Охотник на тигров

Глава XXI ЗАКОЛДОВАННОЕ ОЗЕРО

Поздний вечер. Высоко раскинулось звездное небо над обширным плоскогорьем, где бесплодные саванны сменяются девственными лесами и болотами с тростниковыми зарослями. Посреди этого пейзажа находится большое озеро мрачного вида. Воды озера так мутны и темны, что самые яркие звезды еле отражаются в них бледными, расплывчатыми точками. Даже прибой волн о берега, окаймленные густым, непроницаемым камышом, звучит как-то особенно печально и зловеще.

Почти на самой середине озера высится странной формы утес темно-зеленого цвета, напоминающий те исполинские каменные нагромождения над могилами, которыми в глубокой древности дикие племена чтили память своих вождей. Конусообразная вершина этого утеса постоянно покрыта белою пеленою тумана, образующегося из водяных испарений, между тем как сам утес издали кажется скелетом какого-то исполинского допотопного чудовища. У ног этого чудовища в лунные ночи копошились современные чудища-аллигаторы.

Мрачный вид этого озера и его неприветливых берегов, странные очертания выдвинувшегося из его кедр утеса, постоянное безмолвие, царящее в нем и вокруг него, — все это производило на случайного зрителя крайне удручающее впечатление. Поэтому нисколько не удивительно, что суеверные люди считали это озеро обиталищем разных духов и уверяли, что древние ацтеки имели на вершине утеса алтарь для кровавых жертвоприношений.

В нескольких лигах от гасиенды Сан-Карлос ехавший туда дон Мариано де Сильва узнал, что по окрестностям рыщут разбойничьи шайки Аройо. Опасаясь столкнуться с ними ночью, дон Мариано решил лучше остановиться до утра в перелеске, на одном из берегов заколдованного озера. Он знал, что это озеро считается нечистым, а потому сюда ночью никто не заберется. Хотя он сам и его десять слуг и были хорошо вооружены, но что значила эта горсть против «целых полчищ», которые стоустая народная молва приписывала состоявшими под началом Аройо и его помощника Бокардо? Дон Мариано имел основание тем более бояться, что с ним была больная дочь.

Местом стоянки он выбрал небольшую поляну, со всех сторон укрытую густолиственными деревьями. Земля была покрыта пышным зеленым ковром сочной травы, а цветущие вьющиеся растения, обвивавшие деревья, насыщали воздух приятным ароматом. Над этой природной беседкой раскидывался темно-синий бархатный балдахин, унизанный сверкающими золотыми звездочками.

Убаюканная мерным движением носилок, Гертруда заснула в них, и отец не велел ее будить. Сквозь раздвинутую немного занавеску можно было видеть прекрасное, но страшно исхудавшее и побледневшее лицо девушки с темными кругами под глазами.

Носилки были поставлены на землю. Рядом с ними, на подостланных одеялах, расположился и дон Мариано, намеревавшийся не спать, пока будет отдыхать его дочь. Четверо слуг уселись в стороне, на опушке перелеска, почти на самом берегу озера, и, чтобы тоже не задремать, занимали друг друга разговорами, а остальные пятеро отправились в разные стороны на разведку. Тут же, невдалеке, с наслаждением жевали сочную траву шесть лошадей.

С того места, где сидели слуги, вполне ясно был виден таинственный утес, тянувшийся из озера к небу.

— Я слышал от стариков, — начал один из слуг, — что в очень давние времена это озеро было чистое и прозрачное, как хрусталь, а мутным и темным оно сделалось с тех пор, когда кем-то было посвящено дьяволу, который поселился на утесе посреди озера…

— Трудно поверить, чтобы тут решился поселиться даже дьявол, — прервал другой слуга. — Ведь и он мог бы найти себе более приятное местечко.

— Ну, если он там и не живет, — продолжал первый, — все же на этом утесе до сих пор творится что-то страшное. Для того чтобы скрыть это от людей, верхушка утеса всегда находится в тумане. Один старый индеец рассказал мне любопытную историю об этом утесе. Если хотите, я передам вам ее?

— Говори, говори, друг Зефирино! — разом закричали заинтересованные слушатели.

Рассказчик откашлялся и начал:

— В давние времена на этом утесе был устроен индейскими жрецами алтарь для человеческих жертвоприношений… Говорят, они резали там людей целыми сотнями, так что кровь по глубоким трещинам скалы лилась настоящими потоками. Положив связанного по рукам и ногам человека на жертвенник, жрецы прежде всего вскрывали у него грудь и вырывали сердце.

— Вот зверство-то! — закричал один из слушателей. — Ну и мерзавцы же были эти индейцы!

— И теперь есть люди, не только среди индейцев, способные на то же самое, если не на худшее, — заметил рассказчик и продолжал: — Так вот, лет пятьсот назад случилось чудо. Лишь только жрец вынул было из груди одного обреченного трепетавшее еще сердце, как вдруг тот протянул руку, вырвал у жреца свое сердце и хотел было вложить его обратно на место в груди, но в это время сердце выскользнуло у него из руки и скатилось со скалы в озеро. Обреченный он тоже был индеец — с громким воплем бросился вслед за ним в воду. Надо полагать, что этот индеец не нашел тогда своего сердца и продолжает искать его до сих пор, потому что его часто видят в озере и около него. Те, кто видел его, говорят, что как пятьсот лет назад жрец вскрыл ему грудь, так она и осталась открытой до сих пор. Я знаю одного человека, который сам видел его здесь в прошлом году, — заключил рассказчик.

Когда он закончил, все слушатели с невольным любопытством и страхом посмотрели на озеро, не бродит ли там и сейчас легендарный индеец. Как раз в этот момент возле них послышался какой-то шорох. Бледные, дрожащие, растерянные, они все четверо вскочили на ноги. Оказалось, что к ним подходит один из разведчиков, их же товарищ.

— Как ты напугал нас, Кастрильо! — воскликнул Зефирино. — Я только что рассказывал тут одну страшную историю, вдруг слышим, кто-то подбирается к нам… Впрочем, ты и сам выглядишь так, словно тоже чего-то испугался. Что ты видел?

— Кое-что неладное… Но сначала я должен обо всем доложить сеньору Мариано, — проговорил разведчик и поспешно направился к хозяину.

— Говори потише, Кастрильо, — шепотом предупредил его дон Мариано, кивнув на носилки со спавшей в них дочерью. — Где был и что видел?

— Доходил до самой гасиенды Сан-Карлос, — шепотом рапортовал разведчик. Дорога туда чиста, и я вошел бы в самую гасиенду, если бы не зрелище, которое поразило меня…

— Что же это за зрелище?

— Очень странное, сеньор… Не знаю, как и объяснить, чтобы вы поверили?.. Все окна в господском доме гасиенды так и пылают, словно там пожар, но пожара нет, а только какое-то удивительно яркое пламя, которое кажется то синим, то фиолетовым, то красным и как будто перебегает с места на место. Пока я соображал, стараясь понять, что бы это могло значит, вблизи меня, между деревьев, быстро промелькнула какая-то белая фигура, словно привидение…

— Ну, все это тебе действительно только привиделось, Кастрильо, — возразил дон Мариано. — Ничего подобного и быть не может.

— Клянусь вам, сеньор, что все, о чем я докладываю вам, я видел совсем ясно!

Вид и тон Кастрильо, которого дон Мариано знал уже давно, как честного, правдивого и всегда трезвого человека, были так серьезны и убедительны, что дон Мариано поневоле поверил ему. Должно быть, в Сан-Карлос действительно происходило что-то особенное, но что именно, — было невозможно понять по тому, что рассказал разведчик.

Дон Мариано долго сидел в глубокой задумчивости. Он еще дольше просидел бы в таком положении, если бы не голос дочери, вдруг раздавшийся из носилок.

— Ах, как я хорошо выспалась! — проговорила девушка, и ее тонкая белая рука раздвинула занавеску. — Должно быть, скоро утро, папа?

— Даже и полночи еще нет, дорогая. Спи с Богом! — мягко ответил дон Мариано, подходя к носилкам.

— А почему же ты сам не спишь, папа? Мы здесь, кажется, в полной безопасности. Наши люди могут караулить посменно, и ты мог бы…

— Нет, моя дорогая, мне не заснуть, пока мы не будем под кровом Марианиты, — возразил дон Мариано.

— Марианита… Ах, как она должна быть счастлива! — со вздохом промолвила девушка. — Ее жизнь так же цветет, как те луга, по которым мы так любили с ней гулять.

— Скоро и ты будешь так же счастлива, Гертруда, — утешал ее отец. — Вот явится дон Рафаэль и успокоит тебя.

Напуганный болезнью старшей дочери, причина которой крылась в тоске по любимому человеку, дон Мариано давно уже мысленно примирился с политической изменой этого человека и с радостью отдал бы за него дочь, лишь бы сохранить ее жизнь и видеть ее счастливой. Но дон Рафаэль уже почти два года ничем не напоминал о себе и не делал никаких попыток хотя бы на минуту увидеть ту, которую называл своей невестой, даже ни слова не написал ей. Поэтому и отец и дочь были уверены, что молодой человек оказался изменником не только в политике, но и в любви. Однако, желая поддержать в дочери хотя бы луч надежды, дон Мариано старался всячески утешить страдавшую девушку, говоря ей, что ее жених, вероятно, выжидает окончания войны или, по крайней мере, чего-либо такого, что заставило бы его вернуться к невесте.

— О да, — с внезапно разгоревшимися щеками и взором подхватила девушка, да, он должен сделать это! Он дал мне клятву, что явится, когда я пошлю ему то, что уже послала… Впрочем, может быть, и из этого ничего не выйдет! — с грустью прибавила она.

— Выйдет, выйдет, моя дорогая, — продолжал успокаивать девушку отец. Имей еще немножко терпения. Вероятно, он еще не получил твоей посылки, но как только получит, непременно явится и уверит тебя в своей неизменной любви, докажет тебе, что вас разлучили только неблагоприятно сложившиеся обстоятельства и какое-то тяжелое недоразумение.

— Недоразумение, из-за которого можно умереть! — произнесла со стоном девушка, вновь опускаясь на подушки и пряча в них лицо, судорожно подергивавшееся от приступа слез.

Между отцом и дочерью наступило тягостное молчание. Но через некоторое время дочь снова прервала его.

— Как ты полагаешь, папа, за сколько дней наш посыльный может дойти до места назначения? — спросила она, очевидно, под влиянием какой-то вдруг вспыхнувшей в ней надежды.

— Если он не найдет дона Рафаэля в Дель-Валле и должен будет оттуда пройти в Гуахапаму, куда, по слухам, отправился твой жених, то несколько дней тебе придется еще подождать свидания с ним, — ответил дон Мариано.

— Несколько дней? — тоскливо повторила девушка. — О, как это долго!.. Доживу ли еще я?.. А если и доживу, то все равно должна буду умереть, когда он скажет мне: «Вот я явился. Что же вам угодно от меня?» О, милый папа, я непременно умру тогда от стыда и горя!.. Потом я так страшно изменилась… Вся моя прежняя красота пропала. Взглянет он на меня и, увидев перед собою лишь слабую тень былого, быть может, из жалости и будет уверять… Нет, нет, мне не нужно его жалости, если не будет любви!

— А я уверен, что он еще больше полюбит тебя, когда увидит и поймет, как ты страдаешь по нему. Что же касается твоей красоты, то она опять вернется, когда ты будешь счастлива, — возражал дон Мариано, хотя и сам не верил в то, что говорил в утешение дочери, страдания которой надрывали его любящее сердце.

— Ну, тогда я умру от… радости, — промолвила девушка. — Во всяком случае, милый папа, тебе надо быть готовым остаться только с одною дочерью.

С этими пророческими словами дочь потянулась к отцу, обвила его шею обеими руками, прижалась к его груди и заплакала навзрыд. Не мог удержаться от слез и отец. В последние дни его томили предчувствия какого-то тяжелого горя, готового обрушиться на его семью, и он все время с душевным трепетом ожидал, что его мрачные предчувствия оправдаются.

В это время луна, скрывавшаяся до сих пор за темными облаками, наконец освободилась от них и засияла во всей своей красоте; местность, залитая ее серебристым светом, приняла менее зловещий вид. Зато на поверхности озера, возле утеса, казавшегося теперь точно покрытым блестящей серебристо-зеленой слюдяной массой, появилась целая стая аллигаторов. Шурша прибрежным тростником, чудовища стремились в лунную полосу, испуская странные, воющие звуки.

Сбившись в тесную кучу, слуги дона Мариано тщетно боролись с охватившей их жутью.

— Скорее бы уж проходила эта ночь! — сказал один из них. — Не к добру ты, Кастрильо, видел адские огни в гасиенде и белое привидение. Как бы не пришлось нам…

Донесшиеся вдруг как бы из глубины вод какие-то зловещие звуки, походившие на похоронное пение, прервали его и заставили остаться с открытым ртом. Казалось, там, в таинственных недрах озера, кто-то поет древний индейский гимн.

— Пресвятая Дева! — закричал Зефирино, — уж не поет ли это тот индеец, который ищет свое сердце?

Его товарищи, пораженные ужасом, только молча кивали головами в знак того, что и они думают то же самое.

Шелест и треск раздвигаемого вблизи тростника заставили всех замереть от страха. Но любопытство все-таки взяло верх над страхом. Они взглянули на озеро и увидели, как кто-то быстро пробирался среди густых камышей. Вскоре оттуда в озаренное луной свободное пространство озера выступил совершенно нагой человек, по медно-красной коже которого нетрудно было узнать в нем индейца. Очутившись перед открытым озером, этот человек бросился в воду и поплыл к страшному утесу; при этом он пел что-то на своем родном языке. Испуганные появлением пловца, все аллигаторы моментально попрятались в воду.

— Господи! Так и есть: это тот самый индеец, который ищет свое сердце! шепотом произнес Зефирино, весь трясясь от страха. — Видите, грудь у него раскрыта… видны даже внутренности, кроме сердца… Смотрите, подплыл к утесу и как легко взбирается на него, словно по отлогому месту!.. Впрочем, это неудивительно: ведь он живет уж целых пятьсот лет, значит, совсем не похож на обыкновенных людей… Отцы мои! Это еще что такое…

Благополучно добравшись до вершины утеса, индеец исчез в тумане, окутывавшем эту вершину. Вскоре оттуда стали раздаваться следовавшие один за другим в правильные промежутки, громкие, отрывистые, звенящие удары. Эти удары походили на бой башенных часов, но вместе с тем в них было что-то жуткое и зловещее; кроме того, к ним время от времени присоединялся чей-то вой. От всего этого слушателей продрал мороз по коже.

Вне себя от ужаса, слуги бросились к хозяевам, которые также с испугом прислушивались к загадочным звукам.

— Что там такое? — спросил дон Мариано подбежавших людей. — Уж не ягуары ли вблизи? Но они, кажется, не так ревут… Потом, что это за звон?

— Нет, сеньор, это похуже ягуаров! — ответил Кастрильо, весь трясясь, как в злейшей лихорадке. — Нам следовало бы скорее уйти отсюда… Здесь нечисто… Слышите, что творится на этом проклятом утесе? Настоящий, не к ночи будет сказано, чертов шабаш!

И действительно, с озера, вперемежку с пением и глухим звоном, неслись еще более раздирающие душу вопли, стоны, рев и вой.

— Да, папа, здесь в самом деле становится очень жутко, — поддержала слугу Гертруда. — Пожалуйста, уйдем отсюда.

— Да, теперь ясно слышно, что в лесу ревут звери, а в камышах воют аллигаторы. А что за звуки слышатся с утеса — не могу понять, — сказал, прислушавшись, дон Мариано. — Хорошо, — забирайте все наши вещи и осмотрите оружие, в порядке ли оно, — приказал он слугам, с радостью бросившимся исполнять это приказание, и, обратившись к дочери, прибавил: — Успокойся, моя дорогая, сейчас мы двинемся отсюда!

Через четверть часа дон Мариано и пятеро слуг были уже на лошадях, а четверо остальных подняли носилки с больной, и все двинулись в путь.

Объясним теперь то, что происходило на озере и на утесе. Читатель помнит, как Косталь, попросив у дона Корнелио позволения поспать немного, выразил вместе с тем и просьбу отпустить его и негра Клару на ночь. В обнаженном человеке, выпрыгнувшем из камышей в озеро и принятом слугами дона Мариано за «индейца, идущего свое сердце», читатель, конечно, узнал Косталя, неотступно преследовавшего свою цель. А цель его, как мы знаем, состояла в том, чтобы вызвать одного из божеств своих предков: бога гор, Тлалока, или его супругу, богиню вод, Матлакуэцк, от которых он надеялся получить указания насчет сокровищ, таившихся в недрах гор и на дне морей.

Но Косталь был не один. Так как все внимание слуг дона Мариано было устремлено на «пятисотлетнего индейца с распоротой грудью», то они и не заметили, что вслед за ним темной тенью скользил и негр Клара, а может быть, они спутали черную фигуру негра с аллигаторами, которые, как мы сказали, поспешили уйти от людей. Это произошло от того, что Косталь натер себя и своего товарища соком одного растения, запах которого отпугивает крокодилов.

Подплыв к утесу, Косталь велел своему товарищу обплыть утес кругом и подняться на него с противоположной стороны, а сам забрался на него с этой. Вероятно, у индейца были на то какие-нибудь особенные причины. Благодаря этому, наблюдавшие с берега и не могли видеть, как негр карабкался на утес. Да это, пожалуй, было и лучше для них, потому что, увидев рядом со взбиравшимся на утес индейцем еще и негра, они наверное приняли бы последнего за самого дьявола и могли бы умереть от страха.

— Слушай, Клара, — серьезным тоном заговорил Косталь, когда негр взобрался к нему и они оба, как встарь олимпийские боги, уселись в облаках, окутывавших вершину утеса, — слушай как можно внимательнее все, что я скажу тебе.

— Говори, говори, Косталь… Уши мои открыты, — ответил негр, тяжело отдуваясь после быстрого плаванья и взбирания на гору.

— Сейчас я буду кое-что делать, и раздастся звон. Когда боги моих предков услышат этот звон, производимый потомком тегуантепекских касиков, который видел пятьдесят дождливых времен, то кто-нибудь из них непременно явится передо мной. Триста лет они не слыхали этого призывного звона. Не устоять им против него, как ты полагаешь, Клара?

— Разумеется, Косталь. По крайней мере, я бы на их месте…

— Но кто именно из них явится, — продолжал индеец, — сам Тлалок или его супруга Матлакуэцк?..

— А не все ли равно, Косталь? — заметил негр. — Лишь бы только они указали нам…

— Чаще является супруга, — продолжал индеец, не обратив внимания на замечание товарища. — Ее сразу можно узнать по длинному белому одеянию и распущенным волосам… Впрочем, говорят, у нее волосы иногда бывают обвиты вокруг головы и унизаны жемчугом. Глаза ее — как звезды, так и горят, а голос — слаще птичьего. Но взгляд ее так убийствен, что редкий человек может вынести…

— Ну, я вынесу, если только она может сделать меня богатым! — воскликнул негр. — А как выглядит сам Тлалок?

— Он очень высокий… настоящий исполин. Голова его обвита змеями, которые все время извиваются и шипят. Глаза у него огненные, как у ягуара, а голос ревущий, как у быка… Вынесешь ли ты его вид, Клара? Обдумай сперва, пока не поздно.

— Вынесу, вынесу, друг Косталь, не беспокойся! Меня не испугает и сам дьявол, если я буду знать, что разбогатею! — уверял негр. — Ведь ты знаешь, что я боюсь только ягуаров да аллигаторов, а твоих богов…

— Ну вот и отлично, дружище! Если ты так расхрабрился, я радуюсь за тебя, и теперь начну вызывать своих богов.

С этими словами индеец поднял один из стекловидных обломков, которыми была усеяна вершина утеса, и стал с силою ударять им об утес, соблюдая известные промежутки между отдельными ударами. Это и производило тот таинственный звон, который, в соединении с другими описанными явлениями, так напугал наших наблюдателей. Одновременно с этим Косталь затянул заунывный гимн, восхваляющий индейские божества.

Вслед за тем из леса поднялся звериный вой и рев. Негр вообразил, что это уже ответ богов, и струсил было, но, под воздействием мечты о будущем богатстве, тут же оправился и радостно сказал товарищу:

— Как скоро ответили тебе, друг Косталь, твои боги! Должно быть, у тебя и вправду большая сила.

— Эх ты, младенец! — с усмешкою возразил индеец. — Голоса обыкновенных зверей принимаешь за голоса цапотекских богов. Да разве у богов могут быть такие слабые голоса?

— Какие тут слабые! Даже слушать страшно!.. Неужели у ваших богов они еще страшнее, Косталь?

— Не страшнее, а гораздо сильнее! — с важностью проговорил индеец. — Потом боги не ревут, не воют и не рычат. Их голоса подобны раскатам грома… Ах, Клара, смотри, смотри! — вдруг вскричал он, указывая сквозь прорвавшуюся завесу тумана на тот берег, с которого они явились сюда. — Видишь, там движется что-то белое?

— Вижу, вижу! — ответил негр, взглянув по указанному направлению. — Словно как бы женщина с распущенными волосами…

— Женщина? Нет, это не обыкновенная смертная женщина, а сама Матлакуэцк, богиня моих предков! — дрожавшим от торжества голосом воскликнул индеец. — Да, друг Клара, — восторженно продолжал он, схватив руку негра, — наконец-то настал час восстановления прежней славы и прежнего могущества тегуантепекских касиков!.. Плывем навстречу богине, поклонимся ей и будем умолять ее. Скорее, скорее, чтобы она не оскорбилась нашей медленностью!..

Торопливо сбежав с шероховатого утеса, товарищи бросились в воду и поплыли обратно к берегу, где среди камышей действительно пробиралась белая женская фигура.

Косталь, плывший впереди и напевавший свои заклинания, скорее негра приблизился к тростниковой заросли. Когда вода достигала индейцу только по пояс, он быстро пошел по дну озера, прямо наперерез белой фигуре, простирая к ней руки, точно с намерением схватить ее. Плывший позади негр в точности подражал всем его действиям и движениям. Белая фигура испуганно подалась назад и стала поспешно пробираться дальше, в другую сторону.

Не успел индеец принять соответствующих мер, как из ближайшей лесной опушки раздался грубый мужской голос:

— А, краснорожий индейский пес, попался-таки! Вот тебе за Гаспачо!

Грянул ружейный выстрел, далеко раскатившийся по безмолвной окрестности. Очевидно, пуля была предназначена Косталю, но попала не в него, а в белую фигуру предполагаемой им богини. Фигура, испустив слабый крик, вдруг осела среди камышей.