Охота За Мыслью

Препаратов, дающих «чистый» предсказуемый эффект, практически нет; каждый из них имеет некий вероятностный спектр действия, и можно говорить лишь о статистическом преобладании каких-то его частей. Очевидно, у разных людей один и тот же препарат химически «притягивается» разными нейронными системами. Значит, существует и какой-то спектр психохимических индивидуальностей. Это очень вероятно, если вспомнить, что такие наследственно-популяционные спектры имеются почти по всем системам организма, например по биохимическим группам крови. Быть может, здесь вскоре найдут какие-то реальные аналогии. И тогда, прежде чем назначать лекарства, будут производить тесты на индивидуальную совместимость препарата с той нейронной системой, на которую нацелено действие.

Удивительное дело наука: организуют институты психофармакологии, созывают симпозиумы, пишут статьи и монографии, а сравнительным изучением действия различных концентраций этилового алкоголя занимаются почему-то частные лица, публикуя данные главным образом в милицейских протоколах. Между тем какой это грандиозный, многовековой, многонациональный психофармакологический эксперимент!

Психохимия, видимо, влияет на человечество глубже и тоньше, чем мы привыкли себе представлять. Какую картину мы бы увидели, если бы мысленно вычеркнули из истории человечества наркотики и алкоголь? Это трудно представить, но можно предположить, что общая картина нравов отличалась бы от современной в той мере, в какой психика среднего трезвенника отличается от психики среднего пьющего. «Пиво делает людей глупыми и ленивыми», — заявил Бисмарк, правитель страны, где пива пьют больше, чем где бы то ни было. Что же сказать о странах, где употребляют менее разбавленный алкоголь?

Пропадает несметная масса исследовательского материала. Взять хотя бы типы умеренного опьянения: хотя все пьяные в чем-то здорово одинаковы и даже, как заметил Ильф, поют одним и тем же голосом одну и ту же песню, не бывает двух одинаковых пьяных. Один веселеет, другой мрачнеет, один становится общительным и болтливым, другой агрессивным, третий угрюмо замыкается, один обвиняет в своих несчастьях инстанции, другой бьет в грудь самого себя. Очевидно, и в опьянении проявляется индивидуальность, и психохимическая и социально-психологическая, и это так же верно, как то, что опьянение всякую индивидуальность стирает, превращая человека в одурело-одинокое животное.

Малодейственность противоалкогольной пропаганды не более удивительна, чем самые низкие цифры алкоголизма в местах, где производят и пьют больше всего вина (например, в Молдавии, в Грузии). Но сухого.

Наверное, мудрая вещь это сухое вино. Оно сполна дает то, что требуется от вина, но не более, если только нет повышенной или извращенной индивидуальной чувствительности. В нем соблюдена какая-то золотая середина. Спиться трудно, ибо надо слишком усердно и долго его пить, чтобы перейти меру. Оно не лишено полезных свойств и располагает к неспешному ритуалу застолья. Конечно, тут и традиции: уважающий себя кавказец не станет разливать в подъезде на троих и опохмеляться в автомате. Но главное, думается, все-таки в том, что сухое вино щадит эмоционально-тонусный маятник. В обычных дозах оно лишь слегка подталкивает его, быть может, даже тренирует на небольшие отклонения и саму тягу к алкоголю, как говорится, спускает на тормозах. Но только не у алкоголиков! Мудрость Пара-цельса «все яд и все лекарство, только доза делает тем и другим» применима и к духу виноградной лозы. Но алкоголик с дозой поссорился навсегда. Как и всюду, в этом деле происходит отбор. Подавляющее большинство крыс — трезвенники. Только некоторые выродки обнаруживают непонятную склонность к пьянству. Их отбирали и скрещивали между собой. Так получили чистую линию крыс-алкоголиков.

Но можно пойти другим путем. Взять непьющую крысу и лишить ее витамина В[. Или давать слишком много поваренной соли. Или вводить вещества, подавляющие щитовидную железу, разрушающие печень. И крыса запьет.

Есть и еще один способ споить крысу, самый прямой и эффективный. Сотрудники Московского института психиатрии вводили животным электроды в системы Ада и раздражали их током. Как только начиналась такая жизнь, крысы немедленно переходили с воды на водку. Ну конечно, противоадие! Они продолжали опохмеляться и после того, как опыты прекращались. Был найден только один надежный способ вернуть их в лоно трезвости: раздражать зоны Рая, и достаточно интенсивно. Помогал и элениум, расхожее противоядие нашего быта, в опытах он уменьшал у крыс адские реакции и увеличивал райские.

Да, несомненно, биологическая подоплека наркоманий — сам принцип устройства эмоционального аппарата — ловушка Двуликого Януса.

Где истоки пагубной страсти отчаянных валериано-манов — котов? Какой смысл в этом влечении, заставляющем опьяненных животных исступленно кататься на месте, где пролито несколько капель настойки? Надо думать, кошки до приручения их людьми не встречались с валерианой в природе, иначе они бы не выжили. Это испытанное, безобидное для людей успокоительное за-(мавляет кошек неистовствовать и забывать обо всем, как олдзовских крыс — электрод, вживленный в мозговой Рай. Чем это объяснить? Думается, только тем, что молекула валерианы обладает сильнейшим химическим тяготением к кошачьему мозговому Раю. Это случайное природное совпадение, очевидно, ждало своего часа. Не является ли слабое валериановое успокоение человека — приглушение Ада — бледной тенью оргии Рая у кошек?

В своей книге «От пчелы до гориллы» Реми Шовен рассказал об одном роковом пристрастии муравьев — ломехузомании. В муравейник с корыстными целями забираются крошечные жучки-ломехузы. Трудно себе представить более коварное насекомое. «Ломехуза всегда готова поднять задние лапки и подставить трихомы — влажные волоски, которые муравей с жадностью облизывает. Он пьет напиток смерти. Привыкая к выделениям трихом, рабочие муравьи обрекают на гибель и себя и свой муравейник. Они забывают о превосходно налаженном механизме, в котором были колесиками, о своем странном крошечном мирке, о тысяче дел, над которыми нужно корпеть до самого конца, для них теперь не существует ничего, кроме проклятых трихом, заставляющих их забыть о долге и несущих им смерть...»

Читая о муравьях, так и видишь людей. От ломеху-зоманов-муравьев, через слонов и обезьян, разыскивающих опьяняющие плоды в джунглях, идет прямая био логическая линия к курильщику опия, сидящему в тайном притоне, к горькому пьянице, валяющемуся под за бором...

Основной механизм тот же, только у животных он работает обнаженно, в чистом виде, а у людей всегда включен в хитросплетения социальных отношений и личных судеб.

Немалую роль играет врожденная индивидуальная предрасположенность. Есть люди, становящиеся наркоманами буквально «с одного укола», и есть люди, для которых стать наркоманами или алкоголиками практически невозможно. Эю два крайних полюса, определяемые, видимо, крайними пределами индивидуальной химической чувствительности мозга. Между этими крайними полюсами — гамма постепенных переходов. (Такой статистический ряд из индивидуальностей, от крайности через «среднюю норму» до другой крайности, можно, вообще говоря, построить по любому человеческому качеству, будь то объем бицепсов или обыкновенная порядочность.) Средний, обычный человек имеет, видимо, и среднюю дозу, при которой возникает угроза наркомании.

Но, кроме индивидуальной химической чувствительности и силы самого наркотика, имеют значение и общее состояние психики и организма в отрезок времени, когда возникло пристрастие, и степень общей психической неуравновешенности, и, конечно, условия жизни, воспитание, стечение обстоятельств.

У наркомании (и алкоголизма в первую голову) — масса внешних и внутренних физиономий. Один пьет потому, что у него без этого болит голова, и это не только оправдание, это правда. Другой — потому, что, только выпив, ощущает себя физически полноценным мужчиной (и это тоже правда, пока не наступает алкогольная импотенция). Третий — потому, что не находит нужным отказывать себе в удовольствии. Четвертый — потому, что пьют те, с кем ему приходится общаться. Пятый — потому, что скверное настроение и вообще...

Если же отвлечься от калейдоскопа индивидуальностей (при лечении от него отвлекаться нельзя), то мы увидим два главных этапа на маятнике райско-адской оси, между двумя физиономиями Двуликого Януса.

Первый этап: «Выигрыш во что бы то пи стало». Только на это время, очень важное, решающее, я буду принимать стимулятор. Надо столько сделать, столько успеть, теперь или никогда. Надо поставить рекорд, сделать жизнь. Потом, конечно, брошу... А сейчас я должен быть на высоте, и только это средство даст мне необходимый подъем сил. Успокоительные таблетки нужны мне, чтобы быть рассудительным и хладнокровным, чтобы свободно общаться и с легкостью делать свои дела. Да, я сознательно выпиваю, чтобы чувствовать себя уверенно и раскованно, чтобы сбрасывать балласт сомнений...

Максимизация Рая и минимизация Ада с самого начала сливаются, но на первом этапе мотив максимизации преобладает. Однако Ад тут как тут: его скрытая избыточность выступает тем явственнее, чем сильнее расходуется избыточность Рая.

Все вещества, резко и быстро меняющие внутренний баланс Ада и Рая, могут вызывать опасное пристрастие Учащаются случаи пристрастия к снотворным, к безобидным на первый взгляд успокаивающим, к стимуляторам, к крепчайшему чаю и кофе. Бальзак был, по-видимому, одним из первых кофеиноманов и, наверное, не самым тяжелым, потому что случаи психических нарушений от кофеиномалин появились лишь в последние годы

Пристрастие начинается с малоопределенного ощущения «мне плохо» (говорит Ад). А память тут же услужливо подсказывает испытанный выход «мне плохо без этого» Вот и влечение. Все меньше задержек самоконтроля, с каждым приемом зловещий путь проторяется. Возникает зависимость* алкоголики — это люди, которые уже не сами распоряжаются своим желанием вы пить, а желание выпить распоряжается ими

Второй признак — приходится с каждым разом повышать дозы Одно из возможных объяснений организм приспосабливается к яду, нейтрализует его Другое, более вероятное: химическое топливо Рая при искусствен ном подхлестывании начинает перегорать. Искусственное топливо вытесняет естественное, портятся не только кратковременные оперативно-тактические системы, но недолговременные, стратегические, и поэтому Ад действует все сильнее, все дольше Беч поддержки извне Рай отказывается работать Все большие дозы требуются, чтобы подхлестывать его, и в конце концов он, как загнанный конь, сдает окончательно

Наступает второй этап- «из двух зол меньшее», где главный мотив — минимизация Ада Водка (наркотик) не дает приятного возбуждения, не веселит уже, просто оглушает, расквашивает, но без этого я и вовсе не человек: худо мне, слабость, тревога, черно, свербит, жжет, разрывает, об этом все мысли И без этого плохо, и от этого плохо, но с этим хоть чуточку забываешься, притупляешь невыносимость. Каким угодно способом добыть, спастись, только спастись — сейчас, сию минуту, а там будь что будет .

В этой стадии многие наркоманы говорят, что им не хочется жить, что они мечтают лишь об одном ничего не чувствовать.. Наркоман опускается, деградирует и идет на все, лишь бы достать наркотик. Открывается путь к преступлению. Наркоманы часто заменяют одно средство другим, и это еще одно доказательство, что дело не столько в химии самого наркотика, сколько" в нарушении химического баланса мозгового Рая и Ада.

Страшны и унизительны все наркомании, но безумнее всех, конечно, те, в которых наркотический голод наиболее связан с химическим балансом Ада и Рая. Судя по всему, именно такое прямое попадание имеет сильнейший из наркотиков — героин, наркотик одной дозы. Видимо, он бьет прямо в Рай, с огромной силой сжигая его нейронное топливо, и так же, наверное, действует алкоголь на наследственных «ядерных» алкоголиков.

Однако связь между действием вещества и химией Рая и Ада не всегда прямая. Кофеин сам по себе едва ли сильно действует на райские центры (наоборот, в больших дозах он вызывает тревожную напряженность), но действие его на бодрственные тонусные центры несомненно. И человек, предпочитающий быть бодро-деятельным, а не сонно-вялым, естественно, вместе с бодростью получает и райскую надбавку: его возможности расширяются. Связь эта становится все прочнее, соответственно все более адской становится бескофейная вялость... Мало райского, особенно поначалу, и в табаке. Никотин действует на множество органов и систем: и на желудок, и на сосуды, и на дыхательный центр, он тормозит импульсы, исходящие от внутренних органов, а эти импульсы играют немалую роль в физиологической механике эмоций. И вот наступает момент, когда доза яда, с которой организм успел свыкнуться, резко идет на убыль. Этого достаточно, чтобы возникли беспокойство, раздражительность, неопределенные неприятные ощущения и, конечно, та или иная степень удовольствия при их устранении.

Лечение наркоманий, от алкоголя и больших опиомании до широчайшей малой наркомании курения, — дело трудное и неблагодарное.

Если зашло далеко, то единственный способ, дающий надежду вырвать человека из рабства химического пристрастия, — длительная насильственная изоляция с полным лишением наркотика. В ход идет и внушение, и трудовое отвлечение, и химические препараты.

Изыскиваются средства, вызывающие отвращение к наркотикам, вступающие с ними в ядовитые соединения, безопасные «заменители», но, увы, пока действенность этих средств недостаточна. В тяжелых случаях в начале лечения определенную лечебную роль должен играть сам наркотик. Резкий обрыв приема вызывает у наркоманов тяжелейшее состояние—гак называемую абстиненцию: невыносимые муки н иногда даже психозы с бредом, с галлюцинациями, затемнением сознания. Я наблюдал случай сильнейшего эпилептического припадка у одной женщины-наркоманки. Это случилось на третий или на четвертый день после лишения наркотика. Прежде не было никаких признаков эпилепсии. Видимо, причиной эпилептического разряда стала сверхсильная работа адских нейронов, которые крикнули во все горло, что в овладении эмоциональным маятником нужна постепенность.

Полгода, год, иногда больше требуется, чтобы химический ритм эмоций как-то уравновесился. Даже очень длительное воздержание нередко заканчивается рецидивом: искуситель заползает в самые отдаленные глубины подсознательной памяти, таится и ждет удобного момента, чтобы выскочить наверх и продиктовать сознанию предательский выход из Ада. Время ослабляет пристрастие, но одновременно и притупляет бдительность.

Мой бывший сокурсник, хирург, человек незаурядной воли и способностей, имел несчастье пристраститься к болеутоляющим наркотикам. Все началось с невыносимых болей в культе ампутированной ноги. Пристрастие подкралось коварно: потребность в новых дозах проявляла себя именно болями, хотя рана давно зажила. Когда он осознал это, было уже поздно. (Очевидно, в этом случае «Ад вообще» говорил языком Ада боли — так бывает не только у наркоманов, но и у некоторых других больных.) Года три он кололся пантопоном и морфием, скрывая это от всех, и продолжал работать. Но работать становилось все труднее, дозы росли. В какой-то момент он заставил себя бросить и держался полтора года. Но однажды после крупных неприятностей на работе все началось сначала. Нога снова разболелась: он был уверен в этот момент, что это обострение воспаления кости, что один укол не будет иметь последствий — ведь наркомания давно прошла... В конце концов он пришел в клинику, откровенно все рассказал, лег на длительное лечение, и ему удалось помочь.

Тяжелее всего наблюдать, как недуг психики терзает сильных людей. Сильный вытерпит боль, ьа^штся танцевать на протезах и водить самолет; парализованный, он будет диктовать книгу, усилием воли он сможет отодвинуть и смерть. Но когда мы восхищаемся человеческой силой духа, мы забываем, что есть не1 .о питающее ее, что она тоже конечна, уязвима и она зависит от какого-то вполне материального, физиологического могора. И если слепая болезнь набрасывается на психическую сердцевину, то никакая сила не сможет спасти, кроме одной — науки, и никакая решимость, кроме решимости тех, кто рядом.

Врач-наркоман может с успехом вылечить от наркомании сотни больных, но его самого, сапожника без сапог, придется лечить насильно. Но есть, все же есть единицы, которые вытаскивают себя сами. Они не сдаются Аду до смерти или до потери сознания. Это те, кто несет в себе очень многое (Мечников сам преодолел морфиноманию, Лондон бросил пить), ими могу г восхищаться и ставить в пример, их может никто не знать, они могут быть неведомо рядом, но степень своей заслуги, долю хитрости и самонасилия, отчаяния и везения знают только они сами.

В истории психохимни записаны самые выдающиеся результаты нескончаемых проб, которые звери и люди производили на грандиозной химической кухне природы. В ней собраны удивительные химические совпадения, разгадки которых, очевидно, скрываются в анналах происхождения жизни.

Человечество созидает новую химию мозга. Но до сих пор в поиске преобладала стихийность, и пока общий баланс его скорее отрицательный, чем положительный. Недальновидное стремление к немедленной выгоде, диктат сиюминутного эгоизма...

Новые сообщения об ужасах допинга в зарубежном спорте. Велогонщик сходит с дистанции. Бегун пересек финишную ленточку первым, но продолжает бежать вперед с безумно выпученными глазами; его останавливают, он вырывается, бьется в судорогах с пеной у рта... Умирает двадцатипятилетний спортсмен... Врач, выписавший рецепт, приговаривается к тюремному заключению... Опротестовывается результат футбольного матча: футболисты выигравшей команды прибегли к допингу... Молодые спортсмены, добившись рекорда, катастрофически быстро теряют спортивную форму.

Очень многие неприятности начинаются с самолечения. Как хочется легко и быстро добиться нужного психического состояния! И исподволь, незаметно начинается привыкание...

Даже если не возникает пристрастия, прием психохимического вещества без необходимых на то показаний не остается безразличным для организма и психики. Нарушаются ритмы работы нейронных систем мозга, их взаимная согласованность. Меняется общий фон психики, и если потом приходится обращаться к врачу, то помочь уже гораздо труднее.

Как мало нужно, чтобы обыватель уверовал в магическую силу малопроверенных средств, особенно если их настойчиво рекламируют! В Японии пристрастие к стимуляторам — национальное бедствие. Тяжелые врожденные уродства обнаружены в ФРГ у детей, матери которых принимали одно из снотворных во время беременности. В одной из школ США целый класс глубоко заснул во время урока — это матери сговорились дать своим детям снотворное, чтобы те вели себя тихо. Один предприимчивый торговец в Западной Германии в течение нескольких лет успешно торговал лекарством от глупости, которое имело большой спрос.

Тени «психофармакологической эры» обозначились достаточно четко, и об этом приходится задумываться не только психиатрам. В наших условиях эта опасность меньше, но утверждать, что ее нет совсем, — значит предаваться самообману.

Химическая оптимизация психики переживает эпоху рассвета, но еще не расцвета.

Мы уже вооружены довольно солидным молекулярным оружием, но время тонкой прицельной психохимии еще не наступило. Оно наступит, когда будут точно определены мозговые мишени и химическим снарядам будет обеспечено точное попадание; когда химическое портретирование мозга позволит не только вызывать нужную реакцию в данный момент, но и предвидеть отдаленные последствия; когда отойдет в прошлое нечистоплотная рекламная гонка капиталистических фармакофирм и на создание лекарств будут тратить средств больше, чем на производство вооружений...

ПО СЛЕДАМ ЭХА

О МОРАЛЬНОМ ВЛИЯНИИ И О ТОМ, СКОЛЬКО ПАМЯТИ ДЛЯ УМА ДОВОЛЬНО

ДАЙТЕ ТОЛЬКО СРОК В ПРЕДВКУШЕНИИ ЭЛИКСИРА

ЭХО В МОЗГУ

ЕСТЬ ЛИ ЦЕНТР ЛИЧНОСТИ?

ВЫТЕСНЕНИЕ: ПЛЮСЫ И МИНУСЫ

ЗАВЫТЬ, ЧТОБЫ ВСПОМНИТЬ

А КАК ЗАБЫТЬ?

О МОРАЛЬНОМ ВЛИЯНИИ И О ТОМ, СКОЛЬКО ПАМЯТИ

ДЛЯ УМА ДОВОЛЬНО О

«Это был адвокат, который чрезвычайно сильно пил. Он заболел какою-то лихорадочной болезнью, после которой развилось глубокое расстройство психической деятельности и паралич нижних конечностей. Больной был помещен в больницу, и, по его словам, через несколько месяцев паралич прошел, но с тех пор он страдает глубоким расстройством памяти, которое, впрочем, постепенно проходит. Первое время по выходе из больницы он решительно ничего не помнил из того, что делалось вокруг него: все сейчас же позабывалось им Однако умственные способности его были настолько хороши, что он мог хорошо исполнять должность корректора одной газеты; в каждой данной строчке он мог определить все ошибки, которые в ней есть, а чтобы не терять строки, он делал последовательные отметки карандашом; не будь этих отметок, он мог бы все время читать одну и ту же строчку; место, где он жил, новых знакомых он решительно не узнавал. Когда газета, в которой он принимал участие, прекратилась, то он остался без занятия, и тогда наступили для него тяжелые времена, о которых он сохранил смутные воспоминания. Мало-помалу, однако, память понемногу восстанавливалась, и он через четыре года после начала болезни начал опять вести некоторые дела в качестве присяжного поверенного. В это время мне и пришлось его видеть в первый раз. Это был 40-летний мужчина, хорошо сложенный; признаков бывшего паралича у него не было никаких, ноги были крепки... Что же касается до памяти, то она была очень сильно расстроена. Больной с большим трудом вспоминал то, что недавно случилось. Разговор, который он вел вчера, забыт им сегодня. Вчера он занимался, разбирал бумаги данного дела, а сегодня он решительно не понимал, что это за дело, насчет чего оно и так далее. Если ему нужно что-нибудь сделать завтра, то он, ложась спать, должен написать это и поставить на видное место, иначе он и не вспомнит, что ему следовало делать. Само собою разумеется, что такое постоянное забвение всего, что с ним случается, ставит больного в положение очень тяжелое. Однако он сам заметил, что это не есть полное забвение, а только неспособность воспоминания по собственному произволу — и вот вся его хитрость идет на то, чтобы ставить себя в условия, благоприятные для воспоминания. Так, например, идет он защищать дело (впрочем, клиенты его большею частью нетребовательные люди) и когда становится на свое место, то решительно не может припомнить, о чем будет речь, хотя прочел дело накануне. Но чтобы не быть в неловком положении, он: 1) пишет себе конспектик, и, когда его читает, подробности дела восстанавливаются перед ним и 2) старается говорить так, чтобы избегать фактических подробностей, а говорит общие места, удобные во всех случаях. Он говорит, что ему удается таким образом порядочно проводить дела, тем более что, раз у пего есть исходная точка, он может рассуждать правильно и приводить разумные доводы...»

Передо мной книга Сергея Сергеевича Корсакова — психиатра, который сделал для изучения памяти больше, чем кто-либо другой в мире. Он умер в 1900 году, жил только 46 лет, но успел вместе с небольшой группой сотрудников и учеников превратить русскую психиатрию из самой отсталой в Европе в сильную, добрую и богатую мыслями. История жизни Корсакова еще должна быть написана, мир и страна, сыном которой он был, еще слишком мало знают об этом гении психиатрии.

Мне повезло: пришлось разбираться в его архивах. По желтоватым истрепанным фотографиям проследил, как маленький мальчик с расплывчатыми чертами превращался в невзрачного гимназиста, потом в нескладного, слегка длинноносого студента... Ординарный врач с непримечательным лицом... Наконец, из разбежавшейся гривы волос и бороды, с внезапно открывшимся лбом — озаренный облик деятельного вдохновения. Свет мягкой стали. Никакие слова о сочетании мужества и тонкости или о сплаве воли и доброты не в состоянии передать этого впечатления. Поистине каждый в конце концов обретает тот облик, которого заслуживает. Одного взгляда на это лицо достаточно, чтобы ощутить, каким должен быть психиатр и что такое настоящая психиатрия, мозг человечности. Внезапно огромная львиная голова непосильно взгромоздилась на ставшее еще более нескладным, пополневшее тело, уже мучимое болезнью сердца.

Да, этот человек родился, чтобы стать психиатром. У него не было ни яркого голоса, ни эффектной жестикуляции, он был посредственным оратором. Вероятно, он был застенчив и в том, что принято называть личной жизнью, несчастлив, но никакой маски, никакого преодоления комплекса не ощущается в этой жизни, короткой, прямой и прозрачной. Он просто ушел в дело, вернее, просто пришел, и его пониженная самооценка, очевидно, органически перешла в сознание высокой значимости служения. Он не создал теории или не успел создать, но он был ею сам.

С утра до ночи в клинике, часто круглые сутки. Бесконечный поток больных, обходы, беседы, визиты. Бесконечное устройство кого-то, помощь кому-то,

Студенты... Тщательнейшая, сверхответственная подготовка к лекциям, перечерканные конспекты. Опять студенты, улаживание конфликтов, разговоры, прошения за исключенных... Огромная переписка. Хлопоты по организации съездов, обществ, изданий... Светила-коллеги, ученики, почти каждый из которых стал родоначальником нового направления... Научные работы — немногочисленные, но каждая — слиток наблюдений и мыслей... Изредка на измятых бумажках — плохие стихи... В прозе событий жило нарастающее напряжение, гонка замыслов, спешка духа. Никто не знал, когда он спит и отдыхает, наверное, он и сам об этом не знал.

Скорее всего отдыхом были часы, которые он проводил среди больных, в палатах, за разговорами и шутками, игрой в шахматы, на бильярде... Легкое время неформального общения, психиатр знает, какое это тяжелое и драгоценное время, сколько в нем добывается исследовательских и лечебных жемчужин.

Для Корсакова само собой разумелось, что изучить и понять душевнобольного можно только сразу с двух сторон.

Одна — извне: объективное наблюдение, сравнение, анализ и обобщение. Другая — изнутри: воплотиться в больного, вчувствоваться, вжиться, стать им, насколько возможно... Сохранилась легенда, будто в эти часы Корсаков надевал вместо халата больничную пижаму, пока не додумался, что лучше всего разрешить больным жить в клинике в их собственной одежде. Он снял с окон решетки, сдал в музей смирительные рубашки, а затем открыл ч дверные замки. Эра психофармакологии была еще далека, но не было ни одного случая, когда бы он словом и взглядом без малейшего нажима или заискивания не сумел успокоить самого буйного и утешить самого тоскливого. Сергея Сергеевича звали, когда, казалось, уже ничего нельзя было сделать. Служителей он подбирал самолично и строго, и тон клиники был его тоном. Вся система называлась моральным влиянием.

Его боготворили, он знал об этом и с трезвой легкостью одолевал испытание. Авторитет без авторитарности... Странный случай, кажется, у него не было завистников и не было врагов, кроме администрации университета, косившейся на либерального профессора. Но и это, судя по документам, были враги только по позиции, а не личные: видимо, его обаяние имело силу, близкую к абсолюту. Это был гений компромиссов, не знавший ни одного компромисса с собой, фанатик борьбы с фанатизмом. Совершенно непонятно, каким образом ему удавалось выстраивать иерархию больших и малых дел, ничего не упуская.

«...Другое тяжелое положение его бывает тогда, когда, например, при встрече с кем-нибудь ему напоминают о вчерашнем горячем споре, который он сам же вел; он решительно не помнит, что это такое, зачем этот вопрос. Но, зная слабость своей памяти, он старается как-нибудь устроить, чтобы тот, кто говорит ему, сам высказал, в чем дело. Он отвечает общим местом и ставит сам вопрос, и мало-помалу ему вспоминается вчерашний спор, хотя не рельефно, не образно, но так, что он может продолжать разговор на ту же тему, не высказывая противоречия с тем, что вчера говорил. Однако в его собственной голове постоянно копошится вопрос: «Да то ли это, что я вчера говорил? Может быть, я вчера говорил совершенно противоположное?» Но, как говорит больной, все его знакомые уверяют его, что он не ошибся, что он последователен, что он говорит, всегда держась одних и тех же принципов, и противоречия в его словах нет. Это соответствие его слов и догадливость удивляют самого больного; он говорит, что почти ежеминутно бывает в таком положении, что думает: «Ну, черт возьми, теперь совсем попался, решительно не помню, о чем тут разговор», и все-таки мало-помалу дело ему выяснится и он скажет то, что следует. Это дает ему некоторую уверенность, и потому за последнее время, хотя мало помнит, он все-таки стал общительнее и не стал бояться встречаться с людьми...»

Я позволил себе произвести небольшой эксперимент. Вы только что прочли вторую часть отрывка из книги Корсакова, которым начата эта подглавка, но затем она была перебита биографическим экскурсом. Теперь спрашивается: хорошо ли вы помните, о ком и о чем шла речь в первой части отрывка? «Это был адвокат, который...»?

Вот и «интерференция» — перебивание одного материала памяти другим, нормальный обыденный аналог нарушения памяти, открытого Корсаковым.

Адвокат, о котором шла речь в отрывке, являл собой один из самых легких случаев корсаковской болезни, доказывающий, насколько относительна роль памяти для ума. Из описания видно, что запоминание и вспоминание — вещи разные и что существует подсознательная, безотчетная память — она и обеспечивала адвокату «соответствие слов и догадливость».

Больные, которых изучал Корсаков, были в основном алкоголиками. Но вскоре выяснилось, что сходные картины возникают и при иных отравлениях мозга, после травм, при сосудистых и многих других заболеваниях. Даже в самых тяжелых случаях наиболее поразительно то, что психиатры называют внешней упорядоченностью. Вы можете познакомиться с больным и вести беседу на высшем уровне, к обоюдному удовольствию, и все будет связно, логично. Только некий минимум времени выявит грубую поломку психического механизма.

С одним из таких больных Корсаков несколько раз играл в шахматы. Больной был сильным шахматистом и обыкновенно выигрывал. Но если больному случалось во время игры отойти от стола, он уже не подходил обратно, а если возвращался, то садился за игру заново. Он здоровался с партнером и нередко в точности повторял те самые фразы, которые произносил в начале игры. Его несколько удивляло, почему фигуры уже расставлены, но он охотно соглашался продолжить игру из этой позиции. И Корсаков поражался, насколько последовательным и логичным было его игровое мышление. Ведь для шахмат необходима сложная работа памяти. Нужно удерживать в уме расстановку фигур на доске, свои намерения и предполагаемые намерения противника. Кроме того, нужно, конечно, помнить и правила игры, и наиболее существенные из тех ситуаций, что встречались в предыдущем опыте игр.

Нет, нельзя было сказать, что здесь совсем нет памяти! Действовала и память самого недавнего времени, позволявшая удерживать в мозгу развитие ситуации, работала и память отдаленного прошлого.

Только между этими двумя полюсами словно встала плотина, что-то стирало следы, не давая им закрепляться.

А откуда эти на ходу сочиняемые, более или менее правдоподобные истории, так называемые конфабуляцни? Вчера он был в суде, третьего дня — в Яре, сегодня успел съездить домой и вернуться обратно. Между тем уже несколько месяцев он не выходит из клиники. Конечно, это не вранье, а вполне искреннее замещение недостающей памяти. Но чем? Все тою же памятью. Как раз тот случай, когда применима формулировка: «Это было давно и неправда».

Болезнь Корсакова, или корсаковский психоз, находится ныне на перекрестке путей изучения памяти. Работы Корсакова заставили исследователей всего мира обратить внимание на особую связь памяти со временем. Они предвосхитили самые современные гипотезы нейробиохимиков и физиологов.

Золотая рыбка должна быстро переплыть из одного аквариума в другой. Сигнал — включение лампочки. Запомнить значение этого сигнала, иными словами, выработать условный рефлекс, рыбка может за несколько минут и потом спустя много дней продолжает улепетывать, едва зажигается свет. Но вот необученной рыбке перед тренировкой или сразу после нее вводится пиромицин — антибиотик, тормозящий синтез белков. Как будто бы ничего не меняется: рыбка так же быстро разбирается, что к чему, и по сигналу лампочки уплывает.

А через час, через сутки?

Никакой реакции. Будто и не обучали. В долгосрочной памяти ничто не задержалось. Модель корса-ковской болезни.

Но если ввести пиромицин через час после тренировки, корсаковской болезни у рыбки не будет, долгосрочный навык останется. Это значит, что переход краткосрочной памяти в долгосрочную происходит где-то в пределах этого времени и, покуда не завершится, нестоек и уязвим.

Еще одна модель — электрошок, действие которого на память хорошо изучено и у многих животных, и у людей. Электрический разряд умеренной силы вызывает мгновенную потерю сознания с судорогами. Ничего страшного, мозг не повреждается. Но свежие следы памяти совершенно отшибаются, забывается все, что происходило минут за 15—30 до электрошока. Если же электрошок сделать через несколько часов после запоминания, то следы памяти сохраняются, они уже укрепились.

Уже из этого следует, что переход краткосрочной памяти в долгосрочную — это переход подвижно-неустойчивых мозговых событий в какие-то стойкие изменения. Для укрепления следов нужен определенный критический срок.

В обыденной жизни это особенно заметно у детей. Один маленький мальчик, к удивлению домочадцев, вдруг запел песенку, которую слышал в последний раз три месяца назад, когда еще не умел говорить. Значит — умел? Только скрыто?

Я знал пятилетнюю девочку с превосходным умственным развитием, которая относилась к этому свойству своей памяти с полным осознанием.

— Если вы прочтете мне стишок, я его запомню, — говорила она мне, — только сразу повторить не смогу. А смогу послезавтра или послепослезавтра.

Я проверил: действительно.,..

Я держу ручку, пишу, а в это время нуклеиновые цепочки нервных клеток моего мозга, тех самых, что двигают мою руку, шевелятся, утолщаются, сокращаются и будут делать это еще спустя некоторое время после того, как я закончу писать. Если бы я писал левой рукой, то это происходило бы в двигательных клетках противоположного полушария, а нуклеиновые кислоты того полушария, что усиленно работает в эту минуту, вели бы себя спокойнее. Приходится думать, что это именно так. Вряд ли в этом смысле я существенно отличаюсь от крысы. А у нее, как показал шведский нейробиохимик Хольгер Хидеп, РНК накапливается в тех самых клетках, которые работают в данный момент. Если она нажимает на педаль правой лапой, то количество РНК нарастает в клетках левого полушария, и наоборот. (Каждое полушарие управляет противоположной стороной тела.) Меняется и последовательность оснований в нуклеиновых молекулярных цепочках.

Как пройти мимо нуклеиновых кислот — этой химической сердцевины всего дышащего, движущегося, размножающегося? Все заняты ими сейчас — н биохимики, и биофизики, и генетики, и микробиологи, и врачи, лечащие сердце.

Они действуют в каждой клетке каждого организма. Их всего две: дезоксирибонуклеиновая кислота (ДНК), содержащаяся в основном в ядре, и рибонуклеиновая (РНК), рассеянная по всей клетке. И вот они-то и фабрикуют, во-первых, самих себя, а во-вторых, всю ту армаду белков, которая делает бактерию бактерией, растение растением, кошку кошкой, человека человеком (в биологическом смысле). Они хранят, переносят и распределяют химическую информацию, что и называется жизнью.

Коды наследственности... Тончайшие различия в химическом строении их цепочек, а в жизни это различия между уродом и красавцем, между карликом и гигантом.

Под электронным микроскопом едва различимы тонкие, полураздвоенные спиральки: это и есть ДНК — химический главнокомандующий организма. У челове-i.a этот «главнокомандующий» состоит из добрых пяти миллиардов особых, попарно связанных азотистых соединений, нанизанных на длинную цепь углевода-полимера. «Главнокомандующий» имеет внушительные размеры: он в десятки раз крупнее, чем любая другая биологическая молекула.

Биологи вместе с кибернетиками вычислили, что чайная ложка ДНК может вместить столько информации, сколько ламповая электронная вычислительная машина объемом в 400 кубических километров.

Поменьше и чуть попроще молекулы РНК — главных исполнителей приказов «главнокомандующего». Три подвида РНК вначале передают приказы «главнокомандующего» друг другу, так сказать, по инстанциям, и РНК последней инстанции синтезирует белки, которые синтезируют и расщепляют, активируют и подавляют все остальное.

Среди всех клеток организма нейроны оказались абсолютными чемпионами по содержанию РНК. При работе они накапливают РНК за счет окружающих мелких клеток, так называемой глии. (Такого рода клеточное взаимообслуживание вообще распространено в организме: так, например, питают яйцеклетку окружающие ее маленькие фолликулярные клетки.) РНК работающего нейрона синтезирует новые белки и белково-углеводные комплексы.

Так возникла гипотеза нейронного уровня памяти. Новый белок нейрона, полагает Хиден, особо чувствителен к тому виду электрической импульсации, который вызвал его образование. Теперь малейшего импульсного намека будет достаточно, чтобы воспроизвести реакцию. Эта новая химическая готовность и есть долгосрочная память нейрона.

Я не вдаюсь в более подробные детали по причине их сложности и, главное, своей малой компетентности в биохимии. Но не могу не обратить внимания, что здесь нащупывается параллель еще одному виду приобретенной химической памяти — памяти иммунитета, связанней с образованием новых белково-углеводных молекул, так называемых антител. Это тоже использование вчерне предуготованных, но до времени бездейственных молекулярных ресурсов. И здесь есть какой-то минимальный срок между действием агента и образованием стойкой памяти.

Новая точка бурного научного роста произвела, как и следовало ожидать, несколько сенсационных всплесков. Планарии, плоские черви, о которых подробнее писалось в первом издании, каким-то образом передавали знания, полученные головой, хвосту, выраставшему после обучения. Этот хвост мог «обучить» новую голову, выраставшую взамен отрубленной, и все навыки пропадали после воздействия веществом, разрушающим РНК. Самым сенсационным было то, что необученные планарии, пожирая своих обученных собратьев, становились как будто умнее. Опыты с пожиранием не подтвердились, но то, что в хвостах планарии память удерживается каким-то химическим кодом, остается весьма вероятным (так же, как у мучных червей, которые, превращаясь в жуков, прекрасно сохраняют свои рефлексы) .

Крысы и хомяки, которым вводили стимулятор синтеза нуклеиновых кислот, делали фантастические по крысино-хомячьим масштабам успехи в обучении. Совершеннейшую сенсацию произвели опыты, в которых нуклеиновые экстракты мозга обученных животных вводились необученным, и те бросались в ответ на звонок разыскивать пищу, убегали из дотоле привлекательных уголков — словом, делали все так, будто стали двойниками убитых... Не подтвердилось.

Наконец, американский психиатр Камерон сообщил о результатах применения РНК в клинике: введение дрожжевой РНК улучшало память у больных со старческими и склеротическими нарушениями психики. Увы, и этот обнадеживающий и с несомненной добросовестностью полученный результат подвергся большим сомнениям. Камерон даже не настаивал, что РНК, вводившаяся больным, достигает в неизменном виде клеток мозга, он понимал, что скорее всего она разрушается где-то по дороге, в мозг в лучшем случае поступают только ее химические обломки. Что ж, быть может, эти обломки и помогали нейронам некоторых больных синтезировать собственную РНК и тем самым улучшать память. Но не равноценно ли это просто усиленному питанию? Ведь кирпичи для строительства мозговой РНК мы постоянно получаем с пищей, и, кстати, орехи, особенно богатые пуриновыми основаниями — «кирпичами» нуклеиновых молекул, — давным-давно известны как неплохой тонизатор умственной деятельности. Однако, чтобы память работала хорошо, нужен еще и фосфор, и углеводы, и витамины группы В, и свежий воздух...

Я специально интересовался мнением наших клиницистов, изучающих действие препаратов РНК на больных с тяжелыми прогрессирующими расстройствами памяти. Некоторая поддержка, некоторое замедление процесса в отдельных случаях как будто бы есть. Но еще ни одного чуда...

А из опытов на животных и данных клиники давно известно, что временно улучшать запоминание и вспоминание могут десятки разных веществ. Прежде всего стимуляторы нервной системы, усиливающие внимание и бодрственный тонус (о теневой стороне их действия мы уже говорили). Воздействуют ли стимуляторы непосредственно на нуклеиновый аппарат нейронов — не ясно.

Нуклеиновая гипотеза оправдана уже потому, что в повадках природы использовать одно и то же на разные лады. Если природа выбрала нуклеиновый механизм для самой всеобъемлющей памяти организма — наследственной, то почему бы не использовать его и для мозговой? Если гипотеза подтвердится, то будет, возможно, создан обменный нуклеиновый фонд мозга наподобие современного фонда переливания крови. Людям, утратившим память, малоспособным или просто необученным будут вводиться нуклеиновые кислоты, несущие необходимую информацию. Очень заманчиво.

Можно согласиться уже сейчас, что нуклеиновые кислоты для памяти необходимы. Но какого рода эта необходимость? Нуклеиновые кислоты необходимы для всего. Необходимы, но недостаточны. Писателю нужен хлеб, чтобы писать, и пишет он порой ради хлеба, но это не значит, что он пишет свои произведения хлебом.

«Если душа проста, то к чему такая тонкая структура мозга?» —■ еще в XVIII веке резонно спрашивал Лихтенберг.

Теоретически мозг человека мог бы вмещать всю свою память и без нуклеинового механизма, пользуясь только необъятными возможностями связей между нейронами. Нуклеиновые кислоты, и белки, и электрические импульсы — все это есть и у мышц. И кстати, уже Корсаков проницательно сравнил память с мышечным тонусом. В самом деле, ведь и мышцы обладают долей памяти. Они вспухают, «накачиваются» сразу после работы, ноют еще несколько дней и сохраняют форму и силу спустя месяцы и годы после прекращения тренировок. Готовность к работе — простейшая память.

Один известный исследователь поведения сказал, быть может, несколько тяжеловесно, что человек в такой же мере не является животным, к которому прибавлена речь, в какой слон не является коровой, к которой прибавлен хобот. Соответственно память человека — это не память мыши, к которой прибавлена Большая Советская Энциклопедия.

Когда больной здоровается со мной, хотя мы виделись за пять минут до того, когда бухгалтер смотрит на карандаш, но не может его назвать («ну это... чтобы писать...»), а бывший фронтовик не в состоянии сказать, в каком году окончилась война, — во всех трех случаях я говорю, что нарушена память. Но во всех трех случаях — разная. У первого больного сохранена память о том, что с врачом следует здороваться, у второго — что карандаш это «чтобы писать», у третьего — что такое война. И если я вижу больного с расстройством походки, я могу сказать, что у него нарушена память движений, но так говорить не принято.

В самом деле, каждый вроде бы безо всякой науки знает, что такое память. Однако общее определение дать трудно. Наверное, самое правильное — определить память через другое общее понятие — информацию. Мы говорим: система, способная получать, хранить и выдавать информацию, обладает памятью. Значит, память — это что-то вроде потенциальной информации. Но такое определение широко охватывает и живое и неживое: и работу машин, и биохимические механизмы, и психику, и язык, и культуру... Простор для разных употреблений чрезвычайно широк. В этом и трудность. Если даже физики и математики порой не могут договориться, в каких значениях употреблять те или иные слова, то что же делать психологам, у которых почти все главные понятия (сознание, эмоции, чувства) спаяны с расплывчатой своевольностью обыденного языка?

Так и выходит, что разные исследователи, занимающиеся проблемой памяти, изучают, по существу, весьма далекие друг от друга явления; и наоборот, те, кто номинально занимается другим, фактически изучают память. Павлов занимался условными рефлексами и почти не говорил о памяти, однако он изучал именно ее. Нечеткость терминологии, увы, причина многих недоразумений и в науке и в жизни, и иногда страшно подумать, сколько неопределенных общих понятий до сих пор незаметно вносят путаницу в наши головы.

Не приходилось ли вам замечать, что слово или кем-то сказанная фраза продолжают некоторое время звучать в ушах после того, как вы их услышали? Даже не в ушах, а как будто в мозгу.

При желании это звучание можно даже усилить. Звучит обычно не целая фраза, а ее последние обрывки, не целое слово, а слог... Иногда трудно сказать, что звучит, просто сохраняется какое-то ощущение. Уходит и возвращается...

Наверное, это и есть свежайшие следы краткосрочкой памяти, и можно предположить, что «послезвучание» — доходящая до сознания и усиливаемая вниманием мозговая «звукозапись».

Видимо, частично она происходит уже на уровне органов чувств. Если посмотреть на солнце и закрыть глаза или даже не закрывать их, то перед глазами долго будет стоять яркое пятно: мозговое эхо солнца. У некоторых он исчезает настолько быстро, что вообще не улавливается, у других, особенно у художников, может сохраняться долго.

Физиолог скажет: эффект последействия. Продолжают разряжаться возбужденные нейроны сетчатки; возможно, последействие идет и на уровне передаточных нейронов (несколько инстанций, пока импульс дойдет до мозга), а может быть, причастны и зрительные поля коры. Судьба этих следов в мозгу — стереться как можно скорее, чтобы не мешать поступлению новых. Если только с ними не свяжется что-то особо важное.

Такие эхо-последействия, если чуть присмотреться к себе, можно обнаружить буквально на каждом шагу. Эхо-запахи... А боль от удара — разве она не мучительное эхо — самой себя?

Но мы переполнены не только такими краткими элементарными эхо, нас заполняет множество куда более сложных: эхо-действия, эхо-мысли.. В мозгу проигрываются сцены и пьесы, иной раз это чуть ли не вся жизнь на бешеной скорости.

Непроизвольное подражание. Свойственное разным животным, особенно обезьянам, оно проявляется сплошь и рядом и у детей, и у взрослых людей: незаметное повторение жестов, волны кашля в тихом зале библиотеки... Тоже эхо.

Ребенок, едва начинающий говорить, постоянно повторяет, как попугай, все услышанное, копирует жесты, манеры, интонации, а в игре подражает всему на свете. С возрастом это попугайство и обезьянничанье постепенно маскируются, но не иэ них ли складывается весь багаж воспитания? В некоторых случаях психопатологии элементарные эхо всплывают на поверхность: некоторые душевнобольные непроизвольно повторяют слова и копируют движения. Иногда такого рода подражание молниеносно распространяется среди населения по типу психических эпидемий.

Кроме явных и немедленных эхо-подражаний, возникает масса скрытых, отсроченных, причудливо деформированных и сочлененных. Расщепление и комбинирование мозговых эхо — начало творчества Чем взрослее мы становимся, тем обезьянничанье сложнее, тоньше и обобщеннее, но избавиться от него совсем невозможно. Всю жизнь мы занимаемся тем, что в специальном случае искусства называют подсознательным плагиатом. Если ребенок копирует отдельные движения, слоги, слова, интонации и манеры, то взрослеющий юноша — мнения, оценки, методы мышления, стиль жизни. А чем безнадежнее мы стареем, тем упорнее копируем самих себя. Рано или поздно мы становимся своим собственным эхо.

Вы, наверное, не раз замечали, как навязчиво, эхо-подобно вспоминается какая-нибудь мелодия или музыкальная фраза. Во время прослушивания музыки, как показал академик Алексей Николаевич Леонтьев, происходит быстрое сжатое внутреннее копирование, свернутое пропевание ее «про себя». При этом наблюдаются скрытые движения голосовых связок.

Такое же свернутое внутреннее повторение происходит и при восприятии речи.

Задумавшись, человек беззвучно шевелит губами. Особенно легко это заметить у детей, у стариков или у людей, очень напряженно думающих. Это и есть внутренняя речь, речь про себя (которая в таких случаях оказывается уже не совсем про себя).

Слушая речь, мы тут же предельно сжато, незаметно для нас самих повторяем ее, то есть превращаем услышанную речь в собственную внутреннюю и вводим се тем самым в краткосрочную память. Речь быстро «записывается», и какая-то часть этой записи, быть может, перейдет в долгосрочную память.

Биотоки показали, что при свернутой речи работают те же мышцы, что и при развернутой — гортани, губ, язйка, диафрагмы, нёба. Но звуков не получается, потому что эта мышечная работа предельно слаба. Скрыто произносятся не слова и даже не обрывки слов, а их мышечные «кусочки». Это и дает экономию времени. Один «кусочек» одного слова может быть обобщающим внутренним «знаком» целой фразы. Собираясь что-то сказать, мы тоже сначала включаем внутреннюю речь.

Но где же прячется эта масса мозговых эхо, свертываемых и развертываемых?

Можно было бы ожидать, что при электрическом раздражении, скажем, зрительных центров, которые располагаются в затылочных долях коры, возникнет уйма зрительных воспоминаний, галлюцинаций. В действительности ничего подобного не происходит. Появляются только палочки, кружочки, точки, треугольники и другие простые фигурки. При раздражении поверхности височной коры, где расположены центры слуха, не слышится ни фраз, ни слов, ни музыки, лишь неопределенные тоны и шумы. Зато раздражение более глубоких о-делов височных долей, не связанных прямо ни со а,>-хом, ни со зрением, может вызывать яркие сцены, похожие на кадры звукового кино...

Это случилось на двух операциях у канадского нейрохирурга Пенфилда. Больная вдруг услышала знакомый мотив, но не могла вспомнить, где слышала его раньше. Только некоторое время спустя, уже выписавшись из клиники, нашла дома старую пластинку с записью этой музыки. Другой больной испытал сложное галлюцинаторное переживание. Продолжая сознавать, что остается на операционном столе, и воспринимая все окружающее, он одновременно ощутил, что находится в церкви, где часто бывал раньше, и услышал звуки органа. Электрод в обоих случаях сидел в глубине височной доли, где-то между корой и подкоркой.

Очевидно, память — функция всего мозга, элементы ее разбросаны по разным отделам. Элементарные эхо — зрительные, слуховые и так далее ■— записываются и хранятся в специальных центрах. В более крупные подразделения их связывают другие отделы.

И вот снова, уже на нейрофизиологическом уровне, мы подходим к корсаковской болезни.

Исследования последних лет показали, что она возникает, когда в мозгу поражается группа структур, главная из которых — так называемый морской конь, или гиппокамп. Животные, у которых удаляют или изолируют эти участки мозга, обнаруживают все признаки экспериментальной корсаковской болезни.

Гиппокамп — это уже кора, но не такого строения, как кора лобных, затылочных и других долей, которую называют иногда «знающим мозгом». По своему происхождению он древнее. Парный, как и все мозговые структуры, гиппокамп заходит одним своим концом в глубину височной коры, а другим упирается в сердцевину мозга, глубокую подкорку. И связи и расположение свидетельствуют, что он представляет собой промежуточную инстанцию между «знающим мозгом» и средоточием эмоций. Снизу к нему идут ответвления от всех путей чувствительности и приводы от сетчатого тонусного мотора, сверху — от лобных долей. Похоже, что здесь находится механизм перевода эха из краткосрочной памяти в долгосрочную и обратно: «свертка» и «развертка». Любой импульс, пришедший сюда, долго бегает по круговым цепочкам нейронов (которые называют гиппокамповым кругом). Мозг захватывает импульсы и как бы задалбливает, многократно повторяя.

В гиппокампе есть точки, раздражение которых вызывает «разматывание» воспоминаний. Есть здесь и райско-адские представительства, и места, раздражая которые можно вызвать усиление или ослабление внимания, возбуждение или сон... Все сплетено. А иногда при раздражении гиппокампа возникают состояния, которые вам, наверное, изредка случалось испытывать и без всяких электродов: все окружающее, вся ситуация или что-то в ней вдруг кажется непостижимо знакомым, где-то уже виденным, уже пережитым. Будто повторяется когда-то уже бывшая жизнь, именно на этом месте, сию секунду... Ты знаешь, что будет дальше, странное, мистическое ощущение. Или наоборот, все доселе знакомое — чужое, никогда не виданное...

Виновники этих состояний, кажется, выслежены. Среди массы нейронов гиппокампа недавно обнаружили «нейроны новизны» — клетки, вспыхивающие импульсами, только если сигнал никогда раньше не встречался. Сигнал повторяется еще и еще — и нейроны новизны постепенно затихают.... Но зато все сильнее импульсируют нейроны, которые, наоборот, откликаются только на знакомые. Если существует какая-то обобщенная память, если есть общее чувство знакомого и незнакомого, то его центр именно здесь. В таинственном круге хранятся ключи от громадных массивов памяти.

Уже давно психологов и клиницистов интригуют случаи так называемого «раздвоения личности». Личностей может быть даже больше, чем две; описан, например, случай, когда одна женщина жила попеременно в шести состояниях — шести разных «я», в каждом из которых понятия не имела о пяти других, называла себя разными именами и обнаруживала совершенно разные свойства характера, интересы и способности. Одно из этих «я» было музыкально одаренным, другое бездарно в музыке, но писало неплохие стихи, третье — болезненно застенчивым, четвертое — легкомысленным и общительным... Другая особа, долго жившая в двух «я», в конце концов с помощью окружающих пришла к тому, что каждое из этих «я» осознало существование другого. Между обоими установилось общение путем переписки: находясь в одном «я», женщина писала письма другому; оба стали с интересом изучать друг друга и сделались добрыми заочными друзьями.

Исследования нескольких таких случаев, проведенные недавно, показали, что обычно имеется болезненный очаг в гиппокамповой системе. Но «раздвоение личности» может вызывать не только болезнь: это делают и галлюциногены, и обыкновенное опьянение, и, как мы увидим дальше, гипноз, и в той или иной мере разные жизненные ситуации, общение, самовнушение... Нормальная личность остается цельной, только в разных ситуационных «я» преобладают разные ее подсистемы. В патологии же подсистемы эти взаимно не координируются и не передают друг другу эстафету памяти.

Эти и другие случаи (о них речь впереди) показывают, что наша подсознательная память обладает огромными ресурсами, из которых в обычных условиях используется лишь небольшая часть.

Причуда моей памяти: помню отрывок, но не могу сказать, кому он принадлежит.

«Человеческая память обладает еще не объяснимым свойством навсегда запечатлевать всякие пустяки, в то время как самые важные события оставляют еле заметный след, а иногда и совсем ничего не оставляют, кроме какого-то общего трудно выразимого душевного ощущения, может быть, даже какого-то таинственного звука. Они навсегда остаются лежать в страшной глубине на дне памяти, как потонувшие корабли, обрастая от киля до мачт фантастическими ракушками домыслов».

Совершенно несомненно: у Рая и Ада — громадная власть над памятью. Но вместе с тем в наглей памяти есть и что-то идущее вопреки естественному принципу значимости. Совершенно невозможно, например, запомнить сильное наслаждение. «Желудок старого добра не помнит». И это вполне оправдано: если бы он не был неблагодарным органом, мы бы быстро умерли с голоду. Если бы мы могли одной лишь памятью воспроизводить Рай с тою же интенсивностью, что и в непосредственном действии, отпала бы необходимость в реальных удовлетворениях. Это было бы вполне равноценно неограниченному доступу к самораздражению мозга. В одном газетном очерке я прочел о египетском рабочем, который, расставаясь с возлюбленной, нарочно старался забыть ее черты. Вероятно, он был мудрым влюбленным. Но подобные вещи происходят сами собой и с памятью Рая, и с памятью Ада.

Одно из самых плодотворных для психологии и клиники наблюдений Фрейда — феномен, очень удачно названный им «вытеснением».

В грубо приблизительном значении это просто забывание неприятного. Забыто имя человека, с которым не хочется иметь дело; забыт тягостный эпизод детства... С завидной зоркостью Фрейд проследил это и в некоторых повседневных мелочах, и в неврозах, и в сновидениях. Он показал, что вытесненные воспоминания могут проникать в сознание в завуалированном, порой причудливом виде, и всю изощренную технику психоанализа направил на выявление и «отреагирование» скрытых воспоминаний, которые назвал «комплексами». Вспомнить, чтобы забыть...

К сожалению, в своей общей теории психики Фрейд круто обошелся и с вытеснением, сведя его главным образом к сексуальным конфликтам. И это есть, но не в том масштабе... Тем не менее проблема не перестает волновать психологов и клиницистов. И конечно, как и почти все фундаментальные явления психики, вытеснение множество раз открывалось и переоткрывалось и до Фрейда и после.

Вот, пожалуй, простейший случай. Вы по нечаянности вляпались в нечистоты, ну вот случилось же. Бр!.. Скорее очиститься, смыть. Все. До «комплекса» дело не доходит. В первый момент сознание ситуации обострено, но дальше весь разговор идет между Адом и безотчетной памятью, и сходятся они на том, что гадостные следы надо замести как можно скорее. При этом, однако, между сторонами возможно и несогласие, и отвратительное воспоминание может еще эхо-подобно вернуться разок-другой...

В вытеснении в самом общем смысле не остается ничего непонятного, если мы вспомним о психофизиологическом принципе минимизации Ада. Как могло быть иначе у существа, несущего в своей голове такой огромный груз избыточной памяти? Вытеснение и есть минимизация Ада в памяти: первейший механизм психологической защиты. Представьте, что было бы, если бы все адские воспоминания оставались всю жизнь действенными, — сплошная пытка. И не было бы никакого движения, никакого риска, и род людской, вероятно, прекратил бы свое существование. Не будь вытеснения, ни одна женщина, перенесшая муки родов, не согласилась бы рожать второй раз. Во время студенческой акушерской практики, наблюдая роженицу, я то и дело слышал клятвы, что «больше никогда, ни за что...». Такое настроение может длиться два часа, месяц, год, но потом...

А разве могли бы люди жить вместе? Разве могли бы вновь и вновь мириться поссорившиеся?

Вытеснение — это не уничтожение, не стирание следов памяти, а только их блокада, торможение, подавление. Доказывается это возможностью воспроизведения, которое происходит либо само по себе (как, например, у депрессивного больного, который вдруг вспоминает малейшие грешки своей жизни), либо с помощью специальных приемов. С уверенностью можно сказать, что тождественно вытеснению и забвение, внушенное в гипнозе.

Но куда же они вытесняются, эти следы?

В подсознание, отвечал Фрейд. Куда-то в «оно», в ту преисподнюю, где беснуются неизрасходованные влечения...

Вот тут уже начиналась фрейдовская психологическая метафизика. В представлениях Фрейда подсознание выступало в виде какого-то темного подвала или резинового баллона, который растягивается, раздувается — но чем больше, тем сильнее внутреннее давление и тем сильнее приходится давить извне «цензуре» сознания... Здесь соблазн логической четкости явно вытеснял из сознания Фрейда сложность неизведанной реальности. Да и не только в этом дело: представлять себе подсознание в виде какого-то пространственно отделенного помещения просто удобно. И в этой книге, говоря о подсознании, мы пользуемся подобными представлениями. Важно только не забывать об условности..

Фрейд ничего не знал о механике свертывания и развертывания мозговых эхо, да и мы сейчас, несмотря на обилие новоявленных гипотез, не ведаем, в каком виде живет в мозгу вытесненное воспоминание,

Мы знаем лишь, что это «нечто», способное при случае развернуться, то есть воспроизвестись. Но ведь разное дело непроявленная пленка и фотография, семечко и дерево. Употребив слово «вытеснение», мы еще не постигаем, что за ним скрывается.

Однако явление есть, и термин, как говорят, работает. По тому, что и как вытесняется, можно, очевидно, строить и типологию людей. Очень похоже, например, что те, кого зовут меланхоликами, обладают относительно слабой способностью вытеснения, а сангвиники наоборот. Великолепный пример вытеснения — эпизод из «Войны и мира», когда Николай Ростов, типичный сангвиник, с искренним воодушевлением рассказывает о своей храбрости на поле боя... В действительности произошло обратное. Но он уже сам верил в свой подвиг.

Механизм вытеснения действует в миллионах психических частностей. Чтобы сказать «да», надо вытеснить «нет». Чтобы сесть, надо вытеснить «стоять». Любое действие в своей предварительной мозговой модели проходит через фильтр «то — не то», в котором участвуют Рай и Ад. И многие из ненормальносгей, смешных и страшных, которые мы наблюдаем у тяжелых душевнобольных, можно объяснить тем, что у них не срабатывает вытеснение вариантов поведения, относимых к разряду «не то»... Это динамический, обратимый процесс: эпизоды нормального и ненормального могут сменять друг друга с потрясающей скоростью. То, что было действенным и актуальным долгие годы, может вытес-ниться мгновенно, а давно вытесненное может неожиданно всплыть в сновидении, под действием галлюциногена или другой «встряски» мозга.

«Доктор Аберкромп рассказывает о больном, впавшем в беспамятство вследствие ушиба головы... Когда ему стало лучше, он заговорил на языке, которого никто в больнице не знал; это оказался язык валлийский. Оказалось, что больной тридцать лет не был в Валли-се (Уэльсе — В. Л.), совершенно забыл свой родной язык и вспомнил лишь под влиянием болезни. Выздоровев, он опять совершенно его забыл и заговорил по-английски» (из Корсакова).

«Некто испытавший кораблекрушение рассказывал следующее: «Уже в продолжение четырех часов я одиноко носился по волнам; ни один человеческий звук не мог коснуться моего слуха; вдруг я услышал произнесенный голосом моей матери вопрос: «Джонни, это ты съел виноград, приготовленный для твоей сестры?» За тридцать лет до этого момента, будучи тогда одиннадцатилетним мальчишкой, я съел тайком пару виноградных кистей, назначенных матерью для моей больной сестры. И вот на краю погибели я внезапно услыхал голос моей матери и тот самый вопрос, который был обращен ко мне за тридцать лет перед тем; а между тем в последние двадцать лет моей жизни, как я положительно могу утверждать, мне ни единого раза не приходилось вспоминать о моей только что упомянутой ребяческой проделке».

А вот еще один случай.

«Одна молодая женщина, страстно любившая своего мужа, во время родов впала в продолжительный обморок, после которого забыла все касающееся периода супружества. Всю остальную свою жизнь до замужества больная помнила прекрасно. В первые минуты после обморока она с ужасом отталкивала от себя своего мужа и ребенка. Впоследствии она никогда не могла вспомнить период своей замужней жизни и все те события, которые случились в течение его. Родителям и друзьям удалось, наконец, убедить ее авторитетом своего свидетельства в том, что она замужем и имеет сына. Она поверила им, потому что ей легче было думать, что она утратила память о целом годе, нежели признать всех своих близких обманщиками. Но ее собственное убеждение, ее внутреннее сознание нимало не участвовали в этой вере. Она глядела на своего мужа и своего ребенка, не будучи в состоянии представить себе, каким волшебством достался ей этот муж и как родила она ребенка». Может, женщина эта смогла бы вспомнить своего мужа под гипнозом.

Уже из корсаковского описания больного адвоката видно, что разница между органическим «стиранием» памяти и вытеснением нечеткая: есть какие-то переходные грани, одно переходит в другое. На краткосрочном полюсе памяти вытеснение тождественно переключению внимания. Вас гнетет какая-то неразрешимая неприятность, тягостное ожидание. Никак не можете отключиться. Но вот происходит чрезвычайное событие, потребовавшее от вас интенсивной работы, напряжения, размышлений, даже какая-то другая неприятность — но та, прежняя, пока вы действовали в новой ситуации, куда-то отошла... Клин клином, так бывает сплошь и рядом.

Все очень просто: вы отвлекаетесь и на короткое время, нет, не совсем забываете о той неприятности, а просто отключаетесь, .она ненадолго покидает сознание и ослабляет свое адское действие. После этого может стать либо лучше, либо, по маятнику, еще хуже, но во время самого отвлечения, очевидно, произошло вытеснение... А вот старик, вспоминающий в своей молодости только хорошее (и время было лучше, а главное, мы сами были лучше), — у него тоже происходит вытеснение, очень стойкое и сильное. Оно связано уже с глубокими пластами долгосрочной памяти.

Это многоликий механизм, заслуживающий пристального изучения. Упорное выталкивание из памяти ученика неинтересного, но обязательного материала... Очень часто материал становится неинтересным лишь потому, что он обязателен (один из моих корреспондентов назвал это «избирательной тупостью»). Важный факт для педагогической психологии, конечно, не прошедший мимо психологов, но, к сожалению, еще мало учитываемый в школе...

Есть и другие виды «избирательной тупости». Вы с кем-то спорите, но за!мечаете, что говорите словно на разных языках: ваши доводы «не доходят». Ваш оппонент вполне искренне уверяет вас и себя, что ему хочется понять. Ваши аргументы доходят, но, увы, вытесняются: приказы «не принимать во внимание» исходят из подсознания. Энтузиаст-исследователь, вполне честно получающий результаты, которые ему ужас как хочется получить, удачливый телепат, фанатик односторонней идеи. Мы видим здесь и обманываемого, который, как кажется и другим и ему, ничего не замечает, и обманщика, который вытесняет свою совесть.

Вытеснение — тут уже, может, лучше употребить слово «недопускание» — действует не только на уровне примитивных адских позывов, но и в самых высоких сферах ума. Как быть с неразрешимыми противоречиями? С проблемой смерти, например?

Только два выхода: либо исследовать их и примирять, рационализируя в какой-то новой логической схеме, либо игнорировать, вытеснять. Либо (чаще всего) то и другое одновременно. Человек не может жить в конфликте с самим собой. Есть какая-то норма внутренней правоты. Быстрее всего забывается не то плохое, что причинил тебе мир и люди, а то, что причинил ты другим или себе.

И обыкновеннейшее человеческое свинство — неблагодарность — тоже связано с вытеснением. С огромной силой вытесняются все разновидности зависти, бесчисленные варианты комплекса неполноценности...

Человеку, который начинает вглядываться в эту механику, становится непросто с людьми и с самим собой. Но страусиная политика — не выход. Во всяком случае, очевидно, что ответ: хорошо это — вытеснение, или плохо, — не может быть однозначным.

— Погодите, сейчас... Вертится на языке... Сейчас вспомню...

Знакомая ситуация «Лошадиной фамилии», повторяющаяся с каждым чуть ли не каждый день. Иногда это удается, а чаще нет: срочно вытащить из подсознания нужное слово, фамилию, телефон. Ведь знаю же, но сейчас, как назло, забыл! И какое удовлетворение, коротенькое, но интенсивное, когда все же выскакивает.

Что же происходит, когда мы безуспешно силимся что-нибудь вспомнить?

Думается, в этом случае преграждает путь к воспоминанию именно Ад, его маленькая нетерпеливая вспышка, возникающая из-за неполучения результата немедленно. Очевидно, это кратковременное непроизвольное вытеснение. Очень похоже на ситуацию, когда надо быстро открыть замок, а у вас целая связка ключей, и неизвестно, какой подходит. Вы судорожно тычете то одним, то другим, раздражаетесь, пытаетесь чуть ли не взломать явно неподходящим и в результате просто теряете время. Куда уж тут до оптимальной стратегии.

Особенно драматично это получается на экзаменах и ответственных выступлениях, например у актеров на сцене, когда Ад подстегивается жестким лимитом времени, а промедление и растерянность смерти подобны. Сбился, забыл — пропало, если не выручает мгновенная замещающая импровизация...

Нет, Ад не обвинишь в том, что он только подавляет память, это было бы несправедливо: отчаянное напряжение иной раз позволяет вытащить из мозга невероятное. Зачем же Ад упрямо отталкивает явно необходимое, без чего сам же рвет и мечет?

Наверное, все дело в этой неотрегулированной стихийной избыточности...

Самый разумный и довольно часто непроизвольно применяемый метод вспоминания недающегося — все то же отвлечение. Убедившись, что усилия бесполезны, лучше прекратить всякие попытки вспомнить и переключиться на что-нибудь другое. Чрезвычайное положение отменяется, напряжение Ада ослабляется, внимательный центр сознания занимается другими вещами, но на периферии его остаются вестовые, прислушивающиеся к подсознанию. А тем временем там, в смутной мозговой автоматике, продолжается перебор зхо-ключей. И вот наконец в один поистине прекрасный момент вестовой кричит: эврика!..

На этот раз — забыть, чтобы вспомнить. Таким методом вспоминают не только слова, фамилии или номера телефонов. Так ищут идеи, так идет охота за мыслью у изобретателей, литераторов, математиков, и многие рассказывали об этом. Так подлавливают вдохновение. Разница только в масштабах времени и усилий. У творческого человека, в сущности, нет момента, когда бы он не работал, даже если он уверен, что отдыхает. Если верно замечание Чайковского, что вдохновение — гостья, которая не любит посещать ленивых, то так же верно и то, что она боится чрезмерно приставучих. Раскачка подсознания — вот чем занимаются творческие люди всю жизнь и неподчинение суровым законам этого дела мстит за себя жестоко. Не идет книга (картина, теория, пьеса). Хватит, не насиловать себя, отложить. Дать отстояться. Усилия, казавшиеся бесплодными, не пропадут: в свой час они вернутся из подсознания с ясной готовностью, и из груды разрозненных кирпичей, с огромной скоростью встанут почти готовые постройки, только успевай ставить. Так с благодарностью возвращаются эхо, отпущенные на свободу (а подпирают эхо из глубины еще и отмашки эмоционального маятника).

Но выжидательный метод, конечно, применим лишь в случае, когда вы располагаете достаточным временем и терпением. В жизни обычно приходится вспоминать срочно...

К сожалению, рецептов срочной мобилизации памяти пока нет, в основном приходится полагаться на стихию игры между сознанием и подсознанием. Но из того, что мы только что сказали, следует одна непреложность: Ад к деликатной механике памяти подпускать нельзя. Перебор эхо-ключиков должен производиться четко и уверенно. Чтобы увеличить вероятность воспоминания, надо как-то мобилизовать Рай, так хорошо умеющий притягивать...

Моделью может служить пошловатый азарт анекдотчика. Если вы засмеялись одному анекдоту, он обязательно расскажет вам следующий, и не остановится, пока не проиграет всю свою пластинку, ибо с этим у него связана стойкая цепная реакция удовольствия. Везет же кому-то... Если б уметь полноценно использовать это великое естественное умение мозга засылать Рай вперед искомого, испытывать предвосхищающее ощущение, что уже получается, хотя на самом деле еще все под вопросом, уже получилось, хотя только еще началось...

И этот механизм работает на различных уровнях, начиная от примитивной физиологии и кончая самыми вдохновенными взлетами мысли.

Если есть вытеснение, этот механизм убегания от Ада памяти, почему же он не всегда срабатывает? Почему никак не удается забыть обиду, поражение, несчастную любовь, травмирующую ситуацию?..

— Вы сознательно хотите забыть это?

— Да, сознательно. ■— В том-то и беда.

Здесь нет никакого парадокса: ведь приказывая себе забыть нечто, вы тем самым и припоминаете. Исподтишка проверяете себя, спрашивая где-то внутри: а забыл ли я это, и именно этим внутренним вопросом опять вспоминаете, включаете эхо. Получается заколдованный круг, воспоминание только укрепляется.

Нет, чтобы забыть, надо забыть незаметно. Сознательная заинтересованность в забывании только мешает, если нет заинтересованности подсознательной. А разобраться в ее механике и овладеть ею не просто, здесь-то уж всегда нагромождение парадоксов и противоречий, ибо в игру вступает Двуликий Янус. Лучше всего идти испытанным, хотя и нелегким путем отвлечения, и тогда рано или поздно срабатывает та подсознательная (как ее лучше назвать?) воля, та автоматическая минимизация Ада, которая пронизывает все наше существо.

ИЗ ОТКРОВЕНИЙ

СОННОГО ЦАРСТВА

(гипноз без гипноза)

НОЧНАЯ СМЕНА

ЗАЧЕМ?

О ТОЛКОВАНИИ СНОВ ФЛЮИДЫ ГОРИЛЛЫ

ЗАБЫТЫЕ СНЫ

ГИПНОЗ БЕЗ ГИПНОЗА

ВЫКАРАБКИВАЯСЬ ИЗ ПОДСОЗНАНИЯ

НОЧНАЯ СМЕНА Ф

Спящий мозг, как мы уже знаем, электрически отнюдь не молчит: нескончаемые волны ритмов свидетельствуют, что в нем продолжается работа. А электроды поведали, что примерно половина нейронов, молчащая днем, оживленно разговаривает ночью, и наоборот. Значит, в мозгу есть ночная смена, которая вершит какие-то свои таинственные дела. Длительные записи биотоков спящих людей и животных показали, что дела эти совершаются в довольно строгой последовательности.

Глаза закрыты, но сна еще нет: на электроэнцефалограмме господствуют бодрственные ритмы дневной смены. Но вот они начинают путаться и перемежаться какими-то неправильными зигзагами: это первая легкая дремота, полузабытье. «А? Нет, не сплю...»

Еще несколько минут, и писчики энцефалографа начинают вырисовывать веретенообразные кривые: дремота углубляется, внешний мир уплывает... Пошли крупные, медленные дельта-волны. Это уже глубокий, или «медленный», сон, практически бессознательное состояние. Ночная смена трудится вовсю. Падает температура тела и самого мозга, замедляется пульс, снижается кровяное давление, все органы и эндокринные железы работают в сонном режиме. Дельта-волны укрупняются, отключение все глубже, все телесные признаки сна нарастают максимально...

И здесь начинается странное. Словно спохватившись, что зашел слишком далеко, мозг начинает быстро возвращаться к исходному уровню температуры и электроактивности. На электроэнцефалограмме появляются ритмы бодрствования. Нет, спящий не просыпается, мышцы его тела даже еще больше расслабляются. Но под плотно закрытыми веками начинают двигаться глазные яблоки, могут дернуться брови, рот, рука... (Собаки в это время слегка перебирают лапами, иногда пошевеливают хвостом, даже взлаивают.)

Это фаза так называемого парадоксального, или «быстрого», сна с бодрствепнымн биотоками. Она длится от 8 до 30 минут, и затем электрические события в мозгу снова идут в прежней последовательности. Начинается новый сонный цикл. Так происходит четыре-пять раз за ночь. А пробуждения испытуемых в разных фазах циклов убедили экспериментаторов, что всякий раз, только когда начинается быстрый сон, человек видит сновидение.

Это большое открытие, внесшее ясность в туманное высказывание: «Он уже видит десятый сон». Десять снов за ночь обычно посмотреть не удается, но четыре-шесть — обязательно, даже если вы уверены, что не видели ни одного. Вы просто успеваете забыть их, прежде чем к ним подключаются и продолжают в своих эхо бодрственные системы памяти. Жизнь в мире сновидений составляет 20 процентов от всего сна и, стало быть, довольно солидную часть всей жизни.

Но самым большим открытием стало другое. Оказалось, что можно по многу раз будить человека во время медленного сна, и к утру он все равно будет чувствовать себя выспавшимся. Не то происходит, если будить в самом начале быстрого сна. Человек, которому так и не дали посмотреть за ночь ни одного сновидения, утром заявляет, что спал ужасно, вообще не спал и отвратительно себя чувствует... Уже в первую такую ночь заметно, что биотоки быстрого сна появляются чаще, словно мозг стремится возместить их во внеурочное время. Они появляются и днем. Если так продолжается, психическое состояние в конце концов действительно становится ужасным, возникает раздражительность, вялость, ослабление памяти, расстройства влечений: могу г появиться и галлюцинации — все как у людей, которые ради эксперимента на много дней лишали себя сна. Исследователи пришли к выводу, что человеку нужны сновидения.

Люди, жалующиеся на абсолютную бессонницу, в большинстве все-таки спят ночью хотя бы три-четыре часа — к такому выводу пришли в лаборатории сна, руководимой профессором А. М. Всйном. Но фаза быстрого сна в подобных случаях, как правило, нарушена. Очевидно, это и лишает «чувства сна». Соотношение фаз сна изменяется у людей, страдающих неврозами и психозами, различно оно у «жаворонков» — легко засыпающих с вечера и бодрых утром, — и «сов», у которых все наоборот. Снотворные, большинство из которых дает «тяжелый» сои, тоже либо не действуют на нарушения быстрого сна, либо усугубляют их Изменяет быстрый сон и алкоголь, то уменьшая его, то, наоборот, увеличивая. А ЛСД, хорошо знакомый нам психотомиметик, порождает биотоки быстрого сна во время бодрствования.

Когда быстрого сна слишком много, от алкоголя, например, это тоже неприятно: «Всю ночь видел сны, сумбур какой-то, все время просыпался...»

Мало снов — плохо, много — тоже плохо. .

Но уж кто, судя по биотокам, видит больше всех снов — новорожденные котята, почти все время сна у них «парадоксальное». Интересно, что же они видят? И что видиг эмбрион, который большую часть своей внутриутробной жизни проводит в быстром сне? Может быть, галлюцинации? Проникнуть в эти тайные видения нам пока не дано.

Наверное, сновидения не имеют никакой цели и сами по себе не нужны, хотя и могут здорово пригодиться, как, например, Менделееву, который увидел во сне первый черновик своей периодической таблицы. Они лишь побочный продукт («эпифеномен») периодических фаз быстрого сна, которые — вот это уже определенно — нужны мозгу.

Так зачем же?

Ни одна гипотеза пока не сводит концы с концами. Правдоподобно предположение, что парадоксальный сон способствует созреванию мозга, особенно у плода и новорожденных. Хотя бы потому, что у них этого сна особенно много. Предварительный перебор связей между нервными клетками, импульсное проторение путей...

А может быть, быстрый сон действительно нужен, чтобы сонное состояние не заходило слишком уж далеко, — периодическая тонизация, встряска, дозор бодрствования, напоминающий, что главное — это активность? Все те же качания маятника...

Как есть парадоксальный сон, так есть и парадоксальное бодрствование — периоды нашей деятельной дневной жизни, когда на электроэнцефалограмме можно обнаружить намеки на сон. Правда, такие периоды менее регулярны, но это легко объясняется тем, что во время бодрствования на ритмы мозга накладывается несравненно больше внешних влияний. Если работа монотонна, периодическое снижение бодрственного тонуса проявляется колебаниями внимания и оперативной памяти. В это время машинистки делают серии опечаток.

Маятниковый нейронный механизм сонно-бодрственного цикла устроен принципиально так же, как и множество других маятников организма: та же качка и те же отмашки. Очень много общего с маятником вдоха-выдоха: та же гибкость поверхностного произвольного регулирования и та же могучая, все сметающая непроизвольность, когда дело доходит до серьезного. Только более растянутая шкала времени... И каковы бы ни были гипотезы о значении разных фаз сна, основная его цель несомненна: возместить биохимический расход, который во время бодрствования не восполнялся, прибраться, привести все основное в порядок и новую готовность.

Если бы на нашей планете стоял вечный день или вечная ночь, мозг скорее всего работал бы в пульсирующем ритме, наподобие сердца. Но нет никакого смысла бодрствовать в то время, которое не может быть использовано для полноценной мирской деятельности: организму гораздо целесообразнее заняться внутренними делами. Человеку эволюционно пришлось выбрать дневной образ жизни. Основной ритм планеты навязал себя мозгу, закрепился генетически. В условиях полярного дня и ночи люди в общем продолжают спать и бодрствовать, как обычно. Однако на общую схему цикла наложилась масса частных отклонений. Похоже, например, что некий процент «сов» среди людей — намеренный ход эволюции: на ночных стоянках первобытных групп, в которых сформировался современный человек, нужны были бодрствующие часовые, которым не хотелось спать в это время. Необходимо было и сохранение достаточной гибкости сна у всех: дикая жизнь полна неожиданностей и ночных беспокойств. У большинства людей мозг способен переходить на разные режимы сна.

Но природа все делает вчерне и вслепую. Мозг плохо подготовлен к жесткому режиму цивилизации. Неравномерная избыточность у одних проявляется в излишке бодрствования — бессоннице, у других в сонливости...

Есть болезнь нарколепсия, при которой периодически или в самое разнообразное время возникают приступы сна; человек может внезапно заснуть среди полного бодрствования. Являются ли эти приступы результатом мгновенного включения «ночной смены» или отключения «дневной», пока неясно. Удивительный случай из практики моего друга-коллеги: ему удалось вылечить от нарколепсии иностранного дипломата, который впадал в сон на ответственных дипломатических приемах; помогло внушение в гипнотическом сне.

При поражении бодрственных центров ствола возникает летаргический сон, длящийся иногда десятки лет. Болезненные очажки находят обычно около стенок внутримозгового канала. Здесь несомненно: отключение бодрственных центров отдает мозг во власть тормозных. Экспериментальная модель «сонной болезни» получена на животных, у которых прицельно разрушали или изолировали часть сетевидного образования. Но в некоторых случаях летаргического сна никакого поражения бодрственных центров не обнаруживается... Это случаи «психогенной» летаргии: сон наступает сразу же после психического потрясения. Так засыпали некоторые матери после известия о гибели детей. 22 ноября 1963 года заснула 19-летняя мексиканка Мария Элена Тельо, потрясенная сообщением об убийстве президента Кеннеди, и спит до сих пор. Быть может, это сверхкрайний случай вытеснения — непроизвольное подавление всей памяти, пронзенной Адом.

В сновидении нет ничего невозможного. Здесь мы плачем и смеемся, летаем, умираем и вновь рождаемся, совершаем подвиги и аморальные поступки, встречаемся со множеством существующих и несуществующих лиц и с собственными двойниками, превращаемся в кого угодно...

Если осторожно посветить фонариком в лицо спящему, ему может присниться ослепительный летний день, яркое звездное небо, пожар, костер, электросварка, наезжающий поезд или автомобиль с горящими фарами, экран кино или телевизора с передачей детективного фильма и множество всякого другого, но яркий свет будет присутствовать в сновидении почти обязательно. Если приложить к ногам холодную железную пластинку — приснится морозный зимний день, прогулка на лыжах, купание в проруби, путешествие в Антарктиду...

Подобные вещи были известны уже Аристотелю. Сходными приемами некоторые современные исследователи программируют сновидения спящих. «Заказ» и сновидения иногда и в самом деле близко совпадают, это облегчается и предварительным изучением психики испытуемых. И все-таки мозг импровизирует на заданную тему с громадной долей непредсказуемости. Можно несколько раз увидеть очень похожие сновидения, но дважды одно и то же нельзя. Как-то во время ночного дежурства в больнице Кащенко на плечо мне села огромная птица и с отвратительным клекотом и хлопаньем крыльев начала терзать конями; просыпаюсь, меня трясет за плечо санитарка: «Доктор, вставайте, срочный вызов» (телефон в дежурке не работал). В следующий раз точно в такой же ситуации мне приснилось, что я выступаю на соревнованиях по самбо, и как раз, когда я собирался провести какой-то прием, противник железной хваткой схватил меня за плечо...

Сновидение «мыслит» образами и сюжетными сценами. Но используются при этом не только и не столько провоцирующие сигналы извне, сколько то, что продолжает копошиться в самом мозгу. По некоторым подсчетам, за время ночного сна мозг успевает до 10 тысяч раз перебрать все эхо событий прожитого дня. Но этот перебор не ограничивается только что прожитым днем, он захватывает и гораздо более давние и глубокие следы. Наблюдения над сновидениями в течение всей ночи показали, что в первых сновидениях производится «перетряска» актуального, только что пережитого: нередко человек, ведущий напряженную жизнь, едва успев заснуть, просыпается от кошмара, содержание которого близко ситуации, в которой он находится. Последующие сновидения все дальше смещаются к глубоким пластам долгосрочной памяти, так что к рассвету появляются шансы увидеться с давно потерянными близкими.

А как возникают вещие сны?..

Мать увидела во сне гибель сына. Наутро телеграмма... Человек видит сон: его куда-то ведут близкие люди. Внезапно все исчезают, он остается один в пустой комнате... Вскоре заболевает и умирает.

В огромном большинстве таких случаев оказывается, что уже до вещего сна у человека были основания предчувствовать событие. Но основания эти не поступали в сознание.

Один химик, знакомый С. С. Корсакова, вернувшись из лаборатории домой, лег подремать. Не успел он заснуть, как увидел, что горит лаборатория. В тревоге проснулся и, быстро одевшись, не отдавая еще себе ясного отчета, зачем и почему, направился в лабораторию. Там он увидел такую картину: пламя от свечи, которую он забыл погасить, уже передвигалось по краю занавески.

Случай этот хорош тем, что исключает всякие разговоры о телепатии и ясновидении и вместе с тем очень напоминает их. Горящая свеча, разумеется, ничего не могла «телепатировать» на расстоянии.

Это типичная ситуация-шесознайка», ставшая доступной самоотчету только благодаря сновидению. Смутное воспоминание о непогашенной свече или просто чувство «я что-то забыл сделать», очевидно, осталось в подсознании и, усиленное, уже как образ явилось в сновидении. Причем самое главное: явилось вовремя.

И это имеет свое объяснение. В подсознании у каждого из нас есть «часы», производящие вероятностную прикидку времени. Она основывается на усвоенном опыте примерной продолжительности известных событий. А внутренним счетчиком времени может служить множество периодических событий, происходящих в организме и самом мозгу.

Не ставя под сомнение достоверность факта, можно объяснить и знаменитый сон Ломоносова, в котором он увидел гибель своего отца на одном из островов Белого моря. Этот пример приводится как классический случай телепатии. Мозг умирающего отца посылал мозгу сына «телепатему». Но была ли сама ситуация абсолютно неожиданной для Ломоносова? Конечно, нет. У его подсознания были основания прогнозировать вероятность такого события: ведь сам Ломоносов ходил в море и знал, что это такое. Любовь к отцу, постоянная тревога за него... Точность места (именно тот остров) может быть объяснена все тем же знанием моря. Точность времени...

Здесь две возможности. Одна — простое совпадение. Вероятно, Ломоносов не раз и не два видел подобные сны, и вот наконец один роковым образом оправдался. Одно оправдавшееся предчувствие для эмоций наших, как известно, действеннее ста неоправдавшихся, которые вытесняются очень быстро. В своей стихийной эхо-игре подсознание бывает мудрым провидцем, но гораздо чаще все-таки зряшным паникером и перестраховщиком. Однако сознание прощает ему этот недостаток более чем снисходительно...

Вторая возможность. По каким-то мелким, косвенным признакам, по неосознаваемым, но реальным и воспринятым деталям хода событий вероятность прогноза несчастья увеличилась. Быть может, это были какие-то погодные знаки или что-то другое. Будущее отбрасывает свои тени — есть такое английское изречение.

Будущее, конечно, ничего не отбрасывает, но зато настоящее действительно всегда содержит в себе зародыши будущего.

Есть и еще одна, более редкая разновидность вещих снов: с удивительной точностью предсказываются маловероятные события, как будто бы не затрагивающие эмоций. Мне самому, например, много раз снились люди знакомые, но довольно далекие от меня. Я не имел основания ни ждать, ни желать встречи с ними, но вскоре, обычно в тот же день или на следующий, эти встречи происходили. Одно время это повторялось так часто, что я перестал удивляться, но объяснить по-прежнему не мог. Может быть, это просто действие статистического закона «кучности» редких событий?

Моей двоюродной сестре однажды приснился во всех деталях экзамен, предстоявший дня через три (правда, это уже был сон, эмоционально окрашенный), тот самый номер учебной комнаты, тот самый номер билета. И даже экзаменатор, ранее незнакомый, с тою же именно физиономией, какая приснилась... Подобные «ясновидящие» сны снились ей и еще несколько раз.

Здесь в поисках чуда очень нужно и очень трудно исключать одно коварное явление — обратные обманы памяти, подобные тем состояниям «уже виденного, уже пережитого», которые иногда возникают самопроизвольно или при раздражении гиппокамповой системы. О ясновидении во сне можно всерьез говорить лишь после того, как будет набрано достаточное число опытов со следующей экспериментальной процедурой: содержание сновидений фиксируется сразу же после сна, а затем проверяется совпадение-несовпадение. Надо исключить и поступки, внушенные самим сновидением.

Это скучно, но что поделаешь...

Фрейд производил психоаналитическое толкование снов по принципу образно-ассоциативной символики. В его толкованиях много остроумных догадок и много произвольного и надуманного. Вытесненные побуждения действительно могут проникать в сновидения, но как раз здесь это обычно происходит с гораздо большей откровенностью, чем в жизни. Приведу лишь один пример.

Один из моих читателей, Д. Г., уже пожилой человек, поведал мне о «второй жизни» в сновидениях.

В жизни это человек весьма здоровый физически и психически, деятельный и разносторонне способный: известный в своей области специалист, преподаватель вуза, научный работник, увлекается многими другими предметами, пишет стихи и прозу, обладает легким слогом и незаурядной фантазией, в прошлом хороший спортсмен... Здоровое самоутверждение пронизывает всю его жизнь. В общении легкий и обаятельный (я имел удовольствие с ним встретиться). Нельзя, однако, сказать — он сам это признал, — что жизнь дала ему полное удовлетворение: ему постоянно свойственно, и иногда в горькой степени, то, что можно назвать голодом неиспользованных возможностей, многочисленные увлечения остались на уровне хобби...

И вот однажды (Д. Г. было тогда уже около шестидесяти лет) ему приснилось, что он сидит на скамейке в сквере возле Большого театра; он сильный, великолепно сложенный юноша, в превосходном настроении. Но странно: он не знает своего имени, не знает, откуда родом и почему оказался здесь, — решительно ничего о себе не знает. Он отправляется в ближайшее отделение милиции: быть может, там ему помогут установить личность. Делом занялись опытные люди, и через некоторое время ему вручаются документы на имя некоего Садко Руслановича с фамилией того же корня, что у Д. Г., но короче и красивее, а также студенческий билет, свидетельствующий, что он, Садко, — студент физического факультета Московского университета, хотя ему всего шестнадцать лег. Окрыленный, он идет в университет выяснять дальнейшие подробности своей жизни, знакомится с людьми, которые, как оказалось, давно его знают, и тут сон оборвался... Однако на следующую ночь он снова приснился себе в образе Садко, столь же привлекательном, и новый сон начался точно с того места и временя, на котором кончился предыдущий. Некоторое время спустя — новый сон, и опять с того места, на котором оборвался.

Так началась жизнь второго «я». Она продолжалась из сна в сон, с нерегулярными перерывами, во время которых виделись обычные, сумбурные сны, быстро забывавшиеся. Сны же, касавшиеся Садко, были необычайно яркими и последовательными, время в них текло быстрее, чем в жизни, иногда новые события начинались после небольшого разрыва, но всегда «время вперед».

Последовали очередные приятные сюрпризы: оказалось, что Садко Русланович необычайно талантлив, если не сказать гениален. Еще не кончив университета, он сделал выдающееся физическое открытие, а затем еще ряд других в физике и математике. Он свободно владеет многими языками. Кроме того, необычайно одаренный пианист и композитор, концертирует, пишет симфонии, придумывает новые музыкальные инструменты... Почти одновременно он завоевал звание чемпиона мира по боксу и шахматам, плаванию, гимнастике, фигурному катанию и настольному теннису. Его полюбила удивительно красивая девушка, дочь известного академика... Нельзя сказать, что все дается ему легко, бывают полосы неудач и творческих кризисов, и, конечно, у него много врагов и завистников. Но он морально чист, страшно трудолюбив и настойчив, и потому фейерверк успехов не иссякает....

— Чем же кончилось? — спросил я Д. Г.

— А это не кончилось. Моя вторая жизнь продолжается, правда, в последнее время все с меньшей частотой и регулярностью. При приеме даже небольшой дозы алкоголя снов не бывает, при переутомлении и расстройстве тоже. Сейчас Садко занят разработкой сложной математической теории, пишет космическую симфонию и встречается с очаровательной юной художницей. Ему чинит препятствия один академик, ранее набивавшийся в соавторы...

Мы порешили на том, что Садко, этот очаровательный супермен, являет собой подсознательное «идеальное Я» Д. Г.: ведь ему, в самом деле, свойственны некоторые черты оригинала... В фантастических достижениях Садко весьма прозрачно видится все то максимальное, чего хотел бы добиться Д. Г. Наиболее удивительно, конечно, непрерывное развитие сюжетных событий во времени, из сновидения в сновидение: ведь обычно сновидения, как кто-то хорошо сказал, похожи на сгоревшую бумагу, при одном взгляде они рассыпаются... Но и это несколько проясняется, если учесть, что Д. Г. вообще свойственно сюжетное мышление (он написал детективную повесть). И кроме того, столь несомненная связь «второй жизни» с Раем, который всегда заинтересован в продолжении... Очевидно, следующие сновидения подсознательно «заказываются» Д. Г.

Нет, не флюиды и не таинственная энергия, а техника управления вниманием, эмоциями и памятью на основе частичного усыпления — вот что такое гипнотическое воздействие. «А все равно что-то есть...» Огромна сила ходячих представлений невежества!

Реализуется внушение или нет, быть гипнозу или не быть — зависит от множества переменных разных уровней — социально-психологического, психофизиологического, ситуационного. Все это смыкается в безотчетных механизмах общения, и они главное.

В одних случаях приходится мягко, успокаивающе убаюкивать, в других — вести себя достаточно властно... Но всегда эффект зависит не столько от гипнотизера, сколько от гипнотизируемого. Необычные же глаза и прочие гипнотические атрибуты способствуют гипнозу лишь в той мере, в какой еще действует массовая, плохо осознаваемая вера в сверхъестественное могущество.

Глаза необыкновенной черноты или серо-стальные, непроницаемые, острый, сверлящий взгляд, зависящий от своеобразного строения век; необычная величина или форма глаз, при которой над радужкой или под ней в большей степени, чем обычно, выступают белки, густые брови, нависшие или, наоборот, делающие мощный мефистофельский взмах; малая подвижность взора, редкое мигание, связанное с притуплением чувствительности роговой оболочки, — вот, пожалуй, основные варианты «гипнотической» внешности. Что еще? Лохматая грива. Разумеется, борода. На худой конец сгодится даже выдающийся нос. Главное — некая необычность, заставляющая предполагать за ней еще «нечто».

Думаю, не выдам секрета, если скажу, что некоторые гипнотизеры не отказываются от использования подобных вспомогательных средств. В этом нет ничего предосудительного — в данном случае действительно важно не средство, а результат. Помню, у нас в клинике был аспирант из Якутии, прекрасно гипнотизировавший — и явно не без помощи своей характерной внешности. Я знаю гипнотизеров, мастерски умеющих делать страшные глаза, дико напрягающихся и трясущихся, надувая жилы на лбу, словно что-то испуская, выдавливая из себя.

И что же, это действует, особенно на впечатлительных молодых женщин. Они чувствуют «токи» и «флюиды».

У меня хранится рисунок одной художницы, сделанный во время моего сеанса гипноза с «глазным» вариантом. Характерное выражение глаз в нем хорошо схвачено и усилено. Этот рисунок сам по себе, без моего присутствия, вызывал гипнотическое состояние у некоторых моих пациентов. Им казалось, что рисунок испускает флюиды.

Правда, есть, видимо, еще одна, более древняя и глубокая подоплека гипнотического действия взгляда в глаза. Известно, что многие животные не переносят устремленного на них прямого человеческого взгляда, боятся его. Это не досужие выдумки. Ведь и в общении животных между собой взгляд в глаза кое-что значит.

У горилл, например, он играет решающую роль в установлении отношений господства и подчинения. Гориллы-самцы практически никогда не дерутся. (Это было бы, вероятно, биологически невыгодно для вида, поскольку гориллы отличаются чудовищной силой и легко уничтожали бы друг друга, а размножаются они неинтенсивно, так что каждый самец на вес золота.)

Драки заменяет игра в гляделки. Встречаясь, два соперника пристально смотрят друг другу в глаза, и тот, кто первым отводит взгляд, признает себя побежденным. Тем же способом — внушительным взглядом в глаза вожак призывает к порядку своих зарвавшихся подчиненных. Обезьяньи гляделки — это психическое испытание. Что перевесит: страх или гнев? Дерзкий взгляд в глаза горилле способен привести его в ярость, и Реми Шовен предупреждает, что, если человек, встретившись с гориллой, посмеет посмотреть прямо в глаза, тот одним небрежным движением руки просто-напросто оторвет ему голову. Я вспомнил в связи с этим, как один гипнотизер недавно публично вызвал на поединок чемпиона мира по боксу среди профессионалов в тяжелом весе. Гипнотизер заявил, что, если только будет смотреть тяжеловесу в глаза, победа ему обеспечена. Чемпион отказался принять вызов, заявив: «Я побью его с закрытыми глазами».

Как бы то ни было, похоже, что «глазной» эмоционально-сигнальный механизм действительно существует, и очень возможно, что он подспудно действует у человека (о нашем близком родстве с обезьянами не стоит забывать). Властный взгляд в глаза иной раз, видимо, действительно пробуждает древний рефлекс подчинения и способствует гипнозу. Но только в тех случаях, когда личность гипнотизируемого позволяет вообще ожидать легкости подчинения. Проще всего таким способом гипнотизируются люди очень молодые и весьма впечатлительные.

Примерно в 20 процентах случаев у гипнотиков удается вызвать состояния так называемого сомнамбулизма: самую глубокую фазу гипноза, его вершину, апофеоз. Состояние это достигается чаще всего у людей определенного типа. В обыденной жизни эти люди общительны, отзывчивы, доверчивы, открыты, беззлобны, без «заднего плана». Они вспыльчивы и отходчивы, довольно легко увлекаются, любят посмеяться и поболтать. Движения их ритмичны и хорошо скоординированы. В общем, это нормальный тип, близкий к сангвиническому, и известный опыт позволяет даже с достаточной вероятностью предсказывать, у кого получится сомнамбулизм. Легко впадают в это состояние некоторые больные, особенно с истерическими неврозами, многие алкоголики и очень легко подростки. Компонент детской непосредственности, легкость общения — «коммуникабельность», богатство безотчетной эмоциональности — вот, видимо, главное, что предрасполагает к гипнотическому сомнамбулизму. Среди сомнамбул не слишком высок процент людей с блестящим интеллектом, но и весьма высокий интеллект иногда не оказывается препятствием.

В состоянии сомнамбулизма психика как бы раздваивается: одна ее часть глубоко спит, а другая — управляемая внушениями, находится в высшей степени бодрствования. Управляемая часть психики динамична, подвижна. Это не какое-то «светлое», анатомически отграниченное пятно в мозгу, а именно психическое поле. Через эту управляемую часть психики гипнотизер по желанию может в любой момент вызвать к деятельности или глубоко подавить любую психическую и телесную функцию. Несколько слов — и загипнотизированный глубоко, без единого движения спит, он не будет ничего слышать, произойди даже взрыв. Еще внушения— и он встает, ходит, смеется, поет, играет, слух его обострен, но видит, слышит и делает только то, что соответствует приказам гипнотизера. Сомнамбулу можно внушить любую галлюцинацию, внушить несуществующую боль или подавить всякое восприятие боли, сладкое сделать кислым, соленое — сладким. Внушив, что тело несгибаемо, как доска, сомнамбула можно положить затылком и пятками между двух стульев и посадить на него двух человек (разумеется, во время лечебных сеансов никаких таких фокусов не делается, все это демонстрируется только на показательных сеансах). Вот сомнамбул, растянувшись на кровати, загорает на солнышке, вот, наклонясь к полу, рвет цветы в роскошном саду it с наслаждением слушает пение соловья (а в комнате тишина). Вот лицо его исказил страх: он увидел тигра. Но он может увидеть и любое другое животное, самое фантастическое. Внушить можно все, что угодно.

Это действительно потрясающее состояние, оно производит сильнейшее впечатление на окружающих, и я, хоть видел и сам вызывал его у своих пациентов и испытуемых много раз, никак не могу относиться к нему хладнокровно. Возникает ощущение, будто получил в руки волшебную палочку.

Но если для наблюдателей все происходящее с сомнамбулом чудеса, да и только, то для него самого это состояние весьма прозаично. Он, собственно, почти ничего и не узнает из того, что происходит с ним во время гипноза. Выведенный из гипнотического состояния, он протирает глаза, позевывает и говорит, что здорово спал. Кажется, видел какие-то сны... Но воспоминания о них, как правило, отрывочны, тусклы. Самочувствие после гипноза обычное, иногда даже лучше, чем раньше, и лишь изредка бывает небольшая тяжесть в голове.

Но забвение обманчиво. В этом можно убедиться с помощью того же внушения.

«Вы вспоминаете в последовательности, до мельчайших деталей все, что происходило с вами на сеансе!» — этого приказа гипнотизера, даже без нового погружения в гипноз, достаточно, чтобы сомнамбул действительно все вспомнил и в мельчайших подробностях рассказал. Значит, фиксация есть! В гипнотическом сне следы памяти продолжают откладываться, закрывается лишь их доступ к воспоминанию, доступ к сознанию. Возникает какой-то заслон, очень похожий на вытеснение. Чем причудливее были внушенные переживания, тем полнее вытесняются.

Внушение может заставить сомнамбула совершенно забыть все происходившее не только во время сеанса, но и в любой момент жизни. Его можно заставить забыть своих родных, свое имя, родной язык—что угодно. Но новое внушение легко все восстанавливает.

Нельзя ли в гипнозе вновь увидеть забытые сны?

Ведь внушение в сомнамбулическом состоянии способно пробудить такие глубокие следы памяти, о существовании которых не подозревает ни гипнотизер, ни сам загипнотизированный. Можно оживить сцены из далекого прошлого, казалось, безвозвратно забытые (как в случае, о котором недавно стало известно всему миру: житель Венгрии, 35-летний шахтер, мальчиком угнанный фашистами с Украины, с помощью врача-гипнолога вспомнил свое настоящее имя и фамилию, нашел родное село и мать). Можно пробудить давно утраченные навыки и умения. Пятидесятилетняя женщина танцует давно забытый танец ее юности. Двадцатипятилетняя превращается в семилетнюю первоклассницу и старательно выводит буквы неподдельно детским почерком, который был у нее в первом классе. Вот она, уже трехлетняя, говорит детским голоском и, сидя на голом полу, играет в песочек, в куличики.

Правда, истинное оживление эха далекого прошлого смешивается здесь с долей непроизвольного актерства, с некой внушенной игрой. В этом можно убедиться, внушив двадцатипятилетней, что она столетняя старуха. Согнувшись, она будет еле двигаться мелкими шажками, кряхтеть, тяжело дышать... Это, конечно, не оживление следов прошлого, которого не было, а пробуждение и введение в актив представлений, которые хранятся в памяти об облике и поведении стариков. Самоощущение старости в этом состоянии, безусловно, есть. В бодрствующем состоянии, однако, такая игра невозможна, если не считать талантливой актерской импровизации.

Оживление таких подсознательных эхо происходит, очевидно, и в тех случаях, когда загипнотизированному внушается перевоплощение в другую личность. Поведение его максимально соответствует тому, что он знает и помнит об этой личности и как ее себе представляет. Ничто не берется из ничего: перевоплощенное «я» образуется только из памяти. Но степень мобилизации памяти превосходит обычную. Этот максимум в жизни достигается только у настоящих актеров. Актерское же перевоплощение, как прекрасно показал Станиславский, есть результат самовнушения. Подсознательная память при этом работает не совсем обычным образом. Актеры, кстати, в большинстве очень внушаемы и легко впадают в гипноз.

А что происходит при гипнотическом сомнамбулизме с биотоками мозга?

Несколько исследователей независимо получили один и тот же результат. При сомнамбулизме биотоки такие же, как во время сна: в фазе сновидений они похожи на биотоки бодрствования. Но стоит дать внушение: «Спать. Вы глубоко спите» — и биотоки быстро меняются, возникает

обычная картина глубокого сна с медленным дельта-ритмом. Как только словесное общение с гипнотизером возобновляется и следуют новые внушения, биотоки снова становятся бодрствен-ными.

Еще не вполне ясна картина биотоков при сомнамбулизме негипнотическом — самопроизвольном, который называют также лунатизмом. Спящий встает с постели, делает несколько шагов, одевшись или в чем был, ложится обратно... Многократно описаны случаи весьма сложных действий: от нелепых, когда, например, мальчик, громоздя друг на друга стулья, с непостижимой ловкостью поднимался по ним к потолку и слезал обратно, до высокотворческих, подобных истории с Вальтером Скоттом, написавшим в сомнамбулизме изрядный литературный отрывок. Потом он отказывался поверить, что это его работа.

Некоторые исследователи утверждают, что эти состояния возникают только в фазе «медленного сна» и, стало быть, отличны от гипнотического сомнамбулизма. Действительно, обычно лунатик совершенно недоступен контакту, его можно только грубо разбудить. Он просыпается растерянный, ничего не понимая, а если стоит на крыше или карнизе дома, сразу падает. Какой-то таинственный контакт с самим собой... Но мне известны и случаи перевода самопроизвольного сомнамбулизма в гипнотический. Один молодой человек, например, вставая среди ночи, упорно стремился перевернуть кровать. Соседи (это было в общежитии) несколько раз раздраженно будили его, но одному из товарищей как-то удалось вступить с ним в разговор и спросить, что ему, собственно, нужно от кровати. Спящий забормотал, что камень этот надо обязательно отвалить и копать дальше, там сокровища... «Ну, ложись, ложись, спи». Он покорно лег... Ответ парня, правда, еще не означал, что переживания его действительно были связаны с кладоискательством: он мог быть просто внушен вопросом.

Аналогии этим состояниям есть и в бодрствовании.

В живом мозге никогда не бывает ни полной тьмы, ни абсолютного света. Подвижное взаимодействие двух главных нейронных смен происходит на самых разных уровнях: между пиками сна и бодрствования лежит неисчислимая палитра переходов. Это не только фазы гипноза, гибкая игра мозговой светотени происходит ежесекундно: то, что заполняет в данную секунду поле внимания (оперативная память), попадает в ведение бодрственной смены, а то, что оказывается вне его, отходит на мгновенье или надолго к ночной...

Однажды я сидел в курительной комнате Ленинской библиотеки, разговаривая со знакомым, и вдруг заметил друга. О чем-то глубоко задумавшись, он расхаживал взад и вперед. Дошел до дальнего угла, повернул назад и идет прямо на меня. Я, улыбаясь и радуясь встрече, гляжу на него, привстаю... Но в чем дело?

Он продолжает идти на меня, глядит мне в лицо, но совершенно чужим, отсутствующим взглядом, куда-то сквозь... Я опешил, жду. Он подходит совсем близко, продолжая смотреть на меня, перед самым моим носом поворачивается и идет в другой угол. В чем же дело? Не узнал или не захотел узнать? Чем я его обидел?.. Я подождал, пока он снова пойдет ко мне. То же самое. В третий раз он задумчиво и небрежно сбросил на меня сигаретный пепел. И тут я понял, что, ляг я у него под ногами, он в лучшем случае осторожно переступил бы через меня, как через какое-нибудь бревно.