позади вдруг раздались чьи-то торопливые шаги.
Я обернулся и — замер.
Меня догоняла девушка — она казалась сказочно воздушной в синеватой предутренней мгле… Возможно, виной всему было ее длинное белое платье…
Двадцатый век, восьмидесятые годы, бесстрастные громады нового Арбата и — девушка в кринолине…
Я ровным счетом ничего не понимал.
— Извините, — задыхаясь, проговорила она. — Пожалуйста… Я так бежала за вами…
Она была на редкость хороша собой, эта девушка в воздушном кринолине, и смотрела до того доверчиво, что я потерялся окончательно.
Давно уже на меня никто так не смотрел…
— Я вас звала, — пояснила она, смущенно теребя оборки платья. — Но вы, наверное, не слышали…
— Я несколько задумался, пожалуй… Да. Что поделаешь… Иногда на удивление приятно выйти в ночь и погулять. Просто так… А вы?
— Не понимаю.
— Ну, я хотел спросить, что вы одна здесь делаете? И… в таком вот виде…
Я запнулся и умолк, почувствовав, что нужно говорить совсем не то, что ситуация сейчас совсем не та…
— Не знаю, — пожала плечами девушка. — Я заблудилась, понимаете?
— Что? Заблудились, здесь?!
— Ну да! Кругом дома, которых не было, и улицы направлены не так, как я привыкла… Нет ни одного знакомого ориентира… Объясните, что случилось?
— Да, вроде, ничего… — и тут вдруг невероятная догадка шевельнулась во мне. Черт-те какая шальная мысль. — Постойте-ка! А может… — я понимал, что это чушь, но оборвать себя не мог. Мешало что-то. Глупая какая-то надежда… — Вас должны были отвезти? В карете, да?.. Огромный кучер, тройка лошадей, венецианские фонари возле каждой дверцы… А? Скрип колес по булыжной мостовой… Неужто — правда?!
— Я вовсе не хотела, чтоб меня везли, — произнесла она тихо. — Честное слово. Ведь сегодня — такая ночь… Мой первый бал…
— Ваш первый бал, — повторил я. — Самый первый…
Словно время замкнулось в кольцо, и не было уже ни нового Арбата, ни редких автомобилей — ничего…
— Я вышла через боковую дверь, никто и не заметил. А теперь, наверное, волнуются, ищут меня. Ну, пожалуйста, не говорите никому!
Я все еще не мог поверить.
— Он ждал меня на перекрестке. Мы уговорились… Еще раньше…
Вот оно что, тебя кто-то ждал, кто-то должен был проводить и поцеловать на прощанье…
А может, и нет…
Неважно!
Кто-то ждал…
И ты убежала к нему… Со своего первого — взрослого — бала…
— Да-да, — кивнул я. — Понимаю… Конечно. Вы окликнули меня…
— Я заблудилась.
— Вы позвали меня, а я и не услышал…
— Проводите меня. Пожалуйста, а? Здесь где-то совсем недалеко. Я только не могу понять… Ведь что-то случилось, правда?
— Возможно, — вздохнул я. — Даже наверняка. Еще бы!
Уже два года строчки не ложатся на бумагу. Не хотят, боятся… Два года просто так, впустую…
— А что же он? Все будет ждать на перекрестке? Ждать, и больше ничего?..
— Того перекрестка нет. Есть этот, но он — другой. Здесь стояли вы…
— У каждого свой перекресток, — попробовал я пошутить, но девушка даже не улыбнулась.’ — Ну ладно. Не будем горевать. Все поправимо. Где ваш дом?
— Если бы я знала!.. Где-то тут… В одном из переулков, у Арбата. Такой большой старый дом с фонарями… Собачья площадка. Знаете?
Она смотрела на меня доверчиво и с нетерпением, слегка склонив голову набок, и волосы, тщательно уложенные в прическу первого бала, гляделись в предутреннем тумане, как сказочная диадема.
А, в сущности, все было сказкой в этот миг! И оставалось либо верить, либо — нет.
Ты сама нашла меня, подумал я, и сама же уйдешь к тому, кто ждал тебя — тогда…
Невероятно!
Впрочем, ведь такая удивительная ночь!
— Ориентиров больше нет, — проговорил я медленно и твердо.
— Вот, и я вам говорила! — внезапно оживилась она, будто я принес ей радостную весть.
— Собачьей площадки тоже — нет. И того большого старого дома…
— Не может быть. Я там живу!
— Вы жили там, — сказал я как можно мягче. — Хотя, для вас-то все равно… Счастливая!.. Там, где нет ориентиров, жить можно вечно.
— Как это? — удивилась она.
— А я и сам не знаю. Сам борюсь с ними всю жизнь. Потому уже два года — ни строчки, ни единой… — я вдруг понял, что говорю ей правду, правду, которая родилась вот здесь, сию минуту, и — как знать? — останется, быть может, навсегда — Я не мог раздвинуть рамки, не мог, как ты, убежать со своего первого бала… Наверное, потому, что его и не было до сих пор… Где-то там меня никто не дожидался…
— Вы так все усложняете… Эта ее улыбка…
Ей-богу, я готов был поверить. Не мог не поверить, глядя на нее!
— Ладно. Давай попробуем. Я провожу тебя. Пошли.
Мне хотелось выглядеть беззаботным и ни в чем совершенно не сомневаться.
Я хотел стать похожим на нее.
Чтоб и она поверила мне…
— Пошли, — повторил я, улыбаясь.
Она взяла меня под руку, доверчиво взглянув снизу вверх, и тут случилось чудо: мой старый костюм вдруг потемнел, приталился, обращаясь во фрак; стены домов сомкнулись над нашими головами, образовав лепной высокий потолок со сказочными люстрами — дзонн-дзонн вызванивали хрустальные подвески вокруг тысяч и тысяч свечей; а на хорах, скрытый узорчатыми перилами, оркестр тихо играл менуэт; и мы оба, лишь двое на всем этом великолепном балу, двигались легко и бесшумно по сверкающему паркету, и тогда перед нами распахивались двери, открывая анфилады таких же залов, и мы скользили дальше и дальше, сквозь пространство и время, дальше — куда?
— Вот мы и пришли, — сказал я, останавливаясь. — Вот твой дом…
Я видел его!
Понимаете, видел!
В кругу иных ориентиров…
— Забудь, что я говорил. Я ошибался. Я не верил тебе. Извини.
— Ну, что вы, — прошептала девушка и неожиданно прижалась к моему плечу. — Спасибо. Не знаю, что бы я делала одна. Мне с вами было очень хорошо. Представляете?
— Представляю, — серьезно ответил я и вдруг поймал себя на том, что хочу увидеться с ней вновь, хотя бы раз… — Мне тоже было очень хорошо.
Она отступила на шаг и испытующе взглянула на меня.
— Правда?
— Конечно! Если бы не ты… Хотя, что я говорю! Это было действительно здорово, понимаешь?! Ты окликнула меня и показала путь, где я могу поставить собственные ориентиры. Если только захочу… Я ждал тебя, теперь-то ясно… Ждал! Ведь мы еще увидимся, правда?
— Не знаю, — она опустила голову. — Не знаю…
— Ты замерзнешь. Спокойной ночи, — я на секунду замешкался, а потом привлек ее к себе и с нежностью поцеловал. — Я приду сюда завтра, в шесть. Ладно?
— Не знаю, — мягко высвобождаясь, повторила она. — Может быть. Я пошла?
Я кивнул, и она исчезла в подъезде.
Старый привратник захлопнул стеклянную дверь.
И — ни звука на всей улице, ни единого движения…
Я машинально отступил на несколько шагов, на мостовую, и тут контуры дома дрогнули, вся улица шевельнулась и вздохнула, будто живая, — на какую-то долю секунды застывший мир словно утратил равновесие, и — все…
Точно изображение на киноэкране по чьей-то прихоти вдруг побежало вспять, стрелки часов рванулись обратно, нагоняя упущенное прошлое, тот единственный миг, в который началось и закончилось — что именно?
Я снова увидал ее, а рядом стоял кто-то, почти мальчик, и с робкой нежностью держал ее за руку, и по сему было видно, что минута расставания близка и оба страшатся этой минуты…
Потом он обнял ее и поцеловал.
Я хотел крикнуть:
— Не смей! Она не твоя!
Но сообразил, что кричать глупо.
Потому что этот юнец в поношенном сюртуке, с немыслимой кокардой на гимнастической фуражке — и есть я сам, вернее, тот, кем я был или мог бы быть, что я гляжу на самого себя со стороны, из иного измерения времени, и кому какое дело (да и мне, в том числе), если двое любят друг друга и сами еще не могут до конца поверить в свою любовь!..
— Спокойной ночи, — сказал гимназист. — Я сегодня увижу такие сны!..
— Ага, — отозвалась девушка, — и я, наверное, тоже. — И добавила: — Я пошла?
— Я буду стоять здесь, пока ты не поднимешься к себе, — серьезно сказал гимназист. — И, когда у тебя погаснет свет, я уйду.
— Чудак! — засмеялась девушка. — Ты же замерзнешь!
— Ничего подобного. Я знаю сто пять способов, как согреться. До завтра, да?
Он опять поцеловал ее, махнул рукой, и дверь за нею затворилась…
Мне стало грустно: главный герой всего случившегося, я в итоге оказался ненужным свидетелем своего — или чужого? — счастья.
Я сделал несколько шагов, чтобы уйти совсем, но стены дома вновь заколебались, свет в окнах потускнел, подул ветер — и все пропало.
Остался пустырь, знакомый и скучный. Незыблемый, как ориентир наступившего дня, как клеть, в которой замкнулась пустая сиюминутность…
— Я завтра приду сюда, в шесть, — зачем-то повторил я теперь уже бессмысленную фразу. — В шесть… Не опаздывай. Ладно? Ладно? Ладно? Приду! — почти с отчаянием закричал я. — Непременно…
Александр Силецкий НЕОПОЗНАННЫЙ ОБИЖЕННЫЙ КЛИЕНТ
Доктор поликармических наук Пенькин был бесконечно зол.
— Что значит — не готово?! — грохотал он. — Кто квитанцию выписывал?
— Ну, я, — отозвалась смазливая приемщица. — А дальше — что?
— Да ведь сроки!..
— Гражданин, не хамите. Не дома.
— Ну, знаете!.. — задохнулся Пенькин. — Книгу!
— Какую-такую? — томно вскинула брови приемщица.
— А жалобную, — ядовито проскрипел Пенькин. — Страшно стало?
— Да чего мне вас бояться? Пишите, сколько влезет.
Приемщица достала с полки нечто в бесцветном переплете и, не глядя, швырнула на прилавок.
— Писать нечем, — предупредила она великодушно.
— Ручку мы найдем, — злорадно проговорил Пенькин, листая книгу.
Наконец он отыскал чистую страницу, с обратной стороны которой просвечивала запись предыдущего клиента, и, достав ручку, принялся обдумывать первую фразу.
О чем надо говорить, он, безусловно, знал, но вот начать — неотразимо, хлестко…
А наплевать, решил он, еще голову ломать из-за какого-то пустяка!
И он решительно перевернул страницу, чтобы посмотреть, как пишут жалобы другие.
То, что Пенькин увидал, его неприятно поразило.
Пространный текст на оборотной стороне листа прочесть было невозможно.
Не детские каракули, не безграмотная писанина, а просто что-то невообразимое!
Не по-русски, это уж наверняка.
Доктор поликармических наук Пенькин, надо сказать, знал целых три европейских языка. Не в совершенстве, но отличить их друг от друга мог. Более того, попадись ему на глаза китайский текст, он бы и тогда с уверенностью определил, что перед ним — иероглифы, а не какая-то латынь.
Теперь же Пенькин совершенно спасовал.
Вот-те раз, мелькнула мысль, нехорошо-то как: сюда иностранцы ходят, тоже, видно, обижаются… Но отчего ж на непонятном языке? Ведь переводчиков тут нет. Чудак!..
Нежданная находка так взволновала Пенькина, что он даже забыл про собственную обиду.
— Девушка, — возбужденно проговорил Пенькин. — Это кто написал? О чем?
— А мы ваших глупостей не читаем.
То была неслыханная наглость, и на какую-то секунду Пенькин возмутился.
Но и тут исследовательский зуд взял верх над замаячившей над горизонтом несравненной склокой.
Пенькин побазарить был непрочь, но только в более спокойной обстановке. Когда не давили нерешенные вопросы.
— Ну, когда хотя бы это было?
— Гражданин! — строго сдвинула брови приемщица. — Вы что, в конце концов?!
И тут Пенькину в голову пришла неожиданная мысль, показавшаяся до того простой и соблазнительной, что он даже причмокнул от удовольствия.
Сделав вид, будто чего-то пишет, он несколько раз перечеркнул свои каракули, тихонько чертыхнулся и вдруг с недюжинным проворством выдрал приглянувшийся листок.
— Нет, — заявил он, комкая бумажку и пряча в карман, — никаких жалоб! Лучше полюбовно. А? — он захлопнул книгу и протянул приемщице.
— Соображаете, — довольно отозвалась та и книгу мигом сунула на место. — А пугал, кричал… Давайте, я перепишу квитанцию. Дня через три зайдете.
— Правда? — изумился Пенькин.
В отделе, которым руководил Пенькин, с давних времен работал полиглот Гриша. Он занимался машинной филологией применительно ко всем передовым наукам и знал двадцать девять языков, как свой родной. Вот только разве забывал порой, какой же именно роднее…
Никаких ученых степеней он не имел, однако же в науке был отменно славен.
— А раскуси-ка, Гриша, вот такой орешек! — сказал Пенькин, чуть ли не с порога, и подсунул коллеге уворованный листок.
Гриша степенно кивнул и, поместив бумаженцию перед собой, тщательно разгладил ее ребром ладони. Потом хмыкнул и склонился над столом, сосредоточенно разглядывая текст.
— Ну, надо же! — уклончиво ответил Пенькин. — Ты мне лучше скажи: это представляет интерес?
Гриша снова вперился в листок и даже взъерошил волосы на голове.
— Насколько я могу судить, — проговорил он, — что-то тут, пожалуй, есть…
— Это в каком же смысле?
— А в таком, Сан Федыч, что никто на земле так не пишет. Не знаю я похожих алфавитов. Или кто-то пошутил, или… Но тогда многое зависит от того, где вы таким трофеем разжились… Может, внучек свою письменность решил создать? С детишками, знаете, бывает…
— У меня внук только в первый класс пошел, — обиделся Пенькин, — и глупостями не приучен заниматься. А текст я… ну, словом, нашел. Во дворе.
— Интересно, — не поверил Гриша. — Ладно. Вы оставьте листик — поглядим. Я машину текстом угощу, пусть покумекает. К концу дня, может, что и прояснится…
— Знаешь, Гриша, — шепотом признался Пенькин, — отчего-то я волнуюсь.
— Ну и зря, — ответил Гриша непреклонно. — И не мне вам объяснять. В науке, если постоянно волноваться, ничего путевого не выйдет.
— Тоже мне, философ, — оскорбился Пенькин. — Потому мы в заднице все и сидим.
— А это уж кто как руководит, — пожал плечами Гриша.
За десять минут до окончания работы Гриша заявился к Пенькину.
По тому, как лихорадочно блестели его близорукие глаза, как живописно таращились во все стороны его неприбранные патлы, Пенькин безошибочно определил: есть новости и, кажется, необычайные.
— Ну? — спросил Пенькин.
— Сан Федыч, ой!.. — выдохнул с порога Гриша, — черт-те что!
— Тогда — входи. И дверь закрой! Садись. Выкладывай.
— Сан Федыч, — зачастил с восторгом Гриша, — я, похоже, отыскал ключ к этой ахинее.
— Неужели разобрался? — умилился Пенькин. — Не томи!
— И да, и нет, — торжественно ответил Гриша. — Текста я прочесть не смог — пока! Но — не переживайте. Дешифровки иных текстов затягиваются на десятки лет, а то и на столетия.
— Гриша, ты издеваешься? — мученически уставился на него Пенькин. — Мне и так годочков… Ты хоть что-нибудь узнал?
— Немало, — заверил Гриша. — Во-первых, и впрямь такой письменности на земле нет. И прежде не бывало. Во-вторых, Сан Федыч. Это не чушь собачья. Здесь есть система, и проследить ее несложно. И — в-третьих. Версия с детской забавой отпадает. Грамматическая структура сложна. И почерк, судя по всему, взрослый.
— У меня, положим, с детства почерк был кошмарный, — возразил строптиво Пенькин. — Хуже, чем у взрослого. Так что это слабый аргумент.
— Написано не тушью, не чернилами, не шариковой ручкой, не фломастером, а вообще бог знает чем! — Гриша торжествующе взглянул на шефа. — Я бы заподозрил ксерокопию, но… это маловероятно. Так?
— Так… Прямо чудеса! Короче, ты считаешь, текстом следует заняться, и всерьез — заерзал в кресле Пенькин.
— Безусловно! Тут какая-то тайна, Сан Федыч. Заинтриговали вы меня Надо текст показать специалистам. И если они подтвердят мои предположения…
— То что тогда? — быстро спросил Пенькин.
Гриша неожиданно вздохнул, замялся, отводя глаза в сторону, и неопределенно качнул головой, словно не желая раньше времени взваливать на себя лишнюю обузу.
— Тогда? — переспросил он. — Если все будет так, как мне кажется… Вы станете знаменитым, Сан Федыч. И все потомки будут вашим именем гордиться.
— Ну уж!. — польщенный, вспыхнул Пенькин. — А что же ты сам, Гриша, в этом тексте усмотрел?
— Потом, — решительно ответил Гриша. — Надо, чтоб другие поглядели.
— Ладно, — благодушно согласился Пенькин. — Я попытаюсь дозвониться кой-кому. Специалисты — будут!
Он взял листок и бережно вложил его в бархатную адресную папку с симпатичным бронзовым запором, которую, на всякий случай, купил загодя, к собственному шестидесятилетию.
И завертелись колеса.
Эксперты быстро подтвердили сказанное Гришей. Наисовременнейшие из доступных за валюту счетные машины проглотили закодированный текст и три дня его жевали, переваривали, расчленяли, комбинировали, вновь синтезируя, переворачивая так и сяк. И наконец — расшифровали.
По сути это был триумф. Поскольку текст ни под какую лингвистическую модель и впрямь не подпадал.
Крупный виртуолог академик Блуев в газетах выразился так:
“И вот нам ясно: данный текст — не игра чьего-то прихотливого воображения. Это — жалоба, конкретная и до крайности сердитая. Вероятно, клиент пребывал в таком сильном возбуждении, что, сам того не заметив, всю свою обиду изложил на родном языке, на котором и думать, и изъясняться, безусловно, легче. Но вот что поразительно: язык этот не имеет аналогов на Земле. Отсюда сам собой проистекает вывод: Землю посетили представители инопланетного разума! Письменный аргумент в наших руках. Пора всерьез подумать о Контакте!”
Утром следующего дня, уже ставшем знаменитым на весь город, появились Пенькин, полиглот Гриша, полковник БХСС Дутс и знаменитый футуролог Щапов.
Дело было архиважное и не допускало отлагательств.
— Так, — сказал Дутс ласково-казенно, предъявивши высоко подписанные документы, — здрасьте-здрасьте. К вам заходил человек, составивший вот это?
И он незамедлительно сунул под нос приемщице копию скандальной жалобы.
Оригинал — как мировую ценность — за семью замками хоронил теперь Алмазный фонд, прикрыв его, для конспирации, тремя горстями изумрудов и бриллиантами “Орлов” и “Шах”.
— А кто ж его знает? — развела руками приемщица. — За всем разве уследишь?
— За всеми, пожалуй, нет, — мягко согласился футуролог Щапов, — мы тоже выборки проводим и в расчет всех не берем. Наука такая. Но этот-то — особенный!
Лицо приемщицы выразило неподдельное изумление.
Она определенно не могла понять, что может быть особенного в посетителе их мастерской.
— Ну, хорошо, — попытался подойти с другого бока Пенькин. — Жалоба написана девятого числа. Посмотрите по квитанциям, по своим записям, кто у вас в тот день был.
Приемщица, не колеблясь, но и без всякого энтузиазма, выволокла из-под прилавка несколько толстеньких замусоленных папок и одну за другой гадливо протянула членам комиссии.
— Многовато, — после длительного молчания, пошуршав бумагами и наискосок их изучив, произнес Дутс. — Сорок восемь человек. Впрочем, адреса указаны. Нетрудно и проверить… Оп! А вот — сорок девятый!
Все трое спутников немедленно придвинулись к нему.
— Адрес-то записан, — улыбаясь сообщил Дутс, словно нарушитель уже стоял в метре от него, — да нет у нас в городе такого. Нету улицы Шамбальской. Кто-то, значит, нафинтил.
— Так, душечка, — вкрадчивым голосом начал Щапов, — может быть, вы хоть теперь припомните? Потом, глядишь, и книгу напишу про вас… Или поставят фильм. Как, скажем, вы вот здесь сидите, а ОН заходит — удивительный такой весь из себя… Ну, напрягите память!
Упоминание про фильм приемщицу буквально потрясло. Сразило наповал.
— Да-да, — вступила в разговор заведующая, — ты уж, Мань, не запирайся.
Глаза у приемщицы сделались, как две голубенькие пуговки. Она сложила губки бантиком и оперстненной пухлой белой ручкою изящно, будто на торжественном приеме отгоняя муху или комара, взмахнула в воздухе перед собой.
— Он был… был… — томно проворковала она, — ну… словом…
— Говорил-то он по-русски? — не выдержал Гриша. — Можно было что-нибудь понят?
— Он… говорил… А кто его знает! Кажется, по-русски.
— Что значит — кажется! — вспылил Пенькин. — Заметили вы какие-либо странности в его поведении?
Приемщица задумалась, а потом все-таки отрицательно качнула головой.
— Но как он выглядел? — в свою очередь спросил Щапов.
— Не запирайся, Маня, расскажи, — вновь подала совет заведующая.
— Ну? — подбодрил Гриша.
— Я… не помню. Ничего, — убито прошептала приемщица, чувствуя, что восхитительная возможность сняться в кино улетучивается безвозвратно.
— Но, может, что-то удивительное было в его костюме? — призывно глядя на нее, спросил Дутс. — Не по моде был одет или, напротив, чересчур? Какие-нибудь необыкновенные ботинки или… шляпа?
— Шляпа… — тихим эхом отозвалась приемщица. — А ведь — правда!
Все с напряжением уставились на нее. Приемщица, прикрыв глаза, вздохнула.
— На нем была… такая… шапочка. Ну да, вроде тюбетейки, с какими-то веселыми пупырышками — крест-какрест и по кругу… В ухе — здоровенная сережка. Панк он, что ли? А на галстуке, где узел, как будто бриллиантовая роза, вся играла и светилась. А остальное… Да нет, как у людей: и ботинки, и костюм. Цивильный. Только вот — серьга… И еще… Очень бледное, усталое лицо, даже какое-то зеленое, а… сам похож на негра.
— Как это? — удивился Пенькин.
— Вот так, — развела руками приемщица. — Если покрасить в черный цвет — ну, точно негр! Я ему говорю: “Чего пришли?” А он квитанцию сует и говорит: “Несите”. Я ему: “Да что вы мне квитанцией-то тычите? Не готов ваш заказ. Сами что ль, не понимаете?”.
— Правильно сказала, — взволнованно прошептала заведующая. — Ох, как правильно! Совсем уж распоясались!..
— И этот — в крик: “И понимать не хочу! Вот число”.
— Действительно! — удовлетворенно закивал, вновь испытывая праведное возмущение, Пенькин. — Уж взялись делать, так выполняйте!
— Тс-с, не возникайте, — прошипел ему в ухо Щапов. — Вы же сбиваете ее!
Приемщица благодарно ему улыбнулась и снова взялась вспоминать:
— Я ему говорю: “Числа мы пишем потому, что так надо”. И тут он вдруг как завопит: “Что надо?! Что надо?! Мне сегодня улетать! Времени — в обрез! Да у нас за такие вещи заживо сжигают!”. Хам какой-то…
— Ладно, — со вздохом сказал Дутс, — оставим пока наши обиды. Что произошло потом?
— Дальше… — наморщила лоб приемщица. — Ну, я что, ругаться с ним буду? Мне нервы дороже. Дала ему книгу — пиши! А он кипит, под нос себе бормочет — психопат…
— А дальше?
— Книгу захлопнул, повернулся и ушел. И с тех пор не появлялся.
— Вы ему другую, новую квитанцию дали? — деловито осведомился Гриша.
— Дала, — не без вызова ответила приемщица- дескать, у нас, гражданин, полный порядок. — Копию хотите? Нате!
Она распахнула пухлую папку, поковырялась в ней немного и протянула комиссии обрывок желтенькой поганенькой бумаги, где красовались какие-то крючки и кренделя, стоял типографски набранный номер, и в верхнем правом углу виднелась по меньшей мере трижды переправленная дата.
— Это какое же у вас тут число? — подслеповато щурясь, Пенькин поднес клочок к глазам. — Э-м… Шестнадцатое, тридцатьвосьмое…
— На седьмое января, — отрезала приемщица. — Заказ будет готов седьмого января.
— А вы полагаете, клиент сумеет разобрать? — резонно заметил Щапов.
— Я ему сказала. Если не дурак, запомнит.
— Так… Ну, будем надеяться. А что именно он вам сдавал? — полюбопытствовал Дутс.
Приемщица взяла копию квитанции и долго вертела ее в руках, силясь прочесть написанное.
— Фифирюша какая-то, — наконец промямлила она.
— Чего? — изумился Гриша.
— Фифирюша, — надменно повторила приемщица. — Такая… вроде шерстяная… как бы коврик… словом, мы такие принимаем. Подлатать или почистить…
— Да уж… — протянул разочарованно Щапов, — информации — лавина. Ничего не скажешь. Фифирюша. Где достал, не говорил? — он ядовито усмехнулся.
— Нет, — простодушно отозвалась приемщица. — Не говорил. А что… дефицит?
— Вы, душечка, непроходимы! — всплеснул руками Пенькин, и лицо его страдальчески сморщилось.
— Где заказ? — строго спросил Дутс.
Приемщица победоносно поглядела на него.
— На фабрике.
— Какой там телефон?
— Читайте.
Не оборачиваясь, она потыкала большим пальцем в плакат позади себя.
Дутс резким движением придвинул к себе телефонный аппарат, набрал нужный номе; и стал ждать.
— Они редко подходят, — предупредительно заметила приемщица.
Но на этот раз им повезло — на том конце провода кто-то ненароком поднял трубку.
— Алло! — лицо Дутса разом стало строгим и неприступным. — Из Управления БХСС говорят. Полковник милиции Дутс! Где ваш директор? Вышел? Позовите! Нет, найдите где угодно, хоть из-под земли. Касается лично его! Да-да!
Минут десять все сидели тихо.
Дутс маялся с трубкой возле уха.
— Алло! — воскликнул он, наконец. — Директор? Как? Товарищ Канифасов? Здравствуйте! Полковник Дутс на проводе. Очень важное дело. К вам должен был поступить заказ на ремонт изделия, — он скосил глаз и прочитал номер квитанции. — Срок изготовления — седьмое января. Фифирюша!.. Товарищ Канифасов, я не имею привычки оскорблять людей. Это вещь! Название заказа. Фифирюша! Потрудитесь отыскать! Не встречали? А вы посмотрите! Когда вам позвонить? Хорошо. До свидания, — Дутс положил трубку и повернулся к собравшимся. — Завтра утром. Все, говорит, в лучшем виде… Может, так оно и будет. Может быть… Ну, что ж… — он встал и, спрятав копию квитанции в солидный “дипломат” с наборными замками, сделал шаг к двери. — На сегодня, думаю, довольно. И чтоб был порядок! — бросил он через плечо.
Вслед за ним, не торопясь, потянулись на выход и другие члены комиссии.
На пороге они дружно простились и покинули заведение, волею судеб ставшее границей между культурой земной и мириадами цивилизаций во Вселенной.
Следующий день успеха не принес.
Директор проявил немалое старание, однако фифирюшу так и не нашел.
Предмет, указанный в квитанции, исчез бесследно, и, как он выглядел, никто сказать не мог.
— Ей-богу, что-нибудь придумаем! — клялся директор. — Это ж — вещь! Другую сделаем, не хуже. У меня — умельцы! Если надо, на поток поставим. И название дадим. Пусть Судет фифирюша! Нет проблем!
Увы, придумать-то, наверное, было легко и даже сотворить — но где возьмешь клиента?
Полиглот Гриша, правда, высказал предположение, что клиент, может, никуда и не улетал — в том смысле, что отправился в какую-нибудь обыкновенную командировку здесь, на Земле. Стало быть, скоро вернется. И если существует квитанция, где определенно сказано, что заказ будет исполнен седьмого января, то отчего клиент должен пренебречь этим и не явится в указанный день?
Доктор поликармических наук Пенькин, в свой черед, развил эту мысль. Данный клиент, видно, достаточно давно живет среди нас, выполняя на Земле какую-то секретную работу, и не в его интересах особо выделяться. Одну оплошность он уже совершил, оставив след в жалобной книге. Так что, скорее всего, клиент попытается как-то загладить ошибку. А как — поглядим.
В итоге было решено: седьмого января поблизости расставить незаметные пикеты, а в самом ателье организовать дежурство — с утра и до закрытия.
Урочный день выдался пасмурный, мягкий. Снег валил, не переставая.
Дутс первым пришел в ателье и прочно обосновался в маленьком кабинете заведующей.
Сюда же понемногу начали стекаться и остальные.
Последним на черной “Волге” к мистическому дому подкатил академик Блуев — юридический руководитель всей хватательно-контактной группы.
Ожидание и неизвестность — до чего выматывают душу!..
— Были бы хоть какие-нибудь приметы, — горестно вздыхая, пожаловался Щапов. — Наряд-то всегда можно сменить… И тогда любой может вдруг оказаться пришельцем. Даже вы, товарищ Дутс. Даже я… И по документам ничего узнать нельзя. А вдруг он уже в курсе всех событий?
— М-да, — поддержал его Пенькин, — информация, хочешь не хочешь, просочилась, и теперь весь мир внимательно следит…
— А что? — невольно усмехнулся Гриша. — Тоже своего рода спортивная игра. Отлов инопланетянина. Гон спозаранку…
— Уважаемый, — дернулся всем телом академик Блуев, — не шутите так жестоко?
— И все же главное — он есть! — с готовностью заметил Щапов — Или был… Может, их на земле десятки или сотни. Наш — оплошал. А те — молчат… Но, вспомните, каждый встречал в жизни удивительных людей. Мы в таких случаях считаем: чудаки! А вдруг — нет? Вдруг эти странности как раз и есть то самое, что невозможно скрыть до конца?
— Тогда каждого второго надо брать на заметку и следить за ним до самой смерти, — мрачно возразил Дутс.
— Ерунда! — убежденно сказал Блуев. — У нас просто нет критериев, нет научного подхода к проблеме.
Дутс встал и, приоткрыв слегка дверь, в щелку заглянул в приемную.
Там, как и всегда, как и заведено, по будним дням, шла обычная размеренная жизнь ателье.
Приемщица исподволь, зорко вглядывалась в лица клиентов, с величайшим тщанием разбирала их квитанции, однако никто покуда не привлек ее пристального интереса.
Наступило время обеда.
По очереди перекусив в столовой за углом, члены комиссии снова заняли свой наблюдательный пост.
Разговоры теперь протекали вяло, и настроение у всех было, прямо скажем, ниже среднего.
В девять вечера ателье закрылось, и в кабинете заведующей появилась понурая приемщица.
— Нету, — трагически произнесла она. — Не пришел… А уж я смотрела!..
— Если он в прошлый раз учинил такой базар, — обиженно заметил Пенькин, — то тем более в указанный день обязан был пулей прилететь сюда. Я удивлен.
— А если он отбыл навсегда? — предположил Гриша. — И каким-то образом похитил с фабрики свою фифирюшу?
— Или свой фифирюшу, — вставил Щапов.
— Да теперь-то какая разница?! Взял — и похитил. Чтоб, раз оставив след, уже не попадаться. Мог ведь, а?
— Наверное, — пожал плечами Блуев. — Это все догадки…
— А пойдемте-ка отсюда, — предложил вдруг Дутс. — Время позднее, дело закончено. Прошляпили! Конечно, жаль…
Они надели шубы и шапки, простились с приемщицей и заведующей и гурьбой вышли из стеклянных дверей на запорошенную снегом улицу.
Прохожих было мало.
Фонари горели тускло, и в их свете все казалось каким-то преувеличенно большим, тяжелым и — недоверчиво застывшим, ждущим…
Блуев чопорно раскланялся со всеми, сел в свою новехонькую “Волгу” и немедля укатил.
Вслед за ним на первом же такси к себе домой отправился и Щапов. Его ждали футурологические, очень важные дела.
— Не желаете немного прогуляться? — спросил Дутс.
— С удовольствием, — кивнул Пенькин. — После эдакого бдения голова трещит. Блуев, безусловно, милый человек, но так курить!..
— Волновался, — ответил Гриша. — Ведь все мы ждали — ну, а вдруг войдет…
— Завтра будут над нами смеяться, — с досадой проговорил Пенькин. — Противникам дай только повод… Не всем, знаете, приятно, что среди нас жил инопланетянин. А может, и теперь живет, и не один. Как опознать? Выходит, не готовы мы к контакту, рано. Это обижает.
Они миновали переулок и теперь не спеша шли заснеженным сквером.
Настроение у всех было тягостное, и даже мысль, что в подлинной науке даже отрицательный результат — тоже вроде бы немалый шаг вперед, никого сейчас не вдохновляла.
— Надо будет заняться этим ателье, — неожиданно заключил Дутс. — Действительно, у них творится черт знает что. И на фабрике, и в ателье… Да, впрочем, и везде.
Он устало потер пальцами веки.
— Да, — согласился Гриша. — Плохо быть у нас клиентом. Но, если с другой-то стороны взглянуть!.. — он оживился, сам удивляясь возникшей мысли, — с другой стороны: не обхами тогда приемщица нашего клиента, а подкатись к нему эдак вежливо, с улыбочкой — он бы и не разъярился, и не стал бы жалобу писать. А так — допекла человека, унизила, вот он и оплошал. На радость всей земной науке…
Они остановились и, одиноко сгрудившись под старым бело-синим фонарем, невесело посмотрели друг на друга.
Они все понимали, только каждый — на свой лад.
Да и быть иначе не могло: случай свел их, временно соединил, и случай же — заставил друг для друга затаиться. И не для того, чтоб после прыгнуть из засады, нет. Совсем иное. Каждый с ужасом оберегал свое.
— До чего мы докатались, — произнес негромко Дутс. — Все только выгодой готовы мерять. Даже хамство оправдать готовы. И ведь пользы-то на деле — никакой. Абстракция сплошная. Но, ради нее — плюй человеку в лицо! Мы утремся, мы — выше, мы на звезды смотрим. До чего мы докатились!..
— Ну, вы несколько преувеличили, я полагаю, — возразил, нахмурясь, Пенькин. — Вот не думал, что вы пессимист Наука ведь, и вправду, дело тонкое, на многое готова… И судить ее вот так, не зная…
— Инопланетянин всем нам судия! — с довольным смехом отозвался Гриша.
В тот январский вечер инопланетянин был еще в пути. А может быть, уже и прилетел…
Только осталось от него — квитанция с невнятной фифирюшей да таинственная запись в книге жалоб…
След внеземного разума…
Убогий, право, след.
Александр Силецкий СВЕРХУ ВНИЗ
Уж не помню, когда именно, я стал замечать, что все люди — и мои близкие, и сослуживцы, и просто прохожие — смотрят на меня сверху вниз.
Вначале я не придавал этому значения, но затем, не видя никаких перемен к лучшему, начал испытывать тоску и беспокойство.
Тогда я помчался к своим самым верным друзьям, которые еще смотрели на меня как на ровню, и попросил совета.
Оказалось, в нашем городе жил один старый врач, вот уже много лет исцелявший у людей недуги, схожие с моим.
Раздобыв адрес и номер телефона, по которому можно записаться на прием, я решил с этим дело не тянуть.
Врач встретил меня приветливо, усадил на стул против себя и налил в чашку крепкого кофе.
Я ожидал увидеть диковинные приборы, сложные машины — только с их помощью, мне казалось, можно вылечить мою болезнь, — однако в комнате не было ничего такого, разве что стол, покрытый белой клеенкой, шкаф, наполовину заставленный книгами, да два стула — вот и все убранство.
— Ну-с, — сказал врач, испытующе глянув на меня, — значит, вы жалуетесь на свое пресмыкание?
— Нет-нет, — обеспокоенно возразил я, — этого я вам не говорил. Я только посетовал, что все люди почему-то смотрят на меня сверху вниз…
— А не все ли это равно? — усмехнулся врач. — Вы — внизу, они — наверху. Так?
Я кивнул.
— Вы никогда не задумывались, отчего это могло произойти?
— Право, я затрудняюсь…
— Ну, конечно, — согласился врач, невесело вздохнув. — Все дело в таланте, друг мой.
— Как, — воскликнул я, — все настолько талантливы, что могут смотреть на меня сверху вниз?!
— Вовсе нет, — покачал головой врач. — Большинство из них ничего из себя не представляют. Просто они сами верят в свой талант, верят в свою необыкновенность, которую выдумали сами, и потому глядят на все свысока. Каждый смотрит на других свысока. Только вы еще не научились этому, но я помогу. Я пропишу вам порошки, и вы будете принимать их дважды в день — перед завтраком и после обеда.
— А потом? — не удержался я.
— Вы обнаружите в себе талант.
— Настоящий?
— Нет, зачем же. Талант глядеть на окружающих сверху вниз. Вы же этого хотите. Неподсадной талант позволяет смотреть, самое большее, в одной горизонтальной плоскости, а чаще — наверх: внизу для него нет никого.
— Понятно, — я встал. — Огромное спасибо. До свиданья.
Мне до того не терпелось испытать чудесную силу порошков, что уже на лестничной площадке я высыпал их в рот — всю недельную дозу.
И, когда вышел на улицу, вдруг обнаружил, что и впрямь смотрю на людей в одной горизонтальной с ними плоскости и они точно так же глядят на меня — прекрасно!
Был солнечный день, и моя голова наконец-то на одном уровне с другими головами впитывала майское тепло.
Я опустил глаза и увидел только серый шершавый тротуар и чьи-то спешащие ноги, одни лишь ноги, башмаки — людей внизу не было.
Так я нашел свой талант — порошки мне явно помогли.
Но до сих пор я не могу понять, правильно ли поступил, выпив все порошки сразу, — ведь после этого талант мой стал каким-то странным, я это чувствую, потому что внизу для меня по-прежнему нет людей.
Но ведь прав был врач: не к тому я стремился!
Я желал малого — исправить свое положение в пространстве, и не более того.
А теперь…
Да теперь говорят, что я подаю немалые надежды.
Может быть, может быть, не знаю.
На меня все равно опять многие глядят сверху, хотя мне-то ясно, что я хоть чуть, но — выше их.
Увы, рядом с ними я бессилен и что-то доказывать им — не могу Да и смысла особого нет.
Зато по вечерам, после никчемной дневной суеты, я сажусь за свой стол поработать. Порой мне кажется, что ничего я не умею, что получается совсем не так, как я хотел, выходит плохо и нелепо.
И тогда меня вдруг охватывает странное успокоение. Не отчаянье и не досада, нет, — какое-то всевластное, неодолимое успокоение…
Я бросаю все и выхожу на балкон.
В воздухе веет весенней прохладой, а у моих ног лежит огромный туманный город.
В этом городе живут люди, которые глядят на меня сверху вниз, хотя я умею придумывать почти что сумасшедшие истории, а им это не дано…
Я пытаюсь разглядеть их там, внизу, и, может быть, кого-нибудь окликнуть, чтобы он стоял, задравши голову, но нет, туман над крышами клубится, и я не вижу никого.
Я понимаю, что только так, наверное, и должно быть и будет впредь, и это немало меня утешает.
Тогда я перегибаюсь через железные перила и плюю в колодец темноты, на все свои страхи и глупые сомнения, которые всегда, в конечном счете, остаются где-то внизу.
Александр Силецкий СОКРОВИЩЕ
— Значит, не дадите?
— Дорогой, ведь я же объяснил…
Люций-Пров Гальбовиц горестно вздохнул, порядка ради понимающе кивнул и еще раз с жадным обожанием оглядел ровные ряды книжных полок.
Милый бог, чего там только не было!..
— Ну, хоть одну, — без малейшей надежды попросил он. — Любую. Я верну вам завтра.
— Любую, тоже мне… — пренебрежительно хмыкнул хозяин библиотеки. — Это, простите, даже как-то несерьезно. Что вы, книг никогда не читали?
— Н-ну… пока учился, брал по программе микрофильмы в Информатории, — стыдливо признался Гальбовиц. — И сейчас приходится. А вот книги… Ваша правда, не читал. В том смысле, что ни разу даже не держал в руках. Сами знаете, теперь это такая редкость…
Его собеседник чуть заметно улыбнулся и самодовольно покивал:
— Еще бы! Бумага — материал недолговечный. Когда-то подсчитали: достаточно книге, в каком бы она ни была переплете, пройти через десяток рук — и все, она превращается в месиво, ни к чему больше не пригодное.
— Ну уж! — усомнился Гальбовиц.
— Я вам точно говорю. При нынешней тяге к чтению книга перестала оправдывать себя. Куда надежнее обычные микрофильмы. Ведь главное — какую информацию мы получаем, а не во что она завернута… Книги теперь — анахронизм Если быть честным до конца…
— И все-таки у вас вон какая библиотека, — с тихой завистью сказал Гальбовиц. — Значит, любите анахронизм. И многие, я знаю, тоже… А вот снять книгу с полки, просто полистать — никто не позволяет…
— Я их всех прекрасно понимаю. Это не из жадности, отнюдь. Книга — не предмет, не украшение. Это, так сказать, безотносительная ценность, как бы памятник самой себе. Музейный экспонат, который не принято трогать руками.
— А вы? — не удержался от вопроса Гальбовиц. — Вы-то сами их… читаете?
— Иногда, — уклончиво произнес хозяин библиотеки. — Но чаще, конечно, пользуюсь микрофильмами. Проще. И, чего греха таить, удобней. А с этими новыми книгами так тяжело!.. Их выпускают крошечными тиражами…
— Да? — неподдельно изумился Гальбовиц.
— Естественно. Чтоб только-только снять с них дубликаты, а за тем уж микрокопиями обеспечить всех… Да, собственно, и сами вы…
— Нет! Я впервые слышу, — честно посмотрел на собеседника Гальбовиц.
— Странно. Мне казалось, это знают все… По крайней мере я и не представляю, куда потом идет тираж. Может быть, — и впрямь в музей?
— А как же это? — Гальбовиц коротко кивнул в сторону роскошных стеллажей.
— Да, понимаете, — замялся вдруг хозяин библиотеки, — бывают в жизни редкие удачи… Если очень нужно, если очень хочется, в конце концов, если искать везде, не покладая рук, то, разумеется… Вы не представляете, на какие порой приходится идти ухищрения!..
— Вероятно, — без энтузиазма, скорей из вежливости, согласился Гальбовиц.
У него самого покуда не получалось, как он ни старался.
Другие обладали грудами сокровищ, но для него, Гальбовиц, тайна их приобретения и по сию пору оставалась за семью печатями.
И еще одно удивляло — эти иррациональные метаморфозы с тиражами.
По официальным данным, тиражи росли из года в год, книг вроде выходило столько, что — с ума сойти, а на поверку оставались только микрофильмы…
Толстые книжные корешки тускло золотились под стеклянной броней.
Призрачные монстры, по чужой прихоти вставшие один к одному, в длинные ряды, застывшие, таинственные, манящие к себе, как глубокий омут в предвечерний час…
Формально Люций-Пров Гальбовиц имел к ним самое непосредственное отношение — был классным специалистом по настройке либропроекторов.
Ему частенько приходилось разъезжать по городу и его окрестностям, ходить из дома в дом, встречаясь с разными людьми, что слали вызовы в конторы, и всем ремонтировать, отлаживать аппаратуру для чтения — любых конструкций и размеров, от умещающихся на ладони до таких, которые занимали чуть ли не всю стену…
И во многих домах он встречал вот это — благородное мерцание под запылившимся стеклом…
— Ну, хотя бы вынуть, подержать, — в последний раз попросил он. — Просто ощутить вес, — раскрыть обложку — только на минуту!
— Нет.
Гальбовиц смиренно развел руками и раскланялся.
— Проектор я вам сделал. Все в порядке, — сказал он на прощание. — Хотя, не понимаю…
Рабочий день близился к концу. Оставались, правда, еще два дальних вызова, но они — не срочные, в конце концов успеется и завтра.
Городским публичным транспортом Гальбовиц пользоваться не любил.
Даже личные электрокары, выносливые, донельзя простые в управлении, не возбуждали в нем особенных симпатий.
Всему этому он предпочитал велосипед.
В какой-то мере — тоже архаизм… Из моды вышедшей давным-давно…
Пускай, зато надежно и достаточно компактно, и ко всему — а это, может, главное — ты получаешь превосходную разрядку, когда всласть поработаешь педалями после утомительного копания в сложнейших электронных схемах.
Ведь современные либропроекторы дают изображения объемные, цветные и воспроизводят даже тихое шуршание несуществующих страниц… Любые запахи, любые звуки! Да уж…
Город разрастался с непостижимой быстротой.
Вернее, прежде городов на самом деле было два, но они уже настолько тесно подошли друг к другу, что определить, где же кончается один и начинается другой, навряд ли кто сумел бы, не рискуя ошибиться.
Названия, правда, остались — на карте. Но ведь живут-то люди на грешной земле!..
Там, где еще год назад зеленели лужайки, шумели рощи и на берегах маленьких речушек весело резвилась детвора, теперь возвышались огромные здания; будто волшебным образом застывшие брызги диковинного водопада, разлетелись во все стороны пестрые проспекты, ажурные эстакады, зазмеились на разных уровнях пешеходные и велосипедные дорожки.
Только в единственном месте еще была приметна отчетливая граница, разъединявшая города, — широченный овраг с размытыми, совсем пологими от старости склонами, буйно поросшими жесткой травой.
Унылое место, неухоженное, издавна заваленное всевозможным хламом.
Это была не то чтобы узаконенная городская помойка — что это такое, горожане, в сущности, давно уж позабыли, благо мусороуборочные комбайны везде работали быстро и четко, — нет, не помойка, но все же некое подобие гигантской свалки, куда на время, пока и здесь не развернулась стройка, те же комбайны, не до конца справляясь с отходами, иногда переправляли разное старье, а то и просто мусор — с мест, где разрушали в это время старые, отжившие свое дома.
Смеркалось.
То там, то здесь в окнах домов начали зажигаться огни, над переполненными автострадами затрепетали разноцветные неоновые дуги.
Сегодня Гальбовицу пришлось работать в соседнем городе — так уж “удачно” разложились заявки — и теперь на дорогу домой, по самым скромным подсчетам, выходило два, а то и два с четвертью часа.
Это, впрочем, Гальбовица нисколько не смущало. Он любил езду и за рулем велосипеда не скучал.
Всегда можно было вдруг остановиться, лишь только надоест крутить педали, и зайти куда-нибудь — в музей, в кино, в кафе, — или же просто перекинуться десятком слов со случайным знакомым, встретившимся в пути…
В седле он, как ни странно, ощущал себя подлинным горожанином и оттого немножечко сочувствовал другим, всем тем, кто словно заживо был вмурован в бешено несущийся по магистралям транспорт…
Справа, из-за вытянутых цепью гор-домов, выползала лилово-оранжевая туча.
Она уже вымахала чуть ли не в полнеба, косо надвигаясь на пожар заката.
Изредка бледные вспышки полосовали тучу так и сяк, и вслед за этим угрюмо, с какою-то даже ленцой над городом прокатывался гром.
Плохо.
Дождь, наверняка, застигнет его в пути, до дому он добраться не успеет.
Гальбовиц машинально порыскал глазами — вот досада, и укрыться негде!
Надо торопиться, чтоб доехать хоть до тех, ближайших зданий. Ну, а там…
Гальбовиц очень кстати вспомнил: в одном из них живет его давний клиент, у которого вечно что-то не ладится с либропроекторами.
Надо полагать, хозяин не откажется приютить гостя на время дождя…
Чтобы спрямить путь, Гальбовиц привычно свернул с бетонного покрытия и покатил по узенькой тропинке, что вилась через овраг.
Еще от силы год — и здесь тоже вырастут дома, зазеленеют аккуратные газоны, все оденется, как и везде, в бетон и заискрится стеклом…
И тогда два города сольются. Окончательно. И надо будет называть их как-то по-другому.
Хотя — кто может поручиться? — вдруг и прежние названия оставят — вроде, как бы в память о минувшем, нынче это модно. Поглядим!
Гальбовиц с силою крутил педали, наслаждаясь тишиной и безлюдьем этого заброшенного места.
Вверх-вниз бежала тропинка, петляя между котлованами, кучами щебня и песка, огибая грязные завалы непонятной рухляди, — подумать только, ведь когда-то это все было нужно людям, они этим дорожили, это добывали, убивая время, силы, тратя жизнь!..
Бельмо на глазу города, последняя свалка, которой быть осталось, видно, считанные месяцы. Тоже своего рода — реликт, анахронизм…
Как книги, пришла на ум несуразная мысль.
Люций-Пров Гальбовиц всегда, сколько помнил себя, испытывал странное благоговение перед стариною, перед всем тем, что отжило свой век.
Возможно, потому, что этого уже не будет никогда…
Шершавое какое-то, удушливое слово — “никогда”… В нем — и загадочность, и страх внезапно обмануться…
Сиреневые сумерки все плотней окутывали землю.
Гальбовиц осмотрительно включил фонарь, и теперь рыжий мячик света весело катился впереди, выхватывая из сумрака то неровную тропинку, то несусветный хлам, валявшийся по сторонам от нее.
Вдруг что-то белое, до неправдоподобия знакомое, мелькнуло на мгновенье и пропало.
Понимание пришло не сразу.
Еще какое-то время Гальбовиц по инерции работал педалями, крепко вцепившись в руль, и лишь потом, сообразив, отчаянно нажал на тормоза.
Ведь там, на обочине тропинки…
Нет, не может быть!
Невероятно! Ерунда, самообман.
Но — очертания!..
Выскочив из седла, Гальбовиц опрометью бросился туда, где только что заметил ЭТО.
Вот оно!
В спешке он едва не наступил…
Он медленно, завороженный действием, нагнулся и…
В висках тупо застучало от волненья, от восторга, разом обрушившихся на него.
Ну, разумеется, он не ошибся! Наконец-то! Наконец-то — повезло!..
В руках он держал книгу.
Настоящую. Такую же, как те, что видывал не раз в чужих домах.
Она была без переплета, без начала и конца.
Ветер лениво теребил мятые, грязные страницы, кое-где рваные, почти истлевшие по краям.
Но не в этом было дело. Не в этом!
Кто ее бросил здесь, зачем — Гальбовиц даже представить не мог. Вероятно, когда старый дом ломали…
Его поразило другое, самый факт: теперь-то и у него есть собственная книга!
Не стандартный микрофильм — эта дешевая звучащая подделка, не объемная цветная фотография, а настоящее издание, которое читали, перелистывая страницы, — вот так, одну за другой, или могли заглянуть сразу в конец, раскрыть на середине, а то и просто захлопнуть и держать в руке, наслаждаясь объемом, весом, фактурой.
Может статься, прежний владелец относился к ней гораздо проще- ну, подымаешь, книга, таким несть числа!.. Все возможно.
Но Гальбовиц то держал ее в руках впервые и с наслаждением, сродни благоговению, смотрел, как от его дыхания шевелятся податливые настоящие листки…
При свете велосипедного фонаря Гальбовиц смог хорошенько разглядеть находку.
Это было что-то очень непонятное — с текстом, размещенным в две колонки, где едва ли не каждая фраза была пронумерована; вероятно, справочник какой-то, совершенно устарелый и теперь не нужный никому… Или другое… Он сейчас не мог определить.
Ну и ладно, упрямо поду мал Гальбовиц, какая разница, что это такое. Все равно — ценность Для меня — так уж точно!
Он бережно опустил книгу в багажную сумку.
Невольно припомнились виденные им домашние библиотеки, составленные из лучших сочинений всех времен и народов, роскошные издания, сокровища, надежно спрятанные от посторонних, однако на сей раз чувства острой зависти, как это не раз бывало прежде, он не испытал.
Каждому — свое, глубокомысленно решил он, теперь и у меня есть кое-что.
СВОЯ Книга!
Ну, а сейчас — быстрее! Только бы успеть, пока затишье… Будет до обидного некстати, ежели гроза застигнет где-нибудь на полпути.
Гальбовиц вскочил в седло и привычно заработал педалями, уже не обращая ни малейшего внимания на кочки и канавы, которыми был так богат овраг…
К спасательному дому он подкатил в то самое мгновенье, когда по мостовой и плитам тротуара зашлепали первые капли дождя.
Не мешкая, Гальбовиц втащил велосипед в подъезд, тщательно вытер ноги и направился к лифту.
Он хотел было прихватить с собой книгу, чтобы горделиво показать, но передумал.
Какой смысл?
У хозяина квартиры, куда он направлялся, тоже весьма и весьма недурственная библиотека, и что для него какая-то испачканная рваная книжонка, даже не книга — просто пачка склеенных листов без переплета?!
Разве можно сравнить ее с шикарнейшими — так что дух захватывает! — уникальными изданиями Гете, Достоевского, Карамзина, Бердяева, Мольера? Только срамиться…
Все обладатели библиотек — при разных положительных качествах — были, как правило, отчаянные снобы. Это Гальбовиц никогда не забывал.
Поэтому свое сокровище он скромно оставил дожидаться внизу, в вестибюле, в багажной сумке велосипеда, вместе с несъеденным в обед бутербродом, кой-какими инструментами, пакетиком леденцов и кепкой с длинным козырьком — на случай жаркой солнечной погоды.
Он взлетел на лифте на сороковой этаж и раскатисто позвонил в знакомую квартиру.
С минуту было тихо.
Наконец динамик, вделанный в дверь, нахальным тоном осведомился:
— Хто тута?
Нате вам, подумал ошарашенно Гальбовиц, и эта чирикалка — из рук вон!.. Ладно, если в доме все в порядке, хоть ее починю. Опять же — не пустой визит.
— Люций-Пров Гальбовиц, — отрекомендовался он. — Из Центрального бюро либрослужбы, наладка проекторов. Я уже не первый раз!
Дверь отворилась, и он вошел.
Навстречу ему, приветливо улыбаясь, возник из боковой комнаты хозяин квартиры, философ по специальности, еще крепкий на вид мужчина лет шестидесяти, с пронзительным взглядом, но, как решил для себя Гальбовиц еще в первый свой визит, с мозгами малость набекрень.
Таких, “нестандартных”, клиентов он и уважал, и недолюбливал одновременно.
Они вечно совались куда не надо и задавали под руку ужасные вопросы, а то, еще хуже, начинали досаждать разными советами, когда их совсем об этом не просили. Хотя, конечно же, в своих делах, в своих предметах разбирались превосходно и не прочь были при случае любовно поболтать о том, что их волнует, да и вообще, считал Гальбовиц, к роду людскому настроены были суетливо-дружелюбно.
Это искупало массу прочих неудобств в контакте с ними.
— Какими судьбами?! Вот радость! — громко возвестил философ, пожимая гостю руку.
— Ехал мимо, дел особых нет, ну, дай-ка, думаю, на всякий случай загляну, — слегка приврал Гальбовиц. Об истинной причине своего визита он, из деликатности, счел лучшим умолчать. — Как проекторы? В порядке?
— Да как будто… Впрочем, шут их знает… Я ведь слабо разбираюсь, — извиняющимся тоном ответил философ. — Но все равно прекрасно, что зашли! Очень мило с вашей стороны. На улице вот-вот гроза начнется… Другой бы — без оглядки, поскорей домой… Нет, очень мило с вашей стороны. Я всегда был убежден: уж если человек влюблен в свою профессию… Порядочность — вот его кредо!
Гальбовиц смущенно опустил глаза.
Ему внезапно показалось, что последние слова философа полны сарказма.
— Ну, если у вас и вправду все в порядке… — неуверенно промямлил он, делая осторожный шаг назад, к двери. — Если нет претензий…
— Так что из этого? — недоумевающе-строго уставился на него философ. — Пришли — и чудесно! Сейчас будем ужинать. Очень кстати. Ужин с маленьким сюрпризом. Пустячок, а хорошо! Ведь вы, поди, проголодались?
Вопреки всему, Гальбовиц почувствовал себя крайне неудобно.
— Даже и не знаю… — пробормотал он. — Может, я не вовремя?
— Ничуть, ничуть! — замахал руками философ. — Жена с детьми уехала сегодня за город, а я, как сыч, один… Прелестно посидим! Ну, что вы встали? Проходите!
— Кстати, — спохватился Гальбовиц, — этот ваш дверной автомат…
— Скуден на язык, — вздохнул философ. — Истинно дремуч. Правда, в косности своей почти велик. Любого поражает. Впрочем, может и отвадить…
— Починить вам?
— А зачем? Это жена его не переносит, вечно отключает, а меня он даже веселит. Вы только вдумайтесь — дремучий автомат! Есть что-то, а?
— Ладно, если вас устраивает…
Надобно сказать, Гальбовиц очень не любил, когда приборы барахлили. В его присутствии, по крайней мере. Но вслух возражать он не решился.
— Итак, мойте руки — и к столу! — торжественно призвал хозяин. — Я тут припас одну пикантнейшую штучку. Пиво с Луны! Отпускается только служащим лунных станций. Сами посудите, — не везти ж его с Земли! Да и на Землю — тоже нет резона. Дефицит… А я достал!
— Как книги? — ляпнул наобум Гальбовиц и сам же испугался: вот, обидел человека — ни за что…
Хотя, по правде, эти разговоры о диковинках, о дефиците его всегда безумно раздражали.
Ведь везде, по сути, было все!
Никто давно не голодал, никто не выстаивал очередей за нужными вещами.
Доступность товаров уравнивала всех. Дефицит возникал из совершенных пустяков, из ничего — обыкновенно из того, что никому на самом деле и не нужно. То одно, то — другое… Смешно! Настолько мелко!..
Неужели людям было тесно в рамках повсеместного достатка, надо было выделяться как-то сверх того?
Зачем?!
Гальбовиц этого не понимал.
И лишь одно его и вправду занимало — книги. Даже крошечный намек на них…
Тут он моментально терял голову и мог в сердцах наговорить такого…
— Позвольте, а причем здесь книги? — округлил глаза философ. — Ба, конечно! Тоже — редкость! — и он беззаботно рассмеялся. — Я их сызмальства люблю. В такие передряги попадал порой, чтобы достать!.. Но пиво, уверяю вас, сравнить ни с чем нельзя. Нектар!..
Вопреки ожиданию, дождь затянулся.
Молнии сверкали беспрерывно, и после каждой раздавался гром такой оглушительной силы, что казалось, будто весь мир гудит, как гигантский колокол. С неба на землю низвергались форменные водопады.
По такой погоде нечего было и думать двигаться куда-то дальше.
Совсем стемнело за окном, и сквозь пелену дождя виднелись размытые уличные огни да тусклые фары автомобилей, спешащих доставить своих седоков домой, прочь от разбушевавшейся на славу непогоды.
— Вот что, — произнес хозяин, меланхолично поглядев в окно, — пожалуй, эта напасть до утра не кончится. Вы на чем приехали сюда?
— У меня велосипед…
— Ах, даже так!.. Тогда и разговору нет. Вы остаетесь у меня. Переночуете, а утром — по делам.
— Может, лучше вызвать такси? — на всякий случай запротестовал Гальбовиц, которому и впрямь нисколько не хотелось никуда сегодня ехать.
Дома, если разобраться, никаких срочных дел не предстоит, а здесь так приятно посидеть и поболтать!..
— Пустое, — отозвался хозяин. — Только лишние хлопоты, ей-богу!.. Вы меня нимало не стесните. Все-таки — квартира… Чувствуйте себя запросто.
И Гальбовиц остался.
— Как вам пиво? — явно напрашиваясь на комплимент, поинтересовался несколько спустя философ. — Ведь очаровательно, не так ли?
— Да, недурно, — рассеянно кивнул Гальбовиц, хотя, по совести, ничего замечательного в этом пиве не заметил.
Право, на Земле не хуже. Может, даже посвежей.
Конечно, дефицит — он сладок, придает всему особый шарм, волнует…
Чувствуешь себя добытчиком, как будто в сквере мамонта поймал.
А то, что рядом ходят те же мамонты, пускай другого цвета, — этого не замечаешь…
Ах, лунное пиво, сказочная редкость!
Но на организм-то действует, как самое прогорклое земное! Вот что обижает.
Стоит после этого стараться?
А ведь, глядишь, еще придумывают…
Пельмени марсианские. Или сливной бачок по-венерянски, с музыкальной поднатужкой…
Как же, редкость! Где достать?!.
Здесь, в этом вальяжном доме, тоже было великое множество книг.
Им отвели целую комнату, где они и покоились царски-величаво на тускло полированных полках из настоящего дерева, — так во всяком случае утверждал гостеприимный хозяин, а сомневаться в правдивости его слов у Гальбовица в общем-то не было ни желания, ни причин.
Волнующая близость дорогих — естественно, не каждому доступных — книжных стеллажей автоматически настраивала на определенные, лирически-возвышенные мысли и, по мере поглощения редчайшего на свете пива, невольно направляла разговор в единственно возможное теперь русло.
Показать книгу Гальбовиц уже и не просил — знал заранее, что все равно откажут. Поэтому он лишь участливо поинтересовался:
— Я так полагаю, не каждому из нас дано книги собирать? Целую-то библиотеку? Ведь, наверно, столько сил уходит? Это — как талант: умеешь — собираешь, не умеешь — ну, и до свиданья. Или я не прав?
Философ откинулся на спинку кресла и безмятежно посмотрел в дверной проем: там, в соседней комнате, как диковинные аквариумы, поставленные друг на друга, как океанский лайнер, притушивший на всех ярусах огни и ошвартовавшийся на зимнюю стоянку, чуть светились отраженным светом и загадочно мерцали в полумраке стекла стеллажей.
— Если поставить перед собой значительную цель, — назидательно сказал философ, — и идти к ней неуклонно, день за днем, в конце концов удача улыбнется. Трудно, бегу словно. А что до какого-то особого таланта собирать… Не знаю. Я признаю один талант: умение поставить цель перед собой. Без этого все остальное — чепуха.
— Зачем они вам? — неожиданно спросил Гальбовиц. — Есть ведь микрофильмы…
Философ растерянно пожал плечами, точно услыхал нелепицу, какую даже затруднительно себе вообразить.
— Вот уж просто и не представляю, что ответить. Так уж получилось… Мне приятно. Беспрерывно хочется все больше, больше… Не суррогат, а подлинную ценность… Вы проводите рукой по корешкам и словно ощущаете тепло, идущее от них, как будто в вас перетекает удивительная сила. Мысли всех веков, страдания и обретения, добро и зло — застыли перед вами, они — ваши, здесь, всегда, и сами вы — их неотъемлемая часть. Это. знаете ли, поразительное чувство…
— А как украшают квартиру, какое благородство придают хозяину!.. — в тон ему откликнулся Гальбовиц.
Вдруг невероятно захотелось сказать какую-нибудь пошлость, гадость этому самовлюбленному владельцу..
Я опять завидую, подумал с горечью Гальбовиц, неужели так и будет всю оставшуюся жизнь?!
Некоторое время философ глядел на гостя изучающе-настороженно, а затем, что-то словно решив для себя, ограничился короткой снисходительной усмешкой.
— Да! — не без вызова ответил он. — И это — тоже! И, пожалуйста, не иронизируйте. Для того, чтобы сопереживать, нужно иметь самому.
— Иметь! — невольно вырвалось у Гальбовица. — Обязательно — иметь!
— А вы как думали? Проникнуть в суть предмета, не имея такового, невозможно. Нельзя любить, когда объекта для любви перед собой не видишь. А все эти умозрительные расс\ждения — не стоят ровным счетом ничего.
— Ну, хорошо, — возразил Гальбовиц, — вы так поступаете и говорите, потому что книг достать практически нельзя. Добывая каждый раз новую, вы тешите свое тщеславие, вы как бы возвеличиваетесь в собственных глазах.
Философ только досадливо замахал руками, но Гальбовиц, будто и не замечая этого, упрямо продолжал:
— А вот скажите мне по совести: будь книг везде навалом, не имей они такой, что называется, престижной ценности, вы бы стали собирать их, не пожалели бы расходов, времени, усилий? Или тогда ваш интерес нацелен был бы на иное, в свой черед — ужасно редкое? Скажем, каменные топоры неандертальцев? Ведь отыскались бы, наверняка, умельцы, наловчившиеся их вытесывать, поскольку это — модно!
— Господи, при чем здесь какая-то мода?! — горестно воздел руки к потолку философ, — Вы путаете вещь сугубо утилитарную с духовной, облеченную в вещественную оболочку! Что поделаешь? Так уж устроен мир. Даже высшие духовные ценности, ни во что не материализованные, попросту нелепы. И вообще, в конце концов, что вы хотите от меня? Чтобы я выбросил все книги?!. Такое впечатление, как будто вы упорно стараетесь уличить меня в грехе, в каком-то невозможном преступлении!..
— Ну, что вы, зачем уж так… — улыбнулся Гальбовиц, подавляя неожиданный зевок: как-то незаметно его разобрала сонливость. То ли выпитое так подействовало, то ли просто вымотался за день, много нынче выдалось работы… — Нет, я вас ни в чем не обвиняю. Было бы смешно!.. Я лишь хочу понять… Мне это важно — самому. Или я и вправду не дорос, или другие что-то делают не так…
— Скажите-ка на милость!.. Стало быть, не все благополучно в Датском королевстве? — хмыкнул с напускной беспечностью философ.
— Может быть. Мне судить трудно. Я не такая уж фигура — так, настройщик либропроекторов…
— Помилуйте, отличная профессия! Что бы мы все делали без вас?!.
— Может быть, — повторил Гальбовиц. — Хотя, наверное, мечтал о большем…
— Ну, таких разговоров я не признаю, — ободряюще похлопал его по плечу философ. — Любое дело, если это дело, безусловно, — только возвышает. В конце концов, уж коли вас так удручает невозможность достать книгу, я вам помогу. Дам адресок. А впрочем, нет, сам позвоню, и кому надо отрекомендую: так и так, мол, человеку надо… Познакомлю кое с кем… Но это лучше сделать завтра. Сейчас, боюсь, немного поздновато, — он мельком глянул на часы. — Да, неудобно. А утром встанем — и все-все обговорим. Идет?
— Еще бы! — радостно кивнул Гальбовиц.
Уж чего-чего, а эдакой возможности он совершенно не предвидел.
Прямо сказка наяву!..
— В таком случае — за нового библиофила! — заговорщически подмигнул ему хозяин и приподнял свой бокал. — Спать ляжете в библиотеке, на диване. Будет, может, не совсем удобно, но, к сожалению, просто больше негде.
— Ну и ладно. Вот и превосходно, — беспечно возразил Гальбовиц, чокаясь с новоиспеченным благодетелем. — Я, знаете, не из капризных…
И вот настал миг сладостный и вожделенный.
Хозяин, пожелав гостю доброй ночи, удалился в свою спальню, и Гальбовиц — наконец-то! — очутился один на один с тысячеликим чудом, с волшебством, в себе таящим тысячу неповторимых сутей, из которых каждая звалась пусть внешне и неброско, но загадочно-неповторимо — книга.
Он лежал, не шевелясь, на узеньком диване и дышал ровно, полной грудью.
Казалось, самый воздух в этой комнате был изначально наполнен немыслимыми ароматами, что невидимо струились по страницам книг, закрепленные навек в словах, возвышенно-прекрасных, мудрых, ясных…
Точно долетели ниоткуда шепчущие голоса, ведущие между собою нескончаемые разговоры, голоса, способные, как, может быть, никто другой на целом свете, радоваться, огорчаться, обожать и проклинать…
Вон там — на полке сверху — кто живет сейчас? Шекспир? Платон? Рабле? Или Алиса из Страны Чудес? Или Коровьев в треснутом пенсне?
А здесь, на полке в метре от дивана, кто поселился? Эй, откликнись!
Как дела, друг неизвестный, что поведаешь, какие в мире чудеса?
Дождь перестал, гроза ушла. Только отдаленные раскаты грома разносились среди ночи, да в тишине с ветвей деревьев гулко падали на землю капли.
Город спал…
Было спокойно, было очень хорошо.
И вместе с тем Гальбовиц смутно чувствовал, что еще самой мелочи какой-то, пустяка по сути, ему сейчас, вот здесь — недостает.
Ему необходим один, последний штрих, чтоб ощутить себя на острове блаженства.
Что-то нужно сделать, сотворить немедленно такое, о чем он, если вдуматься, мечтал всегда, о чем не раз просил других, но — безответно.
Он включил торшер у изголовья и уселся на диване.
Что ж, в конце концов никакого преступления в его желаньи нет.
Он только на минуту снимет с полки книгу, пролистнет — и тотчас же на место…
Странно, почему никто не позволяет?
Разумеется, любая книга — ценность, но не до такой же степени!
Ведь сами-то хозяева читают их — и ничего…
Тогда Гальбовиц встал и, не дыша, как будто это делало его шаги воздушно-невесомыми, волнуясь, одолел те метры, что отделяли его от стеллажа.
Вот они, книги, покоятся перед ним ровными рядами, одна другой желанней — любая, как колодец в бесконечность времени, как телескоп, приближающий далекие миры…
Стараясь действовать бесшумно, Гальбовиц осторожно сдвинул вбок стекло.
Сейчас…
Внезапно вспомнились недавние слова хозяина квартиры: “Вы проводите рукой по корешкам — и словно ощущаете тепло, идущее от них…”.
Черт побери, ведь он, пожалуй, прав!
Гальбовиц неожиданно почувствовал, что весь он будто наэлектризован…
Может, просто от волнения, от нетерпения, от бесконечного восторга?..
Не в силах совладеть с собой, он торопливо ухватился за первую попавшуюся книжку, толком даже и не разобрав названия на корешке, и резко потянул ее на себя.
Книга извлеклась на удивление легко, точно силы тяготения над ней были не властны, и, выскользнув из пальцев изумленного Гальбовица, по инерции описала в воздухе широкую дугу и мягко шлепнулась на пол.
При этом звуке Гальбовиц инстинктивно съежился, со страхом ожидая, как сейчас распахнется дверь и в комнату влетит разгневанный хозяин.
Все, однако, было тихо.
В доме царил благочинный покой.
С облегчением вздохнув, Гальбовиц нагнулся и подобрал с полу книгу.
Нет, нигде не порвалось, обложка даже не помялась — вот и хорошо!
Но, странное дело, книга, несмотря на свой внушительный объем, была какой-то чересчур уж невесомой…
Непозволительно легкой, скажем так.
Еще ничего не понимая, Гальбовиц осторожно приподнял обложку и — остолбенел.
Книга была совершенно пустой.
Точней, это была обыкновенная коробка, сработанная внешне под книгу.
Лишь на самом дне ее лежало несколько ничем не примечательных объемных слайдов, на которых с озорным самодовольством улыбался еще молодой философ…
Все это походило на коварный, непонятно кем подстроенный обман, неумный розыгрыш, напоминало хитрую ловушку.
Только — для кого?
Зачем?
Смутная догадка поразила вдруг Гальбовица.
Он спешно бросился обратно к стеллажу и с исступленно-жадной, злой остервенелостью, не разбирая, начал потрошить подряд все полки.
И наконец, когда у ног его образовалась целая гора жалких в роскошной никчемности своей книжных муляжей, он бессильно опустил руки.
Дальше смотреть не имело смысла.
Он уже понимал, знал доподлинно: и дальше — будет только так; красивейшие, в золотых тисненьях переплеты, а внутри них — пустота…
Неожиданно им овладел приступ сумасшедшего, удушливого смеха. Но нельзя шуметь, нельзя!
Он изо всех сил зажимал ладонями рот, давился, корчился, дрожа всем телом, слезы текли и падали на пол, на то, что некогда он принимал за книги…
За подлинные книги, сохранявшие культуру мира, за настоящее бесценное сокровище…
Вот почему его не подпускали к стеллажам!
Смотри, любуйся, брат, завидуй! Мы — такие, что угодно раздобудем, только надо умеючи жить!
Жить умеючи…
О да, они умели!
Пыль в глаза пустить — для этого нужна сноровка, нужен несгибаемый талант все профанировать, все опошлять и извлекать из этого утеху для себя, в том видеть цель и высший смысл существованья.
А он, простак, и впрямь завидовал, нешуточно страдал, порою даже — унижался…
Метал бисер перед свиньями…
А им-то ведь того и надо!
Им ведь всем — чем горше ближнему, который что-то не имеет из того, что есть у них, — тем только радостней и легче на земле дышать.
Ну, ничего, теперь он получил такой урок!..
Они еще кичатся редкостями, что-то добывают, прячут — вот их настоящая цена!..
Поразительно, философ утром собирается звонить куда-то, будет корчить благодетеля…
Да неужели он действительно считает, что Гальбовиц — как они, что, уподобясь прочим, вовсе не по книгам он страдает, а по названиям на толстых корешках, по некой книжной массе, которую легко не без изящества размазать по стенам, включив в круговорот сегодняшнего интерьера?!
Дольше здесь оставаться Гальбовиц не мог. Ему было стыдно и противно.
Аккуратно все расставив по местам, он начал торопливо одеваться.
И ведь что ужасно: он снова будет приходить сюда и видеть это… И не только здесь… Он будет каждый день являться — то в один дом, то другой — знать тайну и — молчать. Работа, что поделаешь… Такой вот новый, неожиданный аспект… А надобно терпеть, и делать вид, и улыбаться… Эх!
Внизу ждал испытанный его велосипед, где в багажной сумке вперемежку с всякой мелочью лежала Книга.
Очень старая и очень рваная, наверное, и в самом деле никому не нужная.
— Но настоящая. Единственная. Только у него?
Или теперь — на всей Земле?
Он хотел было оставить на столе записку, где извинялся бы перед хозяином, поблагодарил бы за прием, за доброе участие, но передумал.
Нет, просто тихо уйдет — и не надо никаких расшаркиваний. Глупо.
А утром позвонит и скажет, что приобретать для дома книги расхотелось — есть на то досадные причины, разумеется, большущее спасибо, но не стоит утруждать себя и досаждать другим.
Как говорят, расстанемся друзьями.
Он погасил торшер и вышел в коридор.
Флюоресцирующая панель под потолком — своего рода ночник, обязательный атрибут любой квартиры — давала достаточно света, чтобы, не натыкаясь на предметы, можно было без помех добраться до парадной двери.
Сухо щелкнул замок — и Гальбовиц очутился на лестничной площадке.
— Нада тиха. Ночью труженики спят Вот только я… — напутствовал его привратный автомат. — Осадитя разговоры, уважайтя спящих дома… И-йех, калинка-малинка моя!.. Ну, гость, пошел!..
И тут впервые в жизни Гальбовиц с изумлением отметил для себя, что у него начисто отсутствует желание чинить этот разладившийся автомат.
Прежде — было, да, а вот теперь прошло. И — никакого сожаленья…
Поскольку, понял он, и в этом электронном препохабном Ваньке заключался тот же непотребный шарм, что и в роскошных книжных стеллажах…
И во многом другом, и во многом другом…
На первом этаже, стараясь не шуметь, он выкатил из бокса свой старенький велосипед, на всякий случай проверил содержимое багажной сумки, удовлетворенно улыбнулся и лишь затем шагнул на улицу.
После грозы было несколько прохладно, даже зябко. Влажный воздух, безмятежно чистый и бодрящий, напоен был свежим ароматом.
Распускается сирень, мелькнула мысль, что-то в этом году поздновато…
Эх, в такую ночь бы гулять да гулять!..
На улицах — безлюдье.
Еще не просохшие мостовые искрились, отражая свет вознесенных к небу неоновых дуг.
Чтобы скорее согреться, Гальбовиц изо всех сил налег на педали и помчался по улице, с шипеньем распуская по бокам от себя шлейфы воды, когда очертя голову врезался, как мальчишка, в очередную лужу, что встречалась на пути..
Быстрая езда, вопреки всему, успокоила, настроив на мажорно-безмятежный лад, и недавняя обида как-то незаметно, исподволь прошла, угасла наконец.
Ведь — мелочи все это, что ни говори. Пустые мелочи, пустые!.. И не на этом жизнь стоит…
Если ничего в дороге не случится, подумал Гальбовиц, через полтора часа я буду дома. И еще часика три смогу поспать. А перед сном я возьму свою Книгу и немного ее полистаю. Говорят, это чертовски приятное занятие…
Владимир Трапезников ПЛАНЕТА РАЗВЛЕЧЕНИЙ
Самому строгому и любимому критику — жене Ольге.
Сигнал вызова запищал, как всегда, не вовремя. Я чертыхнулся и, наскоро дожевывая, поплелся в комнату. С брезгливостью, точно давлю таракана, нажал кнопку ответчика. Экран засветился.
— Никого нет дома, вам кого? — скороговоркой промямлил я, плюхаясь в кресло напротив.
— Мне того, кого нет, — то есть тебя. Приятного аппетита. С экрана глядела лукавая физиономия Рики.
— Спасибо, спасибо… Но меня, действительно, нет. Ты меня не застала. Я еще не пришел.
— Жаль… Так хотелось первой сообщить приятную новость… Но не вещать же в пустоту. Поговорим позже.
Я оторвался от спинки кресла.
— Валяй, сообщай. Я уже здесь.
— Ничего не понимаю! Ты есть или тебя нет?.. Ладно, слушай. Завтра с полудня мы с тобой в отпуске. На целых десять дней.
— Не понял. Помедленней и с расстановкой. Голова что-то плохо варит от усталости… Ты шутишь?
— Это правда, Вет. Но с утра тебя ждет…
— Понятно, — перебил я. — С этого надо было начинать. Сколько раз учил: сначала кислятину, а потом сахар! Что еще ему от меня нужно? И так работы хватает. Зря радуешься. Вот увидишь: завтра я получу новое задание, выполнять которое мы будем под видом отпускников.
— Ну что ты сразу так? Я уверена — все гораздо проще: решил дать нам отдохнуть.
— А вызывает зачем?
— Ну, не знаю… Может, хочет о чем посоветоваться с тобой перед отъездом.
— Как же!.. Ну ладно, разберемся. А вообще-то это здорово — по крайней мере сменим обстановку. Собирай чемодан!
— Кстати, куда полетим?
— Понятия не имею. Думаю, после утреннего визита это прояснится.
— Ты невыносим, — заладил опять свое… Ладно, отдыхай. До завтра.
— Привет…
Экран потух.
Я машинально жевал бутерброд и не чувствовал его вкуса. Доброта начальства не давала покоя. Что бы это значило? Отпуска я не просил. Рика, насколько знаю, — тоже…
Думать надоело. Вообще, я считаю, много думать вредно, особенно над тем, что завтра и так станет ясно.
“Утро вечера мудренее”, — посетила меня древняя мудрость, и я лег спать.
Как ни странно, Рика оказалась права.
Бэр Рош Нард, наш шеф, встретил меня любезной улыбкой и, усадив в кресло, подтвердил все, что я от нее услышал. Нам был предоставлен самый настоящий краткосрочный отпуск. Ни о каком задании не было и речи.
Готовый самым решительным образом отнекиваться от любой новой работы, я был несказанно удивлен.
— Простите, но мне сейчас не до отпуска, — наконец решился возразить я. — Да и не просил я о нем. Вам ли не знать, сколько у меня работы?
— Все отложите до своего возвращения. А сейчас собирайтесь и постарайтесь хорошенько отдохнуть. Вот билеты на лайнер — я постарался учесть ваши желания.
— Интересно, какие?
— Помнится, вы хотели побывать на Салге. Билеты туда. Один ваш, а второй передайте, пожалуйста, Марике Афи. Она тоже в отпуске и не прочь позагорать под лучами Веги. — Глаза шефа весело блеснули. — У меня все. Забирайте Марику и торопитесь — отлет через три часа.
Никогда прежде не замечал я за шефом такой отеческой заботы о сотрудниках. И вот на тебе… Совершенно сбитый с толку, я вышел и нос к носу столкнулся с Рикой.
— Ну что? Получил задание?
Я отрицательно помотал головой.
— А я что говорила? Так куда летим?
— На Салгу. Шеф билеты вручил…
— Отлично! — Рика запрыгала. — И когда?
— Через три часа. Дуй домой, собирайся. Опаздывать нельзя.
Чмокнув меня, она убежала.
Салга — это действительно здорово! Я люблю ее с детства. С тех самых пор, когда маленьким мальчиком впервые оказался на ней с родителями, взявшими меня с собой в отпуск… Салга — это ослепительно голубая Вега, буйство необыкновенной растительности, прозрачное, теплое море, а главное — дух полной свободы, присущий только Салге. Что там говорить — курортная плане га! Еще Салга — это Морис. Морис Квис. Друг детства. Сколько мы с ним не виделись? Лет десять? Нет, больше. Отличный был парень. Интересно, какой он сейчас? Ведь стал большим ученым.
Радужные мысли вихрем вертелись в голове, но, вдруг, пропадали разом, когда я пытался понять, почему на меня свалилось такое счастье. Странный все-таки отпуск…
После сутолоки космопорта и предотлетных волнений было приятно развалиться в кресле и, потягивая ледяной сок, вполглаза смотреть какую-то развлекательную программу по бортовой трансляции. Голова не работала совсем. Общая усталость, загадочная чехарда последних суток повергли меня в полусонное состояние, и тело с удовольствием предавалось приятному ничегонеделанию. Целые сутки такого состояния сулил полет, и это радовало.
Вообще, мне кажется, что в каждом человеке живет жуткий лодырь. Пусть и работа тебе нравится, и испытываешь желание что-то созидать или творить, но попадешь в условия, где ты на всем готовеньком и ни о чем не надо заботиться, — тут же пропадет всякая охота пальцем шевельнуть, заняться чем-то полезным. Не знаю, как кто, а я именно таков, и мне не стыдно.
Рика плескалась в ванне. Смотреть программу надоело.
— Старуха, ты не утонула? — спросил я просто так.
— Пока нет, а что?
— Выходи, посиди со мной. Мне скучно.
— А чем тебя развлечь?
— Придумай что-нибудь…
Дверь ванной хлопнула у меня за спиной.
— Не оборачивайся, я не одета.
— Была охота — шевелиться лень.
— Тоже мне — ленивый супермен!
— Супермен я только на работе, а сейчас — отпускной лодырь.
— Ничего, я тебя расшевелю.
Она села в кресло напротив, взяла со столика стаканы и отпила глоток.
— Знаешь, а шеф молодец! По-моему, он специально отправил нас вместе, чтобы я тебя окончательно окрутила. Пора брать инициативу в свои руки — ты, видно, никогда не решишься сам сделать мне предложение.
— Почему? Когда-нибудь решусь… Вот только разберусь с делами и высплюсь хорошенько.
— Болтун! Этого никогда не будет.
Она подошла и села на подлокотник моего кресла.
— Так ты не хочешь шевелиться?
— Не-а.
— Ладно!
Ледяной сок в мгновенье перекочевал из стакана за ворот моей рубашки. Рика отпрыгнула раньше, чем я успел ее поймать.
— Ну, погоди!
Я прыгнул, стараясь ухватить край ее туники, но она оказалась проворней и, надев мне на голову подушку, отскочила в сторону. Второй прыжок оказался еще менее удачным. Не рассчитав, я оттолкнулся сильнее, чем следовало, и распластался бы по стене, не окажись в этом месте дверь каюты. Автомат успел сработать, дверь открылась, и я вылетел в коридор, сбив с ног стюарда с подносом. Душ из всевозможных холодных напитков привел меня в чувство. Самым вежливым образом принеся извинения ошалело глядящему на меня служителю, я вернулся в каюту и притворился ушибленным. Я громко охал и стонал, пока не разжалобил эту разбойницу, умиравшую от хохота. Сдаваться она пришла сама. Погладив ушибы и таким образом вылечив меня, она сказала, что больше так не будет. Я, конечно, поверил и простил…
Целовались мы долго.
— Все! Расширенную программу безобразий отложим на ночь. А теперь одевайся, — скомандовал я. — Пойдем в ресторан, посмотрим, кого нам бог послал в попутчики.
В ресторане было неожиданно тихо. Мы, недолго думая, сели за свободный столик и включили светильник Вокруг слышался приглушенный говор, где-то смеялись…
— Хорошо!
— Ты о чем? — Рика оторвала взгляд от меню.
— О тишине.
Подошла официантка. Я сделал заказ и спросил:
— Скажите, у вас всегда так?
— Что именно?
— Грохота нет.
— В это время — да.
— Тихий час?
— Если хотите, — девушка улыбнулась. — Танцевальная программа после десяти.
— А что здесь танцуют?
— Приходите — увидите.
Наша беседа, во всяком случае с моей стороны, сопровождалась заинтересованным взглядом.
— Что это ты к ней пристал? — сладким голосом спросила Рика, когда официантка отошла.
— А что? По-моему она очень ничего…
— Твой вкус оставляет желать лучшего!
— А вдруг, глядя на тебя, она подумала то же самое?
— Ты глуп, как… — она запнулась, подыскивая сравнение.
— Вы позволите? — около нашего столика стоял среднего роста коренастый мужчина, примерно моего возраста, с добродушной улыбкой на круглом лице.
Мы позволили. Незнакомец сел и углубился в меню. Рика изображала обиду и сосредоточенно изучала кончики ногтей. Под столом я легонько толкну ее колена и шмыгнул носом. Она украдкой показала мне язык.
— Так на чем ты остановилась? Твои сравнения меня очень забавляют, — я развлекался на всю катушку, зная, что на людях это ничем не грозит.
Ногу я успел отдернуть, и под столом раздался легкий стук каблука об пол.
— Я сравнивала загар на Салге с загаром на Земле. Почему-то на Земле у меня всегда проступают веснушки…
— Да что вы говорите? Я страдаю тем же, — незнакомец неуклюже встрял в разговор. — Особенно досадно, что они проступают на ушах!
Я удивленно поднял глаза на эту святую простоту и тут понял, что ошибся. Секунду спустя, мы все трое весело смеялись. Да, ситуацию он оценил быстро.
— Позвольте представиться, Вильс Торн, климатолог. На Салгу в творческий отпуск.
— Вет Ник, искусствовед; Марика Афи, математик. Просто в отпуск.
— На Салгу, как я понял, не впервые?
— Нет, но давно там не был. Честно говоря, предпочитаю более дикие места. Поддался на уговоры Рики…
— Не пожалеете. Уверен, что найдете для себя массу интересного. Я не встречал человека, недовольного отпуском, проведенным на Салге.
— Боюсь, буду первым. Люблю на некоторое время лишаться общества себе подобных…
Торн хотел что-то сказать, но моя любящая подруга не смогла прикусить язык:
— Вы не можете себе представить, какой он дикарь в душе. Дай ему волю — он всех низвергнет в первобытное состояние, а все искусство сведет к танцам под тамтамы. Я не шучу, — она сделала многозначительную паузу. — Кто бы знал, каких трудов мне стоит удерживать его в рамках цивилизованного поведения…
Климатолог улыбнулся. Доверительно наклонившись ко мне, он громким шепотом сообщил, что на Салге я непременно получу возможность самовыразиться в любом приятном моему сердцу начинании.
— И даже в каннибализме? — простодушно спросил я.
— Обязательно, если вам этого хочется.
— Что вы такое говорите? Вет, мне будет страшно с тобой.
— Это твое дело, дорогая. Ты сама подбила меня лететь на эту чудесную планету. И теперь я очень тебе благодарен. Наконец-то, утолю свою природную кровожадность!
За нашим столом было весело. Торн оказался острым на язык собеседником, которого ничто не могло загнать в тупик.
После подачи очередного блюда наступила пауза, и Рика спросила:
— Кстати, Вильс, а почему вы сказали, что направляетесь в творческий отпуск? Это что, шутка?
— Что вы! Хотите верьте, хотите нет — сущая правда. Знаете, именно на Салге во время всевозможных игр и развлечений у меня возникают самые интересные идеи, которых потом хватает на долгое время работы. Так сказать, совмещаю приятное с полезным: отлично отдыхаю и привожу с собой целый багаж мыслей. И не я один! Многие мои высокоученые приятели говорят то же самое. Есть даже такие, которые обосновались на Салге крепко и живут там безвыездно. Я, увы, этого позволить себе не могу, потому что моя работа связана с различными экспериментами, требующими разъездов. Видимо, дух игры, положительные эмоции благотворно влияют на работу мысли.
— Как интересно, — Рика слушала, разинув рот. — Я на себе этого не испытывала.
— Обязательно испытаете, бьюсь об заклад. Когда вы были на Салге последний раз?
— Давно.
— Но что вы! Вы не узнаете планету. Теперь там есть аттракционы, отвечающие малейшим нюансам вкуса. Развлечения развиваются стремительно.
— А чем вы занимаетесь, если не секрет? — поинтересовался я.
— Не секрет. От вас никаких секретов. Я и мои коллеги замахнулись смоделировать климат Пэлы. Знаете, такая небольшая планета системы Проциона. Мы хотим установить некоторые неясные свя. зи и практически попытаться изменить ее природные условия.
— Пэла? Почему она? Безжизненная планетка страна пыльных бурь, дикой жары и страшного холода. Для чего вы стараетесь? Неужели мало нерешенных проблем на Земле? Не лучше ли заниматься ими?
— На Земле все давным-давно ясно… — Торн что-то прикинул в уме. — А если что и не ясно, то легко разрешимо. Улучшение климата там — дело техники. А Пэла, как вы верно подметили, планета контрастов. Задачи там куда увлекательнее!
— Может быть… Но все-таки, мне кажется, что земные дела важнее.
— Фу, какой ты приземленный, — высокомерно бросила Рика. — Я отлично вас понимаю, Вильс. Фундаментальные задачи несравненно интереснее частностей.
— Благодарю. Найти поддержку в лице такой очаровательной женщины — истинное удовольствие.
— Бедный искусствовед ничего не понимает в науке, — со смиренным видом произнес я. — Вам, ученым, видней.
— Это точно. Богу богово… — моя невеста не желала уняться.
— Не огорчайтесь. Рядом с такой женщиной вы постигнете все! Прошу прощения, мне пора. Я и так надолго нарушил ваше уединение.
Торн встал, галантно поклонился Рике, пожал мне руку и направился к выходу. Я взглянул на Рику, и мне показалось, что она чем-то недовольна.
Было раннее утро, когда мы вышли из здания космопорта и направились к стоянке гравилетов. Лучи низко стоявшей Веги весело разбивались о капли росы на траве и листьях. Прямо за стоянкой начинался лес. Вопрос, куда направиться, не стоял. Мой старый друг Морис Квис, с которым я связался сразу по прибытии, ждал нас у себя. Я погрузил вещи, помог сесть Рике и, устроившись сам, ввел в бортовой компьютер шифр дома Мориса. Машина плавно оторвалась от площадки и стала набирать высоту, одновременно забирая на юг. Минут десять спустя мы уже летели над Долиной снов, где изумрудная зелень леса и бледно-голубой фон неба радовали глаз. Кое-где среди деревьев попадались поляны с рядами небольших домиков — центры развлечений.
Тогда включался бортовой компьютер, на все лады расписывая и расхваливая аттракционы, которые может предоставить данный центр.
Рика заблокировала информатор и повернулась ко мне.
— Ничего нового, Вет, все это было и раньше. О чем же говорил Торн?
— Не знаю. Я на самом деле не любитель этих иллюзорных приключений и не очень в них разбираюсь. Предпочитаю естественные…
Наконец, гравилет пошел на снижение, и мы разглядели на берегу небольшой реки одинокий белый дом с площадкой на крыше. Встречал нас сам хозяин. Дочерна загорелый, он приветственно махал рукой. Всю одежду ему заменяли белые шорты. Не успел гравилет опуститься, как я оказался в объятиях друга. Если не считать цвета кожи, Морис совсем не изменился за десять лет нашей разлуки.
— Вет, чертяка, неужели это ты?! — Он буквально вынул меня из кабины.
— Вроде я, а что, не узнал?
— Как же, тебя не узнаешь — все та же хитрая рожа. Здорово!
Он согнул руку в локте и раскрыл ладонь. Это было наше старое приветствие. Я сделал то же, и наши ладони сжались.
— Здорово, Морис! Глядя на тебя, можно подумать, что ты только что с ветки. Похоже, совсем одичал.
— Погоди. Побудешь здесь месячишко — станешь таким же. О! Кто это с тобой? — Морис метнулся к кабине и предложил руку выходившей Рике. — Приветствую вас в своих апартаментах. Морис Квис, с вашего позволения, абориген, — он церемонно поклонился.
— Марика Афи, — произнесла Рика и как-то растерянно улыбнулась.
Не выпуская ее руки, Морис обернулся ко мне и сделал страшное лицо.
— Злодей! Почему ты не предупредил меня, что едешь с дамой? Я бы подготовился к приему.
— Ничего. Я хотел показать ей аборигена в естественном виде. Рад, что удалось.
— Я еще с тобой посчитаюсь!
Он подхватил наш багаж, отпустил гравилет и направился к лесенке, ведущей с площадки в дом. Мы последовали за ним.
— Вот твоя конура, — он кивнул головой на дверь, — вещи в наказание будешь заносить сам. А вам, Марика, я придумаю что-нибудь получше. Идемте.
Оставив мой чемодан в холле, они свернули в коридор.
“Ай да Морис, аи да абориген — умыкнул невесту и даже рта не дал ей раскрыть. Оперативно! — я потянулся так, что хрустнули плечи. — Посмотрим конуру”.
Комната оказалась маленькой и уютной. Бросив в углу чемодан, я первым делом развалился в кресле и уставился в окно. Прямо под ним плескалась река, к самому берегу которой подступали деревья. Захотелось искупаться.
“А почему бы и нет, ведь я в отпуске”!
Не раздумывая долго, я переоделся и пошел искать компанию.
— Хозяин! Где ты? — позвал я прямо из холла.
— Иди сюда, ты мне поможешь.
Одна из полупрозрачных дверей сдвинулась, и я увидел Мориса, с озабоченным видом ковырявшегося в каком-то автомате.
— Есть шанс остаться без обеда: кухонный автомат сошел с ума, — пояснил он.
— Симптомы? — поинтересовался я.
— Смотри! Я заказываю сок тогу, — он быстро набрал по памяти шифр, а получаю…
— Подгоревшую яичницу, — именно ее я извлек из распахнувшихся шторок в стене — Слушай, а что будет, если заказать, скажем, черепаховый суп?
— То же самое, — он уныло указал мне на стол, где уже стояло несколько шедевров кулинарии, точных копий того, что я держал в руках.
— Да, твой повар не балует разнообразием. А что ты хочешь от меня? Боюсь, что из меня кулинар еще хуже.
— Не сомневаюсь. Я надеялся, ты что-то смыслишь в этих ящиках.
— Куда мне. Я служитель искусств. С тебя весь спрос — ты ученый. Ознакомься с какой-нибудь инструкцией, разберись и почини эту глупую машину.
— Твои ценные советы очень кстати… Была бы инструкция… — Мой друг явно пригорюнился. — Придется отправиться в ресторан.
— Что это здесь горелым пахнет? — Рика вошла в кухню и покосилась на нашу стряпню. — Вы ждете еще гостей?
— С чего вы взяли? — Морису было явно неловко.
— Здесь пять порций, только чего — не пойму.
— Это яичница, дорогая, — охотно разъяснил я.
— Да?
— Не удивляйся, она в национальном аборигенском исполнении. Морис приготовил ее собственноручно. Это традиционное блюдо, которое подают здесь самым дорогим гостям. По порции каждому и две на добавку. Так принято.
Взгляд хозяина был красноречивее слов.
Очаровательная гостья бесстрашно подошла к сумасшедшему повару и уверенно открыла боковую дверцу. Там горели какие-то огоньки.
— Дайте карту шифров.
— Вот, возьмите. — Морис засуетился.
Глядя в карту, Рика несколько раз пробежала пальцами по клавишам управления. Огоньки замигали и загорелись в новой комбинации. Нажав дважды на какую-то кнопку, моя подруга дождалась света красной лампы над пультом и после этого вновь набрала какой-то шифр.
— Напиток из цветов лимеллы, — объявила она и один за другим извлекла три запотевших стакана.
Мы не могли даже разинуть рты.
— Пейте, — она засмеялась. — Кажется, я спасла всех от голодной смерти. Дайте сюда почетное блюдо.
Но аборигенского национального и след простыл. Я уверен, что посрамленный хозяин просто выбросил его в окно. Мужественно и хладнокровно. Все пять порций.
— Ну, а теперь купаться. Ты же этого хотел предложить нам, Вет.
Я было удивился ее проницательности, но тут заметил, что сжимаю под мышкой полотенце.
— Конечно. Пошли, Морис. Твоя река зовет нас.
Мы обедали на открытой веранде, укрытые от жарких лучей голубой звезды зеленой крышей из вьющихся растений. Дом стоял на высоком, обрывистом берегу, а вокруг, насколько хватало глаз, простирался лес, рассеченный долиной реки. В воздухе было разлито жаркое марево летнего дня. Пахло цветами, травой. На все лады жужжало множество насекомых. Полный покой и умиротворение. Старые полузабытые образы вдруг теплой волной подхватывали душу и уносили в страну воспоминаний. Мы вспоминали наши детские проказы, общих знакомых, кто кем стал. Кому-то завидовали, о ком-то сожалели… Два друга встретились после долгой разлуки — иначе не бывает.
— Понимаю тебя. Не жизнь, а сказка. — Я отставил тарелку и вытер губы. — Только по логике вещей поселиться здесь должен был я, а не ты.
— Почему? — спросил Морис.
— Потому что я в отличие от тебя всегда был прописным лодырем. А ты трудяга. Тебя всегда тянуло туда, где жизнь кипит, где много нерешенного.
— Ошибаешься, Вет. Именно здесь я работаю как нигде. И насчет покоя — тоже неверно. Наши аборигены скучать не дадут. Все время подкидывают новые идеи.
— Я знаю, вас аборигенов здесь немало, но, честно говоря, я всегда рассматривал их как праздных бездельников, родственных мне по духу.
— Сразу видно, что ты нечастый гость на Салге. Да, это планета развлечений, но развлечения развлечениям рознь. Для одних приятное времяпрепровождение, для других — работа мысли и источник творческого вдохновения. Кстати, я в себе открыл это совершенно неожиданно, когда всерьез втянулся в некоторые игры.
— Поразительно! То же самое говорил один климатолог, наш попутчик на Салгу, помнишь, Вет? Он еще сожалел, что не может осесть здесь насовсем.
— Его зовут Вильс Торн, — уточнил я.
— Как же, знаю! — откликнулся Морис. — Веселый малый. Значит, он прилетел?
— Вместе-с нами.
— Вот, кто действительно фанатик! Когда попадает на Салгу, только и делает, что играет…
— Слушай, а что он затевает с Пэлой?
— Ты в курсе? Интереснейший эксперимент! Глобальное изменение климата. По его просьбе я проверял некоторые расчеты.
— Ну и как?
— Все сошлось. Его модель замечательно работает. Два-три небольших штриха, и последние трудности будут сняты. Можно приступать к осуществлению проекта.
— Так вы тоже работаете над этой проблемой?
— Нет, — он повернулся к Рике, — это всего лишь товарищеская услуга. У меня есть своя задача…
— А чем занимаетесь вы?
— Хочу немножко подвинуть Солнце, — скромно произнес он.
— Вот прямо так взять и подвинуть, — усмехнулся я.
— Зря смеешься. Задача не проста, но вполне осуществима… А! Что тебе объяснять… — он махнул рукой и продолжил для Рики: — Вы, наверное, знаете, что все звезды в Галактике сгруппированы в гравитационные узлы? — Рика утвердительно кивнула. — Внутри узла они вращаются вокруг некоего центра, в котором всегда находится звезда, как мы выяснили, — его сердце. Убери ее, и узел перестанет существовать — звезды разлетятся, как воздушные шарики, нитки которых выпустили из руки. Далеко, конечно, они не улетят — рано или поздно войдут в состав соседних узлов, но местоположение в Галактике поменяют. Можно точно рассчитать, куда попадет Солнце после такого путешествия. С помощью автоматов исследовать параметры этой точки пространства и сравнить с теми, что мы имеем сейчас. Если они лучше — эксперимент оправдан.
— Да, но надо куда-то деть центральную звезду. С ней-то как быть?
— Взорвать.
— Как?
— Это не так сложно, как кажется. Мы здесь уже разработали несколько способов. Сложнее другое — точно подгадать момент взрыва, чтобы Солнце в конце пути оказалось в нужной точке. Этим я сейчас и занимаюсь.
— Ты уже знаешь нужную точку? — я не удержался.
— Конечно, — спокойно сказал Морис. — Мы уже ее всячески. обследовали и выяснили, что там втрое меньше вредных космических излучений, укорачивающих нашу жизнб.
— Где-нибудь на самой периферии галактики? — уточнила Рика.
— Верно, — он назвал координаты, которые были для меня пустым звуком.
— Слушай, — меня осенило, — а когда Солнце попадет туда?
— Через 5000 лет.
— Ты что, рассчитываешь прожить так долго? Бред какой-то!
— Нет, конечно, но не беспокойся — во время путешествия ничего страшного не произойдет. Жизнь будет идти своим чередом, а потомки нас оценят.
— И скажут спасибо?
— Скажут, не волнуйся.
— Морис, тысячи поколений Земли прожили в наших “скверных” условиях, они создали могучую цивилизацию, богатую духовную культуру. Наши корни, наша история неразрывно связаны с тем куском пространства, где миллиарды лет находится Солнце после своего рождения. Наша техника, как я понял из твоих слов, позволяет достигнуть той заманчивой области, а может, найти место и получше. Наверняка, там отыскалась бы какая-нибудь планета, которую можно колонизовать и заселить желающими. Разумно ли подвергать риску целую планетную систему, свою Родину, ради сомнительных преимуществ, которых, кстати, мы сами оценить не сможем… Обратного пути, очевидно, не будет, и вправе ли кто-то брать на себя такую ответственность перед потомками. Посмотри, на Земле много нерешенных проблем. Пусть я мало смыслю в науке, но я разбираюсь в вопросах культуры. И скажу прямо — наши современники духовно убоги по сравнению со своими предками. Предки умели наделять душой неодушевленное, передавать свои мысли и чувства через картины, скульптуру, музыку. Они создавали творения, в которых заключались целые эпохи. Они умели мечтать! Окружение творцов часто было злым, но они упорно работали над тем, чтобы взрастить в человеке чувство прекрасного…
Недавно я пытался найти человека, который пишет музыку сам, без помощи музыкальных автоматов. И что? Нашел. Одного! Одного на многомиллиардное человечество. Может, я плохо искал, но вывод ясен — живая музыка умирает. И не понятно, почему. Мы с удовольствием пользуемся старым багажом — музыкой, сочиненной до нас, но сами творить не хотим. Поверь, так не только в музыке… Это печально, но еще немного и никаких своих духовных ценностей наше поколение не сможет передать потомкам. Мы — общество потребителей, которые, потребляя, ничего не хотят давать взамен. Мы привыкли к благоденствию, у нас начисто пропало чувство опасности перед чем бы то ни было. Мы не хотим заниматься дальнейшим благоустройством своего дома — Земли. Ты — яркое тому подтверждение. Да и не только ты. Талантливые ученые, вы осели на Салге и развлекаетесь, вынашивая промежду прочим бредовые идеи… Так, по инерции, вы еще задумываетесь, какую пользу нашей материнской планете могут принести ваши изыскания. Но движет вами не это. Знания за ради знаний, не считаясь ни с чем! Не спорю, должна существовать чистая наука; не всегда очевидно, что пригодится нам завтра, а что послезавтра. Но когда за последние годы появилось лишь несколько десятков работ, посвященных серьезным земным проблемам, — это слишком… — Я остановился, чтобы перевести дух, и вдруг сообразил, что искусствоведу это знать не по штату: ведь я все-таки не разбираюсь в науке. “Занесло тебя, братец!”. Чтобы чем-то заполнить паузу, я взял со стола стакан и принялся жадно глотать его содержимое.
Но молчание не затянулось.
— И что же ты предлагаешь? — Морис не выглядел задетым за живое. Последним моим словам, похоже, он просто не придал значения. — Давайте все вернемся на Землю, будем ее радеть и холить, всю науку подчиним решению сиюминутных частных проблем; терзаясь муками совести, будем думать, чем увековечить себя перед потомками в культуре и искусстве — ты этого хочешь?
Вет, сколько тебя помню, ты всегда был идеалистом. Неужели ты не понимаешь, что это старомодно. Во все времена большинство людей видело смысл жизни в удовлетворении своих потребностей. Это в твоей терминологии то злое, враждебное окружение, в котором творили борцы за прекрасное Сейчас этого окружения нет. Да, в этом огромная заслуга тех людей, но одновременно и своего рода приговор им. Зачем нужны борцы, если не с кем и не с чем бороться — каждый может самовыражаться в чем угодно и как угодно. Я не согласен с тем, что мы духовно убоги. Взять, к примеру, тебя. Хоть мы давно и не виделись, но до меня доходили твои работы, и я гордился, что эти звуковые картины создал мой давний друг. Не знаю, как ты их оцениваешь сам, но мне кажется, что они достойно олицетворяют наше время. Можешь зазнаваться! А если всерьез — посмотри вокруг. У нас нет серых личностей, каждый по-своему чем-то замечателен. Ты обвиняешь современников в отсутствии творческих начал в искусстве? Но, прости, какого искусства стоит создание музыкального автомата, способного каждого сделать композитором, и сколько хорошей музыки создали эти автоматы. Ты скажешь — без участия человека, а я возражу — с участием. Кто задавал автомату эмоциональный настрой, кто вводил в него свои переживания? Люди, и только они. Вот тебе, кстати, и вкладывание души в неодушевленное. Как видишь, Вет, мы умеем это делать, только на качественно ином уровне.
Что касается ученых, осевших на Салге, могу повторить то, что уже сказал: труд здесь плодотворней, чем где бы то ни было. Видимо, условия располагают. Тебя не устраивают направления и тематика работ? Но извини, наверняка, ты ничего не понимаешь просто в силу неподготовленности. Да и много ли работ ты знаешь? Слышал лишь про мою и Торна. Не суди опрометчиво! Мы любим Землю, но работать с оглядкой на нее на каждом шагу я не вижу необходимости. Ничего тревожного там не происходит, отдельные недоделки — ’ проблемы чисто технические, большинству из нас неинтересные. Да и проживает сейчас на материнской планете лишь треть человечества. Зачем копья ломать?!
Морис помолчал, взял из вазы яблоко, надкусил и, улыбнувшись, закончил, обращаясь одновременно ко мне и Рике:
— Чтобы вы не думали о нас, как о каких-то предателях-злодеях, я познакомлю вас вечером с моими приятелями-учеными. Хотите?
— Любопытно познакомиться, — спорить с Морисом не хотелось, да и вправду было интересно.
Рика улыбнулась в ответ и в знак согласия хлопнула глазами. Ее немногословие за обедом и этот финальный жест почему-то мне не очень понравились.
Едва за окнами стемнело, я оделся для званого вечера и направился к Рике. На стук в дверь ответа не последовало.
— Старуха! — Я постучал сильней.
Тихо. Решив, что меня уже ждут, направился к лестнице.
Поднимаясь, я, действительно, различил наверху голоса. Шел оживленный разговор. Такая молчаливая за обедом, Рика сейчас с успехом наверстывала упущенное. Она о чем-то спрашивала Мориса, тот отвечал и в свою очередь спрашивал сам. После очередной его реплики они вдруг засмеялись и долго не могли успокоиться. Я стоял на последней ступеньке и уже готов был шагнуть на площадку, чтобы разделить их веселье, как вдруг:
— А ты совсем не изменился, Мор! — Отчетливо донеслись слова Рики, и я замер.
Каждому с детства внушают, что подслушивать нехорошо, но что поделаешь! Моя профессия приучила меня иногда мириться с этим пороком, и, отбросив праведные угрызения совести, я обратился в слух.
— Ты тоже, Альфи, — произнес Морис. — Разве что внешне…
— Все течет… Они молчали.
— Где же Вет? — опять послышался голос Рики. — Наверняка до сих пор не проснулся с обеда. Представить трудно, какой это соня. Позови его, а то придется ждать до утра.
Послышались шаги. Я кубарем скатился с лестницы и, изобразив заспанную физиономию, не спеша стал подниматься.
— Приятного пробуждения, — Морис ждал меня у выхода.
— Что, уже пора?
— Еще чуть-чуть и можно спать до утра.
— Ты что, решил сочинять рифмы на мои темы? Давно ждете? Могли бы разбудить!
— Сон гостя священен для хозяина!
Он посторонился, освободив проход. Я вышел на площадку, и потягиваясь, поплелся к гравилету. Было неловко за свой поступок. Я заранее репетировал свое изумление от встречи двух старых знакомых, не сразу узнавших друг друга, но актерское мастерство не пригодилось.
— Быстро ВЫ его растолкали, Морис. Я приготовилась ждать дольше. Сон — искусство, в котором он преуспел больше всего!
— Возможно, — я брякнулся на сиденье и откинулся на спинку. — Мы летим или нет?
— Вроде как, ВАМ удобно, Марика?
— Вполне.
— Ну, тогда вперед!
Гравилет стремительно взмыл в ночное небо.
Рядом со мной сидели симпатизирующие друг другу люди, знакомые лишь с сегодняшнего утра…
Вообще, всякие загадки — мой хлеб. Решать их я обязан по долгу службы. Любые. Какие подсунут жизнь и начальство. Меня этому специально учили. Эту планиду я выбрал сам, причем вполне сознательно. У меня с детства такая дурная привычка — если что не понимаю, докопаться до сути, разложить по полкам, вскрыть причины… Иначе гложет червячок неудовлетворенности. Причем, чем запутаннее дело, тем интереснее. Но я же все-таки не машина. Должны быть области, где все ясно! Личная жизнь, например. Избавь, судьба, от ребусов, которые тебе подкидывают близкие люди. Хорош друг! Хороша невеста! Целый день за нос водят, за идиота держат. Сидят вон, как ни в чем не бывало… Кто они друг для друга? Подслушал три фразы — вот и гадай. Не хочу! И не буду! Вы меня дурачком выставляете, вот и буду дурачком. Обидно, конечно, но переживу. Да еще посмотрю, как вы дальше крутиться станете… черт бы вас побрал вместе с вашими секретами! Все настроение испортили… Обманщики!.. А вообще — жизнь прекрасна! Хватит об этом!..
Я взглянул за борт. Никогда прежде мне не доводилось пролетать над Салгой ночью, и я понял, что многое терял. На востоке над побережьем полыхали гигантские зарницы, сплетаясь в причудливую палитру красок: шли какие-то праздники. На западе в горах догорала узкая изумрудная полоска заката — чудо Салги, а над головой играли звезды, перемигиваясь со множеством разноцветных огоньков-светлячков в лесу под нами.
Ночное великолепие захватывало. Я, как школьник на экскурсии, вертел головой во все стороны, восхищенный гармонией игры рукотворных красок с красками природы. Захотелось выразить эту гармонию в звуке, и я ловил и не находил сочетаний, отвечающих моему душевному восторгу…
Внезапный звонок вывел меня из эйфории. Гравилет качнуло, и он стал снижаться.
— Черт! — Выругался Морис. — Не проскочили. Жди теперь!
— Что у тебя? — Через его плечо я бросил взгляд на приборы. Аварийная индикация молчала.
— Ничего особенного. Вынужденная посадка на полчаса.
— Почему?
— Возмущения в гравитационном поле. Все аппараты в это время садятся — сильно болтает.
— Причина известна? — Впервые после отлета подала голос Рика.
— Пока нет… А, в общем, это никому не мешает. Мы привыкли.
Я хотел подначить в своем друге любознательность ученого, но раздумал и промолчал. Шутить настроения не было…
— Прошу! — Морис распахнул перед нами дверь. — Добро пожаловать в клуб аборигенов.
Мы вошли в вестибюль, мягко освещенный скрытыми светильниками. Ковер под ногами гасил звук шагов. Прямо напротив входа висело огромное зеркало, к которому сразу направилась Рика. “Прихорашиваться! — Почти со злостью подумал я. — Для кого?” Настроение испортилось окончательно. Морис куда-то вышел, и мы были вдвоем.
— Вет, ты чего такой кислый? — Рика улыбалась мне в зеркале.
— Не выспался, — пробурчал я и отвернулся.
— Может, ты заболел?
— Может…
— Да что с тобой?
Говорить правду не хотелось, врать тоже.
— Ну что пристала? Не акклиматизировался еще на Салге, — интонация получилась резче, чем я ожидал.
— А грубить зачем? Могу и не спрашивать… Если так плох, сидел бы дома и не портил мне настроение своим мрачным видом!
Меня чуть не прорвало, но я вовремя сжал зубы. Воистину, можешь считать, что эмоционально защищен от всего на свете, но нет ни в чем совершенства! Уязвимые места обязательно найдутся.
— Вы готовы! — Я не заметил, как вернулся Морис.
— Конечно. — Рика взяла его под руку. — Идемте.
— А ты?
— А ему нужно немножко акклиматизироваться. Пусть побудет один!
И она увлекала Мориса в дверь, из которой он только что вышел.
“Конечно, галантный Морис не чета мне. Он никогда не позволит себе грубость в отношении дамы… Даже если выяснит, что его водят за нос. Идите, идите, развлекайтесь! Не смею вам мешать!” — Я дважды промерил вестибюль взад-вперед и заметил за одной полуоткрытой дверью небольшой полутемный зал с фонаккордом в глубине. “Отлично! Найду, чем заняться и без вас”.
Зажигать свет я не захотел, а просто подсел к фонаккорду и провел по клавишам. Он ответил красивым, насыщенным звуком. Наиграв пару первых пришедших в голову тем, я включил вариатор: было любопытно, на что способен этот инструмент. Огорчаться не пришлось! Причудливо переплетая обе мелодии, автомат начал разработку, находя неожиданно интересные музыкальные решения. Смена ритмов и настроений чередовалась непрерывно в каждой новой вариации, которым, казалось, не будет конца. Это был очень хороший фонаккорд, с каким мне не приходилось иметь дело, и я искренне наслаждался. В нескольких местах показалось, что я бы разработал тему лучше, но это заставило проникнуться еще большей симпатией к автомату: он не выдавал полный идеал, он вызывал на творческий спор, в который подмывало ввязаться. Может, прав Морис, когда говорит, что создание подобных игрушек сродни творчеству больших художников прошлого?.. Может быть… “Кстати!” — я посмотрел на часы. Несмотря на то, что это был ускоренный просмотр и мне выдавались только фрагменты, на прослушивание ушло добрых полчаса. Я совершенно пришел в себя и успокоился — разум взял верх над эмоциями. Музыка — великая вещь! Как может существовать много вариаций на одну лишь музыкальную тему, так и трактовка любых слов не обязательно однозначна, особенно если не знаешь их предыстории. Весь мой жизненный опыт подтверждает это, и тем не менее я сорвался! Докатился до вздорных вариаций на тему из трех подслушанных фраз неизвестного разговора! Шпион-пенсионер! “Ты давно уже вместе с этой женщиной. Знаешь ее, как себя… И вот так сразу во всем усомниться?!”
Я встал от фонаккорда и направился к выходу.
— Вы уже кончили? Жаль!
Женский голос заставил меня обернуться. Оказывается, у меня были зрители. Вернее, зрительница. Она сидела в кресле позади фонаккорда.
— Извините, я слушала без спросу, но вы были так увлечены… Не хотелось мешать.
— Ничего страшного, не стоит извиняться. Мне даже приятно. Только не пойму, что вас заинтересовало.
— Ну прежде всего у нас в клубе нечасто увидишь человека за фонаккордом. А потом… Потом ваши темы. Они весьма оригинальны.
— Вы мне льстите. Это первое, что пришло в голову. Не уверен даже: мои ли они… Все это проделано, чтобы узнать возможности незнакомого инструмента.
— Последняя разработка одного местного ученого. Приятно, что фонаккорд вам понравился.
— Почему вы так думаете?
— Достаточно увидеть вашу реакцию на композиции вариатора.
— Интересно, что же я вытворял? — Облокотившись на фонаккорд я попытался разглядеть собеседницу, но этому мешал полумрак.
— О! Не пугайтесь! — Она засмеялась. — Ничего сверх того, что делают одержимые.
Мне стало весело: если музыка трогает, а вокруг никого, я люблю подирижировать, потопать в такт… Обычно задействована и мимика лица. “Хорошо хоть сидел к ней спиной! Да и темно здесь, — мелькнуло в голове, но я на удивление не испытал смущения — передо мной сидел человек понимающий.
— Нормальная реакция на хорошую музыку, а автомат выдавал именно такую, — сказал я.
— Но ведь вы были согласны не со всеми трактовками. Во всяком случае мне так показалось…
Она встала с кресла, движением плеч сбросив белую меховую накидку, легкой походкой подошла и села к фонаккорду. Я различал скульптурно правильный профиль, обрамленный густыми светлыми волосами, свободно падавшими на обнаженное плечо. От затылка ко лбу пробегали искры — играла нитка камней.
— По-моему, вот здесь. Не правда ли?
Музыкальный фрагмент, предложенный автоматом, был воспроизведен совершенно точно.
— Вы правы, это место я бы разработал иначе. А как вы догадались? Жест?
— Конечно. Они у вас весьма красноречивы. Ну, а все же! Интересен ваш вариант. — Она уступила мне место.
Но я не стал садиться, а сыграл все стоя.
— Замечательно! Почему вы отказались от спора, а поднялись и пошли? Состязание могло стать интересным. Тут только я вспомнил вновь, что меня ждут.
— Понимаете, я бы с удовольствием принял вызов, но мои друзья, наверное, уже меня потеряли. Мне давно следует их разыскать. Но я здесь впервые и боюсь, это будет непросто… Извините, я не представился — Вет Эльм Ник, искусствовед.
— Вайла Мария Дани. — она набросила на плечи мех и, улыбаясь, взяла меня под рук\. — Возможно, я смогу помочь вам в поисках. Кто ваши друзья?
— Наверное, вы знаете Квиса?
— Мориса?! Конечно. Пошли.
Мы вышли в вестибюль и направились к лестнице. Она привела на открытую площадку, куда, казалось, слетелись все светлячки Салги: вокруг стояло множество столиков, на каждом из которых горел небольшой светильник, едва выхватывая из ночи сидящих. Я в растерянности остановился.
— Идемте, — Вайла потянула меня за руку. — Я знаю излюбленное место вашего друга.
Мне оставалось только подчиниться, и мы пошли по этому залу под звездами. Моя спутница была здесь, видимо, лицом значительным. Все, мимо кого мы проходили, здоровались с ней, причем большинство мужчин при этом вставало, а женщины, приветственно взмахнув рукой, старались перекинуться парой слов.
На меня смотрели с любопытством, отчего я чувствовал себя несколько неуютно. Было ощущение, что я сопровождаю королеву, удостоившую своим вниманием провинциального гостя. Именно королеву: она лишь кивала в ответ на приветствия гордо посаженной головой, никак не реагируя на приглашения к разговору.
Наконец я увидел Рику. Она сидела за столиком одна, подперев рукой щеку, и вертела тарелку на столе. Мориса не было.
“Не очень-то вам весело, сударыня. — Не скрою, я не огорчился ее видом. — Ничего, сейчас я вас развлеку”.
— Не соскучилась без меня? — Я опередил свою спутницу и подошел к Рике первым. — А где Морис?
— Вет! — Ее лицо осветилось неподдельной радостью. — Я… — Она вдруг осеклась, заметив рядом со мной Вайлу. Глаза метнули молнию. — Морис пошел искать тебя, — тон стал сварливым. — Где тебя носит?!
Ради таких мгновений стоит жить! Все мои выдумки рухнули. Нехорошо, конечно, но я решил немного позлить Рику, а потому, как ни в чем не бывало, произнес:
— Познакомьтесь, Вайла Мария Дани — Марика Альва Афи. Присаживайтесь, Вайла.
— Добрый вечер. — Вайла села на предложенный мною стул и посмотрела на Рику. — Не сердитесь. Ваш друг очень хотел вас найти, но заблудился. Я ему помогла.
— Помогли заблудиться? — Рика, наконец, улыбнулась.
— Найти вас. Я неудачно выразилась. Мы засмеялись.
— Поужинаем? — я вопросительно посмотрел на Вайлу.
— Не откажусь, только легко.
— А мне, похоже, надо основательно подкрепиться. Ты чего-нибудь хочешь? — обратился я к Рике.
— Спасибо! Пока ты акклиматизировался и блуждал, я наелась.
— Как хочешь.
Есть мне и вправду очень хотелось. Так всегда после сильных переживаний. Много, видно, энергии на них затрачивается. Поэтому я очень обрадовался, что заказ на столе появился быстро. Как мало, порой, нужно нам для того, чтобы быть счастливым!
— Приятного аппетита! Я с ног сбился! — Морис положил мне руку на плечо. — Добрый вечер, Вайла. Вы уже познакомились? Его ищут, а он, оказывается, зря время не терял. Молодец! Я как раз хотел представить вас друг другу.
Он обошел стол и сел рядом с Рикой.
— Привет, Морис. Люди искусства находят друг друга гораздо быстрей, чем вы, ученые. Твой друг — виртуоз фонаккорда.
— Будь осторожна, он виртуоз не только в этом, а ты — женщина незамужняя.
— Ну вот, сразу взял и расстроил все мои коварные планы. За язык тебя кто тянет, а?
Я посмотрел на Рику: ей было не смешно.
— Вайла — мой друг, и я должен открыть ей глаза на такого прохвоста. А вообще-то, он действительно умеет обращаться с фонаккордом, — Морис повернулся к моей новой знакомой. — Чем он тебя покорил? Звуковыми картинами? Они у него — что надо!
— Нет, звуковых картин не было. Надеюсь, Вет, вы продемонстрируете их мне?
— Обязательно. Вот только доем…
— У него три страсти: поесть, поспать и картины сочинять, — небрежно бросила Рика и демонстративно отвернулась.
Я сделал вид, что не заметил.
— Смотри, Вайла, почитатель твоих талантов! — Морис привстал и помахал рукой. — Вильс Торн собственной персоной!
Торн подошел и поздоровался со всей компанией.
— Уже кого-то доедаете? — с интересом осведомился он у меня, вероятно, припомнив мои людоедские наклонности. — Вкусно было?
— Только начинаю разгрызать — о вкусе пока говорить рано.
— Рад тебя видеть, Вайла! Сколько же мы не виделись? Страшно соскучился по твоей музыке. Сыграй! Не только я, многие ждут твоего выступления.
То, что Торн соскучился только по музыке, могло, по моему мнению, задеть Вайлу, но я ошибся. Она выглядела очень довольной и милостливо пообещала исполнить его просьбу.
— Скажите, Вайла, а чем вы занимаетесь на Салге? Что вас удерживает в кругу этих ученых сухарей? — простодушно поинтересовался я.
— Видите ли… — она мгновение помедлила. — Кто-то должен доносить культуру до аборигенов, иначе они совсем одичают. В меру моих сил я — миссионер-просветитель в их среде.
— Она наш духовный наставник! — вмешался Морис. — Правда, Вильс?
Но Торн не успел ответить. Его опередила Вайла.
— Давайте перейдем к музыке. Я готова выступить, но сначала хочу попросить сыграть нашего гостя. Вы ведь не откажете, Вет?
Что я мог возразить?.. Пришлось согласиться.
Вайла поднялась на сцену и ударила в небольшой гонг. В наступившей мгновенно тишине взгляды всех устремились на ее фигуру, выхваченную из темноты ярким столбом света.
— Друзья! — обратилась она к замершей аудитории. — Рада вам сообщить, что в нашем клубе необычный гость, которого я попросила выступить. Не стану говорить, что он будет делать — сейчас все увидите, сами, но уверена: сегодняшний вечер запомнится вам надолго. С удовольствием представляю его — Вет Эльм Ник!
Широким жестом руки она пригласила меня на сцену и ободряюще улыбнулась. Это было совсем нелишне: интригующая реклама ко многому обязывала, да и выступать перед большой аудиторией мне давненько не приходилось.
Поклонившись, я сел к фонаккорду в центре сцены и на мгновенье задумался. Что им показать? Пара завершенных недавно звуковых картин сейчас почему-то показалась слабой, и я решился, положившись на импровизационное вдохновение, показать картину Салги, какой я увидел ее во время ночного полета.
Вся феерия красок мгновенно возникла перед глазами, и я вдруг осознал, что знаю, как передать ее в звуке. То, что не складывалось в гравилете, сейчас встало на свои места, и, включив сектор памяти фонаккорда, я начал.
Сам удивляясь простоте пришедшего мне решения, я смело повел тему ночи: извечное таинство мрака с огоньками далеких звезд. Все вокруг вдруг озарилось темно-синим светом, в котором мерцали неяркие белые молнии. Это сопровождение создавала сцена. Резко сменив мелодию, я стал рисовать зарницы, рожденные рукой человека. Синее сияние озарилось разноцветными сполохами. Малейшие оттенки цвета, едва рожденные в моем воображении, тут же возникали наяву, сменяя друг друга. И вот все стало изумрудным — я передавал картину заката…
Все темы были сыграны, наступил волнительный момент, момент слияния всего воедино. Из того, что я сейчас играл, должна была родиться звуковая картина, — одновременное сплетение всех тем, — красота которой зависела оттого, как точно мне удалось гармонически совместить эти мелодии.
Сделав паузу и погрузив все во тьму, я, затаив дыхание, тронул клавишу воспроизведения памяти…
Вокруг полыхнуло! Музыка и свет причудливо смешались, создавая яркие образы. Я вновь летел над ночной Салгой и восхищался гармонией игры рукотворных красок с красками природы. Творения человека не побеждали, а дополняли. Не было спора, кто лучше. Человек и природа рука об руку шли по пути созидания прекрасного…
Последний аккорд растворился в нежно-голубом сиянии, и все вокруг окутала темнота. Ни звука! Меня окружала ночь, в которой, казалось, я был один. “Где люди? Смог ли я передать им свои чувства?” Опершись на фонаккорд, я хотел было встать, но был буквально отброшен на стул криками и шквалом аплодисментов. Сцену залило мягким светом, а на столиках вновь зажглись светильники. “Браво, Ник! Спасибо!” — кричали с разных сторон, и я понял, что картина удалась. Радость захлестнула. Я поднялся и вдруг с удивлением обнаружил, что у меня дрожат колени.
Раскланиваясь, я уже собирался спуститься со сцены, когда на нее поднялась Вайла. Ни слова не говоря, она села к фонаккорду. Свет опять погас, и тут же все стихло.
Светились только клавиши, на фоне которых четкой тенью обрисовывались руки. Мне показалось, что Вайла волнуется. Я подошел к краю сцены, собираясь спуститься, но удивленный остановился: Вайла стала наигрывать мою тему ночи! Но что она с ней делала!!! Романтическое таинство мрака, которое старался передать я, исчезло. Мрак таил в себе неосознанное чувство страха, внушал беспокойство. Человек, растворенный во тьме, был одинок и беззащитен… Светлое сопровождение дополняло гнетущее воздействие музыки.
Тема кончилась, наступила предгрозовая пауза.
Остолбенев, я стоял на краю сцены не в силах пошевелиться. Готовый услышать что угодно, только на это, я внутренне собрался, стараясь до конца понять исполнительницу.
И буря грянула! Вайла начала разработку.
Ночь, царица зла, обрушила на слушателей тысячи демонов. Неописуемый ужас и смятение, животный страх и душевная паника подхватывали на черные крылья и бросали в огненный водоворот. Ты был мелок и слаб перед могуществом сил мрака; они вершили твою судьбу, в их руках были жизнь и смерть, противостоять им было невозможно.
Я чувствовал себя песчинкой, гонимой ураганом неизвестно куда. Стало трудно дышать, и я разорвал ворот рубашки. Дрожь проходила по телу волнами. В жутких сполохах света я разглядел, что Вайла играет сама, не прибегая к помощи вариатора, и мне стало страшно: музыка была нечеловеческой. Страшно было и лицо исполнительницы. Оно было искажено гримасой торжества. Вайла сама была исчадьем ада, злой царицей тьмы, которая упивалась своей властью над поверженной толпой.
Неожиданно все утонуло в багровом сполохе, и я смог перевести дух. Вздох облегчения прошел и по рядам слушателей, но было ясно, что это еще не конец. Готовилось продолжение. Пострашнее! Все говорило об этом, и внезапно во мне вспыхнула злость. В конце концов она разрабатывала мою тему, задуманную как тема романтической красоты, и я почувствовал за собой право вступить в открытый спор.
Ни секунды не колеблясь, я сел ко второй клавиатуре и, не дожидаясь начала следующей вариации Вайлы, взял светлый аккорд, озаривший сцену нежным сиянием.
Мы сидели напротив друг друга, разделенные фонаккордом, и я поймал взгляд Вайлы. Готов поклясться, что она не удивилась такому повороту событий: ее глаза насмешливо сощурились, и она откинулась на стуле, ожидая продолжения.
“Что ж, поспорим!” — мелькнуло у меня, а пальцы, быстро побежав по клавишам, уже рисовали земную летнюю ночь: плескалась река среди лугов, по воде бежала лунная дорожка, в низинах клубился туман… Знакомые родные образы на удивление легко возникали в звуке. Никогда раньше я не импровизировал с таким вдохновением. Чего не бывает со злости!.. Сцена была залита серебристым светом. Покой и умиротворение царили в душе. Он и она стояли на берегу и говорили друг другу древние, как мир, слова. Они были неотъемлемой частью пейзажа: для кого вся эта красота, если некому ее оценить?..
Я кончил и прислушался. Было очень тихо, но явственно чувствовалось, что атмосфера потеплела. Накал исчез.
Но радовался я рано: моя соперница не желала уступить!
Внезапный налетевший шквал перемешал нарисованную мной идиллию. Ветер ревел. По реке ходили с шипением волны. Она стояла одна на берегу, закрыв лицо руками. По небу неслись обрывки туч, то открывая, то закрывая зловещий глаз Луны, который злорадно подмигивал, видя человеческое горе. Жухлая трава нещадно хлестала ее по ногам, плечи содрогались от рыданий. Ей было холодно и одиноко… Судьба смеялась над ее беззащитностью. Осень была во всем. Осень и безысходность…
Точность и образность изображения у Вайлы были совершенно потрясающи!
Ошеломленный сначала ее напором я быстро пришел в себя и уже разработал ответ: проходит все, пройдет и осень; наступит весна, придет и лето… Я был уверен, что одержу победу в споре, и ждал только окончания, чтобы сказать это, но неожиданно все обернулось иначе. Закончив, Вайла порывисто встала и отошла от фонаккорда. Расчет был точен — конечно, мой ответ не состоялся. Для слушателей последнее слово осталось за ней!
Сцена осветилась обычным светом, и мы стояли на ней, взявшись за руки. Гром овации был впечатляющ! Ослепительно улыбаясь, она раскланивалась, приложив левую руку к груди. Досадуя в душе на правила хорошего тона, я был вынужден последовать ей, получая свою долю восторгов. Недовысказанность в споре раздирала мою душу, и, наверное, моя улыбка была довольно кислой. Но я изо всех сил старался скрыть это.
Под несмолкаемые рукоплескания мы спустились со сцены и направились к своему столику. Опираясь на мою руку, Вайла гордо плыла среди восторженной толпы, как должное принимая изъявления признательности за доставленное удовольствие.
“Королева!” — опять подумал я. — “Королева Салги, кто ты?” Это было действительно интересно, тем более, что сама она о себе так и не рассказала. “Ничего, сейчас узнаем!”
Продолжая во все стороны улыбаться, я мысленно включил свои наручные часы. Вернее, не часы, — они и так всегда идут, — а свой индивидуальный кристалл биосвязи в них, настроенный на мое биополе. Назвав код адресата, я запросил информацию о Вайле Марии Дани, приложив к имени биоспектр, который снял, несильно сжимая ее руку. В голове коротко пискнуло — запрос был послан. Я прикинул время: через четверть часа я должен был знать об этой женщине все…
Когда мы подошли к нашему столику, я был неприятно удивлен:
Вильс Торн сидел в одиночестве. Рики и Мориса не было. Вайла не обратила на это никакого внимания.
— Ну как, Вильс, ты доволен?
— Еще бы! Это восхитительно! Благодарю.
Он как-то сочувственно посмотрел на меня.
В это время к Вайле подошли очередные обожатели, и она отвлеклась.
— А где наши друзья? — спросил я Торна, все еще надеясь на что-то.
— Они ушли в самом начале вашего состязания, — негромко произнес он. — Марика сказала, что очень устала, и Морис повез ее домой.
— Мне ничего не просили передать?
— Нет.
Все вдруг стало безразлично. Я почувствовал себя очень усталым и опустился на стул.
“Видимо, перегнул. Дернуло ввязаться в этот глупый спор. Рика всерьез обиделась. “Захотелось немедленно увидеться с ней и объясниться.
Я сидел и думал, как повежливей распрощаться и отправиться домой, когда на мою руку легла рука Вайлы.
— Мы с вами неплохо выступили, Вет. Полный триумф. Думаю, теперь можно поразвлечься — хватит развлекать других.
“Только этого не хватало”, — с раздражением подумал я. — “С меня на сегодня довольно”. Но вслух сказал:
— С удовольствием, Вайла, но только в другой раз. Что-то я сегодня устал и не в форме.
— О! Это поправимо. У меня есть тонизирующее средство. Всегда ношу с собой.
Она достала упаковку с таблетками и предложила мне. “Черт возьми, напичкает какой-нибудь гадостью…” — но пришлось поблагодарить и проглотить.
— Вильс! — она обратилась к Торну. — Ты у нас знаток всех игр и развлечений. Давай покажем гостю лучшее, что сейчас есть на Салге.
— Не знаю, стоит ли… — Торн замялся. — Столько впечатлений в один день… Да и я не собирался сегодня играть.
— Не узнаю тебя, ты же фанатик! Может, тоже утомился? Съешь мою таблетку.
Торн отказался, сославшись на желание с кем-то встретиться. Он понимал мое состояние, и я поблагодарил его взглядом.
— Ничего, — настаивала Вайла. — Встретишься завтра. Я и сама не прочь сегодня поиграть. Доставь мне это удовольствие!
— А действительно, — неожиданно поддержал я Вайлу. — Мне очень любопытно, в какие такие игры вы здесь играете?
Торн не смог скрыть удивления. Мне показалось, что он чуть не упал со стула.
— Ну, если вы в состоянии… — он осекся.
— Вполне. Таблетки чудодейственны! Усталость как рукой сняло.
— Что ж, пошли.
Мы встали из-за стола и направились к выходу. Опираясь на мою руку, своей королевской походкой шла очаровательная женщина, КОТОРОЙ НЕ СУЩЕСТВОВАЛО!
Именно такой ответ пришел на мой запрос две минуты назад.
Место, куда мы прилетели, было посещаемым. Несмотря на глубокую ночь, толпа отдыхающих захлестнула нас, едва мы покинули посадочную площадку гравилетов. Люди разговаривали, смеялись, что-то обсуждали… Под деревьями стояли длинные столы, на которых светились экраны. К ним зачем-то подходили. Еще дальше, в лесу, мерцало множество огоньков, но что это — я разглядеть не мог. На небольшой сцене кто-то скверно играл на фонаккорде. Под эту музыку несколько пар танцевало.
Торн уверенно шел впереди сквозь толпу. За ним пробирались Вайла и я. В отличие от клуба здесь мою спутницу, видимо, не знали: с ней никто не заговаривал, а обращали внимание просто как на красивую женщину. Спросить что-либо у моих гидов было невозможно — вокруг стоял гвалт.
Вильс обернулся и что-то прокричал. Я отрицательно помотал головой и показал на уши. Тогда он махнул рукой. Проследив направление его жеста, я увидел ряды ярко освещенных полусфер, возвышавшиеся над головами. Одни были прозрачны, другие зеркально отражали окружающее. Мы пошли к ним.
Здесь было гораздо тише и свободней. Около некоторых сооружений стояли небольшие группы, как мне показалось, чего-то ожидая. Взрыв хохота раздался совсем рядом, и я обернулся. Внутри прозрачной полусферы в какой-то нелепой позе стоял человек, дико озираясь по сторонам. Вид его был настолько комичен, что я невольно засмеялся сам.
Условий игры я пока не понял, но догадался, что люди около полусфер — просто зеваки, развлекающиеся за чужой счет.
— Здравствуйте, рад вас видеть! — Приветливо улыбаясь, к нам подошел невысокий мужчина. — Как поживаете, уважаемая Вайла? Совсем нас забыли.
— Добрый вечер, Артур. Как можно вас забыть! Просто была занята. Но сегодня решила — хватит. Захотела поразвлечься. Кстати, со мной гость, не знакомый с нашими играми: Вет Ник, искусствовед с Земли.
— Артур Нэй, — его рукопожатие было гораздо крепче, чем я ожидал. — Сторож при играх.
— Не скромничайте, Артур. — Вайла повернулась ко мне. — Это Главный консультант аттракционов на всей планете. Любому найдет игру по душе.
— Всегда рад помочь… О! Какая встреча!
— Привет, Артур. Все развлекаешь народ своими фокусами? Не надоело? — к нам подошел Торн. — А я думал, что уже потерял вас к этой кутерьме, — сказал он, обращаясь ко мне и Вайле.
— Ты должен сегодня придумать что-нибудь этакое, надо удивить нашего гостя, — Вильс вновь обратился к Нэю. — Он…
— Мы уже познакомились. Я все понял. Но что предложить?.. У нас поднят высший уровень — это доставит удовольствие тебе, Вильс. Но я не знаю, захочет ли гость начинать сразу с таких сложностей…
— Захочет, — как-то вдруг решила за меня Вайла и, будто оправдываясь, пояснила: — Ник — человек незаурядный. Надо попробовать. Рекомендую.
— Вы явно переоцениваете мои способности, — я смутился. — Но это правда: даже не зная игры, мне хочется начать с максимального трудного уровня. Всегда интересно узнать степень своей глупости и самоуверенности.
— Ну что ж. Дерзайте… — Нэй жестом предложил нам следовать за ним.
— Что это за сооружения? — спросил я Торна, указав на правильные ряды полусфер. — И вообще, что это за аттракцион?
— Это самая интересная игра Салги — любимое развлечение ученой братии. У нее есть несколько уровней: первый — самый простой, где вы сами задаете компьютеру, кем хотите себя увидеть, и он сообразно вашему желанию воссоздает необходимую атрибутику; высший уровень — самый сложный, здесь компьютер сам, без вашего участия, создает мир ваших мыслей, раздумий, переживаний… Сталкивает с ними лицом к лицу, на редкость точно выделяя важнейшие проблемы. Впрочем, все это скоро сами поймете… Остальные уровни — промежуточные.
— Что касается этого, — он указал на полусферы, — здесь входы в игру, или, если быть точными, каналы связи с компьютером. Мы называем их “грибами”. Все они сгруппированы в сектора соответственно уровню.
Когда гриб занят, он становится зеркальным. Свободные — прозрачны.
— Ну вот, пришли — Артур остановился и указал на шеренгу грибов. — Это как раз то, о чем вы просили.
Я осмотрелся и отметил, что народу здесь было значительно меньше, и большинство грибов пустовало.
— Сектор высшего уровня, — пояснил консультант. — Мало кому он по зубам. Играете?
— Конечно! — Я направился к ближайшему свободному грибу. — Где здесь вход?
— Не спешите, Ник. Я должен объяснить вам правила. Я остановился.
— Извините, слушаю, Нэй.
— Когда войдете внутрь, увидите справа от входа столик. На нем — перстень с камнем. Наденьте его на палец, которому он придется впору, обязательно камнем вверх! Это сигнал компьютеру. В процессе игры вы можете попасть в ситуацию, которая покажется вам безвыходной. Тогда достаточно повернуть кольцо камнем внутрь, и вы ее преодолеете. Но это можно сделать только однажды. Второй поворот перстня означает выход из игры. Вот, собственно, и все правила… Да, чуть не забыл! — он улыбнулся. — Если вам самому надоест играть, будет скучно и неинтересно, то для окончания достаточно просто снять перстень с руки. Ну, а теперь прошу! Выход здесь.
Артур Нэй подошел к грибу и коснулся светящейся точки на стене. Дверь сдвинулась, и я шагнул под прозрачный свод.
— Желаю интересных приключений! — последние слова Нэя были прерваны легким щелчком закрывавшейся двери, и сразу наступила полная тишина.
Ни звука не долетело снаружи, только внешнее освещение свободно проникало сквозь купол, и я увидел перстень, о котором говорил Артур. Взяв его со столика и повертев перед глазами, я полюбовался игрой камня насыщенного синего цвета. Уже собираясь надеть его на средний палец правой руки, я почувствовал, что за мной наблюдают. Подняв глаза, увидел Вайлу и Торна, которые смотрели на меня и о чем-то разговаривали. К ним подошел Нэй. Поймав мой взгляд, Вайла ободряюще улыбнулась и взмахнула рукой. Я кивнул в ответ и надвинул перстень на палец.
Купол как будто подернулся дымкой; она с каждой секундой становилась плотнее, все меньше и меньше пропуская внешний свет. Наконец, я не смог различить даже собственной руки, поднесенной к лицу. Тишина и тьма вокруг. Было слышно, как пульсирует собственная кровь…
“Хорошее начало. Что дальше?” — подумал я и в следующее мгновение зажмурился.
В глаза ударил яркий свет.
Вообще-то он не был ярким — так показалось по контрасту. Был вечер. Я стоял на вершине невысокого холма и разглядывал незнакомый пейзаж. Передо мной расстилалась равнина, поросшая высокой травой, с разбросанными тут и там валунами. В стороне заката синел лес, над которым я различил очертания средневекового замка. Никаких других признаков человеческого жилья вокруг видно не было. Еще раз оглядевшись повнимательней, я заметил под холмом хорошо накатанную дорогу, уходившую в сторону замка.
Прикинув расстояние и решив, что путь не займет много времени, я спустился с холма и бодро зашагал по дороге.
На равнине гулял ветер. Было нежарко. “Хоть бы плащ какой выдали, что ли… — я поежился и прибавил шагу. — Так и простудиться недолго”.
Внезапно за спиной возник стук копыт, и мимо пронесся всадник. Он чуть не сбил меня — я едва успел отскочить в сторону и, споткнувшись, упал на дорогу.
— Осторожней! Слепой что ли!? — заорал я вслед, отплевываясь от пыли.
Он вдруг резко осадил коня и повернул. Я все еще отряхивался, когда он подъехал.
— Вот это удача! — воскликнул он, спешиваясь. — Какая встреча!
— Радушней не бывает, — зло ответил я, зализывая ссадину на руке. — Спать надо в постели, а не в седле.
Я поднял голову и онемел от изумления: передо мной стоял Вильс Торн! Только почему-то с бородой клинышком и стрелками усов. Да и одежда была странной — высокие ботфорты, чулки, какие-то немыслимые короткие штаны и куртка; богато расшитая золотом. На плечи был накинут плащ, а на голове красовалась широкополая шляпа с перьями. И еще у него была длинная шпага, на эфесе которой покоилась левая рука.
Я хотел спросить, как он здесь оказался, но что-то удержало. Скорее всего глаза, злобно сверкавшие под шляпой.
— Смотри, какой разговорчивый! — между тем продолжал всадник. — Он еще и учит. Молчи, шпион! Как я тебя сразу не разглядел? Ведь и со спины одежда выдает тебя с головой.
Мне стало интересно, что будет дальше, и поэтому я промолчал.
— Ага! Язык проглотил от страха! Сдавайся. Отведу тебя в замок, там все выясним. И не вздумай бежать — убью на месте.
Говоря это, он выхватил из ножен шпагу и двинулся на меня.
Дело принимало серьезный оборот. Сдаваться не входило в мои планы, но и бежать от наглеца было бессмысленно: рядом с ним стояла лошадь. Обстоятельства рассудили за меня: едва шпага приблизилась к моей груди, сработал рефлекс самозащиты. Противник явно этого не ожидал. Молниеносно оттолкнув клинок в сторону, я, перехватив его руку, завернул ее за спину и дал ему самого обычного пинка.
Обидчик упал, ткнувшись носом в пыль.
Мне редко приходится применять приемы такого рода, и я не рассчитал силу удара — он лежал без сознания.
Подняв шпагу, я сломал ее о колено и положил обломки рядом. Затем, безо всяких угрызений совести, снял с него плащ и с удовольствием в него закутался — становилось холодно. Так как поймать коня не удалось. — он к себе не подпускал, — я бросил эту затею и пошел по дороге к замку.
Быстрый шаг разогрел меня. Я торопился закончить свое путешествие до наступления темноты, но два обстоятельства меня озадачили: я шел уже довольно долго, но закат не спешил погаснуть, да и казавшийся таким недалеким лес, среди которого возвышался замок, не приближался. Чтобы проверить свои подозрения, я побежал. Дорога мелькала под ногами, но лес был все так же недосягаем. Казалось, она, как лента, выползает из него мне под ноги, и я топчусь на месте. Впереди она изгибалась, и я решил попробовать идти по траве напрямик. Но от этого пришлось быстро отказаться: высокая жесткая трава цеплялась за ноги, в ней было разбросано множество камней, о которые я поминутно спотыкался, а, главное, это ни к чему не привело: лишь стал выбиваться из сил.
Вернувшись к дороге, я собрался присесть отдохнуть на большой камень, и вдруг осознал, что вижу его не впервые. “Не может быть! — была первая мысль. — Все они тут похожи”. Но, приглядевшись, понял, что не ошибся. Чтобы подкрепить свое наблюдение, я внимательно посмотрел на дорогу, и последние сомнения рассеялись: в желтоватой пыли четко отпечатывались три цепочки следов. И все они были мои’ Других следов не было вообще.
Сев на злополучный камень, я призадумался. И было с чего! Дорога ясно просматривалась до самого леса, казалось, иди и иди, но я каким-то образом ходил кругами. Загадка казалась неразрешимой. “Да еще этот закат, который никак не погаснет! — Я встал, потому что от камня шел холод. — Живет же кто-то в этом замке, как они в него попадают? Любопытно взглянуть…” И тут я услышал взвизгивание и скрип за спиной.
Еще мгновение назад дорога была пустынна. “Что бы это могло быть?” — я обернулся.
Неказистая лошаденка тянула телегу с певучими колесами. В ней сидел старик в рваном плаще и надвинутой по самые брови облезлой меховой шапке. Какое-то жуткое олицетворение нищеты.
Поравнявшись, старик безо всякого интереса посмотрел в мою сторону и, отвернувшись, невозмутимо продолжал свои путь.
— Здравствуйте, — я пошел рядом с телегой.
В ответ он угрюмо кивнул, даже не повернув головы.
— Вы в замок?
Еще одно движение головой, которое я расценил как утвердительное.
— Не могли бы подвезти? А то вот притомился…
— Заплатишь — свезу, — хмурым, бесцветным голосом сообщил он и, натянув вожжи, остановил телегу. — Чем платить будешь?
Я растерялся, не очень понимая вопрос.
— А что бы вы хотели? — осторожно поинтересовался я.
— Ну что?.. Можешь деньгами, можешь еще чем… — его глаза вопросительно уставились на меня.
Я вспомнил, что такое деньги, но что толку: их все равно не было; я даже не знал, как они выглядят. Однако вид старика подсказывал мне выход.
— Денег нет, — сказал я, — но могу предложить свой плащ. Отдам, как только приедем.
Я стоял рядом, и старик, протянув руку, бесцеремонно пощупал ткань.
— Годится, садись! — он тронул свою лошаденку, а я, прыгнув в телегу, удобно устроился на выстилавшем дно сене. “Интересно., что из этого выйдет?”
Телега неспешно катила, пронзительно повизгивая колесами, и я хорошо видел на дороге цепочки своих следов.
— Скажите, по этой дороге часто ездят? — обратился я к старику, но он лишь что-то неопределенно хмыкнул, даже не пошевелившись.
“Однако разговорчивый дед, много от него узнаешь”, — я отвернулся и, взглянув на дорогу, обнаружил только следы лошади и телеги. Мои пропали! Лес впереди стал значительно ближе. Отметив это. я удовлетворительно повалился на сено, заложив руки за голову. Закат, наконец, догорел, и вокруг стало смеркаться…
Убаюканный скрипом колес, я задремал и очнулся от громкого стука копыт по деревянному настилу моста.
Было еще не очень темно, и я смог разглядеть высокие стены с башнями, отвесно уходившие в воду рва, окружавшего замок. Под аркой ворот стояло несколько стражников с алебардами. Один из них пошел нам навстречу.
— Когда-нибудь тебе придется ночевать в лесу, — сказал он старику. — Мы уже собрались поднимать мост. — Тут он увидел меня. — Ты кто?
— Путник, ищущий ночлег.
— У нас ты ничего не получишь.
— Почему?
— Приказ — чужих не пускать. Ищи другое место.
— Но вокруг лес… Не ночевать же под деревом.
— Не знаю. Убирайся! — Он угрожающе наклонил алебарду.
Мне ничего не стоило сбросить этого ревностного служаку в ров, но от ворот отделилось еще несколько стражников. Они двинулись на помощь товарищу. Поневоле приходилось уступить. Я слез с телеги и тут поймал взгляд старика, устремленный на мой плащ. Признаться, мне не хотелось с ним расставаться, имея в перспективе ночевку на природе, но обмануть этого нищего я не мог. Отстегнув плащ и протянув его старику, я отошел прочь. Телега въехала в ворота.
Со скрежетом опустилась тяжелая решетка; медленно стал подниматься мост, грохоча цепями.
Под покровом наступившей ночи я остался один перед широким рвом, в воде которого отражались звезды…
Времени на раздумья не было, да и раздумывать, собственно, было не о чем. Становилось все холоднее, а перед холодом я был безоружен — нечем было даже развести огонь. Единственный выход — проникнуть в замок. Но добром туда не пускали. “Что ж, попробуем по-другому”, — я пошел вдоль рва, всматриваясь в стену, смутно черневшую на фоне неба. Одинаково высокая, она тянулась от башни к башне, и стало понятно, что искать изъяны, да еще в темноте, бесполезно.
Остановившись, я отбросил последние колебания и быстро разделся. Увязав одежду в рубашку, я поясом прикрепил ее на голову и, опершись руками о берег, стал спускаться в воду.
Предосторожность оказалась не лишней — глубина начиналась сразу. Очутившись по горло в воде, дна я не достал и, стараясь держать голову как можно выше, сразу поплыл.
Пересечь ров было делом пустячным, но что ждало впереди! Еще с моста заметив, что стена отвесно уходит в воду, я, подплыв к ней, не имел опоры под ногами. Руки наткнулись на кладку из огромных грубо отесанных камней, и, нащупав неровности, я подтянулся. Выбравшись из воды, я понял, что недооценил трудности своей затеи. Мне не раз приходилось лазать по скалам без снаряжения, но то было днем, в теплую погоду… А сейчас! Камни были влажными, отчего руки и ноги то и дело скользили. Чтобы не сорваться, я был вынужден плотно прижиматься к с гене, холод которой леденил грудь, да и спине было не жарко. Пальцы немели и плохо слушались. Время для подобных восхождений в голом виде было явно не подходящим..
Уже преодолев больше половины пути, я почувствовал, что выдыхаюсь. Но отступать было некуда. Неожиданно, пальцы нащупали неширокий карниз, который, видимо, остался после надстройки стены. Собрав последние силы, я забрался на него и расслабился. Это были мгновения блаженства! Все тело радовалось отдыху. Но долго стоять было нельзя — холод все время напоминал о себе, и я стал взбираться дальше.
Камни здесь стали заметно суше, и дело пошло веселее. Наконец, рука коснулась верхнего края стены! Уцепившись за него, я стал подтягиваться и тут случилось непоправимое: камень, за который держался, плохо лежал в кладке и не выдержал моего веса. Я почувствовал, как он тронулся с места, но было уже поздно. Чтобы он не накрыл меня, я сильно оттолкнулся и полетел вниз…
Падать оказалось гораздо быстрей и проще, чем взбираться. Я сориентировал тело и классически вошел в воду головой, вероятно, почти без всплеска, чего нельзя сказать о проклятом камне, который упал мгновением раньше, наделав много шуму. Глубина рва вполне позволяла использовать стену в качестве вышки для ныряния, и если бы не одежда, которая от удара о воду сбилась на лицо, залепив рот и нос, я бы не испытал никаких неудобств Вынырнув и первым делом сдвинув в сторону свои тряпки, отдышался и поплыл к противоположному берегу. На вторую попытку сил не осталось. Да она была и невозможна: переплыв ров и схватившись за свисающий куст, я обернулся и увидел, что на стене творится нечто интересное. Там метался огонь, слышались голоса, бряцало оружие. Разворошенный муравейник! Между двумя зубцами остановилась темная фигура и замахала факелом:
— Сюда! Это здесь!
— Что там? — послышался властный голос.
— От стены камень отвалился. Вот тут, господин лейтенант.
Рядом с первой фигурой выросла тень второй.
— И из-за этого подняли такой переполох!? — Офицер осмотрел выбоину и покачал головой. — Я говорил, что стену надстроили плохо — рушится сама собой…
— Осмелюсь доложить, господин лейтенант, перед тем как упал камень, мне почудились какие-то шорохи снаружи. Я уже хотел пойти посмотреть, а тут…
— Что ты несешь? Какие шорохи? Просто проседала кладка. Смотри! — он взял и высунул его наружу. — Не думаешь ли ты, что кто-то мог лезть здесь? Тут и кошке не под силу… Все! Часовые — по местам! Рабочие завтра починят стену. Проследи, чтоб сделали это хорошо.
Он удалился, сопровождаемый несколькими, судя по топоту, стражниками, а над злополучным местом вновь показался факел: часовой еще раз внимательно оглядел стену, а затем долго всматривался в ночь. Наконец скрылся и он. Снова все окутал мрак.
Должен сказать, что замечание офицера насчет кошки, мне польстило, и я не смог сдержать самодовольной улыбки, забыв на минуту серьезность своего положения. Но реальность быстро напомнила о себе: рука, которой держался за куст, начала замерзать. Тело в воде пока не мерзло, но не барахтаться же до утра’ во рву, тем более, что рано или поздно холод найдет и здесь. Положение было незавидным. Даже если бы стена не охранялась, я все равно не мог бы повторить восхождение — не было сил, одежда насквозь промокла, отдохнуть нормально и то не мог — под ногами не было дна.
“Надо попасть в замок любой ценой”, — вертелась мысль, но, к сожалению, ничего путного в голову не приходило. Неожиданно я обнаружил, что плыву. Плыву вдоль рва к воротам. Зачем? Я и сам не знал. Что-то подталкивало меня, и я не противился. “Будь что будет…”
Плыть пришлось недолго. Место, где я карабкался на стену, было недалеко от ворот. Еще не приблизившись к ним, я вынашивал план выманить из замка одного или нескольких охранников и, разделавшись с ними, хотя бы воспользоваться одеждой, но то, что меня ожидало, было подарком судьбы. У ворот кто-то трубил в рожок. Я подплыл ближе и замер в ожидании. Вскоре в одной из бойниц показался свет, и грубый голос окликнул:
— Кто?
— Открывайте живей, бездельники! — последовал поток ругательств. — Вы что, не узнали мой рожок?
— Это вы, граф? — спросил другой голос, по которому я узнал уже знакомого лейтенанта, очевидно, начальника стражи.
— А то кто же! Прошу вас, лейтенант, быстрей впустите меня. Я страшно замерз.
— Опустить мост! — раздалась команда.
Загрохотали цепи.
Забраться на мост из воды было невозможно — слишком высоко, а потому, выбравшись на берег, я развязал одежду и стал ее натягивать. Процедура малоприятная, но голое тело в темноте слишком бросается в глаза, а я рассчитывал остаться незамеченным.
Мост был чудом техники и опускался настолько медленно, что прошел только половину пути, когда я уже лежал там, где дорога обрывалась в ров, и всматривался в смутный силуэт всадника. Лошадь переступала ногами и тихо фыркала, зато ее хозяин посылал проклятия нерасторопным стражникам, которые все никак не могли управиться с мостом. На мгновение он умолк, и я расслышал, как стучат его зубы. Признаться, недавно и я был близок к этому, но сейчас возбуждение достигло предела, заставив забыть про холод.
Первая же пришедшая в голову мысль показалась удачной: напасть на этого графа, переодеться в его одежду и, таким образом обманув стражников, проникнуть в замок. Но я сразу отбросил ее. Времени на это явно не хватало, не говоря уж о том, что стражники наверняка захотят удостовериться, кого они впускают в ворота, и будут начеку. Тогда я вновь обратился к мосту.
Возникший план был прост. Едва мост приблизился, я прыгнул и уцепился за его край. На темном фоне замка всадник не мог меня увидеть, да и мысли, я полагал, у него были заняты другим. Он ждал, пока мост опустится окончательно, а я, перебирая руками, добрался до подъемной цепи и полез по ней вверх. Хотя цепь шла на меня, поднимался я довольно быстро. В общем грохоте это было не слышно, и опасаться приходилось только одного: как бы меня не заметили из ворот. Но там пока было темно.
Поднявшись почти до самого конца, я услышал скрежет решетки и, обернувшись, увидел свет в арке, но здесь уже меня заметить не могли. Еще одно усилие — и я держался за толстое бревно, в которое упирался мост в поднятом состоянии. Проползти по нему не составляло труда, и, немного спустя, я был над воротами.
Наконец грохот смолк. По мосту зацокали копыта, а навстречу высыпало несколько стражников с факелами во главе с офицером. Они загородили ворота.
Усевшись на бревне, я внутренне собрался и, выжидая, замер.
Дело представлялось довольно простым: когда всадник окажется подо мной, я прыгаю на лошадь ему за спину, вышибаю из седла и устремляюсь в ворота. Успех казался верным. Во-первых, солдаты, пропустив графа, останутся у него, а следовательно, и у меня за спиной. Причем я буду на коне, и они меня не догонят. Во-вторых — внезапность! С ее помощью я рассчитывал прорваться сквозь тех, кто стоял под аркой ворот. Их не было видно, но доносились негромкие голоса.
Но все-таки какая-то неудовлетворенность не покидала…
В голове всплыло восхождение по стене. Не была ли неудача, постигшая меня, знаком того, что в замок с помощью одной лишь силы и ловкости не проникнуть. “Очень может быть. Даже наверняка!” — не знаю почему, но уверенность в этом, вдруг возникнув, перечеркнула весь мой казавшийся таким хорошим план. Проникать надо было иначе… Но как?..
Стоило об этом подумать, как решение нашлось: не пускают просто посторонних, но, быть может, схватив ШПИОНА, его отведут чтобы допросить, к владельцу замка. Весьма вероятно! Дело было за малым — разыграть шпиона-неудачника. “Что ж, попробуем…”
Между тем всадник остановился перед цепочкой солдат. Офицер у поднял факел, изучающе вглядываясь. Остальные стояли наготове.
— Какого черта, лейтенант?! Вы что, не узнаете меня?
— Простите, господин граф, но я исполняю приказ.
— Ну так исполняйте быстрей! Не видите, я потерял плащ и страшно мерзну. Прикажите кому-нибудь отдать мне свой.
— Конечно, — лейтенант распорядился, и один солдат передал графу плащ. — Можете ехать.
— Благодарю, — он закутался. — И не сердитесь за грубость. Страшно устал — везу срочное послание герцогине.
Солдаты расступились, и граф тронул коня.
Я повис на руках и, едва он поравнялся со мной, прыгнул.
Оказавшись за спиной всадника, я выбил его из седла и, вскочив в него сам, схватился за узду. Первую часть плана я менять не стал; теперь оставалось с почетом сдаться, но в этом обстоятельства пришли мне на помощь. Конь оказался норовистый — он слушался только хозяина Почуяв чужака, да еще так бесцеремонно вскочившего в седло, он взбрыкнул, а затем, встав на дыбы, завертелся на месте. Стражники оказались проворней, чем можно было предположить. Опешив на мгновение, они быстро пришли в себя и, подняв оружие, кинулись на меня. С трудом увернувшись от алебарды, я отвлекся от коня и потерял равновесие. Животное взбрыкнуло еще раз, и я очутился на земле. Но оставшись на ногах, бросился к воротам, сбил набежавшего солдата и, увернувшись от второго, отправил его в ров. Подхватив алебарду, выбил шпагу у лейтенанта… но тут сзади меня схватило сразу несколько рук. Чувствуя, что вырваться еще можно, я тем не менее счел момент для сдачи подходящим и прекратил сопротивление.
— В ров его! — крикнул лейтенант, и сильные руки поволокли меня к краю моста.
Это расстроило: такой приказ рушил все мои надежды. Кажется, я слишком сильно его стукнул, и он в гневе решил свести счеты, забыв об естественном любопытстве…
Я уже подумал указать ему на это, как вдруг:
— Стойте! — прозвучал голос графа.
Стражники остановились, не ослабив, однако, хватки.
— Дайте огня! — прихрамывая на ушибленную при падении ногу, он приблизился и внимательно посмотрел на меня при свете факела. — Так и есть. Я уже встречался с ним сегодня. Узнаешь?
Мог ли я не узнать?! Теперь стало понятно, почему его голос показался мне знакомым: это был тот самый всадник, который чуть не сбил меня в самом начале пути — человек как две капли воды похожий на Торна.
— А! Вы уже отдохнули? Признаться, не предполагал, что это произойдет так скоро. Как поживает ваша шпага и где же ваш плащ? — я не мог упустить случая поиздеваться над ним — слишком наглой была его физиономия, а я наглецов терпеть не могу.
— Молчи! — Ему явно не хотелось предаваться воспоминаниям в присутствии солдат. — Это шпион, — сказал лейтенанту. — Посмотрите, как он одет, да еще весь мокрый! Наверняка, это не первая его попытка пробраться в замок.
Лейтенант с интересом посмотрел на меня, но промолчал. А граф, самодовольно усмехнувшись, продолжил:
— Я представлю ему возможность оказаться в замке. Думаю, герцогиня узнает много интересного. — И, обернувшись к солдатам, крикнул: — Эй, свяжите его и ведите за мной!
Вскочив в седло, он благодарно потрепал своего умного коня и въехал в ворота. Я двинулся следом, подгоняемый конвоирами.
Пройдя под низким сводом, мы остановились перед второй решеткой, которая перекрывала ворота с внутренней стороны. Мысль о невозможности прорваться в замок силой была верной — действуй я, как задумал сначала, непременно застрял бы здесь. А сейчас, гордый своей выдумкой, я связанный стоял в ожидании, пока не уберут это последнее препятствие.
За спиной послышался знакомый грохот — поднимался мост. Только когда первая решетка опустилась, поднялась вторая, и я в сопровождении конвоя вышел на тесный мощенный камнем двор.
Я был в замке! И, кажется, догадывался, кого скоро увижу…
Перед входом в центральную башню чадно горел факел, в свете которого я разглядел двух часовых. Граф спешился и, бросив поводья подбежавшему слуге, стал подниматься по ступеням. Сказав что-то одному из солдат у входа, он знаком приказал мне подойти и, распахнув низкую дверь, пропустил вперед.
Слабо освещенный каким-то примитивным светильником узкий коридор. Стены, сложенные все из того же грубо отесанного камня… Мрачноватое помещенье! За спиной хлопнула дверь. Я обернулся. Граф был один — конвой остался снаружи. Со связанными руками я ему казался не опасным, а зря. Еще по дороге от ворот я попробовал веревку на прочность: какая-то плохонькая. Разорвать ее не составляло труда… Но я решил повременить. Интересно все-таки, что будет дальше.
Повинуясь толчку в спину, я пошел по коридору, который через несколько шагов круто завернул влево и привел нас к винтовой лестнице наверх. Поднявшись, мы еще довольно долго шли тесными проходами, миновали несколько полутемных комнат и наконец остановились перед массивными дверями, у которых я опять увидел стражу. При моем появлении солдаты скрестили алебарды, но, увидев графа, успокоились.
— Доложите обо мне, — были первые его слова, произнесенные в замке.
Один солдат скрылся за дверью. Ждать пришлось недолго.
— Прошу вас, — сказал он с поклоном и распахнул тяжелые створки.
Просторный зал был освещен жарко пылавшим камином. Отблески огня играли на стенах, выхватывая из темноты чьи-то портреты в богатых рамах, развешанное оружие, доспехи… Своды и дальняя часть тонули во мраке.
Посреди зала на мягком ковре стояли два высоких кресла с неудобными прямыми спинками. “В таких не развалишься”, — с сожалением подумал я, чувствуя от усталости насущную необходимость принять, если не горизонтальное, то хотя бы близкое к нему положение. Поискав глазами что-нибудь более подходящее, я обнаружил, что в остальном зал совершенно пуст. Никого и ничего…
“Ну и ладно”, — я решил обойтись тем, что есть. Не обращая внимания на графа, подошел к креслам, и, выбрав которое поменьше, стал ногой подвигать его к камину. Помимо усталости, я еще продрог, мокрая одежда липла к телу, и очень хотелось согреться.
— Как ты смеешь! — раздался за спиной гневный голос графа, и его рука схватила меня за плечо, собираясь оттолкнуть. Но тут скрипнула маленькая дверца рядом с камином, и он, отдернув руку, замер в поклоне.
На фоне пляшущего пламени я увидел женщину в богатом-белом одеянии, с играющей камнями короной на голове. Лицо ее было в тени. Я сделал два шага в сторону камина, и она, привлеченная моим движением, повернулась к свету. Так и есть — моя догадка подтвердилась! Передо мной стояла Вайла Дани. Но она была не одна. Следом, звеня бубенчиками, вышел человек в шутовском наряде. Вот тут-то я удивился! Нет, не появлению шута — в этом не было ничего особенного. Просто этим шутом был… Артур Нэй.
Вся компания, с которой я недавно расстался, была в сборе.
— Привет, граф, — первым заговорил шут. — Ты, как всегда, вовремя — мы не успели досмотреть и первого сна. Кого это ты привел? — он подошел ко мне и, изучающе, осмотрел. — Какой он мокрый! Держу пари, ты выловил его в болоте. Ну хватит кланяться — спину сломаешь. Отвечай, когда спрашивают.
Граф даже ухом не повел, продолжая стоять в почтительной позе.
— Уймись, — бросила шуту хозяйка и милостиво улыбнулась моему спутнику. — Приветствую вас, граф. Откуда в столь поздний час?
— Сиятельная герцогиня, — граф наконец разогнулся, — я спешил, как мог. Важные новости. — Он извлек из-за отворота куртки свернутое в рулон послание, с которого на шнуре свешивалась печать, и подал предмету своего поклонения.
Герцогиня углубилась в чтение.
— Вечно у тебя важные дела. Все плетешь интриги! У хозяйки скоро при виде тебя будет открываться рвота — так ты ей надоел, — гримасничая, скороговоркой выпалил шут. — Твое воспитание оставляет желать лучшего. Приволок в тронный зал какую-то мокрятину среди ночи. Наследили тут… Хозяйка, где у нас тряпка? Надо подтереть — целая лужа натекла!
— Ты мне мешаешь, шут, — герцогиня оторвалась от письма и с любопытством посмотрела на меня. — Где вы схватили его, граф?
— На мосту. Шпион пытался проникнуть в замок.
— И что? Сразу сдался?
— Если бы… Дал настоящий бой страже. — И он с подробностями принялся живописать недавнюю схватку.
Я стоял, повернувшись спиной к огню, наслаждаясь теплом. Одежда начала подсыхать и парила. Удовольствие было бы полным, если б не связанные руки: они затекли и начали ныть. Пора было с этим кончать. Но внезапная мысль заставила меня отвлечься от самосозерцания: реакция герцогини на мою персону показалась странной. Она не спросила — кто это? — что было бы естественно, если учесть, что в замок не пускали чужаков, а сразу поинтересовалась, где схватили. Может, конечно, граф каждый день приводит по шпиону? Может быть, но…
— Благодарю вас, граф. Вы свободны. Письмо, действительно, важное, — голос герцогини вывел меня из задумчивости.
Я и не заметил, как граф кончил свой рассказ.
Он вновь поклонился, прощаясь, но вдруг, вспохватившись спросил:
— А как быть с этим?
— Я сама поговорю с ним, идите.
— Спи спокойно, мы сами разберемся, — встрянул шут.
Граф был раздосадован — но что поделать? Его явно выставляли, и приходилось с этим смириться.
Я сочувственно покачал головой. Бросив в ответ уничтожающий взгляд, он повернулся и вышел.
Дождавшись пока за ним закроется дверь, герцогиня приблизилась ко мне и, куда делась надменность тона, просто сказала:
— Ну, сбросьте, наконец, эти веревки. Они же вам мешают!
“Что это — уверенность или примитивная попытка ее изобразить! Внимание! Кажется, начинается самое интересное”. — Я попытался, насколько позволяло освещение, разглядеть ее лицо. Но — на нем читалось лишь участливое выражение.
Характер у меня вредный, постоянно от него страдаю, но ничего не могу поделать. Вот и сейчас, вместо того, чтобы последовать хорошему совету, понес невесть что:
— Ай-ай-ай… А я про них забыл. Сроднился, видно… Не стоит беспокоиться, мне удобно и так…
Но она прервала поток моего красноречия.
— Бросьте валять дурака! — герцогиня подошла к креслу, которое поменьше, и села. Вернее сказать, она села на малый трон, ибо, как я догадался, такие неудобные кресла в тронном зале ни чем иным быть не могли.
“А большой чей же?” — возник вопрос, но размышлять мне не дали.
— Бросьте валять дурака! — еще раз повторила она. — Освобождайтесь, и поговорим. Не удивляйтесь. Я знаю гораздо больше о вас, чем вы можете предположить.
— Откуда, позвольте спросить? — я с треском разорвал веревку и стал растирать затекшие руки.
— Из письма, которое мне при вас вручил граф…
— И что же там такое написано? А главное, кем?
— Это неважно. А впрочем, можете сами почитать — не хочу с самого начала знакомства делать от вас секретов. Возьмите.
Право, мне было любопытно. Я взял из ее рук свиток и, развернув, подошел поближе к огню.
— “Сиятельная герцогиня!
К вам направляется выдающийся”…
“Ого! Выдающийся!”… Но больше ничего я прочесть не успел. Неожиданно вынырнувший откуда-то шут вырвал у меня письмо и мгновенно бросил в камин.
— Что ты делаешь, хозяйка? Прочтет — сразу зазнается. А зазнайство — порок! Зачем подталкиваешь человека на такое?! — Он назидательно поднял палец и загородил собой камин, как будто опасаясь, что я стану спасать бумагу.
— Простите его, — герцогиня погрозила шуту, — он дурак, а с дурака какой спрос?.. Правда, последнее время он совсем распустился… Поди прочь! — почти крикнула она.
— Вот и борись после этого с пороками — никакой благодарности, — шут взял щипцы и, тщательно перемешав угли, уселся рядом на пол.
Бог с ним, с письмом, — сказал я. — Не будем предаваться пороку… Так что вы хотели мне сказать?
— Я давно вас жду, — спокойно и внятно произнесла герцогиня. — Ваше место пустует, — она указала на большой трон. — Сядьте рядом со мной, чувствуйте себя хозяином, и мы все обсудим.
Да! Такого поворота я не ожидал.
— Если я вас правильно понял, вы предлагаете мне стать герцогом, правителем вашей страны, а заодно руку и сердце?
— Именно так, — в ее голосе не промелькнуло и тени смущения. — Вы мне нужны, будьте моим повелителем. Что ж вы стоите? Садитесь!
“Что это? Безумная любовь с первого взгляда, или брак по расчету? А в чем расчет?.. Заманчивое предложение!.. Только что я получу в приданое? Она говорит, что многое обо мне знает, я же о ней — ничего. Неплохо бы побольше выяснить… А что, взять и согласиться, если это не шутка!.. Нет, надо сперва понять, что от меня хотят. Нельзя с маху садиться на трон…”
— Что же, я не против, но дайте хозяину сухую одежду. Сколько можно стоять мокрым в собственном доме? — я решил потянуть время, чтобы все хорошенько обдумать.
— И то правда, хозяйка! — вмешался шут. — Не дай бог, кто скажет, что у нас герцог с подмоченной репутацией.
Герцогиня улыбнулась ослепительной улыбкой Вайлы — красивая она все-таки женщина!
— Отведи господина в гардероб, — приказала она шуту. — Я с нетерпением жду вас!
Последние слова предназначались уже только мне.
Помещение, в которое привел меня шут, представляло собой широкий коридор.
Его конец терялся вдали, а по стенам стояли одинаковые шкафы с зеркальными дверками.
Не раздумывая долго, шут стал открывать все подряд в правом ряду.
— Выбирай, хозяин, что тебе по вкусу, — запросто сказал он. — Здесь все, что душе угодно.
Действительно, бегло оглядев содержимое всего лишь нескольких шкафов, я понял, что здесь собраны костюмы всех времен и народов. Камзолы и кафтаны висели вперемешку со строгими смокингами, кружевные воротники и пышные жабо соседствовали с пестрыми халатами… От многообразия расцветок рябило в глазах.
— А что здесь? — спросил я, указав на левый ряд шкафов.
— Женские наряды. Мне кажется, они тебе не подойдут… Но, если хочешь, взгляни, не заперто.
Любопытства ради я заглянул и пожалел, что здесь нет Рики — она бы пришла в восторг…
Все наряды были в отличном состоянии. Чувствовалось, что хранят их бережно.
— Зачем такое изобилие, — я перебирал костюмы, — и почему такой разнобой стилей?
— А! — шут махнул рукой. — Ходит к нам много всяких… У каждого свои запросы. Всем угодить надо!
— Много, говоришь? Но ведь в замок чужим не попасть…
— Но ты же попал!
— Да, но…
— Все, кто нужен хозяйке, попадают и становятся своими. Ты теперь тоже свой.
— И сколько здесь таких, пришлых?
— Да большая часть… А идут все новые и новые. И всех накорми да одень. Морока одна!
— Слушай, шут, а кто нужен хозяйке?
Он скорчил хитрую гримасу и захихикал, заставив зазвенеть бубенчики на голове.
— Неужели сам догадаться не можешь? Кого хозяйка берет в повелители! Выходит, дурак ты, а не я.
Не зря герцогиня сетовала на распущенность шута. Но вспомнив про предложенное мне высокое положение, я резко осадил его:
— Отвечай! Тебя хозяин спрашивает!
Шут упал на колени, картинно воздев руки:
— Помилуй, помилуй, господин! — затараторил он плаксиво, а затем, подскочив, как на пружинах приблизился ко мне, оглядевшись по сторонам, зашептал в ухо:
— Знай же, герцогиня — колдунья! Чарами она манит в свой замок людей отовсюду, но попадают в него лишь те, кто способен хорошо варить головой. Вроде тебя, — он сладенько улыбнулся, подлизываясь.
— Что же, насчет чар — хорошая штука, — я усмехнулся.
— Смейся, смейся… А вот ответь: сам-то зачем шел в замок?
— Ночевать было негде, выбирать не приходилось…
— Ну-ну. Она каждому умеет так подстроить, что выбирать не приходится.
Продолжая рыться в шкафах, я вдруг наткнулся на костюм, который был копией моего. После увиденного и услышанного здесь я даже не удивился, более того — ждал этого.
Переодевшись в сухое; я подошел к зеркалу.
— Скажи, шут, — спросил, рассматривая себя, — а что, хозяйка предлагает трон каждому, кто вновь приходит в замок?
Но ответа не последовало. Оглядевшись, я обнаружил, что мой собеседник исчез. Видно, этого мне знать не полагалось.
Одиночество в гардеробе меня не обеспокоило: обратный путь я хорошо помнил и не нуждался в провожатом, предложение герцогини обдумал. Захлопнув распахнутые дверцы шкафов, я подмигнул себе в зеркале и отправился продолжать приятное знакомство.
На сей раз стража у входа в тронный зал не загораживала дорогу. Солдаты отсалютовали и почтительно распахнули створки дверей.
При моем появлении хозяйка замка поднялась с малого трона и пошла навстречу. Мы остановились в нескольких шагах друг от друга, и она замерла в глубоком реверансе. Мне воздавались воистину королевские почести! Окончив церемонию приветствия, она приблизилась ко мне и, взяв под руку, повела к трону. Наверное, мы были восхитительной парой! Я даже пожалел, что нет зрителей. Картину мог портить только разнобой нарядов, но это, видимо, ее не смущало.
Перед троном мы остановились.
— Прошу вас! — торжественным жестом она пригласила меня сесть на этот символ власти. — Возложите на себя корону и будьте моим повелителем.
Необычная это была коронация: ночью, ни зрителей, ни свиты, ни музыки… Последнюю заменял громкий треск дров в камине.
“Кстати, а где корона?” И тут я увидел, что герцогиня держит ее в руках, собираясь возложить на мою голову. От верховной власти меня отделяло мгновение…
Искушение познать, что это такое, было велико. Никто из людей моего времени понятия не имел об этом. Только обрывки старых преданий, понятные уму, но не прочувствованные сущностью… Кроме того, власть позволяла разобраться во всем, что здесь происходит. Но, — и это было главным, что останавливало, — в какие игры я буду втянут, что от меня потребуется? Не загоню ли я сам себя в угол, если положение на троне будет обязывать идти на сделки с совестью? А это для меня неприемлемо.
— Я чужестранец, госпожа герцогиня, и уверен, многого не понимаю в устоях жизни вашей страны, — я смотрел ей прямо в глаза. — По моим представлениям, возможно отсталым, верховный владыка должен знать свой народ, ясно представлять цели своей деятельности. Знать, чего от него хотят. Быть уверенным, что действует не во зло. Только тогда можно ответственно нести бремя власти. Сейчас м не знаю ничего и боюсь, — прими я из ваших рук власть, — наделать много непоправимых глупостей и вреда. Вы можете возразить, что будете все время рядом и удержите от опрометчивых шагов, но это будет означать, что я пешка в ваших руках. А быть такой фигурой я не умею. Поэтому позвольте мне сначала узнать вашу страну, во всем разобраться и лишь потом дать ответ на ваше предложение. Прошу простить за дерзость, но иначе я не могу.
Лицо герцогини помрачнело, от улыбки не осталось и следа. Она отвела глаза а сторону, скрывая их выражение. Но было и так ясно, что я разрушил какие-то ее планы.
— Что ж… Ваше желание разумно и делает вам честь, — холодно произнесла она. — Вы желаете знать, что от ас хотят? Извольте! Я объясню.
Она отошла к камину и уставилась на пляшущие языки пламени.
— Вы не могли бы принести мне кресло? — неожиданно просительным тоном промолвила герцогиня. — Нет, не это — оно жесткое, — видя, что я направился к малому трону, остановила меня. — Здесь, за дверью стоит мое любимое.
Я принес небольшое мягкое кресло и пост, рядом с камином.
— Спасибо. Ужасно устала, ноги подкашиваются. Все приходится делать самой… Никому нельзя довериться в делах, а ведь я всего лишь слабая женщина… — произнесла она, усаживаясь, и в голосе прозвучали обезоруживающие беспомощные нотки.
Она вновь замолчала, глядя на огонь, жадно пожирающий свою пищу. Я подкинул несколько поленьев и стоял, привалившись плечом к стене, ожидая продолжения.
— Скажите, вам ведомо, что такое одиночество? Одиночество во всем… Когда не с кем даже поделиться своими мыслями, не то что опереться на чье-то плечо. Нет, вас окружают поди, но вы не находите у них понимания, не чувствуете в них равных себе.
— Наслышан, но лично не сталкивался. У меня есть друзья. И потом, мне кажется, многое зависит от целей, которых пытаешься достичь.
— В этом вы правы. Среди моего окружения никто не способен оценить именно моих целей. И вот появились вы…
— А вы уверены, что не ошиблись?
— Абсолютно! — она сделала жест рукой, предупреждая мой вопрос — Я не обманывала, когда сказала, что много о вас знаю. Не спрашивайте откуда; поверьте — это неважно. Важно, что вы человек, способный меня понять.
— Понять — не значит разделить, — заметил я, чувствуя, что только сейчас пойдет главная часть разговора.
— Несомненно! Именно поэтому, может быть, я и хотела опередить события. Увы! — она откинулась в кресле и прикрыла глаза. Наконец, видимо, решившись, произнесла: — В любом случае я должна рассказать вам все. Слушайте! — ее глаза уставились прямо мне в лицо, и я заметил, как в них сверкнул недобрый огонек.
Признаюсь, стало жутковато. Но голос ее зазвучал по-прежнему мягко.
— Большинство жителей моего замка — выдающиеся люди: ученые, инженеры, музыканты… Словом, творческие личности.
Я улыбнулся.
— Не смейтесь, это не бред сумасшедшей, самоуверенной хозяйки. Это правда! Это люди пришли ко мне со всех концов света и нашли здесь то, чего нет нигде: право свободно творить. Нужно ли объяснять, что талант, опережающий свое время, всегда и везде подвергается гонению; в лучшем случае, не находит поддержки и понимания у власть имущих. А я создаю идеальные условия для работы — не вмешиваюсь и не мешаю. Во всех близких и далеких государствах работают мои агенты, цель которых — отыскать творческие незаурядности и натолкнуть на мысль идти сюда. И поток не иссякает! Но только самые выдающиеся достигают замка. Над тем, как производить отбор, поработали мои ученые. С плодами их труда вы познакомились…
— Да, сработано здорово!.. Но простите, что же все проникают в замок подобно мне?
— В том-то и дело, что нет. Сколько людей — столько способов. Каждый достигает цели по-своему. Например, недавно один музыкант… Впрочем, это тайна. Его и моя. И я не буду ее открывать.
— Жаль. Очень интересно! — я действительно был заинтригован. — А что он сам рассказал про свои приключения?
— Зачем? Я имен возможность все наблюдать. Кстати, вас я не теряла из виду, пока не началась схватка у ворот: там уж ничего нельзя было разобрать.
Стало как-то неловко: моя хозяйка имела возможность наслаждаться зрелищем моего голого восхождения по стене!
— А камень наверху вы подстроили? — напрямик спросил я.
Она кивнула, смущенно улыбнувшись.
— Мне было очень интересно, как вы поступите дальше. Ваша авантюрная затея сулила интересное продолжение, и я не ошиблась!
— Благодарю! Только вы удовлетворяли любопытство в тепле, а я принимал контрастные ванны на свежем воздухе.
— Надеюсь, до насморка не дойдет?
— Как знать…
— Вас вылечат — у меня отличные врачи. Зато я воочию увидела настоящего мужчину в деле. Сплав ваших качеств — ловкости, изобретательности, ума — восхитил меня. Ничего подобного прежде я не встречала. Я полюбила вас. Поверьте, когда вы вновь оказались у моста, я уже готова была приказать впустить вас, но тут началась всеобщая свалка, и невозможно было что-либо предпринять. Как я переживала, чтобы с вами ничего не случилось! Впрочем, блестящий выход из положения еще больше поднял вас в моих глазах. — Я окончательно убедилась, что вы тот, о ком я мечтала всю жизнь: человек, на которого можно опереться. Поэтому я опять прошу принять корону и стать моим мужем и повелителем.
Все вернулось на круги своя. Но жениться мне казалось пока преждевременным, и поэтому, сделав тугое ухо на последние слова, я продолжал разговор:
— Итак, вы сказали, что лучшие творческие личности приходят и становятся гражданами вашего государства.
— Да, — рассеянно подтвердила герцогиня, наверное, находясь еще в плену своих мечтаний.
— Но ведь это грабеж средь бела дня! На что вы обрекаете другие страны? Ведь именно эти люди, даже находясь в тяжелых условиях, обуславливают их развитие, процветание. Лишившись их, государства не имеют будущего!
Моя собеседница посмотрела на меня, как на недоумка.
— И очень хорошо!
— То есть как?
— Чем слабее они — тем сильнее я.
— Что ж в этом хорошего? — упрямо не желал понять я.
— Власть! Абсолютная власть, сосредоточенная в моих руках. Ее-то я и предлагаю вам разделить.
Я не верил ушам!
— У-у-у, как скучно… А главное — бесперспективно. Тысячи владык всех мастей делали это, но все кончалось крахом.
— Верно! Но они добивались ее насилием. Моя же власть будет основана на монополии на творческий разум, на талант. Здесь соберется все гениальное, что есть на свете, а хозяйкой буду я. Пусть все вокруг захиреет, и чем быстрей, тем лучше! Тогда ко мне пойдут на поклон, и только я одна буду устанавливать законы жизни и смерти целых народов. Даже открытой войны я не боюсь: если против меня объединятся все дальние и ближние соседи, обладая монополией на творческий разум, я смогу получить мгновенно любое оружие… Но я уверена, что этого не понадобится.
— А я вот уверен, что ваша затея обречена. Конечно, в известной мере вам удастся ослабить соседей, но, поверьте, всех выдающихся людей не сманить никогда! Вы загубите лучшие годы жизни, растратите силы в погоне за призраком. Никто не придет к вам на поклон.
— Вы так считаете, потому что всерьез никогда не думали об этом. А если подумаете, то поймете, что я права. Попробуйте. Я предоставляю вам все возможности! — она почти умоляла.
— Спасибо, увольте. Носитесь с этой идеей в одиночку, — безжалостно отрубил я.
— Вы ничего не поняли! — хозяйка замка вскочила с кресла и встала передо мной.
— Напротив, отлично понял, но, как и предупреждал, понять — не значит разделить. Я не играю в такие игры, они мне неинтересны Да и к власти я равнодушен: власть ради власти — мечта маньяков Счастливо оставаться! — я направился к двери.
— Стойте! Одумайтесь, пока не поздно! — ее голос дрожал то ли от ярости, то ли от сдерживаемых рыданий.
Я обернулся.
— Мне не о чем думать — все ясно.
— Ошибаетесь! — она хлопнула в ладоши.
Тотчас что-то твердое уперлось мне в спину, а перед лицом звякнули скрещенные алебарды: два стражника возникли по бокам, а сзади, улыбаясь во весь рот и звякая бубенчиками, стоял таинственно исчезнувший в гардеробе шут, сжимая огромный пистолет с воронкообразным дулом. Вид этого вояки был настолько комичен, что я невольно расхохотался. Но смех как-то быстро оборвался, когда я посмотрел на герцогиню. От слабой женщины в ней не осталось и следа. В неверном свете камина передо мной стояла фурия с глазами, сверкающими огнем.
— Теперь, когда вы знаете мою тайну, — проговорила она ледяным тоном, — вы не можете уйти из замка.
— А что мне здесь делать, позвольте спросить?
— Предоставляю вам выбор — либо принять мое предложение, а вместе с ним почет, власть, славу, либо погибнуть. Живым вы отсюда не уйдете!
Дело приняло крутой оборот.
— Могу ли я подумать?
— У вас было достаточно времени…
— Да нет, вроде… Перед таким выбором я еще не стоял.
— Хорошо! Жизнь и смерть в ваших руках, пока не пересыплется этот песок, — она взяла с камина большие песочные часы и, поставив передо мной, села в кресло.
Из верхней колбы в нижнюю быстро побежала веселая струйка.
“Что делать? Зажали со всех сторон. А этот дурак того гляди курок спустит, шелохнись только…” — ситуация казались безвыходной. Но вдруг слабое покалывание на одном из пальцев привлекло мое внимание. “Перстень! Черт возьми, я совсем про него забыл. Он как раз для таких случаев — поверни камень внутрь и преодолеешь безвыходную ситуацию. А я — то мучаюсь!.. Но нет, пока есть время, надо подумать. Оставлю это на крайний случай”.
Горка песка внизу быстро росла. В тронном зале царила гробовая тишина. Казалось, даже камин проникся важностью минуты и перестал трещать. Я на всякий случай нащупал перстень.
“А в конце концов, почему все время ставят задачи мне? Пускай сами голову ломают! — Еще не веря в спасительность пришедшей мысли, я посмотрел на часы. Верхняя колба истекала последними крупинками. — А, была не была!”
— Скажите, — обратился я к герцогине, — ну, предположим, я соглашусь принять корону и вас в придачу…
— Согласны! — она, забыв про все церемонии, почти бегом подскочила ко мне. На лице играло торжество.
— Не спешите, выслушайте… Так вот. Предположим, я соглашусь. Но подумайте сами: согласился я в условиях, мягко говоря, необычных, и где гарантия, что я искренен. Вы сами заметили, что я ловок и изобретателен. Сможете ли вы мне доверять? Не будете ли все время, потеряв покой, размышлять: не во вред ли вам я действую? Что вы на это скажете?
Ее реакция превзошла все мои ожидания. Раскрыв было рот, чтобы ответить, она так и замерла в растерянности.
— Ох! — послышалось сзади, и сейчас же раздался грохот упавшего на пол пистолета. Обернувшись, я увидел, что шут с изумленной физиономией обеими руками схватился за голову. Стражники вопросительно смотрели на свою госпожу, опустив алебарды. Момент для бегства был подходящий.
“Куда бежать — неважно. Там разберемся”. Резко лягнув шута ногой в живот, я почти одновременно нанес сильный удар в челюсть левому стражнику. Он брякнулся на пол, не издав ни звука; его шлем отлетел далеко в сторону. Подхватив алебарду, я набросился на второго солдата. Растерявшийся, он не оказал серьезного сопротивления, и я шутя уложил его ударом плашмя по голове. Со слугами было покончено. Я поискал глазами хозяйку, но ее и след простыл. Только слабый щелчок двери рядом с камином подсказал, куда сбежала герцогиня. Сам не зная зачем, — ведь надо было скорее бежать отсюда, — я кинулся к этой двери и вышиб ее ногой…
Внезапно все вокруг будто окуталось туманом. Он сгущался с каждым мгновением. Вот уже пропали контуры зала, камин… Стало темно. “Что это?” — Я крепко сжал алебарду, но… вдруг обнаружил, что сжимаю пустые кулаки. — Где алебарда?” Остаться сейчас безоружным было весьма некстати…
И тут вспыхнул свет. В воинственной позе я оказался посреди гриба на площадке аттракционов высшего уровня! За прозрачной стенкой стояли, улыбаясь, шут и герцогиня, вернее сказать, мои новые знакомые — Вайла и Артур. Игра была окончена. Почему? Этого я не понимал, так как перстень был на пальце, и я им не воспользовался ни разу…
Распахнув дверь, я вышел в теплую ночь Салги, напоенную ароматами трав и, вдохнув полной грудью, расслабился. Только сейчас мне удалось сбросить физическое напряжение… Нервный накал все еще давал о себе знать.
“Хорошенькая игра! Того гляди умом тронешься, — подумал я и довольно улыбнулся — это развлечение пришлось мне по вкусу. — И все же, почему она прервалась? Надо бы выяснить”.
— Ну как? — спросил Артур Нэй. — Понравилось?
— Еще бы! Я в восторге. А вы, Вайла, так и не играли?
— Играла, но очень недолго… Видимо, этот уровень для меня слишком сложен. Вы продержались гораздо дольше.
— Позвольте поблагодарить за доставленное удовольствие, — я поклонился Вайле и протянул руку Нэю.
— Ой! — Вайла вдруг перехватила мою кисть и развернула ее ладонью вниз. — Смотрите, Артур!
На среднем пальце красовался перстень с синим камнем, тот самый, с которого началась игра. При выходе из гриба я забыл снять его.
— Да, — произнес Нэй, покачав головой. — Невероятно!
Мне стало неловко. “Подумают еще про меня невесть что! Но сами тоже хороши — напомнили б, и дело с концом. Зачем ойкать и головами качать?” Я снял кольцо с пальца и, ни слова не говоря, направился к грибу.
— Ник, вы куда?
— Да вот, кольцо случайно прихватил, надо на место положить, — буркнул я в ответ.
Вайла и Артур засмеялись.
— Постойте, вы, кажется, неверно истолковали наше удивление. — Артур положил мне руку на плечо. — Сейчас все объясню.
Он взял у меня перстень и еще раз посмотрел на него, как на невиданное диво.
— Понимаете, то, что перстень остался у вас, означает вашу победу. Если б было наоборот, в момент окончания игры он бы просто исчез с вашего пальца.
— Вот оно что! А я — то не мог понять, почему игра прервалась. Значит, вы говорите, компьютер сдался?
— Именно так, — вмешалась Вайла, — и это поразительный, невероятно редкий случай даже для игрока с большим стажем. Как вам это удалось, Вет?
— Не знаю… Само так вышло, — скромно ответил я. — Может быть, случайность?
— Вряд ли. Скорее — дело в в. ас. Я говорила, Артур, что Вет Ник человек незаурядный!
— И оказались правы, Вайла.
— Ну, вы меня перехвалили. Уже ощущаю потребность задрать нос, — я свысока посмотрел на собеседников.
Мы рассмеялись.
— Артур, не могу ли я оставить это кольцо на память?
— Почему бы нет? Этот трофей по праву ваш. Уж не упомню, кто может похвастаться подобным. — Он протянул мне перстень, и я надел его на палец.
— Ну, как дела? Как сыграли? — к нам подошел Торн. — Первое, что услышал при выходе из гриба — ваш смех.
— Свершилось невероятное, Вильс. Такого ты и представить не можешь!
Вайла взяла меня за руку и продемонстрировала перстень. Торн даже присвистнул:
— Сколько играю, а такого у меня нет. А я — то думал, что продержался дольше всех… Поздравляю, Вет! А как сыграла ты, Вайла?
— Как видишь, перстня у меня нет, и я уже давно составляю компанию Артуру… Слушайте! — она вдруг перебила сама себя. Давайте сейчас все вместе поедем ко мне. Хочется сменить обстановку.
— Удобно ли? — с сомнением произнес я. — Скоро утро, наверное, вам надо отдохнуть…
Вайла засмеялась.
— Вы плохо меня знаете. Если бы я устала, то не стала скрывать, просто повернулась и ушла — у меня взбалмошный, вздорный характер. Кстати, кто вам сказал, что скоро утро?
Я посмотрел на часы и опешил: с начала игры прошло чуть больше часа.
— Вот это да!
— Не удивляйтесь, — сказал Нэй, — в игре время бежит иначе.
— Ну, так едем? Ночь в самом разгаре, — повторила приглашение Вайла. Я согласно кивнул, Артур тоже. Единственно, ему нужно было кого-то предупредить о своей отлучке — ведь он находился на службе. Отказался только Торн.
— Прости, Вайла. Навещу тебя в другой раз… Я, кажется, нашел выход из той проигрышной ситуации, на которой прервалась игра. Хочу продолжить спор с компьютером…
— Ладно, ладно! Я тебе это припомню. Ну, да что с тебя взять. Играй, раз дорвался, — она взяла нас с Нэем под руки, — и мы пошли. Пока!
— До свидания, — откланялся Торн и направился к грибу, из которого я только что вышел.
— Счастливой игры, Вильс! Этот гриб приносит удачу, — я проводил его взглядом до входа.
— Надеюсь! — Он улыбнулся, взмахнул рукой и захлопнул за собой дверь.
Мы с Артуром Нэем сидели в мягких креслах напротив друг друга в роскошно обставленной просторной гостиной. Заняв свое любимое полулежачее положение и откинув голову на спинку, я с интересом Слушал о различных компьютерных играх. Наверное, не существовало такой, которую бы досконально не знал Артур. Чувствовалось, что это профессионал высшего класса, с увлечением и любовью относящийся к своему делу.
— И все-таки, Артур, непонятно, как я смог обыграть компьютер. Вы сами сказали сейчас, что он лишь образно воплощает мысли играющего, сталкивает с собственными проблемами, создавая непривычную обстановку Так?
Мой собеседник утвердительно кивнул.
— Но если это так, то компьютер — всего лишь посредник. До тех пор пока играющий благополучно разрешает собственные проблемы — игра продолжается и обрывается только тогда, когда он не может придумать решения. Как же можно победить компьютер? Ведь это все равно, что победить самого себя, Абсурд!
— Все верно, но вы не учитываете одного: компьютер действует в рамках одной раз созданной модели. Это та самая, как вы назвали, непривычная обстановка. И эта модель может исчерпать себя. Круг ваших проблем, скажем, гораздо шире. Тогда компьютер сдается. Вероятно, именно это произошло в вашем случае. Но не рассчитывайте легко получить второй перстень, — Нэй улыбнулся. — Теперь компьютер вас узнает, — он запомнил биоспектр, — и создаст гораздо более сложную модель…
Я с удовольствием продолжил бы разговор, но тут вошла Вайла.
— Ну, как вам у меня? — повязанная кокетливым передничком, она вкатила в гостиную столик с напитками и закуской. — Прошу, угощайтесь.
Мы прервали нашу беседу.
— Чудесно! Вы отлично устроились.
— Вам нравится, Вет? Жаль, сейчас ночь, и я не дату показать, какая природа вокруг! Это место для меня выбирал Артур.
— И давно вы живете на Салге?
— Скоро шесть лет…
— И все это время здесь?
— Нет, здесь последние два года, а раньше… Ой!
Артур потянулся за салатом и неловко задел кувшин с соком, который опрокинулся на Вайлу.
— Простите, я случайно, — смущенно произнес он.
— Ничего страшного, — великодушно улыбнулась хозяйка. Она встала из-за стола. Весь низ ее роскошного платья был залит. — Сейчас вернусь.
Она скрылась за дверью.
— Ужасно неловко, — Артур тоже поднялся и заходил по гостиной.
Мне вдруг стало смешно.
— Подумаешь, действительно ничего страшного. Это придает даже некоторую пикантность сегодняшней ночи. А то все как-то гладко…
— Вы так думаете?
— Уверен. Сядьте и успокойтесь.
Нэй сел и молча стал накладывать злополучный салат.
Я с улыбкой наблюдал за ним, а сам думал: случаен ли этот инцидент, и кто такая Вайла Дани…
“Итак, она не значится в общем каталоге ныне живущих людей. Не проходит и по каталогу моего ведомства… Ну, последнее неудивительно — может, не было причин ее туда заносить. Но почему нет в общем? В этот каталог каждый человек заносится с рождения, и данные о нем пополняются в течение жизни; он открыт для всех, по нему каждый может навести общие справки о любом человеке. А ее там нет! Непонятно… И вправду что ль её не существует? А с кем же я общаюсь? Чушь какая-то… Стоп! Ее нет в каталоге НЫНЕ живущих. А что если?.. — Я включил биопередатчик и послал запрос на расширенный поиск, поиск и среди тех, кто уже отошел в лучший мир. — Посмотрим, что из этого выйдет.” Сознавая, что дело это долгое, я не рассчитывал на быстрый ответ.
Помимо этого, в голове моей творилась страшная каша из вопросов, загадок, наблюдений, мыслей… Воспользовавшись тем, что Артур от огорчения потерял дар речи и угрюмо прихлебывал из стакана, уставившись в пол, я вновь откинулся в кресле и попытался разобраться в этой кутерьме. Кое-что начало вырисовываться, связываться в цепочку, но вернулась Вайла.
— Артур! Вет! Что с вами? — она засмеялась. — Неужели вы расстроились из-за такой ерунды? Я требую сейчас же обо всем забыть. — Она подсела к фонаккорду. — Вет, идите на вторую клавиатуру, покажем Артуру, на что мы способны!
— С удовольствием, — в таком деле упрашивать меня никогда не приходилось. — Начинайте.
— Чур, без вариатора!
— Согласен!
И она повела тему…
Играли мы вдохновенно и, когда кончили, с удивлением обнаружили, что домашний концерт длился больше часа. Нэй усердно бил в ладоши, искренне восторгаясь.
— Превосходно! Какое взаимопонимание! Вы созданы друг для друга. — Он поудобнее устроился в кресле. — С удовольствием послушаю еще. Прошу вас, продолжайте.
— А что, Вет? Я еще в форме, — и она заиграла вновь, приглашая вступить меня.
Я приготовился подхватить.
— Простите, — раздался вдруг голос Артура. Вайла остановилась. — С вами совсем забыл о делах — ведь я же сбежал со службы, — он поднялся.
Уговаривать, видно, было не в правилах Вайлы. Она лишь с сожалением покачала головой — что ж, надо, так надо — и протянула ему руку. Простившись с ней, Артур подошел ко мне.
— Надеюсь, скоро увидимся и продолжим знакомство.
— Можете не сомневаться. Игра покорила меня. Прошу вас, придумайте мне что-нибудь еще более интересное.
— Постараюсь, — он пожал мне руку. — Вайла, я возьму ваш гравилет? Вызывать долго, а я опаздываю.
— Конечно, Артур. Только не забудьте прислать его обратно.
— Забуду! — Он засмеялся и вышел.
Не прошло и минуты, как в окне мелькнули огни взлетающего гравилета. Мы с Вайлой остались одни…
Играть почему-то больше не хотелось. Усевшись в кресло, я взял со стола стакан и, потягивая из него, понес какую-то веселую чепуху. Вайла послушно смеялась в нужных местах, что-то рассказывала сама, но чувствовалось, что она устала. Близилось утро. Пора было заканчивать затянувшийся визит и, поблагодарив хозяйку, откланиваться.
Я поднялся, готовый проститься, как в окно влетел неожиданный порыв ветра. Вайла зябко поежилась и, накинув мех, выглянула наружу.
— Идет большая гроза, — сказала она. — Все затянуло.
Я подошел к окну. Совсем близко небо прочертила молния и. мгновение спустя, загрохотало.
— Пока не полило, позвольте поблагодарить вас и проститься. Наверное, дома меня потеряли. Как от вас вызвать гравилет?
— Компьютер в соседней комнате, — она указала на дверь, — а можно и через посадочный маяк, вон он мигает на газоне.
Я направился к компьютеру и послал вызов. Ответ пришел быстро — машина должна была прибыть через восемь минут. Отключив экран, я обернулся и увидел Вайлу.
Она стояла у меня за спиной.
— Все-таки полетишь?.. Я надеялась, ты останешься. Куда лететь в такую грозу?
Будто подтверждая ее слова, снаружи раздался мощный раскат грома.
— Видите ли…
— Говори мне, пожалуйста, ты. Отбрось эту официальность.
— Хорошо… Сама знаешь, гравилет не боится грозы. Единственно, неприятно будет промокнуть, пока до него добежишь. Успеть бы до дождя.
— К чему тебе домой? Там все спят, тебя никто не ждет… Заночуй у меня.
“Только этого не хватало”, — подумал я. — Эта женщина уже второй раз за сегодняшнюю ночь предлагает мне свою любовь — первый раз в игре, когда она была герцогиней, а второй — сейчас. Правда, в игре компьютер лишь воплощал мои мысли… Однако какой я провидец. Ай да Вет Ник! Что там дальше было? Ах, да. Я отверг ее, и явился шут с пистолетом. А как наяву?..”
— Спасибо, Вайла. Но поверь — надо лететь.
Я направился к двери. “Ну, где шут? Жаль, Артур улетел раньше”. Да, в жизни было иначе…
Из дома мы вышли вместе. Ветер неистовствовал, небо разрывали молнии, вокруг грохотало, но дождя пока не было. Гравилет уже стоял на газоне рядом с посадочным маячком, весело перемигиваясь с ним огоньками. Вайла взяла меня под руку, и так мы подошли к самой дверце.
— Может, все-таки останешься? — почти прокричала она, и мне показалось в свете очередной молнии, что в глазах ее блестят слезы.
Я отрицательно помотал головой и полез в гравилет. На землю упали первые крупные капли.
— До свидания, Вайла! Беги в дом, промокнешь! — я закрыл дверь и, дав команду медленного подъема, включил прожектор.
Вайла стояла с поднятой в прощальном жесте рукой, не обращая внимания на все усиливающийся дождь. Белую меховую накидку сдуло с одного плеча, и она разревелась на ветру. Ее фигура становилась все меньше и меньше, наконец, растворилась совсем…
“Вот и расстались”, — я выключил прожектор.
Машина прошла облака. Гроза осталась внизу. Вокруг простиралось звездное небо. Задав курс, я хотел узнать, как скоро могу ожидать ответа на свой запрос, но, вспомнив, что колпак гравилета экранизирует волны биопередатчика, махнул рукой. Как-то вдруг навалилась усталость, и, привалившись к стенке, я закрыл глаза…
Из сладкой дремоты меня вывел короткий звонок — гравилет шел на посадку. Выглянув за борт, в слабых предрассветных сумерках я разглядел внизу белое пятно — дом Мориса, рядом с которым угадывалась темная лента реки. В посветлевшем небе догорали звезды. Никакой грозы здесь не было и в помине.
“Ну вот и прилетел. Сейчас спать, сколько проспится. Все загадки — назавтра, — я протер слипающиеся глаза. — На сегодня хватит… А, впрочем, интересно, какие сны сейчас видит Рика?” — Что-то царапнуло по сердцу, и я принялся размышлять, как вести себя с ней дальше.
Легкий толчок, и гравилет замер. Можно было выходить. Я взялся за ручку двери и… остановился. “Интересно!” — машина опустилась не на крышу дома, где была оборудована площадка, а на какую-то поляну в лесу. Впрочем, несмотря на предутренний сумрак, я узнал ее. Через эту поляну мы вчера ходили к реке. Сюда от дома через лес вела аккуратная дорожка.
“Но почему я оказался здесь? Неужели мои догадки верны? Проверим”, — меня охватило волнение от предчувствия удачи. Я даже руки потер от возбуждения. Пальцы наткнулись на перстень — приз в моей ночной игре. Я снял его, — пока он мог только помешать, — и спрятал в карман. Затем скинул одежду — так легче бесшумно передвигаться в лесу, — открыл дверь и спрыгнул в траву.
Утро было прохладным и тихим. Ничто не нарушало покоя природы… Несколько прыжков, и я очутился под деревьями. Здесь была еще ночь, и пришлось немного подождать, пока глаза привыкали к темноте. Наконец, осторожно двинулся между деревьев вдоль дорожки. Не прошел я и сотни шагов, как справа замаячил просвет Это была лужайка, значительно меньше той, на которой приземлился я, но на ней тоже стоял гравилет. Небольшая двухместная машина, какими владеют постоянные жители Салги, была пуста. Но от нее по траве к лесу тянулась полоска сбитой росы. Направившись по этому следу, я вновь углубился в заросли и вскоре замер, прислушиваясь Вне всякого сомнения, под большим деревом возле самой тропинки КТО-ТО ПРЯТАЛСЯ. Мне удалось уловить шум его дыхания. Теперь я знал все, что хотел. Можно было возвращаться…
Забравшись в свой гравилет, я быстро оделся и нацепил на пален перстень. “Ну что ж, вперед!” — толкнув дверцу, вновь вышел наружу и, отпустив машину, зашагал по дорожке.
“Почему гравилет опустился здесь, а не на крыше?” — размышлял я. — “Ах, ну конечно! Толчок от посадки может потревожить сон моих друзей, и поэтому их сиятельства, предвидя мое позднее возвращение, перенесли посадочный маяк сюда. Да и прогулка перед сном, говорят, полезна. Какая трогательная забота! Кстати, а где маяк?” — Я обернулся и поискал глазами. Но напрасно. — “Странно. Ну да ладно. Завтра выясню. А сейчас быстрее в дом, что-то холодок пробирает”. — Я прибавил шагу и вошел под деревья. — “А жутковато здесь в этот час… Фу, лезет в голову всякая чертовщина; все от ночной игры. И музыку Вайлы слушай больше — многое начнет мерещиться… Как там у нее?” — я припомнил несколько наиболее мрачных аккордов. — “Б-р-р-р! Нельзя такое на ночь”.
Смутно белевшая под ногами тропинка сворачивала, огибая могучий ствол. Это было то самое дерево. Не более десяти шагов отделяло меня от него, но я продолжал идти, как ни в чем не бывало. Не зная о засаде заранее, едва ли я что-нибудь заподозрил, но сейчас все мои чувства обострились до предела.
Вот и дерево. Внезапный шорох заставил меня резко отпрянуть — вовремя! Из-за ствола выскочила темная фигура, и перед самым лицом просвистел кулак. “Да, не силен ты на выдумку! Примитивно!” — я перехватил руку нападавшего и, подставив ногу, резко дернул, рассчитывая уложить. Удары наносить не хотелось, опасаясь за его здоровье, но, мгновение спустя, я понял, что сглупил. Мне не удалось даже сдвинуть его с места, и я почувствовал, что если сейчас не отскочу, то удар его другой руки будет для меня последним. Он не промедлил, и все, что я успел, — это отшатнуться, повернувшись боком. Кулак скользнул вдоль груди. Не устояв, я упал, больно ударившись рукой о подвернувшийся камень. Раздался негромкий хруст — нет, по счастью, не костей: вдребезги разлетелись мои часы-передатчик. Противник прыгнул, намереваясь добить меня ногой, но я откатился, и его удар пришелся в дерево. Ожидая, что он взвоет от боли, я вскочил, собираясь, в свою очередь, атаковать, но замер от невероятности увиденного — толстый ствол переломился, как тростинка, и дерево с треском повалилось! Сила неизвестного врага была невероятной! А он вновь стоял ко мне лицом, готовый продолжать нападение. И я решил не щадить его. Сделав должное движение и увидев, что он поддался на обман, я забыв про боль, нанес несколько ударов. Но по-настоящему получился только один. От остальных он ухитрился уйти. Однако и этот удар оказался безрезультатным, и, как мне показалось, только разъярил его — он вновь обрушился на меня. Удивляться было некогда, приходилось уворачиваться… Я еще пытался что-то придумать, но скоро никаких иллюзий насчет победы в борьбе у меня не осталось. Я стал уставать, противник же даже не сбил дыхания.
Моя жизнь висела на волоске: любой из его ударов, достигни он цели, мог пробить меня насквозь… И тогда я решился на крайнее средство: в очередной раз отпрыгнув, выхватил энергатор и сдвинул регулятор на минимальную интенсивность. В лесу немного посветлело, и я четко различал его фигуру. Он готовился к новому нападению. Дожидаться его я не стал — вскинув оружие, ударил лучом в нервный узел под правой ключицей…
Не издав ни звука, он повалился, как подрубленный.
Продолжая держать энергатор наготове, я приблизился к поверженному врагу и попытался разглядеть лицо. Но было еще слишком темно. Убедившись, что он не притворяется, я, отдышавшись, взвалил его на спину и потащил к дому.
Едва передвигая ноги от усталости, я добрел до лестницы на веранду и почувствовал, что дальше тащить не в силах. Свою ношу я буквально уронил на траву и, несмотря на жгучее любопытство, некоторое время не мог разогнуться — так ныло тело. Наконец, я обернулся… и сразу узнал его. Передо мной лежал Артур Нэй — Главный консультант игр на Салге, он же шут в моей ночной игре. Пусть с опозданием, но он появился и наяву!
На его лице застыла неестественная гримаса. Опустившись на колени, я приложил ухо к груди. Сердце не билось. Он был мертв…
“Неужели, промахнулся? — я стал расстегивать на нем куртку. — Не может быть!” Действительно луч ударил точно, но вид раны был необычным. Отметив это, я даже не сразу сообразил, в чем дело, но, мгновение спустя, понял — совершенно не было крови. Вместо нее обильно сочилась какая-то зеленоватая жидкость!..
“Что, Вет Ник, не ожидал?! — Я поплелся к входной двери. — Буди Рику, надо посоветоваться”.
Миновав холл, я подошел к комнате Рики и тихо постучал. Шум поднимать не хотелось: мог проснуться Морис. “Крепко спит”, — я постучал сильней. Не получив ответа, открыл дверь и заглянул. Постель была не смята. На ней лежали какие-то вещи. Рядом лежал раскрытый чемодан… “Ага, как собиралась вечером, так все и бросила. Вот тебе и устала, домой просилась… До сих пор где-то болтаются!” — советоваться было не с кем. Оставалось рассчитывать только на себя…
Вернувшись в холл, я направился к креслу, чтобы, приняв любимую позу, обдумать дальнейшие действия, как вдруг краем глаза заметил справа какое-то движение! Резко повернувшись, я… нервно расхохотался: грязный оборванец с безумным взором навел мне в грудь энергатор. “Хорош! Нечего сказать, — спрятав оружие, я подошел к зеркалу. — Ни дать, ни взять, вылитый атаман разбойников”. Вокруг левого заплывшего глаза красовался лиловый синяк, напоминая традиционную повязку. Куртка была продрана в нескольких местах, вся в пыли. Не лучше выглядели и брюки. От вчерашней элегантной прически остались воспоминания.
Неожиданная разрядка взбодрила меня. Мысль заработала. План действий вдруг обрисовался. “Перво-наперво — помыться и переодеться. Безотлагательно нанести визит Вайле — теперь есть повод прямо поинтересоваться, кто она. А что делать с этим… нечеловеком?” — я задумался. Оставлять труп в пустом доме без присмотра не хотелось. — Возьму с собой — будет вещественным доказательством. Все! Что еще? Ах, устал… Ничего, успеешь, поспишь во время полета”.
У себя в комнате я снял с руки разбитый биопередатчик и свое великолепное кольцо, положил их на подушку, достал чистую одежду и направился мыться. Иначе лететь с визитом к Вайле было просто неприлично. Освежившись, я обработал свои многочисленные ушибы и ссадины и почувствовал прилив сил. “Теперь, послание Рике”. Подсев к компьютеру, я написал:
“На меня совершено нападение. Нападавший, Артур Нэй — Главный консультант игр на Салге, убит. Разбит мой биопередатчик. Лишен связи. Отправился для расследования к Вайле Дани. Труп забрал с собой. Устанавливаю время работы — сутки с 6.00 по среднему времени Салги.
В мое отсутствие запроси все об Артуре Нэе. Потребуй расширенный поиск по Вайле Марии Дани — она не значится в каталогах ныне живущих людей: ее биоспектр мной уже послан. Выясни, кто из сотрудников знал о нашем отпуске.
Если не объявлюсь после контрольного времени, ПРИКАЗЫВАЮ:
— самостоятельного расследования не проводить;
— отправить сообщение моим шифром:
“Беру Рошу Нарду, Начальнику Службы космической безопасности, лично. Обнаружено внешнее вмешательство. Категория — высшая. Прошу прислать группу дознания. Главный следователь Отдела новых проблем Вет Эльм Ник”.
Не исключена возможность нападений на тебя. Будь осторожна.
Вет”.
Я ввел послание в память компьютера и закрыл личным кодом.
Теперь никто; кроме Рики, не мог его прочесть. Чтобы привлечь ее внимание, я включил сигнализатор. Раздался прерывистый писк, и над экраном замигал зеленый огонек — компьютер звал к себе. “Догадается… Так, с этим все”, — я встал. — “Хотя нет. Подстрахуемся”. Секунду спустя, у меня в руках был листок с копией послания. Немного подумав, я пошел на кухню и положил его за шторки выдачи.
“Ну вот, теперь можно спокойно заняться делом. Поехали на свидание с Вайлой!” Я подмигнул себе в зеркале, вышел из дома и направился в лес за гравилетом Нэя.
“Действительно, замечательное место”, — я стоял перед домом Вайлы на веселой лужайке, пестревшей цветами. Вплотную к ней подступал лес, который сейчас был полон шорохов: с листвы, напоминая о недавнем ливне, срывались крупные капли. Из-за недалеких гор в легкой дымке поднималась Вега… — “годы, дикая природа… Бросить все, да подыскать себе что-нибудь похожее! Жить-поживать беззаботно… Ну ладно, размечтался. Пойдем будить хозяйку”.
Спустившись с небес на землю, я с некоторой досадой — черт дернул выбрать такую работу — вернулся к суровой действительности и пошел к дому. Входная дверь была раскрыта настежь! Прятаться не входило в мои планы, но это обстоятельство насторожило. Помедлив, я переступил порог и неслышно пошел по коридору.
В гостиной, где мы так мило сидели всего несколько часов назад, все было по-прежнему. Даже посуду она не убрала. У раскрытого окна на кресло была небрежно брошена ее белая накидка, и залетающий ветерок слегка шевелил мех. Подкравшись к двери в комнату, куда Вайла уходила переодеваться, я прислушался. Ни звука. Взявшись за ручку, осторожно приоткрыл ее, и тут… снаружи раздался знакомый шелест! Бросившись к окну, я уже знал, что опоздал.
Мой гравилет оторвался от лужайки, но почему-то полетел над самой травой. Послышался несильный удар, и лишь затем он стал подниматься. Раздумывать над этим времени не было. Оставалось единственное средство — уничтожить силовую установку. Тогда бы аварийная система мягко посадила машину. Прицелившись, я дотронулся до спуска, но в последний момент отдернул палец: гравилет уходил в сторону Веги, ее лучи слепили, и мой выстрел мог оказаться неточным. “Хватит трупов. Они мне нужны живые”, — я опустил оружие.
В этот момент за спиной раздался смех!
Вновь вскинув энергатор, я резко обернулся, но гостиная была пуста. Смеялись в комнате, в которую я так и не успел заглянуть Ворвавшись в нее, я остолбенел: на экране компьютера хохотала Ваила! Она буквально умирала, захлебываясь смехом… Вдруг смех оборвался. Многозначительно подмигнув, она сделала жест ручкой. Что-то затрещало, и экран потух. Запахло горелым. Подскочив к пульту, я убедился, что компьютер безнадежно испорчен. И тогда мне стал понятен показавшийся странным маневр гравилета. Уже не спеша я вышел на лужайку.
“Так и есть, разбит посадочный маяк, — пнув с досады его мятый корпус, я уселся на траву, — тебя провели, как последнего идиота! Возомнил себя умней всех, вот теперь расхлебывай”. Положение, действительно, было хуже некуда. Я оказался в ловушке: оба канала вызова гравилетов — маяк и компьютер — уничтожены; одновременно уничтожена и всякая другая связь. Труп неизвестного существа похищен. Будь цел мой передатчик, эта западня не сработала о — в любой момент я бы мог вызвать гравилет и улететь отсюда. Но он был разбит… Можно было, конечно, уйти отсюда пешком, добраться до ближайшего центра развлечений и улететь отсюда, но куда идти я не знал.
От нечего делать, я вскрыл маяк и принялся изучать повреждения. “Может, удастся починить? Эх, Рику бы сюда Она б это запросто!” — мечта была несбыточной, и приходилось шевелить собственными извилинами. Маяк — прибор довольно простой, и через час я с горем пополам разобрался в устройстве. Дело было за малым — где-то найти блоки взамен разбитых. “Ба! У меня же горелый компьютер под рукой, может, в нем что уцелело. Наверное, хозяйка не обидится, если его распотрошить”
Работа увлекла меня. Время летело незаметно, и когда я, наконец, кончил, то с удивлением обнаружил, что давно перевалило за полдень. “Что ж, испробуем”, — я включил свое творение, собранное из обломков и, увидев загоревшийся посадочный сигнал, хлопнул от радости в ладоши. Но на вызов ответа не последовало… Чертыхнувшись, полез разбираться. Проверял все, что можно, укреплял, заменял — наверное, сам изобретатель не знал столь досконально свое детище, — но проклятый маяк упрямо не желал работать. Наконец, я не выдержал, бросил это пустое занятие и вернулся в дом подкрепиться.
Плотно пообедав, я решил, пользуясь отсутствием хозяйки, осмотреть ее хоромы. В комнате с компьютером изучать уже было нечего, и потому я толкнул соседнюю дверь. За ней оказалась спальня. Широкая кровать, какая-то мебель…, на стене светокартина. Нет, не картина — портрет. Я подошел ближе. Вот это было открытие! На меня смотрел… все тот же Артур Нэй.
“Час от часу не легче… Что у нее — тайная любовь? Держит портрет в спальне, а сама с ним на вы… Ничего не понимаю”, — я вернулся в гостиную. — А все же, почему не работает маяк?”
Уже вечерело, когда мелькнула догадка. Все было до смешного просто: я проверял все, кроме ориентации передающего кристалла. Действительно, она оказалась сбита. Поставить кристалл на место было делом минуты. Затаив дыхание, я послал вызов и почти тотчас получил ответ! Ликование смешивалось с досадой: я уже давно мог улететь и торчал здесь только по собственной глупости. “Ничего. Главное, кажется, выбрался из этой ловушки. Да и время провел не без пользы — маяки вот чинить научился, портрет отыскал. В общем, неплохо! Между прочим, портрет может кое-что прояснить из прошлого Вайлы… Ага, это за мной”. — Над лесом показался гравилет. Вернувшись в дом, я тщательно закрыл окно, вышел и затворил дверь.
Смеркалось. Вега скрылась за лесом, окрасив небо в изумрудный цвет. С гор потянуло свежестью.
“Действительно, замечательное место!” — усмехнувшись, я помахал маячку и, подняв гравилет, направил его домой.
Кончался второй день моего отпуска на Салге…
“Итак, прошло всего два дня… С трудом верится. Давненько на меня не сваливалось столько приключений! Что-что, а смерть от скуки мне здесь не грозит. Чего только не было… Ах, да — не помню, когда спал по-человечески. Времени на сон тут не предусмотрено что ли? Ну, конечно, — планета развлечений! Интересно, сколько я уже провел в перелетах? Только этим маршрутом лечу третий раз… И обязательно в конце пути свеженький сюрприз. Приятно, но многовато. Всему должна быть мера…”
Внизу опять расстилалась ночная Салга. Несмотря на огромную физическую усталость, спать не хотелось. Возбуждение от пережитого брало верх, и я не стал заставлять себя насильно — лучше обдумать все сейчас, чем потом ночь напролет ворочаться в постели.
“Значит, так: попытка убить меня сорвалась, нападавший погиб, его труп в моих руках. Их желание заполучить его вполне понятно. И заполучили, блестяще воспользовавшись моей глупостью… Стоп! А почему они всего лишь угнали гравилет, даже не попытавшись напасть вторично? Ограничились тем, что загнали меня в ловушку? Вот вопрос: Ничего не смогли придумать? Сомнительно. И дурак бы что-нибудь сочинил. Меня испугались? Ну, ну не зазнавайся — маловероятно… Скорее всего, у них был только один, способный на это! Возможно ли?.. Во всяком случае, тогда все понятно. Зря, значит, опасался, что кто-то может вернуться… Но на что они рассчитывали? Рано или поздно я все равно вырвусь из ловушки и стану копать. Спокойная жизнь для них кончилась, надо сворачивать дела. Выиграть время? А почему бы и нет? Может, именно время и нужно, чтобы беспрепятственно исчезнуть. Стало быть, новых нападений не будет. Хорошо бы! А то, признаться, устал…”
Прервав мои размышления, раздался короткий звонок. Гравилет качнуло, и он стал снижаться. Судя по приборам, все было в норме, до дома еще далеко, но машина почему-то шла на посадку.
“Ну вот наанализировал, мыслитель. Похоже, приключения продолжаются! — вынув энергатор, я проверил положение регулятора интенсивности. — Что теперь подкинут?”
Вопреки ожиданиям, гравилет опустился на ярко освещенную площадку и встал между своими собратьями. Их здесь было не менее десятка. Из некоторых выходили люди. Лес вокруг был рассвечен фонариками. Приоткрыв дверь, я услышал рокот голосов и музыку. Это был какой-то центр развлечений.
“С ума сойти можно. Скоро кустов стану пугаться”. — Я понял, почему приземлился — пришло время гравитационных возмущений, о которых вчера говорил Морис. Прибытие домой откладывалось на полчаса. “А ведь Рика, наверное, волнуется, — подумалось вдруг. — Хоть до конца контрольного времени далеко, неплохо бы ее успокоить”.
Но дома никто не отвечал.
“Неужели еще не вернулись? Быть не может — уже следующая ночь наступила! Вновь отправились развлекаться? Невероятно. Получив такое послание, Рика с места не сойдет, будет ждать вестей от меня. Эмоции эмоциями, а работа есть работа. Голову она там потеряла что ли?” — последняя мысль имела двоякое толкование, и мне стало не по себе. — Что если напали и на нее!?”
Ни о чем другом уже не думалось. Воображение рисовало самые мрачные картины. Сейчас, как никогда, я желал быстрее оказаться дома, на все лады проклиная вынужденную задержку…
Наконец гравилет оторвался от площадки. Охваченный тревогой, я разогнал его до максимальной скорости. Ничто больше от меня не зависело. Оставалось ждать.
Едва раздался сигнал посадки, я взял управление на себя и, заставив гравилет зависнуть, выглянул за борт. Внизу спокойно мигал маяк. Убедившись, что в окнах темно, садиться на крышу не стал — не хотелось заранее оповещать о своем прибытии, а опустился на маленькую полянку в лесу, где прятал гравилет Нэй. С энергатором в руках бесшумно подкрался ко входу в дом. Толкнув дверь, скользнул внутрь и, прижавшись к стене, замер. Свет в холле не загорелся!
“Выключили автоматику… Похоже, ждут! А ты напридумывал, что нападений больше не будет… Нэй, кажется, хорошо видел в темноте; плохо, если эти тоже… Без света у меня шансов никаких. Где выключатель?” Вообще-то он был всего в нескольких шагах, но сейчас это было огромное расстояние. Осторожно ступая, я двинулся вдоль стены.
“Кажется, здесь, — переложив энергатор в левую руку, я нашарил кнопку. — Ну!..”
Слабое движение воздуха сбоку заставило меня резко отпрыгнуть, но нападавший оказался проворней: тяжелый удар обрушился на голову! Луч моего энергатора ударил в стену, рассыпавшись множеством искр.
На мгновение в глаза ворвался ослепительный свет, и сразу наступила тьма…
— Вот и все. Через пару минут он придет в себя.
— Ты уверен?
— Можешь не сомневаться. Взгляни!
— Ничего не понимаю в твоих закорючках на экране…
— Верь тогда на слово. Впрочем, сейчас сам увидишь.
Разговаривали рядом и, очевидно, обо мне, но голоса звучали как-то неестественно приглушенно, будто уши были чем-то заложены. Стараясь не пропустить ни слова, я напрягся, но это усилие отозвалось тупой болью в затылке. Непроизвольно застонав, я повернул голову.
Минуту царило молчание.
— Видишь! Он уже реагирует на боль — пытается поудобней пристроить голову.
— А что? Обезболивание больше не действует?
— Оно ни к чему. Регенерация закончена. А остаточные болевые ощущения некоторое время неизбежны. Как только окончательно вернется сознание, мы снимем их гипносном. Между прочим, отличная вещь! И не только в таких случаях. Особенно хороши те, которые создает Вайла. Не пробовал?
— Не приходилось…
— Сразу видно — голова тебя не беспокоит. И спишь, наверное, сном праведника?
— Не жалуюсь… Ну что, будем снимать регенератор, или рано?
— Да, помоги.
Чьи-то руки приподняли мне голову. Под подбородком щелкнула застежка, и с меня что-то сняли. От яркого света я зажмурился.
— Ну-ну, не бойтесь, откройте глаза. Мне надо их осмотреть.
Теперь ни что не закрывало уши, и голос прозвучал громко. Он был мне незнаком.
“Где я? Неужто все-таки попался? — Память отчетливо хранила все происшедшее. — Понесло тебя в темный дом! Выпутывайся теперь…”
Незаметно пошевелив руками и ногами и убедившись, что они повинуются, я несколько приободрился: посмотрим еще, кто кого, и открыл глаза. Из груди вырвался вздох облегчения — первое, что смог разглядеть, — лицо Рики, склонившейся ко мне.
— Вет, ты меня слышишь?
— Как нельзя лучше! — В затылке опять возникла тупая боль, но я пересилил ее и улыбнулся.
— Повремените с вопросами, ему пока трудно говорить. Повернувшись на голос, я увидел незнакомого человека с каким-то прибором в руках.
— Смотрите сюда, — он приблизил инструмент почти к самым моим Глазам. — Отлично! Зрение в полном порядке. Теперь пять минут гипносна, и вы окончательно отремонтированы. Морис, давай!
Я уже не удивился, увидев своего друга. Подмигнув, он что-то ловко укрепил у меня на висках и отошел. Незнакомец пристально уставился в глаза:
— А теперь спать, спать, спать…
Охватила приятная истома. Веки сами собой сомкнулись, и я ощутил ни с чем не сравнимое чувство свободного полета. В лицо била упругая воздушная струя. Невесомое тело поднималось все выше и выше в ночном небе навстречу вечным звездам. Стоило захотеть, и я долечу до них!.. Бурный восторг свободы пьянил. Никогда мне не доводилось ощущать себя таким всесильным… И тут зазвучала музыка. Может, и не музыка вовсе — просто ветер свистел в ушах, — но более прекрасного я в жизни не слышал! Куда моим звуковым картинам! Гармония звуков зачаровывала, до дна заполняла душу, растворяла в себе… Я весь превратился в слух, боясь упустить малейший нюанс. Это блаженство хотелось испытывать вечно… Но увы! Все прекрасное быстролетно. Музыка смолкла так же внезапно, как и началась. Вместе с ним оборвался полет.
Гипносон кончился. Я лежал на кровати, уставившись в потолок, зачарованно вспоминая услышанное. Нет, эту музыку я, действительно, никогда не слышал, но почерк! Он был мне хорошо известен. Так писал человек, всю музыку которого я знал наизусть. Но эту он сочинить не мог по простой и грустной причине — уже несколько лет его не было в живых. И все же…
Стряхнув оцепенение, я повел глазами и опять увидел Рику. Она дремала в кресле рядом с моей постелью. Больше в комнате никого не было. За настеж распахнутым окном давно наступило утро. Пели птицы, плескалась под обрывом река. Жизнь продолжалась! Радостно было сознавать это…
“Ну и дела! Всю ночь провалялся в беспамятстве…” — отцепив пластины гипносна, я приподнялся и ощупал затылок. В одном месте отсутствовала часть шевелюры, и пальцы наткнулись на гладкую кожу. Вопреки ожиданиям боли не возникло.
“Ничего, волосы — дело наживное. Походим пока так. Главное, я здоров!.. Что же все-таки произошло?”
Опершись на руку, я привстал и легонько щелкнул Рику по носу:
— Подъем!
Она ошалело распахнула красные от бессонной ночи глаза, но, увидев меня, расцвела в улыбке.
— Ну как ты?
— Вроде жив…
— Брось свои шуточки! Как себя чувствуешь? Голова не болит?
— Все в порядке. Только вот слабоват немного… Пожалуйста, объясни, что здесь произошло! События минувшей ночи для меня — сплошной мрак.
— Что ж… его легко прояснить. Ведь это я напала на тебя в холле.
— Ты!?
— Ладно, давай расскажу по порядку, — она помолчала. — Мы с Морисом ушли из клуба, когда ты затеял музыкальную перепалку с Вайлой: я очень обиделась и хотела одного — скорее попасть домой. Но твой галантный друг уговорил поехать развлекаться, резонно заметив, что, если тебе хорошо, почему мне должно быть плохо? Где мы только ни были… И вдруг до меня дошло, что ты мог вести себя так неспроста! Попытки связаться с тобой ни к чему не привели; я забеспокоилась и, сославшись на усталость, попросила Мориса лететь домой. Путь был неблизкий, и вернулись мы только к вечеру. Заглянув в твою комнату, я поняла, что ты здесь был. Разбитый биопередатчик на подушке, рваная грязная одежда на полу, какой-то перстень… Все это не развеяло тревоги, но, по крайней мере, указывало, что ты жив. Перед верандой у лестницы трава была примята — явно след посадки гравилета…
— И глаз же у тебя! Это я сажал гравилет, чтобы погрузить труп Нэя… А что дальше?
— Меня позвал Морис и растерянно сообщил, что компьютер не работает: оказывается, он тоже встревожился твоим отсутствием и пытался связаться с Вайлой в надежде что-нибудь узнать. Я вскрыла машину, а он пошел к своему гравилету, чтобы вызвать ее по бортовому компьютеру.
— А почему же не работал компьютер в доме?
— Он был кем-то умышленно испорчен. Чтобы понять это, достаточно было беглого взгляда — все важнейшие блоки варварски разбиты. Когда вернулся Морис, я умолчала об этом, сказав лишь, что поломка безнадежна, но он только рукой махнул: “Брось его! Завтра попрошу прислать новый… И о Вете не беспокойся — Вайлы нет дома, наверняка, до сих пор где-то болтаются… Ты как хочешь, а я пошел спать”. Я осталась одна… Изуродованный компьютер не давал покоя. Мне было ясно, что ты оставил в нем послание, но кто-то очень не хотел, чтобы оно дошло до меня. Зная тебя, Я^стала искать дубликат, но нашла не скоро — только когда пошла на кухню попить. Теперь многое прояснилось… Послав запросы, о которых ты просил, я села в холле ждать исхода контрольного времени. Атмосфера была гнетущей — твое предостережение относительно возможности нападения на меня мало радовало. Но больше всего давили неопределенность и собственное бессилие влиять на события. Я поднялась на крышу. Свежесть наступившей ночи несколько успокоила, но вдруг мне показалось, что в лес опустился гравилет — его силуэт будто мелькнул на фоне неба. До назначенного времени было еще далеко, да и зачем тебе садиться в лесу? Спустившись в дом, я отключила световую автоматику и притаилась. “Показалось, так показалось, а нет — возможны гости”. Глаза привыкли к темноте, и, когда бесшумно приоткрылась входная дверь, я различила скользнувшую в нее фигуру. Ошибки не было! Кто-то, не желая обнаружить себя, крался вдоль стены. По моему разумению, хозяева так не ходят. Поэтому выждав, пока неизвестный поравнялся со мной, я прыгнула и нанесла удар… Счастье, что не устояла на ногах поверх резанул луч энергатора. Каков же был мой ужас, когда, включив свет, я увидела на полу тебя, с расплывшимся пятном крови вокруг головы… — Рика отвернулась к окну.
— Да… Затрещину мне ты дала мастерскую! Всю спесь сбила. Благодарю покорно! А что было дальше?
— А что дальше… На шум выскочил Морис. Мне удалось избежать расспросов, сразу объяснив, что произошла трагическая случайность, виной которой ты сам. Захотелось, мол, ему подурачиться, испугать спящих, пробирался в дом крадучись, вот и получил по затылку. Впрочем, болтать было некогда — мы попытались остановить кровотечение, но безуспешно… Тогда Морис вызвал врача, своего приятеля, а тебя перенес в комнату.
— А что вы сказали врачу?
— Сказали, что прилетев, обнаружили тебя на лестнице веранды, видимо, просто оступился. Он не спорил, сразу взялся за дело… Кстати, наша версия вполне правдоподобна — врач установил у тебя физическое и нервное переутомление. Что еще сказать?.. Специалист он хороший — быстро остановил кровь и напялил тебе на голову какой-то регенератор. Никогда не слышала про такой прибор. Что-то новое, изобретенное, вероятно, здесь, на Салге. Но он творит чудеса, — Рика осторожно погладила меня по затылку. — Вот, собственно, все… А теперь расскажи, наконец, что случилось с тобой?
И стараясь ничего не упустить, я поведал Рике обо всем, что произошло со мной после того, как мы расстались. Трудно сказать, для кого я старался больше — для себя или для нее: это повествование позволяло еще раз все тщательно проанализировать. Рассказ получился долгим.
— Вот видишь, мои похождения — в духе лучших искателей приключений. Особенно финал, который ты мне подарила! — закончил я.
Но Рика не приняла шутку. Даже не улыбнулась.
— Значит, все-таки внешнее вмешательство… — произнесла она. — А что они хотят?
— Не знаю, но думаю, что приток на Салгу творческих личностей — следствие их деятельности. Похоже, им зачем-то надо собрать воедино цвет Земной ассоциации… Необходимо с этим разобраться.
— Будем вызывать группу дознания?
— Думаю, пока рановато. Если бы я не проморгал труп Нэя!.. А так нечем подкрепить свои слова. Да и сколько шуточек посыплется в мой адрес…
— Не думаю.
— Понимаю. Ты хочешь сказать, что осталась тайна биографии Вайлы.
— Именно!
— Ну и что? Мало ли у человека может быть причин скрывать свое прошлое? Само по себе это, конечно, странно, но ничего не доказывает. Неземное происхождение во всяком случае. Ее исчезновение тоже ни о чем не говорит — захотела и улетела с Салги. Вот и все… Кстати, пришли ответы на запросы?
— Да.
— Ну и?..
— По-моему, ничего интересного. Расширенный поиск по Вайле пока ничего не дал: ни в одном каталоге она не значится ни живой, ни мертвой. С Артуром Нэем — то же самое… Да, ты еще просил выяснить, кто из сотрудников Службы знал о нашем отпуске. Для этого и запроса не надо, могу так сказать — многие. Шеф не делал секрета из этого.
— Верно! Мог бы и сам догадаться…
— Вет, а все же, какое он тебе дал задание, отправляя на Салгу?
— Я же тебе говорил — никакого.
— Скрываешь?
— Клянусь, говорю правду! Сказал: “Отдохни”, сунул два билета и выгнал. Больше ничего…
— Ну-ну…
— Дело твое. Хочешь — верь, хочешь — нет, а это так!
— Ладно! И что же ты теперь собираешься делать, если говоришь группу дознания вызывать рано?
— Искать Вайлу. Надеюсь, она знает, где труп Нэя. Да и сама может оказаться любопытным объектом исследования.
— А если все они уже улетели с Салги, прихватив убитого или попросту уничтожив труп? Не допускаешь?
— Жаль, если так. Тогда все резко усложнится. Ведь нам неведомо, бросят они начатое дело или нет. А это значит, что в поисках возможно несуществующих сообщников придется проверять множество людей. Избавь бог!.. Расследование будет почти безнадежным, растянется надолго. Поэтому лучше бы найти Вайлу.
— Как?
— Подумай! Сделала меня инвалидом — теперь расхлебывай. Твоя очередь работать.
— Хорошо. Не злись. Пойду за твоим завтраком, заодно подумаю. А сюда пришлю доктора: по-моему, лучшей компании больному не сыскать.
Рика скрылась за дверью. Но один я оставался недолго — в комнату вошел мой ночной спаситель.
— Как самочувствие? Слабость? Ерунда! После таких ударов бывает похуже… — Он укрепил у меня на голове датчики и включил какой-то прибор. — Сейчас все станет ясно. Кстати, мы не знакомы. Иван Плас, врач.
— Вет Ник — искусствовед. Знаете, а я почему-то догадался о роде ваших занятий…
— Неужели? — он засмеялся. — Поздравляю! Слабость скоро пройдет. Даже без стимуляторов. День вас понаблюдаю, а завтра буду уже не нужен. У вас отличное здоровье и крепкая голова. Только, видно, иногда плоховато варит: разве можно развлекаться до того, что ноги не держат?
— Что правда — то правда, иногда жутко тупею.
— Я не шучу. Не всем такие удары сходят благополучно. Бывает весьма печальный исход…
— А что, часто такое происходит?
— К счастью, нет. Не считая вас, я всего лишь однажды столкнулся с подобным. Тот случай закончился трагически, — лицо Ивана помрачнело, и он замолчал.
— Вы хотите сказать, что тогда были бессильны? А почему?
— Я прибыл слишком поздно, и удар был опасней… Но не это главное. Человека можно было бы спасти, если бы…
— Что?
— …у меня был этот аппарат, — он кивнул на шлем регенератора.
— Не захватили с собой?
— Не в этом дело: регенератор был в доме, но его не было у меня. Простите, Иван, но я ничего не понимаю!
— Что тут понимать! — он с раздражением хлопнул крышкой своего прибора. — Впрочем, извините… У меня характерное многим заблуждение: если самому все ясно, ждешь, что и другие поймут с полуслова… Та ночь была страшной — на моих руках погибал человек, а я был бессилен. Помощь запоздала, и все старания ни к чему не привели. Наутро он умер… Неделю спустя, ко мне неожиданно прилетела его жена и вручила какой-то прибор. Погибший делал его для меня. Назначение было ей неизвестно, но под крышкой я нашел кристалл с инструкцией… Да, это был регенератор! Мог ли я знать, стоя над умиравшим, что спасение, созданное его руками, рядом. Вот вам пример злой иронии судьбы…
Наступило тягостное молчание.
— А его жена так ничего и не узнала об этом? — наконец, решился я спросить.
— Не знаю… Во всяком случае от меня — нет. Вайла была безутешна и вскоре даже покинула дом, где все напоминало о пережитой трагедии. Говорить ей такое — выше моих сил.
Я чуть не подпрыгнул на кровати.
— Простите, вы говорите о Вайле Дани?
— Да…
— Я и не знал, что она была замужем.
— Об этом вообще мало кто знает.
— Как же так?
— Для всех она появилась на Салге два года назад, с тех пор как поселилась на новом месте. А до этого ее никто не знал. Они жили отшельниками в Северных джунглях. Он был чудак — Луст Торн… Предпочитал уединение и ненавидел всю эту праздную шумиху. У них даже компьютеры были отключены от системы связи. Поэтому я и прилетел тогда слишком поздно: чтобы связаться со мной, Вайле пришлось гнать гравилет до ближайшего центра развлечений…
— Луст Торн… А что, Вайла не носила фамилию мужа?
— Как-то никогда этим не интересовался…
— А его вы хорошо знали?
— Вместе учились, потом наши дороги разошлись: я ушел в медицину, а он стал заниматься генными мутациями. Пять лет назад случайно встретились здесь, на Салге. Я изредка навещал его. О своих работах он не распространялся, но с интересом относился к моим проблемам. Талантливый и разносторонний ученый, он изобрел и сделал для меня несколько уникальных приборов: последнее его детище — регенератор…
— Вы и сейчас общаетесь с Вайлой?
— Конечно. Она создает прекрасные гипносны, которые очень помогают в работе. Между прочим, действие одного из них вы испытали на себе… Но о прошлом не вспоминаем никогда. Вайла не хочет бередить едва зажившую рану и, насколько мне известно, никому не доверяет свою тайну. И я бы ни за что не рассказал, если б не проклятый удар — он всколыхнул воспоминания… Прошу вас никому не говорить о том, что узнали!
— Не беспокойтесь. Но раз уж разговор на эту тему, позвольте еще один вопрос.
Иван нехотя кивнул.
— Вы сказали, что травма у Луста Торна была при внешнем сходстве с моей гораздо опасней, так?
— Верно.
— Тогда скажите, у вас не было сомнений относительно несчастного случая?
Врач с интересом посмотрел на меня. Помедлив, произнес:
— Как вам сказать… Сначала об этом думать было некогда — я работал. А потом у меня, действительно, возникли некоторые мысли. Даже хотел сообщить об этом в Службу космической безопасности, но так и не собрался. Кому мог мешать Луст? Жил в глуши, наукой занимался… Интересно, а почему вы об этом спросили?
Но его вопрос остался без ответа: дверь отворилась, и Рика вкатила столик с завтраком.
— Кушать подано! Ты встанешь или прикажешь кормить с ложечки?
— Лучше с ложечки — с детства люблю.
— У-у, ты мой маленький, — она подсела ко мне. — Открой ротик, ам!
Иван улыбнулся и встал с кресла.
— Вижу, мои услуги пока не нужны. Кушайте хорошо, больной, не капризничайте — скорее поправитесь. После завтрака позовите меня, проведем сеанс гипносна. А пока пойду искупаюсь. Где Морис?
— У компьютера.
— Прихвачу его, — он вышел.
— Ну как, придумал что-нибудь? — спросила Рика, едва мы остались одни.
Я отрицательно помотал головой.
— Некогда было — беседовал с доктором о здоровом образе жизни. А что, в доме уже новый компьютер?
— Да, утром привезли. Но ты лучше жуй и слушай, — она сунула мне в рот очередную ложку. — Сейчас покормлю тебя и улетаю.
— Куда?
— Осматривать дом Вайлы. Ты же, наверняка, сделал это поверхностно — не тем голова была забита.
— Наверное, ты права. Главным для меня было вырваться из ловушки.
— Вот-вот. А я осмотрю все спокойно, с компьютером поработаю. Может, целы кристаллы памяти… На светопортрет Нэя не прочь взглянуть: все-таки неземное существо! Словом, сделаю все, как надо Уверена — найду зацепку. Не могли они замести все следы — слишком поспешным было бегство… Почему ты не ешь?
— Спасибо, больше не Хочу. Дай попить.
Рика протянула мне стакан.
— Одобряешь?
— Вместе бы слетать…
— Лежи уж! Навоевался! Об этом не может быть и речи. Пока не вылечишься, беру все в свои руки. Какой шифр у ее дома?
Возразить было нечего, пришлось сказать.
— Действуй, только будь осторожна. Кто знает, что сейчас там творится.
— Успокойся! Этим владею не хуже некоторых, — в ее руке блеснул маленький изящный энергатор.
— Ого! Покажи. Я и не видел таких.
— Просто никогда не интересовался; чем вооружены женщины Службы! Нам же негде прятать колоду, вроде твоей, — она протянула мне оружие.
— Наверное, он очень слабый, — я с сомнением повертел энергатор, целиком умещавшийся на ладони. — Игрушка, да и только.
— А ты испытай. Вон дерево за рекой, попробуй на нем. Я привстал и посмотрел в окно.
— Если б опасался испортить Морису пейзаж, никогда бы не сделал этого, — вскинув руку, я нажал спуск, прицелившись вниз ствола.
Ничего не произошло, дерево осталось стоять. Обернувшись к Ри-ке, я хмыкнул:
— Может, думаешь, я промахнулся?
— Напротив, сработано здорово. Смотри!
Огромный ствол покачнулся и, с треском ломая сучья, упал с обрыва в реку.
— Натворили мы дел: там же Морис с Иваном купаются. Зато ты будешь за меня спокоен.
— Это уж точно. Спрячь скорей! — я вернул энергатор Рике. — А куда ты дела мой?
— Загляни под подушку… — она поднялась. — Мне пора. Не безобразничай здесь, слушайся доктора.
— Постараюсь. Когда тебя ждать? — я поймал ее руку.
— Все зависит от результатов. Надеюсь, к вечеру вернусь…
— Не позже. Даже если что-то обнаружишь, возвращайся. Никакой работы в одиночку. Это приказ!
— Хорошо, — чмокнув меня в нос, Рика ушла, прихватив столик с остатками завтрака.
Про разговор с доктором я умолчал умышленно: она могла передумать, а ее отлет сейчас был мне наруку. У меня возник план, и я собирался покинуть дом, но в присутствии Рики об этом не могло быть и речи. Она бы просто меня не пустила.
— Как вы тут? — в комнату вошел Иван Плас с полотенцем на плече. — Не соскучились в одиночестве?
— Что вы! Больного здесь ни на минуту не оставляют без внимания.
В открытую дверь заглянул Морис.
— Иван, моя помощь еще потребуется?
— А что?
— Хотел отправиться по делам.
— Валяй! — встрял я. — Продержимся. Правда, доктор?
Иван утвердительно кивнул.
— Тогда — привет! Выздоравливай!
— Как-нибудь! — я помахал ему рукой.
Один за другим в небе за окном мелькнули два гравилета и скрылись за лесом. Мы с доктором остались одни.
— Что ж, приступим к сеансу, — он подошел ко мне с пластинами гипносна. — Вы сможете сами укрепить их?
— Подождите, Иван. Хотелось бы прежде закончить наш разговор. Я не ответил на ваш вопрос — принесли завтрак.
— Вопрос? Ах, да… Вы интересовались, не сомневаюсь ли я в смерти Луста от несчастного случая…
— Да. А затем…
— Я спросил, почему вы об этом заговорили.
— Сейчас объясню.
— Слушаю, — Иван сел в кресло и испытующе посмотрел на меня.
— Должен вам сказать, что искусствоведение — не основная моя специальность.
— Кто же вы?
— Сотрудник Службы космической безопасности! Вот мой личный знак, — мысленно приказав, я воспроизвел его на ладони. Лицо моего собеседника вытянулось от удивления, но он промолчал. — Накануне я познакомился с Вайлой Дани. Летал с ней в центр развлечений, потом был у нее в гостях. Когда прилетел домой, представьте, на меня напали! Обратите внимание, на Салге я чуть больше двух дней. До этого не был здесь лет десять. Кому я мог мешать? Почему?.. Не правда ли, в чем-то похоже на историю с Лустом Торном? Да еще этот удар! — и бессовестно свалил в одну кучу правду и выдумку, но что оставалось делать? Доктор был единственным человеком, который знал место, где когда-то жила Вайла, и где она могла скрываться теперь. А повидать ее очень хотелось.
— Пожалуй, вы правы, — Иван провел пальцем по переносице. — Но чем я могу вам помочь?
— Сами понимаете, мне необходимо срочно поговорить с Вайлой. Пока вы купались, я пробовал связаться с ней, но безуспешно.
— Странно… Обычно днем она всегда дома.
— Вот-вот! Мне она говорила то же самое. Правда, когда мы прощались, Вайла обмолвилась, что собирается куда-то ненадолго улететь. Не в свой ли старый дом?
— Вряд ли. Там все заброшено. Не помню, чтоб она посещала его.
— И все же, Иван, необходимо побывать там. Прошу вас-, помогите мне в этом.
— Вы полагаете, что Луста убили?.. — спросил он, помолчав.
— Во всяком случае, после ночного нападения вполне допускаю эту возможность, впрочем, как и вы. И теперь просто обязан осмотреть дом. Ну как, согласны вы показать мне, где он?
— Давайте-ка, я обследую ваше состояние…
— Бросьте, я чувствую себя отлично! Не будем терять времени. — Спрыгнув с кровати, я стал одеваться. — Вызывайте гравилет!
— В этом нет необходимости — мой гравилет здесь.
Четверть часа спустя, мы покинули дом Мориса и взяли курс на север.
Внизу, насколько хватало глаз, расстилался бескрайний ковер Северных джунглей. Никаких признаков деятельности человека: заповедный, дикий край… Взгляду не за что было зацепиться, лишь кое-где угадывались долины небольших речек и ручьев, да поднимались невысокие, поросшие буйной растительностью холмы. Я не представлял, как в этих дебрях можно отыскать одинокое жилище отшельника, но Иван уверенно вел гравилет. Неожиданно мы стали снижаться.
— Прилетели, — произнес доктор в ответ на мой вопросительный взгляд.
До слез напрягая глаза, я ничего не мог разглядеть в колыхавшемся под ветром лесном море. “Уж не разыгрывает ли он меня?” — мелькнула мысль, но тут заметил, что в одном месте деревья стоят как будто реже. Именно туда вел машину Иван. Наконец, показался дом. Он стоял среди подступавших вплотную деревьев, их кроны нависали над ним.
Как и у Мориса, посадочная площадка была оборудована на крыше, и на ней стоял небольшой гравилет.
— Вы оказались правы, Вет. Вайла здесь — это ее гравилет.
Трудно передать мои чувства: это было торжество охотника, который наперекор всему все-таки выследил редкую дичь…
Зависнув над площадкой, Иван собрался садиться, но я тронул его за руку.
— Не спешите. Сядем где-нибудь рядом.
— Почему? Ах, извините, конечно, вам видней…
Он хорошо знал окрестности и быстро подыскал подходящую полянку.
— Подождите меня здесь, — я сжал ему локоть и вышел. Уже закрывая дверцу, добавил: — Возможно, разговор затянется, но все равно сами туда не ходите…
Продравшись сквозь заросли, я оказался около дома и, осторожно открыв дверь, вошел внутрь. Снаружи был яркий день, но здесь царил полумрак, пахло сыростью. “Склеп какой-то!..” — меня аж передернуло. Одна из дверей, выходивших в холл, была открыта и я, недолго думая, заглянул туда. В комнате никого не было, но в углу светился экран компьютера — здесь только что кто-то работал. Спрятавшись за пыльной портьерой, я притаился. Ждать пришлось недолго. Послышались шаги, и в комнату вошла женщина. Да, это была Вайла, но как она изменилась! Лицо осунулось, под глазами залегли глубокие тени, от царственной осанки не осталось и следа… Была ли королева Салги?! Неряшливо одетая, сутулясь, она пересекла комнату и села к компьютеру.
Я тихо вышел из-за портьеры и опустился в кресло у нее за спиной.
— Добрый день! Чем это ты занята?
Вайла испуганно обернулась и, вскочив, вскрикнула:
— Вет? Откуда? Как ты нашел меня здесь?
— Неважно. Главное, что нашел. И хочу кое о чем спросить… Но сначала представлюсь. Я — Главный следователь Отдела новых проблем Службы космической безопасности. Вот мой личный знак… — я вновь воспроизвел его на ладони.
— Так что же тебя интересует? — Вайла овладела собой и села, положив ногу на ногу.
— Не что, а кто! Один из твоих друзей. Вчера на рассвете, когда я возвращался от тебя, он напал на меня из засады с явным намерением убить. Но случилось обратное…
— Так это ты? — вскрикнула Вайла. — Ты убил Артура?
— Представь себе. А что было делать? Иначе он снес бы мне голову, а расставаться с жизнью пока в мои планы не входит. Между прочим, я не произносил имя Артура Нэя. Откуда ты знаешь, что речь о нем?
— Я знаю, что он убит… Увязать факты нетрудно.
— Согласен. Но как ты узнала о его гибели? — настаивал я. — Может, пояснишь, и кто он такой? Меня это крайне интересует, потому что он не человек: кровь у него какая-то странная, зеленоватая! Заодно уж расскажи, почему ты не значишься в каталоге жителей Земной ассоциации, почему не отождествляется твой биоспектр. По существу дела мне кажется естественным предположить, что…
— Что я и Артур — инопланетяне, находящиеся на Салге с секретной миссией, — докончила за меня Вайла — Так?
— Да! Именно так.
— Должна огорчить — я такой же человек, как и ты. Что касается Артура — то и здесь ты прав лишь наполовину.
— Это как?
— Объясню Он, действительно, не человек, но и не инопланетянин. Он — андроид! Биологический робот. Причем созданный человеком.
— Никогда не слышал, что научились создавать таких роботов, — я с сомнением покачал головой.
— И не услышишь. Это удалось лишь одному человеку. Между прочим, мой биоспектр изменил он же…
— Зачем? Что за глупые эксперименты?
— Мне кажется, знай ты причину, то не задал бы этот вопрос.
— Ну так расскажи!
Вайла помедлила.
— Хорошо, — наконец, сказала она. — Слушай. Шесть лет назад мой спортивный гравилет упал в Северных джунглях недалеко отсюда. Виновата была я сама — развлекаясь, выключила аварийную автоматику, прозевала наступление гравитационных возмущений, и машину бросило на лес. Но разговор не об этом… Человек, живший в этом доме, был свидетелем катастрофы. Он отыскал меня и буквально вдохнул жизнь в изуродованное тело. Это был воистину великий ученый. Его искусство граничило с волшебством…, но и у волшебника есть пределы: поднявшись с постели, я не узнала себя в зеркале. На меня смотрела незнакомая женщина; предстояло привыкнуть к своей новой внешности… Но образ мыслей, привычки, любовь к своему делу остались прежние. Последнее обстоятельство оказалось самым тяжелым… — Вайла прервалась на полуслове, устремив взгляд на руки.
— Почему? — нарушил я затянувшееся молчание.
— Оказалось, что пальцы утратили былую чувствительность, и, несмотря на упорные занятия, мне не удалось обрести прежнюю форму… Надо было начинать жизнь заново. Я упросила своего спасителя изменить мне биоспектр, — не удивляйся, это было ему по силам, — сменила имя. Прошлое постаралась забыть. Так родилась Вайла Дани… Теперь об Артуре. Его создал тот же, кто спас меня. На то были какие-то причины, сильно упрощающие дело, но внешне Артур — копия своего творца.
— Имя которому — Господь Бог! — Сам не знаю, как это сорвалось с языка, — может, слишком невероятным казалось услышанное, — и я, почувствовав неловкость, поскорей закрыл рот, чтобы не ляпнуть еще какую-нибудь глупость.
Но моя собеседница лишь, грустно улыбнулась.
— Если б так! Он был бы бессмертен… Нет, его звали Луст Торн. Мы поженились и четыре счастливых года прожили здесь. Потом — нелепый случай, и он умер… А я, увы, не обладаю, подобно ему, даром воскрешать. Не смог этого сделать и Иван Плас, один из немногих друзей Луста, врач… Тяжело было оставаться в этом доме, и я переехала в другое место, которое подыскал Артур… Артур дорог мне, как живое воплощение памяти. Ты думаешь, убил его? Ошибаешься! Он здесь и скоро будет восстановлен, Перед твоим появлением я как раз запустила последнюю программу в компьютер. Нельзя вернуть человека, а робота починить можно… — Вайла закрыла глаза, и под ресницами блеснули слезы.
Молчал и я. Теперь стало понятно, чей светопортрет висел у нее в спальне.
— Идем! — Вайла неожиданно встала и, схватив меня за руку, потянула из кресла. — Тебе надо видеть все своими глазами — иначе не поверишь ни одному слову. Так и будешь считать нас инопланетянами!
В холле она толкнула одну из дверей, и мы вошли в ярко освещенную комнату без окон. В центре под прозрачным колпаком лежал Артур Нэй. С разных сторон к его обнаженному телу тянулись щупальца каких-то аппаратов. Приблизившись, я посмотрел на правое плечо, где была столь памятная мне рана, но ничего не обнаружил: совершенно гладкая кожа. И еще он дышал! Грудь ритмично вздымалась…
— Лаборатория Луста, — произнесла Вайла и вдруг, безо всякого перехода, быстро проговорила. — Это счастье, что я знаю, как восстановить Артура. Надеюсь, через пару часов все завершится.
Я не поддержал разговора, с интересом разглядывая оборудование лаборатории. Назначение большинства приборов было совершенно непонятно, но в главном сомневаться не приходилось: вся эта техника имела земное происхождение.
Вернувшись в комнату с компьютером, я вновь уселся в облюбованное кресло, а Вайла подошла к экрану и запросила какую-то информацию. Получив ее. повернулась ко мне.
— Ну как, убедился, что мы не космические шпионы?
— Вполне… А вообще-то жаль. Давно не встречался с лицами такого рода.
— Прости, что огорчила.
— Да что уж там… Скажи, а как Нэй попал сюда? Где ты его нашла?
— Это непонятная история! Я спал, а, когда услышала вызов Некто неизвестный, заблокировав видеоканал, сообщил, что говорит по поручению Артура. “Он просит вас срочно прибыть в Северные джунгли и дождаться его”. — На этом разговор оборвался, и я поняла — что-то случилось! У нас с Артуром биоконтакт, и он всегда сам мог сообщить что угодно, не прибегая к обычной связи. Обеспокоенная, я прилетела сюда. Часа два спустя на площадку сел гравилет…
— Кто в нем был? — перебил я.
— Только Артур, вернее, его безжизненное тело.
— Интересно! Как это покойник довел его сюда? Ведь в доме нет маяка, и гравилет надо вести вручную.
— Обычный — да, но это был мой гравилет. Тот самый, на котором Артур улетел, оставив нас вдвоем. Он так и не вернул его, и мне пришлось добираться сюда на обычном.
— А какая разница?
— Понимаешь, для моего гравилета я сама — своеобразный маяк: его компьютер настроен на мое биополе, и, если включить соответствующий режим, он найдет меня, где угодно.
— Ясно. Но кто же включил этот режим? Точно знаю — Нэй этого сделать не мог!
От спокойствия Вайлы вдруг не осталось и следа. Губы задрожали, из глаз хлынули слезы. Она вытирала их, размазывая по щекам.
— Не знаю, — наконец выдавила она. — Не знаю и не понимаю… Почему Артур напал на тебя? Зачем хотел убить? Как все ужасно!..
— Успокойся, — как можно мягче сказал я, опасаясь истерики. — Я жив, Артура починят автоматы. Вот мы все у него возьмем и спросим.
Она помотала головой.
— Ничего не выйдет. Для возвращения к полноценной жизни ему потребуется пройти курс обучения, потому что память о прошлом будет отсутствовать напрочь.
Истерика, к счастью, не состоялась, и я вернул разговор в интересующее меня русло.
— А почему ты вдруг так разнервничалась, если не чувствуешь себя причастной к этому делу?
— Хоть ты и сыщик, — она попыталась улыбнуться, — но догадливости в тебе… Во-первых, только сейчас до меня по-настоящему дошло, что Артур мог тебя убить — я знаю его силу. Причем тебя не починишь!.. А во-вторых…
— Что, во-вторых?
— …После смерти Луста, робот подчиняется только мне: он воспринимает команды только моего биоспектра. И за все его действия отвечаю я!..
В этот момент раздался мелодичный звонок, оборвав мою собеседницу на полуслове, — на посадочную площадку сел чей-то гравилет…
— Кто это может быть? Я не жду гостей. — Вайла хотела встать с кресла, но я удержал ее.
— Потерпи, сейчас узнаем.
Кто-то спустился по лестнице, и, мгновение спустя, в дверном проеме появилась фигура.
— Привет, Вайла! Как дела? — в комнату не спеша вошел. Вильс Торн.
В доме царил полумрак, и он разглядел лишь хозяйку, сидевшую у светящегося экрана. Но оставаться в тени я не собирался и, резко поднявшись, оказался с ним лицом к лицу.
— Вот мы и встретились вновь, Вильс Торн!
Он остолбенел от неожиданности.
— Не ожидали? — продолжал я.
— Ник?.. Как вы здесь оказались? — жалко пролепетал он.
— Пролетал мимо. Дай, думаю, загляну, — усмехнулся я. — Я вообще, сказать по правде, жаждал повидать вас.
— Меня? Здесь? — он опустился на подлокотник свободного кресла. — А с чего вы взяли, что я прилечу сюда?
— Да… Вы меня явно недооценили. Ведь вас наверняка предупреждали, что придется иметь дело с серьезным противником. Не так ли? — я не удержался от соблазна польстить себе, такова уж моя натура.
Торн несколько пришел — в себя. На его губах мелькнула улыбка.
— Вы говорите загадками, Вет… Ничего не понимаю!
— Можете сколько угодно прикидываться дурачком — дело ваше. Но данными мне полномочиями, вы арестованы и полетите со мной.
— Позвольте поинтересоваться, на основании каких таких полномочий вы меня арестовываете и за что? И куда, собственно, мы полетим?
— Вам все отлично известно. Но для проформы могу уведомить официально: я Главный следователь Отдела новых проблем Службы космической безопасности Вет Эльм Ник, вы полетите со мной на Землю.
— Так, с полномочиями разобрались. А с причинами как? Должен же я заранее хотя бы иметь представление, относительно каких проступков от меня ждут объяснений.
— Действительно, Вет, что все это значит? — вмешалась молчавшая доселе Вайла. — Объясни!
Я не спеша прошелся по комнате и встал возле двери. Так, на всякий случай, чтобы отрезать своему собеседнику путь к бегству. Мера предосторожности, возможно, и излишняя, потому что вид у Торна был неважный.
— Это значит, — сказал я Вайле, — что перед тобой человек, организовавший на меня нападение. Он же прислал сюда гравилет с трупом…
— Бред какой-то! — перебил Торн. — Какое нападение? Что за гравилет с трупом?..
— Гравилет с трупом Артура Нэя, — докончил я прерванную фразу и, обратившись к Торну, произнес: — Кстати, кольцо вы всучили мне мастерски… Спокойно, спокойно., уважаемый любитель игр! — Последнее было сказано, потому что он вздрогнул, да так, что это заметила и Вайла.
— Вет, я по-прежнему ничего не понимаю!
— Сейчас объясню. Речь идет о перстне, с которым я вышел из игры.
— Это я поняла, но при чем здесь Вильс? Ты обыграл компьютер, вот и все…
— Однако припомни, что было потом. Ты пригласила всех в гости. Я и Нэй согласились, а Торн отказался, сославшись на желание поиграть еще. В конце концов — его дело. Но мне показалось странным, что он отправился продолжать игру в гриб, из которого вышел я. Пока мы летели к тебе, это обстоятельство не давало покоя, и вдруг, что называется, снизошло озарение: перстень — это простенький биопередатчик, на волну которого настроен конкретный гриб. При его посредстве компьютер получает информацию о мыслях владельца… Но если он работает внутри гриба, почему б не работать и снаружи? Не всучили ль мне его специально, объявив победителем компьютера, чтобы выведать мысли!? Как это осуществили — до сих пор не знаю, но главное — в другом. Еще в процессе игры у меня возникло подозрение, что некто пытается проследить каждый мой шаг на Салге. Зачем? Вероятно, хочет узнать цель моего пребывания здесь. Перстень в таком случае мог оказать неоценимую услугу — пока он у меня на руке, я нахожусь под контролем… Конечно, все это могло оказаться лишь совпадением, подозрения — издержки профессии, но проверить было необходимо. Колпак гравилета не пропускает биоволн, а потому, ничем не рискуя, я все обдумал во время полета и дальше держал мысли под контролем — тому, кто, возможно, подслушивал, нельзя было дать и повода заподозрить, что мной ведется встречная игра!
— Возможно ли это, Вет? — недоверчиво спросила Вайла.
— Вполне. Учился когда-то… Но слушай дальше. У тебя дома я сыграл небольшой мысленный спектакль: послав еще один запрос о тебе — на расширенный поиск, стал увязывать некоторые свои догадки. Выглядело это примерно так: “Некто неизвестный крайне обеспокоен отлетом на Салгу Главного следователя Отдела новых проблем. Для выяснения цели моего путешествия послан Торн, который, чтобы не потерять меня из виду, организовал знакомство с Вайлой Дани, женщиной без прошлого… Скорее всего, она ни во что не посвящена”. Ответь, — неожиданно обратился я к Вайле, — когда Торн порекомендовал обратить на меня внимание?
— Как только прилетел на Салгу. Связался со мной и в разговоре сказал, что скоро в клубе появится очень интересный человек, искусствовед с Земли… — машинально ответила она, но тут же смешалась.
— Я так и думал… Но мы отвлеклись. Дальше я размышлял так: “Расчет Торна прост — тайна Вайлы заинтересует меня и заставит заняться расследованием. Таким образом, меня хотят от чего-то отвлечь и одновременно держать на виду. Необходимо выяснить, от чего отвлекают, а прежде всего, кто послал Торна? Очевидно, этот человек хорошо осведомлен обо мне… Не поискать ли его среди сотрудников Службы — кто еще мог знать о моем неожиданном отпуске?.. Возможно, и зацепка есть: не пересечется ли чья-то деятельность с деятельностью Торна? Тогда можно было бы понять многое”… На этом я остановился — показалось достаточно. И не ошибся! По возвращении домой на меня напали…, — я сделал паузу, разглядывая Торна. Затем с расстановкой произнес: — Это он отдал приказ Нэю убить меня!
— По-моему, здесь ты ошибаешься! — воскликнула Вайла. — Не берусь судить, как в остальном, но насчет Артура я уже говорила: после смерти Луста, он подчинялся только мне.
— Вот-вот! — оживился пригорюнившийся было Торн. — Не скрою, я знал, что Нэй — андроид, но приказывать ему не мог. Это и Вайла подтверждает. Так что ваши выдумки насчет кольца яйца выеденного не стоят. Да, главное, зачем мне было вас убивать?
Я спокойно выслушал его реплику.
— Должен огорчить, но затея с моим убийством — действительно, весьма глупа. Узнав мои мысли и не предполагая встречной игры, вы страшно испугались, что я на верном пути, и решили меня убрать. А ведь я тогда ровным счетом ничего не знал, были только догадки. Зато теперь уверен, что они верны!.. Что касается андроида, то управлять вы им могли! Да, да — не удивляйся, Вайла. Наверняка биоспектр Вильса Торна близок к биоспектру твоего мужа Луста, его родного брата. Думаю это несложно проверить, справившись в общем каталоге.
— Справляйтесь, где хотите, но доказательств вашим басням все равно не будет!.. Глупо это или умно, но вы так и не ответили, зачем мне понадобилось вас убивать. Учтите, я буду жаловаться в Высший совет и обещаю, что вам крепко влетит за подобные безобразия! — Он храбрился из последних сил.
Пора было заканчивать эту словесную перепалку.
— Доказать, что именно вы организовали нападение, сравнительно просто., — сказал я. Начнем, как вы выразились, с басни про кольцо. Достаточно побывать в центре развлечений и выяснить, в каком режиме работал тот самый гриб после моего отлета. Это наверняка зафиксировано в памяти компьютера. Если он работал на прием сигналов извне, то, как говорится, комментарии излишни — ведь там находились вы… Как установить вашу связь с андроидом, я только что показал — надо лишь сравнить два биоспектра, ваш и Луста… Итак, только два человека могли направлять Нэя на убийство — Вайла и вы. Но Вайла отпадает. Остаетесь только…
— А почему это Вайла отпадает?! — перебив, закричал он. — Или вы строите обвинения на личных симпатиях?
Вайлу так и подбросило в кресле.
— Ты… — Ее голос сорвался.
— Подожди, — остановил я. — Вопрос резонный. Еще час назад я допускал твою причастность к этом делу. Сомневался, но допускал… Но ты сама рассказала, кто такой Нэй, была уверена, что только одна можешь им командовать… Есть еще кое-что — не хочу перечислять. Вам этого мало, Торн!?
Он молчал. Не дождавшись ответа, я продолжил:
— А знаете, я ведь и не буду собирать эти доказательства. Попытка убийства следователя — мелочь в ваших деяниях!..
Вот тут он буквально окаменел.
— Да, мелочь! И объяснения на Земле вы будете давать по другому поводу… Меня интересует, что вы затеваете на Пэле, какой-такой климат собираетесь там менять! Первое, что сделаю, оказавшись на Земле, — потребую послать на эту планету группу дознания, экспертов в которую наберу сам. Думаю, что разобравшись с Пэлой, станет понятно, почему происходит отток лучших представителей человечества на Салгу. Заодно, кстати, выясню, кто из сотрудников Службы космической безопасности курирует ваши работы. Скорее всего, этот сотрудник — ваш сообщник, и именно он предупредил о моем отлете на Салгу… Так что тем для бесед у нас более чем достаточно. Вы удовлетворены моими объяснениями?
— Вполне! — неожиданно быстро отозвался Торн. — Ваша проницательность достойна восхищения. Все события воспроизведены очень точно. Особенно поразительны ваши выводы!.. Только вот, боюсь, полет на Пэлу не состоится…
Сказано это было издевательским тоном и сопровождалось ехидной усмешкой. Я не мог понять, в чем дело: поверженный минуту назад противник вдруг воспрянул духом.
— И сотрудника Службы космической безопасности искать не придется, — раздался за спиной знакомый голос. — Это я!
Резко обернувшись, я опешил: в дверях стояла Рика. Ее изящный энергатор был направлен мне в грудь.
Выражение моего лица, видно, полностью соответствовало внутреннему состоянию, потому что моя любящая подруга вдруг рассмеялась:
— Первый раз вижу в смятении прославленного Ника, красу и гордость Службы. В этом что-то есть — растерявшийся супермен!..
Внезапно ее веселье оборвалось выкриком:
— Сядь на место, Вильс, и не вздумай к нему приближаться! Ты даже не представляешь, как это опасно!
Сжимая оружие и не спуская с меня глаз, она произнесла:
— Твой энергатор, Вет! Брось на пол и отойди на пять шагов. Без шуток — я не промахнусь!
Что оставалось делать? В последних словах Рики кому-кому, а мне сомневаться не приходилось, поэтому пришлось выполнить приказ. Она подобрала энергатор и перебросила Торну. Теперь на меня были направлены два ствола. Впрочем, Торна, можно было в расчет не брать: вряд ли он смог бы воспользоваться моим энерга-тором. Но Рика! Вот это было по-настоящему серьезно. Такого противника никому не пожелаешь. Мало того, что профессионал высшего класса, так еще и досконально знающий меня. “Да, плохи твои дела, Вет Ник!” — безоружный, я стоял перед двумя врагами, лихорадочно пытаясь хоть что-нибудь придумать…
— Ну, вот и ладно, — Рика наконец вошла в комнату. — Теперь садись, Вет, — она указала стволом на кресло, — и поговорим. Надо во все внести полную ясность.
И вдруг меня охватило спокойствие. Я даже сам удивился. Нет, это не была апатия дотла проигравшегося игрока, — я и не собирался отказываться от дальнейшей борьбы, — просто почувствовал способность анализировать создавшуюся ситуацию, совершенно уверенный в благополучной для меня развязке. Трудно сказать, на чем это основывалось. Может, на моей излишней самоуверенности, — как-никак за годы работы не раз бывал в смертельных переделках, — может, еще на чем — не знаю. Да и не время было разбираться. К немалому удивлению Торна и Рики, я удобно развалился в кресле и, подперев щеку ладонью, насмешливо спросил:
— Что ж ты собираешься поведать? Сгораю от любопытства! — И, повернувшись к Торну, добавил: — Уберите палец со спуска, а лучше вообще спрячьте энергатор: человек вы неуравновешенный, не дай бог руки задрожат — пристрелите кого-нибудь! Ну хоть ты скажи ему, — обратился я к Рике. — Ведь наш разговор, насколько догадываюсь, пощекочет нервы.
Насмешка неожиданно возымела действие: Рика сделала жест, и Торн послушно положил энергатор на колени. Мне стало смешно, и я не скрыл этого, расхохотавшись. Такое поведение явно обескураживало противников, и это укрепляло уверенность в том, что у меня появится шанс. Важно было не упустить его…
— Что ж молчишь? — вновь спросил я Рику. — Давай, выкладывай, что у тебя. Я — весь внимание! — Напрочь игнорируя энергатор, уставился в ее лицо и замолчал.
Некоторое время она как будто колебалась, внимательно следя за каждым моим движением, наконец решилась:
— Ты сделал правильный вывод, Вет. Действительно, на Пэле ключ к разгадке того, что происходит здесь. Конечно, никто не собирается изменять ее климат. Там ведутся совершенно другие работы… Торн, руководитель всего предприятия, прибыл на Землю, чтобы получить еще одну установку по производству антивещества С ее помощью все будет закончено через месяц, и можно начинать…
— Ну ты и объясняешь! — перебил я. — Взялась, так давай подробно. А то ничего не понимаю.
— Подожди! — она подняла свободную руку. — Сейчас все поймешь. Сначала о том, что происходит на Салге. Да, действительно, мы ведем целенаправленную работу и хотим собрать здесь, как ты называешь, цвет земной нации. Я бы назвала их по-другому: умники, занимающиеся черт знает чем! Одни погрязли в абстрактных научных изысканиях, другие создают заумные произведения искусства, никому непонятные и ненужные… Огромные энергетические и умственные ресурсы человечества впустую затрачиваются на содержание этой армии дармоедов. Бесспорно, кое-какие плоды их деятельности идут на пользу людям, но лишь малая толика. Прикладные задачи их, как правило, не занимают. До тех пор, пока много ученых решало конкретные проблемы, с этим можно было мириться. Но таких становится все меньше… А люди Земной ассоциации избалованы. Они привыкли пользоваться благами техники, привыкли к ее неуклонному поступательному развитию. Причем большинство уже разучилось думать самостоятельно. Они как придатки машины трудятся на своем месте… И вот представь, в один прекрасный момент гигантскую машину современной техники перестанут совершенствовать. Некоторое время, может быть, даже весьма продолжительное, она еще будет работать. Но потом неизбежно состарится и начнет давать перебои, пока не поломается совсем. А наши славные ученые к тому времени будут витать в таких облаках, что уже начисто забудут, как ее чинить. Простой пример — твой друг Морис. Не спорю — блестящий ученый, неисчерпаемый генератор идей. Но он же беспомощен даже перед примитивным кухонным автоматом! Конечно, это мелочь. Но поверь, в глобальном масштабе будет то же самое.
В искусстве ты разбираешься гораздо лучше меня, и поэтому я не стану на нем останавливаться. Напомню лишь твои же слова, что живая музыка умирает. Все помешались на музыкальных автоматах. Разве не так?
— Согласен, — я кивнул.
— Вот видишь! Если все оставить без изменений, человечество ждет деградация! И поэтому мы…
— Ты все время говоришь “мы”, — перебил я. — Кого имеешь в виду, себя и Торна?
— Конечно, нет. Не прикидывайся наивным. Мы — это довольно большая группа людей, осознавшая необходимость коренной ломки жизни человечества. В основном та же творческая элита… Многие сейчас на Пэле, некоторые на Земле. Кстати, один из них член Высшего совета… Есть такие и здесь, на Салге…
— Понятно. Но пока ты говорила лишь о более или менее спорных вещах. Продолжай, пожалуйста, — прости, что перебил, — может, в чем меня и убедишь.
— Не знаю как тебе, а нам все однозначно ясно!
— Дело ваше… Но дальше-то что?
— Я уже сказала: мы решили коренным образом изменить жизнь человечества. И для этого собрали здесь, на Салге, большинство этой заумной братии. Огромную помощь оказал андроид Артур Нэй, которого ты убил. Именно он создал множество замечательных интеллектуальных компьютерных игр, которые так привлекают мыслящую элиту. Он сумел разработать такие программы, благодаря которым у ученых в процессе игры рождаются новые идеи! В этом нет ничего сверхъестественного: в конечном счете, игра — диалог с самим собой, яркий и образный, в котором задействовано подсознание. Играющий получает уникальную возможность окунуться в свой внутренний мир… Творческие личности слетаются сюда, как мухи на мед, и многие остаются навсегда. Кроме того, с помощью Артура мы провели все расчеты, полностью овладели ситуацией…
— Нельзя ли об этом подробней? Что касается игр, то здесь я и сам кое до чего дошел, а вот насчет расчетов и ситуации… Объясни же наконец, как вы собираетесь менять жизнь человечества?
— Если ты будешь все время меня перебивать и так эмоционально жестикулировать, то не узнаешь этого и до завтра. Мне же приходится делать два дела сразу — рассказывать и вдобавок следить за тобой…
Я усмехнулся.
— По-моему, это вполне совместимо. Но если тебе так проще, я больше не буду.
— Сделай одолжение… Так вот, теперь о главном. Мы решили разлучить основную массу человечества с его творческими представителями. Собрав большинство их здесь, на Салге, мы разрушим гравитационный узел, в который входят Вега и Солнце. Для этого взорвем Процион, звезду Пэлы и сердце нашего узла. Волна пространственно-временного возмущения далеко раскидает Землю и Салгу в пространстве и времени. Теперь ясно, какие работы ведутся на Пэле?
— Ну где мне понять? Я же не по этой части…
— Там производится и накапливается антивещество. Накануне твоего отлета на Салгу Торн прибыл на Землю, чтобы получить еще одну установку для ускорения работ. Я уже говорила, что с ее помощью необходимый запас будет накоплен через месяц. Когда подготовка закончится, грузовые гравилеты через подпространство доставят антивещество в центр Проциона. Они мгновенно сгорят, и начнется реакция аннигиляции. Ядро звезды потеряет устойчивость, и Процион взорвется… В общих чертах — так. Подробнее, думаю, объяснять излишне, — она усмехнулась, — в деталях это весьма сложно… Между прочим, идея, принцип и расчет дозы антивещества принадлежат твоему другу — Морису Квису!
— И он тоже участник вашего заговора? — вновь не удержался я.
Рика засмеялась.
— Ну и словечко ты ввернул! Нам до этого и в голову не приходило считать себя заговорщиками… Но пусть так!.. Нет, Морис ничего не знает. Я же сказала, что мы овладели ситуацией с помощью Нэя.
— Можешь назвать меня круглым идиотом, но я ничего не понимаю!
— Еще бы! — вмешался Торн. — Хороши б мы были, если бы организовали все так, что первый залетный сыщик все разнюхал. Но сейчас у нас нет тайн от вас, — он многозначительно повертел в руках мой энергатор, — и поэтому я могу дать разъяснения. Морис, как истинный житель Салги, — большой любитель игр. Во время одной из них Артур, по нашему заданию, натолкнул его на идею передвинуть Солнце в Галактике. Ваш друг этим очень заинтересовался, тем более, что такое перемещение, по его мнению, сулило немалые выгоды человечеству — он, между прочим, как и вы, шагу ступить не может без дум об этом. В данном случае, речь шла о продлении жизни людей: достаточно отправить Солнце в точку, где нет каких-то там вредных космических излучений, и проблема, над которой столетия бьются биологи, решена. Как вы, наверное, догадываетесь, последнее нас мало интересовало, но вот принцип разрушения узла, а именно, как взорвать центральную звезду, — было как раз тем, что нужно. И, надо сказать, Квис блестяще справился с задачей…
— Но мог ли он не учитывать, что взрыв Проциона разрушает всю Земную ассоциацию, разбрасывает Землю, Салгу и другие планеты, кологизованные землянами. Кроме того, он отлично знает, что вы якобы собираетесь менять климат Пэлы. Но с Проционом погибнет и она! Он что, еще не успел предупредить о бесперспективности вашей затеи?
— В том-то и дело, что ваш друг постарался учесть все! Именно поэтому его расчеты затянулись. Он исходил из модели, запрещающей распад Земной ассоциации — после взрыва она, как единое целое, должна была перемещаться в пространстве… Что касается Проциона, то он и не знал, что взрывать будут его! Из расчетов следовало, что центром нашего узла является совершенно другая звезда. В этом-то и состоит заслуга Нэя! Компьютер, с которым работал Морис, впрочем, как и все другие компьютеры Салги, объединенные в целостную систему, находился под его контролем. Поэтому ваш друг получал несколько искаженные результаты и пребывал в полной уверенности своей правоты. А истинную информацию получали мы. По-моему, недурно придумано, а? — он самодовольно засмеялся.
— Да… Весьма. Теперь мне наконец понятно, как вам удалось прервать игру и оставить меня с перстнем… Но если уж вы столь откровенны, то осветите и еще несколько темных мест.
— Валяйте!
— Ну, предположим, к взрыву все готово. Что, вся ваша компания преобразователей полетит на Землю? Я верно понял?
— Не совсем, — Торн посмотрел на Рику. — Марика изложила точку зрения лишь части наших единомышленников. Ну и свою, конечно. Другая часть, к которой отношусь и я, придерживается диаметрально противоположных взглядов…
— Вот как?! Какие Же вы единомышленники, раз имеются коренные разногласия? Как же вы мирно уживаетесь и делаете общее дело?
— Все просто. Наши расхождения — делу не помеха. Судите сами. Марика и ее друзья считают ученых дармоедами, из-за которых человечество в основной массе разучилось самостоятельно мыслить… Впрочем, не буду повторять то, что вы уже слышали. А вот мои друзья думают иначе: мы считаем основную массу человечества балластом, вяжущим по рукам и ногам полет творческой мысли. Избавившись от этих пут, гораздо полнее раскроется творческий потенциал одаренных личностей. Кроме того, мы уверены, что собранный воедино человеческий талант приведет, в конце концов, к возникновению расы сверхлюдей!.. Как видите, цели у нас разные, но метод достижения один — разделение человечества. Таким образом…
— Все ясно, можете не продолжать! Вы и ваши приятели останетесь на Салге, а Марика — на Земле.
— Да, Вет! И, надеюсь, вместе с тобой.
— Конечно, надеешься! Ты же за меня замуж собралась, а так останешься ни с чем.
— Твои шутки неуместны. Мне всегда казалось, что наши взгляды на подобные вещи одинаковы…
— И зря! С чего ты, собственно, это взяла? Никогда бы не взял на себя ответственность решать за все человечество, каким путем ему развиваться дальше. Вы же мните себя благодетелями, уверенными, правда, каждый по-своему, что подобная авантюра приведет к процветанию рода людского! Должен заметить, что это не оригинально. По масштабам задуманного, не спорю, равных вам не было. Но по сути — история Земли знает много подобных примеров. Не раз и не два находились радетели человеческого счастья, готовые перечеркнуть естественный ход развития. Большинство из них было совершенно искренне убеждено, что творит великое дело и ведет человечество в светлое завтра. Но чем это кончалось? — Я с усмешкой посмотрел на Рику и Торна. — Что? Забыли историю? Напрасно!.. Не сомневаюсь — осуществись ваша авантюра, ее ждет полный крах. Но она во сто крат опасней всех исторических авантюр прошлого, вместе взятых! Потому что имеет элемент безвозвратности — разрушенное уже никогда не воссоздать. Кроме того, хочу вот о чем спросить: насколько понял, рассказ о ваших делах подошел к концу, и ты хочешь узнать, с кем я останусь, так?
— Да, — Рика настороженно посмотрела, пытаясь понять, к чему я клоню.
— А почему право выбора предоставлено только мне? Уверен, многие из тех, кто сейчас на Салге, захотят вернуться на Землю. Ты ответишь, что, если всех спрашивать, тайна раскроется, и ничего не состоится, что тебе как раз хочется, чтобы большинство ученых улетело, и еще что-нибудь в этом роде… Тоже мне, всесильные боги! Вы затеяли свое дело, игнорируя волеизъявление отдельного человека, не оставляя ему права самому вершить свою судьбу, и в этом ваше главное преступление! На пути к своей цели вы не останавливаетесь ни перед чем. Человеческая жизнь уже потеряла для вас ценность! Торн, испугавшись моей осведомленности, не колеблясь пошел на убийство…
— Успокойся, — прервала поток моего красноречия Рика. — Мы никого не убивали и не собираемся убивать. Просто у Вильса сдали нервы — близок долгожданный день, и вдруг все может разрушиться. Я его не оправдываю, но понять могу… И потом, к чему ты так разволновался? Исправить все равно ничего не удастся. Ни ты, ни Вайла до последнего момента перед взрывом не получите никакой возможности внешнего контакта. Убивать мы вас не собираемся, но, поверь, изолировать сумеем. Так что советую заранее решить, где ты хочешь остаться — на Земле или на Салге.
Только сейчас я вспомнил, что в комнате находится и Вайла. В пылу полемики совершенно забыл о ней.
— Что ж, как ты сказала в начале разговора, внесем во все полную ясность, — бросил я Рике. — Итак, Торна, понять можно — у него сдали нервы. А как прикажешь понимать тебя? Говоришь — не убивали и не собираетесь убивать, а сама…
— Что ты имеешь в виду? — оборвала меня Рика, вздрогнув.
Мгновение назад это была лишь догадка, но сейчас я уверенно произнес:
— Вайла, это она убила твоего мужа! И, наверное, не ошибусь, если скажу, что Вильс Торн благословил это убийство!
Стало очень тихо. Отчетливо доносилось шуршание листьев за окном. С перекошенным какой-то странной гримасой лицом Рика уставилась на меня, сжимая побелевшими от напряжения пальцами энергатор. Что-то, видно, я зацепил такое, что она постаралась давно и навсегда выкинуть из памяти. Иначе как объяснить такую ее реакцию?
Ведь это убийство было лишь частностью в гигантском масштабе заговора.
— Откуда ты это знаешь? — наконец, сдавленно проговорила она. — Откуда?
— Так ли уж важно… Я спрашиваю: зачем ты убила Луста? Спокойно, Вайла! — добавил я, заметив, что та привстала. — Пусть ответит.
— В чем-чем, а в умении добывать факты тебе не откажешь, — Рика попробовала улыбнуться.
— Благодарю покорно. Не даром же я, по твоим словам, краса и гордость Службы. Но все-таки, объясни!
— Вы, кажется, забыли, — вмешался Торн, — что находитесь здесь в несколько ином качестве, чем следователь на допросе…
Но Рика перебила его:
— Ничего, Вильс! Именно поэтому можно рассказать, все как было. Что нам грозит? — она расхохоталась, наконец, овладев собой. Но смех был недолгим. — Да, я убила Луста, и Вильс знал об этом! Скажу больше — помог подготовить это убийство! Причина? Она проста: нам нужен был андроид. Я уже говорила, какая важная роль отводилась ему… Ты верно догадался — Вильс мог управлять им, но Луст сразу узнал бы о наших делах: ему, как своему создателю, все рассказал бы сам Артур и попросил одобрить свои действия. А вот этого никогда бы не произошло — Вильс несколько раз пытался заговорить с братом о нашей идее, но натыкался на глухую стену непонимания и отрицания… Ничто и никто не мог заменить андроида, и мы решились на крайнее средство. Однажды вечером я подстерегла Луста около дома и нанесла удар. Такой же, как тебе, только в несколько раз сильней. Затем, инсценировав несчастный случай, улетела… Отныне можно было претворять в жизнь наши планы. Если интересно, могу добавить, что точно так же решил действовать Вильс в отношении тебя. Нэй получил приказ убить и инсценировать аварию гравилета — мог же случиться отказ автоматики… Вот почему он действовал без оружия, да и негде было взять его — мы никогда не предполагали использовать андроида в подобных целях…
— А почему бы сразу не устроить аварию? Ведь смог же он посадить гравилет. По-моему, с тем же успехом можно было просто обрушить его на лес… Или ему подраться хотелось?
— Ты неисправим. Меня всегда восхищало твое присутствие духа… Посадить машину можно, отдав приказ бортовому компьютеру, который входит в общую компьютерную систему Салги. А ее Нэй полностью контролировал. Но аварийная автоматика автономна, она бы не позволила гравилету упасть. Это потом Артур ее бы испортил… Вообще, узнай я вовремя о намерении Торна, то не допустила б ничего подобного. Одно дело — убрать безобидного ученого, другое — профессионального агента Службы. Кроме того, рано было пороть горячку — все могло оказаться провокацией с твоей стороны. Так и вышло…
— И последний вопрос, — сказал я.
— Да! Дух следователя в тебе неистребим. Что ж, давай! Спешить некуда…
— Почему Морис называет тебя каким-то интимно-уменьшительнум именем Альфи?
— Ты и это знаешь? Невероятно! — удивилась Рика, но тут же засмеялась: — И как только ты попал впросак?!. Успокойся, повода для ревности нет. Меня с ним познакомил Вильс, представив своей подругой, и назвал это имя. Мне хотелось иметь представление об ученом, на которого пал наш выбор. Я и подумать не могла, что Морис — твой друг, и поэтому, когда мы с тобой прилетели к нему, в первый момент растерялась. Но его чувство такта оказалось выше всяких похвал — он и виду не подал, что узнал меня… Неужели все-таки проговорился?.. Впрочем, сейчас это не имеет значения. Ну, теперь ты знаешь все. Рада, если удовлетворила сполна твое профессиональное любопытство. Только что тебе в этом проку?
— Как знать, — медленно произнес я после некоторой паузы.
Минуту назад у меня созрел отчаянный план. Он был верхом наглости и граничил с безумием, но рисковать было необходимо. Другого шанса могло не представиться.
— Ладно! — я хлопнул по подлокотникам кресла. — Картина ясна Но взрывы звезд отменяются — вы оба арестованы! И сейчас полетите со мной. — Поднявшись, я потянулся. — Ох, все тело затекло — совсем засиделся…
— Сядь! — как-то растерянно закричала Рика. — Ты что, с ума сошел? Сядь, иначе вынудишь меня выстрелить!
— Интересно, как это у тебя получится? — и, не думая садиться, я сделал шаг к ней.
— Еще движение, Вет, и стреляю! Если рассчитываешь, что моя любовь к тебе не позволит этого сделать, то ошибаешься…
Ее палец на спуске энергатора побелел от напряжения. Это было заметно даже при скудном освещении комнаты.
— Какая там любовь! — я обернулся к Вайле. — Как ты считаешь, похожа она сейчас на любящую? Да не терзайте вы мой энергатор, — бросил я Торну, — у него предохранитель с секретом. Никогда не догадаетесь с каким. Все специально предусмотрено для подобных случаев. — Здесь я сказал правду — именно поэтому с самого начала он был мне не опасен. — И ты можешь опустить свою игрушку! Предполагая подобную встречу, я разрядил ее сегодня утром, после того как срезал дерево на берегу из окна своей комнаты. Припоминаешь? Да взгляни же на индикатор, если не веришь!
Женщина есть женщина: ее глаза опустились сами собой… И этого мгновения мне хватило, чтобы прыгнуть. Никогда еще мой бросок не был столь стремителен — я вложил в него всю силу! Но все-таки в последний момент Рика успела нажать на спуск. Не обращая внимания на острую боль, вдруг вспыхнувшую в правом плече, я нанес два точных удара, и она, потеряв сознание, упала. Выбитый энергатор отлетел далеко в сторону. Мог ли я когда-нибудь предположить, что так жестоко обойдусь с любимой женщиной!.. Но время для сантиментов было неподходящим. Не устояв, я повалился рядом с Рикой, краем глаза успев заметить, что к ее оружию метнулся Торн Предстояла новая схватка. Но вскочив на ноги, понял, что мое дело плохо: правая рука висела плетью, а куртка на плече набухала кровью. Будь я не ранен, даже вооруженный энергатором Торн был бы мне не опаснее мухи — он просто не смог бы попасть в меня. Но сейчас!.. Я чувствовал, как убывают силы. И вдруг какая-то тень бросилась ему наперерез. Вайла! Налетев сбоку, она сильно толкнула его, и он, потеряв равновесие, споткнулся. Кинувшись, я намеревался угостить его хорошим ударом, но опоздал. Оставив попытку завладеть энергатором, Торн выбежал из комнаты, и его шаги часто застучали вверх по лестнице. Преследовать сил не было, и потому, подобрав злополучный энергатор Рики, я вышиб ногой окно и перевалился через подоконник. Отбежав несколько шагов и увидев взлетевший с крыши гравилет, поднял левой рукой оружие, целясь в силовую установку.
— Никуда не уйдешь! Сейчас я тебя посажу! — почему-то истошно орал я, все никак не решаясь нажать на спуск: рука тряслась, в глазах плавали черные круги.
А гравилет все поднимался, забирая на юг. И вдруг… он превратился в ослепительный шар! Загрохотало. Сильный толчок бросил меня на землю… Мгновение спустя, все было кончено. Лишь легкое облачко осталось на месте взрыва…
Кто-то приподнял меня за плечи. Откинув голову, я увидел Ивана Пласа и Вайлу.
— Ну вот и все, ребята… Работа закончена. Остались формальности… — Язык плохо ворочался. — Видела? — обратился я к Вайле, указав глазами на облачко. Она молча кивнула. — Между прочим, твой гравилет… Рика потому и задержалась наверху, что готовила взрыв. А он, когда бежал, в панике запамятовал…
— Зачем им меня-то убивать?
— Ладно, потом объясню. Потерпи… А вам, доктор — выговор!.. — За что, позвольте узнать?
— Просил вас не приходить сюда, а вы вот явились…
— Время счел подходящим — в доме драка, в небе взрывы. Раненые, вот, на земле лежат… Обопритесь на меня. Пойдем в дом чиниться. Вайла, помоги…
— Иван, в доме лежит Рика, — поддерживаемый с двух сторон, я пошел к двери. — Осмотрите ее. Очень бы не хотелось, чтоб она очнулась раньше времени. Если можно, введите что-нибудь усыпляющее.
— Со всеми разберемся… — начал Иван, но его перебила Вайла:
— Не беспокойся, Вет. Скоро она не очнется!
— Что ты с ней сделала? Она хоть жива?!
— Не знаю. — Глаза Вайлы мстительно сверкнули.
Откуда и силы взялись — вырвавшись из рук сопровождавших, я побежал в комнату. У окна в луже крови лежала Рика. Рядом валялись мой энергатор и какой-то короткий металлический прут. Опередивший меня доктор склонился над телом.
— Когда ты выпрыгнул в окно, она пришла в себя и подобрала твой энергатор. Торн его бросил… — услышал я голос Вайлы. Она стояла в дверях и не торопилась зайти в комнату. — Ты целился в гравилет, а она пыталась разобраться с предохранителем. Я не стала дожидаться…
— Жива! — Иван поднялся. — Но дело худо. Срочно необходим регенератор. А вам, Вет, придется подождать — он у меня один.
— Подожду, доктор. Ее обязательно надо спасти!..
Иван кивнул и вышел. Очевидно, за инструментами к гравилету.
Я валялся на диване, уставившись в потолок. Рядом молча сидела Вайла. Прошло уже больше часа, как Иван Плас прицепил мне к плечу регенератор и вернулся к соседнюю комнату к Рике, оставив нас вдвоем. Никогда еще не было мне так плохо. Нет, не в физической боли дело, — она-то как раз прошла, — саднила душевная рана… Чтоб хоть как-то отвлечься от тяжелых мыслей, я попробовал пошевелить пальцами раненой руки. Удалось!.. Но Вайла тут же пресекла дальнейшие упражнения:
— Лежи спокойно! А то позову Ивана, и он тебя усыпит.
— Ладно, не буду, — я постарался улыбнуться.
В конце концов неизвестно, кому из нас сейчас было хуже, и мне вдруг захотелось приободрить ее. Удивить… Дальнейшее молчание было невыносимо.
— Роси, — спросил я, — а фонаккорд в доме есть?
— Есть, но никакого желания играть… Да и тебе, кажется, рановато. Зачем он?.. — она остановилась и растерянно посмотрела на меня. — Как ты узнал мое прежнее имя?
— Музыка помогла…
— Музыка? Но я не сочиняю с тех пор, как стала Вайлой… Так, импровизирую иногда по просьбе друзей.
— А гипносны, которые ты создаешь для Ивана? Музыкальный почерк удивительно походит на почерк Роены Зор, едва ли не всю музыку которой я знаю.
— Так уж и всю?
— Представь себе, Ведь я в некоторой степени музыкант, а она была для меня недостижимым идеалом…
— Не смущай меня…
— Это правда!.. Однако Росна погибла, и это ставило в тупик. Но тут ты сама помогла…
— Как?
— Аварию расследовал один мой приятель, и я, естественно, знал подробности. Между прочим, и то, что под обломками гравилета не обнаружили тела. Поскольку машина лежала на краю болота, тогда решили, что его выбросило ударом, и оно утонуло… И вот сегодня твой рассказ… Все встало на свои места. Сомнений не было: Росна Ойла Зор и Вайла Мария Дани — одно и то же лицо…
— Лица-то как раз разные… Поэтому называй меня по-прежнему Вайлой. Росна умерла…
— Хорошо, — я кивнул. — Но должен сказать, что именно это открытие позволило поверить в твой невероятный рассказ, отбросить версию с инопланетянами…
Пауза не затянулась. Вайла сменила тему разговора:
— Знаешь, я до сих пор не понимаю, зачем она напала на тебя у Мориса. Убивать, судя по всему, не входило в ее планы…
— Конечно, нет. Просто хотела привести меня в беспомощное состояние. Рассчитывала, что раненый я передам дело в ее руки и, само собой, расскажу о задании, которое дал шеф. Убивать, не зная сути полученных мною инструкций, было безответственно. На Салгу прибыла бы группа дознания, и неизвестно, до чего бы она докопалась. Кроме того, мое задание могло быть никак не связано с их деятельностью. Мало ли что… Короче говоря, наверняка Торну крепко влетело за проявленную самодеятельность. Вот почему, кстати, он и не пытался напасть на меня возле твоего дома, а ограничился лишь угоном гравилета с трупом. Теперь Рика взялась за все сама и, надо сказать, весьма преуспела. Во-первых, она выяснила, что я уверен во внешнем вмешательстве, то есть в деятельности на Салге инопланетян. Во-вторых, я не собираюсь вызывать группу дознания, пока не разыщу тебя и труп Нэя. Доказательств-то никаких!.. Все это было ей на руку. Выход напрашивался сам — убрать тебя, и все концы спрятаны. Правда, напоследок она решила воспользоваться твоей услугой: никто больше не мог восстановить Артура, а андроид им был необходим… Удайся ее замысел, и все мои розыски инопланетян или их сообщников ни к чему бы не привели. В конце концов я бы вызвал группу дознания, следствие затянулось и в итоге зашло бы в тупик. Была бы упущена уйма времени, а именно этого она и добивалась… Понятно теперь, почему твой гравилет взорвался?
Вайла кивнула.
— А о задании шефа ты ей так ничего и не сказал?
— Напротив! — я улыбнулся. — Выложил как на духу.
И в чем же оно заключалось?
— Хорошенько отдохнуть и набраться сил.
— Да ну тебя! Не хочешь — не говори, если это секрет, а насмехаться нечего…
— Вот-вот! И Рика так прореагировала. Однако это правда. Никакого конкретного задания я не получал! Другое дело — отпуск был неожиданным, и это заставляло думать, что предоставлен он неспроста. Бэр Нард, мой шеф, вероятно, имел какие-то подозрения относительно Салги и, без объяснений послав меня, рассчитывал, что если я столкнусь с чем-то странным, то не пройду мимо… Кроме того, накануне он позаботился, чтобы о моем отпуске узнало как можно больше сотрудников Службы. Видно, у него были основания полагать, что кто-то из них причастен к делу Салги. Вообще, неожиданный отлет Главного следователя кого хочешь насторожит, никто не поверит, что у него нет задания. Так и случилось!
— А твоя подруга? — Вайла упорно не желала называть Рику по имени. — Почему она оказалась с тобой? Или шеф ее подозревал?
— Не думаю. Скорее всего это совпадение… На Рику выбор пал, потому что мы давно симпатизируем друг другу, а отправляли-то меня в отпуск в конце концов! Все должно было выглядеть вполне естественно…
Я замолчал. Вайла задумчиво вертела в руке какую-то безделушку.
— Ну и работа у тебя… — наконец произнесла она.
— Что поделать? Ничего другого не умею…
— Что ж, будем прощаться…
Мы с Иваном уложили спящую Рику в гравилет и подошли к Вайле.
— До свидания, Вет, — доктор крепко пожал мне руку и, вдруг спохватившись, выпустил.
— Все в порядке, Иван, — я улыбнулся. — Жмите как угодно — отремонтировано на совесть! — И сам сжал его ладонь. — Всего доброго. Рад был знакомству.
— Еще бы! Ума не приложу, что вы будете без меня делать?
— Постараюсь не ломаться… До свидания, Вайла!
Она не ответила, а обняла меня.
— Я буду ждать тебя, Вет Ник… Ведь ты вернешься?
Впереди была большая работа. Неизвестно, что готовила судьба… Но я вдруг понял, что очень хочу этого. А потому, склонившись к ее уху, прошептал:
— Обязательно вернусь, — И уже вслух с улыбкой добавил: — Даже могу заранее сказать на сколько — на целых семь дней!
— Почему на семь?
— Столько осталось от моего отпуска. Но возможно, и задержусь…
Я поцеловал ее и, не оборачиваясь, пошел к гравилету.
1988 г., Москва
ПРЕКРАСНАЯ ВСАДНИЦА
Антология современной чешской и словацкой фантастики
Составитель и переводчик Александр Бушков
Антон Гикиш
Иван Изакович
Ярослав Иркал
Ян Ленчо
Лубор Пок
Иозеф Пушкаш
Людвиг Соучек
Збышек Черник
Владимир Чорт
Альжбета Шерберова
Антон Гикиш
ОДИНОЧЕСТВО С ВЕРГИЛИЕМ
Первый рассказ о ходе акции “Чистилище”
Кажется, мы смирились со своей, участью. Привыкли. Совсем забыли, что нам недостает беспорядка и женщин. Неумолимый Вергилий лишил нас и того, и другого. Малыш играет на полу пустыми пластиковыми тубами из-под продуктов. В 16.10 я должен включить ему очередную лекцию. Кассета лежит передо мной на пульте — “компьютеры системы Нойманна”. Лекция номер 12. Сколько их еще впереди?
Обретет ли когда-нибудь малыш мать, а я — жену?
* * *
Я сижу в кресле, передо мной, полукругом — экраны. На выпуклых стеклах отражается мое стареющее лицо. И лампа на потолке отражается в погасших экранах лужицей пролитого молока. Десять лужиц. Десять ламп. Не стоит так маяться, говорит Вергилий. Живи полной жизнью. Выбери из памяти, что хочешь. Если тебе недостаточно экранов, к твоим услугам Зал сновидений. И Зал настоящей жизни. Я ничего тебе не запрещаю. Все дозволено.
Мои пальцы осторожно касаются тонких неподвижных червячков. Булавочек. Сенсоров. Сколько у Вергилия в запасе историй и ситуаций? Сто? Пятьсот? Сто тысяч? Я не знаю. Погружаюсь в них, словно в нескончаемо бегущую реку. Глубокую и студеную.
Под нами — бездна.
— Кто это? Кто это говорит, дядя?
Это встрепенулся малыш, услышав голос Вергилия.
— Называй меня папой, — учу я его снова и снова, но малыш не понимает. — Сколько раз я тебе объяснял?
Кто его отец, я в точности не знаю. Объяснения Вергилия меня мало убеждают. А голос его действует на нервы. Если я буду разговаривать только с Вергилием, сойду с ума.
Я смотрю в детские глаза, доверчиво обращенные ко мне, и не решаюсь рассказать ему про Вергилия. К чему? Малыш — единственное, ради чего стоит жить. Сидеть в кресле, ходить в предписанные Залы на предписанные Вергилием занятия Что бы я делал без этого трехлетнего карапуза?
Сначала я долго жил здесь один. Первое время. Жуткие времена. Я перебрался сюда после ТОГО, полз по стене кабины, распластавшись, как паук. Совсем рядом шумел поток воды, настоящая Ниагара, бушевали зеленые волны, хлопья пены летели в лицо. Я попытался протереть глаза, но помешал шлем. Водопад грохотом в точности походил на Ниагару. Я ничего не понимал. Откуда столько воды, и почему я ее не ощущаю? Рот пересох, меня мучил кашель. К горлу подступила изжога, и я едва одолел рвоту, что-то подтолкнуло вверх, и я оказался под потолком.
Внезапно Ниагара исчезла, но я остался на потолке. В стекле потухшего экрана под собой увидел чье-то лицо. Неужели это я? Нечто бесформенное, идиот в скафандре, по-жабьи распластавший конечности? Микроб, расплющенная на предметном стекле микроскопа стоножка? Неужели это я? Или это робот? Пилот? Где я?
— Акция Чистилище, внимание! Акция Чистилище… Акция Чистилище началась, — загремел рядом со мной голос. — Здесь Вергилий, здесь Вергилий. Не бойтесь, все в порядке, не бойтесь! Акция Чистилище успешно началась и продолжается согласно программе. Слушайте меня! Слышите?
Существо в скафандре, прилепленное к потолку, не пошевелилось. Я кивнул, и оно кивнуло тоже.
— Неужели это я? — прошептал я. Мой голос едва слышен был в шлеме.
Это оказался я. Я самый.
Ободренный Вергилием, я отлепился от потолка — впрочем, сейчас потолок был полом (как я узнал лишь много времени спустя, автоматически сработали защитные механизмы, выключив гравитацию).
Следуя участливым советам Вергилия, я отстегнул застежку и снял шлем. Не помню, испытывал ли я в жизни большую радость, чем сейчас, освободив голову. Этот Вергилий оказался тактичным, любезным товарищем. Сердце мое преисполнилось благодарности к незнакомцу.
Это длилось ужасно долго, но наконец я освободил торс и руку из чертовски тяжелого скафандра. Пошевелил ею уже как свободный человек, жадно вдохнул воздух. Радость освобождения тела заслонила все остальное, не хотелось думать ни о случившемся, ни о моем положении. Я радовался, прикидывая, как стану высвобождать нижнюю половину тела из тяжеленного панциря, радовался от самих этих мыслей. Попробовал извернуться, но не получилось. Ноги оставались в скафандре.
— Что ж, привилегией Робинзона был разговор с самим собой.
— Не могу освободить ноги, — сказал я.
Голос, назвавшийся Вергилием, тут же откликнулся:
— Посмотри вправо. В каюте на пульте С-2…
— Помедленнее, пожалуйста.
— На пульте С-2 нажмешь клавишу РОБОТ, — Вергилий замолчал, словно вспоминал что-то, — потом клавишу БАИ-02-Н. И жди.
Громко топоча, я вышел в коридор. Шлем держал под мышкой, словно рыцарь. Верхняя половина скафандра волочилась следом, будто хвост. Я прогрохотал по коридору, похожий на доисторическое чудовище.
* * *
И не сразу решился доверить себя появившемуся в каюте металлическому ящику, именуемому БАИ-02-Н — боялся, что он покалечит меня своими щупальцами. Но в конце концов позволил роботу (устаревшей модели, с двумя сенсорами) освободить меня. Скафандр лежал на полу, словно моя вторая кожа.
Я поблагодарил Вергилия, а он сообщил, что в ящике Д-18 я найду пластиковые банки с едой. Первый раз после ЭТОГО можно будет поесть. Я чувствовал себя чуточку свихнувшимся.
* * *
Первые подозрения возникли, едва я взял в руку банку, — судя по этикетке, с курятиной. Хотел уже снять крышечку, но Вергилий взревел, как ошалелый, и на панели Д вспыхнула шеренга красных лампочек:
— Дозиметрический контроль! Дозиметрический контроль!
Я положил банку в гнездо, и крышка захлопнулась сама. На гигантском табло вспыхивали числа, значения которых я не понимал. Окошечко над ними засветилось зеленым.
— Все в порядке, — сообщил Вергилий. — Приятного аппетита.
Я жевал холодную курятину, голова раскалывалась от боли. Итак, радиоактивность. Где я?
— В Чистилище, — пояснил Вергилий. — А я — твой проводник. Ты ведь читал Данте, не правда, ли?
Меня била дрожь.
* * *
Я тащился по желтым коридорам, которые Вергилий именовал Чистилищем.
— Если хочешь увидеть зрелище, скажи.
И он научил меня, как обращаться с видеостенами в Зале сновидений. От снов меня мутило — они были страшные, я кричал, как ребенок. Падал в бездонную пропасть. К ложу подкрадывались страшилища. А после эротических снов я чувствовал себя разбитым. И стыдился спросить у Вергилия, что там еще в запасе.
В Зале подлинной жизни я почувствовал себя лучше. Но только в первые часы. А потом убежал оттуда в холодные желтые коридоры. Они напоминали то ли внутренность холодильника, то ли прозекторскую.
Напрасно в Зале мне показывали Бауэри-стрит в Нью-Йорке, производство чипов в Гонконге, выставку в московском Манеже — все это казалось безликими кусками далекого прошлого. Неудачные видеоклипы, снятые заурядными чиновниками.
— Где я, Вергилий? Скажи друг!
Казалось, мой невидимый друг усмехается:
— Все еще не веришь? Мы в Чистилище. Ты узнаешь все, когда придет время.
Я ел что-то, пил фруктовый сок, скучал среди видеостен, а потом, как одержимый, слонялся по коридорам Почему нет окон? Почему нет солнечного света? Где я, в конце концов? В подземелье? На атомной электростанции? И кто такой Вергилий? Что случилось? Как назвать ЭТО?
Откуда взялся скафандр? Что случилось?
Тщетно я искал окна. Окна ведь много значат для человека.
Целая батарея экранов. Если я нахожусь в ракете, это не экраны, а иллюминаторы. Но Вергилий показывает только кассеты. Серые, унылые картины.
Я на дне. Не Чистилища, а пекла.
…Все время сонливость. Глотаю таблетки. Вергилий предусмотрел Без него я давно свихнулся бы. Но и так шаг за шагом приближаюсь к сумасшествию. Все, что мне показывали, я ненавидел. Хотя бывали дни, когда выбранные Вергилием программы смотрел с удовольствием. Случалось, утомляло безделье, напрасные блуждания по коридорам, где попадались подобия дверей; как я ни пытался их отворить, не удавалось. И ручек у них не было. В итоге я покорно тащился в Зал подлинной жизни и наблюдал на видеостенах утраченный мною мир. Улочки незнакомого европейского городка, готика, подпорченная стилем барокко, новые микрорайоны, люди, никак не реагировавшие на мои призывы. Роботизированная фабрика на острове Хоккайдо. Снова Матисс — в какой это он галерее? Эрмитаж или Центр Помпиду?
Бессмыслица. Долгие часы я проводил в кресле какого-то центра управления, но никак не мог понять, чем этот центр управлял. Диспетчерская электростанции, подземный зал системы НОРАД в пустыне Невада, кабина ракеты, дирекция огромной тюрьмы?
Вергилий постоянно бодрствовал. Удавалось иногда, случайно нажав какие-то кнопки, увидеть участки объекта, в котором я находился. Запутанные переходы. Стены голубоватые, как в машинном отделении. Другие кнопки при нажатии включали просвечивание моего тела. Томограммы резали его на ломти (это я как-то пожаловался однажды на непрестанные боли в затылке). Многие кнопки и сенсоры были блокированы. Экраны не работали.
* * *
Прошли недели, месяцы, прежде чем я понял — это не подземелье, не Луна, не Марс, не атомная электростанция. Вергилий. Рим. Данте. Флоренция, Италия. Я упорно пытался вспомнить, что же предшествовало ЭТОМУ. Что-то связанное с Италией. Путешествие в Италию. Ну конечно же. Я направлялся именно туда. Тут же попросил Вергилия показать мне Италию. И вот она медленно проплывает подо мной, летящей где-то в вышине. Грац — Венеция — Падуя — Болонья — Флоренция. Да, вот именно, я хотел повторить маршрут, по которому ездил в отпуск с женой, когда она была еще жива и здорова, когда ее еще не погубили смог и бездушие компьютеризованных больниц. Города. Боже всевышний, я проезжал по ним. Совсем недавно. Мое путешествие в Италию все же состоялось. Знакомые отговаривали. Международная напряженность усилилась. Пойми ты это, старый дурак. Международные союзы и сообщества вооружаются все новыми ракетами. Я только посмеялся. Мы уже шестьдесят лет живем на атомных бомбах. Ничего не случится. Тем более теперь, в самом начале лета.
И тогда Вергилий без всяких просьб с моей стороны включил экран А-4. На нем появился забавный разноцветный шар, весь в облачных полосах, похожий на заставку вечерних телесводок погоды. Я присмотрелся.
— Не бойся, — голос Вергилия стал для меня единым сущим. Человеческий голос. Хоть чей-то голос. — Первая фаза акции Чистилище началась. Это огромное достижение Доверься мне и не бойся. Ты в полной безопасности.
Он сам посоветовал мне побольше гулять по коридорам. Прогулки полезны для здоровья.
— Ты выжил, и это прекрасно, — сказал он.
* * *
Коридоры. Желтые, холодные. Вергилий заставляет меня спать два дня подряд, три дня. Но вот я проснулся. Одурманенный таблетками, завтракаю в полуобморочном состоянии, потом отваживаюсь глянуть на батарею экранов. Светится А-4, нажимаю клавиши А-5 и А-6, около меня распахивается окно во Вселенную. Земля с экрана А-4 перемещается на А-5. Наконец-то узнал хоть что-то. Мое Чистилище напоминает огромный искусственный спутник замысловатых очертаний. Вергилий дает пояснения. Я так до сих пор и не видел Вергилия. Почему он прячется?
— Подожди, придет время, все узнаешь.
Вскоре я начинаю истерически хохотать. Словно женщина, которой неоткуда тут взяться. Истерика. Машу руками, пинаю что подвернется, пытаюсь разломать пульт. Тогда из угла выдвигается робот БАИ-02-Н, единственный, кого авторы программы “Чистилище” сочли пригодным в слуги уважаемому, ничтожному Данте, которого неизвестно зачем утащили с Земли, и влечет в космическом пространстве маньяк, величающий себя Вергилием. Длиннющими щупальцами робот хватает меня, вытаскивает в дверь и волочет желтыми коридорами прямо в Зал сновидений, где мне как следует промоют мозги. Я кричу, вырываюсь. Потом долго рыдаю на желтом полу пустого коридора и не отвечаю на зов Вергилия.
Я никогда больше не увижу траву, грязь, соборы, женщин, детей Ничего земного. Одни проклятые суррогаты на видеостенах. И вновь меня подчиняет голос единственного моего собеседника. Я не вижу его, но он стал моим хозяином, моим божеством. Зову его Вергилием.
* * *
С Чистилищем я впервые познакомился в годы ученичества, идиллические времена детства после второй мировой войны, когда нам, тридцати сорванцам, чьи головы забиты были одним футболом, священник объяснял основы всего сущего и божественной справедливости. Повзрослев, я вновь встретился с Чистилищем — в “Божественной комедии” Данте. Пространные комментарии к ней отвратили меня от книги. В последующие годы я подыскал Чистилищу краткое определение. Чистилище — это терпение, равное аду; оно ограничено во времени и однажды кончится; в нем существует надежда.
Можно ли мое нынешнее положение определить как Чистилище? Сравнение это показалось мне скверной шуткой. А Вергилий веселился.
— Хотя все утрачено, — сказал он загадочно, — ничего не утрачено. Совершенно ничего. Все существует. Все, что только было на Земле ценного и прекрасного, ужасного и отталкивающего, существует в памяти. В моей памяти. Понимаешь?
Я кивнул.
Мне пришло в голову: положение еще хуже, чем казалось поначалу. Отвратительный, любезный Вергилий не существует. То есть он существует. Но это не человек.
Это компьютер.
Ну что ж. Я достаточно стар, чтобы не пугаться монстра, кружащего вокруг Земли под командой компьютера шестого поколения. Мне восемьдесят лет, хотя выгляжу я моложе. Я принимал омолаживающие препараты и до сих пор не полысел. Наследственность у меня такая, смешил я седовласых ровесников и ровесниц. Большую часть своей жизни я прожил во второй половине двенадцатого столетия, меньшая пришлась на начало двадцать первого — когда я был уже вдовцом и отдавал должное радостям нашего сумасшедшего мира. У меня двое детей, Елена и Петр. Разъехались по свету. У меня давно появились внуки и внучки, так что я внес посильный вклад в мировую политику и демографию. Правительства шести миллиардов землян находили все новые способы, чтобы усложнить жизнь и без столкновения с какими-нибудь инопланетными чудовищами. Но я надеялся все же дожить до того дня, когда правительства всех стран, обладающих ядерными ракетами, пошлют их в космос, чтобы взорвать где-нибудь в поясе астероидов. Если только этому не помешает некто из иных миров. Но этой минуты я не дождался.
Я беспомощно колотил кулаком по пульту. Кто-то утащил меня с Земли и разыгрывает идиотское действо на сюжеты “Божественной комедии”. Мерзкая шутка свихнувшегося электронного мозга. Но ради чего?
Одинок ли я в этом лабиринте? Похоже, что так.
Я принялся методично исследовать коридоры, заглядывал в люки, переходы, шахты, куда свободно мог свалиться и погибнуть.
— Без паники, дружище! — преследовал меня голос Вергилия. — Не кручинься! Все в порядке. Акция Чистилище успешно продолжается.
Я не отвечал ему. Нет уж, моим спутником в загробном мире не будет искусственный голос, порождение микроскопических устройств, кристалликов кремния. Нет! Никакой суперкомпьютер недостоин играть роль отважного Вергилия. Я не Данте, сейчас не 1300 год.
— Идиот чертов! — крикнул я, но Вергилий не отозвался. — Где Беатриче? Дебилы электронные! На Беатриче умения не хватило! Кретины, олухи! Психи!
— Успокойся! И поставь кассету с “Божественной комедией”, — успокаивал меня компьютер Вергилий. — Запомни: ты идешь по склонам Чистилища и Беатриче найдешь на самой вершине. А что касается вступления в райские куши, положись на мою программу. Я все предусмотрел.
— Перестань! — крикнул я, поскользнулся и растянулся на полу. — Чихал я на твое чистилище и недостижимый рай. Ад для меня здесь, свиньи вы этакие! И ничего я у вас не прошу! Страшнее все равно не будет!
— Ты ошибаешься, — спокойно сказал Вергилий. — Адские врата, преддверие ада и за ним семь кругов ада — все это существует. Все это — под тобой, внизу. Включи экран А-7 и остальные, посмотри на Землю.
Я зажал уши.
Предчувствие. Ужасное предчувствие. Что с моими близкими? Вот почему контроль на радиоактивность. Вот истина.
Что же, покончить с собой?
* * *
Двери и люки звездолета Чистилище, который стал отныне моим домом, украшены пиктограммами. Каюта с экранами — стрелки и силуэты кресел, Зал сновидений — облачко, Зал подлинной жизни — стилизованный домик. Ряд дверей без ручек отмечен значками, перечеркнутыми алыми крестами. Стоит прикоснуться, вспыхивают алые лампочки. Вход воспрещен. Так было прежде.
Но теперь я знаю — творцы Чистилища задумали так с самого начала. Я что есть силы стукнул в одну из этих дверей, алая лампочка над ней погасла, дверь с жужжанием распахнулась. Меня обдал свежий запас озона, смешанный с каким-то неизвестным ароматом. Из запертой каюты ко мне вышел трехлетний кучерявый малыш.
— Кроха, — невольно вырвалось у меня, настолько он походил на Кроху, моего первого внука. Дом. Братислава. Тридцать лет назад.
— Я ловлю рыбу, — сказал малыш и показал пучок разноцветных проводов. — Давай вместе ловить.
Ошеломленный, я присел, бережно прикоснулся к нему. Ощутил под пальцами мягкие кучерявые волосы. Пальцы скользнули по его лицу. Теплое, нежное, совсем как настоящее. Он был в белом трико с китайским иероглифом на груди. Точь-в-точь такое Елена купила тогда Крохе. Я ущипнул его. На пухлом локотке остался алый след.
— Больно! — вскрикнул он. — Не дерись, а то папа тебе задаст!
Глаза и губы в точности как у Крохи, нашего Романа.
— Как тебя зовут?
— А тебя?
Мы помолчали.
— Я тебя буду звать Роман. Хочешь? Знаешь, когда-то у нас… — я не закончил.
— Хочу писать, — заявил он.
Я отвел его к люку, на который он показал, поднял пластиковую крышку, расстегнул ему штанишки. Кроха, наш Кроха. Совершенно человеческая моча.
— Теперь застегни. И найди сеть. Сегодня я ловлю рыбу.
Я вытащил ремень из брюк:
— Такая сгодится?
Мы играли, как тридцать лет назад.
Но все же это не Роман. Роман жил в Пекине, работал в археологической экспедиции. Два года назад мы ездили к нему. Моя жена тогда была еще жива.
В сердце у меня поселился страх.
* * *
Когда Кроха уснул в пилотском кресле, у меня не оставалось другого выхода, кроме как спросить у всемогущего компьютера, что все это значит.
— Все в порядке, — громко сказал Вергилий и тут же понизил голос. — Следующая фаза акции Чистилище. Разворачивается согласно плану. Одному тебе было тоскливо, не правда ли?
— Но как же… теперь… я… незнакомый ребенок… Не понимаю. Где его родители?
— Мы с тобой заменим ему родителей. Так предписывает программа Чистилища. Не забудь провести дозиметрический контроль продуктов и всего остального, что ему попадет в руки. А потом поговорим.
— Итак?
— Ребенок клонирован. Ты слишком стар, чтобы осилить программу Рай.
— Ну, спасибо…
— А он сможет. Он будет твоим товарищем. Но не игрушкой. Со временем ему понадобится контакт со мной. С Вергилием. Я предоставлю все, что потребует удачливый человек, который пройдет Чистилище и будет жить дальше, в двадцать первом веке. Будь горд осознанием миссии, которая тебе выпала. Со мной ты проживешь жизнь, которая не выпадала еще на долю ни одному человеку.
Малыш спал. Я накрыл его теплым одеяльцем из ящика П-28. Повернулся во вращающемся кресле и смотрел на Землю, под нами. Кроха что-то бормотал во сне. Чем его кормить, во что мы будем играть?
Мне хотелось плакать, но слез не было. В межпланетном пространстве никто не плачет, заверяли бывалые космонавты. Плачут — лишний и неэффективный расход человеческой энергии.
* * *
Мы учились необходимому нам, кассеты выбирал Вергилий. Зуммер и голос Вергилия будили нас, подгоняли из зала в зал, от экрана к экрану. Мы учились. Я рассказывал Роману о компьютерах Ной-манна. Об установке фотосинтеза, находящейся в глубине Чистилища. Об экологии. Приводил примеры. Обучение и игра. До того Роман две недели занимался с детским компьютером (ящик С-29, вместо букв и цифр — рыбки, коровки, медвежата).
— Работайте как следует. Вам самим это пойдет на пользу. Я всего лишь компьютер, со временем какие-то детали потребуют замены, отдельные участки моего мозга могут оказаться парализованными, могут отказать микропроцессоры.
Всего никто предусмотреть не в состоянии. Ты или мальчик должны уметь при необходимости оказать мне помощь. Учитесь, пока не поздно.
Нельзя было с ним не согласиться. Работы нам хватало. Кроха таращил глазенки, впитывая все, чему учил его компьютер. Меня это бесило. Вергилий отнял у него детство. Перед сном мы украдкой играли. Я показывал Роману на видеостенах арки и зоологические сады с вымершими животными, не дожившими до двадцать первого столетия.
— Не отвлекайтесь! — вскоре напустился на меня компьютер. — Держись программы. Помни: все необходимое я держу в своей памяти. За исключением человечества, ничто не исчезло. Все сохраняется во мне. Хотя физически и не существует. В моей памяти и подсобных устройствах сохранено все сущее. Вергилий хранит все и выбирает, чем с вами поделиться. Ты понял? Суть мира сохранена в Вергилии, и я, Вергилий, сам все классифицирую и обобщаю. Ты же — одинокий человек с ограниченными возможностями. Одному тебе невозможно доверить воспитание единственного обитателя нового Рая двадцать первого столетия. Не заносись, но помогай мне, чем можешь.
Выслушав все это, я уснул.
Проснулся оттого, что лица касалось нечто вонючее, резиновое. Робот. В каюте горят все лампы. Светится экран, на котором видна Земля.
— Слушаешь? — спросил Вергилий.
— Что ты спать не даешь?
Я отпихнул робота. Он послушно отступил в угол. Его лампочки погасли.
— Пришло время тебе узнать все. Думаю, возражать не станешь?
Какое-то время царила тишина. Словно Вергилий потерял голос.
— Все случилось так… Нет. Начнем с другого конца. Перейди в Зал подлинной жизни.
Полусонный, тащился по желтым коридорам. Свалился в кресло посредине шарообразного отсека.
— Я недолго искал сведения о тебе, — сказал компьютер. — От тебя можно ожидать и неверного срыва. Но я тебе помогу, если что.
Я увидел себя в Италии. Последняя поездка — воспоминание о том давнем отпуске, проведенном здесь с женой. Я сижу в прогулочном мобиле, медленно проплывающем над городами. Венеция — Флоренция — Рим. Сердце болело. Я сидел в мобиле один-одинешенек, омоложенный старец. Без жены и детей. Ясный полдень кампаниллы, Давид, оливы, мадонны.
— Помнишь? Здесь ты остановился. Вспомнил Данте. Хотел увидеть Флоренцию издали, какой ее увидел Данте Алигьери, зимой 1302-го убегавший из родного города от мести Черных. Черные начали процесс против Белых и вскоре приговорили Данте за строптивость к сожжению на границе городских владений. Вот здесь, на этом самом месте.
— Помню, — шептал я, глядя на видеостену. Боже мой, все так и было перед тем, как произойти ЭТОМУ.
— Потом ЭТО случилось, — сказал Вергилий. — На экранах системы обороны всех пактов и сообществ загорелись сигналы тревоги. Ракеты с термоядерными боеголовками были уже в воздухе. Армаггедон — день страшного суда, о котором вы столько нафантазировали, который столько раз моделировали генералы и футурологи с компьютерами — свершился. И тогда автоматически включилась программа, названная в Италии Чистилище. Десять лет над ней работали во Флоренции, городе Данте Алигьери.
Земля передо мной раскрывается, обнажая гигантскую пашню, вспыхивает адское пламя, и остроконечное чудовище вздымается в небо. Вергилий погасил апокалиптическое зрелище и сказал:
— Здесь единственный раз за все время я мог принять решение самостоятельно. И ко мне попал ты, старый и непригодный. Но никого другого поблизости не оказалось. Роботы доставили тебя в модуль. Модуль, управлявшийся автономным суперкомпьютером, стартовал до первых атомных взрывов, когда настал Час Ноль. Суперкомпьютер Чистилища начинает работать самостоятельно, независимо от всех остальных земных компьютерных систем, вскорости уничтоженных. Модуль выходит на орбиту и обращается в безопасном отдалении от Земли, где он не подвергнется радиоактивному заражению. Включается оберегающая программа. Не знаю, сколько спасательных модулей удалось вывести в космос другим странам. Разные страны, союзы и сообщества выдумывали им разнообразные названия — Ноев Ковчег и тому подобное. Не знаю, сколько модулей осталось на Земле, не заполучив людей, сколько человек попали на орбиту. Я, Вергилий, знаю все только о Чистилище с тобой на борту. Теперь мы с тобой вместе обязаны выполнять программу “Чистилище”.
Еще раз повторяю: не бойся. Радуйся, веселись. Не знаю, что творится на планете Земля. Возможно, она уничтожена на сто процентов, возможно, на восемьдесят пять. Не знаю, что сталось с твоими родными. Радуйся, что твоя жена давно мертва, потому что настало время, когда живые земляне завидуют мертвым. Информации о твоих детях и внуках у меня нет. Так что ожидай худшего. Мы остались одни, и тем выше наша ответственность. Поэтому за работу! Через час разбуди мальчика и начинайте занятия по программе. Не отклоняйся от программы. У меня и так достаточно хлопот. Конструкторы спасательного модуля не знали твоего родного языка. Но я нашел его в своем лингвистическом отделении. И мальчика я уже мог запрограммировать на общение с тобой на твоем языке. Мы обязаны не допускать ошибок. Должны обезопасить новый род человеческий. Мальчик — продукт лаборатории клонирования. В Чистилище имеется все необходимое. Зародыши в гипернаторах, висячие сады Семирамиды, установки фотосинтеза, набор образцов для сотворения новой флоры и фауны. Целые секторы набиты зондами и анализаторами. Мы их запустим, когда со временем станем исследовать Землю. Измерим уровень радиации. Период распада. И будем ждать. Ждать очень долго. Ожидание покажется тебе вечностью. Не вернешься на Землю ты, вернется мальчик. А если не доживет и он, активирую и буду воспитывать зародышей. Как бы там ни случилось, акция Чистилище будет продолжаться. Ты пройдешь со мной даже не семь — семьдесят, семьсот кругов по исполинским склонам Чистилища, прежде чем ты или твои наследники достигнут райских врат и возродят род человеческий.
— Нет, нет… — Голова у меня раскалывается. Бреду в каюту — показалось, оттуда доносился плач малыша.
* * *
Однажды перед сном я пересказал малышу начало “Божественной комедии”. Роман устроился в кресле у меня на коленях. Мой безыскусный пересказ эпоса напугал Кроху. Данте пробирается чащобой, и путь ему преграждают три хищных зверя. Пантера, олицетворяющая отвагу, волчица-жадность и лев-гордыня. Появляется охранитель Данте, поэт Вергилий.
Роман расплакался. Звери его напугали. Я включаю видеостену. Вергилий рассерженно предлагает нам познавательную программу, объясняющую, как дело дошло до катастрофы и электромагнитной смерти земли. Предлагает биоэлектронную модель жизни.
Но Роману хочется развлечения. Нового какого-нибудь. Вергилий уступает и представляет развлечение.
И снова: экосфера, биологические циклы, солнечная энергия, манипуляции с генами, неконтролируемые ядерные процессы. Ни слова о людях, которые все это открыли, описали, изучали, разрабатывали.
Напрасно ищу в памяти компьютера что-нибудь о законах человеческого общения. О сути человечности. Об отношении людей к природе, космосу, друг другу. Вергилий может предложить кассеты лишь об оптимализации точек зрения, о взаимных пределах свободы и терпимости в отношениях меж индивидуумами и народами в целом. И ничего больше. Все очень логично и рационально. Но радиоактивный мир смерти у нас под ногами как раз нелогичен.
— Почему я должен тебя слушаться, папочка?
— Потому что я старше.
— Как это — старше?
— Я больше прожил, больше видел.
— И я хочу быть старшим.
— Будешь.
— Я хочу прямо сейчас!
— Сначала доешь кашу.
В модуле исправно работают циклы жизнеобеспечения и воспроизводства продуктов. Но слова Мораль я так и не обнаружил в блоках памяти компьютеров.
* * *
Я выпросил у Вергилия кассету с Данте. Только звукоряд, без изображения. Данте напомнил мне, что Чистилище — оплот мысли, самосовершенствования и надежда.
Когда Роман засыпает, выбрасываю таблетки и отдаюсь бессоннице, в мое сознание вливается боль, безлюдье уничтоженного мира и мое одиночество. Каждую ночь я тщетно вожусь с кнопками и сенсорами, с экранами, прослушиваю все диапазоны в поисках живой души. Кого-нибудь из шести миллиардов. Сколько из них выжило? Что с моими детьми? На экране — серпик Луны. Вспоминается летняя ночь, парк старого замка, который я рисовал давным-давно. Разгоряченное лицо молодой женщины, выбежавшей из подвала, где пылал камин. Мы с ней говорили о других мирах, странном их молчании. Чувствовали себя в этот миг причастными к мировой истории. Девушка мимолетно прикоснулась ко мне, и я до сих пор помню это прикосновение. В небе светила Луна, потом облако закрыло ее.
И ничего этого уже не существует?
Существует один лишь землянин, вот он, рядом со мной. У Вергилия есть для него любая одежда и обувь. Малыш помаленьку вырастает, а я понемногу умираю на орбите.
Куда подевались все спутники и орбитальные станции? Сгорели? Невидимые лучи? Этакая звездная, война? Тишина, медленное умирание и проклятый неутомимый компьютер, ожидающий у адских врат, когда на Земле придет в норму радиация.
Я ненавижу тебя, Вергилий.
* * *
Вергилий — бог. Так считает Родион. Вергилия невозможно увидеть, его можно лишь слышать. У бога есть свои обряды. Это ежедневные обследования бога и нас, тесты. Стереотипные вопросы и ответы. Роман заучил их. Повторяет, как литанию: Вергилий могуч. Он указывает нам, что нужно делать. Бдит денно и нощно, регулирует силу освещения, управляет сменой дня и ночи.
Меняются лишь лозунги дня. Каждый день имеет свой лозунг. Это все Вергилий. Десятки психологов с учеными степенями и с бору по сосенке собранных философов трудились, чтобы насытить программу лозунгами, которые помогут нам выжить:
ЭТО УТРО ПРИНЕСЕТ НАМ ЖЕЛАЕМОЕ… С УЛЫБКОЙ ЛЕГЧЕ ШАГАТЬ… ВСЕГО ЦЕННЕЕ ГОСПОДСТВО НАД САМИМ СОБОЙ… СЕГОДНЯ Я СВОБОДНЕЕ, ЧЕМ БЫЛ ВЧЕРА… ЖИВЕМ, ИБО ЖЕЛАЕМ… ЧЕЛОВЕК СОВЕРШЕНЕН…
Вот так. Роман открывает глаза. Вергилий, этот недоучка, всемогущий и всеведущий компьютер, подбрасывает нам изречения философов прошлого, как кости, подсовывает надерганные где попало искаженные обрывки.
— Я храню все, что заложено в моей памяти. Оберегаю тебя. Ты обязан исполнить свою миссию, если доживешь.
Нестерпимо хочется, чтобы лазерные орудия испепелили нас и заставили умолкнуть этого всеведущего бандита.
— Вергилий разрешил нам полетать, — ликует Роман. Робот БАИ надевает на него скафандрик.
Сначала Вергилий выдвигает анализаторы. Окружающий космос чист, как слеза.
— Идем купаться! — прыгает от радости Роман.
Наша купель — космос. Плаваем в пространстве возле модуля. Он громаден, исполинский выпуклый конус. Голова у меня кружится. Я никогда не, перейду в ту веру, что исповедует Роман. Ни за что.
Мы долго плавали в пространстве. Роман визжал от восторга, так что дребезжали мембраны в скафандрах. Я же грустил по другому живому существу. По женщине. Беатриче, где ты?
Я обогнул модуль, чтобы посмотреть на Луну и Марс. Никаких признаков жизни.
Земля под нами уничтожена самое малое на восемьдесят процентов.
* * *
Вергилий анализирует причины гибели Земли. Нарушение законов. Объективных законов природы. Он подробно раскладывает все по полочкам. Анализирует. До катастрофы не дошло бы, если… На экранах вспыхивают уравнения, чертежи. Романа забавляет их пляска. 40 процентов на долю нарушения экологического равновесия, 60 — на долю человеческого фактора, 22 процента на случайности — нервные стрессы, фрустрацию, неодолимую агрессивность. Я хочу отключить лекцию, но Вергилий не дает. Виной всему — непорядок, вещает он. История — это прежде всего организованность.
Прямо-таки эпохальное открытие…
Я зажмуриваюсь, затыкаю уши. Вергилий поет хвалу организованности. Все, о чем он говорит, давно исчезло, погибло в корчах и пламени.
Лицо мне сводит гримаса гнева и беспомощности. С трудом удерживаюсь от слез.
Роман озабоченно смотрит на меня, потом принимается щекотать:
— Не спи, папа!
* * *
Развиваем бурную деятельность.
— Пора переходить к следующему этапу программы. Будешь исследовать возможности заселения Земли.
— Я один должен ее заселять?
— С малышом.
— Без женщин?
— Женщины предусмотрены, — говорит Вергилий. — Вспомни о зародышах в гибернаторах.
Меня тошнит. Хорошо, что малыш спит.
Головастики. Ночью снятся головастики, маленькие, черные, хвостатенькие. Мальчишками мы их ловили в илистых лужах по берегам озера в Ставнице. Несли их домой в баночках, наигравшись, выпускали в ручей.
* * *
Прогулка. Космическая купель.
В уши вонзается пронзительный звон.
— Тревога! Тревога! Возвращайтесь к модулю! — кричит компьютер.
Возвращаемся. Робот БАИ принимает у нас скафандры, и я бросаюсь к пульту.
Сигналы. Включаю А-1.
На экране — молодое женское лицо. Ирена.
Девушка, которую я встретил на вернисаже давным-давно, которой писал из Замка творчества, что рисую ее по памяти.
— Я одна. Компьютера у меня нет. Меня запустили в последнюю минуту.
Потом она появляется на экране в полный рост, во всей красе. Она в облегающем комбинезоне, парит в маленькой каютке, гораздо меньше наших. Я старательно нажимаю клавиши. Кабина приближается к нашему модулю…
— Внимание! Внимание! Соблюдайте осторожность, — вклинивается Вергилий. — Никаких контактов. Клонированное существо. Враг. Безответственно, односторонне запрограммирована. В случае попытки контакта блокирую каналы связи и шлюз, открываю люк в Ад.
Меня охватила злость. Я почувствовал себя свободным от власти Вергилия. И закричал:
— Слушай, ты, всеведущий! Тебя кто-то запрограммировал на Чистилище, на “Божественную комедию” Данте, но пора с этим кончать! Помнишь тридцатую песнь Чистилища? — я показал на экран с прекрасной Иреной. — Посмотри! Появилась Беатриче. С Вергилием покончено, ты понял? Он больше не нужен. Дорога в Рай проходит через воды Леты, которые смывают память. Твою память, скотина! Потом мы окунемся в воды Евфрата, которые вернут память о красоте, добре и справедливости, только о них. Но тебя там не будет. Ты нам не нужен, Вергилий!
Я перевел дыхание. На меня смотрели удивленные глаза Ребенка и Женщины.
Меня развеселила мысль, что отныне я не боюсь думать, размышлять. Мы рассмеялись все трое. Я был растроган.
Я уже стар, не так уж много времени мне осталось. Пора решаться.
Из этих двух я воспитаю настоящих людей. Пусть доживут и не утратят надежды на обретение Рая.
Иван Изакович
ПРОБУЖДЕНИЕ
Экипаж спал.
Главный вычислитель помигивал в темноте цветными контрольными лампочками, монотонно выпевая свою тихую песню. Регулярно он записывал в память координаты трассы полета, вычислял, кодировал для Земли базисную информацию, считывал сигналы системы жизнеобеспечения шести погруженных в искусственный сон космонавтов.
Будь он человеком, мог бы сказать, что его чуточку тревожат сигналы, идущие из кабины номер семь, где пятую неделю лежал неподвижно Михал, геолог экспедиции. Если бы в эту минуту кто-то из членов экипажа мог оценить работу вычислителя, то наверняка посчитал бы его тупицей безмозглым — хотя сигналы датчиков сообщали, что температура кабины, а значит, и тела человека в ней, повышается, в самой программе вычислитель не обнаружил никаких ошибок. Он еще раз проверил работу электронных блоков и, не найдя никаких нарушений, перестал “беспокоиться”. Порядка ради отправил сообщение на дисплеи, помещенные над изголовьями командира, палубного инженера и женщины-врача. Правда, космонавты не в состоянии были что-либо предпринять, а разбудить их вычислитель не имел права. Так что ничего не произошло. Вот только сверхчувствительный датчик отметил активацию деятельности мозговой коры геолога.
Геолог ощутил, как падает напряжение регулятора гипнополя. Он проснулся раньше времени. Он один.
Медленно открыл глаза, прислушался к окружающей тишине. Шевельнул головой, взгляд упал на контрольное табло, указывавшее время и дату; геолог понял, что проснулся на целых двадцать четыре часа раньше. Помянул недобрым словом безмозглые приборы.
Попробовал пошевелить руками, потом ногами. Тяжеленные, точно свинцом налиты. Тогда он закрыл глаза и попытался заснуть. Уже погружался в волны сладкой дремы, как вдруг промелькнула мысль: за те недели, что они мчались в холодной черной пустоте, что-то произошло с кораблем. Нечто непоправимое. Его охватило страшное предчувствие близящейся катастрофы, о которой знал он один.
Он хотел подняться, но удержали ремни, которыми был пристегнут к постели, и кровь от резкого движения прилила к голове. Едва опамятовался. Пульс забился чаще, температура становилась нормальной.
Осторожнее, нужно осторожнее — вспомнил он рекомендации врачей. Организм должен медленно привыкать к пробуждению. Поэтому он лежал неподвижно, только глазами поводил в надежде, что вскоре исчезнет ощущение, будто в ушах постукивает острый молоточек, а изнутри черепа ему отзывается другой. Пошевелил пальцами рук и ног, высвободил правую руку, потер лоб, высвободил левую, принялся массировать виски. Сделал несколько глубоких вдохов, разминая диафрагму. Потом задержал дыхание, пытаясь ни о чем не думать. Не получалось. Висок адски болел. Самовнушение не действовало. И все же он не сдавался, силился дышать ритмично, расслабить напряженные мускулы. Постепенно стал погружаться в полудрему.
Но стало еще хуже. Лампа на потолке светила в глаза. Чувствительные глазные нервы превращали яркий белый свет в ало-черные пятна, плясавшие под веками, обжигавшие, резавшие, ослеплявшие, Добавились и слуховые раздражители. Хотелось накрепко заткнуть уши, чтобы не слышать неотвязного тиканья часов. Но он не в силах был встать и остановить их. Да и права не имел. Он зажал ладонью ухо, чтобы унять тиканье, но оно теперь доносилось справа, откуда-то совсем близко. Тут он вспомнил про собственные часы на запястье. Подавил желание разбить их о край стола — помнил все же, не забыл, что без часов он не смог бы связаться с другими членами экипажа, с командирской рубкой и вычислителем. Назойливое тиканье лезло в уши, хотя он вытянул руки вдоль тела. Поневоле он стал механически считать секунды, точь-в-точь как когда-то в детстве считал по маминому совету овец. Но висок ломило по-прежнему. Что, если связаться с остальными? Проснутся ли они, если их вызвать? Показалось, что он движется, что некая неведомая сила завладела постелью и колышет ее вверх-вниз, что всякая кабина взмывает вверх по спирали, чтобы потом обрушиться вниз. Он падал в бездонную пропасть. Это только сон, глупый сон, пришло ему в голову, ты должен проснуться, приказывал он себе, но тщетно. Падение в темную холодную пропасть продолжалось. Бесконечно долго он падал, и со всех сторон беспрерывно доносилось гулкое эхо, словно от стен шахты, по которой он низвергался в огромную пещеру. От стен эхом отскакивали голоса знакомых и незнакомых людей — искаженные, скрипучие, пронзительные и в то же время нелюдски басистые. Он защищался, зажав уши и закрыв глаза. Не помогало. И вдруг он ощутил раскинувшуюся под ним удивительную страну, к которой стремительно приближался. Складчатая, словно потоки застывшей лавы, поверхность планеты играла множеством красок. Наконец скорость падения уменьшилась. Лишь считанные метры отделяют его от поверхности планеты, где он в жизни не бывал, но прекрасно знает эти места. Твердой земли тут нет, поверхность вздувается диковинными пузырями. Горячее дыхание планеты душит его. Он касается поверхности, но ничего не ощущает. Все то же долгое падение, напоминающее затяжной прыжок с парашютом. Наконец он приходит в сознание от собственного крика: “Нет! Нет! Не хочу!”
Широко раскрывает глаза и несколько секунд ждет, пока не вспоминает, кто же он такой. Узнает зеленоватые стенки своей кабины. Облегченно вздыхает. Смотрит на часы и убеждается, что дремал лишь несколько минут. Но каких минут!
Потом вспоминает о еде. Тубы здесь, под рукой. Но он не чувствует ни голода, ни жажды, ни желания чем-то полакомиться — голод оказался лишь плодом воображения. “Редко случается, чтобы человек ел во сне”, — приходит ему в голову, и он гонит эту мысль прочь.
Хаос воспоминаний обрушивается на него, смежает веки; хоть он и боится, что сон принесет новые миражи, но дремоте не сопротивляется. И вновь — натиск рожденных подсознанием суматошных, неконтролируемых образов. Удивительно красочные самым нелепым образом переплетенные обрывки воспоминаний о подготовке к полету, вихрь картинок-галлюцинаций из детства всплывшие из глубин памяти лица и встречи. Они осаждают все настойчивее, все агрессивнее. Человек замер. Показалось, будто кто-то стоит за спиной, хотя он прекрасно знает — там лишь холодная гладкая стена кабины, никакого пустого пространства. Но, едва он так логично разложил все по полочкам, услышал сиплый голос:
“Эй, ты! Вставай! Чего валяешься?”
“Отстань, я хочу уснуть”, — пытается он убедить неизвестного.
“Глупости!”
Более жестокого хохота он в жизни не слышал. Собрав всю смелость, изо всех сил выворачивает голову назад, чтобы увидеть лицо говорящего. Высокая, щуплая фигура. Но лица не видно, все скрывает тяжелая сизая мгла.
Потом он замечает, пораженный, что фигура колышется, съеживается, изменяется, принимает облик тележурналистки, бравшей у него интервью перед отлетом. Ее нежное юное лицо теряет всю прелесть, губы растягиваются в ужасный оскал, она наклоняется к нему; нескольких зубов у нее во рту недостает, а дыхание зловонное. Он пытается отодвинуться, но не может; а журналистка сует ему под нос микрофон и настойчиво, агрессивно допытывается:
— А почему вас потянуло в космос? Отвечайте! И не пытайтесь меня обмануть. Я все знаю: для вас это — обычный побег, бегство от скуки, нудной повседневности земной жизни, верно ведь? Верно ведь, отвечайте!
Но едва он пытается робко ответить, запротестовать, тотчас журналистка исчезает. Словно растворяется. Широкая физиономия, размалеванная толстым слоем краски под криво посаженным огненно-рыжим париком ничуть не напоминала белое хрупкое личико той девушки, но это была именно она, геолог знал. Почему за несколько месяцев она так состарилась?
Перед ним возникает биолог, старый друг по космическим странствиям. Как это он не заметил прихода друга? Дверь не открывалась, это он точно помнит. Или друг вылез из-под кровати? Хочется крикнуть в лицо гостю: болван, хочешь меня напугать? Я тебе! Но ни один звук не вырывается из его спазматически сжатого горла. Зато биолог, осклабившись, острым пальцем стал тыкать его в грудь и выспрашивать ехидно: “Ну что, Мишко, Мишинко, дорогой ты наш, золотой ты наш? Открой-ка нам правду, является физическая смерть целью нашего существования или нет? Ты согласен, что одна форма жизни должна уступать другой? И как насчет тебя лично? Отвечай, но учти: я в полной готовности, одно твое лживое слово, и метеоритный дождь разнесет нас в мелкие куски!”
Оставь меня в покое, слышишь? Исчезни!
“Ты жаждешь покоя? Пожалуйста, почему бы и нет! Ты его обретешь вскорости, и на века, на вечные времена, мой милый! Сейчас его тебе обеспечат!”
Его сменяет призрачная фигура, в которой Мишко с трудом узнает врача Барбару, единственную женщину на борту их межзвездного корабля. Женщину, волновавшую умы всех, кроме старого капитана. Но успехом никто не мог похвастать.
Он хочет спросить: это ты, Барбара? Почему у нее такое старое морщинистое лицо, почему ее глаза горят ненавистью?
“У всего один конец, разве что у колбасы их два”, — говорит, склонившись над ним, еще один член экипажа, кибернетик Йозеф, про которого геологу доподлинно известно: природа начисто лишила Йозефа чувства юмора, и ни одну шутку он не способен удержать в памяти дольше пяти минут.
“Так, по-твоему, смерть не является логическим продолжением жизни? — удивляется биолог, оказывается, как ни в чем не бывало сидящий на его постели.
“Что с тобой? Грустишь по бессмертию? Не думала я, что ты такой глупец!” — шепчет ему в ухо тонкая фигурка, напоминающая Барбару в те времена, когда он с ней познакомился на университетской вечеринке, и она расхохоталась ему в лицо, когда после недели прогулок с ней он попробовал объясниться.
И, вдобавок ко всему, на столе сама собой поднялась телефонная трубка, закачалась рассерженной коброй, подползла к нему и прохрипела голосом командира корабля:
“Тревога! В скафандр! Пристегнуться!”
И он послушался бы, чтобы убежать куда-нибудь, скрыться от этих, от надвигающейся угрозы, но голос Барбары пригвоздил его к постели:
“Не напрягайся и не бойся. Лежи спокойно, лучше вспомни о чем-нибудь хорошем. Мы и так все погибнем, погибнем, погибнем”, — слабел, растворялся в жестяном эхе ее нежный альт.
Болезнь, завладевшая его телом, превратилась в ослепительный блеск, и это сияние сожгло его собеседников. Он остался один, и никакие мысли не лезли в голову. Вдруг он почувствовал, что ракета стала неудержимо вращаться вокруг своей оси. В первый момент ему показалось, что кто-то из мести засунул его в центрифугу и включил ее на максимальные обороты, чтобы убедиться на опыте, где пределы человеческой выносливости. Нет, сообразил он вскоре, это не центрифуга, он по-прежнему в своей кабине. Он читал некогда о похожем случае во время одной из первых экспедиций на Луну. Банальная поломка в системе стабилизации корабля. Космонавты хватили лиха, прежде чем нашли и исправили повреждение.
Все окружающее превратилось в небывалый водоворот. Долго он так не выдержит. Нужно что-то делать. Но как ни напрягал он свою память, так и не вспомнил, как в этой ситуации действовать, что предпринять. Вовремя вспомнил, что о том случае он читал второпях, с пятого на десятое. Как назло, в том мельком просмотренном микрофильме эта история значилась в рубрике курьезов. Тогда ему и в голову прийти не могло, что через несколько лет он сам окажется в схожем положении. Вот и не дочитал…
Он сунул руки под ремни и попытался определить скорость вращения. Не удалось. Он знал: как только скорость достигнет одного оборота вокруг оси в секунду, придет конец. Человеческий организм не выдержит. Если ему не удастся как-то стабилизировать корабль, все пропало. И он сообразил, что делать. Во-первых, любой ценой добраться до рубки управления. Но тело не повинуется, ноги бездвижны, словно их придавили тяжелым грузом. Нужно добраться до двери, а потом в носовой отсек; или хотя бы разбудить главного инженера. Автоматы явно не в силах овладеть ситуацией. Видимо, у них недостает телеметрической информации. Или в их программе такое происшествие не предусмотрено? Все возможно. Быть может, вращение и так замедлится, включатся и сами сработают электронные системы ориентации. Может, не так все плохо? Если это авария, и нужно подождать, пока не разрядится батарея? При такой скорости вращения это произойдет быстро. Автоматы вскоре все приведут в норму.
Но почему один я беспокоюсь? Неужели остальные не ощущают вращения? Где капитан, главный инженер, врач? Не проснулись еще? Это после такой встряски?
Он облился холодным потом — только мертвые ничего не чувствуют…
Но он-то жив! Нужно собраться с силами, невзирая на синяки и боль от ударов. Нужно добраться до рубки, доползти, в конце концов. Нужно привыкнуть, как стронуться с места, как действовать быстро и толково, пусть даже этот мир (глупость, какой еще мир?) так вращает человека.
Севши на постели, он отметил явное ослабление вращения. Вот он почувствовал себя совсем неплохо. Ни на чем не задерживая взгляда, он освободился от ремней, опустил ноги на пол.
И с горечью подумал вдруг: ну и дурень же ты, хорошо тебя купили! Ты сидишь в Центре подготовки. Это совершенно ясно; подсознательно ты всегда боялся центрифуги. Чертовы доктора это знали, и нарочно крутили дольше, чем остальных. Отсюда головокружение, все видения, головная боль, потеря координации. Но когда они остановят? Это уж слишком. Своего они добились. Эх, чувствуешь себя здесь обезьяной в клетке. Все на тебя пялятся из-за решетки, смеются над тобой. Когда же эта проклятая центрифуга остановится? Я ведь на земле, а тут совсем не те физические законы, что в межпланетном пространстве! Забыли они про меня, что ли, разошлись по домам, и мне придется крутиться до утра?
Нет, это невозможно. Ну, а вдруг? И автоматы, и вычислитель отнюдь не злокозненны, и крутят меня без злого умысла. Они не способны мыслить. Они выполняют приказ.
Он почувствовал себя опустошенным. Лежал неподвижно, безучастно. И прозевал тот замечательный миг, когда вращение прекратилось вовсе. Мучительное представление закончилось. Холод сменился потоком тепла. Видимо, агрегат вышел из-под контроля. Михал вспотел, дышалось все тяжелее. Он завертел головой, рванул рубашку на груди, застонал:
— Убавьте температуру! Слышите?
Звук собственного голоса разбудил его, он дернулся, широко открыл глаза. С восторгом испытал изумительное чувство освобождения.
Итак, все оказалось сном. Глупым, бессмысленным сном. Плохо, что человеку может присниться любой вздор. Но с чего он взял, что все ему только приснилось? Он мокрохонек от пота. Нужно переодеться.
Когда он переодевался, пришла мысль, от которой кровь застыла в жилах: а почему ты так уверен, Михал, что видел сон? Все эти нелепые видения, удары, вращение, смена холода жарой — не происходили ли они в реальности, которую я, забывшись, как-то ухитрился посчитать сном, миражом с привидениями?
Он закрыл лицо ладонями и ждал. Страшился выйти в коридор, чтобы не утвердиться в пугавшей его истине.
Что с другими? Не найдет ли он их такими же хворыми?
Он попробовал связаться с ними. Возбужденно нажимал одну за другой клавиши с их номерами, от двойки до шестерки.
Ничего.
Одна лампочка, номер семь, загорелась, но линия оказалась занятой.
Черт! Номер семь — это ведь он сам. Последний в шеренге.
Последний…
Что, если им пришлось, спасая свои жизни, внезапно и быстро покинуть корабль? Его, последнего, не успели оповестить и разбудить, перенести в спасательный модуль, и он остался на корабле один-одинешенек. Или они почему-то решили, что с ним все кончено? Нужно попробовать еще раз с ними связаться. Эврика! А для чего же тогда существует главный вычислитель, супермозг, мудрейший из мудрых? Что бы ни произошло, мозг обязан знать все! Нет, вызывать его пока что не буду. Не сейчас. Установлю для себя некий срок. Скажем, час. Ну да, час я еще вытерплю, а потом свяжусь с ним. Пусть внесет ясность.
Нужно выйти, посмотреть, открыты двери кабин, или…
Прекрасно. Выйду и сразу же вернусь.
Нет, остынь-ка, ты сам решил, что еще час выдержишь. Успокойся. Что такое час? А слово нужно держать.
Глупости, кому это он давал слово? Себе. В таком случае имеет право взять его назад. И не указывай, как мне поступать, возразил он своему второму “я”, отзывавшемуся некогда на имя Мефистофель.
Михал встал, прошел к дверям, и они послушно распахнулись перед ним. Он взялся за косяк, вышел в тускло освещенный, пустой, длинный коридор. Электроэнергию явно экономили. Непохоже, чтобы кто-то недавно проходил коридором, никаких следов поспешного бегства.
— Эй, есть тут кто-нибудь? — спросил он севшим голосом.
Ответа не было.
Он вернулся в кабину, лег навзничь на постель и закинул руки за голову. Ничего интересного для глаза на потолке не имелось. Когда руки затекли, он встал и занялся гимнастикой. Командовал себе: руки вытянуть! опустить! присесть! руки вытянуть! присесть!
После нескольких приседаний лег вновь, вниз лицом. Почувствовал грудью что-то твердое, перекатился на бок и достал из нагрудного кармана рубашки куколку в скафандре. Полюбовался на нее, и в памяти тут же всплыли картины недавнего прошлого; вспомнил, как они с дочкой долго выбирали куклу, долго рылись в каталогах, пока не отыскали эту, понравившуюся обоим. Он вновь видел свою маленькую Еву в последний перед стартом день; она сразу стала упрашивать его взять ее с собой, а он ей не прекословил. Знал: если твердо откажет, она долго еще будет приставать. Поэтому сказал так: неужели мы вдвоем улетим в далекое, долгое путешествие, а мамочку оставим одну? Ева не нашла, что на это сказать. Заявила, что будет помогать мамочке, пока он летает, и не только потому, что он обещал привезти красивые камешки, каких ни у одной девочки на свете нет. И поставила ему условие: когда станет грустно в дороге, пусть он обязательно смотрит видеокассеты, те фильмы, в которых она выступает единственной актрисой. Он обещал — и Ева за это подарила ему свои новые игрушки, чтобы обязательно взял их с собой в ракету. Слезы навернулись ему на глаза при этих воспоминаниях. Он механически стряхнул с куколки несуществующую пыль и спрятал ее.
Боль в мозжечке, сначала не дававшая знать о себе, стала сейчас невыносимой. А ведь он думал, что на корабле избавится от этой проклятой хворобы, последствий мелких деформаций шейных позвонков — если долго лежать, они сдавливают нервы, и те протестуют единственным доступным им способом, посылая сигналы боли. Позвонки он повредил в молодости, в арктической экспедиции. Тогда он подумал поначалу, что боль — всего лишь реакция организма на изменение климата, атмосферного давления и радиации. Врачи, правда, быстро привели его в порядок понижавшими кровяное давление лекарствами. Неужели тело вспомнило ту давнюю болезнь? Шею, глаза, голову пронизывала характерная боль.
Итак, что будем делать? — спросил он себя. Встал, чтобы достать лекарство. Прижался разгоряченным телом к холодной поверхности шкафчика. Это принесло облегчение. Отворил аптечку, порылся в ней. Названия лекарств и инструкции по применению — он бурчал себе под нос сложные названия. Больше всего психотропов. Одни он знал, другие видел впервые и приходилось вчитываться в инструкции. Но того, что он искал, тут не было. Да и откуда им взяться в аптечке? Только корабельный врач ими распоряжается.
Впрочем, он не верил в классические лекарства, все эти разноцветные таблетки и капсулки. С малых лет родители внушали ему, что пользоваться лекарствами стоит лишь в самых крайних случаях. Организм очень быстро свыкается с лекарствами. Поэтому он позволял себе лишь витаминизированные напитки. Саркастически улыбался при мысли, что ему когда-нибудь крайне могут понадобиться химические “костыли”.
В жизни с ним не случалось, чтобы при взгляде на лекарства возникала мысль, только что пришедшая в голову: если насыпать их полную горсть, то… все кончится быстро. Не он первый, не он последний. В столь безвыходном положении он, честное слово, имеет право так поступить, это неизбежно…
Тот, второй в нем, вечный оппонент и подстрекатель, тут же вмешался: с чего ты взял, что положение безвыходное? Кто так сказал? Ты всегда презирал самоубийц, считал их безумцами, жалкими эгоистами. Нынче не те времена, когда их оправдывали и окружали романтическим ореолом известные философы и люди искусства. История Ромео и Джульетты, Вертера, Мадам Бовари и Анны Карениной вымышлены жаждавшими успеха писателями.
Но почему же он встает, берет в руки длинную трубочку, полную золотистых таблеток? Зачем высыпает их в горсть?
Он колебался.
Решил наконец, что это не выход, пересыпал таблетки назад.
Сел к рабочему столику, но не знал, с чего начать. Посмотрел, сколько времени осталось до назначенного часа. Чисто механически понизил температуру в кабине на пять градусов. Когда проходил мимо зеркала, показалось, что оттуда кто-то подмигивает. Медленно вернулся и увидел свое отражение. Смотрел не веря. Неужели это лицо принадлежит ему — старческое, иссохшее, с запавшими глазами, восковыми щеками, глубокими морщинами на лбу? А откуда эта седая прядь? Хмуро глядел на свое отражение, чуя неодолимое, прямо-таки детское желание высунуть язык, и тут вспомнил, как еще подростком долго торчал перед зеркалом в ванной. Выдумывал все новые и новые гримасы. Растягивал рот пальцами, оттопыривал уши, ерошил волосы, скалил зубы, и все для того, чтобы убедить себя, будто лицо у него необычайно выразительное. Считал, что его подлинное призвание — стать актером, комиком.
Он пошел к дверям, отметив, что выходит на пятнадцать минут раньше. Когда двери послушно распахнулись перед ним, решительно вышел в коридор. Коридор был пуст. Михал стоял, не зная толком, что собирается делать. Опершись на стену, подумал невесело: ну, и чего я добьюсь, удостоверившись, что корабль покинут, что я остался один? Нет, покинуть корабль на модуле они не могли, это не орбита Юпитера или Марса, до Земли на модуле отсюда не добраться. Массовое самоубийство? А может они, испугавшись взрыва реактора, натянули скафандры и катапультировались в межпланетное пространство? И кончилось это тем, что шесть алых раздутых скафандров отправятся в бесконечное блужданье по Вселенной, пока страдания людей не оборвет милосердный метеоритный рой…
О боже, голова раскалывается! Включить электроанестезию?
Но прежде чем он успел претворить в жизнь это намерение, вновь нахлынула апатия, и он передумал.
Идиотское изобретение. Какое-то время человеку и в самом деле легче, но при новых приступах, как честно предупреждают врачи, голова лопается от боли. Что же он собирался делать? Ага, спросить врача: что там с этими голосами и призраками, посещавшими при пробуждении? Был ли он уже тогда болен? И что с ним было, в конце концов?
Как он ни старался, не мог восстановить в памяти время после пробуждения. Ну и ладно. Он надеялся, что выпадет еще возможность поговорить обо всем с врачом.
“Выходит, ты не то чтобы допускаешь, а совершенно уверен, что Барбара на борту спит сном праведников, как говаривали наши предки?” — вмешался “тот, другой”. — “И когда придет время вы встретитесь в рубке так, славно расстались лишь, вчера? Так тебя прикажешь понимать?”
Временами я начинаю верить “второму”, Барбара. Но ты не бойся, “второй”, ничего я ей не расскажу. Иначе что она обо мне подумает?
“Что, если те создания были все же реальностью?”
Нет, немыслимо. Они бы снова пришли.
Он оглядывал коридор и ждал, чем на сей раз заявит о себе болезнь. Шестым чувством знал: она вернется, она готовится, она угнездилась в теле.
Как он и предполагал, боль в затылке взяла верх над прочими хворями. Он намочил под краном найденный в аптечке бинт, приложил к затылку, потом ко лбу. При этом заметил: приходится напрягать глаза, чтобы прочесть мелкий шрифт надписей на приборах кабины, и все равно не удается, такое впечатление, будто они исчезают и вновь появляются. Неужели вправду?
Слава богу, время миновало зачарованный рубеж — одиннадцать тридцать. И ничего не произошло. Хорошо, что он не разбудил остальных, не устроил переполоха. Над ним хохотали бы до самого возвращения домой: “Ну и чудак наш Мишко, проснулся первым и такое выкинул!”, он слышал язвительный бас биолога и голос Барбары: “Люди шалеют, когда просыпаются и обнаруживают, что они живы. Вот и он!”; и их пренебрежительные жесты…
Нет, не стоит поднимать шума. Не буду вас беспокоить, друзья мои, спите спокойно!
У него перехватило горло, и последние слова он не произнес вслух. “Друзья мои, спите спокойно”. Он только сейчас вспомнил: ведь этими словами живые обычно прощаются с мертвыми, высекают их на камне, на мраморе, чтобы никакая сила их не стерла.
Почему так плохо видны числа на табло? Словно в тумане. Неизвестно почему, но человек, потерявший контроль над своим рассудком, не способный понять, что творится с ним и вокруг него, начинает видеть хуже. Точнее, ему так кажется. Нашим физиологам давно следовало бы потрудиться, устранить или ослабить те переходные состояния меж сном и бдением, те минуты, когда люди сами себе желают доброго утра.
Но саму способность видеть сны людям нужно оставить — сны необходимы, чтобы мозг мог отдохнуть.
“Нужно сохранить и возможность спать с открытыми глазами”, — напоминает ему его “тень”.
На этот раз он с ней согласен.
И даже пытается с ней дискутировать: а как насчет снов о предстоящем, о том, что ждет нас впереди? Великолепных снах, волнующих, будоражащих чувства? Правда, приходится еще и переживать минуты страха, ужасов, с которыми разум совладать не способен, и это чудовищно. Наши предки горячо спорили о так называемых вещих снах. Как с ними? Или все дело в напоре подсознания, пессимистических предчувствий, настроений минуты, потрясений — ну о чем еще вспомнить, что добавить?
Кошмары, его мучили кошмары, ночные кошмары. Так что ж ты, Мишко, не все так плохо, если ты способен рассуждать здраво.
И пока он неспешно изживал из себя Мефисто, чья речь становилась все более несвязной (мозг устал все же), на ум ему пришел великолепный способ проверить, реальность вокруг или сон.
Немедленно он приступил к делу. Развернулся, изо всей силы грохнул костяшками пальцев в стену.
— Аай, больно! — крикнул он во весь голос и с радостью пососал ссадины.
Но недолго пришлось праздновать свою маленькую победу. Грызшие его сомнения вновь напомнили о себе, вопрошая: действительно ли там, за металлическими стенами — космический вакуум и вечная стужа? Может быть, он в модуле, в Центре подготовки? Не продолжается ли некий эксперимент? Не повлияли ли на его сознание изоляция, долгое одиночество? Не утратил ли он одновременно и здравый рассудок и ориентировку в происходящем? Но разве это не довод, чтобы прекратить эксперимент? Слышите! Вы должны меня слышать, я знаю! С меня довольно. Я не останусь тут ни на минуту, ясно вам? Прошу вас, свяжитесь со мной! Я должен с вами поговорить. Я знаю, что вы рядом. Вы видите меня, слушаете мой голос, мое дыхание. Я знаю, что вы не вмешались, когда я впал в депрессию, хотели понаблюдать, как я с собой справлюсь. Но я не знаю, чего еще ждать. Я боюсь, боюсь себя. Все гораздо тяжелее, чем кому-то может показаться, уж поверьте. Вы узнали достаточно. Проверяйте пределы человеческой выносливости на ком-нибудь другом! От продолжения эксперимента отказываюсь. Вы не имеете права держать меня здесь. Выпустите меня отсюда, хоть на день, хоть на два — три часа, наладьте со мной двустороннюю связь. Я хочу поговорить с кем-нибудь, услышать человеческий голос. Я рехнусь от всего этого! Хочу покинуть эту тюрьму, эту клетку! Слышите?
Последние слова он выкрикнул во весь голос. Он был на грани нервного срыва, едва сдерживал истерические рыдания.
Через несколько минут мучительного ожидания он расслышал за стеной какие-то звуки! Распахнулись невидимые двери? Он вскочил с постели, приложил ухо к ближайшей стене, прислушался.
Зачем они пришли? Выпустят наконец? Но почему молчат?
Он отскочил от стены, словно она раскалилась вдруг.
Тишина. Мучительная тишина.
Ничего не слышно. Ни звука. Снова галлюцинации?
Набравшись смелости, он прижал к стене ладони, словно надеялся таким образом установить контакт с теми, снаружи. Он отогнал мысли о таинственных болезнях, эпидемиях, вирусах, внедряющихся в мозг космонавтов. Он здоров, ничего с ним не случилось. Но долго ли он так выдержит?
Его взгляд упал на телефон, позволявший связаться с другими кабинами и отсеками. Превозмогая внутреннее сопротивление, снял трубку. Знакомый шорох в ней успокоил Михаила. Работает. Но что это доказывает? Телефон может работать, пока не разрядятся батареи. А люди, где они? Куда подевались? Неужели смерть настигла нас, беспомощных, так молниеносно, что наши рассудки не успели погаснуть? Но ведь я размышляю, говорю, хожу? На меня надвигается какая-то болезнь, — но с ней, я — думаю, наш врач справится. Вот только симптомы немного необычные. Но и я сам не какая-то там посредственность, подумал он и тут же постарался загнать поглубже эту свою самонадеянность — изредка она вырывалась из подсознания, но он научился справляться с ней.
Что скажет Барбара? Все то же самое: твой недуг, Мишко, не более, чем кошмар, банальный нервный стресс, происходящий от внезапного пробуждения и одиночества. Пусть придет и успокоит меня, это ее обязанность. Но я-то знаю: стоит заснуть, как все начнется сначала. Слишком хорошо я все вспомнил. Так что придется рассказать ей все. Пусть хотя бы посоветует что-нибудь. Нужно проверить, вдруг она проснулась…
Голова опять стала ясной. Не рассуждая, он нажал на клавишу номер пять, и еще раз, и еще, и снова. Безрезультатно. Звонок контрольного сигнала подтверждал, что связь работает, но пятая кабина не отвечала.
Когда-то, во время подготовки к полету, он изучил этот корабль нового типа, который на долгое время должен был стать их домом, лабораторией и транспортным средством. Так что разветвленную систему внутренней связи он знал досконально. Кроме обычной сети, были еще интеркомы во всех отсеках, куда имели доступ люди, были устройства двусторонней связи на каждом рабочем столе, ночном столике, были телефоны с клавишным набором, прикрепленные к стенам. Каждому космонавту присвоили номер. Каждый носил на руке аппаратик, на котором при вызове зажигался сигнал, приглашавший к ближайшему интеркому. Одновременно высвечивался номер вызывавшего. Была еще клавиша с большими буквами ЦЛ — центральная линия. Нажав ее, можно было сразу вызвать всех остальных. Этой возможностью он и решил сейчас воспользоваться.
Но и ЦЛ молчала. Подумав, он нажал кнопку, отличавшуюся от остальных цветом и размерами.
Из динамика над головой раздался глухой равнодушный голос:
— Здесь главный вычислитель, здесь главный вычислитель. Говорите.
— Где Барбара? — спросил он первое, что пришло в голову.
— Не понимаю вопроса, не понимаю вопроса, — бесстрастно сказал вычислитель.
— Соедини меня с врачом, номер пять. Понимаешь теперь?
— Понимаю, соединить с врачом…
Ему показалось, что вычислитель чует его нетерпение и пытается выполнить приказ поскорее — уже через несколько секунд раздался голос:
— Связи с врачом нет. Номер пять не отвечает.
— Это я и без тебя знаю, болван, — сказал Михал мудрейшему на корабле прибору, которому они доверили свои жизни на пути к великой цели. — Не понимаю, как мы доверили такому дурню заботу о нас! Ты слепой и тупой!
Вычислитель молчал. Он не был запрограммирован отвечать на человеческие оскорбления.
Геолог раздраженно крикнул:
— Так соедини меня с кем-нибудь еще!
— Простите, главный вычислитель не понимает приказа. Назовите имя или код вызываемого. Назовите…
— Ну ладно, ладно… Слушай внимательно: дай мне палубного инженера, номер два, или биолога, номер три, потом командира — в том порядке, как я диктовал!
— Понимаю…
Теперь молчание длилось дольше, и вычислитель доложил результаты своих трудов:
— Простите, линия номер два не отвечает, линия номер три не отвечает, линия номер один не отвечает, повторяю…
Он швырнул трубку, не попав на рычаг. Снова поднял ее, вздохнул и сказал:
— Слушай, попробуй еще раз, вызови кого угодно и пусть…
Глупый вычислитель прервал его:
— Главный вычислитель не понимает. Назовите номер линии. Кого угодно.
Бесполезно. Придется действовать самому.
Остальные еще спят.
Спят?
Ярослав Иркал
ЗАГАДКИ ВСЕЛЕННОЙ
— Все возвращается на круги своя, — философски заметил старый пилот Ксантер. Защитного скафандра на нем не было. Астролет “Луч” летел в пятьдесят седьмом квартале Алкивиада, где датчики зафиксировали жесткое излучение. Это был один из самых мощных исследовательских звездолетов, он мог даже приближаться к солнечной короне, радиация не в силах была проникнуть внутрь, а датчики на внешней поверхности панциря покрывала изоляция из рыбьего клея.
— И мой отец был пилотом, — продолжал Ксантер. — Летал на маленьком корабле, как мы. Только не здесь, а в треугольнике Навсикая — Симеонович — Соркер. Работал там целых пять лет.
Шольц, второй член экипажа, совсем молодой, сидел в крайнем кресле, отвернувшись к большому экрану на стене рубки. Временами он поглядывал на седоволосого Ксантера, восседавшего в кресле первого пилота перед шеренгой маленьких экранов.
— Дома меня вечно расспрашивают о моих странствиях. Вот и рассказываю о кораблях, пилотах, о бесконечной Вселенной, полной загадок.
— Так-таки и обо всем? — спросил Шольц.
Ксантер кивнул.
— И о всяких происшествиях тоже?
— Ну да, — сказал Ксантер. — Мало ли что во время полета случается. Пилоты, знаешь ли, рассказывают друг другу о самых невероятных приключениях.
— А мне ты можешь что-нибудь рассказать?
— Не время. Сам знаешь, куда мы забрались, в глушь несусветную. До ближайшей станции аж…
— Но ведь нам скоро ложиться на обратный курс. Поиски все равно безуспешно закончились. Так расскажи что-нибудь, не томи душу.
Ксантер сказал:
— Я обычно рассказываю только про те случаи, которые можно назвать “мнимыми” приключениями. Про те, что так и остались необъясненными. Хоть техника у вас и великолепная, пилот иногда может увидеть такое… И ни один прибор не объяснит, что же ты наблюдал.
— Ах, эти рассказы бывалых пилотов… — мечтательно сказал Шольц. — Они меня прямо-таки заворожили. Все эти необыкновенные приключения…
— А с тобой они случались?
— Пока что нет, — погрустнел Шольц.
В дальнем уголке рубки что-то шевельнулось. Фокстерьер поднял лохматую голову, посмотрел на говорящих и снова лег.
— Взять хотя бы случай с “Арамисом” пятнадцать лет назад, — тихо, уже без пафоса продолжал Шольц. — Говорят, в созвездии Стрельца ему встретилась триера, которой управлял Меркурий. “Арамис” потерпел аварию, и в показаниях его компьютера до сих пор не разобрались.
— Не терпится встретиться с загадками? — усмехнулся Ксантер. — Полетаешь подольше — встретишься. Тайны существуют. И в то же время не существуют. Любое неисследованное явление в глубинах космоса порождает легенды.
— Мы как раз в этих самых глубинах.
— Верно, — сказал Ксантер. — Но ни с чем не объяснимым пока что не встретились.
Он повернулся к пульту и включил музыку. Зазвучала сонатина Квальдино “Admaiorem universi gloriam”76, сочиненная еще в двадцать восьмом веке. Звездолет с двумя путешественниками и собакой на огромной скорости мчался в пространстве.
— Одну легенду я сам слышал от пилотов.
— Это которую?
— О блуждающем корабле.
— Знаю такую, — подумав, сказал Ксантер. На экранах перед ними роились цифры и значки. — Легенд этих множество. Когда состаришься, сам их будешь рассказывать юнцам.
Шольц тоже сидел без скафандра. Инструкции позволяли космонавтам самим решать, когда надевать скафандры, когда нет — психологи считали, что так будет лучше. В аварийной ситуации автоматы сами изолируют рубку от внешнего мира — независимо от того, невредимы пилоты или мертвы.
— Возвращаемся, — сказал Ксантер. — Нужно выйти в девятый парсек шестнадцатого квадрата Алкивиада. В зону действия субпространственной связи.
— Я слышал от бывалых пилотов, что как раз в зоне действия субсвязи и происходили разные невероятные события.
— Кто знает, — сказал Ксантер. — Случай есть случай. Мне больше приходилось слышать о пилотах, отклонившихся от предписанных маршрутов. Они затерялись во Вселенной. То ли психический сдвиг, то ли непредвиденные аварии…
— А об Атласе ты слышал? Сверхзвезда в виде орлиной головы, на которой покоится купол Галактики.
— Ну как же, — вздохнул Ксантер. — Довольно путаные побасенки. Пилоты еще болтают, будто в вакууме живет некий гигант, похожий на античного Геракла. Почти в тех местах, где мы сейчас летим, он создает незнакомые созвездия, которые-де замыкают Вселенною, как стена. Но ни один компьютер эту гипотезу не подтвердил. А наши корабли давно миновали эту “стену”.
— Все это — наши земные толкования, — уперся Шольц.
— Математика отвергает понятие “конца Вселенной”.
— Но рассказы пилотов?
— Не существует явлений, которые мы не в состоянии проверить на компьютерах.
— Да? — сказал Шольц. — А не может ли наша техника хоть разок оказаться бессильной?
— Нет, — сказал Ксантер. — Исключено.
Но все равно казалось, будто Шольц одержал верх в этом споре, завязавшемся так далеко от Земли, так близко от звезд. Шольц не унимался:
— Интересно, те, кто ведут научные дискуссии, упоминают, например, о блуждающем корабле с мертвым экипажем, обреченным вечно странствовать по Вселенной?
— Ах ты, господи… — вздохнул Ксантер, не отрываясь от экранов. — Банальнейшая легенда, которой тешатся первокурсники летных школ.
— Так что, это только сказка? Разве приборы никогда не засекали чужие корабли?
— Есть еще пилоты — не машины, а люди. Окружающее они воспринимают иначе, чем приборы, а фантазия у них богатая, — он покосился на Шольца. — Приборы всегда в почете, не то, что люди…
— А что? Неужели когда-нибудь… — жадно спросил Шольц.
— Никому ничего не удавалось доказать, — сухо бросил Ксантер — Но и легенды, впрочем, нельзя отбрасывать безоговорочно. Зернышко истины в них всегда найдется.
— Мы уже у границ района, охваченного звездными картами, — безучастно, словно автомат, произнес Шольц. — Дальше заходили только танкеры, что возят сырье с окраины Туманности.
Теперь вопрос задал Ксантер:
— А сам ты что думаешь об этих местах?
— Да ничего особенного. Ты прав, капитан — все это легенды для первокурсников…
…Танкер “Золотой” шел с полным грузом ионного энергетического пластика. Это был обычный корабль большой грузоподъемности, возивший в четыре звездные системы топливо для термоядерных реакторов. Вели его автоматы. Он без участия людей приземлился на Морке, второй планете Алкивиада, где шесть его гигантских трюмов автоматы загрузили под завязку. Со стороны супербалкер напоминал сигару. Его команда из пяти человек произвела контроль и дала автоматам добро на старт. Автоматы препроводили корабль на стартовую площадку, и оттуда тяжелый танкер ушел в космос.
Он летел в космическом мраке, как огненное знамение. Его создатели покрыли внешнюю поверхность корабля ярко фосфоресцирующей красной краской. Конструкторы хотели, чтобы человек издали увидел танкер во тьме Вселенной и сразу отличил его от созданного самой Вселенной. По седьмой звездной трассе супербалкер мчался к станции Алкивиад Малый, гигантской мельнице, обдуваемой звездными ветрами. В ее недрах жарко пылала печь, превращавшая радиоактивную руду в энергию, а энергию разными способами отправляли потребителям. “Золотой” летел по маршруту протяженностью два с четвертью парсека, по эллиптической кривой, с оптимальной скоростью, какую мог выдержать экипаж; через пять земных недель танкер достиг нижнего участка параболы, района, где проходят трассы метеоритных роев. Он всегда пролетал здесь. И защищен был надежно. Правда, в истории грузовых полетов был случай, когда танкер “Бегемот” попал в аварию как раз в этом районе. Считалось, что его поразил огромный метеорит, быть может, и ядро кометы — одним словом тело, летевшее со столь высокой скоростью, что лазерные локаторы не успели отреагировать. При аварии расщепляющиеся материалы приобрели критическую массу, и последовал ядерный взрыв. Наблюдатели с двух ближайших станций увидели тогда, что вспыхнула Сверхновая.
Скоростные исследовательские корабли типа “Лук”, бывало, отклонялись от предписанных инструкциями маршрутов. Романтическая тяга к неизведанным просторам была столь сильной, что пилоты на свой страх и риск ныряли в глубины звездного океана, где прежде не бывали.
Супербалкер “Золотой” гасил скорость. Локаторы подали сигнал к торможению, когда от Алкивиада Малого корабль отделяло восемьдесят парсек. И в эту минуту экипаж принял сообщение вычислителя, гласившее, что в небезопасной близости от корабля находится неизвестный объект, и столкновение с ним не исключено.
Однако главный компьютер утверждал, что пространство перед танкером свободно.
— Неполадки? — сказал Кворчин. На экране перед ним чернел мрак межпланетного пространства.
— Может, здесь работают исследователи, — сказал Черк. — Глазами мы их не увидим.
— Но компьютер нащупал бы их локаторами. Мы — в районе комет, — он понизил голос и повторил: — Может, неполадки в системе?
— Ерунда, все в порядке. Мы у цели.
— Где-то в этих местах потерпел аварию “Бегемот”. Сам знаешь, чем все кончилось, — сказал Кворчин. Они сидели у контрольного пульта на верхней палубе. Экраны позволяли им видеть, что происходит вокруг танкера. Остальные трое, как всегда на этом участке маршрута, разместились на трех других палубах, возле приборов и двигателей.
Черк кивнул:
— Ну да, здесь все и случилось. Но мы уже вышли в район, где летают исследователи.
— А они могут помочь, если…?
— Если окажутся близко, если у них будет такая возможность Что-то настроение у тебя упало, я смотрю. Не стоит тревожиться, возьми себя в руки. С такими мыслями не стоило бы тебя выпускать в следующий рейс. На Алкивиаде Малом я свяжусь с “Луком”, раздобуду тебе лекарства.
В прямоугольной рубке, битком набитой приборами, воцарилась тишина. Здесь размещались два устройства, позволявшие наблюдать пространство вокруг танкера. Как и повсюду во Вселенной, сияли тысячи звезд Впереди показался Алкивиад, величиной с лунный полумесяц, как он видим с Земли.
— Ну что ж, — чуть раздраженно сказал Кворчин. — Одна авария уже была. Может быть, экипаж “Бегемота” тоже надеялся, как ты сейчас, что в случае чего на помощь подоспеет “Лук”?
Черк что-то переключил на пульте:
— Я сейчас свяжусь с “Луком”’и сообщу, что ты захворал “боязнью пространства”. С Алкивиада Малого тебя отправят на вторую станцию, а оттуда — на Землю. Ну, а что до ответа на твой вопрос — кроме “Лука”, просто-напросто некому было бы прийти на помощь. Разве что какой-нибудь поисковик собьется с курса и заглянет в эти места, — он обернулся к сидевшему позади него Кворчину. — Не беспокойся, все будет нормально.
И в этот момент загрохотало, словно некая неведомая сила раздирала керамит, из которого были сделаны все пять палуб и пять трюмов “Золотого”.
…“Лук” лег на курс, ведущий к шестьдесят второму парсеку. На нем давно уже засекли “Золотого”, но танкер был слишком далеко, чтобы связаться с его экипажем. Лазерные локаторы “Лука” свидетельствовали, что автоматы надежно держат корабль исследователей в безопасном отдалении от четко прочерченного на экранах курса танкера.
На видеотабло светили огоньки звезд. Лазерные локаторы показали “Золотой” справа по борту, танкер шел в сторону Сириуса. Все нормально. Черный океан Вселенной сиял тысячами звездных капелек. Внезапно локаторы отметили предмет, двигающийся к югу от “Золотого” на расстоянии в тысячу парсек. Насколько Ксантер знал, этот участок пространства был абсолютно пуст. Правда, там могли обращаться и неизвестные планеты, на которых еще никто не бывал.
— Опасность? — спросил Шольц.
Ксантер молча пожал плечами. Экраны показывали величественную картину звездного океана, казавшегося землянам бесконечным. Лежавший смирнехонько фокстерьер вдруг поднялся; гавкнул несколько раз и улегсч у ног Ксантера.
Ракету невозможно было затормозить мгновенно. Автоматы трудились несколько десятков тысяч секунд, чтобы ракета описала широкий эллипс и развернулась носом к настигающему предмету. Локаторы показали, что он уже преодолел половину разделявшего их расстояния — не более не менее как пятьсот парсек.
— Астролет, — вполголоса констатировал Шольц.
— Земляне не внесли бы таких скоростей.
Прозвучало это весьма многозначительно.
— Но кто же там тогда? — растерянно спросил Шольц.
Это тоже прозвучало весьма многозначительно.
“Лук” набрал скорость и по дуге вышел на курс “Золотого”.
— Нужно присмотреть за ними, — сказал Ксантер.
— Если догоним.
— Постараемся. Мы уже в шестидесяти парсеках от Алкивиада Малого.
На Алкивиаде Малом было смонтировано защитное устройство. Лучевая пушка высокой мощности превращала в пыль любой посторонний предмет, залетевший из глубин Вселенной.
Локатор определил размеры настигавшего их тела — больше “Лука”, но меньше супербалкера. Чужак быстро изменил курс с южного на юго-западный, он, несомненно, направлялся в сторону двух земных кораблей. Благодаря своей неимоверной скорости, он вновь наполовину сократил разделявшее их расстояние. До “Золотого” ему оставалось парсек сто “Золотой” приблизился к Алкивиаду на расстояние четырехсот парсек и уже замедлял полет. “Лук” летел пятью парсеками позади.
— Пора тормозить. Свяжемся с “Золотым”.
— Чужак догоняет нас. Он меняет курс, а значит, им кто-то управляет.
Ксантер не ответил. Опустил руку и почесал фокстерьера за ушами. Пес радостно заскулил.
— Если он не замедлит скорость, протаранит нас обеих.
— Попробуем уклониться.
— Не выйдет. ОН держится у нас в кильватере. Что там компьютер — скоро тот нас настигнет?
Недолгое молчание.
— Если не уменьшит скорость — через четыре тысячи секунд.
— Хочет вступить в контакт?
— Видно будет. Посмотрим. Скоро он войдет в зону действия видеолазеров.
Вскоре неизвестный предмет вошел в зону оптического наблюдения. Они опознали его сразу. Астролет устаревшего типа, на каких летали шестьсот лет назад. Его узнали бы и неспециалисты. Пилоты тут же отметили, что старинный корабль поврежден. Вдоль борта зияла трещина. Из некоторых кают свисали наружу занавески, одеяла, светильники. Поверхность во многих местах деформирована. Древние солнечные батареи потрескались, антенны погнуты. В носовой части выворотило наружу какие-то решетки. Корабль несся во Вселённой, являя грустную картину.
В этот миг раздались сигналы. Призыв о помощи.
— Что это? — придушенным голосом спросил Шольц.
— Дают СОС, — ответил Ксантер.
— Кто?
— “Золотой”, кто же еще?
Ксантер вслух прочитал сообщение:
— Неизвестный предмет протаранил танкер. Два пилота погибли. Танкер теряет скорость. Быстро достичь Алкивиада Малого не сможем. Опасность. Поблизости замечены два астролета. Прошу у обеих помощи.
— Мы можем помочь?
Ксантер молча кивнул.
— Каким же образом?
— Если пилоты “Золотого” выбросятся наружу в скафандрах, мы их возьмем на борт. Вот только…
— Что?
— На “Золотом” может начаться цепная реакция.
— И тогда?
— Тогда всем трем кораблям крышка.
— Передадим им, чтобы катапультировались?
Ксантер кивнул.
— Прямо сейчас?
— Подождем. Посмотрим, что сделает чужак, — сказал Ксантер. — Как-никак это земная ракета.
— Но ее скорость! Люди такой не вынесут.
— А там и не люди.
— Но кто же? — смертельно удивленный, спросил Шольц.
— Если бы я знал…
— Ничего не понимаю. Ты о чем? Что хочешь сказать?
— Что там есть кто-то живой.
— Пошли сигнал на танкер, — сказал бледный Шольц.
На экране чернел космический простор. В нижнем углу виден был дрейфующий “Золотой”. Он казался неповрежденным, разве что несколько темных пятен виднелись на алой поверхности.
— Внимание, внимание! — повторял Ксантер, пока его пальцы нажимали клавиши. — Сообщите, подавал ли и чужой корабль сигнал о помощи.
— Эта развалина? — фыркнул Шольц. Ксантер, как ужаленный, резко обернулся к нему. Пес убежал в угол.
— Ты сам говорил недавно: во Вселенной можно встретить что угодно! Что возможны любые неожиданности. Пойми ты, парень! Если корабль меняет курс — это уже не развалина, кто-то ею управляет! Нужно с ними связаться!
— Думаешь, ответят?
— Земляне с чем-то подобным сталкивались еще в двадцатом веке.
— Ну да, Агасфер… Или морской бродяга.
— Любой старый пилот тебе подтвердит, что ОН является при необходимости, словно заранее знает, что произойдет. Эта старинная развалина знала, что произойдет несчастье. И на полной скорости мчалась к месту катастрофы.
— Ну да, и сейчас он наведет на нас чары…
— Наш пес спокоен.
— Да нет там никого живого, ни души!
— Прикажи компьютеру связаться с чужим, — словно не слыша, приказал Ксантер.
— Я это уже сделал.
— И что?
— Ничего. Чужак не отвечает. Он мертв. Нужно идти на помощь “Золотому”.
— А если чужой нам этого не позволит? — спокойно спросил Ксантер.
Шольц судорожно дернулся в сторону пульта. Фокстерьер выбрался из своего угла и примостился рядом с ним.
Старый разбитый астролет двигался к беспомощно дрейфовавшему “Золотому”. Никакого сомнения. Исследовательский корабль “Лук” двигался следом в полупарсеке, сохраняя ту же скорость, что и “Золотой”.
— Чем он сможет помочь? — почти крикнул Шольц.
— Смотри!
Чужой корабль вплотную приблизился к “Золотому” — казалось, танкер вот-вот разломится пополам. Локатор подтвердил, что на борту танкера проходит все расширяющаяся трещина. Когда “Золотой” переломится, произойдет ядерный взрыв и уничтожит все вокруг.
На “Золотом” замелькали вспышки.
— Что-то передает стародавним способом, — констатировал Ксантер. — Похоже, бенгальские огни.
— Мы можем подойти к ним поближе?
— Для нас не хватит места. Вокруг них летает чужак.
— Зачем? Чтобы их уничтожить?
— Наоборот!
Чужак вплотную подошел к танкеру. Содрогнулся. В его носовой части распахнулся люк, и оттуда появился чешуйчатый пузырь. Внутри смутно виднелось что-то темное.
— Компьютер! — крикнул Ксантер. — Что там?
— Некая неизвестная оболочка. Защитная оболочка. Окружает некую фигуру.
— Человека?
— Не могу сказать точно.
— Инопланетянин?
— Можно с уверенностью сказать, что нет.
Чешуйчатый пузырь достиг поврежденного танкера. Из пузыря выплыла фигура. Человек. Оба пилота прекрасно его видели. Бледный, со слипшимися волосами. Каким-то непостижимым образом он мог передвигаться в пространстве без всякого скафандра. В руке он держал какое-то продолговатое устройство. Прикоснулся им к трещинам. Темные пятна на глазах становились алыми и вскоре борт танкера выглядел неповрежденным.
— И он может в вакууме… вот так! — выдохнул Ксантер.
— Но как же это…
— Гляди!
Они замолчали. Существо со старого, полуразрушенного земного корабля закончило свою работу. Трещины на борту танкера исчезли. Существо скрылось в своем пузыре, пузырь вернулся к разбитому старинному астролету и нырнул в люк. Чужак тронулся с места.
— Посигналить им? — спросил Шольц.
— Нет.
— Почему?
— Нужно еще быстрее убрать всю информацию о чужаке из памяти компьютера.
— Зачем?
— Чтобы на Земле ничего не узнали.
— А те, на “Золотом”?
— Пусть думают, что повреждения исправили мы.
— Но кто это был, скажи на милость?
Ксантер пожал плечами:
— Твой Летучий Голландец.
— Это еще кто?
— Догони его, и все узнаешь.
— Но его скорость?
Ксантер промолчал. Разбитый астролет уже исчез с экрана. Локатор выдавал строчки чисел, свидетельствуя, что неизвестный корабль с невероятной скоростью движется на север, в направлении Сириуса.
Ян Ленчо
БИБЛИОТЕКА
“Я хочу стать вашим читателем”, — сказал я, остановившись у стола перед чиновником в пенсне. Он внимательно оглядел меня, потом, не ответив, взял стоявший перед ним старомодный колокольчик и позвонил. Вошел молодой человек.
“Записать вас к нам может только директор”, — сказал чиновник. Мне показалось, что обращается он не ко мне, а к этому молодому человеку. “Только директор решает, кому выдать читательский билет Пройдите к нему”.
Я давно уже знал об этой библиотеке. И пытался стать ее читателем с той поры, как услышал о ней. Не могу вспомнить, от кого Просто знал: она должна существовать.
Вскоре я вошел к директору. Он смотрел испытующе, хотел что-то сказать мне, но тут вошел человек, чем-то напоминавший моего провожатого. В руке он держал стопу бумаги.
Начальник словно забыл обо мне. Схватил бумаги и удовлетворенно листал их. Я украдкой пригляделся и увидел выведенное большими буквами имя: ГЕТЕ. И номер: 756.
“Ну, наконец-то он закончил, — спокойно сказал директор. — Зарегистрируйте и поставьте на полку”’. Юноша кивнул. Когда за ним захлопнулась дверь, директор обернулся ко мне. Я понял, что попал, Куда стремился. Значит, все правда. Библиотека существует.
“Итак, вы хотите стать нашим читателем”, — сказал начальник, и мне вдруг стало страшно, я пожалел, что вошел сюда.
Я молчал. Казалось, он ждет ответа. Но я молчал.
“Мы рады каждому новому гостю, — сказал директор. — Но прежде чем допустить вас, я покажу вам нашу библиотеку, а потом ознакомлю с условиями, которые нужно соблюдать, чтобы получить читательский билет. Пойдемте!”.
Он распахнул дверь и пропустил меня вперед. В коридоре он попросил прощения за то, что пойдет первым, и в его голосе чувствовалась ирония. Наконец мы остановились перед дверью с надписью “Гете”. Я вспомнил только что виденную рукопись и вдруг ощутил невольно смутный страх — но директор уже открывал дверь. На переплетах поблескивало золотым тиснением ГЕТЕ и номера — от первого до 756-го.
“Уже поставили на полку”, — сказал директор, и мне показалось, что он пришел сюда лишь проверить, выполнено ли его распоряжение. Страх мой креп. Гете, я знал точно, хоть и был весьма плодовит, написал всего тридцать два тома. Директор со злорадной улыбкой наблюдал мое удивление и замешательство.
Я не знал, что сказать. “Кто вас интересует?” — спросил он. Я назвал первое пришедшее в голову имя: “Ян Червень”. Я хорошо знал творчество этого автора, умершего молодым и при жизни выпустившего одну-единственную книгу. И он вспомнился первым. “Червень? — усмехнулся директор. — Хорошо, пойдемте”. Мы пошли дальше, страх мой крепчал. Червень, вспомнил я, умер в сороковых годах. Мы шли мимо дверей, обозначенных знакомыми и неизвестными фамилиями, я прочитал “ДИККЕНС” и остановился. Директор охотно распахнул дверь. Полки полны книгами. Последняя — под номером 617.
Плохо воспринимая окружающее, я пошел дальше. “Червень”, — сказал директор. Полки почти пусты — всего одиннадцать книг.
“Он умер недавно, — сказал директор. — Работает очень медленно”.
Словно хотел оправдаться за то, что томов здесь так мало.
Я снял с полки первый том. “Голубой собор”. Перелистал его, как не раз приходилось прежде. То же издание, что у меня дома. Я снял с полки номер семь. Рукопись. Прочитал несколько фраз, и меня охватили те же чувства, что при чтении “Голубого собора”. Написать такое мог только Червень, но я никогда не читал этого прежде, хотя знаю все написанное им.
Я осторожно поставил рукопись на место, все было как во сне, я вновь сидел напротив директора в его кабинете, и стало казаться, что осмотр библиотеки лишь приснился.
Я обдумывал вопрос, но директор опередил меня:
“Да, они пишут. Продолжают писать и будут писать бесконечно. У нас для них созданы все условия, их не мучит голод, обычные человеческие заботы, непризнание. Они безраздельно отдаются лишь творчеству, ничему более. Когда кто-то закончит очередную книгу, мы ее уносим в библиотеку к остальным. Как видите, перед вами библиотека, которой суждено разрастаться. Все они — у нас. Бальзак продолжает “Человеческую комедию”, Мопассан создает новые вещи, Юдифь Готье написала девять новых “восточных” романов, Ибсен почти закончил свою девяносто пятую пьесу, Альбин Башн пишет новые эссе о классиках мировой литературы. Все они — у нас. И мы рады каждому новому читателю”.
У меня потемнело в глазах, мурашки побежали по телу, страх охватил меня.
Я проклял минуту, когда решился войти в эту библиотеку.
“Теперь об условиях, — сказал директор. — Об условиях, которые надо выполнить…”
Я смятенно ждал, с любопытством, с беспокойством.
“Как вы понимаете, написанные здесь книги нельзя давать читателям домой. Они существуют в одном-единственном экземпляре Первое условие: тот, кто желает их прочитать, обязан оставаться здесь, в библиотеке. Только так можно сохранить наши книги Второе условие, тот, кто хочет читать наши книги, должен в совершенстве изучить все, что написали наши авторы до того, как… — он помолчал и закончил, — все, что есть в других библиотеках Третье условие: читатель никому не должен рассказывать о том, что найдет в нашей библиотеке О самой библиотеке говорить можно, но ни слова о содержании книги. В противном случае читатель никогда больше не найдет к нам дороги”.
Так он сказал.
А я нарушил все условия, написав этот рассказ обо всем мною виденном И потому я никогда больше не смогу отыскать дорогу в ту библиотеку Я обречен на обычные библиотеки, на ограниченные знания Может быть, так произошло оттого, что я не стремился познать все то, что можно прочитать только в той библиотеке.
Одно помню: та библиотека существует.
Лубор Пок
ЧЕЛОВЕК, КОТОРЫЙ РАЗУЧИЛСЯ СМЕЯТЬСЯ
Веселились мы от души. И было от чего. Угодить в космосе в переделку, заделать трещину в корпусе звездолета, без консультации с центром управления провести коррекцию курса, исправить все повреждения, привести корабль домой — достаточно поводов для выпивки? А я еще не все перечислил.
Понятно, сначала нас засунули в карантин, как экзотических зверюшек и пытались уморить неисчислимыми процедурами, врачебными осмотрами, бесконечными анализами; а тем временем телевидение одаривало мир нашими школьными проделками, первыми влюбленностями, фотографиями из семейных альбомов, а потом и документальными снимками трона, на котором восседал некогда наш командир Лейф Эйман до того, как стал знаменитым, — я о ночном горшке.
Но вот в один прекрасный день два субъекта из особой государственной следственной комиссии зачитали нам протокол, где черным по белому утверждалось, что “на сегодняшней стадии развития техники невозможно обеспечить стопроцентную гарантию надежности защитных систем”; что “при данных обстоятельствах аварию следует считать непредвиденным несчастным случаем, за каковой экипаж не несет ответственности… Напротив, действия экипажа в данных экстремальных обстоятельствах заслуживают всяческого поощрения.” Ну и так далее, и тому подобное Итак, мы обрели свободу и стали героями. Словно восставшие из праха солдаты Джорджа Вашингтона. Со всех сторон на нас сыпались восхваления, благодарственные телеграммы, поздравительные адреса, медали, почетные звания, дипломы докторов гонорис кауза. Ну и, наконец, сегодняшний официальный марафон, на который, кроме вице-президента и пяти министров, половины генерального штаба и руководства Центра в полном составе, явились члены всех мыслимых комиссий и подкомиссий конгресса, чин из ООН, многочисленные послы иностранных держав с папским интернунцием во главе, представители всех, какие только имеются, научных и общественных институтов и организаций, ректоры и профессора, епископы множества вероисповеданий, девять кино- и прочих звезд, куча звездочек рангом пониже и их сателлитов, журналисты без числа, масса людей с камерами и магнитофонами, и, наконец, все чиновники, скучавшие в конторах от безделья. Всего — семьсот тридцать девять человек. Наказанье божье, одним словом. Гимны, речи, восхваления, славословия, коктейли, напитки, банкет, обжорство, расстегнутые жилеты, одышка, полная апатия. Разошлись в 18.00 местного времени.
Ну, а мы пошли веселиться. Собрались только свои, узкий круг допущенных в запертый изнутри наш любимый клуб “Приют кадетов”. И уж там-то языки развязались. Никаких вымученных улыбок перед камерами, никаких “да, сэр, нет, сэр”, никаких бравых ответов на слабоумные вопросики государственных мужей. Звенели стаканы, путешествуя от нас к бармену и обратно, все тягостные мысли напрочь вылетели из головы, Ниагарой лились всевозможные горячительные напитки; об отшумевшем торжестве напоминала разве что наша бело-голубая форма. Но пуговицы мы давно расстегнули, галстуки ослабили. При бескорыстной помощи Джонни Уолкера и Марии Бриззард быстро наступило непринужденное веселье.
Чтобы вы меня правильно поняли — Джонни Уолкер это местный бармен. Прозвищем своим старик обязан и красному фраку с белыми гетрами, и своей излюбленной позе, в точности повторяющей позу негра с этикетки одноименного славного напитка. А Мари Бриззард — хрупкое, соблазнительное создание, откликающееся на имя Долли. Первый раз я ее тут увидел семь лет назад, когда мы праздновали переход на последний курс. Дик Чаплин заказал тогда бутылку коньяку “Мари Бриззард” — до того мы с этой маркой не сталкивались, — и, выпив, устремил взгляд в глубину глаз смеющейся Долли, потом проникновенно сказал:
— Мисс, вот так в точности выглядела Мари Бриззард, когда ей было семнадцать.
В последующие недели все мы ей предлагали любовь, кое-кто ч даже руку и сердце — но безуспешно. Теперь, через семь лет, она осталась с голь же прекрасной, столь же манящей и свободной, как встарь. Но теперь это уже была хозяйка всего клубного комплекса. Обслуживала она нас своеручно из чистого расположения: Джонни шепнул нам, что после первых сообщений об аварии она несколько дней не отходила от радио и телевизора. Глядя на нее, мы не замечали томных улыбок трех присутствовавших здесь суперзвезд и множества патентованных красавиц. Мы танцевали, и Мари переходила из объятий в объятия, очередь к ней выстроилась, словно в танцклассе.
Кроме нас и наших гостей, смирнехонько сидевших за сдвинутыми у бара столами, в комнате оказался и один чужак. Он сидел над чашкой кофе, перед ним лежала какая-то раскрытая книжка, но он ее не читал. Глазел себе в окно. Здесь, в тридцати метрах под поверхностью Луны, окно выглядит несколько своеобразно. Это вогнутый огромный телеэкран, на котором красуется рельефное дно кратера, огражденное по бокам щербатыми стенами, а впереди — выгнутой линией горизонта, над которой в черноте Вселенной поблескивают звезды. Этот величественный не изменившийся за миллиарды лет пейзаж оживляется неустанной суетой ракетодрома, не затихающей ни днем, ни ночью. Зрелище это всегда меня привлекало, хоть и наблюдал я его долгие годы. Вот и старик не спускал глаз с экрана. Наше шумное веселье ничуть не отвлекало, казалось, он нас и не слышит. Указав на него Лейфу, Джонни лишь пожал плечами и объяснил, что старика вместе с другими привел сюда директор базы потому, что зал ожидания был битком набит; остальные давно ушли, а старик ждет какого-то звонка из Моря Тишины. Лейф молча принял это к сведению. Но когда все мы пресытились танцами — при пониженной лунной гравитации они требуют особой изощренности и ловкости движений — когда Мари позвала всех к столу, Лейф решительно пересек зал; поклонился незнакомцу и сказал с той чарующей светской непринужденностью, которой все мы завидовали:
— Мистер, вы знаете, кто мы такие и что празднуем. Если наша веселая компания вам не претит, окажите честь быть нашим гостем. Если вы не желаете, прошу прощения, но вы доставите нам радость, если согласитесь. Нам будет казаться, что с нами сидит кто-то из наших родных…
Он замолчал, и воцарилась тишина. Я ждал, что старик сурово откажется, но он без единого слова встал, закрыл книгу, пожал Лейфу руку:
— Благодарю, очень рад.
Долли с двумя помощницами уже разносила угощения. Я оглядел нашего неожиданного гостя — твидовый костюм, запоминающаяся статная фигура, широкоплечий, с копной седых волос и загорелым лицом. Он выглядел как человек, которому приходится много работать под открытым небом. Путешественник, фермер, археолог? Трудно сказать. Определить его возраст еще труднее. Ему могло быть и шестьдесят, и сто двадцать. Все карты путали его глаза, ясные и выразительные, но одно можно было сказать с уверенностью: человек этот полон жизненных сил.
Лейф, как хозяин, сел во главе стола и указал гостю почетное место по правую руку от себя. Гость поклонился оказавшейся напротив него прелестной Катлан Уинкли, сыгравшей Мари в последней экранизации Хемингуэя, поклонился остальным и сел.
Угощение Мари Бриззард являло собой роскошный пир — калифорнийские устрицы, жареный фазан со сливами, множество сортов сыра. Французские вина выбирал и самолично доводил до нужной температуры Джонни Уолкер.
За столом нас было двадцать пять; завязалась беседа. Лейф вступил в разговор с ближайшими соседями, развлекал их драматическими эпизодами нашей космической одиссеи, и я с усмешкой наблюдал, как кинозвездочки пытаются понять вещи, о которых дотоле и не слыхивали. Однако гораздо больше интересовал меня наш случайный товарищ по застолью. Сейчас, когда он сидел на свету в двух шагах от меня, лучше удалось рассмотреть его лицо — украдкой и внимательно. Оно вовсе не выглядело унылым, как мне показалось сначала. Скорее уж исполненным достоинства. Он был ничуть не суетлив в словах и жестах. Там, где другой поднял бы брови, усмехнулся нахмурился, жестикулировал, он оставался спокоен и величественен. Словно изображение на экране, застывшее вдруг, хотя звук не прервался; словно его речь и выражение лица друг от друга не зависели. Словно он не умел смеяться.
Ананасовый компот, поданный на десерт, Мари Бриззард отведала уже вместе с нами, севши между Лейфом и нашим почетным гостем. Когда подали кофе, она обернулась к Лейфу:
— Как там Дик?
Она сказала это тихо, но услышали все. Я почти физически ощущал воцарившееся напряжение. Дик Чаплин, наш спутник и друг, предмет наших тревог последних недель. Единственный, кто в момент катастрофы сохранил полное самообладание и мгновенно разобрался в случившемся; единственный, кто наплевал на инструкции и действовал так, как подсказывала ситуация. Вместо того, чтобы выполнять инструкцию 526 (действия при аварии) и пункт III/В (действия при эвакуации), он пробрался к месту повреждения корпуса, загерметизировал ближайшие отсеки, остановив учетку кислорода наружу, отключил ближайшие участки электрических цепей, обеспечив этим электросеть корабля; этим он подарил нам жизнь и надежду на возвращение. А сам уже три недели — в критическом состоянии, лежит, близкий к агонии, опутанный проводами и пластиковыми шлангами, под наблюдением лучшего компьютера. По эту сторону бытия его удерживают электрические импульсы и работа искусственных органов. Поломаны пальца и ребра, разорваны мышцы, множество внутренних кровоизлияний — со всем этим я и биолог Генрих Максвелл справились бы скоро. Но было и кое-что посерьезнее. Когда по невыясненным до сих пор причинам ненадолго взбесились установки искусственной гравитации, Дика ударило о стену. Перелом позвоночника и повреждения внутренних органов. Автоматика внутренних дверей разладилась, они распахнулись, и Дик упал в переплетение обнаженных электропроводов. Не хочется и думать, как его трахнуло. Мы нашли его в шоке, бесчувственного, обгоревшего и, как ни старались, в сознание не привели. Шесть недель с ним возились специалисты, слетевшиеся со всех уголков Земли. Безуспешно.
— Так, как там бедняга Дик? Есть надежда? — несчастным голосом спросила девушка, и Лейф ссутулился под ее взглядом:
— Не знаю, Долли, понятия не имею… Ничего точно неизвестно. Скорее плохо все, чем хорошо…
— А что ты скажешь? — обратилась она ко мне неласково, но Генри меня опередил:
— Знаешь, девочка, там, — он кивнул вверх, — мы мало что могли сделать. А здесь… Здесь потребуется время. Как-никак все случилось за восемьсот миллионов миль отсюда. И везли мы его такого чуть ли не девять месяцев. Не будь с нами Франка, привезли бы в гробу.
Долли снова глянула на меня, словно ожидая авторитетного объяснения. Но у меня таковых не было.
— Не знаю, стоит ли радоваться, что он остался жив, — вздохнул я. — Боюсь, даже если залечат все переломы и разрывы, он никогда не будет больше тем Диком, которого мы знали. Девятимесячное беспамятство без последствий не проходит. Может быть, когда он придет в себя, навалятся невыносимые боли и судороги.
Повисло тяжелое молчание. Наконец Катлен сказала безжизненным голосом:
— Уж лучше бы тогда он не приходил в себя… Пусть бы уснул, и…
Лейф безнадежно кивнул:
— Врачи хотят провести еще одно исследование. Проконсультируются со светилами мировой медицины, и тогда либо уж начнут лечить, либо посоветуются с семьей… — он помедлил, — насчет другого выхода. Я о смерти милосердия ради. Они и нас выслушают — как людей, живших с ним бок о бок последние два года.
И вдруг наш чудной гость обернулся к Лейфу и неожиданно сильным голосом произнес:
— Вот уж об этом забудьте, молодой человек!
Голоса он не повышал, но в тишине это прозвучало весьма внушительно. Все обернулись к нему, и первым вопрос задал Лейф:
— Вы думаете, на совещании речь об эвтаназии не пойдет?
Оглянулся на нас. Мы молчали. Незнакомец глубоко вздохнул, положил руки на стол, спокойно, властно сказал:
— И ничтожный проблеск жизни — жизнь. Кто возьмется предсказать исход? А самая милосердная смерть — всего лишь смерть. Конец. Абсолютный и окончательный. Раз и навсегда. На первый взгляд, эвтаназия — высокоморальный выход из безнадежной ситуации, конец болезни; но если рассудить, это выглядит, как если бы мы стали заботиться о больном, как если бы собственное душевное спокойствие для нас дороже его жизни. Словом, поражение плохо верящих в выздоровление врачей в борьбе с нетерпеливыми родственниками.
— Я не решусь спорить с вами, — сказал Лейф учтиво, но твердо, — но эвтаназия иногда неизбежна, как аборт. Когда нет никакой надежды… — он умолк, махнул рукой и словно бы ждал от нас поддержки. Но все мы ждали, что ответит старик.
— Кто поручится, что никакой надежды не осталось? — спросил старик тихо. Его ясный взгляд был прикован к смятенному лицу Лейфа, на котором застыла бледная усмешка.
— Ну, я не знаю, — сказал Лейф. — Поручится компетентный совет профессионалов… Высококвалифицированных специалистов. Так бывает, когда женщина хочет прервать беременность…
Старик чуть заметно кивнул:
— Вот именно, и компетентность совета никто не оспаривает. Но есть одна маленькая деталь, которая все разрушает. Эта ваша будущая мать распоряжается своим плодом, своей жизнью, своими сегодняшними проблемами и будущими неудобствами. Комиссия специалистов ведет речь о жизни и смерти другого, чужого человека, незнакомого. Они принимают решение и преспокойно уходят домой, в клуб, в ресторан. А тот, о ком они говорили, остается в постели…
Топни сейчас кто ногой, это прозвучало бы как взрыв. Мари Бриззард с отсутствующим видом смотрела поверх голов. Катлен вертела перстень на пальце, Лейф потирал подбородок. Наконец он ответил:
— То, что вы говорите, звучит внушительно. Насколько я понял, вы обвиняете комиссию, врачей, всех окружающих в злонамеренности…
— Не в злонамеренности, а в недостатке доброты. В нежелании принять на себя бремя терпения, заботы, постоянного ухода за больным…
Кажется, Лейф овладел собой, к нему вернулись спокойствие и уверенность. Он сказал с достоинством:
— Мистер, еще в школе меня учили, что существует Закон об эвтаназии и великое множество сопутствующих ему предписаний. Инструкции регламентируют каждый шаг комиссии из врачей, ученых и юристов, с начала и до конца руководят ее работой… — он помедлил. — Так стоит ли, зная все это, дискутировать о гуманности и широком обсуждении всякого частного случая?
Послышалось несколько громких вздохов, зазвенели ложечки, кто-то шептался. Старик отпил из высокого стакана наш излюбленный коктейль, задумчиво посмотрел на улыбавшегося Лейфа и одной-единственной репликой заставил улыбку исчезнуть с лица нашего капитана:
— Вы в самом деле считаете, капитан, что выполнять инструкции — автоматически означает поступать гуманно?
И продолжал не спеша:
— Если инструкции заключают в себе всю мудрость и справедливость, для чего тогда собирают еще и комиссию специалистов? Выполнить все, что предписано инструкциями, мог бы любой чиновник не особенно высокого ранга. Нет, господа, инструкции — некий проект, намеченный лишь в общих чертах. От способа его выполнения зависит, гуманным или негуманным будет решение…
На лбу у Лейфа прибавилось морщин. Старик продолжал:
— Насколько я понял, скрупулезное выполнение инструкций кажется вам чрезвычайно благим делом. Но если бы ваш несчастный друг был менее человечен и более привержен инструкциям, вы сейчас болтались бы ледяными глыбами где-то у лун Юпитера.
Пальцы Лейфа комкали скатерть, стиснутые губы побелели, лицо побагровело. Однако его мучитель не умолк. Опершись локтями на стол, он переплел пальцы над стаканом и задумчиво добавил:
— И вас бы не мучили сейчас сомнения — дать согласие на его смерть или нет…
Подбородок у Лейфа дернулся, словно он хотел что-то сказать. Но капитан не произнес ни слова. Грустно было на него смотреть. Но что, бога ради, мог он ответить? Казалось, разговор зашел в тупик, когда раздался, ко всеобщему удивлению, голос Эзры Уайтхеда, молчаливейшего члена экипажа. Он выглядел вялым тугодумом, но за этой маской скрывался отточенный интеллект, позволявший Эзре моментально вникнуть в суть любой проблемы.
— Послушайте-ка, мистер, — сказал он неуверенно. — Предположим поступим так, как вы советуете. И что же? Мы вернем Дика к жизни? Или хоть немножко облегчим его страдания?
Двадцать пять пар глаз мгновенно обратились к старику. Ну-ка, что он ответит? — подумал я. Еще никого не удавалось вернуть к нормальной жизни после стольких месяцев беспамятства. В медицинской литературе о таком — ни строчки. Из солидарности с Лейфом я злорадно ждал ответа, усмехнулся даже, но старик не отреагировал на мои гримасы. Он смотрел на Эзру. Потом спокойно, с достоинством сказал:
— Не знаю, я не ясновидец, — и глянул на часы. — Но если хотите, я вам расскажу, как случилось… — голос его прервался, и он закончил с усилием, — как вышло, что я никогда больше не смогу смеяться.
Все обратились в слух. Джонни Уолкер поставил на стол новые бутылки, наполнил пустые стаканы, пошептался с Долли и вышел из зала. Старик, казалось, углубился в свои воспоминания, но тут же очнулся и начал рассказ.
Случилось это на втором этапе исследований Луны, во времена, когда на смену капсулам с двумя-тремя космонавтами пришли станции с десятками и сотнями людей на борту. Во времена, когда ваших родителей на свете не было. У одного человека возникла идея устроить станцию на невидимой стороне Луны и поселить там детей, здесь же выросших — они чувствовали себя на Луне, как дома. Идея понравилась и была принята к исполнению. Место выбирали долго и тщательно, наконец остановились на кратере Жюля Верна в южном полушарии. А потом все пошло быстро: от первой разметки до открытия станции минуло едва пять лет. За это время подготовили ее персонал, и первого января 2051 года он прибыл на место — три тысячи сто сорок семь человек, из них почти половина женщин. Плюс пятьдесят семь стажеров из разных стран, трое японцев в том числе. Настоящая Малая Америка, как когда-то в Антарктиде. Все холостые и незамужние, самому старшему не больше тридцати одного. Им оказался инженер, доктор Робинсон Уилкинс, профессор общей селенологии Колумбийского университета, один из самых молодых на Земле профессоров. Мозг, каких немного приходится на каждое поколение. Он был директором станции и ее добрым духом с момента открытия. Ему была присуща удивительная способность — надежно сдружить людей, идеально наладить работу. Станцию назвали “Прометей”, и она за две недели выполнила огромный объем работы. Шла впереди остальных — по дисциплине, уровню работы, нравственности, словом, опережала по всем показателям. Говорили о ней в самых восторженных тонах. Там работали и по двенадцать, и по четырнадцать часов в день — абсолютно добровольно. Издавали свою газету, создали множество клубов по интересам — прямо-таки кусочек будущего.
Так прошло три года. В пятьдесят четвертом, весной, компьютер контроля выдал ошеломляющую информацию: потребление анальгетиков и барбитуратов на “Прометее” многократно превышало показатели всех остальных станций. В Центре подняли тревогу, послали группу отборных врачей, и они проработали на станции три месяца. Ничего они не обнаружили. Никаких возбудителей инфекции, никакого ущерба организму от долгого пребывания вне Земли. Ничего. Люди просто-напросто жаловались на головную боль, бессонницу, шум в ушах. Все мыслимые анализы не внесли никакой ясности. Разве что — переутомление…
Начальство решило сократить рабочую смену с пяти лет до четырех. Но обитатели станции единогласно, тайным голосованием провалили этот проект. И все осталось по-старому. Кроме потребления лекарств — оно-то как раз еще больше увеличилось. Но теперь это никого больше не волновало — подумаешь, небольшие неприятности…
Словом, в ноябре, когда на “Прометее” вспыхнула эпидемия неизвестной болезни, это вызвало шок на всех остальных станциях. Оказалось, что уже тридцать шесть часов люди на “Прометее” теряют сознание, бьются в судорогах, некоторых посещают диковинные сиреневые видения. Наступают полный упадок сил, слепота. Врачи ничем не могут помочь — слегли сами.
Первой на помощь прибыла группа со станции в кратере Лангрена с восточного берега Моря Плодородия. С трудом открыли шлюз “Прометея” и вошли внутрь в легких скафандрах. Представшее перед их глазами жуткое зрелище подробно описал доктор Тиллер. Люди лежали, стояли на коленях, сидели, изогнувшись самым причудливым образом, с невероятно искаженными лицами. Больные были в сознании, издавали хриплые крики, шевелились, моргали, но здравый рассудок их покинул. Многих нашли под душем, словно они искали облегчения под струями воды. Ужасные вопли доносились из вивария. Две женщины лежали там неподвижно, две бились в конвульсиях. Но кричали не они, а животные в клетках. Едва их напоили и накормили, они успокоились. Так было обнаружено, что загадочная болезнь поражает только людей.
Спасательная экспедиция проверила системы подачи кислорода, воду и пищу, средства личной гигиены, но ничего подозрительного не обнаружила. На станции не оказалось никаких источников инфекции.
Транспортировка этих несчастных и устройство их на Земле были жутким предприятием, обошедшимся дороже, чем заселение всех внеземных станций. Правительство откупило недостроенный университетский комплекс возле небольшого городка в Монтане у Йеллоустоунского парка. В рекордно короткий срок смонтировали диагностическо-лечебную аппаратуру, прибыли светила космической медицины, десятки отборных специалистов, сотни врачей.
И лишь тогда проблема предстала во всей своей трагической неохватности. С чего начинать лечение, если лучшие врачи разводят руками, каким образом происходит заражение, как обнаружить возбудителя болезни, если не дают результатов изощреннейшие анализы? Причина болезни оставалась тайной тайн. Сколько пациентов в наличии, столько и симптомов. Один страдает буйным помешательством, другой — омертвением тканей, у третьего — характерные признаки поражения центральной нервной системы, у четвертого — явные симптомы инфекционного заболевания, и так далее, и тому подобное. Властям не удалось сохранить все это в секрете, и некий журналист, не разбиравшийся ни в медицине, ни в диагностике, ничтоже сумняшеся окрестил в своем нашумевшем репортаже загадочную болезнь Morbus Promethei (Болезнь Прометея). Этот взятый с потолка безграмотный термин, на взгляд специалистов, только сбивал читателя с толку. Но неожиданно мифологическая ассоциация, как оказалось, удачно сочеталась с загадочной страшной болезнью. Дело в том, что внешне иные пациенты начинали вдруг походить на здоровых: мышечные конвульсии прекращались, больной вроде бы узнавал окружающих, казалось, что какое-то из многочисленных лекарств подействовало наконец. Время кричать “Ура!”… но на следующий день пациент вновь выглядел, как прежде, до облегчения, а то и хуже. Словно орел Зевса прилетел вновь и набросился на беспомощного Прометея…
Не буду подробно описывать, как проходило лечение. Скажу только, что это было тяжелое бесплодное занятие. Короткие проблески сознания у больных тут же сменялись физическими, а может быть, и душевными мучениями. Удалось установить одно: болезнь абсолютно не заразна. Несмотря на недостаточную защиту, никто из персонала не заболел. Увы, на этом все открытия и окончились…
Так прошло семь лет. За это время некоторые пациенты умерли. Вскрытие ничего не дало — смерть всякий раз наступала от самых обычных причин, ничто не указывало на проявление загадочной болезни. Больных иностранцев перевезли на родину с разрешения тамошних правительств; некоторых с согласия родных подвергли и дома всестороннейшим исследованиям, но безрезультатно. Установили лишь, что в момент прояснения сознания симптомы словно бы усиливались. Будто где-то в мозгу угнездился страх, и больной подсознательно боится прийти в здравый рассудок, знает, что тогда его ждут новые мучения.
Семь лет — ужасно долгий срок, если постоянно балансируешь между надеждой и разочарованием, если люди оторваны от привычной работы и вынуждены преодолевать нечеловеческие трудности в бесплодных поисках неизвестно чего. Все чаще раздавались раздраженные, нетерпеливые голоса: нужно найти хоть какой-то выход! Либо вылечить, либо… Никто не продолжал вслух, но все и так все понимали.
Старик замолчал. Достал сигару и не спеша разжег ее. Осмотрелся. Все застыли, стараясь не встречаться взглядом с соседями. Долгая пауза показалась мне нарочитой, рассчитанной на эффект. Но взглянув на рассказчика, я отказался от этой мысли.
— Порывшись в истории, вы всегда найдете законы и постановления, которые сегодня кажутся абсурдными, бессмысленными, лишенными и капли разума. Но во времена, когда эти законы действовали, и одни осуждали их, другие, напротив, соглашались с ними, терпели их, не выступали против них, а то и руководствовались ими. Полагали, что в определенной ситуации без них не обойтись, не разрешить какую-то проблему. Возьмите, например, рабство в первой половине девятнадцатого века; сожжение колдуний в Салеме в конце семнадцатого; детские крестовые походы в конце тринадцатого…
Схожий психоз охватил страну и теперь. Фарисейски взывали к гуманизму, из более или менее высоких побуждений подводили к мысли: нужно немедленно что-то предпринять. И вот тогда-то впервые всплыло как альтернативное решение это слово — эвтаназия.
Специальным указом конгресс созвал совет из трехсот членов — представителей научных институтов и общественных организаций. Триста первого, председателя, президент назначил лично. Председатель… Он не достиг установленного для таких ситуаций возраста в пятьдесят лет, ему было сорок пять, но его назначение с радостью встретила вся страна. Профессор Л.К.Хаген, дважды лауреат Нобелевской премии, исследователь, в молодости вскрывший причины раковых заболеваний и избавивший человечество от этого бича. Пятнадцать лет спустя он открыл способы борьбы со склерозом и продлил этим человеческую жизнь на двадцать — тридцать лет. В популярности он превосходил кинозвезд и спортсменов, а медики посчитали его прямо-таки оракулом. Все эти семь лет он работал с больными в Йеллоустоуне, досконально знал состояние пациентов — и, что еще горше, собственную беспомощность.
Мое положение было особенным. Среди больных оказался и мой брат Клайд, точнее, сводный брат, поздний ребенок моего отца от другой женщины. Красивый и одаренный парень. Я заботился о нем, любил его как брата и как сына. Впервые увидел его, больного, на корабле, потом навещал снова и снова. Это было ужасно. Телесное совершенство и молодость исчезли на моих глазах; лицо слабоумного, потом сведенный нелюдской гримасой лик полного кретина… Его взгляд невозможно было сравнить со взглядом умного животного, вроде обезьяны, лошади или собаки…
Совет заседал с короткими перерывами добрых пятнадцать месяцев. Выступали врачи, психологи, юристы, специалисты по проблемам космоса, слово получили философы, ученые и правительственные эксперты. Показали фильм о жизни “Прометея” до катастрофы, потом фильм о больных. Мужчины в зале отворачивались и плакали, женщины падали в обморок. Сопоставление выглядело жутко, но иначе было нельзя. Совет выслушал родных, убитых горем матерей и исстрадавшихся отцов. Разными словами все они высказали одно и то же: “Сделайте что-нибудь, мы не в силах это выносить”.
Потом совет заседал при закрытых дверях. Хаген заверил, что при нынешнем состоянии медицины нечего и думать об излечении; больные обречены до смерти оставаться под наблюдением бессильных врачей, и только. Напомнил, что за семь лет исследователи не продвинулись и на шажок; заявил, что из гуманных соображений эвтаназия представляется наиболее достойным и разумным выходом как с этической, так и эмоциональной точки зрения.
И грянул бой. С самого начала ясно было, что триста человек к единому мнению ни в коем случае не придут. Первыми в атаку бросились священники. О состоянии больных и возможностях современной медицины они и слушать не хотели, никаких логических рассуждений не принимали. Твердили, что страдание — кратчайший путь к обретению благодати божьей, и люди не имеют права возводить преграды на этом пути, самовольно обрекая больных на смерть. С ними сражались заядлые прагматики, стоявшие на позициях строгой науки. Понемногу в бой втягивались все новые силы. Оппозиционная часть нападала на Хагена главным образом потому, что на свой пост он был назначен администрацией. Что, понятно, вызывало ненависть к нему всех, кто сочувствовал оппозиции. Волей-неволей профессору пришлось принять вызов. Он выступал вновь и вновь, объяснял, растолковывал, доказывал, раскладывал по полочкам. Его авторитет заставлял прислушиваться к нему, но не мог привести совет к общему согласию. Против Хагена выступала весьма разношерстная и горластая компания, медленно, но верно перемещавшая вопрос из научно-этической плоскости в политическую, не столько четкими аргументами, сколько глоткой и напором. Я сам случайно оказался свидетелем разговора двух наиболее шумных деятелей, которые увязывали запрет на эвтаназию с победой оппозиции на следующих выборах. Такая вот царила атмосфера…
Продолжалось это весь день и всю ночь. Одни выступали открыто, другие плели интриги. Многие требовали новых исследований, утверждая, что без этого не могут определить в точности свою позицию. Каждый час компьютер показывал приблизительное соотношение сил, что еще более накаляло обстановку. Творилось что-то невероятное. В четыре часа утра, когда приступили наконец к голосованию, голоса разделились поровну. И Хаген положил свой решающий голос на весы — на чашу человечности и разума, чашу закона и жалости На чашу смерти.
Все высыпали в фойе, после жуткого напряжения последних недель ощущая приятную расслабленность. Возле Хагена толпились его сторонники, пожимали руку. В огромных настенных зеркалах отражались смеющиеся.
Через две недели приговор был приведен в исполнение, через месяц история исчезла с газетных страниц, через три — из разговоров ближайших родственников покойных. Администрация укрепила свои позиции и победила на выборах. Загадочная болезнь никогда больше не проявляла себя и легендой вошла в анналы медицины.
Через десять лет станцию “Прометей” реконструировали и послали туда новый экипаж. Три тысячи жизней поглотило милосердное забытье.
Старик вновь замолчал, на сей раз, казалось, окончательно. Затянулся, выдохнул дым и тихо, но выразительно уточнил:
— Три тысячи девяносто жизней.
Общее напряжение ослабло. Генри Максвелл выпрямился, пытливо глянул на меня, потом на Лейфа; но мы молчали, и тогда он благосклонно молвил, словно давал отпущение грехов:
— Честное слово, не понимаю, почему вы вините во всем себя одного? Вместе с вами голосовали еще полторы сотни мужчин и женщин. Проголосуй они за другое решение, те несчастные мучились бы под присмотром до сего дня… Интересно, в этом случае вы сохранили бы способность смеяться?
Старик ответил спокойно:
— Кое в чем вы правы. До некоего предела вся эта история не более чем печальна, нечеловечески — или, если хотите, чересчур по-человечески — жестока. Не более того… Но я не все вам рассказал Подлинная трагедия развернулась тремя годами позже, когда из одной маленькой европейской страны пришло известие, что там отыскали способ лечения “Морбус Прометеи”…
Как я уже говорил, кроме наших сограждан на “Прометее” были еще и пятьсот иностранцев; их правительства разрешили перевезти больных на родину, когда выяснилось, что болезнь не заразна. В одних странах последовали нашему примеру — даже решительнее и без лишнего шума; в других — больных, как неизлеченных, подвергли строжайшей изоляции. Мы о них и думать забыли. Но теперь волей-неволей вспомнили.
Я вылетел в Европу, встретился с этим врачом. Провинциальный исследователь. Заведующий всеми забытым горным санаторием. Но он единственный не поверил, будто животные на “Прометее” не заболели, будто болезнь поражает только людей, как утверждалось в сообщении. Через ЮНЕСКО он получил разрешение поработать на станции, улетел на Луну и трудился там восемнадцать недель. Поместил во все отсеки, кроме вивария, культуры бактерий и мелких животных, воссоздал все условия — состав атмосферы, работу агрегатов. И животные заболели! Симптомы не отличались от тех, что мучили людей. Осталось лишь отыскать, чем отличается виварий от других помещений. Оказалось, одним-единственным — материалом покрытия стен. Для всех отведенных людям помещений использовался новый органический материал с великолепными изоляционными свойствами. Но его молекулярная структура изменилась под воздействием химикалий, которыми ежедневно очищали атмосферу, чтобы убивать бактерии. Возникли новые соединения, накапливаясь в человеческом организме, они вызывали нечто вроде аллергии совершенно новой, неизвестной доселе разновидности; у разных людей она по-разному поражала разные органы. Когда удалось без особых усилий обнаружить эти соединения, легко выводящиеся из организма, лечение больного труда не составило.
Я сам видел потом одного из “обреченных”, статного, румяного математика, разговаривал с ним. Он был абсолютно здоров и прекрасно все помнил. И показывал фотографию, где он снят с моим покойным братом.
При гробовой тишине старик закончил:
— Мы все заблуждались. Одни, как ученые, другие, как руководители, и все поголовно — как люди. Лелеяли убогое, смешное, неимоверно пышное убеждение — будто того, чего не знаем, не знает больше никто. Наша гордыня обошлась в три тысячи девяносто жизней. И не утешайте меня, не говорите, будто у меня навязчивые идеи, что мой голос оказался решающим; не напоминайте, что со мной голосовали еще полтораста человек. Ответственность нельзя разрезать на мелкие кусочки как торт. И потому я разучился смеяться Каждую минуту вспоминаю обо всем этом. Я отказался от своей профессии, от прежних стремлений. Кочую по Земле и ближайшим планетам, пытаюсь спасать обреченных. Если бы я мог вернуть тех, кого…
Он обернулся к Лейфу, своими ясными глазами глянул ему в глаза, сказал мягко:
— Позвав меня к столу, вы упомянули о своих родных. И я сейчас говорю вам, дорогой мой, как отец: забудьте про эвтаназию! Никто не в состоянии сказать точно, найдется или нет в ближайшие дни ум более острый и глубокий, чем ваш, не отыщет ли он дорогу там, где вы остановились и опустили руки…
Он потупил глаза и тщательно стряхнул пепел с сигары. За его спиной призраком возник Джонни Уолкер, наклонился к уху.
— Телефон, сэр в кабине напротив, вызывают вас…
— Да, конечно. Благодарю.
Старик встал, поклонился всем и удалился. Мы молча смотрели ему вслед, пока он не скрылся в дверях. Генри сказал:
— Комплекс вины до предела гипертрофирован, вам не кажется?
Не дождавшись от нас ответа, он повернулся к Джонни:
— Джонни, вы его знаете?
— Конечно, мистер Максвелл, и давненько. Это профессор Хаген.
Иозеф Пушкаш
СВАЛКА
Анжело ждал, когда это произойдет. Произойдет неотвратимо, как закат, на который он сейчас смотрел. Его ноги по колено ушли в холодный пепел — он долго стоял неподвижно; все вокруг покрывала кроваво-ржавая мгла, и солнце тонуло в ней, его края подернулись темной каймой; громады проржавевших конструкций покосились, словно низверженные кресты, словно гигантские спирали вьюнка, окутавшего невидимые столбы воздуха; огромные пузыри ржавчины отмечали места, где громоздились горы старых машин; одинокие стены с выбитыми окнами, сквозь которые виднелись облака, помаленьку осыпались под натиском жары и ветра, обдавшего Анжело запахами паленого, гнили, разложения, всесветной ржавчины. Покрытое темной коростой солнце опустилось за груду пустых консервных банок и битых бутылок. Слева, далеко от Анжело, жарко пылал костер, отбрасывая блеклый свет и порождая множество изменчивых теней Огонь горел здесь с незапамятных времен, когда шальная искра воспламенила вытекавший из пробитой трубы газ; и он будет гореть, пока не иссякнет газ, неведомо откуда текущий в трубе под грудами мусора. Огонь можно было погасить, прокопав канаву от болота неподалеку, но он играл в жизни людей свою роль, да и не хотелось никому заниматься долгой тяжелой работой, ковыряться в земле.
Пусть горит, пусть все вокруг спалит, подумал Анжело и перевел мысли на то, неизбежное; если огонь вдруг сам собой погаснет, если солнце вновь выплывет на мглистый небосвод, это ничего уже не изменит, наступающее произойдет, что бы ни случилось. Он вспомнил, как плакала Лючия, когда сломалась последняя игла для швейной машинки. Он смеялся тогда и утешал Лючию: к чему зашивать и штопать те лохмотья, в которых она ходит? Никакая штопка их крепче не сделает, все равно тут же разлезутся.
— Ничего ты не понимаешь, — всхлипывала Лючия, — это была последняя в нашем мире швейная машина, моя машина, она работала, а теперь ее придется выбросить…
Он с умиленной грустью вспомнил то давнее несчастье — ничто в сравнении с бедой, навалившейся на них сейчас. Он упрекал Лючию, что она так долго скрывала это одна несла бремя тяжкого знания и открылась лишь тогда, когда он сам все заметил. Ее ответ был наивным и оттого еще больше испугавшим Анжело: она думала, что все как-нибудь обойдется. Он не мог над ней смеяться, заскрипев зубами, выбежал прочь из их душной берлоги, споткнулся и упал под стеной из гофрированной жести, на кучу острых обломков, раскроил ногу до крови. Тут же поднялся и вывесил над дверью предписанный. знак: черный лоскут на палке. С того дня их друзья вдруг замолкали посреди разговора., и в их глазах появлялось нечто, отчего Анжело приходил в бешенство, а Лючия разражалась истерическим плачем. Но так они принимали свой удел только поначалу. Потом привыкли к каждодневной боли, сжились с ней, хотя она все возрастала по мере того, как неотвратимо близился срок. Когда Лючия побледнела, закусила губы и забилась в судорогах, Анжело молча вышел, встал на куче сыпучего пепла и смотрел, как солнце, садясь, повторяет свой обычный путь по небосклону. Он думал о дне, когда путь солнца прервется, и участь людей будет решена. В глубине Свалки пылало газовое пламя, солнце клонилось к закату, вокруг ползали невидимые чудовища — Ржавчина, Гниль, Разложение.
Все как всегда. Донесся женский крик, и сердце у него сжалось. Свершилось, свершилось, шептал он застывшими губами. Поблизости раздались голоса. Широко раскрытыми глазами Анжело смотрел, как с другой стороны приближаются три темные фигуры. Словно заранее знали, когда прийти, подумал он, и вновь вспомнил об угрозе, возраставшей с приближением старцев. Они увидели его, но не подошли, встали неподалеку, с важным и внушительным видом ждали, когда он к ним подойдет, с трудом переставляя одеревеневшие вдруг ноги. Старики одеты в черные лохмотья чего-то, что некогда было фраками, пожелтевшие когда-то белые рубашки и сплюснутые древние цилиндры. Но облачение их подействовало на Анжело подобающим образом. Он боязливо попытался заглянуть им в глаза, но рассмотрел лишь округлые, бездонные глазные впадины, щербатые рты и седые бороды. Они приветствовали его, величественно склонив диковинные шляпы, и один спросил:
— Уже?
Этот естественный вопрос так смутил Анжело, что он не смог ни раскрыть рта, ни даже кивнуть. Самый низкорослый из троицы пошарил в кармане и вдруг протянул Анжело поблескивающую бутылочку.
— Выпейте.
Анжело схватил драгоценный предмет, и в голову пришла горячая мысль: Лючия не ошиблась, когда говорила, что они, явившись исполнить это, пьют перед тем спиртное, а для укрепления сил дают и родителям. Горло ему обожгло, словно чудесным огнем, на глаза навернулись горячие слезы. Этого ощущения он давно уже не испытывал. И вспомнил о тяжелой пузатой бутыли у себя в берлоге — несколько недель назад Лючия с нечеловеческими трудами раздобыла ее для этих стариков. В бутыли был отличный французский коньяк, давно никем не виданный.
Когда низкорослый прятал бутылку обратно в карман, послышался пронзительный звук, словно по стеклу скребнул металл. Анжело била непроизвольная дрожь. Заметив это, старики подхватили его под руки, а тот, что угощал спиртным, заговорил звучным, хорошо поставленным голосом:
— Вы не должны думать, будто мы совершаем неправое дело. С вами произойдет то, что издавна происходило со многими. Не бойтесь, мой друг прекрасно владеет ножом, он проделает все безболезненно. Жаль, конечно, что мы не можем использовать шприц или ванночку с водой — медикаменты все вышли, а вода омерзительная. Кстати, это еще одно доказательство нашей правоты. Такое решение неизбежно. Впрочем, вы можете выбирать меж ножом и удушьем, если считаете, что удушение более безболезненно и гуманно. Но должен вам заметить, что смерть от ножа, если перерезать вены, приходит, как спокойный сон.
Разговаривая так, они дошли до ложбины меж двумя холмами из рулонов гниющей бумаги и трухлявых досок. Под покосившимся навесом из гофрированной жести стояли люди. Заметив их, все расступились, освобождая дорогу. Анжело первым вошел в тускло освещенную пещеру, где в углу лежала на узкой постели его жена Лючия и рядом — крохотный, живой, шевелящийся комочек. У Анжело перехватило дыхание, он непроизвольно вскричал про себя: мой ребенок! Он упал на колени, склонился к бледному лицу Лючии, измученной физическими и душевными страданиями. Она смотрела на него, как на незнакомого. Пошевелила искусанными губами, и он едва разобрал ее шепот:
— Я так надеялась, что он родится мертвым…
Издалека, точно из ночного кошмара, донеслось:
— Это мальчик!
Анжело вскочил, в нем вспыхнула было воля к отпору, но тут же погасла: перед ним в тусклом свете коптилки, словно изваяния, стояли старики во фраках. Один из них шагнул вперед, простер костлявую руку и величественно начал:
— Ты родился нежеланным, заранее оплаканным. Родился в мире, напрочь лишенном человечности, а потому мы не можем быть с тобой человечными. Наша обязанность — погасить жизнь, и так обреченную на гибель. Люди перестали рождаться, они лишь умирают. Жизнь исчезает с нашей суровой земли. Кончаются продукты, все меньше пригодного для жизни воздуха, сушу покрывают порожденные цивилизацией свалки, дело рук человеческих; леса и горы превратились в лишенные зеленого ростка пустыни; моря и океаны — в вонючие лужи, полные микробов и ядовитых химикалий. Мир стал Свалкой. Нас все меньше, и живется нам все тяжелее. Сохранить жизнь нет никакой возможности, ничто не отодвинет конца. Потому мы и пришли сюда. Уже много лет мы не позволяем новорожденным оставаться в живых. Нельзя сказать, будто мы бесчеловечны — это всего лишь единственный достойный человека выход, наиболее милосердный. Прости нас, обреченных доживать свою бесполезную жизнь в этом суровом мире. Господь, да пребудет с тобою, дитя.
Он замолчал и отступил назад. Низкорослый протянул руки к ребенку, ждал, когда мать сама распеленает и подаст его. Лючия, прижимая к груди попискивающий комок тряпок, отшатнулась к стене. В ее глазах был ужас, словно к ней протянулись ядовитые щупальца. Умоляющим жестом она указала в угол. Безнадежно уронивший руки Анжело проследил за ее взглядом и увидел там пузатую бутыль, стоявшую на ломаном столике, словно редкостная ваза. В нем словно ожило что-то; он метнулся туда, схватил бутыль и вложил ее в вытянутые руки старца. Недоумение исчезло с лиц стариков, поклоном они поблагодарили Анжело, не веря глазам своим, разглядывали запечатанное горлышко бутыли. Они пили, смакуя, чем большей жадностью разгорались их взгляды, бросаемые украдкой на убывающий драгоценный коньяк, тем сильнее колотилось у Анжело сердце. Старики разговорились, их голоса полны были сердечного участия. Они угостили и Анжело — он выпил; предложили и скорчившейся на кровати Лючии — она отказалась и, словно вспомнив вдруг о своих обязанностях хозяйки дома, горячо принялась уговаривать их, чтобы пили, сколько душа желает. Старики были непривычны к коньяку, особенно после выпитого на улице спирта, так что вскоре они бессмысленно бродили по берлоге, хватались за стены, искали местечка, где могли бы сохранить равновесие. Произносивший речь присел на постель к Лючии, гладил ее по волосам и что-то тихонько нашептывал. Другой оперся о столик, закрыл руками лицо и раскачивался. Седая борода его тряслась. Алкоголь подействовал и на Анжело, но иначе — лишь обострил его чувства, восприятие окружающего. Низенький старик, явно исполнитель приговоров, подступил к нему, положил на плечо сморщенную руку и стал жаловаться, что из него сделали палача, что когда-то он всего лишь заботился, чтобы семейные пары и юноши с девушками были обеспечены противозачаточными пилюлями, но потом пилюли вышли, невозможно стало помешать рождению детей, и ему пришлось делать новорожденным инъекции яда, а когда кончился и яд, пришлось применять вовсе уж драконовские методы, и он превратился в законченного палача. Вдобавок молодые, как нарочно, пренебрегали всякими предосторожностями, и детей рождалось множество. К счастью, эта эпидемия давно пошла на убыль, на всей Свалке отыщется не более одной — двух пар, от которых можно ожидать неприятностей, так что вскоре окончится его ненавистная работа. Упомянув о своей тяжкой доле, старец словно опомнился, выпрямился, взгляд его обрел решимость, из груди рванулся повелительный крик. Другие двое разом подскочили к нему, пытаясь сохранять равновесие. Пустая бутыль с грохотом каталась под ногами, в руке старого палача блеснул нож. Лючия вскрикнула. Случайно или намеренно она перевернула плошку с горящим маслом. Огонь погас, наступила непроглядная тьма. Старики разгневанно закричали.
— Ребенка мне! — распорядился старый палач. — Он мой!
Анжело шагнул вперед; в руках у него оказалось нежное тельце, и ухо защекотал настойчивый шепот Лючии:
— Ты должен его спасти! Должен!
Анжело проглотил слюну и прерывающимся голосом сказал:
— Вот он, ребенок, у меня.
Его обдало жаркое, пахнущее спиртом дыхание. Старик нащупал ребенка и удовлетворенно заворчал. Анжело прижал к себе крохотное тельце, закрыл его руками. Слабый на ноги старый палач вынужден был опереться на него. Анжело чуял поблизости ищущее свою жертву лезвие ножа. Его левое запястье сжали ледяные старческие пальцы, а потом по руке полоснуло острие. Анжело ущипнул младенца, и тот расплакался. Старик нащупал ножку ребенка, но Анжело успел подставить вместо нее свое правое запястье.
Когда зажгли коптилку, ребенок лежал, завернутый в пиджак Анжело, и под ним расплывалась кровавая лужа. Лючия вскрикнула, потеряв сознание, рухнула на кровать. Старый палач спрятал окровавленный нож, кивнул своим. Они поклонились ребенку, один сказал:
— Завтра мы его предадим огненному погребению.
Они вышли, смешные в своих диковинных одеяниях. Анжело подскочил к Лючии и подал ей ребенка:
— Он живой, видишь? На нем и царапинки нет.
Он показал ей свои кровоточащие запястья и улыбнулся. Смеялся так долго, что не знал, смех ли еще это.
Так выжил Анжело-младший, единственный ребенок посреди Свалки, гигантского скопища ржавчины и гнили.
На другой день поутру Анжело с наскоро сколоченным деревянным гробиком под мышкой прошел мимо смотревших ему вслед соседей и друзей к яме, где пылал газ. На краю кратера его уже ждали три неподвижные фигуры — вчерашние старцы, величественные и неприступные — ни следа вчерашнего панибратства, вызванного алкоголем. Заслоняясь ладонью от жара, Анжело бросил гробик в пламя. Старики поочередно подходили к нему, пожимали руку и отправлялись восвояси. Он долго смотрел вслед, глядя, как они спотыкаются на кучах мусора, оскользаются в грязи; его охватила радость — он обвел стариков вокруг пальца, его маленький Анжело будет жить. Но прилив трезвых мыслей о будущих хлопотах и трудностях, страх за будущее вернули его на землю.
Дома его встретили сияющие блаженством глаза Лючии. Ребенок жадно прильнул к ее груди. Анжело сел рядом и обнял ее.
— Вот видишь, я нашла выход, — сказала она. — А ты еще удивлялся, зачем мне этот коньяк.
Он улыбнулся ее наивности, неспособности предвидеть будущее:
— Хорошо, но что дальше? Как мы его поставим на ноги?
— Молока у меня много, — сказала она гордо. — Он вырастет здоровым.
У него не хватило духу напомнить жене, что всю жизнь она грудью ребенка кормить не будет.
Тревога, заставлявшая Анжело забыть и об отцовской гордости, неожиданно улетучилась сама собой. Во-первых, им не удалось сохранить все в тайне от ближайших соседей. Ребенок громко плакал, когда почувствовал холод, и часто будил среди ночи не только отца с матерью, но и соседей, обитателей ближайших берлог. Приходили не только они, но и жители дальних мест, смущенно топтались у входа, заводили разговор издалека и наконец честно признавались: хочется им хоть одним глазком глянуть на ребенка. Анжело боялся сначала, что кто-нибудь донесет старикам, но вскоре страхи рассеялись, и он больше не прятал сына. Желающие могли вволю любоваться мальчиком, и каждый приносил что-нибудь в подарок: банку сгущенного молока, пачку печенья, кусочек сахару, игрушку. Анжело прекрасно понимал волнение, охватывавшее людей при виде играющего на полу крепкого мальчугана. Долгие годы люди старели и умирали, так никогда и не увидев рождения новой жизни.
* * *
Анжело-младший, окруженный всеобщим вниманием, любовью и заботой, рос здоровым и красивым. Шло время, Анжело учил сына говорить, людская молва донесла весть о смерти старцев, исполнителей суровых приговоров. На их место пришли другие, но свои обязанности они выполняли чисто формально — на Свалке не осталось больше молодых пар, у которых мог появиться ребенок.
Едва Анжело-младший научился говорить и размышлять, он принялся расспрашивать родителей:
— Почему нет нигде других детей? Велика ли Свалка? Есть ли на земле иные страны? Почему мы не переселяемся в другие места? Почему все такие большие и старые?
Отец объяснил, как умел, что все другие страны либо в точности похожи на их Свалку, либо представляют собой голые скалы, где человеку жить невозможно. С потаенным ощущением вины отец рассказал, что люди старались не иметь детей — их жизнь страшно тяжела, они сами едва-едва в силах выжить. Анжело-младший поскучнел, но тут же развеселился и заявил: когда вырастет большой, он пройдет всю землю из конца в конец и отыщет такую страну, где всего будет в достатке, и люди смогут иметь детей. У его постаревших, дряхлых родителей слезы навернулись на глаза Хоть они в том и не признавались, но возлагали на него большие надежды, верили, что его мечты сбудутся, и сыну в отличие от них выпадет лучший удел, настоящая жизнь. Те же надежды на счастливое будущее Анжело-младшего питали все, кто знал его или хотя бы слышал о нем. Однажды он прибежал домой, зажав в кулаке что-то мягкое, зеленое. Родители рассмотрели его находку и обмерли. Они много об этом слышали от знающих людей: пучок высохшей травы. Когда-то трава росла по всей земле. Известие моментально распространилось, сбежались соседи, все спрашивали смущенного мальчугана, где он это отыскал. Анжело так и не смог объяснить, только показывал куда-то вдаль — он забрел так далеко, что не надеялся вернуться домой.
…Время шло, у родителей Анжело прибавлялось морщин, а над Свалкой все гуще становились черные тучи. Но это были не дождевые облака — клубы тяжелого дыма, зловонных испарений и пепла. Не хватало кислорода, дышать становилось все тяжелее, даже газовое пламя ослабло и поблекло. Возмужавший Анжело рыскал по окрестностям. Исследовал горы проржавевших автомобилей, лазал по закоулкам огромного военного корабля, обследовал несколько сверхзвуковых самолетов, пробирался сквозь завалы ржавых обломков, дымящие кучи разноцветных химических отходов, смрадные глубокие озера нефти и грязи, громады разрушенных небоскребов.
Но травы он нигде не нашел.
…Когда ему исполнилось двадцать, умерла мать, а годом позже и отец. Анжело проделал все то, что наблюдал множество раз: похоронил родителей в тускнеющем пламени кратера. Некому было пожаловаться на свое одиночество и несправедливость этого мира. Во всей округе отыскалось лишь несколько трясущихся старцев, погруженных в ожидание смерти. Они умирали молча, незаметно, и Анжело не тревожил мертвые тела, оставлял их там, где умирали. Несколько недель он прожил в обществе последнего оставшегося в живых старика, но однажды и тот, взглянув на него, едва прошептал:
— Ты Анжело. Я тебя помню, ты Анжело.
И умер. Анжело вышел из темной пещеры, дыша с трудом, устрашенный своим будущим — он остался один-одинешенек, единственный живой человек на всей Свалке.
…И он отправился в путешествие. Оставил позади огненный кратер, горы ржавчины, покосившиеся громады небоскребов. Свалка была бесконечна. Он шагал по грудам пепла, сжигавшего кожу, запорошившего глаза и уши, кашляя кровью в тучах ядовитого дыма, преодолевал широкие реки и озера какой-то скользкой вздувавшейся пузырями жидкости, раздирал ноги в кровь на острых камнях и обломках железобетонных плит. Конца Свалке не было. Вскоре он напоминал обтянутый кожей скелет. Все больше горбился, наконец тащился уже на четвереньках, потом полз. Свалка была мертва и бесконечна.
…Однажды, остановившись перевести дух, он понял, что не сможет сделать и шага. Высох, как мумия. Мозга в голове не осталось, только одна-единственная мысль: он невероятно, невообразимо голоден. Десятки лет не ел. Собрав все силы, поднял руку ко рту и укусил пальцы. Кровь и боль. Он вгрызался. Благодаря этому смог двинуться в путь. Назавтра настал черед второй руки. Потом руки бессильно повисли вдоль умирающего тела, капли крови едва вытекали из ран и падали на мертвый прах Свалки.
Людвиг Соучек
С ГАЛАКТИЧЕСКОЙ ТОЧКИ ЗРЕНИЯ
“Двухчасовая битва у Белой горы 8 ноября была не столько военным поражением, сколько следствием политической бездарности короля и совета, малодушия самого Фридриха. Его бегство вызвало прилив бодрости у наступающих императорских солдат, а в другом лагере — смятение и злость горожан, направленную против потерпевших поражение войск”
…Заросли сухого чертополоха и травы покрывал пней, оседавший комками и на конских крупах, на упряжи. Кони и люди, хрипя, с трудом выдыхали клубы пара. Морозный ноябрьский воздух резал грудь, скручивал уставшие члены ледяными путами. Ругаясь, шатаясь, солдаты опускались на землю, еще недавно покрытую тонкой корочкой замерзшей грязи, разбитой теперь проходящим войском на тысячи кусков. Полоса вытоптанной оскверненной земли тянулась от полков Ангальта до самого Раковинка, откуда пятого ноября они двинулись по скверным дорогам, огибая Прагу, чтобы преградить путь Букую. Ангальт был опытным полководцем — но его отряды, как и люди героев ноябрьских сражений Тюрна и Шлика, передвигались на запаленных собранных с бору по сосенке лошадях, а то и на мужицких телегах Многие ландскнехты, мушкетеры, аркебузиры и копейщики тащились на своих двоих вымотались, натерли ноги, кляли на чем свет стоит господа бога и всех его архангелов. Последними словами крыли вчерашнюю ночевку в Унхоште — им там не досталось не то что пива и вина, но и плошки горячен жратвы К дьяволу такую войну! Теперь, в полночь, их поставили у Белой горы, на Рыжинской пустоши, рядом с союзниками-венграми Где-то поблизости укрывается во тьме неприятель, императорские полки Букуя и Тили, да вдобавок Максимилиан со своими баварцами. Они же в Гостивицах, их тысяч тридцать, а это уж чересчур. Судьба!
Солдаты, переругиваясь меж собой, неохотно расступались перед повозками и кавалеристами графа Тюрна — он пришел на помощь Праге и еще затемно расставил свои пушки на бастионах.
— Думаю, скоро начнется, — сказало Двадцатьпять. — Обе толпы двуногих сближаются.
На что Сорок ничего не ответило. Двадцатьпять за все время своих многочисленных существований только тем и занималось, что вдумчиво исследовало эволюцию малозначимых, в общем-то, процессов А сейчас оно впервые получило от Верховной Координации разрешение на вмешательство — но слишком поздно, подумало Сопок с неудовольствием ощущая вибрацию силового поля Двадцатьпять. Слишком поздно. Прославленный ученый уже не в состоянии стабилизировать поле. Подступает время следующего воплощения, очередного существования.
Двадцатьпять и Сорок парили над Белой горой в виде энергетических полей. Человеческий глаз мог бы увидеть их лишь через поляризованное стекло, но Двадцатьпять совершенно точно знало, что ничего подобного на Третьей планете пока что не имеется. Зоркий наблюдатель мог бы, задрав голову, заметить в небе над собой словно бы вихорьки, возникавшие на миг радужные переливы цветных пятен под низкой пеленой облаков, скупо освещенных первыми лучами солнца Но человеку, затянутому в кирасу с тесным кожаным воротником, смотреть в небо несподручно. Да и заметь кто нечто диковинное в небе — истолковал бы однозначно. Тогдашний мир свыкся с чудесными и грозными небесными знамениями; европейцы без особого удивления принимали на веру любые слухи о кровавых дождях и битвах в облаках, о носившихся по небу апокалипсических страшилищах.
(Для ясности: учитывая облик Двадцатьпять и Сорок, то есть принятую ими на время форму энергетических полей, читатель должен воспринимать буквально выражения “говорило”, “молчало”, “отвечало”. Земные языки просто не в силах найти более точные термины. Но употребление среднего рода оправдано — оно наилучшим образом передает сущность обитателей системы Альфа Дракона (откуда происходили Двадцатьпять и Сорок) — они либо бесполы, либо при возникновении такой надобности особенным образом двуполы).
— Ага действие вступает в решающую фазу, — нетвердо произнесло Двадцатьпять, тщетно пытаясь стабилизировать свое силовое поле.
Баварцы, авангард войска Букуя, приближались к Гостивицам. На остриях их копий посверкивали отблески далекого пожара — это и Рыжины, где разместилась плохо признававшая дисциплину венгерская конница, застигнутая сейчас врасплох авангардом императорских войск. Казалось, баварцы идут на верную смерть: их было не так уж много, и они далеко оторвались от главных сил. Принц Ангальт собрал своих офицеров и уже намеревался было дать им приказ опрокинуть баварскую пехоту, но граф Гогенлоэ отсоветовал: они заняли на Белой горе чрезвычайно выгодную для обороны позицию, и легкомыслием было бы ее оставить. Сам граф Тюрн заявил, что лучшего места не найти…
Несколько мушкетеров выбежало из шеренги. Они установили свое тяжелое оружие на подсошках и приложили фитили. Раздались первые выстрелы. Пять — шесть баварцев рухнули в замерзшую грязь.
Светало. Сорок отметило звуковые волны и языки пламени, исходящие из дул мушкетов.
— А сейчас что делают эти углеродные двуногие? — спросило оно у Двадцатьпять.
— Воюют. Сжигают смесь неких веществ, которая превращается в газ и выбрасывает в нужном направлении маленькие предметы. При столкновении предмета с двуногим у последнего может произойти дезинтеграция информационной сети и дискоординация.
— Довольно экзотическая забава, — заключило Сорок. — И сколько может произойти таких столкновений, прежде чем наступит опасность для ультраструктуры?
— У них нет никакой ультраструктуры, — ответило Двадцатьпять. — Мы не в системе Альфа Дракона. Дезинтеграция в данном случае необратима. Индивидуум перестает существовать.
Сорок не поверило и решило, что это нелогичное, абсурдное заявление свидетельствует лишь о том, что распад силового поля Двадцатьпять вошел в критическую стадию, вызвав нарушение мышления. Однако мнение свое Сорок держало при себе.
— Не пора ли нам вмешаться? — спросило оно. — Вот только каким образом? Вы придумали?
— Нет. Подождем. Верховная Координация проанализировала прошлое и сделала прогноз, благоприятный для тех двуногих, что защищают свое гнездовье. Однако сами видите, что Координация ошиблась. Впрочем, если защитники все же начнут одерживать верх, мы обязаны будем им помешать.
— Зачем?
— Понятия не имею. Верховная Координация планирует эволюцию Галактики на тысячи Великих Оборотов вперед. Какие-то планы есть и насчет этой планеты. Вот только не знаю, какие. Может быть, Координация хочет устранить какую-то частную, пока неизвестную флюктуацию.
Невзирая на пушечную пальбу, несколько императорских эскадронов с офицерами в белых перевязях во главе атаковало левый фланг чехов, которым командовал старый граф Тюрн. Сблизились два грохочущих облака пыли, всадники передних рядов выпалили из пистолетов и схватились за палаши Трудно было предсказать с уверенностью, чем все кончится (Сорок вообще мало что понимало, отмечало лишь, что углеродные двуногие, восседающие на углеродных четвероногих, размахивают выкованными из железа длинными равнобедренными треугольниками). Но скоро стало ясно, что всадники Тюрна дрогнули, поворачивают коней и гонят их прочь с поля битвы, где там и сям бьются раненые лошади с распоротыми животами и неподвижно лежат люди в помятых ударами копыт кирасах. Левое крыло чешского войска пришло в смятение. Положение попытался исправить юный принц Ангальт-младший со своим конным полком. Вопя что есть мочи, оглушительно паля из пистолетов, они врезались в центр шеренги Букуя, сея хаос и смерть. Множество императорских вояк за несколько минут подверглись окончательной и бесповоротной дезинтеграции. Полк Ангальта походил на изрыгающего пламя разъяренного дракона, но вскорости был обложен со всех сторон превосходящими силами неприятеля, разрезан надвое и разбит. Дважды раненный, и оба раза тяжело, Ангальт-младший с грехом пополам спасся бегством от пытавшихся пленить его.
— Думаю, что Верховная Координация на сей раз ошиблась, — сказало Сорок. — Двуногие из города явно проигрывают.
Шеренги воевавших в императорской армии польских гусар, не дрогнув перед канонадой пражских пушек, атаковали легкую венгерскую конницу; та не стала ждать столкновения и пустилась наутек; поляки преследовали их, похоже в своих посеребренных кирасах с крыльями за плечами на легион рассвирепевших архангелов.
Пушки умолкали одна за другой. Только у бастиона Звезды еще дрались моравы под командой Шлика. Это были чернорабочие воины, опытные и несуетливые, умевшие экономно расходовать силы и порох. Они хладнокровно все взвесили и поняли, что спасения нет — каждый из них, привыкший ни во что не ставить свою солдатскую шкуру, принял это, как неизбежность. Через каких-нибудь полчаса под натиском баварцев они полегли все до единого.
Букую открылся путь на Прагу, куда давно уже с горсткой всадников бежал Ангальт-старший. главнокомандующий чешским войском.
— Мы можем отправляться восвояси, — заметило Сорок без всякого нетерпения (время не представляло для обитателей Альфы никакой ценности, и его нельзя было считать “напрасно потраченным” — на Земле время текло гораздо медленнее для двух визитеров, чем на их родине).
— Рано, — сказало Двадцатьпять. — Выходит, дальнейшие события Верховная Координация предсказала точно. Атакующие гнездовье двуногие недостаточно сильны, а защитникам идет подмога.
Ангальт, так и не остановивший, как ни пытался, бегущие войска, встретил на Градчанах, неподалеку от Золотой горы короля. Его величество в позолоченной кирасе, под знаменем с пфальцским девизом “Колебания мне неведомы” направлялся на поле боя во главе пятисот кирасир личной охраны. Но поле боя теперь принадлежало лишь мертвым да еще двум едва заметным облачкам, силовым полям, реявшим над Белой горой. Кирасиры спешились и пытались помочь защитникам пражских стен расчистить Страховские ворота от множества сбившихся в кучу телег — на плечах бегущих в Прагу могли ворваться императорские войска.
Вскоре загрохотали орудия пражских редутов. Доскакавшие почти до самых стен редкие кучки конников Букуя торопливо поворачивали коней, мчались в безопасное место. Страховские ворота заперли на тяжелый дубовый засов и возвели позади них вал из заранее припасенных камней и глины.
Букуй прекрасно понимал, что сражение у Белой горы было лишь малозначащим эпизодом, не ослабившим чешское войско и волю чехов к отпору. Остановившись перед пражскими укреплениями, он сжимал кулаки, вспоминая, что его отборные войска несколькими днями ранее едва не разбежались из-под Раковника — на счастье, из Баварии через шумавские перевалы добрался обоз с провиантом, и только это остановило массовое дезертирство. Но надолго ли? Еды хватит на сегодняшний вечер да завтрашнее утро, и с ними нет господа бога, чтобы накормить армию пятью хлебами да двумя рыбами, а его католическое величество и господа католические генералы сами совершить такое чудо не в состоянии. Окрестности разорены, все сожжено, чехи давно угнали в Прагу весь скот и увезли собранный урожай. От Бенешова на помощь Праге идет посланная Габором Бетленом венгерская конница, восемь тысяч отдохнувших вояк. Завтра они появятся здесь, и чаша весов военного счастья может качнуться в сторону чехов.
Букуй подхлестнул коня и размашистой рысью направился от пражских стен, ощетинившихся пушками и мушкетами, в свой лагерь. Там он встретил баварского полководца Максимилиана — с мокрыми от вина усами, мутным взором. Максимилиан так стремительно протянул генералу кувшин, что красное венгерское выплеснулось на редкостный турецкий ковер:
— Пейте, Букуй, пейте, домине! Кто знает, придется ли нам еще выпить…
В это время в Пражском Граде король Фридрих Пфальцский совещался с Ангальтом, на котором лица не было от беспокойства за израненного сына; присутствовали Тюрн, Гогенлоэ и все остальные77. Больше всех говорил австрийский дворянин Шернебль, призывая немедленно, нынче же ночью ударить по неприятелю. Тюрн поддерживал его и заявил, что охотно возглавит войско вместо Ангальта — чтобы тот мог спокойно ухаживать за раненым сыном. Потом пришли выборные от горожан и еврейской общины и предложили большой заем, чтобы оплатить содержание обороняющих Прагу войск.
— Ну что ж, господа, — сказал король и встал. Следом встали остальные. — Что бы я ни решил, я хотел бы выслушать ваше мнение. И мнение моих милых пражан, разумеется. Благодарю вас. Когда вы думаете наступать, Тюрн?
— Через час после полуночи, ваше величество, — поклонился Тюрн так низко, что каска в его руке мела паркет почерневшим от пороховой копоти пером. Кисара на нем была покрыта вмятинами от пуль и палашей. — К этому времени удастся наладить связь с полками Габора Бетлена, и мы с двух сторон ударим на Максимилиана с Букуем. И чешская корона на челе вашего величества останется столь же незыблемой, как горы, что окружают эту страну.
— Благодарю, граф, — кивнул Фридрих. — Дайте бой. Я не забуду вашего усердия. Через час после полуночи я поднимусь на стену и буду ждать вас с победой.
Белогорскую равнину закутала пасмурная морозная ноябрьская ночь; снег тихо падал и не таял на холодных лицах давно остывших мертвецов. Санитары пока что занимались ранеными, время позаботиться о мертвых еще не настало.
Обитатели системы Альфа Дракона терпеливо колыхались в небе — земное время для них, как мы помним, не имело никакого значения. Что час, что тысячелетие — для них все едино.
Среди ночи Двадцатьпять вдруг сказало:
— Углеродные двуногие из города приближаются.
Сорок промолчало. Но и оно фиксировало не слышный грубому несовершенному человеческому уху стук обернутых мешковиной копыт, тихое шуршание засова Страховских ворот и сиплый шепот капралов городского ополчения. Ворота заскрипели.
Раздались нечленораздельные выкрики — это передовые пражские солдаты набросились на дремавших императорских караульных.
Загремели мушкеты, из городских ворот полк за полком вылетали кавалеристы — в отличие от лошадей кирасир и гусар Букуя их кони были сыты и напоены. Грянул бой.
Фридрих Пфальцский, закутавшись в подбитый горностаем плащ, наблюдал его со стены. Сверкали вспышки мушкетных, аркебузных и пушечных выстрелов, убогие домишки Мотола и Яновиц пылали, выбрасывая снопы искр в свинцово-серое небо. Тюрн опрокинул императорское войско. Разбитые полки Максимилиана и Букуя бежали на юг, вдоль Влтавы, прямо на копья венгерской конницы Габора Бетлена и моравов. Чешская корона останется на голове Фридриха Пфальцского, его детей и детей его детей. Король приказал приготовить ему ванну и коня.
— Ну хватит, — сказало Двадцатьпять. — Верховная Координация рассчитала все точно, теперь я в этом уверено. Нам придется чуть отступить в прошлое.
Силовое поле Двадцатьпять пульсировало все явственнее. Хотя по галактическим меркам Двадцатьпять выполняло более чем второстепенную работу (Верховная Координация, по слухам, занималась одними масштабными операциями — изменила траектории планет или взрывом сверхновой аннигилировало целые звездные системы), оно было обуреваемо сильным эмоциональным напряжением — что и отметило Сорок.
— Термический удар? Парализатор? — предложило Сорок, бывшее в этой операции подчиненным, обязанным обеспечить техническую сторону дела. — Несколько небольших взрывов меж двумя группами двуногих…
— Нет-нет, — сказало Двадцатьпять. — Ничего такого. Я наблюдало за этой планетой несколько Великих Оборотов. Инструкции Верховной Координации разрешают нам выбирать средства по своему усмотрению. Проще всего предпринять психологическую атаку.
— Психологическую? Эти двуногие углеродные капельки обладают психологией? — спросило Сорок и не расхохоталось лишь потому, что сделать это силовое поле не в состоянии.
— Нечто подобное у них имеется, — сказало Двадцатьпять. — Сформировавшаяся система условных рефлексов, которую двуножки не способны контролировать. У них есть и рефлекс, заставляющий их страшиться полной и бесповоротной дезинтеграции.
— И, несмотря на это, они швыряют друг в друга те маленькие предметы?
— Вот именно, — подтвердило Двадцатьпять. Вибрации его силового поля усилились. Сорок восприняло это как состояние радости. — Это сравнительно редкая разновидность космической жизни. Настолько своеобразная, что я потратило на ее изучение целый Великий Оборот. Некоторые рефлексы заставляют их бояться неизвестного, в первую очередь такого, которое их эстетические и эмоциональные чувства полагают отрицательным. На этом я и сыграю. А теперь — назад во времени.,
Силовые поля пронзили своими вибрациями пространственно-временной континуум, и существа с Альфы Дракона двинулись против потока времени, все быстрее и быстрее. Вскоре вибрации прекратились.
Они очутились над Белой горой, во вчерашнем вечере. Грохотали орудия пражских редутов. Доскакавшие почти до самых стен редкие кучки всадников Букуя торопливо поворачивали коней и мчались — в безопасное место. Страховские ворота заперли на тяжелый дубовый засов, возвели позади них вал из заранее припасенных камней и глины.
— Отправимся в город двуногих, — распорядилось Двадцатьпять. — Там, на горе, их главное гнездовье. Примем наш обычный облик жителей Альфы Дракона и пройдем по лестницам открыто, чтобы углеродные двуногие нас увидели.
— А потом? — спросило Сорок.
— А потом можем возвращаться домой. Задание будет выполнено.
— Вы хотите сказать, что наш облик производит отрицательное эстетически-эмоциональное впечатление? — спросило Сорок. Не находись оно в форме силового поля, обязательно испытало бы огорчение.
— Не исключено, — уклонилось Двадцатьпять от прямого ответа. Слегка переместившись в пространстве, они опустились на подворье Пражского Града, забитом офицерами, солдатами и перепуганными горожанами. После каждого пушечного залпа со стен галдеж ненадолго стихал, но вскоре вновь гомонили, кричали и бранились на всех европейских языках.
— Господи боже! — прошептал пфальцский алебардщик из королевской стражи, закрыл лицо руками и сполз по стене на землю. Его остро отточенная алебарда с грохотом рухнула на паркет в прихожей. Взлетели щепки. Под потолком в прихожей висели в воздухе два кошмарных чудовища, похожих на гигантских пауков из полупрозрачного стекла; их многочисленные мохнатые лапы грозно шевелились. В огромных брюхах страшилищ струился, переливался черно-фиолетовый туман; из длинных полупрозрачных выростов на обоих концах тела, похожих на клубки червей, что ни миг выскакивали сине-фиолетовые щупальца. Пронзительно пища, они шарили по огромному залу, забираясь в самые дальние уголки, куда не проникал свет восковых свечей.
Именно таков был настоящий облик Сорок и Двадцатьпять (должны отметить, что на своей родной планете Сорок числилось среди писаных красавцев). Обитатели Альфы Дракона давно овладели секретами гравитации, и ноги служили им не средством передвижения, а рецепторами электростатического поля, индуцируемого сине-фиолетовыми щупальцами. Черно-фиолетовый туман в брюхах был органом мышления из паракристаллической массы, способной вовлекать в процесс переработки информации даже единичные молекулы, благодаря чему объем памяти увеличивался безмерно.
Алебардщик украдкой глянул меж пальцев. — Двадцатьпять почти касалось его щупальцем — и обомлел. Черно-фиолетовые стеклянные пауки без единого звука прошли коридорами королевского дворца, внимательно следя, чтобы не зацепить ненароком электрическим разрядом которого-нибудь из забавных углеродных двуножек — множество их и так сегодня дезинтегрировало.
Навстречу попалась делегация пражан и старшина еврейской общины Соломон бен Рейхен — бледный, как стена, к которой прижался, он шептал каббалистические заклинания. По полу в передней раскатились свитки долговых обязательств, выпавшие из рук перепуганных купцов, с одного оторвалась гербовая печать банкирского дома Фуггеров. Потом Двадцатьпять и Сорок увидел король и остальные участники только что начавшегося военного совета. Вокруг обитателей Альфы Дракона с треском сыпались электрические искры; на спинах они несли папские кресты, а сочащиеся ядом скрещенные лапы и пасти были точь-в-точь как у василисков, висевший на стене пфальцский королевский герб с треском разломился пополам Зрелище было жуткое и зловещее, все молчали, как громом пораженные, боясь пошевелить и пальцем.
Наутро, обуреваемые печалью, город покинули король с семейством, генералы Ангальт, Тюрн и Гогенлоэ, высшие офицеры и советники пражской \правы. Венгерская конница Габора Бетлена, встретив спасающихся бегством соотечественников, повернула прочь от Праги. Остатки войска, как ни уговаривал их Тюрн-младший, требовали выплаты задержанного жалованья, а потом принялись грабить город, который должны были защищать.
Утром девятого ноября над Прагой сквозь мглистую дымку ярко светило солнце, озарявшее удивительное зрелище: генералы Букуй и Максимилиан, не встретив сопротивления, вошли в униженную, покоренную Прагу и отправлялись теперь отслужить благодарственную мессу в церкви ордена капуцинов на Лютеранской площади. Участь Чехии была предрешена.
Но к тому времени Двадцатьпять и Сорок давно уже не было здесь. Торжественно прошествовав по Пражскому Граду и смертельно испугав короля, они вновь превратились в силовые поля, исчезнув с глаз присутствующих. Затем вибрации пронизали пространственно-временной континуум и отправили Двадцатьпять и Сорок в невообразимо длинную дорогу к звезде Альфа Дракона. Сорок сказало:
— Блестяще проведенная операция. Собственно, ничего особенного так и не произошло.
— Абсолютно ничего, — подтвердило Двадцатьпять. — Разве что судьба того малого участка планеты довольно существенно изменилась — примерно на триста местных оборотов. Похоже, что для тамошних двуногих изменения эти к лучшему — я имею в виду сферы эмоций и метаболизма.
— Триста оборотов той планеты — сколько это в переводе на наши меры?
— Едва-едва одна двухтысячная доля Великого Оборота, — сказало Двадцатьпять. — Ничтожно малый срок. Но и углеродистым двуногим отведено для индивидуального существования невообразимо короткое время. Так что с точки зрения двуногих это весьма долгий срок…
Сорок медленно повышало колебания транспортных вибраций, готовясь к пространственному скачку. Оно сказало:
— На первом месте, понятно, стоят интересы Галактики, верно ведь?
Двадцатьпятъ даже не стало подтверждать столь неоспоримое утверждение. Разумеется, интересы Галактики всегда и везде стоят на первом месте, и все это знают.
* * *
Была ночь восьмого ноября под стенами города, куда скрылись разбитые полки Фридриха; пылали раздуваемые ледяным ветром костры императорских войск.
У одного из них дрожал — больше от нервного напряжения, чем от холода — молодой французский офицер. Он снова и снова бессмысленно оттирал ладонью давно уже засохшее кровавое пятно на рукаве. Это Засохла кровь его солдата, которому пушечное ядро оторвало голову на бегу. Безголовое тело, прежде чем рухнуть, сделало еще несколько шагов. Словно часы, словно неразумные часы, твердил про себя офицер и смотрел себе в ладонь. На ладони у него лежал редкостный механизм в золотом яйцеобразном футляре — часы работы Прославленного мастера Хагена из Нюргера, На двойной крышке часов была вмятина. Часы спасли ему жизнь, задержав пистолетную пулю. С минуту еще тикали… Как человек. Совсем как человек.
Как жаль, подумал молодой офицер, слишком поздно это пришло в голову. Человек и часы. Шестеренки, которыми человек, живое существо, соединен со всеми остальными живыми существами; он рождается, растет, ощущает, желает, действует, созревает, размножается, стареет, и все это — предопределенное, механическое, не зависящее от души движение, которым наверняка можно научиться управлять. Какие это сулит перспективы! Можно отыскать способы управлять своим разумом, сделать его совершеннейшим инструментом познания, Как жаль, что мысль эта пришла в голову только сейчас. Завтра Он наверняка будет мертв, застреленный чешскими солдатами или растоптанный копытами конницы Габора Бетлена. Белая гора, Несомненно — Пиррова победа. Сколько ему осталось жить? Неужели только до той поры, когда откроются городские ворота, и оттуда выбегут атакующие?
— Есть здесь, черт побери, хоть один офицер? — оборвал его тягостные мысли хриплый, простуженный голос.
Молодой офицер потряс головой, словно пробуждаясь от сна:
— Есть! Господин полковник, шевалье Рене Де Карт, лейтенант, к вашим услугам.
Збышек Черник
ПОЕЗДКА К ПРАЩУРАМ
Гуго Ноншалон со всей возможной осторожностью включил причальный автомат и молча ждал. Магнитное поле пропало, и гидрокар мягко опустился на берег. С видимым облегчением Гуго глянул на трех своих пораженных спутников, завороженно таращившихся то на бесконечную гладь Океана, то на раскинувшуюся впереди равнину. В дальнем ее конце, в мглистой дымке виднелись силуэты диковинных великанских строений, циклопических кубов.
— Ну что, господа мои? — сказал Гуго торжествующе. — Струхнули малость, верно? Ну, держите хвост пистолетом!
Эти бодрые слова успокоили Оскара и Теодора — но не его младшего братца Венделина. Малец был любознательным и вдумчивым, но и трусоватым изрядно, так что, оказавшись в составе “экспедиции”, лишь подрывал ее дисциплину и моральный дух.
— А что скажут дома? А если тут в беду попадем? — заныл он своим младенческим тенорком. Голосок этот раздражал старшего брата уже сам по себе — пищит и пугается, как девчонка! Венделин, строго говоря, не был полноправным членом “экспедиции”, его прихватили с собой только затем, чтобы не выдал их, оставшись дома. Однако в его словах был свой резон: что ни говори, предприятие они затеяли рискованное, отправились сюда без разрешения взрослых, тайком. Гуго попросту “позаимствовал” отцовский гидрокар, единственное транспортное средство, способное пересечь Океан — за что, всплыви все наружу, отважному морепроходцу грозила бы хорошая порка. Но опаснее всего, понятно, не розги — “экспедиция” высадилась на другом берегу Океана, в таинственных краях, скрывавших загадки и опасности. Люди здесь не жили бог знает с каких времен. Все старые легенды и сказания упорно твердят, что здесь обитали гиганты и разные сверхъестественные существа, бог весть что после себя оставившие. Не стоит верить всему без разбору, но толком никто ничего не знает. Благо Совет мудро постановил, что ввиду неизвестных опасностей никто не должен посещать эти места, и запретил поездки сюда.
Представив все последствия их шальной выходки, Гуго и сам на миг утратил мужество. Но тут же вновь взыграла страсть исследователя, и на нытье Венделииа он ответил коротко, выразительно:
— Заткнись, балда!
Венделин не нашел, что ответить и замолчал. Гуго меж тем нажал кнопки, и из корпуса гидрокара выдвинулось множество ножек для передвижения по суше.
…Когда машина остановилась, все четверо какое-то время ошеломленно смотрели вперед, не веря глазам своим. Было чему дивиться: столь гигантского строения они в жизни не видели. Походило оно на дом — но раз во сто больше, чем обыкновенное человеческое жилище.
— Логово великанов, — прошептал Теодор.
— Ну да, и тут полно волшебниц, блуждающих огоньков да огнедышащих драконов, — браво попытался шутить Гуго, ни на миг не забывавший: что бы ни произошло, командир не смеет поддаваться страху. Но нельзя сказать, что он подбодрил своих спутников.
— Вы только посмотрите на эту лестницу, — не унимался Теодор. — Что ни ступенька — добрых двести миллимаков в высоту. Туда ни за что не взобраться.
— Как-нибудь залезем, — сказал Гуго. — Нужно же нам размяться. В здоровом теле — здоровый дух. Вперед!
Он вылез из гидрокара и, скрывая дрожь в коленках, зашагал к строению. Остальные неохотно поплелись следом.
Это был настоящий лабиринт. Целую вечность они взбирались по лестнице, целую вечность преодолевали порог. За порогом возвышалась вереница высоченных дверей, которые им в жизни бы не удалось открыть. На счастье, щели под дверями были так высоки, что и взрослый прошел бы там, не нагибаясь. Мальчишки шли огромными залами, где не было ничего, кроме голых высоченных стен.
Наконец дом все же раскрыл им свою тайну. Они обнаружили дверь, на которой великанскими буквами написано было, что внутри хранится “Звуковой мини-архив рационализаторских предложений и изобретений”.
— А что такое мини-архив? — спросил малыш Венделин, у которого к тому времени азарт исследователя взял верх над страхами.
Что такое мини-архив, не знал и сам Гуго. Правда, как командир, он не мог в этом признаться, а потому привычно скомандовал:
— Заткнись, балда!
Внутри все блестело, сверкало, сияло. Сотни, тысячи стеклянных пузырей, один больше другого, покрывали весь пол, так что глаза разбегались. Они подошли к ближайшему пузырю, попробовали сдвинуть его. перевернуть, разбить, открыть. Ничего не выходило.
И вдруг вышло. Что-то зазвенело, пузырь раскрылся, и монотонный голос начал:
— Рационализаторское предложение номер 28 233 674 872 999 456 002 ГММХ — генетический метод миниатюризации Холма. Автор: профессор Ричард Холм, Институт генетики.
Теодор и Оскар в ужасе отскочили, малыш Венделин замер с разинутым ртом и даже забыл спросить, что такое генетический метод миниатюризации.
— Чего испугались? — спокойно сказал Гуго. — Это же магнитофон, только чертовски старый. Могу поклясться, эта рухлядь помнит еще Пращуров. — Он сам засмеялся своей шутке, и остальные робко ему вторили:
Теперь говорил сам профессор Холм:
— Итак, из всех проблем, стоящих ныне перед человечеством, наибольшую тревогу вызывает неудержимый рост населения грозящий нехваткой энергии и продовольствия; к сожалению, мы бессильны решить эту проблему путем эмиграции в ближайшие галактики — последние космические экспедиции не обнаружили пригодных для колонизации планет…
— Что такое эмиграция? Что такое галактика? Что такое космические полеты? — пришел в себя малыш Венделин.
Гуго прошептал обычное: “Заткнись, балда!” и грозным жестом заставил братишку умолкнуть.
— …Я намереваюсь решить эту проблему путем уменьшения с помощью генетики размеров человека, — продолжал профессор Холм. — Я разработал метод, с помощью которого миниатюризация человека в каждом последующем поколении достигнет десяти процентов — естественно, в сторону уменьшения. Смело могу заявить, что человеком будущего станет Человечек, Мини-человек, Мальчик-с-пальчик, который будет занимать ничтожно мало места на планете, потреблять ничтожно малое количество продуктов, причем интеллект и физическое развитие сохранятся на уровне сегодняшнего человека…
В магнитофоне вдруг что-то захрипело и заворчало, зазвенело, стеклянный пузырь вновь сомкнулся, и в великанской комнате воцарилась гробовая тишина.
…Гидрокар мчался к дому, мальчишки неуверенно поглядывали друг на друга. Что им думать о своих открытиях, они и понятия не имели.
— А представьте, что метод этого Холма стали бы претворять в жизнь, — сказал Теодор.
— Ага, и мы тогда были бы лилипутиками, — рассмеялся Оскар. — Ты бы стал такой крохотный — не углядеть.
— Ты сам был бы лилипутиком, — обиделся Теодор. — Скажешь, нет?
Они замолчали. Гуго, с неприступным выражением на лице, мужественно сдвинул брови и ждал, когда покажется родной берег. Лишь бы никто их не заметил, и все обойдется.
Страхи оказались напрасными. На пристани не было ни души, зато из города доносились веселый гомон и песни — это походило на большое гулянье, какое всегда устраивает Совет после удачной охоты. Так оно и оказалось. Центральная площадь кишела людьми, сбившимися в кучку вокруг больших атомных грилей.
— Мы добыли добрых двести штук, — охотно рассказал мальчишкам облизывавшийся на запах жаркого охотник. — Все двести угодили в ловчие ямы.
Гуго посмотрел на ближайший гриль. В нем медленно кружилась огромная туша черного муравья.
Владимир Чорт
ПРИДЕТ ЕЩЕ ВРЕМЯ
Все трое ошеломленно смотрели вперед Прохода меж двумя симметричными скальными гребнями не было Еще вчера, когда они развернули переносные защитные навесы и укладывались на ночлег, проход был, достаточно широкий, чтобы трое землян могли пройти по нему, взявшись за руки.
Вчера они совершенно выбились из сил, настала марсианская ночь, и они решили устроить привал Но теперь, когда бледное марсианское солнце поднялось над лазоревым горизонтом, люди не верили своим глазам. Проход исчез!
Арк укоризненно глянул на Ветса:
— Если бы меня послушали, прошли бы здесь еще вчера.
На языке у Ветса крутилась колкая отповедь, но вмешалась Зена:
— Но кто мог знать? — это прозвучало, как упрек.
Арк рассердился:
— Нужно было выполнять мой приказ, понятно? А я имею право отдавать приказы!
— Разумеется, — сказала Зена. — Но ты обязан и наше мнение учитывать. Особенно здесь, на Марсе.
— Подожди, — прервал ее Ветс — Ты настаиваешь, что был прав? Изволь, я не спарю. Ты был прав — И демонстративно отвернулся.
— Да плевал я! — сказал Арк. — Ни на чем я не настаиваю. Я имею право отдавать приказы, а вы обязаны их слушать и исполнять. Вчера вы мой приказ не выполнили. Это прямое неповиновение. А теперь снова…
Издалека примчался удивительный, переменчивый марсианский ветерок, то горячий, словно родившийся в аравийских барханах, то пронзительно холодный, словно устремившийся им вслед из Арктики.
Понемногу развиднелось. Перед ними вздымались два горных массива, поразительно похожих друг на друга, так что дух захватывало от изумления. Никакой растительности, только камни, камешки, камнищи, да бесконечные марсианские пески.
Двадцать восемь часов назад они высадились на этой древней планете. Их задачей было проверить установленные предыдущей экспедицией датчики и составить отчет.
Полет на Марс для них был самым обычным делом. Земляне давно уже овладели тайнами Времени, проникали все глубже и глубже в бездны Вселенной. Но привозили оттуда лишь образцы пород различные пробы да ленты самописцев, всевозможных анализаторов. На все их попытки установить контакт с разумными существами Вселенная отвечала молчанием.
Вот и этот полет свелся к привычной рутине, которую обязаны пройти все выпускники школы космонавтики. Как и предыдущей экспедиции, Марс не открыл им ничего, кроме своих безжизненных песков и скал.
Вчера они вышли, чтобы проверить восемь датчиков в Море Вздохов. Согласно предписанию, после проверки они могли стартовать в ближайшие двенадцать часов.
Но проклятые скалы загородили дорогу. Люди ничего не понимали. Горные вершины словно сомкнулись, преградив путь, пока космонавты спали.
Первым шагнул вперед Ветс.
— Нужно же, черт побери, что-то делать, — пробормотал он и двинулся к скалам.
Арк догнал его и схватил за руку, закричал в ухо:
— С чего ты взял, что нужно туда лезть?
Ветс обернулся к нему:
— Вперед, — и нетвердой походкой направился в ту сторону.
— Но я не давал приказа! — рявкнул на него Арк.
— Так отдай, — решительно сказала Зена и пошла за Ветсом.
Арк ошеломленно смотрел им вслед. Он понял, что из рук у него ускользает и власть над экспедицией, и все остальное.
Пока на их курс не пришел Ветс, все шло, как нельзя лучше. Арк с Зеной долго дружили, и дело, казалось, шло к свадьбе. Но с приходом Ветса все полетело кувырком. Ветс уже на выпускных экзаменах вечно делал все наперекор, изводил инструкторов скептическими репликами, задавал вопросы с подковыркой. ’После экзаменов Арка назначили старшим группы из трех человек, а в подчиненные определили Ветса и Зену. И все бы ничего, не влюбись Зена в Ветса. А Ветс не придумал ничего лучше, как выразить Зене свое удивление: мол, как она только могла связаться с типом вроде Арка?
Хотелось верить, однако, что полет на Марс все же сблизит их и погасит все конфликты. Но вышло как раз наоборот. Ветс с Зеной выступили против него открыто. Когда они вернутся на Землю и все станет известно, Арка наверняка спишут. Его первейшей обязанностью как раз было поддерживать дисциплину в группе при любых обстоятельствах. Подчеркивалось: при любых. А он…
Не будь этой проклятой преграды, нашелся бы другой повод к неповиновению. Арк в этом ничуть не сомневался. Случись такое на обратном пути, будь осмотрены все датчики, Арк имел бы полное право запросить помощи у Земли. Но сейчас не решался. И ведь вчера он им приказывал не останавливаться на ночлег!
Ничего, он еще все возьмет в свои руки. Стиснув зубы. Арк поспешал следом за ними — они уже исчезли в тени скал.
Догнал наконец. И увидел, что они стоят обнявшись.
— С ума вы посходили? — рявкнул он.
Они отстранились друг от друга.
— Ну, что прикажешь? — насмешливо спросил Ветс.
— Ждите, когда я вернусь. Я пойду первым.
— И долго нам ждать? — поинтересовалась Зена.
— Ждите! — приказал Арк и пошел вперед.
Пройдя метров двести, оглянулся и махнул им рукой. Когда они подошли, Арк смотрел на преграду в бинокль. Длилось это долго, и Ветс нетерпеливо тронул его за плечо. Арк обернулся с искаженным ненавистью лицом:
— Убери лапы, к дьяволу!
И протянул бинокль Зене. Девушка приложила его к глазам. Тихонько, удивленно вскрикнула. Ветс выхватил у нее бинокль.
Таинственная масса, загородившая проход меж утесами, состояла из каких-то странных нитей, свисающих сверху — толстых и тонких, сине-черных, волнистых, колышущихся. Одни заканчивались округлыми вздутиями, другие широкими воронками. Вздутия размеренно колыхались в одном ритме со своими нитями, а воронки были обращены своими раструбами к людям.
— Миром мы с ними не разойдемся, — сказал Арк и вынул из висевшего на груди чехла оружие.
— С ума сошел? — сказал Ветс. — Сам не знаешь, что делаешь. Они нам не угрожают.
— Никогда не видел ничего подобного, — твердым голосом заключил Арк, глядя на удивительный занавес. — Придется их…
— Подожди, — сказала Зена. — Они же не нападают. Попробуем пройти.
И посмотрела на Ветса, ожидая поддержки.
— Я их в клочья разнесу, — сказал Арк. — Вот тогда и пройдем.
И повернулся к загадочной стене. Ветс крикнул, но Арк отбросил его и побежал сломя голову. Ветс схватил Зену за руку:
— Скорей, а то будет поздно!
Они побежали вслед за Арком. Серо-черные нити волнообразно заколыхались, людям показалось, что они слышат писк, тихий звон, чьи-то тревожные вздохи.
Собрав все свои силы, Ветс прыгнул на Арка сзади и повалил. Рыча, он — и катались по земле, Ветс пытался завладеть оружием. Зена беспомощно стояла над ними.
Наконец оружие оказалось у Ветса.
— Не имеешь права! — рычал Арк. — За оружие отвечаю я! Отдай!
Ветс ослабил хватку и вскочил. Арк медленно поднялся.
— Оружием распоряжаюсь я один. Отдай добром, — протянул он руку.
— Не отдавай, — сказал Зена. — Он нас всех поубивает.
— Отдай, — сказал Арк уже спокойнее. — Я должен это сделать ради нашей же безопасности.
— Какая там безопасность? — отмахнулся Ветс. — Никто нам не угрожает.
— А эти? — вытянул руку Арк.
— Но мы же не знаем, что это такое — разумное существо или диковинное растение. Не стоит спешить. Стрелять начнем, когда не будет другого выхода.
— Попробуем с ними договориться, — сказала Зена, не отрывая взгляда от серо-черной стены.
— Не дурите, вы! — сказал Арк. — С чего вы взяли, что они разумны? Что вы о них знаете?
— Ничего, — сказал Ветс. — Абсолютно ничего. Но это не значит, что мы должны их уничтожить.
— Хватит, — сказал Арк. — Надоело мне с вами спорить. Перед нами — нечто неизвестное и непонятное, иррациональное. И потому — неразумное. Нужно позаботиться о нашей безопасности. Как старший группы я имею право отдавать приказы. Приказываю уничтожить препятствие. Отдай оружие. Всем отойти на сто метров и встать согласно инструкции.
— Не отдавай! — крикнула Зена.
Ветс молча кивнул. Арк подождал, стоя с протянутой рукой.
— Ну, как хотите, — сказал он вяло и отвернулся.
Молниеносная перемена в его настроении удивила их. Зена не заметила, как Арк, проходя мимо Ветса, провел рукой за его спиной, и пластиковый шланг кислородного баллона выскочил из гнезда в шлеме, повис.
Взгляд Ветса преисполнился безмерного удивления. Он склонил голову, пошатнулся и упал лицом вниз, выронив оружие.
Не в силах шевельнуться, Зена смотрела, как Арк поднимает оружие из песка. Арк прицелился в нее, и девушка бессильно опустилась на колени, теряя сознание.
Но Арк не выстрелил. Он повернулся к преграде, прицелился, досчитал до трех и нажал на спуск.
…Очнувшись, Зена засыпала безжизненное тело Ветса сыпучим песком. Покончив с этим, вспомнила про Арка. Но его нигде не было видно.
Только оружие валялось в песке.
Перед Зеной тихо колыхался серо-черный занавес, его толстые и тонкие нити тянулись к земле, словно струи дождя. Постепенно стихали едва слышные вздохи и шелестенье.
Девушка поднялась с колен и побрела в сторону посадочного модуля. Пройдя метров сто, обернулась, чтобы в последний раз взглянуть на таинственную серо-черную стену.
Но стены не было. Проход меж двумя симметричными скальными громадами был открыт, и за ним бледно светило солнце.
…В самом сердце планеты, в Зале Большого Вычислителя в это время заседал Совет.
— Вы все наблюдали происходящее на своих мониторах, — сказал председатель Совета. — Остается ждать решения Большого Вычислителя. Его мнение будет решающим.
И председатель вложил в отверстие на панели плоскую кассету. В Зале воцарилась тишина. Наконец из терминала выполз серый свиток с несколькими строчками золотых букв.
Председатель прочитал его про себя. Потом поднял взгляд на членов Совета.
— Слушайте решение Большого Вычислителя, — сказал он. — Наша цивилизация и дальше останется внутри Марса. Контакт с планетой Земля откладывается на десять тысяч лет. Придет еще время.
Альжбета Шерберова
ПРЕКРАСНАЯ ВСАДНИЦА
Они опоздали, представление уже началось. Пригнувшись, пробрались на свои места. Мартин сразу же уставился на арену, Лукаш пытался отдышаться. Он соскучился по запаху опилок и зверей, по большим желтым львам — что-то подсказывало ему, что львов он увидит. Но пока что на арене бегали собаки. Самого красивого пса дрессировщик заставлял сделать стойку на передних лапах, поднял в воздух на ладонях и, вытянувшегося в струнку, носил по арене. Выглядело это омерзительно. Но другим зрителям нравилось. Под руководством искусного, как видно, дрессировщика собаки творили форменные чудеса. Сначала был пожар. Горел крохотный домик, а собаки изображали пожарных. Вышколены они были великолепно — казалось даже, что они разумны, сами прекрасно помнят, что им делать; дрессировщик не подал ни одной команды, все происходило как бы само собой. Собаки деловито бегали, качали помпу, спасали из горящего домика жителей (гуся и петуха), делали им искусственное дыхание, гасили головни, накидывая брезент, привезли санитарные тележки, осаживали зевак; наконец, одолев огонь, триумфально объехали на тележках вокруг арены, звоня в колокольцы. Дети визжали от восторга, взрослые от души смеялись и хлопали. Дрессировщик раскланялся, и собаки под гром оркестра убежали за кулисы.
Уже вышел клоун, но зал все еще шумел и аплодировал собакам, медленно успокаиваясь — очень уж они всем понравились. Однако Лукаш грустно подумал: детство прошло, ни собаки, ни эфирные создания, воздушные гимнастки не вызовут уже того сладкого трепета, который охватывал десятилетнего мальчишку. Двенадцать лет назад. Где тот трепет, сладкий ужас, волнение, когда замирало сердце, перехватывало дыхание, едва прожектора ярко освещали арену?
Лукаш чуть оживился, когда клоун извлек из чемодана тряпичную куклу в человеческий рост. Никак она не могла устоять на ногах. Клоун пытался поставить ее, усадить, придать изящную позу — а она время падала, большая кукла с невыразимо наивным и смазливым личиком. Клоун заплетал ее тряпичные ноги, сгибал так и этак (вот-вот, казалось, разорвет), закидывал ее ноги ей на шею, пытался сложить и запихать обратно в чемодан, но ничего не выходило. Вдруг кукла упруго выпрямилась, мотнула головой, рассыпав по плечам длинные черные волосы, сбросила тряпичный наряд и оказалась живой гибкой девушкой в серебристых трусиках, загорелой и стройной. Шумный вздох пронесся по ошеломленному залу — никто и подумать не мог, что кукла окажется всамделишной живой красавицей.
Зал грохнул аплодисментами.
— Может, они после антракта выйдут? — сказал Лукаш.
— Кто?
— Львы.
— Да ну их, твоих львов. Собаки — вот это да! Великолепно.
— Даже слишком, — сказал Лукаш.
Последним номером перед антрактом оказался высокий класс выездки, “который покажет мисс Ната Грин” — как прокричал конферансье.
И появилась Ната на белом коне, молоденькая, несказанно пленительная, с прекрасными, коротко остриженными золотистыми волосами, в посверкивавшем блестками зеленом платье; ее юбка, длинная и пышная, закрывала спину коня и ноги девушки; казалось, что прекрасная всадница всю свою жизнь провела в седле, слившись с конем в единое целое.
Лукаш замер. Платье, воздушное, словно облако, было как у сказочной принцессы, а юбка, вся в волнах, спускавшаяся едва ли не до колена коня — и вовсе фантастическое зрелище.
Всадница и в самом деле показала высший класс выездки.
Конь плясал вальс и сарабанду, переступал крохотными шажками, пританцовывал изящно и легко, как балерина, грациозно сгибал ноги с ловкостью записного танцора. Это наверняка был тяжелый труд — и для коня, и для всадницы.
— Просто прелесть, — сказал Мартин, и Лукаш кивнул.
Девушка держала узду кончиками пальцев, не натягивая; из-за ее широкой пышной юбки не удавалось увидеть, как она управляет конем ногами. Казалось, она делает это вовсе незаметными касаниями.
Оркестр заиграл туш; девушка подняла на дыбы заржавшего коня, потом галопом покинула арену.
Объявили антракт, и Мартин с Лукашем вышли на свежий воздух. В детстве они обожали глазеть на цирковых зверей, но теперь, сколько ни бродили вокруг шапито, нигде не увидели клеток. Зато меж фургончиками стояло множество “крайслеров” и “мерседесов”, они блестели в лунном свете и выглядели чуточку нереальными.
И тут они вновь увидели девушку, скакавшую по Летенской пустоши — казалось, конь устал от танцев, и Ната хотела взбодрить его, носясь галопом вдоль и поперек безлюдного ровного поля. Она осталась в том же зеленом платье, только на плечи накинула свитерок.
— Что она делает?
— Да ничего. Катается себе, — сказал Лукаш, завороженный красотой коня и девушки, скакавшей на фоне проносившейся мимо полуночной электрички с ярко освещенными окнами.
— Антракт кончился, пошли, — сказал Мартин.
— Ты иди. А я хочу с ней поговорить.
— А если это иностранка и по-чешски не понимает?
— Где наша не пропадала! — махнул рукой Лукаш.
Всадница петляла меж редких берез, повернула коня и вновь помчалась галопом мимо белых футбольных ворот в дальний конец пустоши.
Лукаш стоял, как зачарованный. Словно убеждая себя, что это не сон, оглянулся через плечо. Автомобили безостановочно неслись по широкой улице Сторонников мира, в домах светились окна, шины шуршали по асфальту, гудели сигналы, по лестнице сновали веселые компании, какой-то мальчишка высоко подбрасывал мяч.
Лукаш прошел меж фургончиками, перешагнул невысокую красную оградку и направился прямо к девушке. Конь шел рысью. Ее свитерок соскользнул с плеча, широкий зеленый рукав развевался, прозрачный в лунном свете. Из-под ног копыт с тихим шелестом взлетал песок.
Как привлечь ее внимание, чтобы не испугать? В лунном свете она казалась такой прекрасной и невозмутимой, что Лукаш, не рассуждая, просто-напросто шагнул навстречу и сказал:
— Боюсь, вы можете простудиться. Осень у нас обычно холодная.
Девушка засмеялась, остановила коня, и он косил на Лукаша большим влажным и умным глазом с огромным белком.
— Ничего, я привыкла, — сказала девушка, и Лукаш обрадовался тому, что она знает чешский.
— Вы прекрасно ездите верхом, — сказал он, осторожно погладил коня по шее. Тот фыркнул. — Я и подумать не мог, что встречу вас здесь, вот так.
Девушка играла уздечкой.
— После выступления нужно размяться, — сказала она, наклонилась вперед и погладила коня по лбу.
— Но вы можете простудиться. Что, если нам выпить грогу? Тут недалеко. В холодную осень это никому еще не вредило, — предложил он, глядя на девушку снизу вверх. Она была прекрасна необыкновенной, хрупкой красотой, принцесса с большими темными глазами и бледным лицом, казавшимся в лунном свете прозрачным.
— Хорошо, — тихонько засмеялась она.
— Я подожду, пока вы отведете коня домой, — предложил он и тут же выругал себя — совсем забыл, что у нее наверняка нет “дома” в обычном понимании.
— Зачем? — Девушка внимательно разглядывала его. — Знаете, на кого вы похожи? На поручика. Из какого-то русского фильма.
Он засмеялся:
— Так вы отведете коня?
Она натянула свитерок на плечи, неуловимым движением спрятала хлыстик в прозрачный рукав. Мотнула головой:
— Нет. Конь пойдет с нами, если он вам не мешает.
— Ну что вы, наоборот, — Лукаша это развеселило. — Я еще никогда не ходил пить грог с девушкой верхом на коне. Это замечательно. Только езжайте помедленней, ладно?
Они двинулись в путь, и Лукашу на миг показалось, что все это происходит во сне. Он шагал по асфальтовой дорожке, девушка ехала рядом по песку; справа была улица с потоком машин, слева — залитая лунным светом пустошь, всадница и песок, с диковинным шелестом похрустывавший поп, копытами. Конь шагал неспешно, легко — девушка не могла бы ступать легче и грациознее.
— Вас в самом деле зовут Ната? — спросил он. Справа от них проносились ночные электрички, и люди в ярко освещенных вагонах казались рыбками в аквариуме.
— Наталья.
— Вы прекрасны, Наталья, — сказал он и погладил коня. Ему до сих пор не удалось увидеть ног девушки. Почему-то хотелось знать, во что она обута — туфельки, кроссовки или сапожки для верховой езды? Лукаш вообразил эти сапожки — из лучшей кожи, белоснежные. — А как зовут коня?
— И его зовут Наталья. Куда мы идем?
— На Амбарову улицу. Туда ближе всего. Будь вы потеплее одеты, я с удовольствием прошел бы с вами через весь город.
Они рассмеялись. Песок кончился, девушка выехала на луг, и Лукаш пошел рядом по траве. Недалеко была лестница, но там пришлось бы пробираться меж машинами на стоянке, так что лучше идти лугом. Трава, еще зеленая, приятно пахла. Конь сразу остановился и потянулся к ней. Наталья терпеливо ждала.
— Меня зовут Лукаш.
Наталья вдруг сильно наклонилась вперед — Лукаша поразило изящество плавно выгнутой конской шеи, из которой словно бы вырастала девичья фигурка, окутанная клубами невесомой зеленой ткани, покрывавшей всю спину коня и спускавшейся ниже его живота. Девушка и конь были полны столь несказанной красоты и прелести, что у Лукаша перехватило дыхание.
— Теперь каждый раз, как соберусь выпить грогу, буду вспоминать вас, — сказал он.
Девушка засмеялась. Ее улыбка что-то напомнила Лукашу, чье-то лицо с забытого рисунка или картины.
Они вышли на перекресток. Здесь было людно, все оглядывались на них. Девушка гордо выпрямилась в седле. Копыта звонко постукивали по ступенькам, и это было, как музыка.
Ворота оказались заперты, пришлось сделать большой крюк. Неслыханно повезло, что есть поблизости этот уличный ресторанчик, подумал Лукаш. В обычный бар она вряд ли пошла бы, не согласилась оставить коня привязанным на улице.
— Я и не знала, что тут есть такой уютный ресторанчик, — сказала Наталья.
Место было красивое. За резным заборчиком стояли деревянные столы и лавки нарочно грубой работы, справа — стойка. Лукаш не раз бывал здесь с приятелями теплыми летними ночами, но теперь, когда рядом сидела на коне эта девушка, ресторанчик показался таким незнакомым, таким прекрасным, что Лукаш чего-то испугался.
Наталья направила коня в воротца и остановила у столика. За стойкой появился парень в очках и белом халате, внимательно посмотрел на коня и всадницу, без надобности переложил шоколадки.
— Съедите что-нибудь? — спросил Лукаш.
— Нет, спасибо. Я ничуть не голодна.
Конь фыркнул.
— Два грога, — сказал Лукаш. — Пополам. То есть — рома и воды поровну. Верное средство от простуды.
Парнишка величественно кивнул. Рядом с ним на плитке пускала парок алюминиевая кастрюлька с кипящей водой, здесь же жарились сосиски.
— Что-нибудь для коня? — спросил он, блеснув золотым зубом. Налил в стаканы рома.
— Что-нибудь для коня? — обернулся Лукаш к Наталье. Она мотнула головой:
— Ему достаточно моего грога.
И улыбнулась. Улыбка напомнила ему что-то, но что, он никак не мог сообразить.
Лукаш взял стаканы с курившейся парком золотистой жидкостью. Над стойкой тихо играла музыка — мелодия из фильма “Схватка”. Поблизости сидели двое мальчишек со спортивными сумками. Завидев всадницу, они притихли и шепотом принялись рассказывать друг другу что-то про животных.
Было очень уютно. Наталья, сидя в седле, пила свой грог — сказочная принцесса. Ее конь не шелохнулся, погрузившись в свои лошадиные мысли, словно знал, что руки у хозяйки заняты стаканом и ложечкой, и беспокоить ее нельзя.
— Вкусно? — спросил Лукаш. Он старался пить свой грог помедленнее и снизу вверх смотрел на Наталью. Здесь, при свете уличных фонарей, она уже не выглядела такой бледной и призрачной, как на пустоши.
— Вкусно, — прищурилась она.
— Боюсь, что влюбляюсь. В вас и в коня.
Она пристально глянула на Лукаша, покачала головой и допила грог.
— Еще? Или что-нибудь сладкое?
— Нет, спасибо. Достаточно. Нам пора спать, пока меня не хватились.
Они вышли из ресторанчика.
— Вам не холодно?
— Нет, все чудесно, — сказала она. — Вы молодец, что все это устроили, — и рассмеялась. — Только бы теперь лошадка не взбрыкнула…
Они медленно возвращались к Летенской пустоши. Луна выглянула из-за туч, и в ее серебристом свете вновь показались нереальными девушка и конь, вновь возник некий барьер, разделявший обычную улицу и весь остальной мир, в котором грациозно и легко, в таинственном молчании нес свою прекрасную всадницу белый конь.
Они всю дорогу молчали. Остановились у невысокой красной ограды, окружавшей купол шапито и фургончики.
— Побудьте еще со мной, — попросил он, положив ладонь на шею коня.
Она огляделась:
— Хорошо. Как-никак вы мне напоминаете того русского поручика.
— Вы его любили? Того, что был похож на поручика? — спросил Лукаш. Он не знал, что его привлекает больше — ответ на вопрос, или загадочный, незнакомый мир цирка, где меж фургончиками сушилось на веревке белье и слышался разговор на непонятном языке. Рысцой пробежал белый пони, словно вышел погулять перед сном. Кто-то позвал его. У ближайшего фургона, на веранде, светилась завешанная платком лампа, под ней сидела старуха и быстро зашивала что-то. Мужчина в зеленой шубе открыл дверцу “мерседеса”, что-то доставал оттуда. Лукашу с трудом верилось, что и Наталья живет здесь, что на веревке сушится и ее белье, чулки, платье, которое она гладит вон в том фургоне; что в этом “крайслере” она ездит за покупками и в парикмахерскую… Было в этих мыслях томительное, многие чувства в себе соединяющее ожидание, невыносимая печаль.
— Наталья, — сказал он тихо и погладил ее плечо под мягкой невесомой тканью.
— Я его любила. И люблю, — сказала она; ее прекрасные глаза были грустными и мудрыми.
— Почему же тогда вы… не вместе?
— Не получилось.
— Из-за того, что вы работаете в цирке?
— И потому тоже.
Они молча пошли меж березами, к лестнице, откуда открывался вид на Прагу. Лукашу хотелось повести ее туда, пройти с ней по улицам до самого Вацлавского моста, чтобы видела и знала: с ней и ее конем он может идти куда угодно, то, что она работает в цирке, ему нисколечко не претит.
Они шли по асфальтовым дорожкам Летнего парки. Стучали копыта, тени и лунный свет рисовали прекрасные, печальные картины. Пришла осень, конь ступал по жухлым листьям, а они все падали и падали, беззвучно парили, будто во сне. В парке не было ни души. Встретилась только влюбленная парочка. Влюбленные воззрились на коня и Натали удивленно и испуганно, но страх их казался наигранным, словно они уверены были, что в этот миг их любви возможны любые чудеса и самые неожиданные встречи.
Одинокий пешеход остановился и смотрел вслед, попыхивая сигаретой.
Они подошли к главной лестнице.
Наталья остановила коня и смотрела сверху на Прагу, сиявшую в ночной мгле россыпью огней.
— Прекрасный город, — тихо сказала Наталья. Она была как статуя, печальная и величественная статуя над городом.
— Вам грустно, Наталья, — сказал Лукаш, зная, что грустно как раз ему.
— Ну что вы, — пожала она плечами.
Конь стоял двумя ступеньками ниже Лукаша, и Лукаш протянул к ней руки, но она сидела все же высоко, и Лукаш лишь смог дотянуться до ее тонкой талии. Но конь тут же опустился на колени, и лицо Натальи оказалось вровень с лицом Лукаша. Он погладил узкие плечи, взял в ладони ее бледное лицо и смотрел, не в силах насмотреться; Наталья улыбалась, полуоткрыв губы, и он узнал эту улыбку, изначальную и мудрую, улыбку Нефертити, улыбку Красоты.
Лукаш осторожно поцеловал девушку. Вдохнул нежный аромат духов, смешавшийся с едва уловимым запахом опилок и коня. Голова у него закружилась.
Конь стоял на коленях грациозно, как женщина.
— Наташа, Наташенька, — шептал Лукаш.
Нежно, осторожно попытался снять ее с коня, чтобы обнять и прижаться, раствориться в невыразимой нежности губ юной принцессы.
Но она не шевельнулась в седле. Потерлась щекой о его щеку, грустно вздохнула, и конь поднялся с колен. Мимо с последнего сеанса шли люди, чему-то смеявшаяся компания. Увидев коня и девушку, они замолчали: Лукаш понял, что Наталья и конь реальны и нереальны в то же время, как сцена из фильма Феллини, где все возможно — ведь красота, любовь и фантазия реальны, что ни говори.
— Наталья, — сказал он. — Я хочу поцеловать тебя. Пусть он встанет на колени, — и Лукаш погладил коня.
Девушка усмехнулась:
— Хорошо, встану на колени, — и конь вновь грациозно припал на передние ноги. Наталья сама протянула руки, и Лукаш вошел в них, как в реку, как в серебристые волны прозрачного зеленого океана.
Они целовались так долго, что едва не задохнулись; не сознавая, что делает, Лукаш, напрягая все силы, попытался стащить ее с седла, но ничего у него не вышло.
В ее руках и губах Лукашу почудилось что-то удивительное, страшное.
Она легко высвободилась и взяла в ладони его лицо.
— Это невозможно, мой поручик, — сказала она, глядя Лукашу в глаза.
— Что… невозможно? — спросил он ошеломленно, чувствуя, как у него слабеют ноги.
— Невозможно… снять меня с коня.
От удивления он отступил на две ступеньки вверх. Конь поднялся с колен — невыразимо великолепная и прекрасная статуя над ночным городом.
— Но это… это неправда, — еле выговорил Лукаш Это правда, тут же сказал он себе: отсюда и грациозность коня, и столь прекрасная выездка, — все это не конь, это она сама, нежность и грация… ужас во плоти.
Наталья вынула из рукава хлыстик, играла им.
— У тебя… у тебя нет ног? — спросил он. Шагнул к ней, но его рука застыла в воздухе — не смог пересилить себя и дотронуться до коня или девушки.
— Нет. А впрочем, как посмотреть. Есть целых четыре, — сказала Наталья, и конь тут же переступил правой передней, потом левой. — Не бойся. Ничего тут нет загадочного. И никакой я не монстр. Всего-навсего неудачный эксперимент профессора Эванса.
Лукаш опустился на холодную ступеньку:
— Как же это?
— Вот так… — пожала плечами Наталья. — Мне пора.
Он встал. Осторожно прикоснулся к ее плечу:
— Нет, Наталья, ты шутишь…
— Ничуть. Все так и есть.
— А если тебе как-то помочь? Неужели нельзя…
— Нельзя, — она повернула коня — нет, грациозно повернулась сама и стала спускаться по лестнице. Остановилась, обернулась к нему:
— Приходите на представление. И не нужно грустить.
— Наталья, — сказал он.
Она остановилась, ослепительная, очаровательная в своем пышном платье, соединявшем ее с конем, и все это было сумасшествием, все происходящее.
— Всего хорошего, поручик! — сказала она и унеслась галопом.
Лукаш стоял как громом пораженный, а потом кое-что припомнил, вновь встали перед глазами эти необычайно умные, чересчур уж умные собаки.
Антон Гикиш ОДИНОЧЕСТВО С ВЕРГИЛИЕМ
Кажется, мы смирились со своей, участью. Привыкли. Совсем забыли, что нам недостает беспорядка и женщин. Неумолимый Вергилий лишил нас и того, и другого. Малыш играет на полу пустыми пластиковыми тубами из-под продуктов. В 16.10 я должен включить ему очередную лекцию. Кассета лежит передо мной на пульте — “компьютеры системы Нойманна”. Лекция номер 12. Сколько их еще впереди?
Обретет ли когда-нибудь малыш мать, а я — жену?
Я сижу в кресле, передо мной, полукругом — экраны. На выпуклых стеклах отражается мое стареющее лицо. И лампа на потолке отражается в погасших экранах лужицей пролитого молока. Десять лужиц. Десять ламп. Не стоит так маяться, говорит Вергилий. Живи полной жизнью. Выбери из памяти, что хочешь. Если тебе недостаточно экранов, к твоим услугам Зал сновидений. И Зал настоящей жизни. Я ничего тебе не запрещаю. Все дозволено.
Мои пальцы осторожно касаются тонких неподвижных червячков. Булавочек. Сенсоров. Сколько у Вергилия в запасе историй и ситуаций? Сто? Пятьсот? Сто тысяч? Я не знаю. Погружаюсь в них, словно в нескончаемо бегущую реку. Глубокую и студеную.
Под нами — бездна.
— Кто это? Кто это говорит, дядя?
Это встрепенулся малыш, услышав голос Вергилия.
— Называй меня папой, — учу я его снова и снова, но малыш не понимает. — Сколько раз я тебе объяснял?
Кто его отец, я в точности не знаю. Объяснения Вергилия меня мало убеждают. А голос его действует на нервы. Если я буду разговаривать только с Вергилием, сойду с ума.
Я смотрю в детские глаза, доверчиво обращенные ко мне, и не решаюсь рассказать ему про Вергилия. К чему? Малыш — единственное, ради чего стоит жить. Сидеть в кресле, ходить в предписанные Залы на предписанные Вергилием занятия Что бы я делал без этого трехлетнего карапуза?
Сначала я долго жил здесь один. Первое время. Жуткие времена. Я перебрался сюда после ТОГО, полз по стене кабины, распластавшись, как паук. Совсем рядом шумел поток воды, настоящая Ниагара, бушевали зеленые волны, хлопья пены летели в лицо. Я попытался протереть глаза, но помешал шлем. Водопад грохотом в точности походил на Ниагару. Я ничего не понимал. Откуда столько воды, и почему я ее не ощущаю? Рот пересох, меня мучил кашель. К горлу подступила изжога, и я едва одолел рвоту, что-то подтолкнуло вверх, и я оказался под потолком.
Внезапно Ниагара исчезла, но я остался на потолке. В стекле потухшего экрана под собой увидел чье-то лицо. Неужели это я? Нечто бесформенное, идиот в скафандре, по-жабьи распластавший конечности? Микроб, расплющенная на предметном стекле микроскопа стоножка? Неужели это я? Или это робот? Пилот? Где я?
— Акция Чистилище, внимание! Акция Чистилище… Акция Чистилище началась, — загремел рядом со мной голос. — Здесь Вергилий, здесь Вергилий. Не бойтесь, все в порядке, не бойтесь! Акция Чистилище успешно началась и продолжается согласно программе. Слушайте меня! Слышите?
Существо в скафандре, прилепленное к потолку, не пошевелилось. Я кивнул, и оно кивнуло тоже.
— Неужели это я? — прошептал я. Мой голос едва слышен был в шлеме.
Это оказался я. Я самый.
Ободренный Вергилием, я отлепился от потолка — впрочем, сейчас потолок был полом (как я узнал лишь много времени спустя, автоматически сработали защитные механизмы, выключив гравитацию).
Следуя участливым советам Вергилия, я отстегнул застежку и снял шлем. Не помню, испытывал ли я в жизни большую радость, чем сейчас, освободив голову. Этот Вергилий оказался тактичным, любезным товарищем. Сердце мое преисполнилось благодарности к незнакомцу.
Это длилось ужасно долго, но наконец я освободил торс и руку из чертовски тяжелого скафандра. Пошевелил ею уже как свободный человек, жадно вдохнул воздух. Радость освобождения тела заслонила все остальное, не хотелось думать ни о случившемся, ни о моем положении. Я радовался, прикидывая, как стану высвобождать нижнюю половину тела из тяжеленного панциря, радовался от самих этих мыслей. Попробовал извернуться, но не получилось. Ноги оставались в скафандре.
— Что ж, привилегией Робинзона был разговор с самим собой.
— Не могу освободить ноги, — сказал я.
Голос, назвавшийся Вергилием, тут же откликнулся:
— Посмотри вправо. В каюте на пульте С-2…
— Помедленнее, пожалуйста.
— На пульте С-2 нажмешь клавишу РОБОТ, — Вергилий замолчал, словно вспоминал что-то, — потом клавишу БАИ-02-Н. И жди.
Громко топоча, я вышел в коридор. Шлем держал под мышкой, словно рыцарь. Верхняя половина скафандра волочилась следом, будто хвост. Я прогрохотал по коридору, похожий на доисторическое чудовище.
И не сразу решился доверить себя появившемуся в каюте металлическому ящику, именуемому БАИ-02-Н — боялся, что он покалечит меня своими щупальцами. Но в конце концов позволил роботу (устаревшей модели, с двумя сенсорами) освободить меня. Скафандр лежал на полу, словно моя вторая кожа.
Я поблагодарил Вергилия, а он сообщил, что в ящике Д-18 я найду пластиковые банки с едой. Первый раз после ЭТОГО можно будет поесть. Я чувствовал себя чуточку свихнувшимся.
Первые подозрения возникли, едва я взял в руку банку, — судя по этикетке, с курятиной. Хотел уже снять крышечку, но Вергилий взревел, как ошалелый, и на панели Д вспыхнула шеренга красных лампочек:
— Дозиметрический контроль! Дозиметрический контроль!
Я положил банку в гнездо, и крышка захлопнулась сама. На гигантском табло вспыхивали числа, значения которых я не понимал. Окошечко над ними засветилось зеленым.
— Все в порядке, — сообщил Вергилий. — Приятного аппетита.
Я жевал холодную курятину, голова раскалывалась от боли. Итак, радиоактивность. Где я?
— В Чистилище, — пояснил Вергилий. — А я — твой проводник. Ты ведь читал Данте, не правда, ли?
Меня била дрожь.
Я тащился по желтым коридорам, которые Вергилий именовал Чистилищем.
— Если хочешь увидеть зрелище, скажи.
И он научил меня, как обращаться с видеостенами в Зале сновидений. От снов меня мутило — они были страшные, я кричал, как ребенок. Падал в бездонную пропасть. К ложу подкрадывались страшилища. А после эротических снов я чувствовал себя разбитым. И стыдился спросить у Вергилия, что там еще в запасе.
В Зале подлинной жизни я почувствовал себя лучше. Но только в первые часы. А потом убежал оттуда в холодные желтые коридоры. Они напоминали то ли внутренность холодильника, то ли прозекторскую.
Напрасно в Зале мне показывали Бауэри-стрит в Нью-Йорке, производство чипов в Гонконге, выставку в московском Манеже — все это казалось безликими кусками далекого прошлого. Неудачные видеоклипы, снятые заурядными чиновниками.
— Где я, Вергилий? Скажи друг!
Казалось, мой невидимый друг усмехается:
— Все еще не веришь? Мы в Чистилище. Ты узнаешь все, когда придет время.
Я ел что-то, пил фруктовый сок, скучал среди видеостен, а потом, как одержимый, слонялся по коридорам Почему нет окон? Почему нет солнечного света? Где я, в конце концов? В подземелье? На атомной электростанции? И кто такой Вергилий? Что случилось? Как назвать ЭТО?
Откуда взялся скафандр? Что случилось?
Тщетно я искал окна. Окна ведь много значат для человека.
Целая батарея экранов. Если я нахожусь в ракете, это не экраны, а иллюминаторы. Но Вергилий показывает только кассеты. Серые, унылые картины.
Я на дне. Не Чистилища, а пекла.
…Все время сонливость. Глотаю таблетки. Вергилий предусмотрел Без него я давно свихнулся бы. Но и так шаг за шагом приближаюсь к сумасшествию. Все, что мне показывали, я ненавидел. Хотя бывали дни, когда выбранные Вергилием программы смотрел с удовольствием. Случалось, утомляло безделье, напрасные блуждания по коридорам, где попадались подобия дверей; как я ни пытался их отворить, не удавалось. И ручек у них не было. В итоге я покорно тащился в Зал подлинной жизни и наблюдал на видеостенах утраченный мною мир. Улочки незнакомого европейского городка, готика, подпорченная стилем барокко, новые микрорайоны, люди, никак не реагировавшие на мои призывы. Роботизированная фабрика на острове Хоккайдо. Снова Матисс — в какой это он галерее? Эрмитаж или Центр Помпиду?
Бессмыслица. Долгие часы я проводил в кресле какого-то центра управления, но никак не мог понять, чем этот центр управлял. Диспетчерская электростанции, подземный зал системы НОРАД в пустыне Невада, кабина ракеты, дирекция огромной тюрьмы?
Вергилий постоянно бодрствовал. Удавалось иногда, случайно нажав какие-то кнопки, увидеть участки объекта, в котором я находился. Запутанные переходы. Стены голубоватые, как в машинном отделении. Другие кнопки при нажатии включали просвечивание моего тела. Томограммы резали его на ломти (это я как-то пожаловался однажды на непрестанные боли в затылке). Многие кнопки и сенсоры были блокированы. Экраны не работали.
Прошли недели, месяцы, прежде чем я понял — это не подземелье, не Луна, не Марс, не атомная электростанция. Вергилий. Рим. Данте. Флоренция, Италия. Я упорно пытался вспомнить, что же предшествовало ЭТОМУ. Что-то связанное с Италией. Путешествие в Италию. Ну конечно же. Я направлялся именно туда. Тут же попросил Вергилия показать мне Италию. И вот она медленно проплывает подо мной, летящей где-то в вышине. Грац — Венеция — Падуя — Болонья — Флоренция. Да, вот именно, я хотел повторить маршрут, по которому ездил в отпуск с женой, когда она была еще жива и здорова, когда ее еще не погубили смог и бездушие компьютеризованных больниц. Города. Боже всевышний, я проезжал по ним. Совсем недавно. Мое путешествие в Италию все же состоялось. Знакомые отговаривали. Международная напряженность усилилась. Пойми ты это, старый дурак. Международные союзы и сообщества вооружаются все новыми ракетами. Я только посмеялся. Мы уже шестьдесят лет живем на атомных бомбах. Ничего не случится. Тем более теперь, в самом начале лета.
И тогда Вергилий без всяких просьб с моей стороны включил экран А-4. На нем появился забавный разноцветный шар, весь в облачных полосах, похожий на заставку вечерних телесводок погоды. Я присмотрелся.
— Не бойся, — голос Вергилия стал для меня единым сущим. Человеческий голос. Хоть чей-то голос. — Первая фаза акции Чистилище началась. Это огромное достижение Доверься мне и не бойся. Ты в полной безопасности.
Он сам посоветовал мне побольше гулять по коридорам. Прогулки полезны для здоровья.
— Ты выжил, и это прекрасно, — сказал он.
Коридоры. Желтые, холодные. Вергилий заставляет меня спать два дня подряд, три дня. Но вот я проснулся. Одурманенный таблетками, завтракаю в полуобморочном состоянии, потом отваживаюсь глянуть на батарею экранов. Светится А-4, нажимаю клавиши А-5 и А-6, около меня распахивается окно во Вселенную. Земля с экрана А-4 перемещается на А-5. Наконец-то узнал хоть что-то. Мое Чистилище напоминает огромный искусственный спутник замысловатых очертаний. Вергилий дает пояснения. Я так до сих пор и не видел Вергилия. Почему он прячется?
— Подожди, придет время, все узнаешь.
Вскоре я начинаю истерически хохотать. Словно женщина, которой неоткуда тут взяться. Истерика. Машу руками, пинаю что подвернется, пытаюсь разломать пульт. Тогда из угла выдвигается робот БАИ-02-Н, единственный, кого авторы программы “Чистилище” сочли пригодным в слуги уважаемому, ничтожному Данте, которого неизвестно зачем утащили с Земли, и влечет в космическом пространстве маньяк, величающий себя Вергилием. Длиннющими щупальцами робот хватает меня, вытаскивает в дверь и волочет желтыми коридорами прямо в Зал сновидений, где мне как следует промоют мозги. Я кричу, вырываюсь. Потом долго рыдаю на желтом полу пустого коридора и не отвечаю на зов Вергилия.
Я никогда больше не увижу траву, грязь, соборы, женщин, детей Ничего земного. Одни проклятые суррогаты на видеостенах. И вновь меня подчиняет голос единственного моего собеседника. Я не вижу его, но он стал моим хозяином, моим божеством. Зову его Вергилием.
С Чистилищем я впервые познакомился в годы ученичества, идиллические времена детства после второй мировой войны, когда нам, тридцати сорванцам, чьи головы забиты были одним футболом, священник объяснял основы всего сущего и божественной справедливости. Повзрослев, я вновь встретился с Чистилищем — в “Божественной комедии” Данте. Пространные комментарии к ней отвратили меня от книги. В последующие годы я подыскал Чистилищу краткое определение. Чистилище — это терпение, равное аду; оно ограничено во времени и однажды кончится; в нем существует надежда.
Можно ли мое нынешнее положение определить как Чистилище? Сравнение это показалось мне скверной шуткой. А Вергилий веселился.
— Хотя все утрачено, — сказал он загадочно, — ничего не утрачено. Совершенно ничего. Все существует. Все, что только было на Земле ценного и прекрасного, ужасного и отталкивающего, существует в памяти. В моей памяти. Понимаешь?
Я кивнул.
Мне пришло в голову: положение еще хуже, чем казалось поначалу. Отвратительный, любезный Вергилий не существует. То есть он существует. Но это не человек.
Это компьютер.
Ну что ж. Я достаточно стар, чтобы не пугаться монстра, кружащего вокруг Земли под командой компьютера шестого поколения. Мне восемьдесят лет, хотя выгляжу я моложе. Я принимал омолаживающие препараты и до сих пор не полысел. Наследственность у меня такая, смешил я седовласых ровесников и ровесниц. Большую часть своей жизни я прожил во второй половине двенадцатого столетия, меньшая пришлась на начало двадцать первого — когда я был уже вдовцом и отдавал должное радостям нашего сумасшедшего мира. У меня двое детей, Елена и Петр. Разъехались по свету. У меня давно появились внуки и внучки, так что я внес посильный вклад в мировую политику и демографию. Правительства шести миллиардов землян находили все новые способы, чтобы усложнить жизнь и без столкновения с какими-нибудь инопланетными чудовищами. Но я надеялся все же дожить до того дня, когда правительства всех стран, обладающих ядерными ракетами, пошлют их в космос, чтобы взорвать где-нибудь в поясе астероидов. Если только этому не помешает некто из иных миров. Но этой минуты я не дождался.
Я беспомощно колотил кулаком по пульту. Кто-то утащил меня с Земли и разыгрывает идиотское действо на сюжеты “Божественной комедии”. Мерзкая шутка свихнувшегося электронного мозга. Но ради чего?
Одинок ли я в этом лабиринте? Похоже, что так.
Я принялся методично исследовать коридоры, заглядывал в люки, переходы, шахты, куда свободно мог свалиться и погибнуть.
— Без паники, дружище! — преследовал меня голос Вергилия. — Не кручинься! Все в порядке. Акция Чистилище успешно продолжается.
Я не отвечал ему. Нет уж, моим спутником в загробном мире не будет искусственный голос, порождение микроскопических устройств, кристалликов кремния. Нет! Никакой суперкомпьютер недостоин играть роль отважного Вергилия. Я не Данте, сейчас не 1300 год.
— Идиот чертов! — крикнул я, но Вергилий не отозвался. — Где Беатриче? Дебилы электронные! На Беатриче умения не хватило! Кретины, олухи! Психи!
— Успокойся! И поставь кассету с “Божественной комедией”, — успокаивал меня компьютер Вергилий. — Запомни: ты идешь по склонам Чистилища и Беатриче найдешь на самой вершине. А что касается вступления в райские куши, положись на мою программу. Я все предусмотрел.
— Перестань! — крикнул я, поскользнулся и растянулся на полу. — Чихал я на твое чистилище и недостижимый рай. Ад для меня здесь, свиньи вы этакие! И ничего я у вас не прошу! Страшнее все равно не будет!
— Ты ошибаешься, — спокойно сказал Вергилий. — Адские врата, преддверие ада и за ним семь кругов ада — все это существует. Все это — под тобой, внизу. Включи экран А-7 и остальные, посмотри на Землю.
Я зажал уши.
Предчувствие. Ужасное предчувствие. Что с моими близкими? Вот почему контроль на радиоактивность. Вот истина.
Что же, покончить с собой?
Двери и люки звездолета Чистилище, который стал отныне моим домом, украшены пиктограммами. Каюта с экранами — стрелки и силуэты кресел, Зал сновидений — облачко, Зал подлинной жизни — стилизованный домик. Ряд дверей без ручек отмечен значками, перечеркнутыми алыми крестами. Стоит прикоснуться, вспыхивают алые лампочки. Вход воспрещен. Так было прежде.
Но теперь я знаю — творцы Чистилища задумали так с самого начала. Я что есть силы стукнул в одну из этих дверей, алая лампочка над ней погасла, дверь с жужжанием распахнулась. Меня обдал свежий запас озона, смешанный с каким-то неизвестным ароматом. Из запертой каюты ко мне вышел трехлетний кучерявый малыш.
— Кроха, — невольно вырвалось у меня, настолько он походил на Кроху, моего первого внука. Дом. Братислава. Тридцать лет назад.
— Я ловлю рыбу, — сказал малыш и показал пучок разноцветных проводов. — Давай вместе ловить.
Ошеломленный, я присел, бережно прикоснулся к нему. Ощутил под пальцами мягкие кучерявые волосы. Пальцы скользнули по его лицу. Теплое, нежное, совсем как настоящее. Он был в белом трико с китайским иероглифом на груди. Точь-в-точь такое Елена купила тогда Крохе. Я ущипнул его. На пухлом локотке остался алый след.
— Больно! — вскрикнул он. — Не дерись, а то папа тебе задаст!
Глаза и губы в точности как у Крохи, нашего Романа.
— Как тебя зовут?
— А тебя?
Мы помолчали.
— Я тебя буду звать Роман. Хочешь? Знаешь, когда-то у нас… — я не закончил.
— Хочу писать, — заявил он.
Я отвел его к люку, на который он показал, поднял пластиковую крышку, расстегнул ему штанишки. Кроха, наш Кроха. Совершенно человеческая моча.
— Теперь застегни. И найди сеть. Сегодня я ловлю рыбу.
Я вытащил ремень из брюк:
— Такая сгодится?
Мы играли, как тридцать лет назад.
Но все же это не Роман. Роман жил в Пекине, работал в археологической экспедиции. Два года назад мы ездили к нему. Моя жена тогда была еще жива.
В сердце у меня поселился страх.
Когда Кроха уснул в пилотском кресле, у меня не оставалось другого выхода, кроме как спросить у всемогущего компьютера, что все это значит.
— Все в порядке, — громко сказал Вергилий и тут же понизил голос. — Следующая фаза акции Чистилище. Разворачивается согласно плану. Одному тебе было тоскливо, не правда ли?
— Но как же… теперь… я… незнакомый ребенок… Не понимаю. Где его родители?
— Мы с тобой заменим ему родителей. Так предписывает программа Чистилища. Не забудь провести дозиметрический контроль продуктов и всего остального, что ему попадет в руки. А потом поговорим.
— Итак?
— Ребенок клонирован. Ты слишком стар, чтобы осилить программу Рай.
— Ну, спасибо…
— А он сможет. Он будет твоим товарищем. Но не игрушкой. Со временем ему понадобится контакт со мной. С Вергилием. Я предоставлю все, что потребует удачливый человек, который пройдет Чистилище и будет жить дальше, в двадцать первом веке. Будь горд осознанием миссии, которая тебе выпала. Со мной ты проживешь жизнь, которая не выпадала еще на долю ни одному человеку.
Малыш спал. Я накрыл его теплым одеяльцем из ящика П-28. Повернулся во вращающемся кресле и смотрел на Землю, под нами. Кроха что-то бормотал во сне. Чем его кормить, во что мы будем играть?
Мне хотелось плакать, но слез не было. В межпланетном пространстве никто не плачет, заверяли бывалые космонавты. Плачут — лишний и неэффективный расход человеческой энергии.
Мы учились необходимому нам, кассеты выбирал Вергилий. Зуммер и голос Вергилия будили нас, подгоняли из зала в зал, от экрана к экрану. Мы учились. Я рассказывал Роману о компьютерах Ной-манна. Об установке фотосинтеза, находящейся в глубине Чистилища. Об экологии. Приводил примеры. Обучение и игра. До того Роман две недели занимался с детским компьютером (ящик С-29, вместо букв и цифр — рыбки, коровки, медвежата).
— Работайте как следует. Вам самим это пойдет на пользу. Я всего лишь компьютер, со временем какие-то детали потребуют замены, отдельные участки моего мозга могут оказаться парализованными, могут отказать микропроцессоры.
Всего никто предусмотреть не в состоянии. Ты или мальчик должны уметь при необходимости оказать мне помощь. Учитесь, пока не поздно.
Нельзя было с ним не согласиться. Работы нам хватало. Кроха таращил глазенки, впитывая все, чему учил его компьютер. Меня это бесило. Вергилий отнял у него детство. Перед сном мы украдкой играли. Я показывал Роману на видеостенах арки и зоологические сады с вымершими животными, не дожившими до двадцать первого столетия.
— Не отвлекайтесь! — вскоре напустился на меня компьютер. — Держись программы. Помни: все необходимое я держу в своей памяти. За исключением человечества, ничто не исчезло. Все сохраняется во мне. Хотя физически и не существует. В моей памяти и подсобных устройствах сохранено все сущее. Вергилий хранит все и выбирает, чем с вами поделиться. Ты понял? Суть мира сохранена в Вергилии, и я, Вергилий, сам все классифицирую и обобщаю. Ты же — одинокий человек с ограниченными возможностями. Одному тебе невозможно доверить воспитание единственного обитателя нового Рая двадцать первого столетия. Не заносись, но помогай мне, чем можешь.
Выслушав все это, я уснул.
Проснулся оттого, что лица касалось нечто вонючее, резиновое. Робот. В каюте горят все лампы. Светится экран, на котором видна Земля.
— Слушаешь? — спросил Вергилий.
— Что ты спать не даешь?
Я отпихнул робота. Он послушно отступил в угол. Его лампочки погасли.
— Пришло время тебе узнать все. Думаю, возражать не станешь?
Какое-то время царила тишина. Словно Вергилий потерял голос.
— Все случилось так… Нет. Начнем с другого конца. Перейди в Зал подлинной жизни.
Полусонный, тащился по желтым коридорам. Свалился в кресло посредине шарообразного отсека.
— Я недолго искал сведения о тебе, — сказал компьютер. — От тебя можно ожидать и неверного срыва. Но я тебе помогу, если что.
Я увидел себя в Италии. Последняя поездка — воспоминание о том давнем отпуске, проведенном здесь с женой. Я сижу в прогулочном мобиле, медленно проплывающем над городами. Венеция — Флоренция — Рим. Сердце болело. Я сидел в мобиле один-одинешенек, омоложенный старец. Без жены и детей. Ясный полдень кампаниллы, Давид, оливы, мадонны.
— Помнишь? Здесь ты остановился. Вспомнил Данте. Хотел увидеть Флоренцию издали, какой ее увидел Данте Алигьери, зимой 1302-го убегавший из родного города от мести Черных. Черные начали процесс против Белых и вскоре приговорили Данте за строптивость к сожжению на границе городских владений. Вот здесь, на этом самом месте.
— Помню, — шептал я, глядя на видеостену. Боже мой, все так и было перед тем, как произойти ЭТОМУ.
— Потом ЭТО случилось, — сказал Вергилий. — На экранах системы обороны всех пактов и сообществ загорелись сигналы тревоги. Ракеты с термоядерными боеголовками были уже в воздухе. Армаггедон — день страшного суда, о котором вы столько нафантазировали, который столько раз моделировали генералы и футурологи с компьютерами — свершился. И тогда автоматически включилась программа, названная в Италии Чистилище. Десять лет над ней работали во Флоренции, городе Данте Алигьери.
Земля передо мной раскрывается, обнажая гигантскую пашню, вспыхивает адское пламя, и остроконечное чудовище вздымается в небо. Вергилий погасил апокалиптическое зрелище и сказал:
— Здесь единственный раз за все время я мог принять решение самостоятельно. И ко мне попал ты, старый и непригодный. Но никого другого поблизости не оказалось. Роботы доставили тебя в модуль. Модуль, управлявшийся автономным суперкомпьютером, стартовал до первых атомных взрывов, когда настал Час Ноль. Суперкомпьютер Чистилища начинает работать самостоятельно, независимо от всех остальных земных компьютерных систем, вскорости уничтоженных. Модуль выходит на орбиту и обращается в безопасном отдалении от Земли, где он не подвергнется радиоактивному заражению. Включается оберегающая программа. Не знаю, сколько спасательных модулей удалось вывести в космос другим странам. Разные страны, союзы и сообщества выдумывали им разнообразные названия — Ноев Ковчег и тому подобное. Не знаю, сколько модулей осталось на Земле, не заполучив людей, сколько человек попали на орбиту. Я, Вергилий, знаю все только о Чистилище с тобой на борту. Теперь мы с тобой вместе обязаны выполнять программу “Чистилище”.
Еще раз повторяю: не бойся. Радуйся, веселись. Не знаю, что творится на планете Земля. Возможно, она уничтожена на сто процентов, возможно, на восемьдесят пять. Не знаю, что сталось с твоими родными. Радуйся, что твоя жена давно мертва, потому что настало время, когда живые земляне завидуют мертвым. Информации о твоих детях и внуках у меня нет. Так что ожидай худшего. Мы остались одни, и тем выше наша ответственность. Поэтому за работу! Через час разбуди мальчика и начинайте занятия по программе. Не отклоняйся от программы. У меня и так достаточно хлопот. Конструкторы спасательного модуля не знали твоего родного языка. Но я нашел его в своем лингвистическом отделении. И мальчика я уже мог запрограммировать на общение с тобой на твоем языке. Мы обязаны не допускать ошибок. Должны обезопасить новый род человеческий. Мальчик — продукт лаборатории клонирования. В Чистилище имеется все необходимое. Зародыши в гипернаторах, висячие сады Семирамиды, установки фотосинтеза, набор образцов для сотворения новой флоры и фауны. Целые секторы набиты зондами и анализаторами. Мы их запустим, когда со временем станем исследовать Землю. Измерим уровень радиации. Период распада. И будем ждать. Ждать очень долго. Ожидание покажется тебе вечностью. Не вернешься на Землю ты, вернется мальчик. А если не доживет и он, активирую и буду воспитывать зародышей. Как бы там ни случилось, акция Чистилище будет продолжаться. Ты пройдешь со мной даже не семь — семьдесят, семьсот кругов по исполинским склонам Чистилища, прежде чем ты или твои наследники достигнут райских врат и возродят род человеческий.
— Нет, нет… — Голова у меня раскалывается. Бреду в каюту — показалось, оттуда доносился плач малыша.
Однажды перед сном я пересказал малышу начало “Божественной комедии”. Роман устроился в кресле у меня на коленях. Мой безыскусный пересказ эпоса напугал Кроху. Данте пробирается чащобой, и путь ему преграждают три хищных зверя. Пантера, олицетворяющая отвагу, волчица-жадность и лев-гордыня. Появляется охранитель Данте, поэт Вергилий.
Роман расплакался. Звери его напугали. Я включаю видеостену. Вергилий рассерженно предлагает нам познавательную программу, объясняющую, как дело дошло до катастрофы и электромагнитной смерти земли. Предлагает биоэлектронную модель жизни.
Но Роману хочется развлечения. Нового какого-нибудь. Вергилий уступает и представляет развлечение.
И снова: экосфера, биологические циклы, солнечная энергия, манипуляции с генами, неконтролируемые ядерные процессы. Ни слова о людях, которые все это открыли, описали, изучали, разрабатывали.
Напрасно ищу в памяти компьютера что-нибудь о законах человеческого общения. О сути человечности. Об отношении людей к природе, космосу, друг другу. Вергилий может предложить кассеты лишь об оптимализации точек зрения, о взаимных пределах свободы и терпимости в отношениях меж индивидуумами и народами в целом. И ничего больше. Все очень логично и рационально. Но радиоактивный мир смерти у нас под ногами как раз нелогичен.
— Почему я должен тебя слушаться, папочка?
— Потому что я старше.
— Как это — старше?
— Я больше прожил, больше видел.
— И я хочу быть старшим.
— Будешь.
— Я хочу прямо сейчас!
— Сначала доешь кашу.
В модуле исправно работают циклы жизнеобеспечения и воспроизводства продуктов. Но слова Мораль я так и не обнаружил в блоках памяти компьютеров.
Я выпросил у Вергилия кассету с Данте. Только звукоряд, без изображения. Данте напомнил мне, что Чистилище — оплот мысли, самосовершенствования и надежда.
Когда Роман засыпает, выбрасываю таблетки и отдаюсь бессоннице, в мое сознание вливается боль, безлюдье уничтоженного мира и мое одиночество. Каждую ночь я тщетно вожусь с кнопками и сенсорами, с экранами, прослушиваю все диапазоны в поисках живой души. Кого-нибудь из шести миллиардов. Сколько из них выжило? Что с моими детьми? На экране — серпик Луны. Вспоминается летняя ночь, парк старого замка, который я рисовал давным-давно. Разгоряченное лицо молодой женщины, выбежавшей из подвала, где пылал камин. Мы с ней говорили о других мирах, странном их молчании. Чувствовали себя в этот миг причастными к мировой истории. Девушка мимолетно прикоснулась ко мне, и я до сих пор помню это прикосновение. В небе светила Луна, потом облако закрыло ее.
И ничего этого уже не существует?
Существует один лишь землянин, вот он, рядом со мной. У Вергилия есть для него любая одежда и обувь. Малыш помаленьку вырастает, а я понемногу умираю на орбите.
Куда подевались все спутники и орбитальные станции? Сгорели? Невидимые лучи? Этакая звездная, война? Тишина, медленное умирание и проклятый неутомимый компьютер, ожидающий у адских врат, когда на Земле придет в норму радиация.
Я ненавижу тебя, Вергилий.
Вергилий — бог. Так считает Родион. Вергилия невозможно увидеть, его можно лишь слышать. У бога есть свои обряды. Это ежедневные обследования бога и нас, тесты. Стереотипные вопросы и ответы. Роман заучил их. Повторяет, как литанию: Вергилий могуч. Он указывает нам, что нужно делать. Бдит денно и нощно, регулирует силу освещения, управляет сменой дня и ночи.
Меняются лишь лозунги дня. Каждый день имеет свой лозунг. Это все Вергилий. Десятки психологов с учеными степенями и с бору по сосенке собранных философов трудились, чтобы насытить программу лозунгами, которые помогут нам выжить:
ЭТО УТРО ПРИНЕСЕТ НАМ ЖЕЛАЕМОЕ… С УЛЫБКОЙ ЛЕГЧЕ ШАГАТЬ… ВСЕГО ЦЕННЕЕ ГОСПОДСТВО НАД САМИМ СОБОЙ… СЕГОДНЯ Я СВОБОДНЕЕ, ЧЕМ БЫЛ ВЧЕРА… ЖИВЕМ, ИБО ЖЕЛАЕМ… ЧЕЛОВЕК СОВЕРШЕНЕН…
Вот так. Роман открывает глаза. Вергилий, этот недоучка, всемогущий и всеведущий компьютер, подбрасывает нам изречения философов прошлого, как кости, подсовывает надерганные где попало искаженные обрывки.
— Я храню все, что заложено в моей памяти. Оберегаю тебя. Ты обязан исполнить свою миссию, если доживешь.
Нестерпимо хочется, чтобы лазерные орудия испепелили нас и заставили умолкнуть этого всеведущего бандита.
— Вергилий разрешил нам полетать, — ликует Роман. Робот БАИ надевает на него скафандрик.
Сначала Вергилий выдвигает анализаторы. Окружающий космос чист, как слеза.
— Идем купаться! — прыгает от радости Роман.
Наша купель — космос. Плаваем в пространстве возле модуля. Он громаден, исполинский выпуклый конус. Голова у меня кружится. Я никогда не, перейду в ту веру, что исповедует Роман. Ни за что.
Мы долго плавали в пространстве. Роман визжал от восторга, так что дребезжали мембраны в скафандрах. Я же грустил по другому живому существу. По женщине. Беатриче, где ты?
Я обогнул модуль, чтобы посмотреть на Луну и Марс. Никаких признаков жизни.
Земля под нами уничтожена самое малое на восемьдесят процентов.
Вергилий анализирует причины гибели Земли. Нарушение законов. Объективных законов природы. Он подробно раскладывает все по полочкам. Анализирует. До катастрофы не дошло бы, если… На экранах вспыхивают уравнения, чертежи. Романа забавляет их пляска. 40 процентов на долю нарушения экологического равновесия, 60 — на долю человеческого фактора, 22 процента на случайности — нервные стрессы, фрустрацию, неодолимую агрессивность. Я хочу отключить лекцию, но Вергилий не дает. Виной всему — непорядок, вещает он. История — это прежде всего организованность.
Прямо-таки эпохальное открытие…
Я зажмуриваюсь, затыкаю уши. Вергилий поет хвалу организованности. Все, о чем он говорит, давно исчезло, погибло в корчах и пламени.
Лицо мне сводит гримаса гнева и беспомощности. С трудом удерживаюсь от слез.
Роман озабоченно смотрит на меня, потом принимается щекотать:
— Не спи, папа!
Развиваем бурную деятельность.
— Пора переходить к следующему этапу программы. Будешь исследовать возможности заселения Земли.
— Я один должен ее заселять?
— С малышом.
— Без женщин?
— Женщины предусмотрены, — говорит Вергилий. — Вспомни о зародышах в гибернаторах.
Меня тошнит. Хорошо, что малыш спит.
Головастики. Ночью снятся головастики, маленькие, черные, хвостатенькие. Мальчишками мы их ловили в илистых лужах по берегам озера в Ставнице. Несли их домой в баночках, наигравшись, выпускали в ручей.
Прогулка. Космическая купель.
В уши вонзается пронзительный звон.
— Тревога! Тревога! Возвращайтесь к модулю! — кричит компьютер.
Возвращаемся. Робот БАИ принимает у нас скафандры, и я бросаюсь к пульту.
Сигналы. Включаю А-1.
На экране — молодое женское лицо. Ирена.
Девушка, которую я встретил на вернисаже давным-давно, которой писал из Замка творчества, что рисую ее по памяти.
— Я одна. Компьютера у меня нет. Меня запустили в последнюю минуту.
Потом она появляется на экране в полный рост, во всей красе. Она в облегающем комбинезоне, парит в маленькой каютке, гораздо меньше наших. Я старательно нажимаю клавиши. Кабина приближается к нашему модулю…
— Внимание! Внимание! Соблюдайте осторожность, — вклинивается Вергилий. — Никаких контактов. Клонированное существо. Враг. Безответственно, односторонне запрограммирована. В случае попытки контакта блокирую каналы связи и шлюз, открываю люк в Ад.
Меня охватила злость. Я почувствовал себя свободным от власти Вергилия. И закричал:
— Слушай, ты, всеведущий! Тебя кто-то запрограммировал на Чистилище, на “Божественную комедию” Данте, но пора с этим кончать! Помнишь тридцатую песнь Чистилища? — я показал на экран с прекрасной Иреной. — Посмотри! Появилась Беатриче. С Вергилием покончено, ты понял? Он больше не нужен. Дорога в Рай проходит через воды Леты, которые смывают память. Твою память, скотина! Потом мы окунемся в воды Евфрата, которые вернут память о красоте, добре и справедливости, только о них. Но тебя там не будет. Ты нам не нужен, Вергилий!
Я перевел дыхание. На меня смотрели удивленные глаза Ребенка и Женщины.
Меня развеселила мысль, что отныне я не боюсь думать, размышлять. Мы рассмеялись все трое. Я был растроган.
Я уже стар, не так уж много времени мне осталось. Пора решаться.
Из этих двух я воспитаю настоящих людей. Пусть доживут и не утратят надежды на обретение Рая.
Иван Изакович ПРОБУЖДЕНИЕ
Экипаж спал.
Главный вычислитель помигивал в темноте цветными контрольными лампочками, монотонно выпевая свою тихую песню. Регулярно он записывал в память координаты трассы полета, вычислял, кодировал для Земли базисную информацию, считывал сигналы системы жизнеобеспечения шести погруженных в искусственный сон космонавтов.
Будь он человеком, мог бы сказать, что его чуточку тревожат сигналы, идущие из кабины номер семь, где пятую неделю лежал неподвижно Михал, геолог экспедиции. Если бы в эту минуту кто-то из членов экипажа мог оценить работу вычислителя, то наверняка посчитал бы его тупицей безмозглым — хотя сигналы датчиков сообщали, что температура кабины, а значит, и тела человека в ней, повышается, в самой программе вычислитель не обнаружил никаких ошибок. Он еще раз проверил работу электронных блоков и, не найдя никаких нарушений, перестал “беспокоиться”. Порядка ради отправил сообщение на дисплеи, помещенные над изголовьями командира, палубного инженера и женщины-врача. Правда, космонавты не в состоянии были что-либо предпринять, а разбудить их вычислитель не имел права. Так что ничего не произошло. Вот только сверхчувствительный датчик отметил активацию деятельности мозговой коры геолога.
Геолог ощутил, как падает напряжение регулятора гипнополя. Он проснулся раньше времени. Он один.
Медленно открыл глаза, прислушался к окружающей тишине. Шевельнул головой, взгляд упал на контрольное табло, указывавшее время и дату; геолог понял, что проснулся на целых двадцать четыре часа раньше. Помянул недобрым словом безмозглые приборы.
Попробовал пошевелить руками, потом ногами. Тяжеленные, точно свинцом налиты. Тогда он закрыл глаза и попытался заснуть. Уже погружался в волны сладкой дремы, как вдруг промелькнула мысль: за те недели, что они мчались в холодной черной пустоте, что-то произошло с кораблем. Нечто непоправимое. Его охватило страшное предчувствие близящейся катастрофы, о которой знал он один.
Он хотел подняться, но удержали ремни, которыми был пристегнут к постели, и кровь от резкого движения прилила к голове. Едва опамятовался. Пульс забился чаще, температура становилась нормальной.
Осторожнее, нужно осторожнее — вспомнил он рекомендации врачей. Организм должен медленно привыкать к пробуждению. Поэтому он лежал неподвижно, только глазами поводил в надежде, что вскоре исчезнет ощущение, будто в ушах постукивает острый молоточек, а изнутри черепа ему отзывается другой. Пошевелил пальцами рук и ног, высвободил правую руку, потер лоб, высвободил левую, принялся массировать виски. Сделал несколько глубоких вдохов, разминая диафрагму. Потом задержал дыхание, пытаясь ни о чем не думать. Не получалось. Висок адски болел. Самовнушение не действовало. И все же он не сдавался, силился дышать ритмично, расслабить напряженные мускулы. Постепенно стал погружаться в полудрему.
Но стало еще хуже. Лампа на потолке светила в глаза. Чувствительные глазные нервы превращали яркий белый свет в ало-черные пятна, плясавшие под веками, обжигавшие, резавшие, ослеплявшие, Добавились и слуховые раздражители. Хотелось накрепко заткнуть уши, чтобы не слышать неотвязного тиканья часов. Но он не в силах был встать и остановить их. Да и права не имел. Он зажал ладонью ухо, чтобы унять тиканье, но оно теперь доносилось справа, откуда-то совсем близко. Тут он вспомнил про собственные часы на запястье. Подавил желание разбить их о край стола — помнил все же, не забыл, что без часов он не смог бы связаться с другими членами экипажа, с командирской рубкой и вычислителем. Назойливое тиканье лезло в уши, хотя он вытянул руки вдоль тела. Поневоле он стал механически считать секунды, точь-в-точь как когда-то в детстве считал по маминому совету овец. Но висок ломило по-прежнему. Что, если связаться с остальными? Проснутся ли они, если их вызвать? Показалось, что он движется, что некая неведомая сила завладела постелью и колышет ее вверх-вниз, что всякая кабина взмывает вверх по спирали, чтобы потом обрушиться вниз. Он падал в бездонную пропасть. Это только сон, глупый сон, пришло ему в голову, ты должен проснуться, приказывал он себе, но тщетно. Падение в темную холодную пропасть продолжалось. Бесконечно долго он падал, и со всех сторон беспрерывно доносилось гулкое эхо, словно от стен шахты, по которой он низвергался в огромную пещеру. От стен эхом отскакивали голоса знакомых и незнакомых людей — искаженные, скрипучие, пронзительные и в то же время нелюдски басистые. Он защищался, зажав уши и закрыв глаза. Не помогало. И вдруг он ощутил раскинувшуюся под ним удивительную страну, к которой стремительно приближался. Складчатая, словно потоки застывшей лавы, поверхность планеты играла множеством красок. Наконец скорость падения уменьшилась. Лишь считанные метры отделяют его от поверхности планеты, где он в жизни не бывал, но прекрасно знает эти места. Твердой земли тут нет, поверхность вздувается диковинными пузырями. Горячее дыхание планеты душит его. Он касается поверхности, но ничего не ощущает. Все то же долгое падение, напоминающее затяжной прыжок с парашютом. Наконец он приходит в сознание от собственного крика: “Нет! Нет! Не хочу!”
Широко раскрывает глаза и несколько секунд ждет, пока не вспоминает, кто же он такой. Узнает зеленоватые стенки своей кабины. Облегченно вздыхает. Смотрит на часы и убеждается, что дремал лишь несколько минут. Но каких минут!
Потом вспоминает о еде. Тубы здесь, под рукой. Но он не чувствует ни голода, ни жажды, ни желания чем-то полакомиться — голод оказался лишь плодом воображения. “Редко случается, чтобы человек ел во сне”, — приходит ему в голову, и он гонит эту мысль прочь.
Хаос воспоминаний обрушивается на него, смежает веки; хоть он и боится, что сон принесет новые миражи, но дремоте не сопротивляется. И вновь — натиск рожденных подсознанием суматошных, неконтролируемых образов. Удивительно красочные самым нелепым образом переплетенные обрывки воспоминаний о подготовке к полету, вихрь картинок-галлюцинаций из детства всплывшие из глубин памяти лица и встречи. Они осаждают все настойчивее, все агрессивнее. Человек замер. Показалось, будто кто-то стоит за спиной, хотя он прекрасно знает — там лишь холодная гладкая стена кабины, никакого пустого пространства. Но, едва он так логично разложил все по полочкам, услышал сиплый голос:
“Эй, ты! Вставай! Чего валяешься?”
“Отстань, я хочу уснуть”, — пытается он убедить неизвестного.
“Глупости!”
Более жестокого хохота он в жизни не слышал. Собрав всю смелость, изо всех сил выворачивает голову назад, чтобы увидеть лицо говорящего. Высокая, щуплая фигура. Но лица не видно, все скрывает тяжелая сизая мгла.
Потом он замечает, пораженный, что фигура колышется, съеживается, изменяется, принимает облик тележурналистки, бравшей у него интервью перед отлетом. Ее нежное юное лицо теряет всю прелесть, губы растягиваются в ужасный оскал, она наклоняется к нему; нескольких зубов у нее во рту недостает, а дыхание зловонное. Он пытается отодвинуться, но не может; а журналистка сует ему под нос микрофон и настойчиво, агрессивно допытывается:
— А почему вас потянуло в космос? Отвечайте! И не пытайтесь меня обмануть. Я все знаю: для вас это — обычный побег, бегство от скуки, нудной повседневности земной жизни, верно ведь? Верно ведь, отвечайте!
Но едва он пытается робко ответить, запротестовать, тотчас журналистка исчезает. Словно растворяется. Широкая физиономия, размалеванная толстым слоем краски под криво посаженным огненно-рыжим париком ничуть не напоминала белое хрупкое личико той девушки, но это была именно она, геолог знал. Почему за несколько месяцев она так состарилась?
Перед ним возникает биолог, старый друг по космическим странствиям. Как это он не заметил прихода друга? Дверь не открывалась, это он точно помнит. Или друг вылез из-под кровати? Хочется крикнуть в лицо гостю: болван, хочешь меня напугать? Я тебе! Но ни один звук не вырывается из его спазматически сжатого горла. Зато биолог, осклабившись, острым пальцем стал тыкать его в грудь и выспрашивать ехидно: “Ну что, Мишко, Мишинко, дорогой ты наш, золотой ты наш? Открой-ка нам правду, является физическая смерть целью нашего существования или нет? Ты согласен, что одна форма жизни должна уступать другой? И как насчет тебя лично? Отвечай, но учти: я в полной готовности, одно твое лживое слово, и метеоритный дождь разнесет нас в мелкие куски!”
Оставь меня в покое, слышишь? Исчезни!
“Ты жаждешь покоя? Пожалуйста, почему бы и нет! Ты его обретешь вскорости, и на века, на вечные времена, мой милый! Сейчас его тебе обеспечат!”
Его сменяет призрачная фигура, в которой Мишко с трудом узнает врача Барбару, единственную женщину на борту их межзвездного корабля. Женщину, волновавшую умы всех, кроме старого капитана. Но успехом никто не мог похвастать.
Он хочет спросить: это ты, Барбара? Почему у нее такое старое морщинистое лицо, почему ее глаза горят ненавистью?
“У всего один конец, разве что у колбасы их два”, — говорит, склонившись над ним, еще один член экипажа, кибернетик Йозеф, про которого геологу доподлинно известно: природа начисто лишила Йозефа чувства юмора, и ни одну шутку он не способен удержать в памяти дольше пяти минут.
“Так, по-твоему, смерть не является логическим продолжением жизни? — удивляется биолог, оказывается, как ни в чем не бывало сидящий на его постели.
“Что с тобой? Грустишь по бессмертию? Не думала я, что ты такой глупец!” — шепчет ему в ухо тонкая фигурка, напоминающая Барбару в те времена, когда он с ней познакомился на университетской вечеринке, и она расхохоталась ему в лицо, когда после недели прогулок с ней он попробовал объясниться.
И, вдобавок ко всему, на столе сама собой поднялась телефонная трубка, закачалась рассерженной коброй, подползла к нему и прохрипела голосом командира корабля:
“Тревога! В скафандр! Пристегнуться!”
И он послушался бы, чтобы убежать куда-нибудь, скрыться от этих, от надвигающейся угрозы, но голос Барбары пригвоздил его к постели:
“Не напрягайся и не бойся. Лежи спокойно, лучше вспомни о чем-нибудь хорошем. Мы и так все погибнем, погибнем, погибнем”, — слабел, растворялся в жестяном эхе ее нежный альт.
Болезнь, завладевшая его телом, превратилась в ослепительный блеск, и это сияние сожгло его собеседников. Он остался один, и никакие мысли не лезли в голову. Вдруг он почувствовал, что ракета стала неудержимо вращаться вокруг своей оси. В первый момент ему показалось, что кто-то из мести засунул его в центрифугу и включил ее на максимальные обороты, чтобы убедиться на опыте, где пределы человеческой выносливости. Нет, сообразил он вскоре, это не центрифуга, он по-прежнему в своей кабине. Он читал некогда о похожем случае во время одной из первых экспедиций на Луну. Банальная поломка в системе стабилизации корабля. Космонавты хватили лиха, прежде чем нашли и исправили повреждение.
Все окружающее превратилось в небывалый водоворот. Долго он так не выдержит. Нужно что-то делать. Но как ни напрягал он свою память, так и не вспомнил, как в этой ситуации действовать, что предпринять. Вовремя вспомнил, что о том случае он читал второпях, с пятого на десятое. Как назло, в том мельком просмотренном микрофильме эта история значилась в рубрике курьезов. Тогда ему и в голову прийти не могло, что через несколько лет он сам окажется в схожем положении. Вот и не дочитал…
Он сунул руки под ремни и попытался определить скорость вращения. Не удалось. Он знал: как только скорость достигнет одного оборота вокруг оси в секунду, придет конец. Человеческий организм не выдержит. Если ему не удастся как-то стабилизировать корабль, все пропало. И он сообразил, что делать. Во-первых, любой ценой добраться до рубки управления. Но тело не повинуется, ноги бездвижны, словно их придавили тяжелым грузом. Нужно добраться до двери, а потом в носовой отсек; или хотя бы разбудить главного инженера. Автоматы явно не в силах овладеть ситуацией. Видимо, у них недостает телеметрической информации. Или в их программе такое происшествие не предусмотрено? Все возможно. Быть может, вращение и так замедлится, включатся и сами сработают электронные системы ориентации. Может, не так все плохо? Если это авария, и нужно подождать, пока не разрядится батарея? При такой скорости вращения это произойдет быстро. Автоматы вскоре все приведут в норму.
Но почему один я беспокоюсь? Неужели остальные не ощущают вращения? Где капитан, главный инженер, врач? Не проснулись еще? Это после такой встряски?
Он облился холодным потом — только мертвые ничего не чувствуют…
Но он-то жив! Нужно собраться с силами, невзирая на синяки и боль от ударов. Нужно добраться до рубки, доползти, в конце концов. Нужно привыкнуть, как стронуться с места, как действовать быстро и толково, пусть даже этот мир (глупость, какой еще мир?) так вращает человека.
Севши на постели, он отметил явное ослабление вращения. Вот он почувствовал себя совсем неплохо. Ни на чем не задерживая взгляда, он освободился от ремней, опустил ноги на пол.
И с горечью подумал вдруг: ну и дурень же ты, хорошо тебя купили! Ты сидишь в Центре подготовки. Это совершенно ясно; подсознательно ты всегда боялся центрифуги. Чертовы доктора это знали, и нарочно крутили дольше, чем остальных. Отсюда головокружение, все видения, головная боль, потеря координации. Но когда они остановят? Это уж слишком. Своего они добились. Эх, чувствуешь себя здесь обезьяной в клетке. Все на тебя пялятся из-за решетки, смеются над тобой. Когда же эта проклятая центрифуга остановится? Я ведь на земле, а тут совсем не те физические законы, что в межпланетном пространстве! Забыли они про меня, что ли, разошлись по домам, и мне придется крутиться до утра?
Нет, это невозможно. Ну, а вдруг? И автоматы, и вычислитель отнюдь не злокозненны, и крутят меня без злого умысла. Они не способны мыслить. Они выполняют приказ.
Он почувствовал себя опустошенным. Лежал неподвижно, безучастно. И прозевал тот замечательный миг, когда вращение прекратилось вовсе. Мучительное представление закончилось. Холод сменился потоком тепла. Видимо, агрегат вышел из-под контроля. Михал вспотел, дышалось все тяжелее. Он завертел головой, рванул рубашку на груди, застонал:
— Убавьте температуру! Слышите?
Звук собственного голоса разбудил его, он дернулся, широко открыл глаза. С восторгом испытал изумительное чувство освобождения.
Итак, все оказалось сном. Глупым, бессмысленным сном. Плохо, что человеку может присниться любой вздор. Но с чего он взял, что все ему только приснилось? Он мокрохонек от пота. Нужно переодеться.
Когда он переодевался, пришла мысль, от которой кровь застыла в жилах: а почему ты так уверен, Михал, что видел сон? Все эти нелепые видения, удары, вращение, смена холода жарой — не происходили ли они в реальности, которую я, забывшись, как-то ухитрился посчитать сном, миражом с привидениями?
Он закрыл лицо ладонями и ждал. Страшился выйти в коридор, чтобы не утвердиться в пугавшей его истине.
Что с другими? Не найдет ли он их такими же хворыми?
Он попробовал связаться с ними. Возбужденно нажимал одну за другой клавиши с их номерами, от двойки до шестерки.
Ничего.
Одна лампочка, номер семь, загорелась, но линия оказалась занятой.
Черт! Номер семь — это ведь он сам. Последний в шеренге.
Последний…
Что, если им пришлось, спасая свои жизни, внезапно и быстро покинуть корабль? Его, последнего, не успели оповестить и разбудить, перенести в спасательный модуль, и он остался на корабле один-одинешенек. Или они почему-то решили, что с ним все кончено? Нужно попробовать еще раз с ними связаться. Эврика! А для чего же тогда существует главный вычислитель, супермозг, мудрейший из мудрых? Что бы ни произошло, мозг обязан знать все! Нет, вызывать его пока что не буду. Не сейчас. Установлю для себя некий срок. Скажем, час. Ну да, час я еще вытерплю, а потом свяжусь с ним. Пусть внесет ясность.
Нужно выйти, посмотреть, открыты двери кабин, или…
Прекрасно. Выйду и сразу же вернусь.
Нет, остынь-ка, ты сам решил, что еще час выдержишь. Успокойся. Что такое час? А слово нужно держать.
Глупости, кому это он давал слово? Себе. В таком случае имеет право взять его назад. И не указывай, как мне поступать, возразил он своему второму “я”, отзывавшемуся некогда на имя Мефистофель.
Михал встал, прошел к дверям, и они послушно распахнулись перед ним. Он взялся за косяк, вышел в тускло освещенный, пустой, длинный коридор. Электроэнергию явно экономили. Непохоже, чтобы кто-то недавно проходил коридором, никаких следов поспешного бегства.
— Эй, есть тут кто-нибудь? — спросил он севшим голосом.
Ответа не было.
Он вернулся в кабину, лег навзничь на постель и закинул руки за голову. Ничего интересного для глаза на потолке не имелось. Когда руки затекли, он встал и занялся гимнастикой. Командовал себе: руки вытянуть! опустить! присесть! руки вытянуть! присесть!
После нескольких приседаний лег вновь, вниз лицом. Почувствовал грудью что-то твердое, перекатился на бок и достал из нагрудного кармана рубашки куколку в скафандре. Полюбовался на нее, и в памяти тут же всплыли картины недавнего прошлого; вспомнил, как они с дочкой долго выбирали куклу, долго рылись в каталогах, пока не отыскали эту, понравившуюся обоим. Он вновь видел свою маленькую Еву в последний перед стартом день; она сразу стала упрашивать его взять ее с собой, а он ей не прекословил. Знал: если твердо откажет, она долго еще будет приставать. Поэтому сказал так: неужели мы вдвоем улетим в далекое, долгое путешествие, а мамочку оставим одну? Ева не нашла, что на это сказать. Заявила, что будет помогать мамочке, пока он летает, и не только потому, что он обещал привезти красивые камешки, каких ни у одной девочки на свете нет. И поставила ему условие: когда станет грустно в дороге, пусть он обязательно смотрит видеокассеты, те фильмы, в которых она выступает единственной актрисой. Он обещал — и Ева за это подарила ему свои новые игрушки, чтобы обязательно взял их с собой в ракету. Слезы навернулись ему на глаза при этих воспоминаниях. Он механически стряхнул с куколки несуществующую пыль и спрятал ее.
Боль в мозжечке, сначала не дававшая знать о себе, стала сейчас невыносимой. А ведь он думал, что на корабле избавится от этой проклятой хворобы, последствий мелких деформаций шейных позвонков — если долго лежать, они сдавливают нервы, и те протестуют единственным доступным им способом, посылая сигналы боли. Позвонки он повредил в молодости, в арктической экспедиции. Тогда он подумал поначалу, что боль — всего лишь реакция организма на изменение климата, атмосферного давления и радиации. Врачи, правда, быстро привели его в порядок понижавшими кровяное давление лекарствами. Неужели тело вспомнило ту давнюю болезнь? Шею, глаза, голову пронизывала характерная боль.
Итак, что будем делать? — спросил он себя. Встал, чтобы достать лекарство. Прижался разгоряченным телом к холодной поверхности шкафчика. Это принесло облегчение. Отворил аптечку, порылся в ней. Названия лекарств и инструкции по применению — он бурчал себе под нос сложные названия. Больше всего психотропов. Одни он знал, другие видел впервые и приходилось вчитываться в инструкции. Но того, что он искал, тут не было. Да и откуда им взяться в аптечке? Только корабельный врач ими распоряжается.
Впрочем, он не верил в классические лекарства, все эти разноцветные таблетки и капсулки. С малых лет родители внушали ему, что пользоваться лекарствами стоит лишь в самых крайних случаях. Организм очень быстро свыкается с лекарствами. Поэтому он позволял себе лишь витаминизированные напитки. Саркастически улыбался при мысли, что ему когда-нибудь крайне могут понадобиться химические “костыли”.
В жизни с ним не случалось, чтобы при взгляде на лекарства возникала мысль, только что пришедшая в голову: если насыпать их полную горсть, то… все кончится быстро. Не он первый, не он последний. В столь безвыходном положении он, честное слово, имеет право так поступить, это неизбежно…
Тот, второй в нем, вечный оппонент и подстрекатель, тут же вмешался: с чего ты взял, что положение безвыходное? Кто так сказал? Ты всегда презирал самоубийц, считал их безумцами, жалкими эгоистами. Нынче не те времена, когда их оправдывали и окружали романтическим ореолом известные философы и люди искусства. История Ромео и Джульетты, Вертера, Мадам Бовари и Анны Карениной вымышлены жаждавшими успеха писателями.
Но почему же он встает, берет в руки длинную трубочку, полную золотистых таблеток? Зачем высыпает их в горсть?
Он колебался.
Решил наконец, что это не выход, пересыпал таблетки назад.
Сел к рабочему столику, но не знал, с чего начать. Посмотрел, сколько времени осталось до назначенного часа. Чисто механически понизил температуру в кабине на пять градусов. Когда проходил мимо зеркала, показалось, что оттуда кто-то подмигивает. Медленно вернулся и увидел свое отражение. Смотрел не веря. Неужели это лицо принадлежит ему — старческое, иссохшее, с запавшими глазами, восковыми щеками, глубокими морщинами на лбу? А откуда эта седая прядь? Хмуро глядел на свое отражение, чуя неодолимое, прямо-таки детское желание высунуть язык, и тут вспомнил, как еще подростком долго торчал перед зеркалом в ванной. Выдумывал все новые и новые гримасы. Растягивал рот пальцами, оттопыривал уши, ерошил волосы, скалил зубы, и все для того, чтобы убедить себя, будто лицо у него необычайно выразительное. Считал, что его подлинное призвание — стать актером, комиком.
Он пошел к дверям, отметив, что выходит на пятнадцать минут раньше. Когда двери послушно распахнулись перед ним, решительно вышел в коридор. Коридор был пуст. Михал стоял, не зная толком, что собирается делать. Опершись на стену, подумал невесело: ну, и чего я добьюсь, удостоверившись, что корабль покинут, что я остался один? Нет, покинуть корабль на модуле они не могли, это не орбита Юпитера или Марса, до Земли на модуле отсюда не добраться. Массовое самоубийство? А может они, испугавшись взрыва реактора, натянули скафандры и катапультировались в межпланетное пространство? И кончилось это тем, что шесть алых раздутых скафандров отправятся в бесконечное блужданье по Вселенной, пока страдания людей не оборвет милосердный метеоритный рой…
О боже, голова раскалывается! Включить электроанестезию?
Но прежде чем он успел претворить в жизнь это намерение, вновь нахлынула апатия, и он передумал.
Идиотское изобретение. Какое-то время человеку и в самом деле легче, но при новых приступах, как честно предупреждают врачи, голова лопается от боли. Что же он собирался делать? Ага, спросить врача: что там с этими голосами и призраками, посещавшими при пробуждении? Был ли он уже тогда болен? И что с ним было, в конце концов?
Как он ни старался, не мог восстановить в памяти время после пробуждения. Ну и ладно. Он надеялся, что выпадет еще возможность поговорить обо всем с врачом.
“Выходит, ты не то чтобы допускаешь, а совершенно уверен, что Барбара на борту спит сном праведников, как говаривали наши предки?” — вмешался “тот, другой”. — “И когда придет время вы встретитесь в рубке так, славно расстались лишь, вчера? Так тебя прикажешь понимать?”
Временами я начинаю верить “второму”, Барбара. Но ты не бойся, “второй”, ничего я ей не расскажу. Иначе что она обо мне подумает?
“Что, если те создания были все же реальностью?”
Нет, немыслимо. Они бы снова пришли.
Он оглядывал коридор и ждал, чем на сей раз заявит о себе болезнь. Шестым чувством знал: она вернется, она готовится, она угнездилась в теле.
Как он и предполагал, боль в затылке взяла верх над прочими хворями. Он намочил под краном найденный в аптечке бинт, приложил к затылку, потом ко лбу. При этом заметил: приходится напрягать глаза, чтобы прочесть мелкий шрифт надписей на приборах кабины, и все равно не удается, такое впечатление, будто они исчезают и вновь появляются. Неужели вправду?
Слава богу, время миновало зачарованный рубеж — одиннадцать тридцать. И ничего не произошло. Хорошо, что он не разбудил остальных, не устроил переполоха. Над ним хохотали бы до самого возвращения домой: “Ну и чудак наш Мишко, проснулся первым и такое выкинул!”, он слышал язвительный бас биолога и голос Барбары: “Люди шалеют, когда просыпаются и обнаруживают, что они живы. Вот и он!”; и их пренебрежительные жесты…
Нет, не стоит поднимать шума. Не буду вас беспокоить, друзья мои, спите спокойно!
У него перехватило горло, и последние слова он не произнес вслух. “Друзья мои, спите спокойно”. Он только сейчас вспомнил: ведь этими словами живые обычно прощаются с мертвыми, высекают их на камне, на мраморе, чтобы никакая сила их не стерла.
Почему так плохо видны числа на табло? Словно в тумане. Неизвестно почему, но человек, потерявший контроль над своим рассудком, не способный понять, что творится с ним и вокруг него, начинает видеть хуже. Точнее, ему так кажется. Нашим физиологам давно следовало бы потрудиться, устранить или ослабить те переходные состояния меж сном и бдением, те минуты, когда люди сами себе желают доброго утра.
Но саму способность видеть сны людям нужно оставить — сны необходимы, чтобы мозг мог отдохнуть.
“Нужно сохранить и возможность спать с открытыми глазами”, — напоминает ему его “тень”.
На этот раз он с ней согласен.
И даже пытается с ней дискутировать: а как насчет снов о предстоящем, о том, что ждет нас впереди? Великолепных снах, волнующих, будоражащих чувства? Правда, приходится еще и переживать минуты страха, ужасов, с которыми разум совладать не способен, и это чудовищно. Наши предки горячо спорили о так называемых вещих снах. Как с ними? Или все дело в напоре подсознания, пессимистических предчувствий, настроений минуты, потрясений — ну о чем еще вспомнить, что добавить?
Кошмары, его мучили кошмары, ночные кошмары. Так что ж ты, Мишко, не все так плохо, если ты способен рассуждать здраво.
И пока он неспешно изживал из себя Мефисто, чья речь становилась все более несвязной (мозг устал все же), на ум ему пришел великолепный способ проверить, реальность вокруг или сон.
Немедленно он приступил к делу. Развернулся, изо всей силы грохнул костяшками пальцев в стену.
— Аай, больно! — крикнул он во весь голос и с радостью пососал ссадины.
Но недолго пришлось праздновать свою маленькую победу. Грызшие его сомнения вновь напомнили о себе, вопрошая: действительно ли там, за металлическими стенами — космический вакуум и вечная стужа? Может быть, он в модуле, в Центре подготовки? Не продолжается ли некий эксперимент? Не повлияли ли на его сознание изоляция, долгое одиночество? Не утратил ли он одновременно и здравый рассудок и ориентировку в происходящем? Но разве это не довод, чтобы прекратить эксперимент? Слышите! Вы должны меня слышать, я знаю! С меня довольно. Я не останусь тут ни на минуту, ясно вам? Прошу вас, свяжитесь со мной! Я должен с вами поговорить. Я знаю, что вы рядом. Вы видите меня, слушаете мой голос, мое дыхание. Я знаю, что вы не вмешались, когда я впал в депрессию, хотели понаблюдать, как я с собой справлюсь. Но я не знаю, чего еще ждать. Я боюсь, боюсь себя. Все гораздо тяжелее, чем кому-то может показаться, уж поверьте. Вы узнали достаточно. Проверяйте пределы человеческой выносливости на ком-нибудь другом! От продолжения эксперимента отказываюсь. Вы не имеете права держать меня здесь. Выпустите меня отсюда, хоть на день, хоть на два — три часа, наладьте со мной двустороннюю связь. Я хочу поговорить с кем-нибудь, услышать человеческий голос. Я рехнусь от всего этого! Хочу покинуть эту тюрьму, эту клетку! Слышите?
Последние слова он выкрикнул во весь голос. Он был на грани нервного срыва, едва сдерживал истерические рыдания.
Через несколько минут мучительного ожидания он расслышал за стеной какие-то звуки! Распахнулись невидимые двери? Он вскочил с постели, приложил ухо к ближайшей стене, прислушался.
Зачем они пришли? Выпустят наконец? Но почему молчат?
Он отскочил от стены, словно она раскалилась вдруг.
Тишина. Мучительная тишина.
Ничего не слышно. Ни звука. Снова галлюцинации?
Набравшись смелости, он прижал к стене ладони, словно надеялся таким образом установить контакт с теми, снаружи. Он отогнал мысли о таинственных болезнях, эпидемиях, вирусах, внедряющихся в мозг космонавтов. Он здоров, ничего с ним не случилось. Но долго ли он так выдержит?
Его взгляд упал на телефон, позволявший связаться с другими кабинами и отсеками. Превозмогая внутреннее сопротивление, снял трубку. Знакомый шорох в ней успокоил Михаила. Работает. Но что это доказывает? Телефон может работать, пока не разрядятся батареи. А люди, где они? Куда подевались? Неужели смерть настигла нас, беспомощных, так молниеносно, что наши рассудки не успели погаснуть? Но ведь я размышляю, говорю, хожу? На меня надвигается какая-то болезнь, — но с ней, я — думаю, наш врач справится. Вот только симптомы немного необычные. Но и я сам не какая-то там посредственность, подумал он и тут же постарался загнать поглубже эту свою самонадеянность — изредка она вырывалась из подсознания, но он научился справляться с ней.
Что скажет Барбара? Все то же самое: твой недуг, Мишко, не более, чем кошмар, банальный нервный стресс, происходящий от внезапного пробуждения и одиночества. Пусть придет и успокоит меня, это ее обязанность. Но я-то знаю: стоит заснуть, как все начнется сначала. Слишком хорошо я все вспомнил. Так что придется рассказать ей все. Пусть хотя бы посоветует что-нибудь. Нужно проверить, вдруг она проснулась…
Голова опять стала ясной. Не рассуждая, он нажал на клавишу номер пять, и еще раз, и еще, и снова. Безрезультатно. Звонок контрольного сигнала подтверждал, что связь работает, но пятая кабина не отвечала.
Когда-то, во время подготовки к полету, он изучил этот корабль нового типа, который на долгое время должен был стать их домом, лабораторией и транспортным средством. Так что разветвленную систему внутренней связи он знал досконально. Кроме обычной сети, были еще интеркомы во всех отсеках, куда имели доступ люди, были устройства двусторонней связи на каждом рабочем столе, ночном столике, были телефоны с клавишным набором, прикрепленные к стенам. Каждому космонавту присвоили номер. Каждый носил на руке аппаратик, на котором при вызове зажигался сигнал, приглашавший к ближайшему интеркому. Одновременно высвечивался номер вызывавшего. Была еще клавиша с большими буквами ЦЛ — центральная линия. Нажав ее, можно было сразу вызвать всех остальных. Этой возможностью он и решил сейчас воспользоваться.
Но и ЦЛ молчала. Подумав, он нажал кнопку, отличавшуюся от остальных цветом и размерами.
Из динамика над головой раздался глухой равнодушный голос:
— Здесь главный вычислитель, здесь главный вычислитель. Говорите.
— Где Барбара? — спросил он первое, что пришло в голову.
— Не понимаю вопроса, не понимаю вопроса, — бесстрастно сказал вычислитель.
— Соедини меня с врачом, номер пять. Понимаешь теперь?
— Понимаю, соединить с врачом…
Ему показалось, что вычислитель чует его нетерпение и пытается выполнить приказ поскорее — уже через несколько секунд раздался голос:
— Связи с врачом нет. Номер пять не отвечает.
— Это я и без тебя знаю, болван, — сказал Михал мудрейшему на корабле прибору, которому они доверили свои жизни на пути к великой цели. — Не понимаю, как мы доверили такому дурню заботу о нас! Ты слепой и тупой!
Вычислитель молчал. Он не был запрограммирован отвечать на человеческие оскорбления.
Геолог раздраженно крикнул:
— Так соедини меня с кем-нибудь еще!
— Простите, главный вычислитель не понимает приказа. Назовите имя или код вызываемого. Назовите…
— Ну ладно, ладно… Слушай внимательно: дай мне палубного инженера, номер два, или биолога, номер три, потом командира — в том порядке, как я диктовал!
— Понимаю…
Теперь молчание длилось дольше, и вычислитель доложил результаты своих трудов:
— Простите, линия номер два не отвечает, линия номер три не отвечает, линия номер один не отвечает, повторяю…
Он швырнул трубку, не попав на рычаг. Снова поднял ее, вздохнул и сказал:
— Слушай, попробуй еще раз, вызови кого угодно и пусть…
Глупый вычислитель прервал его:
— Главный вычислитель не понимает. Назовите номер линии. Кого угодно.
Бесполезно. Придется действовать самому.
Остальные еще спят.
Спят?
Ярослав Иркал ЗАГАДКИ ВСЕЛЕННОЙ
— Все возвращается на круги своя, — философски заметил старый пилот Ксантер. Защитного скафандра на нем не было. Астролет “Луч” летел в пятьдесят седьмом квартале Алкивиада, где датчики зафиксировали жесткое излучение. Это был один из самых мощных исследовательских звездолетов, он мог даже приближаться к солнечной короне, радиация не в силах была проникнуть внутрь, а датчики на внешней поверхности панциря покрывала изоляция из рыбьего клея.
— И мой отец был пилотом, — продолжал Ксантер. — Летал на маленьком корабле, как мы. Только не здесь, а в треугольнике Навсикая — Симеонович — Соркер. Работал там целых пять лет.
Шольц, второй член экипажа, совсем молодой, сидел в крайнем кресле, отвернувшись к большому экрану на стене рубки. Временами он поглядывал на седоволосого Ксантера, восседавшего в кресле первого пилота перед шеренгой маленьких экранов.
— Дома меня вечно расспрашивают о моих странствиях. Вот и рассказываю о кораблях, пилотах, о бесконечной Вселенной, полной загадок.
— Так-таки и обо всем? — спросил Шольц.
Ксантер кивнул.
— И о всяких происшествиях тоже?
— Ну да, — сказал Ксантер. — Мало ли что во время полета случается. Пилоты, знаешь ли, рассказывают друг другу о самых невероятных приключениях.
— А мне ты можешь что-нибудь рассказать?
— Не время. Сам знаешь, куда мы забрались, в глушь несусветную. До ближайшей станции аж…
— Но ведь нам скоро ложиться на обратный курс. Поиски все равно безуспешно закончились. Так расскажи что-нибудь, не томи душу.
Ксантер сказал:
— Я обычно рассказываю только про те случаи, которые можно назвать “мнимыми” приключениями. Про те, что так и остались необъясненными. Хоть техника у вас и великолепная, пилот иногда может увидеть такое… И ни один прибор не объяснит, что же ты наблюдал.
— Ах, эти рассказы бывалых пилотов… — мечтательно сказал Шольц. — Они меня прямо-таки заворожили. Все эти необыкновенные приключения…
— А с тобой они случались?
— Пока что нет, — погрустнел Шольц.
В дальнем уголке рубки что-то шевельнулось. Фокстерьер поднял лохматую голову, посмотрел на говорящих и снова лег.
— Взять хотя бы случай с “Арамисом” пятнадцать лет назад, — тихо, уже без пафоса продолжал Шольц. — Говорят, в созвездии Стрельца ему встретилась триера, которой управлял Меркурий. “Арамис” потерпел аварию, и в показаниях его компьютера до сих пор не разобрались.
— Не терпится встретиться с загадками? — усмехнулся Ксантер. — Полетаешь подольше — встретишься. Тайны существуют. И в то же время не существуют. Любое неисследованное явление в глубинах космоса порождает легенды.
— Мы как раз в этих самых глубинах.
— Верно, — сказал Ксантер. — Но ни с чем не объяснимым пока что не встретились.
Он повернулся к пульту и включил музыку. Зазвучала сонатина Квальдино “Admaiorem universi gloriam”76, сочиненная еще в двадцать восьмом веке. Звездолет с двумя путешественниками и собакой на огромной скорости мчался в пространстве.
— Одну легенду я сам слышал от пилотов.
— Это которую?
— О блуждающем корабле.
— Знаю такую, — подумав, сказал Ксантер. На экранах перед ними роились цифры и значки. — Легенд этих множество. Когда состаришься, сам их будешь рассказывать юнцам.
Шольц тоже сидел без скафандра. Инструкции позволяли космонавтам самим решать, когда надевать скафандры, когда нет — психологи считали, что так будет лучше. В аварийной ситуации автоматы сами изолируют рубку от внешнего мира — независимо от того, невредимы пилоты или мертвы.
— Возвращаемся, — сказал Ксантер. — Нужно выйти в девятый парсек шестнадцатого квадрата Алкивиада. В зону действия субпространственной связи.
— Я слышал от бывалых пилотов, что как раз в зоне действия субсвязи и происходили разные невероятные события.
— Кто знает, — сказал Ксантер. — Случай есть случай. Мне больше приходилось слышать о пилотах, отклонившихся от предписанных маршрутов. Они затерялись во Вселенной. То ли психический сдвиг, то ли непредвиденные аварии…
— А об Атласе ты слышал? Сверхзвезда в виде орлиной головы, на которой покоится купол Галактики.
— Ну как же, — вздохнул Ксантер. — Довольно путаные побасенки. Пилоты еще болтают, будто в вакууме живет некий гигант, похожий на античного Геракла. Почти в тех местах, где мы сейчас летим, он создает незнакомые созвездия, которые-де замыкают Вселенною, как стена. Но ни один компьютер эту гипотезу не подтвердил. А наши корабли давно миновали эту “стену”.
— Все это — наши земные толкования, — уперся Шольц.
— Математика отвергает понятие “конца Вселенной”.
— Но рассказы пилотов?
— Не существует явлений, которые мы не в состоянии проверить на компьютерах.
— Да? — сказал Шольц. — А не может ли наша техника хоть разок оказаться бессильной?
— Нет, — сказал Ксантер. — Исключено.
Но все равно казалось, будто Шольц одержал верх в этом споре, завязавшемся так далеко от Земли, так близко от звезд. Шольц не унимался:
— Интересно, те, кто ведут научные дискуссии, упоминают, например, о блуждающем корабле с мертвым экипажем, обреченным вечно странствовать по Вселенной?
— Ах ты, господи… — вздохнул Ксантер, не отрываясь от экранов. — Банальнейшая легенда, которой тешатся первокурсники летных школ.
— Так что, это только сказка? Разве приборы никогда не засекали чужие корабли?
— Есть еще пилоты — не машины, а люди. Окружающее они воспринимают иначе, чем приборы, а фантазия у них богатая, — он покосился на Шольца. — Приборы всегда в почете, не то, что люди…
— А что? Неужели когда-нибудь… — жадно спросил Шольц.
— Никому ничего не удавалось доказать, — сухо бросил Ксантер — Но и легенды, впрочем, нельзя отбрасывать безоговорочно. Зернышко истины в них всегда найдется.
— Мы уже у границ района, охваченного звездными картами, — безучастно, словно автомат, произнес Шольц. — Дальше заходили только танкеры, что возят сырье с окраины Туманности.
Теперь вопрос задал Ксантер:
— А сам ты что думаешь об этих местах?
— Да ничего особенного. Ты прав, капитан — все это легенды для первокурсников…
…Танкер “Золотой” шел с полным грузом ионного энергетического пластика. Это был обычный корабль большой грузоподъемности, возивший в четыре звездные системы топливо для термоядерных реакторов. Вели его автоматы. Он без участия людей приземлился на Морке, второй планете Алкивиада, где шесть его гигантских трюмов автоматы загрузили под завязку. Со стороны супербалкер напоминал сигару. Его команда из пяти человек произвела контроль и дала автоматам добро на старт. Автоматы препроводили корабль на стартовую площадку, и оттуда тяжелый танкер ушел в космос.
Он летел в космическом мраке, как огненное знамение. Его создатели покрыли внешнюю поверхность корабля ярко фосфоресцирующей красной краской. Конструкторы хотели, чтобы человек издали увидел танкер во тьме Вселенной и сразу отличил его от созданного самой Вселенной. По седьмой звездной трассе супербалкер мчался к станции Алкивиад Малый, гигантской мельнице, обдуваемой звездными ветрами. В ее недрах жарко пылала печь, превращавшая радиоактивную руду в энергию, а энергию разными способами отправляли потребителям. “Золотой” летел по маршруту протяженностью два с четвертью парсека, по эллиптической кривой, с оптимальной скоростью, какую мог выдержать экипаж; через пять земных недель танкер достиг нижнего участка параболы, района, где проходят трассы метеоритных роев. Он всегда пролетал здесь. И защищен был надежно. Правда, в истории грузовых полетов был случай, когда танкер “Бегемот” попал в аварию как раз в этом районе. Считалось, что его поразил огромный метеорит, быть может, и ядро кометы — одним словом тело, летевшее со столь высокой скоростью, что лазерные локаторы не успели отреагировать. При аварии расщепляющиеся материалы приобрели критическую массу, и последовал ядерный взрыв. Наблюдатели с двух ближайших станций увидели тогда, что вспыхнула Сверхновая.
Скоростные исследовательские корабли типа “Лук”, бывало, отклонялись от предписанных инструкциями маршрутов. Романтическая тяга к неизведанным просторам была столь сильной, что пилоты на свой страх и риск ныряли в глубины звездного океана, где прежде не бывали.
Супербалкер “Золотой” гасил скорость. Локаторы подали сигнал к торможению, когда от Алкивиада Малого корабль отделяло восемьдесят парсек. И в эту минуту экипаж принял сообщение вычислителя, гласившее, что в небезопасной близости от корабля находится неизвестный объект, и столкновение с ним не исключено.
Однако главный компьютер утверждал, что пространство перед танкером свободно.
— Неполадки? — сказал Кворчин. На экране перед ним чернел мрак межпланетного пространства.
— Может, здесь работают исследователи, — сказал Черк. — Глазами мы их не увидим.
— Но компьютер нащупал бы их локаторами. Мы — в районе комет, — он понизил голос и повторил: — Может, неполадки в системе?
— Ерунда, все в порядке. Мы у цели.
— Где-то в этих местах потерпел аварию “Бегемот”. Сам знаешь, чем все кончилось, — сказал Кворчин. Они сидели у контрольного пульта на верхней палубе. Экраны позволяли им видеть, что происходит вокруг танкера. Остальные трое, как всегда на этом участке маршрута, разместились на трех других палубах, возле приборов и двигателей.
Черк кивнул:
— Ну да, здесь все и случилось. Но мы уже вышли в район, где летают исследователи.
— А они могут помочь, если…?
— Если окажутся близко, если у них будет такая возможность Что-то настроение у тебя упало, я смотрю. Не стоит тревожиться, возьми себя в руки. С такими мыслями не стоило бы тебя выпускать в следующий рейс. На Алкивиаде Малом я свяжусь с “Луком”, раздобуду тебе лекарства.
В прямоугольной рубке, битком набитой приборами, воцарилась тишина. Здесь размещались два устройства, позволявшие наблюдать пространство вокруг танкера. Как и повсюду во Вселенной, сияли тысячи звезд Впереди показался Алкивиад, величиной с лунный полумесяц, как он видим с Земли.
— Ну что ж, — чуть раздраженно сказал Кворчин. — Одна авария уже была. Может быть, экипаж “Бегемота” тоже надеялся, как ты сейчас, что в случае чего на помощь подоспеет “Лук”?
Черк что-то переключил на пульте:
— Я сейчас свяжусь с “Луком”’и сообщу, что ты захворал “боязнью пространства”. С Алкивиада Малого тебя отправят на вторую станцию, а оттуда — на Землю. Ну, а что до ответа на твой вопрос — кроме “Лука”, просто-напросто некому было бы прийти на помощь. Разве что какой-нибудь поисковик собьется с курса и заглянет в эти места, — он обернулся к сидевшему позади него Кворчину. — Не беспокойся, все будет нормально.
И в этот момент загрохотало, словно некая неведомая сила раздирала керамит, из которого были сделаны все пять палуб и пять трюмов “Золотого”.
…“Лук” лег на курс, ведущий к шестьдесят второму парсеку. На нем давно уже засекли “Золотого”, но танкер был слишком далеко, чтобы связаться с его экипажем. Лазерные локаторы “Лука” свидетельствовали, что автоматы надежно держат корабль исследователей в безопасном отдалении от четко прочерченного на экранах курса танкера.
На видеотабло светили огоньки звезд. Лазерные локаторы показали “Золотой” справа по борту, танкер шел в сторону Сириуса. Все нормально. Черный океан Вселенной сиял тысячами звездных капелек. Внезапно локаторы отметили предмет, двигающийся к югу от “Золотого” на расстоянии в тысячу парсек. Насколько Ксантер знал, этот участок пространства был абсолютно пуст. Правда, там могли обращаться и неизвестные планеты, на которых еще никто не бывал.
— Опасность? — спросил Шольц.
Ксантер молча пожал плечами. Экраны показывали величественную картину звездного океана, казавшегося землянам бесконечным. Лежавший смирнехонько фокстерьер вдруг поднялся; гавкнул несколько раз и улегсч у ног Ксантера.
Ракету невозможно было затормозить мгновенно. Автоматы трудились несколько десятков тысяч секунд, чтобы ракета описала широкий эллипс и развернулась носом к настигающему предмету. Локаторы показали, что он уже преодолел половину разделявшего их расстояния — не более не менее как пятьсот парсек.
— Астролет, — вполголоса констатировал Шольц.
— Земляне не внесли бы таких скоростей.
Прозвучало это весьма многозначительно.
— Но кто же там тогда? — растерянно спросил Шольц.
Это тоже прозвучало весьма многозначительно.
“Лук” набрал скорость и по дуге вышел на курс “Золотого”.
— Нужно присмотреть за ними, — сказал Ксантер.
— Если догоним.
— Постараемся. Мы уже в шестидесяти парсеках от Алкивиада Малого.
На Алкивиаде Малом было смонтировано защитное устройство. Лучевая пушка высокой мощности превращала в пыль любой посторонний предмет, залетевший из глубин Вселенной.
Локатор определил размеры настигавшего их тела — больше “Лука”, но меньше супербалкера. Чужак быстро изменил курс с южного на юго-западный, он, несомненно, направлялся в сторону двух земных кораблей. Благодаря своей неимоверной скорости, он вновь наполовину сократил разделявшее их расстояние. До “Золотого” ему оставалось парсек сто “Золотой” приблизился к Алкивиаду на расстояние четырехсот парсек и уже замедлял полет. “Лук” летел пятью парсеками позади.
— Пора тормозить. Свяжемся с “Золотым”.
— Чужак догоняет нас. Он меняет курс, а значит, им кто-то управляет.
Ксантер не ответил. Опустил руку и почесал фокстерьера за ушами. Пес радостно заскулил.
— Если он не замедлит скорость, протаранит нас обеих.
— Попробуем уклониться.
— Не выйдет. ОН держится у нас в кильватере. Что там компьютер — скоро тот нас настигнет?
Недолгое молчание.
— Если не уменьшит скорость — через четыре тысячи секунд.
— Хочет вступить в контакт?
— Видно будет. Посмотрим. Скоро он войдет в зону действия видеолазеров.
Вскоре неизвестный предмет вошел в зону оптического наблюдения. Они опознали его сразу. Астролет устаревшего типа, на каких летали шестьсот лет назад. Его узнали бы и неспециалисты. Пилоты тут же отметили, что старинный корабль поврежден. Вдоль борта зияла трещина. Из некоторых кают свисали наружу занавески, одеяла, светильники. Поверхность во многих местах деформирована. Древние солнечные батареи потрескались, антенны погнуты. В носовой части выворотило наружу какие-то решетки. Корабль несся во Вселённой, являя грустную картину.
В этот миг раздались сигналы. Призыв о помощи.
— Что это? — придушенным голосом спросил Шольц.
— Дают СОС, — ответил Ксантер.
— Кто?
— “Золотой”, кто же еще?
Ксантер вслух прочитал сообщение:
— Неизвестный предмет протаранил танкер. Два пилота погибли. Танкер теряет скорость. Быстро достичь Алкивиада Малого не сможем. Опасность. Поблизости замечены два астролета. Прошу у обеих помощи.
— Мы можем помочь?
Ксантер молча кивнул.
— Каким же образом?
— Если пилоты “Золотого” выбросятся наружу в скафандрах, мы их возьмем на борт. Вот только…
— Что?
— На “Золотом” может начаться цепная реакция.
— И тогда?
— Тогда всем трем кораблям крышка.
— Передадим им, чтобы катапультировались?
Ксантер кивнул.
— Прямо сейчас?
— Подождем. Посмотрим, что сделает чужак, — сказал Ксантер. — Как-никак это земная ракета.
— Но ее скорость! Люди такой не вынесут.
— А там и не люди.
— Но кто же? — смертельно удивленный, спросил Шольц.
— Если бы я знал…
— Ничего не понимаю. Ты о чем? Что хочешь сказать?
— Что там есть кто-то живой.
— Пошли сигнал на танкер, — сказал бледный Шольц.
На экране чернел космический простор. В нижнем углу виден был дрейфующий “Золотой”. Он казался неповрежденным, разве что несколько темных пятен виднелись на алой поверхности.
— Внимание, внимание! — повторял Ксантер, пока его пальцы нажимали клавиши. — Сообщите, подавал ли и чужой корабль сигнал о помощи.
— Эта развалина? — фыркнул Шольц. Ксантер, как ужаленный, резко обернулся к нему. Пес убежал в угол.
— Ты сам говорил недавно: во Вселенной можно встретить что угодно! Что возможны любые неожиданности. Пойми ты, парень! Если корабль меняет курс — это уже не развалина, кто-то ею управляет! Нужно с ними связаться!
— Думаешь, ответят?
— Земляне с чем-то подобным сталкивались еще в двадцатом веке.
— Ну да, Агасфер… Или морской бродяга.
— Любой старый пилот тебе подтвердит, что ОН является при необходимости, словно заранее знает, что произойдет. Эта старинная развалина знала, что произойдет несчастье. И на полной скорости мчалась к месту катастрофы.
— Ну да, и сейчас он наведет на нас чары…
— Наш пес спокоен.
— Да нет там никого живого, ни души!
— Прикажи компьютеру связаться с чужим, — словно не слыша, приказал Ксантер.
— Я это уже сделал.
— И что?
— Ничего. Чужак не отвечает. Он мертв. Нужно идти на помощь “Золотому”.
— А если чужой нам этого не позволит? — спокойно спросил Ксантер.
Шольц судорожно дернулся в сторону пульта. Фокстерьер выбрался из своего угла и примостился рядом с ним.
Старый разбитый астролет двигался к беспомощно дрейфовавшему “Золотому”. Никакого сомнения. Исследовательский корабль “Лук” двигался следом в полупарсеке, сохраняя ту же скорость, что и “Золотой”.
— Чем он сможет помочь? — почти крикнул Шольц.
— Смотри!
Чужой корабль вплотную приблизился к “Золотому” — казалось, танкер вот-вот разломится пополам. Локатор подтвердил, что на борту танкера проходит все расширяющаяся трещина. Когда “Золотой” переломится, произойдет ядерный взрыв и уничтожит все вокруг.
На “Золотом” замелькали вспышки.
— Что-то передает стародавним способом, — констатировал Ксантер. — Похоже, бенгальские огни.
— Мы можем подойти к ним поближе?
— Для нас не хватит места. Вокруг них летает чужак.
— Зачем? Чтобы их уничтожить?
— Наоборот!
Чужак вплотную подошел к танкеру. Содрогнулся. В его носовой части распахнулся люк, и оттуда появился чешуйчатый пузырь. Внутри смутно виднелось что-то темное.
— Компьютер! — крикнул Ксантер. — Что там?
— Некая неизвестная оболочка. Защитная оболочка. Окружает некую фигуру.
— Человека?
— Не могу сказать точно.
— Инопланетянин?
— Можно с уверенностью сказать, что нет.
Чешуйчатый пузырь достиг поврежденного танкера. Из пузыря выплыла фигура. Человек. Оба пилота прекрасно его видели. Бледный, со слипшимися волосами. Каким-то непостижимым образом он мог передвигаться в пространстве без всякого скафандра. В руке он держал какое-то продолговатое устройство. Прикоснулся им к трещинам. Темные пятна на глазах становились алыми и вскоре борт танкера выглядел неповрежденным.
— И он может в вакууме… вот так! — выдохнул Ксантер.
— Но как же это…
— Гляди!
Они замолчали. Существо со старого, полуразрушенного земного корабля закончило свою работу. Трещины на борту танкера исчезли. Существо скрылось в своем пузыре, пузырь вернулся к разбитому старинному астролету и нырнул в люк. Чужак тронулся с места.
— Посигналить им? — спросил Шольц.
— Нет.
— Почему?
— Нужно еще быстрее убрать всю информацию о чужаке из памяти компьютера.
— Зачем?
— Чтобы на Земле ничего не узнали.
— А те, на “Золотом”?
— Пусть думают, что повреждения исправили мы.
— Но кто это был, скажи на милость?
Ксантер пожал плечами:
— Твой Летучий Голландец.
— Это еще кто?
— Догони его, и все узнаешь.
— Но его скорость?
Ксантер промолчал. Разбитый астролет уже исчез с экрана. Локатор выдавал строчки чисел, свидетельствуя, что неизвестный корабль с невероятной скоростью движется на север, в направлении Сириуса.
Ян Ленчо БИБЛИОТЕКА
“Я хочу стать вашим читателем”, — сказал я, остановившись у стола перед чиновником в пенсне. Он внимательно оглядел меня, потом, не ответив, взял стоявший перед ним старомодный колокольчик и позвонил. Вошел молодой человек.
“Записать вас к нам может только директор”, — сказал чиновник. Мне показалось, что обращается он не ко мне, а к этому молодому человеку. “Только директор решает, кому выдать читательский билет Пройдите к нему”.
Я давно уже знал об этой библиотеке. И пытался стать ее читателем с той поры, как услышал о ней. Не могу вспомнить, от кого Просто знал: она должна существовать.
Вскоре я вошел к директору. Он смотрел испытующе, хотел что-то сказать мне, но тут вошел человек, чем-то напоминавший моего провожатого. В руке он держал стопу бумаги.
Начальник словно забыл обо мне. Схватил бумаги и удовлетворенно листал их. Я украдкой пригляделся и увидел выведенное большими буквами имя: ГЕТЕ. И номер: 756.
“Ну, наконец-то он закончил, — спокойно сказал директор. — Зарегистрируйте и поставьте на полку”’. Юноша кивнул. Когда за ним захлопнулась дверь, директор обернулся ко мне. Я понял, что попал, Куда стремился. Значит, все правда. Библиотека существует.
“Итак, вы хотите стать нашим читателем”, — сказал начальник, и мне вдруг стало страшно, я пожалел, что вошел сюда.
Я молчал. Казалось, он ждет ответа. Но я молчал.
“Мы рады каждому новому гостю, — сказал директор. — Но прежде чем допустить вас, я покажу вам нашу библиотеку, а потом ознакомлю с условиями, которые нужно соблюдать, чтобы получить читательский билет. Пойдемте!”.
Он распахнул дверь и пропустил меня вперед. В коридоре он попросил прощения за то, что пойдет первым, и в его голосе чувствовалась ирония. Наконец мы остановились перед дверью с надписью “Гете”. Я вспомнил только что виденную рукопись и вдруг ощутил невольно смутный страх — но директор уже открывал дверь. На переплетах поблескивало золотым тиснением ГЕТЕ и номера — от первого до 756-го.
“Уже поставили на полку”, — сказал директор, и мне показалось, что он пришел сюда лишь проверить, выполнено ли его распоряжение. Страх мой креп. Гете, я знал точно, хоть и был весьма плодовит, написал всего тридцать два тома. Директор со злорадной улыбкой наблюдал мое удивление и замешательство.
Я не знал, что сказать. “Кто вас интересует?” — спросил он. Я назвал первое пришедшее в голову имя: “Ян Червень”. Я хорошо знал творчество этого автора, умершего молодым и при жизни выпустившего одну-единственную книгу. И он вспомнился первым. “Червень? — усмехнулся директор. — Хорошо, пойдемте”. Мы пошли дальше, страх мой крепчал. Червень, вспомнил я, умер в сороковых годах. Мы шли мимо дверей, обозначенных знакомыми и неизвестными фамилиями, я прочитал “ДИККЕНС” и остановился. Директор охотно распахнул дверь. Полки полны книгами. Последняя — под номером 617.
Плохо воспринимая окружающее, я пошел дальше. “Червень”, — сказал директор. Полки почти пусты — всего одиннадцать книг.
“Он умер недавно, — сказал директор. — Работает очень медленно”.
Словно хотел оправдаться за то, что томов здесь так мало.
Я снял с полки первый том. “Голубой собор”. Перелистал его, как не раз приходилось прежде. То же издание, что у меня дома. Я снял с полки номер семь. Рукопись. Прочитал несколько фраз, и меня охватили те же чувства, что при чтении “Голубого собора”. Написать такое мог только Червень, но я никогда не читал этого прежде, хотя знаю все написанное им.
Я осторожно поставил рукопись на место, все было как во сне, я вновь сидел напротив директора в его кабинете, и стало казаться, что осмотр библиотеки лишь приснился.
Я обдумывал вопрос, но директор опередил меня:
“Да, они пишут. Продолжают писать и будут писать бесконечно. У нас для них созданы все условия, их не мучит голод, обычные человеческие заботы, непризнание. Они безраздельно отдаются лишь творчеству, ничему более. Когда кто-то закончит очередную книгу, мы ее уносим в библиотеку к остальным. Как видите, перед вами библиотека, которой суждено разрастаться. Все они — у нас. Бальзак продолжает “Человеческую комедию”, Мопассан создает новые вещи, Юдифь Готье написала девять новых “восточных” романов, Ибсен почти закончил свою девяносто пятую пьесу, Альбин Башн пишет новые эссе о классиках мировой литературы. Все они — у нас. И мы рады каждому новому читателю”.
У меня потемнело в глазах, мурашки побежали по телу, страх охватил меня.
Я проклял минуту, когда решился войти в эту библиотеку.
“Теперь об условиях, — сказал директор. — Об условиях, которые надо выполнить…”
Я смятенно ждал, с любопытством, с беспокойством.
“Как вы понимаете, написанные здесь книги нельзя давать читателям домой. Они существуют в одном-единственном экземпляре Первое условие: тот, кто желает их прочитать, обязан оставаться здесь, в библиотеке. Только так можно сохранить наши книги Второе условие, тот, кто хочет читать наши книги, должен в совершенстве изучить все, что написали наши авторы до того, как… — он помолчал и закончил, — все, что есть в других библиотеках Третье условие: читатель никому не должен рассказывать о том, что найдет в нашей библиотеке О самой библиотеке говорить можно, но ни слова о содержании книги. В противном случае читатель никогда больше не найдет к нам дороги”.
Так он сказал.
А я нарушил все условия, написав этот рассказ обо всем мною виденном И потому я никогда больше не смогу отыскать дорогу в ту библиотеку Я обречен на обычные библиотеки, на ограниченные знания Может быть, так произошло оттого, что я не стремился познать все то, что можно прочитать только в той библиотеке.
Одно помню: та библиотека существует.
Лубор Пок ЧЕЛОВЕК, КОТОРЫЙ РАЗУЧИЛСЯ СМЕЯТЬСЯ
Веселились мы от души. И было от чего. Угодить в космосе в переделку, заделать трещину в корпусе звездолета, без консультации с центром управления провести коррекцию курса, исправить все повреждения, привести корабль домой — достаточно поводов для выпивки? А я еще не все перечислил.
Понятно, сначала нас засунули в карантин, как экзотических зверюшек и пытались уморить неисчислимыми процедурами, врачебными осмотрами, бесконечными анализами; а тем временем телевидение одаривало мир нашими школьными проделками, первыми влюбленностями, фотографиями из семейных альбомов, а потом и документальными снимками трона, на котором восседал некогда наш командир Лейф Эйман до того, как стал знаменитым, — я о ночном горшке.
Но вот в один прекрасный день два субъекта из особой государственной следственной комиссии зачитали нам протокол, где черным по белому утверждалось, что “на сегодняшней стадии развития техники невозможно обеспечить стопроцентную гарантию надежности защитных систем”; что “при данных обстоятельствах аварию следует считать непредвиденным несчастным случаем, за каковой экипаж не несет ответственности… Напротив, действия экипажа в данных экстремальных обстоятельствах заслуживают всяческого поощрения.” Ну и так далее, и тому подобное Итак, мы обрели свободу и стали героями. Словно восставшие из праха солдаты Джорджа Вашингтона. Со всех сторон на нас сыпались восхваления, благодарственные телеграммы, поздравительные адреса, медали, почетные звания, дипломы докторов гонорис кауза. Ну и, наконец, сегодняшний официальный марафон, на который, кроме вице-президента и пяти министров, половины генерального штаба и руководства Центра в полном составе, явились члены всех мыслимых комиссий и подкомиссий конгресса, чин из ООН, многочисленные послы иностранных держав с папским интернунцием во главе, представители всех, какие только имеются, научных и общественных институтов и организаций, ректоры и профессора, епископы множества вероисповеданий, девять кино- и прочих звезд, куча звездочек рангом пониже и их сателлитов, журналисты без числа, масса людей с камерами и магнитофонами, и, наконец, все чиновники, скучавшие в конторах от безделья. Всего — семьсот тридцать девять человек. Наказанье божье, одним словом. Гимны, речи, восхваления, славословия, коктейли, напитки, банкет, обжорство, расстегнутые жилеты, одышка, полная апатия. Разошлись в 18.00 местного времени.
Ну, а мы пошли веселиться. Собрались только свои, узкий круг допущенных в запертый изнутри наш любимый клуб “Приют кадетов”. И уж там-то языки развязались. Никаких вымученных улыбок перед камерами, никаких “да, сэр, нет, сэр”, никаких бравых ответов на слабоумные вопросики государственных мужей. Звенели стаканы, путешествуя от нас к бармену и обратно, все тягостные мысли напрочь вылетели из головы, Ниагарой лились всевозможные горячительные напитки; об отшумевшем торжестве напоминала разве что наша бело-голубая форма. Но пуговицы мы давно расстегнули, галстуки ослабили. При бескорыстной помощи Джонни Уолкера и Марии Бриззард быстро наступило непринужденное веселье.
Чтобы вы меня правильно поняли — Джонни Уолкер это местный бармен. Прозвищем своим старик обязан и красному фраку с белыми гетрами, и своей излюбленной позе, в точности повторяющей позу негра с этикетки одноименного славного напитка. А Мари Бриззард — хрупкое, соблазнительное создание, откликающееся на имя Долли. Первый раз я ее тут увидел семь лет назад, когда мы праздновали переход на последний курс. Дик Чаплин заказал тогда бутылку коньяку “Мари Бриззард” — до того мы с этой маркой не сталкивались, — и, выпив, устремил взгляд в глубину глаз смеющейся Долли, потом проникновенно сказал:
— Мисс, вот так в точности выглядела Мари Бриззард, когда ей было семнадцать.
В последующие недели все мы ей предлагали любовь, кое-кто ч даже руку и сердце — но безуспешно. Теперь, через семь лет, она осталась с голь же прекрасной, столь же манящей и свободной, как встарь. Но теперь это уже была хозяйка всего клубного комплекса. Обслуживала она нас своеручно из чистого расположения: Джонни шепнул нам, что после первых сообщений об аварии она несколько дней не отходила от радио и телевизора. Глядя на нее, мы не замечали томных улыбок трех присутствовавших здесь суперзвезд и множества патентованных красавиц. Мы танцевали, и Мари переходила из объятий в объятия, очередь к ней выстроилась, словно в танцклассе.
Кроме нас и наших гостей, смирнехонько сидевших за сдвинутыми у бара столами, в комнате оказался и один чужак. Он сидел над чашкой кофе, перед ним лежала какая-то раскрытая книжка, но он ее не читал. Глазел себе в окно. Здесь, в тридцати метрах под поверхностью Луны, окно выглядит несколько своеобразно. Это вогнутый огромный телеэкран, на котором красуется рельефное дно кратера, огражденное по бокам щербатыми стенами, а впереди — выгнутой линией горизонта, над которой в черноте Вселенной поблескивают звезды. Этот величественный не изменившийся за миллиарды лет пейзаж оживляется неустанной суетой ракетодрома, не затихающей ни днем, ни ночью. Зрелище это всегда меня привлекало, хоть и наблюдал я его долгие годы. Вот и старик не спускал глаз с экрана. Наше шумное веселье ничуть не отвлекало, казалось, он нас и не слышит. Указав на него Лейфу, Джонни лишь пожал плечами и объяснил, что старика вместе с другими привел сюда директор базы потому, что зал ожидания был битком набит; остальные давно ушли, а старик ждет какого-то звонка из Моря Тишины. Лейф молча принял это к сведению. Но когда все мы пресытились танцами — при пониженной лунной гравитации они требуют особой изощренности и ловкости движений — когда Мари позвала всех к столу, Лейф решительно пересек зал; поклонился незнакомцу и сказал с той чарующей светской непринужденностью, которой все мы завидовали:
— Мистер, вы знаете, кто мы такие и что празднуем. Если наша веселая компания вам не претит, окажите честь быть нашим гостем. Если вы не желаете, прошу прощения, но вы доставите нам радость, если согласитесь. Нам будет казаться, что с нами сидит кто-то из наших родных…
Он замолчал, и воцарилась тишина. Я ждал, что старик сурово откажется, но он без единого слова встал, закрыл книгу, пожал Лейфу руку:
— Благодарю, очень рад.
Долли с двумя помощницами уже разносила угощения. Я оглядел нашего неожиданного гостя — твидовый костюм, запоминающаяся статная фигура, широкоплечий, с копной седых волос и загорелым лицом. Он выглядел как человек, которому приходится много работать под открытым небом. Путешественник, фермер, археолог? Трудно сказать. Определить его возраст еще труднее. Ему могло быть и шестьдесят, и сто двадцать. Все карты путали его глаза, ясные и выразительные, но одно можно было сказать с уверенностью: человек этот полон жизненных сил.
Лейф, как хозяин, сел во главе стола и указал гостю почетное место по правую руку от себя. Гость поклонился оказавшейся напротив него прелестной Катлан Уинкли, сыгравшей Мари в последней экранизации Хемингуэя, поклонился остальным и сел.
Угощение Мари Бриззард являло собой роскошный пир — калифорнийские устрицы, жареный фазан со сливами, множество сортов сыра. Французские вина выбирал и самолично доводил до нужной температуры Джонни Уолкер.
За столом нас было двадцать пять; завязалась беседа. Лейф вступил в разговор с ближайшими соседями, развлекал их драматическими эпизодами нашей космической одиссеи, и я с усмешкой наблюдал, как кинозвездочки пытаются понять вещи, о которых дотоле и не слыхивали. Однако гораздо больше интересовал меня наш случайный товарищ по застолью. Сейчас, когда он сидел на свету в двух шагах от меня, лучше удалось рассмотреть его лицо — украдкой и внимательно. Оно вовсе не выглядело унылым, как мне показалось сначала. Скорее уж исполненным достоинства. Он был ничуть не суетлив в словах и жестах. Там, где другой поднял бы брови, усмехнулся нахмурился, жестикулировал, он оставался спокоен и величественен. Словно изображение на экране, застывшее вдруг, хотя звук не прервался; словно его речь и выражение лица друг от друга не зависели. Словно он не умел смеяться.
Ананасовый компот, поданный на десерт, Мари Бриззард отведала уже вместе с нами, севши между Лейфом и нашим почетным гостем. Когда подали кофе, она обернулась к Лейфу:
— Как там Дик?
Она сказала это тихо, но услышали все. Я почти физически ощущал воцарившееся напряжение. Дик Чаплин, наш спутник и друг, предмет наших тревог последних недель. Единственный, кто в момент катастрофы сохранил полное самообладание и мгновенно разобрался в случившемся; единственный, кто наплевал на инструкции и действовал так, как подсказывала ситуация. Вместо того, чтобы выполнять инструкцию 526 (действия при аварии) и пункт III/В (действия при эвакуации), он пробрался к месту повреждения корпуса, загерметизировал ближайшие отсеки, остановив учетку кислорода наружу, отключил ближайшие участки электрических цепей, обеспечив этим электросеть корабля; этим он подарил нам жизнь и надежду на возвращение. А сам уже три недели — в критическом состоянии, лежит, близкий к агонии, опутанный проводами и пластиковыми шлангами, под наблюдением лучшего компьютера. По эту сторону бытия его удерживают электрические импульсы и работа искусственных органов. Поломаны пальца и ребра, разорваны мышцы, множество внутренних кровоизлияний — со всем этим я и биолог Генрих Максвелл справились бы скоро. Но было и кое-что посерьезнее. Когда по невыясненным до сих пор причинам ненадолго взбесились установки искусственной гравитации, Дика ударило о стену. Перелом позвоночника и повреждения внутренних органов. Автоматика внутренних дверей разладилась, они распахнулись, и Дик упал в переплетение обнаженных электропроводов. Не хочется и думать, как его трахнуло. Мы нашли его в шоке, бесчувственного, обгоревшего и, как ни старались, в сознание не привели. Шесть недель с ним возились специалисты, слетевшиеся со всех уголков Земли. Безуспешно.
— Так, как там бедняга Дик? Есть надежда? — несчастным голосом спросила девушка, и Лейф ссутулился под ее взглядом:
— Не знаю, Долли, понятия не имею… Ничего точно неизвестно. Скорее плохо все, чем хорошо…
— А что ты скажешь? — обратилась она ко мне неласково, но Генри меня опередил:
— Знаешь, девочка, там, — он кивнул вверх, — мы мало что могли сделать. А здесь… Здесь потребуется время. Как-никак все случилось за восемьсот миллионов миль отсюда. И везли мы его такого чуть ли не девять месяцев. Не будь с нами Франка, привезли бы в гробу.
Долли снова глянула на меня, словно ожидая авторитетного объяснения. Но у меня таковых не было.
— Не знаю, стоит ли радоваться, что он остался жив, — вздохнул я. — Боюсь, даже если залечат все переломы и разрывы, он никогда не будет больше тем Диком, которого мы знали. Девятимесячное беспамятство без последствий не проходит. Может быть, когда он придет в себя, навалятся невыносимые боли и судороги.
Повисло тяжелое молчание. Наконец Катлен сказала безжизненным голосом:
— Уж лучше бы тогда он не приходил в себя… Пусть бы уснул, и…
Лейф безнадежно кивнул:
— Врачи хотят провести еще одно исследование. Проконсультируются со светилами мировой медицины, и тогда либо уж начнут лечить, либо посоветуются с семьей… — он помедлил, — насчет другого выхода. Я о смерти милосердия ради. Они и нас выслушают — как людей, живших с ним бок о бок последние два года.
И вдруг наш чудной гость обернулся к Лейфу и неожиданно сильным голосом произнес:
— Вот уж об этом забудьте, молодой человек!
Голоса он не повышал, но в тишине это прозвучало весьма внушительно. Все обернулись к нему, и первым вопрос задал Лейф:
— Вы думаете, на совещании речь об эвтаназии не пойдет?
Оглянулся на нас. Мы молчали. Незнакомец глубоко вздохнул, положил руки на стол, спокойно, властно сказал:
— И ничтожный проблеск жизни — жизнь. Кто возьмется предсказать исход? А самая милосердная смерть — всего лишь смерть. Конец. Абсолютный и окончательный. Раз и навсегда. На первый взгляд, эвтаназия — высокоморальный выход из безнадежной ситуации, конец болезни; но если рассудить, это выглядит, как если бы мы стали заботиться о больном, как если бы собственное душевное спокойствие для нас дороже его жизни. Словом, поражение плохо верящих в выздоровление врачей в борьбе с нетерпеливыми родственниками.
— Я не решусь спорить с вами, — сказал Лейф учтиво, но твердо, — но эвтаназия иногда неизбежна, как аборт. Когда нет никакой надежды… — он умолк, махнул рукой и словно бы ждал от нас поддержки. Но все мы ждали, что ответит старик.
— Кто поручится, что никакой надежды не осталось? — спросил старик тихо. Его ясный взгляд был прикован к смятенному лицу Лейфа, на котором застыла бледная усмешка.
— Ну, я не знаю, — сказал Лейф. — Поручится компетентный совет профессионалов… Высококвалифицированных специалистов. Так бывает, когда женщина хочет прервать беременность…
Старик чуть заметно кивнул:
— Вот именно, и компетентность совета никто не оспаривает. Но есть одна маленькая деталь, которая все разрушает. Эта ваша будущая мать распоряжается своим плодом, своей жизнью, своими сегодняшними проблемами и будущими неудобствами. Комиссия специалистов ведет речь о жизни и смерти другого, чужого человека, незнакомого. Они принимают решение и преспокойно уходят домой, в клуб, в ресторан. А тот, о ком они говорили, остается в постели…
Топни сейчас кто ногой, это прозвучало бы как взрыв. Мари Бриззард с отсутствующим видом смотрела поверх голов. Катлен вертела перстень на пальце, Лейф потирал подбородок. Наконец он ответил:
— То, что вы говорите, звучит внушительно. Насколько я понял, вы обвиняете комиссию, врачей, всех окружающих в злонамеренности…
— Не в злонамеренности, а в недостатке доброты. В нежелании принять на себя бремя терпения, заботы, постоянного ухода за больным…
Кажется, Лейф овладел собой, к нему вернулись спокойствие и уверенность. Он сказал с достоинством:
— Мистер, еще в школе меня учили, что существует Закон об эвтаназии и великое множество сопутствующих ему предписаний. Инструкции регламентируют каждый шаг комиссии из врачей, ученых и юристов, с начала и до конца руководят ее работой… — он помедлил. — Так стоит ли, зная все это, дискутировать о гуманности и широком обсуждении всякого частного случая?
Послышалось несколько громких вздохов, зазвенели ложечки, кто-то шептался. Старик отпил из высокого стакана наш излюбленный коктейль, задумчиво посмотрел на улыбавшегося Лейфа и одной-единственной репликой заставил улыбку исчезнуть с лица нашего капитана:
— Вы в самом деле считаете, капитан, что выполнять инструкции — автоматически означает поступать гуманно?
И продолжал не спеша:
— Если инструкции заключают в себе всю мудрость и справедливость, для чего тогда собирают еще и комиссию специалистов? Выполнить все, что предписано инструкциями, мог бы любой чиновник не особенно высокого ранга. Нет, господа, инструкции — некий проект, намеченный лишь в общих чертах. От способа его выполнения зависит, гуманным или негуманным будет решение…
На лбу у Лейфа прибавилось морщин. Старик продолжал:
— Насколько я понял, скрупулезное выполнение инструкций кажется вам чрезвычайно благим делом. Но если бы ваш несчастный друг был менее человечен и более привержен инструкциям, вы сейчас болтались бы ледяными глыбами где-то у лун Юпитера.
Пальцы Лейфа комкали скатерть, стиснутые губы побелели, лицо побагровело. Однако его мучитель не умолк. Опершись локтями на стол, он переплел пальцы над стаканом и задумчиво добавил:
— И вас бы не мучили сейчас сомнения — дать согласие на его смерть или нет…
Подбородок у Лейфа дернулся, словно он хотел что-то сказать. Но капитан не произнес ни слова. Грустно было на него смотреть. Но что, бога ради, мог он ответить? Казалось, разговор зашел в тупик, когда раздался, ко всеобщему удивлению, голос Эзры Уайтхеда, молчаливейшего члена экипажа. Он выглядел вялым тугодумом, но за этой маской скрывался отточенный интеллект, позволявший Эзре моментально вникнуть в суть любой проблемы.
— Послушайте-ка, мистер, — сказал он неуверенно. — Предположим поступим так, как вы советуете. И что же? Мы вернем Дика к жизни? Или хоть немножко облегчим его страдания?
Двадцать пять пар глаз мгновенно обратились к старику. Ну-ка, что он ответит? — подумал я. Еще никого не удавалось вернуть к нормальной жизни после стольких месяцев беспамятства. В медицинской литературе о таком — ни строчки. Из солидарности с Лейфом я злорадно ждал ответа, усмехнулся даже, но старик не отреагировал на мои гримасы. Он смотрел на Эзру. Потом спокойно, с достоинством сказал:
— Не знаю, я не ясновидец, — и глянул на часы. — Но если хотите, я вам расскажу, как случилось… — голос его прервался, и он закончил с усилием, — как вышло, что я никогда больше не смогу смеяться.
Все обратились в слух. Джонни Уолкер поставил на стол новые бутылки, наполнил пустые стаканы, пошептался с Долли и вышел из зала. Старик, казалось, углубился в свои воспоминания, но тут же очнулся и начал рассказ.
Случилось это на втором этапе исследований Луны, во времена, когда на смену капсулам с двумя-тремя космонавтами пришли станции с десятками и сотнями людей на борту. Во времена, когда ваших родителей на свете не было. У одного человека возникла идея устроить станцию на невидимой стороне Луны и поселить там детей, здесь же выросших — они чувствовали себя на Луне, как дома. Идея понравилась и была принята к исполнению. Место выбирали долго и тщательно, наконец остановились на кратере Жюля Верна в южном полушарии. А потом все пошло быстро: от первой разметки до открытия станции минуло едва пять лет. За это время подготовили ее персонал, и первого января 2051 года он прибыл на место — три тысячи сто сорок семь человек, из них почти половина женщин. Плюс пятьдесят семь стажеров из разных стран, трое японцев в том числе. Настоящая Малая Америка, как когда-то в Антарктиде. Все холостые и незамужние, самому старшему не больше тридцати одного. Им оказался инженер, доктор Робинсон Уилкинс, профессор общей селенологии Колумбийского университета, один из самых молодых на Земле профессоров. Мозг, каких немного приходится на каждое поколение. Он был директором станции и ее добрым духом с момента открытия. Ему была присуща удивительная способность — надежно сдружить людей, идеально наладить работу. Станцию назвали “Прометей”, и она за две недели выполнила огромный объем работы. Шла впереди остальных — по дисциплине, уровню работы, нравственности, словом, опережала по всем показателям. Говорили о ней в самых восторженных тонах. Там работали и по двенадцать, и по четырнадцать часов в день — абсолютно добровольно. Издавали свою газету, создали множество клубов по интересам — прямо-таки кусочек будущего.
Так прошло три года. В пятьдесят четвертом, весной, компьютер контроля выдал ошеломляющую информацию: потребление анальгетиков и барбитуратов на “Прометее” многократно превышало показатели всех остальных станций. В Центре подняли тревогу, послали группу отборных врачей, и они проработали на станции три месяца. Ничего они не обнаружили. Никаких возбудителей инфекции, никакого ущерба организму от долгого пребывания вне Земли. Ничего. Люди просто-напросто жаловались на головную боль, бессонницу, шум в ушах. Все мыслимые анализы не внесли никакой ясности. Разве что — переутомление…
Начальство решило сократить рабочую смену с пяти лет до четырех. Но обитатели станции единогласно, тайным голосованием провалили этот проект. И все осталось по-старому. Кроме потребления лекарств — оно-то как раз еще больше увеличилось. Но теперь это никого больше не волновало — подумаешь, небольшие неприятности…
Словом, в ноябре, когда на “Прометее” вспыхнула эпидемия неизвестной болезни, это вызвало шок на всех остальных станциях. Оказалось, что уже тридцать шесть часов люди на “Прометее” теряют сознание, бьются в судорогах, некоторых посещают диковинные сиреневые видения. Наступают полный упадок сил, слепота. Врачи ничем не могут помочь — слегли сами.
Первой на помощь прибыла группа со станции в кратере Лангрена с восточного берега Моря Плодородия. С трудом открыли шлюз “Прометея” и вошли внутрь в легких скафандрах. Представшее перед их глазами жуткое зрелище подробно описал доктор Тиллер. Люди лежали, стояли на коленях, сидели, изогнувшись самым причудливым образом, с невероятно искаженными лицами. Больные были в сознании, издавали хриплые крики, шевелились, моргали, но здравый рассудок их покинул. Многих нашли под душем, словно они искали облегчения под струями воды. Ужасные вопли доносились из вивария. Две женщины лежали там неподвижно, две бились в конвульсиях. Но кричали не они, а животные в клетках. Едва их напоили и накормили, они успокоились. Так было обнаружено, что загадочная болезнь поражает только людей.
Спасательная экспедиция проверила системы подачи кислорода, воду и пищу, средства личной гигиены, но ничего подозрительного не обнаружила. На станции не оказалось никаких источников инфекции.
Транспортировка этих несчастных и устройство их на Земле были жутким предприятием, обошедшимся дороже, чем заселение всех внеземных станций. Правительство откупило недостроенный университетский комплекс возле небольшого городка в Монтане у Йеллоустоунского парка. В рекордно короткий срок смонтировали диагностическо-лечебную аппаратуру, прибыли светила космической медицины, десятки отборных специалистов, сотни врачей.
И лишь тогда проблема предстала во всей своей трагической неохватности. С чего начинать лечение, если лучшие врачи разводят руками, каким образом происходит заражение, как обнаружить возбудителя болезни, если не дают результатов изощреннейшие анализы? Причина болезни оставалась тайной тайн. Сколько пациентов в наличии, столько и симптомов. Один страдает буйным помешательством, другой — омертвением тканей, у третьего — характерные признаки поражения центральной нервной системы, у четвертого — явные симптомы инфекционного заболевания, и так далее, и тому подобное. Властям не удалось сохранить все это в секрете, и некий журналист, не разбиравшийся ни в медицине, ни в диагностике, ничтоже сумняшеся окрестил в своем нашумевшем репортаже загадочную болезнь Morbus Promethei (Болезнь Прометея). Этот взятый с потолка безграмотный термин, на взгляд специалистов, только сбивал читателя с толку. Но неожиданно мифологическая ассоциация, как оказалось, удачно сочеталась с загадочной страшной болезнью. Дело в том, что внешне иные пациенты начинали вдруг походить на здоровых: мышечные конвульсии прекращались, больной вроде бы узнавал окружающих, казалось, что какое-то из многочисленных лекарств подействовало наконец. Время кричать “Ура!”… но на следующий день пациент вновь выглядел, как прежде, до облегчения, а то и хуже. Словно орел Зевса прилетел вновь и набросился на беспомощного Прометея…
Не буду подробно описывать, как проходило лечение. Скажу только, что это было тяжелое бесплодное занятие. Короткие проблески сознания у больных тут же сменялись физическими, а может быть, и душевными мучениями. Удалось установить одно: болезнь абсолютно не заразна. Несмотря на недостаточную защиту, никто из персонала не заболел. Увы, на этом все открытия и окончились…
Так прошло семь лет. За это время некоторые пациенты умерли. Вскрытие ничего не дало — смерть всякий раз наступала от самых обычных причин, ничто не указывало на проявление загадочной болезни. Больных иностранцев перевезли на родину с разрешения тамошних правительств; некоторых с согласия родных подвергли и дома всестороннейшим исследованиям, но безрезультатно. Установили лишь, что в момент прояснения сознания симптомы словно бы усиливались. Будто где-то в мозгу угнездился страх, и больной подсознательно боится прийти в здравый рассудок, знает, что тогда его ждут новые мучения.
Семь лет — ужасно долгий срок, если постоянно балансируешь между надеждой и разочарованием, если люди оторваны от привычной работы и вынуждены преодолевать нечеловеческие трудности в бесплодных поисках неизвестно чего. Все чаще раздавались раздраженные, нетерпеливые голоса: нужно найти хоть какой-то выход! Либо вылечить, либо… Никто не продолжал вслух, но все и так все понимали.
Старик замолчал. Достал сигару и не спеша разжег ее. Осмотрелся. Все застыли, стараясь не встречаться взглядом с соседями. Долгая пауза показалась мне нарочитой, рассчитанной на эффект. Но взглянув на рассказчика, я отказался от этой мысли.
— Порывшись в истории, вы всегда найдете законы и постановления, которые сегодня кажутся абсурдными, бессмысленными, лишенными и капли разума. Но во времена, когда эти законы действовали, и одни осуждали их, другие, напротив, соглашались с ними, терпели их, не выступали против них, а то и руководствовались ими. Полагали, что в определенной ситуации без них не обойтись, не разрешить какую-то проблему. Возьмите, например, рабство в первой половине девятнадцатого века; сожжение колдуний в Салеме в конце семнадцатого; детские крестовые походы в конце тринадцатого…
Схожий психоз охватил страну и теперь. Фарисейски взывали к гуманизму, из более или менее высоких побуждений подводили к мысли: нужно немедленно что-то предпринять. И вот тогда-то впервые всплыло как альтернативное решение это слово — эвтаназия.
Специальным указом конгресс созвал совет из трехсот членов — представителей научных институтов и общественных организаций. Триста первого, председателя, президент назначил лично. Председатель… Он не достиг установленного для таких ситуаций возраста в пятьдесят лет, ему было сорок пять, но его назначение с радостью встретила вся страна. Профессор Л.К.Хаген, дважды лауреат Нобелевской премии, исследователь, в молодости вскрывший причины раковых заболеваний и избавивший человечество от этого бича. Пятнадцать лет спустя он открыл способы борьбы со склерозом и продлил этим человеческую жизнь на двадцать — тридцать лет. В популярности он превосходил кинозвезд и спортсменов, а медики посчитали его прямо-таки оракулом. Все эти семь лет он работал с больными в Йеллоустоуне, досконально знал состояние пациентов — и, что еще горше, собственную беспомощность.
Мое положение было особенным. Среди больных оказался и мой брат Клайд, точнее, сводный брат, поздний ребенок моего отца от другой женщины. Красивый и одаренный парень. Я заботился о нем, любил его как брата и как сына. Впервые увидел его, больного, на корабле, потом навещал снова и снова. Это было ужасно. Телесное совершенство и молодость исчезли на моих глазах; лицо слабоумного, потом сведенный нелюдской гримасой лик полного кретина… Его взгляд невозможно было сравнить со взглядом умного животного, вроде обезьяны, лошади или собаки…
Совет заседал с короткими перерывами добрых пятнадцать месяцев. Выступали врачи, психологи, юристы, специалисты по проблемам космоса, слово получили философы, ученые и правительственные эксперты. Показали фильм о жизни “Прометея” до катастрофы, потом фильм о больных. Мужчины в зале отворачивались и плакали, женщины падали в обморок. Сопоставление выглядело жутко, но иначе было нельзя. Совет выслушал родных, убитых горем матерей и исстрадавшихся отцов. Разными словами все они высказали одно и то же: “Сделайте что-нибудь, мы не в силах это выносить”.
Потом совет заседал при закрытых дверях. Хаген заверил, что при нынешнем состоянии медицины нечего и думать об излечении; больные обречены до смерти оставаться под наблюдением бессильных врачей, и только. Напомнил, что за семь лет исследователи не продвинулись и на шажок; заявил, что из гуманных соображений эвтаназия представляется наиболее достойным и разумным выходом как с этической, так и эмоциональной точки зрения.
И грянул бой. С самого начала ясно было, что триста человек к единому мнению ни в коем случае не придут. Первыми в атаку бросились священники. О состоянии больных и возможностях современной медицины они и слушать не хотели, никаких логических рассуждений не принимали. Твердили, что страдание — кратчайший путь к обретению благодати божьей, и люди не имеют права возводить преграды на этом пути, самовольно обрекая больных на смерть. С ними сражались заядлые прагматики, стоявшие на позициях строгой науки. Понемногу в бой втягивались все новые силы. Оппозиционная часть нападала на Хагена главным образом потому, что на свой пост он был назначен администрацией. Что, понятно, вызывало ненависть к нему всех, кто сочувствовал оппозиции. Волей-неволей профессору пришлось принять вызов. Он выступал вновь и вновь, объяснял, растолковывал, доказывал, раскладывал по полочкам. Его авторитет заставлял прислушиваться к нему, но не мог привести совет к общему согласию. Против Хагена выступала весьма разношерстная и горластая компания, медленно, но верно перемещавшая вопрос из научно-этической плоскости в политическую, не столько четкими аргументами, сколько глоткой и напором. Я сам случайно оказался свидетелем разговора двух наиболее шумных деятелей, которые увязывали запрет на эвтаназию с победой оппозиции на следующих выборах. Такая вот царила атмосфера…
Продолжалось это весь день и всю ночь. Одни выступали открыто, другие плели интриги. Многие требовали новых исследований, утверждая, что без этого не могут определить в точности свою позицию. Каждый час компьютер показывал приблизительное соотношение сил, что еще более накаляло обстановку. Творилось что-то невероятное. В четыре часа утра, когда приступили наконец к голосованию, голоса разделились поровну. И Хаген положил свой решающий голос на весы — на чашу человечности и разума, чашу закона и жалости На чашу смерти.
Все высыпали в фойе, после жуткого напряжения последних недель ощущая приятную расслабленность. Возле Хагена толпились его сторонники, пожимали руку. В огромных настенных зеркалах отражались смеющиеся.
Через две недели приговор был приведен в исполнение, через месяц история исчезла с газетных страниц, через три — из разговоров ближайших родственников покойных. Администрация укрепила свои позиции и победила на выборах. Загадочная болезнь никогда больше не проявляла себя и легендой вошла в анналы медицины.
Через десять лет станцию “Прометей” реконструировали и послали туда новый экипаж. Три тысячи жизней поглотило милосердное забытье.
Старик вновь замолчал, на сей раз, казалось, окончательно. Затянулся, выдохнул дым и тихо, но выразительно уточнил:
— Три тысячи девяносто жизней.
Общее напряжение ослабло. Генри Максвелл выпрямился, пытливо глянул на меня, потом на Лейфа; но мы молчали, и тогда он благосклонно молвил, словно давал отпущение грехов:
— Честное слово, не понимаю, почему вы вините во всем себя одного? Вместе с вами голосовали еще полторы сотни мужчин и женщин. Проголосуй они за другое решение, те несчастные мучились бы под присмотром до сего дня… Интересно, в этом случае вы сохранили бы способность смеяться?
Старик ответил спокойно:
— Кое в чем вы правы. До некоего предела вся эта история не более чем печальна, нечеловечески — или, если хотите, чересчур по-человечески — жестока. Не более того… Но я не все вам рассказал Подлинная трагедия развернулась тремя годами позже, когда из одной маленькой европейской страны пришло известие, что там отыскали способ лечения “Морбус Прометеи”…
Как я уже говорил, кроме наших сограждан на “Прометее” были еще и пятьсот иностранцев; их правительства разрешили перевезти больных на родину, когда выяснилось, что болезнь не заразна. В одних странах последовали нашему примеру — даже решительнее и без лишнего шума; в других — больных, как неизлеченных, подвергли строжайшей изоляции. Мы о них и думать забыли. Но теперь волей-неволей вспомнили.
Я вылетел в Европу, встретился с этим врачом. Провинциальный исследователь. Заведующий всеми забытым горным санаторием. Но он единственный не поверил, будто животные на “Прометее” не заболели, будто болезнь поражает только людей, как утверждалось в сообщении. Через ЮНЕСКО он получил разрешение поработать на станции, улетел на Луну и трудился там восемнадцать недель. Поместил во все отсеки, кроме вивария, культуры бактерий и мелких животных, воссоздал все условия — состав атмосферы, работу агрегатов. И животные заболели! Симптомы не отличались от тех, что мучили людей. Осталось лишь отыскать, чем отличается виварий от других помещений. Оказалось, одним-единственным — материалом покрытия стен. Для всех отведенных людям помещений использовался новый органический материал с великолепными изоляционными свойствами. Но его молекулярная структура изменилась под воздействием химикалий, которыми ежедневно очищали атмосферу, чтобы убивать бактерии. Возникли новые соединения, накапливаясь в человеческом организме, они вызывали нечто вроде аллергии совершенно новой, неизвестной доселе разновидности; у разных людей она по-разному поражала разные органы. Когда удалось без особых усилий обнаружить эти соединения, легко выводящиеся из организма, лечение больного труда не составило.
Я сам видел потом одного из “обреченных”, статного, румяного математика, разговаривал с ним. Он был абсолютно здоров и прекрасно все помнил. И показывал фотографию, где он снят с моим покойным братом.
При гробовой тишине старик закончил:
— Мы все заблуждались. Одни, как ученые, другие, как руководители, и все поголовно — как люди. Лелеяли убогое, смешное, неимоверно пышное убеждение — будто того, чего не знаем, не знает больше никто. Наша гордыня обошлась в три тысячи девяносто жизней. И не утешайте меня, не говорите, будто у меня навязчивые идеи, что мой голос оказался решающим; не напоминайте, что со мной голосовали еще полтораста человек. Ответственность нельзя разрезать на мелкие кусочки как торт. И потому я разучился смеяться Каждую минуту вспоминаю обо всем этом. Я отказался от своей профессии, от прежних стремлений. Кочую по Земле и ближайшим планетам, пытаюсь спасать обреченных. Если бы я мог вернуть тех, кого…
Он обернулся к Лейфу, своими ясными глазами глянул ему в глаза, сказал мягко:
— Позвав меня к столу, вы упомянули о своих родных. И я сейчас говорю вам, дорогой мой, как отец: забудьте про эвтаназию! Никто не в состоянии сказать точно, найдется или нет в ближайшие дни ум более острый и глубокий, чем ваш, не отыщет ли он дорогу там, где вы остановились и опустили руки…
Он потупил глаза и тщательно стряхнул пепел с сигары. За его спиной призраком возник Джонни Уолкер, наклонился к уху.
— Телефон, сэр в кабине напротив, вызывают вас…
— Да, конечно. Благодарю.
Старик встал, поклонился всем и удалился. Мы молча смотрели ему вслед, пока он не скрылся в дверях. Генри сказал:
— Комплекс вины до предела гипертрофирован, вам не кажется?
Не дождавшись от нас ответа, он повернулся к Джонни:
— Джонни, вы его знаете?
— Конечно, мистер Максвелл, и давненько. Это профессор Хаген.
Иозеф Пушкаш СВАЛКА
Анжело ждал, когда это произойдет. Произойдет неотвратимо, как закат, на который он сейчас смотрел. Его ноги по колено ушли в холодный пепел — он долго стоял неподвижно; все вокруг покрывала кроваво-ржавая мгла, и солнце тонуло в ней, его края подернулись темной каймой; громады проржавевших конструкций покосились, словно низверженные кресты, словно гигантские спирали вьюнка, окутавшего невидимые столбы воздуха; огромные пузыри ржавчины отмечали места, где громоздились горы старых машин; одинокие стены с выбитыми окнами, сквозь которые виднелись облака, помаленьку осыпались под натиском жары и ветра, обдавшего Анжело запахами паленого, гнили, разложения, всесветной ржавчины. Покрытое темной коростой солнце опустилось за груду пустых консервных банок и битых бутылок. Слева, далеко от Анжело, жарко пылал костер, отбрасывая блеклый свет и порождая множество изменчивых теней Огонь горел здесь с незапамятных времен, когда шальная искра воспламенила вытекавший из пробитой трубы газ; и он будет гореть, пока не иссякнет газ, неведомо откуда текущий в трубе под грудами мусора. Огонь можно было погасить, прокопав канаву от болота неподалеку, но он играл в жизни людей свою роль, да и не хотелось никому заниматься долгой тяжелой работой, ковыряться в земле.
Пусть горит, пусть все вокруг спалит, подумал Анжело и перевел мысли на то, неизбежное; если огонь вдруг сам собой погаснет, если солнце вновь выплывет на мглистый небосвод, это ничего уже не изменит, наступающее произойдет, что бы ни случилось. Он вспомнил, как плакала Лючия, когда сломалась последняя игла для швейной машинки. Он смеялся тогда и утешал Лючию: к чему зашивать и штопать те лохмотья, в которых она ходит? Никакая штопка их крепче не сделает, все равно тут же разлезутся.
— Ничего ты не понимаешь, — всхлипывала Лючия, — это была последняя в нашем мире швейная машина, моя машина, она работала, а теперь ее придется выбросить…
Он с умиленной грустью вспомнил то давнее несчастье — ничто в сравнении с бедой, навалившейся на них сейчас. Он упрекал Лючию, что она так долго скрывала это одна несла бремя тяжкого знания и открылась лишь тогда, когда он сам все заметил. Ее ответ был наивным и оттого еще больше испугавшим Анжело: она думала, что все как-нибудь обойдется. Он не мог над ней смеяться, заскрипев зубами, выбежал прочь из их душной берлоги, споткнулся и упал под стеной из гофрированной жести, на кучу острых обломков, раскроил ногу до крови. Тут же поднялся и вывесил над дверью предписанный. знак: черный лоскут на палке. С того дня их друзья вдруг замолкали посреди разговора., и в их глазах появлялось нечто, отчего Анжело приходил в бешенство, а Лючия разражалась истерическим плачем. Но так они принимали свой удел только поначалу. Потом привыкли к каждодневной боли, сжились с ней, хотя она все возрастала по мере того, как неотвратимо близился срок. Когда Лючия побледнела, закусила губы и забилась в судорогах, Анжело молча вышел, встал на куче сыпучего пепла и смотрел, как солнце, садясь, повторяет свой обычный путь по небосклону. Он думал о дне, когда путь солнца прервется, и участь людей будет решена. В глубине Свалки пылало газовое пламя, солнце клонилось к закату, вокруг ползали невидимые чудовища — Ржавчина, Гниль, Разложение.
Все как всегда. Донесся женский крик, и сердце у него сжалось. Свершилось, свершилось, шептал он застывшими губами. Поблизости раздались голоса. Широко раскрытыми глазами Анжело смотрел, как с другой стороны приближаются три темные фигуры. Словно заранее знали, когда прийти, подумал он, и вновь вспомнил об угрозе, возраставшей с приближением старцев. Они увидели его, но не подошли, встали неподалеку, с важным и внушительным видом ждали, когда он к ним подойдет, с трудом переставляя одеревеневшие вдруг ноги. Старики одеты в черные лохмотья чего-то, что некогда было фраками, пожелтевшие когда-то белые рубашки и сплюснутые древние цилиндры. Но облачение их подействовало на Анжело подобающим образом. Он боязливо попытался заглянуть им в глаза, но рассмотрел лишь округлые, бездонные глазные впадины, щербатые рты и седые бороды. Они приветствовали его, величественно склонив диковинные шляпы, и один спросил:
— Уже?
Этот естественный вопрос так смутил Анжело, что он не смог ни раскрыть рта, ни даже кивнуть. Самый низкорослый из троицы пошарил в кармане и вдруг протянул Анжело поблескивающую бутылочку.
— Выпейте.
Анжело схватил драгоценный предмет, и в голову пришла горячая мысль: Лючия не ошиблась, когда говорила, что они, явившись исполнить это, пьют перед тем спиртное, а для укрепления сил дают и родителям. Горло ему обожгло, словно чудесным огнем, на глаза навернулись горячие слезы. Этого ощущения он давно уже не испытывал. И вспомнил о тяжелой пузатой бутыли у себя в берлоге — несколько недель назад Лючия с нечеловеческими трудами раздобыла ее для этих стариков. В бутыли был отличный французский коньяк, давно никем не виданный.
Когда низкорослый прятал бутылку обратно в карман, послышался пронзительный звук, словно по стеклу скребнул металл. Анжело била непроизвольная дрожь. Заметив это, старики подхватили его под руки, а тот, что угощал спиртным, заговорил звучным, хорошо поставленным голосом:
— Вы не должны думать, будто мы совершаем неправое дело. С вами произойдет то, что издавна происходило со многими. Не бойтесь, мой друг прекрасно владеет ножом, он проделает все безболезненно. Жаль, конечно, что мы не можем использовать шприц или ванночку с водой — медикаменты все вышли, а вода омерзительная. Кстати, это еще одно доказательство нашей правоты. Такое решение неизбежно. Впрочем, вы можете выбирать меж ножом и удушьем, если считаете, что удушение более безболезненно и гуманно. Но должен вам заметить, что смерть от ножа, если перерезать вены, приходит, как спокойный сон.
Разговаривая так, они дошли до ложбины меж двумя холмами из рулонов гниющей бумаги и трухлявых досок. Под покосившимся навесом из гофрированной жести стояли люди. Заметив их, все расступились, освобождая дорогу. Анжело первым вошел в тускло освещенную пещеру, где в углу лежала на узкой постели его жена Лючия и рядом — крохотный, живой, шевелящийся комочек. У Анжело перехватило дыхание, он непроизвольно вскричал про себя: мой ребенок! Он упал на колени, склонился к бледному лицу Лючии, измученной физическими и душевными страданиями. Она смотрела на него, как на незнакомого. Пошевелила искусанными губами, и он едва разобрал ее шепот:
— Я так надеялась, что он родится мертвым…
Издалека, точно из ночного кошмара, донеслось:
— Это мальчик!
Анжело вскочил, в нем вспыхнула было воля к отпору, но тут же погасла: перед ним в тусклом свете коптилки, словно изваяния, стояли старики во фраках. Один из них шагнул вперед, простер костлявую руку и величественно начал:
— Ты родился нежеланным, заранее оплаканным. Родился в мире, напрочь лишенном человечности, а потому мы не можем быть с тобой человечными. Наша обязанность — погасить жизнь, и так обреченную на гибель. Люди перестали рождаться, они лишь умирают. Жизнь исчезает с нашей суровой земли. Кончаются продукты, все меньше пригодного для жизни воздуха, сушу покрывают порожденные цивилизацией свалки, дело рук человеческих; леса и горы превратились в лишенные зеленого ростка пустыни; моря и океаны — в вонючие лужи, полные микробов и ядовитых химикалий. Мир стал Свалкой. Нас все меньше, и живется нам все тяжелее. Сохранить жизнь нет никакой возможности, ничто не отодвинет конца. Потому мы и пришли сюда. Уже много лет мы не позволяем новорожденным оставаться в живых. Нельзя сказать, будто мы бесчеловечны — это всего лишь единственный достойный человека выход, наиболее милосердный. Прости нас, обреченных доживать свою бесполезную жизнь в этом суровом мире. Господь, да пребудет с тобою, дитя.
Он замолчал и отступил назад. Низкорослый протянул руки к ребенку, ждал, когда мать сама распеленает и подаст его. Лючия, прижимая к груди попискивающий комок тряпок, отшатнулась к стене. В ее глазах был ужас, словно к ней протянулись ядовитые щупальца. Умоляющим жестом она указала в угол. Безнадежно уронивший руки Анжело проследил за ее взглядом и увидел там пузатую бутыль, стоявшую на ломаном столике, словно редкостная ваза. В нем словно ожило что-то; он метнулся туда, схватил бутыль и вложил ее в вытянутые руки старца. Недоумение исчезло с лиц стариков, поклоном они поблагодарили Анжело, не веря глазам своим, разглядывали запечатанное горлышко бутыли. Они пили, смакуя, чем большей жадностью разгорались их взгляды, бросаемые украдкой на убывающий драгоценный коньяк, тем сильнее колотилось у Анжело сердце. Старики разговорились, их голоса полны были сердечного участия. Они угостили и Анжело — он выпил; предложили и скорчившейся на кровати Лючии — она отказалась и, словно вспомнив вдруг о своих обязанностях хозяйки дома, горячо принялась уговаривать их, чтобы пили, сколько душа желает. Старики были непривычны к коньяку, особенно после выпитого на улице спирта, так что вскоре они бессмысленно бродили по берлоге, хватались за стены, искали местечка, где могли бы сохранить равновесие. Произносивший речь присел на постель к Лючии, гладил ее по волосам и что-то тихонько нашептывал. Другой оперся о столик, закрыл руками лицо и раскачивался. Седая борода его тряслась. Алкоголь подействовал и на Анжело, но иначе — лишь обострил его чувства, восприятие окружающего. Низенький старик, явно исполнитель приговоров, подступил к нему, положил на плечо сморщенную руку и стал жаловаться, что из него сделали палача, что когда-то он всего лишь заботился, чтобы семейные пары и юноши с девушками были обеспечены противозачаточными пилюлями, но потом пилюли вышли, невозможно стало помешать рождению детей, и ему пришлось делать новорожденным инъекции яда, а когда кончился и яд, пришлось применять вовсе уж драконовские методы, и он превратился в законченного палача. Вдобавок молодые, как нарочно, пренебрегали всякими предосторожностями, и детей рождалось множество. К счастью, эта эпидемия давно пошла на убыль, на всей Свалке отыщется не более одной — двух пар, от которых можно ожидать неприятностей, так что вскоре окончится его ненавистная работа. Упомянув о своей тяжкой доле, старец словно опомнился, выпрямился, взгляд его обрел решимость, из груди рванулся повелительный крик. Другие двое разом подскочили к нему, пытаясь сохранять равновесие. Пустая бутыль с грохотом каталась под ногами, в руке старого палача блеснул нож. Лючия вскрикнула. Случайно или намеренно она перевернула плошку с горящим маслом. Огонь погас, наступила непроглядная тьма. Старики разгневанно закричали.
— Ребенка мне! — распорядился старый палач. — Он мой!
Анжело шагнул вперед; в руках у него оказалось нежное тельце, и ухо защекотал настойчивый шепот Лючии:
— Ты должен его спасти! Должен!
Анжело проглотил слюну и прерывающимся голосом сказал:
— Вот он, ребенок, у меня.
Его обдало жаркое, пахнущее спиртом дыхание. Старик нащупал ребенка и удовлетворенно заворчал. Анжело прижал к себе крохотное тельце, закрыл его руками. Слабый на ноги старый палач вынужден был опереться на него. Анжело чуял поблизости ищущее свою жертву лезвие ножа. Его левое запястье сжали ледяные старческие пальцы, а потом по руке полоснуло острие. Анжело ущипнул младенца, и тот расплакался. Старик нащупал ножку ребенка, но Анжело успел подставить вместо нее свое правое запястье.
Когда зажгли коптилку, ребенок лежал, завернутый в пиджак Анжело, и под ним расплывалась кровавая лужа. Лючия вскрикнула, потеряв сознание, рухнула на кровать. Старый палач спрятал окровавленный нож, кивнул своим. Они поклонились ребенку, один сказал:
— Завтра мы его предадим огненному погребению.
Они вышли, смешные в своих диковинных одеяниях. Анжело подскочил к Лючии и подал ей ребенка:
— Он живой, видишь? На нем и царапинки нет.
Он показал ей свои кровоточащие запястья и улыбнулся. Смеялся так долго, что не знал, смех ли еще это.
Так выжил Анжело-младший, единственный ребенок посреди Свалки, гигантского скопища ржавчины и гнили.
На другой день поутру Анжело с наскоро сколоченным деревянным гробиком под мышкой прошел мимо смотревших ему вслед соседей и друзей к яме, где пылал газ. На краю кратера его уже ждали три неподвижные фигуры — вчерашние старцы, величественные и неприступные — ни следа вчерашнего панибратства, вызванного алкоголем. Заслоняясь ладонью от жара, Анжело бросил гробик в пламя. Старики поочередно подходили к нему, пожимали руку и отправлялись восвояси. Он долго смотрел вслед, глядя, как они спотыкаются на кучах мусора, оскользаются в грязи; его охватила радость — он обвел стариков вокруг пальца, его маленький Анжело будет жить. Но прилив трезвых мыслей о будущих хлопотах и трудностях, страх за будущее вернули его на землю.
Дома его встретили сияющие блаженством глаза Лючии. Ребенок жадно прильнул к ее груди. Анжело сел рядом и обнял ее.
— Вот видишь, я нашла выход, — сказала она. — А ты еще удивлялся, зачем мне этот коньяк.
Он улыбнулся ее наивности, неспособности предвидеть будущее:
— Хорошо, но что дальше? Как мы его поставим на ноги?
— Молока у меня много, — сказала она гордо. — Он вырастет здоровым.
У него не хватило духу напомнить жене, что всю жизнь она грудью ребенка кормить не будет.
Тревога, заставлявшая Анжело забыть и об отцовской гордости, неожиданно улетучилась сама собой. Во-первых, им не удалось сохранить все в тайне от ближайших соседей. Ребенок громко плакал, когда почувствовал холод, и часто будил среди ночи не только отца с матерью, но и соседей, обитателей ближайших берлог. Приходили не только они, но и жители дальних мест, смущенно топтались у входа, заводили разговор издалека и наконец честно признавались: хочется им хоть одним глазком глянуть на ребенка. Анжело боялся сначала, что кто-нибудь донесет старикам, но вскоре страхи рассеялись, и он больше не прятал сына. Желающие могли вволю любоваться мальчиком, и каждый приносил что-нибудь в подарок: банку сгущенного молока, пачку печенья, кусочек сахару, игрушку. Анжело прекрасно понимал волнение, охватывавшее людей при виде играющего на полу крепкого мальчугана. Долгие годы люди старели и умирали, так никогда и не увидев рождения новой жизни.
Анжело-младший, окруженный всеобщим вниманием, любовью и заботой, рос здоровым и красивым. Шло время, Анжело учил сына говорить, людская молва донесла весть о смерти старцев, исполнителей суровых приговоров. На их место пришли другие, но свои обязанности они выполняли чисто формально — на Свалке не осталось больше молодых пар, у которых мог появиться ребенок.
Едва Анжело-младший научился говорить и размышлять, он принялся расспрашивать родителей:
— Почему нет нигде других детей? Велика ли Свалка? Есть ли на земле иные страны? Почему мы не переселяемся в другие места? Почему все такие большие и старые?
Отец объяснил, как умел, что все другие страны либо в точности похожи на их Свалку, либо представляют собой голые скалы, где человеку жить невозможно. С потаенным ощущением вины отец рассказал, что люди старались не иметь детей — их жизнь страшно тяжела, они сами едва-едва в силах выжить. Анжело-младший поскучнел, но тут же развеселился и заявил: когда вырастет большой, он пройдет всю землю из конца в конец и отыщет такую страну, где всего будет в достатке, и люди смогут иметь детей. У его постаревших, дряхлых родителей слезы навернулись на глаза Хоть они в том и не признавались, но возлагали на него большие надежды, верили, что его мечты сбудутся, и сыну в отличие от них выпадет лучший удел, настоящая жизнь. Те же надежды на счастливое будущее Анжело-младшего питали все, кто знал его или хотя бы слышал о нем. Однажды он прибежал домой, зажав в кулаке что-то мягкое, зеленое. Родители рассмотрели его находку и обмерли. Они много об этом слышали от знающих людей: пучок высохшей травы. Когда-то трава росла по всей земле. Известие моментально распространилось, сбежались соседи, все спрашивали смущенного мальчугана, где он это отыскал. Анжело так и не смог объяснить, только показывал куда-то вдаль — он забрел так далеко, что не надеялся вернуться домой.
…Время шло, у родителей Анжело прибавлялось морщин, а над Свалкой все гуще становились черные тучи. Но это были не дождевые облака — клубы тяжелого дыма, зловонных испарений и пепла. Не хватало кислорода, дышать становилось все тяжелее, даже газовое пламя ослабло и поблекло. Возмужавший Анжело рыскал по окрестностям. Исследовал горы проржавевших автомобилей, лазал по закоулкам огромного военного корабля, обследовал несколько сверхзвуковых самолетов, пробирался сквозь завалы ржавых обломков, дымящие кучи разноцветных химических отходов, смрадные глубокие озера нефти и грязи, громады разрушенных небоскребов.
Но травы он нигде не нашел.
…Когда ему исполнилось двадцать, умерла мать, а годом позже и отец. Анжело проделал все то, что наблюдал множество раз: похоронил родителей в тускнеющем пламени кратера. Некому было пожаловаться на свое одиночество и несправедливость этого мира. Во всей округе отыскалось лишь несколько трясущихся старцев, погруженных в ожидание смерти. Они умирали молча, незаметно, и Анжело не тревожил мертвые тела, оставлял их там, где умирали. Несколько недель он прожил в обществе последнего оставшегося в живых старика, но однажды и тот, взглянув на него, едва прошептал:
— Ты Анжело. Я тебя помню, ты Анжело.
И умер. Анжело вышел из темной пещеры, дыша с трудом, устрашенный своим будущим — он остался один-одинешенек, единственный живой человек на всей Свалке.
…И он отправился в путешествие. Оставил позади огненный кратер, горы ржавчины, покосившиеся громады небоскребов. Свалка была бесконечна. Он шагал по грудам пепла, сжигавшего кожу, запорошившего глаза и уши, кашляя кровью в тучах ядовитого дыма, преодолевал широкие реки и озера какой-то скользкой вздувавшейся пузырями жидкости, раздирал ноги в кровь на острых камнях и обломках железобетонных плит. Конца Свалке не было. Вскоре он напоминал обтянутый кожей скелет. Все больше горбился, наконец тащился уже на четвереньках, потом полз. Свалка была мертва и бесконечна.
…Однажды, остановившись перевести дух, он понял, что не сможет сделать и шага. Высох, как мумия. Мозга в голове не осталось, только одна-единственная мысль: он невероятно, невообразимо голоден. Десятки лет не ел. Собрав все силы, поднял руку ко рту и укусил пальцы. Кровь и боль. Он вгрызался. Благодаря этому смог двинуться в путь. Назавтра настал черед второй руки. Потом руки бессильно повисли вдоль умирающего тела, капли крови едва вытекали из ран и падали на мертвый прах Свалки.
Людвиг Соучек С ГАЛАКТИЧЕСКОЙ ТОЧКИ ЗРЕНИЯ
“Двухчасовая битва у Белой горы 8 ноября была не столько военным поражением, сколько следствием политической бездарности короля и совета, малодушия самого Фридриха. Его бегство вызвало прилив бодрости у наступающих императорских солдат, а в другом лагере — смятение и злость горожан, направленную против потерпевших поражение войск”
…Заросли сухого чертополоха и травы покрывал пней, оседавший комками и на конских крупах, на упряжи. Кони и люди, хрипя, с трудом выдыхали клубы пара. Морозный ноябрьский воздух резал грудь, скручивал уставшие члены ледяными путами. Ругаясь, шатаясь, солдаты опускались на землю, еще недавно покрытую тонкой корочкой замерзшей грязи, разбитой теперь проходящим войском на тысячи кусков. Полоса вытоптанной оскверненной земли тянулась от полков Ангальта до самого Раковинка, откуда пятого ноября они двинулись по скверным дорогам, огибая Прагу, чтобы преградить путь Букую. Ангальт был опытным полководцем — но его отряды, как и люди героев ноябрьских сражений Тюрна и Шлика, передвигались на запаленных собранных с бору по сосенке лошадях, а то и на мужицких телегах Многие ландскнехты, мушкетеры, аркебузиры и копейщики тащились на своих двоих вымотались, натерли ноги, кляли на чем свет стоит господа бога и всех его архангелов. Последними словами крыли вчерашнюю ночевку в Унхоште — им там не досталось не то что пива и вина, но и плошки горячен жратвы К дьяволу такую войну! Теперь, в полночь, их поставили у Белой горы, на Рыжинской пустоши, рядом с союзниками-венграми Где-то поблизости укрывается во тьме неприятель, императорские полки Букуя и Тили, да вдобавок Максимилиан со своими баварцами. Они же в Гостивицах, их тысяч тридцать, а это уж чересчур. Судьба!
Солдаты, переругиваясь меж собой, неохотно расступались перед повозками и кавалеристами графа Тюрна — он пришел на помощь Праге и еще затемно расставил свои пушки на бастионах.
— Думаю, скоро начнется, — сказало Двадцатьпять. — Обе толпы двуногих сближаются.
На что Сорок ничего не ответило. Двадцатьпять за все время своих многочисленных существований только тем и занималось, что вдумчиво исследовало эволюцию малозначимых, в общем-то, процессов А сейчас оно впервые получило от Верховной Координации разрешение на вмешательство — но слишком поздно, подумало Сопок с неудовольствием ощущая вибрацию силового поля Двадцатьпять. Слишком поздно. Прославленный ученый уже не в состоянии стабилизировать поле. Подступает время следующего воплощения, очередного существования.
Двадцатьпять и Сорок парили над Белой горой в виде энергетических полей. Человеческий глаз мог бы увидеть их лишь через поляризованное стекло, но Двадцатьпять совершенно точно знало, что ничего подобного на Третьей планете пока что не имеется. Зоркий наблюдатель мог бы, задрав голову, заметить в небе над собой словно бы вихорьки, возникавшие на миг радужные переливы цветных пятен под низкой пеленой облаков, скупо освещенных первыми лучами солнца Но человеку, затянутому в кирасу с тесным кожаным воротником, смотреть в небо несподручно. Да и заметь кто нечто диковинное в небе — истолковал бы однозначно. Тогдашний мир свыкся с чудесными и грозными небесными знамениями; европейцы без особого удивления принимали на веру любые слухи о кровавых дождях и битвах в облаках, о носившихся по небу апокалипсических страшилищах.
(Для ясности: учитывая облик Двадцатьпять и Сорок, то есть принятую ими на время форму энергетических полей, читатель должен воспринимать буквально выражения “говорило”, “молчало”, “отвечало”. Земные языки просто не в силах найти более точные термины. Но употребление среднего рода оправдано — оно наилучшим образом передает сущность обитателей системы Альфа Дракона (откуда происходили Двадцатьпять и Сорок) — они либо бесполы, либо при возникновении такой надобности особенным образом двуполы).
— Ага действие вступает в решающую фазу, — нетвердо произнесло Двадцатьпять, тщетно пытаясь стабилизировать свое силовое поле.
Баварцы, авангард войска Букуя, приближались к Гостивицам. На остриях их копий посверкивали отблески далекого пожара — это и Рыжины, где разместилась плохо признававшая дисциплину венгерская конница, застигнутая сейчас врасплох авангардом императорских войск. Казалось, баварцы идут на верную смерть: их было не так уж много, и они далеко оторвались от главных сил. Принц Ангальт собрал своих офицеров и уже намеревался было дать им приказ опрокинуть баварскую пехоту, но граф Гогенлоэ отсоветовал: они заняли на Белой горе чрезвычайно выгодную для обороны позицию, и легкомыслием было бы ее оставить. Сам граф Тюрн заявил, что лучшего места не найти…
Несколько мушкетеров выбежало из шеренги. Они установили свое тяжелое оружие на подсошках и приложили фитили. Раздались первые выстрелы. Пять — шесть баварцев рухнули в замерзшую грязь.
Светало. Сорок отметило звуковые волны и языки пламени, исходящие из дул мушкетов.
— А сейчас что делают эти углеродные двуногие? — спросило оно у Двадцатьпять.
— Воюют. Сжигают смесь неких веществ, которая превращается в газ и выбрасывает в нужном направлении маленькие предметы. При столкновении предмета с двуногим у последнего может произойти дезинтеграция информационной сети и дискоординация.
— Довольно экзотическая забава, — заключило Сорок. — И сколько может произойти таких столкновений, прежде чем наступит опасность для ультраструктуры?
— У них нет никакой ультраструктуры, — ответило Двадцатьпять. — Мы не в системе Альфа Дракона. Дезинтеграция в данном случае необратима. Индивидуум перестает существовать.
Сорок не поверило и решило, что это нелогичное, абсурдное заявление свидетельствует лишь о том, что распад силового поля Двадцатьпять вошел в критическую стадию, вызвав нарушение мышления. Однако мнение свое Сорок держало при себе.
— Не пора ли нам вмешаться? — спросило оно. — Вот только каким образом? Вы придумали?
— Нет. Подождем. Верховная Координация проанализировала прошлое и сделала прогноз, благоприятный для тех двуногих, что защищают свое гнездовье. Однако сами видите, что Координация ошиблась. Впрочем, если защитники все же начнут одерживать верх, мы обязаны будем им помешать.
— Зачем?
— Понятия не имею. Верховная Координация планирует эволюцию Галактики на тысячи Великих Оборотов вперед. Какие-то планы есть и насчет этой планеты. Вот только не знаю, какие. Может быть, Координация хочет устранить какую-то частную, пока неизвестную флюктуацию.
Невзирая на пушечную пальбу, несколько императорских эскадронов с офицерами в белых перевязях во главе атаковало левый фланг чехов, которым командовал старый граф Тюрн. Сблизились два грохочущих облака пыли, всадники передних рядов выпалили из пистолетов и схватились за палаши Трудно было предсказать с уверенностью, чем все кончится (Сорок вообще мало что понимало, отмечало лишь, что углеродные двуногие, восседающие на углеродных четвероногих, размахивают выкованными из железа длинными равнобедренными треугольниками). Но скоро стало ясно, что всадники Тюрна дрогнули, поворачивают коней и гонят их прочь с поля битвы, где там и сям бьются раненые лошади с распоротыми животами и неподвижно лежат люди в помятых ударами копыт кирасах. Левое крыло чешского войска пришло в смятение. Положение попытался исправить юный принц Ангальт-младший со своим конным полком. Вопя что есть мочи, оглушительно паля из пистолетов, они врезались в центр шеренги Букуя, сея хаос и смерть. Множество императорских вояк за несколько минут подверглись окончательной и бесповоротной дезинтеграции. Полк Ангальта походил на изрыгающего пламя разъяренного дракона, но вскорости был обложен со всех сторон превосходящими силами неприятеля, разрезан надвое и разбит. Дважды раненный, и оба раза тяжело, Ангальт-младший с грехом пополам спасся бегством от пытавшихся пленить его.
— Думаю, что Верховная Координация на сей раз ошиблась, — сказало Сорок. — Двуногие из города явно проигрывают.
Шеренги воевавших в императорской армии польских гусар, не дрогнув перед канонадой пражских пушек, атаковали легкую венгерскую конницу; та не стала ждать столкновения и пустилась наутек; поляки преследовали их, похоже в своих посеребренных кирасах с крыльями за плечами на легион рассвирепевших архангелов.
Пушки умолкали одна за другой. Только у бастиона Звезды еще дрались моравы под командой Шлика. Это были чернорабочие воины, опытные и несуетливые, умевшие экономно расходовать силы и порох. Они хладнокровно все взвесили и поняли, что спасения нет — каждый из них, привыкший ни во что не ставить свою солдатскую шкуру, принял это, как неизбежность. Через каких-нибудь полчаса под натиском баварцев они полегли все до единого.
Букую открылся путь на Прагу, куда давно уже с горсткой всадников бежал Ангальт-старший. главнокомандующий чешским войском.
— Мы можем отправляться восвояси, — заметило Сорок без всякого нетерпения (время не представляло для обитателей Альфы никакой ценности, и его нельзя было считать “напрасно потраченным” — на Земле время текло гораздо медленнее для двух визитеров, чем на их родине).
— Рано, — сказало Двадцатьпять. — Выходит, дальнейшие события Верховная Координация предсказала точно. Атакующие гнездовье двуногие недостаточно сильны, а защитникам идет подмога.
Ангальт, так и не остановивший, как ни пытался, бегущие войска, встретил на Градчанах, неподалеку от Золотой горы короля. Его величество в позолоченной кирасе, под знаменем с пфальцским девизом “Колебания мне неведомы” направлялся на поле боя во главе пятисот кирасир личной охраны. Но поле боя теперь принадлежало лишь мертвым да еще двум едва заметным облачкам, силовым полям, реявшим над Белой горой. Кирасиры спешились и пытались помочь защитникам пражских стен расчистить Страховские ворота от множества сбившихся в кучу телег — на плечах бегущих в Прагу могли ворваться императорские войска.
Вскоре загрохотали орудия пражских редутов. Доскакавшие почти до самых стен редкие кучки конников Букуя торопливо поворачивали коней, мчались в безопасное место. Страховские ворота заперли на тяжелый дубовый засов и возвели позади них вал из заранее припасенных камней и глины.
Букуй прекрасно понимал, что сражение у Белой горы было лишь малозначащим эпизодом, не ослабившим чешское войско и волю чехов к отпору. Остановившись перед пражскими укреплениями, он сжимал кулаки, вспоминая, что его отборные войска несколькими днями ранее едва не разбежались из-под Раковника — на счастье, из Баварии через шумавские перевалы добрался обоз с провиантом, и только это остановило массовое дезертирство. Но надолго ли? Еды хватит на сегодняшний вечер да завтрашнее утро, и с ними нет господа бога, чтобы накормить армию пятью хлебами да двумя рыбами, а его католическое величество и господа католические генералы сами совершить такое чудо не в состоянии. Окрестности разорены, все сожжено, чехи давно угнали в Прагу весь скот и увезли собранный урожай. От Бенешова на помощь Праге идет посланная Габором Бетленом венгерская конница, восемь тысяч отдохнувших вояк. Завтра они появятся здесь, и чаша весов военного счастья может качнуться в сторону чехов.
Букуй подхлестнул коня и размашистой рысью направился от пражских стен, ощетинившихся пушками и мушкетами, в свой лагерь. Там он встретил баварского полководца Максимилиана — с мокрыми от вина усами, мутным взором. Максимилиан так стремительно протянул генералу кувшин, что красное венгерское выплеснулось на редкостный турецкий ковер:
— Пейте, Букуй, пейте, домине! Кто знает, придется ли нам еще выпить…
В это время в Пражском Граде король Фридрих Пфальцский совещался с Ангальтом, на котором лица не было от беспокойства за израненного сына; присутствовали Тюрн, Гогенлоэ и все остальные77. Больше всех говорил австрийский дворянин Шернебль, призывая немедленно, нынче же ночью ударить по неприятелю. Тюрн поддерживал его и заявил, что охотно возглавит войско вместо Ангальта — чтобы тот мог спокойно ухаживать за раненым сыном. Потом пришли выборные от горожан и еврейской общины и предложили большой заем, чтобы оплатить содержание обороняющих Прагу войск.
— Ну что ж, господа, — сказал король и встал. Следом встали остальные. — Что бы я ни решил, я хотел бы выслушать ваше мнение. И мнение моих милых пражан, разумеется. Благодарю вас. Когда вы думаете наступать, Тюрн?
— Через час после полуночи, ваше величество, — поклонился Тюрн так низко, что каска в его руке мела паркет почерневшим от пороховой копоти пером. Кисара на нем была покрыта вмятинами от пуль и палашей. — К этому времени удастся наладить связь с полками Габора Бетлена, и мы с двух сторон ударим на Максимилиана с Букуем. И чешская корона на челе вашего величества останется столь же незыблемой, как горы, что окружают эту страну.
— Благодарю, граф, — кивнул Фридрих. — Дайте бой. Я не забуду вашего усердия. Через час после полуночи я поднимусь на стену и буду ждать вас с победой.
Белогорскую равнину закутала пасмурная морозная ноябрьская ночь; снег тихо падал и не таял на холодных лицах давно остывших мертвецов. Санитары пока что занимались ранеными, время позаботиться о мертвых еще не настало.
Обитатели системы Альфа Дракона терпеливо колыхались в небе — земное время для них, как мы помним, не имело никакого значения. Что час, что тысячелетие — для них все едино.
Среди ночи Двадцатьпять вдруг сказало:
— Углеродные двуногие из города приближаются.
Сорок промолчало. Но и оно фиксировало не слышный грубому несовершенному человеческому уху стук обернутых мешковиной копыт, тихое шуршание засова Страховских ворот и сиплый шепот капралов городского ополчения. Ворота заскрипели.
Раздались нечленораздельные выкрики — это передовые пражские солдаты набросились на дремавших императорских караульных.
Загремели мушкеты, из городских ворот полк за полком вылетали кавалеристы — в отличие от лошадей кирасир и гусар Букуя их кони были сыты и напоены. Грянул бой.
Фридрих Пфальцский, закутавшись в подбитый горностаем плащ, наблюдал его со стены. Сверкали вспышки мушкетных, аркебузных и пушечных выстрелов, убогие домишки Мотола и Яновиц пылали, выбрасывая снопы искр в свинцово-серое небо. Тюрн опрокинул императорское войско. Разбитые полки Максимилиана и Букуя бежали на юг, вдоль Влтавы, прямо на копья венгерской конницы Габора Бетлена и моравов. Чешская корона останется на голове Фридриха Пфальцского, его детей и детей его детей. Король приказал приготовить ему ванну и коня.
— Ну хватит, — сказало Двадцатьпять. — Верховная Координация рассчитала все точно, теперь я в этом уверено. Нам придется чуть отступить в прошлое.
Силовое поле Двадцатьпять пульсировало все явственнее. Хотя по галактическим меркам Двадцатьпять выполняло более чем второстепенную работу (Верховная Координация, по слухам, занималась одними масштабными операциями — изменила траектории планет или взрывом сверхновой аннигилировало целые звездные системы), оно было обуреваемо сильным эмоциональным напряжением — что и отметило Сорок.
— Термический удар? Парализатор? — предложило Сорок, бывшее в этой операции подчиненным, обязанным обеспечить техническую сторону дела. — Несколько небольших взрывов меж двумя группами двуногих…
— Нет-нет, — сказало Двадцатьпять. — Ничего такого. Я наблюдало за этой планетой несколько Великих Оборотов. Инструкции Верховной Координации разрешают нам выбирать средства по своему усмотрению. Проще всего предпринять психологическую атаку.
— Психологическую? Эти двуногие углеродные капельки обладают психологией? — спросило Сорок и не расхохоталось лишь потому, что сделать это силовое поле не в состоянии.
— Нечто подобное у них имеется, — сказало Двадцатьпять. — Сформировавшаяся система условных рефлексов, которую двуножки не способны контролировать. У них есть и рефлекс, заставляющий их страшиться полной и бесповоротной дезинтеграции.
— И, несмотря на это, они швыряют друг в друга те маленькие предметы?
— Вот именно, — подтвердило Двадцатьпять. Вибрации его силового поля усилились. Сорок восприняло это как состояние радости. — Это сравнительно редкая разновидность космической жизни. Настолько своеобразная, что я потратило на ее изучение целый Великий Оборот. Некоторые рефлексы заставляют их бояться неизвестного, в первую очередь такого, которое их эстетические и эмоциональные чувства полагают отрицательным. На этом я и сыграю. А теперь — назад во времени.,
Силовые поля пронзили своими вибрациями пространственно-временной континуум, и существа с Альфы Дракона двинулись против потока времени, все быстрее и быстрее. Вскоре вибрации прекратились.
Они очутились над Белой горой, во вчерашнем вечере. Грохотали орудия пражских редутов. Доскакавшие почти до самых стен редкие кучки всадников Букуя торопливо поворачивали коней и мчались — в безопасное место. Страховские ворота заперли на тяжелый дубовый засов, возвели позади них вал из заранее припасенных камней и глины.
— Отправимся в город двуногих, — распорядилось Двадцатьпять. — Там, на горе, их главное гнездовье. Примем наш обычный облик жителей Альфы Дракона и пройдем по лестницам открыто, чтобы углеродные двуногие нас увидели.
— А потом? — спросило Сорок.
— А потом можем возвращаться домой. Задание будет выполнено.
— Вы хотите сказать, что наш облик производит отрицательное эстетически-эмоциональное впечатление? — спросило Сорок. Не находись оно в форме силового поля, обязательно испытало бы огорчение.
— Не исключено, — уклонилось Двадцатьпять от прямого ответа. Слегка переместившись в пространстве, они опустились на подворье Пражского Града, забитом офицерами, солдатами и перепуганными горожанами. После каждого пушечного залпа со стен галдеж ненадолго стихал, но вскоре вновь гомонили, кричали и бранились на всех европейских языках.
— Господи боже! — прошептал пфальцский алебардщик из королевской стражи, закрыл лицо руками и сполз по стене на землю. Его остро отточенная алебарда с грохотом рухнула на паркет в прихожей. Взлетели щепки. Под потолком в прихожей висели в воздухе два кошмарных чудовища, похожих на гигантских пауков из полупрозрачного стекла; их многочисленные мохнатые лапы грозно шевелились. В огромных брюхах страшилищ струился, переливался черно-фиолетовый туман; из длинных полупрозрачных выростов на обоих концах тела, похожих на клубки червей, что ни миг выскакивали сине-фиолетовые щупальца. Пронзительно пища, они шарили по огромному залу, забираясь в самые дальние уголки, куда не проникал свет восковых свечей.
Именно таков был настоящий облик Сорок и Двадцатьпять (должны отметить, что на своей родной планете Сорок числилось среди писаных красавцев). Обитатели Альфы Дракона давно овладели секретами гравитации, и ноги служили им не средством передвижения, а рецепторами электростатического поля, индуцируемого сине-фиолетовыми щупальцами. Черно-фиолетовый туман в брюхах был органом мышления из паракристаллической массы, способной вовлекать в процесс переработки информации даже единичные молекулы, благодаря чему объем памяти увеличивался безмерно.
Алебардщик украдкой глянул меж пальцев. — Двадцатьпять почти касалось его щупальцем — и обомлел. Черно-фиолетовые стеклянные пауки без единого звука прошли коридорами королевского дворца, внимательно следя, чтобы не зацепить ненароком электрическим разрядом которого-нибудь из забавных углеродных двуножек — множество их и так сегодня дезинтегрировало.
Навстречу попалась делегация пражан и старшина еврейской общины Соломон бен Рейхен — бледный, как стена, к которой прижался, он шептал каббалистические заклинания. По полу в передней раскатились свитки долговых обязательств, выпавшие из рук перепуганных купцов, с одного оторвалась гербовая печать банкирского дома Фуггеров. Потом Двадцатьпять и Сорок увидел король и остальные участники только что начавшегося военного совета. Вокруг обитателей Альфы Дракона с треском сыпались электрические искры; на спинах они несли папские кресты, а сочащиеся ядом скрещенные лапы и пасти были точь-в-точь как у василисков, висевший на стене пфальцский королевский герб с треском разломился пополам Зрелище было жуткое и зловещее, все молчали, как громом пораженные, боясь пошевелить и пальцем.
Наутро, обуреваемые печалью, город покинули король с семейством, генералы Ангальт, Тюрн и Гогенлоэ, высшие офицеры и советники пражской \правы. Венгерская конница Габора Бетлена, встретив спасающихся бегством соотечественников, повернула прочь от Праги. Остатки войска, как ни уговаривал их Тюрн-младший, требовали выплаты задержанного жалованья, а потом принялись грабить город, который должны были защищать.
Утром девятого ноября над Прагой сквозь мглистую дымку ярко светило солнце, озарявшее удивительное зрелище: генералы Букуй и Максимилиан, не встретив сопротивления, вошли в униженную, покоренную Прагу и отправлялись теперь отслужить благодарственную мессу в церкви ордена капуцинов на Лютеранской площади. Участь Чехии была предрешена.
Но к тому времени Двадцатьпять и Сорок давно уже не было здесь. Торжественно прошествовав по Пражскому Граду и смертельно испугав короля, они вновь превратились в силовые поля, исчезнув с глаз присутствующих. Затем вибрации пронизали пространственно-временной континуум и отправили Двадцатьпять и Сорок в невообразимо длинную дорогу к звезде Альфа Дракона. Сорок сказало:
— Блестяще проведенная операция. Собственно, ничего особенного так и не произошло.
— Абсолютно ничего, — подтвердило Двадцатьпять. — Разве что судьба того малого участка планеты довольно существенно изменилась — примерно на триста местных оборотов. Похоже, что для тамошних двуногих изменения эти к лучшему — я имею в виду сферы эмоций и метаболизма.
— Триста оборотов той планеты — сколько это в переводе на наши меры?
— Едва-едва одна двухтысячная доля Великого Оборота, — сказало Двадцатьпять. — Ничтожно малый срок. Но и углеродистым двуногим отведено для индивидуального существования невообразимо короткое время. Так что с точки зрения двуногих это весьма долгий срок…
Сорок медленно повышало колебания транспортных вибраций, готовясь к пространственному скачку. Оно сказало:
— На первом месте, понятно, стоят интересы Галактики, верно ведь?
Двадцатьпятъ даже не стало подтверждать столь неоспоримое утверждение. Разумеется, интересы Галактики всегда и везде стоят на первом месте, и все это знают.
Была ночь восьмого ноября под стенами города, куда скрылись разбитые полки Фридриха; пылали раздуваемые ледяным ветром костры императорских войск.
У одного из них дрожал — больше от нервного напряжения, чем от холода — молодой французский офицер. Он снова и снова бессмысленно оттирал ладонью давно уже засохшее кровавое пятно на рукаве. Это Засохла кровь его солдата, которому пушечное ядро оторвало голову на бегу. Безголовое тело, прежде чем рухнуть, сделало еще несколько шагов. Словно часы, словно неразумные часы, твердил про себя офицер и смотрел себе в ладонь. На ладони у него лежал редкостный механизм в золотом яйцеобразном футляре — часы работы Прославленного мастера Хагена из Нюргера, На двойной крышке часов была вмятина. Часы спасли ему жизнь, задержав пистолетную пулю. С минуту еще тикали… Как человек. Совсем как человек.
Как жаль, подумал молодой офицер, слишком поздно это пришло в голову. Человек и часы. Шестеренки, которыми человек, живое существо, соединен со всеми остальными живыми существами; он рождается, растет, ощущает, желает, действует, созревает, размножается, стареет, и все это — предопределенное, механическое, не зависящее от души движение, которым наверняка можно научиться управлять. Какие это сулит перспективы! Можно отыскать способы управлять своим разумом, сделать его совершеннейшим инструментом познания, Как жаль, что мысль эта пришла в голову только сейчас. Завтра Он наверняка будет мертв, застреленный чешскими солдатами или растоптанный копытами конницы Габора Бетлена. Белая гора, Несомненно — Пиррова победа. Сколько ему осталось жить? Неужели только до той поры, когда откроются городские ворота, и оттуда выбегут атакующие?
— Есть здесь, черт побери, хоть один офицер? — оборвал его тягостные мысли хриплый, простуженный голос.
Молодой офицер потряс головой, словно пробуждаясь от сна:
— Есть! Господин полковник, шевалье Рене Де Карт, лейтенант, к вашим услугам.
Збышек Черник ПОЕЗДКА К ПРАЩУРАМ
Гуго Ноншалон со всей возможной осторожностью включил причальный автомат и молча ждал. Магнитное поле пропало, и гидрокар мягко опустился на берег. С видимым облегчением Гуго глянул на трех своих пораженных спутников, завороженно таращившихся то на бесконечную гладь Океана, то на раскинувшуюся впереди равнину. В дальнем ее конце, в мглистой дымке виднелись силуэты диковинных великанских строений, циклопических кубов.
— Ну что, господа мои? — сказал Гуго торжествующе. — Струхнули малость, верно? Ну, держите хвост пистолетом!
Эти бодрые слова успокоили Оскара и Теодора — но не его младшего братца Венделина. Малец был любознательным и вдумчивым, но и трусоватым изрядно, так что, оказавшись в составе “экспедиции”, лишь подрывал ее дисциплину и моральный дух.
— А что скажут дома? А если тут в беду попадем? — заныл он своим младенческим тенорком. Голосок этот раздражал старшего брата уже сам по себе — пищит и пугается, как девчонка! Венделин, строго говоря, не был полноправным членом “экспедиции”, его прихватили с собой только затем, чтобы не выдал их, оставшись дома. Однако в его словах был свой резон: что ни говори, предприятие они затеяли рискованное, отправились сюда без разрешения взрослых, тайком. Гуго попросту “позаимствовал” отцовский гидрокар, единственное транспортное средство, способное пересечь Океан — за что, всплыви все наружу, отважному морепроходцу грозила бы хорошая порка. Но опаснее всего, понятно, не розги — “экспедиция” высадилась на другом берегу Океана, в таинственных краях, скрывавших загадки и опасности. Люди здесь не жили бог знает с каких времен. Все старые легенды и сказания упорно твердят, что здесь обитали гиганты и разные сверхъестественные существа, бог весть что после себя оставившие. Не стоит верить всему без разбору, но толком никто ничего не знает. Благо Совет мудро постановил, что ввиду неизвестных опасностей никто не должен посещать эти места, и запретил поездки сюда.
Представив все последствия их шальной выходки, Гуго и сам на миг утратил мужество. Но тут же вновь взыграла страсть исследователя, и на нытье Венделииа он ответил коротко, выразительно:
— Заткнись, балда!
Венделин не нашел, что ответить и замолчал. Гуго меж тем нажал кнопки, и из корпуса гидрокара выдвинулось множество ножек для передвижения по суше.
…Когда машина остановилась, все четверо какое-то время ошеломленно смотрели вперед, не веря глазам своим. Было чему дивиться: столь гигантского строения они в жизни не видели. Походило оно на дом — но раз во сто больше, чем обыкновенное человеческое жилище.
— Логово великанов, — прошептал Теодор.
— Ну да, и тут полно волшебниц, блуждающих огоньков да огнедышащих драконов, — браво попытался шутить Гуго, ни на миг не забывавший: что бы ни произошло, командир не смеет поддаваться страху. Но нельзя сказать, что он подбодрил своих спутников.
— Вы только посмотрите на эту лестницу, — не унимался Теодор. — Что ни ступенька — добрых двести миллимаков в высоту. Туда ни за что не взобраться.
— Как-нибудь залезем, — сказал Гуго. — Нужно же нам размяться. В здоровом теле — здоровый дух. Вперед!
Он вылез из гидрокара и, скрывая дрожь в коленках, зашагал к строению. Остальные неохотно поплелись следом.
Это был настоящий лабиринт. Целую вечность они взбирались по лестнице, целую вечность преодолевали порог. За порогом возвышалась вереница высоченных дверей, которые им в жизни бы не удалось открыть. На счастье, щели под дверями были так высоки, что и взрослый прошел бы там, не нагибаясь. Мальчишки шли огромными залами, где не было ничего, кроме голых высоченных стен.
Наконец дом все же раскрыл им свою тайну. Они обнаружили дверь, на которой великанскими буквами написано было, что внутри хранится “Звуковой мини-архив рационализаторских предложений и изобретений”.
— А что такое мини-архив? — спросил малыш Венделин, у которого к тому времени азарт исследователя взял верх над страхами.
Что такое мини-архив, не знал и сам Гуго. Правда, как командир, он не мог в этом признаться, а потому привычно скомандовал:
— Заткнись, балда!
Внутри все блестело, сверкало, сияло. Сотни, тысячи стеклянных пузырей, один больше другого, покрывали весь пол, так что глаза разбегались. Они подошли к ближайшему пузырю, попробовали сдвинуть его. перевернуть, разбить, открыть. Ничего не выходило.
И вдруг вышло. Что-то зазвенело, пузырь раскрылся, и монотонный голос начал:
— Рационализаторское предложение номер 28 233 674 872 999 456 002 ГММХ — генетический метод миниатюризации Холма. Автор: профессор Ричард Холм, Институт генетики.
Теодор и Оскар в ужасе отскочили, малыш Венделин замер с разинутым ртом и даже забыл спросить, что такое генетический метод миниатюризации.
— Чего испугались? — спокойно сказал Гуго. — Это же магнитофон, только чертовски старый. Могу поклясться, эта рухлядь помнит еще Пращуров. — Он сам засмеялся своей шутке, и остальные робко ему вторили:
Теперь говорил сам профессор Холм:
— Итак, из всех проблем, стоящих ныне перед человечеством, наибольшую тревогу вызывает неудержимый рост населения грозящий нехваткой энергии и продовольствия; к сожалению, мы бессильны решить эту проблему путем эмиграции в ближайшие галактики — последние космические экспедиции не обнаружили пригодных для колонизации планет…
— Что такое эмиграция? Что такое галактика? Что такое космические полеты? — пришел в себя малыш Венделин.
Гуго прошептал обычное: “Заткнись, балда!” и грозным жестом заставил братишку умолкнуть.
— …Я намереваюсь решить эту проблему путем уменьшения с помощью генетики размеров человека, — продолжал профессор Холм. — Я разработал метод, с помощью которого миниатюризация человека в каждом последующем поколении достигнет десяти процентов — естественно, в сторону уменьшения. Смело могу заявить, что человеком будущего станет Человечек, Мини-человек, Мальчик-с-пальчик, который будет занимать ничтожно мало места на планете, потреблять ничтожно малое количество продуктов, причем интеллект и физическое развитие сохранятся на уровне сегодняшнего человека…
В магнитофоне вдруг что-то захрипело и заворчало, зазвенело, стеклянный пузырь вновь сомкнулся, и в великанской комнате воцарилась гробовая тишина.
…Гидрокар мчался к дому, мальчишки неуверенно поглядывали друг на друга. Что им думать о своих открытиях, они и понятия не имели.
— А представьте, что метод этого Холма стали бы претворять в жизнь, — сказал Теодор.
— Ага, и мы тогда были бы лилипутиками, — рассмеялся Оскар. — Ты бы стал такой крохотный — не углядеть.
— Ты сам был бы лилипутиком, — обиделся Теодор. — Скажешь, нет?
Они замолчали. Гуго, с неприступным выражением на лице, мужественно сдвинул брови и ждал, когда покажется родной берег. Лишь бы никто их не заметил, и все обойдется.
Страхи оказались напрасными. На пристани не было ни души, зато из города доносились веселый гомон и песни — это походило на большое гулянье, какое всегда устраивает Совет после удачной охоты. Так оно и оказалось. Центральная площадь кишела людьми, сбившимися в кучку вокруг больших атомных грилей.
— Мы добыли добрых двести штук, — охотно рассказал мальчишкам облизывавшийся на запах жаркого охотник. — Все двести угодили в ловчие ямы.
Гуго посмотрел на ближайший гриль. В нем медленно кружилась огромная туша черного муравья.
Владимир Чорт ПРИДЕТ ЕЩЕ ВРЕМЯ
Все трое ошеломленно смотрели вперед Прохода меж двумя симметричными скальными гребнями не было Еще вчера, когда они развернули переносные защитные навесы и укладывались на ночлег, проход был, достаточно широкий, чтобы трое землян могли пройти по нему, взявшись за руки.
Вчера они совершенно выбились из сил, настала марсианская ночь, и они решили устроить привал Но теперь, когда бледное марсианское солнце поднялось над лазоревым горизонтом, люди не верили своим глазам. Проход исчез!
Арк укоризненно глянул на Ветса:
— Если бы меня послушали, прошли бы здесь еще вчера.
На языке у Ветса крутилась колкая отповедь, но вмешалась Зена:
— Но кто мог знать? — это прозвучало, как упрек.
Арк рассердился:
— Нужно было выполнять мой приказ, понятно? А я имею право отдавать приказы!
— Разумеется, — сказала Зена. — Но ты обязан и наше мнение учитывать. Особенно здесь, на Марсе.
— Подожди, — прервал ее Ветс — Ты настаиваешь, что был прав? Изволь, я не спарю. Ты был прав — И демонстративно отвернулся.
— Да плевал я! — сказал Арк. — Ни на чем я не настаиваю. Я имею право отдавать приказы, а вы обязаны их слушать и исполнять. Вчера вы мой приказ не выполнили. Это прямое неповиновение. А теперь снова…
Издалека примчался удивительный, переменчивый марсианский ветерок, то горячий, словно родившийся в аравийских барханах, то пронзительно холодный, словно устремившийся им вслед из Арктики.
Понемногу развиднелось. Перед ними вздымались два горных массива, поразительно похожих друг на друга, так что дух захватывало от изумления. Никакой растительности, только камни, камешки, камнищи, да бесконечные марсианские пески.
Двадцать восемь часов назад они высадились на этой древней планете. Их задачей было проверить установленные предыдущей экспедицией датчики и составить отчет.
Полет на Марс для них был самым обычным делом. Земляне давно уже овладели тайнами Времени, проникали все глубже и глубже в бездны Вселенной. Но привозили оттуда лишь образцы пород различные пробы да ленты самописцев, всевозможных анализаторов. На все их попытки установить контакт с разумными существами Вселенная отвечала молчанием.
Вот и этот полет свелся к привычной рутине, которую обязаны пройти все выпускники школы космонавтики. Как и предыдущей экспедиции, Марс не открыл им ничего, кроме своих безжизненных песков и скал.
Вчера они вышли, чтобы проверить восемь датчиков в Море Вздохов. Согласно предписанию, после проверки они могли стартовать в ближайшие двенадцать часов.
Но проклятые скалы загородили дорогу. Люди ничего не понимали. Горные вершины словно сомкнулись, преградив путь, пока космонавты спали.
Первым шагнул вперед Ветс.
— Нужно же, черт побери, что-то делать, — пробормотал он и двинулся к скалам.
Арк догнал его и схватил за руку, закричал в ухо:
— С чего ты взял, что нужно туда лезть?
Ветс обернулся к нему:
— Вперед, — и нетвердой походкой направился в ту сторону.
— Но я не давал приказа! — рявкнул на него Арк.
— Так отдай, — решительно сказала Зена и пошла за Ветсом.
Арк ошеломленно смотрел им вслед. Он понял, что из рук у него ускользает и власть над экспедицией, и все остальное.
Пока на их курс не пришел Ветс, все шло, как нельзя лучше. Арк с Зеной долго дружили, и дело, казалось, шло к свадьбе. Но с приходом Ветса все полетело кувырком. Ветс уже на выпускных экзаменах вечно делал все наперекор, изводил инструкторов скептическими репликами, задавал вопросы с подковыркой. ’После экзаменов Арка назначили старшим группы из трех человек, а в подчиненные определили Ветса и Зену. И все бы ничего, не влюбись Зена в Ветса. А Ветс не придумал ничего лучше, как выразить Зене свое удивление: мол, как она только могла связаться с типом вроде Арка?
Хотелось верить, однако, что полет на Марс все же сблизит их и погасит все конфликты. Но вышло как раз наоборот. Ветс с Зеной выступили против него открыто. Когда они вернутся на Землю и все станет известно, Арка наверняка спишут. Его первейшей обязанностью как раз было поддерживать дисциплину в группе при любых обстоятельствах. Подчеркивалось: при любых. А он…
Не будь этой проклятой преграды, нашелся бы другой повод к неповиновению. Арк в этом ничуть не сомневался. Случись такое на обратном пути, будь осмотрены все датчики, Арк имел бы полное право запросить помощи у Земли. Но сейчас не решался. И ведь вчера он им приказывал не останавливаться на ночлег!
Ничего, он еще все возьмет в свои руки. Стиснув зубы. Арк поспешал следом за ними — они уже исчезли в тени скал.
Догнал наконец. И увидел, что они стоят обнявшись.
— С ума вы посходили? — рявкнул он.
Они отстранились друг от друга.
— Ну, что прикажешь? — насмешливо спросил Ветс.
— Ждите, когда я вернусь. Я пойду первым.
— И долго нам ждать? — поинтересовалась Зена.
— Ждите! — приказал Арк и пошел вперед.
Пройдя метров двести, оглянулся и махнул им рукой. Когда они подошли, Арк смотрел на преграду в бинокль. Длилось это долго, и Ветс нетерпеливо тронул его за плечо. Арк обернулся с искаженным ненавистью лицом:
— Убери лапы, к дьяволу!
И протянул бинокль Зене. Девушка приложила его к глазам. Тихонько, удивленно вскрикнула. Ветс выхватил у нее бинокль.
Таинственная масса, загородившая проход меж утесами, состояла из каких-то странных нитей, свисающих сверху — толстых и тонких, сине-черных, волнистых, колышущихся. Одни заканчивались округлыми вздутиями, другие широкими воронками. Вздутия размеренно колыхались в одном ритме со своими нитями, а воронки были обращены своими раструбами к людям.
— Миром мы с ними не разойдемся, — сказал Арк и вынул из висевшего на груди чехла оружие.
— С ума сошел? — сказал Ветс. — Сам не знаешь, что делаешь. Они нам не угрожают.
— Никогда не видел ничего подобного, — твердым голосом заключил Арк, глядя на удивительный занавес. — Придется их…
— Подожди, — сказала Зена. — Они же не нападают. Попробуем пройти.
И посмотрела на Ветса, ожидая поддержки.
— Я их в клочья разнесу, — сказал Арк. — Вот тогда и пройдем.
И повернулся к загадочной стене. Ветс крикнул, но Арк отбросил его и побежал сломя голову. Ветс схватил Зену за руку:
— Скорей, а то будет поздно!
Они побежали вслед за Арком. Серо-черные нити волнообразно заколыхались, людям показалось, что они слышат писк, тихий звон, чьи-то тревожные вздохи.
Собрав все свои силы, Ветс прыгнул на Арка сзади и повалил. Рыча, он — и катались по земле, Ветс пытался завладеть оружием. Зена беспомощно стояла над ними.
Наконец оружие оказалось у Ветса.
— Не имеешь права! — рычал Арк. — За оружие отвечаю я! Отдай!
Ветс ослабил хватку и вскочил. Арк медленно поднялся.
— Оружием распоряжаюсь я один. Отдай добром, — протянул он руку.
— Не отдавай, — сказал Зена. — Он нас всех поубивает.
— Отдай, — сказал Арк уже спокойнее. — Я должен это сделать ради нашей же безопасности.
— Какая там безопасность? — отмахнулся Ветс. — Никто нам не угрожает.
— А эти? — вытянул руку Арк.
— Но мы же не знаем, что это такое — разумное существо или диковинное растение. Не стоит спешить. Стрелять начнем, когда не будет другого выхода.
— Попробуем с ними договориться, — сказала Зена, не отрывая взгляда от серо-черной стены.
— Не дурите, вы! — сказал Арк. — С чего вы взяли, что они разумны? Что вы о них знаете?
— Ничего, — сказал Ветс. — Абсолютно ничего. Но это не значит, что мы должны их уничтожить.
— Хватит, — сказал Арк. — Надоело мне с вами спорить. Перед нами — нечто неизвестное и непонятное, иррациональное. И потому — неразумное. Нужно позаботиться о нашей безопасности. Как старший группы я имею право отдавать приказы. Приказываю уничтожить препятствие. Отдай оружие. Всем отойти на сто метров и встать согласно инструкции.
— Не отдавай! — крикнула Зена.
Ветс молча кивнул. Арк подождал, стоя с протянутой рукой.
— Ну, как хотите, — сказал он вяло и отвернулся.
Молниеносная перемена в его настроении удивила их. Зена не заметила, как Арк, проходя мимо Ветса, провел рукой за его спиной, и пластиковый шланг кислородного баллона выскочил из гнезда в шлеме, повис.
Взгляд Ветса преисполнился безмерного удивления. Он склонил голову, пошатнулся и упал лицом вниз, выронив оружие.
Не в силах шевельнуться, Зена смотрела, как Арк поднимает оружие из песка. Арк прицелился в нее, и девушка бессильно опустилась на колени, теряя сознание.
Но Арк не выстрелил. Он повернулся к преграде, прицелился, досчитал до трех и нажал на спуск.
…Очнувшись, Зена засыпала безжизненное тело Ветса сыпучим песком. Покончив с этим, вспомнила про Арка. Но его нигде не было видно.
Только оружие валялось в песке.
Перед Зеной тихо колыхался серо-черный занавес, его толстые и тонкие нити тянулись к земле, словно струи дождя. Постепенно стихали едва слышные вздохи и шелестенье.
Девушка поднялась с колен и побрела в сторону посадочного модуля. Пройдя метров сто, обернулась, чтобы в последний раз взглянуть на таинственную серо-черную стену.
Но стены не было. Проход меж двумя симметричными скальными громадами был открыт, и за ним бледно светило солнце.
…В самом сердце планеты, в Зале Большого Вычислителя в это время заседал Совет.
— Вы все наблюдали происходящее на своих мониторах, — сказал председатель Совета. — Остается ждать решения Большого Вычислителя. Его мнение будет решающим.
И председатель вложил в отверстие на панели плоскую кассету. В Зале воцарилась тишина. Наконец из терминала выполз серый свиток с несколькими строчками золотых букв.
Председатель прочитал его про себя. Потом поднял взгляд на членов Совета.
— Слушайте решение Большого Вычислителя, — сказал он. — Наша цивилизация и дальше останется внутри Марса. Контакт с планетой Земля откладывается на десять тысяч лет. Придет еще время.
Альжбета Шерберова ПРЕКРАСНАЯ ВСАДНИЦА
Они опоздали, представление уже началось. Пригнувшись, пробрались на свои места. Мартин сразу же уставился на арену, Лукаш пытался отдышаться. Он соскучился по запаху опилок и зверей, по большим желтым львам — что-то подсказывало ему, что львов он увидит. Но пока что на арене бегали собаки. Самого красивого пса дрессировщик заставлял сделать стойку на передних лапах, поднял в воздух на ладонях и, вытянувшегося в струнку, носил по арене. Выглядело это омерзительно. Но другим зрителям нравилось. Под руководством искусного, как видно, дрессировщика собаки творили форменные чудеса. Сначала был пожар. Горел крохотный домик, а собаки изображали пожарных. Вышколены они были великолепно — казалось даже, что они разумны, сами прекрасно помнят, что им делать; дрессировщик не подал ни одной команды, все происходило как бы само собой. Собаки деловито бегали, качали помпу, спасали из горящего домика жителей (гуся и петуха), делали им искусственное дыхание, гасили головни, накидывая брезент, привезли санитарные тележки, осаживали зевак; наконец, одолев огонь, триумфально объехали на тележках вокруг арены, звоня в колокольцы. Дети визжали от восторга, взрослые от души смеялись и хлопали. Дрессировщик раскланялся, и собаки под гром оркестра убежали за кулисы.
Уже вышел клоун, но зал все еще шумел и аплодировал собакам, медленно успокаиваясь — очень уж они всем понравились. Однако Лукаш грустно подумал: детство прошло, ни собаки, ни эфирные создания, воздушные гимнастки не вызовут уже того сладкого трепета, который охватывал десятилетнего мальчишку. Двенадцать лет назад. Где тот трепет, сладкий ужас, волнение, когда замирало сердце, перехватывало дыхание, едва прожектора ярко освещали арену?
Лукаш чуть оживился, когда клоун извлек из чемодана тряпичную куклу в человеческий рост. Никак она не могла устоять на ногах. Клоун пытался поставить ее, усадить, придать изящную позу — а она время падала, большая кукла с невыразимо наивным и смазливым личиком. Клоун заплетал ее тряпичные ноги, сгибал так и этак (вот-вот, казалось, разорвет), закидывал ее ноги ей на шею, пытался сложить и запихать обратно в чемодан, но ничего не выходило. Вдруг кукла упруго выпрямилась, мотнула головой, рассыпав по плечам длинные черные волосы, сбросила тряпичный наряд и оказалась живой гибкой девушкой в серебристых трусиках, загорелой и стройной. Шумный вздох пронесся по ошеломленному залу — никто и подумать не мог, что кукла окажется всамделишной живой красавицей.
Зал грохнул аплодисментами.
— Может, они после антракта выйдут? — сказал Лукаш.
— Кто?
— Львы.
— Да ну их, твоих львов. Собаки — вот это да! Великолепно.
— Даже слишком, — сказал Лукаш.
Последним номером перед антрактом оказался высокий класс выездки, “который покажет мисс Ната Грин” — как прокричал конферансье.
И появилась Ната на белом коне, молоденькая, несказанно пленительная, с прекрасными, коротко остриженными золотистыми волосами, в посверкивавшем блестками зеленом платье; ее юбка, длинная и пышная, закрывала спину коня и ноги девушки; казалось, что прекрасная всадница всю свою жизнь провела в седле, слившись с конем в единое целое.
Лукаш замер. Платье, воздушное, словно облако, было как у сказочной принцессы, а юбка, вся в волнах, спускавшаяся едва ли не до колена коня — и вовсе фантастическое зрелище.
Всадница и в самом деле показала высший класс выездки.
Конь плясал вальс и сарабанду, переступал крохотными шажками, пританцовывал изящно и легко, как балерина, грациозно сгибал ноги с ловкостью записного танцора. Это наверняка был тяжелый труд — и для коня, и для всадницы.
— Просто прелесть, — сказал Мартин, и Лукаш кивнул.
Девушка держала узду кончиками пальцев, не натягивая; из-за ее широкой пышной юбки не удавалось увидеть, как она управляет конем ногами. Казалось, она делает это вовсе незаметными касаниями.
Оркестр заиграл туш; девушка подняла на дыбы заржавшего коня, потом галопом покинула арену.
Объявили антракт, и Мартин с Лукашем вышли на свежий воздух. В детстве они обожали глазеть на цирковых зверей, но теперь, сколько ни бродили вокруг шапито, нигде не увидели клеток. Зато меж фургончиками стояло множество “крайслеров” и “мерседесов”, они блестели в лунном свете и выглядели чуточку нереальными.
И тут они вновь увидели девушку, скакавшую по Летенской пустоши — казалось, конь устал от танцев, и Ната хотела взбодрить его, носясь галопом вдоль и поперек безлюдного ровного поля. Она осталась в том же зеленом платье, только на плечи накинула свитерок.
— Что она делает?
— Да ничего. Катается себе, — сказал Лукаш, завороженный красотой коня и девушки, скакавшей на фоне проносившейся мимо полуночной электрички с ярко освещенными окнами.
— Антракт кончился, пошли, — сказал Мартин.
— Ты иди. А я хочу с ней поговорить.
— А если это иностранка и по-чешски не понимает?
— Где наша не пропадала! — махнул рукой Лукаш.
Всадница петляла меж редких берез, повернула коня и вновь помчалась галопом мимо белых футбольных ворот в дальний конец пустоши.
Лукаш стоял, как зачарованный. Словно убеждая себя, что это не сон, оглянулся через плечо. Автомобили безостановочно неслись по широкой улице Сторонников мира, в домах светились окна, шины шуршали по асфальту, гудели сигналы, по лестнице сновали веселые компании, какой-то мальчишка высоко подбрасывал мяч.
Лукаш прошел меж фургончиками, перешагнул невысокую красную оградку и направился прямо к девушке. Конь шел рысью. Ее свитерок соскользнул с плеча, широкий зеленый рукав развевался, прозрачный в лунном свете. Из-под ног копыт с тихим шелестом взлетал песок.
Как привлечь ее внимание, чтобы не испугать? В лунном свете она казалась такой прекрасной и невозмутимой, что Лукаш, не рассуждая, просто-напросто шагнул навстречу и сказал:
— Боюсь, вы можете простудиться. Осень у нас обычно холодная.
Девушка засмеялась, остановила коня, и он косил на Лукаша большим влажным и умным глазом с огромным белком.
— Ничего, я привыкла, — сказала девушка, и Лукаш обрадовался тому, что она знает чешский.
— Вы прекрасно ездите верхом, — сказал он, осторожно погладил коня по шее. Тот фыркнул. — Я и подумать не мог, что встречу вас здесь, вот так.
Девушка играла уздечкой.
— После выступления нужно размяться, — сказала она, наклонилась вперед и погладила коня по лбу.
— Но вы можете простудиться. Что, если нам выпить грогу? Тут недалеко. В холодную осень это никому еще не вредило, — предложил он, глядя на девушку снизу вверх. Она была прекрасна необыкновенной, хрупкой красотой, принцесса с большими темными глазами и бледным лицом, казавшимся в лунном свете прозрачным.
— Хорошо, — тихонько засмеялась она.
— Я подожду, пока вы отведете коня домой, — предложил он и тут же выругал себя — совсем забыл, что у нее наверняка нет “дома” в обычном понимании.
— Зачем? — Девушка внимательно разглядывала его. — Знаете, на кого вы похожи? На поручика. Из какого-то русского фильма.
Он засмеялся:
— Так вы отведете коня?
Она натянула свитерок на плечи, неуловимым движением спрятала хлыстик в прозрачный рукав. Мотнула головой:
— Нет. Конь пойдет с нами, если он вам не мешает.
— Ну что вы, наоборот, — Лукаша это развеселило. — Я еще никогда не ходил пить грог с девушкой верхом на коне. Это замечательно. Только езжайте помедленней, ладно?
Они двинулись в путь, и Лукашу на миг показалось, что все это происходит во сне. Он шагал по асфальтовой дорожке, девушка ехала рядом по песку; справа была улица с потоком машин, слева — залитая лунным светом пустошь, всадница и песок, с диковинным шелестом похрустывавший поп, копытами. Конь шагал неспешно, легко — девушка не могла бы ступать легче и грациознее.
— Вас в самом деле зовут Ната? — спросил он. Справа от них проносились ночные электрички, и люди в ярко освещенных вагонах казались рыбками в аквариуме.
— Наталья.
— Вы прекрасны, Наталья, — сказал он и погладил коня. Ему до сих пор не удалось увидеть ног девушки. Почему-то хотелось знать, во что она обута — туфельки, кроссовки или сапожки для верховой езды? Лукаш вообразил эти сапожки — из лучшей кожи, белоснежные. — А как зовут коня?
— И его зовут Наталья. Куда мы идем?
— На Амбарову улицу. Туда ближе всего. Будь вы потеплее одеты, я с удовольствием прошел бы с вами через весь город.
Они рассмеялись. Песок кончился, девушка выехала на луг, и Лукаш пошел рядом по траве. Недалеко была лестница, но там пришлось бы пробираться меж машинами на стоянке, так что лучше идти лугом. Трава, еще зеленая, приятно пахла. Конь сразу остановился и потянулся к ней. Наталья терпеливо ждала.
— Меня зовут Лукаш.
Наталья вдруг сильно наклонилась вперед — Лукаша поразило изящество плавно выгнутой конской шеи, из которой словно бы вырастала девичья фигурка, окутанная клубами невесомой зеленой ткани, покрывавшей всю спину коня и спускавшейся ниже его живота. Девушка и конь были полны столь несказанной красоты и прелести, что у Лукаша перехватило дыхание.
— Теперь каждый раз, как соберусь выпить грогу, буду вспоминать вас, — сказал он.
Девушка засмеялась. Ее улыбка что-то напомнила Лукашу, чье-то лицо с забытого рисунка или картины.
Они вышли на перекресток. Здесь было людно, все оглядывались на них. Девушка гордо выпрямилась в седле. Копыта звонко постукивали по ступенькам, и это было, как музыка.
Ворота оказались заперты, пришлось сделать большой крюк. Неслыханно повезло, что есть поблизости этот уличный ресторанчик, подумал Лукаш. В обычный бар она вряд ли пошла бы, не согласилась оставить коня привязанным на улице.
— Я и не знала, что тут есть такой уютный ресторанчик, — сказала Наталья.
Место было красивое. За резным заборчиком стояли деревянные столы и лавки нарочно грубой работы, справа — стойка. Лукаш не раз бывал здесь с приятелями теплыми летними ночами, но теперь, когда рядом сидела на коне эта девушка, ресторанчик показался таким незнакомым, таким прекрасным, что Лукаш чего-то испугался.
Наталья направила коня в воротца и остановила у столика. За стойкой появился парень в очках и белом халате, внимательно посмотрел на коня и всадницу, без надобности переложил шоколадки.
— Съедите что-нибудь? — спросил Лукаш.
— Нет, спасибо. Я ничуть не голодна.
Конь фыркнул.
— Два грога, — сказал Лукаш. — Пополам. То есть — рома и воды поровну. Верное средство от простуды.
Парнишка величественно кивнул. Рядом с ним на плитке пускала парок алюминиевая кастрюлька с кипящей водой, здесь же жарились сосиски.
— Что-нибудь для коня? — спросил он, блеснув золотым зубом. Налил в стаканы рома.
— Что-нибудь для коня? — обернулся Лукаш к Наталье. Она мотнула головой:
— Ему достаточно моего грога.
И улыбнулась. Улыбка напомнила ему что-то, но что, он никак не мог сообразить.
Лукаш взял стаканы с курившейся парком золотистой жидкостью. Над стойкой тихо играла музыка — мелодия из фильма “Схватка”. Поблизости сидели двое мальчишек со спортивными сумками. Завидев всадницу, они притихли и шепотом принялись рассказывать друг другу что-то про животных.
Было очень уютно. Наталья, сидя в седле, пила свой грог — сказочная принцесса. Ее конь не шелохнулся, погрузившись в свои лошадиные мысли, словно знал, что руки у хозяйки заняты стаканом и ложечкой, и беспокоить ее нельзя.
— Вкусно? — спросил Лукаш. Он старался пить свой грог помедленнее и снизу вверх смотрел на Наталью. Здесь, при свете уличных фонарей, она уже не выглядела такой бледной и призрачной, как на пустоши.
— Вкусно, — прищурилась она.
— Боюсь, что влюбляюсь. В вас и в коня.
Она пристально глянула на Лукаша, покачала головой и допила грог.
— Еще? Или что-нибудь сладкое?
— Нет, спасибо. Достаточно. Нам пора спать, пока меня не хватились.
Они вышли из ресторанчика.
— Вам не холодно?
— Нет, все чудесно, — сказала она. — Вы молодец, что все это устроили, — и рассмеялась. — Только бы теперь лошадка не взбрыкнула…
Они медленно возвращались к Летенской пустоши. Луна выглянула из-за туч, и в ее серебристом свете вновь показались нереальными девушка и конь, вновь возник некий барьер, разделявший обычную улицу и весь остальной мир, в котором грациозно и легко, в таинственном молчании нес свою прекрасную всадницу белый конь.
Они всю дорогу молчали. Остановились у невысокой красной ограды, окружавшей купол шапито и фургончики.
— Побудьте еще со мной, — попросил он, положив ладонь на шею коня.
Она огляделась:
— Хорошо. Как-никак вы мне напоминаете того русского поручика.
— Вы его любили? Того, что был похож на поручика? — спросил Лукаш. Он не знал, что его привлекает больше — ответ на вопрос, или загадочный, незнакомый мир цирка, где меж фургончиками сушилось на веревке белье и слышался разговор на непонятном языке. Рысцой пробежал белый пони, словно вышел погулять перед сном. Кто-то позвал его. У ближайшего фургона, на веранде, светилась завешанная платком лампа, под ней сидела старуха и быстро зашивала что-то. Мужчина в зеленой шубе открыл дверцу “мерседеса”, что-то доставал оттуда. Лукашу с трудом верилось, что и Наталья живет здесь, что на веревке сушится и ее белье, чулки, платье, которое она гладит вон в том фургоне; что в этом “крайслере” она ездит за покупками и в парикмахерскую… Было в этих мыслях томительное, многие чувства в себе соединяющее ожидание, невыносимая печаль.
— Наталья, — сказал он тихо и погладил ее плечо под мягкой невесомой тканью.
— Я его любила. И люблю, — сказала она; ее прекрасные глаза были грустными и мудрыми.
— Почему же тогда вы… не вместе?
— Не получилось.
— Из-за того, что вы работаете в цирке?
— И потому тоже.
Они молча пошли меж березами, к лестнице, откуда открывался вид на Прагу. Лукашу хотелось повести ее туда, пройти с ней по улицам до самого Вацлавского моста, чтобы видела и знала: с ней и ее конем он может идти куда угодно, то, что она работает в цирке, ему нисколечко не претит.
Они шли по асфальтовым дорожкам Летнего парки. Стучали копыта, тени и лунный свет рисовали прекрасные, печальные картины. Пришла осень, конь ступал по жухлым листьям, а они все падали и падали, беззвучно парили, будто во сне. В парке не было ни души. Встретилась только влюбленная парочка. Влюбленные воззрились на коня и Натали удивленно и испуганно, но страх их казался наигранным, словно они уверены были, что в этот миг их любви возможны любые чудеса и самые неожиданные встречи.
Одинокий пешеход остановился и смотрел вслед, попыхивая сигаретой.
Они подошли к главной лестнице.
Наталья остановила коня и смотрела сверху на Прагу, сиявшую в ночной мгле россыпью огней.
— Прекрасный город, — тихо сказала Наталья. Она была как статуя, печальная и величественная статуя над городом.
— Вам грустно, Наталья, — сказал Лукаш, зная, что грустно как раз ему.
— Ну что вы, — пожала она плечами.
Конь стоял двумя ступеньками ниже Лукаша, и Лукаш протянул к ней руки, но она сидела все же высоко, и Лукаш лишь смог дотянуться до ее тонкой талии. Но конь тут же опустился на колени, и лицо Натальи оказалось вровень с лицом Лукаша. Он погладил узкие плечи, взял в ладони ее бледное лицо и смотрел, не в силах насмотреться; Наталья улыбалась, полуоткрыв губы, и он узнал эту улыбку, изначальную и мудрую, улыбку Нефертити, улыбку Красоты.
Лукаш осторожно поцеловал девушку. Вдохнул нежный аромат духов, смешавшийся с едва уловимым запахом опилок и коня. Голова у него закружилась.
Конь стоял на коленях грациозно, как женщина.
— Наташа, Наташенька, — шептал Лукаш.
Нежно, осторожно попытался снять ее с коня, чтобы обнять и прижаться, раствориться в невыразимой нежности губ юной принцессы.
Но она не шевельнулась в седле. Потерлась щекой о его щеку, грустно вздохнула, и конь поднялся с колен. Мимо с последнего сеанса шли люди, чему-то смеявшаяся компания. Увидев коня и девушку, они замолчали: Лукаш понял, что Наталья и конь реальны и нереальны в то же время, как сцена из фильма Феллини, где все возможно — ведь красота, любовь и фантазия реальны, что ни говори.
— Наталья, — сказал он. — Я хочу поцеловать тебя. Пусть он встанет на колени, — и Лукаш погладил коня.
Девушка усмехнулась:
— Хорошо, встану на колени, — и конь вновь грациозно припал на передние ноги. Наталья сама протянула руки, и Лукаш вошел в них, как в реку, как в серебристые волны прозрачного зеленого океана.
Они целовались так долго, что едва не задохнулись; не сознавая, что делает, Лукаш, напрягая все силы, попытался стащить ее с седла, но ничего у него не вышло.
В ее руках и губах Лукашу почудилось что-то удивительное, страшное.
Она легко высвободилась и взяла в ладони его лицо.
— Это невозможно, мой поручик, — сказала она, глядя Лукашу в глаза.
— Что… невозможно? — спросил он ошеломленно, чувствуя, как у него слабеют ноги.
— Невозможно… снять меня с коня.
От удивления он отступил на две ступеньки вверх. Конь поднялся с колен — невыразимо великолепная и прекрасная статуя над ночным городом.
— Но это… это неправда, — еле выговорил Лукаш Это правда, тут же сказал он себе: отсюда и грациозность коня, и столь прекрасная выездка, — все это не конь, это она сама, нежность и грация… ужас во плоти.
Наталья вынула из рукава хлыстик, играла им.
— У тебя… у тебя нет ног? — спросил он. Шагнул к ней, но его рука застыла в воздухе — не смог пересилить себя и дотронуться до коня или девушки.
— Нет. А впрочем, как посмотреть. Есть целых четыре, — сказала Наталья, и конь тут же переступил правой передней, потом левой. — Не бойся. Ничего тут нет загадочного. И никакой я не монстр. Всего-навсего неудачный эксперимент профессора Эванса.
Лукаш опустился на холодную ступеньку:
— Как же это?
— Вот так… — пожала плечами Наталья. — Мне пора.
Он встал. Осторожно прикоснулся к ее плечу:
— Нет, Наталья, ты шутишь…
— Ничуть. Все так и есть.
— А если тебе как-то помочь? Неужели нельзя…
— Нельзя, — она повернула коня — нет, грациозно повернулась сама и стала спускаться по лестнице. Остановилась, обернулась к нему:
— Приходите на представление. И не нужно грустить.
— Наталья, — сказал он.
Она остановилась, ослепительная, очаровательная в своем пышном платье, соединявшем ее с конем, и все это было сумасшествием, все происходящее.
— Всего хорошего, поручик! — сказала она и унеслась галопом.
Лукаш стоял как громом пораженный, а потом кое-что припомнил, вновь встали перед глазами эти необычайно умные, чересчур уж умные собаки.
ПРЕЛЕСТЬ НЕОБЫЧАЙНОГО
Владимир Щербаков
Анатолий Смирнов (МОСКВА)
Владимир Щербаков
ГДЕ ЖИЛИ БОГИ И ГЕРОИ САГ?
Парфия, самое могущественное государство Востока, соперника Рима. Одна из столиц Парфии, Ниса, описана в скандинавских сагах, как Асгард — город богов-асов.
Трон главного бога саг Одина был из слоновой кости. В Нисе сохранились десятки деталей мебели именно из слоновой кости. В “Младшей Эдде” сказано, что Одину не надо угощений, и он пьет одно вино. В Нисе есть остатки так называемого квадратного дома. В нем двенадцать замурованных в свое время сокровищниц — по числу богов-асов. В одной из этих сокровищниц — одни лишь ритоны, сосуды похожие на рог. Это сокровищница Одина. Недалеко располагалось винохранилище. Это подтверждает свидетельства саг.
В Асгарде первым делом построили святилище с двенадцатью тронами и престолом, говорят саги. И все святилище было “как из чистого золота”. Из этого следует, что дом не был золотым, он был похож на золото. Описанию в точности соответствует храм Нисы III–II веков до нашей эры, разрушенный в I веке нашей эры. Это эпоха Одина. По преданию, он именно в I веке до нашей эры ушел с асами на северо-запад и достиг Скандинавии. Вся стена первого яруса храма в Нисе — малиновая. Как золотая. Верх был белым, “как из серебра”, что тоже соответствует сагам. Здесь, у этого святилища произрастала роща. В сагах эта роща называется Гласир. Деревья были с золотыми листьями. Листья похожи на иглы. Деревья эти удалось найти. Это персик с пурпурными листьями. Латинское название этой остролистной разновидности персика как важнейший признак отмечает цвет листвы червонного золота.
Мне удалось отождествить все остальные храмы и чертоги саг с реальными постройками парфянской эпохи и найти изображения богов-асов на камне и слоновой кости. Валгалла — замок, где пировали храбрейшие из воинов. Это огромный круглый храм Нисы. Круглый стол короля бриттов создан фантазией по подобным же мотивам. На Идавёлль-поле асы встретятся вновь после гибели мира. Это важнейший объект саг. Перевода по существу нет Идавёлль-поле пытаются переводить как “вечнозеленое поле”, “поле неустанной трудовой деятельности” и т. д. Мне удалось дать точный перевод, исходя из сохранившихся на Кавказе до сего дня мифов и обычаев.
Ведь асы пришли, согласно сагам, из района восточнее Дона! Идавёлль-поле — это поле для игры с шаром, таков перевод. В кавказском эпосе осетин “Нарты” удалось найти описание этой игры богов и затем — само Идавёлль-поле в Мансурдепе (современная Туркмения) и второе поле — в Нисе, в центре храмового комплекса. Так и должно быть, ведь в центре Асгарда было именно Идавёлль-поле! По аналогии с Валгаллой в Албании Кавказской был круглый дом — резиденция албанского правителя. Он назывался Хал-Хал (“х” переходит в “в” в северных языках). Албанцы Кавказа — это альвы, соседи асов, герои саг. Албания называлась в Византии Алвалон (“в” переходит в “б”, как в именах Василий — Базиль). Светлые альвы саг, оставшиеся на юге, это и есть албанцы Кавказа и Закавказья. Соперники асов — ваны. Ваны жили на Дону. Мне удалось восстановить историю ванов, часть которых ушла с асами в Скандинавию, а другая часть ушла на север, на Оку и верхний Дон (это известные русские реки). Это племя называлось арабскими историками “вантит”. Мои находки на Оке и Дону, подтвердили подлинность истории ванов.
Обо всем этой и рассказано ниже.
Мир эддических песен и саг
В XIII веке самый знаменитый из исландцев — Снорри Стурлусон написал книгу, представляющую. собой уникальное собрание древне-исландских мифов и сказаний, и назвал ее “Эдда”. Долгое время считалось, что все описанные в книге мифы и сказания Снорри сочинил сам. Но вдруг в 1643 году (через 400 лет после смерти Снорри!) исландский епископ Свейнссон находит древний кодекс, содержащий песни о богах и героях, сюжеты которых совпадают с рассказанным в “Эдде”. Находка Свейнссона заставила ученых по-новому взглянуть на книгу Снорри. Стало ясно, что он не придумал, а собрал и записал сложившиеся в исландской традиции языческие мифы и сказания, сохранив для нас их удивительный мир.
Пространственную структуру этого мира определяет ясень Иггдрасиль. Три корня у знаменитого ясеня. Один тянется в царство мрака Нифльхейм, другой — к великанам, а третий — к богам-асам. Под тем корнем, что у асов, течет священный источник Урд. Здесь находится главное святилище, куда каждый день съезжаются асы по мосту Биврёст и вершат свой суд. Стоит у источника прекрасный чертог. Живут в нем три девы — Урд, Верданди и Скульд. Это три норны, ведающие судьбы людей. Каждый день они черпают воду из священного источника и поливают Иггдрасиль, чтобы он не засох. На вершине Иггдрасиля сидит мудрый орел, а меж глаз у него — ястреб Ведрфёльнир (“полинявший от непогоды”). Корни ясеня гложут змеи и дракон Нидхёгг. Белка Грызозуб переносит по стволу перебранку между орлом и драконом. Четыре оленя — Даин, Двалин, Дунейр и Дуратрор — бегают среди ветвей ясеня и объедают его листву.
Жилище асов называется Асгард. Когда боги только начинали строиться, пришел к ним некий мастер-великан и обещал за три полугодия построить крепость, недоступную для великанов, а в награду потребовал богиню Фрейю, солнце и луну. По совету Локи асы согласились, но когда они увидели, что великан успевает построить, крепость в срок, то пригрозили Локи лютой смертью, если он не по мешает мастеру выполнить условия сделки. Пришлось Локи пойти на хитрость. Великану помогал в работе конь Свадильфари. Превратившись в кобылу, Локи отвлек коня от работ, и строитель не успел закончить ее в срок. Понял великан, что обманут, и впал в ярость. Тогда асы позвали Тора, и он убил великана своим молотом.
Сначала боги воздвигли святилище с двенадцатью тронами и престолом для Одина. Все в нем, как из чистого золота, и называется оно Чертогом Радости. Потом построили они столь же прекрасное святилище богинь — Вингольв и дом, в котором поставили кузнечный горн, и сделали наковальню, молот и другие орудия. Делали они вещи из камня, из дерева и из руды, что зовется золотом. И все у них было из золота, и поэтому назывался тот век золотым.
У каждого аса в Асгарде свой чертог. Чертог Одина, украшенный серебром, называется Валаскьяльв. В нем восседает он на престоле, который зовется Хлидскьяльв.
Из камней, которые лизала корова Аудумла, возник человек Бури. Его сын Бор взял в жены Бестлу, дочь великана Бельторна, и родились у них три сына — Один, Вили и Be. Рассказывает Снорри и о другом происхождении Одина — из Трои, где он ведет свой род от конунга по имени Мунон или Меннон. Жену Одина зовут Фригг. Ей ведомы все людские судьбы, но, в отличие от норн, она их не предсказывает, а хранит в тайне. Один — отец всем богам, и поэтому его называют Всеотцом. А еще он Отец Павших. Ему принадлежит чертог, который называется Вальгалла. Живут в нем эйнхерии — павшие в бою храбрые воины. Отбирают воинов в Вальгаллу валькирии, прислуживающие им там во время пиров.
На пирах в Вальгалле пьют эйнхерии медовое молоко козы Хейдрун, которая щиплет листья ясеня Иггдрасиль, и едят неиссякающее мясо вепря Сэхримира, варит его повар Андхримнир в котле Эль-дхримнир. Один же бросает всю еду двум волкам — Гери и Фреки — и пьет только вино. На плечах у него сидят вороны — Хугин и Мунин. От них он узнает обо всем, что происходит на свете.
Олень Эйктюрнир объедает ветви Иггдрасиля, а с рогов его стекает влага в Кипящий Котел, из которого берут начало все реки.
У входа в Вальгаллу стоят в поле ворота Вальгрид, а перед ними — роща Гласир (“сияющая”), все листья в ней из красного золота.
Один — точно оборотень, он часто является в виде змеи, ворона, орла, коня и волка. Это бог магического знания, знающий руны — сакральные письмена. За глоток из источника мудрости он отдает свой глаз великану Мимиру, а чтобы узнать руны, сам себя приносит в жертву и, пронзенный собственным копьем, девять дней висит на ясене Иггдрасиль.
Снорри рассказывает и о печальной судьбе сына Одина — Бальдра. Бальдр, самый красивый и мудрый из асов, жил в чертоге Брейдаблик (“Широкий Блеск”), прекраснее которого нет в Асгарде. Вдруг стали ему сниться сны, предвещавшие опасность для его жизни. Тогда Фригг взяла клятву со всех вещей и существ, что они не тронут Бальдра. А когда она рассказала об этом, стали Бальдр и другие асы забавляться тем, что Бальдр становился на поле тинга, а другие бросали в него каменьями, пускали стрелы, рубили его мечом. Но ничто не вредило Бальдру. Его неуязвимость пришлась не по душе завистливому Локи. Выведал он у Фригг, что не взяла она клятвы с молодого побега омелы, растущего к западу от Вальгаллы. Вырвал Локи этот побег и пошел на поле тинга. Там дал он побег слепому Хёду, и тот метнул его в Бальдра, как ему указал Локи. Пронзил прут Бальдра, и упал он мертвым на землю. И было это величайшее горе для богов и людей. Асы перенесли тело Бальдра к морю и положили в ладью, но только великанше Хюрроккин удалось столкнуть эту ладью в воду. Не выдержав горя, умерла жена Бальдра Нанна, и ее сожгли в ладье вместе с Бальдром. А брат Бальдра Хермод отправился к хозяйке царства мертвых Хель, чтобы вернуть его назад в Асгард. И обещала Хель, что Бальдр вернется к асам, если все живое и мертвое будет по нему плакать. И плакали все, кроме великанши Тёкк, а был это Локи. И остался Бальдр в царстве мертвых. Сурово отомстили асы Локи за Бальдра. Поймали они его и связали кишками, а Скади повесила над лицом Локи ядовитую змею, яд которой приносил ему мучения, хотя жена его Сигюн и подставляла чашу под капающий яд. Когда капли яда попадали- на Локи, он содрогался, вызывая землетрясение. И оставаться ему прикованным до конца мира.
Сыном Одина считается и Тор, сильнейший из всех богов и людей. Владения Тора называются Трудвангар (“Поля силы”), или Трудхейм. Там находится его чертог Бильскирнир, самый просторный в Асгарде: он вмещает пять сотен покоев и еще сорок. Ездит Тор в колеснице, запряженной двумя козлами. Есть у него три сокровища — молот Мьёлльнир, пояс силы и железные рукавицы, которые он надевает, когда хватается за молот.
Тор защищает Асгард и Мирград — мир людей от великанов. Так, Снорри рассказывает о борьбе Тора с великаном Хрунгниром, который опередив Одина в конном состязании, стал похваляться перед асами, что убьет богов и уведет богинь Фрейю и Сив. Тор вызвал великана на поединок. Он метнул в Хрунгнира свой молот, а тот бросил навстречу молоту точило. Столкнувшись с молотом в воздухе, точило раскололось пополам, и один кусок вонзился Тору в голову Тор упал наземь. Мьёлльнир же попал великану в голову и раскрошил ему череп. Упал Хрунгнир на Тора, и одна его нога оказалась у Тора на шее. И только сын Тора Магни смог ее снять, за что отдал ему Тор коня Золотая Грива, которым прежде владел Хрунгнир. А точило из головы Тора почти вынула своими заклинаниями провидица Гроа, но, узнав от Тора, что скоро вернется ее муж Аурвандиль, которого тот на своих плечах вынес из страны великанов, она от радости позабыла все заклинания. Так и остались осколки точила у Тора в голове.
Сражается Тор и с мировым змеем Ермунгандом. Однажды поймал он змея на удочку. Было это так. Тор остановился на ночлег в доме великана Хюмира, а с рассветом отправился с великаном на рыбную ловлю. Заплыли они так далеко, где уже не было рыбы, а плавал только Ермунганд. Тор достал крепкую лесу и крючок, не уступавший ей величиной и крепостью. На этот крюк насадил он бычью голову и закинул ее за борт. Заглотнул мировой змей бычью голову, а крюк впился ему в небо. И начал змей яростно вырываться. Но Тор уперся так, что пробил дно лодки и встал на дно морское, и подтащил змея к борту. Схватил Тор свой молот и занес его над змеем, но в это мгновение Хюмир перерезал ножом лесу и змей погрузился в море. А Тор метнул ему молот вослед, и сказывают, что молот оторвал змею голову. Но все-таки Ермунганд остался живым. Тор еще сразится с ним в последней битве перед концом мира. Убьет он тогда мирового змея, но и сам умрет от его ядовитых укусов.
В чертоге Ноатун (“Корабельный сарай”), что расположен на небе и одновременно у моря, живет Ньёрд. Он очень богат, управляет ветром, морем и огнем, покровительствует мореплаванию, рыболовству и охоте на морских животных.
Сын Ньёрда Фрейр — самый славный из асов. Он — бог урожая и богатства, которому подвластны дожди и солнечный свет. Однажды с престола увидел Фрейр прекрасную Герд, дочь великана Гюмира. И послал он к ней сватом своего слугу Скирнира. Скирнир предлагал Герд одиннадцать золотых яблок, волшебное кольцо Драупнир, грозил отрубить ей голову, но она не соглашалась на брак. Тогда произнес он зловещее проклятье, после которого Герд сдалась и согласилась встретиться с Фрейром в роще Барри.
А дочь Ньёрда зовут Фрейя. Это богиня плодородия, любви и красоты. Ездит она в колеснице, запряженной двумя кошками, а живет в просторных и прекрасных палатах Сессрумнир, которые находятся в чертоге Фолькванг (“Поле боя”). С поля брани забирает Фрейя половину убитых, а другая остается Одину. Мужа Фрейи зовут Од. Он отправился в дальние странствия, а Фрейя ищет его и плачет по нему золотыми слезами. У них есть дочь Хносс (“Сокровище”), которая так прекрасна, что все прекрасное в мире зовется ее именем.
Ньёрд и Фрейр по происхождению ваны. Боги-ваны живут в стране, которая называется Ванахейм. Однажды они подослали к асам злую колдунью Хейд. Асы забили ее копьями и трижды сжигали, но она снова возрождалась и творила еще худшее. И начал Один войну с ванами, бросив в них свое копье. Асы терпели поражение, но в конце концов между асами и ванами был заключен мир, и они обменялись заложниками. Асы отдали ванам Хёнира и Мимира, а те взамен — Ньёрда и Фрейра. Так Ньёрд и Фрейр стали асами. Ньёрд взял в жены Скади, дочь великана Тьяцци. Она не любила море и хотела жить в чертоге своего отца, который зовется Трюмхейм и расположен в горах. И решили они жить по девять дней в Трюмхейме и в Ноатуне, но не выдержали. Ньёрд остался жить в Ноатуне, а Скади вернулась в горы, в Трюмхейм. Там она часто ходит на лыжах и стреляет дичь. И называют ее богиней лыжницей.
А лучше всех ходит на лыжах и стреляет из лука пасынок Тора Улль, который построил свои палаты в долине Идалир (“долина тисов”). Прекрасен лицом этот ас и владеет всяким военным искусством.
Над чертогом, что зовется Сёкквабекк, плещут холодные волны. А живет в нем богиня Сага. Каждый день пьет она с Одином из златокованых чаш.
И еще живут в Асгарде богиня-врачевательница Эйр, юная дева Гевьон, Фулла с распущенными волосами и золотой повязкой на голове, богиня любви Сьёвн и богиня славы Ловн, умная и любопытная Вер, от которой ничего не скроешь, мудрая Снотра. Вар подслушивает людские клятвы и обеты. Сюн сторожит в чертогах двери, чтобы не вошли в них те, кому не дозволено. Хлин бережет всех от опасностей. Гна скачет на своем коне в разные страны с поручениями от Фригг.
В краю, покрытом кустами и высокими травами, живет молчаливый ас Видар, еще один сын Одина. Он сильный, почти как Тор, и отомстит за своего отца во время гибели богов.
А сын Бальдра Форсети (“Председатель тинга”) — владелец палат Глитнир, которые убраны столбами из золота и покрыты серебром. Там он разрешает споры, и все уходят от него в мире и согласии.
Живут в Асгарде еще два аса — Тюр и Браги, но об их жилищах ничего не рассказывается.
Тюр — бог победы, он самый отважный и смелый. Однажды поймали асы волка Фенрира, чтобы надеть на него путы Глейпнир, но сказали волку, что скоро его выпустят. А тот не поверил, и пришлось Тюру положить ему в пасть свою руку. И когда асы не захотели отпустить Фенрира, он откусил руку, и с тех пор Тюр однорукий.
Браги славен своей мудростью и поэтическим даром Однажды пришел к нему великан Эгир и спросил, откуда произошла поэзия И поведал ему Браги, как Один похитил мед поэзии.
При заключении мира между асами и ванами смешали боги в чаше слюну и сделали из нее мудрого человечка по имени Квасир. Карлики Фьялар и Галар зазвали Квасира в гости и убили, а потом, смешав его кровь с пчелиным медом, в трех сосудах приготовили мед поэзии — волшебный напиток, дающий мудрость и вдохновение. Затем позвали карлы в гости и убили великана Гиллинга и его жену, а от их сына Суттунга откупились медом поэзии. Суттунг велел своей дочери Гуннлёд сторожить мед в скале. Один устроил так, что работники брата Суттунга Бауги поубивали друг друга в драке, и поступил вместо них к Бауги в услужение. Хотел он, чтобы платили ему медом за работу, но не вышло — Суттунг не принял их договора. Тогда Один заставил Бауги пробуравить в скале дырку и, превратившись в змею, пролез в нее. Провел он три ночи с Гуннлёд и с её разрешения осушил все три сосуда, а затем, превратившись в орла, улетел в Асгард, где выплюнул весь мед в чашу и отдал его асам и людям, которые умеют слагать стихи.
Жена Браги Идунн хранит в своем ларце золотые яблоки, благодаря которым боги сохраняют вечную молодость. Однажды три аса. Один, Локи и Хёнир, отправились в путь. Долго шли они, проголодались и решили зажарить быка. А великан Тьяцци, превратившийся в орла, сделал так, что мясо никак не жарилось. И сказал он асам, что если они хотят поесть жареного мяса, то должны кормить его досыта. И потребовал себе самый лакомый кусок. Рассердился Локи, схватил палку и хотел ударить орла. Но один конец палки прилип к спине орла, а другой — к рукам Локи. И полетел орел так, что Локи задевал ногами камни и деревья. Запросил Локи пощады, а Тьяцци взял с него клятву, что тот выманит из Асгарда Идунн с ее яблоками. Вернувшись домой, Локи рассказал Идунн, что нашел в лесу замечательные яблоки, и попросил ее взять с собой свои, чтобы сравнить. И пошли они в лес. Тут прилетел Тьяцци в обличье орла и унес Идунн с ее яблоками в Страну Великанов. Постарели асы без Идунн. И вспомнили они, что в последний раз видели ее с Локи. Под угрозой смерти и пыток Локи взялся вызволить Идунн от великанов. Взяв у Фрейи соколиное оперенье, он полетел к Тьяцци. Когда того не было дома, превратил Локи Идунн в орех и полетел с ней в Асгард. Тьяцци бросился за ними в погоню, но асы его убили.
К асам причисляют и Локи — зачинщика распри между богами, сеятеля лжи. Он красив собою, но злобен, коварен и хитер на всякие уловки. Жену Локи зовут Сигюн, а их сына — Нари, или Нарви Есть у Локи еще трое детей от великанши Ангрбоды: два сына — волк Фенрир и мировой змей Ермунганд и дочь Хель. Когда асы узнали, что будут им от детей Локи великие беды, бросил Один змея в глубокое море, а Хель низверг в страну мрака Нифльхейм. Там за высокими оградами и крепкими решетками стоят ее палаты, которые называются Мокрая Морось. А сама она наполовину синяя, наполовину — цвета мяса, сутулая и вид у нее свирепый. Волка же асы оставили у себя. Он-то и откусил Тюру руку.
На краю небес, у самого моста Биврёст, в чертоге Химинбьёрг живет Хеймдалль, белый ас, страж богов, охраняющий их от великанов. У него есть рог Гьяллархорн, в который он затрубит перед концом мира.
Сначала наступит трехгодичная “великанская зима” Фимбульветер с жестокими морозами и свирепыми ветрами. Один волк проглотит солнце, другой похитит месяц. Звезды упадут с неба. От землетрясений загудит и задрожит ясень Иггдрасиль. Вода зальет землю, потому что перевернется в море мировой змей Ермунганд. И поплывет сделанный из ногтей мертвецов корабль Нагльфар, которым будет править великан Хрюм. С грохотом и пламенем будут наступать волк Фенрир и змей Ермунганд. Расколется небо, и появится войско сынов Муспелля. Во главе этого войска великан Сурт со своим мечом, свет от которого ярче, чем от солнца. Поскачут они по мосту Биврёст, и мост под ними провалится.
Рог Хеймдалля разбудит асов во главе с Одином и его дружину павших. Поскачет Один за советом к мудрому Мимиру.
И будет великая битва на поле Вигрид, что простирается на сто переходов в каждую сторону.
Один сразится с Фенриром, Тор с Ермунгандом, Тюр с псом Гармом, Хеймдалль с Локи, а Фрейр с великаном Суртом. Фенрир проглотит Одина, но Видар разорвет ему пасть. Фрейр погибнет в схватке с Суртом, потому что не будет при нем его меча, который он отдаст Скирниру. Тор умертвит мирового змея, но и сам, пройдя лишь девять шагов, упадет замертво, отравленный его ядом. Убьют друг друга Тюр и Гарм, Хеймдалль и Локи. А Сурт сожжет мир, и погибнут многие боги и люди.
Но после гибели мира наступит его возрождение. Поднимется из моря земля, зазеленеют поля. Поселятся на Идавёлль-поле, где прежде был Асгард, оставшиеся в живых сыновья Одина — Видар и Вали. Придут сюда Моди и Магни, сыновья Тора, и принесут с собой молот Мьёлльнир. Возвратятся из Хель Бальдр и Хёд. Выживут, укрывшись в роще Ходдмимир, и два человека — Лив и Ливтрасир, и дадут они начало человеческому роду.
Вот и все об Асгарде и его жителях. Но в мире много и других обиталищ. В соседней стране, что зовется Альвхейм, живут светлые альвы. Они прекраснее солнца. А темные альвы чернее смолы, и живут они в земле На южном краю неба расположен чертог Гимле Он прекрасней всех и светлее солнца, и устоит он, когда обрушится небо и погибнет земля И будут в нем всегда жить хорошие и праведные люди. На Окольнире стоит еще один чертог — Бримир. В нем вкушают блаженство. Прекрасен и чертог Синдри, который находится на Горах Ущербной Луны и сделан из чистого золота. А на Береге Мертвых стоит огромный и ужасный чертог. Свит он из змей, головы которых повернуты внутрь и брызжут ядом. И текут по этому чертогу ядовитые реки, которые переходят вброд клятвопреступники и злодеи-убийцы. Но хуже всего в потоке Кипящий Котел, где дракон Нидхёгг гложет трупы умерших.
Все это услышал конунг Гюльви в Асгарде, куда он отправился, чтобы разузнать, почему так могущественны асы, и, вернувшись домой, рассказал людям.
В цикле замечательных древнескандинавских мифов, как в зеркале отразилась жизнь народов и племен, их верования, история переселений, быт и нравы далеких эпох. Цикл этот изложен в трех знаменитых книгах: “Круг земной”, “Младшая Эдда”, “Старшая Эдда”.
Две первые книги написаны Снорри Стурлусоном, который бережно собирал и записывал древние народные предания.
В предисловии к “Младшей Эдде”, изданной на русском языке впервые только в 1970 году, после сотен изданий на разных европейских языках, М.И.Стеблин-Каменский, редактор перевода, отмечал, что книга эта, созданная в 1222–1225 годах в Исландии, дает наиболее полное отражение мифологии, которую не только скандинавские народы, но и все народы, говорящие на германских языках, считают своим ценнейшим культурно-историческим и художественным наследием.
Третья из книг, “Старшая Эдда” — это сборник древнеисландских песен о богах и героях. Старшей эта книга названа в отличие от “Эдды” Стурлусона, получившей название младшей. Рукопись ее, как уже говорилось, была найдена после смерти знаменитого исландского поэта. Это была книга безвестного автора, созданная по тем же фольклорным мотивам, она удивительным образом подтвердила точность и добросовестность Снорри Стурлусона и по праву вошла в золотой фонд мировой литературы.
Выше рассказано о древних мифах. Попробуем теперь отыскать в них реалистические черты и характеристики места и времени, которые помогут ответить на вопрос, поставленный в заголовке этой книги.
Прежде всего отметим, что Асгард отождествлялся с древней Троей. Но это скорее дань европейской традиции. Как читатель увидит позднее, другие указания эддических мифов уводят нас в другой регион, который расположен “восточнее Дона”. Противоречивость, некоторая размытость времени и особенно места, характерная для эддического цикла, заставляет исследователя быть внимательным к деталям и вариациям темы.
Вблизи середины земли, повествует “Младшая Эдда”, был построен город, снискавший величайшую славу. Это была Троя.
“Этот град — сообщает книга — был много больше, чем другие, и построен со всем искусством и пышностью, которые были тогда доступны. Было там двенадцать государств, и был один верховный правитель. В каждое государство входило немало обширных земель. В городе было двенадцать правителей. Эти правители всеми присущими людям качествами превосходили других людей, когда-либо живших на земле.
Одного конунга в Трое звали Мунон или Меннон. Он был женат на дочери верховного конунга Приама, ее звали Троан. У них был сын по имени Трор, мы зовем его Тором. Он воспитывался во Фракии у герцога по имени Лорикус. Когда ему минуло десять зим, он стал носить оружие своего отца. Он выделялся среди других людей красотой, как слоновая кость, врезанная в дуб. Волосы у него были краше золота. Двенадцати зим от роду он был уже в полной силе. В то время он поднимал с земли разом десять медвежьих шкур, и он убил Лорикуса герцога, своего воспитателя, и жену его Лору, или Глору, и завладел их государством Фракией. Мы зовем его государство Трудхейм. Потом он много странствовал, объездил полсвета и один победил всех берсерков, всех великанов, самого большого дракона и много зверей. В северной части света он повстречал прорицательницу по имени Сибила — а мы зовем ее Сив — и женился на ней. Никто не ведает откуда Сив, родом. Она была прекраснейшей из женщин, волосы у нее были подобны золоту. Сына их звали Лориди, он походил на своего отца. У него был сын Эйнриди, а у него — Вингетор, у Вингетора — Вингенер, у Вингенера — Моди, у Моди — Маги, у Маги — Сескев, у Сескева — Бедвиг, у Бедвига — Атри, а мы зовем его Аннан, у Атри — Итрманн, у Итрманна — Херемод, у Херемода — Скьяльдун, его мы зовем Скьельд, у Скьяльдуна — Бьяв, мы зовем его Бьярд, у Бьява — Ят, у Ята — Гудольв, у Гудольва — Финн, у Финна — Фридлав, мы зовем его Фридлейв, а у того был сын Воден, а мы зовем его Один. Он славился своей мудростью и всеми совершенствами. Жену его звали Фригида, а мы зовем ее Фригг.
Одину и жене его было пророчество, и оно открыло ему, что его имя превознесут в северной части света и будут чтить превыше имен всех конунгов. Поэтому он вознамерился отправиться в путь…”
Одина и его людей прославляли и принимали за богов.
И вот они пришли на север в страну саксов. Править страной Один оставил троих сыновей. Одного из них звали Вегдер. Он остался в восточной стране саксов. Второго сына Одина звали Бельдег, или Бальдр. Ему принадлежала нынешняя Вестфалия. Третий сын Одина Сиги правил землей, которая позднее названа страною франков, и от него ведет начало род Вельсунгов. Один пустился в дальнейший путь и достиг страны, которая называлась Рейдготланд. Правителем ее Один сделал своего сына по имени Скьельд. От него происходит род Скьельдунгов. Это датские конунги, а страна позднее стала зваться Ютландией.
Потом Один достиг страны, что зовется ныне Швецией. Тогда ею правил Гюльви. Он вышел встречать Одина и сказал, что тот может властвовать в его государстве, как только пожелает. В любой стране, отмечает источник, где они останавливались, наступали времена изобилия и мира. И все верили, что это творилось по воле Одина и его сподвижников. И ни красотою своей, ни мудростью асы не походили на прежде виданных ими людей. Одину понравились там земли, и он избрал их местом для города, который зовется теперь Сигтуна. Он назначил там правителей подобно тому, как это было в Трое… После того он поехал на север, пока не преградило путь море, окружавшее, как им казалось, все земли. Он поставил там своего сына править государством, что зовется теперь Норвегией. Сына же звали Сэминг, и от него ведут свой род норвежские конунги, а также и ярлы и другие правители… А с собою Один взял сына по имени Ингви, который был конунгом в Швеции, и от него происходит род, называемый Инглингами. Асы взяли себе в той земле жен, а некоторые женили и своих сыновей, и настолько умножилось их потомство, что они расселились по всей Стране Саксов, а оттуда по всей северной части света, так что язык этих людей из Азии стал языком всех тех стран. И люди полагают, что по записанным именам их предков можно судить, что имена эти принадлежали тому самому языку, который асы принесли сюда на север…”
О конунге (правителе) древней Швеции Гюльви источник сообщает, что его поражало могущество асов и он, наконец, пустился в путь к Асгарду, и “поехал тайно, приняв обличие старика, чтобы остаться неузнанным”. Но асы узнали об этом и “наслали ему видение”. Вступив в город, Гюльви будто бы увидел высокий чертог, и крыша его была устлана позолоченными щитами.
В чертоге было много палат и множество народу: иные играли, иные пировали, иные бились оружием.
“Он увидел три престола, один другого выше. И сидят на них три мужа. Тогда он спросил, как зовут этих знатных мужей. И приведший его отвечает, что на самом низком из престолов сидит конунг, а имя ему — Высокий. На среднем троне сидит Равновысокий, а на самом высоком — Третий. Тогда спрашивает Высокий, есть ли у него еще какое к ним дело, а еда, мол, и питье готовы для него, как и для прочих, в Палате Высокого”. И вот Гюльви задает вопросы, а из ответов его собеседников складывается картина мироздания.
“Всего раньше была страна на юге, имя ей Муспелль. Это светлая и жаркая страна, все в ней горит и пылает. И нет туда доступа тем, кто там не живет и не ведет оттуда свой род. Суртом называют того, кто сидит на краю Муспелля и его защищает. В руке у него пылающий меч, и, когда настанет конец мира, он пойдет войною на богов и всех их победит и сожжет в пламени весь мир”.
Гюльви спросил: “Что же было в мире до того, как возникли племена и умножился мир людской?” Тогда сказал Высокий: “Когда реки, что зовутся Эливагар (т. е. “Бурные волны”) настолько удалились от своего начала, что их ядовитая вода застыла подобно шлаку, бегущему из огня, и стала льдом, и когда окреп тот лед и перестал течь, яд выступил наружу росой и превратился в иней, и этот иней слой за слоем заполнил Мировую Бездну”. И сказал Равновысокий: “Мировая Бездна на севере вся заполнилась тяжестью льда и инея, южнее царили дожди и ветры, самая же южная часть Мировой Бездны была свободна от них, ибо туда залетели искры из Муспелльсхейма”. И Третий добавил: “И если из Нифльхейма шел холод и свирепая непогода, то близ Муспелльсхейма всегда царили тепло и свет. И Мировая Бездна была там тиха, словно воздух в безветренный день. Когда ж повстречались иней и теплый воздух, так что тот иней стал таять и стекать вниз, капли ожили от теплотворной силы и приняли образ человека, и был тот человек Имир, а инеистые великаны зовут его Аургельмиром, от него-то и пошло все племя инеистых великанов”…
Тогда спросил Гюльви: “Где жил Имир? И чем он питался?” Высокий ответил: “Как растаял иней, тотчас возникла из него корова по имени Аудумла, и текли из ее вымени четыре молочные реки, и кормила она Имира.” И сказал Гюльви: “А чем же кормилась сама корова?” Высокий ответил: “Она лизала соленые камни, покрытые инеем, и к исходу первого дня, когда она лизала те камни, в камне выросли человечьи волосы, на второй день — голова, а на третий день возник весь человек. Его прозывают Бури (т. е. “Родитель”). Он был хорош собою, высок и могуч. У него родился сын по имени Бор (“Рожденный”). От него и произошли Один и его братья — правители на небе и на земле.
Гюльви спросил: “Как же поладили они меж собою? И кто же из них оказался сильнее?”. Высокий ответил: “Сыновья Бора убили великана Имира. А когда он пал мертвым, вытекло из его ран столько крови, что в ней утонули все инеистые великаны. Лишь один укрылся со всею своей семьей. Великаны называют его Бергельмиром (дословно: “Ревущий как медведь”). Он сел со своими детьми и женою в ковчег и так спасся. От него-то и пошли новые племена инеистых великанов”.
Спросил Гюльви: “Какой путь ведет с земли на небо?” Отвечал со смехом Высокий: “Неразумен твой вопрос! Разве тебе неизвестно, что боги построили мост от земли до неба, и зовется мост Биврест? Ты его, верно, видел. Может статься, что ты зовешь его радугой. Он трех цветов и очень прочен и сделан — нельзя искуснее и хитрее. Но как ни прочен этот мост, и он подломится, когда поедут по нему на своих конях сыны Муспелля, и переплывут их кони великие реки и помчатся дальше”. Тогда молвил Ганглери: “Думается мне, не по совести сделали боги тот мост, если может он подломиться; ведь они могут сделать все, что ни пожелают. Отвечал Высокий: “Нельзя хулить богов за эту работу. Добрый мост Биврест, но ничто не устоит в этом мире, когда пойдут войною сыны Муспелля”.
И спросил Гюльви: “Что предпринял Всеотец, когда строился Асгард?” Высокий ответил: “Сначала он собрал правителей мира, чтобы решить с ними судьбу людей и рассудить, как построить город. Было это в поле, что зовется Идавелль, в середине города. Первым их делом было воздвигнуть святилище с двенадцатью тронами и престолом для Всеотца. Нет на земле дома больше и лучше построенного. Все там внутри и снаружи, как из чистого золота. Люди называют тот дом Чертогом Радости. Сделали они и другой чертог. Это святилище богинь, столь же прекрасное, люди называют его Вингольв. Следом построили они дом, в котором поставили кузнечный горн, а в придачу сделали молот, щипцы, наковальню и остальные орудия. Тогда они начали делать вещи из руды, из камня и из дерева. И так много ковали они той руды, что зовется золотом, что вся утварь и все убранство были у них золотые, и назывался тот век золотым, пока он не был испорчен женами, явившимися из Етунхейма (т. е. из страны великанов — етунов).
Затем сели боги на своих престолах…”
На поиски города асов
В каждом мифе отражается истина. Но где можно, право, найти волшебную страну эддических песен? Снорри Стурлусон дает ответ в своем “Круге земном”. Выслушаем его.
“Круг земной, где живут люди, очень изрезан заливами из океана, окружающего землю, в нее врезаются большие моря. Известно, что море тянется от Нёрвасунда до самого Йорсалаланда. От этого моря отходит на север длинный залив, что зовется Черное море. Он разделяет треть света. Та, что к востоку, зовется Азией, а ту, что к западу, некоторые называют Европой, а некоторые Энеей. К северу от Черного моря расположена Великая, или Холодная Швеция. Некоторые считают, что Великая Швеция не меньше Великой страны сарацин, а некоторые равняют ее с Великой Страной Черных Людей. Северная часть Швеции пустынна из-за мороза и холода, как южная часть Страны Черных Людей пустынна из-за солнечного зноя. В Швеции много больших областей. Там много также разных народов и языков. Там есть великаны, карлики и черные люди, и много разных удивительных народов. Там есть также огромные звери и драконы. С севера, с гор, что за пределами заселенных мест, течет по Швеции река, правильное название которой Танаис. Она называлась раньше Танаквисль, или Ванаквисль. Она впадает в Черное море. Местность у ее устья называлась тогда страной Ванов, или жилищем Ванов. Эта река разделяет трети света. Та, что к востоку, называется Азией, а та, что к западу, — Европой” (сага об Инглингах, I).
“Страна в Азии к востоку от Танаквисля называется Страной Асов, или жилищем Асов, а столица страны называлась Асгард. Правителем там был тот, кто звался Одином. Там было большое капище. По древнему обычаю в нем было двенадцать верховных жрецов. Они должны, были совершать жертвоприношения и судить народ. Они назывались днями, или владыками (сага об Инглингах, II).
Интересно, что земля восточнее Дона в древности в скандинавских сочинениях (“Какие земли лежат в мире” и др.) еще до Снорри Стурлусона называлась Великая Свитьод — Великая Швеция. Это память о прежней родине асов, точнее, племен, на языке которых слово “ас” означает “бог”, “владыка”.
Одного из сыновей Одина звали Скьёльдом. Он правил страной, что позднее названа Данией. Внук Скьёльда Фроди. В “Саге об Инглингах” говорится, что Фроди правил в эпоху римского императора Августа и сообщается: “тогда родился Христос”. Это рубеж двух эр. Значит, Один, прадед Фроди, повел своих людей в северные земли раньше, в I веке до н. э.
Сага сообщает, что Один оставил в Асгарде двух своих братьев, Be и Вили. Сам же он покинул Асгард, потому что был провидцем и знал, что его потомство будет населять северную окраину мира. Называется и другая причина ухода: натиск Рима.
Итак, первоначальная земля асов (диев) располагалась к востоку от Ванаквисля (Дона). Но где именно?
Хорошо известно, что на многих древнескандинавских картах направление юг-север не совпадает с современным, а повернуто на угол в 45° и указывает на северо-восток. Это скорее всего приводит к направлению на юго-восток от Дона. Но это районы Предкавказья или еще более южные районы. Из последующего станет ясно, что и Предкавказье, и побережье Азовского моря, и южные берега Каспия, и Копет-Даг населяли, согласно Страбону, племена даев (парнов) и все эти районы должны быть приняты во внимание как база мифотворчества. Но сам Асгард мог возникнуть лишь как исключительное явление, как достижение градостроителей великой державы. Как же согласовать все это? С одной стороны — племена, о которых современный читатель даже не слышал, с другой — необходимость вековых культурных традиций в рамках великой державы?
Обратимся сначала к одному характерному свидетельству эддического цикла: в городе дыев (асов) росли деревья с золотыми листьями.
“Младшая Эдда” помнит о целой роще таких деревьев. И это не выдумка, не фантазия. Можно ли это доказать? Можно. Роща называлась Гласир. Это нечто вроде парка. Золотая листва радовала глаз. По дорожкам парка прогуливались герои древних саг. Поиск этой реликвии, выяснение ее облика надо было начинать о вполне реалистических условий. Таких условий три. Первое: листья должны быть действительно золотые, иными словами, они напоминают драгоценный металл своим цветом. Второе: деревья должны быть декоративными. Третье: они местного происхождения или выходцы с Востока (например, из Индии или Китая).
Очень помогло в поисках собирательное понятие “роща”, оно указало на возможность культуры, причем весьма древней. Опуская подробности, привожу сразу ответ. В роще Гласир произрастали декоративные персиковые деревья с пурпурными листьями. Латинское название этой разновидности как важнейший признак отмечает золотой цвет листвы: var. atropurpura Schn. Точнее, это цвет червонного золота. Упоминание о деревьях с красными листьями можно найти и в советских изданиях, посвященным деревьям и кустарникам. Они, правда, исчезли почему-то из многих ботанических атласов шестидесятых-восьмидесятых годов, но в “Дендрологии” Ф.Л.Щепотьева их можно найти (М.—Л., 1949. — С. 193).
Персиковые рощи на Востоке не редкость. Считается, что родина этого дерева — Китай. Для него характерны красновато-коричневая кора стволов и старых ветвей и зеленые или красноватые молодые ветви. Интересно, что даже персик обыкновенный описан в разных книгах и атласах по-разному. В той же “Дендрологии” персик обыкновенный назван деревом высотой до восьми метров, а в “Ботаническом атласе” под ред. Б.К.Шишкина (М.—Л., 1963. — 108 с.) — всего навсего небольшим деревцом высотой 3–5 метров. Этот последний атлас в числе прочих изданий не упоминает о персиках с пурпурными листьями. Очевидно, для современных дендрологов деревья из рощи Гласир интереса уже не представляют. Все течет, все изменяется.
Скандинавам хорошо известна окраска, осенних лесов. Но это осеннее золото сентября и октября не могло послужить, конечно же, прообразом божественной рощи с ее постоянно пурпурными кронами.
Итак, описание рощи Гласир заставляет нас снова искать Асгард далеко на юго-востоке от Скандинавии, там, где можно найти персик с золотыми листьями, похожими на иглы (эта особенность тоже отмечена в эддических мифах). Такая роща могла украшать города Закавказья и Персии. Близ устья Дона этот вид персика не выдерживает холодных зим.
Есть еще одна разновидность персика. Это деревцо с белоснежными цветами. Латинское слово “алба” в его научном названии подчеркивает эту особенность. Но если в Асгарде была известна одна разновидность, то должна скорее всего быть известна и вторая. Не найдем ли мы следы знакомства с белоснежным деревом персика (таким оно бывает весной из-за обилия цветов, покрывающих всю крону) в скандинавских сказаниях? Да, такие следы остались.
Бальдр — сын Одина. Это воплощение доброты. “Он лучше всех и все его славят. Так он прекрасен лицом и так светел, что исходит от него сияние. Есть растение, самое белое из всех, такое белоснежное, что сравнить его можно только с ресницами Бальдра. Теперь ты можешь вообразить, как светлы и прекрасны волосы его и тело… Он самый мудрый из асов…” — эти строки “Младшей Эдды” посвящены Бальдру, а белоснежное растение, с которым сравниваются его ресницы, скорее всего именно деревце “альба”. Это вполне естественно, ведь Бальдр — бог весны и любимец богов.
Но если роща Гласир не могла произрастать близ Дона, то где ее искать в указанном выше юго-восточном направлении? Там, естественно, где в I веке до н. э. располагалось крупнейшее государство Древнего мира, соперник Рима на Востоке. Это государство называется Парфий. (Мы узнаем из последующего, что тысячи нитей связывали Парфию с Кавказом и побережьем Азовского моря.)
В то время, о котором идет речь в эддических мифах, в Парфий правила Династия Аршакидов.
Кто такие Аршакиды? Обратимся сначала к исторической энциклопедии. Вот что можно о них узнать: Аршакиды (Арсакиды) — династия, правившая в Парфянском царстве в 250 г. до н. э.–224 г. н. э. Возводили свой род к Артаксерксу II, персидскому царю, и считали себя продолжателями династии Ахеменидов; однако эта генеалогия является совершенно искусственной; народная традиция (записанная аль-Бируни) связывает Аршакидов с мифическим хорезмийским героем Сиявушем.
Далее узнаем, что родоначальник Аршакидов — Аршак, вождь племени парнов, так считает традиция. Парны — одна из ветвей дахов (даев), обитавших на территории нынешней Туркмении. Подлинным основателем Парфянского царства был Тиридат. Некоторые ученые отождествляют его с Аршаком I (СИЭ, 1961. — Т. I. — С. 886).
Интересная работа Кошеленко Г.А. “Генеалогия первых Аршакидов” идет вразрез с этими данными. Автор считает, что после смерти или свержения Аршака II власть переходит к потомкам Тиридата. Но сам Тиридат никогда не царствовал, по указанию же его потомков история Парфий была переделана так, что из нее вообще была изъята фигура Аршака II, а время правления Аршака I было резко сокращено. Созданный таким образом запас в почти четыре десятилетия отдан был “под никогда в действительности не имевшее место царствование Тиридата (История и культура Средней Азии. — М.: Наука, 1976. — 36 с.)
Как бы там ни было, выявилась первая нить связи Аршакидов и Парфий с Предкавказьем.
Страбон пишет, что парны-даи пришли с северных берегов Азовского моря (Меотийского озера), но тут же он делает оговорку, что не все согласны с тем, что дай есть среди скифов, “живущих над Меотидой” (XI, 9, 8). Затем Страбон опять подчеркивает, что от этих скифов-даев ведет свой род Аршак, хотя некоторые считают его бактрийцем (т. е выходцем из среднеазиатского государства Бактрии).
Как видим, уже у Страбона даны обе версии происхождения Аршака — Скифско-азовская и среднеазиатская.
В другой книге своего сочинения Страбон пишет о каспийских даях-парнах.
“Современники наши называют даями прибавкою к ним имени парков те кочевые народы, которые живут вдоль Каспийского моря и находятся налево для вплывающего в море. Далее внутрь лежит пустыня, а за нею Гиркания, где море становится широким, пока не соприкасается с индийскими и армянскими горами. Основания этих гор, оканчивающиеся у моря и образующие угол залива, имеют форму луны. Этот бок гор от моря до самых вершин заселен на небольшом пространстве частью албанцев и армян; большую же часть склона занимают гелы, кадусии, амарды, витии и анарики. Говорят, что вместе с анариками поселилась часть паррасиев, которых теперь называют парсиями, а энианы основали в Витии укрепленный город Эниану; там же показывают эллинское оружие, медную утварь и могилы. Там есть город Анариака, в котором, как говорят, показывают оракул спящих… Некоторые народы занимаются больше разбоем и войною, нежели обработкою земли, что объясняется суровостью страны” (Страбон, XII, 3, 29).
Не объясняя второстепенных географических деталей и наименований, хотелось бы обратить внимание на рассказ Страбона о захвате даями-парнами парфянских областей.
“Когда восстали жители той стороны Тавра, вследствие взаимных враждебных отношений сирийских и индийских царей, владевших этими местами, то наместники взбунтовали прежде всего Бактриану, а друзья Евфидема всю окрестную область Потом Арсак, родом скиф, владевший частью даев, называвшихся парнами и кочевавших вдоль Оха, ворвался в Парфию и подчинил их себе. Сначала он сам и его наследники были слабы, потому что вели постоянные войны с народом, у которого отнята была эта страна. Впоследствии они до такой степени усилились завоеванием соседней области, благодаря постоянным удачам в войнах, что наконец, сделались обладателями всей страны по сю сторону Ефрата. Они присвоили себе часть Бактрианы, одолевши скифов, а еще прежде Евкратиду, и в настоящее время владеют таким количеством земли, столькими народами, что почти могут соперничать с римлянами по размерам своих владений. Причина этого кроется в их образе жизни и нравах, представляющих много варварского и скифского, но в то же время и много благоприятных условий для преобладания над другими и для успехов в войне” (XI, 9, 2)
Интересные подробности сообщает историк древности о Парфиене, одной из областей Парфии, ее ядре. Отметим сразу же, что боги у парфян назывались дивами (дэвами), что обязывает нас повнимательнее присмотреться к верованиям парфян (и это мы сделаем в последующих разделах).
“Парфиена невелика, она платила подати вместе с гирканцами во время персидского владычества, равно как и в течение долгого времени македонского господства… Парфиена лесиста, гориста и бедна; вследствие чего цари проводили свое войско через эту страну беглым маршем, потому что даже короткое время страна не могла прокормить войска. В наше время она увеличилась, так как в состав Парфиены входят теперь Комисена и Хорена, а также почти все пространство до Каспийских ворот, Рага и Тапир, принадлежавшие некогда Мидии. Амапея и Гераклея — два города после Рага. От Каспийских ворот до Рага 500 стадий, как утверждает Аполлодор, до Гекатомпи-ла, царской резиденции Парфов, — 1260. Говорят, что город Раг (Рагав) получил свое название от землетрясений, которыми разрушены были, по словам Посейдония, многие города и 2000 деревень. Тапиры, говорят, живут между дебриками и гирканцами. Рассказывают, что у Тапиров есть обычай передавать замужних женщин другим мужчинам, как скоро приобретут от них двоих или троих детей, подобно тому как в наше время Катон отдал, согласно древнему римскому обычаю, жену свою Марцию некоему Гортензию, когда последний попросил его об этом” (XI, 9, 1).
Откуда все же возникло слово “асы”? Можно вспомнить древнеиндийских асуров, а можно искать ответ, исходя из указаний Снорри Стурлусона о расселении асов. Меоты — общее название племен, живших “восточнее” Дона и моря, в которое он впадает. Было среди меотов и могущественное племя аспургиан. Оно, как можно предположить, именовало себя по имени верховного бога — Аспурга.
Вот что писал о нем Страбон:
“В состав меотов входят синды, дандары, тореты, агры, аррехи, а также тарнеты, обидиакены, ситтокены, доски и многие другие. К числу их относятся также аспургиане, живущие между Фанагорией и Горгиппией, на пространстве в 500 стадий. Когда царь Полемон при видимости дружбы напал на них, аспургиане в открытом бою отразили его, он сам был взят в плен и казнен. Из всех азиатских меотов одни повиновались народу, владевшему торговым пунктом на Танаисе, а другие боспорянам; впрочем иногда и те, и другие восставали против своих правителей. Часто вожди босиорян овладевали страной до самого Танаиса, особенно позднейшие из них, Фарнак отвел некогда течение Гипания к дандарам, расчистив какой-то старый ров и затопил таким образом страну их” (Страбон, XI, 2, 11).
Аспург так и переводится: “Ас верховный”. Корень “пург” связан с древними хеттскими корнями того же значения. Значит, слово “ас” означает “бог” у этого и других племен. Как всегда, в эту эпоху уже бессмысленно искать “чистые” племена.
Когда иные исследователи употребляют слово “племя”, оно точно гипнотизирует их, и они ищут прежде всего этническое целое, которое по их мнению должно отразиться в единстве археологических древностей. Это даже приводит к игнорированию случайных якобы находок Недооценивается сложность социальной организации древнего общества с его многоплановыми связями, прекрасной осведомленностью о торговых путях, наконец, о предшествующей тысячелетней истории позволявшей делать практические выводы. На самом деле чистых племен было мало. Были союзы племен. Современный пример — мордва, союз двух народностей, говорящих на разных языках. Глобальные союзы племен скрываются за этнонимами “гунны”, “авары”, “сарматы”, “анты” и другими. Так же было и с меотами, и, видимо, с племенным союзом Одина.
Сыны Северного Кавказа, Кавказской Албании и Парфии не раз брались за оружие, чтобы отразить натиск неприятеля. Потомки должны были помнить о совместных пирах с “круговыми ковшами” И они помнили. Чертог убитых Валгалла — не порождение одной лишь фантазии. Валгалла принадлежала Одину, там собирались павшие в бою храбрые воины — эйнхерии. Мифологическая память разукрашивает всю картину, переносит ее на небо, но легко узнать в ней вполне земные приметы, как и всюду в сагах. Не кончается в огромном котле мясо вепря Сэхримнира (в котле Эльдхримнир его варит повар Андрхримнир). Коза Хейдрун дает столько меда, что утоляет жажду всех воинов. Валгалла освещается блестящими мечами. Вряд ли, конечно, в любом земном замке, даже в Албании или Парфии, можно было увидеть эти и множество других чудес, валгалла отражает на уровне мифа то общее, что характерно для Парфии и ее дружественных соседей. Да, воины вспоминали павших, с ними пировал сам Один, правда, в разных обличьях, под разными именами (вообще, у него множество имен, ибо, как отмечено в “Младшей Эдде”, они произошли оттого, что сколько ни есть языков на свете, всякому народу приходится переиначивать его имя на свои лад), сета многоименность Одина органично вытекает из факта сосуществования Парфии и ее соседей, из обмена культурным достоянием племен. Но это неизбежно должно привести к тому, что у каждого племени могла быть своя Валгалла. Не найдется ли среди них той, которая ближе к эддической по названию? Найдется. Это Халхал, зимняя резиденция албанских владений. Название это можно считать состоящим их двух корней. Первый из них передан с заменой согласных “в-х”, которая весьма характерна для северных наречии. Второй же означает “чертог” или “большой зал”. Нелишне отметить и случаи взаимной замены букв “в” и “г” в начале слов и в самих древних источниках парфянского круга. Думается, корень “вал” в скандинавской Валгалле осмыслен рассказчиком вопреки первоначальному смыслу (народная этимология). Логичнее предположить, что вначале имелся в виду “круг”, круглый стол короля Артура (это вовсе не кельтское изобретение).
Зимние княжеские пиры отвечали вполне характеру албанских владетелей, открытых, искренних, мужественных.
Но в Парфии, крупнейшей после Рима державе Древнего мира, Валгалла должна была нести скорее идеологическую нагрузку, вдохновлять воинов и союзников на примере предков. Поэтому характер ее, внешний облик и ритуалы должны быть тоже иными.
Местоположение Нисы, духовного центра Парфии, было выяснено не так давно. Это одновременно и главный город Парфиены, ядра Парфянского царства. Он занимал две возвышенности поблизости от современного селения Багир, неподалеку от Ашхабада. Древнее название Нисы — Парфавниса (Исидор Харакский, 11–13). В истории Албании Кавказской особое место занимает Партав — один из главных ее городов, позднее столица и резиденция князей. Парфавниса (Партавниса) названа в дорожнике Исидора Харакского почти тем же именем. Непосредственное взаимовлияние Парфии, Аршакидов и Албании налицо.
На одной из двух возвышенностей — царская крепость Аршакидов, там находились дворцы с хозяйственными службами, храмы, винохранилища, места пребывания гвардии. Это место называется сейчас Старой Нисой. Есть основания считать это резиденцией (или одной из резиденций) парфянских владык. Но в таком случае именно здесь надо искать Валгаллу.
Отдельные архитектурные объекты здесь исследованы. Удалось восстановить приблизительный облик некоторых из них.
Археологи в тридцатых, сороковых и пятидесятых годах нашего века изучили здесь отдельные важные объекты, так же как и в расположенной на соседней возвышенности Новой Нисе.
Автору этих строк предстояло ознакомиться с материалами раскопок и найти Валгаллу на основе этих данных. Внимание привлек загадочный Круглый храм Старой Нисы. В плане внешний контур стен этой постройки образует квадрат. А внутри располагалось единственное, причем круглое, помещение диаметром не менее семнадцати метров. Высота стен этого круглого зала достигала двенадцати метров. Здесь было два яруса. Первый ярус сиял белизной. На втором ярусе (с высоты шести метров) располагались колонны и раскрашенные статуи. Все сооружение вызывало и вызывает немало недоуменных вопросов. В книге И.Т.Кругликовой “Античная археология” (М., 1984. — 159 с.) можно найти указание на культ великих самофракийских богов-кабиров, который распространился из Средиземноморья. Круглый храм Старой Нисы якобы и связан с этим культом. Эта точка зрения была впервые высказана еще в пятидесятых годах Г.А.Пугаченковой, изучавшей парфянские памятники, и поддержана Г.А.Кошеленко (подробнее об этом рассказано ниже). Но впоследствии Г.А.Кошеленко отказалась от сопоставления парфянского памятника с самофракийским храмом Арсинойон. Она стала подчеркивать различие внешнего вида двух сооружений: Арсинойон круглый в плане, а парфянский храм — квадратный с внутренним круглым залом. Известны и другие параллели. Упоминается в связи с этим, например, Галикарнасский мавзолей.
Невозможно согласится со многими параллелями и сравнениями. Архитектура сооружений в Старой Нисе оригинальна, органично вытекает из восточных традиций, здание построено умело, с использованием приемов, известных местным мастерам. Двухъярусность Круглого Храма соответствует особенностям других памятников, например, Квадратного зала в той же Старой Нисе. Статуи второго яруса из глины-сырца, они также местные, их создание говорит о вековой традиции. Естественно предположить, что это не изображения кабиров или других богов, плохо знакомых парфянскому населению, тем более союзникам Парфии, руководимым теми же Аршакидами. Обожествленные предки, асы, встречали здесь гвардию и других воинов. Это их статуи здесь и в других храмах Парфии вызывали как бы эффект их присутствия. Любопытная деталь: в “Младшей Эдде” прямо говорится, что Один пировал с воинами вместе, но никогда не притрагивался к еде, ему достаточно было одного вина. Мне не удалось разыскать этого глиняного Одина, которому не нужно было даже вареное мясо вепря. Но недаром в скандинавских же источниках не раз упоминаются глиняные исполины. В форме мифа осталась память и о технике скульпторов тех давних эпох.
Круглый храм, иными словами, Валгалла, как и другие постройки Асгарда, поражает воображение. Несколько слов о “Квадратном зале”. Его площадь около четырехсот квадратных метров. Это также единственное внутреннее помещение всего сооружения, высота потолков его достигала девяти метров. И здесь между колоннами в специальных нишах были установлены глиняные раскрашенные скульптуры. Однако они появились лишь в начале нашей эры, а до этого, вероятнее всего, зал служил для приемов. Он располагался в центральной части Старой Нисы и был как бы организующим элементом, объединяющим все храмы и сооружения в единое архитектурное целое.
Самым интересным с моей точки зрения является так называемый Квадратный дом в той же Старой Нисе. Он как раз и дает ключ к Асгарду, говоря образным языком. Ведь именно в “Квадратном доме” располагались двенадцать однотипных помещений с сокровищами и произведениями искусства — по три комнаты с каждой стороны от центрального двора. Что это за комнаты? Сокровищница?. Несомненно. Но не просто сокровищница, как полагают археологи, а сокровищница Асгарда. Каждая из комнат была посвящена одному из двенадцати асов. Когда дары асам из разных земель наполнили эту сокровищницу, дверные проемы комнат один за другим были замурованы и опечатаны! Кто это сделал? Конечно же жрецы. Жрецы эти в большей степени отождествлялись с самими асами, и никто не смел входить в комнаты сокровищницы после них. Как видим, это строго выполнялось вплоть до наших дней, когда озадаченные археологи вскрыли помещения, не подозревая, что в их руках оказались сокровища самих асов в городе богов Асгарде.
Со временем все комнаты сокровищницы асов были заполнены дарами, поступавшими, надо полагать, из многих родственных племен и даже из далекой Фракии. После этого возводятся новые кладовые, второй их ряд. В центре этого нового ряда кладовых располагалось помещение для охраны, из которого можно было попасть по двум лестницам на крышу постройки. И эти кладовые были заполнены, и снова сокровищница асов расширяется.
Внутренний двор, окруженный кладовыми, обведен колонным портиком. Единственный вход внутрь этого комплекса был с южной стороны.
Есть ли прямые доказательства принадлежности Квадратного дома асам и прежде всего верховному богу? Да, есть. В одной из комнат-сокровищниц хранились ритоны из слоновой кости высотой от 30 до 60 сантиметров. Они датируются II веком до нашей эры. Это время Одина. Эти ритуальные сосуды оканчивались внизу фигурками животных и фантастических существ, многих из них можно узнать по описанию в исландских сагах. Некоторые из ритонов очень похожи на фракийские той же “эпохи Одина”’. Верхняя широкая часть ритонов украшена рельефными фризами. Некоторые исследователи полагают, что на фризах изображены олимпийские боги греков. Это не так. Даже сильно развитое воображение не позволяет отождествить изображения с олимпийскими. Можно говорить, конечно, о греческом влиянии, о почерке мастера, создавшего тот или иной ритон. Но изображены, бесспорно, не боги греческого пантеона. Кто же? Асы. Нетрудно узнать Одина, Тора, других богов и богинь, занятых именно тем, чем занимаются асы в сагах. Сокровищница с ритонами принадлежит главному богу Одину. Ведь сказано же в “Младшей Эдде”, что ему не надо угощений, а нужно лишь вино! К тому же рядом с сокровищницей, в той же Старой Нисе налицо большое винохранилище.
Еще один аргумент. Снорри Стурлусон утверждает, что трон Одина был из слоновой кости. Странно, не правда ли? Уж не перепутал ли великий исландец слонов с мамонтами, ведь и из бивней мамонтов можно соорудить троны и стулья. И назвать материал с полным правом слоновой костью. Так и делают в тех странах, где были мамонты, но не было слонов. Я держал в руках поделки из кости мамонта, и уверен, что разницу обнаружить очень трудно.
Но в Асгарде была все же настоящая слоновая кость. Ибо, как мы выяснили, Асгард находился далеко на юго-востоке от Исландии, почти на другом конце земного шара. Владения Парфии простирались до Индии. В Старой Нисе найдены детали мебели. Они из настоящей слоновой кости. Я насчитал пятьдесят девять деталей и фрагментов этой мебели асов (ножек, резных перекладин, деталей спинок и пр.).
Теперь мысленно перенесемся на соседнюю возвышенность, в Новую Нису. Здесь мы найдем все остальные описанные в сагах реалии. Здесь располагались храмы и некрополь парфянской знати. Это было по сути продолжение Асгарда. Ведь боги у парфян — это обожествленные предки, в “Младшей Эдде” даже жрецы богов обладали примерно такими же правами, как владетели, и даже — как сами асы.
Автор “Младшей Эдды” говорит, что в Асгарде первым делом построили святилище с двенадцатью тронами и престолом для Всеотца. И все в этом доме “как из чистого золота”. Отметим, что это выражение очень точное. Из описания следует, что это здание не было золотым. Оно было лишь внешне похоже на драгоценный металл. Описанию отвечает храм Новой Нисы, сооруженный в III–II веках до нашей эры и разрушенный в I веке до нашей эры. Это эпоха Одина. Несколько слов об этом здании. Оно возведено на платформе, сложенной из сырцового кирпича. Высота платформы около метра. Тыльная часть его примыкала к городской стене, с трех сторон оно было окружено колоннами. Вход располагался в центре длинной стороны. Дом двухъярусный. Нижний ярус соответствовал по высоте колонному портику. Его украшали пристенные полуколонны и терракотовые плитки. Полуколонны окрашены в черный цвет. Узкая полоса фриза тоже была черной. А вся стена первого яруса — малиновая! Она “как бы из чистого золота”. Ведь червонное золото, как и листья пурпурного персика, — примерно такого же цвета! Здесь, у этого святилища и располагалась роща Гласир.
Верхний ярус был окрашен в белый цвет (верх был как бы из серебра, как и указано неоднократно в эддических мифах).
Я процитирую теперь двадцатитомник “Археология СССР с древнейших времен до наших дней” (том “Древнейшие государства Кавказа и Средней Азии”. — М.: Наука, 1985. — С. 219):
“Храмовый характер сооружения не вызывает сомнений у исследователей (Пугаченкова Г.А., 1958; Кошеленко Г.А., 1977), однако не было предложено сколько-нибудь убедительных его типологических сопоставлений и не определен характер культа”.
Это сказано именно о храме близ городской стены, развалины которого обнаружены в Новой Нисе. Не вина талантливых археологов, что они не смогли предложить “сколько-нибудь убедительных его типологических сопоставлений” и не определили “характер культа”. Кто из них мог подумать, и кому из них могло присниться, что это Асгард?
Моисей Каганкатваци в своей “Истории агван (албан)” перечисляет десять древнейших царей Албании. Все они из рода Аршакидов (Арсакидов). Вспоминаются и крепости, и города Албании, которыми владели персы (М.Каганкатваци. История агван, СПБ. — 1862. — С. 87). В прибавлении к этому сочинению К.Патканьян разбирает многочисленные связи парфянской династии и указывает на родство с ней многих князей соседних племен, в первую очередь северокавказских. “По тем известиям, — пишет К.Патканьян, — которые разбросаны в разных местах у армянских авторов, видно, что род Аршакидов пользовался в Азии большим уважением, особенно у соседних народов. Довольно было быть Аршакидом, чтобы претендовать на какое-нибудь царство…
Сами Аршакиды старались, чтобы на престолах соседственных народов были их родственники. Таким образом, кроме Персии, Аршакиды царствовали в Армении, Грузии, Агвании и у Массагетов. По свидетельству историка, из четырех сыновей Аршака I первый царствовал над теталами, второй над киликийцами, третий над парфянами, четвертый в Армении”.
Первое место между Аршукуни, по свидетельству армянских писателей, занимал царь Персии; второе — царь армянский, который и назывался поэтому вторым в царстве персидском. Индийские Аршакиды или цари Кушанов занимали третье место. Наконец, четвертая ветвь Аршакуни царствовала к северу от Кавказа над лпинами и массагетами.
Эти же авторы отмечают довольно мирные отношения Персии при Аршакидах со всеми соседями. Смена царствующего дома привела к перемене этих отношений.
Авторитет и влияние Парфянского царства и особенно мирные отношения обусловили и неизбежное культурное влияние на весь регион, в том числе на районы севернее Кавказского хребта. Нельзя не сделать предположения, что парфянские цари заботились об усилении этого влияния. Этой цели должны были служить и великолепные постройки в родовой усыпальнице Нисе (Асгарде).
* * *
Вёльва по-исландски “прорицательница, колдунья”. Слово это одного корня с русским “волхв”. С самой знаменитой из песен “Старшей Эдды”, которая так и называется — “Прорицание Вёльвы”, речь идет о начале и конце мира, когда боги погибнут в схватке с чудовищами. Врагами асов выступают Сурт (дословно: “черный”), Мировой Змей и Волк Фенрир. Волк в этой битве побеждает самого Одина. Наступает Рагнарок, сумерки богов. Трагический пафос картины небывалой войны, когда “Солнце померкло, земля тонет в море, срываются с неба светлые звезды… жар нестерпимый до неба доходит” сменяется неожиданным прорицанием светлого будущего “… Вздымается снова из моря земля, зеленее, как прежде; падают воды, орел пролетает над морем, рыбу он хочет поймать. “Планета возвращается к жизни — Сумерки сменяются рассветом. Гибель богов, страшная в своей неповторимости война — все как бы забыто. Прорицательница продолжает:
“Встречаются асы на Идавёлль-поле, о поясе мира могучем беседуют и вспоминают о славных событиях и рунах древних великого бога. Снова должны найтись на лугу в высокой траве тавлеи золотые, что им для игры служили когда-то”. Воскресение асов из небытия предваряет картину безбедного процветания всех и вся. “Заколосятся хлеба без посева, зло станет благом”.
Хочу обратить внимание на важную роль Идавёлль-поля в этой удивительной картине возрождения. Тем более хочется это сделать, что попытки понять и перевести это название ни к чему практически не привели за все шестьсот лет знакомства с сагами и произведениями Снорри Стурлусона. Идавёлль-поле переводят как “вечнозеленое поле”, “сияющее поле”, “поле неустанной трудовой деятельности”. Последний перевод использует значение слова “ида” — занятие, деятельность, работа. Что же на самом деле означает это непонятное название? Прежде всего, в нем, бесспорно, два слова, два корня. Второй корень “ида” переведен верно. Мне оставалось перевести корень “вёлль”. Задача была бы простой и о ней не стоило бы даже упоминать, если бы речь шла о современном исландском корне или слове. Но, как свидетельствовали безуспешные попытки исследователей, корень этот не современный. Я предположил, что он настолько древний, что должен хранить даже косвенную информацию о переселении скандинавов на север из южных или, точнее, юго-восточных стран. Но самые древние корни — общие для многих языков сразу Так удалось прийти к однокоренным словам, оставшимся как в древнеиндийском, так и в славянских и в балтийских языках Исландское “вала” и русское слово “валун” означают одно и то же: округлый камень. Латышское “велт” и древнеиндийское “валати” родственны русскому глаголу “валять”, “поворачивать”, а также “катать”. Мяч в английском и немецком звучит сходно, с учетом частого перехода звука “б” в “в” (как в именах Василий — Базиль). Я перевел “вёлль” именно на основе этих параллелей, по сути очень древних.
Занятие шаром. Занятие катанием. Вот смысл имени “Идавёлль” Поэтому все название этого важнейшего объекта Асгарда переводится так: “поле для занятий с шаром”, “поле для занятий катанием”.
На первый взгляд, такой перевод может показаться странноватым. О чем идет здесь речь? Чем занимались асы на Идавёлль-поле? Я бы ни за что не рискнул остановиться на таком переводе, если бы не счастливая случайность. Я нашел эти каменные шары на Идавёлль-поле. Они сделаны из гипса. Им две тысячи лет. Находили их и до меня Объяснений не было. Ясно было, что внутри шаров сохранились остатки растений. И этому не было объяснений Но это шары для игры асов! Растения (сухие, естественно) облегчают вес такой игрушки или волчка. Но это не волчок. Игра велась на поле. Оно напоминает современный стадион. Игра велась, по-видимому, в соответствии с ритуалом. Это напоминает славянские игры и игрища в честь умерших.
В следующей главе кратко описан комплекс Мансурдепе близ Нисы. Именно там расположено это поле, похожее на стадион, с его загадкой возрождения богов.
Но если Аршакиды (это династическое, царское имя, подлинные имена многих правителей Парфии нам неизвестны) состояли в родстве со старейшинами многих племен, то нельзя ли найти следы этой игры асов, например, в кавказских мифах?
Можно. Мне удалось это сделать, ознакомившись с эпосом осетинского народа “Нарты”.
Вот как в позднем поэтическом изложении выглядит эта “игра в камни” (понятно, что в Асгарде использовались не камни, а гипсовые шары):
Раз на заре — еще два светало —
Отборные от каждого квартала
Все юноши с оружьем вышли к бою,
Чтоб забавляться нартскою игрою —
К поляне игр участники стекались
И к состязанью там приготовлялись,
К борьбе синаг, к метанью камней,
И лишь тогда оставили коней,
Когда уж были в поле для игры…
Далее следует короткое описание правил этой молодецкой игры (Нарты. — М.: АН СССР, 1957. — С. 120–121):
Борее Хамыц каменья подавал,
Борса с вершины ловко их кидал.
И завязались игры на поляне,
Великое открылось состязанье.
И торопясь со всех концов земли,
К поляне игр толпою люди шли,
Дивились диву славных нартских игр.
На игры, как водится, собираются герои из дальних мест и земель:
Тар из страны заката шел дородный,
Челахсартаг же — из страны восхода.
Сын Бардуага с неба голубого
Слетал, гремя, на бороне дубовой.
А сын Афсати из лесных владений
Сюда примчался на рогах оленя.
Уастырджи, покинув свой престол,
С небес на поле нартских игр сошел.
Затем, в последующих строфах продолжается описание древнейшего праздника и самой игры:
Вот начали играть: катали камни,
Испытывая силы в состязанье.
Вот первый камень катится с горы,
Гремит и скачет первенец игры.
Но Урызмаг рукой, что было сил.
Огромный камень на лету схватил.
Несутся камни, Урызмаг их ловит
И новый ряд камней уже готовит
Хамыц же быстро камни те берет,
По одному Борее передает.
Круг идей, связанных с великими переселениями народов, обещает по иному осветить историю. Это похоже на движение континентов, которые раньше считались неподвижными и потому ответов на многие вопросы геофизики попросту не было.
В нашем случае одно из таких великих переселений, оставшееся незамеченным историками до недавних пор, поможет ответить на вопрос о двойной родословной Одина. Почему упоминается Троя? Почему Один владел якобы Фракией? Все это можно найти в “Младшей Эдде” — Что это? Вымысел?
Нужно помнить, что переселение шло по районам Поднепровья, где уже с I–II вв. н. э. начала складываться Черняховская культура.
Сюда, в Поднепровье устремились Фракийские колонисты-крестьяне, угнетаемые Римом на их родине, южнее Дуная. Их судьба сходна с племенами Одина — ведь и Один уводил людей от экспансии Рима.
Переселявшиеся на север племена фракийцев-одрисов дали толчок к возникновению государства на Днепре. Прообразом Руси Киевской, Руси Новгородской, Руси Московской было государство южнее Дуная (о переселении славян с Дуная говорит и летопись).
За полторы тысячи лет до Киевской Руси, в V веке до нашей эры, уже существовало Фракийское государство. Первый государь этого государства. — Терес. Другие государи — Садко, Котко. Это государство располагалось во Фракии, задолго до прихода туда болгар. Оно отстояло свою независимость в битвах со скифами, греками, собирало дань греческих городов-полисов, затем вело войны с Римом. В первом веке нашей эры оно было подчинено Риму и стало провинцией Фракии. Именно в этом, первом, веке фракийцы переселились на Днепр. Так появилась Черняховская культура. Я изучил десять тысяч дохристианских славянских имен и около тысячи имен на надгробьях легионеров-фракийцев, насильно мобилизованных в римские когорты. Установлено: несколько сот дохристианских славянских имен — это имена фракийские. Я изучил также верования фракийцев. Все боги восточных славян (в Киевской Руси) — это боги фракийцев: фракийский Перкон или Перун, Стрибог это бог Сатре фракийского племени сатров, Даждьбог это фракийские Тадз, Даж, Тадзена (несколько иную запись этого имени дает использование греческой буквы “дзета”, “ж” не было!), Купала это фригийская Кибела и т. д. Карелы это кораллы (“желтоволосые кораллы”) — пишет об этом фракийском племени Овидий в I веке н. э.). Поляки, ляхи — это лаии, фракийское племя. Бессы это весь, вепсы (“в” переходит в “б” как в именах Василий — Базиль). И т. д.
Одрисы это русы. (Одрисами их называли греки, сами себя они называли русами.) Рус — это леопард, древнейшее слово, прочитанное мной на камнях Малой Азии. Вера в прародителя-леопарда характерна и для росенов-этрусков (этруски — название латинское), также вышедших из Фракии, или точнее, из трояно-фракийского региона. Тропа Троянова, земля Троянова, века Трояновы в “Слове о полку Игореве” это вовсе не от имени римского императора Траяна, до которого народу не было дела! Это тропа из Трои, из Троады. Одна дорога вела на запад — ее избрали росены, другая на север, и ее избрали русы. Были и другие племена “от леопарда-руса”. Они слились с русами.
Государство русов-одрисов существовало во Фракии шестьсот лет. В первом тысячелетии до нашей эры было могущественное государственное образование, объединявшее те же племена и народности, что и Киевская Русь спустя полторы тысячи лет! (Бесов, тиудов-чудь, мерю и т. д.).
Роль этого государства, которое создал Терес (Тарас) в пятом веке до нашей эры, больше, чем роль Киевской Руси. Его история значительнее, чем история Киевской Руси, охватывает несравненно больший временной интервал. Государство одрисов объединяло несколько десятков фракийских племен, известных со второго тысячелетия до нашей эры. Оно дает начало балтам, полякам-лаиям, словенам. Отсюда — общность языков славян и балтов. (В.Щербаков. Века Трояновы//Дорогами тысячелетий. — М., 1988. — С. 70–80).
Именно на пересечения путей переселения асов на северо-запад и фракийцев на север и северо-восток и следует искать ответ на вопрос о фракийской родословной Одина. Обычное взаимовлияние. Ведь и в “Слове” осталась память о Трое. (А многие древне-исландские слова ближе к русским, чем слова других германских языков.)
* * *
На южном краю неба, повествует “Младшая Эдда”, есть чертог, что прекраснее всех и светлее самого солнца, зовется он Гимле. Отметим важную особенность всего цикла мифов: чертог или город могут носить имя всей местности, области, края. Продолжим описание словами самой “Эдды”:
“Говорят, будто к югу над нашим небом есть еще другое небо, и зовется то небо Андланг, и есть над ним и третье небо — Видблаин, и, верно, на том небе и стоит этот чертог (т. е. Гимле). Но ныне обитают в нем, как мы думаем, одни лишь светлые альвы”.
Многие страницы мифов посвящены альвам. Когда асы ушли на северо-запад, альвы остались как будто бы на юге, близ прежней родины самих асов. Кто же они, эти загадочные альвы? Их быт, по-видимому, так же патриархален, как и быт асов. Можно предположить, что постоянный эпитет “светлые”, применяемый к части альвов, является переводом самого слова “альвы”. Кавказскую Албанию называли в Византии так: Альванон. Переход согласных “в” — “б” явление очень распространенное. По правилам того времени албанцы назывались альвами. Земля, в которой они жили, примечательна. О ней рассказал Страбон.
Автор своеобразной средневековой энциклопедии, архиепископ Севильи (с 600 г. н. э.) Исидор Севильский писал:
“Албания называется так от цвета народа, который имеет светлые волосы. Она начинается на востоке у Каспийского моря и простирается через степи и леса вдоль берега Северного Океана до болот Меотиды” (“Этимологии”, XIV, С. 501).
Упоминание степей в этом сочинении, а также Меотиды (Азовского моря) свидетельствует о том, что и албанцы-альвы пришли в движение спустя столетия после похода асов и стали расселяться на север от Кавказа. Другие авторы называют их аланами. Приведем описание древней Албании, данное Страбоном:
“Албанцы занимаются скотоводством, ведут жизнь пастушескую, но не дикую; поэтому они не очень воинственны. Они живут между иберами и Каспийским морем, на востоке граничат с морем, на западе с иберами. К северу от них лежат кавказские горы, которые, приближаясь к морю, называются Керавнскими; к югу — Армения, частью гладкая, частью гористая — именно область Камбизена, где армяне приходят в соприкосновение с иберами и албанцами.
Кур и другие впадающие в него реки, протекая через Албанию, оплодотворяют ее, но в то же время отчуждают ее от моря. Масса наносного ила запружает ее ложбину так, что островки, находящиеся вблизи, превращаются в материк и образуют множество непроходимых отмелей. Говорят, Кур впадет в море 12 устьями, из которых, некоторые глухи, а другие до того мелки, что не допускают сообщения. Так как берег на 60 стадий наводняется морем и устьями реки, то вся эта страна непроходима; ил же покрывает берега на 500 стадий. Недалеко от него вливается в море стремительно протекающий из Армении Араке, который всегда судоходен. Араке течением своим счищает ил, беспрестанно наносимый Куром.
Может быть, такой народ и не нуждается в море. Даже и землей, которая производит самые нежные плоды и все растения, они не так пользуются, как бы следовало. Она без всякого со стороны человека попечения, без возделывания и посева, дает плоды, как о том говорят бывшие там воины, которые рассказывают о какой-то циклопской жизни. Раз засеянное поле во многих местах дает две жатвы, иной раз три, а в первый раз даже 50. Все это без пара и железных плугов, после вспашки деревянным плугом. Вся эта долина орошается реками и водой более, чем Вавилония и Египет, так что она имеет постоянно зеленый цвет, и на ней есть прекрасные луга. В этой стране и воздух лучше. Виноградные лозы не покрываются, а обрезываются каждые пять лет. Эти лозы дают плоды на втором году; когда же они вырастают, то дают столько, что большую часть плода оставляют на ветвях. Как домашние, так и дикие звери получают там дикий рост.
Люди также отличаются красотой и ростом; они честны и правдивы. Деньги у них едва в употреблении. Они не умеют считать далее ста и занимаются меновой торговлей. К другим потребностям жизни они также равнодушны. Им незнакомы точные весы и мера. Также беспечно они занимаются войной, управлением края и земледелием. Они сражаются конные и пешие, легко вооруженные и в панцирях, как армяне.
Они выставляют более войска, чем иберы. Они в состоянии вооружить 60000 пехоты и 22000 конницы; с таким числом они воевали с Помпеем. Им, как и иберам, из тех же самых побуждений, оказывают странствующие пастухи помощь против иноземцев; впрочем они часто сами нападают на оба эти народа и препятствуют даже их полевым работам. Албанцы искусны в метании стрел и копий, вооружаются в кольчуги, щиты и кожаные шлемы, подобно иберам. К стране Албанской принадлежит также область Каспиания, получившая название от исчезнувшего теперь народа Каспов, которым и море обязано своим именем. При вступлении из Иберии в Албанию лежит безводная и суровая область Камбизине при реке Алазониус. Как албанцы, так и их собаки изумительно искусные охотники, не столько от упражнения, сколько по врожденным способностям.
Тем же отличаются их цари. Теперь царствует один над всеми. Перед тем каждое племя, отличающееся особым наречием, имело собственного царя. Между ними существует двадцать шесть языков, потому что они не так легко смешиваются между собой. Эта страна производит также несколько ядовитых насекомых, скорпионов и ядовитых пауков. Некоторые из этих ядовитых пауков заставляют умирать- людей смеясь, других — в слезах о потере родственников.
Албанцы поклоняются Солнцу, Луне, Зевсу, но особенно — Луне. Храм ее находится недалеко от Иберии. Самый почетный человек после царя — жрец, который повелевает всей обширной и многолюдной священной областью и служителями храма, из которых многие, приходя в исступление, делают предвещания. Того, который более всех бродит по лесам в воодушевлении, хватают по приказанию главного жреца, оковывают священною цепью и в продолжении года кормят обильною пищею; после того помазуют его, как жертву, и закалывают вместе с другими жертвенными животными. При жертвоприношении поступают следующим образом. Один из знатоков этого дела, с священным в руке копьем, которым только позволено приносить в жертву людей, выступает из толпы и пронзает им сердце жертвы. В то время, когда жертва падает, жрецы наблюдают за обстоятельствами падения, делают по этому предвещания и обнародуют их. После того переносят труп в известное место, где все наступают на него в знак примирения.
Албанцы чрезвычайно почитают старость не только у своих родителей, но и у других. Но им не позволено вспоминать или говорить об умерших; они хоронят с ними все их имущество. Поэтому они живут в бедности, так как ничего не наследуют от отца. Это об Албанцах. Впрочем, говорят, что Язон, после путешествия к колхийцам с фессалийцем Арменом, пробирался до Каспийского моря и странствовал по Иберии, Албании и многим странам Армении и Мидии, что доказывается Язониями и многими другими памятниками. Арменос — уроженец города Арменион, лежащего у озера Бонбенс, между Фаре и Лариссой. Говорят, будто его спутники жили в Акилисене и Сиспирисе, даже до Калахане и Адиабене, и что Армения получила свое имя от него”.
Нам слишком мало известно об Албании Кавказской от древних авторов. Теперь к этим скудным сведениям можно добавить эддический цикл мифов, так как основа его достоверна.
Близ устья Дона жили ваны, соседи и соперники асов. Читатель уже знает о войне асов с ванами. Война эта шла с переменным успехом и закончилась миром. Обе стороны обменялись заложниками. Так среди асов появился ван Ньёрд, который правил Швецией после смерти Одина. “Сага об Инглингах” рассказывает об этом так (IX):
“Один умер от болезни в Швеции. Он сказал, что отправляется в жилище богов и будет там принимать своих друзей. Шведы решили, что он вернулся в древний Асгард и будет жить там вечно. В Одина снова стали верить и обращаться к нему. Часто он являлся шведам перед большими битвами. Некоторым он давал тогда победу, а некоторых звал к себе. И то и другое считалось благом.
Один был после смерти сожжен, и его сожжение было великолепным… Ньёрд из Ноатуна стал после этого правителем шведов, он совершал жертвоприношения. Шведы называли его своим владыкой. Он брал с них дань. В его дни царил мир и был урожай во всем… В его дни умерло большинство диев”.
Затем сага рассказывает о Фрейре, сыне Ньёрда, который стал править шведами после смерти своего отца. При Фрейре, ване по происхождению, были такие же урожайные годы и его все любили, как и его отца. Внук Фрейра Свейгдир правил после своего отца Фьёльнира. Свейгдир дал обет найти жилище старого Одина, то есть Асгард, и побывал в Стране турок и в Великой Швеции (Великой Свитьод). Там он встретил много родичей. Поездка в древнюю страну асов продолжалась пять лет. Затем Свейгдир вернулся в Швецию и женился на женщине по имени Вана. Как отмечает сага, Вана была из жилища ванов, как и сам Свейгдир и его предки — правители Швеции. У них родился сын Ванланди. (“Сага об Инглингах”, XII).
Рассказ о ванах вполне реалистичен, так же, как и повествование о походе Одина на север. Однако, наряду с этим, в эддических сагах жива и вера в старых богов — в старого Одина, старого Тора и др.
Это естественно. Таков уж мир обожествленных предков с его законами и традициями — новым правителям даются старые имена, божественные по своему происхождении” То же самое мы наблюдаем в Парфии, где имя Аршак носили несколько правителей.
Но что же сталось с ванами и “жилищем ванов” после ухода асов на северо-запад? Часть ванов, бесспорно, ушла с асами, по крайней мере, так говорит легенда. Что сталось с другими? Да и можно ли, право, отыскать след ванов — не богов, не мифических героев, а реальных ванов? Были ли они? Да, были. И жили они, как в сагах, на Дону.
Я долго искал их след. Наконец, в арабских источниках я отыскал название племени “вантит”. Строго говоря, это название можно отнести и к названию города и к названию местности. Но послушаем древнего автора Гардизи:
“И на крайних пределах славянских есть город, называемый Вантит”.
Арабское слово “мадина” означает и город, и территорию, ему подвластную, и всю округу. В древнем источнике “Худуд ал-Алем” говорится, что некоторые из жителей первого города на востоке (страны славян) похожи на русов. Заметим, что речь идет о тех временах, когда здесь еще не было русов, и земля эта управлялась своими князьями, которые именовали себя “свиет-малик”. Отсюда шла дорога в Хазарию, в Волжскую Болгарию и только позднее, в XI веке, состоялись походы Владимира Мономаха. Он ходил на Ходоту, владетеля земли Вантит, и на сына его. Главным городом “вантит”-ванов был тогда Хордаб (Корьдно в русских источниках, возможно, Кордьен, т. е. “гард”).
Земля Вантит располагалась в те далекие времена по берегам Оки и в верховьях Дона. Как видим, ванов потеснили на север. Возможно, они, подобно асам, ушли сами. Ведь ваны гораздо более сведущи в колдовстве, чем асы. Это они научили асов и Одина древним искусствам, которые сродни магии. Археологические находки подтверждают высказанную мысль о тождестве ванов с жителями земли Вантит. От низовьев Дона на север идет полоса однотипных находок (сходны и черепа древних жителей низовьев и верховьев Дона).
Мне довелось найти и сопоставить некоторые изделия старых ванов-переселенцев. Они очень похожи. Переселяясь на север по обоим берегам Дона, ваны принесли на новое место жительства искусство выплавлять железо, древнюю веру, старые обряды. На древнем поле Куликовом задолго до известной всем битвы жили тоже ваны. В моем столе хранится железная птица, найденная мной на этом поле.
Она выкована древним умельцем И она похожа на древнейших птиц Северного Кавказа и Закавказья.
Обряд русалий как бы материализует старую веру колдунов-ванов. Девушка, наряженная птицей, исполняет танец. Это магический танец. Изображение птицы-девушки осталось на многих изделиях из страны Вантит. Известно оно и на Западе от этой земли, например, на территории современной Польши. Это естественно: мы уже знаем, что часть ванов ушла именно в том направлении, вместе с асами.
Донецкий кряж назывался раньше Венендерскими горами. Это, как мне представляется, память именно о ванах. Вся же земля между Доном и Днепром называлась позднее похода асов Лебедией Это оставленный на память автограф тех же ванов с их обрядовыми танцами, посвященными птицам. (М.Фасмер отрицательно относится к сближению слова “лебедь” с названием этой земли, см. II, с. 471).
В пределах новой родины ванов найдено большое число гадательных камней (они найдены во многих городищах IX–X веков, например, можно указать Вщижское городище)
Близкие родственники у ванов могли вступать в брак. Об этом прямо говорит “Круг земной” Снорри Стурлусона. И на новой родине ванов, на Оке и верхнем Дону, примерно тысячу лет спустя после переселения асов, исследователи отмечают факт эндогамии, то есть те же самые черты первобытности в брачных обычаях, что у ванов из саг!
Важно отметить и второе написание имени ванов в арабских источниках: “ват”. Это позволяет отождествить ванов с вятичами (легенда о Вятко подобна другим легендам и ответа на вопрос не дает).
Интересно, что этим мы как бы замыкаем великий земной круг, ведь именно потомки ванов, перенявшие, естественно, германский язык (варяги), вернулись много позднее из Скандинавии на Русь накануне включения в нее земли ванов-вятичей по Дону и Оке …Война грозных асов с ванами к тому времени стала далеким прошлым и была забыта. Но в “Старшей Эдде” мы находим яркий эпизод этой войны (“Прорицание Вёльвы”, 24) “в войско метнул Один копье, это тоже свершилось в дни первой войны; рухнули стены крепости асов, ваны в битве врагов побеждали”
Эту битву асов с вятичами-ванами Один начинает по древнему обычаю, бросив копье в их ряды, — сигнал начала битвы. Ряды ванов не дрогнули, как бы предвещая цепь великих побед в грядущих тысячелетиях — от нижнего Дона до Москвы, одного из городов северной родины вятичей, основанного ими совместно с русами.
Парфия, соперница Рима
В этой главе хотелось бы рассказать о Парфии и ее культуре языком документа. Право же, стоит еще раз познакомиться с ее удивительными памятниками и прежде всего с комплексом в Нисе — но рассказ о них будет теперь строго документален (право же, они этого стоят!)
Народы и племена, расселяясь на новых территориях, вступали в контакт с автохтонным (местным) населением. Так происходило взаимное обогащение культур. Вместе с тем старые мифы и сказания дополнялись, изменялись, включали новые песни, эпизоды, подробности. В то же время в “Младшей Эдде” можно найти ценное свидетельство в пользу того, что и героям, и людям, и новым местам давались старые имена, по аналогии с прежней родиной, “с тем, чтобы по прошествии долгого времени никто не сомневался, что те, о ком было рассказано, и те, кто носил эти имена, это одни и те же асы” (с. 55). Вот почему имена древних богов не умирали. Вот почему в далекой северной стране Исландии (исландский язык сохранил больше древних черт, чем другие скандинавские языки) можно найти, например, озеро Лангисьор с древним корнем “сор”, “сьор” (“море”), характерным и для языков народов Средней Азии. А вот названия исландских рек: Ховсау, Екульсау, Твоурсау, Хамарсау. Приведем теперь для сравнения местные названия рек Таджикистана: Яхсу, Шаклису, Таирсу, Явансу.
Ледник по-исландски называется “екуль”, ледниковая река “екула”, но тот же корень в несколько переосмысленном значении мы без труда находим в названиях горных озер Средней Азии: Зоркуль, Шоркуль, Рангкуль и др. Прав автор “Младшей Эдды”! На новых местах люди действительно не забывали старые имена.
Итак, след асов, образно говоря, тянется из Средней Азии. И теперь можно подробнее ответить на вопрос, поставленный в заглавии этой книги. Попробуем это сделать, привлекая данные истории и археологии.
Средняя Азия в конце II — начале I тысячелетия до нашей эры переживает большие изменения. По всей видимости, одна из главных причин происшедших изменений — появление новых групп населения на всей территории Средней Азии.
Сравнительное языкознание еще в первой половине XIX века доказало тесное родство индоевропейских языков.
И индийские и иранские племена называли себя ариями, а свои страны — арийскими (Бонгард-Левин Р.М., Гранатовский Э.А. От Скифии до Индии. Древние арии: мифы и история. — М.: Мысль, 1982. — С. 15).
Выводы сравнительно-исторической лингвистики о родстве языков индоевропейских народов выдвинули целый ряд проблем истории народов, хозяйственного уклада и, конечно, культуры. Ученых интересуют области и время совместного обитания индоевропейцев, т. е. их прародина. Ответов на поставленные вопросы ждут историки, лингвисты и археологи. Ясно, что на территории Советского Союза формировались многие индоевропейские народы.
Открываются новые памятники, уточняются данные об уже известных культурах.
По мнению одних ученых, арийские племена находились в Средней Азии и прилегающих районах уже в III тысячелетии до н. э. (В.Бранштейн, И.М.Дьяконов, Эд. Мейер, В.Пизани и др.); согласно мнению других, движение ариев из Северного Причерноморья на восток относится ко времени около 2000 г. до н. э. (Т.Баррау, Ф.Шпект и др.), к первой половине и даже к середине II тысячелетия до н. э. (В.Порциг, Р.Хаушильд и др.).
“Однако имеются ли какие-либо убедительные критерии, позволяющие говорить о конкретных этапах расселения по указанным территориям именно индоиранских племен? Да, такие критерии есть. Но для этого времени речь может идти уже не об “ариях” эпохи индоиранского единства (распавшегося до сер. II тыс. до н. э.), а о племенах собственно индоиранской и иранской группы, продвижение которых происходило не одновременно и не одинаковыми путями. Письменные источники со всей определенностью свидетельствуют о пребывании индоариев и иранцев в Северной Индии, Средней Азии, на Иранском плато в первой половине I тысячелетия до н. э. К этому времени индоарийские и иранские племена ассимилировали автохтонное население, заимствуя у него многие достижения хозяйства и материальной культуры.
Однако стойкое сохранение в течение длительного времени особенностей социальной структуры, семейных и правовых отношений, бытовых традиций, духовной культуры и религии предполагает значительный удельный вес пришлого арийского населения, состоявшего не из отдельных групп вождей и воинов, а из самостоятельно функционировавших племенных коллективов” (Там же, с. 176).
По имеющимся историческим источникам первых веков I тысячелетия до н. э. еще достаточно ясно можно проследить различия между ираноязычным населением и старыми местными этническими группами. Так, именно для последних, судя по данным ассирийских текстов IX–VIII вв. до н. э., было характерно существование значительных “городских” центров с дворцами и храмами, ремесленными производствами, развитыми оседлоземледельческими традициями.
Сравнительно недавно Т.В.Гамкрелидзе и В.В.Иванов разработали теорию о прародине индоевропейцев, располагавшейся в V тысячелетии до н. э. в юго-восточной части Малой Азии и частично в Северной Месопотамии78.
Этот район близок к библейскому Эдему. Отсюда индоевропейцы расселились на огромных территориях в последующие эпохи.
В античную эпоху, в V–IV в. до н. э., история народов Средней Азии оказывается более тесно связанной с судьбами народов вне пределов среднеазиатского региона, чем раньше. В начале рассматриваемого периода значительная часть Средней Азии находилась под властью Ахеменидов, позднее под властью Александра Македонского, затем Селевкидов. А при Аршакидах и позднее, при Сасанидах, государственные образования, родившиеся на территории Средней Азии, распространяются затем за ее пределы.
Нас интересует прежде всего Парфия. Она делилась на ряд более мелких историко-культурных областей. Из дорожника Исидора Харакского известно, что таких областей в Парфии было по крайней мере три: Астауэна, Парфиена и Апарктикена. Большинство современных исследователей считает возможным Парфавнису Исидора Харакского отождествлять с городищами Старая и Новая Ниса вблизи Ашхабада. В предыдущей главе уже рассказывалось о Нисе и ее храмах, которые дают повод отождествлять их с некоторыми из…чертогов Асгарда.
Теперь попробуем рассказать о Нисе и некоторых близлежащих архитектурных памятниках более подробно, опираясь на уже проведенные архелогами работы. В одном из томов “Археология СССР” (Древнейшие государства на территории Кавказа и Средней Азии. — М.: Наука, 1985. — С. 209–225.) дается описание поселений, какими их увидели археологи. Будем опираться на это документированное описание, содержащее интересные детали.
Местоположение Нисы, о которой вкратце уже рассказано выше, было установлено еще в 80-х годах XIX века.
Новая Ниса — парфянское поселение городского типа, с четкой планировкой — цитадель, город и пригород.
Цитадель — наиболее высокая и надежно защищенная часть города (площадь ее около 4 га).
Собственно город занимал площадь около 18 га и был обведен внешними стенами. Пригород также был обведен стеной, но застройка здесь была более разреженной.
“Изучение внешних стен Старой и Новой Нисы показало, что стены возведены из сырцевого кирпича и пахсы (битой глины). В основании они имели толщину 6–12 и высоту 10–15 м. Стены были усилены прямоугольными выступающими башнями, расположенными на расстоянии 10–40 м друг от друга. Башни, как и стены, в нижней своей части были монолитными. Оборона велась из помещений, расположенных во втором ярусе, или с открытых верхних площадок. Для обстрела использовались бойницы стреловидной формы. В некоторых случаях (Старая Ниса) для психологического воздействия на противника устраивались ложные бойницы” (Там же, с. 215).
Употреблялся и обожженный кирпич. Лабораторный анализ этого кирпича показал, что он прочен, отличается хорошими физико-механическими показателями. Однако его применение ограничено лишь дворцово-храмовыми сооружениями Нисы и Мансурдепе (т. е. Асгарда). В памятниках Старой Нисы использовались элементы архитектурного декора из терракоты.
Стены сырцовых построек были массивными, толстыми, что связано с климатическими условиями. Этим же объясняется и объединение в единый комплекс помещений и открытых пространств двориков.
Интерьеры жилых помещений отличаются простотой отделки — обмазанные глиной или вымощенные сырцовым кирпичом полы, гладкие плоскости оштукатуренных глиной стен, иногда с небольшими нишами, домашними алтарями. Света здесь много, и окна не характерны для парфянских построек (световые проемы известны только в обводных коридорах “Храмовой башни” Старой Нисы). Свет проходил через дверные проемы, делались и специальные световые отверстия в перекрытиях. Иногда делались высокие пороги и деревянные створки дверей.
Перекрытия, большей частью плоские, держались на балках из местной разновидности можжевельника (арчи).
Размер балок определял ширину жилищ (3–3,5 м).
Известны и купольные конструкции (Мансурдепе).
Старая Ниса — заповедная царская крепость Михрадаткирт. Основана, вероятно, в период правления Митридата I (171(4)–138 гг. до н. э.).
Необычна форма крепости, в виде неправильного пятиугольника — это связано с естественной формой холма, на котором она возвышалась.
Центральную часть занимали культовые и дворцовые постройки, а вдоль стен и в северной части размещались хозяйственные помещения и жилища.
Раскопки Старой Нисы выявили характер зданий общественного назначения парфянской эпохи.
Центральным элементом комплекса был обширный двор, окруженный постройками, обращенными к нему фасадом. С северо-востока и частично с юго-востока двор обрамлен постройками дворцового характера. Общая планировочная схема этой части комплекса еще не выявлена. Видимо, здесь располагались бытовые и хозяйственные помещения, сочетающиеся с колонными портиками и внутренними двориками.
Важнейшие здания комплекса — это “Круглый зал”, связанный с “Храмовой башней” системой коридоров, и “Квадратный зал”, уже знакомые читателю по предыдущей главе.
В северной части Михрдаткирта концентрировались постройки хозяйственного назначения. Важнейшая из них — “Квадратный дом”.
Мансурдепе расположен в 2,8 км севернее Новой Нисы.
Раскопки памятника не завершены, поэтому от уточнения его датировки в пределах парфянской эпохи археологи пока воздерживаются.
Основные архитектурные сооружения располагаются внутри обширного, огражденного стенами пространства. С южной и восточной стороны стены не сохранились, поэтому площадь определена лишь приблизительно — в 20–30 га. Стены возводились неодновременно. Сначала, по-видимому, был огражден квадрат площадью около 9 га, затем ограждалась территория к северу от существовавших уже построек. Постепенно сближаясь, стены примыкают к углам четырехугольного сооружения площадью приблизительно 1 га, назначение его археологам неясно. Основные архитектурные сооружения группируются вокруг внутреннего двора, имеющего прямоугольные очертания; его площадь 1,2 га. Северо-восточный и юго-восточный углы двора фланкированы двумя курганообразными возвышенностями. Форма и размеры их одинаковы, видимо, это были однотипные сооружения, условно названные “северным” и “южным” храмами. Но и их назначение неясно.
В середине восточной стены двора — остатки помещений, вероятно, служебного назначения. Возможно, здесь располагался парадный вход во двор. С запада двор ограничен монументальным зданием размером 50×40 м.
Относительно назначения комплекса Мансурдепе высказаны самые разные предположения. Д.Дурдыев считает его усадьбой, Пугаченкова Г.А. — дворцом, Кошеленко Г.А. — святилищем.
Здесь, как помнит читатель, вполне могло располагаться Идавёлль-поле.
Дворцово-храмовая архитектура Нисы удивительна, неповторима. Парфянские мастера умело использовали местные материалы и широко применяли достижения соседних народов и стран эллинизма. Но это носило не подражательный характер, а творческий. Так использовались передовые достижения в области архитектуры. Монументальные сооружения парфян отличаются высокой прочностью (кирпич и битая глина-пахса), большими масштабами, лаконичностью, гармонией архитектурных форм и красок, рисунком фасадов.
Обширные залы обводились коридорами, характерны изумительные колонные интерьеры и дворы с айванами (cловарик смотри в конце статьи), а также восходящие к давней народной традиции деревянные колонны на каменных базах. Эта архитектура чарует своей пластикой, гармонично сочетается с живописью. Вспомним о глиняных раскрашенных скульптурах. Детали интерьера окрашивались в разные цвета: стволы пристенных колонн — в белый, капители — в розовый, голубой, малиновый, зеленый. Ярусы стен украшались орнаментальными бордюрами.
Окрашенные плоскости часто образуют традиционное для Парфии колористическое сочетание красного, белого и черного. Окраска отдельных архитектурных деталей умело подчеркивала архитектонику здания. Возможно, использование этих контрастных цветов восходит к древним традициям индоевропейцев, которые, как известно, имели общественное деление на военную знать, жрецов, свободных общинников. “Каждая из названных групп соотносилась с определенным цветом (жрецы с белым, военная знать с красным и т. д.) и с одной из трех плоскостей космоса, на которые они подразделяли мир — с небом, с пространством между небом и землей, с землей” (Бонград-Левин Г.М., Гранатовский Э.А. От Скифии до Индии. Древние арии: мифы и история. — М.: Мысль, 1983 — С. 14–15).
Памятники Нисы и Мансурдепе еще не изучены детально и не оценены по достоинству. Восприняв владения ахеменидского Ирана, Греции, Индии, степных народов, она тем не менее на протяжении веков сохранила свои уникальные, оригинальные черты.
При поразительной бедности источников по истории верований парфян храмовая архитектура может восполнить хотя бы частично этот пробел, так как культовое здание является как бы материальным выражением религии. К сожалению, в единственной общей работе, посвященной религии парфян, (I.M.Unvalova, Observations of the religion the Parthian. Bombay, 1925), даже не делалось попыток выделить собственно парфянские религиозные воззрения.
О религиозной архитектуре Парфиены можно судить разве лишь по результатам неполных раскопок Нисы. При раскопках “Квадратного зала” установлено два строительных периода. Первый падает на III–II вв. до н. э. (Кошеленко Г.А. Культура Парфии. — М.: 1966. — С. 19.). Здание стояло на сплошной двухметровой платформе из сырцового кирпича, который использовался как основной строительный материал. Первоначально это было “возможно, отдельна подквадратная в плане постройки” (Пугаченкова Г.А. Искусство Туркменистана. — М., 1967. — С. 36) с единственным внутренним помещением размером 20×20 м и толщиной стен около 3 м. В нижнем ярусе — пилястры из сырцового кирпича и облицованные каменными плитами с каннелюрами — вертикальными желобками. Капители, венчающие колонны, были выполнены в дорийском ордере с небольшим эхином и абаком (cловарик смотри в конце статьи). Архитрав (cловарик смотри в конце статьи) был, по-видимому, обозначен гладкой, может быть окрашенной полосой. Фризы (cловарик смотри в конце статьи) составляла группа терракотовых плит, чередование которых, подобно чередованию триглифов и метоп (cловарик смотри в конце статьи) создавало неповторимый рисунок.
Второй ярус стен был украшен полуколоннами; диаметр их до 40 см, сложены они из фигурных кирпичей радиусом в 18,5 см, снаружи тщательно отшлифованных. Капители их оформляла терракота.
В эддических мифах упоминаются колонны Асгарда. Так и должно быть — в архитектуре Парфии колонны применялись весьма часто Квадратный зал перекрывали балки, которые опирались на стены и круглые столбы, расположенные по малому квадрату помещения. Столбы были сложены из жженого кирпича особой лекальной формы, диаметром около 90 см.
В начале нашей эры назначение зала изменялось. Найдены следы ремонтных работ Второй строительный период “Квадратного зала” привел к довольно существенным переделкам.
Столбам, несущим перекрытие, придано четырехлопастное сечение. Вместо старых сырцовых пилястр поставлены полуколонны — по семь на каждой стороне (диаметр полуколонн — 52 см). Они выложены из фигурного жженого кирпича на ганчевом (cловарик смотри в конце статьи) растворе и как бы входят в гнезда, встроенные в толщу сырцевых стен. Высота полуколонны несколько больше 3 м, диаметр ее — 52 см. Во втором ярусе располагались колонны диаметром до 60 см и высотой в 4,5 м. Они выполнялись из толстых древесных стволов, обмазанных глиной и оштукатуренных алебастром. Фрагменты терракоты указывают на заимствование их из облицовок зала II в. до н. э. Стены белого яруса были оштукатурены белым ганчем, а верхний ярус стен — ярко-красным, на стенах были бордюры и тяги (cловарик смотри в конце статьи) черного цвета с красной орнаментацией. Глиняные раскрашенные статуи больше человеческого роста устанавливались в верхнем ярусе. Общее число статуй составляло 12 (по числу интерколумниев (cловарик смотри в конце статьи)). Вся скульптура выполнена на месте в Нисе. (Л.И.Ремпель. Терракоты Мерва и глиняные статуи Нисы: труды ЮТАКЭ. — 1949. — Т. 1. — С. 355–367).
Здесь, возвращаясь к сказанному в предыдущей главе, уместно добавить, что само число интерколумниев соответствует числу богов (асов).
В дошедших до наших дней фрагментах статуй найдены несколько небольших кусочков волос и бороды, плечо статуи, одетой в панцирь, тяжелые вертикальные пластины с бахромой, представляющие, видимо, части панциря глаз, фрагмент верхней губы с усами и т. п. Эти фрагменты дают еще одно основание сближать их с асами Только одна статуя дошла в более сохранившемся виде — это статуя женщины в просторном, окутывающем фигуру одеянии. У нее не сохранилась голова и нижняя часть тела.
Изготовлялись статуи так: на свинцовый, деревянный или камышовый каркас накладывалась сырая глина зеленого цвета, вчерне формировался облик статуи. Окончательная отделка производилась более тонкой отмоченной глиной цвета светлой терракоты. Поверх иногда наносился слой обмазки или белого алебастра. Статуи раскрашивались; преобладали цвета белый и красный, но встречались также желтый, зеленый, голубой.
Фигуры изображали, несомненно, богов или, скорее всего, обожествленных предков (см.: Пугаченкова Г.А. Пути развития архитектуры южного Туркменистана поры рабовладения и феодализма. — М., 1958. — С. 90). Мужчины — в военных панцирях и плащах, шароварах из мягкой ткани, а женщины — в мягких, окутывающих тело одеждах. Нисийская скульптура органически входит в общий ансамбль “Квадратного зала”.
В результате перестройки зал обретает более замкнутый характер. Два из трех парадных входов северо-западного фаса закладываются. С северо-восточной стороны пристраивается “Красный коридор” — длинное узкое помещение, пол и Стены которого на высоту 1,75 м покрыты золощенной темно-красной штукатуркой. С юго-востока появляются три небольших служебных помещения.
Относительно назначения этого здания идут споры. Одни исследователи считают его мавзолеем (Массон М.Е. Городища Нисы в селении Багир и их изучение. — ТЮТАКЭ, 1.1949. — С. 39). Другие отводят ему роль аудиенц-зала (на основании наличия нескольких проходов, группы бытовых помещений вокруг него, отсутствия обводных коридоров), которому в эпоху младших Аршакидов, когда политический центр Парфянского государства переместился далеко на запад и Михрдаткирт потерял значение царской резиденции”, было придано значение зала обожествленных предков (Пугаченкова Г.А. Пути развития архитектуры… — С. 93.)
Исследователи иногда связывают значение зала с зороастризмом; главную роль в его ритуалах играет огонь. “Последний пророк Агура-Мазды совершит над всеми людьми страшный суд, по окончании которого комета упадет с неба и растерзает землю, как волк овцу, огонь растопит горы, и металлы потекут из них, как реки. Все воскресшие люди должны будут пройти через эту огненную реку. Чистые пройдут безопасно, испытывая такое же ощущение, как от прикосновения к парному молоку, нечестивые, напротив, будут терпеть страшные муки, но только в течение трех дней и ночей. Вместе с грешниками будут мучиться сам Ангра-Майнью и его “дэвы”. После трех дней и ночей огненная река очистит даже ад, а обновленная земля будет абсолютно свободна от всего нечистого и вредного” (Чертихин В.Е. В поисках рая и ада. — М.; Политиздат, 1980. — С 57).
Но и здесь мы находим созвучия с эддическими мифами о Мировом волке, который тоже будет терзать землю и бороться с богами, и о “нестерпимом жаре” огня.
Идея божественности царской власти заимствована с Востока. В одном из храмов огня в Персеполе помещалось изображение царя и его супруги. “Показательным для непрерывности традиций, идущих от Ахеменидов, является и самый тип храма, восходящий к ахеменидскому прототипу, хотя и модернизированный в духе господствующих представлений, причем эллинические влияния только отчасти заметны в его декоре (Кошеленко Г.А. Указ. соч. С. 24).
Важной постройкой центрального комплекса Старой Нисы является “Круглый храм”. Это сооружение первоначально представляло собой изолированную постройку, квадратную в плане снаружи, внутри располагалось единственное круглое помещение диаметром 17 м.
Стены “Круглого храма” Нисы сложены из квадратного кирпича и достигали высоты 12 м. Как и в “Квадратном зале”, было два яруса, стены нижнего яруса были гладкими, оштукатуренными (как и обводной коридор, белым ганчем. Во втором ярусе, с высоты 6 м, располагались колонны из жженого кирпича и глиняные раскрашенные статуи, они подобны статуям “Квадратного зала”. Храм имел шатровое стропильное перекрытие и черепичную кровлю. В дальнейшем здание было окружено обводным коридором и функционально связано с другим крупным сооружением “Храмовой башни”.
Цилиндрическая форма зала и характер его архитектурного оформления дали основания для сравнения с самофракийским храмом Арсинойоном, как это уже отмечено выше. Хотя культ самофракийских божеств по своим истокам и не является греческим, но, конечно, проникнуть с Запада в Парфию в период эллинизма он мог только через греков. Восприятие культа великих самофракийских божеств-кабиров прежде всего объясняется тем, что кабиры в элли-ническое время очень часто сливаются с божественными двойниками династии Селевкидов (Новосадский Н.И. Культ кабиров в древней Греции. — Варшава, 1891. — С. 59.)
Гипотеза об асах в Парфии (известных здесь, возможно, под другими именами) приводит скорее к выводу о самостоятельном развитии духовной жизни Парфии, не исключающем влияний. Речь может идти и о сходстве верований.
Памятники Нисы — творческое развитие культуры парфян в эллинский период.
Парфянская культовая архитектура имеет общие черты и с храмовым зодчеством кушан-народа Средней Азии, и с религиозной архитектурой Хорезма.
Заимствование эллинских элементов не приводило к простому подражанию. (Кошеленко Г.А. Культура Парфии, с. 29).
Хорошо известен археологам и храм на некрополе Новой Нисы. Этот храм, относящийся, как и храмовый комплекс Старой Нисы, к III–I вв. до н. э., построен так, что его тыльная часть примыкает к оборонительной стене, а главный фасад обращен в сторону города. Здание покоится на сырцевой платформе, высотою 80 см. Стены его также выполнены из сырцового кирпича. Основной массив сооружения с трех сторон окружает колонный портик — айван. От колонн сохранились торовидные базы (одна из них сложена из парфянского жженого кирпича, другая — из зеленовато-серого песчаника, обе оштукатурены ганчем). Ствол колонн был деревянным. Общее число колонн равно двенадцати.
Стена расчленена на два яруса. Нижняя — высотой 2,6 м — представляет собой сильно развитую панель. Архитектурное оформление ее включает пятиступенчатое основание, полуколонки с капителями, вырезанными на плоской терракотовой плитке, и горизонтальную полосу фриза. Стена оштукатурена и окрашена в малиново-красный цвет. Ступени, базы и стволы полуколонн, оформляющих стену, окрашены в черный цвет, капители — в красный. Верхняя часть стены, возвышающаяся над плоским перекрытием айвана, была оштукатурена белым ганчем. Высота ее над уровнем айвана не менее 5 м. Полуколонны стены по высоте равны всего 1,7 м, при диаметре 15,5 см. Капители, вырезанные на терракотовых плитках, выдержаны в формах ионийского ордера. Анализ колонок позволил установить их местное, догреческое происхождение, а также связь с традициями деревянной архитектуры. В верхней части стены предполагаются узкие световые проемы. В завершении стены был, по-видимому, узорный парапет, составленный из терракотовых зубцов. Лестница, ведущая к входу в здание, была с двумя боковыми маршами. Стены здания мощные (2,5 м). Внутренние размеры здания — 13 м в длину и 5 м в глубину. Храм Новой Нисы воплощает принципы местной строительной культуры (Пугаченкова Г.А., Пути развития архитектуры…, С. 66). Важнейшей чертой его является фронтальность (обращенность лицом к зрителю) композиции, что нехарактерно ни для греческой традиции, ни для месопотамского религиозного зодчества. Построение здания вширь, а не вглубь, в сочетании с центральным проходом, делящим помещение на две части, очень напоминает “Красный коридор” “Квадратного зала” Старой Нисы. И неизбежный колонный портик! И то же знакомое уже читателю, сочетание трех тонов: красного, черного и белого.
О скульптуре Парфии специалисты знают немногое. Известны местная скульптура и привозная. О местной скульптуре уже шла речь при описании “Квадратного зала” Нисы. Привозная скульптура не может быть использована для характеристики культуры Парфиены, однако она характеризует художественные вкусы парфянской знати, ибо для украшения Нисы привозились только те вещи, которые какими-либо своими чертами отвечали ее потребностям. Число произведений этой скульптуры невелико, но все они принадлежат к высокохудожественным созданиям античной классики (Массон М.Е., Пугаченкова Г.А. Мраморные статуи парфянского времени Старой Нисы. “Ежегодник Института истории искусств. 1956.” М., 1957. — С. 460–489.).
Наиболее ранним произведением из этой группы скульптуры является статуя, которую называют “Нисийской богиней”. Статуя изображает высокую статную девушку, одетую в хитон (cловарик смотри в конце статьи), поверх которого наброшен пеплюс (cловарик смотри в конце статьи), через правое плечо идет перекрученный валиком шарф. Лицо статуи величавое, с правильными чертами, с легкой полуулыбкой на губах.
Другой интересной находкой из Нисы является так называемая статуя Родогуны. Она представляет собой полилитную скульптуру, верхняя часть которой выполнена из белого, а нижняя — из серого мрамора. Изображена обворожительная полуобнаженная молодая женщина со слегка склоненной головой. Выражение пленительного лица сурово-сосредоточенное. Торс дан в легком полуобороте. Руки, по-видимому, были подняты вверх, к голове. Снизу фигура как бы окутана плотной тканью, ниспадающей прямыми складками. Вспоминается известное сказание о Родогуне, дочери Митридата I, которая не кончила мыть волосы, когда пришло известие о нападении врагов, и поклялась домыть их только тогда, когда враги будут уничтожены. В общей трактовке образа заметно очень большое отличие от греческих эталонов, перед нами предстает пленительно-прекрасная, но властная царская дочь или богиня. Есть предположение, что данная скульптура была выполнена по заказу эллинистическим ваятелем, придавшим ее лицу портретные черты парфянской царевны. Автору этой книги кажется это несомненным. Думается, что фигура эта создана парфянским мастером.
Среди скульптурных фрагментов из Нисы есть головы Афродиты, Сатира и нижняя часть мраморной скульптуры Артемиды — все это греческое, оно резко отлично от Родогуны.
Привозная скульптура позволяет сделать выводы о вкусах верхних слоев парфянского общества. Все привозные произведения очень высокого качества, и, надо думать, вкусы правящих слоев отнюдь не были грубыми и варварскими, как это часто приписывают парфянам.
Налицо связи с западной частью эллинистического мира, но вкусы иные!
Наконец, необходимо иметь в виду и следующее. Скульптуры невелики (50–60 см). Это свидетельство того, что они предназначались для домашнего быта. Видимо, они украшали жилища членов Аршакидской династии. Характер этих произведений отличается от скульптуры, украшавшей храмы Нисы. “Можно сделать вывод, что имелось известное противоречие между вкусами верхушки и основных масс парфянского общества; выставлять на всеобщее обозрение подобные скульптуры было, очевидно, нежелательно” (Кошеленко Г.А. Культура Парфии, с. 38).
Особое место занимают прославленные нисийские ритоны. Специалисты отмечают органическое слияние двух основных начал: местного, идущего из глубины культурных традиций ираноязычных народов Ближнего Востока и Средней Азии, и эллинского. Отмечается, что сама форма сосуда в виде ритона искони иранская, а изображения на фризах ритонов по внешней своей форме — эллинизированные, хотя в содержании этих сцен и внутреннем смысле их очень много восточного, порожденного идеологией восточного деспотического государства, каковым в известной мере была Парфия. Поэтому сцены, изображенные на нисийских ритонах, при очень сильной экспрессивности и смелости в построении, явно демонстрируют зарождение того стиля, который затем широко распространился по всему античному миру в поздний период его существования и характернейшей чертой которого стала так называемая фронтальность (Кошеленко Г.А. О фронтальности в парфянском искусстве. “Историко-археологический сборник в честь А.В.Арциховского”. М., 1962).
При раскопках в Нисе были найдены фрагменты парфянского трона из слоновой кости. Он очень напоминает трон, изображенный на персепольских рельефах, но изощренность в исполнении, растительные мотивы в украшении трона указывают на эллинистическое влияние. Видимо, копирование трона прежних владык Персии объясняется стремлением доказать свои законные права на наследование власти династии, родство с которой они утверждали. Добавим, что в “Младшей Эдде” речь идет именно о троне из слоновой кости!
Известны и многие мелкие предметы декоративного искусства и Нисы. Выделяется группа явно привозных вещей, таких, например, как серебряная позолоченная статуэтка Афины или серебряная фигурка Эрота (Массой М. Е. Новые археологические данные по истории рабовладельческого общества на территории Туркменистана // Вестник древней истории. — 1953. — № 1. — Рис. 17; Пугаченкова Г.А., Елькович Л.Я. Очерки по истории искусства Туркменистана. — Ашхабад, 1956. — С. 20. — Рис. 17). Много изделий местного производства, в которых, как и в ритонах, слились местные и эллинские представления. К ним относится бронзовая фигурка сфинкса, серебряная фигурка грифона на прямоугольном основании. (В этом существе сливаются черты целого ряда животных; у него орлиный клюв, заостренные уши хищника, козлиная борода, туловище и задние лапы зверя кошачьей породы, стриженая конская грива, выброшенные в позе прыжка и напоминающие передние лапы, перерастающие в пару крыльев.)
Интересно бронзовое зеркало с горельефной полуфигурой оленя на его обороте, где животное представлено в момент прыжка. Это зеркало напоминает чем-то памятники звериного стиля.
Бронзовый светильник из парфянского некрополя Новой Нисы украшен изображением козлоподобного демона. Изображения подобных демонов популярны в парфянском искусстве Они встречаются и на нисийских ритонах.
Подведем итоги. Парфянское искусство в целом самобытно. То же можно сказать об архитектуре. Мастера Парфии создали шедевры, которые еще плохо известны миру. Раскопки не завершены. О назначении построек идут дискуссии.
Неясны истоки верований периода асов. Многие особенности храмовой архитектуры нельзя объяснить зороастризмом. Л.А.Лелеков отмечает, например, что особую восточноиранскую традицию (Мансурдепе и др. памятники) нельзя свести к зороастрийской даже в ее расширительном толковании (“История и культура народов Средней Азии” — М.: Наука, 1976. — С. 12).
Культурный подъем Ближнего Востока в парфянское время несомненен, отмечают исследователи. Это было время борьбы различных тенденций в культуре, творческих поисков и роста, тех черт, которые проявляются и расцветают в последующее время, как в культуре Ирана, так и в поздней Римской Империи и Византии.
Важнейшим отличием культуры Парфии от культуры сасанидского Ирана и Византии является отсутствие здесь строгой регламентации, канона. Здесь все в брожении, борьбе; сосуществуют явления, на первый взгляд, полностью исключающие друг друга. Это время самых тесных культурных контактов, казалось бы, чрезвычайно далеких народов. Это приводит к большой пестроте, сложности процессов. “Но сквозь всю эту многокрасочную картину явственно проступают главные линии развития, создающие завтрашний день культуры, культуры Ирана времени Сасанидов и отчасти поздней Римской империи” (Кошеленко Г.А. Культура Парфии. — С. 218.).
Асхабад — город любви. Таково точное звучание и точный перевод имени города Ашхабада. Совсем рядом — Ниса, столица древней Парфиены, объединившей некогда племена и народы для борьбы с Римом, грозой Востока. Копье Одина и молот Тора, древних скандинавских богов, прежде чем войти в поэтические саги и песни, отражали натиск с запада разноплеменных легионов вечного города на Тибре. Рим пал, пала Парфия. Остались руины и пыль. Но вечно слово. Древние сказания поведали нам удивительную историю. И кто знает, не древнее ли имя города богов Асгарда унаследовал Асхабад-Ашхабад по вечному закону переосмысления — и сохранения — имен. По тому самому закону, который хорошо был известен творцам вечных, неумирающих героических песен, поведавших людям о светлых асах, их борьбе, жизни и любви — земной и небесной.
Словарь
1. Айван — сводчатое помещение в виде глубокой ниши или зала, открытое на фасад или во двор здания. Использовались и навесы-айваны с балочным перекрытием на деревянных колоннах.
2. Эхин — часть капители дорической колонны в виде круглой в плане подушки с выпуклым криволинейным профилем. Служит переходом от ствола к абаку.
3. Абак — верхняя плита капители колонны, полуколонны, пилястры, имеет квадратные очертания с прямыми (дорический, ионический ордера) или выгнутыми (коринфский ордер) краями.
4. Архитрав — нижняя из трех горизонтальных частей антаблемента (верхняя часть сооружения, обычно лежащая на колоннах); имеет в дорическом ордере вид широкой, гладкой балки.
5. Фриз — средняя горизонтальная часть антаблемента между архитравом и карнизом (верхняя выступающая часть антаблемента); в дорическом ордере членится на триглифы и метопы. А также декоративная композиция (изображение или орнамент) в виде горизонтальной полосы (наверху стены).
6. Триглиф — прямоугольная вертикальная каменная плита с продольными врезами Чередуясь с метопами, триглифы составляют фриз дорического ордера.
7. Метопы — прямоугольные, почти квадратные плиты, часто украшенные скульптурой.
8. Ганч — среднеазиатский вяжущий материал, получаемый обжигом камневидной породы, содержащей гипс и глину. Из ганча делают штукатурку, выполняют резной и литой декор, скульптуру.
9. Тяга — профилированный выступ, членящий стену по горизонтали.
10. Интерколумний — пролет между рядом стоящими колоннами в ордерной архитектуре.
11. Хитон — мужская и женская нижняя одежда древних греков. Льняная или шерстяная рубашка, чаще без рукавов; подпоясывался с напуском.
12. Пеплюс — женская верхняя одежда из легкой ткани в складках, без рукавов, надевавшаяся поверх туники.
Анатолий Смирнов
ИЗ ГЛУБИНЫ ВЕКОВ
Анатолий Смирнов профессор, доктор исторических наук
об историческом исследовании В.Щербакова
Культура ушедших эпох — великое достояние человечества и достояние это неотделимо от его судьбы — настоящей и будущей. Словно нить Ариадны тянется к нам из глубины веков и тысячелетий. И эта нить позволяет человеку сегодняшнего дня не только понять и осознать ценность сокровищ, накопленных до него, но и оценить подлинность настоящего, неразрывную его связь с временем, давно миновавшим. Если экологи сегодня бьют тревогу, то еще больше тревожных будней у археологов — ведь памятники прошлого уникальны, они невоспроизводимы. Срытый при строительстве завода или жилого квартала памятник культуры исчезает навсегда.
Читая очерк писателя и ученого Владимира Щербакова “Где жили боги и герои саг?” еще раз убеждаешься в ценности тех наблюдений, которые раскрывают нам глубину воззрений человека на мир, природу, самого себя. Работа эта понятна читателю, но она вполне научна по содержанию. Любознательный читатель и историк могут по указанным автором источникам и литературе продолжить знакомство с миром древних мифов, который как бы материализовался в памятниках народов Кавказа и Парфии — великой державы Древнего Востока, соперничавшей с Римом примерно на рубеже нашей эры. Все это, мне кажется, превосходит уровень научной фантастики — и смелостью, и научным уровнем, и парадоксальностью идей.
Идея переселения племен и народов, взаимовлияния культур, как мне представляется, глубоко интернациональна. Она как нельзя кстати освещает новым светом и события сегодняшнего дня. Мне кажется, В. Щербакову удалось провести именно эту идею через всю работу.
Мне уже доводилось писать предисловие к одной из книг этого писателя-исследователя. Это была книга “В поисках Атлантиды”, написанная им совместно с французским археологом и путешественником Ж.-И.Кусто (М., “Мысль”, 1986). Я отмечал тогда, как оригинальный подход двух атлантологов позволил с разных сторон осветить тему и привести к новым результатам (открытие В.Щербаковым факта, что якутское кладбище мамонтов возникло в результате глобальной катастрофы-потопа всепланетного масштаба примерно во время гибели Атлантиды Платона).
Сейчас я должен добавить, что новые результаты рождаются не просто на стыке наук, а в результате нового осмысления источников и трудов древних историков и географов — ибо они и есть самый уникальный памятник неиссякаемой жажде исследовать все и вся.
Мне понравилась идея поиска Асгарда, которая увлекла и автора Асгард — древний город богов. Но не только В нем жили люди Ведь это потомки обожествляли царей и правителей. Итак, Асгард — это город людей. Этот подход позволил автору высказать интереснейшую гипотезу, отталкиваясь от текста эддических мифов Асгард существовал. Он соединял в себе черты многих памятников Парфии. О нем слагали легенды и песни, так он вошел и в настоящее, как легендарный город, во многом освобожденный от бытовых подробностей и реалий. Но рассказ об Асгарде автор понимает расширительно. Он дает и документальную историю памятников Парфянского царства, опираясь на труды многочисленных ученых — советских и зарубежных. Древняя повесть об Асгарде служит тут той самой нитью Ариадны, которая помогает читателю и, надеюсь, специалисту.
Множество мыслей высказывает в этой связи В.Щербаков. Запоминается раздел, посвященный соседям и соперникам асов — этих богов скандинавских мифов. Боги обретают прочную “прописку” — но не на небе, а на Земле.
С сожалением должен констатировать, что сами мифы, собранные в “Эдде” и особенно в “Младшей Эдде”, еще не нашли отечественного читателя. Они изданы недавно и небольшим тиражом — и это после десятков изданий на всех почти языках Европы! Пусть же эта небольшая работа послужит и еще одной задаче: узнать и полюбить то, что известно в соседних и дальних странах со школьной скамьи любому будущему образованному человеку. Автору же этой работы я желаю успехов в его дальнейших поисках.
Владимир Щербаков ГДЕ ЖИЛИ БОГИ И ГЕРОИ САГ?
Парфия, самое могущественное государство Востока, соперника Рима. Одна из столиц Парфии, Ниса, описана в скандинавских сагах, как Асгард — город богов-асов.
Трон главного бога саг Одина был из слоновой кости. В Нисе сохранились десятки деталей мебели именно из слоновой кости. В “Младшей Эдде” сказано, что Одину не надо угощений, и он пьет одно вино. В Нисе есть остатки так называемого квадратного дома. В нем двенадцать замурованных в свое время сокровищниц — по числу богов-асов. В одной из этих сокровищниц — одни лишь ритоны, сосуды похожие на рог. Это сокровищница Одина. Недалеко располагалось винохранилище. Это подтверждает свидетельства саг.
В Асгарде первым делом построили святилище с двенадцатью тронами и престолом, говорят саги. И все святилище было “как из чистого золота”. Из этого следует, что дом не был золотым, он был похож на золото. Описанию в точности соответствует храм Нисы III–II веков до нашей эры, разрушенный в I веке нашей эры. Это эпоха Одина. По преданию, он именно в I веке до нашей эры ушел с асами на северо-запад и достиг Скандинавии. Вся стена первого яруса храма в Нисе — малиновая. Как золотая. Верх был белым, “как из серебра”, что тоже соответствует сагам. Здесь, у этого святилища произрастала роща. В сагах эта роща называется Гласир. Деревья были с золотыми листьями. Листья похожи на иглы. Деревья эти удалось найти. Это персик с пурпурными листьями. Латинское название этой остролистной разновидности персика как важнейший признак отмечает цвет листвы червонного золота.
Мне удалось отождествить все остальные храмы и чертоги саг с реальными постройками парфянской эпохи и найти изображения богов-асов на камне и слоновой кости. Валгалла — замок, где пировали храбрейшие из воинов. Это огромный круглый храм Нисы. Круглый стол короля бриттов создан фантазией по подобным же мотивам. На Идавёлль-поле асы встретятся вновь после гибели мира. Это важнейший объект саг. Перевода по существу нет Идавёлль-поле пытаются переводить как “вечнозеленое поле”, “поле неустанной трудовой деятельности” и т. д. Мне удалось дать точный перевод, исходя из сохранившихся на Кавказе до сего дня мифов и обычаев.
Ведь асы пришли, согласно сагам, из района восточнее Дона! Идавёлль-поле — это поле для игры с шаром, таков перевод. В кавказском эпосе осетин “Нарты” удалось найти описание этой игры богов и затем — само Идавёлль-поле в Мансурдепе (современная Туркмения) и второе поле — в Нисе, в центре храмового комплекса. Так и должно быть, ведь в центре Асгарда было именно Идавёлль-поле! По аналогии с Валгаллой в Албании Кавказской был круглый дом — резиденция албанского правителя. Он назывался Хал-Хал (“х” переходит в “в” в северных языках). Албанцы Кавказа — это альвы, соседи асов, герои саг. Албания называлась в Византии Алвалон (“в” переходит в “б”, как в именах Василий — Базиль). Светлые альвы саг, оставшиеся на юге, это и есть албанцы Кавказа и Закавказья. Соперники асов — ваны. Ваны жили на Дону. Мне удалось восстановить историю ванов, часть которых ушла с асами в Скандинавию, а другая часть ушла на север, на Оку и верхний Дон (это известные русские реки). Это племя называлось арабскими историками “вантит”. Мои находки на Оке и Дону, подтвердили подлинность истории ванов.
Обо всем этой и рассказано ниже.
Мир эддических песен и саг
В XIII веке самый знаменитый из исландцев — Снорри Стурлусон написал книгу, представляющую. собой уникальное собрание древне-исландских мифов и сказаний, и назвал ее “Эдда”. Долгое время считалось, что все описанные в книге мифы и сказания Снорри сочинил сам. Но вдруг в 1643 году (через 400 лет после смерти Снорри!) исландский епископ Свейнссон находит древний кодекс, содержащий песни о богах и героях, сюжеты которых совпадают с рассказанным в “Эдде”. Находка Свейнссона заставила ученых по-новому взглянуть на книгу Снорри. Стало ясно, что он не придумал, а собрал и записал сложившиеся в исландской традиции языческие мифы и сказания, сохранив для нас их удивительный мир.
Пространственную структуру этого мира определяет ясень Иггдрасиль. Три корня у знаменитого ясеня. Один тянется в царство мрака Нифльхейм, другой — к великанам, а третий — к богам-асам. Под тем корнем, что у асов, течет священный источник Урд. Здесь находится главное святилище, куда каждый день съезжаются асы по мосту Биврёст и вершат свой суд. Стоит у источника прекрасный чертог. Живут в нем три девы — Урд, Верданди и Скульд. Это три норны, ведающие судьбы людей. Каждый день они черпают воду из священного источника и поливают Иггдрасиль, чтобы он не засох. На вершине Иггдрасиля сидит мудрый орел, а меж глаз у него — ястреб Ведрфёльнир (“полинявший от непогоды”). Корни ясеня гложут змеи и дракон Нидхёгг. Белка Грызозуб переносит по стволу перебранку между орлом и драконом. Четыре оленя — Даин, Двалин, Дунейр и Дуратрор — бегают среди ветвей ясеня и объедают его листву.
Жилище асов называется Асгард. Когда боги только начинали строиться, пришел к ним некий мастер-великан и обещал за три полугодия построить крепость, недоступную для великанов, а в награду потребовал богиню Фрейю, солнце и луну. По совету Локи асы согласились, но когда они увидели, что великан успевает построить, крепость в срок, то пригрозили Локи лютой смертью, если он не по мешает мастеру выполнить условия сделки. Пришлось Локи пойти на хитрость. Великану помогал в работе конь Свадильфари. Превратившись в кобылу, Локи отвлек коня от работ, и строитель не успел закончить ее в срок. Понял великан, что обманут, и впал в ярость. Тогда асы позвали Тора, и он убил великана своим молотом.
Сначала боги воздвигли святилище с двенадцатью тронами и престолом для Одина. Все в нем, как из чистого золота, и называется оно Чертогом Радости. Потом построили они столь же прекрасное святилище богинь — Вингольв и дом, в котором поставили кузнечный горн, и сделали наковальню, молот и другие орудия. Делали они вещи из камня, из дерева и из руды, что зовется золотом. И все у них было из золота, и поэтому назывался тот век золотым.
У каждого аса в Асгарде свой чертог. Чертог Одина, украшенный серебром, называется Валаскьяльв. В нем восседает он на престоле, который зовется Хлидскьяльв.
Из камней, которые лизала корова Аудумла, возник человек Бури. Его сын Бор взял в жены Бестлу, дочь великана Бельторна, и родились у них три сына — Один, Вили и Be. Рассказывает Снорри и о другом происхождении Одина — из Трои, где он ведет свой род от конунга по имени Мунон или Меннон. Жену Одина зовут Фригг. Ей ведомы все людские судьбы, но, в отличие от норн, она их не предсказывает, а хранит в тайне. Один — отец всем богам, и поэтому его называют Всеотцом. А еще он Отец Павших. Ему принадлежит чертог, который называется Вальгалла. Живут в нем эйнхерии — павшие в бою храбрые воины. Отбирают воинов в Вальгаллу валькирии, прислуживающие им там во время пиров.
На пирах в Вальгалле пьют эйнхерии медовое молоко козы Хейдрун, которая щиплет листья ясеня Иггдрасиль, и едят неиссякающее мясо вепря Сэхримира, варит его повар Андхримнир в котле Эль-дхримнир. Один же бросает всю еду двум волкам — Гери и Фреки — и пьет только вино. На плечах у него сидят вороны — Хугин и Мунин. От них он узнает обо всем, что происходит на свете.
Олень Эйктюрнир объедает ветви Иггдрасиля, а с рогов его стекает влага в Кипящий Котел, из которого берут начало все реки.
У входа в Вальгаллу стоят в поле ворота Вальгрид, а перед ними — роща Гласир (“сияющая”), все листья в ней из красного золота.
Один — точно оборотень, он часто является в виде змеи, ворона, орла, коня и волка. Это бог магического знания, знающий руны — сакральные письмена. За глоток из источника мудрости он отдает свой глаз великану Мимиру, а чтобы узнать руны, сам себя приносит в жертву и, пронзенный собственным копьем, девять дней висит на ясене Иггдрасиль.
Снорри рассказывает и о печальной судьбе сына Одина — Бальдра. Бальдр, самый красивый и мудрый из асов, жил в чертоге Брейдаблик (“Широкий Блеск”), прекраснее которого нет в Асгарде. Вдруг стали ему сниться сны, предвещавшие опасность для его жизни. Тогда Фригг взяла клятву со всех вещей и существ, что они не тронут Бальдра. А когда она рассказала об этом, стали Бальдр и другие асы забавляться тем, что Бальдр становился на поле тинга, а другие бросали в него каменьями, пускали стрелы, рубили его мечом. Но ничто не вредило Бальдру. Его неуязвимость пришлась не по душе завистливому Локи. Выведал он у Фригг, что не взяла она клятвы с молодого побега омелы, растущего к западу от Вальгаллы. Вырвал Локи этот побег и пошел на поле тинга. Там дал он побег слепому Хёду, и тот метнул его в Бальдра, как ему указал Локи. Пронзил прут Бальдра, и упал он мертвым на землю. И было это величайшее горе для богов и людей. Асы перенесли тело Бальдра к морю и положили в ладью, но только великанше Хюрроккин удалось столкнуть эту ладью в воду. Не выдержав горя, умерла жена Бальдра Нанна, и ее сожгли в ладье вместе с Бальдром. А брат Бальдра Хермод отправился к хозяйке царства мертвых Хель, чтобы вернуть его назад в Асгард. И обещала Хель, что Бальдр вернется к асам, если все живое и мертвое будет по нему плакать. И плакали все, кроме великанши Тёкк, а был это Локи. И остался Бальдр в царстве мертвых. Сурово отомстили асы Локи за Бальдра. Поймали они его и связали кишками, а Скади повесила над лицом Локи ядовитую змею, яд которой приносил ему мучения, хотя жена его Сигюн и подставляла чашу под капающий яд. Когда капли яда попадали- на Локи, он содрогался, вызывая землетрясение. И оставаться ему прикованным до конца мира.
Сыном Одина считается и Тор, сильнейший из всех богов и людей. Владения Тора называются Трудвангар (“Поля силы”), или Трудхейм. Там находится его чертог Бильскирнир, самый просторный в Асгарде: он вмещает пять сотен покоев и еще сорок. Ездит Тор в колеснице, запряженной двумя козлами. Есть у него три сокровища — молот Мьёлльнир, пояс силы и железные рукавицы, которые он надевает, когда хватается за молот.
Тор защищает Асгард и Мирград — мир людей от великанов. Так, Снорри рассказывает о борьбе Тора с великаном Хрунгниром, который опередив Одина в конном состязании, стал похваляться перед асами, что убьет богов и уведет богинь Фрейю и Сив. Тор вызвал великана на поединок. Он метнул в Хрунгнира свой молот, а тот бросил навстречу молоту точило. Столкнувшись с молотом в воздухе, точило раскололось пополам, и один кусок вонзился Тору в голову Тор упал наземь. Мьёлльнир же попал великану в голову и раскрошил ему череп. Упал Хрунгнир на Тора, и одна его нога оказалась у Тора на шее. И только сын Тора Магни смог ее снять, за что отдал ему Тор коня Золотая Грива, которым прежде владел Хрунгнир. А точило из головы Тора почти вынула своими заклинаниями провидица Гроа, но, узнав от Тора, что скоро вернется ее муж Аурвандиль, которого тот на своих плечах вынес из страны великанов, она от радости позабыла все заклинания. Так и остались осколки точила у Тора в голове.
Сражается Тор и с мировым змеем Ермунгандом. Однажды поймал он змея на удочку. Было это так. Тор остановился на ночлег в доме великана Хюмира, а с рассветом отправился с великаном на рыбную ловлю. Заплыли они так далеко, где уже не было рыбы, а плавал только Ермунганд. Тор достал крепкую лесу и крючок, не уступавший ей величиной и крепостью. На этот крюк насадил он бычью голову и закинул ее за борт. Заглотнул мировой змей бычью голову, а крюк впился ему в небо. И начал змей яростно вырываться. Но Тор уперся так, что пробил дно лодки и встал на дно морское, и подтащил змея к борту. Схватил Тор свой молот и занес его над змеем, но в это мгновение Хюмир перерезал ножом лесу и змей погрузился в море. А Тор метнул ему молот вослед, и сказывают, что молот оторвал змею голову. Но все-таки Ермунганд остался живым. Тор еще сразится с ним в последней битве перед концом мира. Убьет он тогда мирового змея, но и сам умрет от его ядовитых укусов.
В чертоге Ноатун (“Корабельный сарай”), что расположен на небе и одновременно у моря, живет Ньёрд. Он очень богат, управляет ветром, морем и огнем, покровительствует мореплаванию, рыболовству и охоте на морских животных.
Сын Ньёрда Фрейр — самый славный из асов. Он — бог урожая и богатства, которому подвластны дожди и солнечный свет. Однажды с престола увидел Фрейр прекрасную Герд, дочь великана Гюмира. И послал он к ней сватом своего слугу Скирнира. Скирнир предлагал Герд одиннадцать золотых яблок, волшебное кольцо Драупнир, грозил отрубить ей голову, но она не соглашалась на брак. Тогда произнес он зловещее проклятье, после которого Герд сдалась и согласилась встретиться с Фрейром в роще Барри.
А дочь Ньёрда зовут Фрейя. Это богиня плодородия, любви и красоты. Ездит она в колеснице, запряженной двумя кошками, а живет в просторных и прекрасных палатах Сессрумнир, которые находятся в чертоге Фолькванг (“Поле боя”). С поля брани забирает Фрейя половину убитых, а другая остается Одину. Мужа Фрейи зовут Од. Он отправился в дальние странствия, а Фрейя ищет его и плачет по нему золотыми слезами. У них есть дочь Хносс (“Сокровище”), которая так прекрасна, что все прекрасное в мире зовется ее именем.
Ньёрд и Фрейр по происхождению ваны. Боги-ваны живут в стране, которая называется Ванахейм. Однажды они подослали к асам злую колдунью Хейд. Асы забили ее копьями и трижды сжигали, но она снова возрождалась и творила еще худшее. И начал Один войну с ванами, бросив в них свое копье. Асы терпели поражение, но в конце концов между асами и ванами был заключен мир, и они обменялись заложниками. Асы отдали ванам Хёнира и Мимира, а те взамен — Ньёрда и Фрейра. Так Ньёрд и Фрейр стали асами. Ньёрд взял в жены Скади, дочь великана Тьяцци. Она не любила море и хотела жить в чертоге своего отца, который зовется Трюмхейм и расположен в горах. И решили они жить по девять дней в Трюмхейме и в Ноатуне, но не выдержали. Ньёрд остался жить в Ноатуне, а Скади вернулась в горы, в Трюмхейм. Там она часто ходит на лыжах и стреляет дичь. И называют ее богиней лыжницей.
А лучше всех ходит на лыжах и стреляет из лука пасынок Тора Улль, который построил свои палаты в долине Идалир (“долина тисов”). Прекрасен лицом этот ас и владеет всяким военным искусством.
Над чертогом, что зовется Сёкквабекк, плещут холодные волны. А живет в нем богиня Сага. Каждый день пьет она с Одином из златокованых чаш.
И еще живут в Асгарде богиня-врачевательница Эйр, юная дева Гевьон, Фулла с распущенными волосами и золотой повязкой на голове, богиня любви Сьёвн и богиня славы Ловн, умная и любопытная Вер, от которой ничего не скроешь, мудрая Снотра. Вар подслушивает людские клятвы и обеты. Сюн сторожит в чертогах двери, чтобы не вошли в них те, кому не дозволено. Хлин бережет всех от опасностей. Гна скачет на своем коне в разные страны с поручениями от Фригг.
В краю, покрытом кустами и высокими травами, живет молчаливый ас Видар, еще один сын Одина. Он сильный, почти как Тор, и отомстит за своего отца во время гибели богов.
А сын Бальдра Форсети (“Председатель тинга”) — владелец палат Глитнир, которые убраны столбами из золота и покрыты серебром. Там он разрешает споры, и все уходят от него в мире и согласии.
Живут в Асгарде еще два аса — Тюр и Браги, но об их жилищах ничего не рассказывается.
Тюр — бог победы, он самый отважный и смелый. Однажды поймали асы волка Фенрира, чтобы надеть на него путы Глейпнир, но сказали волку, что скоро его выпустят. А тот не поверил, и пришлось Тюру положить ему в пасть свою руку. И когда асы не захотели отпустить Фенрира, он откусил руку, и с тех пор Тюр однорукий.
Браги славен своей мудростью и поэтическим даром Однажды пришел к нему великан Эгир и спросил, откуда произошла поэзия И поведал ему Браги, как Один похитил мед поэзии.
При заключении мира между асами и ванами смешали боги в чаше слюну и сделали из нее мудрого человечка по имени Квасир. Карлики Фьялар и Галар зазвали Квасира в гости и убили, а потом, смешав его кровь с пчелиным медом, в трех сосудах приготовили мед поэзии — волшебный напиток, дающий мудрость и вдохновение. Затем позвали карлы в гости и убили великана Гиллинга и его жену, а от их сына Суттунга откупились медом поэзии. Суттунг велел своей дочери Гуннлёд сторожить мед в скале. Один устроил так, что работники брата Суттунга Бауги поубивали друг друга в драке, и поступил вместо них к Бауги в услужение. Хотел он, чтобы платили ему медом за работу, но не вышло — Суттунг не принял их договора. Тогда Один заставил Бауги пробуравить в скале дырку и, превратившись в змею, пролез в нее. Провел он три ночи с Гуннлёд и с её разрешения осушил все три сосуда, а затем, превратившись в орла, улетел в Асгард, где выплюнул весь мед в чашу и отдал его асам и людям, которые умеют слагать стихи.
Жена Браги Идунн хранит в своем ларце золотые яблоки, благодаря которым боги сохраняют вечную молодость. Однажды три аса. Один, Локи и Хёнир, отправились в путь. Долго шли они, проголодались и решили зажарить быка. А великан Тьяцци, превратившийся в орла, сделал так, что мясо никак не жарилось. И сказал он асам, что если они хотят поесть жареного мяса, то должны кормить его досыта. И потребовал себе самый лакомый кусок. Рассердился Локи, схватил палку и хотел ударить орла. Но один конец палки прилип к спине орла, а другой — к рукам Локи. И полетел орел так, что Локи задевал ногами камни и деревья. Запросил Локи пощады, а Тьяцци взял с него клятву, что тот выманит из Асгарда Идунн с ее яблоками. Вернувшись домой, Локи рассказал Идунн, что нашел в лесу замечательные яблоки, и попросил ее взять с собой свои, чтобы сравнить. И пошли они в лес. Тут прилетел Тьяцци в обличье орла и унес Идунн с ее яблоками в Страну Великанов. Постарели асы без Идунн. И вспомнили они, что в последний раз видели ее с Локи. Под угрозой смерти и пыток Локи взялся вызволить Идунн от великанов. Взяв у Фрейи соколиное оперенье, он полетел к Тьяцци. Когда того не было дома, превратил Локи Идунн в орех и полетел с ней в Асгард. Тьяцци бросился за ними в погоню, но асы его убили.
К асам причисляют и Локи — зачинщика распри между богами, сеятеля лжи. Он красив собою, но злобен, коварен и хитер на всякие уловки. Жену Локи зовут Сигюн, а их сына — Нари, или Нарви Есть у Локи еще трое детей от великанши Ангрбоды: два сына — волк Фенрир и мировой змей Ермунганд и дочь Хель. Когда асы узнали, что будут им от детей Локи великие беды, бросил Один змея в глубокое море, а Хель низверг в страну мрака Нифльхейм. Там за высокими оградами и крепкими решетками стоят ее палаты, которые называются Мокрая Морось. А сама она наполовину синяя, наполовину — цвета мяса, сутулая и вид у нее свирепый. Волка же асы оставили у себя. Он-то и откусил Тюру руку.
На краю небес, у самого моста Биврёст, в чертоге Химинбьёрг живет Хеймдалль, белый ас, страж богов, охраняющий их от великанов. У него есть рог Гьяллархорн, в который он затрубит перед концом мира.
Сначала наступит трехгодичная “великанская зима” Фимбульветер с жестокими морозами и свирепыми ветрами. Один волк проглотит солнце, другой похитит месяц. Звезды упадут с неба. От землетрясений загудит и задрожит ясень Иггдрасиль. Вода зальет землю, потому что перевернется в море мировой змей Ермунганд. И поплывет сделанный из ногтей мертвецов корабль Нагльфар, которым будет править великан Хрюм. С грохотом и пламенем будут наступать волк Фенрир и змей Ермунганд. Расколется небо, и появится войско сынов Муспелля. Во главе этого войска великан Сурт со своим мечом, свет от которого ярче, чем от солнца. Поскачут они по мосту Биврёст, и мост под ними провалится.
Рог Хеймдалля разбудит асов во главе с Одином и его дружину павших. Поскачет Один за советом к мудрому Мимиру.
И будет великая битва на поле Вигрид, что простирается на сто переходов в каждую сторону.
Один сразится с Фенриром, Тор с Ермунгандом, Тюр с псом Гармом, Хеймдалль с Локи, а Фрейр с великаном Суртом. Фенрир проглотит Одина, но Видар разорвет ему пасть. Фрейр погибнет в схватке с Суртом, потому что не будет при нем его меча, который он отдаст Скирниру. Тор умертвит мирового змея, но и сам, пройдя лишь девять шагов, упадет замертво, отравленный его ядом. Убьют друг друга Тюр и Гарм, Хеймдалль и Локи. А Сурт сожжет мир, и погибнут многие боги и люди.
Но после гибели мира наступит его возрождение. Поднимется из моря земля, зазеленеют поля. Поселятся на Идавёлль-поле, где прежде был Асгард, оставшиеся в живых сыновья Одина — Видар и Вали. Придут сюда Моди и Магни, сыновья Тора, и принесут с собой молот Мьёлльнир. Возвратятся из Хель Бальдр и Хёд. Выживут, укрывшись в роще Ходдмимир, и два человека — Лив и Ливтрасир, и дадут они начало человеческому роду.
Вот и все об Асгарде и его жителях. Но в мире много и других обиталищ. В соседней стране, что зовется Альвхейм, живут светлые альвы. Они прекраснее солнца. А темные альвы чернее смолы, и живут они в земле На южном краю неба расположен чертог Гимле Он прекрасней всех и светлее солнца, и устоит он, когда обрушится небо и погибнет земля И будут в нем всегда жить хорошие и праведные люди. На Окольнире стоит еще один чертог — Бримир. В нем вкушают блаженство. Прекрасен и чертог Синдри, который находится на Горах Ущербной Луны и сделан из чистого золота. А на Береге Мертвых стоит огромный и ужасный чертог. Свит он из змей, головы которых повернуты внутрь и брызжут ядом. И текут по этому чертогу ядовитые реки, которые переходят вброд клятвопреступники и злодеи-убийцы. Но хуже всего в потоке Кипящий Котел, где дракон Нидхёгг гложет трупы умерших.
Все это услышал конунг Гюльви в Асгарде, куда он отправился, чтобы разузнать, почему так могущественны асы, и, вернувшись домой, рассказал людям.
В цикле замечательных древнескандинавских мифов, как в зеркале отразилась жизнь народов и племен, их верования, история переселений, быт и нравы далеких эпох. Цикл этот изложен в трех знаменитых книгах: “Круг земной”, “Младшая Эдда”, “Старшая Эдда”.
Две первые книги написаны Снорри Стурлусоном, который бережно собирал и записывал древние народные предания.
В предисловии к “Младшей Эдде”, изданной на русском языке впервые только в 1970 году, после сотен изданий на разных европейских языках, М.И.Стеблин-Каменский, редактор перевода, отмечал, что книга эта, созданная в 1222–1225 годах в Исландии, дает наиболее полное отражение мифологии, которую не только скандинавские народы, но и все народы, говорящие на германских языках, считают своим ценнейшим культурно-историческим и художественным наследием.
Третья из книг, “Старшая Эдда” — это сборник древнеисландских песен о богах и героях. Старшей эта книга названа в отличие от “Эдды” Стурлусона, получившей название младшей. Рукопись ее, как уже говорилось, была найдена после смерти знаменитого исландского поэта. Это была книга безвестного автора, созданная по тем же фольклорным мотивам, она удивительным образом подтвердила точность и добросовестность Снорри Стурлусона и по праву вошла в золотой фонд мировой литературы.
Выше рассказано о древних мифах. Попробуем теперь отыскать в них реалистические черты и характеристики места и времени, которые помогут ответить на вопрос, поставленный в заголовке этой книги.
Прежде всего отметим, что Асгард отождествлялся с древней Троей. Но это скорее дань европейской традиции. Как читатель увидит позднее, другие указания эддических мифов уводят нас в другой регион, который расположен “восточнее Дона”. Противоречивость, некоторая размытость времени и особенно места, характерная для эддического цикла, заставляет исследователя быть внимательным к деталям и вариациям темы.
Вблизи середины земли, повествует “Младшая Эдда”, был построен город, снискавший величайшую славу. Это была Троя.
“Этот град — сообщает книга — был много больше, чем другие, и построен со всем искусством и пышностью, которые были тогда доступны. Было там двенадцать государств, и был один верховный правитель. В каждое государство входило немало обширных земель. В городе было двенадцать правителей. Эти правители всеми присущими людям качествами превосходили других людей, когда-либо живших на земле.
Одного конунга в Трое звали Мунон или Меннон. Он был женат на дочери верховного конунга Приама, ее звали Троан. У них был сын по имени Трор, мы зовем его Тором. Он воспитывался во Фракии у герцога по имени Лорикус. Когда ему минуло десять зим, он стал носить оружие своего отца. Он выделялся среди других людей красотой, как слоновая кость, врезанная в дуб. Волосы у него были краше золота. Двенадцати зим от роду он был уже в полной силе. В то время он поднимал с земли разом десять медвежьих шкур, и он убил Лорикуса герцога, своего воспитателя, и жену его Лору, или Глору, и завладел их государством Фракией. Мы зовем его государство Трудхейм. Потом он много странствовал, объездил полсвета и один победил всех берсерков, всех великанов, самого большого дракона и много зверей. В северной части света он повстречал прорицательницу по имени Сибила — а мы зовем ее Сив — и женился на ней. Никто не ведает откуда Сив, родом. Она была прекраснейшей из женщин, волосы у нее были подобны золоту. Сына их звали Лориди, он походил на своего отца. У него был сын Эйнриди, а у него — Вингетор, у Вингетора — Вингенер, у Вингенера — Моди, у Моди — Маги, у Маги — Сескев, у Сескева — Бедвиг, у Бедвига — Атри, а мы зовем его Аннан, у Атри — Итрманн, у Итрманна — Херемод, у Херемода — Скьяльдун, его мы зовем Скьельд, у Скьяльдуна — Бьяв, мы зовем его Бьярд, у Бьява — Ят, у Ята — Гудольв, у Гудольва — Финн, у Финна — Фридлав, мы зовем его Фридлейв, а у того был сын Воден, а мы зовем его Один. Он славился своей мудростью и всеми совершенствами. Жену его звали Фригида, а мы зовем ее Фригг.
Одину и жене его было пророчество, и оно открыло ему, что его имя превознесут в северной части света и будут чтить превыше имен всех конунгов. Поэтому он вознамерился отправиться в путь…”
Одина и его людей прославляли и принимали за богов.
И вот они пришли на север в страну саксов. Править страной Один оставил троих сыновей. Одного из них звали Вегдер. Он остался в восточной стране саксов. Второго сына Одина звали Бельдег, или Бальдр. Ему принадлежала нынешняя Вестфалия. Третий сын Одина Сиги правил землей, которая позднее названа страною франков, и от него ведет начало род Вельсунгов. Один пустился в дальнейший путь и достиг страны, которая называлась Рейдготланд. Правителем ее Один сделал своего сына по имени Скьельд. От него происходит род Скьельдунгов. Это датские конунги, а страна позднее стала зваться Ютландией.
Потом Один достиг страны, что зовется ныне Швецией. Тогда ею правил Гюльви. Он вышел встречать Одина и сказал, что тот может властвовать в его государстве, как только пожелает. В любой стране, отмечает источник, где они останавливались, наступали времена изобилия и мира. И все верили, что это творилось по воле Одина и его сподвижников. И ни красотою своей, ни мудростью асы не походили на прежде виданных ими людей. Одину понравились там земли, и он избрал их местом для города, который зовется теперь Сигтуна. Он назначил там правителей подобно тому, как это было в Трое… После того он поехал на север, пока не преградило путь море, окружавшее, как им казалось, все земли. Он поставил там своего сына править государством, что зовется теперь Норвегией. Сына же звали Сэминг, и от него ведут свой род норвежские конунги, а также и ярлы и другие правители… А с собою Один взял сына по имени Ингви, который был конунгом в Швеции, и от него происходит род, называемый Инглингами. Асы взяли себе в той земле жен, а некоторые женили и своих сыновей, и настолько умножилось их потомство, что они расселились по всей Стране Саксов, а оттуда по всей северной части света, так что язык этих людей из Азии стал языком всех тех стран. И люди полагают, что по записанным именам их предков можно судить, что имена эти принадлежали тому самому языку, который асы принесли сюда на север…”
О конунге (правителе) древней Швеции Гюльви источник сообщает, что его поражало могущество асов и он, наконец, пустился в путь к Асгарду, и “поехал тайно, приняв обличие старика, чтобы остаться неузнанным”. Но асы узнали об этом и “наслали ему видение”. Вступив в город, Гюльви будто бы увидел высокий чертог, и крыша его была устлана позолоченными щитами.
В чертоге было много палат и множество народу: иные играли, иные пировали, иные бились оружием.
“Он увидел три престола, один другого выше. И сидят на них три мужа. Тогда он спросил, как зовут этих знатных мужей. И приведший его отвечает, что на самом низком из престолов сидит конунг, а имя ему — Высокий. На среднем троне сидит Равновысокий, а на самом высоком — Третий. Тогда спрашивает Высокий, есть ли у него еще какое к ним дело, а еда, мол, и питье готовы для него, как и для прочих, в Палате Высокого”. И вот Гюльви задает вопросы, а из ответов его собеседников складывается картина мироздания.
“Всего раньше была страна на юге, имя ей Муспелль. Это светлая и жаркая страна, все в ней горит и пылает. И нет туда доступа тем, кто там не живет и не ведет оттуда свой род. Суртом называют того, кто сидит на краю Муспелля и его защищает. В руке у него пылающий меч, и, когда настанет конец мира, он пойдет войною на богов и всех их победит и сожжет в пламени весь мир”.
Гюльви спросил: “Что же было в мире до того, как возникли племена и умножился мир людской?” Тогда сказал Высокий: “Когда реки, что зовутся Эливагар (т. е. “Бурные волны”) настолько удалились от своего начала, что их ядовитая вода застыла подобно шлаку, бегущему из огня, и стала льдом, и когда окреп тот лед и перестал течь, яд выступил наружу росой и превратился в иней, и этот иней слой за слоем заполнил Мировую Бездну”. И сказал Равновысокий: “Мировая Бездна на севере вся заполнилась тяжестью льда и инея, южнее царили дожди и ветры, самая же южная часть Мировой Бездны была свободна от них, ибо туда залетели искры из Муспелльсхейма”. И Третий добавил: “И если из Нифльхейма шел холод и свирепая непогода, то близ Муспелльсхейма всегда царили тепло и свет. И Мировая Бездна была там тиха, словно воздух в безветренный день. Когда ж повстречались иней и теплый воздух, так что тот иней стал таять и стекать вниз, капли ожили от теплотворной силы и приняли образ человека, и был тот человек Имир, а инеистые великаны зовут его Аургельмиром, от него-то и пошло все племя инеистых великанов”…
Тогда спросил Гюльви: “Где жил Имир? И чем он питался?” Высокий ответил: “Как растаял иней, тотчас возникла из него корова по имени Аудумла, и текли из ее вымени четыре молочные реки, и кормила она Имира.” И сказал Гюльви: “А чем же кормилась сама корова?” Высокий ответил: “Она лизала соленые камни, покрытые инеем, и к исходу первого дня, когда она лизала те камни, в камне выросли человечьи волосы, на второй день — голова, а на третий день возник весь человек. Его прозывают Бури (т. е. “Родитель”). Он был хорош собою, высок и могуч. У него родился сын по имени Бор (“Рожденный”). От него и произошли Один и его братья — правители на небе и на земле.
Гюльви спросил: “Как же поладили они меж собою? И кто же из них оказался сильнее?”. Высокий ответил: “Сыновья Бора убили великана Имира. А когда он пал мертвым, вытекло из его ран столько крови, что в ней утонули все инеистые великаны. Лишь один укрылся со всею своей семьей. Великаны называют его Бергельмиром (дословно: “Ревущий как медведь”). Он сел со своими детьми и женою в ковчег и так спасся. От него-то и пошли новые племена инеистых великанов”.
Спросил Гюльви: “Какой путь ведет с земли на небо?” Отвечал со смехом Высокий: “Неразумен твой вопрос! Разве тебе неизвестно, что боги построили мост от земли до неба, и зовется мост Биврест? Ты его, верно, видел. Может статься, что ты зовешь его радугой. Он трех цветов и очень прочен и сделан — нельзя искуснее и хитрее. Но как ни прочен этот мост, и он подломится, когда поедут по нему на своих конях сыны Муспелля, и переплывут их кони великие реки и помчатся дальше”. Тогда молвил Ганглери: “Думается мне, не по совести сделали боги тот мост, если может он подломиться; ведь они могут сделать все, что ни пожелают. Отвечал Высокий: “Нельзя хулить богов за эту работу. Добрый мост Биврест, но ничто не устоит в этом мире, когда пойдут войною сыны Муспелля”.
И спросил Гюльви: “Что предпринял Всеотец, когда строился Асгард?” Высокий ответил: “Сначала он собрал правителей мира, чтобы решить с ними судьбу людей и рассудить, как построить город. Было это в поле, что зовется Идавелль, в середине города. Первым их делом было воздвигнуть святилище с двенадцатью тронами и престолом для Всеотца. Нет на земле дома больше и лучше построенного. Все там внутри и снаружи, как из чистого золота. Люди называют тот дом Чертогом Радости. Сделали они и другой чертог. Это святилище богинь, столь же прекрасное, люди называют его Вингольв. Следом построили они дом, в котором поставили кузнечный горн, а в придачу сделали молот, щипцы, наковальню и остальные орудия. Тогда они начали делать вещи из руды, из камня и из дерева. И так много ковали они той руды, что зовется золотом, что вся утварь и все убранство были у них золотые, и назывался тот век золотым, пока он не был испорчен женами, явившимися из Етунхейма (т. е. из страны великанов — етунов).
Затем сели боги на своих престолах…”
На поиски города асов
В каждом мифе отражается истина. Но где можно, право, найти волшебную страну эддических песен? Снорри Стурлусон дает ответ в своем “Круге земном”. Выслушаем его.
“Круг земной, где живут люди, очень изрезан заливами из океана, окружающего землю, в нее врезаются большие моря. Известно, что море тянется от Нёрвасунда до самого Йорсалаланда. От этого моря отходит на север длинный залив, что зовется Черное море. Он разделяет треть света. Та, что к востоку, зовется Азией, а ту, что к западу, некоторые называют Европой, а некоторые Энеей. К северу от Черного моря расположена Великая, или Холодная Швеция. Некоторые считают, что Великая Швеция не меньше Великой страны сарацин, а некоторые равняют ее с Великой Страной Черных Людей. Северная часть Швеции пустынна из-за мороза и холода, как южная часть Страны Черных Людей пустынна из-за солнечного зноя. В Швеции много больших областей. Там много также разных народов и языков. Там есть великаны, карлики и черные люди, и много разных удивительных народов. Там есть также огромные звери и драконы. С севера, с гор, что за пределами заселенных мест, течет по Швеции река, правильное название которой Танаис. Она называлась раньше Танаквисль, или Ванаквисль. Она впадает в Черное море. Местность у ее устья называлась тогда страной Ванов, или жилищем Ванов. Эта река разделяет трети света. Та, что к востоку, называется Азией, а та, что к западу, — Европой” (сага об Инглингах, I).
“Страна в Азии к востоку от Танаквисля называется Страной Асов, или жилищем Асов, а столица страны называлась Асгард. Правителем там был тот, кто звался Одином. Там было большое капище. По древнему обычаю в нем было двенадцать верховных жрецов. Они должны, были совершать жертвоприношения и судить народ. Они назывались днями, или владыками (сага об Инглингах, II).
Интересно, что земля восточнее Дона в древности в скандинавских сочинениях (“Какие земли лежат в мире” и др.) еще до Снорри Стурлусона называлась Великая Свитьод — Великая Швеция. Это память о прежней родине асов, точнее, племен, на языке которых слово “ас” означает “бог”, “владыка”.
Одного из сыновей Одина звали Скьёльдом. Он правил страной, что позднее названа Данией. Внук Скьёльда Фроди. В “Саге об Инглингах” говорится, что Фроди правил в эпоху римского императора Августа и сообщается: “тогда родился Христос”. Это рубеж двух эр. Значит, Один, прадед Фроди, повел своих людей в северные земли раньше, в I веке до н. э.
Сага сообщает, что Один оставил в Асгарде двух своих братьев, Be и Вили. Сам же он покинул Асгард, потому что был провидцем и знал, что его потомство будет населять северную окраину мира. Называется и другая причина ухода: натиск Рима.
Итак, первоначальная земля асов (диев) располагалась к востоку от Ванаквисля (Дона). Но где именно?
Хорошо известно, что на многих древнескандинавских картах направление юг-север не совпадает с современным, а повернуто на угол в 45° и указывает на северо-восток. Это скорее всего приводит к направлению на юго-восток от Дона. Но это районы Предкавказья или еще более южные районы. Из последующего станет ясно, что и Предкавказье, и побережье Азовского моря, и южные берега Каспия, и Копет-Даг населяли, согласно Страбону, племена даев (парнов) и все эти районы должны быть приняты во внимание как база мифотворчества. Но сам Асгард мог возникнуть лишь как исключительное явление, как достижение градостроителей великой державы. Как же согласовать все это? С одной стороны — племена, о которых современный читатель даже не слышал, с другой — необходимость вековых культурных традиций в рамках великой державы?
Обратимся сначала к одному характерному свидетельству эддического цикла: в городе дыев (асов) росли деревья с золотыми листьями.
“Младшая Эдда” помнит о целой роще таких деревьев. И это не выдумка, не фантазия. Можно ли это доказать? Можно. Роща называлась Гласир. Это нечто вроде парка. Золотая листва радовала глаз. По дорожкам парка прогуливались герои древних саг. Поиск этой реликвии, выяснение ее облика надо было начинать о вполне реалистических условий. Таких условий три. Первое: листья должны быть действительно золотые, иными словами, они напоминают драгоценный металл своим цветом. Второе: деревья должны быть декоративными. Третье: они местного происхождения или выходцы с Востока (например, из Индии или Китая).
Очень помогло в поисках собирательное понятие “роща”, оно указало на возможность культуры, причем весьма древней. Опуская подробности, привожу сразу ответ. В роще Гласир произрастали декоративные персиковые деревья с пурпурными листьями. Латинское название этой разновидности как важнейший признак отмечает золотой цвет листвы: var. atropurpura Schn. Точнее, это цвет червонного золота. Упоминание о деревьях с красными листьями можно найти и в советских изданиях, посвященным деревьям и кустарникам. Они, правда, исчезли почему-то из многих ботанических атласов шестидесятых-восьмидесятых годов, но в “Дендрологии” Ф.Л.Щепотьева их можно найти (М.—Л., 1949. — С. 193).
Персиковые рощи на Востоке не редкость. Считается, что родина этого дерева — Китай. Для него характерны красновато-коричневая кора стволов и старых ветвей и зеленые или красноватые молодые ветви. Интересно, что даже персик обыкновенный описан в разных книгах и атласах по-разному. В той же “Дендрологии” персик обыкновенный назван деревом высотой до восьми метров, а в “Ботаническом атласе” под ред. Б.К.Шишкина (М.—Л., 1963. — 108 с.) — всего навсего небольшим деревцом высотой 3–5 метров. Этот последний атлас в числе прочих изданий не упоминает о персиках с пурпурными листьями. Очевидно, для современных дендрологов деревья из рощи Гласир интереса уже не представляют. Все течет, все изменяется.
Скандинавам хорошо известна окраска, осенних лесов. Но это осеннее золото сентября и октября не могло послужить, конечно же, прообразом божественной рощи с ее постоянно пурпурными кронами.
Итак, описание рощи Гласир заставляет нас снова искать Асгард далеко на юго-востоке от Скандинавии, там, где можно найти персик с золотыми листьями, похожими на иглы (эта особенность тоже отмечена в эддических мифах). Такая роща могла украшать города Закавказья и Персии. Близ устья Дона этот вид персика не выдерживает холодных зим.
Есть еще одна разновидность персика. Это деревцо с белоснежными цветами. Латинское слово “алба” в его научном названии подчеркивает эту особенность. Но если в Асгарде была известна одна разновидность, то должна скорее всего быть известна и вторая. Не найдем ли мы следы знакомства с белоснежным деревом персика (таким оно бывает весной из-за обилия цветов, покрывающих всю крону) в скандинавских сказаниях? Да, такие следы остались.
Бальдр — сын Одина. Это воплощение доброты. “Он лучше всех и все его славят. Так он прекрасен лицом и так светел, что исходит от него сияние. Есть растение, самое белое из всех, такое белоснежное, что сравнить его можно только с ресницами Бальдра. Теперь ты можешь вообразить, как светлы и прекрасны волосы его и тело… Он самый мудрый из асов…” — эти строки “Младшей Эдды” посвящены Бальдру, а белоснежное растение, с которым сравниваются его ресницы, скорее всего именно деревце “альба”. Это вполне естественно, ведь Бальдр — бог весны и любимец богов.
Но если роща Гласир не могла произрастать близ Дона, то где ее искать в указанном выше юго-восточном направлении? Там, естественно, где в I веке до н. э. располагалось крупнейшее государство Древнего мира, соперник Рима на Востоке. Это государство называется Парфий. (Мы узнаем из последующего, что тысячи нитей связывали Парфию с Кавказом и побережьем Азовского моря.)
В то время, о котором идет речь в эддических мифах, в Парфий правила Династия Аршакидов.
Кто такие Аршакиды? Обратимся сначала к исторической энциклопедии. Вот что можно о них узнать: Аршакиды (Арсакиды) — династия, правившая в Парфянском царстве в 250 г. до н. э.–224 г. н. э. Возводили свой род к Артаксерксу II, персидскому царю, и считали себя продолжателями династии Ахеменидов; однако эта генеалогия является совершенно искусственной; народная традиция (записанная аль-Бируни) связывает Аршакидов с мифическим хорезмийским героем Сиявушем.
Далее узнаем, что родоначальник Аршакидов — Аршак, вождь племени парнов, так считает традиция. Парны — одна из ветвей дахов (даев), обитавших на территории нынешней Туркмении. Подлинным основателем Парфянского царства был Тиридат. Некоторые ученые отождествляют его с Аршаком I (СИЭ, 1961. — Т. I. — С. 886).
Интересная работа Кошеленко Г.А. “Генеалогия первых Аршакидов” идет вразрез с этими данными. Автор считает, что после смерти или свержения Аршака II власть переходит к потомкам Тиридата. Но сам Тиридат никогда не царствовал, по указанию же его потомков история Парфий была переделана так, что из нее вообще была изъята фигура Аршака II, а время правления Аршака I было резко сокращено. Созданный таким образом запас в почти четыре десятилетия отдан был “под никогда в действительности не имевшее место царствование Тиридата (История и культура Средней Азии. — М.: Наука, 1976. — 36 с.)
Как бы там ни было, выявилась первая нить связи Аршакидов и Парфий с Предкавказьем.
Страбон пишет, что парны-даи пришли с северных берегов Азовского моря (Меотийского озера), но тут же он делает оговорку, что не все согласны с тем, что дай есть среди скифов, “живущих над Меотидой” (XI, 9, 8). Затем Страбон опять подчеркивает, что от этих скифов-даев ведет свой род Аршак, хотя некоторые считают его бактрийцем (т. е выходцем из среднеазиатского государства Бактрии).
Как видим, уже у Страбона даны обе версии происхождения Аршака — Скифско-азовская и среднеазиатская.
В другой книге своего сочинения Страбон пишет о каспийских даях-парнах.
“Современники наши называют даями прибавкою к ним имени парков те кочевые народы, которые живут вдоль Каспийского моря и находятся налево для вплывающего в море. Далее внутрь лежит пустыня, а за нею Гиркания, где море становится широким, пока не соприкасается с индийскими и армянскими горами. Основания этих гор, оканчивающиеся у моря и образующие угол залива, имеют форму луны. Этот бок гор от моря до самых вершин заселен на небольшом пространстве частью албанцев и армян; большую же часть склона занимают гелы, кадусии, амарды, витии и анарики. Говорят, что вместе с анариками поселилась часть паррасиев, которых теперь называют парсиями, а энианы основали в Витии укрепленный город Эниану; там же показывают эллинское оружие, медную утварь и могилы. Там есть город Анариака, в котором, как говорят, показывают оракул спящих… Некоторые народы занимаются больше разбоем и войною, нежели обработкою земли, что объясняется суровостью страны” (Страбон, XII, 3, 29).
Не объясняя второстепенных географических деталей и наименований, хотелось бы обратить внимание на рассказ Страбона о захвате даями-парнами парфянских областей.
“Когда восстали жители той стороны Тавра, вследствие взаимных враждебных отношений сирийских и индийских царей, владевших этими местами, то наместники взбунтовали прежде всего Бактриану, а друзья Евфидема всю окрестную область Потом Арсак, родом скиф, владевший частью даев, называвшихся парнами и кочевавших вдоль Оха, ворвался в Парфию и подчинил их себе. Сначала он сам и его наследники были слабы, потому что вели постоянные войны с народом, у которого отнята была эта страна. Впоследствии они до такой степени усилились завоеванием соседней области, благодаря постоянным удачам в войнах, что наконец, сделались обладателями всей страны по сю сторону Ефрата. Они присвоили себе часть Бактрианы, одолевши скифов, а еще прежде Евкратиду, и в настоящее время владеют таким количеством земли, столькими народами, что почти могут соперничать с римлянами по размерам своих владений. Причина этого кроется в их образе жизни и нравах, представляющих много варварского и скифского, но в то же время и много благоприятных условий для преобладания над другими и для успехов в войне” (XI, 9, 2)
Интересные подробности сообщает историк древности о Парфиене, одной из областей Парфии, ее ядре. Отметим сразу же, что боги у парфян назывались дивами (дэвами), что обязывает нас повнимательнее присмотреться к верованиям парфян (и это мы сделаем в последующих разделах).
“Парфиена невелика, она платила подати вместе с гирканцами во время персидского владычества, равно как и в течение долгого времени македонского господства… Парфиена лесиста, гориста и бедна; вследствие чего цари проводили свое войско через эту страну беглым маршем, потому что даже короткое время страна не могла прокормить войска. В наше время она увеличилась, так как в состав Парфиены входят теперь Комисена и Хорена, а также почти все пространство до Каспийских ворот, Рага и Тапир, принадлежавшие некогда Мидии. Амапея и Гераклея — два города после Рага. От Каспийских ворот до Рага 500 стадий, как утверждает Аполлодор, до Гекатомпи-ла, царской резиденции Парфов, — 1260. Говорят, что город Раг (Рагав) получил свое название от землетрясений, которыми разрушены были, по словам Посейдония, многие города и 2000 деревень. Тапиры, говорят, живут между дебриками и гирканцами. Рассказывают, что у Тапиров есть обычай передавать замужних женщин другим мужчинам, как скоро приобретут от них двоих или троих детей, подобно тому как в наше время Катон отдал, согласно древнему римскому обычаю, жену свою Марцию некоему Гортензию, когда последний попросил его об этом” (XI, 9, 1).
Откуда все же возникло слово “асы”? Можно вспомнить древнеиндийских асуров, а можно искать ответ, исходя из указаний Снорри Стурлусона о расселении асов. Меоты — общее название племен, живших “восточнее” Дона и моря, в которое он впадает. Было среди меотов и могущественное племя аспургиан. Оно, как можно предположить, именовало себя по имени верховного бога — Аспурга.
Вот что писал о нем Страбон:
“В состав меотов входят синды, дандары, тореты, агры, аррехи, а также тарнеты, обидиакены, ситтокены, доски и многие другие. К числу их относятся также аспургиане, живущие между Фанагорией и Горгиппией, на пространстве в 500 стадий. Когда царь Полемон при видимости дружбы напал на них, аспургиане в открытом бою отразили его, он сам был взят в плен и казнен. Из всех азиатских меотов одни повиновались народу, владевшему торговым пунктом на Танаисе, а другие боспорянам; впрочем иногда и те, и другие восставали против своих правителей. Часто вожди босиорян овладевали страной до самого Танаиса, особенно позднейшие из них, Фарнак отвел некогда течение Гипания к дандарам, расчистив какой-то старый ров и затопил таким образом страну их” (Страбон, XI, 2, 11).
Аспург так и переводится: “Ас верховный”. Корень “пург” связан с древними хеттскими корнями того же значения. Значит, слово “ас” означает “бог” у этого и других племен. Как всегда, в эту эпоху уже бессмысленно искать “чистые” племена.
Когда иные исследователи употребляют слово “племя”, оно точно гипнотизирует их, и они ищут прежде всего этническое целое, которое по их мнению должно отразиться в единстве археологических древностей. Это даже приводит к игнорированию случайных якобы находок Недооценивается сложность социальной организации древнего общества с его многоплановыми связями, прекрасной осведомленностью о торговых путях, наконец, о предшествующей тысячелетней истории позволявшей делать практические выводы. На самом деле чистых племен было мало. Были союзы племен. Современный пример — мордва, союз двух народностей, говорящих на разных языках. Глобальные союзы племен скрываются за этнонимами “гунны”, “авары”, “сарматы”, “анты” и другими. Так же было и с меотами, и, видимо, с племенным союзом Одина.
Сыны Северного Кавказа, Кавказской Албании и Парфии не раз брались за оружие, чтобы отразить натиск неприятеля. Потомки должны были помнить о совместных пирах с “круговыми ковшами” И они помнили. Чертог убитых Валгалла — не порождение одной лишь фантазии. Валгалла принадлежала Одину, там собирались павшие в бою храбрые воины — эйнхерии. Мифологическая память разукрашивает всю картину, переносит ее на небо, но легко узнать в ней вполне земные приметы, как и всюду в сагах. Не кончается в огромном котле мясо вепря Сэхримнира (в котле Эльдхримнир его варит повар Андрхримнир). Коза Хейдрун дает столько меда, что утоляет жажду всех воинов. Валгалла освещается блестящими мечами. Вряд ли, конечно, в любом земном замке, даже в Албании или Парфии, можно было увидеть эти и множество других чудес, валгалла отражает на уровне мифа то общее, что характерно для Парфии и ее дружественных соседей. Да, воины вспоминали павших, с ними пировал сам Один, правда, в разных обличьях, под разными именами (вообще, у него множество имен, ибо, как отмечено в “Младшей Эдде”, они произошли оттого, что сколько ни есть языков на свете, всякому народу приходится переиначивать его имя на свои лад), сета многоименность Одина органично вытекает из факта сосуществования Парфии и ее соседей, из обмена культурным достоянием племен. Но это неизбежно должно привести к тому, что у каждого племени могла быть своя Валгалла. Не найдется ли среди них той, которая ближе к эддической по названию? Найдется. Это Халхал, зимняя резиденция албанских владений. Название это можно считать состоящим их двух корней. Первый из них передан с заменой согласных “в-х”, которая весьма характерна для северных наречии. Второй же означает “чертог” или “большой зал”. Нелишне отметить и случаи взаимной замены букв “в” и “г” в начале слов и в самих древних источниках парфянского круга. Думается, корень “вал” в скандинавской Валгалле осмыслен рассказчиком вопреки первоначальному смыслу (народная этимология). Логичнее предположить, что вначале имелся в виду “круг”, круглый стол короля Артура (это вовсе не кельтское изобретение).
Зимние княжеские пиры отвечали вполне характеру албанских владетелей, открытых, искренних, мужественных.
Но в Парфии, крупнейшей после Рима державе Древнего мира, Валгалла должна была нести скорее идеологическую нагрузку, вдохновлять воинов и союзников на примере предков. Поэтому характер ее, внешний облик и ритуалы должны быть тоже иными.
Местоположение Нисы, духовного центра Парфии, было выяснено не так давно. Это одновременно и главный город Парфиены, ядра Парфянского царства. Он занимал две возвышенности поблизости от современного селения Багир, неподалеку от Ашхабада. Древнее название Нисы — Парфавниса (Исидор Харакский, 11–13). В истории Албании Кавказской особое место занимает Партав — один из главных ее городов, позднее столица и резиденция князей. Парфавниса (Партавниса) названа в дорожнике Исидора Харакского почти тем же именем. Непосредственное взаимовлияние Парфии, Аршакидов и Албании налицо.
На одной из двух возвышенностей — царская крепость Аршакидов, там находились дворцы с хозяйственными службами, храмы, винохранилища, места пребывания гвардии. Это место называется сейчас Старой Нисой. Есть основания считать это резиденцией (или одной из резиденций) парфянских владык. Но в таком случае именно здесь надо искать Валгаллу.
Отдельные архитектурные объекты здесь исследованы. Удалось восстановить приблизительный облик некоторых из них.
Археологи в тридцатых, сороковых и пятидесятых годах нашего века изучили здесь отдельные важные объекты, так же как и в расположенной на соседней возвышенности Новой Нисе.
Автору этих строк предстояло ознакомиться с материалами раскопок и найти Валгаллу на основе этих данных. Внимание привлек загадочный Круглый храм Старой Нисы. В плане внешний контур стен этой постройки образует квадрат. А внутри располагалось единственное, причем круглое, помещение диаметром не менее семнадцати метров. Высота стен этого круглого зала достигала двенадцати метров. Здесь было два яруса. Первый ярус сиял белизной. На втором ярусе (с высоты шести метров) располагались колонны и раскрашенные статуи. Все сооружение вызывало и вызывает немало недоуменных вопросов. В книге И.Т.Кругликовой “Античная археология” (М., 1984. — 159 с.) можно найти указание на культ великих самофракийских богов-кабиров, который распространился из Средиземноморья. Круглый храм Старой Нисы якобы и связан с этим культом. Эта точка зрения была впервые высказана еще в пятидесятых годах Г.А.Пугаченковой, изучавшей парфянские памятники, и поддержана Г.А.Кошеленко (подробнее об этом рассказано ниже). Но впоследствии Г.А.Кошеленко отказалась от сопоставления парфянского памятника с самофракийским храмом Арсинойон. Она стала подчеркивать различие внешнего вида двух сооружений: Арсинойон круглый в плане, а парфянский храм — квадратный с внутренним круглым залом. Известны и другие параллели. Упоминается в связи с этим, например, Галикарнасский мавзолей.
Невозможно согласится со многими параллелями и сравнениями. Архитектура сооружений в Старой Нисе оригинальна, органично вытекает из восточных традиций, здание построено умело, с использованием приемов, известных местным мастерам. Двухъярусность Круглого Храма соответствует особенностям других памятников, например, Квадратного зала в той же Старой Нисе. Статуи второго яруса из глины-сырца, они также местные, их создание говорит о вековой традиции. Естественно предположить, что это не изображения кабиров или других богов, плохо знакомых парфянскому населению, тем более союзникам Парфии, руководимым теми же Аршакидами. Обожествленные предки, асы, встречали здесь гвардию и других воинов. Это их статуи здесь и в других храмах Парфии вызывали как бы эффект их присутствия. Любопытная деталь: в “Младшей Эдде” прямо говорится, что Один пировал с воинами вместе, но никогда не притрагивался к еде, ему достаточно было одного вина. Мне не удалось разыскать этого глиняного Одина, которому не нужно было даже вареное мясо вепря. Но недаром в скандинавских же источниках не раз упоминаются глиняные исполины. В форме мифа осталась память и о технике скульпторов тех давних эпох.
Круглый храм, иными словами, Валгалла, как и другие постройки Асгарда, поражает воображение. Несколько слов о “Квадратном зале”. Его площадь около четырехсот квадратных метров. Это также единственное внутреннее помещение всего сооружения, высота потолков его достигала девяти метров. И здесь между колоннами в специальных нишах были установлены глиняные раскрашенные скульптуры. Однако они появились лишь в начале нашей эры, а до этого, вероятнее всего, зал служил для приемов. Он располагался в центральной части Старой Нисы и был как бы организующим элементом, объединяющим все храмы и сооружения в единое архитектурное целое.
Самым интересным с моей точки зрения является так называемый Квадратный дом в той же Старой Нисе. Он как раз и дает ключ к Асгарду, говоря образным языком. Ведь именно в “Квадратном доме” располагались двенадцать однотипных помещений с сокровищами и произведениями искусства — по три комнаты с каждой стороны от центрального двора. Что это за комнаты? Сокровищница?. Несомненно. Но не просто сокровищница, как полагают археологи, а сокровищница Асгарда. Каждая из комнат была посвящена одному из двенадцати асов. Когда дары асам из разных земель наполнили эту сокровищницу, дверные проемы комнат один за другим были замурованы и опечатаны! Кто это сделал? Конечно же жрецы. Жрецы эти в большей степени отождествлялись с самими асами, и никто не смел входить в комнаты сокровищницы после них. Как видим, это строго выполнялось вплоть до наших дней, когда озадаченные археологи вскрыли помещения, не подозревая, что в их руках оказались сокровища самих асов в городе богов Асгарде.
Со временем все комнаты сокровищницы асов были заполнены дарами, поступавшими, надо полагать, из многих родственных племен и даже из далекой Фракии. После этого возводятся новые кладовые, второй их ряд. В центре этого нового ряда кладовых располагалось помещение для охраны, из которого можно было попасть по двум лестницам на крышу постройки. И эти кладовые были заполнены, и снова сокровищница асов расширяется.
Внутренний двор, окруженный кладовыми, обведен колонным портиком. Единственный вход внутрь этого комплекса был с южной стороны.
Есть ли прямые доказательства принадлежности Квадратного дома асам и прежде всего верховному богу? Да, есть. В одной из комнат-сокровищниц хранились ритоны из слоновой кости высотой от 30 до 60 сантиметров. Они датируются II веком до нашей эры. Это время Одина. Эти ритуальные сосуды оканчивались внизу фигурками животных и фантастических существ, многих из них можно узнать по описанию в исландских сагах. Некоторые из ритонов очень похожи на фракийские той же “эпохи Одина”’. Верхняя широкая часть ритонов украшена рельефными фризами. Некоторые исследователи полагают, что на фризах изображены олимпийские боги греков. Это не так. Даже сильно развитое воображение не позволяет отождествить изображения с олимпийскими. Можно говорить, конечно, о греческом влиянии, о почерке мастера, создавшего тот или иной ритон. Но изображены, бесспорно, не боги греческого пантеона. Кто же? Асы. Нетрудно узнать Одина, Тора, других богов и богинь, занятых именно тем, чем занимаются асы в сагах. Сокровищница с ритонами принадлежит главному богу Одину. Ведь сказано же в “Младшей Эдде”, что ему не надо угощений, а нужно лишь вино! К тому же рядом с сокровищницей, в той же Старой Нисе налицо большое винохранилище.
Еще один аргумент. Снорри Стурлусон утверждает, что трон Одина был из слоновой кости. Странно, не правда ли? Уж не перепутал ли великий исландец слонов с мамонтами, ведь и из бивней мамонтов можно соорудить троны и стулья. И назвать материал с полным правом слоновой костью. Так и делают в тех странах, где были мамонты, но не было слонов. Я держал в руках поделки из кости мамонта, и уверен, что разницу обнаружить очень трудно.
Но в Асгарде была все же настоящая слоновая кость. Ибо, как мы выяснили, Асгард находился далеко на юго-востоке от Исландии, почти на другом конце земного шара. Владения Парфии простирались до Индии. В Старой Нисе найдены детали мебели. Они из настоящей слоновой кости. Я насчитал пятьдесят девять деталей и фрагментов этой мебели асов (ножек, резных перекладин, деталей спинок и пр.).
Теперь мысленно перенесемся на соседнюю возвышенность, в Новую Нису. Здесь мы найдем все остальные описанные в сагах реалии. Здесь располагались храмы и некрополь парфянской знати. Это было по сути продолжение Асгарда. Ведь боги у парфян — это обожествленные предки, в “Младшей Эдде” даже жрецы богов обладали примерно такими же правами, как владетели, и даже — как сами асы.
Автор “Младшей Эдды” говорит, что в Асгарде первым делом построили святилище с двенадцатью тронами и престолом для Всеотца. И все в этом доме “как из чистого золота”. Отметим, что это выражение очень точное. Из описания следует, что это здание не было золотым. Оно было лишь внешне похоже на драгоценный металл. Описанию отвечает храм Новой Нисы, сооруженный в III–II веках до нашей эры и разрушенный в I веке до нашей эры. Это эпоха Одина. Несколько слов об этом здании. Оно возведено на платформе, сложенной из сырцового кирпича. Высота платформы около метра. Тыльная часть его примыкала к городской стене, с трех сторон оно было окружено колоннами. Вход располагался в центре длинной стороны. Дом двухъярусный. Нижний ярус соответствовал по высоте колонному портику. Его украшали пристенные полуколонны и терракотовые плитки. Полуколонны окрашены в черный цвет. Узкая полоса фриза тоже была черной. А вся стена первого яруса — малиновая! Она “как бы из чистого золота”. Ведь червонное золото, как и листья пурпурного персика, — примерно такого же цвета! Здесь, у этого святилища и располагалась роща Гласир.
Верхний ярус был окрашен в белый цвет (верх был как бы из серебра, как и указано неоднократно в эддических мифах).
Я процитирую теперь двадцатитомник “Археология СССР с древнейших времен до наших дней” (том “Древнейшие государства Кавказа и Средней Азии”. — М.: Наука, 1985. — С. 219):
“Храмовый характер сооружения не вызывает сомнений у исследователей (Пугаченкова Г.А., 1958; Кошеленко Г.А., 1977), однако не было предложено сколько-нибудь убедительных его типологических сопоставлений и не определен характер культа”.
Это сказано именно о храме близ городской стены, развалины которого обнаружены в Новой Нисе. Не вина талантливых археологов, что они не смогли предложить “сколько-нибудь убедительных его типологических сопоставлений” и не определили “характер культа”. Кто из них мог подумать, и кому из них могло присниться, что это Асгард?
Моисей Каганкатваци в своей “Истории агван (албан)” перечисляет десять древнейших царей Албании. Все они из рода Аршакидов (Арсакидов). Вспоминаются и крепости, и города Албании, которыми владели персы (М.Каганкатваци. История агван, СПБ. — 1862. — С. 87). В прибавлении к этому сочинению К.Патканьян разбирает многочисленные связи парфянской династии и указывает на родство с ней многих князей соседних племен, в первую очередь северокавказских. “По тем известиям, — пишет К.Патканьян, — которые разбросаны в разных местах у армянских авторов, видно, что род Аршакидов пользовался в Азии большим уважением, особенно у соседних народов. Довольно было быть Аршакидом, чтобы претендовать на какое-нибудь царство…
Сами Аршакиды старались, чтобы на престолах соседственных народов были их родственники. Таким образом, кроме Персии, Аршакиды царствовали в Армении, Грузии, Агвании и у Массагетов. По свидетельству историка, из четырех сыновей Аршака I первый царствовал над теталами, второй над киликийцами, третий над парфянами, четвертый в Армении”.
Первое место между Аршукуни, по свидетельству армянских писателей, занимал царь Персии; второе — царь армянский, который и назывался поэтому вторым в царстве персидском. Индийские Аршакиды или цари Кушанов занимали третье место. Наконец, четвертая ветвь Аршакуни царствовала к северу от Кавказа над лпинами и массагетами.
Эти же авторы отмечают довольно мирные отношения Персии при Аршакидах со всеми соседями. Смена царствующего дома привела к перемене этих отношений.
Авторитет и влияние Парфянского царства и особенно мирные отношения обусловили и неизбежное культурное влияние на весь регион, в том числе на районы севернее Кавказского хребта. Нельзя не сделать предположения, что парфянские цари заботились об усилении этого влияния. Этой цели должны были служить и великолепные постройки в родовой усыпальнице Нисе (Асгарде).
Вёльва по-исландски “прорицательница, колдунья”. Слово это одного корня с русским “волхв”. С самой знаменитой из песен “Старшей Эдды”, которая так и называется — “Прорицание Вёльвы”, речь идет о начале и конце мира, когда боги погибнут в схватке с чудовищами. Врагами асов выступают Сурт (дословно: “черный”), Мировой Змей и Волк Фенрир. Волк в этой битве побеждает самого Одина. Наступает Рагнарок, сумерки богов. Трагический пафос картины небывалой войны, когда “Солнце померкло, земля тонет в море, срываются с неба светлые звезды… жар нестерпимый до неба доходит” сменяется неожиданным прорицанием светлого будущего “… Вздымается снова из моря земля, зеленее, как прежде; падают воды, орел пролетает над морем, рыбу он хочет поймать. “Планета возвращается к жизни — Сумерки сменяются рассветом. Гибель богов, страшная в своей неповторимости война — все как бы забыто. Прорицательница продолжает:
“Встречаются асы на Идавёлль-поле, о поясе мира могучем беседуют и вспоминают о славных событиях и рунах древних великого бога. Снова должны найтись на лугу в высокой траве тавлеи золотые, что им для игры служили когда-то”. Воскресение асов из небытия предваряет картину безбедного процветания всех и вся. “Заколосятся хлеба без посева, зло станет благом”.
Хочу обратить внимание на важную роль Идавёлль-поля в этой удивительной картине возрождения. Тем более хочется это сделать, что попытки понять и перевести это название ни к чему практически не привели за все шестьсот лет знакомства с сагами и произведениями Снорри Стурлусона. Идавёлль-поле переводят как “вечнозеленое поле”, “сияющее поле”, “поле неустанной трудовой деятельности”. Последний перевод использует значение слова “ида” — занятие, деятельность, работа. Что же на самом деле означает это непонятное название? Прежде всего, в нем, бесспорно, два слова, два корня. Второй корень “ида” переведен верно. Мне оставалось перевести корень “вёлль”. Задача была бы простой и о ней не стоило бы даже упоминать, если бы речь шла о современном исландском корне или слове. Но, как свидетельствовали безуспешные попытки исследователей, корень этот не современный. Я предположил, что он настолько древний, что должен хранить даже косвенную информацию о переселении скандинавов на север из южных или, точнее, юго-восточных стран. Но самые древние корни — общие для многих языков сразу Так удалось прийти к однокоренным словам, оставшимся как в древнеиндийском, так и в славянских и в балтийских языках Исландское “вала” и русское слово “валун” означают одно и то же: округлый камень. Латышское “велт” и древнеиндийское “валати” родственны русскому глаголу “валять”, “поворачивать”, а также “катать”. Мяч в английском и немецком звучит сходно, с учетом частого перехода звука “б” в “в” (как в именах Василий — Базиль). Я перевел “вёлль” именно на основе этих параллелей, по сути очень древних.
Занятие шаром. Занятие катанием. Вот смысл имени “Идавёлль” Поэтому все название этого важнейшего объекта Асгарда переводится так: “поле для занятий с шаром”, “поле для занятий катанием”.
На первый взгляд, такой перевод может показаться странноватым. О чем идет здесь речь? Чем занимались асы на Идавёлль-поле? Я бы ни за что не рискнул остановиться на таком переводе, если бы не счастливая случайность. Я нашел эти каменные шары на Идавёлль-поле. Они сделаны из гипса. Им две тысячи лет. Находили их и до меня Объяснений не было. Ясно было, что внутри шаров сохранились остатки растений. И этому не было объяснений Но это шары для игры асов! Растения (сухие, естественно) облегчают вес такой игрушки или волчка. Но это не волчок. Игра велась на поле. Оно напоминает современный стадион. Игра велась, по-видимому, в соответствии с ритуалом. Это напоминает славянские игры и игрища в честь умерших.
В следующей главе кратко описан комплекс Мансурдепе близ Нисы. Именно там расположено это поле, похожее на стадион, с его загадкой возрождения богов.
Но если Аршакиды (это династическое, царское имя, подлинные имена многих правителей Парфии нам неизвестны) состояли в родстве со старейшинами многих племен, то нельзя ли найти следы этой игры асов, например, в кавказских мифах?
Можно. Мне удалось это сделать, ознакомившись с эпосом осетинского народа “Нарты”.
Вот как в позднем поэтическом изложении выглядит эта “игра в камни” (понятно, что в Асгарде использовались не камни, а гипсовые шары):
Раз на заре — еще два светало —
Отборные от каждого квартала
Все юноши с оружьем вышли к бою,
Чтоб забавляться нартскою игрою —
К поляне игр участники стекались
И к состязанью там приготовлялись,
К борьбе синаг, к метанью камней,
И лишь тогда оставили коней,
Когда уж были в поле для игры…
Далее следует короткое описание правил этой молодецкой игры (Нарты. — М.: АН СССР, 1957. — С. 120–121):
Борее Хамыц каменья подавал,
Борса с вершины ловко их кидал.
И завязались игры на поляне,
Великое открылось состязанье.
И торопясь со всех концов земли,
К поляне игр толпою люди шли,
Дивились диву славных нартских игр.
На игры, как водится, собираются герои из дальних мест и земель:
Тар из страны заката шел дородный,
Челахсартаг же — из страны восхода.
Сын Бардуага с неба голубого
Слетал, гремя, на бороне дубовой.
А сын Афсати из лесных владений
Сюда примчался на рогах оленя.
Уастырджи, покинув свой престол,
С небес на поле нартских игр сошел.
Затем, в последующих строфах продолжается описание древнейшего праздника и самой игры:
Вот начали играть: катали камни,
Испытывая силы в состязанье.
Вот первый камень катится с горы,
Гремит и скачет первенец игры.
Но Урызмаг рукой, что было сил.
Огромный камень на лету схватил.
Несутся камни, Урызмаг их ловит
И новый ряд камней уже готовит
Хамыц же быстро камни те берет,
По одному Борее передает.
Круг идей, связанных с великими переселениями народов, обещает по иному осветить историю. Это похоже на движение континентов, которые раньше считались неподвижными и потому ответов на многие вопросы геофизики попросту не было.
В нашем случае одно из таких великих переселений, оставшееся незамеченным историками до недавних пор, поможет ответить на вопрос о двойной родословной Одина. Почему упоминается Троя? Почему Один владел якобы Фракией? Все это можно найти в “Младшей Эдде” — Что это? Вымысел?
Нужно помнить, что переселение шло по районам Поднепровья, где уже с I–II вв. н. э. начала складываться Черняховская культура.
Сюда, в Поднепровье устремились Фракийские колонисты-крестьяне, угнетаемые Римом на их родине, южнее Дуная. Их судьба сходна с племенами Одина — ведь и Один уводил людей от экспансии Рима.
Переселявшиеся на север племена фракийцев-одрисов дали толчок к возникновению государства на Днепре. Прообразом Руси Киевской, Руси Новгородской, Руси Московской было государство южнее Дуная (о переселении славян с Дуная говорит и летопись).
За полторы тысячи лет до Киевской Руси, в V веке до нашей эры, уже существовало Фракийское государство. Первый государь этого государства. — Терес. Другие государи — Садко, Котко. Это государство располагалось во Фракии, задолго до прихода туда болгар. Оно отстояло свою независимость в битвах со скифами, греками, собирало дань греческих городов-полисов, затем вело войны с Римом. В первом веке нашей эры оно было подчинено Риму и стало провинцией Фракии. Именно в этом, первом, веке фракийцы переселились на Днепр. Так появилась Черняховская культура. Я изучил десять тысяч дохристианских славянских имен и около тысячи имен на надгробьях легионеров-фракийцев, насильно мобилизованных в римские когорты. Установлено: несколько сот дохристианских славянских имен — это имена фракийские. Я изучил также верования фракийцев. Все боги восточных славян (в Киевской Руси) — это боги фракийцев: фракийский Перкон или Перун, Стрибог это бог Сатре фракийского племени сатров, Даждьбог это фракийские Тадз, Даж, Тадзена (несколько иную запись этого имени дает использование греческой буквы “дзета”, “ж” не было!), Купала это фригийская Кибела и т. д. Карелы это кораллы (“желтоволосые кораллы”) — пишет об этом фракийском племени Овидий в I веке н. э.). Поляки, ляхи — это лаии, фракийское племя. Бессы это весь, вепсы (“в” переходит в “б” как в именах Василий — Базиль). И т. д.
Одрисы это русы. (Одрисами их называли греки, сами себя они называли русами.) Рус — это леопард, древнейшее слово, прочитанное мной на камнях Малой Азии. Вера в прародителя-леопарда характерна и для росенов-этрусков (этруски — название латинское), также вышедших из Фракии, или точнее, из трояно-фракийского региона. Тропа Троянова, земля Троянова, века Трояновы в “Слове о полку Игореве” это вовсе не от имени римского императора Траяна, до которого народу не было дела! Это тропа из Трои, из Троады. Одна дорога вела на запад — ее избрали росены, другая на север, и ее избрали русы. Были и другие племена “от леопарда-руса”. Они слились с русами.
Государство русов-одрисов существовало во Фракии шестьсот лет. В первом тысячелетии до нашей эры было могущественное государственное образование, объединявшее те же племена и народности, что и Киевская Русь спустя полторы тысячи лет! (Бесов, тиудов-чудь, мерю и т. д.).
Роль этого государства, которое создал Терес (Тарас) в пятом веке до нашей эры, больше, чем роль Киевской Руси. Его история значительнее, чем история Киевской Руси, охватывает несравненно больший временной интервал. Государство одрисов объединяло несколько десятков фракийских племен, известных со второго тысячелетия до нашей эры. Оно дает начало балтам, полякам-лаиям, словенам. Отсюда — общность языков славян и балтов. (В.Щербаков. Века Трояновы//Дорогами тысячелетий. — М., 1988. — С. 70–80).
Именно на пересечения путей переселения асов на северо-запад и фракийцев на север и северо-восток и следует искать ответ на вопрос о фракийской родословной Одина. Обычное взаимовлияние. Ведь и в “Слове” осталась память о Трое. (А многие древне-исландские слова ближе к русским, чем слова других германских языков.)
На южном краю неба, повествует “Младшая Эдда”, есть чертог, что прекраснее всех и светлее самого солнца, зовется он Гимле. Отметим важную особенность всего цикла мифов: чертог или город могут носить имя всей местности, области, края. Продолжим описание словами самой “Эдды”:
“Говорят, будто к югу над нашим небом есть еще другое небо, и зовется то небо Андланг, и есть над ним и третье небо — Видблаин, и, верно, на том небе и стоит этот чертог (т. е. Гимле). Но ныне обитают в нем, как мы думаем, одни лишь светлые альвы”.
Многие страницы мифов посвящены альвам. Когда асы ушли на северо-запад, альвы остались как будто бы на юге, близ прежней родины самих асов. Кто же они, эти загадочные альвы? Их быт, по-видимому, так же патриархален, как и быт асов. Можно предположить, что постоянный эпитет “светлые”, применяемый к части альвов, является переводом самого слова “альвы”. Кавказскую Албанию называли в Византии так: Альванон. Переход согласных “в” — “б” явление очень распространенное. По правилам того времени албанцы назывались альвами. Земля, в которой они жили, примечательна. О ней рассказал Страбон.
Автор своеобразной средневековой энциклопедии, архиепископ Севильи (с 600 г. н. э.) Исидор Севильский писал:
“Албания называется так от цвета народа, который имеет светлые волосы. Она начинается на востоке у Каспийского моря и простирается через степи и леса вдоль берега Северного Океана до болот Меотиды” (“Этимологии”, XIV, С. 501).
Упоминание степей в этом сочинении, а также Меотиды (Азовского моря) свидетельствует о том, что и албанцы-альвы пришли в движение спустя столетия после похода асов и стали расселяться на север от Кавказа. Другие авторы называют их аланами. Приведем описание древней Албании, данное Страбоном:
“Албанцы занимаются скотоводством, ведут жизнь пастушескую, но не дикую; поэтому они не очень воинственны. Они живут между иберами и Каспийским морем, на востоке граничат с морем, на западе с иберами. К северу от них лежат кавказские горы, которые, приближаясь к морю, называются Керавнскими; к югу — Армения, частью гладкая, частью гористая — именно область Камбизена, где армяне приходят в соприкосновение с иберами и албанцами.
Кур и другие впадающие в него реки, протекая через Албанию, оплодотворяют ее, но в то же время отчуждают ее от моря. Масса наносного ила запружает ее ложбину так, что островки, находящиеся вблизи, превращаются в материк и образуют множество непроходимых отмелей. Говорят, Кур впадет в море 12 устьями, из которых, некоторые глухи, а другие до того мелки, что не допускают сообщения. Так как берег на 60 стадий наводняется морем и устьями реки, то вся эта страна непроходима; ил же покрывает берега на 500 стадий. Недалеко от него вливается в море стремительно протекающий из Армении Араке, который всегда судоходен. Араке течением своим счищает ил, беспрестанно наносимый Куром.
Может быть, такой народ и не нуждается в море. Даже и землей, которая производит самые нежные плоды и все растения, они не так пользуются, как бы следовало. Она без всякого со стороны человека попечения, без возделывания и посева, дает плоды, как о том говорят бывшие там воины, которые рассказывают о какой-то циклопской жизни. Раз засеянное поле во многих местах дает две жатвы, иной раз три, а в первый раз даже 50. Все это без пара и железных плугов, после вспашки деревянным плугом. Вся эта долина орошается реками и водой более, чем Вавилония и Египет, так что она имеет постоянно зеленый цвет, и на ней есть прекрасные луга. В этой стране и воздух лучше. Виноградные лозы не покрываются, а обрезываются каждые пять лет. Эти лозы дают плоды на втором году; когда же они вырастают, то дают столько, что большую часть плода оставляют на ветвях. Как домашние, так и дикие звери получают там дикий рост.
Люди также отличаются красотой и ростом; они честны и правдивы. Деньги у них едва в употреблении. Они не умеют считать далее ста и занимаются меновой торговлей. К другим потребностям жизни они также равнодушны. Им незнакомы точные весы и мера. Также беспечно они занимаются войной, управлением края и земледелием. Они сражаются конные и пешие, легко вооруженные и в панцирях, как армяне.
Они выставляют более войска, чем иберы. Они в состоянии вооружить 60000 пехоты и 22000 конницы; с таким числом они воевали с Помпеем. Им, как и иберам, из тех же самых побуждений, оказывают странствующие пастухи помощь против иноземцев; впрочем они часто сами нападают на оба эти народа и препятствуют даже их полевым работам. Албанцы искусны в метании стрел и копий, вооружаются в кольчуги, щиты и кожаные шлемы, подобно иберам. К стране Албанской принадлежит также область Каспиания, получившая название от исчезнувшего теперь народа Каспов, которым и море обязано своим именем. При вступлении из Иберии в Албанию лежит безводная и суровая область Камбизине при реке Алазониус. Как албанцы, так и их собаки изумительно искусные охотники, не столько от упражнения, сколько по врожденным способностям.
Тем же отличаются их цари. Теперь царствует один над всеми. Перед тем каждое племя, отличающееся особым наречием, имело собственного царя. Между ними существует двадцать шесть языков, потому что они не так легко смешиваются между собой. Эта страна производит также несколько ядовитых насекомых, скорпионов и ядовитых пауков. Некоторые из этих ядовитых пауков заставляют умирать- людей смеясь, других — в слезах о потере родственников.
Албанцы поклоняются Солнцу, Луне, Зевсу, но особенно — Луне. Храм ее находится недалеко от Иберии. Самый почетный человек после царя — жрец, который повелевает всей обширной и многолюдной священной областью и служителями храма, из которых многие, приходя в исступление, делают предвещания. Того, который более всех бродит по лесам в воодушевлении, хватают по приказанию главного жреца, оковывают священною цепью и в продолжении года кормят обильною пищею; после того помазуют его, как жертву, и закалывают вместе с другими жертвенными животными. При жертвоприношении поступают следующим образом. Один из знатоков этого дела, с священным в руке копьем, которым только позволено приносить в жертву людей, выступает из толпы и пронзает им сердце жертвы. В то время, когда жертва падает, жрецы наблюдают за обстоятельствами падения, делают по этому предвещания и обнародуют их. После того переносят труп в известное место, где все наступают на него в знак примирения.
Албанцы чрезвычайно почитают старость не только у своих родителей, но и у других. Но им не позволено вспоминать или говорить об умерших; они хоронят с ними все их имущество. Поэтому они живут в бедности, так как ничего не наследуют от отца. Это об Албанцах. Впрочем, говорят, что Язон, после путешествия к колхийцам с фессалийцем Арменом, пробирался до Каспийского моря и странствовал по Иберии, Албании и многим странам Армении и Мидии, что доказывается Язониями и многими другими памятниками. Арменос — уроженец города Арменион, лежащего у озера Бонбенс, между Фаре и Лариссой. Говорят, будто его спутники жили в Акилисене и Сиспирисе, даже до Калахане и Адиабене, и что Армения получила свое имя от него”.
Нам слишком мало известно об Албании Кавказской от древних авторов. Теперь к этим скудным сведениям можно добавить эддический цикл мифов, так как основа его достоверна.
Близ устья Дона жили ваны, соседи и соперники асов. Читатель уже знает о войне асов с ванами. Война эта шла с переменным успехом и закончилась миром. Обе стороны обменялись заложниками. Так среди асов появился ван Ньёрд, который правил Швецией после смерти Одина. “Сага об Инглингах” рассказывает об этом так (IX):
“Один умер от болезни в Швеции. Он сказал, что отправляется в жилище богов и будет там принимать своих друзей. Шведы решили, что он вернулся в древний Асгард и будет жить там вечно. В Одина снова стали верить и обращаться к нему. Часто он являлся шведам перед большими битвами. Некоторым он давал тогда победу, а некоторых звал к себе. И то и другое считалось благом.
Один был после смерти сожжен, и его сожжение было великолепным… Ньёрд из Ноатуна стал после этого правителем шведов, он совершал жертвоприношения. Шведы называли его своим владыкой. Он брал с них дань. В его дни царил мир и был урожай во всем… В его дни умерло большинство диев”.
Затем сага рассказывает о Фрейре, сыне Ньёрда, который стал править шведами после смерти своего отца. При Фрейре, ване по происхождению, были такие же урожайные годы и его все любили, как и его отца. Внук Фрейра Свейгдир правил после своего отца Фьёльнира. Свейгдир дал обет найти жилище старого Одина, то есть Асгард, и побывал в Стране турок и в Великой Швеции (Великой Свитьод). Там он встретил много родичей. Поездка в древнюю страну асов продолжалась пять лет. Затем Свейгдир вернулся в Швецию и женился на женщине по имени Вана. Как отмечает сага, Вана была из жилища ванов, как и сам Свейгдир и его предки — правители Швеции. У них родился сын Ванланди. (“Сага об Инглингах”, XII).
Рассказ о ванах вполне реалистичен, так же, как и повествование о походе Одина на север. Однако, наряду с этим, в эддических сагах жива и вера в старых богов — в старого Одина, старого Тора и др.
Это естественно. Таков уж мир обожествленных предков с его законами и традициями — новым правителям даются старые имена, божественные по своему происхождении” То же самое мы наблюдаем в Парфии, где имя Аршак носили несколько правителей.
Но что же сталось с ванами и “жилищем ванов” после ухода асов на северо-запад? Часть ванов, бесспорно, ушла с асами, по крайней мере, так говорит легенда. Что сталось с другими? Да и можно ли, право, отыскать след ванов — не богов, не мифических героев, а реальных ванов? Были ли они? Да, были. И жили они, как в сагах, на Дону.
Я долго искал их след. Наконец, в арабских источниках я отыскал название племени “вантит”. Строго говоря, это название можно отнести и к названию города и к названию местности. Но послушаем древнего автора Гардизи:
“И на крайних пределах славянских есть город, называемый Вантит”.
Арабское слово “мадина” означает и город, и территорию, ему подвластную, и всю округу. В древнем источнике “Худуд ал-Алем” говорится, что некоторые из жителей первого города на востоке (страны славян) похожи на русов. Заметим, что речь идет о тех временах, когда здесь еще не было русов, и земля эта управлялась своими князьями, которые именовали себя “свиет-малик”. Отсюда шла дорога в Хазарию, в Волжскую Болгарию и только позднее, в XI веке, состоялись походы Владимира Мономаха. Он ходил на Ходоту, владетеля земли Вантит, и на сына его. Главным городом “вантит”-ванов был тогда Хордаб (Корьдно в русских источниках, возможно, Кордьен, т. е. “гард”).
Земля Вантит располагалась в те далекие времена по берегам Оки и в верховьях Дона. Как видим, ванов потеснили на север. Возможно, они, подобно асам, ушли сами. Ведь ваны гораздо более сведущи в колдовстве, чем асы. Это они научили асов и Одина древним искусствам, которые сродни магии. Археологические находки подтверждают высказанную мысль о тождестве ванов с жителями земли Вантит. От низовьев Дона на север идет полоса однотипных находок (сходны и черепа древних жителей низовьев и верховьев Дона).
Мне довелось найти и сопоставить некоторые изделия старых ванов-переселенцев. Они очень похожи. Переселяясь на север по обоим берегам Дона, ваны принесли на новое место жительства искусство выплавлять железо, древнюю веру, старые обряды. На древнем поле Куликовом задолго до известной всем битвы жили тоже ваны. В моем столе хранится железная птица, найденная мной на этом поле.
Она выкована древним умельцем И она похожа на древнейших птиц Северного Кавказа и Закавказья.
Обряд русалий как бы материализует старую веру колдунов-ванов. Девушка, наряженная птицей, исполняет танец. Это магический танец. Изображение птицы-девушки осталось на многих изделиях из страны Вантит. Известно оно и на Западе от этой земли, например, на территории современной Польши. Это естественно: мы уже знаем, что часть ванов ушла именно в том направлении, вместе с асами.
Донецкий кряж назывался раньше Венендерскими горами. Это, как мне представляется, память именно о ванах. Вся же земля между Доном и Днепром называлась позднее похода асов Лебедией Это оставленный на память автограф тех же ванов с их обрядовыми танцами, посвященными птицам. (М.Фасмер отрицательно относится к сближению слова “лебедь” с названием этой земли, см. II, с. 471).
В пределах новой родины ванов найдено большое число гадательных камней (они найдены во многих городищах IX–X веков, например, можно указать Вщижское городище)
Близкие родственники у ванов могли вступать в брак. Об этом прямо говорит “Круг земной” Снорри Стурлусона. И на новой родине ванов, на Оке и верхнем Дону, примерно тысячу лет спустя после переселения асов, исследователи отмечают факт эндогамии, то есть те же самые черты первобытности в брачных обычаях, что у ванов из саг!
Важно отметить и второе написание имени ванов в арабских источниках: “ват”. Это позволяет отождествить ванов с вятичами (легенда о Вятко подобна другим легендам и ответа на вопрос не дает).
Интересно, что этим мы как бы замыкаем великий земной круг, ведь именно потомки ванов, перенявшие, естественно, германский язык (варяги), вернулись много позднее из Скандинавии на Русь накануне включения в нее земли ванов-вятичей по Дону и Оке …Война грозных асов с ванами к тому времени стала далеким прошлым и была забыта. Но в “Старшей Эдде” мы находим яркий эпизод этой войны (“Прорицание Вёльвы”, 24) “в войско метнул Один копье, это тоже свершилось в дни первой войны; рухнули стены крепости асов, ваны в битве врагов побеждали”
Эту битву асов с вятичами-ванами Один начинает по древнему обычаю, бросив копье в их ряды, — сигнал начала битвы. Ряды ванов не дрогнули, как бы предвещая цепь великих побед в грядущих тысячелетиях — от нижнего Дона до Москвы, одного из городов северной родины вятичей, основанного ими совместно с русами.
Парфия, соперница Рима
В этой главе хотелось бы рассказать о Парфии и ее культуре языком документа. Право же, стоит еще раз познакомиться с ее удивительными памятниками и прежде всего с комплексом в Нисе — но рассказ о них будет теперь строго документален (право же, они этого стоят!)
Народы и племена, расселяясь на новых территориях, вступали в контакт с автохтонным (местным) населением. Так происходило взаимное обогащение культур. Вместе с тем старые мифы и сказания дополнялись, изменялись, включали новые песни, эпизоды, подробности. В то же время в “Младшей Эдде” можно найти ценное свидетельство в пользу того, что и героям, и людям, и новым местам давались старые имена, по аналогии с прежней родиной, “с тем, чтобы по прошествии долгого времени никто не сомневался, что те, о ком было рассказано, и те, кто носил эти имена, это одни и те же асы” (с. 55). Вот почему имена древних богов не умирали. Вот почему в далекой северной стране Исландии (исландский язык сохранил больше древних черт, чем другие скандинавские языки) можно найти, например, озеро Лангисьор с древним корнем “сор”, “сьор” (“море”), характерным и для языков народов Средней Азии. А вот названия исландских рек: Ховсау, Екульсау, Твоурсау, Хамарсау. Приведем теперь для сравнения местные названия рек Таджикистана: Яхсу, Шаклису, Таирсу, Явансу.
Ледник по-исландски называется “екуль”, ледниковая река “екула”, но тот же корень в несколько переосмысленном значении мы без труда находим в названиях горных озер Средней Азии: Зоркуль, Шоркуль, Рангкуль и др. Прав автор “Младшей Эдды”! На новых местах люди действительно не забывали старые имена.
Итак, след асов, образно говоря, тянется из Средней Азии. И теперь можно подробнее ответить на вопрос, поставленный в заглавии этой книги. Попробуем это сделать, привлекая данные истории и археологии.
Средняя Азия в конце II — начале I тысячелетия до нашей эры переживает большие изменения. По всей видимости, одна из главных причин происшедших изменений — появление новых групп населения на всей территории Средней Азии.
Сравнительное языкознание еще в первой половине XIX века доказало тесное родство индоевропейских языков.
И индийские и иранские племена называли себя ариями, а свои страны — арийскими (Бонгард-Левин Р.М., Гранатовский Э.А. От Скифии до Индии. Древние арии: мифы и история. — М.: Мысль, 1982. — С. 15).
Выводы сравнительно-исторической лингвистики о родстве языков индоевропейских народов выдвинули целый ряд проблем истории народов, хозяйственного уклада и, конечно, культуры. Ученых интересуют области и время совместного обитания индоевропейцев, т. е. их прародина. Ответов на поставленные вопросы ждут историки, лингвисты и археологи. Ясно, что на территории Советского Союза формировались многие индоевропейские народы.
Открываются новые памятники, уточняются данные об уже известных культурах.
По мнению одних ученых, арийские племена находились в Средней Азии и прилегающих районах уже в III тысячелетии до н. э. (В.Бранштейн, И.М.Дьяконов, Эд. Мейер, В.Пизани и др.); согласно мнению других, движение ариев из Северного Причерноморья на восток относится ко времени около 2000 г. до н. э. (Т.Баррау, Ф.Шпект и др.), к первой половине и даже к середине II тысячелетия до н. э. (В.Порциг, Р.Хаушильд и др.).
“Однако имеются ли какие-либо убедительные критерии, позволяющие говорить о конкретных этапах расселения по указанным территориям именно индоиранских племен? Да, такие критерии есть. Но для этого времени речь может идти уже не об “ариях” эпохи индоиранского единства (распавшегося до сер. II тыс. до н. э.), а о племенах собственно индоиранской и иранской группы, продвижение которых происходило не одновременно и не одинаковыми путями. Письменные источники со всей определенностью свидетельствуют о пребывании индоариев и иранцев в Северной Индии, Средней Азии, на Иранском плато в первой половине I тысячелетия до н. э. К этому времени индоарийские и иранские племена ассимилировали автохтонное население, заимствуя у него многие достижения хозяйства и материальной культуры.
Однако стойкое сохранение в течение длительного времени особенностей социальной структуры, семейных и правовых отношений, бытовых традиций, духовной культуры и религии предполагает значительный удельный вес пришлого арийского населения, состоявшего не из отдельных групп вождей и воинов, а из самостоятельно функционировавших племенных коллективов” (Там же, с. 176).
По имеющимся историческим источникам первых веков I тысячелетия до н. э. еще достаточно ясно можно проследить различия между ираноязычным населением и старыми местными этническими группами. Так, именно для последних, судя по данным ассирийских текстов IX–VIII вв. до н. э., было характерно существование значительных “городских” центров с дворцами и храмами, ремесленными производствами, развитыми оседлоземледельческими традициями.
Сравнительно недавно Т.В.Гамкрелидзе и В.В.Иванов разработали теорию о прародине индоевропейцев, располагавшейся в V тысячелетии до н. э. в юго-восточной части Малой Азии и частично в Северной Месопотамии78.
Этот район близок к библейскому Эдему. Отсюда индоевропейцы расселились на огромных территориях в последующие эпохи.
В античную эпоху, в V–IV в. до н. э., история народов Средней Азии оказывается более тесно связанной с судьбами народов вне пределов среднеазиатского региона, чем раньше. В начале рассматриваемого периода значительная часть Средней Азии находилась под властью Ахеменидов, позднее под властью Александра Македонского, затем Селевкидов. А при Аршакидах и позднее, при Сасанидах, государственные образования, родившиеся на территории Средней Азии, распространяются затем за ее пределы.
Нас интересует прежде всего Парфия. Она делилась на ряд более мелких историко-культурных областей. Из дорожника Исидора Харакского известно, что таких областей в Парфии было по крайней мере три: Астауэна, Парфиена и Апарктикена. Большинство современных исследователей считает возможным Парфавнису Исидора Харакского отождествлять с городищами Старая и Новая Ниса вблизи Ашхабада. В предыдущей главе уже рассказывалось о Нисе и ее храмах, которые дают повод отождествлять их с некоторыми из…чертогов Асгарда.
Теперь попробуем рассказать о Нисе и некоторых близлежащих архитектурных памятниках более подробно, опираясь на уже проведенные архелогами работы. В одном из томов “Археология СССР” (Древнейшие государства на территории Кавказа и Средней Азии. — М.: Наука, 1985. — С. 209–225.) дается описание поселений, какими их увидели археологи. Будем опираться на это документированное описание, содержащее интересные детали.
Местоположение Нисы, о которой вкратце уже рассказано выше, было установлено еще в 80-х годах XIX века.
Новая Ниса — парфянское поселение городского типа, с четкой планировкой — цитадель, город и пригород.
Цитадель — наиболее высокая и надежно защищенная часть города (площадь ее около 4 га).
Собственно город занимал площадь около 18 га и был обведен внешними стенами. Пригород также был обведен стеной, но застройка здесь была более разреженной.
“Изучение внешних стен Старой и Новой Нисы показало, что стены возведены из сырцевого кирпича и пахсы (битой глины). В основании они имели толщину 6–12 и высоту 10–15 м. Стены были усилены прямоугольными выступающими башнями, расположенными на расстоянии 10–40 м друг от друга. Башни, как и стены, в нижней своей части были монолитными. Оборона велась из помещений, расположенных во втором ярусе, или с открытых верхних площадок. Для обстрела использовались бойницы стреловидной формы. В некоторых случаях (Старая Ниса) для психологического воздействия на противника устраивались ложные бойницы” (Там же, с. 215).
Употреблялся и обожженный кирпич. Лабораторный анализ этого кирпича показал, что он прочен, отличается хорошими физико-механическими показателями. Однако его применение ограничено лишь дворцово-храмовыми сооружениями Нисы и Мансурдепе (т. е. Асгарда). В памятниках Старой Нисы использовались элементы архитектурного декора из терракоты.
Стены сырцовых построек были массивными, толстыми, что связано с климатическими условиями. Этим же объясняется и объединение в единый комплекс помещений и открытых пространств двориков.
Интерьеры жилых помещений отличаются простотой отделки — обмазанные глиной или вымощенные сырцовым кирпичом полы, гладкие плоскости оштукатуренных глиной стен, иногда с небольшими нишами, домашними алтарями. Света здесь много, и окна не характерны для парфянских построек (световые проемы известны только в обводных коридорах “Храмовой башни” Старой Нисы). Свет проходил через дверные проемы, делались и специальные световые отверстия в перекрытиях. Иногда делались высокие пороги и деревянные створки дверей.
Перекрытия, большей частью плоские, держались на балках из местной разновидности можжевельника (арчи).
Размер балок определял ширину жилищ (3–3,5 м).
Известны и купольные конструкции (Мансурдепе).
Старая Ниса — заповедная царская крепость Михрадаткирт. Основана, вероятно, в период правления Митридата I (171(4)–138 гг. до н. э.).
Необычна форма крепости, в виде неправильного пятиугольника — это связано с естественной формой холма, на котором она возвышалась.
Центральную часть занимали культовые и дворцовые постройки, а вдоль стен и в северной части размещались хозяйственные помещения и жилища.
Раскопки Старой Нисы выявили характер зданий общественного назначения парфянской эпохи.
Центральным элементом комплекса был обширный двор, окруженный постройками, обращенными к нему фасадом. С северо-востока и частично с юго-востока двор обрамлен постройками дворцового характера. Общая планировочная схема этой части комплекса еще не выявлена. Видимо, здесь располагались бытовые и хозяйственные помещения, сочетающиеся с колонными портиками и внутренними двориками.
Важнейшие здания комплекса — это “Круглый зал”, связанный с “Храмовой башней” системой коридоров, и “Квадратный зал”, уже знакомые читателю по предыдущей главе.
В северной части Михрдаткирта концентрировались постройки хозяйственного назначения. Важнейшая из них — “Квадратный дом”.
Мансурдепе расположен в 2,8 км севернее Новой Нисы.
Раскопки памятника не завершены, поэтому от уточнения его датировки в пределах парфянской эпохи археологи пока воздерживаются.
Основные архитектурные сооружения располагаются внутри обширного, огражденного стенами пространства. С южной и восточной стороны стены не сохранились, поэтому площадь определена лишь приблизительно — в 20–30 га. Стены возводились неодновременно. Сначала, по-видимому, был огражден квадрат площадью около 9 га, затем ограждалась территория к северу от существовавших уже построек. Постепенно сближаясь, стены примыкают к углам четырехугольного сооружения площадью приблизительно 1 га, назначение его археологам неясно. Основные архитектурные сооружения группируются вокруг внутреннего двора, имеющего прямоугольные очертания; его площадь 1,2 га. Северо-восточный и юго-восточный углы двора фланкированы двумя курганообразными возвышенностями. Форма и размеры их одинаковы, видимо, это были однотипные сооружения, условно названные “северным” и “южным” храмами. Но и их назначение неясно.
В середине восточной стены двора — остатки помещений, вероятно, служебного назначения. Возможно, здесь располагался парадный вход во двор. С запада двор ограничен монументальным зданием размером 50×40 м.
Относительно назначения комплекса Мансурдепе высказаны самые разные предположения. Д.Дурдыев считает его усадьбой, Пугаченкова Г.А. — дворцом, Кошеленко Г.А. — святилищем.
Здесь, как помнит читатель, вполне могло располагаться Идавёлль-поле.
Дворцово-храмовая архитектура Нисы удивительна, неповторима. Парфянские мастера умело использовали местные материалы и широко применяли достижения соседних народов и стран эллинизма. Но это носило не подражательный характер, а творческий. Так использовались передовые достижения в области архитектуры. Монументальные сооружения парфян отличаются высокой прочностью (кирпич и битая глина-пахса), большими масштабами, лаконичностью, гармонией архитектурных форм и красок, рисунком фасадов.
Обширные залы обводились коридорами, характерны изумительные колонные интерьеры и дворы с айванами (cловарик смотри в конце статьи), а также восходящие к давней народной традиции деревянные колонны на каменных базах. Эта архитектура чарует своей пластикой, гармонично сочетается с живописью. Вспомним о глиняных раскрашенных скульптурах. Детали интерьера окрашивались в разные цвета: стволы пристенных колонн — в белый, капители — в розовый, голубой, малиновый, зеленый. Ярусы стен украшались орнаментальными бордюрами.
Окрашенные плоскости часто образуют традиционное для Парфии колористическое сочетание красного, белого и черного. Окраска отдельных архитектурных деталей умело подчеркивала архитектонику здания. Возможно, использование этих контрастных цветов восходит к древним традициям индоевропейцев, которые, как известно, имели общественное деление на военную знать, жрецов, свободных общинников. “Каждая из названных групп соотносилась с определенным цветом (жрецы с белым, военная знать с красным и т. д.) и с одной из трех плоскостей космоса, на которые они подразделяли мир — с небом, с пространством между небом и землей, с землей” (Бонград-Левин Г.М., Гранатовский Э.А. От Скифии до Индии. Древние арии: мифы и история. — М.: Мысль, 1983 — С. 14–15).
Памятники Нисы и Мансурдепе еще не изучены детально и не оценены по достоинству. Восприняв владения ахеменидского Ирана, Греции, Индии, степных народов, она тем не менее на протяжении веков сохранила свои уникальные, оригинальные черты.
При поразительной бедности источников по истории верований парфян храмовая архитектура может восполнить хотя бы частично этот пробел, так как культовое здание является как бы материальным выражением религии. К сожалению, в единственной общей работе, посвященной религии парфян, (I.M.Unvalova, Observations of the religion the Parthian. Bombay, 1925), даже не делалось попыток выделить собственно парфянские религиозные воззрения.
О религиозной архитектуре Парфиены можно судить разве лишь по результатам неполных раскопок Нисы. При раскопках “Квадратного зала” установлено два строительных периода. Первый падает на III–II вв. до н. э. (Кошеленко Г.А. Культура Парфии. — М.: 1966. — С. 19.). Здание стояло на сплошной двухметровой платформе из сырцового кирпича, который использовался как основной строительный материал. Первоначально это было “возможно, отдельна подквадратная в плане постройки” (Пугаченкова Г.А. Искусство Туркменистана. — М., 1967. — С. 36) с единственным внутренним помещением размером 20×20 м и толщиной стен около 3 м. В нижнем ярусе — пилястры из сырцового кирпича и облицованные каменными плитами с каннелюрами — вертикальными желобками. Капители, венчающие колонны, были выполнены в дорийском ордере с небольшим эхином и абаком (cловарик смотри в конце статьи). Архитрав (cловарик смотри в конце статьи) был, по-видимому, обозначен гладкой, может быть окрашенной полосой. Фризы (cловарик смотри в конце статьи) составляла группа терракотовых плит, чередование которых, подобно чередованию триглифов и метоп (cловарик смотри в конце статьи) создавало неповторимый рисунок.
Второй ярус стен был украшен полуколоннами; диаметр их до 40 см, сложены они из фигурных кирпичей радиусом в 18,5 см, снаружи тщательно отшлифованных. Капители их оформляла терракота.
В эддических мифах упоминаются колонны Асгарда. Так и должно быть — в архитектуре Парфии колонны применялись весьма часто Квадратный зал перекрывали балки, которые опирались на стены и круглые столбы, расположенные по малому квадрату помещения. Столбы были сложены из жженого кирпича особой лекальной формы, диаметром около 90 см.
В начале нашей эры назначение зала изменялось. Найдены следы ремонтных работ Второй строительный период “Квадратного зала” привел к довольно существенным переделкам.
Столбам, несущим перекрытие, придано четырехлопастное сечение. Вместо старых сырцовых пилястр поставлены полуколонны — по семь на каждой стороне (диаметр полуколонн — 52 см). Они выложены из фигурного жженого кирпича на ганчевом (cловарик смотри в конце статьи) растворе и как бы входят в гнезда, встроенные в толщу сырцевых стен. Высота полуколонны несколько больше 3 м, диаметр ее — 52 см. Во втором ярусе располагались колонны диаметром до 60 см и высотой в 4,5 м. Они выполнялись из толстых древесных стволов, обмазанных глиной и оштукатуренных алебастром. Фрагменты терракоты указывают на заимствование их из облицовок зала II в. до н. э. Стены белого яруса были оштукатурены белым ганчем, а верхний ярус стен — ярко-красным, на стенах были бордюры и тяги (cловарик смотри в конце статьи) черного цвета с красной орнаментацией. Глиняные раскрашенные статуи больше человеческого роста устанавливались в верхнем ярусе. Общее число статуй составляло 12 (по числу интерколумниев (cловарик смотри в конце статьи)). Вся скульптура выполнена на месте в Нисе. (Л.И.Ремпель. Терракоты Мерва и глиняные статуи Нисы: труды ЮТАКЭ. — 1949. — Т. 1. — С. 355–367).
Здесь, возвращаясь к сказанному в предыдущей главе, уместно добавить, что само число интерколумниев соответствует числу богов (асов).
В дошедших до наших дней фрагментах статуй найдены несколько небольших кусочков волос и бороды, плечо статуи, одетой в панцирь, тяжелые вертикальные пластины с бахромой, представляющие, видимо, части панциря глаз, фрагмент верхней губы с усами и т. п. Эти фрагменты дают еще одно основание сближать их с асами Только одна статуя дошла в более сохранившемся виде — это статуя женщины в просторном, окутывающем фигуру одеянии. У нее не сохранилась голова и нижняя часть тела.
Изготовлялись статуи так: на свинцовый, деревянный или камышовый каркас накладывалась сырая глина зеленого цвета, вчерне формировался облик статуи. Окончательная отделка производилась более тонкой отмоченной глиной цвета светлой терракоты. Поверх иногда наносился слой обмазки или белого алебастра. Статуи раскрашивались; преобладали цвета белый и красный, но встречались также желтый, зеленый, голубой.
Фигуры изображали, несомненно, богов или, скорее всего, обожествленных предков (см.: Пугаченкова Г.А. Пути развития архитектуры южного Туркменистана поры рабовладения и феодализма. — М., 1958. — С. 90). Мужчины — в военных панцирях и плащах, шароварах из мягкой ткани, а женщины — в мягких, окутывающих тело одеждах. Нисийская скульптура органически входит в общий ансамбль “Квадратного зала”.
В результате перестройки зал обретает более замкнутый характер. Два из трех парадных входов северо-западного фаса закладываются. С северо-восточной стороны пристраивается “Красный коридор” — длинное узкое помещение, пол и Стены которого на высоту 1,75 м покрыты золощенной темно-красной штукатуркой. С юго-востока появляются три небольших служебных помещения.
Относительно назначения этого здания идут споры. Одни исследователи считают его мавзолеем (Массон М.Е. Городища Нисы в селении Багир и их изучение. — ТЮТАКЭ, 1.1949. — С. 39). Другие отводят ему роль аудиенц-зала (на основании наличия нескольких проходов, группы бытовых помещений вокруг него, отсутствия обводных коридоров), которому в эпоху младших Аршакидов, когда политический центр Парфянского государства переместился далеко на запад и Михрдаткирт потерял значение царской резиденции”, было придано значение зала обожествленных предков (Пугаченкова Г.А. Пути развития архитектуры… — С. 93.)
Исследователи иногда связывают значение зала с зороастризмом; главную роль в его ритуалах играет огонь. “Последний пророк Агура-Мазды совершит над всеми людьми страшный суд, по окончании которого комета упадет с неба и растерзает землю, как волк овцу, огонь растопит горы, и металлы потекут из них, как реки. Все воскресшие люди должны будут пройти через эту огненную реку. Чистые пройдут безопасно, испытывая такое же ощущение, как от прикосновения к парному молоку, нечестивые, напротив, будут терпеть страшные муки, но только в течение трех дней и ночей. Вместе с грешниками будут мучиться сам Ангра-Майнью и его “дэвы”. После трех дней и ночей огненная река очистит даже ад, а обновленная земля будет абсолютно свободна от всего нечистого и вредного” (Чертихин В.Е. В поисках рая и ада. — М.; Политиздат, 1980. — С 57).
Но и здесь мы находим созвучия с эддическими мифами о Мировом волке, который тоже будет терзать землю и бороться с богами, и о “нестерпимом жаре” огня.
Идея божественности царской власти заимствована с Востока. В одном из храмов огня в Персеполе помещалось изображение царя и его супруги. “Показательным для непрерывности традиций, идущих от Ахеменидов, является и самый тип храма, восходящий к ахеменидскому прототипу, хотя и модернизированный в духе господствующих представлений, причем эллинические влияния только отчасти заметны в его декоре (Кошеленко Г.А. Указ. соч. С. 24).
Важной постройкой центрального комплекса Старой Нисы является “Круглый храм”. Это сооружение первоначально представляло собой изолированную постройку, квадратную в плане снаружи, внутри располагалось единственное круглое помещение диаметром 17 м.
Стены “Круглого храма” Нисы сложены из квадратного кирпича и достигали высоты 12 м. Как и в “Квадратном зале”, было два яруса, стены нижнего яруса были гладкими, оштукатуренными (как и обводной коридор, белым ганчем. Во втором ярусе, с высоты 6 м, располагались колонны из жженого кирпича и глиняные раскрашенные статуи, они подобны статуям “Квадратного зала”. Храм имел шатровое стропильное перекрытие и черепичную кровлю. В дальнейшем здание было окружено обводным коридором и функционально связано с другим крупным сооружением “Храмовой башни”.
Цилиндрическая форма зала и характер его архитектурного оформления дали основания для сравнения с самофракийским храмом Арсинойоном, как это уже отмечено выше. Хотя культ самофракийских божеств по своим истокам и не является греческим, но, конечно, проникнуть с Запада в Парфию в период эллинизма он мог только через греков. Восприятие культа великих самофракийских божеств-кабиров прежде всего объясняется тем, что кабиры в элли-ническое время очень часто сливаются с божественными двойниками династии Селевкидов (Новосадский Н.И. Культ кабиров в древней Греции. — Варшава, 1891. — С. 59.)
Гипотеза об асах в Парфии (известных здесь, возможно, под другими именами) приводит скорее к выводу о самостоятельном развитии духовной жизни Парфии, не исключающем влияний. Речь может идти и о сходстве верований.
Памятники Нисы — творческое развитие культуры парфян в эллинский период.
Парфянская культовая архитектура имеет общие черты и с храмовым зодчеством кушан-народа Средней Азии, и с религиозной архитектурой Хорезма.
Заимствование эллинских элементов не приводило к простому подражанию. (Кошеленко Г.А. Культура Парфии, с. 29).
Хорошо известен археологам и храм на некрополе Новой Нисы. Этот храм, относящийся, как и храмовый комплекс Старой Нисы, к III–I вв. до н. э., построен так, что его тыльная часть примыкает к оборонительной стене, а главный фасад обращен в сторону города. Здание покоится на сырцевой платформе, высотою 80 см. Стены его также выполнены из сырцового кирпича. Основной массив сооружения с трех сторон окружает колонный портик — айван. От колонн сохранились торовидные базы (одна из них сложена из парфянского жженого кирпича, другая — из зеленовато-серого песчаника, обе оштукатурены ганчем). Ствол колонн был деревянным. Общее число колонн равно двенадцати.
Стена расчленена на два яруса. Нижняя — высотой 2,6 м — представляет собой сильно развитую панель. Архитектурное оформление ее включает пятиступенчатое основание, полуколонки с капителями, вырезанными на плоской терракотовой плитке, и горизонтальную полосу фриза. Стена оштукатурена и окрашена в малиново-красный цвет. Ступени, базы и стволы полуколонн, оформляющих стену, окрашены в черный цвет, капители — в красный. Верхняя часть стены, возвышающаяся над плоским перекрытием айвана, была оштукатурена белым ганчем. Высота ее над уровнем айвана не менее 5 м. Полуколонны стены по высоте равны всего 1,7 м, при диаметре 15,5 см. Капители, вырезанные на терракотовых плитках, выдержаны в формах ионийского ордера. Анализ колонок позволил установить их местное, догреческое происхождение, а также связь с традициями деревянной архитектуры. В верхней части стены предполагаются узкие световые проемы. В завершении стены был, по-видимому, узорный парапет, составленный из терракотовых зубцов. Лестница, ведущая к входу в здание, была с двумя боковыми маршами. Стены здания мощные (2,5 м). Внутренние размеры здания — 13 м в длину и 5 м в глубину. Храм Новой Нисы воплощает принципы местной строительной культуры (Пугаченкова Г.А., Пути развития архитектуры…, С. 66). Важнейшей чертой его является фронтальность (обращенность лицом к зрителю) композиции, что нехарактерно ни для греческой традиции, ни для месопотамского религиозного зодчества. Построение здания вширь, а не вглубь, в сочетании с центральным проходом, делящим помещение на две части, очень напоминает “Красный коридор” “Квадратного зала” Старой Нисы. И неизбежный колонный портик! И то же знакомое уже читателю, сочетание трех тонов: красного, черного и белого.
О скульптуре Парфии специалисты знают немногое. Известны местная скульптура и привозная. О местной скульптуре уже шла речь при описании “Квадратного зала” Нисы. Привозная скульптура не может быть использована для характеристики культуры Парфиены, однако она характеризует художественные вкусы парфянской знати, ибо для украшения Нисы привозились только те вещи, которые какими-либо своими чертами отвечали ее потребностям. Число произведений этой скульптуры невелико, но все они принадлежат к высокохудожественным созданиям античной классики (Массон М.Е., Пугаченкова Г.А. Мраморные статуи парфянского времени Старой Нисы. “Ежегодник Института истории искусств. 1956.” М., 1957. — С. 460–489.).
Наиболее ранним произведением из этой группы скульптуры является статуя, которую называют “Нисийской богиней”. Статуя изображает высокую статную девушку, одетую в хитон (cловарик смотри в конце статьи), поверх которого наброшен пеплюс (cловарик смотри в конце статьи), через правое плечо идет перекрученный валиком шарф. Лицо статуи величавое, с правильными чертами, с легкой полуулыбкой на губах.
Другой интересной находкой из Нисы является так называемая статуя Родогуны. Она представляет собой полилитную скульптуру, верхняя часть которой выполнена из белого, а нижняя — из серого мрамора. Изображена обворожительная полуобнаженная молодая женщина со слегка склоненной головой. Выражение пленительного лица сурово-сосредоточенное. Торс дан в легком полуобороте. Руки, по-видимому, были подняты вверх, к голове. Снизу фигура как бы окутана плотной тканью, ниспадающей прямыми складками. Вспоминается известное сказание о Родогуне, дочери Митридата I, которая не кончила мыть волосы, когда пришло известие о нападении врагов, и поклялась домыть их только тогда, когда враги будут уничтожены. В общей трактовке образа заметно очень большое отличие от греческих эталонов, перед нами предстает пленительно-прекрасная, но властная царская дочь или богиня. Есть предположение, что данная скульптура была выполнена по заказу эллинистическим ваятелем, придавшим ее лицу портретные черты парфянской царевны. Автору этой книги кажется это несомненным. Думается, что фигура эта создана парфянским мастером.
Среди скульптурных фрагментов из Нисы есть головы Афродиты, Сатира и нижняя часть мраморной скульптуры Артемиды — все это греческое, оно резко отлично от Родогуны.
Привозная скульптура позволяет сделать выводы о вкусах верхних слоев парфянского общества. Все привозные произведения очень высокого качества, и, надо думать, вкусы правящих слоев отнюдь не были грубыми и варварскими, как это часто приписывают парфянам.
Налицо связи с западной частью эллинистического мира, но вкусы иные!
Наконец, необходимо иметь в виду и следующее. Скульптуры невелики (50–60 см). Это свидетельство того, что они предназначались для домашнего быта. Видимо, они украшали жилища членов Аршакидской династии. Характер этих произведений отличается от скульптуры, украшавшей храмы Нисы. “Можно сделать вывод, что имелось известное противоречие между вкусами верхушки и основных масс парфянского общества; выставлять на всеобщее обозрение подобные скульптуры было, очевидно, нежелательно” (Кошеленко Г.А. Культура Парфии, с. 38).
Особое место занимают прославленные нисийские ритоны. Специалисты отмечают органическое слияние двух основных начал: местного, идущего из глубины культурных традиций ираноязычных народов Ближнего Востока и Средней Азии, и эллинского. Отмечается, что сама форма сосуда в виде ритона искони иранская, а изображения на фризах ритонов по внешней своей форме — эллинизированные, хотя в содержании этих сцен и внутреннем смысле их очень много восточного, порожденного идеологией восточного деспотического государства, каковым в известной мере была Парфия. Поэтому сцены, изображенные на нисийских ритонах, при очень сильной экспрессивности и смелости в построении, явно демонстрируют зарождение того стиля, который затем широко распространился по всему античному миру в поздний период его существования и характернейшей чертой которого стала так называемая фронтальность (Кошеленко Г.А. О фронтальности в парфянском искусстве. “Историко-археологический сборник в честь А.В.Арциховского”. М., 1962).
При раскопках в Нисе были найдены фрагменты парфянского трона из слоновой кости. Он очень напоминает трон, изображенный на персепольских рельефах, но изощренность в исполнении, растительные мотивы в украшении трона указывают на эллинистическое влияние. Видимо, копирование трона прежних владык Персии объясняется стремлением доказать свои законные права на наследование власти династии, родство с которой они утверждали. Добавим, что в “Младшей Эдде” речь идет именно о троне из слоновой кости!
Известны и многие мелкие предметы декоративного искусства и Нисы. Выделяется группа явно привозных вещей, таких, например, как серебряная позолоченная статуэтка Афины или серебряная фигурка Эрота (Массой М. Е. Новые археологические данные по истории рабовладельческого общества на территории Туркменистана // Вестник древней истории. — 1953. — № 1. — Рис. 17; Пугаченкова Г.А., Елькович Л.Я. Очерки по истории искусства Туркменистана. — Ашхабад, 1956. — С. 20. — Рис. 17). Много изделий местного производства, в которых, как и в ритонах, слились местные и эллинские представления. К ним относится бронзовая фигурка сфинкса, серебряная фигурка грифона на прямоугольном основании. (В этом существе сливаются черты целого ряда животных; у него орлиный клюв, заостренные уши хищника, козлиная борода, туловище и задние лапы зверя кошачьей породы, стриженая конская грива, выброшенные в позе прыжка и напоминающие передние лапы, перерастающие в пару крыльев.)
Интересно бронзовое зеркало с горельефной полуфигурой оленя на его обороте, где животное представлено в момент прыжка. Это зеркало напоминает чем-то памятники звериного стиля.
Бронзовый светильник из парфянского некрополя Новой Нисы украшен изображением козлоподобного демона. Изображения подобных демонов популярны в парфянском искусстве Они встречаются и на нисийских ритонах.
Подведем итоги. Парфянское искусство в целом самобытно. То же можно сказать об архитектуре. Мастера Парфии создали шедевры, которые еще плохо известны миру. Раскопки не завершены. О назначении построек идут дискуссии.
Неясны истоки верований периода асов. Многие особенности храмовой архитектуры нельзя объяснить зороастризмом. Л.А.Лелеков отмечает, например, что особую восточноиранскую традицию (Мансурдепе и др. памятники) нельзя свести к зороастрийской даже в ее расширительном толковании (“История и культура народов Средней Азии” — М.: Наука, 1976. — С. 12).
Культурный подъем Ближнего Востока в парфянское время несомненен, отмечают исследователи. Это было время борьбы различных тенденций в культуре, творческих поисков и роста, тех черт, которые проявляются и расцветают в последующее время, как в культуре Ирана, так и в поздней Римской Империи и Византии.
Важнейшим отличием культуры Парфии от культуры сасанидского Ирана и Византии является отсутствие здесь строгой регламентации, канона. Здесь все в брожении, борьбе; сосуществуют явления, на первый взгляд, полностью исключающие друг друга. Это время самых тесных культурных контактов, казалось бы, чрезвычайно далеких народов. Это приводит к большой пестроте, сложности процессов. “Но сквозь всю эту многокрасочную картину явственно проступают главные линии развития, создающие завтрашний день культуры, культуры Ирана времени Сасанидов и отчасти поздней Римской империи” (Кошеленко Г.А. Культура Парфии. — С. 218.).
Асхабад — город любви. Таково точное звучание и точный перевод имени города Ашхабада. Совсем рядом — Ниса, столица древней Парфиены, объединившей некогда племена и народы для борьбы с Римом, грозой Востока. Копье Одина и молот Тора, древних скандинавских богов, прежде чем войти в поэтические саги и песни, отражали натиск с запада разноплеменных легионов вечного города на Тибре. Рим пал, пала Парфия. Остались руины и пыль. Но вечно слово. Древние сказания поведали нам удивительную историю. И кто знает, не древнее ли имя города богов Асгарда унаследовал Асхабад-Ашхабад по вечному закону переосмысления — и сохранения — имен. По тому самому закону, который хорошо был известен творцам вечных, неумирающих героических песен, поведавших людям о светлых асах, их борьбе, жизни и любви — земной и небесной.
Словарь
1. Айван — сводчатое помещение в виде глубокой ниши или зала, открытое на фасад или во двор здания. Использовались и навесы-айваны с балочным перекрытием на деревянных колоннах.
2. Эхин — часть капители дорической колонны в виде круглой в плане подушки с выпуклым криволинейным профилем. Служит переходом от ствола к абаку.
3. Абак — верхняя плита капители колонны, полуколонны, пилястры, имеет квадратные очертания с прямыми (дорический, ионический ордера) или выгнутыми (коринфский ордер) краями.
4. Архитрав — нижняя из трех горизонтальных частей антаблемента (верхняя часть сооружения, обычно лежащая на колоннах); имеет в дорическом ордере вид широкой, гладкой балки.
5. Фриз — средняя горизонтальная часть антаблемента между архитравом и карнизом (верхняя выступающая часть антаблемента); в дорическом ордере членится на триглифы и метопы. А также декоративная композиция (изображение или орнамент) в виде горизонтальной полосы (наверху стены).
6. Триглиф — прямоугольная вертикальная каменная плита с продольными врезами Чередуясь с метопами, триглифы составляют фриз дорического ордера.
7. Метопы — прямоугольные, почти квадратные плиты, часто украшенные скульптурой.
8. Ганч — среднеазиатский вяжущий материал, получаемый обжигом камневидной породы, содержащей гипс и глину. Из ганча делают штукатурку, выполняют резной и литой декор, скульптуру.
9. Тяга — профилированный выступ, членящий стену по горизонтали.
10. Интерколумний — пролет между рядом стоящими колоннами в ордерной архитектуре.
11. Хитон — мужская и женская нижняя одежда древних греков. Льняная или шерстяная рубашка, чаще без рукавов; подпоясывался с напуском.
12. Пеплюс — женская верхняя одежда из легкой ткани в складках, без рукавов, надевавшаяся поверх туники.
Анатолий Смирнов ИЗ ГЛУБИНЫ ВЕКОВ
Анатолий Смирнов профессор, доктор исторических наук
об историческом исследовании В.Щербакова
Культура ушедших эпох — великое достояние человечества и достояние это неотделимо от его судьбы — настоящей и будущей. Словно нить Ариадны тянется к нам из глубины веков и тысячелетий. И эта нить позволяет человеку сегодняшнего дня не только понять и осознать ценность сокровищ, накопленных до него, но и оценить подлинность настоящего, неразрывную его связь с временем, давно миновавшим. Если экологи сегодня бьют тревогу, то еще больше тревожных будней у археологов — ведь памятники прошлого уникальны, они невоспроизводимы. Срытый при строительстве завода или жилого квартала памятник культуры исчезает навсегда.
Читая очерк писателя и ученого Владимира Щербакова “Где жили боги и герои саг?” еще раз убеждаешься в ценности тех наблюдений, которые раскрывают нам глубину воззрений человека на мир, природу, самого себя. Работа эта понятна читателю, но она вполне научна по содержанию. Любознательный читатель и историк могут по указанным автором источникам и литературе продолжить знакомство с миром древних мифов, который как бы материализовался в памятниках народов Кавказа и Парфии — великой державы Древнего Востока, соперничавшей с Римом примерно на рубеже нашей эры. Все это, мне кажется, превосходит уровень научной фантастики — и смелостью, и научным уровнем, и парадоксальностью идей.
Идея переселения племен и народов, взаимовлияния культур, как мне представляется, глубоко интернациональна. Она как нельзя кстати освещает новым светом и события сегодняшнего дня. Мне кажется, В. Щербакову удалось провести именно эту идею через всю работу.
Мне уже доводилось писать предисловие к одной из книг этого писателя-исследователя. Это была книга “В поисках Атлантиды”, написанная им совместно с французским археологом и путешественником Ж.-И.Кусто (М., “Мысль”, 1986). Я отмечал тогда, как оригинальный подход двух атлантологов позволил с разных сторон осветить тему и привести к новым результатам (открытие В.Щербаковым факта, что якутское кладбище мамонтов возникло в результате глобальной катастрофы-потопа всепланетного масштаба примерно во время гибели Атлантиды Платона).
Сейчас я должен добавить, что новые результаты рождаются не просто на стыке наук, а в результате нового осмысления источников и трудов древних историков и географов — ибо они и есть самый уникальный памятник неиссякаемой жажде исследовать все и вся.
Мне понравилась идея поиска Асгарда, которая увлекла и автора Асгард — древний город богов. Но не только В нем жили люди Ведь это потомки обожествляли царей и правителей. Итак, Асгард — это город людей. Этот подход позволил автору высказать интереснейшую гипотезу, отталкиваясь от текста эддических мифов Асгард существовал. Он соединял в себе черты многих памятников Парфии. О нем слагали легенды и песни, так он вошел и в настоящее, как легендарный город, во многом освобожденный от бытовых подробностей и реалий. Но рассказ об Асгарде автор понимает расширительно. Он дает и документальную историю памятников Парфянского царства, опираясь на труды многочисленных ученых — советских и зарубежных. Древняя повесть об Асгарде служит тут той самой нитью Ариадны, которая помогает читателю и, надеюсь, специалисту.
Множество мыслей высказывает в этой связи В.Щербаков. Запоминается раздел, посвященный соседям и соперникам асов — этих богов скандинавских мифов. Боги обретают прочную “прописку” — но не на небе, а на Земле.
С сожалением должен констатировать, что сами мифы, собранные в “Эдде” и особенно в “Младшей Эдде”, еще не нашли отечественного читателя. Они изданы недавно и небольшим тиражом — и это после десятков изданий на всех почти языках Европы! Пусть же эта небольшая работа послужит и еще одной задаче: узнать и полюбить то, что известно в соседних и дальних странах со школьной скамьи любому будущему образованному человеку. Автору же этой работы я желаю успехов в его дальнейших поисках.
ПЕРЕКРЕСТОК МНЕНИЙ
Дмитрий Лысенков
Анатолий Шишкин (МОСКВА)
Александр Каширин
Дмитрий Лысенков
ФАНТАЗИИ В КОНТЕКСТЕ РЕАЛЬНОСТЕЙ
До начала восьмидесятых советская фантастическая проза, имея глубочайшие традиции русской фантастики (Гоголь, Булгаков, А Толстой), довольствовалась, за исключением выдающихся произведений И.Ефремова, “всемирным”, всеобъемлющим суррогатом остросюжетных, написанных ни о ком произведений. Трудно предположить, что пробующие себя в то время в этом жанре писатели ну просто все до единого были бесталанны, слепы и беспомощны, что не хватало фантазии у заявляющих себя фантастами. Осмелюсь предположить, что с талантами и фантазией дело было в порядке, ну, или, скажем, не хуже, чем у писателей других “крыльев” многообразной нашей литературы.
Мы, конечно же, не забываем, что жизнь каждого человека неотделима от состояния и уровня функционирования политической системы в целом, и писатель-фантаст на том или ином отрезке развития системы и общественного сознания соответственно прочно связан с ее состоянием. Не просто обидно, но и унизительно то, что еще десять лет назад не мог позволить себе литератор высказать “сомнительное”, с точки зрения официального трактования состояния дел в государстве, мнение, о, скажем, не только “их” разоружении, о не только “их” варварстве в отношениях с природой, разве можно было усомниться в том, что наши руководители — самые мудрые и прогрессивные, и в том, что все что ни делается — все к лучшему? Ну нет, посомневаться-то, конечно, было можно, можно было бы и, пользуясь, так сказать, фантастическими “декорациями”, избрав как бы нереальный жанр, и изложить в художественной форме свои сомнения, болея душой (читай — совестью) за сегодняшний день и за все более туманящееся будущее наше. Но проделывать ежедневный эксперимент со своим талантом, нервами, душой не у каждого человека достанет сил. Ведь находился редактор (впрочем, абстрактный этот редактор жив и теперь), который за решением глобальных человеческих проблем, предлагаемым или предполагаемым наивным и упрямым молодым фантастом, цеплялся вниманием цензурного свойства за не присущие “нам” образы и характеристики. Уж очень настораживала неоднозначная, непривычная трактовка проблем человек — общество, человек — время, человек — пространство, человек — ответственность за большое и малое. Ведь (подумать страшно!) герой фантастических произведений брались вдруг не за повышенные социалистические обязательства по выплавке чугуна и стали в условиях, скажем, Марса, не за искоренение собственных моральных недостатков, а за решение мировых проблем, и что еще “страшнее” — принимались вдруг (не социологи и не философы — поди ж ты!) моделировать будущие общественные отношения, причем не только землян с землянами. Да и страшновато, наверное, было официальным отцам советского литературного процесса представить себе хотя бы на минуту существование еще одного, вышедшего из-под жесткого контроля, как писатели-деревенщики, литературного лагеря. Поэтому и механизм поощрения одних и возврата на мифическую доработку рукописей другим действовал безотказно.
Но слава богу, что еще ни разу не давал сбоя в истории человечества диалектический закон отрицания отрицания. Удалось прорвать бетонированную заградительную полосу писателям-фантастам новой школы, последователям и ученикам И.Ефремова: Е.Гуляковскому, С.Павлову, Ю.Медведеву, В.Рыбину, а сегодня, благодаря во многом их усилиям, и целой плеяде молодых фантастов, у которых даже есть свое Всесоюзное творческое объединение. Последователи лучших традиций русской литературы, они, в сущности, объединены единой творческой концепцией победы гуманизма общечеловеческих ценностей, здравого смысла в любых обстоятельствах, в которые погружены их герои — наши потомки. Наивным было бы предполагать, что все давно утряслось у последователей И.Ефремова и встало на свои места в их литературном хозяйстве. Ведь только-только по сути разобрались кто — за что, только недавно стали появляться новые книги с непривычным, мягко говоря, для советского читателя содержанием и идеями. Все, что происходит, например, с героями книг Е.Гуляковского — ежедневное испытание на прочность Человека с большой буквы. Предлагая своим персонажам сложнейшие нравственные ребусы, писатель словно пытается разглядеть: каковы они, те, кто будет после нас. Невероятно тяжело межзвездному инспектору из дилогии “Сезон туманов” и “Долгий восход на Энне” Ротанову нести в себе, олицетворять право на то, чтобы распоряжаться судьбами других обитателей Вселенной. Ротанову суждено первому понять, что такое синглит — бывший человек, путем сложных превращений становящийся новым существом. Привыкшему к человеческому самоощущению сознанию читателя трудно понять и смириться с тем, что синглит, единственным способом размножения которого было уничтожение живого человека, превращение его в нечто ни на что не похожее, на деле — акт спасения, милосердия, а не убийство. Синглит — сложный продукт звездных метафор, не умеет ни радоваться, ни скорбить, ни лениться, ни напряженно работать. Его существование лежит вообще в иной плоскости. Он может телепатировать с целой колонией, так сказать, сородичей себе подобных, заниматься коллективным творчеством, постигать и совершенствовать сложнейшие приборы, конструкции, пространство. Но главная созидательная функция бывшего человека — в переработке (как это ни ужасно) больного человеческого материала, обреченного на скорую гибель. Разумеется, неоднозначен и непривычен для читателей такой переход, но все же это — реальный шанс на спасение разума и души обреченного. Поэтому и реакция читателя неоднозначна: ведь наверное, кому-то покажется более приемлемым жить человеком и человеком принять неизбежную смерть. А кто-то наверняка, ни секунды не сомневаясь, попробовал бы себя в ином, по-настоящему запредельном качестве.
Однако вернемся к герою книги Е.Гуляковского. Он постоянно находится в сложных обстоятельствах, диктующих необходимость принять единственно верное, ведущее к спасению и справедливости, решение. Ему необходимо выиграть не потому, что на карте — частная справедливость в раздаче чинов и жалований, но судьбы людей и других обитателей Вселенной. Думается, если бы перо Е.Гуляковского не было столь изобретательным в части многоходовых сюжетных комбинаций, а этапы борьбы человека со сгустками антипространства во второй книге дилогии “Долгий восход на Энне” воплощены не столь точным и образным языком, то читатель все равно ожидал бы развязки с большим напряжением. Ведь идея нравственного выбора, перед которым стоит человек, обязанный вмешаться в ход развития космической истории, самодостаточна. И дилогия интересна не только с точки зрения развития жанра. Она обладает большой духовной емкостью, глубиной постижения многообразия человеческой натуры независимо от тысячелетий и уровня накоплений информации.
Вот и в предисловии Дмитрия Жукова к книге ушедшего из жизни слишком рано Вячеслава Назарова мы находим еще одно подтверждение общности творческих и гражданских исканий писателей-фантастов нового поколения. “Поиск, стремление познать многомерность современного мира — вот главная черта творчества Вячеслава Назарова”, — пишет Д.Жуков. Прекрасный поэт, В.Назаров не случайно обратился к жанру научной фантастики. Видимо, ему самому было необходимо попробовать себя в будущем, примерить костюм космодесантника, почувствовать себя не властителем Вселенной, а ее жителем, равноправным потомком самого себя. Точно так же, как при жизни В.Назаров отказывался от грубого стяжательства в науке и искусстве, он отказывается делать это и в своей книге, наказывая своего героя из повести “Игра для смертных” страшным, но справедливым судом, делая его жертвой собственных научных и личностных амбиций. Талант не имеет права подчинять себе действительность, так же, как и природа отнюдь не мастерская. Человек обязан быть и в действительности и в природе неотъемлемой их частью, творить добро во имя добра и жизни, счастья, в первую очередь, предназначенного для других. Корысть и злоба талантливого математика наказуемы, но кроме того, они просто не органичны человеческой природе, отторгаются ею. Таких примеров и в жизни и в литературе достаточно, и напоминание об этом В.Назарова — не лишнее.
Поэтический склад дарования писателя, по-видимому, стал решающим при создании образов повести “Восстание супров”, последней в сборнике. При том, что, конечно же, повести, представленные в этой книге, далеко не равноценны, эта ставит читателя перед ситуацией поистине парадоксальной. Страшные в своей неистребимости супры — чудовища, населяющие другую планету и являющие собой сложнейший синтез живой природы и неведомых человечеству достижений в области уничтожения, вдруг оборачиваются беззащитными мучениками собственной силы, любви и бессмертия. Они обращаются к человеку за смертью как за спасением от страшной вечности. Пронзительное чувство отчаянья от сознания собственной недальновидности, милитаризованного сознания человечества, которому обязательно нужно с кем-то или с чем-то воевать, чтобы чувствовать себя полноценным, ставит героев повести В.Назарова в необычные условия. Талантливый военный, командир боевого космического корабля, ушедший в отставку потому, что понял всю бездарность и несостоятельность вселенских притязаний, вынужден снова стать военным, чтобы личным примером помочь понять сыну и людям трагедию искаженного сознания.
Сборник фантастических новелл Владимира Рыбина отличается от других научно-фантастических рассказов умением автора соединить нашу реальность с фантастической. В “Деле об убегающих звездах” и рассказе “Мой сосед — дилетант” “чертовщина” Владимира Рыбина полна народного юмора, автор легко, как бы играя словом и интонацией, говорит о вещах чрезвычайно серьезных. Трудно, почти невозможно обыкновенному участковому милиционеру поверить в наличие в поселке не то нечистой силы, не то инопланетян И все-таки это они прибыли к нам постигать — кто мы, для чего, и как живем-можем. Впрочем, почему бы и не так? Почему пенсионер, у которого все время свободное, не может заметить вдруг появившуюся и исчезнувшую звезду и связать это со странной работой, происходящей на старом заброшенном заводе?
Таково же настроение рассказа “Мой сосед — дилетант”, где на уровне обыденного сознания вдруг совершается чудо. Так уж получается, что, говоря о творчестве Владимира Рыбина, постоянно обращаешься к первоисточникам его исканий. Вот сосед главного героя, от имени которого идет повествование — типичный шукшинский “чудик”, сумевший у себя дома смастерить агрегат, поправший законы природы. Правда, кончается это для него и для слесаря-самородка, помогавшего воплотить безумную, на первый взгляд, идею так же, как и для героев В.Шукшина. Крах, который видят все, та же победа для тех, кто способен понять и оценить происшедшее. Научная фантастика, будучи вполне самостоятельным жанром, в некоторых своих работах питается лучшими образцами русской прозы, и в этом нет ничего зазорного.
Каждая новелла В.Рыбина — это сложный психологический этюд, который автор разыгрывает вместе со своими героями. Он, все время ставя их в неоднозначные ситуации, внимательно смотрит им в глаза — как поступят, какое примут решение? Не является исключением и рассказ “Открой глаза, Малыш!”. Но особую ценность этот рассказ представляет еще и потому, что в нем автор касается очень сложной темы — детства, того, которое мы, взрослые, определим своим маленьким согражданам в период великого освоения внеземного пространства. Глубокий и трогательный образ мальчика, внезапно обнаружившего, что земля, воздух, река, солнце, лес — всего лишь искусная имитация живой природы на космическом корабле, и что, возможно, с настоящей Землей ему, землянину, никогда не придется встретиться, создал писатель. Показателен и диалог, состоявшийся в финале рассказа между психологом, категорически отвергающим теорию раннего привлечения детей к звездным преобразованиям и его оппонентом, который не понимает, к чему сохранять в детях детство, если они уже способны к настоящей взрослой работе. И В.Рыбин глубоко убежден в том, что никто и ничто не вправе отнимать у будущего преобразователя Вселенной самого дорогого, того, что делает его настоящим человеком — детства.
Захватывающие перспективы разворачивает перед читателем Сергей Павлов во второй части своей дилогии “Лунная радуга”. По количеству научно-технической информации, предложенной для усвоения читателю, роман можно сравнить разве что с отдельными эпизодами романов Жюля Верна, когда последний описывает устройство, скажем, “Наутилуса”. Но если в романах великого французского фантаста эти эпизоды, в принципе, можно было бы безболезненно опустить (подразумевая нашу сегодняшнюю осведомленность в области устройства подводных лодок), то, несомненно, найдется читатель, который об устройстве сложнейшей космической техники будущего прочтет с огромным внимание и интересом, увлекаясь баснословными перспективами и пытаясь найти и личные гарантии безопасного существования в таком сложном и противоречивом будущем освоения иных миров. Это — один из аспектов многомерного восприятия почти эпического полотна С.Павлова.
Трудно не обратить внимания на одно, видимо, не случайное совпадение сюжетных линий в романах Е.Гуляковского “Сезон туманов” и С.Павлова “Лунная радуга”. Помните вопрос, с которым Е.Гуляковский обращается к читателю: нормально ли то, что человек перестает быть человеком, превращаясь в синглита и как он должен определить свое место во Вселенной, как относиться к себе, людям, себе подобным синглитам?
Примерно в такой же ситуации оказывается и главный герой романа “Лунная радуга” Андрей.
Он, сам не зная поначалу об этом, приобретает свойства, вследствие столкновения с “мягкими зеркалами”, пугающие землян. Оставаясь в принципе человеком, он коренным образом меняет многие физиологические параметры.
Но Андрей, впервые оставив черный след на экране, к которому прикоснулся рукой, только в первый момент ужасается: он знает, зачем послан на орбитальный корабль к одному из экзотов, ему предоставляется возможность досконального исследования совершенно необычных свойств неизведанного космического тела, и он словно забывает о том, что навсегда до самой смерти мечен экзотическими свойствами своей психики и тела.
Более того, приобретенные качества помогают ему в опасном путешествии в неизведанное. Так значит, есть и такой прогноз — потеря чего-то человеческого или наоборот — приобретение, новый виток эволюции природы человека?
И хоть и кажется такая перспектива, по крайней мере, не очень приятной, она обнаруживает альтернативу сегодняшней, — во многом слабой жизненной оболочке.
Тем более, что в финале романа практически все, кто имел дело с исследованием Пятна, а это ни много ни мало пятьсот человек, становятся экзотами, предназначение которых теперь своей экзотической коммуной исследовать самих себя, свои возможности и в связи с этим освоение внеземелья.
Герои Сергея Павлова не только живут в экстремальных условиях и ежеминутно подвергают свою жизнь опасности. Их работа действительно тяжела и непредсказуема. Но они ничем не отличаются от своих предков — нас с вами, когда речь идет о личных, общественных или научных проблемах.
Они остаются людьми — легко ранимыми, любящими и страдающими даже в новом, экзотическом обличьи.
Меняются психофизические параметры, меняется стиль жизни, уклад, но неизменными остаются мораль, нравственность землян, то, что помогало им выстоять, не уничтожить друг друга за столетия военного противостояния и создать могучую цивилизацию.
* * *
Заканчивая этот короткий обзор, хочу подчеркнуть, что книги для него подобраны не в случайном порядке.
Это книги представителей одной школы, учеников и последователей И.Ефремова, творческая позиция которых выражена ясно и сильно.
Задаваясь вопросами далекого и недалекого будущего, его информационно-техническим оснащением, авторы представленных здесь книг все же более всего занимаются анализом духовного состояния будущих поколений, их устремлениями.
Не задан напрямую вопрос о зависимости будущего от нашей сегодняшней жизни, от воли и разума тех, кто вершит историю, решает сегодня проблемы быть или не быть в земном масштабе.
Но герои книг последователей русской фантастической прозы — это воплощенная надежда авторов на наш сегодняшний здравый смысл и добрую волю.
Анатолий Шишкин
АНТИУТОПИЧЕСКИЕ ПРОГНОЗЫ И НАУЧНО-ФАНТАСТИЧЕСКИЕ ПЕРСПЕКТИВЫ
(о некоторых тенденциях современной западной литературы о будущем)
“Кто не понял прошлого, тому суждено пережить его еще раз” — гласит древнее изречение. Можно утверждать, что именно эта мудрая мысль, в том или ином ее истолковании, пронизывает и объединяет огромное число порой столь разных по духу и стилю произведений; которые обобщенно называют литературой о будущем — будущем какой-то страны или всей Земли, человечества или вселенной. Отталкиваясь от дня вчерашнего и сегодняшнего (который завтра станет вчерашним), эта литература показывает день завтрашний, неизбежно возникающий как их продолжение.
На Западе во второй половине XX века такая литература ярче всего представлена в жанрах научной фантастики (в разных ее аспектах: технологическом, социальном и др.) и антиутопии. Границы между этими жанрами весьма условны, но все же зримы, как и принцип изображения картин будущего, отмеченного “родимыми пятнами” прошлого. В последние десятилетия эти различия становятся еще более расплывчатыми — научная фантастика смыкается с антиутопией. Возникнув в свое время на волне расцвета науки, фантастика сегодня нередко утрачивает дух оптимизма и веру в разум, традиционно присущие классическим произведением этого жанра. Со времен Жюля Верна и Герберта Уэллса фантасты, очерчивая будущее, неизбежно несущее печать прошлого, верили в конечное торжество гуманизма и прогресса. Они верили в “дивный новый мир” в исконном смысле этого шекспировского образа, где трагические ошибки и заблуждения человечества преодолены. И сегодня такие крупные западные фантасты, как Артур Кларк или Айзек Азимов верны этому миросозерцанию. В то же время многие писатели, особенно с 70-х годов, проникшись вселенским пессимизмом XX века — века двух мировых войн и Хиросимы — все чаще в своих научно-фантастических и космических экспериментах и прогнозах смыкаются с самыми мрачными антиутопистами — теми, которые, негативно оценивая результаты и пути научно-технического прогресса и сомневаясь в прогрессе социальном, изображают лишь такое будущее, где прошлое не понято и не преодолено, а значит, в той или иной форме, переживается человечеством вновь и вновь79.
В советской критике существует мнение, что большинство фантастов традиционного направления (англо-американских, по крайней мере) так или иначе следуют либо строго научному предвидению будущего, у истоков которого стоял Жюль Верн, либо развивают традиции социальной фантастики, восходящие к Герберту Уэллсу. Первые стремятся проанализировать противоречия и предсказать пути научно-технического прогресса, возможности разума и науки. Вторые же в гиперболизированных формах проецируют в будущее тенденции и противоречия современного западного общества, отталкиваясь от его сегодняшних социально-экономических и политических проблем. Произведения фантастов именно этой ориентации типологически близки жанру утопии и антиутопии.
Известный английский социолог и теоретик литературы Реймонд Уильямс в статье “Утопия и научная фантастика” весьма тонко подметил разницу между научной фантастикой и утопией (в негативном варианте — дистопией; этот термин часто употребляется в западном литературоведении, наряду с термином “антиутопия”). Он считает, что изображение нового, суперсовременного ада или рая часто встречается в научной фантастике. Но оно коренным образом отлично от изображения действительности в утопической литературе. Научная фантастика изображает принципиально иные формы жизни на Земле или в космосе, иные формы или более высокие ступени земной цивилизации и ее контакт с другими мирами со всеми последствиями этого процесса. Утопия же или дистопия имеет дело прежде всего с социальными и моральными изменениями в существующем мире, спроецированными в будущее.
Возможно, это определение не всеохватно, но в нем более или менее точно подмечены основные черты жанра, обнаруживаемые, в частности, в творчестве тех писателей-фантастов и антиутопистов, о которых пойдет речь.
Справедливости ради надо сказать, что фантасты и жюльверновского и уэллсовского направлений приходят порой к весьма пессимистичным выводам о будущем. Это особенно заметно, как уже говорилось в последние десятилетия. Французский писатель-фантаст и критик Жерар Клейн, например, еще в 1977 г. в статье “Мотив разочарования в американской научной фантастике” утверждал, что с 60-х годов фантастика вообще претерпела странное л удивительное превращение Жанр, который раньше был пронизан социальным оптимизмом и верой в науку и технику, стал воплощением пессимизма и вселенского отчаяния. Вера в историческую роль ученых сменилась разочарованием в науке и отрицанием возможности человеческого прогресса. Причины всего этого Клейн усматривает в том, что научная фантастика стала выражением взглядов определенной социальной группы. Он называет ее “научно- и технологически ориентированный средний класс” и считает, что изменение характера научно-фантастической литературы в послевоенное время следует воспринимать как отражение изменившихся настроений данной группы или класса Нарастание пессимистических мотивов в научной фантастике есть перенесение на почву литературы несбывшихся надежд этого класса: его несостоявшихся амбиций, наметившихся в 30-е и 40-е годы — стать ведущим классом западного мира.
С конкретными мотивировками и определениями Клейна можно спорить однако очевидно, что кризис идеалов западного общества так или иначе отразился и в научной фантастике.
История научно-фантастического и антиутопического жанров неотделима от истории английской литературы. Более того, они-то и есть может быть, самые “английские” жанры этой литературы (наряду с романом детективным и нравоописательным). Стоит напомнить что сегодня Англия занимает второе место в мире и по числу авторов и по количеству произведений научно-фантастического жанра. Еще более национальна — в плане становления традиции — антиутопия если учесть, что возникла она как отражение и переосмысление утопии, создателем жанра которой (как и самого слова “утопия”) был выдающийся гуманист XVI века Томас Мор. Нарисованный им образ идеального общества будущего на некоем острове Утопия с тех пор занимает главное место в утопической и антиутопической литературе, представители которой стремились и стремятся в той или иной форме развить, конкретизировать и дополнить этот образ либо переосмыслить и откровенно развенчать его.
Переосмысление образа идеального будущего, сомнения в научном и общественном прогрессе заметны уже у Свифта в романе “Путешествия Гулливера” (1726). В романтической форме они отразились в романе Мэри Шелли “Франкенштейн, или Современный Прометей” (1818) А повесть “Машина останавливается” (1911) Эдварда Моргана Форстера положила начало откровенному развенчанию образа утопии. В XX веке характер и масштабы этого процесса, охватившего литературы Запада, стали уже таковы, что известный английский литературовед А.Л.Мортон вынужден был признать я книге “Английская утопия”: “Мы подошли в известном смысле к концу Утопии… Почти везде утрачена вера в то, что из существующего общества может вырасти справедливое и достойное общество обнаруживается самая обыкновенная реакция, решимость сопротивляться “практическому осуществлению “Утопии”. Столь категоричное заявление во многом оправдано появлением в западной литературе произведений, в которых окончательно меняется дух жанра утопии. Хотя по-прежнему изображаются картины будущего, но само оно представляется теперь настолько далеким от утопического идеала, что о таком будущем вряд ли можно мечтать. Именно в этом смысле Мортон назвал романы “Обезьяна и сущность” (1948) “О дивный новый мир” (1932) Олдоса Хаксли, а также “1984” (1949) Джорджа Оруэлла антиутопиями, дав таким образом определение новому жанру.
Эти произведения, прежде всего, “О дивный новый мир” и “1984” — классические в своем роде примеры той трансформации, которой подвержена сегодня значительная часть западной литературы о будущем. Написанные в первой половине века, они и сегодня остаются яркими образцами жанра антиутопии, определившим пути ее развития Хаксли и Оруэлл наиболее отчетливо выразили те настроения и идеи, которые вытеснял мечты о справедливом будущем, все шире распространялись и распространяются на Западе на волне глубокого скептицизма по отношению к науке и научно-техническому прогрессу, разочарования в ценностях традиционного либерализма обнаружившего свою идеологическую и политическую несостоятельность перед лицом социальных кошмаров XX века — мировых войн, фашизма, терроризма. Роль Хаксли и Оруэлла во многом верно определил английский писатель Брайен Олдисс: “Мы живем в эпоху когда высокоразвитое западное общество ставит проблемы, требующие осмысления и художественного освоения. Разве это не насущная задача? Вспомните мысль, высказанную Кристофером Марло в “Докторе Фаусте”. К Фаусту приходит дьявол-искуситель, чтобы заманить его в ад. Мефистофель говорит ему: “Ад здесь Мы и не выбирались из него”. По-моему, разница между великими Утопиями и антиутопиями Хаксли и Оруэлла в том, что их антиутопии рисовали будущее высокоразвитого общества. А сейчас это будущее стало реальностью “Ад здесь. Мы и не выбирались из него”. (Приводится по статье А.Николаевской. “Требования жанра и коррективы времени”. — “Иностранная литература”, 1979, № 6, с. 213).
Действительно, некоторые основные тенденции развития западного мира Хаксли и. Оруэлл уловили по-своему верно — стремление к полному контролю над личностью, манипулирование сознанием масс превращение человека в придаток машины. Вольно или невольно они очертили контуры того ада, конкретность которого изображают антиутописты сегодня.
Романы Хаксли — это мрачные пророчества о полном закабалении человека в обществе, где царствует “мертвый порядок”, где доведена до предела тенденция капитализма стандартизировать жизнь. В творчестве Оруэлла намечена другая линия развития антиутопии. В отличие от антитехнократа Хаксли он выступил как политический пророк, возвестивший в романе “1984” о наступлении в недалеком будущем эпохи “олигархического коллективизма” — времени тоталитарного кошмара, порожденного в одинаковой степени как коммунизмом, так и фашизмом. Эти писатели и сегодня остаются наиболее яркими и популярными на Западе представителями жанра антиутопии, их творчество и по сей день весьма активно используется в борьбе идей и оказывает влияние на литературу. Мысли и образы Хаксли и Оруэлла используют и писатели, и политологи, стремясь уравнять социализм и капитализм на том основании, будто все существующие или вновь возникающие структуры власти в конечном счете тяготеют к “олигархическому коллективизму”, который был предсказан Оруэллом для общества 1984 года. Известный советский ученый Г.Шахназаров пишет по этому поводу: “…если даже тенденция к технотирании, если можно так выразиться, свойственна только капиталистической структуре, то разве это не угрожает опасностью всему человечеству? И если мир рухнет, то способна ли послужить утешением мысль, что землетрясение началось не на нашем участке, и мы стали лишь жертвой докатившейся до нас сейсмической волны?.. Имманентно свойственная капитализму тенденция к авторитарным методам власти, нашедшая дополнительный импульс к своекорыстном использовании достижений научно-технической революции, способна поставить под вопрос существование человечества. Опыт фашизма доказал это со всей очевидностью” (Шахназаров Г. Этот прекрасный новый мир в этом пресловутом 1984 году. — “Иностранная литература”, № 7, с. 239.).
Сказанное свидетельствует о том, что в мрачных прорицаниях Хаксли и Оруэлла есть доля истины, и не такая малая. Созданные антиутопии позволяют отчетливо различить силу и слабость либеральной традиции политической мысли на Западе, (что и было подробно рассмотрено Шахназаровым в упомянутой статье).
Для более глубокого осмысления западной литературы о будущем весьма важна и интересна прежде всего мысль о слабости указанной либеральной традиции, своеобразно выразившейся у Оруэлла. В романе “1984” он, прямо или косвенно, опирался на идеи тех мыслителей-философов, социологов, футурологов — которые, игнорируя социальную природу власти, в любом обществе, будь то капитализм или социализм, видели тенденцию к подавлению личности, индивидуальной свободы. Один из подобных тезисов высказывал, в частности, известный и популярный на Западе русский философ-идеалист, проповедовавший идеи неограниченной свободы личности Николай Бердяев. Называя капитализм “бесчеловечным строем”, он утверждал также, что и социализм, заслонивший отдельного человека классом, не способен решить проблему свободы личности.
В той или иной форме эта мысль пронизывает футурологическую концепцию американского социолога Джеймса Бёрнхема, изложенную им в книге “Революция управляющих” (1941). Он предсказал, что в будущем мир поделят между собой три супердержавы. В каждой из них установится примерно один и тот же социальный строй — не капитализм и не социализм, а основанный на тотальном контроле, эксплуатации и закабалении личности коллективизм. Массы будут подчинены касте управляющих — инженеров, ученых, чиновников. Оруэлл, не во всем соглашаясь с Бёрнхемом (что явствует из его рецензии на книгу), использовал его схему будущего в своем романе.
Опасения, что социализм уничтожит личность как таковую, отразились и в литературе — особенно в фантастическом романе “Мы” (1920) русского писателя Евгения Замятина. Роман этот, изданный на Западе в 1925 г., явился одной из первых антиутопий в русской и европейской литературе XX века. Карикатурно изображая общество будущего, автор уже самим названием романа подчеркивал, что в этом обществе уничтожена индивидуальность — “я”, существует только масса — “мы”, которая по команде ест, спит, работает и “любит” в отведенные по расписанию “личные часы”. Оруэлл, читавший роман в переводе, по-своему развил и переосмыслил его проблематику.
Можно предположить, что образ казарменного государства в романе “1984” возник и не без влияния книги Гитлера “Майн Кампф”, которую Оруэлл рецензировал в английской газете “Нью Инглиш Уикли” в марте 1940 г. В этой книге Гитлер, между прочим, предлагает человечеству свою картину будущего. “Он намечает, — пишет Оруэлл, — создать за сто лет нерушимое государство, где двести пятьдесят миллионов немцев будут иметь достаточно “жизненного пространства” (простирающегося до Афганистана или соседних земель), это будет чудовищная безмозглая империя, в которой, в сущности, ничем иным не занимаются, кроме подготовки молодых парней к войне и постоянным производством свежего пушечного мяса”.
Однако в основе своей образ государства, подавляющего личность, в романе “1984” восходит все же к Свифту (как его понимал Оруэлл). Еще в очерке 1946 г. “Политика против литературы: исследование “Путешествий Гулливера” он писал: “…величайший вклад Свифта в политическую мысль, в узком значении слова, это его критика, особенно в третьей части романа, того, что сегодня назвали бы тоталитаризмом. Это удивительно ясное предвидение наводненного шпионами “полицейского государства”…”. Далее Оруэлл приводит известный отрывок из романа: “…в королевстве Трибина, называемом туземцами Лангден… большая часть населения состоит сплошь из осведомителей, свидетелей, доносчиков, обвинителей, истцов, очевидцев, присяжных вместе с их многочисленными подручными и прислужниками, находящимися на жалованье у министров и их помощников. Заговоры в этом королевстве обыкновенно являются делом рук тех, кто хочет выдвинуться в качестве тонкого политика, вдохнуть новые силы в одряхлевшие органы власти, задушить или отвлечь общественное недовольство, наполнить свои сундуки конфискованным имуществом, укрепить или подорвать доверие к силам государства… Прежде всего они договариваются, кого именно из подозрительных лиц обвинить в заговоре; затем они пускают в ход все средства, чтобы у этих людей отобрали все письма и бумаги, а их самих заковали в кандалы. Захваченные письма и бумаги передаются в руки специалистов, больших мастеров в разгадывании таинственного смысла слов, слогов и букв. Так, например, им ничего не стоит установить, что стая гусей означает сенат… метла — революцию; мышеловка — государственную службу… гноящаяся рана — систему управления”.
Без преувеличения можно сказать, что в своем романе Оруэлл как раз и стремился переосмыслить, развить, осовременить и продлить в будущее это мрачное видение Свифта (как и некоторые другие, о чем ниже).
В романе “1984” причудливо отразились опасные тоталитаристские тенденции эпохи империализма. В нем также явственны и “антиколлективистские” настроения, отразившие страх автора перед социалистическим обществом (в его казарменном варианте), которое якобы угрожает индивидуальной свободе. Если в романе Хаксли “О дивный новый мир” таковая отсутствует просто в результате биологического, технического и прочего “контроля” со стороны государства (новорожденные, например, заранее распределяются по пяти существующим кастам), то Оруэлл возложил вину за подавление личности на оба социальных строя. В этом различие двух антиутопических миров (при довольно заметном внешнем их сходстве). “Неприязненные чувства по отношению к “коллективизму” — пишет Шахназаров — явственно дают о себе знать и в “прекрасном новом мире”. В сущности, это та же казарма, что в “1984”, только ее основательно вымыли, выскребли, приукрасили, навели лоск”. Подмечено верно — казарма, но не совсем одна и та же.
Действие романа Оруэлла происходит в Англии — одной из провинций супердержавы Океании, в состав которой входят также США и другие страны Западного полушария. Океания поочередно воюет, или, во всяком случае, так внушается ее населению, с двумя другими супердержавами — Евразией и Востоказией. “В Океании, — пишет Оруэлл, — господствующая философия называется ангсоц, в Евразии она именуется необольшевизмом, а в Востоказии ее обозначают китайским словом, которое обычно переводят как культ смерти, но, пожалуй, правильнее было бы передать как уничтожение личности”. Ангсоц — это английский социализм, который, как считал Оруэлл, принесет не свободу и равенство, а закабаление и подавление личности.
Однако желал того Оруэлл или нет, он проиллюстрировал в своем романе одну из возможных форм того социального тупика, опасность которого давно уже раскрыта в марксистско-ленинской теории. Ангсоц — это казарменный социализм, не лишенный однако сходства с фашистской диктатурой, установленной национал-социалистической рабочей партией в гитлеровской Германии. Это общество, где господствует тотальный контроль и уравниловка, насаждается культ личности Большого Брата, пожизненного вождя Партии и Государства, который существует, так сказать, априори. Всякий успех, всякое достижение и победа, научные открытия, добродетель и всеобщее счастье — все проистекает от него и благодаря его мудрому руководству. Его лицо знакомо всем — тяжелый, спокойный, покровительственный взгляд, непроницаемая улыбка, скрытая под черными усами. Оно смотрит с плакатов и портретов, с телеэкранов, однако никто и никогда не видит самого Большого Брата — он не встречается с народом (ибо давно уже пребывает в “лучшем мире”). Но все послушно верят, что он стоит у кормила власти.
В этом обществе, “странном и чудовищном”, жесткая социальная структура, когда Партия подменила собой Государство: “Индивидуально ни один член Партии не владеет ничем, кроме мелкого личного имущества. Коллективно же Партия владеет всем в Океании, ибо она всем управляет и по своему усмотрению распоряжается всеми производимыми продуктами”. По существу же сложившаяся система есть диктатура верхушки партийно-бюрократического аппарата — так называемой Внутренней организации Партии, стоящей на ступень ниже Большого Брата и составляющей менее двух процентов населения Океании. Эти люди полностью контролируют положение в стране (и даже личную жизнь каждого — например, Партия запрещает разводы), их же власть бесконтрольна. Правда, на первый взгляд, они не извлекают из своего положения никаких особых выгод — в Океании сверху донизу царствует казарменная уравниловка, и никто не помышляет злоупотреблять служебным положением, брать взятки и наживаться за государственный (или партийный) счет. А такая “сознательность” весьма странно выглядит в романе, автор которого стремился перенести в будущее и абсолютизировать все возможные пороки существующих социальных систем. Он явно переоценил момент тотальной организации, казарменности и вытекающей из нее утраты индивидуального начала, особенно в сфере корыстных эгоистических интересов: “Согласно проводимой политике, даже привилегированные группы сознательно удерживаются где-то на грани нужды, ибо общая скудность повышает значение мелких льгот и тем самым увеличивает различия между группами. В сравнении с нормами начала XX века даже члены Внутренней организации Партии живут аскетической трудовой жизнью”.
Однако правящая элита все же имеет свои привилегии: “Тем не менее те немногие предметы роскоши, которыми они пользуются, — большая, хорошо обставленная квартира, пища, табак и одежда более высокого качества, двое или трое слуг, личный автомобиль или вертолет — все это делает их людьми иного мира в сравнении с членами Внешней организации Партии…”.
В мире Оруэлла, как и в “дивном новом мире” Хаксли, контролируется абсолютно все, но, в основном, полицейскими, казарменными методами, а не лишь с помощью техники и науки. Под контролем слово и дело — мысль и действие, особенно первое, ибо с него-то и начинается всякая крамола: “Член Партии всю свою жизнь живет под надзором Полиции по контролю над мыслями. Даже когда он находится в одиночестве, он не может быть уверен, что он действительно один”. За ним с помощью телекамеры неусыпно следит стойкий “фельдфебель в Вольтерах”, который даже по косвенным признакам определит инакомыслие. При этом подавление внутренней свободы весьма хитро маскируется отсутствием внешних запретов или, точнее формальным отсутствием таковых: “Член Партии не имеет свободы выбора решительно ни в чем. Однако, с другой стороны, его действия не регламентируются ни законом, ни какими-либо четко сформулированными этическими правилами. В Океании не существует законов”. Но отсутствие законов есть беззаконие — оно проявляется в том, что преступлением считается неортодоксальная мысль, в которой якобы уже потенциально таится возможность преступления. А это карается: “Мысли и действия, влекущие за собой в случае обнаружения неминуемую смерть, формально не запрещены, а бесконечные чистки, аресты, пытки, тюремные заключения и ликвидации применяются не в качестве наказания за фактически совершенные преступления, а в целях устранения лиц, способных, быть может, совершить преступление когда-нибудь в будущем”. Преданный режиму человек всегда должен быть ортодоксален — это значит, что “он в любых обстоятельствах, не раздумывая, будет знать, какое мнение истинно…”.
Чтобы понимать происходящее в Океании, нужно овладеть практикуемой системой двоемыслия — способностью придерживаться одновременно двух противоположных мнений, соглашаясь с тем и с другим. Иными словами, применять сознательный самообман — говорить явную ложь и искренне в нее верить, предавая на время забвению все, что не соответствует сиюминутным конъюнктурным и пропагандистским целям. “Океанийское общество основано на вере во всемогущество Большого Брата и в непогрешимость Партии. А так как в действительности Большой Брат не всемогущ, а Партия не является непогрешимой, то существует необходимость постоянно проявлять гибкость в обращении с фактами. Эта идея выражена в слове белочернение… В применении к противнику оно означает привычку нагло называть белое черным вопреки очевидным фактам. В применении же к члену Партии оно означает готовность лояльно утверждать, что черное — это белое, если того требует партийная дисциплина. Более того, оно означает также способность верить, что черное — это белое, и даже быть уверенным в этом, забыв о том, что вы когда-то думали иначе”80.
Двоемыслие невозможно без контроля над прошлым, над памятью. В Океании по-своему “поняли прошлое, чтобы исключить его рецидивы в будущем. Ее жителей уподобили свифтовским струльдбругам: те не понимали смысла настоящего, ибо жили только прошлым, эти не понимают прошлого, так как лишены правды о нем. Пессимистические видения Свифта обретают реальность в мире Оруэлла. Струльдбруги — это люди, обретшие бессмертие, которое однако не становится залогом их духовного совершенствования. Безграничная их память не является хранилищем вековой мудрости, опыта поколений и фактов истории, ибо в их сознании “прервалась связь времен”: “В их памяти хранится лишь усвоенное в юности или зрелом возрасте, да и то в очень несовершенном виде, так что при проверке подлинности какого-нибудь события или осведомлении о его подробностях надежнее полагаться на устные предания, чем на самые ясные их воспоминания”.
Нечто подобное встречает герой Оруэлла Уинстон Смит, когда пытается узнать правду о прошлом у старого рабочего. Он прожил долгую жизнь, но в обществе, где прошлое постоянно извращалось и вытравлялось из памяти — ив его сознании, как и у струльдбругов “прервалась связь времен”. Старик утратил понимание прошедшего и не обрел понимания настоящего, что вполне типично для океанийского общества: “…уцелевшие представители старого мира неспособны были сравнивать одну эпоху с другой. Они помнили множество ненужных вещей: ссору с товарищем по работе, поиски потерянного насоса для велосипеда, выражение лица давно умершей сестры, вихри пыли в какое-то ветреное утро семьдесят лет назад, — но все действительно важные факты оказались забытыми. Они похожи были на муравьев, которые способны видеть мельчайшие предметы, но не замечают крупных. И поскольку память таких людей не могла оказаться полезной, а все письменные документы были фальсифицированы, утверждение Партии, что она повысила уровень жизни людей, приходилось принимать на веру, ибо более не существовало и не могло уже никогда существовать никакого мерила для проверки этого утверждения”. “Муравьиное” сознание обрекает человека на прозябание вне времени и истории.
Деградация струльдбругов проявлялась и в следующем: “Язык этой страны постоянно изменяется. Струльдбруги, родившиеся в одном столетии, с трудом понимают язык людей, родившихся в другом Прожив лет двести, они с большим трудом могут произнести нескольких самых простых фраз. С этого времени им суждено чувствовать себя иностранцами в своем отечестве”. Язык Океании тоже меняется, но здесь подобные метаморфозы поставлены на “научную” основу Язык становится средством казарменного контроля над мыслью — его постоянно “совершенствуют”, создавая так называемую новоречь. Главная цель новоречи — сузить рамки мысли, чтобы в конце концов сделать инакомыслие, считающееся в Океании “мыслепреступлением”, буквально невозможным, исключить из языка слова, с помощью которых можно было бы выражать преступные мысли. Любая мысль должна выражаться одним единственным словом, значение которого строго определено, а вес остальные, производные значения, упразднены и забыты. Вот что утверждает один из “творцов” новоречи: “Новоречь — это “ангсоц”, и наоборот, “ангсоц” — это новоречь… К 2050 году, а быть может и раньше, никто уже по-настоящему не будет владеть староречью. Вся литература прошлого будет уничтожена. Чосер, Шекспир, Мильтон, Байрон будут существовать только в своем новоречевом варианте, да и то сильно измененными и даже противоположными тому, что они представляли собой раньше. Даже партийная литература изменится. Изменятся лозунги. Сможет ли существовать такой лозунг, как “свобода есть рабство”, если само понятие свободы будет уничтожено? Весь характер мышления изменится. Собственно говоря, мышления в нашем нынешнем понимании этого слова вообще не будет. Ортодоксальность означает отказ от мышления — отсутствие потребности мыслить. Ортодоксальность — это бессознательность”.
Такое положение в океанийском обществе вполне соответствует провозглашенному лозунгу “Тот, кто управляет прошлым, управляет будущим, а тот, кто управляет настоящим, управляет прошлым”. Считается, что события прошлого объективно не существуют, а содержатся лишь в документах и памяти. “А так как Партия осуществляет полный контроль над всеми документами и столь же полный контроль над умами своих членов, то, следовательно, прошлое оказывается таким, каким Партии угодно его сделать”. Зачем же нужно постоянно изменять прошлое? — “…важной причиной, ведущей к изменению прошлого, является необходимость поддержания веры в непогрешимость Партии. Дело не только в том, что выступления различных деятелей, статистические данные и всевозможные документы приходится постоянно приводить в соответствие с требованиями момента, дабы показать, что предсказания Партии всегда сбываются, но также и в том, что ни в коем случае нельзя признавать, что в учении Партии или в выборе политических союзников имели место какие-либо перемены. Ведь изменение точки зрения или даже перемена политики могут быть расценены как слабость”.
Рецидивы подобной “слабости” исключены в океанийском обществе, функционирующем как партийно-бюрократическая структура, являющаяся “вещью в себе” и для себя. Хотя официально целью государства провозглашен рост благосостояния и всеобщее счастье, на самом деле все подчинено задаче самосохранения этой структуры, то есть, неограниченной власти и привилегий узкой прослойки аппаратчиков, не создающих никаких ценностей — ни материальных, ни духовных. “Господствующая группа остается господствующей, пока она может назначать своих преемников. Партия заинтересована в увековечивании себя самой, а не в увековечивании определенной породы людей. Неважно, в чьих руках находится власть, главное в том, чтобы иерархическая структура всегда оставалась неизменной. Все верования, обычаи, вкусы, эмоции, умонастроения, характерные для нашего времени, фактически призваны поддерживать ореол тайны вокруг Партии, не дать людям возможности постигнуть истинную природу современного общества”. Вот почему так важно “постоянно формировать сознание как руководящей группы, так и стоящей одной ступенькой ниже многочисленной группы исполнителей”.
Мысль однако не новая. Оруэлл вольно или невольно лишь абсолютизирует, возводя в принцип государственной политики, субъективные устремления бюрократии, раскрытые еще К.Марксом в работе “К критике гегелевской философии права”: “Бюрократия считает самое себя конечной целью государства. Так как бюрократия делает свои “формальные” цели своим содержанием, то она всюду вступает в конфликт с “реальными” целями. Она вынуждена поэтому выдавать формальное за содержание, а содержание — за нечто формальное. Государственные задачи превращаются в канцелярские задачи, или канцелярские задачи — в государственные Бюрократия есть крут, из которого никто не может выскочить… Всеобщий дух бюрократии есть тайна, таинство. Соблюдение этого таинства обеспечивается в ее собственной среде ее иерархической организацией, а по отношению к внешнему миру — ее замкнутым корпоративным характером” (Маркс К., Энгельс Ф. Соч., т. 1, с. 271–272).
Абсурдная, казарменная логика и философия этого мира ясно выступает в словах партийного вождя О’Брайена во время допроса Уинстона Смита, уличенного в инакомыслии: “Вы полагаете, что действительность — это некая объективная реальность, что-то внешнее, существующее само по себе, вне нашего сознания. Вы полагаете также, что сущность действительности самоочевидна. Когда вам кажется, что вы что-то видите, вы воображаете, что и все остальные видят то же, что и вы. Но я уверяю вас, Уинстон, что действительность не есть что-то существующее вне нас. Действительность существует в человеческом сознании, и нигде больше, причем не в индивидуальном сознании, которое может ошибаться и рано или поздно гибнет, а только в сознании Партии, коллективном и бессмертном. То, что Партия считает правдой, и есть правда. Понять действительность можно, лишь глядя на нее глазами Партии. Эту истину вам придется усвоить, Уинстон. Это требует самоуничтожения, уничтожения своего индивидуального сознания, то есть определенного усилия воли. Вы должны смириться, только тогда вы можете стать психически нормальным человеком… Вы помните, — продолжал он, — вы записали в своем дневнике: “Свобода — это свобода утверждать, что два плюс два есть четыре”. — Да, — сказал Уинстон. О’Брайен поднял левую руку, повернув ее тыльной стороной к Уинстону. Большой палец он спрятал, растопырив остальные четыре пальца. — Сколько пальцев я показываю, Уинстон? — Четыре. — А если Партия говорит, что их не четыре, а пять, — тогда сколько? — Четыре. — Ответ Уинстона потонул в крике боли”. Этот отрывок, как впрочем и весь роман “1984”, можно было бы назвать иллюстрацией к социально-философскому трактату “Принципы обезличения человека, с целью перерождения его в абсолютного гражданина с законно упорядоченными поступками на каждый миг бытия”, который пытался создать некто Шмаков из повести “Город Градов” (1926) Андрея Платонова, столь талантливо изображавшего абсурдную, вполне антиутопическую сущность бюрократии.
Верить, что два плюс два есть пять, значит признавать то самое двоемыслие, которое под пыткой вбивают в голову Уинстону. Именно оно и составляет сущность оруэлловского ангсоца. Это изощренная система психологической, философской и всякой фальсификации, применение сознательного обмана при сохранении целеустремленности, обусловленной честностью. Умение отрицать существование объективной реальности и в то же время постоянно исходить из ее существования. В конечном счете, двоемыслие — “это странное смешение противоположностей — знания и незнания, цинизма и~ фанатизма”, — в котором ложь всегда опережает правду. С помощью двоемыслия правящая верхушка стремится лишить массы океанийского общества идейных, политических и всяких иных ориентиров, мышления как такового, подменяя его “бессознательной ортодоксальностью” (слепой верой в любое утверждение официальной пропаганды), и таким образом подчинить себе движение истории. Возникает та самая “иерархия знания”, о которой Маркс в упомянутой работе писал: “Верхи полагаются на низшие круги во всем, что касается знания частностей; низшие же круги доверяют верхам во всем, что касается понимания всеобщего, и, таким образом, они взаимно вводят друг друга в заблуждение” (с. 271–272) В литературе эту абсурдную “механику” лаконичнее других раскрыл, думается, В.Маяковский: “Что заглядывать далече? Циркуляр сиди и жди — Нам, мол, с вами думать неча, если думают вожди”.
Иными словами, для укрепления социализма как можно меньше социализма Проявляется это следующим образом: “Партия отвергает все те принципы, которых первоначально придерживалось социалистическое движение, причем делается это во имя социализма. В отличие от всего того, что имело место раньше, она проповедует презрение к рабочему классу и при этом одевает своих членов в форму, которая в свое время отличала работников физического труда и которая именно по этой причине и была выбрана Партией”
В оруэлловском принципе двоемыслия отразилось, видимо, глубокое недоверие автора к каким-либо идейно-политическим принципам и платформам, якобы неизбежно обрекающим их приверженцев на субъективизм, волюнтаризм и слепой авантюризм. Это разочарование в политической борьбе, которая якобы никому не приносит никакой свободы и равенства, а всегда заканчивается их подавлением К подобным выводам Оруэлл пришел после участия в гражданской войне в Испании, где он воевал добровольцем с декабря 1936 по июнь 1937 гг. и куда его привело увлечение социализмом. “То, что я увидел в Испании, показало мне смертельную опасность однобокого негативного “антифашизма”, — напишет он позже, продемонстрировав в этих словах свое собственное “однобокое” восприятие испанских событий.
К тому времени, когда Оруэлл попал в Испанию, правительством Народного фронта там уже были проведены серьезные революционные преобразования — в частности, многие предприятия, автомобильный парк и железнодорожный транспорт находились под контролем профсоюзов. Хозяином страны стал сам народ, и Оруэлл увидел то, что в реальности могло напоминать моровскую утопию, изображенную великим гуманистом как общество справедливости и равенства, где ликвидированы частная собственность и деньги. Он сражался в Каталонии, где значительной силой, опиравшейся на поддержку рабочих, была Национальная конфедерация труда, находившаяся под влиянием Федерации анархистов Иберии (НКТ-ФАИ) — так называемые анархо-синдикалисты, занимавшие ключевые позиции в общественной и экономической жизни Под их руководством и при содействии местной каталонской партии троцкистской ориентации ПОУМ (Partido Obrero dela Unificacion Marxista — Марксистская партия рабочего объединения) революционные преобразования в этой и других провинциях приняли крайне ультралевый, утопический (в худшем смысле слова — особенно, в той сложной политической и военной обстановке) характер Отрицая государство и порядок, анархо-синдикалисты сами однако стали насаждать свой “порядок” — анархо-коммунизм, обобществив почти всю частную собственность, среднюю и мелкую, в том числе (даже булочные и парикмахерские). В деревне насильственно проводилась “либер-тарная коллективизация” (от исп. слова libertad — свобода), вызывавшая протест крестьян. Кое-где даже были отменены деньги (формально, по крайней мере). Как отмечает Жорж Сориа в книге “Война и революция в Испании” (М., “Прогресс”, 1987): “Утопизм анархо-синдикалистов вырос… до невероятных размеров”.
Вот как описывает (не без радостного удивления) сам Оруэлл Барселону того времени в книге воспоминаний “Дань уважения Каталонии” (1938): “Почти все здания были захвачены рабочими и украшены красными флагами или красными с черным флагами анархистов; на каждой стене были нарисованы серп и молот и сокращенные названия революционных партий; почти из каждой церкви было вынесено церковное имущество и сожжено. Группы рабочих тут и там все время взрывали церкви. На каждом магазине и кафе видны были надписи, означавшие, что все обобществлено… Частных автомобилей больше не существовало — все они были под контролем, а все трамваи, такси и остальной транспорт были окрашены в красное и черное… Практически все были одеты в грубую рабочую одежду, голубые комбинезоны или в какое-то милицейское обмундирование”.
Однако анархистский хаос препятствовал созданию единой системы обороны на фронте и в тылу перед лицом наступавших войск Франко. В войсках анархо-синдикалистов и троцкистов не было дисциплины, воевали по настроению. После разгрома анархистско-троцкистского путча в Барселоне (май 1937 г.), поставившего под вопрос существование Народного фронта, правительство правых социалистов при активной поддержке коммунистов приняло суровые меры по наведению порядка в Каталонии. Была, в частности, запрещена партия ПОУМ, в милицейских войсках (под названием “дивизия Ленина”) служил Оруэлл, в общем-то случайно оказавшийся среди троцкистов. Он однако воспринял все происшедшее (особенно аресты тех, с кем вместе воевал) как подавление свободы, революции и торжество тоталитаризма, необходимого, как он считал, коммунистам для полного захвата власти и истребления политических противников. С этого времени в его сознании прочно укоренилось убеждение, что в борьбе за власть как правые, так и левые используют одни и те же методы террора. Не будет преувеличением сказать, что барселонские события Оруэлл истолковал как крах утопии — общества равенства и свободы (в его понимании) — и как утверждение на ее развалинах антиутопии. Подобная мысль, видимо, и легла потом в основу его антиутопического романа.
Несмотря на связь с ПОУМ, Оруэлл не считал себя троцкистом. После Испании он, мягко говоря, с явной подозрительностью относился ко всякой политической партии вообще, хотя по-прежнему называл себя социалистом, слабо, однако, представляя, какой социализм он имел в виду. В этом смысле он отрицательно относился к Троцкому, связывая с ним свое неприятие социализма в СССР (нечто подобное сегодня заметно и у последователей Оруэлла в жанре антиутопии, о чем речь ниже). В рецензии на книгу о России одного западного журналиста Оруэлл писал, соглашаясь с автором: “Троцкий, в изгнании, разоблачает диктатуру в России, но он в той же мере ответственен за это, как и каждый живущий, и еще неизвестно, был ли бы он как диктатор предпочтительнее Сталина…” Как бы ни относиться к его словам в целом, нельзя не признать, что Оруэлл, вольно или невольно (в Испании он часто слышал троцкистскую демагогию), оказался не далек от истины в оценке Троцкого и троцкизма. И не только в приведенном отрывке, но, как ни странно, и в своем романе. Ибо Троцкому и его последователям как раз и было присуще двоемыслие — смешение цинизма и фанатизма, в котором ложь всегда опережала правду.
Пытаясь втянуть трудящихся в левацкие авантюры, Троцкий игнорировал объективную реальность — законы истории, однако в то же время и исходил из этой реальности в достижении своих истинных целей дезориентации масс. Его левая ультрареволюционная фраза не имела по сути ничего общего с истинной революционностью, скрывала отказ от нее, а теория “перманентной революции” извращала смысл ленинского учения о революции пролетарской, “…позирует, как левый, помогает правым…” — писал о нем Ленин (Пол. собр. соч., т. 49, с. 390).
Между прочим, Троцкий и его сторонники на определенном этапе борьбы против ленинизма поддерживали идеи казарменного социализма, сущность которых отражена в романе Оруэлла. Во время дискуссии о профсоюзах в 1920–1921 гг. троцкисты, выступавшие против позиции Ленина, призывавшего отказаться от методов военного времени в работе профсоюзов, требовали “завинчивания гаек” — т. е. именно военных методов руководства трудящимися, военизации профсоюзов, насаждения командных принципов управления экономикой и государством в целом. Спекулируя на трудностях переходного периода, Троцкий оправдывал принудительный труд в казарменных условиях как единственный путь к социализму. Ему принадлежат, например, следующие слова: “Мы мобилизуем крестьянскую силу и формируем из этой мобилизованной рабочей силы трудовые части, которые приближаются по типу к воинским частям… Рабочая масса должна быть перебрасываема, назначаема, командируема точно так же, как солдаты”.
Вероятно, подобные взгляды как раз наиболее ярко и отразились в романе Замятина “Мы”, написанном в те годы. Не без влияния Замятина и родился под пером Оруэлла образ “казарменного” будущего.
* * *
Станет ли мир Оруэлла реальностью когда-либо? Западные футурологи и социологи до сих пор задаются этим вопросом. Гораздо важнее писатель наметил ту веху, мимо которой не прошла западная литература о будущем. Приближение 1984 года, названного даже “годом Оруэлла”, не только вызвало новый взрыв интереса к этому роману, но и дало новый импульс развитию антиутопии, породило новые прогнозы, новые художественные интерпретации будущего. Обозначилась тенденция переосмыслить и продолжить оруэлловскую “традицию”, развить его идеи и образы применительно к дню сегодняшнему. Она связана, прежде всего, с именем Энтони Берджеса, довольно яркой фигуры в английской и, шире, западной литературе, чье творчество представляет собой причудливый сплав модернистского экспериментаторства с элементами реалистической сатиры и приемами массовой беллетристики.
Писать Берджес начал после второй мировой войны, пишет и по сей день. Он автор почти сорока сочинений: около половины из них — романы, остальное — литературно-критические, лингвистические исследования, а также музыкальные произведения, кино- и телесценарии. Словом, это литератор весьма разносторонний и плодовитый. Разносторонность его и восхищает, и озадачивает англо-американских критиков, наделивших Берджеса эпитетами “непостижимый”, “неистощимо изобретательный”. И действительно, проявление разносторонности Берджеса может истолковываться двояко. Прежде всего как восприимчивость к влиянию многих литературных течений и манер (обычно в этой связи называют Джойса, как мастера словесного эксперимента и потока сознания, “черных юмористов” в лице Дж. Барта, добавляют еще В.Набокова и Л.Селина); как способность к сюжетным словесным, смысловые заимствованиям и их искусной интерпретации; как умение варьировать и пародировать жанровые мотивы, идеи и художественные приемы западной литературы, — в целом все это свидетельствует об эрудиции, о таланте беллетриста и пародиста, литературного экспериментатора.
Но одновременно критика указывает на некую скрытую несамостоятельность, идейно-эстетическую исчерпанность, выступающую как стремление лишь анатомировать чужие идеи и расхожие представления, эксплуатировать сюжетные схемы и штампы — от банального детектива до интеллектуального романа в духе Джойса.
Характеризуя современную культуру и литературу Запада, американский литературовед Джордж Стейнер писал в статье “Классическая культура и посткультура”: “В моду входят пародийные жанры, которые в большей степени используют предшествующую литературу Современная западная литература строится на сюжетах и знаниях уже освоенных, варьируя и повторяя традиционные мотивы”. Как будто сказано прямо о Берджесе. В жанровом отношении почти все его художественные произведения можно назвать пародиями. В них человеческая жизнь предстает во всей греховности “мерзкой плоти” (если воспользоваться образами Ивлина Во, что в данном случае будет весьма кстати), лишенной какого-либо значительного смысла, возвышенных порывов, полной грубого физиологизма, подчиненной игре темных начал, которые автор постоянно стремится обнажить в своих персонажах, ощущающих тяжесть первородного греха. Не случайно, поэтому, его герои, или “антигерои”, как сам Берджес их называет, часто прямо пародируют реальных лиц — Шекспира (“На солнце непохожий”, 1963), Наполеона (“Наполеоновская симфония”, 1974), Джона Китса (“АББА АББА”, 1977), и литературных героев, “рыцарей” слова и дела — Дон Кихота, Гамлета.
Берджес происходит из семьи потомственных католиков из Ланкашира, не один век хранивших заветы своей веры в стране пуритан. Воспитание в среде католического меньшинства (он учился еще и в колледже св. Ксаверия в Манчестере) повлияло на Берджеса во многих отношениях, и его творчество сопоставимо с творчеством Грэма Грина и Ивлина Во, которые хотя в литературу пришли раньше, а католичество приняли позже, так или иначе оказали на него воздействие {как, впрочем и католик Джойс).
Когда был написан, не без влияния Во, первый роман Берджеса “Зримые укрепления” (1949), автора удивило, что он получился комическим — он и не помышлял ни о чем подобном. Как пишет английская исследовательница творчества Берджеса Кэрол Дике, он считает себя весьма мрачным человеком, и комизм его романов нужно рассматривать в определенном плане — как смех того, кто уже ни во что не верит и для кого в мире слишком немногое сохраняет ценность Поэтому, считает критик, Берджес пишет комедию в мрачных красках, похожую на ту, какую изображает Грин в “Комедиантах”. Однако если мрачная комедия романа Грина раскрывает нам, хотя и противоречиво, картину подлинной трагедии Гаити под властью Дювалье и в ней остро чувствуется пафос обличения социального зла, то изображение жизни как комедии в черном свете у Берджеса обусловлено скорее позой скептика, иронизирующего, причем в весьма игривом тоне, над превратностями человеческой судьбы, но не касающегося тех трагических противоречий действительности, которые всегда волновали Грина. Во всяком случае для Берджеса, видимо, католицизм не стал, как для Грина и Во, панацеей от бед и соблазнов “современного века”. И хотя сейчас писателя вряд ли можно считать правоверным католиком (сем он называет себя “католическим отступником”), все же действительность он видит и изображает, как и они, сквозь призму католических догм (в янсенистском варианте)
Наиболее ярко консервативно-религиозные взгляды Берджеса проявились в его антиутопических произведениях, в которых претензии на научность причудливо сочетаются с приемами и штампами массовой беллетристики. Еще в 1962 году он выпустил пронизанный неомальтузианскими мотивами роман “Жаждущее семя”, где нашли отклик некоторые идеи, выраженные в антиутопиях Хаксли и Оруэлла. В частности, у Берджеса в обществе будущего, живущем в условиях перенаселения, чтобы ограничить рождаемость, осуществляется тотальный контроль за жизнью каждой семьи. Однако все же сохраняется видимость гуманности и демократии: официально поощряется гомосексуализм, а правительство в основном ограничивается призывами и штрафами многодетных семей.
И все же это не дает желаемых результатов — начинающийся голод порождает каннибализм, анархию и культ плодородия, выражающийся в сексуальных оргиях. Государство пытается противопоставить хаосу военный порядок и всеобщую мобилизацию в армию, чтобы с помощью постоянных войн контролировать народонаселение. Социальный пессимизм автора выразился в его метафизической концепции мира, представляющей собой вариант идеи исторического круговорота. В своих религиозных воззрениях и сомнениях Берджес всегда колебался между постулатами блаженного Августина об исконной греховности человека и идеями средневекового монаха-еретика Пелагия, отрицавшего первородный грех и предопределение, утверждавшего, что человек обладает свободой воли и, совершая добро, может без помощи церкви, сам достичь нравственного совершенства. Все это нашло отражение в его исторической концепции: пелагическая стадия достаточной свободы и демократии приводит к разрушению государственных институтов и наступает переходная стадия хаоса и анархии, вслед за ней тоталитарный порядок (августинская стадия) и т. д. На всех стадиях происходит столкновение интересов личности и общества — конфликт, который, по мнению Берджеса, никогда не удается разрешить гуманным путем.
Эта же идея пронизывает роман “Механический апельсин” (1962), получивший большую популярность благодаря его экранизации Стенли Кубриком. Человек, как утверждал Пелагий, свободен в выборе добра и зла. Малолетний преступник Алекс в романе выбирает зло, совершать которое для него так же естественно, как наслаждаться музыкой Бетховена и вообще нормально существовать. Но общество, утверждает автор, совершает еще большее зло, отказывая Алексу в свободе выбора, — насильно заставляя его в процессе принудительного лечения стать “добрым”, оно разрушает его личность, оказывает лишь уравнительное воздействие на индивида.
Возможна и другая трактовка образа Алекса, обусловленная колебаниями Берджеса между блаженным Августином и Пелагием. Янсенистская идея возврата к постулату блаженного Августина о предопределении, отвергнутому поздним католицизмом, предполагает, что Алекс создан злодеем и не может измениться. Общество в этом случае виновато вдвойне — калеча Алекса, оно еще разрушает то, что сотворено богом.
В этом романе пессимистические воззрения автора отразились даже в его излюбленных лингвистических экзерсисах. Язык романа представляет собой причудливый конгломерат исконно английских слов и русских заимствований (друг, девочка, лицо, кровь, толчок), — на этом жаргоне изъясняется Алекс и его банда.
Всякий язык, как известно, сохраняет следы различных исторических влияний и воздействий на тот культурный ареал, где он сформировался. Так, скандинавизмы в английском языке свидетельствуют о норманском завоевании Англии. Подобным образом, как тонко заметила К.М.Дикс, и русские корни того языка, на котором говорят в антиутопическом обществе Берджеса, должны напоминать, что когда-то Англия, как следует по авторской логике, подверглась русскому завоеванию.
Этот жаргон, как заметил английский критик Б.Бергонди, помогает читателю воспринимать ужасы, творимые и описываемые Алексон, в веселом тоне, без предполагаемого трагизма и эмоций, буднично, даже комически — “we gave this devotchka a tolchok on the litso and the krovvy came out of her rot”. Бергонци прав и в том, что Алекс не является, как казалось многим, особенно после фильма Кубрика, порождением конкретных социальных процессов, хотя действительность и подтвердила это невольное предвидение Берджеса, когда в конце 60-х — начале 70-х годов движение молодежи приняло крайне анархические формы протеста против истеблишмента. Алекс не порождение времени, он воплощает религиозно-метафизические представления автора о человеке и в этом смысле — вечный тип. Его близкий предшественник, как точно подметил Бергонци, — малолетний бандит Пинки (из романа Грина “Брайтонский леденец”, 1938), в чьей судьбе воплощено, по замыслу автора, проклятие первородного греха, якобы от рождения определяющее жизнь человека.
Расхожая идея западной пропаганды времен холодной войны — пресловутая советская угроза, долгое время служившая главным козырем реакции на Западе, — оживает и сейчас на страницах произведений иных английских писателей, тех, кто, как по притче, вдруг “прозрел”, обратившись из Савла в Павла. Кингсли Эмис, когда-то в молодости один из “сердитых молодых людей”, на свой лад критиковавших истеблишмент, сегодня сердится по иному поводу, защищая то, что порицал раньше. Его антиутопический роман “Игра в прятки по-русски” (1981) со стереотипным детективным сюжетом, характеризующийся воинствующим пессимизмом в сочетании с расистскими идеями, рассказывает как раз о подобном завоевании Альбиона.
Англия, куда социализм принесен на русских штыках, превращена в протекторат России — разоренную, нищую страну без прошлого и будущего. Эмис, правда, не столь искусен в языке, как Берджес, когда пытается пародировать стиль Толстого и Тургенева, чтобы извратить дух великой литературы. Охранительная тенденция у него превращается, по сути, в нигилизм, варварское отрицание культуры целого народа, идеи которого якобы несут гибель Западу. В целом роман Эмиса выдержан в духе берджесовских антиутопий, особенно в духе романа “1985” (1978), где пессимизм автора приобретает универсальный характер.
В советской критике весьма подробно были проанализированы футурологический и социально-политический аспекты этого произведения (Шахназаров Г. Антиутопия и жизнь. — “Иностранная литература”, 1983 № 2) представляющего собой своеобразную интерпретацию романа Оруэлла “1984”. Оруэлл изображал именно “английский социализм”, точнее, возможные результаты претворения в жизнь соответствующей доктрины на английской почве. Иными словами, вольно или невольно искаженные социалистические идеи накладывались на английскую действительность, что порождало в воображении автора тоталитарный кошмар 1984 года. Именно эту линию романа Оруэлла и развивает Берджес. Его роман представляет собой интерпретацию социалистической идеи, перенесенной в новых условиях на английскую почву.
В целом Англия 1985 года у Берджеса являет собой печальную картину: хотя сохранены традиционные британские институты власти — избирается парламент, существует правительство, — все сферы жизни и подчинены профсоюзам, контролирующим большинство промышленных предприятий. Фактически государством управляет пролетариат, а это, как ошибочно считает Берджес, порождает хаос и анархию. Весьма тенденциозно изображая Англию будущего, он предупреждает, к каким бедам ведут бесконечные забастовки, организуемые профсоюзами. Показывая произвол тред-юнионов, автор, по сути, отождествляет анархо-синдикалистский террор и современное рабочее движение в целом. Любая попытка изменить существующий порядок вещей, построить “английский социализм” обернется анархо-синдикалистским режимом 1985 года. — дает понять Берджес всем ходом своего романа.
Характерно, что Берджес на свой лад перетолковывает и другую идею Оруэлла, отождествлявшего коммунизм в казарменном варианте и фашизм в плане подавления личности. Он негативно расценивает результаты материального и духовного прогресса человечества вообще: открыто пишет о своем неприятии как капиталистического общества, особенно в его американском варианте, так и опыта социализма. И там и там, с точки зрения Берджеса, тотальный контроль над личностью, нивелировка сознания. Подтверждая эту мысль, автор расшифровывает название романа “Механический апельсин”: когда-то Берджес служил в Малайе и там изучил местный язык — малайское слово “оранг” (человек) близко по звучанию английскому “orange” (апельсин). Смысл заглавия и романа в целом таков: общество подавляет свободную личность и создает “механических людей”, в одного из которых и превращается после принудительного лечения герой романа Алекс.
В целом цивилизация, как считает Берджес, зашла в тупик и не способна решить стоящих перед ней проблем: грозящего перенаселения, мировой войны, голода, агрессивности и насилия. Поэтому возможны любые, в том числе и социальные потрясения и катастрофы. Именно этим роман как раз и отличается от “1984” Оруэлла. У Оруэлла тоталитарный режим в нем тверд и пока подавляет любое недовольство (хотя неуверенность в будущем все же сохраняется). В романе Берджеса никакая власть не способна контролировать положение: профсоюзы ведут борьбу с арабскими шейхами, в чьих руках находятся банки и добыча нефти, ни те, ни другие не могут одолеть друг друга. Начинается мировой финансовый кризис и безработица. Ощущение хаоса постепенно перерастает в неясное предчувствие близящегося конца света.
Его-то и изображает Берджес в антиутопическом романе “Конец последних известий” (1982). В этом произведении он развивает популярную в массовой литературе Запада тему катастроф, в которой причудливо и на первый взгляд неожиданно воплотились сегодня неоконсервативные тенденции. Правда, всевозможные бедствия и катастрофы красочно изображались и раньше как в беллетристике, серьезной в том числе, так и в кино, но не играли роли, какая им отводится теперь в сфере массовой культуры. В обиходе критики даже появились термины “роман катастроф” и “фильм-катастрофа”. Этими терминами определяются фильмы и романы, в которых в новой форме и с иными целями используются, обыгрываются уже известные мотивы научной фантастики и антиутопии — взаимоотношения человека и техники, человека и необузданных сил природы, ученого и представителя власти и т. д. Главное отличие фильмов-катастроф от всех кинобедствий прошлого состоит в том, как писал Ю.Ханютин, что “они предлагают не только модель бедствия, но и модель избавления, нечто вроде программы “оздоровления общества”, с которой всякий раз выступает очередной американский президент (Ханютин Ю. Реальность фантастического мира, М., 1977, с. 291). Нечто подобное происходит и в романах катастроф — например, в романе Клайва Касслера “Виксен 03” (1978), где американский президент вдохновляет героев, которые побеждают террористов, обладающих смертоносным бактериологическим оружием. Оказывается, катастрофа — тоже благо, ибо она уничтожит слабых и недостойных (в том числе обанкротившихся государственных лидеров), выдвинет сильных и умных (обычно бравых английских и американских парней, — ныне их роли исполняют известные актеры, ранее игравшие благородных ковбоев и неподкупных шерифов), которые спасут себя и всех остальных, а в итоге больное западное общество очистится в пламени катаклизма.
Однако главное, что оказалось близко Берджесу в этой супермодной теме, — это изображение и ощущение катастрофы — землетрясения, пожара небоскреба, гибели корабля, появление гигантского животного — как апокалипсиса. Миф, библейский символизм глубоко проник в систему образов фильма и романа катастроф, подменив картину реальной действительности. Берджес в соответствии с его воззрениями развил этот мотив, доведя до логического конца, — писатель рисует глобальную катастрофу, конец света, делая ставку на шоковую развлекательность. Присутствует в романе и американский президент, пекущийся о своих согражданах, — не в силах спасти их, он предпочитает, как истинный капитан погибающего корабля, остаться на Земле и отказывается от места в звездолете.
Цивилизация “механических” людей неизбежно должна погибнуть, полагает автор, как бы подготавливавший читателей к такому выводу предыдущими романами. Видимо, чтобы еще больше их заинтриговать, писатель снабдил новый роман подзаголовком “развлечение” и действительно попытался соединить антиутопические мотивы с фарсовым, развлекательным началом. Роман повествует о трех величайших, по мнению Берджеса, открытиях XX века — создании космического корабля, учении Зигмунда Фрейда и… троцкистских идеях. И соответственно выстраивается на основании трех сюжетов. Первый рассказывает о гибели планеты Земли, пятьдесят “избранных” жителей которой спасаются в ракете, чтобы продолжить род человеческий где-то в другой галактике. Случайно в космическом корабле обнаруживаются две видеозаписи, представляющие собой два других сюжета романа: один — описание жизни Фрейда и его методов лечения неврозов, другой — опереточное представление, в ходе которого изображается пребывание Троцкого в Америке в 1917 году накануне революции в России. Эти видеозаписи, оказывается, — единственное духовное наследие погибшей цивилизации, чудом уцелевшее и не представляющее никакой ценности для спасающих ученых-технократов. Так своеобразно Берджес выражает свою приверженность тем футурологическим идеям и концепциям, согласно которым в будущем гуманитарные науки и искусство зачахнут и цивилизация приобретет исключительно машинный характер.
Надвигающаяся катастрофа — Земля погибнет в столкновении с огромной кометой — не оставляет шанса спастись никому, кроме группы ученых США, владеющих самым мощным звездолетом. Судьба всех остальных государств и народов предрешена и никого не волнует. У Берджеса, как и во многих других реакционных антиутопиях, во время вселенских катаклизмов действует старый буржуазный принцип: выживает сильнейший Этот звериный закон автор походя пытается распространить и на иную социальную систему, не брезгуя намеками по адресу СССР. Таким образом, по Берджесу, во всяком обществе явно или скрыто действует все тот же биологический принцип выживания, откровенно узаконенный в буржуазной морали. Пятьдесят отобранных компьютером физиологически и умственно полноценных представителей американской технократической элиты — вот зародыш будущего человечества, которое возникнет на иных планетах, вот кто достоин спасения.
Наукообразное описание катастрофы служит у Берджеса еще и фоном для завуалированных, но весьма язвительных спекуляций на “революционную” тему, чему подчинена также и композиция романа. Он построен по законам телепередачи, которая транслируется не по одному, а по трем каналам сразу — три сюжета развиваются одновременно, что создает повествовательный калейдоскоп. Опереточно-кинематографическому стилю соответствует быстрая смена места действия, перебивки, наплывы, обилие персонажей и сюжетных планов, что должно, по замыслу автора, все время будоражить воображение читателя, которому исподволь внушаются вполне определенные взгляды. Пессимистические рассуждения о будущем человечества, охваченного низменными страстями перед лицом всеобщей гибели, прерываются танцами и песнями мюзикла, дешёвого шоу, темой которого становится революция и связанные с ней понятия и идеи. Отождествляя троцкизм с истинной революционностью, автор дискредитирует революцию как таковую.
Мрачная картина гибели человечества, развертывающаяся под звуки “революционного” канкана, — такова суть воинствующего универсального пессимизма Энтони Берджеса, недвусмысленно утверждающего, пусть в развлекательной форме, идею того, что мир идет к катастрофе. Антиутопическими пессимистическими мотивами пронизана и одна из любимых тем писателя — шекспировская, которой посвящен роман “Смуглая леди Эндерби, и аи Эндерби без конца” (1984). Эндерби (главный персонаж романов “Изнутри мистера Эндерби” (1963), “Мистер Эндерби снаружи” (1968), “Завещание заводному миру, или Конец Эндерби” (1974) — один из антигероев Берджеса, пародия то на Дон Кихота, то на Гамлета. Рыцарь поэзии, он пытается остаться верен себе и своему призванию среди удручающей пошлости, окружающей его Эндерби пишет с Шекспире, и дистанция между ним и самим Берджесом в данном случае невелика.
Этот роман весьма ярко иллюстрирует интересною мысль, высказанную Араб-Оглы: “Утопический антимир, завладевший сознанием значительной части интеллигенции и массы обывателей на Западе, в некоторых отношениях весьма напоминает антиматерию в концепциях современных физиков: он не выдерживает соприкосновения с социальной действительностью, с реальным миром, в котором мы живем, и, сталкиваясь с ним, сопровождается своеобразной духовной аннигиляцией, уносящей с собой и положительные социальные ценности”. Можно утверждать, хотя Берджес и непредсказуем, что в романе “Смуглая леди Эндерби” шекспировская тема в его творчестве завершила полный круг, фантастическим образом превратившись в свою противоположность — “антищекспировскую антитезу”. Реальный, хоть и берджесовский, Шекспир, в нормальном человеческом обличье, трансформируется в своего антипода в антимире — автор с присущим ему стремлением быть оригинальным и неподражаемым по-своему отдал дань научной фантастике, правда, в ее самом псевдонаучном и сенсационно-развлекательном выражении. В финале романа написанная Эндерби новелла рассказывает о путешествии некоего шекспироведа на аналогичную во всем Земле планету, существующую в параллельном времени, — антиЗемлю, в Англию или антиАнглию XVI века, с текстами пьес Шекспира, чтобы узнать наконец, кто же их написал. На этой планете у женщин на груди вместо сосков глаза, игриво подмигивающие пришельцу. Появляется и Шекспир, чья гениальность, видимо, по мысли автора, состоит в том, что на каждой руке у него по десять пальцев — это существенно помогает ему переписывать и приписывать себе пьесы, отобранные у ученого, которого за невразумительные речи отправляют в Бедлам Так в этой мрачной аллегории прощается Берджес со своим кумиром, отказывая ему и в таланте, и в “авторстве, превращая искусство в антиискусство, творения Ренессанса в космическую пыль, мусор, неведомо как и кем занесенные к людям, которые сами неспособны создать ничего выдающегося.
Отвечая на вопросы “Литературной газеты” (26 августа 1987 г., № 35), писатель сказал: “…мы живем, подменяя мораль страхом (супер-Чернобыли, атомная война, гибель планеты). Христианство в упадке повсюду, кроме Америки, где оно обернулось своей реакционной и опасной стороной. Я цепляюсь за ошметки своего ка-толичества и блюду определенные нравственные принципы…” Берджес, пытаясь сохранить в душе какое-то подобие надежды и “личную”, так сказать, мораль, не скрывает своего вселенского пессимизма. Он воспринимает развитие в масштабах человечества как трагикомическую пародию на пафос библейской темы — на провозглашенную церковью возможность нравственного спасения человека и человечества; этим и определяется его мрачный, антиутопический взгляд на взаимоотношения личности и общества, государства и церкви, вообще на будущее Земли и землян.
Сомнения Берджес в действительности религиозного учения наиболее ярко отразились в его жизнеописании Иисуса Христа — “Человек из Назарета” (1979) — экранизированном известным итальянским режиссером Франко Дзефирелли. Это весьма приземленная и полная иронии версия жизни Христа и сопутствовавших ей знамений и таинств. В саркастически-назидательной сентенции, заключающей роман, рассказчик (и, похоже, авгор) советует читателю воспринимать учение Христа как своего рода игру, дьявольски трудную, познав правила которой человек может переделать себя и попасть в царство божие. Научиться играючи подставлять левую щеку, когда бьют по правой, полюбить самого себя — тогда легче будет полюбить всех других, в том числе и врагов своих. В написанном годом раньше антиутопическом романе “1985” Берджес еще более ядовито высказался на эту тему: если я полюблю свою правую руку, то мне легче будет полюбить правую руку следователя гестапо.
Тему “Человека из Назарета” продолжает очередной роман писателя “Царство зла” (1985), который можно назвать своего рода религиозной антиутопией, обращенной в прошлое. В нем рассказывается о судьбах апостолов и судьбе христианства в годы становления новой религии. В романе сохранен иронический тон: невидимый рассказчик-скептик, за которым ощущается л в гор, излагает полные драматизма события в Иерусалиме, пребывающем под властью римлян, и в самом Риме.
Первые христиане, не искушенные еще во всех тонкостях нового учения, несут его в мир, весьма противоречиво воспринимающий Новый завет. Что же дает человеку это учение? В привычном для Берджеса ироническом тоне автор-рассказчик отвечает: “Бог существует. Должно существовать и объяснение происходящие с человеком бед. Но бог выше человеческой морали и человеческих нравов и потому не ведает, что творит. Он лишь игрок. И разве все что было, не игра? В этой игре он послал своего сына во плоти в мир, чтобы тот провозгласил спасение Израиля. Он предусмотрел, что Израиль останется глух к этому зову… О, эта великая игра, бесспорно, божественного происхождения, и она продолжается. А то, что она причиняет страдания людям, не затрагивает пределов божественного всезнания: плоть — это странное вещество, плохо поддающееся его восприятию, ибо сам бог лишен ее, а поскольку он бесплотен, то во плоти вряд ли есть божественное начало. Он не видит чужой боли и, конечно, не способен сочувствовать ей”.
Петр и другие ученики Христа, едва начал проповедовать его учение, тут же оказываются обвиненными сине ионом — верховным судом первосвященников иудейской религии — в ереси и подвергаются преследованиям. Высший смысл их проповедей, кажется, никому неведом — все, даже и первосвященники, воспринимают слова Христа буквально, узкодогматически. Для фанатичных защитников иудейской веры ее символом, смыслом и воплощением является храм Соломона как зримое и, прежде всего, осязаемое, материальное выражение божественного начала и проистекающих от него благ для жрецов храма и Иерусалима. “С храмом связано слишком многое — престиж священников, деньги, торговля, сосредоточенная в городе”, — говорит Матфей, один из учеников Христа. Могущество бога для них воплощается в безграничной власти богатства, материализованного в храме из золота и слоновой кости. (Сущность подобных “верований” отчетливо вскрыл К. Маркс: “Деньги — это ревнивый бог Израиля, пред лицом которого не должно быть никакого другого бога Деньги низводят всех богов человека с высоты и обращают их в товар…” Маркс К., Энгельс Ф. Соч., т. I, с. 410.) Страшным кощунством, поэтому, представляются священникам мысли Христа, развиваемые его последователями, о том, что истинный храм как сосредоточие божественного начала — не тот, который на земле и сделан руками из камня и золота, а тот, который на небе.
Петр убеждается что многие его соотечественники воспринимают христианство в русле антигуманной националистической доктрины иудаизма — религии якобы богоизбранного народа, презирающего все остальное человечество, “необрезанных” псов. Иисус же призывал любить не одних лишь “детей Израилевых”. Общечеловеческий дух Нового завета противоречит догматически-изуверской сущности талмуда, приверженцы которого отказываются иметь что-либо общее с людьми иной национальности и веры, готовы умереть за храм, воплощающий их веру, лишь бы в него не ступила нога иноверцев.
Тем временем в Риме, где царствует деспот, эстет и циник Нерон, распространяются слухи о каком-то каннибалистском культе, основателем которого был раб Крестус, чьи последователи поедают друг друга. Так извращен, то воспринимают в “царстве зла” смысл учения Христа, в частности описанную позднее в евангелии сцену: “И когда они ели, Иисус взял хлеб и, благословив, преломил и, раздавая ученикам, сказал: примите, ядите: сие есть Тело Мое. И, взяв чашу и благодарив, подал им и казал: пейте из нее все, ибо сие есть Кровь Моя Нового Завета, за многих изливаемая во оставление грехов”. Императорские сатрапы поджигают Рим, чтобы, по августейшей прихоти, он восстал из пепла еще прекрасней. А Сенату и римскому народу внушают мысль, что виновники поджога — каннибальская секта христиан, которых необходимо предать казни, а веру под страхом смерти запретить. Так и происходит — безумствующим толпам есть на кого излить свой гнев.
Последующие бурные события показывают, как мало заботит людей проповедь добра — силы зла сметают все и всех на своем пути: правых и виноватых, грешников и праведников. Во время Иудейской войны римляне разрушают Иерусалим, уничтожен храм Соломона и его фанатичные защитники. Финалом, символизирующим для автора бессилие добра и беспомощность человека в мире — арене “божественной игры”, становится извержение Везувия, у подножия которого в пещерах скрываются преследуемые христиане. Но лава уничтожает не только их — весь город Помпеи с верующими и колеблющимися, идолопоклонниками и поклоняющимися лишь своей похоти развратниками.
Не таким ли видится прообраз будущего Берджесу? Не усмотрел ли он в словах писания, которые Иисус напомнил ученикам в ночь перед распятием — “пожару пастыря, и рассеются овцы стада” — предсказание страшной судьбы человечества, которая чудится писателю на исходе XX века? Так на последних страницах романа возникает излюбленная тема Берджеса — грядущая тотальная катастрофа, апокалипсис. Он уже обращается к ней в романе “Конец последних известий”, рисуя жуткий конец зашедшей в тупик цивилизации. Ныне мысль автора выступает еще рельефнее — человечество, не способное воспринять проповедь добра, неминуемо гибнет. В его неспособности Берджес, похоже, не сомневается, как и в неотвратимости катастрофы, выражая тем самым общий дух пессимизма, характерный сегодня для значительной части западной литературы о будущем. Однако нельзя не отметить присущее Берджесу и другим представителям этой литературы стремление художественно проанализировать тенденции развития современного западного мира, предугадать их вероятную динамику, предупредить о возможных трагических последствиях, призвать одуматься сегодня, сейчас.
Александр Каширин
ОПЫТ БИБЛИОГРАФИИ ЧЕШСКОЙ И СЛОВАЦКОЙ ФАНТАСТИКИ
В настоящую библиографию включены основные книжные публикации чехословацкой фантастики за послевоенный период. Библиография состоит из двух разделов: списка произведений и описания книг, связанных общей ссылкой.
Бабула Владимир.
Как я был великаном. Р-з, 13.
Берковец Иржи.
Аутосонидо Р-з, 13.
Вайсс Ян (1892–1972).
В стране наших внуков. Р-н, 21.
Дом в тысячу этажей. Р-н, 20, 22, 55.
Метеорит дядюшки Жулиана. Р-з, 13.
Нам было его жаль… Р-з, 20, 22.
Никто вас не звал. Р-з, 20, 22.
Редкая профессия. Р-з, 20, 22.
Тайну надо беречь. Р-з, 20, 22.
Тысячу людей ждут. Р-з, 20, 22.
Вейс Ярослав (1946).
Да, кстати, на чем же я остановился? Р-з, 8.
День на Каллисто. Р-з, 8.
Сердце. Р-з, 8.
Белинский Ярослав (1946).
Эпидемия. Р-з, 8.
Веселы Зденек.
Брабинец Иржи.
Преступление в заливе Духов. П-сть, 13.
Преступление в радужном заливе. П-сть, 20.
Винарж Я.
Эста. Р-з, 14.
Вольный Зденек (1946).
Жена и анкета. Р-з, 8.
Огонь из чистого золота. Р-з, 8.
Зика Ярослав (1922).
Решение. Р-з, 8.
Изакович Иван (1934).
Одиночество Р-з, 8.
Кайдош Вацлав (1925).
Дракон. Р-з, 4, 16, 18.
Игра с призраком. Р-з, 12.
Курупиру. Р-з, 8.
Опыт Р-з, 2, 3, 14.
Клабал Родомир.
Если вы такой умник, то скажите, где трупы? Р-з, 17.
Козак Б.
Голова Медузы. Р-з, 10.
Кубиц Ладислав.
Пришельцы. Р-з, 5.
Кужел Душан (1940).
Бегство из рая. Р-з,13.
Некролог. Р-з. 8.
Ленчо Ярослав (1933).
Попытка уничтожить планету Р-з, 8.
Махачек Любомир (1947).
Домашний помощник. Р-з, 8.
Михал Карел (1932).
Баллада о Чердачнике Р-з, 6.
Домовой могильщика Гоуски Р-з, 9, 19.
Сильная личность Р-з, 6.
Моравцева Яна (1937).
Цветок. Р-з, 8.
Несвадба Иозеф (1926).
Ангел смерти. Р-з, 1, 13, 20, 23.
Голем-2000. Р-з, 8, 20.
Злополучное изобретение. Р-з, 23.
Идиот из Ксенемюнде. Р-з, 9, 20. 23.
Мозг Эйнштейна. Р-з, 20, 23.
По следам снежного человека. Р-з, 20, 23.
Последнее приключение капитана Немо. Р-з, 20, 23.
Процесс, о котором никто не узнал. Р-з, 15.
Римская победа. Р-з, 23.
Робот внутри нас. Р-з, 23.
Смерть капитана Немо. Р-з, 20, 23.
Смерть Тарзана. Р-з, 20, 23.
Стелла с “Третьей звезды”. Р-з, 23.
Табу. Р-з, 23.
Трактат о воздушных кораблях. Р-з, 23.
Трест по уничтожению истории. Р-з, 23.
Нефф Ондржей (1945).
Белая трость калибра 7,62 Р-з, 5
Вселенная довольно бесконечна. П-сть, 11.
Запах предков. Р-з, 8.
Лентяй. Р-з, 8.
Спецвыпуск теленовостей. Р-з, 7.
Струна жизни. Р-з, 5.
Петишка Мартин (1951).
Дерево. Р-з, 8.
Салаи Ладислав (1951).
Летающий поезд. Р-з, 8.
Соучек Людвиг (1926–1978)
В интересах галактики Р-з, 8.
Клятва Гиппократа. Р-з, 8.
Талло Иозеф.
В минуту слабости Р-з, 13.
Фаустка Иван.
Пламенный континент. Р-з, 13.
Фекете Ян (1945).
Судьба изобретателя Мишко Самаритана. Р-з, 8.
Фрейова Людмила (1926).
Невидимые преступники. Р-з, 8.
Чапек К. арел (1890–1938)
Белая болезнь. Драма, 34 35, 39, 43, 46 51, 54.
Война с саламандрами. Р-н, 24, 25, 26, 27, 28, 29, 30 31, 32, 33, 35, 36, 48, 50, 53, 55.
Контора по преследованию. Р-з, 13, 30, 32, 33, 37, 40, 42, 49.
Кракатит. Пьеса, 28 29 38, 47, 50.
Ореол. Р-з, 37 40 41 42 49, 53.
Офир. Р-з, 36, 37, 40, 41 44, 45, 52, 53.
Побасенки будущего. Р-з, 37, 45, 52, 53.
Система. Р-з, 13, 49.
Средство Макропулоса. Комедия, 28, 34 36 46, 51, 53.
Фабрика абсолюта. Р-н-фельетон, 36, 50 54.
Человек, который умел летать. Р-з, 37, 38, 40, 42 49, 53.
R.U.R. Драма, 28 34 39, 46, 51, 53.
Черник Збинек (1951).
Машина времени. Р-з, 8.
Роковая ошибка профессора Гонзалеса. Р-з, 8.
Самое запутанное дело комиссара. Р-з, 8.
Чигарж Иржи (1929).
Долина. Р-з, 8.
Антология
Антология. (/Сост Медведев Ю.; Худож. Галинский Е. — М.: Мол. гвардия, 1972. — 272 с. — (Б-ка современной фантастики в 25 Т. Т. 23). — 15000 экз..
Антология фантастических рассказов. /Худож. Галинский Е. — М.: Мол. гвардия, 1966. — 320 с. — (Б-ка современной фантастики в 25 Т. Т. 5). — 215000 экз..
Барьер: фантаст. размышление о человеке нового мира/Сост. Зиберов Д.А.; Худож. Чайкун С. — М.: Правда, 1988. — 446 с. — (Мир приключений). — 600000 экз.
Библиотека фантастики и путешествии в 5 томах. Т. 4 /Сост. Филенков И.; Худож. Шипов А. — М.: Мол. гвардия, 1965. — 400 с. — (Приложение к жур. “Сельская молодежь”). — 45000 экз.
В тени сфинкса. Сб. научно-фантаст. произведений/Сост. Умнякова Е. В.; Худож. Сошинская К. — М.: Мир, 1987. — 463 с. — (Зарубежная фантастика). — 200 000 экз.
Гости страны фантазии. Сб. научно-фантаст. произведений/Сост. Майзельс С.; Худож. Ламм Л. — М.: Мир, 1968. — 367 с. — (Зарубежная фантастика)
Дело рук компьютера. Сб. зарубежной фантаст. /Сост. Рыбкин Р.Л.; Худож. Ящук Н. — М.: Известия, 1988. — 256 с. — (Б-ка журнала “Иностранная литература”). — 50 000 экз.
День на Каллисто. Сб. научно-фантаст. произведений/Состю Машкова А., Матвеева-Мунилова Г.; Худож. Сошинская К. М.: Мир, 1986. — 445 с. — (Зарубежная фантастика). — 100 000 экз.
Домовой могильщика Гоуски. Сб. научно-фантаст. рассказов чехословацких писателей/Сост. Зузанек И.; Худож. Пивоваров В. — М.: Мол. гвардия, 1965. — 240 с. — 70 000 экз.
Дорога воспоминаний. Сб. научно-фантаст. произведений/Сост. Рыбкин Р.; Худож. Сошинская К. — М.: Мир, 1981. — 440 с. — (Зарубежная фантастика). — 200 000 экз.
Искатель. Вып. 2. — М.: Мол. гвардия, 1988. — 128 с. — (Приложение к жур. “Вокруг света”. Т. 64). — 300 000 экз.
Искатель. Вып. 4. — М.: Мол гвардия, 1977. — 160 с. — (Приложение к жур. “Вокруг света”. Т. 100). — 250 000 экз.
Как я был великаном. Сб. научно-фантаст. рассказов чехословацких писателей/Сост. Мартемьянова В.; Худож. Васильевы О. и Л. — М.: Мир, 1967. — 288 с. — (Зарубежная фантастика).
Лучший из миров. Сб. научно-фантаст. рассказов/Худож. Векслер В. — М.: Мол. гвардия, 1964. — 256 с. — (Фантастика, приключения, путешествия). — 115 000 экз.
Мир — Земле. Сб. научно-фантаст. произведений/Сост. Гопман В.; Худож. Сошинская К. — М.: Мир, 1988. — 573 с. — (Зарубежная фантастика). — 200 000 экз.
На волне космоса. Сб. зарубежной фантаст. /Сост. Громова А.Г.; Худож. Златковский М. — М.: Мос. рабочий, 1988. — 319 с. — 150 000 экз.
Ночь которая умирает. Сб. научно-фантаст. произведений/Сост. Григорьева А.; Худож. Сошинская К. — М.: Мир, 1988. — 519 с. — (Зарубежная фантастика). — 100 000 экз.
Современная зарубежная фантастика: Сборник/Сост. Громова А.Г.; Худож. Авотин Р. — М.: Мол гвардия, 1964. — 400 с. — (Фантастика, приключения, путешествия). — 65 000 экз.
Тридцать первое июня. Сб. юмористической фантастики/Сост. Стругацкий А.Н.; Худож. Янкилевский В. — М.: Мир, 1968. — 404 с. — (Зарубежная фантастика).
Фантастика чехословацких писателей /Худож. Раковский Г. — М.: Правда, 1988. — 432 с. — (Мир приключений). — 700 000 экз.
Вайсс Я. В стране наших внуков/Худож. Маркевич Б. — М.: Иностранная лит., 1959. — 346 с.
Вайсс Я. Дом в тысячу этажей. Сб. научно-фантаст. произведений/Худож. Москвитин И. — М.: Мир, 1971. — 248 с. — (Зарубежная фантастика).
Несвадба Й. Мозг Эйнштейна /Сост. Зузанек И.; Худож. Макаров Ю. — М.: Мир, 1965. — 392 с. — (Зарубежная фантастика).
Чапек К. Война с саламандрами. Фантаст. роман/Худож. Клодт Г. — М.: Гослитиздат, 1960. — 280 с. — (Зарубежный роман XX века). — 170 000 экз.
Чапек К. Война с саламандрами. Сборник/Худож. Чапек К. — М.: Худож. лит., 1976. — 656 с. — (Б-ка всемирной лит. Т. 196). — 303 000 экз.
Чапек К. Война с саламандрами. Фантаст. роман/Худож. Рабичев Л., Рабичев Ф. — М.: Правда, 1981. — 288 с. — 200 000 экз.
Чапек К. Война с саламандрами. Фантаст. роман/Худож. Тишков Л., Козлов Н. — М.: Книга, 1985. — 514 с. — 10 000 экз.
Чапек К. Война с саламандрами. Романы пьесы, рассказы/Худож. Кырму И. — Кишинев: Литература Артистикэ, 1988. — 529 с. — 50 000 экз.
Чапек К. Война с саламандрами. Кракатит. Романы/Худож. Бобкин А. — Кемерево, Кн. изд-во, 1984. — 496 с. — 150 000 экз.
Чапек К. Война с саламандрами. Рассказы/Худож. Алимов С. — М.: Худож. лит., 1980. — 415 с. — (Классики и современники). — 300 000 экз.
Чапек К. Война с саламандрами. Рассказы/Худож. Рабичев Ф. — М.: Правда, 1983. — 480 с. — 500 000 экз.
Чапек К. Война с саламандрами. Рассказы/Худож. Шарангович К. — Минск: Нар. асвета, 1986. — 400 с. — 250 000 экз.
Чапек К. Война с саламандрами. Рассказы/Худож. Петровский Е. — Владивосток: Дальневосточное кн. изд-во, 1987. — 424 с. — 75 000 экз.
Чапек К. Гордубал. Пьесы/Худож. Раковский Г. — М.: Правда, 1986. — 464 с. — (Б-ка зар. классики). — 500 000 экз.
Чапек К. Избранное/Худож. Вакидин В., Чапек К. — М.: Гослитиздат, 1950. — 488 с. — 30 000 экз.
Чапек К. Избранное/Худож. Щипакова И. — Кишинев: Картя молодэняскэ, 1974. — 838 с. — 100 000 экз.
Чапек К. Избранное/Сост. Шабловская И. — Минск: Изд-во БГУ, 1982. — 382 с. — 100 000 экз.
Чапек К. Кракатит. Фантаст роман/Худож. Матвеев Л. — Алма-Ата: Изд-во “Наука”, 1987. — 320 с. — (Научная фантастика). — 200 000 экз.
Чапек К. Пьесы/Худож. Голоховский Е. — М.: Искусство, 1959. — 528 с. — (Б-ка драматурга). — 20 000 экз.
Чапек К. Рассказы/Худож. Реутов В. — Свердловск: Средне-Уральское кн. изд-во, 1984. — 256 с. — 150 000 экз.
Чапек К. Рассказы/Худож. Рабичев Ф. — М.: Правда, 1982. — 416 с. — 500 000 экз.
Чапек К. Рассказы/Сост. Малевич О.; Худож. Коваленков С. — М.: Худож. лит., 1985. — 447 с. — (Классики и современники). — 250 000 экз.
Чапек К. Рассказы. Очерки. Пьесы/Худож. Радищев А. — М.: Гослитиздат 1954. — 304 с. — 150 000 экз.
Чапек К. Рассказы. Очерки. Юморески/Сост. Никольский С.В.; Худож Анно А. — М: Правда, 1988. — 464 с. — 250 000 экз.
Чапек К. Соб. соч. в 5 томах. Т. 1/Сост. Никольский С.В.; Худож. Подольский Л. — М.: Гослитиздат, 1958. — 584 с. — 105 000 экз..
Чапек К. Соб. соч. в 5 томах. Т. 3/Худож. Подольский Л. — М.: Гослитиздат, 1958. — 460 с. — 150 000 экз.
Чапек К. Собр. соч. в 5 томах. Т. 4/Худож. Подольский Л. — М.: Гослитиздат, 1959. — 616 с. — 105 000 экз.
Чапек К. Соб. соч. в 5 томах. Т. 5/Худож. Подольский Л. — М.: Гослитиздат, 1959. — 488 с. — 105 000 экз.
Чапек К. Соб. соч. в 7 томах Т. 1/Сост. Никольский С.В.; Худож. Чапек К., Чапек И. — М.: Худож. лит., 1974. — 680 с. — 75 000 экз..
Чапек К. Соб. соч. в 7 томах. Т. 2/Худож. Чапек К., Чапек И. — М.: Худож. лит., 1975. — 704 с. — 75 000 экз.
Чапек К. Соб соч. в 7 томах. Т. 4/Худож. Чапек К., Чапек И. — М.: Худож. лит., 1976 — 608 с. — 75 000 экз.
Чапек К. Соб. соч. в 7 томах. Т. 7/Сост. Никольский С.; Худож. Чапек К., Чапек И. — М: Худож. лит., 1977. — 511 с. — 75 000 экз..
Чапек К. Средство Макропулоса: Сб. научно-фантаст. произведений/Сост. Никольский С.; Худож Алексеев В. — М.: Мир, 1966. — 566 с. — (Зарубежная фантастика).
Чапек К. Фабрика абсолюта. Белая болезнь/Сост. Никольский С.; Худож Галинский Е. — М.: Мол. гвардия, 1967. — 272 с. — (Б-ка современной фантастики в 25 томах. Т 11). — 215 000 экз.
Чапек К., Вайсс Я.: Война с саламандрами. Дом в тысячу этажей: Романы/Худож. Тишков Л., Козлов Н. — М.: Радуга, 1986. — 368 с. — (Б-ка фантастики в 24 томах. Т 20). — 400 000 экз.
Дмитрий Лысенков ФАНТАЗИИ В КОНТЕКСТЕ РЕАЛЬНОСТЕЙ
До начала восьмидесятых советская фантастическая проза, имея глубочайшие традиции русской фантастики (Гоголь, Булгаков, А Толстой), довольствовалась, за исключением выдающихся произведений И.Ефремова, “всемирным”, всеобъемлющим суррогатом остросюжетных, написанных ни о ком произведений. Трудно предположить, что пробующие себя в то время в этом жанре писатели ну просто все до единого были бесталанны, слепы и беспомощны, что не хватало фантазии у заявляющих себя фантастами. Осмелюсь предположить, что с талантами и фантазией дело было в порядке, ну, или, скажем, не хуже, чем у писателей других “крыльев” многообразной нашей литературы.
Мы, конечно же, не забываем, что жизнь каждого человека неотделима от состояния и уровня функционирования политической системы в целом, и писатель-фантаст на том или ином отрезке развития системы и общественного сознания соответственно прочно связан с ее состоянием. Не просто обидно, но и унизительно то, что еще десять лет назад не мог позволить себе литератор высказать “сомнительное”, с точки зрения официального трактования состояния дел в государстве, мнение, о, скажем, не только “их” разоружении, о не только “их” варварстве в отношениях с природой, разве можно было усомниться в том, что наши руководители — самые мудрые и прогрессивные, и в том, что все что ни делается — все к лучшему? Ну нет, посомневаться-то, конечно, было можно, можно было бы и, пользуясь, так сказать, фантастическими “декорациями”, избрав как бы нереальный жанр, и изложить в художественной форме свои сомнения, болея душой (читай — совестью) за сегодняшний день и за все более туманящееся будущее наше. Но проделывать ежедневный эксперимент со своим талантом, нервами, душой не у каждого человека достанет сил. Ведь находился редактор (впрочем, абстрактный этот редактор жив и теперь), который за решением глобальных человеческих проблем, предлагаемым или предполагаемым наивным и упрямым молодым фантастом, цеплялся вниманием цензурного свойства за не присущие “нам” образы и характеристики. Уж очень настораживала неоднозначная, непривычная трактовка проблем человек — общество, человек — время, человек — пространство, человек — ответственность за большое и малое. Ведь (подумать страшно!) герой фантастических произведений брались вдруг не за повышенные социалистические обязательства по выплавке чугуна и стали в условиях, скажем, Марса, не за искоренение собственных моральных недостатков, а за решение мировых проблем, и что еще “страшнее” — принимались вдруг (не социологи и не философы — поди ж ты!) моделировать будущие общественные отношения, причем не только землян с землянами. Да и страшновато, наверное, было официальным отцам советского литературного процесса представить себе хотя бы на минуту существование еще одного, вышедшего из-под жесткого контроля, как писатели-деревенщики, литературного лагеря. Поэтому и механизм поощрения одних и возврата на мифическую доработку рукописей другим действовал безотказно.
Но слава богу, что еще ни разу не давал сбоя в истории человечества диалектический закон отрицания отрицания. Удалось прорвать бетонированную заградительную полосу писателям-фантастам новой школы, последователям и ученикам И.Ефремова: Е.Гуляковскому, С.Павлову, Ю.Медведеву, В.Рыбину, а сегодня, благодаря во многом их усилиям, и целой плеяде молодых фантастов, у которых даже есть свое Всесоюзное творческое объединение. Последователи лучших традиций русской литературы, они, в сущности, объединены единой творческой концепцией победы гуманизма общечеловеческих ценностей, здравого смысла в любых обстоятельствах, в которые погружены их герои — наши потомки. Наивным было бы предполагать, что все давно утряслось у последователей И.Ефремова и встало на свои места в их литературном хозяйстве. Ведь только-только по сути разобрались кто — за что, только недавно стали появляться новые книги с непривычным, мягко говоря, для советского читателя содержанием и идеями. Все, что происходит, например, с героями книг Е.Гуляковского — ежедневное испытание на прочность Человека с большой буквы. Предлагая своим персонажам сложнейшие нравственные ребусы, писатель словно пытается разглядеть: каковы они, те, кто будет после нас. Невероятно тяжело межзвездному инспектору из дилогии “Сезон туманов” и “Долгий восход на Энне” Ротанову нести в себе, олицетворять право на то, чтобы распоряжаться судьбами других обитателей Вселенной. Ротанову суждено первому понять, что такое синглит — бывший человек, путем сложных превращений становящийся новым существом. Привыкшему к человеческому самоощущению сознанию читателя трудно понять и смириться с тем, что синглит, единственным способом размножения которого было уничтожение живого человека, превращение его в нечто ни на что не похожее, на деле — акт спасения, милосердия, а не убийство. Синглит — сложный продукт звездных метафор, не умеет ни радоваться, ни скорбить, ни лениться, ни напряженно работать. Его существование лежит вообще в иной плоскости. Он может телепатировать с целой колонией, так сказать, сородичей себе подобных, заниматься коллективным творчеством, постигать и совершенствовать сложнейшие приборы, конструкции, пространство. Но главная созидательная функция бывшего человека — в переработке (как это ни ужасно) больного человеческого материала, обреченного на скорую гибель. Разумеется, неоднозначен и непривычен для читателей такой переход, но все же это — реальный шанс на спасение разума и души обреченного. Поэтому и реакция читателя неоднозначна: ведь наверное, кому-то покажется более приемлемым жить человеком и человеком принять неизбежную смерть. А кто-то наверняка, ни секунды не сомневаясь, попробовал бы себя в ином, по-настоящему запредельном качестве.
Однако вернемся к герою книги Е.Гуляковского. Он постоянно находится в сложных обстоятельствах, диктующих необходимость принять единственно верное, ведущее к спасению и справедливости, решение. Ему необходимо выиграть не потому, что на карте — частная справедливость в раздаче чинов и жалований, но судьбы людей и других обитателей Вселенной. Думается, если бы перо Е.Гуляковского не было столь изобретательным в части многоходовых сюжетных комбинаций, а этапы борьбы человека со сгустками антипространства во второй книге дилогии “Долгий восход на Энне” воплощены не столь точным и образным языком, то читатель все равно ожидал бы развязки с большим напряжением. Ведь идея нравственного выбора, перед которым стоит человек, обязанный вмешаться в ход развития космической истории, самодостаточна. И дилогия интересна не только с точки зрения развития жанра. Она обладает большой духовной емкостью, глубиной постижения многообразия человеческой натуры независимо от тысячелетий и уровня накоплений информации.
Вот и в предисловии Дмитрия Жукова к книге ушедшего из жизни слишком рано Вячеслава Назарова мы находим еще одно подтверждение общности творческих и гражданских исканий писателей-фантастов нового поколения. “Поиск, стремление познать многомерность современного мира — вот главная черта творчества Вячеслава Назарова”, — пишет Д.Жуков. Прекрасный поэт, В.Назаров не случайно обратился к жанру научной фантастики. Видимо, ему самому было необходимо попробовать себя в будущем, примерить костюм космодесантника, почувствовать себя не властителем Вселенной, а ее жителем, равноправным потомком самого себя. Точно так же, как при жизни В.Назаров отказывался от грубого стяжательства в науке и искусстве, он отказывается делать это и в своей книге, наказывая своего героя из повести “Игра для смертных” страшным, но справедливым судом, делая его жертвой собственных научных и личностных амбиций. Талант не имеет права подчинять себе действительность, так же, как и природа отнюдь не мастерская. Человек обязан быть и в действительности и в природе неотъемлемой их частью, творить добро во имя добра и жизни, счастья, в первую очередь, предназначенного для других. Корысть и злоба талантливого математика наказуемы, но кроме того, они просто не органичны человеческой природе, отторгаются ею. Таких примеров и в жизни и в литературе достаточно, и напоминание об этом В.Назарова — не лишнее.
Поэтический склад дарования писателя, по-видимому, стал решающим при создании образов повести “Восстание супров”, последней в сборнике. При том, что, конечно же, повести, представленные в этой книге, далеко не равноценны, эта ставит читателя перед ситуацией поистине парадоксальной. Страшные в своей неистребимости супры — чудовища, населяющие другую планету и являющие собой сложнейший синтез живой природы и неведомых человечеству достижений в области уничтожения, вдруг оборачиваются беззащитными мучениками собственной силы, любви и бессмертия. Они обращаются к человеку за смертью как за спасением от страшной вечности. Пронзительное чувство отчаянья от сознания собственной недальновидности, милитаризованного сознания человечества, которому обязательно нужно с кем-то или с чем-то воевать, чтобы чувствовать себя полноценным, ставит героев повести В.Назарова в необычные условия. Талантливый военный, командир боевого космического корабля, ушедший в отставку потому, что понял всю бездарность и несостоятельность вселенских притязаний, вынужден снова стать военным, чтобы личным примером помочь понять сыну и людям трагедию искаженного сознания.
Сборник фантастических новелл Владимира Рыбина отличается от других научно-фантастических рассказов умением автора соединить нашу реальность с фантастической. В “Деле об убегающих звездах” и рассказе “Мой сосед — дилетант” “чертовщина” Владимира Рыбина полна народного юмора, автор легко, как бы играя словом и интонацией, говорит о вещах чрезвычайно серьезных. Трудно, почти невозможно обыкновенному участковому милиционеру поверить в наличие в поселке не то нечистой силы, не то инопланетян И все-таки это они прибыли к нам постигать — кто мы, для чего, и как живем-можем. Впрочем, почему бы и не так? Почему пенсионер, у которого все время свободное, не может заметить вдруг появившуюся и исчезнувшую звезду и связать это со странной работой, происходящей на старом заброшенном заводе?
Таково же настроение рассказа “Мой сосед — дилетант”, где на уровне обыденного сознания вдруг совершается чудо. Так уж получается, что, говоря о творчестве Владимира Рыбина, постоянно обращаешься к первоисточникам его исканий. Вот сосед главного героя, от имени которого идет повествование — типичный шукшинский “чудик”, сумевший у себя дома смастерить агрегат, поправший законы природы. Правда, кончается это для него и для слесаря-самородка, помогавшего воплотить безумную, на первый взгляд, идею так же, как и для героев В.Шукшина. Крах, который видят все, та же победа для тех, кто способен понять и оценить происшедшее. Научная фантастика, будучи вполне самостоятельным жанром, в некоторых своих работах питается лучшими образцами русской прозы, и в этом нет ничего зазорного.
Каждая новелла В.Рыбина — это сложный психологический этюд, который автор разыгрывает вместе со своими героями. Он, все время ставя их в неоднозначные ситуации, внимательно смотрит им в глаза — как поступят, какое примут решение? Не является исключением и рассказ “Открой глаза, Малыш!”. Но особую ценность этот рассказ представляет еще и потому, что в нем автор касается очень сложной темы — детства, того, которое мы, взрослые, определим своим маленьким согражданам в период великого освоения внеземного пространства. Глубокий и трогательный образ мальчика, внезапно обнаружившего, что земля, воздух, река, солнце, лес — всего лишь искусная имитация живой природы на космическом корабле, и что, возможно, с настоящей Землей ему, землянину, никогда не придется встретиться, создал писатель. Показателен и диалог, состоявшийся в финале рассказа между психологом, категорически отвергающим теорию раннего привлечения детей к звездным преобразованиям и его оппонентом, который не понимает, к чему сохранять в детях детство, если они уже способны к настоящей взрослой работе. И В.Рыбин глубоко убежден в том, что никто и ничто не вправе отнимать у будущего преобразователя Вселенной самого дорогого, того, что делает его настоящим человеком — детства.
Захватывающие перспективы разворачивает перед читателем Сергей Павлов во второй части своей дилогии “Лунная радуга”. По количеству научно-технической информации, предложенной для усвоения читателю, роман можно сравнить разве что с отдельными эпизодами романов Жюля Верна, когда последний описывает устройство, скажем, “Наутилуса”. Но если в романах великого французского фантаста эти эпизоды, в принципе, можно было бы безболезненно опустить (подразумевая нашу сегодняшнюю осведомленность в области устройства подводных лодок), то, несомненно, найдется читатель, который об устройстве сложнейшей космической техники будущего прочтет с огромным внимание и интересом, увлекаясь баснословными перспективами и пытаясь найти и личные гарантии безопасного существования в таком сложном и противоречивом будущем освоения иных миров. Это — один из аспектов многомерного восприятия почти эпического полотна С.Павлова.
Трудно не обратить внимания на одно, видимо, не случайное совпадение сюжетных линий в романах Е.Гуляковского “Сезон туманов” и С.Павлова “Лунная радуга”. Помните вопрос, с которым Е.Гуляковский обращается к читателю: нормально ли то, что человек перестает быть человеком, превращаясь в синглита и как он должен определить свое место во Вселенной, как относиться к себе, людям, себе подобным синглитам?
Примерно в такой же ситуации оказывается и главный герой романа “Лунная радуга” Андрей.
Он, сам не зная поначалу об этом, приобретает свойства, вследствие столкновения с “мягкими зеркалами”, пугающие землян. Оставаясь в принципе человеком, он коренным образом меняет многие физиологические параметры.
Но Андрей, впервые оставив черный след на экране, к которому прикоснулся рукой, только в первый момент ужасается: он знает, зачем послан на орбитальный корабль к одному из экзотов, ему предоставляется возможность досконального исследования совершенно необычных свойств неизведанного космического тела, и он словно забывает о том, что навсегда до самой смерти мечен экзотическими свойствами своей психики и тела.
Более того, приобретенные качества помогают ему в опасном путешествии в неизведанное. Так значит, есть и такой прогноз — потеря чего-то человеческого или наоборот — приобретение, новый виток эволюции природы человека?
И хоть и кажется такая перспектива, по крайней мере, не очень приятной, она обнаруживает альтернативу сегодняшней, — во многом слабой жизненной оболочке.
Тем более, что в финале романа практически все, кто имел дело с исследованием Пятна, а это ни много ни мало пятьсот человек, становятся экзотами, предназначение которых теперь своей экзотической коммуной исследовать самих себя, свои возможности и в связи с этим освоение внеземелья.
Герои Сергея Павлова не только живут в экстремальных условиях и ежеминутно подвергают свою жизнь опасности. Их работа действительно тяжела и непредсказуема. Но они ничем не отличаются от своих предков — нас с вами, когда речь идет о личных, общественных или научных проблемах.
Они остаются людьми — легко ранимыми, любящими и страдающими даже в новом, экзотическом обличьи.
Меняются психофизические параметры, меняется стиль жизни, уклад, но неизменными остаются мораль, нравственность землян, то, что помогало им выстоять, не уничтожить друг друга за столетия военного противостояния и создать могучую цивилизацию.
Заканчивая этот короткий обзор, хочу подчеркнуть, что книги для него подобраны не в случайном порядке.
Это книги представителей одной школы, учеников и последователей И.Ефремова, творческая позиция которых выражена ясно и сильно.
Задаваясь вопросами далекого и недалекого будущего, его информационно-техническим оснащением, авторы представленных здесь книг все же более всего занимаются анализом духовного состояния будущих поколений, их устремлениями.
Не задан напрямую вопрос о зависимости будущего от нашей сегодняшней жизни, от воли и разума тех, кто вершит историю, решает сегодня проблемы быть или не быть в земном масштабе.
Но герои книг последователей русской фантастической прозы — это воплощенная надежда авторов на наш сегодняшний здравый смысл и добрую волю.
Анатолий Шишкин АНТИУТОПИЧЕСКИЕ ПРОГНОЗЫ И НАУЧНО-ФАНТАСТИЧЕСКИЕ ПЕРСПЕКТИВЫ
“Кто не понял прошлого, тому суждено пережить его еще раз” — гласит древнее изречение. Можно утверждать, что именно эта мудрая мысль, в том или ином ее истолковании, пронизывает и объединяет огромное число порой столь разных по духу и стилю произведений; которые обобщенно называют литературой о будущем — будущем какой-то страны или всей Земли, человечества или вселенной. Отталкиваясь от дня вчерашнего и сегодняшнего (который завтра станет вчерашним), эта литература показывает день завтрашний, неизбежно возникающий как их продолжение.
На Западе во второй половине XX века такая литература ярче всего представлена в жанрах научной фантастики (в разных ее аспектах: технологическом, социальном и др.) и антиутопии. Границы между этими жанрами весьма условны, но все же зримы, как и принцип изображения картин будущего, отмеченного “родимыми пятнами” прошлого. В последние десятилетия эти различия становятся еще более расплывчатыми — научная фантастика смыкается с антиутопией. Возникнув в свое время на волне расцвета науки, фантастика сегодня нередко утрачивает дух оптимизма и веру в разум, традиционно присущие классическим произведением этого жанра. Со времен Жюля Верна и Герберта Уэллса фантасты, очерчивая будущее, неизбежно несущее печать прошлого, верили в конечное торжество гуманизма и прогресса. Они верили в “дивный новый мир” в исконном смысле этого шекспировского образа, где трагические ошибки и заблуждения человечества преодолены. И сегодня такие крупные западные фантасты, как Артур Кларк или Айзек Азимов верны этому миросозерцанию. В то же время многие писатели, особенно с 70-х годов, проникшись вселенским пессимизмом XX века — века двух мировых войн и Хиросимы — все чаще в своих научно-фантастических и космических экспериментах и прогнозах смыкаются с самыми мрачными антиутопистами — теми, которые, негативно оценивая результаты и пути научно-технического прогресса и сомневаясь в прогрессе социальном, изображают лишь такое будущее, где прошлое не понято и не преодолено, а значит, в той или иной форме, переживается человечеством вновь и вновь79.
В советской критике существует мнение, что большинство фантастов традиционного направления (англо-американских, по крайней мере) так или иначе следуют либо строго научному предвидению будущего, у истоков которого стоял Жюль Верн, либо развивают традиции социальной фантастики, восходящие к Герберту Уэллсу. Первые стремятся проанализировать противоречия и предсказать пути научно-технического прогресса, возможности разума и науки. Вторые же в гиперболизированных формах проецируют в будущее тенденции и противоречия современного западного общества, отталкиваясь от его сегодняшних социально-экономических и политических проблем. Произведения фантастов именно этой ориентации типологически близки жанру утопии и антиутопии.
Известный английский социолог и теоретик литературы Реймонд Уильямс в статье “Утопия и научная фантастика” весьма тонко подметил разницу между научной фантастикой и утопией (в негативном варианте — дистопией; этот термин часто употребляется в западном литературоведении, наряду с термином “антиутопия”). Он считает, что изображение нового, суперсовременного ада или рая часто встречается в научной фантастике. Но оно коренным образом отлично от изображения действительности в утопической литературе. Научная фантастика изображает принципиально иные формы жизни на Земле или в космосе, иные формы или более высокие ступени земной цивилизации и ее контакт с другими мирами со всеми последствиями этого процесса. Утопия же или дистопия имеет дело прежде всего с социальными и моральными изменениями в существующем мире, спроецированными в будущее.
Возможно, это определение не всеохватно, но в нем более или менее точно подмечены основные черты жанра, обнаруживаемые, в частности, в творчестве тех писателей-фантастов и антиутопистов, о которых пойдет речь.
Справедливости ради надо сказать, что фантасты и жюльверновского и уэллсовского направлений приходят порой к весьма пессимистичным выводам о будущем. Это особенно заметно, как уже говорилось в последние десятилетия. Французский писатель-фантаст и критик Жерар Клейн, например, еще в 1977 г. в статье “Мотив разочарования в американской научной фантастике” утверждал, что с 60-х годов фантастика вообще претерпела странное л удивительное превращение Жанр, который раньше был пронизан социальным оптимизмом и верой в науку и технику, стал воплощением пессимизма и вселенского отчаяния. Вера в историческую роль ученых сменилась разочарованием в науке и отрицанием возможности человеческого прогресса. Причины всего этого Клейн усматривает в том, что научная фантастика стала выражением взглядов определенной социальной группы. Он называет ее “научно- и технологически ориентированный средний класс” и считает, что изменение характера научно-фантастической литературы в послевоенное время следует воспринимать как отражение изменившихся настроений данной группы или класса Нарастание пессимистических мотивов в научной фантастике есть перенесение на почву литературы несбывшихся надежд этого класса: его несостоявшихся амбиций, наметившихся в 30-е и 40-е годы — стать ведущим классом западного мира.
С конкретными мотивировками и определениями Клейна можно спорить однако очевидно, что кризис идеалов западного общества так или иначе отразился и в научной фантастике.
История научно-фантастического и антиутопического жанров неотделима от истории английской литературы. Более того, они-то и есть может быть, самые “английские” жанры этой литературы (наряду с романом детективным и нравоописательным). Стоит напомнить что сегодня Англия занимает второе место в мире и по числу авторов и по количеству произведений научно-фантастического жанра. Еще более национальна — в плане становления традиции — антиутопия если учесть, что возникла она как отражение и переосмысление утопии, создателем жанра которой (как и самого слова “утопия”) был выдающийся гуманист XVI века Томас Мор. Нарисованный им образ идеального общества будущего на некоем острове Утопия с тех пор занимает главное место в утопической и антиутопической литературе, представители которой стремились и стремятся в той или иной форме развить, конкретизировать и дополнить этот образ либо переосмыслить и откровенно развенчать его.
Переосмысление образа идеального будущего, сомнения в научном и общественном прогрессе заметны уже у Свифта в романе “Путешествия Гулливера” (1726). В романтической форме они отразились в романе Мэри Шелли “Франкенштейн, или Современный Прометей” (1818) А повесть “Машина останавливается” (1911) Эдварда Моргана Форстера положила начало откровенному развенчанию образа утопии. В XX веке характер и масштабы этого процесса, охватившего литературы Запада, стали уже таковы, что известный английский литературовед А.Л.Мортон вынужден был признать я книге “Английская утопия”: “Мы подошли в известном смысле к концу Утопии… Почти везде утрачена вера в то, что из существующего общества может вырасти справедливое и достойное общество обнаруживается самая обыкновенная реакция, решимость сопротивляться “практическому осуществлению “Утопии”. Столь категоричное заявление во многом оправдано появлением в западной литературе произведений, в которых окончательно меняется дух жанра утопии. Хотя по-прежнему изображаются картины будущего, но само оно представляется теперь настолько далеким от утопического идеала, что о таком будущем вряд ли можно мечтать. Именно в этом смысле Мортон назвал романы “Обезьяна и сущность” (1948) “О дивный новый мир” (1932) Олдоса Хаксли, а также “1984” (1949) Джорджа Оруэлла антиутопиями, дав таким образом определение новому жанру.
Эти произведения, прежде всего, “О дивный новый мир” и “1984” — классические в своем роде примеры той трансформации, которой подвержена сегодня значительная часть западной литературы о будущем. Написанные в первой половине века, они и сегодня остаются яркими образцами жанра антиутопии, определившим пути ее развития Хаксли и Оруэлл наиболее отчетливо выразили те настроения и идеи, которые вытеснял мечты о справедливом будущем, все шире распространялись и распространяются на Западе на волне глубокого скептицизма по отношению к науке и научно-техническому прогрессу, разочарования в ценностях традиционного либерализма обнаружившего свою идеологическую и политическую несостоятельность перед лицом социальных кошмаров XX века — мировых войн, фашизма, терроризма. Роль Хаксли и Оруэлла во многом верно определил английский писатель Брайен Олдисс: “Мы живем в эпоху когда высокоразвитое западное общество ставит проблемы, требующие осмысления и художественного освоения. Разве это не насущная задача? Вспомните мысль, высказанную Кристофером Марло в “Докторе Фаусте”. К Фаусту приходит дьявол-искуситель, чтобы заманить его в ад. Мефистофель говорит ему: “Ад здесь Мы и не выбирались из него”. По-моему, разница между великими Утопиями и антиутопиями Хаксли и Оруэлла в том, что их антиутопии рисовали будущее высокоразвитого общества. А сейчас это будущее стало реальностью “Ад здесь. Мы и не выбирались из него”. (Приводится по статье А.Николаевской. “Требования жанра и коррективы времени”. — “Иностранная литература”, 1979, № 6, с. 213).
Действительно, некоторые основные тенденции развития западного мира Хаксли и. Оруэлл уловили по-своему верно — стремление к полному контролю над личностью, манипулирование сознанием масс превращение человека в придаток машины. Вольно или невольно они очертили контуры того ада, конкретность которого изображают антиутописты сегодня.
Романы Хаксли — это мрачные пророчества о полном закабалении человека в обществе, где царствует “мертвый порядок”, где доведена до предела тенденция капитализма стандартизировать жизнь. В творчестве Оруэлла намечена другая линия развития антиутопии. В отличие от антитехнократа Хаксли он выступил как политический пророк, возвестивший в романе “1984” о наступлении в недалеком будущем эпохи “олигархического коллективизма” — времени тоталитарного кошмара, порожденного в одинаковой степени как коммунизмом, так и фашизмом. Эти писатели и сегодня остаются наиболее яркими и популярными на Западе представителями жанра антиутопии, их творчество и по сей день весьма активно используется в борьбе идей и оказывает влияние на литературу. Мысли и образы Хаксли и Оруэлла используют и писатели, и политологи, стремясь уравнять социализм и капитализм на том основании, будто все существующие или вновь возникающие структуры власти в конечном счете тяготеют к “олигархическому коллективизму”, который был предсказан Оруэллом для общества 1984 года. Известный советский ученый Г.Шахназаров пишет по этому поводу: “…если даже тенденция к технотирании, если можно так выразиться, свойственна только капиталистической структуре, то разве это не угрожает опасностью всему человечеству? И если мир рухнет, то способна ли послужить утешением мысль, что землетрясение началось не на нашем участке, и мы стали лишь жертвой докатившейся до нас сейсмической волны?.. Имманентно свойственная капитализму тенденция к авторитарным методам власти, нашедшая дополнительный импульс к своекорыстном использовании достижений научно-технической революции, способна поставить под вопрос существование человечества. Опыт фашизма доказал это со всей очевидностью” (Шахназаров Г. Этот прекрасный новый мир в этом пресловутом 1984 году. — “Иностранная литература”, № 7, с. 239.).
Сказанное свидетельствует о том, что в мрачных прорицаниях Хаксли и Оруэлла есть доля истины, и не такая малая. Созданные антиутопии позволяют отчетливо различить силу и слабость либеральной традиции политической мысли на Западе, (что и было подробно рассмотрено Шахназаровым в упомянутой статье).
Для более глубокого осмысления западной литературы о будущем весьма важна и интересна прежде всего мысль о слабости указанной либеральной традиции, своеобразно выразившейся у Оруэлла. В романе “1984” он, прямо или косвенно, опирался на идеи тех мыслителей-философов, социологов, футурологов — которые, игнорируя социальную природу власти, в любом обществе, будь то капитализм или социализм, видели тенденцию к подавлению личности, индивидуальной свободы. Один из подобных тезисов высказывал, в частности, известный и популярный на Западе русский философ-идеалист, проповедовавший идеи неограниченной свободы личности Николай Бердяев. Называя капитализм “бесчеловечным строем”, он утверждал также, что и социализм, заслонивший отдельного человека классом, не способен решить проблему свободы личности.
В той или иной форме эта мысль пронизывает футурологическую концепцию американского социолога Джеймса Бёрнхема, изложенную им в книге “Революция управляющих” (1941). Он предсказал, что в будущем мир поделят между собой три супердержавы. В каждой из них установится примерно один и тот же социальный строй — не капитализм и не социализм, а основанный на тотальном контроле, эксплуатации и закабалении личности коллективизм. Массы будут подчинены касте управляющих — инженеров, ученых, чиновников. Оруэлл, не во всем соглашаясь с Бёрнхемом (что явствует из его рецензии на книгу), использовал его схему будущего в своем романе.
Опасения, что социализм уничтожит личность как таковую, отразились и в литературе — особенно в фантастическом романе “Мы” (1920) русского писателя Евгения Замятина. Роман этот, изданный на Западе в 1925 г., явился одной из первых антиутопий в русской и европейской литературе XX века. Карикатурно изображая общество будущего, автор уже самим названием романа подчеркивал, что в этом обществе уничтожена индивидуальность — “я”, существует только масса — “мы”, которая по команде ест, спит, работает и “любит” в отведенные по расписанию “личные часы”. Оруэлл, читавший роман в переводе, по-своему развил и переосмыслил его проблематику.
Можно предположить, что образ казарменного государства в романе “1984” возник и не без влияния книги Гитлера “Майн Кампф”, которую Оруэлл рецензировал в английской газете “Нью Инглиш Уикли” в марте 1940 г. В этой книге Гитлер, между прочим, предлагает человечеству свою картину будущего. “Он намечает, — пишет Оруэлл, — создать за сто лет нерушимое государство, где двести пятьдесят миллионов немцев будут иметь достаточно “жизненного пространства” (простирающегося до Афганистана или соседних земель), это будет чудовищная безмозглая империя, в которой, в сущности, ничем иным не занимаются, кроме подготовки молодых парней к войне и постоянным производством свежего пушечного мяса”.
Однако в основе своей образ государства, подавляющего личность, в романе “1984” восходит все же к Свифту (как его понимал Оруэлл). Еще в очерке 1946 г. “Политика против литературы: исследование “Путешествий Гулливера” он писал: “…величайший вклад Свифта в политическую мысль, в узком значении слова, это его критика, особенно в третьей части романа, того, что сегодня назвали бы тоталитаризмом. Это удивительно ясное предвидение наводненного шпионами “полицейского государства”…”. Далее Оруэлл приводит известный отрывок из романа: “…в королевстве Трибина, называемом туземцами Лангден… большая часть населения состоит сплошь из осведомителей, свидетелей, доносчиков, обвинителей, истцов, очевидцев, присяжных вместе с их многочисленными подручными и прислужниками, находящимися на жалованье у министров и их помощников. Заговоры в этом королевстве обыкновенно являются делом рук тех, кто хочет выдвинуться в качестве тонкого политика, вдохнуть новые силы в одряхлевшие органы власти, задушить или отвлечь общественное недовольство, наполнить свои сундуки конфискованным имуществом, укрепить или подорвать доверие к силам государства… Прежде всего они договариваются, кого именно из подозрительных лиц обвинить в заговоре; затем они пускают в ход все средства, чтобы у этих людей отобрали все письма и бумаги, а их самих заковали в кандалы. Захваченные письма и бумаги передаются в руки специалистов, больших мастеров в разгадывании таинственного смысла слов, слогов и букв. Так, например, им ничего не стоит установить, что стая гусей означает сенат… метла — революцию; мышеловка — государственную службу… гноящаяся рана — систему управления”.
Без преувеличения можно сказать, что в своем романе Оруэлл как раз и стремился переосмыслить, развить, осовременить и продлить в будущее это мрачное видение Свифта (как и некоторые другие, о чем ниже).
В романе “1984” причудливо отразились опасные тоталитаристские тенденции эпохи империализма. В нем также явственны и “антиколлективистские” настроения, отразившие страх автора перед социалистическим обществом (в его казарменном варианте), которое якобы угрожает индивидуальной свободе. Если в романе Хаксли “О дивный новый мир” таковая отсутствует просто в результате биологического, технического и прочего “контроля” со стороны государства (новорожденные, например, заранее распределяются по пяти существующим кастам), то Оруэлл возложил вину за подавление личности на оба социальных строя. В этом различие двух антиутопических миров (при довольно заметном внешнем их сходстве). “Неприязненные чувства по отношению к “коллективизму” — пишет Шахназаров — явственно дают о себе знать и в “прекрасном новом мире”. В сущности, это та же казарма, что в “1984”, только ее основательно вымыли, выскребли, приукрасили, навели лоск”. Подмечено верно — казарма, но не совсем одна и та же.
Действие романа Оруэлла происходит в Англии — одной из провинций супердержавы Океании, в состав которой входят также США и другие страны Западного полушария. Океания поочередно воюет, или, во всяком случае, так внушается ее населению, с двумя другими супердержавами — Евразией и Востоказией. “В Океании, — пишет Оруэлл, — господствующая философия называется ангсоц, в Евразии она именуется необольшевизмом, а в Востоказии ее обозначают китайским словом, которое обычно переводят как культ смерти, но, пожалуй, правильнее было бы передать как уничтожение личности”. Ангсоц — это английский социализм, который, как считал Оруэлл, принесет не свободу и равенство, а закабаление и подавление личности.
Однако желал того Оруэлл или нет, он проиллюстрировал в своем романе одну из возможных форм того социального тупика, опасность которого давно уже раскрыта в марксистско-ленинской теории. Ангсоц — это казарменный социализм, не лишенный однако сходства с фашистской диктатурой, установленной национал-социалистической рабочей партией в гитлеровской Германии. Это общество, где господствует тотальный контроль и уравниловка, насаждается культ личности Большого Брата, пожизненного вождя Партии и Государства, который существует, так сказать, априори. Всякий успех, всякое достижение и победа, научные открытия, добродетель и всеобщее счастье — все проистекает от него и благодаря его мудрому руководству. Его лицо знакомо всем — тяжелый, спокойный, покровительственный взгляд, непроницаемая улыбка, скрытая под черными усами. Оно смотрит с плакатов и портретов, с телеэкранов, однако никто и никогда не видит самого Большого Брата — он не встречается с народом (ибо давно уже пребывает в “лучшем мире”). Но все послушно верят, что он стоит у кормила власти.
В этом обществе, “странном и чудовищном”, жесткая социальная структура, когда Партия подменила собой Государство: “Индивидуально ни один член Партии не владеет ничем, кроме мелкого личного имущества. Коллективно же Партия владеет всем в Океании, ибо она всем управляет и по своему усмотрению распоряжается всеми производимыми продуктами”. По существу же сложившаяся система есть диктатура верхушки партийно-бюрократического аппарата — так называемой Внутренней организации Партии, стоящей на ступень ниже Большого Брата и составляющей менее двух процентов населения Океании. Эти люди полностью контролируют положение в стране (и даже личную жизнь каждого — например, Партия запрещает разводы), их же власть бесконтрольна. Правда, на первый взгляд, они не извлекают из своего положения никаких особых выгод — в Океании сверху донизу царствует казарменная уравниловка, и никто не помышляет злоупотреблять служебным положением, брать взятки и наживаться за государственный (или партийный) счет. А такая “сознательность” весьма странно выглядит в романе, автор которого стремился перенести в будущее и абсолютизировать все возможные пороки существующих социальных систем. Он явно переоценил момент тотальной организации, казарменности и вытекающей из нее утраты индивидуального начала, особенно в сфере корыстных эгоистических интересов: “Согласно проводимой политике, даже привилегированные группы сознательно удерживаются где-то на грани нужды, ибо общая скудность повышает значение мелких льгот и тем самым увеличивает различия между группами. В сравнении с нормами начала XX века даже члены Внутренней организации Партии живут аскетической трудовой жизнью”.
Однако правящая элита все же имеет свои привилегии: “Тем не менее те немногие предметы роскоши, которыми они пользуются, — большая, хорошо обставленная квартира, пища, табак и одежда более высокого качества, двое или трое слуг, личный автомобиль или вертолет — все это делает их людьми иного мира в сравнении с членами Внешней организации Партии…”.
В мире Оруэлла, как и в “дивном новом мире” Хаксли, контролируется абсолютно все, но, в основном, полицейскими, казарменными методами, а не лишь с помощью техники и науки. Под контролем слово и дело — мысль и действие, особенно первое, ибо с него-то и начинается всякая крамола: “Член Партии всю свою жизнь живет под надзором Полиции по контролю над мыслями. Даже когда он находится в одиночестве, он не может быть уверен, что он действительно один”. За ним с помощью телекамеры неусыпно следит стойкий “фельдфебель в Вольтерах”, который даже по косвенным признакам определит инакомыслие. При этом подавление внутренней свободы весьма хитро маскируется отсутствием внешних запретов или, точнее формальным отсутствием таковых: “Член Партии не имеет свободы выбора решительно ни в чем. Однако, с другой стороны, его действия не регламентируются ни законом, ни какими-либо четко сформулированными этическими правилами. В Океании не существует законов”. Но отсутствие законов есть беззаконие — оно проявляется в том, что преступлением считается неортодоксальная мысль, в которой якобы уже потенциально таится возможность преступления. А это карается: “Мысли и действия, влекущие за собой в случае обнаружения неминуемую смерть, формально не запрещены, а бесконечные чистки, аресты, пытки, тюремные заключения и ликвидации применяются не в качестве наказания за фактически совершенные преступления, а в целях устранения лиц, способных, быть может, совершить преступление когда-нибудь в будущем”. Преданный режиму человек всегда должен быть ортодоксален — это значит, что “он в любых обстоятельствах, не раздумывая, будет знать, какое мнение истинно…”.
Чтобы понимать происходящее в Океании, нужно овладеть практикуемой системой двоемыслия — способностью придерживаться одновременно двух противоположных мнений, соглашаясь с тем и с другим. Иными словами, применять сознательный самообман — говорить явную ложь и искренне в нее верить, предавая на время забвению все, что не соответствует сиюминутным конъюнктурным и пропагандистским целям. “Океанийское общество основано на вере во всемогущество Большого Брата и в непогрешимость Партии. А так как в действительности Большой Брат не всемогущ, а Партия не является непогрешимой, то существует необходимость постоянно проявлять гибкость в обращении с фактами. Эта идея выражена в слове белочернение… В применении к противнику оно означает привычку нагло называть белое черным вопреки очевидным фактам. В применении же к члену Партии оно означает готовность лояльно утверждать, что черное — это белое, если того требует партийная дисциплина. Более того, оно означает также способность верить, что черное — это белое, и даже быть уверенным в этом, забыв о том, что вы когда-то думали иначе”80.
Двоемыслие невозможно без контроля над прошлым, над памятью. В Океании по-своему “поняли прошлое, чтобы исключить его рецидивы в будущем. Ее жителей уподобили свифтовским струльдбругам: те не понимали смысла настоящего, ибо жили только прошлым, эти не понимают прошлого, так как лишены правды о нем. Пессимистические видения Свифта обретают реальность в мире Оруэлла. Струльдбруги — это люди, обретшие бессмертие, которое однако не становится залогом их духовного совершенствования. Безграничная их память не является хранилищем вековой мудрости, опыта поколений и фактов истории, ибо в их сознании “прервалась связь времен”: “В их памяти хранится лишь усвоенное в юности или зрелом возрасте, да и то в очень несовершенном виде, так что при проверке подлинности какого-нибудь события или осведомлении о его подробностях надежнее полагаться на устные предания, чем на самые ясные их воспоминания”.
Нечто подобное встречает герой Оруэлла Уинстон Смит, когда пытается узнать правду о прошлом у старого рабочего. Он прожил долгую жизнь, но в обществе, где прошлое постоянно извращалось и вытравлялось из памяти — ив его сознании, как и у струльдбругов “прервалась связь времен”. Старик утратил понимание прошедшего и не обрел понимания настоящего, что вполне типично для океанийского общества: “…уцелевшие представители старого мира неспособны были сравнивать одну эпоху с другой. Они помнили множество ненужных вещей: ссору с товарищем по работе, поиски потерянного насоса для велосипеда, выражение лица давно умершей сестры, вихри пыли в какое-то ветреное утро семьдесят лет назад, — но все действительно важные факты оказались забытыми. Они похожи были на муравьев, которые способны видеть мельчайшие предметы, но не замечают крупных. И поскольку память таких людей не могла оказаться полезной, а все письменные документы были фальсифицированы, утверждение Партии, что она повысила уровень жизни людей, приходилось принимать на веру, ибо более не существовало и не могло уже никогда существовать никакого мерила для проверки этого утверждения”. “Муравьиное” сознание обрекает человека на прозябание вне времени и истории.
Деградация струльдбругов проявлялась и в следующем: “Язык этой страны постоянно изменяется. Струльдбруги, родившиеся в одном столетии, с трудом понимают язык людей, родившихся в другом Прожив лет двести, они с большим трудом могут произнести нескольких самых простых фраз. С этого времени им суждено чувствовать себя иностранцами в своем отечестве”. Язык Океании тоже меняется, но здесь подобные метаморфозы поставлены на “научную” основу Язык становится средством казарменного контроля над мыслью — его постоянно “совершенствуют”, создавая так называемую новоречь. Главная цель новоречи — сузить рамки мысли, чтобы в конце концов сделать инакомыслие, считающееся в Океании “мыслепреступлением”, буквально невозможным, исключить из языка слова, с помощью которых можно было бы выражать преступные мысли. Любая мысль должна выражаться одним единственным словом, значение которого строго определено, а вес остальные, производные значения, упразднены и забыты. Вот что утверждает один из “творцов” новоречи: “Новоречь — это “ангсоц”, и наоборот, “ангсоц” — это новоречь… К 2050 году, а быть может и раньше, никто уже по-настоящему не будет владеть староречью. Вся литература прошлого будет уничтожена. Чосер, Шекспир, Мильтон, Байрон будут существовать только в своем новоречевом варианте, да и то сильно измененными и даже противоположными тому, что они представляли собой раньше. Даже партийная литература изменится. Изменятся лозунги. Сможет ли существовать такой лозунг, как “свобода есть рабство”, если само понятие свободы будет уничтожено? Весь характер мышления изменится. Собственно говоря, мышления в нашем нынешнем понимании этого слова вообще не будет. Ортодоксальность означает отказ от мышления — отсутствие потребности мыслить. Ортодоксальность — это бессознательность”.
Такое положение в океанийском обществе вполне соответствует провозглашенному лозунгу “Тот, кто управляет прошлым, управляет будущим, а тот, кто управляет настоящим, управляет прошлым”. Считается, что события прошлого объективно не существуют, а содержатся лишь в документах и памяти. “А так как Партия осуществляет полный контроль над всеми документами и столь же полный контроль над умами своих членов, то, следовательно, прошлое оказывается таким, каким Партии угодно его сделать”. Зачем же нужно постоянно изменять прошлое? — “…важной причиной, ведущей к изменению прошлого, является необходимость поддержания веры в непогрешимость Партии. Дело не только в том, что выступления различных деятелей, статистические данные и всевозможные документы приходится постоянно приводить в соответствие с требованиями момента, дабы показать, что предсказания Партии всегда сбываются, но также и в том, что ни в коем случае нельзя признавать, что в учении Партии или в выборе политических союзников имели место какие-либо перемены. Ведь изменение точки зрения или даже перемена политики могут быть расценены как слабость”.
Рецидивы подобной “слабости” исключены в океанийском обществе, функционирующем как партийно-бюрократическая структура, являющаяся “вещью в себе” и для себя. Хотя официально целью государства провозглашен рост благосостояния и всеобщее счастье, на самом деле все подчинено задаче самосохранения этой структуры, то есть, неограниченной власти и привилегий узкой прослойки аппаратчиков, не создающих никаких ценностей — ни материальных, ни духовных. “Господствующая группа остается господствующей, пока она может назначать своих преемников. Партия заинтересована в увековечивании себя самой, а не в увековечивании определенной породы людей. Неважно, в чьих руках находится власть, главное в том, чтобы иерархическая структура всегда оставалась неизменной. Все верования, обычаи, вкусы, эмоции, умонастроения, характерные для нашего времени, фактически призваны поддерживать ореол тайны вокруг Партии, не дать людям возможности постигнуть истинную природу современного общества”. Вот почему так важно “постоянно формировать сознание как руководящей группы, так и стоящей одной ступенькой ниже многочисленной группы исполнителей”.
Мысль однако не новая. Оруэлл вольно или невольно лишь абсолютизирует, возводя в принцип государственной политики, субъективные устремления бюрократии, раскрытые еще К.Марксом в работе “К критике гегелевской философии права”: “Бюрократия считает самое себя конечной целью государства. Так как бюрократия делает свои “формальные” цели своим содержанием, то она всюду вступает в конфликт с “реальными” целями. Она вынуждена поэтому выдавать формальное за содержание, а содержание — за нечто формальное. Государственные задачи превращаются в канцелярские задачи, или канцелярские задачи — в государственные Бюрократия есть крут, из которого никто не может выскочить… Всеобщий дух бюрократии есть тайна, таинство. Соблюдение этого таинства обеспечивается в ее собственной среде ее иерархической организацией, а по отношению к внешнему миру — ее замкнутым корпоративным характером” (Маркс К., Энгельс Ф. Соч., т. 1, с. 271–272).
Абсурдная, казарменная логика и философия этого мира ясно выступает в словах партийного вождя О’Брайена во время допроса Уинстона Смита, уличенного в инакомыслии: “Вы полагаете, что действительность — это некая объективная реальность, что-то внешнее, существующее само по себе, вне нашего сознания. Вы полагаете также, что сущность действительности самоочевидна. Когда вам кажется, что вы что-то видите, вы воображаете, что и все остальные видят то же, что и вы. Но я уверяю вас, Уинстон, что действительность не есть что-то существующее вне нас. Действительность существует в человеческом сознании, и нигде больше, причем не в индивидуальном сознании, которое может ошибаться и рано или поздно гибнет, а только в сознании Партии, коллективном и бессмертном. То, что Партия считает правдой, и есть правда. Понять действительность можно, лишь глядя на нее глазами Партии. Эту истину вам придется усвоить, Уинстон. Это требует самоуничтожения, уничтожения своего индивидуального сознания, то есть определенного усилия воли. Вы должны смириться, только тогда вы можете стать психически нормальным человеком… Вы помните, — продолжал он, — вы записали в своем дневнике: “Свобода — это свобода утверждать, что два плюс два есть четыре”. — Да, — сказал Уинстон. О’Брайен поднял левую руку, повернув ее тыльной стороной к Уинстону. Большой палец он спрятал, растопырив остальные четыре пальца. — Сколько пальцев я показываю, Уинстон? — Четыре. — А если Партия говорит, что их не четыре, а пять, — тогда сколько? — Четыре. — Ответ Уинстона потонул в крике боли”. Этот отрывок, как впрочем и весь роман “1984”, можно было бы назвать иллюстрацией к социально-философскому трактату “Принципы обезличения человека, с целью перерождения его в абсолютного гражданина с законно упорядоченными поступками на каждый миг бытия”, который пытался создать некто Шмаков из повести “Город Градов” (1926) Андрея Платонова, столь талантливо изображавшего абсурдную, вполне антиутопическую сущность бюрократии.
Верить, что два плюс два есть пять, значит признавать то самое двоемыслие, которое под пыткой вбивают в голову Уинстону. Именно оно и составляет сущность оруэлловского ангсоца. Это изощренная система психологической, философской и всякой фальсификации, применение сознательного обмана при сохранении целеустремленности, обусловленной честностью. Умение отрицать существование объективной реальности и в то же время постоянно исходить из ее существования. В конечном счете, двоемыслие — “это странное смешение противоположностей — знания и незнания, цинизма и~ фанатизма”, — в котором ложь всегда опережает правду. С помощью двоемыслия правящая верхушка стремится лишить массы океанийского общества идейных, политических и всяких иных ориентиров, мышления как такового, подменяя его “бессознательной ортодоксальностью” (слепой верой в любое утверждение официальной пропаганды), и таким образом подчинить себе движение истории. Возникает та самая “иерархия знания”, о которой Маркс в упомянутой работе писал: “Верхи полагаются на низшие круги во всем, что касается знания частностей; низшие же круги доверяют верхам во всем, что касается понимания всеобщего, и, таким образом, они взаимно вводят друг друга в заблуждение” (с. 271–272) В литературе эту абсурдную “механику” лаконичнее других раскрыл, думается, В.Маяковский: “Что заглядывать далече? Циркуляр сиди и жди — Нам, мол, с вами думать неча, если думают вожди”.
Иными словами, для укрепления социализма как можно меньше социализма Проявляется это следующим образом: “Партия отвергает все те принципы, которых первоначально придерживалось социалистическое движение, причем делается это во имя социализма. В отличие от всего того, что имело место раньше, она проповедует презрение к рабочему классу и при этом одевает своих членов в форму, которая в свое время отличала работников физического труда и которая именно по этой причине и была выбрана Партией”
В оруэлловском принципе двоемыслия отразилось, видимо, глубокое недоверие автора к каким-либо идейно-политическим принципам и платформам, якобы неизбежно обрекающим их приверженцев на субъективизм, волюнтаризм и слепой авантюризм. Это разочарование в политической борьбе, которая якобы никому не приносит никакой свободы и равенства, а всегда заканчивается их подавлением К подобным выводам Оруэлл пришел после участия в гражданской войне в Испании, где он воевал добровольцем с декабря 1936 по июнь 1937 гг. и куда его привело увлечение социализмом. “То, что я увидел в Испании, показало мне смертельную опасность однобокого негативного “антифашизма”, — напишет он позже, продемонстрировав в этих словах свое собственное “однобокое” восприятие испанских событий.
К тому времени, когда Оруэлл попал в Испанию, правительством Народного фронта там уже были проведены серьезные революционные преобразования — в частности, многие предприятия, автомобильный парк и железнодорожный транспорт находились под контролем профсоюзов. Хозяином страны стал сам народ, и Оруэлл увидел то, что в реальности могло напоминать моровскую утопию, изображенную великим гуманистом как общество справедливости и равенства, где ликвидированы частная собственность и деньги. Он сражался в Каталонии, где значительной силой, опиравшейся на поддержку рабочих, была Национальная конфедерация труда, находившаяся под влиянием Федерации анархистов Иберии (НКТ-ФАИ) — так называемые анархо-синдикалисты, занимавшие ключевые позиции в общественной и экономической жизни Под их руководством и при содействии местной каталонской партии троцкистской ориентации ПОУМ (Partido Obrero dela Unificacion Marxista — Марксистская партия рабочего объединения) революционные преобразования в этой и других провинциях приняли крайне ультралевый, утопический (в худшем смысле слова — особенно, в той сложной политической и военной обстановке) характер Отрицая государство и порядок, анархо-синдикалисты сами однако стали насаждать свой “порядок” — анархо-коммунизм, обобществив почти всю частную собственность, среднюю и мелкую, в том числе (даже булочные и парикмахерские). В деревне насильственно проводилась “либер-тарная коллективизация” (от исп. слова libertad — свобода), вызывавшая протест крестьян. Кое-где даже были отменены деньги (формально, по крайней мере). Как отмечает Жорж Сориа в книге “Война и революция в Испании” (М., “Прогресс”, 1987): “Утопизм анархо-синдикалистов вырос… до невероятных размеров”.
Вот как описывает (не без радостного удивления) сам Оруэлл Барселону того времени в книге воспоминаний “Дань уважения Каталонии” (1938): “Почти все здания были захвачены рабочими и украшены красными флагами или красными с черным флагами анархистов; на каждой стене были нарисованы серп и молот и сокращенные названия революционных партий; почти из каждой церкви было вынесено церковное имущество и сожжено. Группы рабочих тут и там все время взрывали церкви. На каждом магазине и кафе видны были надписи, означавшие, что все обобществлено… Частных автомобилей больше не существовало — все они были под контролем, а все трамваи, такси и остальной транспорт были окрашены в красное и черное… Практически все были одеты в грубую рабочую одежду, голубые комбинезоны или в какое-то милицейское обмундирование”.
Однако анархистский хаос препятствовал созданию единой системы обороны на фронте и в тылу перед лицом наступавших войск Франко. В войсках анархо-синдикалистов и троцкистов не было дисциплины, воевали по настроению. После разгрома анархистско-троцкистского путча в Барселоне (май 1937 г.), поставившего под вопрос существование Народного фронта, правительство правых социалистов при активной поддержке коммунистов приняло суровые меры по наведению порядка в Каталонии. Была, в частности, запрещена партия ПОУМ, в милицейских войсках (под названием “дивизия Ленина”) служил Оруэлл, в общем-то случайно оказавшийся среди троцкистов. Он однако воспринял все происшедшее (особенно аресты тех, с кем вместе воевал) как подавление свободы, революции и торжество тоталитаризма, необходимого, как он считал, коммунистам для полного захвата власти и истребления политических противников. С этого времени в его сознании прочно укоренилось убеждение, что в борьбе за власть как правые, так и левые используют одни и те же методы террора. Не будет преувеличением сказать, что барселонские события Оруэлл истолковал как крах утопии — общества равенства и свободы (в его понимании) — и как утверждение на ее развалинах антиутопии. Подобная мысль, видимо, и легла потом в основу его антиутопического романа.
Несмотря на связь с ПОУМ, Оруэлл не считал себя троцкистом. После Испании он, мягко говоря, с явной подозрительностью относился ко всякой политической партии вообще, хотя по-прежнему называл себя социалистом, слабо, однако, представляя, какой социализм он имел в виду. В этом смысле он отрицательно относился к Троцкому, связывая с ним свое неприятие социализма в СССР (нечто подобное сегодня заметно и у последователей Оруэлла в жанре антиутопии, о чем речь ниже). В рецензии на книгу о России одного западного журналиста Оруэлл писал, соглашаясь с автором: “Троцкий, в изгнании, разоблачает диктатуру в России, но он в той же мере ответственен за это, как и каждый живущий, и еще неизвестно, был ли бы он как диктатор предпочтительнее Сталина…” Как бы ни относиться к его словам в целом, нельзя не признать, что Оруэлл, вольно или невольно (в Испании он часто слышал троцкистскую демагогию), оказался не далек от истины в оценке Троцкого и троцкизма. И не только в приведенном отрывке, но, как ни странно, и в своем романе. Ибо Троцкому и его последователям как раз и было присуще двоемыслие — смешение цинизма и фанатизма, в котором ложь всегда опережала правду.
Пытаясь втянуть трудящихся в левацкие авантюры, Троцкий игнорировал объективную реальность — законы истории, однако в то же время и исходил из этой реальности в достижении своих истинных целей дезориентации масс. Его левая ультрареволюционная фраза не имела по сути ничего общего с истинной революционностью, скрывала отказ от нее, а теория “перманентной революции” извращала смысл ленинского учения о революции пролетарской, “…позирует, как левый, помогает правым…” — писал о нем Ленин (Пол. собр. соч., т. 49, с. 390).
Между прочим, Троцкий и его сторонники на определенном этапе борьбы против ленинизма поддерживали идеи казарменного социализма, сущность которых отражена в романе Оруэлла. Во время дискуссии о профсоюзах в 1920–1921 гг. троцкисты, выступавшие против позиции Ленина, призывавшего отказаться от методов военного времени в работе профсоюзов, требовали “завинчивания гаек” — т. е. именно военных методов руководства трудящимися, военизации профсоюзов, насаждения командных принципов управления экономикой и государством в целом. Спекулируя на трудностях переходного периода, Троцкий оправдывал принудительный труд в казарменных условиях как единственный путь к социализму. Ему принадлежат, например, следующие слова: “Мы мобилизуем крестьянскую силу и формируем из этой мобилизованной рабочей силы трудовые части, которые приближаются по типу к воинским частям… Рабочая масса должна быть перебрасываема, назначаема, командируема точно так же, как солдаты”.
Вероятно, подобные взгляды как раз наиболее ярко и отразились в романе Замятина “Мы”, написанном в те годы. Не без влияния Замятина и родился под пером Оруэлла образ “казарменного” будущего.
Станет ли мир Оруэлла реальностью когда-либо? Западные футурологи и социологи до сих пор задаются этим вопросом. Гораздо важнее писатель наметил ту веху, мимо которой не прошла западная литература о будущем. Приближение 1984 года, названного даже “годом Оруэлла”, не только вызвало новый взрыв интереса к этому роману, но и дало новый импульс развитию антиутопии, породило новые прогнозы, новые художественные интерпретации будущего. Обозначилась тенденция переосмыслить и продолжить оруэлловскую “традицию”, развить его идеи и образы применительно к дню сегодняшнему. Она связана, прежде всего, с именем Энтони Берджеса, довольно яркой фигуры в английской и, шире, западной литературе, чье творчество представляет собой причудливый сплав модернистского экспериментаторства с элементами реалистической сатиры и приемами массовой беллетристики.
Писать Берджес начал после второй мировой войны, пишет и по сей день. Он автор почти сорока сочинений: около половины из них — романы, остальное — литературно-критические, лингвистические исследования, а также музыкальные произведения, кино- и телесценарии. Словом, это литератор весьма разносторонний и плодовитый. Разносторонность его и восхищает, и озадачивает англо-американских критиков, наделивших Берджеса эпитетами “непостижимый”, “неистощимо изобретательный”. И действительно, проявление разносторонности Берджеса может истолковываться двояко. Прежде всего как восприимчивость к влиянию многих литературных течений и манер (обычно в этой связи называют Джойса, как мастера словесного эксперимента и потока сознания, “черных юмористов” в лице Дж. Барта, добавляют еще В.Набокова и Л.Селина); как способность к сюжетным словесным, смысловые заимствованиям и их искусной интерпретации; как умение варьировать и пародировать жанровые мотивы, идеи и художественные приемы западной литературы, — в целом все это свидетельствует об эрудиции, о таланте беллетриста и пародиста, литературного экспериментатора.
Но одновременно критика указывает на некую скрытую несамостоятельность, идейно-эстетическую исчерпанность, выступающую как стремление лишь анатомировать чужие идеи и расхожие представления, эксплуатировать сюжетные схемы и штампы — от банального детектива до интеллектуального романа в духе Джойса.
Характеризуя современную культуру и литературу Запада, американский литературовед Джордж Стейнер писал в статье “Классическая культура и посткультура”: “В моду входят пародийные жанры, которые в большей степени используют предшествующую литературу Современная западная литература строится на сюжетах и знаниях уже освоенных, варьируя и повторяя традиционные мотивы”. Как будто сказано прямо о Берджесе. В жанровом отношении почти все его художественные произведения можно назвать пародиями. В них человеческая жизнь предстает во всей греховности “мерзкой плоти” (если воспользоваться образами Ивлина Во, что в данном случае будет весьма кстати), лишенной какого-либо значительного смысла, возвышенных порывов, полной грубого физиологизма, подчиненной игре темных начал, которые автор постоянно стремится обнажить в своих персонажах, ощущающих тяжесть первородного греха. Не случайно, поэтому, его герои, или “антигерои”, как сам Берджес их называет, часто прямо пародируют реальных лиц — Шекспира (“На солнце непохожий”, 1963), Наполеона (“Наполеоновская симфония”, 1974), Джона Китса (“АББА АББА”, 1977), и литературных героев, “рыцарей” слова и дела — Дон Кихота, Гамлета.
Берджес происходит из семьи потомственных католиков из Ланкашира, не один век хранивших заветы своей веры в стране пуритан. Воспитание в среде католического меньшинства (он учился еще и в колледже св. Ксаверия в Манчестере) повлияло на Берджеса во многих отношениях, и его творчество сопоставимо с творчеством Грэма Грина и Ивлина Во, которые хотя в литературу пришли раньше, а католичество приняли позже, так или иначе оказали на него воздействие {как, впрочем и католик Джойс).
Когда был написан, не без влияния Во, первый роман Берджеса “Зримые укрепления” (1949), автора удивило, что он получился комическим — он и не помышлял ни о чем подобном. Как пишет английская исследовательница творчества Берджеса Кэрол Дике, он считает себя весьма мрачным человеком, и комизм его романов нужно рассматривать в определенном плане — как смех того, кто уже ни во что не верит и для кого в мире слишком немногое сохраняет ценность Поэтому, считает критик, Берджес пишет комедию в мрачных красках, похожую на ту, какую изображает Грин в “Комедиантах”. Однако если мрачная комедия романа Грина раскрывает нам, хотя и противоречиво, картину подлинной трагедии Гаити под властью Дювалье и в ней остро чувствуется пафос обличения социального зла, то изображение жизни как комедии в черном свете у Берджеса обусловлено скорее позой скептика, иронизирующего, причем в весьма игривом тоне, над превратностями человеческой судьбы, но не касающегося тех трагических противоречий действительности, которые всегда волновали Грина. Во всяком случае для Берджеса, видимо, католицизм не стал, как для Грина и Во, панацеей от бед и соблазнов “современного века”. И хотя сейчас писателя вряд ли можно считать правоверным католиком (сем он называет себя “католическим отступником”), все же действительность он видит и изображает, как и они, сквозь призму католических догм (в янсенистском варианте)
Наиболее ярко консервативно-религиозные взгляды Берджеса проявились в его антиутопических произведениях, в которых претензии на научность причудливо сочетаются с приемами и штампами массовой беллетристики. Еще в 1962 году он выпустил пронизанный неомальтузианскими мотивами роман “Жаждущее семя”, где нашли отклик некоторые идеи, выраженные в антиутопиях Хаксли и Оруэлла. В частности, у Берджеса в обществе будущего, живущем в условиях перенаселения, чтобы ограничить рождаемость, осуществляется тотальный контроль за жизнью каждой семьи. Однако все же сохраняется видимость гуманности и демократии: официально поощряется гомосексуализм, а правительство в основном ограничивается призывами и штрафами многодетных семей.
И все же это не дает желаемых результатов — начинающийся голод порождает каннибализм, анархию и культ плодородия, выражающийся в сексуальных оргиях. Государство пытается противопоставить хаосу военный порядок и всеобщую мобилизацию в армию, чтобы с помощью постоянных войн контролировать народонаселение. Социальный пессимизм автора выразился в его метафизической концепции мира, представляющей собой вариант идеи исторического круговорота. В своих религиозных воззрениях и сомнениях Берджес всегда колебался между постулатами блаженного Августина об исконной греховности человека и идеями средневекового монаха-еретика Пелагия, отрицавшего первородный грех и предопределение, утверждавшего, что человек обладает свободой воли и, совершая добро, может без помощи церкви, сам достичь нравственного совершенства. Все это нашло отражение в его исторической концепции: пелагическая стадия достаточной свободы и демократии приводит к разрушению государственных институтов и наступает переходная стадия хаоса и анархии, вслед за ней тоталитарный порядок (августинская стадия) и т. д. На всех стадиях происходит столкновение интересов личности и общества — конфликт, который, по мнению Берджеса, никогда не удается разрешить гуманным путем.
Эта же идея пронизывает роман “Механический апельсин” (1962), получивший большую популярность благодаря его экранизации Стенли Кубриком. Человек, как утверждал Пелагий, свободен в выборе добра и зла. Малолетний преступник Алекс в романе выбирает зло, совершать которое для него так же естественно, как наслаждаться музыкой Бетховена и вообще нормально существовать. Но общество, утверждает автор, совершает еще большее зло, отказывая Алексу в свободе выбора, — насильно заставляя его в процессе принудительного лечения стать “добрым”, оно разрушает его личность, оказывает лишь уравнительное воздействие на индивида.
Возможна и другая трактовка образа Алекса, обусловленная колебаниями Берджеса между блаженным Августином и Пелагием. Янсенистская идея возврата к постулату блаженного Августина о предопределении, отвергнутому поздним католицизмом, предполагает, что Алекс создан злодеем и не может измениться. Общество в этом случае виновато вдвойне — калеча Алекса, оно еще разрушает то, что сотворено богом.
В этом романе пессимистические воззрения автора отразились даже в его излюбленных лингвистических экзерсисах. Язык романа представляет собой причудливый конгломерат исконно английских слов и русских заимствований (друг, девочка, лицо, кровь, толчок), — на этом жаргоне изъясняется Алекс и его банда.
Всякий язык, как известно, сохраняет следы различных исторических влияний и воздействий на тот культурный ареал, где он сформировался. Так, скандинавизмы в английском языке свидетельствуют о норманском завоевании Англии. Подобным образом, как тонко заметила К.М.Дикс, и русские корни того языка, на котором говорят в антиутопическом обществе Берджеса, должны напоминать, что когда-то Англия, как следует по авторской логике, подверглась русскому завоеванию.
Этот жаргон, как заметил английский критик Б.Бергонди, помогает читателю воспринимать ужасы, творимые и описываемые Алексон, в веселом тоне, без предполагаемого трагизма и эмоций, буднично, даже комически — “we gave this devotchka a tolchok on the litso and the krovvy came out of her rot”. Бергонци прав и в том, что Алекс не является, как казалось многим, особенно после фильма Кубрика, порождением конкретных социальных процессов, хотя действительность и подтвердила это невольное предвидение Берджеса, когда в конце 60-х — начале 70-х годов движение молодежи приняло крайне анархические формы протеста против истеблишмента. Алекс не порождение времени, он воплощает религиозно-метафизические представления автора о человеке и в этом смысле — вечный тип. Его близкий предшественник, как точно подметил Бергонци, — малолетний бандит Пинки (из романа Грина “Брайтонский леденец”, 1938), в чьей судьбе воплощено, по замыслу автора, проклятие первородного греха, якобы от рождения определяющее жизнь человека.
Расхожая идея западной пропаганды времен холодной войны — пресловутая советская угроза, долгое время служившая главным козырем реакции на Западе, — оживает и сейчас на страницах произведений иных английских писателей, тех, кто, как по притче, вдруг “прозрел”, обратившись из Савла в Павла. Кингсли Эмис, когда-то в молодости один из “сердитых молодых людей”, на свой лад критиковавших истеблишмент, сегодня сердится по иному поводу, защищая то, что порицал раньше. Его антиутопический роман “Игра в прятки по-русски” (1981) со стереотипным детективным сюжетом, характеризующийся воинствующим пессимизмом в сочетании с расистскими идеями, рассказывает как раз о подобном завоевании Альбиона.
Англия, куда социализм принесен на русских штыках, превращена в протекторат России — разоренную, нищую страну без прошлого и будущего. Эмис, правда, не столь искусен в языке, как Берджес, когда пытается пародировать стиль Толстого и Тургенева, чтобы извратить дух великой литературы. Охранительная тенденция у него превращается, по сути, в нигилизм, варварское отрицание культуры целого народа, идеи которого якобы несут гибель Западу. В целом роман Эмиса выдержан в духе берджесовских антиутопий, особенно в духе романа “1985” (1978), где пессимизм автора приобретает универсальный характер.
В советской критике весьма подробно были проанализированы футурологический и социально-политический аспекты этого произведения (Шахназаров Г. Антиутопия и жизнь. — “Иностранная литература”, 1983 № 2) представляющего собой своеобразную интерпретацию романа Оруэлла “1984”. Оруэлл изображал именно “английский социализм”, точнее, возможные результаты претворения в жизнь соответствующей доктрины на английской почве. Иными словами, вольно или невольно искаженные социалистические идеи накладывались на английскую действительность, что порождало в воображении автора тоталитарный кошмар 1984 года. Именно эту линию романа Оруэлла и развивает Берджес. Его роман представляет собой интерпретацию социалистической идеи, перенесенной в новых условиях на английскую почву.
В целом Англия 1985 года у Берджеса являет собой печальную картину: хотя сохранены традиционные британские институты власти — избирается парламент, существует правительство, — все сферы жизни и подчинены профсоюзам, контролирующим большинство промышленных предприятий. Фактически государством управляет пролетариат, а это, как ошибочно считает Берджес, порождает хаос и анархию. Весьма тенденциозно изображая Англию будущего, он предупреждает, к каким бедам ведут бесконечные забастовки, организуемые профсоюзами. Показывая произвол тред-юнионов, автор, по сути, отождествляет анархо-синдикалистский террор и современное рабочее движение в целом. Любая попытка изменить существующий порядок вещей, построить “английский социализм” обернется анархо-синдикалистским режимом 1985 года. — дает понять Берджес всем ходом своего романа.
Характерно, что Берджес на свой лад перетолковывает и другую идею Оруэлла, отождествлявшего коммунизм в казарменном варианте и фашизм в плане подавления личности. Он негативно расценивает результаты материального и духовного прогресса человечества вообще: открыто пишет о своем неприятии как капиталистического общества, особенно в его американском варианте, так и опыта социализма. И там и там, с точки зрения Берджеса, тотальный контроль над личностью, нивелировка сознания. Подтверждая эту мысль, автор расшифровывает название романа “Механический апельсин”: когда-то Берджес служил в Малайе и там изучил местный язык — малайское слово “оранг” (человек) близко по звучанию английскому “orange” (апельсин). Смысл заглавия и романа в целом таков: общество подавляет свободную личность и создает “механических людей”, в одного из которых и превращается после принудительного лечения герой романа Алекс.
В целом цивилизация, как считает Берджес, зашла в тупик и не способна решить стоящих перед ней проблем: грозящего перенаселения, мировой войны, голода, агрессивности и насилия. Поэтому возможны любые, в том числе и социальные потрясения и катастрофы. Именно этим роман как раз и отличается от “1984” Оруэлла. У Оруэлла тоталитарный режим в нем тверд и пока подавляет любое недовольство (хотя неуверенность в будущем все же сохраняется). В романе Берджеса никакая власть не способна контролировать положение: профсоюзы ведут борьбу с арабскими шейхами, в чьих руках находятся банки и добыча нефти, ни те, ни другие не могут одолеть друг друга. Начинается мировой финансовый кризис и безработица. Ощущение хаоса постепенно перерастает в неясное предчувствие близящегося конца света.
Его-то и изображает Берджес в антиутопическом романе “Конец последних известий” (1982). В этом произведении он развивает популярную в массовой литературе Запада тему катастроф, в которой причудливо и на первый взгляд неожиданно воплотились сегодня неоконсервативные тенденции. Правда, всевозможные бедствия и катастрофы красочно изображались и раньше как в беллетристике, серьезной в том числе, так и в кино, но не играли роли, какая им отводится теперь в сфере массовой культуры. В обиходе критики даже появились термины “роман катастроф” и “фильм-катастрофа”. Этими терминами определяются фильмы и романы, в которых в новой форме и с иными целями используются, обыгрываются уже известные мотивы научной фантастики и антиутопии — взаимоотношения человека и техники, человека и необузданных сил природы, ученого и представителя власти и т. д. Главное отличие фильмов-катастроф от всех кинобедствий прошлого состоит в том, как писал Ю.Ханютин, что “они предлагают не только модель бедствия, но и модель избавления, нечто вроде программы “оздоровления общества”, с которой всякий раз выступает очередной американский президент (Ханютин Ю. Реальность фантастического мира, М., 1977, с. 291). Нечто подобное происходит и в романах катастроф — например, в романе Клайва Касслера “Виксен 03” (1978), где американский президент вдохновляет героев, которые побеждают террористов, обладающих смертоносным бактериологическим оружием. Оказывается, катастрофа — тоже благо, ибо она уничтожит слабых и недостойных (в том числе обанкротившихся государственных лидеров), выдвинет сильных и умных (обычно бравых английских и американских парней, — ныне их роли исполняют известные актеры, ранее игравшие благородных ковбоев и неподкупных шерифов), которые спасут себя и всех остальных, а в итоге больное западное общество очистится в пламени катаклизма.
Однако главное, что оказалось близко Берджесу в этой супермодной теме, — это изображение и ощущение катастрофы — землетрясения, пожара небоскреба, гибели корабля, появление гигантского животного — как апокалипсиса. Миф, библейский символизм глубоко проник в систему образов фильма и романа катастроф, подменив картину реальной действительности. Берджес в соответствии с его воззрениями развил этот мотив, доведя до логического конца, — писатель рисует глобальную катастрофу, конец света, делая ставку на шоковую развлекательность. Присутствует в романе и американский президент, пекущийся о своих согражданах, — не в силах спасти их, он предпочитает, как истинный капитан погибающего корабля, остаться на Земле и отказывается от места в звездолете.
Цивилизация “механических” людей неизбежно должна погибнуть, полагает автор, как бы подготавливавший читателей к такому выводу предыдущими романами. Видимо, чтобы еще больше их заинтриговать, писатель снабдил новый роман подзаголовком “развлечение” и действительно попытался соединить антиутопические мотивы с фарсовым, развлекательным началом. Роман повествует о трех величайших, по мнению Берджеса, открытиях XX века — создании космического корабля, учении Зигмунда Фрейда и… троцкистских идеях. И соответственно выстраивается на основании трех сюжетов. Первый рассказывает о гибели планеты Земли, пятьдесят “избранных” жителей которой спасаются в ракете, чтобы продолжить род человеческий где-то в другой галактике. Случайно в космическом корабле обнаруживаются две видеозаписи, представляющие собой два других сюжета романа: один — описание жизни Фрейда и его методов лечения неврозов, другой — опереточное представление, в ходе которого изображается пребывание Троцкого в Америке в 1917 году накануне революции в России. Эти видеозаписи, оказывается, — единственное духовное наследие погибшей цивилизации, чудом уцелевшее и не представляющее никакой ценности для спасающих ученых-технократов. Так своеобразно Берджес выражает свою приверженность тем футурологическим идеям и концепциям, согласно которым в будущем гуманитарные науки и искусство зачахнут и цивилизация приобретет исключительно машинный характер.
Надвигающаяся катастрофа — Земля погибнет в столкновении с огромной кометой — не оставляет шанса спастись никому, кроме группы ученых США, владеющих самым мощным звездолетом. Судьба всех остальных государств и народов предрешена и никого не волнует. У Берджеса, как и во многих других реакционных антиутопиях, во время вселенских катаклизмов действует старый буржуазный принцип: выживает сильнейший Этот звериный закон автор походя пытается распространить и на иную социальную систему, не брезгуя намеками по адресу СССР. Таким образом, по Берджесу, во всяком обществе явно или скрыто действует все тот же биологический принцип выживания, откровенно узаконенный в буржуазной морали. Пятьдесят отобранных компьютером физиологически и умственно полноценных представителей американской технократической элиты — вот зародыш будущего человечества, которое возникнет на иных планетах, вот кто достоин спасения.
Наукообразное описание катастрофы служит у Берджеса еще и фоном для завуалированных, но весьма язвительных спекуляций на “революционную” тему, чему подчинена также и композиция романа. Он построен по законам телепередачи, которая транслируется не по одному, а по трем каналам сразу — три сюжета развиваются одновременно, что создает повествовательный калейдоскоп. Опереточно-кинематографическому стилю соответствует быстрая смена места действия, перебивки, наплывы, обилие персонажей и сюжетных планов, что должно, по замыслу автора, все время будоражить воображение читателя, которому исподволь внушаются вполне определенные взгляды. Пессимистические рассуждения о будущем человечества, охваченного низменными страстями перед лицом всеобщей гибели, прерываются танцами и песнями мюзикла, дешёвого шоу, темой которого становится революция и связанные с ней понятия и идеи. Отождествляя троцкизм с истинной революционностью, автор дискредитирует революцию как таковую.
Мрачная картина гибели человечества, развертывающаяся под звуки “революционного” канкана, — такова суть воинствующего универсального пессимизма Энтони Берджеса, недвусмысленно утверждающего, пусть в развлекательной форме, идею того, что мир идет к катастрофе. Антиутопическими пессимистическими мотивами пронизана и одна из любимых тем писателя — шекспировская, которой посвящен роман “Смуглая леди Эндерби, и аи Эндерби без конца” (1984). Эндерби (главный персонаж романов “Изнутри мистера Эндерби” (1963), “Мистер Эндерби снаружи” (1968), “Завещание заводному миру, или Конец Эндерби” (1974) — один из антигероев Берджеса, пародия то на Дон Кихота, то на Гамлета. Рыцарь поэзии, он пытается остаться верен себе и своему призванию среди удручающей пошлости, окружающей его Эндерби пишет с Шекспире, и дистанция между ним и самим Берджесом в данном случае невелика.
Этот роман весьма ярко иллюстрирует интересною мысль, высказанную Араб-Оглы: “Утопический антимир, завладевший сознанием значительной части интеллигенции и массы обывателей на Западе, в некоторых отношениях весьма напоминает антиматерию в концепциях современных физиков: он не выдерживает соприкосновения с социальной действительностью, с реальным миром, в котором мы живем, и, сталкиваясь с ним, сопровождается своеобразной духовной аннигиляцией, уносящей с собой и положительные социальные ценности”. Можно утверждать, хотя Берджес и непредсказуем, что в романе “Смуглая леди Эндерби” шекспировская тема в его творчестве завершила полный круг, фантастическим образом превратившись в свою противоположность — “антищекспировскую антитезу”. Реальный, хоть и берджесовский, Шекспир, в нормальном человеческом обличье, трансформируется в своего антипода в антимире — автор с присущим ему стремлением быть оригинальным и неподражаемым по-своему отдал дань научной фантастике, правда, в ее самом псевдонаучном и сенсационно-развлекательном выражении. В финале романа написанная Эндерби новелла рассказывает о путешествии некоего шекспироведа на аналогичную во всем Земле планету, существующую в параллельном времени, — антиЗемлю, в Англию или антиАнглию XVI века, с текстами пьес Шекспира, чтобы узнать наконец, кто же их написал. На этой планете у женщин на груди вместо сосков глаза, игриво подмигивающие пришельцу. Появляется и Шекспир, чья гениальность, видимо, по мысли автора, состоит в том, что на каждой руке у него по десять пальцев — это существенно помогает ему переписывать и приписывать себе пьесы, отобранные у ученого, которого за невразумительные речи отправляют в Бедлам Так в этой мрачной аллегории прощается Берджес со своим кумиром, отказывая ему и в таланте, и в “авторстве, превращая искусство в антиискусство, творения Ренессанса в космическую пыль, мусор, неведомо как и кем занесенные к людям, которые сами неспособны создать ничего выдающегося.
Отвечая на вопросы “Литературной газеты” (26 августа 1987 г., № 35), писатель сказал: “…мы живем, подменяя мораль страхом (супер-Чернобыли, атомная война, гибель планеты). Христианство в упадке повсюду, кроме Америки, где оно обернулось своей реакционной и опасной стороной. Я цепляюсь за ошметки своего ка-толичества и блюду определенные нравственные принципы…” Берджес, пытаясь сохранить в душе какое-то подобие надежды и “личную”, так сказать, мораль, не скрывает своего вселенского пессимизма. Он воспринимает развитие в масштабах человечества как трагикомическую пародию на пафос библейской темы — на провозглашенную церковью возможность нравственного спасения человека и человечества; этим и определяется его мрачный, антиутопический взгляд на взаимоотношения личности и общества, государства и церкви, вообще на будущее Земли и землян.
Сомнения Берджес в действительности религиозного учения наиболее ярко отразились в его жизнеописании Иисуса Христа — “Человек из Назарета” (1979) — экранизированном известным итальянским режиссером Франко Дзефирелли. Это весьма приземленная и полная иронии версия жизни Христа и сопутствовавших ей знамений и таинств. В саркастически-назидательной сентенции, заключающей роман, рассказчик (и, похоже, авгор) советует читателю воспринимать учение Христа как своего рода игру, дьявольски трудную, познав правила которой человек может переделать себя и попасть в царство божие. Научиться играючи подставлять левую щеку, когда бьют по правой, полюбить самого себя — тогда легче будет полюбить всех других, в том числе и врагов своих. В написанном годом раньше антиутопическом романе “1985” Берджес еще более ядовито высказался на эту тему: если я полюблю свою правую руку, то мне легче будет полюбить правую руку следователя гестапо.
Тему “Человека из Назарета” продолжает очередной роман писателя “Царство зла” (1985), который можно назвать своего рода религиозной антиутопией, обращенной в прошлое. В нем рассказывается о судьбах апостолов и судьбе христианства в годы становления новой религии. В романе сохранен иронический тон: невидимый рассказчик-скептик, за которым ощущается л в гор, излагает полные драматизма события в Иерусалиме, пребывающем под властью римлян, и в самом Риме.
Первые христиане, не искушенные еще во всех тонкостях нового учения, несут его в мир, весьма противоречиво воспринимающий Новый завет. Что же дает человеку это учение? В привычном для Берджеса ироническом тоне автор-рассказчик отвечает: “Бог существует. Должно существовать и объяснение происходящие с человеком бед. Но бог выше человеческой морали и человеческих нравов и потому не ведает, что творит. Он лишь игрок. И разве все что было, не игра? В этой игре он послал своего сына во плоти в мир, чтобы тот провозгласил спасение Израиля. Он предусмотрел, что Израиль останется глух к этому зову… О, эта великая игра, бесспорно, божественного происхождения, и она продолжается. А то, что она причиняет страдания людям, не затрагивает пределов божественного всезнания: плоть — это странное вещество, плохо поддающееся его восприятию, ибо сам бог лишен ее, а поскольку он бесплотен, то во плоти вряд ли есть божественное начало. Он не видит чужой боли и, конечно, не способен сочувствовать ей”.
Петр и другие ученики Христа, едва начал проповедовать его учение, тут же оказываются обвиненными сине ионом — верховным судом первосвященников иудейской религии — в ереси и подвергаются преследованиям. Высший смысл их проповедей, кажется, никому неведом — все, даже и первосвященники, воспринимают слова Христа буквально, узкодогматически. Для фанатичных защитников иудейской веры ее символом, смыслом и воплощением является храм Соломона как зримое и, прежде всего, осязаемое, материальное выражение божественного начала и проистекающих от него благ для жрецов храма и Иерусалима. “С храмом связано слишком многое — престиж священников, деньги, торговля, сосредоточенная в городе”, — говорит Матфей, один из учеников Христа. Могущество бога для них воплощается в безграничной власти богатства, материализованного в храме из золота и слоновой кости. (Сущность подобных “верований” отчетливо вскрыл К. Маркс: “Деньги — это ревнивый бог Израиля, пред лицом которого не должно быть никакого другого бога Деньги низводят всех богов человека с высоты и обращают их в товар…” Маркс К., Энгельс Ф. Соч., т. I, с. 410.) Страшным кощунством, поэтому, представляются священникам мысли Христа, развиваемые его последователями, о том, что истинный храм как сосредоточие божественного начала — не тот, который на земле и сделан руками из камня и золота, а тот, который на небе.
Петр убеждается что многие его соотечественники воспринимают христианство в русле антигуманной националистической доктрины иудаизма — религии якобы богоизбранного народа, презирающего все остальное человечество, “необрезанных” псов. Иисус же призывал любить не одних лишь “детей Израилевых”. Общечеловеческий дух Нового завета противоречит догматически-изуверской сущности талмуда, приверженцы которого отказываются иметь что-либо общее с людьми иной национальности и веры, готовы умереть за храм, воплощающий их веру, лишь бы в него не ступила нога иноверцев.
Тем временем в Риме, где царствует деспот, эстет и циник Нерон, распространяются слухи о каком-то каннибалистском культе, основателем которого был раб Крестус, чьи последователи поедают друг друга. Так извращен, то воспринимают в “царстве зла” смысл учения Христа, в частности описанную позднее в евангелии сцену: “И когда они ели, Иисус взял хлеб и, благословив, преломил и, раздавая ученикам, сказал: примите, ядите: сие есть Тело Мое. И, взяв чашу и благодарив, подал им и казал: пейте из нее все, ибо сие есть Кровь Моя Нового Завета, за многих изливаемая во оставление грехов”. Императорские сатрапы поджигают Рим, чтобы, по августейшей прихоти, он восстал из пепла еще прекрасней. А Сенату и римскому народу внушают мысль, что виновники поджога — каннибальская секта христиан, которых необходимо предать казни, а веру под страхом смерти запретить. Так и происходит — безумствующим толпам есть на кого излить свой гнев.
Последующие бурные события показывают, как мало заботит людей проповедь добра — силы зла сметают все и всех на своем пути: правых и виноватых, грешников и праведников. Во время Иудейской войны римляне разрушают Иерусалим, уничтожен храм Соломона и его фанатичные защитники. Финалом, символизирующим для автора бессилие добра и беспомощность человека в мире — арене “божественной игры”, становится извержение Везувия, у подножия которого в пещерах скрываются преследуемые христиане. Но лава уничтожает не только их — весь город Помпеи с верующими и колеблющимися, идолопоклонниками и поклоняющимися лишь своей похоти развратниками.
Не таким ли видится прообраз будущего Берджесу? Не усмотрел ли он в словах писания, которые Иисус напомнил ученикам в ночь перед распятием — “пожару пастыря, и рассеются овцы стада” — предсказание страшной судьбы человечества, которая чудится писателю на исходе XX века? Так на последних страницах романа возникает излюбленная тема Берджеса — грядущая тотальная катастрофа, апокалипсис. Он уже обращается к ней в романе “Конец последних известий”, рисуя жуткий конец зашедшей в тупик цивилизации. Ныне мысль автора выступает еще рельефнее — человечество, не способное воспринять проповедь добра, неминуемо гибнет. В его неспособности Берджес, похоже, не сомневается, как и в неотвратимости катастрофы, выражая тем самым общий дух пессимизма, характерный сегодня для значительной части западной литературы о будущем. Однако нельзя не отметить присущее Берджесу и другим представителям этой литературы стремление художественно проанализировать тенденции развития современного западного мира, предугадать их вероятную динамику, предупредить о возможных трагических последствиях, призвать одуматься сегодня, сейчас.
Александр Каширин ОПЫТ БИБЛИОГРАФИИ ЧЕШСКОЙ И СЛОВАЦКОЙ ФАНТАСТИКИ
В настоящую библиографию включены основные книжные публикации чехословацкой фантастики за послевоенный период. Библиография состоит из двух разделов: списка произведений и описания книг, связанных общей ссылкой.
Бабула Владимир.
Как я был великаном. Р-з, 13.
Берковец Иржи.
Аутосонидо Р-з, 13.
Вайсс Ян (1892–1972).
В стране наших внуков. Р-н, 21.
Дом в тысячу этажей. Р-н, 20, 22, 55.
Метеорит дядюшки Жулиана. Р-з, 13.
Нам было его жаль… Р-з, 20, 22.
Никто вас не звал. Р-з, 20, 22.
Редкая профессия. Р-з, 20, 22.
Тайну надо беречь. Р-з, 20, 22.
Тысячу людей ждут. Р-з, 20, 22.
Вейс Ярослав (1946).
Да, кстати, на чем же я остановился? Р-з, 8.
День на Каллисто. Р-з, 8.
Сердце. Р-з, 8.
Белинский Ярослав (1946).
Эпидемия. Р-з, 8.
Веселы Зденек.
Брабинец Иржи.
Преступление в заливе Духов. П-сть, 13.
Преступление в радужном заливе. П-сть, 20.
Винарж Я.
Эста. Р-з, 14.
Вольный Зденек (1946).
Жена и анкета. Р-з, 8.
Огонь из чистого золота. Р-з, 8.
Зика Ярослав (1922).
Решение. Р-з, 8.
Изакович Иван (1934).
Одиночество Р-з, 8.
Кайдош Вацлав (1925).
Дракон. Р-з, 4, 16, 18.
Игра с призраком. Р-з, 12.
Курупиру. Р-з, 8.
Опыт Р-з, 2, 3, 14.
Клабал Родомир.
Если вы такой умник, то скажите, где трупы? Р-з, 17.
Козак Б.
Голова Медузы. Р-з, 10.
Кубиц Ладислав.
Пришельцы. Р-з, 5.
Кужел Душан (1940).
Бегство из рая. Р-з,13.
Некролог. Р-з. 8.
Ленчо Ярослав (1933).
Попытка уничтожить планету Р-з, 8.
Махачек Любомир (1947).
Домашний помощник. Р-з, 8.
Михал Карел (1932).
Баллада о Чердачнике Р-з, 6.
Домовой могильщика Гоуски Р-з, 9, 19.
Сильная личность Р-з, 6.
Моравцева Яна (1937).
Цветок. Р-з, 8.
Несвадба Иозеф (1926).
Ангел смерти. Р-з, 1, 13, 20, 23.
Голем-2000. Р-з, 8, 20.
Злополучное изобретение. Р-з, 23.
Идиот из Ксенемюнде. Р-з, 9, 20. 23.
Мозг Эйнштейна. Р-з, 20, 23.
По следам снежного человека. Р-з, 20, 23.
Последнее приключение капитана Немо. Р-з, 20, 23.
Процесс, о котором никто не узнал. Р-з, 15.
Римская победа. Р-з, 23.
Робот внутри нас. Р-з, 23.
Смерть капитана Немо. Р-з, 20, 23.
Смерть Тарзана. Р-з, 20, 23.
Стелла с “Третьей звезды”. Р-з, 23.
Табу. Р-з, 23.
Трактат о воздушных кораблях. Р-з, 23.
Трест по уничтожению истории. Р-з, 23.
Нефф Ондржей (1945).
Белая трость калибра 7,62 Р-з, 5
Вселенная довольно бесконечна. П-сть, 11.
Запах предков. Р-з, 8.
Лентяй. Р-з, 8.
Спецвыпуск теленовостей. Р-з, 7.
Струна жизни. Р-з, 5.
Петишка Мартин (1951).
Дерево. Р-з, 8.
Салаи Ладислав (1951).
Летающий поезд. Р-з, 8.
Соучек Людвиг (1926–1978)
В интересах галактики Р-з, 8.
Клятва Гиппократа. Р-з, 8.
Талло Иозеф.
В минуту слабости Р-з, 13.
Фаустка Иван.
Пламенный континент. Р-з, 13.
Фекете Ян (1945).
Судьба изобретателя Мишко Самаритана. Р-з, 8.
Фрейова Людмила (1926).
Невидимые преступники. Р-з, 8.
Чапек К. арел (1890–1938)
Белая болезнь. Драма, 34 35, 39, 43, 46 51, 54.
Война с саламандрами. Р-н, 24, 25, 26, 27, 28, 29, 30 31, 32, 33, 35, 36, 48, 50, 53, 55.
Контора по преследованию. Р-з, 13, 30, 32, 33, 37, 40, 42, 49.
Кракатит. Пьеса, 28 29 38, 47, 50.
Ореол. Р-з, 37 40 41 42 49, 53.
Офир. Р-з, 36, 37, 40, 41 44, 45, 52, 53.
Побасенки будущего. Р-з, 37, 45, 52, 53.
Система. Р-з, 13, 49.
Средство Макропулоса. Комедия, 28, 34 36 46, 51, 53.
Фабрика абсолюта. Р-н-фельетон, 36, 50 54.
Человек, который умел летать. Р-з, 37, 38, 40, 42 49, 53.
R.U.R. Драма, 28 34 39, 46, 51, 53.
Черник Збинек (1951).
Машина времени. Р-з, 8.
Роковая ошибка профессора Гонзалеса. Р-з, 8.
Самое запутанное дело комиссара. Р-з, 8.
Чигарж Иржи (1929).
Долина. Р-з, 8.
Антология
Антология. (/Сост Медведев Ю.; Худож. Галинский Е. — М.: Мол. гвардия, 1972. — 272 с. — (Б-ка современной фантастики в 25 Т. Т. 23). — 15000 экз..
Антология фантастических рассказов. /Худож. Галинский Е. — М.: Мол. гвардия, 1966. — 320 с. — (Б-ка современной фантастики в 25 Т. Т. 5). — 215000 экз..
Барьер: фантаст. размышление о человеке нового мира/Сост. Зиберов Д.А.; Худож. Чайкун С. — М.: Правда, 1988. — 446 с. — (Мир приключений). — 600000 экз.
Библиотека фантастики и путешествии в 5 томах. Т. 4 /Сост. Филенков И.; Худож. Шипов А. — М.: Мол. гвардия, 1965. — 400 с. — (Приложение к жур. “Сельская молодежь”). — 45000 экз.
В тени сфинкса. Сб. научно-фантаст. произведений/Сост. Умнякова Е. В.; Худож. Сошинская К. — М.: Мир, 1987. — 463 с. — (Зарубежная фантастика). — 200 000 экз.
Гости страны фантазии. Сб. научно-фантаст. произведений/Сост. Майзельс С.; Худож. Ламм Л. — М.: Мир, 1968. — 367 с. — (Зарубежная фантастика)
Дело рук компьютера. Сб. зарубежной фантаст. /Сост. Рыбкин Р.Л.; Худож. Ящук Н. — М.: Известия, 1988. — 256 с. — (Б-ка журнала “Иностранная литература”). — 50 000 экз.
День на Каллисто. Сб. научно-фантаст. произведений/Состю Машкова А., Матвеева-Мунилова Г.; Худож. Сошинская К. М.: Мир, 1986. — 445 с. — (Зарубежная фантастика). — 100 000 экз.
Домовой могильщика Гоуски. Сб. научно-фантаст. рассказов чехословацких писателей/Сост. Зузанек И.; Худож. Пивоваров В. — М.: Мол. гвардия, 1965. — 240 с. — 70 000 экз.
Дорога воспоминаний. Сб. научно-фантаст. произведений/Сост. Рыбкин Р.; Худож. Сошинская К. — М.: Мир, 1981. — 440 с. — (Зарубежная фантастика). — 200 000 экз.
Искатель. Вып. 2. — М.: Мол. гвардия, 1988. — 128 с. — (Приложение к жур. “Вокруг света”. Т. 64). — 300 000 экз.
Искатель. Вып. 4. — М.: Мол гвардия, 1977. — 160 с. — (Приложение к жур. “Вокруг света”. Т. 100). — 250 000 экз.
Как я был великаном. Сб. научно-фантаст. рассказов чехословацких писателей/Сост. Мартемьянова В.; Худож. Васильевы О. и Л. — М.: Мир, 1967. — 288 с. — (Зарубежная фантастика).
Лучший из миров. Сб. научно-фантаст. рассказов/Худож. Векслер В. — М.: Мол. гвардия, 1964. — 256 с. — (Фантастика, приключения, путешествия). — 115 000 экз.
Мир — Земле. Сб. научно-фантаст. произведений/Сост. Гопман В.; Худож. Сошинская К. — М.: Мир, 1988. — 573 с. — (Зарубежная фантастика). — 200 000 экз.
На волне космоса. Сб. зарубежной фантаст. /Сост. Громова А.Г.; Худож. Златковский М. — М.: Мос. рабочий, 1988. — 319 с. — 150 000 экз.
Ночь которая умирает. Сб. научно-фантаст. произведений/Сост. Григорьева А.; Худож. Сошинская К. — М.: Мир, 1988. — 519 с. — (Зарубежная фантастика). — 100 000 экз.
Современная зарубежная фантастика: Сборник/Сост. Громова А.Г.; Худож. Авотин Р. — М.: Мол гвардия, 1964. — 400 с. — (Фантастика, приключения, путешествия). — 65 000 экз.
Тридцать первое июня. Сб. юмористической фантастики/Сост. Стругацкий А.Н.; Худож. Янкилевский В. — М.: Мир, 1968. — 404 с. — (Зарубежная фантастика).
Фантастика чехословацких писателей /Худож. Раковский Г. — М.: Правда, 1988. — 432 с. — (Мир приключений). — 700 000 экз.
Вайсс Я. В стране наших внуков/Худож. Маркевич Б. — М.: Иностранная лит., 1959. — 346 с.
Вайсс Я. Дом в тысячу этажей. Сб. научно-фантаст. произведений/Худож. Москвитин И. — М.: Мир, 1971. — 248 с. — (Зарубежная фантастика).
Несвадба Й. Мозг Эйнштейна /Сост. Зузанек И.; Худож. Макаров Ю. — М.: Мир, 1965. — 392 с. — (Зарубежная фантастика).
Чапек К. Война с саламандрами. Фантаст. роман/Худож. Клодт Г. — М.: Гослитиздат, 1960. — 280 с. — (Зарубежный роман XX века). — 170 000 экз.
Чапек К. Война с саламандрами. Сборник/Худож. Чапек К. — М.: Худож. лит., 1976. — 656 с. — (Б-ка всемирной лит. Т. 196). — 303 000 экз.
Чапек К. Война с саламандрами. Фантаст. роман/Худож. Рабичев Л., Рабичев Ф. — М.: Правда, 1981. — 288 с. — 200 000 экз.
Чапек К. Война с саламандрами. Фантаст. роман/Худож. Тишков Л., Козлов Н. — М.: Книга, 1985. — 514 с. — 10 000 экз.
Чапек К. Война с саламандрами. Романы пьесы, рассказы/Худож. Кырму И. — Кишинев: Литература Артистикэ, 1988. — 529 с. — 50 000 экз.
Чапек К. Война с саламандрами. Кракатит. Романы/Худож. Бобкин А. — Кемерево, Кн. изд-во, 1984. — 496 с. — 150 000 экз.
Чапек К. Война с саламандрами. Рассказы/Худож. Алимов С. — М.: Худож. лит., 1980. — 415 с. — (Классики и современники). — 300 000 экз.
Чапек К. Война с саламандрами. Рассказы/Худож. Рабичев Ф. — М.: Правда, 1983. — 480 с. — 500 000 экз.
Чапек К. Война с саламандрами. Рассказы/Худож. Шарангович К. — Минск: Нар. асвета, 1986. — 400 с. — 250 000 экз.
Чапек К. Война с саламандрами. Рассказы/Худож. Петровский Е. — Владивосток: Дальневосточное кн. изд-во, 1987. — 424 с. — 75 000 экз.
Чапек К. Гордубал. Пьесы/Худож. Раковский Г. — М.: Правда, 1986. — 464 с. — (Б-ка зар. классики). — 500 000 экз.
Чапек К. Избранное/Худож. Вакидин В., Чапек К. — М.: Гослитиздат, 1950. — 488 с. — 30 000 экз.
Чапек К. Избранное/Худож. Щипакова И. — Кишинев: Картя молодэняскэ, 1974. — 838 с. — 100 000 экз.
Чапек К. Избранное/Сост. Шабловская И. — Минск: Изд-во БГУ, 1982. — 382 с. — 100 000 экз.
Чапек К. Кракатит. Фантаст роман/Худож. Матвеев Л. — Алма-Ата: Изд-во “Наука”, 1987. — 320 с. — (Научная фантастика). — 200 000 экз.
Чапек К. Пьесы/Худож. Голоховский Е. — М.: Искусство, 1959. — 528 с. — (Б-ка драматурга). — 20 000 экз.
Чапек К. Рассказы/Худож. Реутов В. — Свердловск: Средне-Уральское кн. изд-во, 1984. — 256 с. — 150 000 экз.
Чапек К. Рассказы/Худож. Рабичев Ф. — М.: Правда, 1982. — 416 с. — 500 000 экз.
Чапек К. Рассказы/Сост. Малевич О.; Худож. Коваленков С. — М.: Худож. лит., 1985. — 447 с. — (Классики и современники). — 250 000 экз.
Чапек К. Рассказы. Очерки. Пьесы/Худож. Радищев А. — М.: Гослитиздат 1954. — 304 с. — 150 000 экз.
Чапек К. Рассказы. Очерки. Юморески/Сост. Никольский С.В.; Худож Анно А. — М: Правда, 1988. — 464 с. — 250 000 экз.
Чапек К. Соб. соч. в 5 томах. Т. 1/Сост. Никольский С.В.; Худож. Подольский Л. — М.: Гослитиздат, 1958. — 584 с. — 105 000 экз..
Чапек К. Соб. соч. в 5 томах. Т. 3/Худож. Подольский Л. — М.: Гослитиздат, 1958. — 460 с. — 150 000 экз.
Чапек К. Собр. соч. в 5 томах. Т. 4/Худож. Подольский Л. — М.: Гослитиздат, 1959. — 616 с. — 105 000 экз.
Чапек К. Соб. соч. в 5 томах. Т. 5/Худож. Подольский Л. — М.: Гослитиздат, 1959. — 488 с. — 105 000 экз.
Чапек К. Соб. соч. в 7 томах Т. 1/Сост. Никольский С.В.; Худож. Чапек К., Чапек И. — М.: Худож. лит., 1974. — 680 с. — 75 000 экз..
Чапек К. Соб. соч. в 7 томах. Т. 2/Худож. Чапек К., Чапек И. — М.: Худож. лит., 1975. — 704 с. — 75 000 экз.
Чапек К. Соб соч. в 7 томах. Т. 4/Худож. Чапек К., Чапек И. — М.: Худож. лит., 1976 — 608 с. — 75 000 экз.
Чапек К. Соб. соч. в 7 томах. Т. 7/Сост. Никольский С.; Худож. Чапек К., Чапек И. — М: Худож. лит., 1977. — 511 с. — 75 000 экз..
Чапек К. Средство Макропулоса: Сб. научно-фантаст. произведений/Сост. Никольский С.; Худож Алексеев В. — М.: Мир, 1966. — 566 с. — (Зарубежная фантастика).
Чапек К. Фабрика абсолюта. Белая болезнь/Сост. Никольский С.; Худож Галинский Е. — М.: Мол. гвардия, 1967. — 272 с. — (Б-ка современной фантастики в 25 томах. Т 11). — 215 000 экз.
Чапек К., Вайсс Я.: Война с саламандрами. Дом в тысячу этажей: Романы/Худож. Тишков Л., Козлов Н. — М.: Радуга, 1986. — 368 с. — (Б-ка фантастики в 24 томах. Т 20). — 400 000 экз.
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)
Поиск книг
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
О психологии, саморазвитии и личностном росте
Саморазвитие
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
Отборные классические книги
Классика
ВКОНТАКТЕБиблиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории
Любовные романы
Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров
Фантастика
Самые популярные книги в формате фб2
Топ фб2
книги