Охранники и авантюристы. Секретные сотрудники и провокаторы

ОХРАННИКИ И АВАНТЮРИСТЫ

Статьи, собранные в настоящей книге, посвящены темным людям старого режима, авантюристам крупного и мелкого калибра, охранникам. В предреволюционную эпоху они делали в некотором роде историю и имеют полное право на то, чтобы в картине разложения царского режима нашли место и их портреты. Из песни слова не выкинуть, и в историческом изображении умирающей российской монархии не обойтись без Азефов, Манасевичей-Мануйловых, Алексеевых, «Блондинок» и так далее.

Статьи писаны в разное время и основаны преимущественно на архивных материалах, доступ к которым открыла революция.

П. Щеголев

13 мая 1929 года

Ленинград {7}

(Последнее признание Рысакова)

Рысаков, бросивший (неудачно) бомбу в Александра II на Екатерининском канале, стал предателем через сутки после ареста.

Из докладов о ходе следствия по делу 1 марта 1881 г. - об убийстве Александра II, представлявшихся прокурором палаты и начальником жандармского управления [1], видно, что следственные власти, закончив следствие и передав Рысакова в руки суда, не удовлетворились его признаниями, а продолжали свои допросы, домогаясь все новых и новых оговоров. Власти сознавали, что о самом событии 1 марта Рысаков открыл все, что ему было известно, и обратились к мелочам, - постарались выведать все, что можно, о знакомствах Рысакова в студенческой среде и среди рабочих. Все, кого он знавал, на кого намекнул, все были схвачены и поплатились жестоко от тюрьмы до каторги. Эти его показания не были присоединены к производству первомартовского дела, а были оставлены в процессе 20-ти. Власти вселили в Рысакова надежду на сохранение жизни и этой надеждой обольщали его, вынуждая оговоры и признания. Но вот объявлен приговор, и смертная казнь своим крылом осенила девятнадцатилетнего юношу. 30 марта он пишет прошение царю:

«Ваше императорское величество, всемилостивейший государь!

Вполне сознавая весь ужас злодеяния, совершенного мною под давлением чужой злой воли, я решаюсь всеподданнейше просить ваше величество даровать мне жизнь единственно для того, чтобы я имел возможность тягчайшими муками хотя в некоторой степени искупить великий грех мой. Высшее судилище, на приговор которого я не дерзаю {8} подать кассационную жалобу, может удостоверить, что, по убеждению самой обвинительной власти, я не был закоренелым извергом, но случайно вовлечен в преступление, находясь под влиянием других лиц, исключавших всякую возможность сопротивления с моей стороны, как несовершеннолетнего юноши, не знавшего ни людей, ни жизни.

Умоляя о пощаде, ссылаясь на Бога, в которого я всегда веровал и ныне верую, что я вовсе не помышляю о мимолетном страдании, сопряженном с смертной казнью, с мыслью о котором я свыкся почти в течение месяца моего заключения, но боюсь лишь немедленно предстать на страшный суд Божий, не очистив моей души долгим покаянием. Поэтому и прошу не о даровании мне жизни, но об отсрочке моей смерти.

С чувством глубочайшего благоговения имею счастие именоваться до последних минут моей жизни вашего императорского величества верноподданным. Николай Рысаков».

Но прошение о помиловании оставлено без последствий. Мысль бьется над вопросом, как купить жизнь. Путь, известно, один: выдать, оговорить. Но ведь все уже сказано, все оговорены. Вспомнить еще что-нибудь, кого-нибудь или очутиться на воле, изменить наружность, ходить по Невскому, в места сборищ, выслеживать тех, кого видел, но чьего имени не знаешь, и выдавать, предавать. Быть на воле и стать шпионом, - но только бы не эшафот, не палач, не петля, не этот террор, обращенный на террористов.

«Еще слава ли Богу?» - жесткая и самоуверенная реплика, которую Рысаков подал на слова подошедшего Александра II: «Слава Богу, я уцелел, но вот…»

– …Отдаюсь вам, возьмите меня; я товар, вы купцы; товар, который стоит покупки. Я еще вспомню, укажу - только выпустите на время. Слава Богу, вот и еще вспомнил про Исаева, и еще вспомню. Вот, слава Богу, вы и купите меня.

– Может быть, и помилуем, но только выдай побольше, покрепче, вспомни все дотла, может быть, и помилуем, память выверни наизнанку, скорее, скорее. {9}

– Сейчас, сейчас все припомню! - И перо бежит по бумаге, и бисерным круглым почерком девятнадцатилетний юноша исписывает страницу за страницей: ведь этим признанием будет куплена жизнь, слава Богу, жизнь бросят, в уплату за признание. Еще слава ли Богу?

«Но клянусь вам Богом, что и сегодня мне честь дороже жизни, но клянусь и в том, что призрак террора меня пугает, и я даже согласен покрыть свое имя несмываемым позором, чтобы сделать все, что могу, против террора».

Процесс распыления духовной личности человека еще не закончился. «Видит Бог, не смотрю я на агентство цинично», - говорит Рысаков и стремится подвести под свои оговоры и признания идеологическое основание. Пронизанный, как острием меча, мыслью о смерти, он незаметно сливает в одно понятие тезу и антитезу: террор оказывается у него методом борьбы с… террором. Бросая бомбу, он именно и не хотел быть террористом, - так он уверяет себя и своих следователей и на суде отрицает свою принадлежность к террористической фракции.

Все эти мысли о Рысакове пришли мне в голову, когда я в марте 1917 г. прочел схороненное в деле Департамента полиции признание, очевидно, последнее, написанное Рысаковым накануне смерти, 2 апреля. Это - лист писчей бумаги, сплошь исписанный. На нем надпись, сделанная графом Лорис-Меликовым: «Показание, данное генералу Баранову». Генерал Баранов, конечно, известный «герой Весты», Н. М. Баранов, который 9 марта был назначен с.-петербургским градоначальником. Надо представить себе дело так: после того как в течение месяца Рысакова обрабатывали жандармский офицер и чины прокурорского надзора, поле деятельности было открыто и для Баранова. Не повезет ли ему, не посчастливится ли ему добыть еще материалов от Рысакова? И, конечно, метод Баранова был тот же: обещать помилование; так можно заключить по содержанию последнего заявления Рысакова.

Заявление это - документ единственный в своем роде в ряду человеческих документов, документ, ценный скорее для психолога, чем для историка.

Еще слава ли Богу? - сказали власти, получив это признание Рысакова. {10}

В то время как Рысаков предлагал выпустить его и разыскать Исаева, Исаев уже был арестован. Надо было запротоколить все, что говорил о нем Рысаков Добржинскому и Баранову. И вот 2 апреля подполковник Никольский с неутомимым Добржинским накануне смертной казни успели снять еще один допрос, в котором Рысаков доложил все свои сведения об Исаеве, удостоверил личность предъявленного ему Исаева и попутно открыл еще одну квартиру, в которой Перовской отдавали отчет следившие за Александром II, и еще одного следившего - Тычинина.

Показание, данное генералу Баранову:

«Террор должен кончиться во что бы то ни стало.

Общество и народ должны отдохнуть, осмотреться и вступить на мирный путь широкого развития гражданской жизни.

К этим мыслям меня привела тюрьма и агитационная практика.

Из нас, шести преступников, только я согласен словом и делом бороться против террора. Начало я уже положил, нужно продолжить и довести до конца, что я также отчасти, а пожалуй и всецело, могу сделать.

Тюрьма сильно отучает от наивности и неопределенного стремления к добру. Она помогает ясно и точно поставить вопрос и определить способ к его разрешению. До сегодняшнего дня я выдавал товарищей, имея в виду истинное благо родины, а сегодня я товар, а вы купцы. Но клянусь вам Богом, что и сегодня мне честь дороже жизни, но клянусь и в том, что призрак террора меня пугает, и я даже согласен покрыть свое имя несмываемым позором, чтобы сделать все, что могу, против террора.

В С.-Петербурге, в числе нелегальных лиц, живет некто Григорий Исаев (карточка его известна, но он изменился), адреса его не знаю. Этот человек познакомил меня с Желябовым, раскрывшим предо мной широко дверь к преступлению. Он - или наборщик в типографии «Народной воли», или динамитных дел мастер, потому что в декабре 1880 г. руки его так же были запачканы в чем-то черном, как и Желябова, а это период усиленного приготовления динамита {11} (прошу сообразоваться с последним показанием, где Желябов мне говорил, что все позиции заняты, а в январе, что предприятие, стоящее тысяч, лопнуло). По предложению Григория в субботу, в день бала у медиков-студентов, я вывез с вокзала Николаевской железной дороги два ящика с зеркалами, каждый по 4 пуда, в которых находился, как мне он объяснил, типографский станок.

Точно номер ломового извозчика не помню, но разыскать его могу вскоре. Довез станок по Садовой до Никольского рынка, где сдал Григорию. Если бы я воспроизвел некоторые сцены перед извозчиком, то он непременно бы вспомнил, куда свез два ящика с зеркалами.

Где живет Григорий, не знаю, но узнать, конечно, могу, особенно если знаю, что ежедневно он проходит по Невскому с правой от Адмиралтейства стороны. Если за ним последить, не торопясь его арестовать, то, нет сомнения, можно сделать весьма хорошие открытия: 1) найти типографию, 2) динамитную мастерскую, 3) несколько «ветеранов революции».

Теперь я несколько отвращусь от объяснений, а сделаю несколько таких замечаний: для моего помилования я должен рассказать все, что знаю, - обязанность, с социально-революционной точки зрения, шпиона. Я и согласен. Далее, меня посадят в централку, - но она для меня лично мучительнее казни и для вас не принесет никакой пользы, разве лишний расход на пищу. Я предлагаю так: дать мне год или полтора свободы для того, чтобы действовать не оговором, а выдачей из рук в руки террористов. Мой же оговор настолько незначителен, знания мои неясны, что ими я не заслужу помилования. Для вас же полезнее не содержать меня в тюрьме, а дать некий срок свободы, чтобы я мог приложить к практике мои конспирационные способности, только в ином направлении, чем прежде. Поверьте, что я по опыту знаю негодность ваших агентов. Ведь Тележную-то улицу я назвал прокурору Добржинскому. По истечении этого срока умоляю о поселении на каторге или на Сахалине, или в Сибири. Убежать я от вас не могу: настоящее мое имя получило всесветную печальную извест-{12}ность: партия довериться не может и скрыть. Одним словом, в случае неустойки с моей стороны, не больше как через неделю, я снова в ваших руках. Намечу вам свой план.

1) По Невскому я встречу через 3-4 дня слежения Григория и прослежу за ним все, что возможно, записав сведения и представив по начальству.

2) Коновкин, после моего ареста перешедший на нелегальное положение, даст мне новую нить. Я его узнаю вскоре на Васильевском острове, куда он часто ходит.

3) Кондитерская Кочкурова, Андреева, Исакова и т. п. столкнет меня с Верой Филипповой, урожденной Фигнер, и по ней я могу наткнуться на многие конспиративные квартиры.

4) Прошу выпустить на свободу Евгения Александровича Дубровина, знакомого с Григорием, Александром Ивановичем и другими революционерами.

5) Прошу не арестовать всех тех лиц, которых возможно арестовать теперь, если они только тем опасны, что нелегальны, например, Коновкин.

6) Постоянные прогулки и обеды в столовой на Казанской площади и у Тупицына, вечернее чаепитие в известных мне трактирах, а также слежение за квартирами общих знакомых наведут меня на столкновение с лицами, известными мне только по наружности, каких я имею около 10 человек. Одним словом, возможно лично мне в течение месяца-полутора открыть в С.-Петербурге большую часть заговора, в том числе, наверное, типографию и, пожалуй, две-три квартиры. Вы представьте себе то, что ведь я имею массу рабочих, с которыми совещается революционная интеллигенция. При этом я обязуюсь каждый день являться в жандармское управление, но не в секретное, и заранее уславливаюсь, что содержание лучше получать каждый день.

Затем я знаю способы отправления газет, что, впрочем, значения не имеет, но важно то, что в начале мая отпечатается совсем брошюра для раскольников, которую повезет какой-то легальный человек, наружность которого описать затрудняюсь, потому что встретился всего один раз. Найти {13} его можно иногда в кухмистерской Васильева, против Публичной библиотеки, и в читальне Черкесова, а также и в иных местах. Для упрочения этой связи прошу выпустить на свободу хорошего его знакомого, студента университета Иваницкого. Оба они для вас почти не интересны, но я могу с вышеупомянутым человеком проехать в Москву, где есть какая-то Марья Ивановна и учительница Марья Александровна, к которой у меня ключ «лампада». Обе теперь, кажется, нелегальные, но стоят близко к Исполнительному комитету.

Фамилия учительницы Дубровина. Адресный стол даст мне ее точное отчество. Сама по себе она незначительна, и арестовать ее - значит самому обрезать нить, которую держишь в руках, но я думал уехать в Москву, и Желябов написал ей письмо, в котором неопределенно упомянул обо мне, прося содействия: она должна передать мне шифрованную ключом «лампада» и за подписью «лампада» записку какой-то Марьи Ивановны, через которую мне можно завести солидные связи в качестве уже революционера; впрочем, это предоставляю на ваше усмотрение.

Далее, я изменяю наружность и навсегда фамилию.

Я думаю, я представил достаточно основательный план фактической борьбы с террором, что только и мог сделать. Это единственная и последняя моя заслуга. Я думаю, мне два выхода: или 1¹/₂ года агентства у правительства (что тоже может кончиться смертью), а рассказать я ничего не могу, адресов никаких не знаю, разве могу оговорить моих бывших товарищей-студентов, но это им не повредит.

Видит Бог, что не смотрю я на агентство цинично. Я честно желаю его, надеясь загладить свое преступление. Я могу искренно сказать, что месяц заключения сформировал меня, нравственно поднял, и это нравственное развитие и совершенствование для меня возможнее теперь, чем прежде, когда я проникался гордостью и самомнением.

Пусть правительство предоставит мне возможность сделать все, что я могу, для совершенного уничтожения террора, и я честно исполню его желание, не осмеливаясь даже и думать о каких-либо условиях, кроме тех, которые бы спо-{14}собствовали в агентстве. Себя вполне предоставляю в распоряжение верховной власти и каждому ее решению с благоговением покорюсь. Николай Рысаков».

Не достигло цели и воспроизведенное нами заявление, продиктованное животным страхом смерти. Полная ненужность Рысакова для следствия была выявлена. Утром 3 апреля он был казнен. {15}

1

1892 год. Ростов-на-Дону. Убогая лавка с красным товаром. Хозяева - гродненские мещане Фишель и Саша Азефы; они бедны, но сын их Евно кончил курс наук в ростовской гимназии, где он учился с сыновьями состоятельных и почтенных евреев. Правда, закончив среднее образование, Евно Азеф занялся мелкими комиссионными делами, но «духа он не угасил» и вместе с гимназическими товарищами отдал дань революционным порывам и вошел в революционный кружок, имевший связи с рабочими.

Весной 1892 г. ростовские жандармские власти начали дознание о распространении в городе прокламаций; члены кружка всполошились, и Евно Азеф исчез из Ростова. Перед исчезновением Азеф совершил удачную комиссионную сделку: он продал по поручению за 800 рублей партию масла и деньги обратил в свою пользу.

2

В том же 1892 году Евно Азеф объявился в Карлсруэ. Он поступил в политехникум и учился здесь шесть лет. Из него вышел специалист-электрик, и, вернувшись в Россию в 1899 г., он получил место по специальности во «Всеобщей компании электрического освещения». Из-за границы он приехал с женой и ребенком. Жизнь в Москве вел серую, скромную, ютился в маленькой дешевенькой квартире, с низкими потолками, в одном из переулков Воздвиженки, с одним ходом со двора. Но за этой, медлительно протекавшей мелкобуржуазной жизнью у всех на виду, шла жизнь другая, ведомая лишь немногим.

Молодой инженер играл видную роль в революционном подполье. С Запада он привез хорошие рекомендации и связи. По убеждениям и настроениям он примыкал к народни-{16}ческим социально-революционным кругам, был в отличных отношениях с М. Р. Гоцем и Г. А. Гершуни, вождями молодых народников. На рубеже XIX и XX веков завершался процесс объединения революционно-народнических групп и создания единой Партии социалистов-революционеров. Евно Азеф принял самое близкое участие в организации партии и явился одним из ее учредителей. Он работал под крылом Г. А. Гершуни, который взял на себя специальную задачу - постановку террора, создание обособленной, строго конспиративной группы - «Боевой организации Партии с.-р.». Эта организация, заключавшая в свои ряды немало людей высокого героизма, выполняла поручения партии по совершению политических убийств. Евно Азеф стал правой рукой Г. А. Гершуни и после его смерти стал во главе «Боевой организации» и на этом посту завоевал безграничное почтение ЦК партии, ибо он оказался точным и тонким исполнителем комиссионных поручений ЦК. Его комиссионные дела вписаны в историю. ЦК Партии с.-р. счел благовременным отправить на тот свет министра внутренних дел Плеве, и Азеф блестяще сорганизовал убийство Плеве. После 9 января ЦК Партии с.-р. постановил предать казни великого князя Сергея, и Азеф привел в исполнение этот приговор. Правда, он потребовал от своих партийных друзей крупных средств, и значительные суммы были отпущены в его безотчетное распоряжение. Кроме этих крупных комиссионных дел, Азеф исполнял еще ряд мелких поручений по устранению мелких агентов власти, так сказать, за тот же счет.

Такова вторая жизнь Азефа - «героическая».

3

Но за идиллической картиной мелкобуржуазного быта, за яркими, блестящими эпизодами «революционной борьбы» бурлила и бежала иная жизнь, неведомая никому из соприкасавшихся с Азефом в его первой и второй жизни. Еще в Карлсруэ студентом Политехнического института Евно Азеф, по собственному почину, предложил оказывать услуги {17} Департаменту полиции по части сообщения сведений о революционной деятельности своих товарищей за ежемесячную плату в 50 рублей. Департамент принял предложение и в скорейшем времени имел возможность убедиться в чрезвычайной полезности нового агента. Его ежемесячный оклад повышался, а когда агент закончил высшее образование, он был отправлен на работу в Россию, под специальным руководством начальника Московского охранного отделения С. В. Зубатова. Задачей охранки было войти в курс всей работы по объединению с.-р. групп, и Азеф удачно выполнил эту комиссию. Агент, стоящий в центре организации, - бесценное приобретение для розыскных органов, и Евно Азеф поистине стал любимцем всех своих начальников - Рачковского, Ратаева, Зубатова, Герасимова. А когда над головой правительства зашумели террористические громы и молнии, Азефу было дано задание - войти в доверие к Гершуни, предать его и стать в центре террористической работы. Азеф выполнил и это задание. Он выдавал революционеров десятками и сотнями, отправлял их в ссылки, тюрьмы, на каторгу и на виселицу. Надо же было зарабатывать комиссионные деньги, которые выдавались ежемесячно и дошли до 12 000 в год и, кроме того, в виде премиального вознаграждения составляли почти такую же сумму.

4

Так человек жил и лавировал между революционерами и сыщиками. И во всех трех сферах своей жизни - семейной, революционной и предательской - он пользовался безграничным доверием, и никто - ни жена, ни ЦК с.-р., ни Департамент полиции - и помыслить не мог, что Евно Филиппович (для быта), Иван Николаевич (для революции), Раскин и Виноградов (для розыска) мог быть не тем, чем он казался. И это несмотря на отталкивающую внешность.

«Толстый, сутуловатый, выше среднего роста, ноги и руки маленькие, шея толстая, короткая. Лицо круглое, одутловатое, желто-смуглое; череп кверху суженый; волосы {18} прямые, жесткие, обыкновенно коротко подстриженные; темный шатен. Лоб низкий, брови темные, внутренние концы слегка приподняты; глаза карие, слегка навыкате. Нос большой, приплюснутый, скулы выдаются, одно ухо оттопыренное; губы очень толстые и выпяченные, чувственные; нижняя часть лица слегка выдающаяся. Бороду обычно брил, усы носил подстриженными».

Это - объективные приметы, а вот и субъективные записи: «Очевидица,- видевшая Азефа еще в 1898 г. в студенческой столовой, когда он со своей грузной фигурой, широко расставив ноги, становился неподвижно посреди столовой, вращая только во все стороны выпуклыми глазами и выпятив толстые губы, - говорила, что ей страшно было бы встретиться с ним не только ночью в темном лесу, но и днем на многолюдном Невском». Впечатление очевидицы прошло, конечно, сквозь призму позднейших восприятий, а товарищи Азефа в совместной работе не воспринимали отталкивающих моментов физической личности своего вождя.

5

И тем менее могли чувствовать отвращение к Азефу те, на кого изливались его щедрости, на кого шли его сбережения от сумм, полученных как для совершения убийств, так и для предотвращения оных. Это - женщины свободной и легкой любви, проститутки домов терпимости, вольные и публичные женщины, актрисы варьете, шансонетные певицы… Рай Азефа… Подлинный, настоящий рай… Азеф не был пьяницей, но он был плотояден и сладострастен. Этот рай Азефа уж достоверно никому был неведом. А здесь-то он и нашел свое счастье, встретившись с некоей звездой шантана, пожинавшей успехи в петербургском «Аквариуме», московском «Яре» и во всех «Тиволи», «Шато де флер» и так далее. Это была пышная женщина, которая властно стала перетягивать себе сбережения Азефа, революционные и правительственные. Она-то и взяла под башмак вождя «Боевой органи-{19}зации». Исполнителем ее комиссионных поручений и стал Евно Азеф, мещанин-комиссионер.

6

В течение 16 лет служил Азеф Департаменту полиции; 10 лет с лишним работал в партии с.-р. и большую часть этого срока в «Боевой организации Партии с.-р.» и, кроме того, в ЦК партии с.-р. Но наконец катастрофа разразилась. Маска Азефа была сорвана, и его предательство было разоблачено. Удар молнии без грома… Никто не поверил: жена Азефа не допускала и мысли об измене мужа, ЦК Партии с.-р. считал, что всякая попытка к очернению Азефа идет из недр Департамента полиции, а Столыпин в Государственной думе распинался за своего агента и доказывал, что это был честнейший агент в мире…

Азеф был разоблачен, у судивших его социалистов-революционеров не поднялась рука на своего комиссионера: пусть он и не всегда был верен, а главные комиссии все же исполнил. Азеф, стяжавший в период разоблачения славу «великого провокатора», бежал от мести своих партийных товарищей и скрылся в неизвестности, точнее в неизвестный никому свой рай, вместе со «звездой шантана».

Азеф скрылся от возмездия, и оно его не постигло. Наоборот: он полностью восчувствовал счастье мелкой буржуазной жизни. Он, игравший людскими жизнями, перешел к более спокойной игре - игре на биржевые ценности. «Обладая выдающимся умом, математической аккуратностью, спокойный, рассудительный, холодный и осторожный до крайности, он был как бы рожден для крупных организаторских дел. Редкий эгоист, он преследовал прежде всего свои личные интересы, для достижения которых считал пригодными все средства, до убийства и предательства включительно», - так характеризует Азефа собрат по ремеслу, пресловутый жандармский генерал и историк Спиридович. Но такая характеристика идет как раз к лицу биржевого игрока, каким стал на склоне жизни выдающийся комиссионер {20} Азеф. И он имел успех на берлинской бирже и мог собирать своих биржевых друзей в солидной квартире в шесть комнат в хорошем районе Берлина. Неймайер - так назывался в этот период Азеф и его новая жена, бывшая шансонетная певица, сохранившая всю свою веру в своего покровителя. В этой большой квартире с высокими потолками подавали гостям-немцам чай из настоящего русского самовара и играли в винт не по маленькой…

7

Так мирно протекала жизнь бывшего «великого провокатора», нужно было вмешательство стихийных сил, чтобы внести дезорганизацию в этот буржуйный быт, нужна была великая империалистическая война. Она спутала карты Азефа и нанесла решительный удар биржевым комбинациям и материальному благополучию Азефа. И к тому же его арестовали как гражданского военнопленного, подозрительного по анархизму, и, несмотря на все его старания доказать, что он был не революционер, а правительственный агент по борьбе с революцией, выпустили его из тюрьмы только в конце 1917 г. Азеф прожил скверные минуты, но шансонетная певица заботилась в меру своих возможностей о своем покровителе. Азеф переписывался с ней и преподавал ей правила поведения в форме афоризмов. Умудренный жизненным опытом:

«Не презирай людей, не ненавидь их, не высмеивай их чрезмерно, - жалей их». Или:

«После молитвы я обычно бываю радостен и чувствую себя хорошо и сильным душою. Даже страдания порою укрепляют меня. Да, и в страданиях бывает счастье, - близость к Богу. В наше тревожное, торопливое время человек обычно забывает то лучшее, что в нем заключено, - и лишь страдания дают ему блаженство, заставляя с лучшей стороны взглянуть на себя и покорно приблизиться к Богу».

Вот куда метнул провокатор-комиссионер, вот до каких высот духа поднялся этот обагренный человеческой кровью {21} негодяй. И с этих вершин он сносит скрижали морали и закона бывшей кафешантанной певице. Да не подумает читатель, что Азеф испытывает угрызения совести. Совсем нет:

«Меня постигло несчастье, величайшее несчастье, которое может постигнуть невинного человека и которое можно сравнить только с несчастьем Дрейфуса».

8

Недолго погулял на воле после освобождения из тюрьмы Азеф. В апреле 1918 г. он лег в больницу, а 24 апреля от обострившейся болезни почек он умер. Похоронила его бывшая шансонетная певица. Она же и ухаживает за его могилой, обнесенной железной оградой и украшенной зеленью, цветами. Но только нет никаких обозначений: только кладбищенская дощечка с номером места - 446. Певица сознательно ничем не обозначила могилы Азефа; она говорит:

«Знаете, сейчас здесь так много русских, часто ходят сюда… Кто-нибудь прочтет, вспомнит старое, - могут быть неприятности. Лучше не надо».

9

Только и осталось Азефу, этому удачливому комиссионеру, воздаяние истории. Но разве оно может быть достаточным? {22}

Лев Толстой не давал покоя русскому правительству и после своей смерти.

20 ноября 1910 г. директор Департамента полиции Н. П. Зуев отправил начальнику Московского охранного отделения П. П. Заварзину шифрованную телеграмму следующего содержания:

«Господин товарищ министра (П. Г. Курлов) приказал вам немедленно командировать двух опытных толковых сотрудников в Ясную Поляну, где они должны посетить могилу Толстого и имение Черткова и выяснить характер сборищ, происходящих в Ясной Поляне и у Черткова. О последующем выяснении быстро доносить».

21 ноября полковник Заварзин телеграфировал Зуеву: «Исполнено. Сведения могут быть дней через пять». А 24 ноября Заварзин уже отправил эти «сведения» при следующем «совершенно секретном» докладе Зуеву:

«Вследствие телеграммы вашей от 20 сего ноября за № 1334 имею честь представить при сем сведения о характере сборищ, происходящих в Ясной Поляне и у Черткова.

Ввиду несомненного интереса, который представляет записка в изложении сотрудника «Блондинки», и желания исполнить требование вашего превосходительства, как указано в телеграмме, быстро, при сем представляется упомянутая записка в подлиннике, каковую, по минованию надобности, прошу не отказать возвратить мне для дальнейшей разработки и систематизации всех сведений.

Записка, составленная «Блондинкой», по литературности изложения и толковости, действительно, выделялась из многого множества ординарнейших агентурных записок и обратила внимание Департамента полиции. Срочно был сделан доклад самому министру П. А. Столыпину о расследовании на могиле Толстого, и Столыпин оставил записку у себя {23} для прочтения. Впоследствии записка была возвращена им директору департамента и оставлена при департаментском деле.

Воспроизводим эту записку, состоящую из трех частей: в первой речь о сборищах на могиле Толстого, во второй изложены беседы с доктором Маковецким, третья является донесением о деятельности В. Г. Черткова. Отмечаем особенность стиля: автор сбивается и говорит о себе то в женском роде, соответственно женскому псевдониму «Блондинка», то в мужском, согласно действительности.

Сборища на могиле Толстого

Численность. О громадных массах, собиравшихся на могиле Толстого, можно говорить лишь в отношении первых дней после похорон. После того как в день похорон в Ясной Поляне собралось от 5 до 7 тысяч человек, в ближайшие 5-6 дней на могиле каждый день собиралось по нескольку сот человек. Преобладало в этой массе студенчество. В эти дни выступали многие ораторы, и говорились, как можно судить по осторожным отзывам яснополянских крестьян, революционные речи. В последующие затем дни паломническое движение в Ясную Поляну стало падать, и к моменту моего прибытия сюда представлялась возможность констатировать сокращение его до нескольких десятков человек в день.

О первых днях паломничества, численности и характере собиравшихся туда масс судить не могу, ибо для этого приходится основываться на слухах, за точность которых ручаться нельзя. Но зато с полной уверенностью могу говорить о том, что наблюдал непосредственно и что выяснил из многочисленных расспросов, которые подвергал самой тщательной проверке и критике.

В Ясную Поляну я прибыл 22 ноября. В этот день московский поезд, кроме меня одного, не привез ни одного паломника. С юга, со стороны Курска, поезд привез экскурсию студентов Киевского университета, в числе 23 человек, и {24} одного обывателя из Воронежа. Таким образом, в указанный день на могиле Толстого перебывало всего-навсего 25 человек. День этот, по свидетельству яснополянских крестьян, в отношении незначительного числа посетителей вовсе нельзя считать исключительным. За всю истекшую неделю число посещений не намного превышало приведенную цифру. Наоборот, исключительным в последнее время днем необходимо признать воскресенье 21 ноября, когда в Ясную Поляну прибыло 72 человека. Повышение числа посещений в данном случае необходимо объяснить праздничным днем, давшим возможность прибыть из Тулы некоторому числу рабочих и приказчиков. В этот день прибыла из Тулы и депутация рабочих печатного дела в количестве 15 человек, и человек 15-20 торговцев и приказчиков, воспользовавшихся праздничным днем для прогулки. Остальная масса - случайные приезжие из разных мест, но также не очень отдаленных, по преимуществу из Москвы.

Незначительное количество посетителей могилы было и во вторник, 23 ноября. Так как этот день я провел в Телятниках у Черткова, то цифру прибывших 12-15 человек могу сообщить со слухов, немедленно проникших туда. Был какой-то военный доктор, а также не то китаец, не то японец. Говорили, что экскурсанты прибыли издалека.

О днях, предшествовавших воскресенью 21 ноября, хотя приходится судить по расспросам, но так как собранные таким путем сведения, несмотря на различие источников, вполне совпадают, то их можно принять за более или менее точные.

В субботу, 20 ноября, на могиле Толстого перебывало несколько десятков, не более 35-40 человек. В пятницу, 19-го, как согласно заявляют крестьяне, дежурящие на могиле с целью зазывания к себе на постой приезжих, - «почти никого не было». В четверг, 18 ноября, было человек 40-50. Относительно предшествовавших дней сведения более разноречивы, и потому приводить более или менее точную цифру не берусь. Во всяком случае, единодушны все заявления, что за истекшую неделю максимальное число посещений пало на воскресенье, 21 ноября. {25}

Все это привело меня к убеждению, что все слухи и толки о громадных массах, собиравшихся на могиле Толстого, сильно преувеличены. Поскольку это преувеличение дело рук газет, здесь приходится говорить о совершенно умышленной лжи в целях поддержания падающего возбуждения в обществе, раздувания его и вызова таким образом в действительности паломнического движения. Пример яркой лживости налицо. По возвращении в Москву беру в руки номер «Русского слова» от 23 ноября, как раз того дня, какой непосредственно мной наблюдался в Ясной Поляне. С изумлением читаю:

«Тула. 22/XI. Сейчас вернулся из Ясной Поляны. Сегодня и вчера могилу посетило свыше 200 человек. Было много крестьян, в числе их странник из Воронежской губернии, 23 студента Киевского университета, офицер».

В то время как за оба дня едва ли можно говорить о сотне посещений, корреспондент с легкой душой превращает эту цифру в «свыше 200 человек». И так как он уверяет, что «сейчас вернулся из Ясной Поляны» и, следовательно, как будто наблюдал все это лично, то приходится говорить о совершенно сознательной лжи. Такими же сильно раздутыми являются сообщения за все предшествующие дни.

С полной уверенностью говорю это в отношении истекшего недельного периода.

Характер сборищ, состав их. По единодушному заявлению всех опрошенных лиц, подавляющая масса посещающих могилу Толстого принадлежит к студенчеству, вообще к молодежи. Среди студентов преобладают учащиеся в киевских высших учебных заведениях. Объясняется это тем, что только киевские студенты получили официальные отпуска для поездки в Ясную Поляну и на основании этих отпусков пользовались льготным проездом. Когда администрация Киевского университета спохватилась и стала затруднять выдачу отпусков, студенческое паломническое движение из Киева сразу резко сократилось. Небольшая группа студентов, которую я встретил в Ясной Поляне, по их собственным словам, является, вероятно, последней. На со-{26}кращение студенческого движения, по тем же указаниям, оказывают влияние и приближающиеся экзамены.

За все время существования сборищ на могиле Толстого студенчество составляло если не три четверти всей массы, то уж наверно половину ее. Это констатируют все опрошенные. Остальная масса сплошь интеллигентская.

Рабочих за все время было считанное число. В первые дни были приезжие из Москвы. Была депутация от рабочих Тульского ружейного завода; наконец, в воскресенье, 21 ноября, была депутация в 15 человек от рабочих печатного дела г. Тулы. Депутация эта привезла венок на могилу Толстого и адрес, который оставила у Черткова.

Крестьян, если не считать ближайших мест, почти совершенно не было. Были приезжие единицы. Доктор Маковецкий, захлебываясь, указал мне на маленький металлический венок из незабудок с надписью: «Не забыл ты народ, и мы не забудем тебя, крестьяне». Заинтересовавшись происхождением этого венка, я стремилась проследить его происхождение. По отзывам дежурящих постоянно у могил крестьян, этот венок привез какой-то молодой «барин».

Из беседы с Чертковым и окружающими его выяснилось, что рабочих и крестьян до сих пор почти не было. Но объясняют они это неудобным временем. По их словам, от этого контингента поступают в значительном количестве телеграммы и письма, и по ним можно заключить, что рабочего и крестьянского паломнического движения следует ожидать с началом теплого времени. Из нескольких обмолвок самого Черткова, секретаря его Булгакова и других живущих у него лиц я заключаю, что крестьянское и рабочее паломническое движение им крайне желательно, и они, путем разбросанных всюду связей, стремятся вызвать это движение.

В воскресенье, 21 ноября, в Ясную Поляну приезжал какой-то офицер. Если верить крестьянам, несколько офицеров было и раньше.

От крестьян, слышала, что в числе массовых посетителей первых дней были и переодетые священники. Однако, единственным признаком, заставившим заподозрить в них {27} «батюшек», были длинные волосы. Более достоверных объяснений, при всех моих стараниях, мне не удалось получить.

Относительно состава интеллигентской массы сведения могут быть совершенно определенные, так как почти все заносят свои имена в книгу, находящуюся у лакея дома гр. Толстой. В первые дни, главным образом из Москвы, было много приезжих журналистов, адвокатов, врачей, инженеров, земцев, вообще различных более заметных общественных деятелей. В последние же дни, к моменту моего пребывания в Ясной Поляне, посещения этой категории лиц почти совершенно прекратились. Во всяком случае, при самом внимательном проглядывании этой книги с подписями за дни истекшей недели, мне не удалось заметить мало-мальски видных имен. Что таких посещений за последнее время не было, подтвердили как доктор Маковецкий, так и все в доме Черткова.

Большое усилие приложила я к тому, чтобы выяснить вопрос о характере сборищ, по чьей инициативе и для какой цели они организуются, не видна ли в данном случае работа организованных партий и революционных организаций. Что касается последних дней, о которых я могу говорить с уверенностью, то планомерных революционных выступлений на могиле, которые бы свидетельствовали об организации, не было. Агитаторы, по-видимому, нашлись бы, но дело в том, что, в силу общего сокращения паломнического движения, не было аудитории, которую можно было бы распропагандировать. Желая выяснить вопрос, не действовали ли отдельные агитаторы, я десяткам лиц задавала вопросы, не говорило ли на сборищах в отдельные дни одно и то же лицо. В последние дни, как свидетельствуют крестьяне, таких случаев не было. Обыкновенно группы приезжают и в тот же день уезжают, привозя и увозя своих ораторов. Было не много случаев, когда приезжие оставались ночевать в Ясной Поляне. По несколько раз на могиле Толстого говорил, по характеристике крестьян, какой-то «черный, лохматый, в штатском платье». Говорил, очевидно, только революционные речи, так как крестьяне говорят об этом с большой опаской. В первые дни после похорон были и другие революционные {28} выступления. Точный смысл речей путем самого тщательного опроса крестьян (понятно, в самой осторожной и окольной форме) выяснить не удалось, но, по-видимому, речь шла о несправедливом владении помещиками землей, о притеснениях народа правителями, о смертных казнях и так далее. Во всяком случае признаки агитаторской работы в первые дни после похорон, когда на могиле собирались большие толпы, безусловно имеются. От какой партии эта работа исходила, - теперь выяснить трудно. По некоторым признакам сужу (по агитации против частной земельной собственности и восхвалению общинного пользования землей), что агитаторы были с.-р. Оговариваюсь, однако, что относительно того, что происходило на могиле в первые после похорон дни, у меня нет никаких точных сведений, так как приходилось, несмотря на все усилия, питаться одними сбивчивыми слухами.

То же, что я видела лично, и о чем было свежо впечатление опрашиваемых, дает следующую картину сборищ в последние дни. Картина изо дня в день повторяется почти без всяких изменений. Группа паломников опускается на колени, поет несколько раз «вечную память», затем кто-нибудь из паломников говорит небольшую речь (сплошь и рядом о необходимости борьбы со смертной казнью), или же читается какое-нибудь небольшое произведение самого Толстого. Затем, как почти неизменное правило, группа снимается. Смешно было смотреть, как волновались наблюдавшиеся мною студенты Киевского университета при процедуре снимания: «увековеченная» их группа должна была появиться в иллюстрациях одной из киевских газет, и, полные страстного желания эффектно себя «увековечить», - они больше всего боялись, что снимок мог не удаться. Вообще, как я уже писала, это небольшое сборище носило самый фарсовый характер. А между тем эта группа студентов была все партийные люди, все это были не «коллеги», а «товарищи», и, как обнаружилось в беседах, меньшевистского толка. Более смешного, чем серьезного, было, как можно судить по ироническим репликам, срывающимся у яснополянских крестьян, и на сборищах в предшествующие дни. {29}

Паломническое движение на могилу Толстого не только сокращается численно, но и принимает самый обывательский характер. С нескрываемым раздражением д-р Маковецкий и Чертков указывают, что среди приезжих гораздо более любопытных, ищущих развлечения в поездке, чем серьезных последователей движения.

Усиления паломнического движения, по словам Черткова, теперь ожидать не приходится. Разве в большем числе прибудут к 40-му дню. Но на весну, в смысле развития движения, Чертков возлагает большие надежды.

Все приведенные сведения основаны на непосредственных наблюдениях и тщательном опросе массы лиц.

Относительно численности сборищ в последние дни сведения почерпнуты по пути в Ясную Поляну от опроса кондукторов поезда, на ст. Засека от жандармского унтер-офицера; толковые ответы, к которым можно отнестись с доверием, давал служащий в тульском казначействе Василий Зябрик, гостивший в эти дни в Ясной Поляне; хозяин избы, где я остановилась, - Прохор Зябрик, уравновешенный и положительный мужик, а также очень разговорчивая, а потому ценная его жена; в хате Прохора Зябрика за время моего там пребывания собиралось много крестьян, и из живой перекрестной беседы мне удалось почерпнуть много ценного; крайне удобным моментом для расспросов явилась поездка на лошадях со ст. Засека в Ясную Поляну, отсюда в Телятники к Черткову, отсюда обратно в Ясную Поляну, с заездом в деревню Ясенки (район деятельности Черткова), и, наконец, на станцию Щекино, откуда я отбыла в Москву. Далее много почерпнуто у лакея в доме Толстых, с которым довольно продолжительно беседовала во время просмотра книги записей; беседовала с Татьяной Андреевной Кузьминской (женой сенатора, сестрой гр. Толстой) и какой-то пожилой племянницей покойного гр. Толстого, которая была очень любезна и словоохотлива во время осмотра толстовского дома; подолгу оба раза беседовала с д-ром Маковецким; много узнала от Владимира Григорьевича Черткова, но еще больше от его сына, юноши 18-20 лет, очень доверчивого и простодушного; отдельно от них продолжительное {30} время беседовал с секретарем Черткова (бывшим секретарем покойного Толстого), молодым, ярым толстовцем - Булгаковым, который, таким образом, явился для меня проверочной инстанцией услышанного от Черткова и его сына; беседовала с рабочими-конопатчиками, работающими теперь у Черткова; небольшую беседу пришлось иметь с Александрой Львовной Толстой. Более всего полезными при выяснении численности сборищ на могиле Толстого и характера их оказались яснополянские бабы и ребятишки, которые без устали дежурят на могиле, зазывая к себе на постой приезжих. Стоило только задать им какой-нибудь вопрос, как они, торопясь и перебивая друг друга, давали самые подробные ответы. Ценным в данном случае было то, что путем таких перекрестных расспросов проверяются полученные сведения.

Кстати заметить, смерть Толстого создала очень выгодный промысел для яснополянских крестьян. В первые дни они много заработали, провозя со станции приезжих в Ясную Поляну и в Телятники к Черткову, а также оставляя их у себя на постой. Теперь крестьяне горько жалуются на резкое сокращение движения: в первые дни десятки телег возвращались со ст. Засека битком набитые, теперь выезжает несколько телег, и то часть возвращается порожнем. Д-р Маковецкий сообщил мне, что какой-то предприниматель предлагал гр. С. А. Толстой продать ему участок земли для постройки гостиницы для приезжающих, но она это предложение отклонила.

«Блондинка»

Беседа с доктором Маковецким

С доктором Маковецким мне пришлось подолгу беседовать два раза: первый раз в яснополянской лечебнице при приеме доктором больных, во время которого с его разрешения я все время присутствовала, второй раз в доме графини Толстой, где доктор все время живет. {31}

Так как я явилась к доктору с рекомендательной запиской, то доверие его ко мне было вполне обеспечено.

Особенно ценна была для меня первая беседа (правильнее, прислушивание к тому, о чем беседовал д-р Маковецкий с крестьянами), наглядно продемонстрировавшая предо мной прием пропаганды толстовских идей в Ясной Поляне. Прием больных доктором Маковецким в лечебнице именно превращается в живую пропаганду, и так как пользует доктор не только яснополянских крестьян, а приезжают к нему из всей округи (при мне были приезжие из далеких деревень), то семя толстовского учения разбрасывается очень далеко. Необходимо отметить, что д-р Маковецкий пользуется большой любовью среди крестьян, и в силу этого его идейная пропаганда особенно глубоко проникает в сознание его слушателей. Сам д-р Маковецкий - ярый толстовец из типа слепых фанатиков.

При мне была такая сценка. Какая-то баба, явившаяся с больным ребенком из соседнего села, рассказывала, что у них задержали какого-то странника - «божьего человека» - за отсутствие паспорта. Баба глубоко возмущалась, что паспорт спрашивают даже у «божьих людей». Д-р Маковецкий вполне соглашался с бабой. Пространно он стал излагать набившие оскомину толстовские истины о том, что, стремясь жить по правде Божьей, не нужно бояться тюрьмы и наказаний, раз власть требует что-нибудь такое, что противно совести. Прямо Маковецкий не говорил, например, об отношении к воинской повинности, но во всяком случае из его слов даже для самого неразвитого слушателя вытекала идея пассивного сопротивления государству. Пропаганда Маковецкого носила чисто идейный характер, без всяких революционных резкостей, но думаю, что подобная пропаганда в удобных случаях может дать самые нежелательные практические последствия.

Второй раз беседа с Маковецким касалась роли интеллигенции в распространении идей Толстого в широкой народной массе. С увлечением доктор говорит о «святой обязанности» каждого интеллигента, последователя Толстого, заняться самой активной пропагандой (распространением {32} сочинений Толстого и живым их толкованием) в народе. Нужно путем опрощения сблизиться с народом и заняться его духовным развитием. Число таких преданных делу лиц, по словам д-ра Маковецкого, растет все более и более в самых отдаленных углах России, теперь же, после смерти Толстого, для развития его учения создается особенно благоприятная почва.

В этом же смысле до меня велись беседы у доктора Маковецкого с киевскими студентами (как они тоже мне говорили). Вообще это постоянная тема всех бесед как доктора Маковецкого, так и Черткова с посещающими их паломниками. Мне удалось еще раз повидаться со студентами, возвращающимися от Черткова через Ясную Поляну на ст. Засека, и они мне сообщили характер их беседы с Чертковым.

Доктор Маковецкий заявил мне, что в ближайшем времени совершенно оставляет Ясную Поляну.

«Блондинка»

Деятельность В. Г. Черткова

К Черткову я явилась с рекомендательной запиской от д-ра Маковецкого, что обеспечило мне теплый, доверчивый прием.

Первый вопрос, какой я здесь поставила, был вопрос об оставленных Толстым литературных произведениях, когда и в каком виде они будут изданы. На этот вопрос Чертков ответил, что пока оставленные рукописи все еще разбираются и относительно издания их, как вообще относительно издания Полного собрания сочинений, порученного дочери Александре Львовне, с целью выкупа земли и передачи ее яснополянским крестьянам, ровно ничего неизвестно. Вопрос этот обсуждается кружком Черткова, и решения еще не принято. Если поступит предложение о продаже произведений Толстого какой-нибудь крупной книгоиздательской фирме и если будет предложена сумма, достаточная для выкупа Ясной Поляны, то такое предложение будет принято. В {33} противном же случае сочинения будут изданы самой Александрой Львовной. При издании сочинений будет преследоваться основная цель - сделать их по цене возможно более доступными широким народным массам. Некоторые же небольшие статьи, имеющие особое значение, в целях пропаганды толстовских идей, будут изданы дешевыми народными брошюрами в громадном количестве экземпляров. Чертков вскользь признался, что среди оставленных Толстым рукописей есть много совершенно нецензурных, и как с ними быть при издании сочинений Толстого, Чертков не знает. Может быть, их придется выделить из собрания, выпускаемого в России, и издать за границей. Во всяком случае, сказал Чертков, друзья Толстого получат в руки все, что осталось после Толстого; как это будет сделано, еще неизвестно, но так или иначе это будет сделано.

Совершенно то же узнала я от Александры Львовны Толстой, которая в силу нездоровья уделила мне лишь немного времени и с которой более подробно относительно всех интересующих меня вопросов побеседовать не удалось.

Я провела в доме Чертковых значительное время, и мне удалось воочию увидеть, каким путем отсюда ведется пропаганда толстовских идей.

Вредным образом Чертков и окружающий его кружок влияют на местных крестьян самым образом своей жизни. Дверь дома Черткова широко открыта для всякого желающего войти в него. В столовой стоят большие некрашеные столы и скамейки, и завтракают, обедают и ужинают за ними сам Чертков и его кружок, вместе с приходящими к ним крестьянами и работающими в Телятниках работниками. В это время обычно читается что-нибудь из сочинений Толстого, и ведутся по поводу прочитанного беседы. Для идейной агитации это самая удобная обстановка. Кроме того, в школе и дома устраивались чтения, на которые приходили как взрослые, так и дети из деревни. При всяких удобных случаях Чертков беседует с крестьянами. С целью большего сближения с крестьянами Чертков рядом со школой устроил ремесленную школу и мастерские, но они пока не функционируют. Сын Черткова откровенно признался мне - почему: «За {34} нами, - указал он, - теперь следят сотни глаз, и ни чтения, ни занятия в школе, ни работы в мастерской нельзя производить в желательных размерах».

Во время моего пребывания в доме Черткова сборищ там не было. В связи с сокращением поездок в Ясную Поляну на могилу Толстого сократились и посещения Черткова. Раньше же, по его словам, за указанные столы садилось обычно по 30, 40 и 50 человек. Я застал только обычных приживальщиков Черткова - человек 7-8 молодых людей, получающих от Черткова, как мне с иронией передавали крестьяне, по 10 рублей жалованья в месяц только за то, что они считают себя толстовцами. Вообще же они ничего не делают, бродят по Ясной Поляне, Телятникам, Ясенкам в своем районе, вступая в сношения с крестьянами и ведя с ними беседы. Кроме этих людей я застал еще несколько человек крестьян, которые работали по конопатке дома. При мне из Ясной Поляны приехало 7 человек, между ними три студента. Вот все, которые в этот день, 23 ноября, перебывали в доме Черткова.

Совместный обед Черткова с рабочими мне удалось лично наблюдать. Равно я присутствовала при беседах с прибывшими экскурсантами. В беседе с ними Чертков указал, что он очень удивляется тому, что наша интеллигенция, желая почтить память Толстого, выступила с одним только протестом против смертной казни. По словам Черткова, нужно энергично протестовать и против тех преследований, которым теперь подвергаются последователи Толстого. С сожалением отмечал он, что ни в Государственной думе, ни в газетах, ни в общественных собраниях вопрос этот не поднимается. Эти слова Черткова, сказанные экскурсантам, носили характер как бы указания, что нужно возбудить в обществе вопрос о протестах против наказаний за веру.

В беседе со мной Чертков указал, что у него имеются доказательства того, что идеи Толстого проникают в народную массу и находят сочувствие среди рабочих. После смерти Толстого на имя Черткова поступило более 300 телеграмм, писем, адресов, и среди них много от крестьян и ра-{35}бочих. Весь этот материал теперь сортируется, и Чертков намерен его выпустить в свет отдельной книгой.

Следы пропаганды Черткова и его кружка среди местных крестьян чувствуются на каждом шагу. Более пожилые крестьяне с нескрываемым раздражением говорили о настроении деревенской молодежи, которая общается с кружком Черткова: в религиозном отношении они совершенно отбились от церкви, в церковь давно перестали ходить. В Ясной Поляне это результат частой беседы с самим Толстым.

Особенно часты беседы с крестьянами по земельному вопросу. Как сам покойный Толстой, так и все его последователи являются ярыми противниками правительственной землеустроительной политики, на каждом шагу агитируя против производящегося теперь выделения на отруба. От нескольких крестьян я слышала, как сам Л. Н. Толстой убеждал крестьян не подчиняться земскому начальнику и землеустроительной комиссии и не принимать предложения о хуторском расселении. «Подождите до 1912 года, - говорил Толстой, - тогда вам не нужно будет этого делать». Что при этом подозревал он, - неизвестно. Беседы на тему о правительственной землеустроительной политике ведутся и с д-ром Маковецким. Так как к нему приезжают из дальних деревень, то вредное влияние распространяется на большой район. Энергичную пропаганду против хуторского расселения ведет, конечно, Чертков и весь его кружок. Крестьянам раздавалась известная брошюра Толстого «Великий грех»; вообще отрицание частной собственности на землю - постоянная тема в беседах в доме Черткова как с местными крестьянами, так и со всеми приезжающими.

От крестьян деревни Телятники узнала, что Чертков и Александра Львовна раздавали им брошюры, заключавшие толстовские статьи.

Чертков говорил мне, что в настоящее время в издании «Посредника» готовится к выходу в свет большое число общедоступных брошюр, которые будут очень удобны для широкого распространения в народе. Готовится также выпуск дешевой популярной брошюры с биографией Толстого {36} и изложением всего его учения. Все это было распространено в громадном количестве экземпляров.

Недавно в деревне Телятники предстояла опись нескольких крестьян за неуплату податей. Всю сумму - около ста рублей - внес сам Чертков. «Так урядник, - с восторгом говорил мне об этом один крестьянин, - ни с чем и уехал».

В настоящее время Чертков и все его окружающие чувствуют себя под большим подозрением, и потому пропаганда в последнее время ведется гораздо слабее и осторожнее. Предупреждены, видимо, и крестьяне, так как ответы они дают с большой осторожностью и явными замалчиваниями. При таких условиях моя миссия была до крайности затруднена. Многое помог мне выяснить - очень простодушный юноша - сын Черткова, а также секретарь его Булгаков. От сына Черткова мне пришлось услышать характерную фразу: «Еще больше жандармов нам приходится бояться наших соседей, как на подбор черносотенцев». С особенным раздражением он отозвался о каком-то помещике Звегинцеве.

Это раздражение помещиков, соседей Черткова, вполне понятно: его пропаганда идей Толстого должна иметь самое отрицательное влияние на крестьян и рабочих.

Считаю необходимым отметить еще один факт. Среди крестьян Ясной Поляны слухи о передаче им, в силу завещания Л. Н. Толстого, всей земли вызвали сильно повышенное настроение. Чувствуется большая взвинченность во всем: с раздражением, например, говорили мне многие крестьяне о каком-то налоге по 20 копеек с души (даже с маленьких детей), которым якобы незаконно их обложили в этом году. Обращались за разъяснением к земскому, а он посылает к старосте, а этот сам ничего не знает. «Не будем платить, вот и все». Какой это налог, - мне не удалось выяснить, но несомненно, что он вызывает большое раздражение в крестьянской среде.

Преследуя свою задачу, я объехал почти весь район, примыкающий к Ясной Поляне. У ст. Засека была на хуторе Т. Л. Сухотиной (дочери Толстого); после поездки в д. Телят-{37}ники побывала в большом селении Ясенки, входящем в самое тесное общение с обитателями чертковского дома; с целью охватить наблюдением возможно больший район вернулась в Москву не через ст. Засека, а через ст. Щекино.

Могу констатировать, что влияние идей Толстого и следы пропаганды чувствуются на каждом шагу, особенно среди деревенской молодежи.

«Блондинка»

«Кто же сия „блондинка?“ - спросит читатель. «Блондинка» разоблачена, она оказалась журналистом, сотрудником «Русского слова», а раньше «Киевской мысли», Иваном Яковлевичем Дриллихом. С октября 1910 г. и до первого дня революции он состоял секретным сотрудником Московского охранного отделения, и деятельность его встречала самую высокую оценку у начальников отделения П. П. Заварзина и А. П. Мартынова, у вице-директора Департамента полиции С. Е. Виссарионова и остального начальства, знавшего Дриллиха. В начале работы Дриллиха Заварзин давал ему по начальству следующую аттестацию: «Даваемые Дриллихом сведения по общественному движению и левому крылу Конституционно-демократической партии очень ценны, а в будущем это лицо обещает быть еще более полезным, так как ему, как литератору, доступнее многие общественные круги. Кроме того, Дриллих безусловно правдив и весьма развит, имя же его пользуется некоторой известностью в литературных кругах Москвы, Киева и Одессы. Эти качества дают ему, при наличности желания с его стороны, полную возможность быть полезным сотрудником отделения».

Откуда в Дриллихе такое желание быть полезным сотрудником, как он дошел до такого желания, как представитель самой независимой профессии стал агентом, данником Охранного отделения? Ответов на эти вопросы требует наше нравственное чувство. Документы дают возможность нарисовать историю падения Дриллиха и вместе с тем приподнять уголок завесы, скрывающей от наших взоров будничную картину охранного быта. {38}

В октябре 1910 г. было перлюстрировано письмо, отправленное из Москвы 9 октября в Киев А. К. Закржевскому, следующего содержания: «Вы удивитесь, когда узнаете, что произошло со мной за это время. Одессу я, к счастию, окончательно оставил, и теперь пишу вам из Москвы, где я уже вторую неделю. Выбросила меня из Одессы несчастная (счастливая) случайность. За старые грехи у меня теперь очень сложные счета с администрацией (подлежу ссылке в Томскую губернию). Если бы я не улизнул из Одессы вовремя, то теперь бы уже гулял по этапу в сии неприветливые страны. Выручил, однако, случай: как раз в тот момент, когда в Одессе пришли меня арестовать, я был в Петербурге, и только потому теперь на свободе. Естественно, что у меня нет ни малейшего желания быть обывателем Томской губернии, а потому я и перешел на нелегальное положение. Думаю продержаться таким образом до тех пор, пока, путем страшно сложных хлопот, не удастся добиться отмены ссылки. Есть надежда, что это удастся. На первое время сохраняю связи с „Одесским листком“, а там будет видно, что Бог даст. Адресуйте мне так: Москва, 9 почт. отд., до востребования Владимиру Павловичу Матвееву».

Это подозрительное письмо было доложено директору Департамента полиции, а он положил резолюцию: «Выяснить его». Тотчас же полетели предложения выяснить автора письма начальникам Московского, Одесского и С.-Петербургского охранных отделений. Выяснение не потребовало больших трудов и усилий. 14 ноября начальник Московского отделения доложил Департаменту полиции, что «по документу на имя Владимира Павлова Матвеева проживал в Москве с 22 августа Иван Яковлев (Морицев) Дриллих, род. в 1879 году, журналист, лютеранин, который был обыскан и арестован».

В этот момент Дриллих находился в таком положении. За газетную статью он был присужден киевской судебной палатой к заключению в крепости на один месяц. На его несчастие, он был австрийским подданным и, как опороченный по суду иностранец, не имеющий связи с отечеством, по постановлению киевского, волынского и подольского генерал-{39}губернатора был подвергнут ссылке в Томскую губернию. От ссылки он бежал и проживал по нелегальному паспорту. 14 октября Дриллих был арестован. Полковнику Заварзину его действительное положение было известно в точности, и Заварзин поставил перед Дриллихом дилемму: или ссылка по этапу в Сибирь, или жизнь в Москве на положении секретного сотрудника. Дриллих выбрал последнее, и полковник Заварзин мог сообщить департаменту, что арестованный 14 октября Дриллих „на основании чисто агентурных соображений 18 октября из-под стражи освобожден». Сделка состоялась, и Дриллих был наречен «Блондинкой».

Так уловлялись нестойкие люди в жандармские сети. {40}

1

Когда греки не в силах были разрешить запутаннейшее и сложнейшее действие трагедии, - они прибегали к помощи Божества. Правительственный ум не всегда мог осилить исторический процесс, результатом которого являлась революция. И тут на помощь, как неоцененный клад, приходило предание о масонстве. Масонство - deux ex machina. Оно таинственно и неуловимо, оно вездесуще и всемогуще. Известна роль масонства в России XVIII и начала XIX века, известно, что на Западе масонство не умерло. Почему же не предположить, что оно влияет и у нас на ход нашей политической жизни? Почему не предположить, что все либеральное и социалистическое движение создано этой могущественной организацией? Революционное движение в России традиционная правительственная мысль всегда связывала с еврейством. Евреи рассеяны по всему миру, в то же время связаны между собой крепкой религиозной связью. Так и масоны, которые к тому же интернационалисты. Неудивительно появление слова «жидомасон». Об этом слове шептали все правые газеты. Оно с завлекающей простотой разъясняло им все запутаннейшие ходы жизни и то главное, чего они боялись и от чего ждали своего конца, - революцию.

«Христианско-арийской цивилизации объявлена беспощадная война, - пишет одна из правых газет, - организованное масонами международное «сверхправительство» достигло к началу XX века такого могущества и влияния, что борьба с ним в одиночку не по силам даже таким колоссам христианской государственности, каковыми являются Россия и Германия. Подчинив своему влиянию почти всю романскую расу, масоны сосредоточили сейчас все свое внимание на «обработке» германских и славянских народностей, попутно поддерживая революционное движение и в магометанских странах. Под маской борьбы за «свободу» и под {41} прикрытием теории демократизма, радикализма и социализма масоны объявили войну христианской религии и монархическому принципу, являющимся основами арийско-христианской цивилизации и арийско-христианской государственности» [2].

В «Русском знамени» писали: «Человечеству угрожает новая опасность… Международный жидовский санхендрин, существовавший до сих пор только тайно, превращается в явное и всеми признанное учреждение, которое будет первым шагом на пути жидовского всемирного господства, первым признанием всеми государствами высшей власти жидовства… Страшные сказки воочию осуществляются жидо-масонством, идущим твердо и неуклонно к тысячелетней своей цели, то есть к порабощению всего человечества под ноги торжествующему жиду и к превращению всех народов в полных и покорных рабов народа богоубийц и сумасшедших преступников».

Осуществление «страшных сказок» - в организации международного трибунала, потому что, «силою вещей жидовское племя, смешанное с другими народами и избираемое ими в свои представители по незнанию, подкупу или обману, несомненно, получит большинство в „международном судилище“; большинство это будет решать все вопросы не так, как велит общечеловеческая справедливость, а как приказывают жидовские „выгоды“… А между тем, появится фактическое признание жидовского санхендрина главным, решающим судьей, суперарбитром всех разноплеменных конфликтов». Газета больше всего боится, что «безвозвратно будет признан принцип главенства гаагских судей над правителями и монархами - главенства жидовского племени, распоряжающегося в Гааге судьбами других народов».

Масонство - козлище отпущения, но оно и печать проклятия.

Когда пишут статью против Гермогена, говорят, что к нему присосалась жидомасонская печать. Сторонники масонства провели аннексию Боснии и Герцеговины. Масонст-{42}во обосновалось во французской армии; боятся, чтобы оно не проникло в русскую, и кричат: «Берегите русскую армию! Масон идет!». Публицист «Русского знамени» не жалеет красок при описании «разврата», который внесло масонство в армию нашей союзницы. Не только радикальные газеты, но даже «Голос земли», издававшийся в Петербурге при участии проф. Озерова, Введенского и Ходского, считается масонским органом. Наконец, «назови г. Сазонов свою газету „голосом английских масонов“ или „звоном масонского золота“, был бы хоть смысл», - говорит «Земщина». «Гучков - явный масон» [3]. «Вестник Союза русского народа» пишет: «Английские масоны сокрушенно вздыхают по поводу того, что английский король Георг V не пожелал до сих пор стать масоном, и утешают себя воспоминаниями о покойном Эдуарде VII, бывшем ярым масоном и состоявшем в должности великого мастера английских масонских организаций в продолжение 26 лет. Сожалея о том, что ни Вильгельм, ни король Георг V не принадлежат к масонству, масонская печать с удовлетворением отмечает, что зато брат германского императора принц Генрих Прусский состоит великим мастером германских масонских организаций, а двоюродный брат короля английского принц Артур Коннаутский состоит великим мастером английских масонов.

Далее, коронованными масонами являются, по словам масонской печати, принц Генрих Нидерландский, король норвежский, король датский, король шведский, король греческий, король вюртембергский и так далее. Германский император Фридрих состоял великим мастером германского масонства в продолжение последних тридцати лет своей жизни. Затем покровителем германских масонов состоял брат императора принц Леопольд Прусский. Он был избран в 1894 г. великим мастером английского масонства. В заключение отметим, что все президенты Северо-Американских Соединенных Штатов, начиная с Георга Вашингтона и кончая Рузвельтом и Тафтом, были масонами. Исключение составил только один президент Джон Адамс, осмысливший {43} преступную сущность масонства и воздвигнувший против американских масонов грозные гонения. За это Адамс лишился поста президента и… „скоропостижно умер“. В теперешнем американском сенате имеется 87 процентов сенаторов-масонов, а в нижней американской законодательной палате числится 80 процентов масонов» [4].

Другая газета «Союза русского народа» рассказывает, будто «во время прений в палате об уничтожении церкви большая часть депутатов, даже социалистов, не соглашалась „на одну“ статью. Жорес, Клемансо, Вивиани, Бриан, Аллеман с Бриссоном во главе (наши Гегечкори, Преображенский, Маклаков с Милюковым) яростно, но тщетно настаивали на этой „свирепой статье“. Дело было бы проиграно, ибо все спорили, кричали и не уступали ни за что. Но вдруг… произошло нечто необыкновенное. Бриссон сорвался с места. Его длинные, большие руки поднялись. Быстро зашевелились пальцы, воспроизводя в воздухе над гудевшим собранием, точно угрожая ему, странные каббалистические знаки. Палата на мгновение замерла… Многие лица побледнели. Многие головы поникли. Знаки эти был масонский Signe de detresse - призыв на помощь в крайности. Шум затих, закон был принят! Эти заговорщики, собирающиеся в подземельях и исполняющие разные таинственные приказания глав, отлично дисциплинированы, и масон скорее умрет, чем ослушается „знака“» [5].

Кто знает манеру покойного президента палаты широкими жестами умирять страсти, тот невольно улыбнется хитрым заподозреваниям черносотенного писателя. Очевидно, и они порою бывали не чужды своеобразной «романтики»!

От франкмасонства - «неправедный суд», вырождение французской нации от проведения ею в жизнь неомальтузианских идей. Связь португальских и турецких революционеров с масонами была подхвачена с радостью. «Современная Португалия представляет печальное и поучительное зрелище {44} страны, в которой масоны захватили, наконец, полную, неограниченную власть». Благодаря им «церкви начинают закрываться». Страдают не только духовные блага: «Масонское хозяйничанье совсем не способствовало экономическому подъему Португалии». «Масонское правительство допускает на государственные должности только масонов». Так стращают «С.-Петербургские ведомости» [6].

Какие факты были у черносотенных газет относительно распространения масонства в России? Н. Краниев в «Московских ведомостях», а Бутми в «Земщине» подробно описывали масонство начала прошлого века, прибегая к солидным источникам. Конец обстоятельной статьи Бутми сообщает: «В начале 1909 года в английской статье сообщалось о торжественном восстановлении в Петербурге великой ложи Астрея, в состав которой вошли многие высокопоставленные лица, члены Государственного совета и Государственной думы (из коих далеко не все принадлежат к кадетский партии)» [7]. «Вече» доносит: «Кедрин простер свою иезуитскую откровенность до признания, что он принадлежит к одной из Масонских лож, но только заграничных» [8] «Виленский вестник», упомянув, что «Союз освобождения» состоял в самых оживленных сношениях с масонскими ложами Франции, пишет: «Для любознательного наблюдателя на фоне повседневной жизни вырисовываются факты, несомненно указывающие, с одной стороны, на попытки возродить у нас погасшее вместе с усмирением декабристов масонство, с другой - на то, что эти попытки приносят известные результаты. В Москве с 1 января 1908 г. П. Чистяков стал издавать „двухмесячный“ журнал „Русский франкмасон“ („Свободный каменщик“). Журнал этот, как значилось в его программе, посвящался „всем ищущим справедливого иоаннического масонства в первых трех степенях его (ученик, подмастер или товарищ и мастер)“… В конце 1908 года, одновременно с прекращением издания журнала „Русский {45} франкмасон“, в издававшемся тем же Чистяковым еженедельном журнале „Ребус“, посвященном спиритизму и оккультным наукам, появилось сообщение о том, что при редакции „Ребуса“ предполагается организовать кружок лиц, интересующихся масонством, с целью его теоретического и практического изучения. П. Чистяков предполагал легализовать этот кружок в порядке закона 4 марта 1906 г. об обществах и союзах, но, встретив отрицательное отношение к своей затее со стороны местной власти, решил, как он заявил, „обождать“. Кружок этот, тем не менее, образовался. В марте 1910 г. в Петербурге в зале Тенишевского училища В. Филатов в публичной лекции распинался за „высокий духовно-нравственный и глубоко религиозный“ характер масонских идей, в то время как конвент 1886 г. „Великого Востока“ Франции совершенно изгнал из обращения даже обычную формулу масон: „Во славу великого зодчего Вселенной“. О политической роли масонства лектор не обмолвился ни словом. Г-жа Овчинникова-Архангельская в своей публичной лекции, прочитанной там же в декабре 1910 г., была более откровенна. От нее мы услышали, что масонство представляет собой социальную силу, которая всегда стремилась к „освобождению человечества от уз“; что она подготовила Великую французскую и другие европейские революции; что Мирабо, Дантон и другие деятели революции были членами масонских лож, и тому подобное. „Масонство давно уже стучится в дверь России, - восклицала г-жа Овчинникова-Архангельская в конце своей лекции, - и мы надеемся, что, наконец, дождемся легализации, так как Россия - страна конституционная, в которой должна быть допущена свобода совести, слова, печати и собраний… “

Все эти выступления убедительно говорят о том, что масоны из всей силы стремятся приобщить Россию к „благам“ масонства. Кто хоть поверхностно знаком с иностранной масонской литературой, тот знает, что эти стремления принесли уже осязательные результаты. Многие наши видные общественные деятели состоят членами французских масонских лож, указке которых надо приписать многие их {46} выступления и поступки. Итак, масоны дружным походом идут на Россию» [9].

В «Русской земле» какой-то досужий «историк русской литературы» доказывает на примерах словесности, что «среди нашей интеллигенции существовал и заговор, и тонко обдуманный план». Оказывается, Горький, «человек очень осведомленный», предсказал в «На дне» всеобщую забастовку, а в «Буревестнике» за 1905 г. Чехов уверенно говорил о конституции в России. Десять лет до нее, еще в девяностых годах, литература выводила ссыльных положительными типами, Художественный театр показывал, как «режут Цезаря», Шаляпин пел «Короля и блоху» и тому подобное. Затем персидская и турецкая революции… «Однородные явления вызываются однородными же причинами. И если в разных государствах народам навязывают совершенно чуждый им политический строй, то надо искать общей причины, а не совпадений. И вот этой общей причиной является настойчивая, упорная работа масонов, направляемая умелой рукой из одного центра» [10]. Таковы мудрые заключения «историка». Это неудивительно. «Колокол» объясняет, что порнография Анатолия Каменского также имеет своим источником жидо-масонство [11]. С этими вседержителями связывают даже секту мариавитов.

Остроумный фельетонист «Нового времени» вспоминает героя Тургенева, принадлежность которого к масонству определялась длинным ногтем на мизинце. «В Петербурге оказался живой франкмасон. Господин Кедрин заявил интервьюеру о своей высокой третьей степени «мастера», полученной им в некоей парижской ложе», - пишет «Никэ» и добавляет: «Что же такое современное масонство во Франции, с его рыцарскими степенями, лентами, орденами, патентами, восхождением по градусам? Весьма нечто похожее на русскую бюрократию с ее табелями о рангах, построенными на дважды семеричном числе, со многими степеня-{47}ми рыцарских орденов… Нравственный и умственный склад нашего чиновничества - совершенно масонский: то же чинопочитание, послушание, высокий дар молчания, хранение „королевского секрета“, равнодушие к религиозным и национальным отличиям, братский космополитизм в своей среде…» Перебрав другие черты сходства, автор говорит: «Право, французские масоны и г. Кедрин не более таинственны, чем наши мастера табели о рангах» [12]. «Киевская мысль» в статье «Фармазоны» указала, что «довольно усиленную агитацию в пользу масонских лож повел было старик Суворин»; паника перед фармазоном - паника невежества. Азов в «Речи» издевается над ней: «Говорят, масонами заинтересовался и занялся вплотную сам г. Курлов, но и у него ничего из этого занятия не вышло, кроме докладной записки. Говорят еще, что г. Курловым был составлен список выдающихся масонов. Ну, что же, „чкнись на укупи“, как говорит один из персонажей Успенского. Истинно русские люди „чкнулись“ было уязвить С. Ю. Витте, которого они почитают чем-то вроде масонского папы, но из этого ровно ничего не могло выйти. Самое скверное во всем этом деле то, что никто не может объяснить, в чем, собственно, виноваты масоны… Это что-то вроде буки, которого взрослые выдумали для детей. Вот придет бука и заберет шалуна. Но вот в чем вопрос. Верит ли шалун в существование буки? Верят ли истинно русские люди в существование масонов? Если не верят, хорошо притворяются. Не отпустят ли чего дополнительно на борьбу с масонами?» На одной газетной вырезке из «Русского знамени», хранившейся в Департаменте полиции, со статьей, сравнительно менее интересной, но принадлежавшей, очевидно, Дубровину, жандармский знаток масонства Мец написал: «10 октября 1908 г. я разговаривал с А. И. Дубровиным лично по поводу этой заметки, причем он сказал, что Департаменту полиции больше никаких сведений о масонстве давать не будет потому, что сообщения его, переданные конфиденциально М. Т., были известны в масонских группах на следующий же день. Мец». В статье {48} - донос на Катловкера, Табурно и октябристов, Кедрина. А кроме того - стишки:

«В половине октября,

Адским пламенем горя,

Чесноком благоухая

И селедкою рыгая,

Препоганейшая мразь

В Петербурге родилась…»

Немудрено, что все эти вопли заставили Департамент полиции приступить к расследованию таинственного преступного сообщества. Было создано «дело» о масонстве. Придуманное для развязки действия божество устрашило самих режиссеров театра. Они забыли про машины, которыми приводилось это божество в действие, и решили, что избавиться от него можно, только изучивши его природу. Изучение решили вести на научном основании. Для этого-то и был приглашен некий Алексеев, с глубокомысленными похождениями коего нам и предстоит познакомиться.

2

Докладная записка, составленная в Департаменте полиции, следующим образом описывает историю дела. «Во исполнение возложенного поручения коллежский асессор Алексеев 7-го минувшего октября (1910 года) выехал в город Берлин, центр всемирного израильского союза, деятельность которого находится в тесной связи с деятельностью масонства. Возобновив старые связи с литературным миром Берлина (кол. асесс. Алексеев несколько лет тому назад слушал лекции в местном университете), он стал подыскивать среди него лиц, могущих принести пользу при изучении интересующего вопроса. Выбор остановился на одном из них, профессия коего - Schriftsteller, писатель, исполняющий всякого рода заказы: ученые трактаты, брошюры, доклады и тому подобное по известной, всегда крайне широкой {49} специальности. Данное лицо всегда очень много писало о политической и экономической жизни Германии и России, и многие его труды, подписанные заказчиком, стяжали последнему немалую известность.

Работая в течение целого ряда лет на литературном поприще, он приобрел большую эрудицию, в особенности по вопросу о еврействе. Ввиду сего кол. асесс. Алексеев поручил ему собрать нужные материалы и сведения и составить компактный труд относительно всемирного израильского союза и его деятельности. Указанная работа обнимает листов 70-80, обойдется в 500-600 руб. „Сделав это дело“, Алексеев выехал в Брюссель, чтобы повидать там отца Пирлинга, к которому он, согласно приказанию, обратился от имени великого князя Александра Михайловича. Аббат, прекрасно говорящий по-русски, принял его очень любезно и радушно, указал на то, что единственным пособником в ознакомлении с масонством может быть лишь Антимасонская ассоциация (Association Antimaçonnique), и снабдил рекомендательным письмом к секретарю названного Общества аббату Турмантэн (J. Tourmantin)».

Затем Алексеев отправился в Париж. Товарищ министра внутренних дел Курлов телеграфировал об этом заведующему заграничной агентурой: «Благоволите оказывать полное содействие командированному за границу, для изучения масонского вопроса Алексееву. Случае надобности снабжать его деньгами. Одновременно сим переводится ваше имя выдача ему тысяча рублей».

Доклады Алексеева о его научной деятельности очень любопытны.

В своей записке № 1 от 22 октября (5 ноября) 1910 г. [13] кол. асесс. Б. К. Алексеев почтительнейше доносит генералу Курлову нижеследующее:

«Я приехал в Париж 14(27) октября и немедленно же начал попытки ознакомления с деятельностью „Великого Востока“ Франции, поскольку деятельность эта касается {50} России. С первых же шагов мне стало ясно, что проникнуть в замыслы здешнего масонства еще труднее, чем я предполагал. Я сильно рассчитывал, что мне удастся узнать кое-что от некоторых знакомых мне парижан-масонов. Самым осторожным образом я старался их допросить, но не добился никаких сведений. Наконец, один из них, - писатель, считающий меня своим коллегой, - после обильного ужина и уже в нетрезвом состоянии, пустился в некоторую откровенность.

– Я вижу ясно вашу игру, - сказал он, - вы хотите раздобыть тут сведения, чтобы по приезде в Россию пустить соответствующую брошюру (lancer une petite brochure)… Это очень неглупо, а главное кстати! Как раз теперь масонство популяризируется в России, и такая брошюра может выдержать много изданий… Только я вот что вам скажу: у масонов вы ничего не узнаете, - и не потому, что они не захотят сказать, а потому что ⁹/₁₀ из них сами ничего определенного не знают. Так, например, я лично занимаю довольно видное положение в ложах, а могу вам по совести сказать, что знаю лишь то, что наш „Великий Восток“ с недавних пор имеет какую-то связь с Россией, что он всячески старается привить масонство в вашей стране и, кажется, открыл уже в России несколько лож. Больше я ничего не знаю.

Я заявил на это, что даже если бы он знал больше, - он бы всего мне не сообщил.

– Вы ошибаетесь, - ответил он, - законспирированность наша до этого не доходит, да и не может дойти. Масонство включает в себя людей всевозможных политических убеждений, и нельзя требовать от человека, чтобы он держался абсолютной тайны в том, что противно его взглядам. Лично я - беспартийный писатель и по убеждениям менее всего сторонник социализма и революций. В силу этого вряд ли я мог бы быть полезным для „красных“ целей „Великого Востока“; скорей, наоборот, - я мог бы, благодаря роду своих занятий и своей беспартийности, помешать их планам какой-нибудь несвоевременной оглаской, от которой трудно воздержаться писателю. Это отлично понимают масонские начальники, и такие щекотливые политические вопросы, как {51} распространение масонства в России, держатся нашими главарями в глубокой тайне даже от своих же братьев-масонов. Добиться же чего-нибудь от наших главарей вам никогда не удастся, потому что тут-то, среди них, и кроется та изумительная законспирированность, которая делает нас двигателями всей мировой политики.

– Вы мне сообщили уже нечто новое, - сказал я. - По вашим словам, „Великий Восток“ преследует по отношению к России „красные“ цели?

– Ну, это и младенцам ясно, - ответил мой собеседник. - Весь расчет масонов состоит в том, чтобы управлять политикой каждой отдельной страны. В монархических государствах они помогают и поощряют революционный элемент, приготовляя из них в будущем послушное себе правительство. Посмотрите на все перевороты последнего времени; все они обязаны „Великому Востоку“, и всюду вы увидите один и тот же прием, один и тот же план. Такой же план будет проводиться и, наверное, уже проводится по отношению к России! Борьба с масонством бесполезна - это показала история. В этой борьбе силы не равны. Масонство открывает свои карты, когда все подготовительные работы его закончены, и бьет наверняка, а правительства всегда бывают настигнуты врасплох.

Я не скрыл от моего собеседника, что многие из его суждений кажутся мне довольно странными в устах масона и что я не совсем понимаю, почему он поступил в масонство, когда взгляды его во многом расходятся с задачею „Великого Востока“.

– Видите ли, - ответил он, усмехнувшись, - нужно быть прежде всего практиком в жизни. Масонство сейчас во Франции - это страшная сила, это - все, и я преклоняюсь перед ним. Это уже достаточная причина. Прибавьте к этому, что масонство имеет один громадный плюс (un immense attrait): оно неизменно и верно помогает всем своим членам, выручая их всюду и всегда.

Когда мы уже прощались, мой собеседник как будто вспомнил что-то и задумчиво проговорил: {52}

– А ведь я, пожалуй, мог бы указать вам кое-кого, кто в состоянии дать вам даже более того, что вы ожидаете…

Некоторое время он, однако, колебался и не решался договорить свои мысли. Наконец, после долгих уговоров, он назвал мне то лицо, которое являлось, по его мнению, единственным источником нужных мне сведений: это лицо - аббат Ж. Турмантэн (J. Tourmantin), секретарь того самого антимасонского общества, о котором я имел честь не раз докладывать вашему превосходительству.

– Аббат Турмантэн - это bête noire масонства, - пояснял мне вполголоса мой собеседник. - Он запасся в учреждениях „Великого Востока“ такими ходами и выходами, что ему доступны самые сокровенные тайны наших начальников. Я не могу вам сказать, какими путями он получает эти тайны; во всяком случае у него под рукой изумительно искусные агенты, а законспирированность всей его организации составляет предмет удивления даже масонов. До сих пор „Великий Восток“, все нужные карты которого раскрываются аббатом. Т. не может, несмотря на все старания, подкопаться под гибельную для масонства организацию. Осторожно, исподволь собирает аббат Т. сведения, и в один прекрасный день, как снег на голову, появляется громовое разоблачение какого-нибудь ультрасекретного масонского плана. Мне нередко приходится наблюдать, в качестве безучастного зрителя, как иногда наши главари беснуются, как удесятеряют осторожность, и как все-таки, в конце концов, аббат Т. и его агенты докапываются до самой сути сокровенных замыслов. Я вам советую обратиться к нему за сведениями, хотя предупреждаю вас, что он, кажется, не особенно любезно и доверчиво принимает просителей. Во всяком случае - попытайтесь! Кроме аббата Т. и всей его организации, - вам никто не сможет ничего сказать. Если же он захочет, - он сумеет вам открыть все карты масонской игры, и тогда ваша брошюра может принести вам недурной доходец!

Весь разговор этот я почти сейчас же записал и позволяю себе привести его дословно, боясь, что от вольной передачи некоторые выражения потеряют свою характерность. {53}

Непосредственно за сим я направился к некоторым писателям, известным своими антимасонскими сочинениями. Все они, точно сговорившись, указали мне на того же аббата Турмантэна и на его Association Antimaçonnique, являющуюся единственным серьезным врагом масонства. Еще будучи в Брюсселе, я слышал про аббата Т. от отца Пирлинга, который отзывался о нем в самых лучших выражениях. Желая облегчить мне далеко не легкий доступ к секретарю антимасонского общества, Пирлинг снабдил меня рекомендательным письмом к аббату Т., представляя меня в качестве любознательного исследователя. Убедившись, что помощь в моем деле я могу получить исключительно от аббата Т., я явился к нему в его бюро, но не застал аббата дома. Тогда, не желая терять времени, я направился к самому председателю Association Antimaçonnique - сенатору, вице-адмиралу, графу де Кювервилль - с намерением просить его содействия в выяснении некоторых интересующих меня вопросов о русском масонстве. Граф де Кювервилль откровенно сознался мне, что, ненавидя масонов и состоя председателем антимасонского общества, у него „нет времени“ прочитывать попадающие в его общество документы, и что рычагом и создателем этого общества является секретарь его - все тот же аббат Турмантэн, к которому граф и просил меня обратиться. Было ясно, что сенатор, вице-адмирал, граф де Кювервилль покрывал только своим титулом и званиями общество, а что работником и двигателем Association Antimaçonnique являлся аббат Турмантэн, к которому меня направляли со всех сторон. После разговора с графом де Кювервилль я направил все мои старания к тому, чтобы увидать аббата Т., но мне удалось добиться свидания с ним лишь через три дня, так как аббат, доживая последние дни на даче, редко посещал Париж».

Здесь, на самом интересном месте, кончалась первая записка коллежского асессора Бориса Алексеева; продолжение следовало во второй, отправленной на другой день, 23 октября (6 ноября) 1910 г. {54}

3

В докладной записке № 2 кол. асесс. Б. К. Алексеев рассказывал почтительнейше генералу Курлову о переговорах своих с аббатом Турмантэном:

«Как и следовало ожидать, несмотря на рекомендательное письмо Пирлинга, аббат Турмантэн отнесся ко мне с большой недоверчивостью. Разговоры наши были очень продолжительны, и я употреблял все усилия, чтобы добиться возможно большей откровенности. В конце концов аббат Т. стал проявлять ко мне достаточную любезность, но, тем не менее, видя во мне лишь частного человека, он вовсе не намерен удовлетворять мою любознательность. Мне с большим трудом удалось добиться тех немногих сведений, которые я привожу ниже. Разговоры мои с аббатом Т. принесли, однако, одну крайне существенную пользу: они выяснили вполне определенно тот единственный путь, которым можно пользоваться, чтобы пролить яркий свет на современное положение масонства в России.

Сведения, которые мне удалось получить, сводятся к нижеследующему.

Антимасонское общество основалось еще в 1893 году, под названием Comité Antimaçonnique; с 1902 года общество это стало именоваться Association Antimaçonnique, под каковым названием оно ныне и работает. Цель общества - изучать и разоблачать, путем устной и письменной пропаганды, философское, социальное и политическое влияние франкмасонства и других тайных обществ (ст. 2 уст. общ.). Для этой цели общество употребляет почти исключительно метод документации и направляет все свои усилия на то, чтобы „разоблачать 1) те издания, которые масонство скрывает с особенным рвением, 2) масонские постановления (согласно достоверным протоколам), наконец, 3) состав масонства, то есть имена его членов, несмотря на все те предосторожности, которые ими соблюдаются, чтобы скрыть свою принадлежность к союзу“. Членами Association Antimaçonnique состоят депутаты (de Gailhard-Bancel, comte de Ludre, comte de Ramel, baron Am. Reille), сенаторы (comte de Lac Cases, de Mar-{55}cere, comte de Cuvervelle, Dom. Delahage), генералы (Allard, Gouse, de ľÉstapis, Ramotowsky, Roget, de Taradel (адвокаты), Maignien, Paul Nourrisson, Tastevin de Nouvel), офицеры и публицисты. Вышеназванные лица составляют бюро общества и открыто выставляются противниками масонства. Громадное же большинство членов, носящих название „societaires“ или „adhérents“, остаются неизвестными, и имена их нигде не публикуются. Все эти члены, каждый в своей отрасли, работают для общего дела - уменьшения влияния масонства во Франции. Но главное ядро Association Antimaçonnique составляет секретарь и основатель общества - аббат Турмантэн, которому всецело и безотчетно доверяется вся сложная и трудная тайная организация добывания обличающих масонство сведений.

„Нельзя себе представить, - пишет в отчете о деятельности Association Antimaçonnique Габриэль Сулакруа, - те предосторожности, которые принимаются масонами, чтобы скрыть от нас, профанов, их годичные отчеты, циркуляры масонских властей и даже самых скромных лож, протоколы их собраний и некоторые из их периодических изданий… Как, спросите вы, может в таком случае добывать все эти документы наше общество? Это тайна… нашего друга Турмантэна, и я не уполномочен ее раскрывать. Могу вам только сказать, что эти изыскания представляют для нашего бюджета самое тяжелое бремя. Часто приходится, не считая, действовать серебряной отмычкой, единственно способной взломать потайные ящики некоторых лож и некоторых масонских начальников. Это очень большие издержки, но зато и самые необходимые“. Секрет аббата Т. крайне прост: ему служит громадная сеть надежных агентов, надежность которых он успел проверить за 20-летнюю свою деятельность. Почти все агенты у него на месячном жалованьи, и имена их никому, кроме Турмантэна, не известны; для большей безопасности, а кстати для проверки изустно передаваемых сведений, агенты Т. не знают даже друг друга. Агенты рассыпаны по всем углам Франции и даже за границей; некоторые намеки позволяют мне думать, что аббат Т. имеет агентов и в России. Жалованье, получаемое ими, сравнительно не-{56}большое и вменяет в обязанность следить за общим ходом масонской работы и предупреждать о каждом готовящемся замысле. Зато добывание особенно секретных сведений или документов стоит очень дорого и выплачивается единовременно. В настоящее время состояние агентуры Т. блестяще: нет ни одного масонского установления, где бы у него не было заручки; у него существуют ходы даже к ультрасекретным постановлениям верховного масонства.

Вся деятельность Турмантэна и все средства антимасонского общества направлены на разоблачение масонской деятельности во Франции. Одним из таких разоблачений было нашумевшее „affaire de fiches“. Занимаясь почти исключительно масонством во Франции, аббат Турмантэн не оставляет, однако, без внимания и некоторые события, относящиеся до других государств. Только события эти отмечаются Турмантэном мимоходом: отдавая все свое время Франции, он не имеет возможности подробно останавливаться на других странах, так как это потребовало бы новых документов, а следовательно, и новых затрат. Тем не менее та небольшая часть его деятельности, которая касается иностранных государств, чрезвычайно интересна и поучительна. В нескольких статьях Турмантэн документально доказывал подготовительную работу масонства в деле революции в Турции. Несколько раз предупреждал он о занесении „Великим Востоком“ масонства в Россию. Но интереснее всего почти что пророческая статья его о Португалии. Еще 25 декабря 1907 года Турмантэн писал в издаваемом им журнале „La Franc-Maçonnerie demasquée“: „Дела в Португалии идут скверно. Масонство волнует Португалию так же, как Францию и Испанию - ее соседку“. Затем статья сообщала, что при приеме в ложу „Космос“ великого мастера Магальхеса Лима - лозунг был выставлен: „Низвержение монархии, необходимость республиканского строя и установление республики“. Заключительные слова статьи были нижеследующие: „Если бы король Португалии захотел бы внять… в особенности урокам истории, он немедленно бы запретил в своем королевстве масонство и тайные общества. Под этим условием он мог бы еще выпутаться из беды; но {57} надо опасаться, что, в более или менее короткий срок, дон Карлос, свергнутый, изгнанный или убитый, явится новым доказательством могущества масонов“. Эта статья, дважды подчеркнутая красным и синим карандашом, была послана португальскому посланнику, который не дал себе, вероятно, труда ее прочесть или не придал ей значения. Через два месяца король был убит, а в настоящее время вся предсказанная Турмантэном программа блистательно доведена до конца. Теперь Т. предупреждает, что Испания обречена масонами на ту же участь, что и Португалия, и жалеет, что Альфонс XIII, по-видимому, столь же недальновиден, как и его сосед. Между прочим, Турмантэн приводит адрес масонского конвента 6 (19) сентября 1910 года, в котором говорится:

„Конвент „Великого Востока“ Франции счастлив принести единодушное выражение своих симпатий и пожеланий окончательного успеха либералам-испанцам, которые борются в настоящее время с таким отважным рвением за освобождение мысли и отделение от церкви испанского государства и которые явятся настоящими мстителями за мученика Феррера“. Все подобные сведения представляли бы исключительный интерес, если бы они не носили отрывочного характера. Но, сосредоточась на одной Франции, аббат Турмантэн дает вполне законченную и цельную картину только касательно своей родины. Это вполне естественно, так как средства, на которые аббат Т. добывает свои сведения, даются французами на разоблачение масонской деятельности во Франции только. Должен сознаться, что эти последние сведения доставляются Турмантэну его агентами с изумительной аккуратностью и быстротой. Он показал мне, например, письмо из одной берлинской ложи, которое, судя по штемпелю на конверте, могло попасть по назначению во французскую ложу лишь накануне. Обсуждение этого письма во французской ложе предполагалось через четыре дня, и уже у Турмантэна были в руках два экземпляра повесток, которые не ранее того же утра были получены масонами-адресатами.

Что же касается до России, то она, как и все другие „иностранные“ государства, не подвергалась Турмантэном специальному изучению; но наряду со многими документа-{58}ми, касающимися Франции, - не раз попадались данные, относящиеся и до России. Нужно заметить, что Россия находится у „Великого Востока“ в исключительном положении: в силу запрета у нас масонских обществ - все, что касается русского масонства или иностранного масонства в России, оберегается с неимоверными предосторожностями и содержится в глубокой тайне у начальников „Великого Востока“. Так как до сих пор Турмантэну не представлялось особой нужды в добывании каких-либо сведений о России, то он и не старался никогда доискивать о ней сведения, тем более, что сведения эти, ввиду особой их секретности, обошлись бы крайне дорого. Тем не менее, после долгих и многих расспросов Турмантэн дал мне все-таки кое-какие данные, которыми, впрочем, я думаю, не исчерпывается имеющийся у него запас.

Масонство в настоящее время в России вполне организовано; у нас имеются три правильные ложи: в С.-Петербурге, в Москве и в Варшаве, которые находятся в зависимости от „Великого Востока“ Франции. Началом распространения масонства в России послужил прием нескольких русских в парижские ложи „Великого Востока“. Русские эти стали обсуждать с некоторыми главарями „Востока“ о возможности насаждения масонства в России, - ив результате два видных французских масона отправлены были в Россию для открытия там масонских лож. Узнав об этой поездке, аббат Турмантэн послал своевременное предупреждение, но при этом произошла ошибка. Одновременно с поездкой в Россию была организована поездка в Алжир, куда отправиться должны были братья Лаферр и Вадекар. Первое время Турмантэн думал, что эти два лица именно и отправляются в Россию, почему он и пометил в своем предупреждении имена Лаферра и Вадекара. Как только ошибка выяснилась, Турмантэн немедленно известил русское посольство о точных именах едущих в Россию масонов, но посольство, по-видимому, не дало этому сообщению никакого хода, так как русская полиция, как явствует из одного департаментского дела, находящегося у меня, организовала наблюдение только за Лаферром и Вадекаром, которые так в Россию и не при-{59}езжали. Вот все, что мне удалось, и то с большим трудом, выпытать у Турмантэна; никаких имен он дать мне не захотел, хотя я прекрасно знаю, что многие имена ему уже известны.

Убедившись в том, что при настоящем положении вещей аббат Турмантэн больше мне ничего не скажет,- я поднял вопрос о том, насколько вообще возможно полное освещение масонского вопроса в России. Совершенно определенно и категорично Т. заявил мне, что можно узнать решительно все, но для этого нужна крупная денежная затрата, непосильная для бюджета отдельного частного лица. Узнав, что я служу в Министерстве внутренних дел, Турмантэн посоветовал мне заинтересовать этим делом правительство и добиться от него полномочий.

– Время для этого, - сказал он, - весьма подходящее: я наверно знаю, что масонством сильно интересуется государь император и премьер-министр.

Я ответил Турмантэну, что я постараюсь поставить дело так, как он советует. Тогда Т. стал развивать свою мысль далее.

– Я очень люблю, - сказал он, - Россию и ее царя и с удовольствием буду для нее работать. Моя агентурная организация - единственная в своем роде и достаточно известна в кругах интересующихся масонством, чтобы я был избавлен от необходимости ее восхвалять! Дайте мне средства - и я представлю вам всю подноготную масонства.

По мнению аббата Турмантэна, дело должно быть поставлено следующим образом. Прежде всего, он должен быть уверен в моей надежности, почему он очень просил меня, в случае, если мне удастся заинтересовать правительство, заручиться прежде всего хоть полуофициальным удостоверением, Тогда Т. сможет открыть мне еще кое-какие данные, которые помогут мне ориентироваться в масонском вопросе. Затем для полного освещения масонской деятельности касательно России необходима 1) крупная единовременная сумма, которая должна пойти на агентурные расходы по добыванию имеющегося материала, и 2) ежегодная небольшая субсидия антимасонскому обществу на предмет {60} установления систематического наблюдения за всеми делами масонства, касающимися России; эта субсидия пошла бы на увеличение жалованья соответствующим агентам. Из обеих этих сумм в пользу Association Antimaçonnique не поступает ничего. Турмантэн намекнул, что за помощь, которую это общество будет оказывать русскому правительству, это последнее может всегда отблагодарить путем внесения небольшой суммы на главную цель Association Antimaçonnique, то есть на разоблачение масонской деятельности во Франции. Сам же он лично был бы крайне счастлив получить от правительства какой-либо русский орден.

Все сведения, которые мне удалось собрать с различных сторон про аббата Турмантэна, показывают, что это человек высокоидейный и честный. Мне кажется, что для нас он большая находка, и согласие его работать для русского правительства - большая удача, так как до сих пор Т., весь отдавшись служению своей родине, отказывался от всяких работ для других правительств. Если принять при этом во внимание, что, судя по всем данным, распространение масонства в России идет быстрыми шагами и что, по мнению всех компетентных лиц, усиленно-конспиративный характер русского масонства привлекает в его ряды весь недовольный, оппозиционный элемент, то полное освещение этого тревожного вопроса, вызвавшего недавно перевороты в Турции и Португалии, представляет крайнюю и неотложную необходимость. Своими средствами и людьми сделать ничего нельзя: пришлось бы действовать ощупью, искать источники и ломиться в закрытые двери, причем вряд ли возможно бы было избежать огласки. В лице же аббата Т. русское правительство приобретает уже готовую, сильную, испытанную и донельзя законспирированную организацию, с помощью которой нетрудно будет осветить все опасные для нас замыслы „Великого Востока“. План аббата Т. имеет, по мнению моему, только один недостаток: необходимость крупной единовременной затраты. Я думаю, однако, что затрата эта, произведенная опытной рукой, будет все-таки меньше тех издержек, которые должно будет понести русское правительство при установлении собственной агентуры. {61}

Все вышеизложенное имею честь представить на благоусмотрение вашего превосходительства, при чем почтительнейше испрашиваю подробных инструкций к 3 (16) ноября, когда у меня назначено следующее свидание с аббатом Турмантэном. К этому дню аббат Т. обещал представить мне по возможности точный расчет необходимых средств.

Осмеливаюсь также ходатайствовать, чтобы ваше превосходительство оставляли мои донесения у себя и не передавали их даже в Департамент полиции. Имеющиеся у меня на это основания еще недостаточно вески и положительны, чтобы я решился сообщить их вашему превосходительству».

Париж, 23 октября (6 ноября) 1910 г.

4

Третья докладная записка кол. асесс. Б. К. Алексеева была отправлена 11 (24) ноября 1910 г. Асессор писал:

«Имею честь почтительнейше донести вашему превосходительству нижеследующее.

Некоторые исследователи масонского вопроса высказывали убеждение, что масонство представляет собою великую сплоченную организацию, которою двигает единый руководитель. Бесчисленные факты последних лет показали, что это убеждение не соответствует вовсе истине. Сплоченность и единство масонства существовали в самые ранние годы его расцвета, после чего произошел целый ряд расколов. В настоящее время „всемирного“ масонства нет; существуют три вполне определенные и разграниченные ветви масонства, играющие каждая свою роль в мировой политике. Эти три ветки - англосаксонское масонство, французское (или латинских стран) и германское - не только не объединены между собою, но находятся даже с 70-х годов во враждебных отношениях. Масонский орган „ľAcacia“, издаваемый одним из видных деятелей французского масонства - масоном высшей 33-й степени Шарлем Лимузеном (Limousin), {62} пишет 12(25) мая 1906 года, что Лимузен употребляет особые старания, „чтобы положить конец печальным недоразумениям, которые поссорили французских масонов с масонами Германии, Англии и Америки. Рознь с этими последними поднимает интересные вопросы, в курс которых необходимо ввести французских масонов, чтобы они познали значение Ордена на земном шаре, а также и трудности единения“. Рознь отдельных ветвей масонства заключается главным образом в различно трактуемых вопросах о Боге и в той или другой мере вмешательства в политику.

Англосаксонское масонство отстранилось от французского с тех пор, как это последнее уничтожило в своей конституции „Великого Архитектора Вселенной“, то есть идею творца-Бога. Рознь усилилась, когда французские масоны произвели в полном смысле слова политический захват своей страны. С этих пор, несмотря на все усилия французских масонов, - масоны Англии, не оправдывающие „политики своих соседей“, категорически отказываются от всякого слияния с ними. После войны 1870-1871 гг. произошло разъединение масонов Франции и Германии. В настоящее время французские масоны ведут деятельные переговоры с масонами Германии в смысле тесного объединения, но результатов переговоры эти пока не дали. Три главные прусские ложи, преданные императору, упрекают французское масонство в измене первоначальным принципам союза, то есть, иначе говоря, в неверии и в ведении недопустимой в ложах политики. Вряд ли состоится какое-либо соглашение между германским и французским масонством, тем более, что германские ложи поставили (говорят, по желанию императора) условие, чтобы французские масоны добились установления „entente cordiale“. Так или иначе, в настоящее время существуют три разрозненные отрасли масонства. Английское масонство имеет своим верховным начальником короля и представляет собой верную опору Великобританской монархии. Германское масонство, три главные ложи которого преданы династии Гогенцоллернов и помогают императору упрочивать свою власть во всех немецких княжествах, и, наконец, масонство латинских стран, главным {63} руководящим очагом которого является „Великий Восток“ Франции, преследующий одну интернациональную цель: установление всемирной республики. Еще до Великой французской революции французское масонство выставило три цели: уничтожение монархии, уничтожение церкви и разрушение границ (то есть всеобщее разоружение, уничтожение армии и тому подобное). Первая цель во Франции достигнута; отделение государства от церкви подвинуло вторую цель; усиленно проповедуемый антимилитаризм (знаменитое „affaire de fiches“) подрывает престиж армии… Но „Великий Восток“ Франции не довольствуется своей страной и деятельно ведет пропаганду своих разрушительных идей и в других государствах. Насколько успешно ведется эта пропаганда, можно судить по последним событиям в Португалии, Турции и Персии. О роли, сыгранной в этих странах масонством, говорят, не скрывая этого, сами масоны. 22 октября н. ст. 1909 года „ Великая ложа“ Венгрии (примыкающая к „Великому Востоку“ Франции) принимала в Будапеште младотурок турецкого посольства, в честь которых были произнесены речи. Великий мастер венгерской ложи в своем приветствии заявил: „Мы слишком хорошо знаем, что тирания уничтожена лишь благодаря заслугам турецких масонов“. В ответной речи Киазим-Намик-бей отвечал: „Мы никогда не забудем, что именно из масонских лож брызнула искра, которая зажгла порох…“ Далее венгерский публицист масон Сасвари говорит: „Именно у вас (в Турции) масонство достигло того успеха, который будет вечно одним из самых красивых венков его славы“. Наконец, Риза-Тефик-бей подтверждает, что „младотурецкий комитет с первого дня своего существования проникся великим масонским духом, который борется с предрассудками и который объединяет различные расы во всеобщем стремлении всего человечества. Этот комитет сформировал в Турции целую армию свободомыслящих (libres-penseurs). Он энергично шел на приступ здания, проеденного деспотизмом, подточенного микробами обскурантизма“. В июне 1910 года другая младотурецкая делегация была принята „Великим Востоком“ Франции и заявила, что недавно основанный „Великий Восток“ Турции {64} рассчитывает на „Великий Восток“ Франции в деле завершения великих реформ, предпринятых младотурками. В том же заседании масон Комбо (Combaut), профессор медицинской школы в Тегеране и мастер тегеранской ложи, работающей под большой тайной, произнес речь о положении масонства в Персии.

„Персия, - говорил он, - находится в критическом положении благодаря руководительству страны русскими. Франция, связанная, к сожалению, с Россией обязательствами, которые ей теперь вовсе не улыбаются, - не может, вследствие дипломатических соображений, прийти Персии на помощь. Вот почему либеральная и масонская Персия обращает свои взоры на Турцию, прося оказать существенную помощь“. „Тегеранская ложа одна совершила персидскую революцию“, - заканчивает Комбо свою речь, прося в дальнейшем помощи от „Великого Востока“ Турции. Этими выборками из речей не ограничиваются, конечно, доказательства о роли масонства в событиях новейшего времени, но и эти выборки, мне кажется, достаточно характерно рисуют эту роль.

По отношению к России „латинское“ масонство держится, как я уже умел честь докладывать раньше, с удвоенной законспирированностью. „Великий Восток“ Франции сознает, что пропаганда масонства в России сопряжена с большой опасностью, но это не останавливает его, а только заставляет действовать с крайней осторожностью. Что же касается до отношения „Великого Востока“ к русской монархии или к русскому правительству, то отношение это, несомненно, отрицательное. В 1896 году масонский орган „Revue Maçonnique“ выражал пожелание, чтобы „масонство нашло бы, наконец, в России гостеприимную страну. До сих пор оно не было разрешено в этой стране, и если кто-либо из верных поклонников Хирама захотел бы посадить там чтимую ветвь акации, то у него было бы много шансов быть отправленным в сумрачный Восток сибирских копей, в тот ад, где заживо погребено столько благородных жертв“ (Revue Maçoniuque. 1896. Окт. С. 220). Тогда же высказалось масонство и по поводу приезда его императорского величества во {65} Францию: „Немного более хладнокровия в народных манифестациях, которые встретили царя, - ничему бы не повредило…“ (Ibid. С, 218) „Дворцовые поцелуи рук отдались в символические головы Республики так, как будто бы Республика - по крайней мере на одно мгновение - оказалась забытой покойницей…“ (Ibid. С. 220). Наконец, масонство высказалось и по поводу самого франко-русского сближения, находя его нежелательным „вследствие политического и социального положения другой договаривающейся стороны“ (Revue Maçonnique. 1897. Авг. С. 18).

Первые упоминания о существовании в России масонских лож относятся, по-видимому, к 1903 году. В годовом отчете за этот год „Великого Востока“ Франции сказано: „Те несколько лож, которые существуют в России, изолированы и скрыты от взоров“ (С. 284). Вряд ли ложи эти проявляли какую-либо активную деятельность и представляли из себя серьезную организацию. Около 1905 года начинается посвящение „Великим Востоком“ русских и причисление их к французским ложам. 13 мая 1905 года были приняты в масоны Иван Лорис-Меликов, врач; Георгий Гамбаров, профессор гражданского права; Михаил Тамамшев, „chargé de cours à ľEcole russe des Hautes Etudes“; покойный Александр Трачевский, профессор и историк, и Александр Амфитеатров. Немного позднее, 17 июня 1905 года, был принят Евгений Васильевич Аничков - профессор по истории литературы, а 8 июля 1905 года - член первой Государственной думы - Кедрин. Кедрин был принят в ложу „Les Rénovateurs“, а остальные принадлежали, по-видимому, к ложе „Cosmos“. 30 января 1906 года эта последняя ложа возвела Лорис-Меликова, Гамбарова, Тамамшева, Трачевского, Амфитеатрова и Аничкова в 3-ю степень „мастера“. Этими лицами не ограничивается, конечно, число русских, посвященных в масоны: стоит только внимательно прочитать имена 30 000 масонов, заключающиеся в „Масонском репертуаре“, изданном антимасонской ассоциацией, чтобы натолкнуться еще на других русских масонов. Там находятся имена: Ходоровский (механик), Дмитрий Дубников (лирический артист), Ивановский (скульптор), Керков (?) {66} (промышленник), профессор Ковалевский, Краснов отец (комиссионер) и сын (инженер), Левидов (издатель), Райский (фабрикант), Розанов, Стойков (студент-медик), Трирогов (инженер в Алжире), Вильбушевич (публицист), Вырубов (литератор), Зелинский (врач). Любопытно отметить, что в этом „репертуаре“ встречается большое количество типично армянских имен: Агвинов Эмилий (артист), Аранджан, Арутиньян, Багадариан (профессор), Мисаак, Багдассариан (студент-медик), Рубен Бербериан (литератор), Назарен Дагавариан (врач), Яникиан (аптекарский ученик), Карекин (?), Медзадуриан (инженер-агроном), Меликиан (врач), Вагарчек Месробиан (аптекарь), Мецбуриан (служащий по торговой части), Микаелиан (ювелир-комиссионер), Тер-Микаелиан (в Ницце), Гавриил Сетиан (врач), Цулалиан (студент в Монпелье) и упомянутые выше Лорис-Меликов, Гамбаров, Тамамшев. В смысле „русских“ масонов „Repert. Маc.“ далеко не полный, так как он составлен на основании разных документов и изданий, не трактующих специально о России, как вообще ни о каком другом государстве, кроме Франции.

Все остальные мои сведения крайне обрывочны и сводятся к следующему.

5 августа 1906 года масон Баро-Форлиер (d-r Barot-Forliére), оратор ложи „Работа и Совершенствование“ в Анжере, произнес речь, которую закончил внесением некоторых пожеланий: 1) „адрес распущенной Думе, мученикам и героям русской независимой мысли, которые ежедневно борются и умирают за свое дело“, и 2) „выражение сожаления французскому правительству по поводу согласия последнего на русский заем и по поводу воздержания со стороны парламента от официального признания Думы“. Наиболее интересное из имеющихся у меня сведений касается приема 7 (20) сентября 1906 года Кедрина „Великим Востоком“. Я позволяю себе представить вашему превосходительству целиком весь номер антимасонского журнала, в котором подробно описывается прием, оказанный Кедрину, и произнесенные на собрании речи. По этим речам можно судить о {67} взглядах „Великого Востока“ на русское правительство, которое французские масоны называют „стыдом цивилизованных наций“. Все эти речи - грубого, памфлетного характера - комментарий не заслуживают, и я позволю себе лишь обратить внимание вашего превосходительства на речь Великого Оратора Великой Ложи Франции (С. 142. Стб. 1).

„…Нам вменяется в долг не только поощрять русских, которые страдают от давящей их тирании, но еще и доставлять им средства победить деспотизм…“ Если сопоставить эту последнюю фразу с извещением о том, что 7 мая 1907 года масон Лейтнер дал в ложе „Правосудие“ отчет о своей поездке (délegation) в „Комитет оказания помощи русским революционерам“ (Bull. Mac. 1907. 4 мая), - то можно усмотреть, что фраза Великого Оратора не осталась без выполнения, и что „Великий Восток“ тем или иным образом помогает русскому революционному движению. У меня нет данных утверждать, что оказываемая помощь существенна, но, принимая во внимание, что радикальное большинство „Великого Востока“ сменяется в настоящее время большинством социалистическим и что на некоторых социалистических конгрессах (например, на конгрессе 1 (14) октября 1906 года в Бург де-Пеаге) выставлено требование, чтобы все масоны-социалисты во всех вопросах, обсуждающихся в ложах, „имели прежде всего в виду высшие интересы международного социализма“, - то в недалеком будущем можно ожидать от „Великого Востока“ Франции самого широкого содействия противоправительственным планам русских революционных элементов. Что же касается настоящего времени, то по многим признакам „Великий Восток“ уже пошел по этому пути, держа все свои решения и действия в строжайшей тайне.

Подобные ультрасекретные решения известны крайне ограниченному числу масонов, составляющих особый руководящий синклит. Руководителями являются масоны, достигшие крупного общественного положения, - главным образом депутаты и сенаторы. Исполнительным органом их и тайной их канцелярией является главный секретариат „Великого Востока“, в котором сосредоточены все нити масон-{68}ской политики. Заведующий секретариатом - главный секретарь - есть главное лицо активного масонства, посвященное во все тайны и хранящее у себя наиболее секретные документы. Уже несколько лет главным секретарем „Великого Востока“ состоит Нарцисс-Амедей Вадекар, которому и поручено, между прочим, хранение всей переписки, касающейся России и русских масонов. За пределы секретариата никакое секретное дело не переходит.

Я позволю себе теперь снова перейти к Association Antimaçonnique, а в частности к аббату Турмантэну.

Как я уже имел честь сообщить в предыдущем донесении, одним из наиболее крупных успехов, достигнутых антимасонской ассоциацией, было разоблачение в конце 1904 года системы доносов, практикующейся секретариатом „Великого Востока“ с целью дискредитирования офицеров-немасонов (так называемое affaire de fiches). Система эта была организована адъютантом военного министра Андрэ - капитаном Моленом, который получал через секретариат „Великого Востока“ десятки тысяч диффамирующих католическое офицерство сведений, каковыми руководствовался сам министр. Получаемые из всех лож сведения сосредоточивались у Вадекара, причем вся эта организация держалась в абсолютной тайне от всех масонов. К этому времени Вадекар собирался покинуть пост секретаря „Великого Востока“, так как ему было обещано Комбом (также масоном) место директора какого-то государственного здания. Кандидатом на место Вадекара был его ближайший помощник (Secrétaire Adjoint), Иван Бидеген (Bidegain), поставленный уже в курс всех тайных операций секретариата. Аббат Турмантэн давно уже выслеживал пресловутую систему доносов и после долгих разговоров перетянул на свою сторону Бидегена, который вручил аббату все компрометирующие „Великий Восток“ документы. Было решено выждать наиболее удобного случая и разоблачить все это дело с парламентской трибуны при содействии одного из видных антимасонских депутатов. Выбранный для этой цели депутат Гюйо де Вилленев не смог, однако, держать дело в абсолютной тайне, и пришлось выступить с разоблачением несколько ранее намеченного {69} момента. Впечатление получилось потрясающее, и министерству Комб-Андрэ пришлось подать в отставку; к сожалению, масонство успело оправиться до выборных агитаций и таким образом спасло себя от полного разгрома. После этого значение аббата Турмантэна, как антимасонского деятеля, поднялось донельзя. Любопытно, что сами масоны, клеймя аббата всячески, признают успешность его работ и его удивительную осведомленность. Известный масонский деятель Освальд Вирт (Wirth), редактор масонского органа „Lumiére Maçonnique“, говорит про аббата Турмантэна: „Он относится с похвальной честностью к своим разысканиям и всячески остерегается клеветы, ошибок и лжи, которые распространяются на наш счет… Он возымел честолюбие изучать масонство научно, базируя лишь на документах, признанных достоверными. И вот, он прибегает с той поры к поразительным хитростям, чтобы выманить наши тайны, выдвигая антимасонизм на высоту увлекательного спорта…“ (Lumiére Maçonnique. 1910. Сент. С. 123). Редактор другого масонского органа - „Acacia“ - Лимузен заявляет про того же аббата Турмантэна: „Несомненно, он очень хорошо осведомлен. Мы прибавим, что это приносит нам пользу, так как именно посредством его органа „ La Franc-Maçonnerie demasquée“ мы ознакомливаемся с секретными циркулярами, посылаемыми советом ордена начальникам лож". (Acacia. 1906. Июль-авг. С. 33). В другой раз, по поводу одной статьи, помещенной в „ La Franc-Maçonnerie demasquée“, - тот же Лимузен говорит, что статья эта „могла подать повод конкурентам г. Турмантэна в антимасонстве… обвинить его в том, что он пришел в неприятельский лагерь и сделался, несмотря на видимость, официальным органом „Великого Востока…“ Это объяснило бы, может быть, обилие сведений, находящихся в „Franc-Maçonnerie demasquée“ (Acacia. 1906. Дек. С. 343). Далее Лимузен уже переходит в серьезный тон: „Именно благодаря „Franc-Maçonnerie demasquée“ мы регулярно узнаем о тайных делах масонства. Этот журнал продолжает публиковать подробный отчет (протокол) конвента „Великого Востока“ 1906 года. Очевидно, протокол этот составлен не из „шикарного“ материала: он содержит тексты {70} документов. Является действительно непонятным, что совету ордена и администрации не удается раскрыть, кто же эти братья, так хорошо осведомленные, которые дают сведения аббату Турмантэну… Нельзя допустить и объяснить себе, что… совет ордена не может еще, несмотря на старания… узнать, по крайней мере, нескольких из этих неверных братьев, которые продают нас клерикалам за 30 сребреников… (Ibid. С. 388-389). Подобных цитат можно привести множество; в большинстве из них имя аббата Т. сопровождается далеко не лестными эпитетами. Вышеупомянутый О. Вирт упрекает его даже в безнравственности: „Постарайтесь-ка дать понять аббату Турмантэну, - пишет Вирт, - всю безнравственность его знаменитого „Repertoire Maçonnique“, содержащего 30 000 имен масонов Франции и колоний, почерпнутых в архивах и делах (иначе говоря, посредством доносов) антимасонской ассоциации…“ (Lumiére Maçonnique. 1910. Сент. С. 123). Несмотря, однако, на свою ненависть к аббату Т., масоны бессильны причинить ему какой-либо вред. Бидеген, человек, несомненно, умный и компетентный, сказал мне, что масоны очень хотели бы избавиться от аббата Т., но… они уже опоздали это сделать. Теперь Т. настолько известен всем и каждому, что всякая случившаяся с ним беда будет немедленно же приписана масонам - его единственным злейшим врагам - и причинит не меньший скандал, чем „affaire des fiches“. В 1906 году „Великий Восток“ попытался все-таки добраться до аббата Т. и его потайных ящиков. Наиболее влиятельные масоны настояли, чтобы правительство от себя, под благовидным предлогом, произвело бы обыск у Т., - но так как этот последний был предупрежден своими агентами за несколько месяцев до обыска, то он успел спрятать все те документы, до которых добирались полицейские чины, специально набранные из масонов. В настоящее время „Великий Восток“, отчаявшись в своих попытках раскрыть агентов Турмантэна, озабочен лишь тем, чтобы скрыть от возможно большего числа лиц секретнейшие документы и огородить себя от какого-либо разоблачения, подобного „affaire des fiches“. Кстати - о последнем деле сейчас снова говорят. Дело в том, что {71} главным защитником масонства в этом деле выступал в парламенте один из крупнейших масонских деятелей - депутат Антуан-Баптист-Луи Лафферр. При последней смене министерств этот Лафферр назначен министром работ; назначение это представляет собою уступку масонскому влиянию и сильно критикуется. На одной из главных улиц центра (Boulevard des Italiens) выставлена даже громадная карикатура, изображающая Лафферра на арене; он тащит за веревочку корзинку, переполненную „fiches“, над которыми возвышается имя Вадекара; вдоль арены - ряд рукоплещущих еврейских лиц… Таким образом, шестилетняя давность не предала это громкое дело забвению.

Представляя при сем номер журнала „La Franc-Maçonnerie demasquée" от 10 мая н.ст. 1907 года, в котором находится вышеупомянутая статья (Choses de Russie. С. 139-143) о приеме Кедрина „Великим Востоком“ Франции, я позволяю обратить еще внимание вашего превосходительства на те несколько строчек, которые предшествуют протоколу масонского заседания, и на воззвание к его императорскому величеству государю императору, помещенное в виде „открытого“ письма на 143 странице журнала. Как во вступительных словах, так и в воззвании - ясно выражено отношение антимасонской ассоциации, в лице аббата Турмантэна, к августейшему монарху и к России. „Мы никогда не скрывали и не будем скрывать, - начинает аббат Т. свою статью, - наших симпатий к царю. Когда мы видели его проезжающим по улицам Парижа, мы приветствовали эту манифестацию франко-русского союза, столь антипатичного масонству. Его власть, его жизнь выслеживаются тайными обществами; по мере возможности, мы будем продолжать разоблачать деяния и замыслы, направленные к тому, чтобы парализовать поступок властителя, который любит свой народ“. Что же касается до воззвания, то в разговоре со мной аббат Турмантэн заявил мне, что с его стороны было крайне наивно думать, что его смиренное письмо сможет дойти до его величества, - но что он был бы страшно счастлив, если бы это произошло. У него есть знакомый, который, как говорит аббат, состоит при императорском дворе; знакомый этот {72} передавал ему, что государь лично очень интересуется масонским вопросом и даже знает его, аббата, по имени.

Докладывая о всем вышеизложенном вашему превосходительству, - имею честь почтительнейше присовокупить, что переговоры мои с аббатом Турмантэном выльются на днях в определенную форму, после чего я не премину немедленно же представить их на благоусмотрение вашего превосходительства».

5

Приводим докладную записку кол. асесс. Б. К. Алексеева № 4.

„В докладной записке от 23 октября (6 ноября) с. г. я имел честь доложить вашему превосходительству о моих переговорах с аббатом Турмантэном и почтительнейше просить инструкций для следующих моих свиданий с аббатом. Как я уже имел честь докладывать, мне удалось, еще при первых встречах с аббатом Т., добиться известного с его стороны благорасположения, каковое он вообще редко кому оказывает. Однако благорасположение это было крайне непрочно. Совершенно случайно я встретился с аббатом Т. ранее условленного для нашего свидания срока (то есть раньше 3 (16) ноября), и те обрывочные фразы, которыми мы обменялись, показали мне, что отношение аббата сильно изменилось. Он говорил сухо и нехотя, а на мой вопрос о нашем будущем разговоре ответил довольно категорически; „Вряд ли возможно сделать что-либо в смысле освещения масонского вопроса в России!“. Недоумевая о причинах такой перемены, я на следующий же день (в отсутствие аббата Т., который жил еще на даче) отправился в бюро Association Antimaçonnique, где уже раньше я перезнакомился с некоторыми из помощников аббата. Долго и безрезультатно расспрашивал я главного из этих помощников и, наконец, встретив с его стороны небывалую сдержанность, решил перевести разговор на денежную почву. Мне удалось выпытать у него в конце концов, что он нуждается в деньгах и что в {73} настоящее время его сильно стесняет неотложный платеж в 800 франков. Тогда я предложил ему свою посильную помощь, заявив, что я буду крайне рад оказать ему услугу. Мой собеседник долго и, по-видимому, непритворно, с краской на лице, отказывался, но, наконец, согласился принять от меня в виде займа 500 франков. Согласился он, впрочем, только тогда, когда я заверил его, что я все равно намеревался внести эту сумму в кассу Association Antimaçonnique и что теперь я сделаю взнос этот несколько позднее, когда он сможет вернуть одалживаемые ему деньги. Израсходованные мною таким образом 500 франков принесли мне почти немедленную пользу. Передавая деньги, я, как будто бы шутя, просил моего собеседника оказать мне, взамен моей услуги, нужное содействие в моем деле. Тогда он заявил, что аббат Турмантэн, обдумав мой с ним последний разговор, решил, что он напрасно вступает в такие долгие и откровенные разговоры с малоизвестным ему лицом, и счел за лучшее держаться от меня вдалеке, пока я не смогу доставить какую-нибудь существенную рекомендацию. Мой собеседник сказал мне, что подобное решение аббата Т. является следствием его обычной осторожности, и что он, его ближайший помощник, постарается как-нибудь добиться, чтобы аббат Т. смотрел на меня с большим доверием. Действительно, через некоторое время аббат Т. назначил мне у себя свидание, и с этих пор наши отношения более или менее уладились. Помощник аббата вызвался снабдить меня кое-какими общими сведениями о масонстве, имеющимися в папках Association Antimaçonnique, и ознакомил меня с целым рядом материалов и документов, касающихся „Великого Востока“ Франции. К сожалению, в материалах этих не имелось почти никаких сведений о России. „Если есть такие сведения, - говорил мне помощник аббата Т., - то они чисто случайного характера и находятся в личных бумагах аббата, который держит у себя все особо секретные данные и документы“. Таким образом все это время я был занят изучением разных протоколов, журналов, актов и бумаг „Великого Востока“, - поддерживая, однако, вместе с тем, знакомство с некоторыми масонами. Нередко приходилось мне говорить с самим {74} аббатом Т., причем этот последний держался со мной выжидательно, усиленно всматриваясь, насколько я действительно серьезно занят антимасонской деятельностью. Несколько раз спрашивал я аббата о том, в какую сумму обойдется полное освещение масонского вопроса в России, и каким путем можно было бы этого достичь, но аббат Т. все откладывал свой ответ. Наконец, сегодня аббат Турмантэн заперся со мной в своем кабинете и изложил мне все свои планы и предположения, каковые я и поспешаю представить на благоусмотрение вашего превосходительства.

„Мне кажется, - начал аббат, - что я могу вам вполне довериться. Я зорко наблюдал за вами и думаю, что не ошибаюсь, принимая вас за человека честного и достойного, который не злоупотребит моим доверием. Я верю в ваше желание раскрыть и изобличить масонские замыслы, направленные на вашу родину, и я хочу вам помочь. То, что я скажу вам, никто не знает и не должен знать. Малейшая неосторожность или лишнее слово - и всякая возможность блестящего результата пропадает. Я сообщу вам некоторые закулисные мои ходы и дам вам полную возможность достичь желанной цели“… Затем аббат задал мне прежде всего вопрос: есть ли у меня какая-либо возможность добыть для дела 500-550 тысяч франков? Я ужаснулся этой сумме и не скрыл своего удивления по поводу ее размера. „Подождите ужасаться, - сказал аббат Т., - и ответьте мне сперва на вопрос“. Я заявил, что ничего определенного сразу ответить не могу, но что, во всяком случае, для выискивания подобной суммы необходимо знать, на что именно она требуется и какого рода затраты покрывает. Тогда аббат Т. рассказал мне в общих чертах следующее.

Революционное масонство имеет центром Францию, а вождями - французских политических деятелей (сенаторов и депутатов). Исключительную роль играет великий секретариат „Великого Востока“, а отчасти и секретариат Великой Ложи Франции, отличающийся от „Великого Востока“ лишь подробностями ритуала и почти с ним объединенный. Главный центр тяжести всех секретных начинаний и дел находится в вел. секр. „Великого Востока“; но так как оба секре-{75}тариата действуют рука в руку, то о всех делах вел. секр. „Великого Востока“ извещен и, при желании, может узнать, если заинтересуется, и секретарь Великой Ложи Франции, а следовательно, и заменяющий его (почти полугодие) помощник - кандидат в секретари.

В настоящее время помощник этот находится в крайне критическом денежном положении, и его можно „купить“ немедленно. Аббат Т. заявил, что, если я сегодня покажу ему, что у меня имеются нужные деньги, завтра же все векселя помощника секретаря Великой Ложи Франции будут у него в руках, а через 2-3 дня „договор“ с помощником секретаря уже будет заключен. В таком же почти стесненном положении находится и вел. секр. „Великого Востока“ - сам Вадекар, к которому, конечно, приступиться несколько труднее. После диффамирующего его „affaire de fiches“ - Вадекар потерял всякую возможность иметь когда-нибудь должность или место на государственной и частной службе, кроме как состоять вел. секретарем „Великого Востока“ и получать за это сравнительно небольшое вознаграждение. Между тем его 17-летний сын кончает учебное заведение, и отец в отчаянии, что, кроме долгов и заклейменного имени, он сыну ничего не может дать, тем более, что Вадекар прекрасно сознает, что сыну долго придется ждать, пока где-либо сочтут возможным дать место сыну „известного“ Вадекара. При подобных условиях является полная возможность подкупить Вадекара, причем миссию эту должен исполнить один видный депутат - масон, с которым аббат давно поддерживает секретные сношения. Этот депутат - один из „высшего совета“ масонства, человек, не раз аббатом испытанный, берущий за каждое поручение тот или другой гонорар. По-видимому, удочка на Вадекара была уже закинута, и успех почти обеспечен: Вадекар пойдет на все, если обещать ему сумму, освобождающую его от долгов и дающую ему возможность помочь в первых шагах своего сына. Только с выполнением изложенных планов медлить невозможно. Сроки долговых обязательств помощника секретаря Великой Ложи Франции и Вадекара наступают в конце этого месяца по новому стилю. Сейчас как раз необыкновенно удачное {76} время сделать им необходимое предложение. Если пропустить срок, то можно упустить случай, который дает в руки единовременно трех главнейших двигателей масонства; если они смогут выйти из своего стесненного положения, то уговорить их пойти на предложение будет значительно труднее и во всяком случае - дороже. В случае, если проектируемые сделки состоятся, то об условиях наших с Турмантэном будут знать только он и я. Масоны будут договариваться лишь с аббатом Т., не зная, разумеется, для кого он работает. При этом, как это почти всегда делается аббатом в подобных случаях, каждый из договаривающихся масонов выдает какой-либо компрометирующий его документ, которым он отдает себя до известной степени в руки аббата. Этот документ, или сфотографированный с него снимок, аббат Т. передает мне в виде известной гарантии. Что же касается до денег, то для начала дела аббату Т. необходима уверенность, что нужные суммы находятся в моих руках или лежат в банке. Если исполнение задуманного плана обойдется дешевле, то деньги остаются у того, кто является „кассиром“. Аббат Т. рекомендовал посвящать даже в общий план задуманного дела как можно меньшее число лиц, так как малейшая огласка может испортить все. Само собой разумеется, аббатом будут выдаваться соответственные расписки. Таков план, предложенный аббатом Турмантэном. В проведении этого плана, то есть вернее в окончательном договоре с аббатом, я могу выступить или в качестве правительственного лица, или в качестве уполномоченного каким-либо частным обществом, или кружком (фиктивно), или, наконец, просто частным лицом.

Относительно всего вышеизложенного я позволю себе высказать вашему превосходительству нижеследующее.

Мне в первый раз приходится сталкиваться с подобного рода делом, ввиду чего я совершенно не знаю, поскольку сумма в 500-550 тысяч франков (то есть около 190- 210 тысяч рублей) подходит к принятым в подходящих случаях нормам. Я позволяю себе поэтому, оставив в стороне вопрос о цифре, судить лишь о сущности дела и об результатах, достигаемых затратой указанных денег. Изучив {77} масонский вопрос со всех досягаемых сторон и почти во всех его тонкостях, я могу с полной уверенностью утверждать, что для разоблачения всех масонских замыслов, касающихся России, нельзя придумать лучшего средства и найти более подходящих людей, чем те, которых предлагает аббат Турмантэн. Каждый из этих людей полезен сам по себе: депутат, как непременный советчик политических „инициаторов“, Вадекар и помощник секретаря Великой Ложи Франции, как друг друга дополняющие исполнительные инстанции, а первый еще и как хранитель документов и переписки о России. Но, представляя несомненный интерес и в отдельности, эти лица, вместе взятые, являются незаменимой и исключительной по своему положению силою против масонства. Это - идеал, о котором я даже и не смел мечтать и который достижим теперь только благодаря сцеплению всевозможных обстоятельств! Действительно: депутат знает про многие планы вождей масонства, даже, может быть, про такие, которые находятся в самом зачаточном состоянии, но зато он не посвящен в детали переписки и не может быть в курсе чисто практического осуществления планов; Вадекар же, ведя переписку, не осведомлен о многих планах главарей, так как не все планы переданы ему на исполнение; равным образом помощник секретаря Великой Ложи Франции, не столь, конечно, знакомый с материалами „Великого Востока“, как знаком с ними Вадекар, имеет над последним то преимущество, что он в состоянии постоянно следить за русскими масонами в Германии и Англии, тогда как Вадекар этой возможности лишен. Последнее обстоятельство объясняется тем, что масонство Германии и Англии, не признавая вовсе „Великого Востока“ Франции, входит в сношения и даже признает Великую Ложу Франции, в катехизисе которой идея Бога не отвергнута. Таким образом, все три лица, предложенные аббатом Т., дополняют друг друга, и, заручившись ими, мы будем держать в руках все масонство: ни одна бумага, ни одно слово не сможет от нас ускользнуть! Мы сразу раскроем всю тщательно скрываемую организацию масонства в России и раскроем ее не в виде отдельных личностей или отдельных фактов, а всю целиком! Так как {78} Вадекар будет в неведении, что для нас работает и помощник секретаря Великой Ложи Франции - и наоборот, то таким образом создается известный контроль, который обеспечит полноту сведений. Впрочем, полнота сведений достаточно, мне кажется, обеспечена опытностью Турмантэна, у которого для достижения абсолютной полноты - целый ряд легко проводимых планов.

Что же касается до важности того, что удастся таким образом открыть, то в этом сомневаться трудно. Человек, мало-мальски знакомый с масонством и изучивший хоть поверхностно его деятельность с конца XVIII века, не может не признать в этом тайном обществе злейшего и опаснейшего врага монархии и церкви. В Россию масонство успело прорваться несмотря на строжайшие запреты 1821 и 1826 годов. В настоящее время оно уже пережило зачаточное состояние и пускает все более и более глубокие корни. В число масонов вступили сперва русские профессора, потом - политические деятели; в настоящее время, по общему говору (масонов и немасонов), масонство распространяется в более широкие круги: с одной стороны, оно захватывает военную среду и знать, с другой - оно стягивает приверженцев крайних левых партий. Центры масонства определены: это правильно функционирующие ложи в С.-Петербурге, Москве и Варшаве, причем в последнем городе масонство почти исключительно польско-еврейское, с сильно левым направлением. Насколько вся масонская деятельность ведется умело и конспиративно, можно судить по тому, что за все это время ничто не подало повода подозревать, что в России существуют масонские ложи и собрания. Работа масонства сложна и многостороння. Потребовались бы специальные изыскания для получения и описания деятельности масонства в каждой отдельной стране. Но факт тот, что в стране, где масонство в достаточной мере упрочилось, не только ни одно крупное событие внутренней политики, ни один государственный переворот не обошелся без участия в нем масонства, но каждый такой переворот, каждое событие были прямыми и необходимыми следствиями тонко задуманной и настойчиво проводимой масонской политики, ведущей к од-{79}ной вполне определенной цели: к установлению всемирной республики, то есть, иначе говоря, к низвержению монархической власти.

Мне удалось с помощью знакомых масонов, научивших меня всем необходимым тайным знакам и словам, и с помощью помощника аббата Турмантэна, доставшего мне рекомендательное письмо к мастеру ложи „La Renaissance“ - брату Бон (Bon), - пробраться на заседание этой ложи 1 (14) ноября. Мне хотелось попасть на это заседание потому, что в нем должно было праздноваться (batterie ďallegresse) установление Португальской республики, и по этому поводу должен был говорить речь какой-то видный масон-депутат. Так как я знал тайный пароль („nombre“ и „numération“ до 1 января), то меня впустили в качестве брата-посетителя (fr. - visiteur) Durand, каковым я был рекомендован Мастеру ложи. Я слышал все говоренные речи: все они типичного революционного характера, даже с оттенком фанатизма. В одной из них был ясный и определенный намек на Россию, о которой обыкновенно в таких „больших“ заседаниях не говорят. Вот точный перевод этого места: „…Завоевательная деятельность масонства идет вперед крупными шагами. Мало-помалу мы покроем весь мир! Вчера, вдохновленные нашими идеями, персы и турки совершили переворот к вящей славе свободной мысли, - сегодня просветленные нашим светом либералы-португальцы провозглашают республику,- завтра соседние с Португалией страны юга и даже грозное недавно государство севера в ужасе заметят, как глубоко вонзился в них масонский топор, и как в рассеченное нами отверстие дружно ринулись все революционные силы… Увидит это прославленная деспотизмом страна севера и не сможет ничего сделать, так как мы действуем без ошибок и промаха; каждому из братьев хоть смутно, но известно, какие тонкие нити закидываются „Великим Востоком“, - нити, незаметные порой даже опытному глазу масона. И чем грознее враг, чем он опаснее, тем приятнее борьба, и тем слаще победа! А победа будет за нами, так как мы идем вместе с народом, с рабочим людом и с высшей интеллигенцией - то есть с лучшими свежими силами против прогнившего {80} и обезличенного деспотизма и тирании!…“. Я слышал это собственными ушами и не могу ярче этих фраз передать ту опасность, которая грозит России. Примеры Франции XVIII-XIX веков, Персии, Турции, Португалии, - тех стран, в которых констатировано масонское воздействие на политику, - ясно показали, что масоны не ограничиваются словами и умеют проводить свои цели на деле. Результаты их политики губительны для политического строя монархических стран. Поэтому необходимо бороться с масонским движением и уничтожить его именно теперь, когда еще оно не так широко раскинулось в России. Для того же, чтобы уничтожить врага, надо его видеть, надо знать его силы. И вот в этом случае единственным верным способом борьбы является проведение плана, предлагаемого аббатом Т. План этот раскрывает перед нашими глазами все: нам будет известна вся история постепенного насаждения масонства в современной России, имена всех русских масонов и всех французских пропагандистов, названия и адреса русских лож, дни их заседаний, все их работы, местохранилища документов и бумаг; наконец, в наших руках будет находиться вся переписка, все „дело“ о русском масонстве в подлинных документах или сфотографированных снимках. Вся тщательно сокрытая организация станет известна, и мы получим возможность в любой, наиболее удобный момент с корнем вырвать из России это зло, сгубившее столько других правительств, не потрудившихся вовремя серьезно и предусмотрительно отнестись к масонской опасности. Смотря на дело с этой точки зрения, мне представляется потребная на полное разоблачение сумма не столь уж чрезмерной, тем более, что я глубоко убежден, что если приступить к делу решительно и скоро, то сумма эта выразится в значительно менее крупной цифре, чем 550 тысяч франков. Скорость решения необходима еще и потому, 1) что аббат Т. должен уехать по своим делам в 20-х числах декабря по н. ст. на довольно долгое время и отложит свою поездку лишь в случае, если мы с ним окончательно договоримся, и 2) потому, что сроки долговых обязательств Вадекара и другого секретаря - очень близки. {81}

Ввиду всего вышеизложенного, я имею честь почтительнейше просить ваше превосходительство о точных инструкциях в смысле принципиального решения вопроса о принятии предложений аббата Турмантэна. В случае, если вопрос этот будет решен в утвердительном смысле, то я позволю себе ходатайствовать о доставлении мне телеграфного о сем известия с обозначением той суммы, до которой желательно было бы понизить требующийся расход. Равным образом, я почтительнейше прошу указаний, в качестве кого (частного или официального лица) могу я продолжать вести переговоры. Осмеливаюсь просить телеграфного извещения даже в случае отрицательного решения вопроса, так как аббат Турмантэн убедительно просил меня о возможно скором ответе и отложил свою поездку до 20-х чисел декабря исключительно по моей настойчивой просьбе. Все вышеизложенное имею честь почтительнейше представить на благоусмотрение вашего превосходительства.

Коллежский асессор Борис Алексеев 25 ноября (8 декабря) 1910 г. Париж Hôtel Richepanse»

Эти отчеты снабжены подробнейшими счетами по городам, в которых был Алексеев. Из них видно, что стоит Алексееву извозчик, швейцар-мальчик, обеды и ужины «вдвоем» (есть втроем и вчетвером, но больше вдвоем), театр «вдвоем» и прочее. «Вечер вдвоем» стоил 25 франков, порядочно израсходовано на папиросы. Одним словом, молодой ученый в средствах себя не стеснял и жил привольно (всего истратил он около двух тысяч франков). Помимо приведенных докладов Курлову, Алексеев обменивался с ним телеграммами. В телеграмме 3 декабря 1910 г. Курлов разрешает „приступить переговорам лишь качестве частного лица на условиях, сообщенных докладе номер два: ежегодный взнос, небольшая сумма единовременно на получение имеющегося материала, в виде вознаграждения за услуги орден“. Алексеев не унывает: „Секретность, сосредоточенность сведений делает бесполезным план донесения второго; мелкие агенты могут {82} добыть минимальные разрозненные сведения; не оправдывают расходов цели: главы категорически отвергли частичную оплату, ежегодный взнос, не желая неверной службы частичных торгов, согласны только крупную единовременную сумму выдачу настоящих будущих материалов; гарантия компрометирующий документ. Большим трудом удается сократить пока четыреста пятьдесят тысяч. Надеюсь еще последний срок среду утром. Ходатайствую возможно раньше телеграфных окончательных инструкций“. Это писано 5-го, а 6-го Алексеев пишет: „Умоляю стойте за четвертое“. 7-го на его имя пришла депеша: „Благоволите оттянуть дачу ответа известному лицу, мотивируя экстренным вызовом вас для окончательных переговоров Петербург. Признается необходимость вашего личного доклада“.

При деле приложен номер журнала известного нам Турмантэна „ La Franc-Maçonnerie Démasquée “. В нем - обращение Турмантэна к Николаю II: „Sire, La Franc-Maçonnerie a fait la Révolution française et tué une dynastie. La France est la victime de cette secte ténébreuse qui a faussé la mentalité de notre malheureux pays. Aujourd'hui, la Franc-Maçonnerie semble diriger ses efforts contre la Russie. En homme avisé, je pousse le cri ďalarme. Depuis plusieurs années, les Loges de Paris ouvrent leurs portes aux sujets russes. J’en ai donné déjà quelques preuves. En voici une nouvelle: Le 13 mars 1907, dans la tenue de la loge parisienne ĽAvantgarde Maçonnique, il a été tiré une „batterie ďallégresse“ en ľhonneur ďun F. élu récemment à la Douma, membre de la loge ĽAvantgarde. A cette occasion, le Président a laissé entendre que plusieurs loges maçonnique sont en voie de formation en Russie. Il y a là une indication qui mérite ďêtre signalée en haut lieu; etc’est un ami de la Russie et de son Souverain que je me permets. Sire de vous adresser ces lignes, en signe du respect et du dévouement que je porte à Votre Majesté J. Tourmantin“ [14]. {83}

Затем следует алексеевский же доклад о положении масонских дел в Петербурге.

„Совершенно частным образом удалось установить следующие данные о деятельности масонских пропагандистов.

Все петербургские масоны группируются около Н. Н. Беклемишева, Т. О. Соколовской, В. В. Архангельской-Авчинниковой. Главным местом их собраний является помещение Музея изобретений и усовершенствований (Мойка, 12), где почти еженедельно происходят обсуждения всевозможных тем, касающихся масонства. Устраиваемые в этом помещении собрания не являются, однако, собраниями в стиле „лож“, а представляют собою подготовительную инстанцию вербования адептов масонства, выражающуюся в чтении тенденциозных лекций и докладов. Присутствуют на этих собраниях только лица, получившие на то особое приглашение. На собрании 11 марта 1911 г. присутствовали всего 20 человек, в числе коих находились: Н. Н. Беклемишев, Т. О. Соколовская, д. с. с. С. И. Афанасьев (врач главного инженерного управления), Ю. В. Руммель, Н. И. Филипповский, отставной гвардии полковник Ф. Г. Козлянинов, писательница Ю. М. Загуляева, Буторина, Соколов, Лапин, Самохвалов, Шеповальников. Кроме того, присутствовали один неизвестный вице-адмирал и два генерала, а также некоторые члены Лиги обновления флота.

Около двух недель тому назад частное собрание имело место у журналиста инженера А. В. Зенгера (Фонтанка, 103), где, между прочим, присутствовали А. А. и Б. А. Суворины.

В настоящее время центром масонских пропагандистов является В. В. Архангельская-Авчинникова. В частной беседе она заявила, что приехала из Франции в качестве разведчика {84} масонства. Почва для активной масонской деятельности в России, по ее мнению, уже достаточно подготовлена. Согласно заявлению г-жи Архангельской, в июне или июле месяце этого года прибудет в Россию масонская экспедиция, человек из восьми. Выбор времени приезда этой экспедиции обусловливается тем, что в июне или июле ожидаются, по сведениям французских масонов, беспорядки в России. Присутствие масонских делегатов во время этих беспорядков признается масонством крайне полезным для соответствующего воздействия на известные классы общества. Главною целью экспедиции является правильная организация масонства в России и вручение русским вожакам масонства полной инструкции для дальнейшей деятельности.

Активная деятельность русских лож, по словам той же г-жи Архангельской, начнется уже осенью 1911 года и будет находиться в большой зависимости от результатов всемирного масонского конгресса в Риме, назначенного на 20-23 сентября 1911 года. На этом конгрессе, под предлогом чествования юбилейного дня „возрождения“ Италии, будут детально обсуждаться планы скорейшего проведения в жизнь конечных целей масонства: уничтожения монархий и церкви и установления всемирной республики.

Об изложенном имею честь почтительнейше доложить вашему превосходительству. Коллежский асессор Б. Алексеев. 11 мая 1911 г.“

Насколько масонство казалось Алексееву вездесущим, видно из того, что он дерзает простирать свои подозрения уже на само правительство. После убийства П. А. Столыпина Алексеев почтительнейше докладывает тому же генералу Курлову нижеследующее:

„От лиц, стоящих близко к здешним масонским кругам, удалось услышать, что покушение на г. председателя Совета министров находится в некоторой связи с планами масонских руководителей. Обрывочные сведения об этом сводятся, приблизительно, к следующему.

Уже с некоторых пор к г. председателю Совета министров делались осторожные, замаскированные подходы, {85} имеющие целью склонить его высокопревосходительство на сторону могучего сообщества. Само собой разумеется, попытки эти производились с присущей масонству таинственностью и не могли возбудить со стороны г. председателя никаких подозрений. Мало рассчитывая на то, что им удастся склонить премьер-министра, масоны повели атаку и на другой фронт, стараясь заручиться поддержкой какого-либо крупного сановного лица. Таким лицом, говорят, оказался П. Н. Дурново, который сделался будто бы их покровителем в России, быть может, имея на это свои цели. Когда масоны убедились, что у них есть такая заручка, они уже начали смотреть на г. председателя Совета министров, как на лицо, могущее служить им скорее препятствием. Говорят, что на одном из заграничных (по-видимому, парижском) „верховных“ собраний масонства тайные руководители союза пришли к заключению, что, судя по общему настроению русского общества, настоящее время является наиболее подходящим для прочного укоренения масонства в России. Собираясь, однако, приступить у нас к более или менее активным выступлениям, масоны были обеспокоены тем обстоятельством, что у власти стоял г. председатель Совета министров, который если не был заклятым врагом союза, то, во всяком случае, не принадлежал к числу его покровителей. Любопытно, что в здешних масонских кругах господствует убеждение, что г. председатель сильно считается с масонством и опасается могущества ордена. В печати даже проскользнула однажды статья (Гроза. 1911. № 153; Русская правда. 1911. № 13), заявляющая, что его высокопревосходительство находится „под влиянием масонов, действующих на него через его брата, А. Столыпина“. За границей же на премьер-министра смотрят как на лицо, которое не пожелает принести масонству ни пользу, ни вред. Это последнее убеждение на Верховном недавнем совете, о котором идет речь, побудило руководителей масонства прийти к заключению, что г. председатель Совета министров является для союза лицом „бесполезным“, а, следовательно, в настоящее время, когда масонство собирается нажать в России все свои пружины, - даже вредным для целей масонства. Такое решение Верхов-{86}ного совета было известно здесь еще несколько месяцев тому назад.

Как я уже имел честь докладывать вашему превосходительству, масоны ожидали в июле месяце каких-то событий, которые объяснялись здешними масонами в виде брожений, беспорядков и т. п. Тайные парижские руководители не сообщали о том, в каком именно виде события эти выльются, и только теперь, по совершении факта, - здешние масоны припоминают о кое-каких слабых намеках на г. председателя Совета министров, политикой которого Верховный масонский совет был недоволен. Говорят, что руководители масонства воспользовались тесными сношениями, установившимися между „Великим Востоком“ Франции и революционными комитетами, и подтолкнули исполнение того плана, который только был в зародыше. Говорят также, что чисто „техническая“ сторона преступления и кое-какие детали обстановки, при которой возможно было совершить покушение, были подготовлены через масонов; последнее, впрочем, говорится в виде предположений.

Между прочим, по вопросу об охране среди здешних масонских кругов господствует убеждение, что при теперешней постановке этого дела какое-либо покушение возможно лишь посредством масонских сил, имеющих во всех слоях общества таинственные нити, без помощи которых ни один революционный комитет не сможет ничего привести в исполнение. Следя за политическими партиями, правительство, по словам здешних масонов, не имеет средств борьбы только против одной - только против масонства, ускользающего из-под самого бдительного надзора“.

Одновременно Алексеев предавался чистой науке и представлял Курлову счет на приобретение масонской литературы. Так, 13 мая 1911 г. он подал следующую докладную записку:

„Ввиду возложенного на меня вашим высокопревосходительством поручения, имею честь испрашивать соизволения на отпуск мне 69 рублей для покупки нижеследующих {87} изданий, имеющихся в антикварном книжном магазине Н. Соловьева».

Дальше следовал список изданий XVIII и начала XIX вв. по масонству.

Не за сообщение ли этих ценных изданий приносит благодарность Алексееву молодой историк масонства Г. В. Вернадский в предисловии к своей книге о русском масонстве XVIII века?

А что же аббат Турмантэн? Полмиллиона франков на раскрытие масонских козней он не получил, но неудача не оттолкнула его от русского Департамента полиции. Он устроился на скромных началах и за скромную плату доставлял сведения о русских масонах. Приводим образцы донесений Турмантэна. Совокупность этих донесений и сведений о нем, сообщенных асессором Алексеевым, не дает определенных указаний на личность Турмантэна; на основании этих данных нельзя сказать с уверенностью, чего больше в его деятельности: вздорности или жульничества. Вот три его сообщения от 1914 г. в русском переводе.

1. Известно, что французские ложи всегда были против русского союза. Но зато постоянно ведется упорная пропаганда в пользу искреннего соглашения с Германией. Вот слух, который в настоящее время распространяют в ложах Франции: „Россия работает над гибелью французского республиканского правительства и над падением республики. Ее мечта возвести на престол Франции принца Луи Бонапарта, служащего в русской армии, и восстановить империю в его пользу“.

Этот тенденциозный слух имеет целью возбудить против России неудовольствие правительства и сторонников республиканского режима и раздражить друзей принца Виктора. Еще добавляют, что вступление на трон принца Виктора [15] было бы победой России над нашими финансами и что через него она получила бы все займы, нужные для распространения ее власти и территории на востоке. {88}

Этот слух должен быть серьезно принят в соображение.

Ж. Турмантэн

2. 14 мая 1913 г. в парижской ложе „Les Rénovateurs“ (основатели), председатель (Vènèrable) которой - Ф. Синкхоль, один из двух делегатов, посланных „Великим Востоком“ Франции для открытия двух лож в России, один русский франкмасон, имя которого не удалось запомнить, произнес следующие по сущности своей слова:

„Католицизм в России может быть для нашего дела полезным орудием. Поэтому мы вызываем и поддерживаем средствами, о которых они не подозревают, неудовольствие католиков против правительства и русской полиции, хотя мы сами враги всякой религии“.

Кроме этого, говорилось о некоторых фактах и о некоторых преследованиях русской полицией католиков, особенно в Польше, о которых уже говорили французские газеты. В заключение франкмасон сказал, что раздражение католиков может быть искусно использовано масонством.

Ж. Турмантэн

3. Заметки. Присяжный корреспондент русского масонства во Франции Ф. Буле, живущий № 7, улица Анри Монье, в Париже. Но предполагают, что письма, получаемые им из России, не посылаются ни на его имя, ни по его адресу. Русской администрации это могло бы быть известно.

Три или четыре недели [16] тому назад в Париж приехал некий Бадуель, член венсенской ложи и агент масонства. Он приехал из Москвы, где пробыл некоторое время и куда, как кажется, должен скоро вернуться.

Ж. Турмантэн

На основании всех изложенных выше, а также и многих других подобных сведений была составлена записка для ознакомления „державного хозяина“ русской империи с масонством. {89}

В одном из правительственных секретных архивов сохранилось объемистое дело о коллежском асессоре Иване Федорове Мануйлове. На обложке дела надпись:

«Совершенно секретно. Выдаче в другие делопроизводства не подлежит».

С 1895 по 1917 год заботливой рукой подшивались сюда всяческие документы и бумаги, касавшиеся коллежского асессора. В своей совокупности бумаги эти развертывают целое полотно жизни Ивана Федоровича; жизнь же его - подлинный роман приключений вроде повести о Лазарилло из Тормез и других подобных ей воровских повестей, рассказывающих о похождениях и приключениях знаменитых мошенников, авантюристов и так далее. Мы не сомневаемся в том, что документальная биография Ивана Федоровича даст хороший материал для художественного вымысла беллетристу будущего. Для нас, живущих, жизнь Мануйлова - необходимый и неустранимый эпизод истории падения режима. Чтобы понять, почему пал режим и почему пал именно так, а не иначе, историк, наряду с фигурами крупными, патетическими и драматическими, фигурами с крупными именами, - должен заняться и мелкой, юркой, специфически характерной фигурой коллежского асессора. Похождения его интересны по тем нитям и связям, которые тянутся от мелкого агента к самым громким деятелям отжитой эпохи, и по необычайно пестрой и любопытной фабуле. Все эти документы о нем - письма, протоколы, справки - читаются с неослабевающим интересом, и читатель, конечно, не посетует на нас за обилие выписок. Надо добавить, что секретное дело, которым мы пользуемся, было секретным и для следственной и судебной власти, разбиравшей дело Мануйлова в 1916 г. Лишь незначительная часть документов была сообщена следователю, а остальное представлялось слиш-{90}ком зазорным для оглашения хотя бы среди следователей и прокуроров.

Первое появление Рокамболя.

П. И. Рачковский и И. Ф. Мануйлов

Происхождение Ивана Федоровича и начало его жизненной карьеры теряется во мраке неизвестности. Из формулярного списка видно, что в 1910 году имел 40 лет, был лютеранского вероисповедания, окончил курс в реальном училище Гуревича и состоял на службе по императорскому Человеколюбивому обществу. В сохранившемся в делах памфлете, явно департаментского или охранного пера, история жизненных успехов Мануйлова рассказана с пикантными подробностями: «Еврейского происхождения, сын купца, Мануйлов, еще учеником училища, обратил на себя внимание известных в Петербурге… Мосолова и редактора газеты „Гражданин“ князя Мещерского, взявших под свое покровительство красивого мальчика. Юношу Мануйлова осыпали деньгами, подарками, возили по шантанам и другим вертепам, и, под влиянием покровителей, у него развилась пагубная страсть к роскоши, швырянию деньгами, картам, кутежам и тому подобному. Приняв православие, он при содействии князя Мещерского и Мосолова поступает на государственную службу». Рамки Человеколюбивого общества оказались тесны для Ивана Федоровича, и он пустился в открытое море.

Первое выступление юного Рокамболя произошло в 1895 г. На горизонте политического розыска блистал в то время звездой первой величины П. И. Рачковский, стоявший во главе заграничной агентуры русского правительства. С этим старым волком и задумал потягаться безвестный в мире агентуры юноша. Он, конечно, не провел старого, заслуженного агента и мошенника, но П. И. Рачковский, несмотря на обиды и огорчения, причиненные ему первым дебютом, не мог не заметить «способностей» юноши и стал выше личности в этом столкновении, обратил внимание начальства на {91} юношу и дал ему дорогу. Об этом столкновении, которому место на страницах какого-нибудь Понсон-дю-Террайля, сохранилась колоритная записка, принадлежащая перу известного деятеля Департамента полиции Л. А. Ратаева. 3 мая 1895 г. Ратаев представил следующее донесение своему начальству - директору Департамента полиции:

«Во время моего пребывания в Париже мне случилось познакомиться, через посредство П. И. Рачковского, с неким Иваном Федоровичем Мануйловым, прибывшим во Францию в качестве сотрудника или секретаря газеты „Новости“, будто бы для ознакомления с настроением французского общества по поводу предстоящего участия Франции в Кильских празднествах и совместного с Германией действия против ратификации японско-китайского мирного договора. В качестве русского журналиста Мануйлов пользуется протекцией известного вашему превосходительству Ганзена [17] и, благодаря ему, знаком с многими влиятельными французскими журналистами, каковы Judet, Lucien, Millevoye и другие.

Между тем Мануйлов в последнюю свою поездку в Париж познакомился в кафешантане „Casino“ с одним из агентов парижской префектуры, специально занимающимся русскими делами, и за стаканом вина объяснил ему, что он, Мануйлов, состоит при Министерстве внутренних дел и командирован за границу для контроля деятельности парижской агентуры, которою будто бы в Петербурге недовольны, и в заключение предложил агенту, за вознаграждение, содействовать ему в исполнении возложенного на него поручения. Для доказательства же, что он действительно лицо официальное, Мануйлов рассказал агенту, что в прошлом году прямой начальник г. Рачковского, полковник Секеринский [18], был в Париже, где останавливался 133, boulevard Magenta, но г. Рачковский оставался об этом в полном неведении и узнал лишь четыре дня спустя после отъезда полковника из Пари-{92}жа. Два года тому назад полковник Секеринский поручил Рачковскому купить какую-то революционную брошюру, которую тот до сего времени не был в состоянии добыть; между тем Мануйлов нынче, проездом через Берлин, разыскал эту брошюру и купил ее за триста марок. Далее, говоря о Рачковском, Мануйлов заявил, что он его хорошо знает. Рачковский, по его словам, еврейского происхождения, был когда-то маленьким писцом в судебной палате, затем перешел в полицию, где и составил себе положение, которое сохраняет лишь благодаря протекции барона Моренгейма [19]; если же последний уйдет, а в особенности если его заменит г. Нелидов, то Рачковскому придется подать в отставку. В прежние годы Рачковский ходил будто бы без сапог и жил мелким репортерством в „Новостях“. Помощником Рачковского состоит в настоящее время поляк Милевский - человек, не заслуживающий никакого доверия и к тому же картежник.

На предложение сотрудничества агент отказался; тогда Мануйлов предложил ему подыскать для своих целей верного человека, обещая дать за это 200 франков, добавив, что вообще он за деньгами не стоит. Вслед за тем Мануйлов подробно допрашивал агента об организации агентуры в Париже, о количестве агентов, о местах собраний русских революционеров, помещении их библиотек, где можно приобрести разные революционные брошюры, и т.п.

Узнав о происках Мануйлова, чиновник особых поручений Рачковский счел за лучшее пригласить Мануйлова к себе и, сообщив ему все вышеизложенные сведения, предложил ему дать прямой ответ: насколько они справедливы? Мануйлов был очень сконфужен, сознался во всем (разумеется, кроме оскорбительных отзывов о личности Рачковского и его прошлом), расплакался и объяснил следующее.

Лет семь тому назад у правителя канцелярии генерал-адъютанта Черевина, камергера Федосеева, он познакомился с полковником Секеринским, с которым вошел в сношения и оказывал разные услуги, за которые получал единовремен-{93}ные вознаграждения. Так, например, все последние сведения о литературных кружках исходили будто бы от него. Полковник Секеринский будто бы неоднократно высказывал Мануйлову, что его чрезвычайно интересует организация агентуры за границей, вследствие чего Мануйлов, пользуясь своим пребыванием в Париже, хотел ознакомиться с устройством, для сообщения добытых сведений полковнику и для получения от него вознаграждения. При этом он клялся и заверял честным словом, что действовал на свой страх, не имея ни полномочия, ни даже какого-либо словесного поручения от начальника С.-Петербургского охранного отделения. В заключение Мануйлов заявил, что он очень любит агентурное дело, интересуется им и был бы счастлив служить своими связями в литературном мире, где он пользуется будто бы известным положением. Петр Иванович сказал ему, что его желание будет принято к сведению и чтобы он по приезде в Петербург явился ко мне в департамент, где я его познакомлю с г. вице-директором и Георгием Константиновичем [20]. При этом Петр Иванович выразил мне, что Мануйлов человек несомненно способный и что при опытном руководстве из него может выработаться полезный агент.

Докладывая об изложенном вашему превосходительству и считая в данном случае мнение П. И. Рачковского неизмеримо компетентнее моего, я тем не менее обязываюсь добавить, что Мануйлов, на мой взгляд, представляется лицом, заслуживающим лишь весьма относительного доверия.

О названном Мануйлове в делах департамента сведений не оказалось».

Ивану Федоровичу дан был ход. Предпринятое им по собственной его инициативе выступление против мэтра политической полиции обратило внимание начальства. Юноша оказался цепким, и отеческие увещания П. И. Рачковского только раздразнили его сыскные вожделения. Совсем как малютка Рокамболь и старец Тортильяр. Не прошло и полугода, как Мануйлов вновь заставил вспомнить о себе. {94} 1(13) октября 1894 г. (№ 83 из Парижа) сам Рачковский представил следующий собственноручный доклад директору Департамента полиции:

«Преодолевая в себе естественное чувство брезгливости, я вынужден представить на благоусмотрение вашего превосходительства три документа, доставленные мне из парижской префектуры за то время, когда я употреблял все мои наличные силы, чтобы бороться с нашим революционным движением, поскольку оно выражается за границей.

В пояснение к представляемым документам осмеливаюсь присовокупить нижеследующее.

В апреле месяце текущего года приезжал в Париж некий Мануйлов, секретарь газеты „Новости“, который вступил в знакомство со мною и с известным вашему превосходительству советником посольства французского Министерства иностранных дел г. Гансеном.

Затем, несколько дней спустя после его приезда, из парижской префектуры мне была сообщена копия с донесения одного из префектурных агентов, который познакомился с Мануйловым при обстоятельствах, изложенных в означенном донесении.

Из содержания этого документа ваше превосходительство изволите усмотреть, что агент Петербургского охранного отделения Мануйлов, выдавая себя за чиновника Министерства внутренних дел, действующего по инструкциям полковника Секеринского, имел целью собрать в Париже сведения о моей личной жизни, денежных средствах, отпускаемых мне на ведение дела за границей, о наличном составе агентуры и об отношениях, существующих у меня не только с префектурой, но и с императорским посольством в Париже.

Не желая беспокоить ваше превосходительство по поводу необычайной выходки полковника Секеринского, который вдохновил своего агента Мануйлова на бессмысленную поездку в Париж, я ограничился тем, что пригласил к себе упомянутого агента и, потребовавши от него отчета в его предосудительном поведении, предложил ему немедленно {95} же оставить Париж, откуда он, действительно, и поспешил уехать.

Считая означенный странный эпизод совершенно оконченным, я полагал, что для полковника Секеринского достаточно будет данного мною урока.

Между тем на днях из парижской префектуры мне были доставлены два представляемых при сем в точной копии письма, писанные тем же Мануйловым, из которых усматривается, что полковник Секеринский продолжает вести против меня интриги, уполномочивая еврея Бориса Наделя, служащего комиссионером в гостинице „Grand-Hotel“, сообщать обо мне сведения.

Изложенные обстоятельства разрослись до таких размеров, что я получил даже предостережение от здешнего Министерства внутренних дел относительно происков, возникших против меня в Петербурге со стороны лиц, выше будто бы меня поставленных.

Не могу скрыть от вашего превосходительства, что предосудительные затеи полковника Секеринского компрометируют меня перед здешним правительством и, отвлекая меня от служебных обязанностей, дают в распоряжение такого проходимца, как комиссионер Надель, указание на мою личность и мою деятельность, чем, естественно, полковник Секеринский облегчает революционерам способы к обнаружению моего места пребывания в Париже.

Ваше превосходительство, без сомнения, соблаговолите обратить милостивое внимание на изложенные обстоятельства, при которых, к стыду служебных обязанностей, люди поставленные на известное положение, занимаются неизменными интригами против своих сослуживцев, а не розыскной деятельностью, им порученной.

Чиновник особых поручений П. Рачковский»

При своем докладе П. И. Рачковский приложил письмо агента префектуры о беседах с Мануйловым (сущность их известна нам из записки Ратаева) и кальки с двух писем Мануйлова к Наделю. В первом Мануйлов просит Наделя вы-{96}слать по адресу полковника Секеринского две книги: „Alexandre III et son entourage“ par Nicolas Notovitch и „Ľentente“ par Е. de Cyon. Во втором Мануйлов благодарил за выписку книг и писал:

«Я всегда вам говорил, что я забочусь о вас и во мне вы найдете истинного друга.

Мне необходимо иметь все сведения (слышите, все) о тех господах, которые причинили нам неприятности (Рачковский, Милевский и вообще все действующие лица). Пишите подробно и все, что вы знаете и слышали, но старайтесь подтвердить все фактами. Письма не подписывайте.

Пришлите это письмо по адресу: Петербург, Степану Кузьмину. Разъезжая, дом 3, кв.21. Жду этого письма по возможности скорее. Будьте здоровы. Щербаков в Сибири».

Но Мануйлов не унимался, и 7 ноября 1895 г. П. И. Рачковский отправил следующую телеграмму Г. К. Семякину: «Из последнего письма Мануйлова к Наделю усматривается, что он предполагает скоро приехать в Париж в интересах документального разоблачения федосеевских происков. Благоволите разрешить поездку Мануйлова. Надель (в) наших руках. Lettre suit».

Вслед за телеграммой пришло и письмо Рачковского на имя Г. К. Семякина. Из содержания письма видно, что жалостный вопль Рачковского был услышан в Департаменте полиции, и Рачковский получил отсюда нравственную поддержку. 20 ноября 1895 г. Рачковский писал:

«Многоуважаемый и дорогой Георгий Константинович! Позвольте от всего сердца поблагодарить вас за теплое участие, которое вы мне выразили по поводу интриг Мануйлова и К°. Ваше уверение, что вы видите своих личных врагов в людях, завидующих моему „положению“ и тайно подкапывающихся под меня, дает мне новую силу работать по-прежнему и новую уверенность, что начальство ценит во мне старого слугу, верного своему долгу. Верьте, во мне сохранилось достаточное количество душевных сил и любви к делу, чтобы проявить мою глубокую признательность на деле. Что же касается гнусных интриг, направленных против {97} департамента, то эти последние, как я смею думать, не прекратятся до тех пор, пока интригующим господам не будет указано их действительное назначение… В данном случае мне вспоминаются времена, когда интригующие ведомства не только не швыряли каменьями в наш огород, но, напротив, держались в почтительном отдалении: одни, из боязни возбудить гнев великого государя, презиравшего интриганов, а другие - скромно выжидали того времени, когда мы, чернорабочие, доставим для них „манну небесную“ в виде результатов нашей тяжелой и неблагодарной возни с революционной средой, и просветим их очи, тускнеющие в спокойных кабинетах. За последние полгода это хорошее старое время почему-то сменилось новым, полным невиданного нахальства, подвохов и задора. Скверное время! Будем, однако, надеяться, что новое начальство положит конец этим ненормальностям и поставит наше учреждение на подобающую ему высоту. Но для того, чтобы достигнуть намеченной цели, потребуются, быть может, обличительные документы, и в этом случае само провидение ниспослало нам наивного Мануйлова, как негодное орудие интриганов в борьбе с нами.

Из прилагаемого письма [21] этого грязного жида к Наделю вы изволите усмотреть, что он собирается вскоре в Париж. Что же, милости просим! Мы готовы и ждем милого гостя с распростертыми объятиями. Надель перешел на нашу сторо-{98}ну и действует отменно. При его содействии мы достигнем желаемого. Федосеев и К° останутся довольны. Итак, теперь ясно, что вдохновителями Мануйлова были охраненские тунеядцы, а не бедный Секеринский, которого я впутал в интригу по недоразумению, в чем глубоко раскаиваюсь. Но, спрашивается, что побудило Мануйлова прикрываться его авторитетом в Париже? Желание законспирировать действительных интриганов? Вот именно на этот пункт мы и обратим внимание при расследовании подвоха. Но забавнее всего, что Мануйлову понадобилось „хорошо меблировать квартиру в четыре комнаты“. Из этого можно вывести заключение, что юркий жид пожалует не один, а в компании одного или нескольких сотрудников. Тем лучше… Благоволите обратить внимание на его телеграмму - несомненно мошеннического происхождения и адресованную на имя какого-то Полака, проживающего по соседству с вами, дом № 56. Интересно было бы выяснить эту личность. Для характеристики Мануйлова могу прибавить, со слов одного близко его знающего лица, что он человек с удивительно покладистой совестью и с полной готовностью сделать все из-за хорошего куша. Не признаете ли возможным сообщить для моего руководства сведения, добытые расследованием за последнее время? Я лично буду держать вас au courant всего, что произойдет.

Позвольте еще раз поблагодарить вас за ваше милое письмо и пожелать вам доброго здоровья и всевозможного благополучия. Глубоко уважающий вас П. Рачковский».

Дальнейшего разрешения инцидент Рачковский-Мануйлов не получил; Мануйлов быстрыми шагами делал свою карьеру, но П. И. Рачковский не забыл своей обиды и дождался все-таки времени, когда он мог отомстить Мануйлову.

Но как ярко рисуются в этом эпизоде фигуры двух агентов: старого - осторожного, чтящего свое ремесло, и молодого - начинающего, задорного, виляющего, но сознающего свое право на приобщение к тому же ремеслу. {99}

Рокамболь в Ватикане.

И. Ф. Мануйлов при дворе Его Святейшества

12 июля 1897 г. И. Ф. Мануйлов был переведен на службу в Министерство внутренних дел и откомандирован для занятий в Департамент духовных дел, директором коего был А. Н. Мосолов. Мануйлов в это время был не только чиновником; он считался еще и журналистом и был в тесных сношениях с Петербургским охранным отделением. В конце 1897 г. он был удостоен высокой награды. Товарищ министра иностранных дел гр. Ламздорф сообщал 29 января 1898 г. (за № 487 по I департаменту Мин. ин. дел) министру внутренних дел:

«Пребывающий в Санкт-Петербурге персидский посланник уведомил Министерство иностранных дел, что его величество шах персидский пожаловал орден Льва и Солнца 4-й степени журналисту Мануйлову.

Сообщая о сем вашему высокопревосходительству, Министерство иностранных дел имеет честь покорнейше просить вас благоволить уведомить, не встречается ли с вашей стороны каких-либо препятствий к исходатайствованию названному лицу высочайшего соизволения на принятие и ношение пожалованного ему ордена».

По Департаменту полиции был заготовлен следующий проект ответа: «Полагал бы уведомить I департамент Министерства иностранных дел, что к исходатайствованию Мануйлову разрешения на принятие и ношение ордена Льва и Солнца препятствий по делам департамента не имеется. Насколько мне известно, услугами Мануйлова пользуется полковник Пирамидов [22]. 11 февраля 1898». В этом духе и был составлен ответ министра внутренних дел.

От ордена Льва и Солнца Мануйлов переходит в… Ватикан.

В Петербурге Мануйлов недолго занимался духовными делами. Ему было предложено отправиться в Рим, аккредитоваться здесь при папском дворе и заняться тайным наблю-{100}дением за врагами России - сначала только религиозными нашими недругами, а затем вообще всяческими. В официальной справке находим следующее изображение его деятельности:

«В мае 1900 года в Риме наблюдалось, по случаю юбилейных римско-католических торжеств, необычайное стечение в Рим паломников, среди которых было много нелегально прибывших из России ксендзов, тяготевших к заклятому врагу России кардиналу Ледоховскому; надзор за этими ксендзами, в их многочисленности, доставил немало затруднений Мануйлову, который и входил по сему поводу в сношения с высшей итальянской администрацией. Дальнейших сведений об этом деле в департаменте не имеется, но некоторое время спустя (когда именно - неизвестно) покойным директором Департамента духовных дел иностранных исповеданий Мосоловым было поручено сверхштатному чиновнику особых поручений 8 класса при Министерстве внутренних дел Мануйлову - организовать в Риме секретное наблюдение за прибывающими туда из России священнослужителями Римско-католической церкви и в особенности за сношениями последних с кардиналом Ледоховским, являвшимся в то время главным руководителем антирусской агитации среди католического духовенства. О существе сего поручения были поставлены в известность наши министры-резиденты при святейшем престоле, которым Мануйлов последовательно доставлял сведения о своих служебных действиях и получал в дальнейших своих действиях инструкции».

Итак, еврей по происхождению, лютеранин по вере, И. Ф. Мануйлов состоял защитником православных интересов при главе католичества. Роль этого религиозного деятеля при папском престоле сводилась к постановке агентурного наблюдения. Сохранился в специальном архиве ряд донесений Мануйлова по духовным делам. Надо отдать справедливость агенту по духовным делам: он был необычайно литературен в своих донесениях. Мы познакомим читателя с произведениями его пера. {101}

«В конце апреля 1899 года в Риме появился бежавший из России Жискар. Сейчас же по приезде он отправился в Пропаганду, где имел продолжительное свидание с монсеньером Скирмунтом, русским подданным, проживающим уже давно в Риме и пользующимся особым доверием секретаря кардинала Ледоховского. Жискар рассказал, что русское правительство его преследовало, что его приговорили к ссылке в Сибирь, откуда он бежал. Он просил монсеньера Скирмунта взять его под свое покровительство и представил в Пропаганду небольшую записку, в которой рисовал в самых мрачных красках положение католической церкви в России. Вскоре упомянутый ксендз был принят секретарем Ледоховского Мышинским, и несколько дней спустя ему было выдано 1500 лир. Жискар поселился в Риме, в небольшой квартире бежавшего из России ксендза Струся (Wia Borgo, Vecchia 25), которая сделалась центром сборищ нелегальных ксендзов и приезжавших в Рим католических священников».

Впутав несколько имен, Мануйлов продолжает далее: «Основная цель Жискара - противодействие русскому правительству и католическая пропаганда в униатских местностях. Для осуществления своей заветной мечты он открыл, в конце апреля того же года, особое учебно-воспитательное заведение в Поломбари, близ Рима (1 ¹/₂ часа по железной дороге). За 5 тысяч лир был куплен дом, и затем Жискар разослал по Италии и России объявление, в котором, за плату в 300 лир в год, предлагал вступить в его духовное учебное заведение. Объявление, отправленное в Россию, было составлено по-польски, причем часть его была направлена в Виленскую и Ковенскую губернии, а остальное - в Привислинский край».

Перечислив униатов, обучавшихся в заведении Жискара, и лиц, содействовавших ему денежным вспоможением, - доносчик сообщает: «По собранным мною, частным образом, сведениям, малолетние униаты, о которых департамент писал министру-резиденту (3 августа 1899 г.), находятся в настоящее время в монастыре резурекционистов. Что касается ксендза Жискара, то он теперь в Кракове. Он снова на-{102}мерен открыть такое же учебное заведение, но не в Риме, а в Австрии, близ русской границы…».

А недреманное око все старается: „Среди деятелей Пропаганды особенное внимание заслуживает монсеньер Скирмунт, ближайший сотрудник и личный друг монсеньера Мышинского - секретаря кардинала Ледоховского. Монсеньер Скирмунт - уроженец России. В ранней молодости он переехал в Галицию, где и получил первоначальное образование, а затем отправился в Рим с целью окончить специальное духовное учебное заведение. Еще в Галиции он познакомился с монсеньером Мышинским, который оставил несомненный след на всей его духовной жизни. Когда Скирмунт окончил курс наук, монсеньер Мышинский пригласил его в Пропаганду, поручая ему небольшие работы специально по вопросам, касающимся России. Блестящие способности, врожденная дискретность и такт в самое короткое время создали этому прелату исключительное положение у самого префекта Пропаганды. В настоящее время монсеньер Скирмунт специально заведует русскими делами, и он является докладчиком по всем вопросам, которые так или иначе соприкасаются с положением католической церкви в России. Он ведет крайне активную жизнь, стараясь быть в курсе всего; в его небольшой квартире (на улице Finanze, 6) постоянное сборище ксендзов из России. Монсеньер Скирмунт находится в переписке с представителями католического духовенства в России, и он беспрестанно предпринимает путешествия в Краков и Львов. Нет сомнения, что, благодаря занимаемому им в Пропаганде положению и многочисленным связям, он является активным антирусским деятелем, и через его посредство ведутся тайные сношения ксендзов с Пропагандой. В беседе с одним лицом, пользующимся полным доверием, Скирмунт сказал, что, благодаря сношениям его с епископом Ячевским число униатов, приезжающих в Рим, за последнее время значительно увеличилось, и что католическая пропаганда особенно достигает хороших результатов в Люблинской губернии. Монсеньер Скирмунт уверяет, что епископ Ячевский будет всячески бороться против семинарских реформ, задуманных русским правительством, о чем он {103} недавно еще сообщал через его, Скирмунта, посредство кардиналу Ледоховскому. В скором времени в Рим ожидается один ксендз из Люблинской епархии, который будет иметь поручение в Пропаганду. Желая, по возможности, выяснить тайные пути сношений русских ксендзов с Пропагандой, я имел случай узнать, что в Варшаве проживает племянница монсеньера Скирмунта, некая Ирена Ольшевская (улица Капуцинов, № 3), которая находится в постоянной переписке со своим римским родственником и частых общениях с католическими священниками. О ней монсеньер Скирмунт отзывается с большим доверием, и когда некто спросил, в курсе ли она дел, упомянутый прелат ответил: «Она все знает и всем интересуется. Русские власти на нее не обращают внимания и совершенно ее не подозревают. Она оказывает Пропаганде громадные услуги, и кардинал Ледоховский очень ценит ее преданность и готовность служить его идеям».

Деятельность Мануйлова простирается до того, что он переписывает в своем донесении дошедшее до него «частным образом письмо католического священника И. Кривоша (из Белостока)», где тот просит индульгенций для своей паствы. Затем Мануйлов представляет визитную карточку Скирмунта, «адресованную на имя священника Чесняка. В беседе с лицом, которому дана прилагаемая карточка, монсеньер Скирмунт подтверждает, что Чесняк является видным деятелем в смысле посредничества между русским католическим духовенством и Пропагандой».

В следующем рапорте доносится: «В Рим, по случаю юбилейного года, прибыло около двух тысяч русских католиков, преимущественно жителей Привислинского края, Ковенской и Виленской губерний, которые вошли в состав краковского и познанского паломничеств. Все эти паломники, с папскими кокардами, предводительствуемые нелегальными ксендзами, в лице бежавших из России ксендзов Струя, Серафино Майхера, Абзевича и других, а также учеников польской коллегии, осматривают базилики. На днях паломники начали петь польские песни, причем были остановлены местной полицией. Часть упомянутых паломников, в количестве 360 человек, выехала 2 мая сего года (1900) в Россию. Во {104} главе их - монсеньер Смошинский и ксендз Бринский. По наведенным мною справкам, остановятся на 2 дня в Кракове. Большая часть паломников, прибывших сюда из России, не имеет законных заграничных паспортов, что было мною лично удостоверено. Во время пребывания в Риме паломники находятся всецело в руках нелегальных ксендзов-фанатиков, ведущих антирусскую пропаганду, которые вряд ли могут иметь на них желаемое влияние». Министерство внутренних дел обеспокоено тем, что среди паломников «большое число польских крестьян вовсе без паспортов». Кроме того, Мосолов извещает Манасевича, что «г. министру угодно, дабы вами обращено было внимание на вожаков из числа паломников».

Затем Мануйлов извещает о епископе Полюлионе, сначала прибывшем инкогнито к Скирмунту. Рассказывает, что «кардинал Рамполла рекомендовал епископу жить в полном согласии со светской властью и стараться идти навстречу примирительным начинаниям императорского правительства».

В следующем докладе русский агент характеризует католических деятелей в России и полагает, что Жискар, нуждающийся в 10 000 рублей, найдет нужную сумму «при его энергии и умении пользоваться обстоятельствами… и снова учредит антирусскую конгрегацию; но на этот раз в Австрии, вблизи русской границы». Отысканная «агентурным путем» карточка Жискара пересылается в министерство.

Таким образом, в России составился «перечень лиц, упоминаемых и. д. агента по духовным делам в Риме». В него вошли Генеуш, Шалбьевич, Капистран, Сикорский, Рошак, Каревич, Финарович, Новицкий, Собанский, Добровская, Светлик - всего 11 человек. При каждом - характеристика. О них наводятся дальнейшие справки.

К этим лицам прибавился Яков Василевский, не имеющий заграничного паспорта. «По приезде в Рим он поселился в конгрегации Струя, где, собрав 26 паломников, произнес на польском языке речь. Он призывал паломников к борьбе с русским правительством и закончил речь словами: „Нам в начале царствования Николая II много обещали, но теперь {105} мы ясно видим, что русские чиновники по-прежнему преследуют нас и нашу церковь. Неужели же у нас не хватит веры в нас самих, и мы не сумеем воскресить нашу прежнюю отчизну“. Речь эта, добытая мною агентурным путем, была покрыта аплодисментами, а затем присутствующие, по почину Василевского, пели польские патриотические песни».

Как достигал Мануйлов своих целей, видно из конца его докладной записки: «Мною были приняты меры к подысканию в известных сферах людей, которые за денежное вознаграждение могли бы держать меня в курсе всего того, что происходит. После тщательного ознакомления с отдельными кружками мне удалось заручиться сотрудничеством двух католических священников, пользующихся полным доверием в здешних польских сферах. Кроме того, я имею возможность войти в сношения и пользоваться услугами двух лиц в Кракове и одного во Львове - лиц, которые по своему положению в курсе всех начинаний антирусской партии. Мне казалось возможным заручиться содействием итальянского правительства, что и было достигнуто путем дипломатических переговоров поверенного в делах и соглашением, происшедшим между директором политической полиции в Риме г. Леонарди и мною. С известными сотрудниками и содействием местных властей наблюдения за польскими происками могут дать полезные результаты».

Иногда доклады рисуют общую картину настроения папского двора: «В двадцатых числах сентября текущего года Лев XIII получил анонимное письмо, в котором его предупреждали о задуманном против него покушении, которое должно было быть произведено в соборе Св. Петра, во время приема одного из паломничеств. Многие из кардиналов советовали папе не спускаться в собор Св. Петра, так как в самом деле может найтись безумный, который совершит злодейское дело, но папа категорически протестовал и не пропустил за все это время ни одной церемонии. На одном из приемов паломников раздался резкий крик „Долой папу!“, сопровождавшийся свистками. Ввиду громадного стечения народа трудно было установить, кто именно позволил себе {106} эту выходку. Она произвела на папу тяжелое впечатление, и церемония была наполовину сокращена. В ватиканских кружках говорят, что произведенное полицией негласное расследование доказало, что письмо, полученное Львом XIII, несомненно, исходит из анархических сфер, где, как известно, замечается в данное время сильное брожение. В кружках, сопричастных Ватикану, упорно говорят о том, что папский интернунций в Гааге, монсеньер Тарнасси, в скором будущем получит назначение помощника папского статс-секретаря (Substitut), вместо монсеньера Трипепи, ожидающего кардинальскую шапку. Вопрос этот должен решиться в декабре текущего года, так как к этому времени ожидают консисторию. Назначение монсеньера Тарнасси имеет особенное значение, так как этим Ватикан в окончательной форме ликвидирует мысль о посылке упомянутого прелата в Россию.

Мне пришлось слышать, что назначение Климашевского Плоцким епископом не встречает сочувствия в Ватикане. Уклончивый ответ кардинала Рамполлы, данный нашему поверенному в делах, может служить подтверждением циркулирующих слухов. Сведения, собранные Ватиканом о Климашевском, исходят от одного лица, проживающего в Одессе и находящегося в сношениях с епископом Согмоном». (По этому поводу на полях заметка карандашом «то есть просто от него самого»).

Не останавливаясь на других доносах талантливого агента, приведем следующую секретную телеграмму кол. сов. Сазонова из Рима 9(22) января 1901 г.:

«Мануйлов просит передать А. Н. Мосолову: по полученным мною сведениям, в католическом монастыре в Ченстохове печатается литографическим способом польский еженедельный журнал „Светоч“, имеющий целью националистическую пропаганду. Редактором его состоит монах Пий Пшездецкий. Кроме того, в монастыре образован склад подпольных изданий. Прошу проверить эти известия на месте, имея однако в виду, что неосторожные наблюдения могут быть быстро узнаны, и литография будет перенесена». {107}

Когда-то Тютчев сказал про папу:

Его погубит роковое слово:

«Свобода совести есть бред».

Для русского правительства со всеми его прислужниками из лютеран - свобода совести тоже была бредом, и, извращая свободный смысл православия, когда надо, прикрываясь им, - они все искали в душе человеческой.

Мануйлов не принадлежал к числу тех агентов, которые ведут свое дело шито-крыто; ему сопутствовала всегда громкая известность. Так и в Италии: он скоро был разоблачен, и ряд скандалов ознаменовал его пребывание здесь. Из цитированной уже нами справки о Мануйлове берем сухой летописный перечень фактов:

«Из агентурных сведений из Рима, от 4 сентября 1901 г., усматривается, что на собрании русских и польских социал-демократов было решено сделать дипломатическому агенту при римской курии Мануйлову, шпиону и начальнику заграничной полицейской агентуры, публичный по всей Европе скандал посредством издания о нем особой книги.

В 1901 году, по приказанию министра внутренних дел егермейстера Сипягина, на Мануйлова, тогда исполнявшего обязанности по римско-католическим делам в Риме, было возложено поручение организовать наблюдение за антигосударственными группами, обосновавшимися в Риме, причем, согласно утвержденному 16 июня докладу, на ведение агентурного дела Мануйлову было отпущено из секретных сумм департамента полиции 1 200 рублей в год; в июле 1902 года, согласно ходатайству Мануйлова, признававшего, что, ввиду ограниченности этой суммы, он не мог заручиться серьезными сотрудниками и большая часть добытых им сведений носила случайный характер, сумма эта была увеличена до 4 000 рублей.

В первой половине 1904 года в Департамент полиции поступил из Рима ряд жалоб двух агентов Мануйлова, Семанюка и Котовича, на неаккуратный расчет с ними Мануйлова, будто бы наделавшего за границей массу долгов и про-{108}изводящего „гнусности“; жалобщики угрожали разоблачениями в печати и парламенте относительно деятельности русской политической полиции в Италии.

По сему поводу и ввиду нежелания римской квестуры принять принудительные меры в отношении этих лиц. Департамент полиции 4 июля 1904 года за № 6937 предложил Мануйлову озаботиться прекращением домогательств Семанюка и Котовича».

В это же время в Риме возникла оживленная газетная полемика по поводу деятельности тайной полиции в Риме. По этому поводу Министерство иностранных дел высказало пожелание, чтобы впредь функции агента по духовным делам при императорской миссии в Ватикане и заведование русской тайной полицией в Риме - не совмещалось бы в одном лице Мануйлова. По этому поводу Департамент полиции ответил министерству, что вся эта газетная полемика возникла на почве ложных сообщений в прессу, сделанных Котовичем и Семанюком, и что все выпады прессы лишены оснований, ибо Мануйлов никаких действий по розыску в Риме не предпринимал и никаких поручений в этом смысле не получал и даже проживает уже два года в Париже.

Как мы видим, департамент на этот раз солгал, ибо Мануйлов как раз, помимо духовной функции, выполнял и политические. Итальянская история Мануйлова наполнила шумом его имени все итальянские газеты, и он действительно должен был бежать из Рима. Уже в этот период мы встречаемся с недостатком Ивана Федоровича, недостатком, который стал хроническим. Мануйлов запускал платежи состоявшим у него на службе шпионам и агентам и просто не доплачивал им. Обманутые им агенты - люди всяких национальностей: немцы, французы, итальянцы, голландцы и так далее - лезли на стену и устраивали скандалы: обличали его в прессе, жаловались в суд, обращались в департамент и к министру, оказывали воздействие чисто физически при личных встречах. Но Мануйлов был неисправим. {109}

Рокамболь занимается литературой.

Мануйлов - журналист

Итальянские скандалы нисколько не повредили карьере Мануйлова; наоборот, этого человека, на все способного, стали расценивать еще выше, а поручения, даваемые ему, становились все деликатнее.

Главным же образом дальнейшему преуспеянию Рокамболя содействовало назначение на пост министра внутренних дел ст. секр. В. К. Плеве. Проведенный в министры, как о том вспоминает в своих мемуарах гр. С. Ю. Витте [23], исключительно кн. Мещерским, который тотчас же после убийства Д. С. Сипягина написал Николаю II, что «единственным человеком, способным поддержать порядок и задушить революционную гидру, является В. К. Плеве», последний, конечно, был связан Мещерским целым рядом обязательств, и в числе их всегдашняя поддержка «духовных сынов» князя была далеко не последним долгом Плеве. Так было с Бурдуковым, с Засядко, было так и с Мануйловым.

А тут еще литературные достоинства его доносов, его любезная общительность и связи с миром прессы сами собой наталкивали начальство на мысль о приложении способностей его к литературе и журналистике.

В августе 1902 г. министром внутренних дел Плеве была возложена на Мануйлова временная командировка в Париж на 6 месяцев для установления ближайших сношений с иностранными журналистами и представителями парижской прессы, в целях противодействия распространению в сей прессе ложных сообщений о России, с отпуском ему 1 500 рублей в виде жалованья и 3 000 рублей на расходы.

О сношениях Мануйлова с французской прессой стоит рассказать специально. Сам Мануйлов впоследствии давал скромную оценку своей деятельности: «Я был командирован В. К. Плеве в Париж для сношений с заграничной печатью, причем покойный министр доверял мне не только это дело, но давал мне поручения самого секретного характера. За все {110} время моего пребывания в Париже мне доверялись весьма значительные суммы, и, несмотря на щекотливость поручения, оно было выполнено мною так, что о нем никто не знал, и ни одна из революционных газет никогда не печатала статей, направленных против этой стороны деятельности Департамента полиции. Благодаря усилиям, сделанным в то время, в заграничной печати прекратилась агитация, направленная против нашего правительства после кишиневского погрома. Я получал от покойного министра неоднократные благодарности».

В мае 1903 г. Мануйлову было отпущено 800 франков на издание брошюры на французском языке по поводу манифеста 26 февраля 1903 г. В августе того же года на Мануйлова было возложено секретное поручение по части итальянской прессы.

В октябре 1903 г. Мануйлов сообщил департаменту, что он, согласно приказанию директора, вошел в переговоры с римским журналистом Белэном, который, за вознаграждение в 200 франков в месяц, согласился снабжать его сведениями обо всем, что происходит в итальянских социалистических кружках и в редакции газеты «Awanti», и что, кроме того, польский журналист Домбровский выразил согласие за вознаграждение в размере 500 фр. в месяц давать сведения из сфер, сопричастных к журналу «Europée». Вследствие сего последовало ассигнование дополнительного кредита в размере 700 фр. в месяц.

От «занятий журналистикой» Мануйлов перешел к работам в области международного шпионажа, и здесь его успехи достигли своего апогея. Но и в это время, и позже он не оставлял в покое литературы. Забегая несколько вперед и нарушая хронологию, доскажем здесь о его литературных происках.

В 1904-1905 гг. в распоряжение Мануйлова было отпущено на субсидирование иностранных газет 16 000 франков. Для той же цели Мануйлову было дополнительно отпущено еще 2 200 франков.

Наконец, Мануйлов своей «литературой» становится известен бывшему императору: «Согласно личному распоря-{111}жению государя императора, - рассказывает Мануйлов, - мне было поручено издавать в Париже газету „La Revue Russe“, на каковое издание выдавались суммы по особому, приказу государя. Я, после трех или четырех месяцев издания, увидел бесцельность такого издания, и по моему докладу журнал был закрыт».

Когда Мануйлов был не у дел и просил работы у П. А. Столыпина, последний направил его к своему товарищу А. А. Макарову, а Макаров предложил ему заняться приисканием агентуры среди журналистов. «Несколько дней спустя, - повествует Мануйлов в не раз цитированном нами письме, - я исполнил приказание и приобрел двух агентов (они работают и посейчас [24]. Затем Александр Александрович Макаров приказал мне войти в сношение с подполковником Невражиным и назвать ему тех агентов, которые были мною найдены. Я счел долгом выполнить приказание А.А. и представил Невражину своих сотрудников. Во время моей работы с Невражиным я был командирован в Париж и там устроил издание книги „Правда о кадетах“, напечатав ее в „Nouvelle Revue“».

Получив вкус к литературе, Мануйлов отдал ей много времени, когда отошел или, вернее, был отстранен от работы для Департамента полиции. Это было много позднее, когда И.Ф. много писал в «Новом времени» и «Вечернем времени». Но о литературной, в узком смысле слова, деятельности его мы говорить не будем, а возвратимся теперь к расцвету его деятельности.

Пока же отметим один учиненный в Париже ловкий ход Мануйлова, принесший ему впоследствии весьма заслуженные плоды. Интересен этот ход и потому, что рисует еще одну характерную сторону Рокамболя - его страсть к интриге ради интриги и к предательству ради предательства. Взысканный милостями всесильного Плеве и целиком зависевший от него, он, ради удовлетворения этой своей страсти, не задумался выдать своего патрона посетившему в 1903 г. {112} Париж С. Ю. Витте, находившемуся к тому же в то время в полной опале.

Вот что рассказывает об этом сам Витте.

«Во время моего пребывания в Париже как-то ко мне зашел некто Мануйлов, один из духовных сыновей редактора „Гражданина“ кн. Мещерского, назначенный Плеве после Рачковского в Париж по секретным делам, чтобы сказать мне, чтобы я на него не гневался, если узнаю, что за мною следят тайные агенты. Это, мол, не его тайные агенты, а плевенские, - сопровождавшие меня прямо из Петербурга.

И действительно, на другой день некоторые члены французского министерства сообщили мне через третье лицо, что за мною следят русские филеры. Когда затем я начал обращать внимание, то и я заметил их и, вернувшись в Петербург, благодарил Плеве за заботу о моей безопасности, что немало его сконфузило». [25]

Крупные дела Рокамболя.

Мануйлов в контрразведке

Русско-японская война открыла горизонты перед жадными взорами Мануйлова. Наблюдение за римско-католиками, возня с прессой - все это были мелочи в сравнении с деятельностью в сфере военного шпионажа, да еще в период войны. Разведки, контрразведки окружены были глубокой тайной и оплачивались крайне высоко.

Не прекращая забот о прессе и получая из Департамента общих дел и Департамента полиции специально на прессу до 9 000 рублей ежегодно, Мануйлов устремился к организации специально военного шпионажа. Департаментская справка следующим образом излагает его деятельность.

«С начала военных действий в Японии против нашего отечества Мануйловым была учреждена непосредственная внутренняя агентура при японских миссиях в Гааге, Лондоне и Париже, с отпуском ему на сие 15 820 рублей; благодаря {113} сему представилось возможным, наблюдая за корреспонденцией миссий, получить должное освещение настроений и намерений нашего врага; кроме того, Мануйлову удалось получить часть японского дипломатического шифра и осведомляться таким образом о содержании всех японских дипломатических сношений; этим путем были получены указания на замысел Японии причинить повреждение судам второй эскадры на пути следования на восток. По возвращении в Россию Мануйлов получил от департамента поручение организовать специальное отделение розыска по международному шпионству и наблюдение за прибывающими в столицу представителями некоторых держав, сочувствовавших Японии. Энергичная деятельность Мануйлова дала вскоре же осведомленность в отношении английского, американского, китайского и шведского представителей, причем Мануйлов даже сумел проникнуть в тайну их дипломатических сношений, а равно организовал агентуру при турецком посольстве.

В октябре 1904 года, ввиду полученных указаний, что Вена, Стокгольм и Антверпен являются центром японской военно-разведочной организации, департаментом было признано полезным учредить, через посредство Мануйлова, в этих городах наблюдение, на что Мануйлову и было отпущено первоначально 770 франков, а затем 800 франков и, наконец, ежемесячно по 5 550 франков».

Ввиду всего этого Мануйлову было исходатайствовано пожалование ордена Св. Владимира 4-й степени. Уж не знаем, в какой связи с его деятельностью находится последовавшее в 1905 г. соизволение на принятие и ношение Мануйловым испанского ордена Изабеллы католической.

Сам Мануйлов рассказывает следующее о своей «военной» деятельности:

«Проживая в Париже, я имел возможность получать сведения о шпионских происках в России и, когда я вернулся в Петербург, я доложил директору Департамента полиции о необходимости организации для борьбы с международным шпионажем, направленным против нашего правительства. Мой проект был одобрен в то время министром внутренних {114} дел, и мне было поручено организовать особое отделение при департаменте. Основная задача отделения, кроме наблюдения чисто полицейского за шпионами, сводилась к получению агентурным путем шифров иностранных государств. В самое короткое время мною были получены дипломатические шифры следующих государств: Америки, Китая, Болгарии, Румынии. Благодаря этим шифрам все отправляемые и получаемые телеграммы разбирались в Департаменте полиции и представлялись его императорскому величеству. Во время войны мне было приказано достать шифр японского государства. С этой целью я, заручившись агентом, отправился в Гаагу и после страшных усилий, рискуя своей жизнью (фотографии шифра снимались в квартире посольского лакея, на краю города), я получил шифр японцев. За этот шифр было уплачено, вместе со всеми фотографиями (шифр представлял две огромные книги), 3¹/₂ тысячи рублей - 8 000 фр., или 9 000 фр., сейчас точно не помню. Если бы я хотел быть корыстным, то в то время я мог бы получить огромную сумму, но мне не могло и прийти в голову подобное соображение [26]. Я был искренно счастлив, что мне удалось в такой серьезный момент выполнить такое важное поручение, а, между тем, нашлись люди, которые распространили гнусные слухи о том, что я получил за это дело 50 тысяч рублей. Затем я достал возможность получения германского шифра (я заручился согласием служащего германского посольства в Мадриде), и это дело не было выполнено исключительно по преступной небрежности покойного директора Департамента полиции Коваленского, который на все мои по сему поводу доклады не считал даже нужным что-либо предпринять. В бытность директора Департамента полиции Коваленского было и другое дело, которое может служить прекрасной характеристикой халатности, которую проявлял Департамент. Я получил письма военного агента Японии Акаши, который переписывался с группой финляндских революционеров и с армянскими террористами. Из этой переписки было видно, что японцы дают деньги на органи-{115}зацию московского вооруженного восстания [27], и при помощи их революционеры снаряжают пароход с оружием, который должен быть отправлен в Финляндию. Я по этому поводу писал, телеграфировал, но не получал подлежащих указаний. В конце концов было отправлено судно „Джон Крафтон“, и, если бы оно случайно не наскочило на камни, революционеры получили бы громадный транспорт оружия и динамита. Все это имеется в департаменте, и пусть посмотрят мои доклады, которые подтвердят, что я имел все сведения, которые не были использованы департаментом. Эта страница деятельности департамента достойна внимания. Она могла стоить очень дорого.

Почти одновременно с этой работой на меня была возложена охрана Балтийского флота, причем князь Святополк-Мирский вручил мне более 300 тыс. руб., но я не желал брать на себя расходование такой суммы, и дело было поручено капитану французской службы Луару, рекомендованному бывшим министром иностранных дел Делькассе. За мои труды в области борьбы с международном шпионством, по докладу кн. Святополк-Мирского, мне была дана награда: я получил Владимира 4-й ст., не имея никакой до этого награды. Когда министр пригласил меня и вручил мне орден, князь сказал мне, что его величество приказал ему передать его особую благодарность за мою деятельность. Несколько лет перед этим я имел счастье сопровождать его величество за границу, и я был помощником П. И. Рачковского по организации охраны в Дармштадте».

Ловкостью рук Мануйлов составил свою репутацию, и когда оказывались недопустимыми или неосуществимыми всевозможные легальные воздействия, тогда начальство прибегало к помощи Рокамболя, и Рокамболь выручал. Великолепный образчик искусства Мануйлова дает дело Коковашина; в нем он поистине явился спасителем отечества. {116}

Позволим себе рассказать на основании документов об этой характернейшей афере.

В сентябре 1904 г. некто Константин Александрович Коковашин обратился в ученый отдел Главного морского штаба и в Комитет по усилению военного флота с предложением представить шесть минных истребителей, по 320 тонн водоизмещения каждый, в один миллион рублей, причем представил заключенный им во Франции и написанный на гербовой бумаге договор с английской фирмой «Morgan Marshal et C° Limited» в Лондоне.

Указанное предложение ученым отделом было отвергнуто; что же касается комитета, то, по докладе предложения Коковашина председателю членом комитета Н. И. Перцовым, председатель приказал члену делопроизводителю комитета П. Верховскому, ознакомившись с делом, спросить Главный морской штаб, представляется ли желательным приобретение предлагаемых миноносцев, причем если представляется желательным, то было разрешено выдать Коковашину письмо, как удостоверение, что с ним заключена комитетом сделка по доставке упомянутых судов.

17 сентября Коковашин подал в Главный морской штаб и Комитет по усилению флота заявление о понижении заявленной им цены до 780 тысяч рублей за миноносец.

22 сентября членом-делопроизводителем лейтенантом П. В. Верховским было выдано Коковашину следующее письмо:

«Согласно вашего заявления, я, нижеподписавшийся, сим удостоверяю, что по прибытии в порт императора Александра III предлагаемых вами миноносцев, краткое описание которых и чертеж находятся у меня за подписями ваших участников в деле, как указано в заключенном вами договоре от 22 сентября н. ст. сего 1904 года в Париже с гг. „Morgan Marshal et C°“, подлинник которого также находится у меня, вам будет уплачено от высочайше учрежденного Комитета по усилению флота России за каждый вышеуказанный миноносец с вооружением и всем необходимым снабжением, с тремя минами Уайтхеда на каждый минный аппарат, по семисот восьмидесяти тысяч рублей кредитными. Способ уп-{117}латы и банк, на который будут выдаваться чеки, будут установлены представителями комитета с вами в Париже».

Со стороны морского ведомства переговоры вели следующие лица: контр-адмирал в отставке Черкас, капитан второго ранга Шателен, барон Таубе и лейтенанты Верховский и фон Шульц. Уплата должна была производиться по векселям на парижский банкирский дом Ротшильда.

6 ноября н. ст. бароном Таубе были выданы расписки Коковашину, в счет уплаты за два миноносца, на 12 ноября, но уплата по распискам не была произведена, несмотря на то, что расписки были представлены к уплате раньше времени, так как от судов пришлось отказаться, и банкир был своевременно предупрежден об этом.

Спустя некоторое время в наше посольство в Париже и банкирский дом Ротшильда стали являться разные подозрительные личности, справлявшиеся о подлинности и значении документов Комитета по усилению флота, выданных Коковашину, которому будто бы поручено приобретать миноносцы и другие суда, с уплатой за это в Париже крупной комиссии, в счет которой он пускается в разные сомнительные дела. Между прочим, в посольство приносили официальное письмо к нему за подписью лейтенанта Верховского, перешедшее затем в руки какой-то аферистки для покупки жемчуга. Кроме того, Коковашин заложил ростовщику за 8 000 франков чек за подписями Шателена и Таубе на 21 тысячу фунтов, по которому банкирский дом Ротшильда отказался уплатить. Три меньших чека, всего на 16 000 фунтов, находились у известных в Париже мошенников, а обязательство на сумму в 120 000 фунтов находилось у английского банкира Голланда. Помимо сего, банкирскому дому Ротшильда были предъявлены чеки, подписанные лейтенантом Таубе, за покупку судов на 2 миллиона франков, в уплате которых было также отказано. Парижские владельцы чеков намерены были преследовать и арестовать Коковашина, при содействии которого, как уполномоченного нашим правительствам, сделка с Шателеном и Таубе была совершена. {118}

Ввиду того, что настоящий инцидент произошел во время заседаний в Париже комиссии по Гулльскому делу и мог разразиться крупным скандалом, наш посол в Париже признал весьма важным удалить легально и юридически Коковашина из Франции, чтобы при преследовании его за мошенничество все это грязное и запутанное дело не стало предметом публичного разбирательства и газетного скандала.

На докладе министра иностранных дел 10 ноября означенного вопроса бывший император положил резолюцию: «Это недопустимо».

Бывшим тогда директором Департамента полиции Лопухиным была получена 16 ноября из Ай-Тодора от великого князя Александра Михайловича следующая телеграмма: «Прошу оказать всевозможное содействие лейтенанту Верховскому по делу, которое он вам лично доложит».

При наличности резолюции царя и при крайней необходимости замять дело что же оставалось делать? Да, обратиться к Мануйлову.

17 ноября Мануйлову было предложено по телеграфу обратиться за содействием к начальнику Sûreté générale г. Кавару для ограждения нашего морского ведомства от шантажных притязаний Коковашина, на что 19 того же месяца была получена телеграмма от Мануйлова, в которой сообщалось, что Коковашин согласен выехать в Петербург, но для урегулирования этого дела необходимо выслать 20 000 франков для уплаты его долгов.

26 ноября чиновник особых поручений Мануйлов донес, что через доверенное лицо ему удалось получить от Коковашина как письмо лейтенанта Верховского, так и условия, заключенные с английскими фирмами на поставку миноносцев, которые и были доставлены при означенном донесении и 9 декабря были препровождены капитану 2 ранга Шателену.

25 ноября Коковашин выехал из Парижа в Петербург и по прибытии в Россию поселился в Павловске. Дабы вперед лишить Коковашина возможности выехать за границу, Де-{119}партамент полиции просил с.-петербургского градоначальника не выдавать названному лицу заграничного паспорта.

Но как же Мануйлову удалось добиться таких результатов? Очень просто. Через своих агентов он выкрал нужные документы и затем вошел в переговоры с Коковашиным. О работе Мануйлова в этом деле и о том величайшем конфузе, который оно могло принести русскому правительству, мы узнаем из конфиденциального письма жандармского офицера Шелькинга, работавшего по агентуре в Париже.

«Считаю своею обязанностью сообщить вам, для передачи Петру Аркадьевичу [28], следующие подробности о деле, которое грозит послужить темою к запросу в Палате депутатов и к связанному с ним разоблачению в здешней печати, могущему вредно отразиться на моей здешней работе.

Дело идет о поручении, данном в 1904 году некоему г. Коковашину, купить для России миноносцы в Англии. Вначале поручение дано было ему Морским министерством, письмом за подписью Стронского, бывшего адъютанта адмирала Авелана. Затем переговоры перешли к гг. Шульцу (как говорят, псевдоним, коим пользовался здесь адмирал Абаза), Шателену, адъютанту вел. кн. Александра Михайловича, и лейтенанту Таубе, которые должны были купить эти суда на счет добровольных пожертвований. Миноносцы должны были идти под венесуэльским флагом. В уплату их бар. Таубе выдал векселя на дом Ротшильда на сумму 2 с лишком миллиона. Но в момент получения по чекам оказалось, что деньги у Ротшильда взяты. Мотив - несуществование будто бы объекта купли и продажи, то есть миноносцев [29]. По этому предмету Коковашин и стоящие за ним англичане предъявили иск к нашему правительству. Посольство, а равно и морской агент в Париже, поставленные в известность в этом деле, заявили, что оно их не может касаться, так как иск и претензия предъявлены на Шульца, Шателена и Таубе - представителей Комитета добровольных пожертвований. {120}

Как видите, до сих пор дело, действительно, не представляет как будто особого интереса, и я не стал бы утруждать внимание Петра Аркадьевича, но иначе обстоит с его разветвлениями.

Вероятно, действуя на основании каких-либо предписаний из СПб., бывший в то время чиновник особых поручений при Министре внутренних дел, командированный в Париж И. Ф. Мануйлов, как явствует из показания Наделя, его бывшего агента, приказал ему добиться возвращения в Россию Коковашина. С этой целью Надель познакомил Мануйлова с неким Витоли (в настоящее время скрывшимся). Витоли обязался исполнить желание последнего, познакомился с этой целью с Коковашиным, под видом желания вступить с ним в компанию, снабдил его деньгами для поездки в СПб., а тем временем „экспроприировал“ некоторые из имеющихся у Коковашина документов, не зная, что стоящие за спиною последнего дельцы (Коковашин производит впечатление человека слабоумного и лица подставного) успели снять фотографии с большинства из них. По наущению их же Коковашин подал во французский суд, обвиняя гг. Наделя, Витоли в краже, и, как увидите, это обвинение может иметь некоторые шансы быть доказанным на основании свидетельских показаний. В настоящее время дело у судебного следователя Бетра, но задержано, вследствие завала в работе по делу Рошета. Помощник его, г. Вертело, говорит, что дело в высшей степени скабрезное и что, по-видимому, причастие агентов нашей полиции в Париже не подлежит сомнению.

Опасность заключается в том, что при переходе дела в руки прокурора оно сделается достоянием печати и, по всей вероятности, за нее ухватятся социалисты для запроса правительству о деятельности в Париже нашей полиции. Замять его трудно, так как происшествие случилось во Франции и с французскими подданными (Витоли и Надель). Почему в него вмешалась наша полиция, на обязанности коей лежит, насколько мне известно, наблюдение над политическими, судить не берусь, но, повторяю, не считаю возможным не довести всего вышеизложенного до сведения Петра Аркадьевича, дабы дело это не было для нас неожиданным сюрпри-{121}зом. Кроме того, так как я предвижу прессовый скандал, то на моей обязанности - предупредить о нем. Выписки из дела и свидетельские показания прилагаю в копии».

В цитированном нами памфлете находим еще свидетельства о ловкости рук Мануйлова, которой он подкупил Плеве. Достоверность сообщения остается на ответственности автора памфлета.

Во время борьбы за власть Плеве и Витте Мануйлову было поручено раздобыть документы, уличающие Витте в неблагонадежности.

Кн. Мещерский, игравший тогда крупную роль в высших сферах, ввел Мануйлова к Витте. Здесь он каким-то путем выяснил, что нужные документы хранятся у одного из бывших секретарей Витте. Поместившись в номере гостиницы «Бель-Вю», смежном с номером, занятым этим секретарем, Мануйлов, при помощи подобранных ключей, проникает в номер последнего, вскрывает его письменный стол и снимает нужную копию с бумаг. Все это было сделано ловко, бесшумно, и результатом этого явилось увольнение Витте от должности министра финансов.

На организацию кражи документов у Витте Мануйлову была отпущена Плеве крупная сумма денег, но Мануйлов еще ухитрялся просить на «непредвиденные расходы», что приводило Плеве в бешенство. Во время этой «истории» был, между прочим, характерный случай, когда на одном из докладов Мануйлова Плеве поставил резолюцию: «Этот болван ворует не то, что нужно».

Величие и падение Рокамболя.

Устранение Мануйлова

В середине 1905 года деятельность Мануйлова достигла кульминационной точки. В это время ему из средств Департамента полиции отпускалась круглая сумма, составлявшая в год не много и не мало, а всего 9 000 рублей и 105 000 франков, или, по курсу, всего около 50 000 рублей. По официальной справке, чиновнику особых поручений от-{122}пускалось ежемесячно 1) личное содержание - 250 руб.; 2) на агентурные расходы - 500 руб.; 3) на содержание сотрудников: Белэна - 200 фр., Домбровского - 500 фр. и Z - 1 500 фр.; 4) на военно-разведочную агентуру: в Вене - жалованье сотруднику 1 500 фр. и двум агентам - 1 000 фр.; в Стокгольме: сотруднику 600 фр.; двум агентам - 700 фр.; в Антверпене: сотруднику - 500 фр., одному агенту - 350 фр. и на телеграфные расходы по 300 фр. на каждый пункт, всего 900 фр.; в Лондоне - 500 фр. Кроме того, ему возмещались, по особым докладам, телеграфные и другие экстренные расходы в размере по 500 франков. Но этой суммой (9 000 руб. и 105 000 фр. в год) еще не ограничивались получения Мануйлова с русского правительства. С 22 апреля 1905 г. было приказано выдавать ему из секретных сумм Департамента полиции по 4 200 рублей в год в виде добавочного содержания. Кроме того, он получал еще на прессу: в 1905 г. ему было выдано на сей предмет 2 200 руб. из департамента полиции и 16 000 франков из департамента общих дел. Но и это еще не все. Мануйлов вошел в сношения еще и с Главным артиллерийским управлением, которому он взялся доставлять специальные документы, то есть чертежи орудий и тому подобное. В течение года им было получено на этот предмет 16 500 марок и 40 000 франков. Наконец, добрую часть получил Мануйлов и из крупной суммы, ассигнованной на охрану Балтийского флота. Когда Департаменту полиции, по встретившейся надобности, пришлось проверить количество и сумму переводов на счет Мануйлова, то оказалось, что только за время с 19 октября 1904 г. по 14 июля 1905 г., то есть за 9 месяцев, ему было переведено через Лионский кредит 52 628 руб. 1 коп. К этим суммам надо прибавить экстренные получки за выполнение поручений чрезвычайных и доходы от частных негоций.

На быстрых крыльях веселье летит,

А горе - тут как тут. {123}

Высоко занесся Рокамболь, но не удержался на высоте. В момент наибольшего благополучия - у него сорвалось. На сцене появился Тортильяр и погубил Рокамболя. В 1905 г., при товарище министра внутренних дел Д. Ф. Трепове, в Департаменте полиции вновь воссиял П. И. Рачковский, который и стал руководить розыскной деятельностью Департамента. Первым делом он обратил свое внимание на Мануйлова и вспомнил об обидах, испытанных по его милости. На помощь Рачковский призвал своего, можно сказать, воспитанника Гартинга, который был назначен начальником Секретного отделения Департамента полиции. Они пристально занялись Мануйловым и доказали начальству, что, во-первых, Мануйлов берет слишком дорого за свои сообщения, во-вторых, Мануйлов совершенно не церемонится с фактами. Они показали, что выписки и фотографии, которые Мануйлов выдавал за копии и фотографии японских шифров, просто-напросто взяты из китайского словаря, что военные чертежи и планы, которые продавал Мануйлов, как раз именно те планы и чертежи, которые заинтересованные агенты иностранных держав всучивали Мануйлову, работая не в пользу, а против России.

Повод к походу на Мануйлова дало дело японского полковника Акаши. Это дело характеризует приемы Мануйлова. Читатель составит понятие об этом деле по извлечению из записки, составленной для министра внутренних дел и подписанной 9 мая 1905 г. директором Департамента полиции Коваленским.

«27 минувшего апреля в Департаменте полиции было получено подробное донесение чиновника особых поручений Мануйлова о приезде в Париж японского военного агента в Стокгольме полковника Акаши, являющегося руководителем шпионско-разведочной деятельности в Европе.

По сообщению г. Мануйлова, им было установлено за Акаши наблюдение, причем ему удалось с одним агентом, из соседней с Акаши комнаты, услышать разговор его с некиим Деканози, анархистом - армянским выходцем. Акаши, ссылаясь на разговоры с Деканози при предыдущих свиданиях, настаивал на неудовлетворительности настоящей формы ре-{124}волюционного движения в России, и, по его мнению, если бы суметь сорганизовать стотысячную вооруженную толпу, то, при содействии общества, эта вооруженная сила одержала бы победу над деморализованными солдатами, коих, по сведениям, полученным Деканози от какого-то офицера в России, в настоящее время всего от 400 до 500 тысяч человек. Далее Деканози будто бы рассказывал Акаши, что к осени можно ожидать весьма крупных беспорядков в Тифлисе, Баку и Батуме, куда уже доставлено значительное количество оружия. Из разговора Акаши с Деканози можно было вывести заключение, что у первого имеется несколько тайных сотрудников, разъезжающих в настоящее время по России. Затем разговор коснулся денежных затрат, и г. Мануйлов с своим агентом явственно будто бы слышали, что Деканози получает от Акаши 2 050 франков в неделю на разные расходы.

Кажется странным, чтобы в хорошей гостинице, где жил Акаши, можно было из соседней комнаты слышать буквально все, что делалось и говорилось в комнате Акаши.

В том же донесении г. Мануйлов доносит, что ему удалось сделать у Акаши выемку письма Конни Цильякуса, известного финляндского сепаратиста, в котором он извещает Акаши о своем приезде в Париж и просит выдать ему „для других“ 4 000 фунтов. 29 апреля от г. Мануйлова получено новое донесение, заключавшее фотографию вышесказанного письма Конни Цильякуса на имя Акаши.

1-го сего мая от г. Мануйлова получена отправленная им 30 апреля телеграмма следующего содержания: „Avant départ Акаши Лондон агенту удалось изъять из чемодана памятную записку suivante, écrité Цильякусом: социалистам-революционерам 4 000, яхта 3 500, экипаж 500 000, оружия социалистам-революционерам 808 000 ружей, финляндцам 6 400; 5 000 ружей для Петербурга, 4 500 винтовок маузера для раздачи финляндцам и социалистам-революционерам 2 100; расчет evidemment на фунты. Подлинная записка препровождается. Possible avoir корреспонденцию Деканози. Prie ce propos response, vu важности дела и благоприятным обстоятельствам grace aux quels nous pouvons être au courant {125} провокаторской деятельности японцев. Не признаете ли полезным установить за Акаши и его сообщниками широкое наблюдение pendant tous leurs путешествий; на ассигнованные средства подобное дорогое наблюдение impossible, потому просил бы ассигновать се propos особую сумму. Prie reponse telegramme“.

На эту телеграмму г. Мануйлову 1 мая было сообщено по телеграфу: „Impossible donner ordre demandé avant reception записки Акаши et rapport detaillé continue наблюдение корреспонденцией Деканози“.

3 сего мая от г. Мануйлова было получено донесение, содержащее 2 телеграммы парижского городского телеграфа, писанные Цильякусом и „Фредериком“ (Деканози, по заявлению г. Мануйлова). Того же числа названный чиновник телеграфировал, что 1 мая из Антверпена выбыл в Гамбург пароход „Корделия“ с грузом оружия для России, выгрузка коего должна произойти на шлюпках между Кенигсбергом и Скандинавией. 4 того же мая получено новое донесение г. Мануйлова с приложением „записки“, написанной, по его словам, Цильякусом, о которой он упоминает в вышеозначенной телеграмме от 30 апреля. 5 мая поступило донесение г. Мануйлова, комментирующее записку Конни Цильякуса, полученную 3 мая. Затем 6 мая г. Мануйловым доставлено письмо на имя Деканози от некоего парижского фабриканта Дюбюк.

Вся переписка г. Мануйлова об Акаши и Деканози представляет много неясностей, и толкование им памятной записки предполагаемого Цильякуса представляет несомненные ошибки. Так, он объясняет, что им было доложено 20 апреля за № 125 о вручении полковником Акаши 2 000 фунтов Деканози для грузин, во время беседы, которая была лично слышана г. Мануйловым. Между тем в сказанном донесении он сообщает только, что «до него донесся шелест пересчитываемых бумаг, причем Акаши заметил: „Тут на 125 тысяч франков“.

На основании вышеупомянутой записки г. Мануйлов уверяет, что японское правительство, при помощи своего агента Акаши, дало на приобретение 14 500 ружей различ-{126}ным революционным группам 13 300 фунтов (г. Мануйлов ошибочно сосчитал 15 300 фунтов), то есть по 8 рублей за ружье, но по подобной цене невозможно приобрести какого бы то ни было ружья. В этом же донесении г. Мануйлов настаивает на отпуске сумм для учреждения специальной агентуры для наблюдения за контрабандой Японии в 7 наиболее важных европейских портах, помимо Антверпена и Стокгольма, на что ему отпускаются уже агентурные суммы. Подобное предложение было уже им сделано в январе месяце сего года и сообщено Департаментом полиции на заключение Морского министерства, которым означенное предложение было категорически отклонено.

Чрезвычайно странным кажется факт, что Конни Цильякус, зная давно всех вожаков русских революционных партий, обращается для организации вооруженного антиправительственного движения в России к Деканози, не пользующемуся особым авторитетом среди главарей русских революционеров. Также невероятно обстоятельство, что Деканози, получая от Акаши еженедельно по 2 050 фр., то есть более 3 000 руб. в месяц на разные расходы, живет в Париже, на улице Fosse st. Jacques, состоящей исключительно из грязных домиков, где отдаются только меблированные комнаты по 15-20 руб. в месяц.

Департамент полиции, имея в виду сообщения чиновника особых поручений Мануйлова о происках полковника Акаши и другие сведения по тому же предмету, озабочен принятием мер для пресечения вредной деятельности Акаши, но не считает возможным ассигновать теперь же особый кредит г. Мануйлову, ранее точного выяснения действительных мер, могущих привести к желательному результату, тем более, что требования г. Мануйлова по этому предмету недостаточно основательно мотивированы.

О вышеизложенном имею честь доложить вашему высокопревосходительству».

Записка по делу Акаши была первым ударом Мануйлову. Второй удар нанес ему Гартинг, представив 31 мая 1905 г. по начальству следующее донесение: {127}

«Главный морской штаб обратился недели три тому назад в Секретное отделение Департамента полиции с просьбой выяснить сношения греческого подданного Константина Рафтопуло, предлагавшего свои услуги Морскому министерству для выяснения и задержания военной контрабанды, отправляемой из европейских портов в Японию, и подозреваемого в шпионстве для японцев.

Названный Рафтопуло 19 мая сего года выехал из С.-Петербурга в Берлин одновременно со мною и в том же купе, где поместился также один морской офицер. Рафтопуло вскоре разговорился с нами и понемногу стал рассказывать, что он давно помогает нашему правительству в борьбе с Японией, но что его усилия не давали до сих пор достаточно успешных результатов, так как ему приходилось иметь дело с представителем нашего правительства в Париже г. Мануйловым, человеком несерьезным, неумело пользовавшимся сообщавшимися ему сведениями военно-разведочного характера, и так далее. Заинтересовавшись рассказом Рафтопуло, я, не обнаруживая своего имени и служебного положения, продолжал с ним разговор и понемногу узнал, что он сошелся в Париже осенью минувшего года с г. Мануйловым, и благодаря тому, что его шурин имеет в Антверпене экспедиционную контору „Рейдт и К°“ (Reydt et C°), ему удавалось получать сведения об отправляемой в Японию военной контрабанде. Таким образом он получил сведения об отправке в Японию морского кабеля, а также многих судов, между прочим „Cordelia“, „Deutschland“ и так далее, о чем он предупреждал своевременно г. Мануйлова. Вспомнив, что г. Мануйлов действительно докладывал о кабеле и вышеупомянутых пароходах, я добился того, что Рафтопуло показал мне печатанные на пишущей машине копии всех его сообщений г. Мануйлову, ознакомление с которыми убедило меня в том, что он действительно доставлял г. Мануйлову сведения, сообщавшиеся последним Департаменту полиции.

Помимо всего Рафтопуло рассказал мне, что он обращался с письмом на высочайшее имя, переданным им министру императорского двора барону Фредериксу, в котором он докладывал об услугах, оказываемых им в течение не-{128}скольких месяцев г. Мануйлову, и предлагал свои услуги для доставления в будущем сведений о контрабанде в Японию непосредственно нашему правительству, помимо г. Мануйлова. Рафтопуло был несколько раз принят 2-м генерал-квартирмейстером, генералом Поливановым, которому он показал всю свою переписку с г. Мануйловым и рассказал про некорректное поведение последнего. По словам Рафтопуло, он и его приятель - агент французского Генерального штаба Эмиль Мутье (Emile Moutier) - работали для г. Мануйлова, то есть для нашего правительства, даром, получая от него только уплату расходов по разъездам и телеграммам, и г. Мануйлов должен, мол, ему еще 2 976 франков за произведенные расходы. Рафтопуло рассказал также подробно про свои сношения с г. Мануйловым и. д. начальника Главного морского штаба контр-адмиралу Вирениусу.

Так как Рафтопуло говорил мне о своих близких сношениях с нашим морским агентом в Берлине князем Долгоруким, то я навел у последнего справку в Берлине, и тот заявил мне, что комендант Константин Рафтопуло известен греческой миссии в Берлине, как офицер греческой морской службы, уволенный за какие-то неблаговидные проступки, и что ему, князю Долгорукому, известно об имевшихся у Рафтопуло сведениях о контрабанде для японцев, благодаря близости его к транспортной конторе „Рейдт“ в Антверпене.

Представляя об изложенном на усмотрение вашего превосходительства, имею честь почтительнейше добавить, что сообщения Рафтопуло 2-му генерал-квартирмейстеру Поливанову и и. д. начальника морского штаба контр-адмиралу Вирениусу бросают неблаговидную тень на чиновника особых поручений Мануйлова, и посему навряд ли удобно продолжать Департаменту полиции передавать вышепоименованным лицам предложения и сообщения г. Мануйлова. Коллежский советник А. Гартинг. 31 мая 1905 года».

Рачковский и Гартинг ковали железо, пока были у власти. 8 июня П. И. Рачковский представил доклад Д. Ф. Трепову, бывшему в то время товарищем министра внутренних дел. В этом докладе Рачковский набросил тень на все сообщения Мануйлова и резюмировал свое прошение указанием, {129} что Департамент полиции не извлекает почти никакой пользы из доставляемых Мануйловым документов, а получает Мануйлов за это до 50 000 рублей в год. Трепов положил на докладе резолюцию: «Обдумать, как с этим покончить». 24 июня Гартинг представил новый доклад о Мануйлове, заканчивавшийся следующими соображениями:

«Деятельность г. Мануйлова в Париже, по отношению к Секретному отделению Департамента полиции, не дает никаких серьезных результатов, тогда как агентура его по одному отделению обходится департаменту около 47 тысяч рублей. По моему крайнему разумению, получать документы разведочного характера, но с более серьезным выбором, можно было бы за сравнительно незначительную сумму (я полагаю, не больше третьей части суммы, ассигнуемой г. Мануйловым), а если бы заграничная агентура департамента была поставлена рационально, один из помощников означенной агентуры мог бы специально заниматься деятельностью разведочного характера. Таким образом, я полагал бы, что вверенное чиновнику особых поручений Мануйлову дело должно быть передано агентуре Департамента полиции в Париже, а он - отозван из Франции, если его деятельность по отделу прессы не делает пребывание его в Париже необходимым. Я признавал бы необходимым отозвать названное лицо из Парижа тем более, что оно не пользуется достаточным уважением среди представителей французских властей и что подобное решение вопроса уменьшит в значительной степени расходы департамента».

28 июня Гартинг составил для Трепова еще один доклад о Мануйлове:

«Согласно представленной чиновником особых поручений Мануйловым при донесении от 22 июня сего года за №269 справке, на разведочную агентуру за границей ему отпускается ежемесячно на расходы 8 250 фр., на конспиративную квартиру 200 фр. и на покрытие особых своих расходов (представительство) 500 рублей.

В подробном исчислении статьи 1-й („служащие“) г. Мануйлов указывает, что он расходует ежемесячно на 9 лиц 4191 фр., в том числе 1) на Поморина - письмоводи-{130}теля, взятого им из Петербурга только с месяц тому назад, но показанного, как постоянного сотрудника, и 2) на лицо, занимающееся просмотром и вырезками из газет (Инвернизи - 375 фр.; этот последний расход навряд ли кажется нужным). В статье 2-ой („агентурные наблюдения“) г. Мануйлов указывает на расходы по наблюдениям за миссиями в Париже 1 510 франков, в Лондоне 550 фр., в Брюсселе 550 фр., в Мадриде 200 фр., в Эссене 240 фр., в Антверпене 250 фр., в Гааге 250 фр.

Входя в подробную оценку каждой из вышеуказанных статей, я считаю, что исчисляемые расходы совершенно не оправдываются, так как их незачем производить, помимо ежемесячных расходов в 200 фр. переводчику французского разведочного бюро Анселю и расхода в 60 фр. в гостинице, где время от времени проживает японский полковник Акаши. Наблюдение за миссиями в Париже никогда не давало серьезного результата; все выемки обрывков бумаг, в них сделанные, неинтересны; то же самое можно сказать и про наблюдение за миссиями в Лондоне, Брюсселе и Гааге. Наблюдение за германским посольством в Мадриде мотивируется г. Мануйловым тем, что он рассчитывает получить оттуда копию немецкого шифра. Наблюдение в Эссене, на заводе Круппа, совершенно бессмысленно и не может дать никакого результата; что же касается наблюдения в Антверпене за контрабандой, на что г. Мануйловым тратится будто бы 250 франков в месяц, то таковое бесполезно, что ему и было указано во время его последнего пребывания в Петербурге. По вышеуказанным статьям г. Мануйлов тратит, по его словам, 7 741 фр., а получает 8 250 фр.

Несомненно, что при серьезной постановке разведочной агентуры за границей таковую можно вести за значительно меньшую сумму.

Все представленные г. Мануйловым со времени учреждения Секретного отделения документы, по просмотре их, оказывались неинтересными. Предлагаемые им документы для приобретения нашим морским ведомством были все отклонены; что же касается проданных им документов артиллерийскому ведомству, то таковые оказались неточными и {131} неясными, вследствие чего, дабы не повторять подобной ошибки; последнее поручило доверенному лицу проверить на месте его новые предложения…».

Трепов положил на этом докладе 29 июня 1905 г. резолюцию: «Поручаю П. И. Рачковскому это дело привести в порядок».

Наконец П. И. Рачковский мог нанести последний удар Мануйлову. 28 июля он, за директора Департамента полиции, представил доклад об отстранении Мануйлова от работы для Департамента полиции. Извлекаем из этого доклада наиболее интересное.

«Состоявший агентом по духовным делам при императорской миссии в Ватикане, чиновник особых поручений при министре внутренних дел VIII класса коллежский асессор Мануйлов доставлял Департаменту полиции в течение последних лет сведения из Рима, за что ему выдавалось из сумм департамента до 15 июля 1902 года 1 200 рублей, а с того времени 4 000 руб. в год и по 500 руб. в месяц, то есть по 6 000 руб. в год, для возмещения его расходов по представляемым им докладам. Помимо поручений, исполнявшихся г. Мануйловым в Риме, он исполнял также поручения по Парижу и получал за это отдельное вознаграждение также по особым докладам.

После начала русско-японской войны названный чиновник стал доставлять склеенные обрывки бумаг на японском языке из японских миссий в Париже и Гааге, и некоторые японские депеши, получавшиеся им, очевидно, из Sûreté générale в Париже или от одного из служащих в этом учреждении. На приобретение указанных документов в Париже г. Мануйлов получал суммы разных размеров, согласно его требованиям. С июня по октябрь минувшего 1904 года г. Мануйлов жил в С.-Петербурге, после чего был командирован бывшим директором Департамента полиции Лопухиным в Париж для доставления сведений, могущих быть полезными Секретному отделению департамента, на что ему стало отпускаться ежемесячно 8 450 фр. и 500 рублей. С течением времени г. Мануйлов, кроме склеенных бумаг на японском языке, стал доставлять таковые и на других язы-{132}ках. По многим данным является возможность предполагать, что и эти документы получаются г. Мануйловым от французской тайной полиции.

Переводы присылаемых г. Мануйловым бумаг убедили как д. с. с. Лопухина, так и наблюдавшего прежде за деятельностью Секретного отделения кол. сов. Макарова в том, что означенные бумаги не имели для нас никакого серьезного значения, в каком духе г. Макаровым и было положено на донесениях названного чиновника несколько резолюций, а д. с. с. Лопухиным было поставлено г. Мануйлову на вид, что доставляемые им сведения не соответствуют получаемому вознаграждению.

Бывший директор департамента д. с. с. Коваленский также обратил внимание на то, что доставляемые г. Мануйловым документы на французском, немецком и английском языках большей частью не представляют никакого значения, ввиду чего ему было предложено доставлять документы на известных ему языках с большим выбором, дабы не обременять отделение ненужной работой. Последствием сего было весьма значительное уменьшение доставления таковых, и вместо них он начал присылать переписку японского военного агента в Стокгольме полковника Акаши с армянским выходцем - анархистом Деканози; доставление же сведений разведочного характера почти прекратилось, за исключением копий телеграмм японской миссии в Париже, некоторых других неинтересных писем революционного характера и фотографических снимков китайских документов, часть которых, по просмотре, оказалась сфотографированными с китайского словаря. По отношению к Департаменту полиции дело поставлено так, что у г. Мануйлова имеется агентура якобы в разных столичных городах Европы.

Единственно ценным материалом, доставленным г. Мануйловым, следует считать копию дипломатического шифра японского правительства, на расходы по приобретению которого ему было выдано 9 000 франков. Можно полагать, что шифр этот также был получен им из Sûreté générale в Париже. {133}

Принимая во внимание, что сведения г. Мануйлова не дают никакого материала Секретному отделению, между тем как содержание его в Париже вызывает для департамента весьма значительный расход, имею честь представить на усмотрение вашего превосходительства вопрос о немедленном прекращении г. Мануйловым исполнения порученных ему обязанностей и отозвании его из Парижа, с откомандированием от Департамента полиции, причем на командируемого в Париж д. с. с. Лемтюжникова я полагал бы возложить принять от кол. асес. Мануйлова все дела и переписку, каковые передать временно на хранение в наше генеральное консульство в Париже, чиновнику же особых поручений Мануйлову продолжать выдачу личного содержания до 1 января 1906 года».

После этого удара Мануйлову не удалось оправиться. Правда, когда Витте стал председателем Совета министров, а П. Н. Дурново был министром внутренних дел в его кабинете, - одно мгновение показалось, что Мануйлов, как феникс из пепла, вот-вот возродится. 26 декабря 1905 г. Дурново, как гласит официальная справка, «назначил Мануйлову, согласно пожеланию председателя Совета министров графа Витте, ввиду возложенного на Мануйлова графом особого поручения, из секретных сумм департамента жалованье в размере 7 200 рублей в год». Эта же справка сообщает нам, в чем состояло поручение графа Витте. «Из имеющихся в департаменте агентурных сведений усматривается, что в конце 1905 года и в начале 1906 года Мануйлов был, по поручению графа Витте, командирован за границу для секретных переговоров с Гапоном, которого предполагалось склонить вновь давать сведения по политическому розыску».

Мануйлов об этом эпизоде своей жизни рассказывает так: «Затем я был взят бывшим председателем Совета министров гр. Витте в его распоряжение. Я почти не знал графа. Он был для меня русским высоким сановником, призванным государем императором, в тяжелый для России момент к власти. Я пошел на его призыв и не видел в этом ничего дурного, так как гр. Витте вовсе не отожествляется в моем воображении с каким-либо банкиром и государственным {134} предателем. Граф повел свою сложную политику. На меня возлагались лишь небольшие поручения, главным образом сношения с Охранным отделением или же с Департаментом полиции. Выплыло дело Гапона. Граф Витте призвал меня и заявил мне, что необходимо достичь отъезда из Петербурга опасного политического авантюриста, который (это было в разгар третьей забастовки) может послужить хорошим вожаком для рабочих. Граф дал мне адрес Гапона, и я вечером отправился к нему. После долгих часов, мне удалось уговорить его покинуть Россию. Далее началась эпопея с 30 тысячами. Я был тут ни при чем. Люди посвященные и честные не могут меня ни в чем упрекнуть: я только исполнял поручение русского председателя Совета министров. Нужна была жертва, и Сергей Юльевич подставил меня. Он написал П. Н. Дурново, что я ему более не нужен. Оказалось, что я также не нужен и Петру Николаевичу. Меня выбросили на улицу. В период моего пребывания у гр. Витте случился эпизод, на котором я остановлюсь, так как он, несомненно, играл не последнюю роль в моих дальнейших мытарствах. Однажды к графу Витте является А. А. Лопухин и рассказывает графу о существовании в Департаменте полиции типографского станка, на котором печатаются воззвания к рабочим и солдатам, в которых они призываются к организации еврейских погромов. Граф вызвал меня и спросил меня, известно ли мне о существовании такой типографии. Я ничего не знал, так как Секретным отделением заведовал в то время ротмистр Комиссаров. Витте пригласил к себе Комиссарова, который во всем сознался. Граф, однако, не указал на источник его сведений, и Комиссаров решил, что я доложил председателю Совета министров. С этой минуты Охранное отделение, в котором был полновластным хозяином Комиссаров, начало против меня самую низменную кампанию, распространяя всякие гадости и стараясь, во что бы то ни стало, сделать мне пакость».

Памфлет излагает историю Витте и Мануйлова так:

«При назначении Витте премьер-министром Мануйлов, несмотря на весьма грязную роль, которую он играл при его увольнении во время Плеве, сумел как-то вновь, при содей-{135}ствии всегда благоволившего ему Мещерского, втереться в доверие к Витте, и ему было поручено вести переговоры с Гапоном. По некоторым версиям, крупная часть денег, переданных ему для внесения через Гапона в кассу рабочих организаций, прилипла к его рукам. Дело это вообще очень темное, и, рассказывая в „Новом времени“ о своих сношениях с Гапоном, Мануйлов, кроме самовосхваления и нескольких шпилек по адресу революционеров и своих соплеменников-евреев, ничего не сообщил, замаскировав свою действительную роль в этом деле. Между тем, именно за свою мошенническую роль в истории сношения с Гапоном он и был при министре внутренних дел Дурново окончательно уволен с государственной службы и лишен права зачисления когда-либо на официальную службу. Как интересную подробность, надо отметить, что именно из квартиры Мануйлова Гапон в последний день уехал в Озерки, где он был убит.

Незадолго до этой „истории“ Мануйлов свел с Витте известного Сергея Зубатова, которого чрезвычайно озабочивала тогда легализация его „рабочих союзов“ (независимцев). Зубатов, не встречая достаточной поддержки своих проектов в Плеве, думал заручиться содействием Витте, крайне заинтересовавшегося его идеей государственного социализма. О сношениях Зубатова с Витте тот же Мануйлов не преминул поставить в известность Плеве, и результатом этого явилось неожиданное для всех, - и даже непосредственного начальника Зубатова - директора Департамента полиции Лопухина, находившегося в то время за границей, - увольнение Зубатова.

При назначении Коковцева министром финансов, Мануйлов, зная о крайней неприязни и вражде его к своему предместнику Витте, явился к нему и, сообщив ему о некоторых якобы неблаговидных действиях Витте во время пребывания его у власти, просил, в благодарность за это, о предоставлении ему должности агента Министерства финансов при одном из иностранных государств, обещая и в будущем быть ему „полезным“ в этом направлении. Коковцев хотя и весьма внимательно выслушал Мануйлова, однако категорически отказался пристроить его, прекрасно, по-видимому, {136} зная, что это за личность, и не желая компрометировать себя, имея в своем распоряжении такого субъекта.

Незадолго до увольнения Мануйлова Витте, желая как-нибудь избавиться от „навязанного“ ему Мануйлова, в переписке с министром внутренних дел Дурново, между прочим, сообщает, что „он не встречает дальнейшей нужды в услугах прикомандированного к нему чиновника Департамента полиции Мануйлова“, на что последовала резкая отметка Дурново: „А мне этот мерзавец никогда и не нужен был…“».

11 апреля 1906 г. кол. асес. Мануйлов был уволен, согласно прошению, от службы, но продолжал получать содержание в размере 7 200 руб. до 1 мая того же года, а затем бывшим директором Вуичем в июне, июле, августе и сентябре были выдаваемы Мануйлову, разновременно, пособия в сумме 1 200 рублей.

С 1 сентября 1906 г. Мануйлов уже не занимался в департаменте.

Рокамболь на закате.

Мануйлов в отставке

Выставленный из своей alma mater - Департамента полиции, Мануйлов продолжал делать вид, что он состоит при нем по-прежнему. Старые жертвы его обманов, молчавшие, пока он был около власти, теперь возмутились и требовали его, то и дело, к ответу; зато появились новые жертвы, которые, веря в его могущество, попадали вновь и вновь в его сети.

Нанятые Мануйловым агенты то и дело обращались в Департамент полиции или к министрам с жалобами на Мануйлова.

Так, в марте 1906 г. проживавший в Брюсселе Эмиль Мутье обратился к графу Витте и П. И. Рачковскому с жалобой на неуплату Мануйловым причитающихся ему, жалобщику, 3 750 фр., которые Мануйлов, в целом ряде писем и депеш, обещал ему возвратить. Кроме того, из имеющейся по сему предмету переписки усматривается, что деньги эти {137} были своевременно даны Мануйлову Департаментом полиции для передачи Эмилю Мутье.

В делах департамента имеется письмо от 11 марта 1906 г., за № 17, Генерального штаба полковника Адабаша, работавшего по нашей военной разведке [30], который сообщает, что, в бытность свою в Париже, ему приходилось неоднократно выслушивать жалобы агентов Мануйлова на неуплату им денег, на его обманные действия; эти лица высказывали также и подозрение в том, что Мануйлов не все полученные от них документы доставлял своему правительству и что он даже выдавал имена своих агентов враждебным России правительствам. По мнению Адабаша, деятельность подобных Мануйлову лиц, ссылающихся чуть ли не на высочайше предоставленные им полномочия и пользующихся для внушения доверия официальными бланками, окончательно порочит доброе имя русского правительства за границей; русский военный агент в Париже, полковник Лазарев, также отозвался категорически о деятельности Мануйлова самым неодобрительным образом.

Пресловутый японский шифр был добыт Мануйловым при помощи дворецкого японского посольства в Гааге некоего Ван-Веркенса; ему Мануйлов уплатил единовременно 1 000 франков и, сверх того, обещал выдавать, в случае утраты им своего места, ежемесячную пенсию в размере 125 франков.

Благодаря неосторожности Мануйлова японское правительство, по сообщению Гартинга, уже в 1905 г. проведало о разоблачении помянутого шифра и о причастности к сему делу Ван-Веркенса, который вслед за тем и был уволен от должности дворецкого.

Не получая обещанной пенсии, Ван-Веркенс стал подавать жалобы на Мануйлова, по поводу коих Гартинг высказал, что в императорское посольство в Париже постоянно являются разные лица с заявлениями о неуплате им Мануйловым более или менее крупных сумм, и что вообще прояв-{138}ленная Мануйловым во время пребывания его в Париже некорректность в деловых сношениях вызовет целый ряд скандальных разоблачений.

Однако, когда в конце 1907 г. Веркенс обратился со своими домогательствами в департамент, то Мануйлов дал отзыв, что Веркенс за свои услуги был вознагражден хорошей суммой, а затем, согласно условию, получал ежемесячное содержание в размере 125 франков в течение нескольких месяцев; к этому Мануйлов добавил, что увольнение Веркенса не имеет никакого отношения к оказанной им услуге, так как все имеющиеся в нашем распоряжении японские шифры действуют и по сие время. Согласно сему отзыву Мануйлова департамент отклонил претензии Веркенса.

В 1907 г. бывший агент Мануйлова Брюккер обратился с заявлением, что за 2 года службы он доставил Мануйлову важные документы, но обещанного Мануйловым возмещения расходов не получил; кроме того, Брюккеру не было выдано Мануйловым жалованье за 1¹/₂ месяца и обещанная награда - в общем 3 000 франков. На сделанное департаментом вследствие сего сношение Мануйлов представил расписку Брюккера в окончательном с ним расчете.

В феврале 1907 г. в Департамент полиции поступила из Парижа жалоба бывшего секретаря П. И. Рачковского - Л. Гольшмана - о понуждении Мануйлова к уплате 3 075 франков, взятых им - в виду своего официального положения - взаймы под поручительство Гольшмана. Гольшману было объявлено, что Мануйлов в департаменте уже не служит.

В феврале 1907 г. французский гражданин Бурштейн обратился с ходатайством о побуждении Мануйлова к уплате ему, Бурштейну, долга в 2 000 франков и жалованья за 33 месяца, в течение какового времени он будто бы состоял на службе у Мануйлова, считая по 300 франков в месяц. На возмещении жалованья Бурштейн, однако, не настаивает, желая лишь получить с Мануйлова означенный долг. Спрошенный по сему поводу Мануйлов уведомил, что Бурштейн на постоянной службе у него не состоял, а исполнял лишь отдельные поручения, за которые и получал своевременно {139} условное вознаграждение. Что же касается долга, то существования его в вышеуказанной сумме Мануйлов не отрицал и представил при своем объяснении две расписки, из коих усматривается, что в счет этого долга им уплачено уже Бурштейну 800 франков.

Ограничимся этим списком обманутых Мануйловым иностранцев; его, конечно, можно было бы увеличить. А сколько обманов так и не всплыло! Мануйлов не стеснялся ни национальностью, ни суммой по принципу: бей сороку и ворону, нападешь и на ясного сокола. Когда жалобы доходили до начальства, Мануйлов кое-как разделывался со своими клиентами: кому платил, от кого увиливал. После отставки стало совсем трудно. В департаментской справке деликатно обрисован его образ жизни по удалении из Департамента полиции: «Проживая в С.-Петербурге, Мануйлов распространял слухи, что благодаря занимаемому им в Министерстве внутренних дел служебному положению и обширным его связям с разными высокопоставленными лицами он имеет возможность устраивать разные дела во всех ведомствах, а в частности - и в Департаменте полиции. Таким словам Мануйлова многие верили, так как он жил весьма богато, вел крупную игру в клубах и, не имея собственных средств, проживал, судя по некоторым указаниям, не менее 30 000 рублей в год».

И Охранное отделение, и Департамент полиции были настороже. Постоянные учреждения подбирали документики, снимали допросы и так далее. Время от времени материалы докладывались начальству. Начальство принимало к сведению, но никаких активных мероприятий не совершало. И не подвинула дела даже такая резолюция Столыпина: «Забыл передать вам сегодня прилагаемые документы, касающиеся Мануйлова. Пора сократить этого мерзавца. (20 марта 1909 года)». Только в январе 1910 г. настало время сократить Мануйлова. В распоряжении Охранного отделения накопилось достаточно материалов о шантажной деятельности Мануйлова, а кроме того пошли слухи о том, что Мануйлов вступил в сношение с В. Л. Бурцевым и собирается продать ему важные документы. Между прочим, департаментом бы-{140}ло перлюстрировано письмо небезызвестного Череп-Спиридовича следующего содержания:

«Независимо от сего мне сообщают, что бывший агент Ив. Фед. Мануйлов запродал за 150 000 фр. массу документов революционеру Бурцеву и получил в задаток 20 000 фр. Бурцев уехал будто бы в Америку собирать деньги на это и на пропаганду, а Мануйлов будто бы продолжает собирать новые разоблачения».

Это было, конечно, слишком, и власти наконец решились посягнуть на невинность Мануйлова. У него был произведен обыск в ночь на 17 января 1910 г. Начальник Охранного отделения донес на следующий день о результатах обыска. Протокол этот любопытен, и мы его приведем.

«Вследствие приказания товарища министра внутренних дел (то есть ген. Курлова), в ночь на 17 сего января по моему распоряжению был произведен обыск в квартире отставного колл. ас. Ивана Федоровича Мануйлова, причем были изъяты из его письменного стола:

1) Папка с тисненой надписью „Всеподданнейший доклад, в которой оказалась несброшюрованная тетрадь перепечатанных на пишущей машине, по-видимому, телеграмм и препроводительных бумаг из Парижа за 1904 год, частью к русским дипломатическим представителям, а часть - без указания адресатов. Привожу некоторые из копий сих документов:

„Париж 30 апреля (13 мая) А. Н. Нелидову № 92. Позволяю

себе представить вашему превосходительству статью… (в тексте пропуск заглавия)…полученную мною для напечатания в здешних газетах из Министерства внутренних дел. Почтительнейше прошу ответить мне, не встречается ли препятствий со стороны вашего высокопревосходительства к напечатанию предлагаемой статьи…“. „Париж 4(17) мая 1904 год №105. Позволяю себе представить вашему превосходительству сведения из Лондона, полученные мною от начальника французской секретной полиции“. „Париж 6(19) мая № 106. Позволяю себе представить вашему превосходительству 8 дешифрованных японских телеграмм по вопросам о Манчжурии и англо-японскому союзу“. „Париж 8(21) мая №110. Позволяю себе представить вашему {141} превосходительству копии писем, адресованных на имя известного финляндского агитатора Эрика Эрштрема, проживающего в Париже. Благодаря сотруднику я надеюсь впредь иметь корреспонденцию упомянутого Эрштрема“. „15(28) мая 1904 года № 115. В дополнение к моей телеграмме от сего 15(28) мая, позволяю себе почтительнейше представить вашему превосходительству текст двух телеграмм японского посланника в Париже г. Мотоно, адресованных в Токио, на имя Комура“.

2) Тетрадь в желтом папковом переплете, представляющая собой рукописный подлинник всех документов за 1904 год, находящихся в вышеупомянутой обложке с заголовком „Всеподданнейший доклад“. В этой тетради оказались копии шифрованных телеграмм от 22 и 26 июля 1904 года и копия телеграммы от 22 июля в Токио за подписью Мотоно; два листа доклада по делу Коковашина и восемь отдельных документов, относящихся ко времени служебной деятельности Мануйлова за границей.

3) Подлинное письмо г. Пешкова от 27 января 1907 года на бланке - „Чиновник особых поручений V кл. при Департаменте полиции“, с просьбой представить директору департамента доклад об Огюсте Дорэ, был ли он, Дорэ, посвящен в дела заграничной агентуры, и имеются ли у него данные для серьезных разоблачений по наблюдению за японской миссией, и черновик ответа по сему поводу Мануйлова от 31 января 1907 года, а также ответ от 6 июля 1907 года об итальянском подданном Инверници.

4) Черновик доклада г. Мануйлова от 29 ноября 1907 года о бывшем служащем заграничной агентуры Раковском Леониде.

5) Черновик докладной записки Якова Осиповича Маш от 5 июля 1907 года на имя директора Департамента полиции о „положении учреждений политического розыска и высшей власти на Кавказе“.

6) Синяя обложка с надписью „Разведочная агентура“, в которой оказались: черновик, без подписи, подробного доклада от 20 июня (3 июля) 1905 года, № 263, Париж, „Об организации разведочной агентуры за границей“, с указанием фамилий или псевдонимов некоторых из агентов, и {142} 7 документов, относящихся к деятельности заграничной агентуры.

7) Такая же обложка с надписью „Архив“, в которой оказались деловые бумаги, брошюры и письма в порядке, указанном на обложке: „К изданию“, „Правда о кадетах“, „Медников“, „Лопухин“, „Скандраков“, „Зубатов“, „Г. Гапон“ и „Чарыков“.

8) Восемь докладов за 1900 г.; по-видимому, все от и. д. агента по духовным делам в Риме - о настроении польских и католических кругов к политике России.

9) Рукопись и две записки „Об учреждении полуофициозного субсидируемого правительством „Русского бюро корреспонденций“ за границей“.

10) Несброшюрованная тетрадь, представляющая собой рукопись о положении Индии, озаглавленная: „Очерк административной организации Индии“.

11) Десять листов с фотографическими снимками писем Dekanozi и Акаши за 1905 год.

Об изложенном докладываю вашему превосходительству».

Обыск у Мануйлова произвел величайший эффект. Полетели специальные телеграммы во все крупные органы Западной Европы: „Times“, „Tag“, „Vossische Zeitung“, „Kreuzzeitung“, „Temps“ и так далее. За границей появились большие статьи под сенсационными заголовками: „Un nouveau scandale dans la police russe“, „Le fouctionnaire Maniloff vend des documents secrets“, „Un nuovo scandalo poliziesco rosso“ и т. п. О впечатлениях, которые обыск произвел на русское общество и на самого Мануйлова, агент Леонид Раковский настрочил следующее любопытное донесение.

«С.-Петербург, 21 января 1910 г.

Много толков в обществе вызвал обыск, произведенный в ночь на 17-е января у бывшего чиновника особых поручений при Департаменте полиции Ивана Федоровича Манасевича-Мануйлова. Носятся слухи, что обыск произведен в связи с взрывом на Астраханской улице. По другой версии, {143} Мануйлов якобы являлся информатором В. Бурцева, и у него обнаружена переписка с последним.

Сам Мануйлов усиленно будирует в обществе, стараясь придать обыску характер сенсационности, для чего распускает слух об „усиленном наряде чинов полиции и жандармерии“ (несколько десятков человек), назначенном при производстве у него обыска; об оцеплении чуть ли не всего квартала, где помещается его квартира, и т. п.; при этом он всячески старается выставить себя „жертвой политического произвола“.

В интимной беседе с одним из своих приятелей Мануйлов рассказывал следующее. За несколько дней до обыска к нему явился некий Филатов, рекомендовавший себя в качестве корреспондента нью-йоркских газет, и обратился с просьбой снабдить его материалом по поводу появившейся в местных газетах заметки о провокационной деятельности профессора Рейснера, по словам Филатова. По мнению Филатова, Мануйлов, в бытность свою на службе в Департаменте полиции, имел возможность кое-что знать о деятельности Рейснера. После заявления Мануйлова об абсолютном неведении о деле Рейснера Филатов сообщил ему, что он намерен обратиться за материалом по этому делу к Е. П. Медникову, московский адрес которого у него уже имеется. Уходя, Филатов обещал поделиться с Мануйловым интересным материалом по поводу предстоящего, громкого процесса Чайковского и Брешко-Брешковской, причем снабдил его своим адресом, оказавшимся, по проверке, фиктивным. С аналогичными просьбами обращался названный Филатов к Аркадию Веньяминовичу Руманову, главному корреспонденту газ. „Русское слово", за несколько дней до ареста последнего, и Мануйлов из этого выводит заключение, что Филатов является агентом Охранного отделения. Ничего предосудительного по обыску у Мануйлова, по его словам, не обнаружено; взяты лишь старые письма С. Зубатова, Е. Медникова и других.

За разъяснениями о причинах обыска Мануйлов, по его рассказам, обращался, между прочим, к брату председателя Совета министров Александру Аркадьевичу Столыпину, ко-{144}торый рекомендовал ему к этому отнестись философски и не беспокоить никого ходатайствами о защите, так как этим он может только повредить себе; при этом А. Столыпин якобы выразился, что за последнее время, по распоряжению генерала Курлова, в Петербурге производится масса бестактных обысков. Однако, в противовес мнению А. Столыпина, Мануйлов намерен, при содействии своего покровителя, редактора „Гражданина“ князя Мещерского, „поднять большой шум“. Другому приятелю Мануйлов сообщил, что причиной обыска послужили неблагоприятные сведения о нем, Мануйлове, полученные в Департаменте полиции от некоего Персица из Лондона, сообщающего будто бы, что он „соблазняет“ департаментских чиновников заняться разоблачениями а ля Бакай.

Многие лица из общества, знакомые с закулисной стороной деятельности Мануйлова, выражают удивление по поводу обыска у него по мотивам политического характера, что несомненно доставит ему возможность поднять свое реноме, совершенно за последние годы павшее, тогда как была возможность и даже необходимость производства у Мануйлова обыска в порядке уголовном, за его разного рода неблаговидные и шантажные делишки. Об изложенном считаю долгом донести».

Вести об обыске у Мануйлова взволновали и французскую тайную полицию - Sûrété générale. Заведовавший нашей заграничной агентурой А. А. Красильников «лично» и «совершенно доверительно» доносил директору Департамента полиции:

«Имею честь доложить вашему превосходительству, что, по полученным совершенно конфиденциально сведениям, парижская Sûrété générale крайне озабочена имеющимися у нее указаниями на сношения Мануйлова с Бурцевым. Получив известие об обыске, произведенном у Мануйлова, Sûrété générale опасается, не продал ли он уже Бурцеву некоторые документы, относящиеся к русско-японской войне и сообщенные ему французской Sûrété générale. {145}

Мануйлов был представлен д. с. с. Рачковским г-ну Кавар (mr. Cavard), бывшему тогда директором Sûrété générale, после чего в течение двух лет в распоряжение Мануйлова представляли все, что он только желал: перехваченные телеграммы, письма, донесения французских чинов и т. п. Некоторые официальные бумаги были в подлинниках доверены Мануйлову, который так их никогда и не возвратил и вообще, как выражаются в Sûrété générale, „недостойным образом обманул оказанное ему французскими властями доверие“.

В Министерстве внутренних дел очень боятся, не попали ли уже или не попадут ли в руки Бурцева некоторые из этих документов, предъявление которых в Палате депутатов, как несомненное доказательство содействия, оказанного русской полиции во время японской войны со стороны полиции французской, вызвало бы небывалый по сенсационности скандал.

Докладывая об изложенном, имею честь присовокупить, что в Sûrété générale очень желали бы получить сведения о результатах произведенного у Мануйлова обыска».

По приказанию генерала Курлова Sûrété générale была ознакомлена с протоколом обыска у Мануйлова.

Обыск у Мануйлова не дал никаких серьезных политических результатов; Департамент полиции решил дать ход скопившимся в департаменте и Охранном отделении материалам, изобличавшим Мануйлова в шантажах, вымогательствах и так далее. Против Мануйлова было наряжено следствие, которое вел судебный следователь по важнейшим делам П. А. Александров. Следствие, как полагается, велось медленно. Мануйлов пустил в ход все ресурсы. Он двинул вперед связи, стал сам забегать к департаментскому начальству.

Не имея возможности обращаться непосредственно к П. А. Столыпину, Мануйлов изготовил обширное письмо-исповедь на имя В. А. Чумикова, заведовавшего прессой, для передачи П. А. Столыпину. Мы уже цитировали из этого письма части, относившиеся к службе Мануйлова; приводим теперь конец этого письма. Рассказав о работе с полк. Нев-{146}ражиным, сообщив о том, что он «поставил» ему двух сотрудников, Мануйлов пишет:

«Некоторое время спустя, без всякой причины, мне было объявлено, что я не нужен. За время моей работы с Невражиным я был командирован в Париж и там устроил издание книги „Правда о кадетах“, напечатав ее в „Nouvelle Revue“. Мне пришлось снова остаться без места и без всякой материальной поддержки. Я не сделал ни одного некорректного шага; зная всю деятельность Невражина и его агентов, мне не могло прийти в голову сделать какую-либо неловкость. Невражин продолжал меня уверять, что вся организация прекращена, а люди, мною введенные в дело, говорили мне противное. Я смирился и с этим пассажем. Мои давнишние отношения с „Новым временем“ дали мне возможность обратиться к Сувориным, которые приняли меня хорошо, невзирая на травлю всех левых газет, которые продолжали помещать враждебные мне заметки и считать меня деятелем Департамента полиции. До поступления в „Новое время“ мне приходилось очень тяжело в материальном отношении, так как все было почти перезаложено, и я жил надеждой получить какое-либо место. Долги, сделанные мною под мое наследство (отец оставил мне более 100 тысяч рублей на срок по достижении 35-летнего возраста), докучали мне и отравляли мне существование. Я принялся за газетную работу, видя в ней одно спасение, как нравственное, так и материальное; я был свободный человек; мне думалось заработать как-либо необходимую сумму на жизнь (мне тогда приходилось жить на две семьи). В это время ко мне обращались многие лица, прося хлопотать по их делам. Будучи частным человеком, я счел возможным принять на себя некоторые хлопоты. Среди, таких лиц были двое евреев - Шапиро и Минц. Первый хлопотал об открытии типографии, второй - разрешении ему права жительства. Первое дело увенчалось успехом, и я получил от него несколько сот рублей; второе дело не устроилось, и я был вынужден войти в соглашение на предмет взятого аванса (я выплачиваю и теперь по 100 рублей, уплатив уже 600 руб.; остается еще 900 руб.). Служба в „Новом времени“ пошла хорошо, и я, {147} конечно, бросил всякие дела, которые брал из нужды, выброшенный на улицу департаментом, которому я отдал лучшие годы моей жизни, не щадя себя и подставляя все время мою голову под удары революции.

И вдруг - обыск, грубый, как у революционера-бомбиста. Обыск ничего не дал, ибо у меня ничего не было. Я узнал, что был донос некоего Рабиновича, изгнанного агента, шантажиста, торговавшего здесь, в Петербурге, своей женой. Но это не все. Я узнал о том, что следователь по важнейшим делам Александров ведет против меня дело, которое возбуждено Охранным отделением. Я узнал, что еврей Минц был вызываем в Охр. отд., где ему, под давлением жандармского офицера, было приказано рассказать невероятную историю; то же самое проделали с Шапиро, которому грозили новым закрытием типографии и так далее, если он не покажет против меня. Все это делалось Комиссаровым, который настоял на посылке дела следователю. Я знаю о том, что П. А. Александров допрашивал многих, и думаю, что ни один честный человек не мог показать против меня. Но создается дело, желают скандала. Кому он нужен? Я не сделал ничего дурного; будучи частным человеком, я хлопотал по делам; это не возбраняется законом. Я не выдавал государственных тайн, не был в сношениях с кадетами и не изменял своей родине. Можно выгнать человека, можно его лишить материальной поддержки, но, я думаю, не к чему его преследовать ради преследования. Если бы я был прохвостом, я взял бы деньги, предложенные мне г. Б. от кадетов, а ведь они мне предлагали в то время, когда кадеты были в моде и многие сановники надеялись видеть их министрами. Всего не расскажешь. Происходит вопиющая несправедливость. Я вам всего рассказать не могу. Пусть меня позовут, и я все расскажу. Если будет неправда в моих словах, пусть карают, но нельзя же в угоду Комиссаровым создавать дела и подставлять голову и честь человека за то, что он всю жизнь оставался верным слугою того дела, которое ему было поручено. Вы хотели услышать от меня правду - я вам ее сказал. Делайте с моим письмом, что хотите. Я считаю вас честным человеком».

Соображения Мануйлова, очевидно, были убедительны, и П. А. Столыпин, прочитав это письмо, отправил его Курлову, {148} при пометке: «Довольно любопытное письмо… Что вы о нем думаете?».

В октябре 1910 г. Мануйлов попробовал было сыграть на свою политическую осведомленность и нужность. Он забежал в Департамент полиции и повидался с С. П. Белецким, тогда вице-директором департамента. Белецкий рассказал о своей беседе Н. П. Зуеву и счел нужным зафиксировать ее еще и в особом письме (от 2 сент.), нами приводимом:

«Его превосходительству г. директору Департамента полиции.

В дополнение к моему личному докладу о явке ко мне Мануйлова, по-видимому, несколько встревоженного делом Меньшикова, честь имею доложить, что Мануйлов, явившись сегодня в департамент и доложив заранее курьеру Андрееву, что он имеет срочное, важное от редакции дело, сообщил, 1) что возвратившийся из-за границы сотрудник „Нового времени“, бывший в последние дни, во время заседаний сейма, корреспондентом „Нового времени“ в Финляндии, заявил, что третьего дня в Гельсингфорс приезжал Б. Савинков вместе с Конни Цильякусом, пробыл один день и сейчас же уехал, получив значительную денежную поддержку. Редакция „Нового времени“ хотела было поместить об этом заметку, но затем, в интересах сознания обязанности, уполномочила Мануйлова заявить об этом в департамент. 2) При этом Мануйлов добавил, что родная сестра Савинкова замужем за сотрудником „Нового времени“ Краковым и очень дружна с Савинковым, и он имеет основание думать, что ей известно постоянное местопребывание Савинкова, с которым она, бесспорно, состоит в переписке.

Вместе с тем тот же Мануйлов представил письмо доктора Поли, проживающего на Казанской ул., д. № 1, заявляющего себя сотрудником иностранных газет, хотя редакция „Нового времени“ ему не доверяет, считая его австрийским шпионом. Он предлагал ему, Мануйлову, явившемуся к нему на свидание по письму в „Европейскую“ гостиницу, 10 000 руб. за участие в трудах, могущих осветить перед иностранной прессой, в связи с предстоящим при начале открытия сессии Государственной думы печатанием разоблаче-{149}ния Меньшикова, в первую очередь статьи о краже шифров, деятельность департамента последней эпохи, путем издания особой книги.

Этим обстоятельством Мануйлов, несколько прикосновенный к этой эпохе, видимо встревожен, что я могу судить из заявленной им готовности использовать „Новое время“ для целей департамента, путем помещения необходимых о Меньшикове в интересах департамента статей раньше, чем появятся инсинуации Меньшикова.

Ничего ему на это не ответив, я сказал, что все, им мне сообщенное, я представлю вашему превосходительству, что и исполняю».

О своей угодливости и желании послужить родному департаменту Мануйлов имел случай еще раз заявить в любопытнейшем письме на имя генерала Курлова от 24 декабря 1910 г.:

«Ваше превосходительство, корреспондент „Русского слова“ (от 16 сего декабря) сообщает, что в непродолжительном времени предстоят разоблачения Бурцева по вопросам разведочной агентуры (наблюдения за посольствами и т. д.), по поводу коей Бурцев получил сведения от бывшего агента Леруа, находившегося на нашей службе. Ввиду того, что эти разоблачения могут вызвать значительные осложнения и газетную полемику против России, я позволяю себе доложить вашему превосходительству, что, если бы вашему превосходительству благоугодно было, я мог бы представить данные, которые могли бы до известной степени парализовать гнусную выходку Бурцева и подкупленных им агентов. Может быть, ваше превосходительство сочтет полезным приказать кому-либо из ваших подчиненных войти со мною по сему поводу в переговоры. Вашего превосходительства преданный слуга И. Мануйлов».

Между тем, предварительное следствие приходило к концу, и предстояло решить вопрос: ставить ли дело на суд? Вопрос этот должен был по закону быть решен… в Департаменте полиции. Генерал Курлов, так храбро действовавший вначале против Мануйлова, теперь приутих и остановился перед конфузом судебного разбирательства дела Мануйлова. {150} Он поручил С. Е. Виссарионову, исправлявшему в то время обязанности вице-директора, рассмотреть предварительное следствие и дать свое заключение. С. Е. Виссарионов добросовестно исполнил свою работу и 20 апреля 1911 г. доставил Курлову секретное представление, из коего мы извлекаем самое существенное.

«Вследствие личного приказания от 15 сего апреля, имею честь представить вашему превосходительству краткие сведения о колл. ас. Манасевиче-Мануйлове.

6 марта 1910 года департамент полиции за № 90 038, возвратив начальнику С.-Петербургского охранного отделения переписку о Манасевиче-Мануйлове, произведенную им в январе 1910 года, предложил направить ее к прокурору С.-Петербургского окружного суда, ввиду падающего на Мануйлова обвинения в целом ряде получений денежных сумм с разных лиц обманным путем, то есть в преступлении, предусмотренном 1666-1667 ст.ст. Улож. о наказ.

Ранее по тому же поводу, в 1908-1909 гг. С.-Петербургским охранным отделением производилось расследование о том же Манасевиче-Мануйлове, и, несмотря на полученные в то время подтверждения его преступных деяний, дальнейшего хода переписке не было дано.

В настоящее время предварительным следствием добыты данные, не только подтверждающие сообщения Департамента полиции, но и в достаточной степени изобличающие Манасевича-Мануйлова в обманном получении денежных сумм.

Необходимо отметить, что, как видно из формулярного списка о службе коллежского асессора Ивана Федоровича Манасевича-Мануйлова, он имеет от роду 40 лет, лютеранского вероисповедания, окончил курс в реальном училище Гуревича, состоял на службе по императорскому Человеколюбивому обществу и 12 июля 1897 года переведен на службу в Министерство внутренних дел, был откомандирован для занятий в Департамент духовных дел, а 20 августа 1902 года был назначен чиновником особых поручений при министре внутренних дел VIII класса и командирован к исполнению обязанностей агента по римско-католическим ду-{151}ховным делам в Риме, а 19 ноября 1905 года был откомандирован в распоряжение председателя Совета министров статс-секретаря графа Витте и приказом от 13 апреля 1906 года за № 11 уволен от службы, согласно прошению.

Вся преступная деятельность Манасевича-Мануйлова, согласно данным предварительного следствия, охватывает период времени, начиная с 1907 года, то есть по увольнении его с государственной службы. Для приобретения клиентуры Манасевич-Мануйлов пользовался услугами особых агентов, из коих вполне выяснен некто Рейхер. Последний распространял о Манасевиче-Мануйлове сведения, как о человеке, занимающем высокое служебное положение, который, пользуясь своим влиянием и связями, может проводить различные сложные дела.

Желая произвести впечатление на обращавшихся к нему лиц, Мануйлов принимал последних в прекрасно обставленной приемной, где нередко в присутствии просителей, очевидно, для внушения большего к себе их доверия, подходил к телефону и делал вид, что говорит с тем из сановников, который ему нужен по делу в данное время, после чего тут же объявлял просителю, с кем он вел беседу, и что ему уже обещано таким-то высокопоставленным лицом устроить дело просителя.

Просители верили этому и уходили в полном убеждении в успехе своего ходатайства.

Обставляя таким образом дело, Мануйлов принимал на себя ведение, по отзыву свидетеля Родионова, „всевозможных шантажных дел“, с целью подобным путем „выманивать деньги“ у доверчивых людей, склоняя их „к разным денежным операциям, при которых взятка играет видную роль“.

Таким образом оказывается, что Манасевич-Мануйлов в период времени от 1907-1908 гг., заведомо ложно уверив обращавшихся к нему лиц в своем якобы высоком положении, коего на самом деле не имел, старался внушить этим лицам, что имеет возможность исхлопотать для них удовлетворение самых сложных ходатайств, благодаря своему лич-{152}ному знакомству с различными влиятельными сановниками, с целью получения денег путем таких обманных заверений.

Во-первых, у мещанина Федора Ермолаева Антонова выманил 400 рублей, обещая устроить право жительства в столице еврею Шефтелю, какового обещания не исполнил; во-вторых, у еврея Вениамина Самойлова Якобсона выманил разновременно 500 рублей, уверив Якобсона, что он, Мануйлов, по взятому на себя поручению об организации петербургского телеграфного агентства, устроит отделение этого агентства в провинции, чего в действительности не сделал, а затем у того же Якобсона взял обманным путем 200 рублей, якобы за хлопоты по освобождению от воинской повинности приказчика Беспрозванного, чего в действительности не исполнил; в-третьих, у купца 2-й гильдии Меера Вениаминова Минц выманил 500 рублей, ложно уверив Минца, что он исхлопочет ему возвращение отнятого у его покойного отца имения в Новогрудском уезде, какового разрешения Минцу не исхлопотал, а затем у того же Минца, под видом ведения других дел, выманил якобы за хлопоты еще 1 400 рублей, и, в-четвертых, у купца 1-й гильдии Манеля Нахумова Шапиро выманил 350 рублей, приняв от него на себя поручение исхлопотать открытие принадлежавшей Шапиро типографии, закрытой по распоряжению административных властей, чего также не исполнил и денег всем помянутым выше лицам не возвратил.

Главным свидетелем, изобличающим Манасевича-Мануйлова, является свидетель Родионов, бывший его письмоводитель, впоследствии арестованный Охранным отделением и принятый туда же на службу. Как указания на лиц, потерпевших от обманных действий Манасевича-Мануйлова, так и инкриминируемый материал впервые дан Родионовым после его поступления в Охранное отделение. Остальные свидетели являются в то же время лицами, понесшими материальный ущерб от Манасевича-Мануйлова: Шапиро, Якобсон, Беспрозванный, Минц, Свердлов, Шефтель, Гуревич - евреи; Плоткин, Антонов и Глухарев - все подтверждают объяснение Родионова и воспроизводят, наряду с собственным легко-{153}мыслием, картину ловкого обирания не столько доверчивых людей, сколько стремившихся к достижению собственных интересов обходным путем. Претензии некоторых из них в настоящее время Манасевич-Мануйлов уже удовлетворил. Кроме свидетельских показаний, к делу приобщены в качестве вещественных доказательств расписки и письма Манасевича-Мануйлова, из коих некоторые указывают, что получение денежных сумм Манасевич-Мануйлов облекал в форму займа. Характерна отметка его на одном из писем Минца, хлопотавшего о всеподданнейшем докладе по его земельному делу: „Доклад был 19, составлена записка для государя, барон Будберг доложит дело в начале февраля, причем будет дана цена несколько меньшая; дело Цукермана идет; у министра все бумаги“. Между тем, в действительности ничего подобного не было.

Затем, записка его от 8 февраля 1908 года: „Три дня занят службой и никакими делами заниматься не может“. Такого рода объяснения и ответы Манасевич-Мануйлов давал наиболее докучливым клиентам, уплатившим уже ему гонорар и не имевшим от него сведений о движении дел.

Далее свидетель Шапиро показал (л. д. 30-32), что Манасевич-Мануйлов выманил у него 350 рублей, обещая открытие типографии; при нем просил соединить себя по телефону с товарищем министра внутренних дел, сенатором Макаровым.

Свидетель Антонов объяснил (л. д. 33-34), что Манасевич-Мануйлов уверил его, что государь император поручил ему составить записку о кадетской партии, что по воскресеньям днем он обедает у государя императора, и, обещая устроить в 1908 году право жительства в С.-Петербурге некоему еврею Шефтелю, запросил 4 000 рублей, сказав, что ему будто бы надо поделиться с начальником охранного отделения, генералом Герасимовым; сошлись на 1000 руб.

Свидетель Якобсон заявил (л. д. 35-37), что Манасевич-Мануйлов уверил его, что у него большие связи с министрами, и выманил у него 500 рублей.

Свидетель Беспрозванный показал, что Манасевич-Мануйлов утверждает, что он знаком с военным мини-{154}стром, будет у него обедать, звонил ему по телефону и таким образом выманил у него денежную сумму за освобождение брата свидетеля от отбывания воинской повинности, чего в действительности не сделал. Чтобы поселить в Беспрозванном большую уверенность, Манасевич-Мануйлов вертел перед ним бумагой, говоря: „Вот уже бумага от военного министра идет к полковому командиру“.

Свидетель Плоткин объяснил судебному следователю, что Манасевич-Мануйлов обещал дать ему место в Охранном отделении при Царскосельском дворце на жалованье 250 рублей и за это взял 500 рублей, выдав расписку о получении этих денег заимообразно. Затем, при свидании, Манасевич-Мануйлов сказал Плоткину, что он устроит его на 170 рублей, а в следующий раз ответил, что он уже и жалованье за него получил, и дал ему чек на Лионский кредит, но там денег не оказалось. После этого Плоткин написал письмо в газету „Русь“. Тогда уже Манасевич-Мануйлов возвратил ему деньги, кроме 40 рублей.

Таким же путем Манасевич-Мануйлов выманил у купца Глухарева 1 500 рублей, обещав ему выхлопотать звание коммерции советника, и с провизора Гуревича - 600 рублей, обещая ему достать разрешение на открытие в гор. Симферополе 6-й аптеки. В последнем случае, по словам Гуревича, Манасевич-Мануйлов обращался по телефону в Медицинский департамент, говоря, что все дело останавливается за подписью товарища министра Крыжановского; между тем, прошение Гуревича было оставлено без последствий.

Сопоставляя изложенное, необходимо прийти к заключению, что с формальной стороны виновность Манасевича-Мануйлова в обманном получении различных денежных сумм с Антонова, Якобсона, Минца, Шапиро, Беспрозванного, Глухарева и Плоткина представляется вполне доказанной, причем установлены и приняты особые действия для уличения обмана: телефонные будто бы переговоры с лицами, занимающими высокое положение, распространение сведений о собственном влиянии и положении, внешняя обстановка, визитная должностная карточка в приемной на {155} столе и так далее. Однако, обращаясь к разрешению вопроса о целесообразности постановки этого дела на суд, надлежит, казалось бы, прийти к отрицательному выводу.

Из актов предварительного следствия видно, что Манасевич-Мануйлов близко стоял к полковнику Невражину, коему и доставлял свои сведения, извлекая их преимущественно из газетных заметок и каких-то рукописей. Возможно, что в случае судебного разбирательства Манасевич-Мануйлов, для собственной реабилитации, укажет на эту часть своей деятельности и, по-видимому, продолжающейся близостью к полковнику Невражину будет доказывать питаемое к нему полное доверие.

Кроме того, допущение в ряды чиновников особых поручений министра внутренних дел человека, ныне привлекаемого за мошенничество, близость его к бывшему председателю Совета министров может дать повод к толкам в прессе о необходимости более осмотрительного допуска на эти должности. Самый момент возбуждения уголовного преследования - март 1910 г., то есть почти через два года после получения первичных доказательств преступной деятельности Манасевича-Мануйлова, - также может вызвать нежелательное освещение.

Наконец, большая часть потерпевших может на суде произвести неблагоприятное впечатление, как лица, добивавшиеся нелегальным путем своих не всегда правильных ходатайств, и этим обусловить оправдательный вердикт присяжных заседателей, что в этом деле является совершенно нежелательным.

На основании приведенных соображений я полагал бы дело по обвинению коллежского асессора Ивана Федоровича Манасевича-Мануйлова, 40 лет, направить в С.-Петербургский окружной суд для прекращения на основании 277 ст. Уст. угол. суд.»

Генерал Курлов ознакомил П. А. Столыпина с представлением Виссарионова, и 23 мая 1911 г., за подписью ген. Курлова, прокурору петербургской палаты В. Е. Корсаку было отправлено совершенно секретное письмо следующего содержания: {156}

«Милостивый государь, Владимир Евстафьевич. Возвращая при сем, по рассмотрении, предварительное следствие о коллежском асессоре Манасевиче-Мануйлове, обвиняемом в мошенничестве, имею честь просить ваше превосходительство уведомить меня, не представляется ли возможным, ввиду нецелесообразности постановки настоящего дела на судебное разбирательство, дать ему направление в порядке 277 ст. Уст. угол. суд.».

Нечего и добавлять, что прокурору Корсаку «представилось возможным» прекратить дело о Мануйлове.

Не пришло время сократиться Рокамболю. Рокамболь, совсем было погибший, воскрес для истории. Архивные материалы пока не исследованы. {157}

1

Во главе политического розыска на всем пространстве империи накануне революции стоял Департамент полиции. Департамент полиции - учреждение весьма обширное, наблюдавшее за очень многими сторонами жизни русского человека; на функцию же политического розыска было выделено особое отделение, которое носило разные названия: последнее, перед 1917 г., - Особый отдел. Особый отдел жил совершенно изолированной жизнью в огромном здании (Фонтанка, 16), занимая четвертый этаж. Чиновники всех остальных отделений Департамента полиции не имели права доступа в помещения Особого отдела. Хотя директор департамента и ведал всем политическим розыском, но фактическую работу по руководству политическим розыском нес на себе заведующий Особым отделом. Последним заведующим был жандармский полковник Иван Петрович Васильев.

Служебная его карьера сложилась так. Родился он в 1872 г., учился в С.-Петербургском кадетском корпусе и в Александровском военном училище. Поступил по окончании курса в 1891 г. в 254-й Темир-Хан-Шуринский резервный батальон подпоручиком. В 1900 г. перешел в Отдельный корпус жандармов и начал здесь службу с адъютанта при Московском губернском жандармском управлении; в 1902 г. он числился в резерве по этому управлению, в 1903 г. состоял помощником начальника управления по Клинскому и Волоколамскому уездам; в 1907 г. прикомандирован к Московскому жандармскому управлению с откомандированием для занятий в Московское охранное отделение. В 1909 г. он был прикомандирован к Санкт-петербургскому жандармскому управлению, отсюда на короткое время к Лифляндскому и затем вновь к Санкт-петербургскому, с откомандированием для занятий в Департамент полиции. Во время войны работал в контрразведывательном отделении Главного управления Генерального штаба, а с января 1917 г. он был {158} назначен заведующим Особым отделом. Васильев не был особенно близок практической жандармской работе по розыску, а большую часть службы провел в канцелярской работе по учету, контролю и руководству политическим розыском. Он был усидчив, аккуратен, хорошо знал свое дело; единственным его недостатком в глазах начальства было пристрастие к выпивке.

День 27 февраля 1917 г. был последним днем службы Васильева. 1 марта он был арестован. 13 марта члену Комиссии по обследованию мест заключения в городе Петрограде С. Виленскому он дал ответы на вопросы и объяснения, собственноручно изложив их в следующем протоколе № 87.

Имя - Иван. Отчество - Петрович. Фамилия - Васильев, 45 лет.

Род занятий - полковник Отдельного корпуса жандармов, прикомандированный к Петроградскому губернскому жандармскому управлению и находившийся в откомандировании для занятий к Департаменту полиции министерства внутренних дел.

Местожительство - Петроград, улица Жуковского, д. 8, кв. 5. День задержания - 1 марта 1917 года. Кем задержан - добровольно лично явился в Государственную думу (военную комиссию). Причины задержания - передал себя в распоряжение Временного правительства ввиду признания нового государственного строя и в целях выражения своей лояльности.

К этим ответам Васильев присоединил и следующие объяснения:

«27 февраля сего года с утра я находился на обычных занятиях в Департаменте полиции, который оставил, когда последовало разрешение директора департамента служащим окончить занятия и разойтись. При этом, однако, никаких директив о дальнейшем со стороны начальства не последовало. Не было также дано никаких указаний и начальством Отдельного корпуса жандармов, каковое обстоятельство не дало мне возможности тотчас передать себя в распоряжение новой власти. Когда же 1 марта я прочитал приказ председателя Государственной думы офицерам гарнизона города {159} Петрограда о явке в собрание армии и флота, я явился в последнее, где получил пропуск в Военную комиссию Государственной думы. Из этой комиссии я был препровожден в посольскую ложу Государственной думы, где и находился до 2 марта вместе с другими жандармскими офицерами; 2 марта я был переведен в буфетную комнату, а 6 марта в городской арестный дом.

О том, что я по своей инициативе решил передать себя в распоряжение Временного правительства, могут засвидетельствовать лица, названные мной. Явясь в Государственную думу, я встретил капитана Гурко (кажется, Омельницкого), служившего в Главном управлении Генерального штаба, который и докладывал о моей явке коменданту.

К изложенному позволяю себе присовокупить, что, в случае освобождения моего, я желал бы принести пользу службой по контршпионажу, ибо до июня 1917 года я два года служил в контрразведывательном отделении Главного управления Генерального штаба, где службой моей были весьма довольны, о чем известно Генерального штаба генерал-майору Николаю Михайловичу Потапову служившему во время войны в названном управлении…

В департаменте полиции я с июня сего года (то есть с 1916. П. Щ.) исполнял по поручению начальства отдельные письменные работы по составлению докладов, бумаг и тому подобное. С 15 января на меня было возложено заведование так называемым Особым отделом, - то есть тем делопроизводством департамента, где сосредоточена переписка по политическому розыску. Особый отдел являлся простой канцелярией по выполнению резолюций и распоряжений директора департамента. Об организации как этого отдела, так и других политических частей департамента (IV и V делопроизводств) и о функциях их я представил записку В. Л. Бурцеву, которому я по своей инициативе предложил {160} свои услуги осветить все, что мне известно по моей службе в департаменте [31].

Об организации расстрелов из пулеметов чинами полиции мне ничего не известно. Считаю долгом пояснить, что со времени вступления в должность министра внутренних дел Протопопова роль Департамента полиции, в частности Особого отдела, была сведена к нулю.

У всех служащих сложилось, на основании отдельных признаков, мнение, что существует как бы „параллельный“ департамент, в лице генерала Курлова, Комиссарова, сенатора Белецкого и полковника Бергольдта, при участии директора А. Т. Васильева: лица эти были в оживленнейших сношениях с Протопоповым и - почти наверное можно сказать - являлись главными вдохновителями его и советчиками в его безумных выступлениях. Не было секретом, что Бергольдт, являвшийся осведомителем о всем происходящем в Государственной думе, все силы употреблял, чтобы поддерживать в Протопопове раздражение против Думы; некоторые сведения им давались безусловно в тенденциозном освещении, и даже в разговорах с офицерами Бергольдт не стеснялся высказывать, что порядок может водвориться лишь с „разгоном“ Думы.

Добавляю, что среди чинов департамента существовало убеждение, что провокационные выпады, вроде организации ничем не объяснимой забастовки в октябре, разбрасывания прокламаций и тому подобное, являлись результатом деятельности Комиссарова. Это обстоятельство, в связи с общим направлением деятельности Комиссарова, дает основание предполагать, что в деле организации расстрела едва ли не он играл выдающуюся роль. По крайней мере, он хвастливо рассказывал, что близость его к Протопопову породила слух, что его, Комиссарова, назначат на 14 января „диктатором Петрограда“ [32]. {161}

Когда возникли уличные беспорядки в Петрограде, сопровождавшиеся столкновениями толпы с полицией и войсками, Особый отдел составлял, на основании поступающих из Охранного отделения по телефону сведений о происходящих эксцессах, записки для министра, а ночью по такой записке составлялся проект телеграмм от Протопопова Воейкову в Ставку. Хотя в записках все было изложено строго объективно, без всяких уклонений в ту или другую сторону, тем не менее 25 и 26 февраля проекты телеграмм возвращались от Протопопова с требованием оба раза смягчить содержание телеграмм, причем никакие возражения составителей, что такое „смягчение“ может представить в Ставке события в ложном виде, во внимание не принимались. Помню, что последняя телеграмма (26 февраля) уже после переделки ее Особым отделом, была еще „смягчена“ перед отправкой Протопоповым».

Хотя Васильев очень осторожно и уклончиво говорил о своей работе («так, мол, занимался канцелярскими переписками») и о деятельности Особого отдела, но и из этого показания было видно, что товарищеской солидарности он не чувствовал. И действительно, через три дня, 21 марта, он подал специальную записку под заголовком: «О провокационной деятельности некоторых розыскных деятелей». Эта записка занимает особое место среди жандармских воспоминаний, и ее необходимо противопоставить голубым мемуарам как пресловутого жандармского историка, генерала А. И. Спиридовича, недавно переизданным в СССР, так и генерала П. П. Заварзина. Оба генерала - борцы и певцы жандармских подвигов - сложили хвалу жандармскому корпусу. Васильев же выступил обличителем провокационных затей своих коллег по розыску, а уж ему-то в точной осве-{162}домленности отказать нельзя. Он черпал материал не только из своих личных воспоминаний, но из документальных расследований Департамента полиции. Просматривая в 1917 г. дела Особого отдела (особенно по инспекторскому отделению), я встретил немалое количество секретных досье о возмутительно-провокаторских делах и проделках жандармских офицеров.

Привожу целиком записку Васильева.

«В широких кругах общества сложилось убеждение, что провокация в деле политического розыска является результатом требований такого преступного приема, предъявляемых к розыскным органам Департамента полиции.

Между тем, беспристрастное рассмотрение дел названного департамента, в частности Особого отдела, покажет (Так! П. Щ.), что департамент с своей стороны не только не требовал и не поощрял провокации, но всемерно боролся с таким гнусным явлением. Это с несомненностью может быть установлено путем рассмотрения целого ряда циркуляров и указаний Департамента полиции, преподанных розыскным органам и отдельным представителям розыска на местах со времени удаления из департамента печальной памяти Зубатова и его присных. Кроме того, в департаменте, Особом отделе, в особом железном шкафу, хранится журнал заседаний съезда представителей политического розыска, бывшего в ноябре-декабре 1912 года в Петрограде, - в каковом журнале содержится прямое осуждение провокации [33]. Указания по такому поводу давались до самого последнего времени в каждом случае, когда получались сведения о возможности применения провокации тем или иным розыскным {163} деятелем (последнее было дано начальнику Харьковского губернского жандармского управления, кажется, в декабре 1916 года или январе сего года).

Несмотря на это, провокационные приемы все же имели довольно широкое применение в розыске, что происходило благодаря снисходительному отношению к такому злу не департамента, в лице Особого отдела, а высшего начальства, в лице директора департамента и товарищей министра внутренних дел, ведавших департаментом. Подобное попустительство проявлялось в особенности в отношении „корифеев“ розыска, сделавших блестящие карьеры почти исключительно благодаря применению провокации в целях создания „блестящих“ же дел. Должно оговорить, что попустительство это было, так сказать, молчаливым, в противоположность явному покровительству провокации, оказывавшемуся во времена Зубатова. Выражалось „молчаливое“ попустительство тем, что лица, даже изобличенные в применении провокационных приемов, не предавались суду, а лишь перемещались на другие должности, и только в исключительных случаях делались попытки к удалению их со службы (иногда с назначением „добавочной“ пенсии из секретных сумм департамента, о чем будет упомянуто ниже).

Может быть, такое странное отношение к явным преступлениям объясняется боязнью начальствующих лиц, что „пострадавшие“ провокаторы отомстят им. По крайней мере известно, что бывший товарищ министра Макаров, безусловно отрицательно относившийся к провокации и безусловно убежденный в том, что деятельность генерала Герасимова носила определенно провокационный характер, не только не удалил такого офицера, но убедил только что вступившего в должность Столыпина исхлопотать Герасимову назначение пенсии в 3 600 рублей „на всякий случай“, независимо от того, когда тот уйдет со службы и какая ему будет причитаться пенсия по закону в момент оставления службы добровольно или вынужденно. Столыпин понял, что этим можно подкупить Герасимова, и приложил все старания добиться высочайшего соизволения на такое явно абсурдное назначение пенсии задолго до оставления службы {164} Герасимовым. В дальнейшем Столыпин, по-видимому, в тех же целях „подкупа“ Герасимова, осыпал его наградами. Однако, Столыпин не верил, что Герасимов не использует и его лично в качестве объекта для террористического покушения, и вынужден был, для личной своей безопасности, ездить в Царское не иначе, как в сопровождении Герасимова, справедливо рассчитывая, что последний не захочет погибнуть от той же бомбы, которая будет приготовлена для него, Столыпина. Герасимову же было объяснено такое сопровождение министра желанием последнего принимать от него доклады именно в эти более или менее свободные часы, когда Столыпин мог вполне отдаться свободной беседе с корифеем розыска, от которого зависело благополучие и императорского дома, и самого министра.

Другою причиною оказанного попустительства было нежелание предавать гласности то, что могло бы дискредитировать розыск в глазах общества.

Громадным материалом, заключающимся в делах бывшего Департамента полиции [34], и показаниями соответствующих служащих в розыскных органах можно установить провокационную деятельность нижеследующих лиц: генерала Герасимова, генерала Комиссарова (бывший друг Герасимова и женатый на разведенной жене последнего, служившей, как говорят, сотрудницей в Харьковском охранном отделении под его, Герасимова, начальством; по-видимому, эта сотрудница и положила своими сведениями начало карьере Герасимова). Комиссаров слишком известен, чтобы останавливаться на нем подробно. Можно лишь упомянуть, что едва ли не он является инициатором расстрела из пулеметов во время последних событий в Петрограде. Во всяком случае, он хвастался своим значением при Протопопове и говорил, что его хотели назначить „диктатором“ Петрограда на 14 февраля, когда ожидались грозные выступления народа. {165}

Затем идет полковник Заварзин, бывший начальник Варшавского и Московского охранных отделений и Одесского жандармского управления. Особенно преступна деятельность Заварзина в Варшаве, где он положил основание системе „выбивать“ показания от арестованных и тотчас же производить ликвидацию по этим показаниям, а зачастую и самих „откровенников“ (как он называл свои жертвы) [35], причем ликвидации производились, как говорят, иногда путем расстрела указанных „откровенниками“ лиц, а также и самих „откровенников“, по миновании в последних надобности [36].

В Одессе при помощи „активного“ сотрудника Заварзина, „Американца“, был сорганизован „Союз черноморских моряков“.

Достойнейшими учениками Заварзина были его помощники - подполковник Сизых (ныне ведает контрразведкой в штабе Западного фронта) и Леонтович (ныне ведает контрразведкой в штабе IX армии). Омерзительную деятельность Сизых в качестве начальника Пермского охранного отделения может подробно описать его бывший начальник, ныне начальник Минского губернского жандармского управления, полковник Бабчинский, который в свое время производил расследование по своей инициативе о преступлениях Сизых, представленное им, по его словам, бывшему вице-директору Департамента полиции Виссарионову (в дела Департамента полиции это расследование, кажется, не попало). „Работа“ Сизых также залита кровью - и неудобных свидетелей, и потерявших интерес сотрудников. Да и теперешняя деятельность Сизых в качестве контрразведчика, ввиду применения {166} им тех же методов в борьбе со шпионажем, как и в области политического розыска, вселяет ужас и отвращение среди обывателей (начальству он умеет „втирать очки“, тем более, что военное начальство мало компетентно в деле контрразведки).

Особого внимания заслуживает „розыскная“ деятельность чиновника Квицинского, построенная сплошь на провокации (кажется, Квицинский вышел из рядов „сотрудников“). Он служил в Петроградском охранном отделении, на Кавказе (при Ширинкине), был начальником Туркестанского районного охранного отделения, оттуда удален в Лифляндское жандармское управление, а в последнее время служил в Московском охранном отделении, где вел „общественную“ агентуру. Полная уверенность в его преступной деятельности начальствующих лиц имела последствием для него лишь перемещения его с места на место, ибо начальство опасалось, что Квицинский, в случае увольнения, „передастся“ в революционный лагерь и начнет „разоблачения“. Кроме того, он, как и почти все упомянутые здесь лица, крайне свободно обращался с бывшими в его распоряжении казенными суммами.

Определенно провокационно служил и генерал Кременецкий, бывший начальник Екатеринославского и Петроградского охранного отделения (при нем разыгрались события 9 января), Иркутского губернского жандармского управления и ныне начальник Пензенского губернского жандармского управления. Особенно преступна его деятельность в Екатеринославе, где он сам „ставил“ и „брал“ типографии; даже в Пензе, уже уходя со службы, в прошлом году он проявил провокационную деятельность, „поставив“ при помощи сотрудника социал-революционеровскую типографию. Последнее обстоятельство, по которому производил расследование чиновник для поручений 4-го класса Митрович, понудило бывшего товарища министра Степанова просить штаб Корпуса жандармов об увольнении Кременецкого со службы. При этом, однако, директор департамента Васильев исходатайствовал назначение Кременецкому добавочной пенсии из секретных сумм в 900 рублей в год. {167}

Столь же крупным провокатором являлся и полковник Шульц, ныне начальник Витебского губернского жандармского управления, а раньше начальник Екатеринославского охранного отделения. Насколько доказана была провокационная деятельность Шульца, можно судить по тому, что даже такие личности, как Сипягин и Дурново, писали на докладах о Шульце, что такой офицер не может быть терпим в Корпусе жандармов. Однако это не помешало генералу Джунковскому, благодаря близости Шульца к адмиралу Казнакову и генералу Дедюлину, приказать предать дело о Шульце забвению.

Не чужд был провокационных приемов и начальник Московского охранного отделения, полковник Александр Мартынов. Во всяком случае, он не препятствовал своей агентуре проявлять инициативу в этом направлении. Деятельность его сотрудника „Пелагеи“ обращала на себя внимание своею активностью начальников других розыскных органов, так как этот сотрудник появлялся с прокламациями во владимирском фабричном районе (очень загадочна его роль в истории иваново-вознесенских печальных событий в начале войны). Явно инсценирована и социал-демократическая конференция в Туле в 1916 году, которая вызвала недоумение в партийных кругах.

Перечень наиболее крупных [37], притом вполне сознательных провокаторов, был бы не полон, если не упомянуть подполковника Андреева, бывшего начальника Туркестанского районного охранного отделения, затем ведавшего розыском в Риге, где особенно, благодаря ему, провокация {168} расцвела пышным цветом, что и заставило удалить его со службы. Ранее Андреев служил в заграничной агентуре и фигурировал в качестве свидетеля в деле В. Л. Бурцева. Об этом офицере упомянуто, несмотря на то, что он не служил уже в Корпусе жандармов, потому, что он отличается германофильством, а между тем он командирован ныне штабом Одесского военного округа за границу в „разведывательных“ целях, - каковое обстоятельство представляется довольно опасным для наших государственных и военных интересов.

Нельзя не упомянуть и об особом типе провокаторов, так называемых „в силу усердия не по разуму“. К таким можно отнести бывшего начальника Костромского губернского жандармского управления (ныне Симбирского) генерала Бабушкина, который, в целях отличиться, занимался при помощи „агентуры“ чинов общей полиции фабрикацией бомбы; полковник Николаев (ныне в контрразведке морского Генерального штаба), который в бытность начальником Пензенского губернского жандармского управления „сорганизовывал“ учащуюся молодежь. Фамилии остальных из этого разряда можно установить по делам департамента. Кроме того, много было и таких „руководителей“, которые, чувствуя свою несостоятельность в деле розыска, всецело отдавались в руки низших служащих, в большинстве филеров „медниковской школы“, причем, конечно, бессознательно вдавались в провокации.

Быть может, здесь уместно будет сказать, что дело политического розыска после реакции 1906-1907 гг. пришло в значительный упадок. Помимо общих причин, в виде распыления революционных сил, думается, в данном случае имела значение все же и та борьба, которую департамент старался вести с нечистоплотными приемами розыска, благодаря чему „отличия“ по розыску не были столь щедро вознаграждаемы чинами и орденами, как было во времена Зубатова, а явно преступные деяния во всяком случае не возводились в „заслуги“, как это было в те же времена „расцвета“ розыска, да и сами представители того мрачного периода, достигнув возможного, предпочитали отдыхать на лаврах, заметив, что мода на них проходит и что в лучшем случае они только {169} терпимы по вышеуказанным причинам. Исключение составляет время заведования департаментом Трусевичем и Курловым, при коих последний не стеснялся еще поощрять провокаторов, хотя бы в лице Кулябко.

Отмеченный упадок розыска составлял постоянную заботу департамента и вызвал при директоре Белецком созыв упомянутого вначале съезда представителей розыска, но работы этого съезда практического результата, в смысле выработки новых приемов розыска, не имели. Окончательно розыск захирел благодаря отмене при генерале Джунковском агентуры в войсках, но с подъемом общественного движения в 1915-1917 гг. и с образованием рабочих групп при временных правительственных комитетах розыск „оживился" вследствие того, что движение происходило не при прежней конспиративной обстановке, вышло из подполья, каковое обстоятельство дало возможность даже мелкой агентуре быть в курсе течения событий.

Почти все время розыск стоял на одинаковой высоте лишь в Московском охранном отделении, благодаря наличию в нем старой агентуры. Это отделение и служило главнейшим источником осведомления Департамента полиции».

Любопытно, что разоблачения Васильева, данные им в Комиссию по обследованию мест заключения и сообщенные затем в Чрезвычайную следственную комиссию, не вызвали решительно никакого расследования, и если кое-кто из жандармских офицеров и был арестован, то ненадолго, и ни против кого из них не было возбуждено никакого дела. И жандармские чины, получая заверения от представителей Временного правительства, что оно не будет «мстить» им за их службу, не чувствовали особого беспокойства, и только после 25 октября 1917 г., как от лица огня, они моментально испарились из пределов Советской республики и обнаружились на том берегу. {170}

1

Празднование 1 Мая вкореняется в революционный быт русского рабочего класса к концу последнего десятилетия прошлого века, а с первых лет настоящего века теряет интимный, подпольный характер и выливается в формы открытого политического выступления. Устройство первомайской демонстрации становится непременным и излюбленным делом революционных комитетов и рабочих организаций. Демонстрация в день 1 Мая утверждает революционное сознание рабочих и является поверкой роста революционных сил. Задолго до Первого мая начиналась оживленная подготовка к демонстрации как на местах, так и в центре. Надо было заготовить агитационную литературу - брошюры, листовки, лозунги, - получить из центра или отпечатать и размножить у себя, распространить ее, организовать рабочие группы и руководство самой демонстрации. Долг революционной чести требовал приложения всех усилий к тому, чтобы демонстрация вышла на славу, не провалилась бы еще до 1 Мая и сопровождалась бы наименьшими потерями.

Но к Первому мая готовились не только революционеры и рабочие, - готовились и враги. Задолго до Первого мая мобилизовались все вражеские силы: наружная полиция и, так сказать, общегражданская, и специальная политическая, агенты наружного наблюдения - филеры, секретные сотрудники, чины корпуса жандармов - от рядовых жандармов до жандармских генералов. И все эти охранные и жандармские чины и власти своим профессиональным долгом ставили - не допустить демонстрации, засадить вовремя в тюрьму руководителей, перехватить литературу и так далее. Наиболее дальновидные жандармские офицеры для предупреждения демонстрации уже с января прекращали освобождение из тюрем политических заключенных, а для содер-{171}жания их в тюрьме не было никаких оснований, кроме одного - жандармской боязни, что, освободи их, они сейчас и организуют первомайскую демонстрацию.

Особливую планомерность жандармская борьба против революционного движения и против празднования 1 Мая получила в первые года XX века, после реформы политического розыска, проведенной пресловутым Зубатовым. Во всех крупных городах империи были созданы охранные отделения (розыскные пункты), подчиненные непосредственно Департаменту полиции. Начальники охранных отделений должны были поставить внутреннюю агентуру, то есть завести секретных сотрудников в революционных и рабочих организациях. Верховный надзор по розыску принадлежал Зубатову, а руководство наружным наблюдением было сосредоточено в руках его ближайшего помощника и другого знаменитого специалиста - Евстратия Павловича Медникова. Питомец зубатовско-медниковской школы, известный охранный деятель Спиридович в своих воспоминаниях пишет: «Из летучего отряда Медникова были назначены заведующие наружным наблюдением во вновь открытые отделения. Подчиняясь начальникам, эти старшие филеры сохраняли самую тесную связь со своим Евстратием Павловичем и писали ему подробные письма обо всем, что делалось в отделениях. Начальники последних фактически подпадали под самый бдительный надзор и контроль Медникова. Они должны были писать ему обо всем частными письмами. Доклад директору - письмо Медникову, а кто знал хорошо Зубатова, то писал и ему. Своеобразно, но впервые Департамент полиции взял в свои руки все нити политического розыска в стране и стал фактически и деловито руководить им». Медников пользовался колоссальным авторитетом среди подчиненных. Он был на редкость домовитый и хозяйственный. О том, как ставил он наружное наблюдение, можно судить по следующим его инструкциям, преподанным им своему ближайшему помощнику, матерому филеру Никите Тимофеевичу Сотникову. Медников пишет: «Тимофеевич, так как за наружное наблюдение отвечает департамент, то и организацию наружного наблюдения взяли на себя, для чего {172} наметили достойных людей заведовать названным наблюдением в розыскных отделениях, т. е. старших филеров, которые ведут наблюдение, черновые дневники, пишут согласно правил дневники заведующему наружным наблюдением в империи, то и старшему вменяется в обязанность и выбирать на службу в свое отделение людей, а также распределять им жалованье, а также проверять счета расходным деньгам, израсходованным по делам службы. Примерно, на одесское отделение полагается 25 человек наблюдательных агентов (теперь филерами не называют), которые получают жалованье 1 500, т. е. на круг по 50 руб. в месяц, да еще полагается 4 500 руб. на 25 человек на расходы, т. е. по 15 руб. в месяц. Эта сумма отпущена на 25 человек, но надо сообразоваться, всем жалованья по 50 руб. равно платить нельзя, то надо делать так: тебе сто, следовательно, уже 10 человек получают по 45 руб., Байкову 60 руб., еще двоим 45 руб.; я думаю, надо принимать сперва на 30 руб., потом добавлять лучшим по 5 руб. в полугодие, но держать цифру всегда с остачей, экономя от жалованья. По-моему, надо так: 5 человек на 30 рублей, 5 человек на 35 руб., 5 на 40, 5 человек на 45 руб., а остальные на большем содержании, а лучшим надо тотчас же добавлять. Из 25 двоих держи для справок по городу, вроде полицейских надзирателей, но они всецело в твоем распоряжении, т. е. работают по установкам и под твоим руководством, и кроме этого ничего не должно быть. Теперь расходы полагаются по 15 руб. на каждого, но не надо так делать, чтобы эти 15 руб. и давать филерам на руки, а пусть они делают так, как мы в Москве. При приеме на сведениях пишут, сколько кто затратил в течение дня, и в итоге не должно превышать 15 руб. на каждого, т. е. у кого будет 7 руб., у кого 15 руб., а у кого и 25 руб., но у кого и совсем будет мало. Вот этот расход надо вести равномерно, и аккуратно, в каждом месяце тратить не более 375 руб., т. е. ежедневно 12 руб. 50 коп. Ты сделай список на каждый день и отмечай ежедневно графы. Ты будешь иметь итоги и будешь знать, сколько у тебя остается экономии. Когда много, тогда будь потароватее, а когда в обрез, тогда поскупее, и всегда у тебя должен быть запас экономии рублей в 100 для экстрен-{173}ных надобностей, или в усиленное время побольше давать на расходы. А на жалованье у тебя в месяц полагается 1 250 руб.; то ты сделай список людям и веди на эту сумму жалованья, т. е. как сказано выше по расчету, дабы хватило и с остачею рублей 20 до 1 250 руб. В таком роде ты всегда будешь в курсе своих денег, будешь лавировать превосходно, даже из остатка от экономии можно выдавать хотя к Рождеству награды людям.

Людей представляй начальнику к зачислению молодых, красивых, развитых, умных и прямо из военной службы, т. е. самых дисциплинированных; если будут хороши, то и на первое время должен дать не 30 руб., а 35 руб., как лучшему. Будут хорошие филеры - будешь сам лучше работать, значит по заслугам и награда».

2

В нашем распоряжении находятся некоторые материалы интимного медниковского архива, как раз те самые «частные» письма, о которых говорит Спиридович. Документы чрезвычайно поучительные, в полном смысле интимные. Все эти жандармские поручики и ротмистры, все эти филеры и оберфилеры писали действительно интимно, не стесняясь, и распоясывались вовсю. Из этих частных писем выбираем сообщения о жандармских тревогах и хлопотах вокруг 1 Мая. Известно, что в 1903-1904 гг. первомайские листовки, исходящие от центральных партийных органов, печатались за границей, и затем огромные транспорты переправлялись через границу, в разных пунктах и, между прочим, через Финляндию. В конце марта-начале апреля (1903 г.) начинает тревожиться жандармский офицер, посаженный в Выборг. 3 апреля 1903 г. он пишет «глубокоуважаемому Евстратию Павловичу» на условном блатном наречии: «Местная торговля (торговлю надо дешифрировать, как революционную работу) здесь обширная, но, насколько она соприкасается с общей, без внутреннего освещения сказать трудно. Сергей Васильевич (т. е. Зубатов) говорил, что можно пока {174} заняться и местными делами, но особенно увлекаться ими не рекомендовал. Як. Григ. слышал, что из нашей страны к нему везут пудов 20 товару, хорошо было бы его перекупить, только средства наши малы. Может быть, дадите какой-нибудь добрый совет. Садовник мой кое-что пишет, но я не могу сказать, чтобы это было существенно». Товар - это транспорт первомайских прокламаций. Но выборгский розыскной пункт был очень скудно обставлен, не было сотрудников и было мало филеров. Потому и перехватить («перекупить») транспорт не удалось.

Любопытно признание генерала Герасимова. Он прославился связями своими с секретными сотрудниками эсеровских боевиков (от них же первым был Азеф) в такой мере, что министр Столыпин, охраняя свою жизнь от террористических покушений и укрываясь от эсеров, всегда брал с собой в вагон царскосельского поезда Герасимова: только имея его бок о бок, он чувствовал себя гарантированным от покушения. В 1904 году Герасимов - тогда начальник Харьковского охранного отделения - тоже готовился к 1 Мая: «Моя революционная братия, как пуганые вороны, бегают, а толку, по-видимому, мало. Впрочем, есть типография, которую предполагают хорошо оборудовать и затем, конечно, передать в Охранное отделение. А вот нелегальные одолевают, не даются наблюдению, придется по приезде их немедля водворить в тюрьму, а то с этими гастролерами лишняя трата времени».

Подробное и любопытное с бытовой точки зрения сообщение о первомайской расправе в 1903 г. с подготовлявшейся первомайской демонстрацией дает начальник Саратовского охранного отделения Бобров: «Глубокоуважаемый Евстратий Павлович! Позволяю себе обратиться к вам с покорнейшей просьбой. Дорогие и вашему и моему сердцу филеры грустят, что, невзирая на трудности розыскной службы в г. Саратове, осложняющейся отсутствием дворников, скверною постановкою дела ведения домовых книг и привычкою местных жителей выстраивать по нескольку десятков флигелей во дворе чужого дома, имеющего с флигелями одну и ту же нумерацию, но различные книги, - нам уда-{175}лось все-таки вырвать как главных руководителей революционного движения, так равно и предупредить подготовлявшуюся на 1 Мая демонстрацию как в самом Саратове, так равно в Покровской слободе Новоузенского уезда Самарской губернии и на станции Ртищево Сердобского уезда Саратовской губернии. Поручиться за то, что демонстрации не будет, - окончательно нельзя, но есть большие основания предполагать, что май пройдет спокойно.

Предупреждение демонстрации увенчалось следующими успехами филеров.

20 апреля мы взяли на вокзале транспорт изданий для Ртищева, который вез руководитель ртищевского кружка Потап Скородумов для распространения его перед 1 Мая. 27 апреля мы взяли рабочего Андрея Дмитриева, который получил за городом от интеллигента большой тюк воззваний, призывающих к празднованию 1 Мая. Тюк этот он там же зарыл в землю, намереваясь частями разнести его по заводам, и, таким образом, издания эти в обращение не попали, а интеллигент филерами установлен и ныне находится под наблюдением. К сожалению, обстоятельства так сложились на месте, что им не удалось захватить Дмитриева и интеллигента в момент передачи тюка, но возможно, что последний мы еще разыщем.

30 апреля филеры Чебанов и Курдюков, при посредстве проходившего по улице станционного жандарма, задержали главного агитатора среди рабочих Александра Киреева, который по агентурным сведениям, должен был везти издания на 1 Мая в Покровскую слободу. Трудность для выбора момента задержания была в том, что Киреев ни в руках, ни в карманах ничего не имел, а лишь по выходе из одного дома начал подтягивать брюки, оборачиваться и так далее и тем самым дал возможность безошибочно решить, что он вынес все оттуда, что и подтвердилось по осмотре его в жандармском управлении.

Того же числа, по агентурным сведениям, предполагал разбросать по городу первомайские воззвания столяр Александр Филиппов, намеревавшийся убить каждого, кто посмеет к нему подойти. {176}

Для задержания его были назначены Широков и Егоров, причем Широкову пришлось взять другое направление, а Егорову удалось захватить Филиппова на разброске и отобрать у него, кроме воззваний, пятиствольный револьвер системы Смитта и Вессона, заряженный пятью боевыми патронами, за которые Филиппов едва не успел ухватиться (наш извозчик перерезал ему дорогу; на козлах сидел Гудушкин). Произведенная же вслед затем ликвидация дала возможность захватить тех немногих деятелей, которые особенно агитировали за производство 1 Мая уличного беспорядка.

Изложенные результаты, в связи с прежней деятельностью чинов отделения, дают мне смелость обратиться к вам, дорогой Евстратий Павлович, с ходатайством о поощрении „начальническим спасибо“ как названных Широкова, Егорова, Гудушкина, Курдюкова и Чебанова, так равно и остальных чинов отделения, в равной мере потрудившихся на пользу нашей трудной деятельности. Позволяю себе рассчитывать, что об изложенном вы доложите как его превосходительству господину директору Департамента полиции, так и глубокоуважаемому Сергею Васильевичу (Зубатову), перед которыми и поддержите мое ходатайство».

Керченскому розыску было тоже немало хлопот в апреле 1903 г. Руководитель розыска писал Медникову: «Глубокоуважаемый Евстратий Павлович, покорнейше вас благодарю за память, выразившуюся в поздравлении с праздником и в отпуске квартирных и суточных денег. Я не ожидал этого. Для меня это быстро поможет, совокупно с крымским воздухом, восстановить пошатнувшееся здоровье. Все это лекарство я мог получить от вас. Я и семейство мое не находим слов отблагодарить вас за оказанные чисто родительские отношения к подчиненному. Будем молиться Богу, да укрепит он ваше здоровье на многие, многие годы и пошлет он счастие и радость в жизни.

Имею честь доложить вам, что 26 с. м. разбросаны рекламы, в которых приглашают на 1 Мая гулять, за подписью „Керченская раб. организ. револ-х соц-в“. Торговля идет порядочная, хотя не в центре, но все-таки близко этого. Со-{177}труднику дадут сегодня новых реклам, т. е. выпущенных 26-го. Я полагаю, что если не „Заяц“ и „Кудрявый“, то, пожалуй, и не в Керчи „отшлепывают“. Это и недостоверно, а только заключаю из дела. Вот беда, я теперь совершенно сбит с толку, поэтому вынужден обратиться к вам, Евстратий Павлович, как к главному руководителю, с некоторыми вопросами, касающимися торговли“. Дальше идет изложение „торговых“ вопросов. Главный из них - отношение к „Филиппам“. Филиппы на охранном жаргоне - внешняя полиция, которая также выступала на борьбу с первомайскими демонстрациями и не прочь была взять на себя все лавры победителя. Для жандармов полиция была конкурентом, досадным и неприятным. В особенности неприятно было жандармам обращаться к внешней полиции за помощью в „установке“, т. е. в раскрытии фамилий лиц, за которыми велось наблюдение. Отсутствие установки влекло часто замедление в „распродаже“, т. е. в аресте. „Я не напирал на установку, - жалуется керченский жандарм.- У меня хоть сейчас делать распродажу можно, 15 человек первого сорта, да человек 10-15 подготовлено так, что в один день можно узнать, которых не напираю устанавливать“. О столкновении интересов жандармских с полицейскими потугами говорит в жаргонных выражениях и начальник Симферопольского охранного отделения Трещенков, получивший впоследствии громкую и проклятую известность виновника Ленского расстрела. Напомним, что торговцы-жандармы занимались торговлей-расправой с революционным движением. „Глубокоуважаемый и дорогой Евстратий Павлович! Давно не писал вам, а так хотелось поговорить, да и знал, что вы торгуете в Москве и вам не до писем. Послал вам поздравление в Питер, так как не знал тогда, что вы в Москве. Конечно, вы знаете об окончании торговли в Симферополе. Надо было видеть фигуру Филиппа нашего (полицмейстера), когда получили прибыль, тем более, что он страшно желал, чтобы мы проторговались, и даже меня предупреждал, что ничего не выйдет, на что я любезно отвечал: „Может быть и…“. На другой день он вдруг меня спрашивает, кого можно освободить, на что я опять-таки любезно ответил, что „если вам {178} угодно, то с разрешения господина директора (Департамента полиции) всех, каковое, если ему угодно, я спрошу телеграммой“. Но зато теперь мы друзья: я ведь купил у него велосипед. С губернатором отлично лажу, он страшно любезен и даже рассказал мне, что Филипп ему сообщил, что я собирал полицию, но теперь он убедился в неверности сообщения. Теперь у нас затишье, но боюсь, что в тихом омуте кой-кто водится, и не перед бурей ли это…».

3

Особенную лихость в борьбе с революционным движением проявил Спиридович, в бытность свою начальником Охранного отделения в Киеве в 1903-1904 гг. Спиридович со своими сотрудниками был в контрах с начальником губернского жандармского управления генералом Новицким, но молодые жандармские силы одержали верх. С каким торжеством он телеграфировал 12 апреля 1903 года Медникову: «Ночью на 11-е в Бердичеве обыскано тридцать две квартиры, арестовано тридцать человек, у восьми поличное, в том числе около четырех тысяч бундовских майских прокламаций, библиотечка, более ста нелегальных книг, около ста разной нелегальщины, заграничная переписка; у минского мещанина Арона Грузмана 10 двухаршинных картонных трафареток для печатания „Долой самодержавие“ и других русских и еврейских революционных надписей на флагах». А в частном письме к Медникову Спиридович сообщал подробности: «Дорогой Евстратий Павлович! На 11 произведена в Бердичеве ликвидация. Списочек, как успели составить, шлю. В подготовку демонстрации, видимо, попали как следует. Филеры очень трудную работу, по отзывам Игн. Ник., выполняли отменно хорошо. Сам он вынес ликвидацию на своих плечах. Ал. Мих. работал очень хорошо, вымахивается офицер; а Васильев так вел себя, что сегодня его в управле-{179}нии Беклемишев и Ермолов заклевали [38]: „Что это, вы охранником хотите быть“, и т. д. 4 000 прокламаций доволен очень губернатор и прокурор. Управление надуто, трафаретки очень интересные. Видимо, публика смаковала свой будущий праздник. Теперь получил телеграмму из Кишинева, что туда из киевского района едет много еврейской молодежи. У нас сегодня на ночь аресты. Вчера была полицейская облава на беспаспортных евреев. Таких сделают еще штуки три. Вообще готовимся. Хотя департамент и думает у нас не будет демонстрации, но это едва ли так. Очень уж публика развращена. Они-то ведь целый год работают и раз в году пробуют свои результаты, а мы лишь три месяца». В конце письма, из которого взят вышеприведенный отрывок, Спиридович сообщает кратко: «Публика наша сегодня за 30 верст уехала на сходку». На другой день Спиридович писал: «О действиях наших доношу официально. Настроение масс пало; про соц.-револ. ничего не слышно. Вчерашняя сходка - та горсть, которую они в конце концов готовы были выставить на демонстрацию. Что теперь у них, пока не знаю. С.-демократы сегодня вечером в числе 5 (один наш) собираются для окончательных переговоров. Сегодня у них за Днепром имела быть сходка оставшихся руководителей, но ночью большинство было арестовано. Сегодня задача взять одну акушерку, которая уже была раз арестована на сходке соц.-демократов нами, но которую Новицкий, конечно, освободил. В массе боязнь и полиции, и погромов…». А через несколько дней Спиридович дополнительно и частно сообщал: «Теперь хотим развязаться с социалистами-революционерами. Они достаточно слякотили, надо огорошить их. Возьмем что - слава Богу, а нет - хвосты подожмут, а нам руки развяжут и дадут хоть месяц времени все силы направить на социал-демократов. Какая чудная теперь группа. Просто прелесть. Вчера сходка - один восторг. Видимо, публика очень готовится сообща со студентами отпраздновать 1 Мая. Тогда же думают подготовить забастов-{180}ки железнодорожных мастерских, арсенала, типографии - и устроить вовсю. Вот это и заставляет теперь более, чем когда-либо, желать единства действий нас - здешних „гасителей просвещения“. Политехники, конечно, в предстоящей весне сыграют важную роль. В управлении теперь дознание о них. Необходимо многих попридержать под стражей. С января же всех арестованных ни в коем случае по дознаниям не выпускать до июня. Прошу поддержки Особого отдела, ибо здесь о „предупреждении“ никто, кроме нас, не думает. Необходимо провести такой пункт: управление никого по дознании не освобождает, не запросив предварительно Охр. отд., не имеется ли препятствий к освобождению. Если у нас есть препятствия,- освобождать не должны они» и т. д. Дальше идут дела семейные, распри между жандармами, из Охранного отделения и жандармами из жандармского управления. Затем Спиридович вновь возвращается к текущим делам: «После вчерашней сходки понятен и „Лысый“, что идет как один из шести членов киевского комитета. Сие - Дижур. Уж поистине лысый, стоит только на карточку взглянуть. Дом его не раз посещался „Рундучным“, „Гусаком“, забежал и „Зубастый“. (Клички, данные революционерам). Теперь все это понятно. Мы почему-то считали, что Дижур только лишь боевик. Но ведь он, кажется, истый „искровец“. Значит, тут попали в цель. Вот прелесть наблюдения. Дал бы Бог хлопнуть все это по-хорошему, да на хорошенькое дознание. Только уж без апофеоза одиннадцати бежавших. Предвкушаю ликвидацию - Дижура и К°… Пришлите филеров-то временно. Надо бы уж обставить вовсю эсдеков. Был бы хороший хлопок затем для всей организации: а то одними нашими не совладеть».

Но никакие ликвидации, никакие шлепки по организациям не могли остановить победного шествия 1 Мая, и все рвение Спиридовичей было тщетно. {181}