Океаны Айдена

Глава 1 Ай-Рит

Одинцов высунулся из-за камня, и тут же над его макушкой свистнула стрела. Кремневый наконечник чиркнул о скалу за его спиной, разбившись на тонкие пластинки, похожие на мутное стекло. Он проворно пригнулся, успев, однако, заметить, что на берегу у самой воды, там, где стремительные струи течения замедляли бег, копошились не меньше двух сотен смутных теней.

Рядом тяжело засопел и заворочался Бур. От него пахло мокрой шерстью и застарелым потом.

– Голова поднимать – плохо, – просипел он, хватая горячий воздух раскрытой губастой пастью.

Даже ночью – и даже для трогов! – условия на поверхности казались близкими к той хрупкой грани, за которой подстерегала смерть. Два-три часа еще можно было вытерпеть, но не пять и не шесть. Тем более что через пять часов наступал рассвет, а с ним – неминуемая гибель. Провести день на голой скале Ай-Рита и остаться в живых не удалось бы никому, ни человеку, ни птице, ни зверю. И поэтому переселенцам с Верховьев приходилось спешить – если они не пробьются в пещеры айритов до восхода солнца, то к полудню все будут мертвы.

Одинцова удивляла тяга некоторых племен трогов к перемене мест. В конце концов, все острова, узкой цепочкой протянувшиеся вдоль Зеленого Потока, были похожими, как зерна одного колоса. Всюду голый, выжженный солнцем камень, покрытый кое-где желтоватым налетом соли да ломким фиолетовым лишайником; камень, лишайник, и больше ничего. Расстояния между клочками суши варьировались от четырех до десяти километров, а размеры этих округлых вершин экваториального подводного хребта не превышали восьмисот шагов в поперечнике. Те, где имелись естественные пещеры, были обитаемыми. В Великом Зеленом Потоке, стремительно катившем свои воды меж двух материков, от Западного океана до ЮжноКинтанского, насчитывалось, вероятно, тысяч пять таких скалистых островков. Одинцов не знал, сколько из них населяют троги – половину?.. десятую часть?.. Вероятно, они селились всюду, где были лабиринты гротов, пещер, глубоких подземных расщелин, естественной защиты от безжалостных солнечных лучей и душной, как в парной бане, атмосферы.

Но почему они иногда устремлялись в путь? Они плыли с запада, с Верховьев Потока, – ибо против течения не смог бы выгрести никто, – используя примитивные плоты из стволов пробковых пещерных деревьев. Что они искали? Чего хотели? На что надеялись? Об этом Георгий Одинцов не мог догадаться, но справедливо полагал, что трогов гнало в путь неистребимое человеческое любопытство, тот же внутренний позыв, который руководил Магелланом и Колумбом, Куком и Берингом. Эти обезьяноподобные пещерные жители, несмотря на устрашающую внешность, безусловно, были людьми, и их язык насчитывал около трех сотен понятий – больше, чем у аборигенов Андаманских островов на родной Земле.

Вспомнив о Земле, Одинцов на миг отключился. Он ушел в свое странствие зимой, когда вокруг Баргузина лежали снега. Хорошая была зима, снежная, настоящая сибирская… В Айдене он пробыл месяцев восемь, и, значит, в родных краях теперь начало сентября. Лес стоит еще зеленый, дни теплые, ясные, а утром прохладный ветер гуляет над Обью и тайгой, над лугами и полями, над городом Новосибирском, до которого от Баргузина час езды… Можно съездить, а можно остаться, потому как всюду есть главное – вода. Еще холодное пиво, соки, яичница с колбасой, котлеты с румяной жареной картошкой… Но вода важнее. Откроешь кран, и она побежит прозрачной свежей струйкой…

Бур толкнул его в плечо, просипел над ухом:

– Мясо! Много мяса!

Одинцов снова высунулся из-за причудливого обломка скалы. Серебристо-зеленоватый Баст стоял в зените, его диск слабо просвечивал сквозь белесый туман, висевший над скалой; быстрый бледно-золотой Кром, успевавший за ночь дважды пробежать по небесам, уже склонялся к горизонту. Шайка на берегу разделилась на два отряда, и цепочки косматых фигур потянулись к левому и правому краям каменной гряды, укрывавшей вход в пещеры Ай-Рита. Обычная тактика! Троглодиты Зеленого Потока всегда предпочитали обход фронтальной атаке, что, несомненно, доказывало их разумность. Окружение повышало шансы нападающих на успех, но в последнее время все попытки захватить Ай-Рит кончались одинаково – кровавой бойней. Ибо за барьером валунов, сглаженных солеными влажными ветрами, пришельцев поджидал клинок стального челя Одинцова.

Бур зашипел, махнув лапой налево. Он не таил обиды на этого странного незнакомца, рухнувшего сорок лун назад откуда-то с небес и в первой же стычке зарубившего почти четверть боеспособных мужчин племени. Что было, то прошло! Зато сейчас айриты процветали, питаясь гораздо лучше прежнего. Шестое нападение за месяц! И на этот раз столько крепких женщин и мужчин! Лучшим он позволит присоединиться к своему клану, но большая часть пойдет в котел. Его воины будут довольны! Впрочем, несмотря на активную помощь самок и детенышей всех возрастов, они не успевали съедать всех, кто был предназначен для этой цели, и хозяйственный Бур уже подумывал о запасах, о чем-то вроде мясной фермы.

Он поскреб шишковатый, заросший рыжим волосом затылок. Да, одни люди годятся только в котел, другие – для битвы! И этот Од действительно великий воин! Благодаря его стараниям племя удвоилось, и все приблудные покорны вождю Ай-Рита! Правда, и у Ода есть недостатки – он жрет только рыбу да мох и до сих пор не взял самку. Есть рыбу при таком изобилии мясной пищи! Пфуй!

Тем временем Одинцов, наяву грезивший о холодной воде и сочном говяжьем бифштексе, пробирался на левый фланг. Рыба ему осточертела, но опуститься до каннибализма он не мог, хотя в пище был неразборчив – в бытность во Вьетнаме, Анголе, Сомали ел червей, лягушек и жуков. Но люди – даже то подобие людей, каким являлись троги, – все же не лягушки… И, разумеется, не червяки.

По пятам за Одинцовым следовали пять самых сильных воинов клана с плетеными щитами и дубинками. Задача у них была одна: прикрывать его от стрел, пока он орудует челем. Стрелы с кремневыми наконечниками оказались очень неприятной штукой – кремень щепился при самом слабом ударе, крохотные каменные чешуйки внедрялись глубоко в плоть, и рана начинала загнивать. Больных умерщвляли и разделывали для котла; туда же могли попасть и охранники Одинцова, если бы его задело стрелой – Бур шутить не любил, и у него всякая вина была виноватой. Поэтому стражи выполняли свои обязанности с истовым усердием.

Правый фланг защищал вождь с остальными бойцами, полусотней мужчин и тремя десятками самых крепких и самых злобных женщин. Весьма многочисленный отряд – обычно этих сил хватало, чтобы перебить атакующих или сдержать их, пока не подоспеет Одинцов со своим челем, смертельным лезвием на длинной рукояти. Вернее, чель с Одинцовым, ибо в этом боевом союзе, по мнению троглодитов, волшебное оружие стояло на первом месте. Возможно, они были правы.

Одинцов нырнул в тень за обломком скалы, формой напоминавшей слоновий бивень; пятеро трогов громко сопели и шлепали сзади. Разделка туш – так он называл предстоящую операцию – всегда производилась на сравнительно ровной и просторной площадке перед этим каменным бивнем. Чель, грозное хайритское оружие, требовал места для маневров, так что в выборе стратегии Одинцов был вынужден подчиняться своему клинку.

Темная вонючая масса нападающих хлынула через край площадки, неторопливо растягиваясь цепью. Теперь он мог различить отдельные фигуры, такие же мощные, коренастые и волосатые, как у его спутников. Пришельцы на миг остановились – видимо, удивленные тем, что хозяева не встречают их стрелами и камнями, – затем неуклюже, но быстро заковыляли вперед. На сей раз их было много, очень много, и Одинцов догадался, что сегодня основная работа достанется ему.

Повернувшись к одному из своих телохранителей, он ткнул его в грудь и сказал:

– Ты – идти Бур. Идти быстро-быстро! Сказать Бур: прислать сюда две руки женщин, ловить мясо для котла.

Трог кивнул и растворился в полумраке. Пусть приведет женщин; они крепкие, свирепые и в драке не уступают мужчинам. Одинцов чувствовал, что на этот раз ему нужна помощь. Пришельцев оказалось больше сотни, и, значит, атака справа будет слабее. Такое иногда случалось: в зависимости от темперамента и личных пристрастий, нападающие предпочитали прорываться либо мимо слоновьего бивня, либо правее, мимо камня, похожего на спину двугорбого верблюда, где располагался командный пункт вождя. На этот раз предпочтение было отдано бивню.

Дождавшись, когда первая группа пришельцев окажется в пяти шагах от каменистой гряды, Одинцов, по-разбойничьи свистнув, выскочил из своего укрытия. Затем свист раздался снова – когда, приблизившись к шеренге трогов, он пустил в дело чель. Звук рассекаемого сталью воздуха оборвался сочным хрустом, потом все начало повторяться в мерном ритме джазового оркестра: ссс-чпок!.. ссс-чпок!.. ссс-чпок!..

С реакцией у пещерных жителей было плоховато. Точнее говоря, они могли двигаться быстро, но прежде им требовалось подумать, куда бежать и зачем. Думать же они не любили. Те немногие, кто оказывался способным на такой подвиг, становились вождями или шаманами – может быть, один-два из сотни. Одинцов уже не раз замечал, что примитивное общество его мохнатых соратников испытывало острейший дефицит по части интеллектуалов. Временами троги напоминали ему бомжей, что толкутся у ларька, окружая заводилу, самого крепкого и хитрого, в чью ладонь суют рубли, сбрасываясь на бутылку.

Еще одно роднило их с бомжами: присущее дикарям звериное чувство самосохранения у них казалось притупленным или, во всяком случае, не приводившим к инстинктивной быстрой реакции. Никаких опасных животных на островах Зеленого Потока не водилось, а самая крупная рыба – из тех, что представляли интерес с гастрономической точки зрения, – была длиною в руку. Прозябание в пещерном мирке, монотонное и тягучее, резко отличалось от полной приключений жизни охотничьих племен. Тут существовали лишь две опасности: очутиться в котле и погибнуть в стычке с пришельцами. Но в этих схватках трог противостоял трогу, и шли они на равных.

Это было племя тугодумов. Возможно, потому его и вытеснили в самое гиблое, самое мерзкое место на всей планете. Думай хоть целый год, хуже не придумаешь!

Одинцов скосил уже десяток мохнатых фигур, когда остальные, опомнившись, с ревом навалились на него. Он перехватил древко челя посередине обеими руками и вступил в ближний бой. В серебристом свете Баста тускло мерцало лезвие, вспарывая животы, отсекая руки и разбивая черепа; иногда Одинцов наносил удар концом рукояти, где торчал острый стальной наконечник, чувствуя, как он погружается в податливую плоть. Четверка телохранителей прикрывала его со спины, резво орудуя дубинками. Потом их осталось трое, двое, и Одинцов вдруг понял, что их постепенно оттесняют к камням. Это было плохо. Говоря по правде, это никуда не годилось! Среди высоких каменных обломков он не мог как следует размахнуться своим оружием.

Он прижал чель к груди и, словно живой таран, ринулся налево, туда, где шеренги темных фигур казались не такими плотными. Он сбил пятерых или шестерых трогов, запнулся, упал на колени, потом на бок и быстро перекатился по неровной почве на свободное место. Позади него слышался хруст костей и сдавленные вопли – толпа нападавших приканчивала телохранителей. Похоже, они даже не поняли, куда подевался главный убийца, и продолжали в тупом ожесточении терзать обмякшие тела.

Одинцов вскочил на ноги и двумя ударами клинка прикончил двух отставших пришельцев. Он находился сейчас с тыла мохнатой орды и мог разделаться еще с десятком-другим трогов до того, как его заметят. Если он не ошибся в счете, перебито уже тридцать нападавших – примерно четверть. Раньше этого хватало, чтобы остальные разбежались с испуганным воем, но сейчас их было много, чересчур много.

Георгий Одинцов, полковник в отставке, вольнонаемный служащий и испытатель баргузинского Проекта, он же – Аррах Эльс бар Ригон, нобиль империи Айден и герой Хайры, вздохнул и опять взялся за чель. Ему приходилось тяжким трудом отрабатывать пищу и кров, предоставленные повелителем троглодитов на этой окраине мира. Конечно, он сам мог бы захватить власть в племени, прикончив Бура, но, в сущности, ничего бы не переменилось. К тому же Одинцов знал, что рано или поздно уйдет отсюда, и тогда племя Ай-Рит неизбежно погибнет без толкового лидера. Он не хотел такого исхода; как бы то ни было, добром или силой, айриты все же приютили его.

Снова свистел клинок, падали темные коренастые фигуры, площадку перед скалистой грядой оглашали нечленораздельный рев и хрипы умирающих. Потом за валунами на дальней ее стороне мелькнули смутные тени, камни и стрелы обрушились на пришельцев, и Одинцов понял, что пришла подмога. Он тут же бросился на землю – ему совсем не улыбалось получить стрелу в плечо или между ребер. Вдали раздавался голос Бура – очевидно, тот справился со своей работой на правом фланге и решил лично оказать поддержку лучшему бойцу племени. Теперь нападавшие были обречены – с вождем пришло не меньше полусотни воинов, мужчин и женщин.

Пришельцы прекратили сопротивление, сгрудившись посреди площадки обреченной толпой. Проиграв, они превратились в фаталистов. Не все ли равно, где погибнуть от удара палицы – тут, наверху, или в пещерах… Конец был один, и потерпевшие поражение с роковой неизбежностью попадали в котел. Правда, у некоторых, наиболее крепких, оставалась надежда занять места погибших айритов. Пещеры под скалой были довольно просторны и могли приютить и прокормить сотню взрослых и сотню детенышей; Бур же, весьма ревностно относившийся к своим обязанностям вождя, следил, чтобы племя всегда могло выставить не меньше семи-восьми десятков сильных бойцов.

Одинцов поднялся на ноги и помахал челем над головой. Женщины собирали оружие пришельцев, часть мужчин повела пленников к пещерам, остальные начали стаскивать в кучу тела убитых – главную ценность, которой побежденные могли поделиться с победителями. Бур, переваливаясь на коротких ногах, подошел к Одинцову. Судя по разинутой пасти, что означало улыбку, вождь был доволен.

– Хорошо. Четыре руки чужих… Там, – он махнул волосатой лапой направо, – две руки. Хорошо!

Бур мучительно сморщил лоб, вычисляя.

– Шесть! Шесть! – Ударив себя в грудь, он разразился звуками, похожими на радостный хохот. – Шесть – идти, – переставляя два толстых пальца левой руки по ладони правой, Бур показал, как оставшиеся в живых враги бредут к пещерам. – Остальные – лежать! Много, много – все лежать! – Вождь склонил голову к плечу и закрыл глаза, изображая мертвеца.

Он был очень неглуп, этот Бур, скорее даже умен – с точки зрения трогов, конечно. Он умел считать до ста, складывать и вычитать – тоже в пределах сотни, мог делить на два, на три и даже на четыре. К тому же он обладал твердым характером, физической силой и определенными тактическими способностями. Словом, лучшего компаньона в дальнейших странствиях трудно было бы желать, если бы не одна загвоздка: Одинцов люто ненавидел этого пожирателя человечины. Расовая неприязнь к этому не имела отношения; собственно, ее у Одинцова не было, так как за время своей военной карьеры он больше дрался за черных и желтых против белых. Теперь вот дерется за волосатых, и в принципе они ничем не хуже негров… За одним исключением: ни сомалийцы, ни ангольцы не являлись каннибалами.

Но в спутники вождь не годился еще потому, что был начисто лишен любопытства. Он имел практический склад ума, принимал обстоятельства как должное и стремился извлечь из них выгоду, не думая о причинах, эти обстоятельства породивших. Хороший предводитель, но, в сущности, никудышный помощник в дальней экспедиции. Потому и сидел он на своей скале, наслаждаясь сытым благополучием, которым осчастливил племя стальной одинцовский клинок.

Однако шесть десятков пришельцев попали в плен… Шестьдесят трогов! Гораздо больше, чем после прежних схваток. Может быть, среди них найдется кто-то…

Остальные были мертвы. Бур сказал – много; значит, больше ста. Скорее всего, сотни полторы, прикинул Одинцов. Вождь выберет человек пятнадцать, чтобы компенсировать потери в этой великой битве, а прочие пойдут в котел. Итак, по целому свеженькому трупу на каждого айрита, включая грудных детенышей! Да им хватит этого на месяц! Воистину, великая виктория!

Он с отвращением скривился. Тела разделают и будут коптить; переходы, залы и каморки провоняют кровью – человеческой кровью! Бур устроит пиршество, станет совать ему лакомые куски, навязывать женщин… Женщины! Боже, спаси и сохрани! Эти мускулистые, волосатые и кривоногие твари – женщины!

Шагая к темному зеву главного входа, Георгий Одинцов вскинул руку, стиснул кулак и погрозил затянутым паром небесам, низко висевшим над Великим Зеленым Потоком, – небесам, откуда мстительные боги Айдена скинули его прямо в эту гнусную дыру. Кто же из них постарался? Мрачный Грим, один из Семи Священных Ветров Хайры? Или Шебрет, грозная злобная богиня? Кто сыграл с ним такую отвратительную шутку? Не иначе как сам пресветлый Айден, повелитель этого мира! Должно быть, хочет изгнать его прочь, в прежнее тело, в старость, которая не за горами, в ничтожество, в нищету… Но он не поддастся!

Стиснув зубы, Одинцов спустился вниз по широкому проходу с неровными стенами, на которых кое-где слабо люминесцировали клочья съедобного лишайника. Света их хватало лишь на то, чтобы различать пальцы на расстоянии вытянутой руки, но все же неяркое сияние разгоняло вековечный мрак.

В главной пещере, куда он попал из коридора, освещение было гораздо лучше. Тут светился весь потолок, обросший лишайником, до которого троглодиты добраться не смогли – своды пещеры вздымались на тридцать метров в высоту. В дальней ее половине лежало то ли озеро, то ли болото с горькой стоячей водой, заросшее странной растительностью – полудеревьями, полуводорослями. Их прямые стволы толщиной с ляжку взрослого мужчины торчали над темной поверхностью, заканчиваясь веером редких ветвей с длинными и узкими, похожими на щупальца листьями.

Кремень, лишайник да эти деревья были основой экономики трогов. Из кремня делали скребки, топоры и наконечники для стрел и копий; с его же помощью добывали огонь. Лишайник соскребали со стен, долго вымачивали и ели; пережеванную кашицу оставляли бродить – через пару недель она превращалась в отвратительное, но хмельное пойло. Деревья-водоросли поставляли все остальное: гибкие ветви для луков, древки для копий и стрел, лыко, дубины, топливо. И бревна для плотов, если племя решало переселиться.

Одинцов направился к правому берегу подземного озера, стараясь держаться подальше от входа в коридор, где располагались продуктовые пещеры – оттуда несло застарелым отвратительным запахом гнилой рыбы и мяса. Он старался не думать о том, ч ь е это мясо. Что касается рыбы, то каждая женщина племени знала, чем рискует, подав Упавшему с Неба протухшую пищу. Как минимум ее ждала затрещина, но странный пришелец мог пустить в ход острый блестящий зуб, который носил у пояса, отрезать волосы, а то и ухо отхватить. После пары подобных эпизодов рисковать никто не хотел, и Одинцову подносили только свежевыловленную и тут же поджаренную над угольями рыбу. Другое дело, что его воротило от этого неизменного блюда.

На полпути между входом в большую пещеру и глубокой нишей, отведенной ему, находился котел. Котел ли? Само это слово было весьма вольным переводом соответствующего айритского термина; однако такое понятие в языке трогов существовало и применялось только для этого места и никакого иного. Одинцов справедливо полагал, что для обитателей Ай-Рита название вещи определяется ее функцией, а не видом: все, чем бы тебя ни треснули по голове, – дубина; все, чем можно проколоть насквозь, – копье. Так что котел, безусловно, являлся котлом, а не чаном для кипячения белья.

Это была природная впадина в скале почти полусферической формы диаметром в пару метров; ее поверхность отполировалась до блеска временем и интенсивной эксплуатацией. В котел заливали воду с помощью сосудов из рыбьей кожи, бросали продукт – рыбу или выпотрошенного пленника, а потом опускали раскаленные в костре булыжники. Способ древний, как мир; на Земле доисторические предки Одинцова таким же образом варили похлебку. Но их потомка это не слишком утешало. Он не любил подходить к котлу и тщательно следил, чтобы какая-нибудь услужливая самка не подсунула ему сваренную там рыбу.

Справа от котла все пространство у стены занимали сложенные аккуратными штабелями бревна от плотов – военная добыча айритов за последний месяц. Их было тут тысячи две, и через несколько дней, когда плоты сегодняшних переселенцев подсохнут на солнце, станет еще на тысячу больше. Племя Бура обеспечено топливом на целый год.

За дровяным складом огромной грудой были свалены дубинки, луки со спущенной тетивой, копья и стрелы, увязанные плотными пачками.

Десятка полтора подростков подносили новые трофеи; увидев Одинцова, они испуганно порскнули в разные стороны.

Наконец, отбросив сплетенную из лыка занавесь, он очутился в своей личной нише. Бур выделил ему президентский люкс: пять метров в длину, три – в ширину, с каменным спальным возвышением у дальней стены и еще одним, около входа, заменявшим стол. Табуретами служили несколько больших чурбаков.

Одинцов протер лезвие лоскутами заскорузлой от крови кожи, сунул оружие в угол, рядом с ножнами меча, расстегнул и бросил на каменную столешницу пояс и кинжал. Больше на нем, кроме набедренной повязки да похожих на лапти сандалий, ничего не было. Его одежда, сапоги и прочее добро, которое он прихватил с собой, покидая замок, хранились в мешке, лежавшем на выступе стены. И можно было биться о любой заклад, что ни один обитатель Ай-Рита, ни старый, ни молодой, даже на шаг не приблизится к этому имуществу.

Повалившись на постель, Одинцов вздохнул и мрачно уставился в низкий потолок; дурные мысли одолевали его все настойчивей, что обычно происходило после побоища. Убийство и насилие являлись неизбежным злом в его профессии солдата; убить врага в бою, зарезать, пристрелить или свернуть шею – все это было в порядке вещей. Отчего бы и нет, если родина прикажет? В конце концов, так диктовали долг и присяга, а к ним он относился с почтением, укрепившимся за долгие годы службы. Однако в резне на скалах Ай-Рита не было ни романтики, ни героики, ни исполнения долга, ни даже смысла; скотобойня, в которой он занимал почетную должность главного мясника.

Дьявол! Как же выбраться отсюда? Собственно, план у него был давно готов, и он нуждался только в надежном спутнике. По соображениям Одинцова, Зеленый Поток, стремивший свои воды между двух материков – центрального, Ксайдена, где находились империя Айден, эдорат Ксам и другие державы, и таинственного южного континента, – тянулся к океану на три тысячи километров. При скорости течения в тридцать узлов он миновал бы зону болот за три-четыре дня. И судно у него имелось, тот странный летательный аппарат, столь предательским образом сброшенный с небес; эта скорлупка, легкая, герметически закрытая и непроницаемая, отлично держалась на воде. Одинцов не сомневался, что прозрачный фонарь его флаера не пропускал солнечной радиации – это было проверено на опыте. Он рухнул вниз в самый полдень, затем волны выбросили его суденышко на Ай-Рит, где ему пришлось сидеть под пластмассовым колпаком до вечера.

Выбросили на Ай-Рит… Все дело в этом-то и заключалось! Западная оконечность островка, куда его вынес Зеленый Поток и где сейчас лежали плоты пришельцев, представляла собой отмель, переходившую в плоский каменистый пляж. Редкая удача! Из бесед с пленниками Одинцов выяснил, что большинство островов в Потоке с запада обрамляли скалы, так что высадиться на них становилось непростой задачей. Эти прибрежные утесы – да и сами островки – можно было обогнуть, если навалиться на весла в нужный момент. Тут требовались усилия двоих, иначе стремительное течение швырнет его кораблик прямо на прибрежные камни. Не исключалось, что прочный корпус спасет его от гибели, но лобовое столкновение на скорости в тридцать узлов могло привести к каким-нибудь повреждениям, трещинам или дырам… Во всяком случае, проверять это на практике он бы не рискнул.

Кроме этой проблемы, существовала еще одна. Чтобы обогнуть скалу, ее надо вовремя заметить. Не мог же он бодрствовать трое или четверо суток! И если бы только четверо… Может, эта проклятая вонючая клоака тянется на пять или шесть тысяч километров!

Он попытался вспомнить карту, которая возникла в момент старта флаера на крохотном экране – по-видимому, дисплее автопилота, – и в очередной раз проклял себя за то, что не перенес ее на пергамент за долгие спокойные часы, пока его аппарат стремительно мчался к югу. Проклятая самонадеянность! Он парил над облаками на высоте нескольких километров, свободный, как все Семь Хайритских Ветров… Он испытывал пьянящее чувство полета – и победы! Ибо тайна Асруда бар Ригона была раскрыта, ключ подошел к замку, секрет оказался разгаданным… О чем он тогда думал? Или ночные ласки Лидор вконец лишили его разума?..

Несомненно, старый Асруд был агентом южан и выходцем с Юга.

И столь же несомненно, тайну воздушного пути в южные пределы охраняли лучше, чем думал Георгий Одинцов. О чем ему полагалось бы догадаться! Ни одна секретная служба не работает без страховки – это железное правило он усвоил еще в спецназе ГРУ. А сейчас, во всеоружии опыта и знаний, провалился и попал в эту дыру, проклятую всеми богами Айдена!

Ключей было два. Один, головка носатого демона, венчавшая кинжальную рукоять, раскрыл ему двери в тайник на чердаке. Второй… Второй он держал в руках чуть ли не с первой минуты, когда очнулся на плоту посреди Длинного моря. Фатр, плоская штучка, спрятанная в мешке Рахи и похожая на зажигалку или миниатюрный фонарик, – она и была вторым ключом! И скважина, к которой подходил этот ключик, все время находилась перед его глазами – на протяжении всего полета! Он припомнил узкую щель в самом низу панели управления, рядом с монитором автопилота, и застонал сквозь стиснутые зубы.

Запрос пришел, вероятно, в тот момент, когда его флаер пересек линию экватора. Проклятая кнопка рядом с экраном вдруг осветилась и ритмично замигала красным, в кабине раздался спокойный голос. Похоже, человек произносил всего два слова, но совершенно непонятных Одинцову. Впрочем, долго гадать ему не пришлось – требование тут же повторили на айденском и по-ксамитски, и сводилось оно к короткой и ясной фразе: «Ваш опознаватель?» Или пароль, шифр, код, тайное «сезам, откройся!» Вот что требовали от него! И все, что оставалось сделать, – сунуть «зажигалку» в щель рядом с монитором и, вероятно, надавить крохотную кнопку на ее торце.

Он не догадался. И голос бесстрастно произнес два новых слова, смысл которых стал понятен моментально. Это были слова «отключаю энергию». Или что-то в этом роде.

В следующую секунду экранчик на пульте погас, как и освещавший кабину плафон, затем аппарат начал терять высоту. Когда машина пробила облачные покровы, Одинцов догадался, что немедленная смерть ему не грозит – внизу расстилалась водная поверхность, где-то далеко на юге ограниченная темной полосой берега. Итак, его гипотеза была верна; чудовищная топь, остановившая хайритов, являлась заболоченным берегом моря или пролива. Он не сомневался, что на юге простирается такая же тысячемильная полоса грязи и вонючей воды – это ясно показывала карта на экране. Длинный шрам Великого Болота, отсекавший южный материк от Ксайдена, был окрашен в ядовито-зеленый цвет и посередине его тянулась зеленовато-синяя нить – водный поток, стремительно мчавшийся с запада к Кинтанскому океану. Одинцову казалось, что он находится сейчас над серединой этого пролива. До болота, как он решил, разглядывая местность с высоты, было километров восемьдесят, и, пожалуй, ему удалось бы дотянуть туда на планирующем полете. Но посадка в топь стала бы несомненной катастрофой. Пересечь болото пешком, как он отлично помнил, затея гибельная, так как южная часть необозримой и мерзкой Великой Трясины ничем не отличалась от северной. Что же до водного потока, то он мог по крайней мере вынести его в океан, причем довольно быстро – снижаясь, Одинцов сумел по достоинству оценить силу и скорость течения. И когда он заметил острова, темные точки в кружеве пены на сине-зеленой ленте, затянутой маревом тумана, то больше не колебался. Он сел на воду.

Приводнение прошло довольно гладко. Маленький летательный аппарат имел довольно большую скорость и превосходно слушался рулей. Пока флаер плавно снижался к воде, у Одинцова было время поразмыслить над произошедшим. Он вспомнил, как его, еще при первом осмотре, удивили небольшие размеры машины – в ней явно не было места для топливных баков или энергетической установки. Теперь эта загадка разрешилась: двигатель флаера не являлся автономным, а потреблял энергию, переданную извне. Мудрая предосторожность! Достаточно отключить питающий луч, чтобы захлопнуть двери перед нежелательными гостями с севера.

В этот момент Одинцов сообразил, для чего служит «зажигалка»-фатр. С запоздалой поспешностью он вставил ее в щель рядом с экраном и нажал кнопку, но ничего не произошло. Неужели этот проклятый аппарат не имел передатчика, какого-нибудь радиомаяка или иного устройства, способного послать сигналы бедствия? Это казалось сомнительным. Тем более что какой-то аварийный источник энергии, аккумуляторы или батареи, еще действовал; на пульте горело несколько лампочек, и машина превосходно слушалась управления – значит, работали сервомоторы или что-то в этом роде.

Водная поверхность приближалась, и Одинцов оставил свои торопливые попытки. Если передатчик существует, он разберется с ним в более спокойной обстановке; сейчас предстояло решить основную задачу – сохранить аппарат и свою жизнь. Он выровнял машину, стараясь, чтобы удар о воду пришелся под малым углом. Флаер летел сейчас на восток, туда же, куда мчалось бешеное течение; значит, проблем при посадке будет меньше. До воды оставалось метров двести, и с этой высоты Одинцов смутно различал две дюжины скалистых островков; их очертания дрожали и искажались в туманной завесе, поднимавшейся над потоком. Он понял, что эти утесы, несмотря на небольшую величину, могут представлять опасность для навигации – когда он рухнет в воду, аппарат станет неуправляемым.

Но судьба хранила его. Когда не помогут ни опыт, ни умение, ни мужество, можно рассчитывать лишь на удачу, на благосклонность Ирассы, богини счастливого случая. И она не подвела – флаер плавно, без резкой встряски коснулся воды. Второй удачей была высадка на Ай-Рит.

Когда течение подхватило машину и понесло ее со скоростью глиссера, Одинцов прежде всего убедился, что корпус не дал течи. Нигде не было ни капли – безусловно, флаер оставался герметичным. Тогда он положил руки на штурвал и через пять минут выяснил всю тщету своих стараний по управлению суденышком. Небольшие стреловидные крылья торчали над водой, так что он не мог менять направление, опуская левые или правые закрылки. Хвост, похоже, сидел в воде, и при первой попытке сманеврировать горизонтальным рулем машина как будто стала поворачивать; затем раздался сухой треск, и хвостовые рули обломились. Одинцов уже не сомневался, что такая судьба постигла бы и закрылки, окажись они пониже; в этом стремительном мощном потоке надо было тормозить весьма осмотрительно.

Мимо начали проноситься острова – один, другой, третий.

Скалы, то сглаженные и источенные водой, то острые, угрожающе-черные в своей первозданной наготе, смутно маячили сквозь белесое марево, неожиданно выплывая то слева, то справа. Одинцов чувствовал себя так, словно мчался со скоростью пятидесяти километров в час на неуправляемом автомобиле среди хаоса палаток и лотков восточного базара; впрочем, там он рисковал врезаться в посудную лавку или раздавить десяток дынь, а здесь дыней был он сам. Конечно, пятьдесят километров – небольшая скорость для привычного человека, но врезаться на ней в гранитный утес было бы весьма неприятно.

Он открыл дверцу, высунулся наружу и сразу же поспешно захлопнул ее. Там был ад, влажный душный полуденный ад! Он почувствовал жалящее прикосновение солнца, почти невидимого за клубами пара, и понял, что в этой раскаленной атмосфере не продержаться и часа. Огоньки на пульте тревожно замигали, и струйки прохладного воздуха коснулись его затылка – видимо, климатизатор включился на полную мощность. Температура в кабине все же начала расти, и какое-то время Одинцов со страхом думал, что сварится, будто яйцо. К счастью, где-то на тридцати градусах было достигнуто равновесие между притоком тепла снаружи и титаническими усилиями кондиционера – вполне приемлемо для человека, попавшего в консервной банке в котел с кипящим супом. Оставалось надеяться, что энергии в аккумуляторах хватит еще на несколько часов – или суток, смотря по обстановке.

Однако уже через час флаер выбросило на галечный пляж Ай-Рита. Одинцов просидел в машине до ночи, потом, захватив весь свой арсенал – чель, клинок, кинжал и арбалет – отправился исследовать остров. Тут-то он и напоролся на аборигенов, занимавшихся рыбной ловлей. К счастью, троги были вооружены только копьями и грубым подобием сетей, так что их первая попытка завладеть большим соблазнительным куском мяса, каким представлялся им пришелец, кончилась неудачей.

Когда на сцене появился Бур в сопровождении лучников, Одинцов уже добивал шустрых рыболовов. Вождь быстро проникся уважением к его искусству и стальным клинкам и поступил согласно традиции: пришелец был рекрутирован в племя, а двадцать свежезабитых туш отправились в котел. Затем странный предмет, на котором чужак спустился с небес, вытащили на берег и спрятали в глубокую нишу под выступом скалы; на этом эпизод первого знакомства, несколько бурного и нервозного, завершился.

Через три-четыре дня Ай-Рит был атакован очередной бандой переселенцев, и Одинцову пришлось отработать свой долг в двадцать покойников, после чего он был окружен знаками почтения и восторга. К тому времени он уже выучил местный язык, все триста слов от первого до последнего, и мог оценить сокровища, которые ему предлагались: лучший кусок мяса, трех самых толстых самок, почетное место у костра рядом с вождем и предводительство над третью воинов племени. Одинцов потребовал только отдельную пещеру с запасом циновок и печеную рыбу на чистом каменном блюде (понятие чистоты у трогов было весьма растяжимым; заметив, как женщины вылизывают его «тарелку», он в дальнейшем мыл ее сам). Кроме того, он наложил строжайшее табу на свой аппарат и прочие вещи, а затем, с маха перерубив мечом пару бревен, наглядно показал, какой будет мера пресечения. Бур грозно рявкнул, подтвердив слова пришельца, и повел глазами в сторону котла; итак, союз был заключен.

Теперь, валяясь на пропотевших циновках – в пещерах тоже было жарковато, – Одинцов предавался мрачным раздумьям. Виролайнен, научный руководитель Проекта, вроде бы оставил его в покое и не пытался больше гипнотизировать во сне – может, отчаялся включить механизм возвращения или готовил другую каверзу. Но и без этих ментальных атак Одинцов ощущал, что слабеет духом. Сны его тревожили, то соблазняя, то устрашая; снились ему прекрасная Лидор, его нареченная, и генерал Сергей Борисович Шахов, и оба умоляли его вернуться – только куда? В Айден, в родовой замок бар Ригонов, где обитала Лидор, или на Землю, в Баргузин? Еще снились пытки, каким он был подвергнут в Могадишо, джунгли, подожженные напалмом, бесплодные афганские ущелья, свист пуль и треск пулеметных очередей, минное поле, где он подорвался и получил осколок, едва не дошедший до сердца. К телу Рахи, молодого нобиля, все это не относилось, но память Одинцова не умолкала, воскрешая одну картину за другой: лица его покойных сослуживцев и бойцов, дебри Никарагуа, степи Анголы, лагерь партизан, атаки и ретирады, раны и кровь. Иногда снилось приятное: опочивальня милой Лидор или кабачок в Оконто, где он умял с приятелями-гвардейцами тушеного удава.

Страхи и соблазны! Еще неделя-другая, думал Одинцов, и он, пожалуй, без помощи Виролайнена распечатает ту потаенную дверцу, где начинается обратный путь… Мысль об этом была нестерпимой, так как имелась масса обстоятельств, по которым он не хотел возвращаться. Скажем, нераскрытый секрет; он так и не добрался до Юга, не выяснил, кто таится за двойной линией Великого Болота, люди или иные существа, пришельцы со звезд или аборигены этого мира. Еще была Лидор… если куда и вернуться, так в древний замок бар Ригонов, к прекрасной златовласке… Да и старый целитель Арток бар Занкор, и верный Чос, и славный хайритский вождь Ильтар Тяжелая Рука тоже кое-что значили! Не хотелось отбыть восвояси, не повидавшись с ними… Наконец, был еще он сам – вернее, ладное, крепкое, молодое тело и лицо, в котором от Арраха Эльса бар Ригона оставалось уже совсем немногое. Если бы он мог забрать все это с собой! Если бы мог!

Одинцов шумно вздохнул, чувствуя влажную липкую испарину на коже. Под многометровым щитом скалы было не так жарко, как на Поверхности, но все-таки камень даже ночью оставался нагретым до двадцати семи-тридцати градусов. Днем температура еще повышалась, и от зловония и вечной духоты, царивших в пещере, было совсем невтерпеж. Гнусная клоака! Хуже, чем пустыни и тропические джунгли на любом из земных континентов!

За циновкой, загораживающей вход, послышалось осторожное сопенье, потом в каморку просунулась голова. Кто-то из молодых… подросток, которого Бур использует на посылках… как его – Квик, Квок, Квак? Одинцов не мог вспомнить его имя.

Квик-Квок-Квак, от великого почтения втянув носом воздух, хрипло произнес:

– Бур послал… Ты идти, смотреть мясо!

Придется идти, смотреть мясо, то есть пленников. Как ни крути, он был третьим человеком среди айритского клана, занимая почетное место после Бура, вождя, и Касса, дряхлого колдуна. Но Касс по большей части только заговаривал раны; его уже не интересовали ни женщины, ни даже мясо, которое он не мог разжевать из-за отсутствия зубов.

Одинцов поднялся, застегнул на талии пояс с кинжалом, влез в плетенные из коры сандалии и направился к выходу. Квик-Квок-Квак, подобострастно изогнувшись, отвел циновку в сторону, затем потрусил следом – в качестве почетного сопровождения.

Пленники, десятков шесть, были уже построены на берегу у озера, между котлом и дровяным складом. Неведомо по какой причине, лишайник над этим местом люминесцировал сильнее всего, и хитрый Бур всегда разглядывал здесь новое пополнение, решая: кого в котел, кого в соплеменники. На этот раз немедленная смерть чужакам не грозила, ибо трупов после ночной битвы было предостаточно. Их уже разделывали в отдаленном углу огромной пещеры, и Одинцов старался не смотреть в ту сторону.

Почесывая волосатый живот, под которым свисал огромный пенис – не меньше, чем у носорога, как всегда казалось Одинцову при взгляде на этот чудовищный инструмент, – вождь неторопливо прохаживался вдоль шеренги пленных в сопровождении десятка воинов с дубинками. Ему надо было выбрать двенадцать самцов и пять самок, чтобы возместить потери в недавнем бою. Одинцов во время этой важной операции выполнял роль советника и ассистента.

Он подошел и встал рядом с вождем, возвышаясь над ним на целую голову. Бур повернулся к нему всем корпусом; мощные мышцы перекатились под клочковатой рыжей шкурой, когда вождь вытянул лапу в сторону шеренги.

– Ты смотреть, Од, смотреть хорошо! Вот это… это – не мясо! Это – хорошо! Это – сильный, толстый… Од хочет?

Отсутствие родов, спряжений и склонений в языке айритов делало речь вождя несколько путаной, что искупалось жестами. Одинцов проследил направление вытянутой руки Бура и мысленно охнул. Ему опять предлагали самку! Все правильно: крепкую толстую самку с грудями, свисавшими до пупа.

– Толстый, очень-очень толстый, – продолжал нахваливать свой товар Бур, и кончик его пениса дрогнул от вожделения. – Од и этот толстый – хорошо! – Он облизал пересохшие губы.

Одинцов отрицательно покачал головой:

– Нет. Бур и этот толстый – хорошо, очень хорошо! Бур – вождь, Бур – первый, Бур брать самый-самый толстый!

Бур огорченно вздохнул, подарив тем не менее толстой самке многообещающий взгляд.

– Другой? – вежливо поинтересовался он, поведя лапой вдоль шеренги, в которой было не меньше половины женщин. – Од хочет другой?

– Нет. Все самый толстый – Бур. Остальные – мясо.

Ему нелегко дались эти слова, хотя он ничего не мог изменить. Конечно, все остальные – в котел. Иного исхода не существовало.

– Од – хорошо? – сказал вождь с явно вопросительной интонацией. Нахмурив лоб, он построил более сложную фразу: – Од – здоров?

– Здоров, как окопная вошь! – подтвердил предмет его отеческих забот и, вырвав у ближайшего стража дубинку, переломил ее о колено. – Од здоровее орангутанга! Но это не значит, что он будет жрать обезьянье мясо и заваливать этих вонючих самок!

Бур, смущенный потоком незнакомых слов, произнесенных вдобавок на русском, почесал темя. Все-таки этот Од ненормальный! Не хочет самку! Правда, к нему, к вождю, проявляет полное почтение… Конечно, Бур выберет самок, половину руки… или даже больше… Мяса вдоволь, и можно прокормить еще пару-другую женщин…

Он мотнул головой, приглашая Одинцова проследовать вдоль строя.

– Бур, Од идти, смотреть дальше. Смотреть хорошо! Выбирать!

Два предводителя сделали несколько шагов, потом Бур остановился и ткнул кулаком в челюсть крепкого кривоногого парня.

– Это! – Затем он критически осмотрел соседа избранника, покачал головой и вдруг оживился – следующей стояла упитанная молодая самка. Вождь ткнул ее тоже. – Это? – Он вопросительно посмотрел на Одинцова.

– Это, это! – подтвердил его ассистент. Что ж, выглядели эти троги не хуже остальных.

Еще несколько шагов.

– Это, это, это, это! – Кулак вождя работал без перерыва. Одинцов вел подсчет.

Они подошли к концу шеренги.

– Это, это, эт…

– Хватит! – Одинцов положил ладонь на волосатое плечо.

– Рука… половина руки… и два! – Свои вычисления он сопроводил наглядной демонстрацией: растопырил перед физиономией Бура пальцы обеих рук, потом – одной, потом показал еще два пальца.

Вождь в раздумье поскреб отвислую нижнюю губу.

– Два? – спросил он, в свою очередь показывая два пальца.

– Два – толстый? Хорошо?

– Хорошо, – согласился Одинцов. Кто он такой, чтобы возражать вождю, если тому угодно увеличить свой гарем еще на пару самок? В конце концов, они хотя бы будут избавлены от котла!

Он сделал шаг вперед и увидел темные молящие глаза, странно живые и блестящие на неподвижном обезьяноподобном лице. Юноша, почти подросток… Коренастый, но крепкий и сильный; длинные руки с цепкими пальцами свешиваются едва ли не до колен, сквозь курчавый, еще редкий мех проглядывает коричневая кожа, губы довольно тонкие – для трогов, конечно. Но главное – взгляд! Этот парень хотел жить, в отличие от остальной толпы живого мяса, примирившегося со своей участью. Такое желание подразумевало и более тонкие чувства… во всяком случае, можно было надеяться, что они существуют.

Одинцов резко остановился и ткнул юношу кулаком в челюсть – точно так же, как Бур.

– Это!

Вождь, презрительно скривившись, оценил его выбор.

– Нет толстый! – вынес он вердикт. – Нет хорошо! Мясо!

– Это! – настойчиво повторил Одинцов, снова ткнув парня, на сей раз в ребра. – Это! Это – Од – хорошо!

– Од – хорошо? – Губа у Бура недоуменно отвисла. При слове «хорошо» мысли вождя работали в определенном направлении, а эротических изысков более цивилизованных обществ троги пока не ведали.

– Од – хочет – себе – второй! – пустился в объяснения Одинцов. Числительные играли важную роль в иерархии клана трогов.

Первый означало главный, старший. Второй, в определенных ситуациях, указывало на помощника, заместителя и вообще близкое к первому лицо.

– Это – второй – Од! Второй – Од – хорошо!

Бур как будто понял. Что ж, у него, вождя, был свой помощник-посыльный, этот самый Квик-Квок-Квак. Значит, Оду тоже необходим парень… скажем, носить его оружие, мыть каменное блюдо и чесать пятки. Вот только…

Вождь снова оглядел юношу и с сомнением пробормотал:

– Нет толстый… Плохо… – Он поискал глазами в группе усыновленных счастливчиков и кивнул на самого рослого. – Вот этот – хорошо! Толстый! Руки – толстый, ноги – толстый, голова – толстый! Это – второй – Од! Хорошо?

– Нет! – Одинцов яростно сверкнул глазами; этот спор уже начинал ему надоедать. – Руки толстый – хорошо! Ноги толстый – хорошо! Голова толстый – плохо! Это, – он хлопнул своего избранника по макушке, – голова хорошо! Од хочет это!

Бур, собственно, не собирался пререкаться – тем более что в самом конце шеренги имелась парочка на удивление толстых и аппетитных самок. Вождь устремился к ним, небрежно махнув лапой в сторону темноглазого юноши:

– Хорошо! Это – Од – хорошо!

Одинцов ухватил парня за руку и выдернул из шеренги смертников. Тот широко раскрытыми глазами уставился на своего спасителя и господина. Приложив ладонь к груди, Одинцов назвал свое имя, стараясь говорить медленно и отчетливо:

– Я – Од. Од! Хо-зя-ин! Ты?..

– Мой звать Грид. Грид помогать тебе. Грид – твой второй! Грид – рядом, всегда! Грид – не мясо! Грид помогать Од!

Стараясь понять эту небывало длинную для трога речь, Одинцов не сразу сообразил, что слышит знакомые слова. То был невнятный, почти неразборчивый и исковерканный до невозможности, но несомненно айденский язык!

Глава 2 Баргузин

Генерал Шахов стоял у окна своего кабинета, хмурясь и глядя в парк. Ели и сосны были зелеными, но клены, березы и тополя уже оделись осенним золотом, точно напоминая, что время летит, а дело не двигается с места. Восемь месяцев прошло, как Одинцов погрузился в Зазеркалье, исчез, оставив в криотронном бункере свою изношенную плоть. Он был, без сомнения, живым; тело, хранившееся в гипотермии, не погибло, и, значит, на Той Стороне его не сожгли, не зарезали, не съели. Почему же он не возвращается?.. Это было загадкой, которую Сергей Борисович Шахов, руководитель баргузинского Проекта, разгадал уже давно. Не возвращается потому, что не хочет… Должно быть, в рай попал!

Мысль о рае преследовала его не первый день, перекликаясь с другими, не столь приятными соображениями. Что писать в отчете? Больше полугода он кормил обещаниями руководство в Москве и финансировавший исследования Фонд МТИ[1], нанизывая расплывчатые фразы о большом успехе, кардинальном прорыве, о первом погружении в иную реальность, которое длится не секунды, но дни. Между тем дни складывались в недели, недели – в месяцы, а испытатель не возвращался, словно на Той Стороне попал к молочным рекам и кисельным берегам. Возможно, так оно и было.

Академик Виролайнен, сидевший вместе с Еленой Гурзо на диване, кашлянул, и Шахов обернулся. Научный глава Проекта и психолог выглядели торжественно: он – в темном костюме-тройке и при галстуке, подпиравшем морщинистую шею, она – в строгом платье и туфлях на высоком каблуке. Как-никак знаменательный день! – подумалось Шахову. Все же Виролайнен выполнил обещанное: монтаж дополнительных блоков к главной установке завершен, система проверена и готова к работе. Вспомнив, во что это обошлось, он ощутил легкое головокружение. В случае неудачи за эти средства не отчитаешься, а виноватым будет кто?.. Само собой, генерал Шахов! Тут же последуют оргвыводы: передать Проект в другие руки, а Шахова на пенсию. Скорее всего, Иваницкого пришлют, с тоской решил он; Иваницкий давно метит на его место.

– Не волнуйтесь, Сергей Борисович, – сказал Виролайнен, – все пройдет нормально. Вашу военную поговорку помните? Или голова в кустах, или грудь в крестах… На этот раз будут вам кресты!

– Хорошо бы не на кладбище, – буркнул Шахов и покосился на пустое кресло за своим столом. Казалось, призрак генерала Иваницкого уже примеряет к нему задницу, сверкая лампасами на форменных штанах.

– Установка в том режиме, в котором отправляли Одинцова, все параметры проверены, – заметил академик. – Где бы ни находился якорь, наш «ходок» окажется поблизости. Собственно, он оккупирует разум и тело того существа, что ближе всего к Одинцову. В расчетах я уверен, а протокол испытаний вы сами читали и подписали. Так что не вижу повода для волнений.

«Ходоками» в Проекте назывались испытатели, которых Виролайнен, открывший эффект ДС[2], посылал в Зазеркалье или на Ту Сторону. Ни один «ходок» не продержался и минуты в новых мирах, и поступившие от них сведения были отрывочными, неясными, не позволявшими произвести даже предварительный анализ. Никто не продержался, кроме Георгия Одинцова, и счет здесь шел не на минуты, часы или дни – на месяца. Это позволяло рассматривать Одинцова как якорь, заброшенный в иную реальность, и отправлять к нему гостей. Во всяком случае, так утверждал Виролайнен, включивший в свою установку модуль наведения на цель.

Шахов, заставляя себя успокоиться, вызвал секретаршу, велел подать чаю с лимоном, затем подошел к столу и сел, выпихнув из кресла призрак Иваницкого. Запуск намечался вечером, шесть испытателей ждали приказа, и оставалось только выбрать самого крутого и надежного. Двое из спецподразделений ГРУ, десантник, морской пехотинец и два бойца из «Альфы»… Все великолепно подготовлены, и Шахов послал бы любого, но у Гурзо имелись свои соображения.

Глотнув чая, генерал покосился на список. Первой шла фамилия Манжулы.

– Лейтенант Манжула, десантник, – произнес он. – Что скажете, Хейно Эмильевич? И вы, Елена Павловна?

Виролайнен пожал плечами и сделал красноречивый жест: мол, транспорт за мной, а остальное мне до лампочки. «Ходоки» не входили в сферу его интересов; он был человеком суровой советской закалки и рассматривал испытателей как расходный материал. Не один, так другой… Людей было много, а агрегат, переносивший их на Ту Сторону, являлся вещью уникальной и более ценной для Виролайнена, чем вся команда «ходоков».

– Манжула… – повторила психолог, затем вскинула взгляд к потолку и погрузилась в раздумья. – Рекомендация отрицательная. Не то чтобы глуповат, однако… Пожалуйста, следующего, Сергей Борисович.

– Капитан Реваз Бараташвили, ГРУ.

– Слишком горяч и неуравновешен. Не советую.

– Так вы всех похерите, милейшая Елена Павловна, – проворчал Шахов. – Бараташвили дважды погружался, причем с неплохими результатами. – Он включил компьютер и выбрал нужный файл. – Вот… Смел, решителен, упорен…

– Опрометчив и упрям, – возразила психолог. – Чего вы от меня хотите, Сергей Борисович? Толкового совета или…

– Ладно, ладно! – Генерал махнул рукой. – Не будем спорить! Третьим идет Василий Шостак, лейтенант, тоже из ГРУ. Ваша оценка?

– Этот подходит, – коротко заметила Гурзо. – И Ртищев из «Альфы» тоже. Он четвертый в вашем списке.

– Да. Еще один из «Альфы», капитан Смирницкий. Последний – морпех Бабанин, старший лейтенант. Что скажете о них?

– Кандидатуры, равноценные Шостаку и Ртищеву, но все же рекомендую их отставить.

– То есть либо Шостак, либо Ртищев… – с задумчивым видом произнес генерал. – Но почему, Елена Павловна?

– Тот и другой – любимые ученики Одинцова. Может быть, «любимые» слишком сильно сказано, но он их отличал. Определенно отличал! Я полагаю, что с ними он будет говорить охотнее. Ведь он не… – Женщина смолкла.

– Да? – поторопил ее Шахов.

– Будем откровенны, Сергей Борисович: Одинцов не хочет возвращаться. О причинах и мотивациях мы можем лишь гадать. Вдруг он попал в очень приятное место, случайно занял высокую позицию или оказался в обстоятельствах, что превалируют над памятью о нашем мире, над прежней его жизнью, над всем, что он оставил здесь. В такой ситуации он может отказаться от любых контактов… Во всяком случае, я этого не исключаю и потому советую послать людей, которым он благоволил.

– Разумно, – согласился Шахов. – Ваше мнение, Хейно Эмильевич?

– Посылайте любого, – проскрипел академик. – Я гарантирую доставку, а психология мне не интересна. Захочет он говорить с «ходоком» или нет – его дело, но наш гонец, попавший на Ту Сторону, что-то увидит и вернется с данными.

Лишь бы их хватило для отчета, подумал Шахов и, вытащив ручку, подчеркнул две фамилии. Ртищев или Шостак… Решено! Один из них уйдет сегодня вечером в Зазеркалье.

В рай?..

Глава 3 В Зеленом Потоке

– Хозяин! Хозяин! Скала!

Одинцов открыл глаза. Грид тряс его за плечо, показывая рукой вперед, где за облаками белесого тумана маячило нечто массивное, темное.

Мгновенно сдвинув дверцу кабины со своей стороны, он выставил наружу протянутое Гридом весло и начал грести изо всех сил, упираясь коленом в пульт. Брызги летели фонтаном; каждый раз, когда он погружал лопасть в воду, быстрое течение пыталось вырвать весло из рук. Сбоку раздался слабый шорох – молодой трог без напоминаний открыл вторую дверцу и, навалившись всем весом на грубо оструганную рукоять шеста, тормозил.

Скала приближалась, вырастая с каждой секундой. Неприятное место, совсем непохожее на галечный пляж Ай-Рита! Черные лоснящиеся камни в кружеве пены торчали из воды, образуя первую смертоносную линию укреплений. Над ними нависал мрачный утес, покрытый пятнами соли, изъеденный у основания стремительным потоком. Зеленовато-синие струи били и резали его, но он еще сопротивлялся – и будет бороться еще многие годы, пока в один прекрасный день, подточенный у самых гранитных корней, не рухнет в волны с оглушительным грохотом. Этот грядущий катаклизм мало волновал Одинцова; он старательно греб, пытаясь удержаться в той струе течения, которая огибала скалу на безопасном расстоянии.

Рев прибоя, набегавшего на берег, громом отдавался в ушах. Черные и серые клыки мелькнули в пятнадцати метрах от суденышка и торопливо умчались назад; они проскочили мимо острова секунд за тридцать.

– Чуть в Полночь не съехали, дружок! – сказал Одинцов на русском и, перейдя на айденский, похвалил: – А ты у меня молодец! Старательный парень!

Грид понял и расплылся в улыбке. В отличие от своих мохнатых соплеменников он умел улыбаться почти по-человечески.

Одинцов вытащил весло, швырнул его назад, за пилотское сиденье, и закрыл дверь. Грид старательно повторил все манипуляции с веслом. Кабина была полна пара, и климатизатор, расположенный где-то в хвостовой части, жалобно стонал и завывал. Иногда Одинцов с ужасом задумывался, хватит ли до конца пути энергии в аккумуляторах – или что там еще питало их драгоценный кондиционер? Шел уже третий день плавания, а суденышко преодолело всего пару тысяч километров – или чуть больше.

Правда, они путешествовали только днем. Ночью с воды скалы были почти незаметны за дымкой тумана, хотя Одинцов предусмотрительно отправился в путь, когда Баст, серебристый спутник Айдена, приближался к полнолунию. Еще в первые сутки, в светлое время, он уяснил – не без помощи Грида, – что возникающие по курсу островки нужно различать за километр; тогда, при умелом обращении с веслом, их удавалось обогнуть. Времени хватало лишь на сорок-пятьдесят яростных гребков; километр они проскакивали за минуту.

Грид оказался настоящим кладезем знаний по части навигации в Потоке. Теперь Одинцов благословлял то мгновение, когда вытащил его из шеренги пленников, ибо без этого парня вряд ли смог бы пережить первый день плавания. Солнце еще висело на локоть над горизонтом, а молодой трог уже начал присматриваться к возникающим впереди островкам, иногда даже высовываясь на секунду-другую из кабины и втягивая воздух широкими ноздрями. Одинцов быстро сообразил, что его спутник ищет удобную и надежную гавань, что-то наподобие бухточки с галечным пляжем на западной оконечности Ай-Рита. Таких островков попадалось немало, чуть ли не каждый пятый, но Грид браковал их один за другим. Наконец, издав протяжный возглас, он торопливо сунул в руки Одинцову весло. Тот повиновался и стал грести, полагаясь на инстинкт дикаря и оставив расспросы на потом.

Они благополучно пристали к крошечному острову, почти начисто разъеденному теплым соленым потоком. Однако камни его все еще торчали над водой на три-четыре метра, и между ними пряталась бухточка с отлогим, усеянным галькой дном. Юный трог и его хозяин вытянули флаер, ставший заурядной лодкой, за линию прибоя, потом отправились с копьями на рыбную ловлю.

Солнце садилось. Одинцов знал, что этот предзакатный час особенно ценился у трогов, как и начало рассвета. В эти минуты можно было находиться на поверхности, а скупой солнечный свет все же был ярче сияния Баста и помогал рыбакам выслеживать добычу. Грид ловко обращался с копьем, и вскоре на плоской вершине гранитного обломка, раскаленного за день так, что нельзя было приложить руку, уже пеклись выпотрошенные тушки нескольких рыбин.

В эту ночь, и в следующую тоже, Одинцов вел долгие трудные беседы со своим «вторым». На Ай-Рите он прожил с Гридом восемь дней, дожидаясь подходящей фазы Баста, но узнал немногое. Все время занимала подготовка к побегу, которая велась с максимальной осторожностью, хотя Одинцов давно отучил местную публику совать нос в свои дела. Работы хватало. Он размонтировал и выбросил заднее сиденье в кабине флаера, чтобы освободить место для припасов; нашел шесть длинных дубинок и, обстругав кинжалом толстые комли, изготовил грубое подобие весел; наконец отобрал десяток прочных копий, рассчитывая, что они пригодятся в качестве шестов. Мешки из рыбьей кожи с запасом пресной воды, высушенным лишайником и вяленой рыбой довершили снаряжение путников; больше из пещерного мира брать было нечего – разве что лук со стрелами для Грида. Все это добро, включая мешок Одинцова, пришлось потихоньку перетаскивать во флаер. К счастью, Бур и его подданные, притомившись от обильных пиршеств, большую часть суток спали. В остальное время вождь ел или делал «хорошо» с новыми самками.

В одно прекрасное утро Одинцов с помощником не вернулись в айритские пещеры. Дождавшись, пока последний из рыболовов скроется в темном отверстии тоннеля, они выложили дорожку из бревен от флаера к берегу и скатили по ней аппарат в воду. Весил он немного, однако остатки плотов, на которых прибыли соплеменники Грида, до сих пор не убранные, порядком облегчили труд.

После, на островке, удаленном от Ай-Рита на пятьсот километров, Одинцов учинил подробный допрос своему проводнику. Через пару часов выяснилось, что Грид невероятно сметлив и понятлив – по меркам трогов, разумеется. Он знал несколько сотен айденских слов – может быть, даже тысячу – и понимал вдвое больше. Этот поразительный факт вначале ошарашил Одинцова, но вскоре выяснилось, что его помощник родом с самых Верховьев, из тех краев у Западного океана, где берет начало Зеленый Поток. Его племя было гораздо более развитым, чем айритские троглодиты. Как поведал Грид, его клан произошел от смешения местных трогов с людьми, прибывшими с севера на большой лодке; случилось же это в незапамятные, почти легендарные времена – как подозревал Одинцов, лет сто или двести назад.

Но главное заключалось в том, что какие-то айденские мореходы сумели пробиться до самого экватора по водам Западного океана! Бар Занкор, мудрый целитель, рассказывал Одинцову о нескольких морских экспедициях на Юг – конечно, пропавших без вести, – и теперь было ясно, чем закончилась одна из них. Видимо, айдениты не смогли вернуться и осели на островах Потока доживать жизнь среди мохнатых троглодитов. Возможно, они даже истребили мужчин какого-то местного племени и, не питая брезгливости к их женщинам, произвели расу метисов, к которой принадлежал Грид.

В его клане, многочисленном, плодовитом и занимавшем довольно крупный островок, не практиковали каннибализма. Из океана в Верховья Потока довольно часто попадала крупная рыба и еще какие-то гигантские существа, похожие, по описанию юноши, на морских змеев. Иногда их выбрасывало на берег; иногда они несколько дней пытались преодолеть течение под защитой острова и вернуться в океанский простор. Обессилев, эти горы мяса, жира и прочных костей становились легкой добычей.

Пищи, как правило, хватало всем. Случались, однако, и плохие годы, когда не удавалось поймать больших морских зверей, и тогда часть молодежи уходила вниз по Потоку в поисках нового дома. Такие походы – без возврата, ибо никто не сумел бы выгрести против течения, – случались и в другие времена, уже не в силу необходимости, а из-за любопытства и тяги к странствиям. Как понял Одинцов, Верховья Потока были уже все заселены народом Грида, и молодежь продолжала двигаться на восток, вытесняя исконных трогов или смешиваясь с ними.

Далеко не везде путников встречали с оружием в руках. От побережья Западного океана на тысячу километров простиралась область, где пришельцы с Верховьев были желанными гостями. С ними менялись женщинами и охотно оставляли у себя их мужчин; иногда десяток-другой местных присоединялся к их каравану. Партия, с которой плыл Грид, состояла из метисов уже едва ли на десятую часть, и все они – если не считать нынешнего спутника Одинцова – пали в битве на айритской скале. Остальные были обычными трогами – может, чуть полюбопытней, чем сородичи Бура.

Из этих рассказов Одинцов уяснил одно – его угораздило шлепнуться в середину Потока, в самый людоедский, самый мерзкий край. А места дальше на восток были еще хуже, еще омерзительней.

На вторую ночь, поужинав опостылевшей рыбой, он продолжил расспросы. На этот раз его интересовала навигация. Они с Гридом могли плыть днем благодаря драгоценному климатизатору и чудесным свойствам корпуса их суденышка, не пропускавшего солнечной радиации. Но как же путешествовали примитивные мореплаватели Верховий?

Выяснилось, что они передвигались на своих плотах потихоньку, полегоньку, плыли лишь полтора-два часа в сутки, покрывая за переход от шестидесяти до ста километров. В принципе, за два месяца странники могли добраться от Западного до Южнокинтанского океана, но гораздо раньше они либо попадали в котел, либо оседали в более гостеприимных местах.

Очередной бросок совершался вечером, перед закатом солнца, и никто не мог предугадать, что встретит их в конце дороги. Путники могли вообще не обнаружить подходящего для высадки островка, и тогда их ожидало ночное плавание в неизведанных, полных опасностей водах. Троги, пещерные жители, хорошо видели в темноте, но даже они не сумели бы разглядеть сквозь туман внезапно появившуюся по курсу скалу. Видимо, многие плоты гибли именно таким образом; Одинцов помнил, что иногда течение выносило на пляж Ай-Рита отдельные бревна.

Если находился подходящий остров, пришельцы высаживались и принимали бой либо начинали мирные переговоры. Существовала, однако, и третья возможность, о которой Одинцов уже знал: скала могла оказаться необитаемой. Это относилось к тем вершинам подводного хребта, в которых не было пещер, и каждый такой случай с равной вероятностью сулил путникам-трогам жизнь или смерть. Если на острове имелись глубокие ниши, трещины или хотя бы заполненные спокойной водой каналы между камнями, то, навалив сверху плоты на манер кровли, можно было пересидеть светлое время суток. Не каждый дотягивал до вечера, однако основная часть переселенцев выживала. Если же островок представлял собой голый монолитный утес, погибали все.

Вероятно, и троги, и соплеменники Грида обладали врожденным чутьем, помогавшим делать верный выбор. Большую роль здесь играло множество едва уловимых факторов, чуть заметных признаков, среди которых важнейшим являлся запах. По-видимому, таким образом Грид отличал обитаемые островки, хотя Одинцов не мог представить, что именно вынюхивает его спутник. Запах дыма? Смрад фекалий и человеческих тел? Как ухитрялся Грид учуять эти признаки жизни сквозь стену пара, на расстоянии нескольких сотен метров?

Однако он делал это и, учитывая, что они с Одинцовым представляли слишком незначительную боевую силу, выбирал необитаемые груды камня. Впрочем, даже обостренный инстинкт дикаря имел свои пределы. На шестую ночь, когда путники уже приближались к устью Зеленого Потока, Грид ошибся.

На закате они подплыли к двум почти одинаковым островкам, расположенным друг за другом на расстоянии километра. Поведение молодого трога вдруг стало неуверенным; он нюхал воздух и, морща лоб, всматривался в быстро надвигавшийся берег. Они еще могли свернуть и направиться ко второй скале, но с каждой секундой произвести такой маневр становилось все труднее. Наконец Грид решил возложить выбор на своего хозяина.

– Люди. – Он вытянул волосатую руку к темнеющим впереди утесам. – Там… там…

– На первом? На втором камне? – попытался уточнить Одинцов, знавший, что в словаре его спутника отсутствует слово «или».

– Первый… второй… Грид не знает… – В темных глазах плавала растерянность.

Островки расположены слишком близко, запахи смешиваются, догадался Одинцов. Возможно, обитаемы оба; возможно, только один. Из тактических соображений проверку надо было начинать с первого – тогда хотя бы оставался шанс сбежать на второй. Он уверенно вытянул руку в сторону каменистой отмели:

– Сюда! Плывем сюда!

Десяток мощных гребков, и волны выбросили флаер на галечный пляж. Одинцов осторожно высунул голову из-под прозрачного колпака и поглядел на запад – оранжевое солнце садилось в тучах. Хотя до заката было не меньше двух часов, можно, пожалуй, рискнуть и выйти наружу.

Грид не раздумывал. Он уже стоял на берегу, плотно, как учил хозяин, задвинув за собой дверцу. Юноша принюхивался, покачивая лохматой головой, и с каждой секундой его огромные губы кривились все сильнее и сильнее. Ошибка, понял Одинцов и, прихватив чель, без колебаний выбрался наружу.

– Люди? – спросил он, широким жестом обведя скалу.

– Люди, – с убитым видом подтвердил Грид и, подумав, добавил: – Много люди… плохой, очень плохой. Для этот люди хозяин, Грид – мясо…

– Надо убираться отсюда, – произнес Одинцов, чувствуя, как по его вискам, груди и спине струится пот. Висевшее низко над горизонтом солнце даже сквозь тучи палило немилосердно, но с востока, с океанских просторов, чуть заметно тянуло свежим ветерком – скорее намеком на ветерок, чем настоящим бризом.

Кивнув Гриду, он сунул оружие обратно в кабину и навалился справа на острое крыло аппарата. Его спутник пристроился с другой стороны, и суденышко, скрипя днищем по камням, поползло к линии прибоя. Их босые ноги погрузились в воду по щиколотку, затем – по колено; флаер закачался на волнах. Теперь надо было провести его метров тридцать вдоль берега спокойной бухточки и обогнуть мыс – там стремительное течение подхватит легкий корпус и помчит к другой скале. Главным в этой операции было вовремя залезть в кабину, но Одинцов давно разработал надежную страховку.

Когда они приблизились к монолитному камню, похожему на голову припавшего к воде пса, за левой щекой которого ревел Поток, Одинцов, толкавший аппарат со стороны берега, открыл дверцу и вытянул из-под сиденья веревку. Он обвязал ее вокруг пояса и перебросил второй конец Гриду – тот уже сдвинул секцию прозрачного фонаря со своей стороны. Вскоре они оба болтались на концах каната метров пяти длиной, протянутого через кабину; это несколько снижало их подвижность, зато являлось полной гарантией того, что стремительный Поток не отбросит их от суденышка.

Набегавшее течение прижимало легкий флаер к скале, острый край стреловидного крыла царапал по камню, прямо по нижней челюсти гранитного пса. С усилием толкая вперед скользкий от влаги корпус, Одинцов пробирался у самого утеса, под низко нависшим козырьком – широким «собачьим носом». Грид пыхтел с другой стороны; там было глубже, и он шел по пояс в воде.

Вдруг они оба почувствовали, как быстрое течение, подхватив флаер, потащило его прочь от берега. Одинцов уцепился за высокий порожек, готовясь нырнуть под колпак. Грид, согнув колени, стоял с другой стороны, ухватившись левой рукой за спинку кресла и придерживая правой полуоткрытую дверь; нижняя половина туловища трога уже была в кабине. Неожиданно он выпрямился, задрав голову вверх – видимо, хотел бросить последний взгляд на стремительно убегавший берег.

И в следующий миг стрела, чиркнув по верху кабины кремневым наконечником, вонзилась ему в шею.

Со сдавленным криком Грид покачнулся, схватив обеими руками древко; какое-то мгновенье тело его балансировало на пороге, готовое рухнуть в поток. Одинцов, сильно дернув веревку, втащил трога внутрь и одновременно сам перевалился в кабину. Резкая боль пронзила левую икру; скосив глаза, он увидел, что из его ноги, пониже колена, тоже торчит стрела. Затем рой снарядов вспенил воду в нескольких метрах от суденышка, но через десять секунд широкая водная преграда легла между ним и лучниками.

Заскрипев зубами от боли, горечи и унижения, он погрозил берегу кулаком. Эти твари все-таки выследили их! Подобрались сверху, с макушки утеса, и пустили в ход луки и пращи! Как бы он хотел очутиться сейчас среди этого стада с клинками в руках! Злые бессильные слезы жгли глаза, из груди вырвалось глухое звериное рычание.

Через секунду он успокоился. Столь сильные эмоции являлись, несомненно, наследством Рахи; они приходили от его молодого крепкого тела, еще не знавшего ран – во всяком случае, не в таком количестве, какое накопил Георгий Одинцов за четверть века службы и командировок в «горячие точки». Но с Рахи было давно покончено, и его наследник, подтянув колени, уселся в кресло и начал спокойно взвешивать свои потери.

Первым делом он вырвал из ноги стрелу, стараясь не думать о чешуйках кремня, наверняка застрявших в ране. Затем Одинцов бросил взгляд вперед. Течение уже протащило их мимо второго островка, и километров на десять по курсу не маячило никаких препятствий. Значит, у него было как минимум минут пятнадцать.

Он развязал веревку на поясе, отрезал кинжалом небольшой кусок и быстро наложил жгут повыше раны, из которой толчками била кровь. Затем склонился над Гридом – тот, запрокинув голову, лежал в кресле.

Дела молодого трога были плохи. Безнадежны, если говорить начистоту. Стрела, попавшая в правую половину шеи, вроде бы не задела сонную артерию, но наполовину перерезала горло и проткнула мышечные ткани; кремневый наконечник вышел на два пальца под самым затылком. Возможно, в земной клинике сумели бы спасти ему жизнь, но Одинцов мог только продлить его агонию.

Тем не менее он срезал древко у самой кожи, потом, положив голову Грида себе на колено лицом вниз, сделал концом кинжала крестообразный надрез около кремневого острия и запустил пальцы в страшную рану. Юноша слабо дернулся, но сознание уже покинуло его. Одинцов нащупал закраину наконечника, сжал ее покрепче и резко дернул, протаскивая камень и дерево сквозь живую плоть. Грид захрипел; поток крови выплеснулся из сквозной раны.

Бормоча проклятья и стараясь зажать ладонью входное и выходное отверстия, Одинцов другой рукой отодрал длинный лоскут от своей набедренной повязки и начал заматывать им шею трога. Ткань сразу набухла кровью, потом кровотечение как будто приостановилось. Одинцов стащил с бедер остатки мокрой ткани, выжал ее и обмотал вокруг шеи Грида в пять или шесть слоев. Затем он достал из мешка свою рубаху, разорвал ее на бинты и занялся собственной ногой.

Ему надо было в ближайший час найти безопасное убежище, необитаемый островок, на котором можно отсидеться три-четыре дня. Он не сомневался, что Грид умрет – удивительно, как трог не погиб на месте! И он не питал иллюзий насчет своего ранения. Стрела пробила мягкую часть икры, не задев кость, не порвав связок; в другой ситуации он просто забинтовал бы эту дырку и позабыл о ней. Но сейчас его плоть ужалил кремневый наконечник, и Одинцов хорошо представлял все ужасающие последствия случившегося.

Троги никогда не пользовались отравленными стрелами, ибо в том не было нужды. Любая рана, нанесенная кремневым оружием – наконечником стрелы, копья или лезвием топора, – вскоре воспалялась из-за мельчайших каменных чешуек, отщепившихся при ударе и проникших в плоть. Дальнейшее было делом случая – либо живая ткань отторгала инородные тела и воспаление проходило, либо пораженное место начинало гноиться. Гангрена и смерть – тут не имелось других альтернатив!

Припомнив действия шамана Касса в подобных случаях, Одинцов разжевал сухой лишайник, размотал повязку на ноге и, морщась, затолкал жидкую кашицу поглубже в рану. Затем он снова туго забинтовал икру.

Прошел час. Грид тихо хрипел рядом, из-под многослойной повязки текли струйки крови, и таким же кровавым цветом наливались тучи на западе. Солнце садилось. Одинцов был теперь на сорок километров ближе к устью Зеленого Потока, и с каждой минутой гаснущего света его шансы на спасение падали. Он открыл дверцу, привстал и высунулся из кабины, стараясь не опираться на больную ногу. Так все-таки повыше… может, удастся разглядеть что-нибудь подходящее…

И он разглядел.

Впереди, уже совсем близко, горизонт словно заворачивался кверху ровной синевато-серой полосой. Эта кайма, озаренная алым светом заходящего солнца, тянулась налево и направо сколько хватало глаз; казалось, что она сливается с небом и уходит в бесконечность. Небесный купол опирался на нее, словно на нерушимое основание из сизой стали, и первые звезды робко поднимались над этим бескрайним, необъятным, замершим в безмолвном спокойствии и мощи монолитом.

Одинцов долго всматривался в горизонт, пока быстрое течение несло легкое суденышко – почти километр каждую минуту, – потом тяжело опустился на сиденье и бросил взгляд на Грида. Бедный парень! Не дожил до океана каких-то полутора часов!

Затем он погрузился в размышления. Пониже синей океанской ленты, символа простора и свободы, просматривалась россыпь черных точек – несомненно, скалистые островки в устье Потока. Левее от них, к северу, лежало нечто обширное, плоское и серое; как подозревал Одинцов, песчаная или галечная отмель. Днем там не сыщешь защиты от солнца, но светлое время можно пересидеть во флаере, если не откажет кондиционер. Хуже, что на отмели наверняка нет пресной воды, но во время предыдущей стоянки им повезло: Грид разыскал маленький источник в глубине темной ниши, где они провели ночь. Четыре ведра из рыбьей кожи были полны – там литров двадцать, не меньше…

Грид разыскал… Грид больше ничего не разыщет. Бросив взгляд на покрытое кровью и смертным потом лицо своего спутника, Одинцов решительно передвинул его на свое место и, открыв правую дверцу, начал загребать веслом.

Через несколько минут он миновал острые черные зубцы утесов, оставив их правее. Скорость течения ощутимо упала – вероятно, основной поток слегка отклонялся к югу, огибая какую-то невидимую подводную возвышенность или иное препятствие. Быстро темнело, и надвигавшаяся серая полоса, которую он принял за отмель, стала совсем не видна на фоне налившегося чернотой моря. Это образование могло оказаться чем угодно – выступающим из океанских глубин каменным плато, необозримым полем водорослей или просто иллюзией. Но вскоре под днищем флаера скрипнул песок, волны протащили его еще немного, и аппарат встал. Поздравив себя со счастливым исходом, Одинцов вылез из кабины; мокрый песок под голыми ступнями казался почти прохладным. Ему снова повезло. Жаль, что удачи не хватило на Грида…

Его сердце болезненно сжалось. Он вытащил молодого трога из кабины и устроил около фюзеляжа под коротким остроконечным крылом. Затем сам растянулся на песке, положив рядом мягкий пузырь с водой. Есть не хотелось, только пить; Одинцов чувствовал, как пульсирующий жар растекается в раненой ноге, поднимаясь все выше и выше. Ладно, до утра он доживет и сумеет забраться обратно под колпак, даже если его начнет трепать лихорадка. Главное, он выбрался из Потока, из гнусных пещер, пропитанных человеческой кровью, из этой душной мерзкой душегубки… Выбрался… выбрался… выбрался…

Теплый морской бриз овеял его лицо – может быть, то прилетел из далекой Хайры золотогривый нежный Майр, чтобы подбодрить и утешить странника. Одинцов спал, что-то шепча иногда потрескавшимися губами.

– Георгий… Георгий Леонидович… – хриплые полустоны-полурыдания пробудили его. Он приподнялся, хватая горячий воздух запекшимся ртом. В висках гремел набат, нога распухла, как бревно, а сердце судорожными толчками гнало кровь, и вместе с ней лихорадочный жар растекался по телу. Одинцов стиснул руками виски. Кажется, кто-то звал его? Во сне или наяву? Или звук его имени, которого в этом мире не знал никто, являлся порождением горячечного бреда?

– Георгий… Георгий Леонидович…

Снова! Одинцов ошеломленно завертел головой и это движение отдалось болью во всем теле. Он бросил взгляд вверх: Баст, круглый, серебристый, сияющий, висел над самым горизонтом, знаменуя конец ночи; диск айденской луны двоился перед глазах, окруженный бешеным хороводом звезд.

Лихорадка! У него, несомненно, лихорадка! Рана начала воспаляться!

Рука Одинцова скользнула к раненой ноге. Даже под повязкой чувствовалось, как она горяча. Надо очистить рану, промыть пресной водой и приложить новую порцию зелья… если оно поможет… Его дрожащие пальцы не могли справиться с завязками бинта, заскорузлого от крови.

– Больно… Горло… шея… Георгий Леонидович, что со мной?

Горло? Шея? Мгновенно видение пробитой стрелой шеи Грида возникло перед ним. Волоча ногу, тяжелую, как колода, он пополз к флаеру.

Грид по-прежнему лежал на спине, под крылом аппарата.

Замотанная тканью шея превращала его голову в какой-то выпуклый нарост, торчавший прямо из плеч. Свет луны падал ему в лицо, и Одинцов увидел широко раскрытые темные глаза, в которых плескался океан муки и отчаяния. И что-то еще… Недоумение? Упорство, с которым он пытался преодолеть страх? Но как бы то ни было, юный трог еще не умер. Он продолжал жить. Поразительно, но в этом не приходилось сомневаться! Кажется, он что-то сказал?

– Георгий Леонидович… полковник, где вы? Я ничего не вижу… отзовитесь…

Георгий Леонидович! Полковник! Он бредит? Кто мог назвать его полковником – здесь, в ином измерении, в самом гиблом месте этой планеты?

Черные губы Грида шевельнулись, и Одинцов вдруг с ошеломляющей ясностью понял, что не спит, не бредит и не является жертвой звуковой галлюцинации, порожденной горячкой. Этот трог – полуживотное-получеловек, дикарь, обитавший в подземном мире, всю жизнь прятавшийся от яростного экваториального солнца Айдена, звал его земным именем! И как звал! Молил, хрипел, мучительно выталкивая звуки из пересохшей глотки…

Протянув руку, Одинцов нашарил мягкую поверхность мешка с водой и наклонил его над подбородком трога. Струя прозрачной жидкости хлынула в черный провал рта, Грид мучительно закашлялся, потом глотнул – раз, другой… Судорога передернула его заросшее коротким рыжеватым волосом лицо.

– Так… хорошо… – Голос был тихим, но сейчас в нем чувствовалось спокойствие и какая-то сдержанная сила; неожиданно Одинцов понял, что слышит русскую речь. Он прижал мокрую ладонь к пылающему лбу; несмотря на жар и лихорадочное возбуждение, он находился в трезвом рассудке. Кажется, перед ним оборотень – такой же, как он сам! Кто-то из «ходоков»-испытателей? Ну, не повезло парню! Попал в тело пещерного троглодита, да еще полумертвого!

– Полковник, это я, Ртищев… Отзовитесь! Я знаю, чувствую… вы где-то рядом… Эта вода… Спасибо…

Память Одинцова ожила. Тренировочный зал в Баргузине, блеск снега за окном, блеск сабель на помосте и молодой лейтенант, упрямо называвший его полковником… Ртищев! Любимый ученик! Как он тут оказался? Не в Айдене вообще, а здесь, на острове у Зеленого Потока?

Одинцов коснулся щеки Грида… Нет, уже не Грида! Костя Ртищев лежал перед ним на песке под холодным светом Баста – и умирал!

– Костя, я здесь. Чувствуешь мою руку? Слышишь меня?

– Слышу… слышу, Георгий Леонидович… Но темнота… не вижу ничего… и ничего не чувствую, кроме боли… – Теперь в его хриплом голосе была заметна неподдельная радость. – Я пришел за вами… следом за вами… Шахов сказал… попали в беду… надо выручить… я согласился…

Горло у Одинцова перехватило, на глаза навернулись слезы.

Через неведомую бездну пространства и времени ученик пришел за своим учителем!

Костя торопливо продолжал говорить. В пробитом горле булькало и свистело.

– Вы не вернулись… так долго, и не вернулись… В Баргузине не знают, что думать. Виролайнен… он пытался много раз… пытался дотянуться до вас, помочь… безрезультатно… Что… что случилось?

– Почему он переслал тебя в это тело? – вопросом на вопрос ответил Одинцов. – В тело умирающего?

– Умирающего? А! Тогда понятно… Я испытал шок и чуть не соскользнул… чуть не ушел отсюда… Но Виролайнен… он был уверен, что я окажусь где-то рядом с вами… надо было лишь позвать… – На мгновение Ртищев смолк, то ли размышляя, то ли собираясь с силами. – Боль… Я вытерплю, Георгий Леонидович, вытерплю. Главное, мы можем поговорить, пока этот человек жив… Только боль… такая боль… Воды…

Одинцов снова наклонил край кожаного мешка над его губами.

Костя глотнул.

– Боль ничего не значит… ничего… Я вернусь… вернусь в свое настоящее тело, и боли не будет… – Он шептал и шептал, словно читая заклинания. – Нужно, чтобы вы знали… У Виролайнена теперь есть способ… способ послать испытателя туда, где вы… в тело ближайшего человека… вы как якорь в этом мире… – Ртищев сглотнул. – Ведь этот мир… огромный мир… похожий на Землю… Так, Георгий Леонидович?

Ну, и умелец Виролайнен! – мелькнуло у Одицова в голове. Своего добьется, не мытьем, так катаньем!

На губах Ртищева, на обезьяньем лице Грида, блуждала странная улыбка.

– Огромный… мир… – медленно повторил он, уставившись незрячими глазами в нависающее над ним крыло.

– Да, Костя. Этот мир огромен, не меньше Земли, и полон чудес. Жаль, что ты его не видишь. Все тут есть – то, что у нас было, и, возможно, то, что будет.

– Полон чудес… Поэтому вы не хотите возвращаться?

– Нет, не только поэтому. Во всяком случае, чудеса не главное. Я отправился сюда на пять минут, а пробыл восемь месяцев… Теперь у меня есть тут дела, есть близкие люди, и я не могу их покинуть. Не могу и не хочу. – Подумав о раненой ноге, о пожаре, что бушевал в его крови, Одинцов добавил: – Может быть, я вернусь… вернусь, если не будет иного выхода… если так сложатся обстоятельства…

– Понимаю, – прохрипел Ртищев, – я понимаю, Георгий Леонидович. Но что мне сказать генералу? Что сказать Виролайнену?

– Скажи, пусть оставят меня в покое, – твердо произнес Одинцов. – Пусть не мешают! Я нахожусь в отличном теле, в здравом уме и твердой памяти. И я могу вернуться без их помощи – в любой момент, когда сочту необходимым!

– Передам… я передам, что вы… – Тело Грида мучительно изогнулось, и из горла хлынул поток темной крови. – Боль… какая боль… – невнятно пробормотал Ртищев. – Но я постараюсь еще выдержать… постараюсь… – Вдруг на его лице появилось тревожное выражение, странно исказившее грубые черты трога. – Георгий Леонидович… полковник… Почему… умирает… этот… человек? Был… бой?.. Вы… Вы в порядке?

– Случилась мелкая стычка, и моему напарнику не повезло. – Голос Одинцова был ровен и спокоен. – Но я в порядке, в полном порядке, а вот о тебе этого не скажешь. Ты должен уйти, Костя. Если ты умрешь… если умрет тело твоего носителя, твоя гибель тоже неизбежна. Ты ведь знаешь, что случилось с Черновым и другими ребятами.

– Знаю… знаю и сейчас уйду. Но так хотелось бы взглянуть… увидеть этот мир… хотя бы раз… хотя бы на мгновение…

Преодолевая собственную немощь, Одинцов схватил за плечи легкое тело трога, вытащил из-под крыла и положил его голову себе на колени.

– Смотри, Костя! Смотри же! Постарайся разглядеть! – Он говорил торопливо, поглаживая ладонями мохнатую голову, словно передавая умирающему часть своей жизненной силы. – Над нами черно-фиолетовое небо и звезды, тысячи ярких звезд! Луна… Огромная, серебристая, больше, чем у нас! Она стоит над самым горизонтом… над океаном… таким океаном, какого нет на Земле! И завтра я поплыву туда… Ты видишь?..

– Да, полковник… – Черные губы дрогнули в улыбке. – Я вижу, вижу… Спасибо вам… Я… я ухожу.

Внезапно он напрягся, что-то зашептал, и через секунду поникшая голова скатилась с колен Одинцова. Наклонившись, тот посмотрел на мертвеца и быстрым движением ладони опустил веки на незрячие глаза. Потом пробормотал:

– Просто… как просто! Погрузился, вынырнул… Здесь, и через мгновение – Там…

Глава 4 Баргузин

Запись, надиктованную Ртищевым, они прослушали трижды в полной тишине. Гурзо допрашивала его под гипнозом, и лейтенант воспроизвел события с документальной точностью: свои слова и ощущения, слова Одинцова, плеск воды, ночной пейзаж, звездное небо, океан, луна… Поразительная история! Пожалуй, не Одинцова, а Ртищева нужно считать первопроходцем, думал Шахов; ведь он не только отправился Туда, но и вернулся Обратно. Любое погружение имело смысл, если возвратившийся мог что-то рассказать, и сейчас рассказчиком был Ртищев. Не Одинцов. Одинцов мог вернуться, но, как подозревалось прежде, не хотел. Даже потребовал, чтобы его оставили в покое.

Протянув руку, генерал выключил магнитофон. Потом произнес:

– Не повезло лейтенанту. Очутиться в теле умирающего… Вы, Хейно Эмильевич, могли бы что-то получше подобрать!

Старый академик раздраженно фыркнул.

– Я ничего не подбираю! Я объяснял вам десять раз свою методику! Испытатель переносится в тело существа, дистанционно близкого к Одинцову… самого близкого! А в данном случае при Одинцове единственный спутник, и торчат они на каком-то островке посреди океана… Хорошо еще, что подвернулся этот тип!

Гурзо примирительно коснулась запястья старика.

– Хейно Эмильевич, Сергей Борисович, не будем спорить. Думаю, нам повезло, что кто-то оказался рядом с Одинцовым. Мы ведь не знали, в каких он находится обстоятельствах.

– И теперь знаем немногим больше, – c недовольным видом заметил Шахов. – Информатор почти покойник, время плохое – ночь, темнота, и боль мешает восприятию… Мало сведений, очень мало!

– Ну, не скажите! – возразила психолог и принялась копаться в лежавшей на коленях папке. – Выслушав Ртищева в первый раз, я составила перечни… где же они?.. а, вот!.. списки известного и не известного. Первый довольно обширен.

– И что там у вас в начале? – полюбопытствовал Виролайнен.

– То, что Одинцов на землеподобной планете. Помните, что он сказал? Этот мир огромен, не меньше Земли, и полон чудес… Я считаю, что это самая важная информация.

– Неверно. От психолога я ожидал бы большего, – усмехнулся Виролайнен. – Самое важное то, что он – человек. Не какой-то монстр, не чудовище, а существо, подобное нам. Хоть Ртищев в темноте его не разглядел, но оба они, без сомнения, люди. Не так ли, Елена Павловна?

Гурзо обиженно поджала губы.

– Человек… конечно, человек! Это само собой разумеется.

– Отнюдь! Мы знаем, что во время прошлых посещений Той Стороны – очень кратких, замечу – встречались странные создания. Они вмещали разум испытателя, но к гуманоидам не относились. Взять хотя бы случай с Бабаниным – трехпалые руки, покрытые чешуей… Так что нам сильно повезло! И Одинцову, конечно, тоже.

– Вы правы, – подумав, согласилась психолог. – Мое упущение! Я как-то не сообразила… я…

– Ладно, Елена Павловна, не надо каяться, – вымолвил Шахов.

– Что там у вас еще?

– Океан, луна, звездное небо. Ртищев считает, что это тропики, и, значит, на планете есть места с теплым или жарким климатом. Он не разглядел растительности, но что-то там, наверное, имеется. Трава, кусты, деревья…

– Кокосовые пальмы, – мечтательно произнес Шахов. – Бананы, ананасы, финики… тропический рай…

– Это ваши домыслы, генерал, – буркнул Виролайнен. – А я вот хотел бы знать, как Одинцов в эти края добрался. На корабле, на баркасе, на летательном судне? Что Ртищев говорит по этому поводу?

– Он, возможно, находился рядом с транспортным средством. Что-то большое и темное закрывало небо, пока Одинцов его не вытащил… Но разглядеть этот аппарат ему не удалось.

– Аппарат? Может быть, простая лодка?

– Может быть, – вздохнула Гурзо. – В моем перечне неизвестного уровень технологии стоит под номером один. По этому поводу нет никаких соображений. Ртищев даже не понял, чем его ранили – пулей, копьем, палкой или камнем. Страшная боль в области шеи, кровотечение… Это все.

– Не все, – возразил Виролайнен. – Одинцов сказал: случилась мелкая стычка, и моему напарнику не повезло. Значит, этот мир не без конфликтов, и разрешаются они жестоким способом. Я бы сказал, варварским и примитивным!

– Как будто у нас иначе, – заметила Гурзо. – Но я имела в виду не сам конфликт, а ощущения Ртищева. Он не знает, чем его ранили… то есть не его, а человека-носителя. Был ли это бластер, автомат или холодное оружие… Повторю еще раз: уровень технологии мы не представляем.

Они заспорили, обсуждая каждое слово, каждую деталь и мелочь, но речи их скользили мимо сознания Шахова. По большому счету, он был доволен; хоть информации немного, но хватит на пару отчетов, а там… там можно послать второго гонца и уточнить диспозицию. Правда, не сразу, не сразу. Одинцов сообщил, что отправляется в путь, и лучше дождаться, пока он доплывет до цели, до большой земли, до города или хотя бы селения. Когда это будет? Возможно, через месяц или два, и раньше не стоит его беспокоить. Не стоит раздражать! Пусть он решил не возвращаться, но так ли, иначе, он – ценнейший источник информации, и судьба Проекта зависит от него.

«Ртищева он принял, – подумалось Шахову. – А меня? Захочет ли он говорить со мной?..»

Вопрос остался без ответа, но способ получить его был ясен.

Глава 5 Остров

Утром Одинцов не отправился в океан, как обещал накануне своему любимому ученику. Рана на ноге воспалилась, тело горело от жара, и он понял, что дела его плохи. Весь день пришлось лежать в кресле, под спасительным колпаком, то прислушиваясь к ровному мерному гудению климатизатора, то впадая в забытье. Солнце огромным оранжевым диском медленно всплывало и опускалось в вышине, безоблачные небеса сияли голубизной, вокруг расстилался золотой песок, из которого кое-где торчали окатанные водой валуны. Одинцов пил горьковатую затхлую воду – три глотка в час – и ничего не ел. Он чувствовал страшную слабость. Он не мог ни о чем думать – даже о фантастическом происшествии прошлой ночи.

К вечеру ему стало еще хуже. Размотав бинт, он промыл рану, экономно расходуя свой скудный запас пресной воды, приложил к ней новую порцию жвачки из лишайника и снова перевязал. Затем погрузился в странный полусон-полубред; перед ним длинной чередой проходили видения, картины прошлого плыли перед глазами, то ужасая, то маня, то словно издеваясь над его бессилием.

Ему казалось, что он окружен табуном шестиногов, вороных тархов с огненными глазами. Звери не приближались к нему; в полной тишине они медленно и плавно, будто танцуя, кружили бесконечной чередой на расстоянии нескольких шагов. Их гривы развевались на ветру, огромные рогатые головы мерно колыхались вверх-вниз, мышцы перекатывались под эбеновыми шкурами. На черных, лоснящихся угольным блеском спинах, свесив ноги на одну сторону, сидели обнаженные женщины. Их молочно-белые и смугло-золотистые тела резко контрастировали с темным, как зимняя ночь, фоном – бесконечной круговертью гигантских животных. Казалось, он попал на какой-то нескончаемый парад манекенщиц, демонстрировавших не модные одежды, а самый прекрасный, самый соблазнительный наряд, каким природа одарила женщину, – собственное нагое естество.

Сверкали стройные бедра и округлые колени; покачивались груди – то соблазнительно-полные, то маленькие и твердые, как недозревшие яблоки; расцветали соски – тепло-коричневые, розовые, золотистые; взгляды манили к себе, губы улыбались, волосы, то светлые, как лен, то огненно-рыжие, каштановые, черные, волнами спадали на хрупкие плечи, локоны змейками вились меж грудей. Женщины плыли нескончаемой чередой, и Одинцов стал узнавать их, хоть имена вспоминались не сразу, а некоторых он вспомнить вообще не смог. Черноволосая пылкая Макарена, его подруга в Никарагуа, гибкая Зия, смуглая ксамитка Р’гади, Лидор в облаке пышных волос, горевших вокруг лица огненной орифламмой, вьетнамка Эу Ко с золотистой кожей, своенравная Тростинка, дочь Альса из Дома Осс, так похожая на Светлану, его первую жену; а вот и сама Светлана, и с ней вторая супруга, Ольга, – сидят на тархе и манят к себе нежными руками, обещая покой и забвение.

Внезапно он услыхал стихи. Кто декламировал их? Светлана? Она любила поэзию…

Одинцов пошевелился, застонал – и голос смолк, круг черных тархов внезапно распался. Теперь он сидел в кабинете Шахова, своего начальника и сослуживца; Шахов, в генеральской форме, навис над ним точно каменная глыба и, дергая за воротник, допрашивал: «Это что же получается, Георгий?.. Решил не возвращаться?.. Долг и родину забыл? А родина тебе ведь все дала, и погоны твои, и чин, и ордена, и пенсию!» «Я их кровью заработал», – хотел возразить Одинцов, но фигура генерала словно растроилась, и две ее части начали меняться, преобразовываться, так что спустя недолгое время явились в кабинете, кроме генерала, старый Виролайнен и психолог Елена Гурзо. Она погрозила Одинцову пальцем и, повернувшись к Шахову, произнесла: «Зря стараетесь, Сергей Борисович! Вам его не вытащить оттуда! Сгинет! Заживо сгниет! У него ведь начинается гангрена! И никаких лекарств… ни лекарств, ни медицинской помощи…»

Но Виролайнен, глядя прямо в глаза Одинцову, принялся вещать, спокойно и неторопливо, точно лекцию читал: «Вы ошибаетесь, Елена Павловна, есть у него лекарство, есть. В составе радиации подавляющего большинства светил можно выделить ультрафиолетовую компоненту, влияние которой на живые организмы нельзя расценить однозначно. С одной стороны, она губительно воздействует на органические ткани, активизируя их деструкцию и необратимый распад. С другой, под влиянием ультрафиолета хромосомы и другие генные структуры, ответственные за воспроизводство клеток, начинают активно мутировать. Существует мнение, что именно такая трансформация привела к возникновению жизни на Земле – в частности, разумной жизни. Следует также отметить, – тут старый академик вроде бы подмигнул Одинцову, – что воздействие коротковолнового излучения на больные ткани часто приводит к благотворным последствиям. Вот почему в современной медицинской практике…»

Голос Виролайнена удалялся, замирал; стол в генеральском кабинете отъехал куда-то вбок, оставляя за собой полосу золотого песка. Стены комнаты раздались и начали таять; за ними серело небо с редкими звездами.

Одинцов открыл глаза. Приближался рассвет. Яркие точечки на небосводе исчезали одна за другой, луны скрылись, облака на востоке порозовели. В воздухе, сравнительно прохладном – не больше тридцати пяти – носились огромные птицы с длинными клювами и сизым оперением; их пронзительные резкие крики вывели его из забытья.

Птицы! Подумать только, птицы – в устье Зеленого Потока! Где же они прячутся днем?

Он пошевелил левой ступней, и горячая волна боли прошла от колена к бедру и выше, через все тело, отдавшись под черепом взрывом гранаты. Стиснув зубы, Одинцов подавил стон. Нет, он не умрет на этом пустынном островке от ничтожной раны! Сейчас он даже не думал о том, что Георгий Одинцов, инструктор баргузинского Проекта, в принципе не может умереть. Его настоящее тело – там, на Земле; хранится в прочном саркофаге, в гипотермии, под наблюдением медиков. Достаточно ввести себя в легкий транс и пожелать вернуться…

Нет, такой исход его не устраивал. Помимо привязанностей, тайн и плоти Арраха бар Ригона, всего, что держало Одинцова здесь, бегство стало бы поражением. Он не признавал поражений – во всяком случае, сражался до конца.

Первый солнечный луч скользнул над морем, невольно обратив его мысли к недавнему сновидению, не столь сумбурному, как остальные.

«Воздействие коротковолнового излучения на больные ткани часто приводит к благотворным последствиям. Вот почему в современной медицинской практике…» Внезапно Одинцов поймал себя на том, что повторяет слова академика, будто читает невидимую книгу. Он приподнялся, всматриваясь в край солнечного диска, торжественно всходившего на горизонте под аккомпанемент птичьих криков.

«Ну и умелец Виролайнен!» – подумал он снова, как в тот раз, когда опознал Ртищева в теле Грида. Но был ли Виролайнен истинной причиной? Возможно, его подсознание само подсказало путь к спасению?

Но даже если так, обличье Виролайнена выбрано не даром: народ в России доверяет академикам. За годы советской власти это стало инстинктивной реакцией.

Одинцов нашел в себе силы ухмыльнуться и выбрался из флаера.

За ближайшие полчаса, передвигаясь ползком со скоростью улитки, он сумел подтащить к машине несколько плоских камней. Сложив из них нечто вроде помоста вровень с порогом, он содрал бинт, промыл посиневшую, сочившуюся кровью и гноем рану, потом залез внутрь, выставив ногу на солнце. Колено, щиколотку и стопу он заботливо прикрыл крупной галькой, оставив под облучением только раздувшуюся сизую опухоль размером в две ладони.

Первый сеанс продолжался десять минут – Одинцов отсчитывал время по глубоким равномерным вдохам. Затем, на протяжении дня, он еще пять раз повторял процедуру, не перебинтовывая рану вновь, а все время держа ее открытой. Видимого улучшения не произошло, однако он знал, что говорить об успехе или неудаче рано. Его по-прежнему мучила лихорадка, он ничего не ел, но наполовину осушил второе кожаное ведро с водой. Она уже имела отвратительный привкус, но все же это было лучше, чем ничего.

Ночь прошла относительно спокойно. К своему изумлению, под утро Одинцов ощутил голод. На ощупь нашарив мешок с сушеной рыбой, он съел несколько кусков и стал с нетерпением ждать рассвета.

Взошло солнце, и в первых его лучах он с нетерпением осмотрел свою рану. Опухоль явно уменьшилась и побледнела, края разреза сошлись, сочившаяся сукровица стала более прозрачной, почти без гноя. Вероятно, вся или почти вся микроскопическая каменная крошка вышла вместе с кровью и гноем за ночь – на полу кабины, около своей стопы, Одинцов увидел порядочную лужицу мутной жидкости в кровяных разводах.

Весь день он продолжал лечение, ограничиваясь на этот раз пятиминутными сеансами и с радостью чувствуя, как отступает лихорадка. Он несколько раз поел – без жадности, понемногу, тщательно пережевывая опостылевшую рыбу, – и почти прикончил мешок с водой. У него оставалось еще две полные кожаные емкости, всего литров десять.

На следующее утро, перед рассветом, Одинцов выполз из кабины и рискнул ступить на больную ногу. Боли уже не чувствовалось, рана начала рубцеваться, но горячка сильно ослабила его. Тем не менее он вытащил свой хайритский арбалет, с трудом натянул пружину и вставил короткую стальную стрелу. Затем, опираясь на копье – одно из тех, что были захвачены в пещерах Ай-Рита, – он отошел метров на пятьдесят от флаера, разложил на плоском камне скудные остатки рыбы и сам улегся на спину с арбалетом под правой рукой.

Ему хотелось мяса. Теперь, когда жар и боль отступили, он ощущал страшный голод и знал, что рыбой его не утолить. Птицы, которые в предрассветный час носились над океаном, явно были рыболовами и вряд ли когда-нибудь видели человека. Одинцов рассудил, что они должны клюнуть на одну из приманок – либо на сушеную рыбу, либо на него самого. Правда, к останкам Грида они не приближались – но, может, их пугал флаер? Одинцов лежал, старательно изображая труп, и молился о ниспослании удачи то светлому Айдену, то богине Ирассе, то Найделу, третьему из Семи Ветров Хайры, покровителю охотников.

И кто-то из них – или все вместе – снизошел к нему. Захлопали могучие крылья, и большая клювастая птица ринулась к камню. Человек ее явно не интересовал, она нацелилась на рыбу.

Одинцов, не пытаясь подняться, вскинул арбалет и с шести шагов послал стрелу в грудь сизого рыболова. Выстрел был точен; птица рухнула вниз, забилась в туче песка и перьев, издавая протяжные стоны.

Дотащившись до нее, удачливый охотник мгновенно свернул птице шею и потащил тяжелую тушку к машине – он не хотел распугивать остальную стаю.

Этот «альбатрос» – так, за неимением лучшего, он назвал сизого летуна, – весил килограммов двенадцать. Выпотрошив и разделав птицу, Одинцов закопал перья и внутренности в песок, нарезал мясо полосками и, посолив, положил вялиться на плоском валуне. Недостатка в соли он не испытывал – многие скалы в Потоке были покрыты белесыми горько-солеными отложениями, так что они с Гридом смогли сделать изрядный запас.

На завтрак он оставил ногу весом в килограмм, в два раза больше индюшачьей. Ему пришлось пожертвовать древком одного копья – другого топлива, кроме весел, в его распоряжении не было, – но когда птица сготовилась над крошечным костром, успех превзошел все ожидания. Вцепившись зубами в вожделенный кусок, Одинцов рвал полусырое, пахнущее рыбой мясо и глотал, почти не пережевывая. Ни одно заведение в Москве, Новосибирске или Ханое, не говоря уж про Анголу и Афган, не могло похвастать таким блюдом! Он съел все, разгрыз кости и высосал мозг; потом забрался в кабину, бросил осоловелый взгляд на поднимавшееся солнце и уснул.

Одинцов пробыл на песчаном островке еще десять дней, набираясь сил перед долгим путешествием. Охота была удачной; он подбил полдюжины птиц, насушил мяса и добыл немного рыбы по способу трогов – бродя с копьем в руке по отмели. Но главной охотничьей удачей стали черепахи.

Эти создания с удлиненным выпуклым панцирем действительно очень походили на земных слоновьих черепах. Правда, ноги у них были подлиннее, и бегали они весьма резво – но не резвей оголодавшего человека. Хотя Одинцов еще прихрамывал, эти морские обитатели не могли конкурировать с ним на суше. Обнаружив их ночью на другой стороне своего островка, Одинцов потихоньку вернулся за челем, отсек со стороны моря полсотни неосторожных черепах и устроил славное побоище.

Словно для того, чтобы облегчить ему эту задачу, черепахи мчались к воде, выставив из-под панцирей головки на длинных змеиных шеях, которые он перерубал одним ударом. Спустя десять минут он стал обладателем горы мяса, а еще через двадцать – нескольких сотен крупных, с кулак величиной, яиц, которые зрели в теплом песке. Наверно, он перебил бы всех черепах, которые вылезли на отмель, но ночной полумрак позволил стаду скрыться. Эти твари, вероятно, были умны, так как больше на берегу не появлялись.

Прикинув положение Баста, Одинцов решил, что в его распоряжении часа четыре. До самого восхода он разделывал туши, резал и солил мясо, выскребал панцири. Перевернутые, они походили на удлиненные тазы, способные вместить литров двадцать жидкости, и тоже были ценной добычей. Он сложил в них яйца и, оттащив к самому берегу, закопал в мокрый песок; потом отправился в кабину, под защиту колпака.

Ему предстояло справиться еще с одной проблемой. Запасы пресной воды иссякали, и сколько он ни углублялся в почву, выбрав место посередине отмели, в яме неизменно скапливалась соленая морская влага. Здесь явно не имелось подземных ключей, как на скалистых, изрезанных пещерами островках Зеленого Потока, и Одинцов уже представлял, как умирает от жажды посреди подаренного судьбой мясного изобилия.

Он отстирал в море заскорузлые от крови бинты, свои и Грида, потом развесил их на веревке, натянутой меж двух копий над самой водой у берега. Ночью с океанской поверхности поднимался туман, и к утру тряпки были влажными. Одинцов отжал их и снова повторил процедуру; на третий раз он получил несколько глотков солоноватой воды. Этого хватило для утренней трапезы, не более; он понял, что накопить солидный запас таким путем не удастся.

Если бы удалось охладить этот пар, который вечно висел над океанской поверхностью! Здесь, на экваторе, солнце работало как гигантская опреснительная установка, но чтобы выцедить драгоценную влагу из атмосферы и сконденсировать ее, требовалась какая-то обширная и прохладная поверхность – или пусть маленькая, но очень холодная.

Внезапно Одинцов посмотрел на свой летательный аппарат и в задумчивости потер виски ладонями. Пожалуй, стоило наконец разобраться с этой машиной. Ведь где-то в ней находился кондиционер, который за пять минут вполне успешно охлаждал воздух в кабине! Он поднялся и медленно обошел вокруг флаера, фюзеляж которого отливал жидким золотом в свете нарождающегося Баста.

Длина его суденышка, от остроконечного носа до тупо срезанной кормы с вертикальным треугольником хвостового стабилизатора, составляла метра четыре – при полутораметровой ширине передней части. Около трех метров занимала кабина; впереди, перед пультом, располагалось широкое сиденье пилота (оба, Одинцов и Грид, свободно умещались в нем), за которым был еще закуток, образовавшийся после удаления второго кресла – там они хранили припасы. Невысокие, но длинные дверцы с обеих сторон не откидывались на петлях, а сдвигались, прячась в корпус, и, для того чтобы их открыть, надо было отщелкнуть рычажки на ручках и приложить значительное усилие. Спереди и сверху, над пультом и креслом пилота, выдавался прозрачный колпак, аналогичный фонарям земных самолетов; цельный, плавно изогнутый и очень прочный, с закрепленным посередине световым плафоном, он был сделан из какой-то пластмассы. Остальная часть фюзеляжа состояла из двух слоев: внутренней обшивки, также явно пластмассовой, упругой и блестящей; и внешнего покрытия, походившего на зеркально отполированный металл.

Однако это розовато-золотистое вещество, звеневшее под ударами кинжала (не наносившими ему, впрочем, никакого ущерба), не являлось металлом – в том Одинцов был готов прозакладывать свою бессмертную душу. Слишком легким казался аппарат, и, скорее всего, его изготовили только из пластика, но фантастически прочного и стойкого. Из этого же материала были сделаны крылья, метра полтора в основании и три метра длиной; резко скошенные к хвосту, они сужались на концах. В целом аппарат напоминал Одинцову крылатую ракету класса «земля – воздух», отсутствие шасси или лыж типа вертолетных увеличивало сходство.

Днище флаера, в отличие от округлой верхней половины, походило обводами на лодку-плоскодонку с выступающими на полметра двумя килями, благодаря которым машина вполне прилично держалась на воде. Одинцов долго ломал голову, каким образом приземляется такой аппарат. Возможно, он садился на озеро или в водоем?.. Крайне сомнительно! Это было бы серьезным ограничением для летательной машины, а ее конструкторы явно знали свое дело. Скорее всего, она даже не касалась почвы, а после торможения зависала над землей, удерживаемая каким-то силовым полем.

Но самым загадочным являлось полное отсутствие двигателей и источников энергии. Дюз на корме не имелось; ровный изящный изгиб стреловидных крыльев не был обезображен навесными моторами. Похоже, вся поверхность машины или та ее часть, которая казалась изготовленной из металла, была приемником некоего излучения, питавшего крохотный двигатель, упрятанный где-то в корме. Возможно, мотор флаера создавал гравитационную тягу? Глядя на свой загадочный аппарат, эту сброшенную с небес птицу Симург, Одинцов мог поверить в любую фантастическую гипотезу.

Несколькими днями раньше, едва оправившись от лихорадки, он тщательно обследовал переднюю панель в поисках чего-то похожего на передатчик. Поиски были безрезультатны. Штурвал, мертвый пустой экран автопилота, щель в большой белой кнопке рядом с ним, из которой сейчас торчала «зажигалка», словно напоминание о его глупости, пара рычагов да десяток лампочек. Три зеленых огонька горели; Одинцов знал, что, когда кабина будет разгерметизирована, один из них сменит цвет на красный.

И это все; никаких следов рации. Оставалось только взломать панель и пошарить под ней, но на такие радикальные меры он не решился.

Сейчас он пристально разглядывал свой аппарат снаружи, потом погладил пальцами колпак, коснулся ладонью крыла. Его снедал соблазн проверить прочность этого материала. Взять бы чель и рубануть со всей силы по фонарю и по крылу или выстрелить с двух метров из хайритского арбалета… Кремневый наконечник, чиркнувший по верху кабины и проткнувший затем горло Грида, не оставил на прозрачном материале ни малейших следов. Возможно, страхи перед катастрофой, опасения, что Поток разобьет машину, ударив о камни, не стоят выеденного яйца? Может быть, этот аппарат останется целым, даже рухнув на скалу с высоты километра?

Пальцы Одинцова судорожно сжались и разжались, словно обхватив и выпустив рукоять оружия. Нет, он не мог рисковать! Слабый удар не докажет ничего, а сильный же, разбив колпак, обречет его на смерть под палящим солнцем. Потеря крыла была бы менее заметной, однако кто знает – вдруг его флаеру опять суждено взлететь? Он и так уже потерял хвостовую закрылку… Одинцову казалось, что эта вертикальная лопасть, вместе с горизонтальными, тянувшимися с внутренней стороны крыльев, была единственным уязвимым местом его аппарата. Она крепилась к стабилизатору на стержне, из-под которого сейчас торчали только оборванные концы рулевых тяг. Закрылки, одна из немногих деталей, роднивших флаер с обычным земным самолетом, были явно не предназначены для маневрирования в шторм. Возможно, слегка довернуть машину в воздухе при заходе на посадку…

Во всяком случае, хвостовая закрылка не выдержала столкновения с яростными струями Потока. Однако она не была сломана. Одинцов весьма внимательно обследовал хвостовой стабилизатор и решил, что серебристая лопасть просто соскользнула со стержня, верхний конец которого был выбит из крепежного гнезда. Потом лопнули тяги – четыре тонких, похожих на леску проводка. Он помнил, что лопасть оторвалась не сразу – две-три секунды она тормозила суденышко, словно плавучий якорь, удерживаемая только этими четырьмя проводками. Прикинув силу, с которой Поток рванул тяги, он присвистнул. Похоже, такая «леска» могла выдержать полтонны!

С трудом оторвавшись от созерцания чудесного аппарата и отбросив всякие разрушительные мысли на его счет, Одинцов полез за кресло, в «складской отсек», и начал освобождать подходы к задней переборке. Даже малый ребенок может вычесть из четырех метров три; значит, еще метр полезной длины его машины оставался неисследованным. Одинцов горел желанием разобраться с этой загадкой – и поскорее.

Сверху переборки, ограничивающей кабину, находились два круглых, забранных сеткой отверстия размером с ладонь; через них воздух поступал внутрь аппарата. Одинцов не сомневался, что где-то тут расположен таинственный кондиционер, но переборка казалась цельной и несокрушимой. Присев на корточки, он попробовал нащупать какой-нибудь шов, щель или отверстие для предполагаемого ключа – ничего! Ровная гладкая поверхность, из-за которой доносится чуть слышный убаюкивающий гул.

Он повернулся боком к этой стене – так чтобы сквозь прозрачный фонарь на нее падало побольше лунного света, и приступил к тщательному осмотру, дав себе слово, что повторит его днем, при более ярком освещении. Опять-таки ничего! В порыве внезапного гнева Одинцов стукнул по стене кулаком – со всей силы, зная, что ничего не сможет повредить. Упругая переборка чуть заметно дрогнула.

Но случилось что-то еще! Он был уверен в этом! Какое-то движение… нет, скорее реакция иного рода, которую он уловил краешком глаза. Где же? Прищурившись, Одинцов осмотрел кабину и не заметил ничего. Высокая спинка кресла загораживала пульт, так что он видел только ее да размазанное отражение двух сигнальных лампочек в прозрачном материале фонаря. Внезапно со сдавленным рычанием он дернул левый подлокотник, и спинка покорно откинулась назад. Затем, не спуская глаз с пульта, Одинцов снова грохнул кулаком по переборке. Одна из зеленых лампочек чуть заметно подмигнула – как и ее отражение в колпаке.

Он метнулся к панели, словно голодный тигр. Заметив, что пальцы дрожат, он на секунду прикрыл глаза, пытаясь успокоиться. Странно, он так не волновался даже в то мгновение, когда открывал дверь в тайник Асруда… С другой стороны, если удастся проникнуть в кормовой отсек, кто знает, что можно там найти. Припасы, инструменты, оружие, рацию…

Одинцов ощупал зеленую лампочку. Собственно, лампочкой ее назвать было нельзя – пластмассовый кругляшок величиною с российский рубль, вделанный заподлицо с пультом, сиял ровным зеленым огоньком. Похоже на светящуюся кнопку, но никакой щели, ни малейшего выступа… Он не раз пытался нажать на все эти горящие и погасшие «лампочки», но делал это крайне осторожно, боясь что-нибудь сломать. Теперь он надавил посильнее.

Это все-таки оказалась кнопка! Она подалась под пальцами, потом вернулась назад, сменив цвет на красный; одновременно сзади раздался шорох.

Секунд двадцать или тридцать Одинцов сидел в кресле, согнув спину, стиснув руки на коленях и напрягая мышцы, словно ждал, что сейчас грянет взрыв или прыгнет на него какое-то чудовище; затем резко обернулся. Задняя переборка непостижимым образом сложилась гармошкой и поднялась кверху, обнажив метровый проем; оставшаяся часть стены была шириной в три ладони, и в ней темнели отверстия для поступления воздуха. В проеме смутно угадывалась какая-то ребристая структура с едва заметным огоньком, тлевшим в глубине отсека.

Он перебрался через поваленную спинку кресла и присел у странного агрегата, ощупывая его кончиками пальцев. Эта штука состояла из нескольких одинаковых секций и больше всего напоминала старую батарею парового отопления, только повыше и пошире раза в три. Рука Одинцова свободно прошла между секциями; там, сзади, было еще какое-то устройство с гладким темным кожухом, и замеченный им слабый огонек мерцал именно на этом втором приборе.

Но сейчас такие подробности его не интересовали. Главное заключалось в другом: поверхность ребристого агрегата была холодна, как арктический лед! И когда теплый влажный воздух хлынул в заднюю часть кабины, она тут же стала запотевать.

Одинцов поднес мокрые ладони к лицу и приложил к щекам; блаженное, почти позабытое ощущение прохлады – настоящей прохлады! – пронзило его. Он таки нашел этот чертов климатизатор! Все правильно, эта штуковина, приподнятая над полом, чуть слышно гудела, и откуда-то сверху, из той части агрегата, которую еще прикрывала переборка, текли струи свежего воздуха. Одинцов пощупал ладонью пол внизу – там уже собралась крохотная лужица; затем услышал, как в нее шлепнулась новая капля. Поставить сюда два черепашьих панциря вместо тазов, и пей сколько захочешь…

Он принес панцири и распахнул обе дверцы. Кабину затянул белесый предутренний туман; Одинцов, ухмыляясь, сидел на полу рядом с климатизатором, прислушиваясь к ровному гудению – оно стало сильнее, и к этому звуку теперь добавилась частая дробь капель. Потом его улыбка сменилась хмурой озабоченностью. Климатизатор работал исправно, однако откуда поступает энергия? И надолго ли ее хватит?

Он еще размышлял над этими вопросами, когда первые солнечные лучи скользнули по прозрачному фонарю, по золотистому корпусу флаера и его крыльям, похожим на лезвия двух широких кинжалов. Климатизатор не изменил своего мерного гудения, но огонек, мерцавший на агрегате, расположенном за ним, вдруг стал ярче. И по мере того, как оранжевый солнечный диск выплывал из-за горизонта, он разгорался все ярче и ярче!

Теперь Одинцов мог различить, что в глубине отсека находится черный ящик примерно метр на метр, расположенный на подставке; толщиной он был сантиметров тридцать, как и климатизатор. Потом шла очередная переборка, наглухо перекрывавшая хвостовую часть, и Одинцов мог дать голову на отсечение, что за ней находится таинственный двигатель.

Черный ящик двигателем, безусловно, не был. Он выглядел как… как ящик! Как некая емкость, предназначенная для хранения. И то, что в нем хранилось, стекало в темную глубину, под защиту кожуха, по двум тонким блестящим стержням, выходившим слева и справа и упиравшимся в боковые стенки корпуса флаера. Внезапно Одинцов сообразил, что они сделаны точно из такого же материала, как и наружная обшивка; видимо, они составляли с ней единое целое, проходя насквозь слой упругой пластмассы, покрывавшей салон изнутри.

Огонек горел все ярче и наконец запылал ровным ослепительным зеленым светом, когда солнечный диск оторвался от горизонта, карабкаясь вверх и вверх в прозрачной голубизне небес. Одинцов поспешно выскочил наружу и, вытряхнув яйца из панциря, стал забрасывать крылья флаера песком. Он был уверен в результате, когда через несколько минут сунул голову в кабину и уставился на зеленый огонек – тот горел вполнакала.

Медленно счистив песок с крыльев, он снова залез в кабину, оставив обе дверцы полностью раздвинутыми. Теперь он не боялся, что энергия в черном ящике – несомненно, аккумуляторе – вдруг иссякнет. Аккумулятор накапливал ее постоянно, днем и ночью, при свете лун, звезд и жаркого оранжевого апельсина, который сейчас висел в небе, ибо вся поверхность чудесного аппарата представляла собой солнечную батарею.

Сегодня ночь открытий, с ленивым благодушием подумал Одинцов, лаская кнопки на пульте. Дверцы кабины были открыты, задняя переборка поднята – и две лампочки рдели, словно раскаленные угли в печи; третья по-прежнему сияла зеленым огоньком светофора, манившего в дорогу.

Ночь открытий! – снова мелькнуло в голове. Посмотрим, решил он, будет ли утро достойно такой ночи. Затем сильно надавил на последнюю зеленую кнопку.

Вдруг верхний плафон в кабине вспыхнул, и одновременно включился монитор автопилота с картой Айдена. Крохотная выпуклость на торце фатра, опознавателя-«зажигалки», вставленного сейчас в щель рядом с экраном, запульсировала тревожным огоньком. Словно подчиняясь какому-то наитию, Одинцов вытянул руку и указательным пальцем нажал на торец опознавателя. Экран тут же откликнулся – там появилась яркая точка в месте, где Зеленый Поток вливался в Южно-Кинтанский океан и где находился сейчас флаер. От нее стремительными вспышками побежали светлые концентрические круги; они мелькнули по экрану, на миг заполнив весь этот мир, оба полушария планеты, всю вселенную Айдена неслышным призывом.

Потом круги исчезли, и только яркая маленькая точка продолжала все еще гореть на карте. Одинцов, однако, был спокоен. Сигналы бедствия отправлены. Кто отзовется? Кто откликнется?

Одинцову грезилось, что он находится в своей спальне в Тагре, в древнем замке бар Ригонов. Широкие окна распахнуты в сад, запах цветущих деревьев плывет по комнате, смешиваясь с ароматами юной женской плоти и дымком благовонных свечей. Отблески маленьких язычков пламени играют на темной полировке массивного стола, на шандалах, изукрашенных бронзовыми драконами, на серебристых боках большого кувшина с вином, на кубках голубого хрусталя, на блестящем от испарины золотистом теле Лидор.

Златовласка сидит на нем верхом; колени согнуты, стройные бедра широко расставлены, руки подняты, пальцы сцеплены на затылке, под шапкой волос. Сильно прогнувшись в талии, откинув назад плечи, она мерно раскачивается – взад-вперед, вверх-вниз. И за каждым движением, каждым ритмичным ходом нескончаемого любовного маятника следует глубокий вздох.

«Ах-ха! Ах-ха!» – дышит Лидор; и Одинцов чувствует, как в едином ритме с ее тихими вздохами начинает биться его сердце.

Внезапно, раскинув длинные ноги, она ложится прямо на него и блаженно замирает. Предчувствуя новый акт любовной игры, он нежно гладит золотые локоны, ласкает хрупкие плечи, атлас гибкой спины. Лидор приподнимает головку, тянется к нему губами, достает… Он чувствует ее грудь с напряженным соском, острый дерзкий язычок касается губ, погружается все глубже и глубже…

Привстав на локотках, стиснув коленями его ноги, Лидор снова начинает свой бесконечный ритмический танец. «Ах-ха! Ах-ха! Эльс, милый!» Ее груди трепещут, полные желания и жизненной силы, розовые бутоны сосков шаловливо гуляют по телу Одинцова, то щекочут живот, то вдруг сладким мимолетным касанием скользят по щеке, по подбородку. Он пытается поймать губами эти нежные пьянящие ягоды – то одну, то другую. Лидор хохочет. Ее смех звенит, как серебряный колокольчик, перемежаясь с короткими стонами. «Эльс, милый… Люблю… Эльс, Эльс!» – снова шепчет она.

Милый… Люблю… Он слышит эти слова, произнесенные на хайритском – так, как они всегда говорили наедине. Нежное протяжное – манлиссой… Опьяняющее – сорей… Они слетают с девичьих губ, искусанных в блаженном экстазе, и Одинцов счастливо улыбается в ответ. Молодость, как ты прекрасна! И как щедра!

Лидор всхлипывает, подается к нему, он чувствует на своей щеке ее учащенное дыхание, потом влажные зубки начинают ласково покусывать его шею. Тело девушки сладким грузом распростерлось на нем, она двигается все медленнее, все осторожнее, словно страшится того момента, который наступит вот-вот… или через минуту… через пять минут… или, быть может, хочет оттянуть его, еще не натешившись, не наигравшись истомой ожидания…

Но Одинцов жадно обнимает ее и, покрывая поцелуями глаза, губы, шею, переворачивает на спину. Лидор снова вскрикивает, ощущая его неистовство, его нетерпение; потом она кричит непрерывно, стонет, бьется, словно птичка, попавшая в силок. «Эльс, манлиссой… сорей… Эльс, Эльс!»

Он с яростной силой извергает свою страсть. Тело Лидор, юное, сильное, прогибается под ним; сведенная судорогой экстаза, она почти приподнимает Одинцова, кусая губы, прижимая к груди его темноволосую голову, впиваясь пальцами в плечи. Потом застывает, все еще обхватив его ногами, дышит тяжело, с протяжными всхлипами… И он, благодарно лаская кончиками пальцев ее щеку, целует ложбинку между грудей. Целует, и не может оторваться.

Лидор… Лидор!

Он открыл глаза и минуту лежал в неподвижности, всматриваясь в облака на востоке; они уже начали розоветь и походили сейчас на прихотливые извивы перьев фламинго. Да, так оно и было в последний раз, почти два месяца назад… два длинных айденских месяца, отсчитанных по фазам Баста. Они любили друг друга, потом уснули. Потом… потом Виролайнен едва не вытащил его обратно – и он, вспомнив слишком многое, поднялся и ушел. Улетел от Лидор, оставив ей вместо тепла своих рук, вместо нежных поцелуев и страстных ночей клочок пергамента. Что же он там написал? Жди, я вернусь?

Жди, Лидор, я вернусь… Вернусь, чтобы опять уйти, исчезнуть в другом мире, так непохожем на твой… уйти навсегда… Или нет?

Одинцов сел. Три лампочки, как три огненных глаза крошечных циклопов, пылали перед ним на пульте; под ними светился экран. Сзади тихо гудел климатизатор, капли звонко шлепались в воду, словно кто-то невидимый играл на хрустальном ксилофоне. За спинкой кресла громоздилась поклажа – запасы, оружие, мешок с одеждой, весла… Все здесь, и все при нем… Все, кроме Лидор.

Чувство безмерного одиночества охватило его.

Глава 6 Корабль

Он схоронил Грида в той глубокой яме, которую выкопал посреди островка в безуспешных поисках пресной воды. За десять дней, которые Одинцов провел на этом клочке суши, труп высох и почернел, почти превратившись в мумию. Это не было удивительным; даже при царившей тут высокой влажности солнечный жар превозмогал гниение.

Мясо и сырая рыба высыхали на плоских камнях за сутки, превращаясь в твердые, как подошва, ломти.

Опустив в могилу сморщенное маленькое тело, Одинцов вздохнул; на миг ему почудилось, что он хоронит двоих, Грида и Костю Ртищева. Потом он пробормотал: «Спи с миром!» – и начал засыпать яму песком. Грид упокоится тут, в чистом и честном желтом песке, а не в желудках Бура и его своры. И вместе с ним на этом далеком острове останется частица человека, пришедшего с Земли и возвратившегося обратно. Будем надеяться, подумал Одинцов, что его настоящие похороны произойдут еще не скоро.

Он насыпал невысокий холмик над могилой и воткнул сверху кремневый наконечник копья, самое древнее оружие каменного века. Этот символ в равной степени подходил и воину Гриду, и солдату Ртищеву, ибо война появились еще раньше, чем копья, палицы и топоры.

Да, не повезло Косте – попал в тело умирающего… В последние дни Одинцов не раз вспоминал и этот визит, и каждое слово, сказанное его учеником. Но слова значили гораздо меньше, чем сам факт визита. Выходит, теперь Виролайнен мог отправлять посланцев к нему, Одинцову, внедряя их в тела окружающих… Любопытная ситуация! Он начал перебирать людей, которые в то или иное время сопутствовали ему. Бар Занкор, Чос, Ильтар… Чос был бы весьма вероятной кандидатурой; в походе он спал в соседней палатке ночью и ехал на тархе днем, за спиной Одинцова. Но то в походе! А в Тагре, в столице, могли случиться фокусы похлеще – там гонец с Земли мог очутиться в теле юной девушки, делившей ложе с Одинцовым. Неужели Виролайнен не подумал о такой возможности?

Он смутно припомнил какой-то фильм из бесчисленных голливудских комедий, где буддийский монах с помощью пустого горшка и пары заклинаний практиковал переселение душ. Вроде бы там некая миллионерша, старая или, возможно, больная, готовилась пересесть из потрепанного «Кадиллака» в новенький «Мерседес», то бишь в тело своей хорошенькой служанки, но по недоразумению вселилась в мужчину, что послужило поводом для всяких забавных приключений. Теперь, столкнувшись в реальности со сходной ситуацией, Одинцов не видел ничего забавного в том, что в обольстительной плоти Лидор окажется мужчина.

Внезапно его передернуло от ужаса. Если бы подобная замена была временной! Если бы Ртищев или другой «ходок» с Земли, погостив в чужом теле, вернул его законному хозяину без изъянов! Но такого не случится. Одинцов был уверен, что сознание Арраха Эльса бар Ригона, чье тело принадлежало ему, уже не восстановишь. Он чувствовал это подсознательно; плоть Рахи стала его плотью навсегда, а перемены внешности, пусть незначительные, служили веским доказательством этой гипотезы. Правда, он пробыл в теле Рахи много месяцев и успел полностью адаптироваться…

Что же все-таки произойдет, если «гость» внедрится в чужой разум на минуту?.. на час?.. на день?.. Возможно, последствия будут не столь фатальными? Но Одинцову не хотелось проверять это на своих близких, на тех, кого он встретил здесь, в Айдене и Хайре, и кто стал дорог его сердцу. Он понимал, что эксперимент с Гридом, в общем-то успешный, не доказывает ничего: Ртищев попал в тело умирающего и отбыл обратно, когда тот готовился испустить дух.

Когда-то он спросил у Виролайнена, что будет с носителем, с тем существом, в которое он переселится. И старик ответил, что индивидуальность пришельца подавит базовый разум полностью и навсегда. Если же покинуть захваченное тело, то носитель погибнет или, в лучшем случае, превратится в дебила. Ужасная судьба! Будь проклят этот Проект и старый вампир Виролайнен! Если он не послушает Ртищева, не прекратит свои опыты, его, Одинцова, ждет нелегкая судьба. Он будет вынужден сторониться всех порядочных людей из опасения, что кто-то из них может быть использован для связи с ним, после чего станет идиотом… Выход только один – всегда иметь под рукой мерзавца вроде казначея бар Савалта или людоеда Бура. Но ни тот, ни другой не могли заменить в постели Лидор. Счастье, что он очутился в океане, в безлюдье, вдали от своих близких!

Вздохнув, Одинцов перевел взгляд на море и обратился к более насущным проблемам. С тех пор, как он открыл глаза, полный томительных воспоминаний о Лидор, прошло около часа; еще через двадцать-тридцать минут солнце поднимется выше и надо будет лезть под колпак. Он твердо решил отправиться в дорогу в этот день, и похороны Грида являлись в то же время неким символическим актом прощания с приютившим его островком. Все было обдумано и решено; сегодня он расстанется с птицами, с пугливыми черепахами и с этой песчаной отмелью. Но не с Зеленым Потоком!

Это стремительное течение отнюдь не кончалось на границе океана, не таяло в голубой безбрежности глубоких вод; оно тянулось дальше, до самого горизонта, выделяясь темной широкой полосой на поверхности моря. Одинцов полагал, что Поток охватывает планету по экватору, если только в вечном своем круговороте не наталкивается где-нибудь на материковый щит или горный хребет. К сожалению, карта на мониторе автопилота не давала об этом почти никакой информации; на ней были помечены лишь контуры материков да крошечные точечки островов. Изучив ее, Одинцов заметил, что через девять-десять тысяч километров Зеленый Поток пронесет его суденышко рядом с южной оконечностью Кинтана, формой и размерами напоминавшего Камчатку. За Кинтаном простирался открытый океан, и далеко на востоке протянулась от полюса до полюса россыпь маленьких пятнышек – несомненно, острова. Затем, проплыв еще через двадцать тысяч километров, он оказался бы в Верховьях Зеленого Потока, между двумя материками, Ксайденом и Южным континентом. Таков был Айден; огромный, не меньше Земли, мир, в котором суша, волею прихотливой игры планетарных сил, сосредоточена в восточном полушарии. Тут не имелось аналога Американского континента.

Конечно, он мог не пускаться в это долгое и опасное плавание.

Сигнал был отправлен и, возможно, уже завтра в небе появится воздушный лайнер, посланный за ним таинственными южанами. Но Одинцов не собирался ждать их тут, на голой песчаной отмели, развлекаясь стрельбой по птицам и пожиранием черепашьих яиц. Он не хотел выпускать из рук инициативу.

Эти парни с Юга, так бесцеремонно сбросившие его в гнусные айритские пещеры, никогда не сыграют роль спасителей беспомощного Робинзона – он этого не допустит! Либо он сам доберется до них, либо они встретятся друг с другом на равных, когда его суденышко будет плыть туда, куда ему угодно. Точнее, поправился Одинцов, куда течение понесет флаер, но и в таком случае он сохранит независимость. Надо еще взглянуть на этих представителей высшей айденской культуры! Может, те еще монстры!

Он не ведал сомнений в одном – где бы ни очутился его кораблик, в какую бы точку Великого океана его ни занесло, пилоты южан сумеют его разыскать. Днем раньше он залепил крохотную точку, мерцавшую на мониторе в устье Зеленого Потока, столь же крохотным кусочком пергамента. Этот микроскопический клочок кожи служил отметкой; когда флаер тронется в путь и проплывет заметное расстояние, световая точка, вероятно, сместится и тоже начнет путешествие по экрану. Одинцов справедливо полагал, что яркое пятнышко показывало текущие координаты флаера с включенным опознавателем.

Итак, он собирался вновь довериться стремительным водам Зеленого Потока. Плыть на восток или сидеть на месте – других альтернатив не имелось. Конечно, он бы с большей охотой отправился на юг вдоль линии побережья или хотя бы на север, в Ксам и Страны Перешейка, но его транспортное средство не позволяло совершить подобное путешествие. Флаер защищал его от свирепой солнечной радиации и влажной жары; он нес довольно большой груз, снабжал своего пассажира водой и энергией; наконец, он был практически непотопляем. Однако летательный аппарат все же не являлся ни лодкой, ни баркасом; Одинцов не мог грести сразу двумя веслами, не мог изготовить мачту и поставить парус, даже если бы нашлись подходящие материалы. Флаер оставался практически неуправляемым и, словно воздушный змей, был готов лишь бездумно плыть туда, куда понесет его течение.

Размышляя о достоинствах и недостатках своего кораблика, Одиницов столкнул его в воду, бросил последний взгляд на холмик в центре островка и потащил флаер за собой на веревке, пропущенной через открытые дверцы кабины. За полчаса, пока солнце неторопливо всплывало над сияющими океанскими далями, Одинцов прошел около километра в сравнительно спокойной воде, обогнув песчаную отмель с юго-запада. Почувствовав, что течение подхватило легкое суденышко, он залез в кабину, загерметизировал ее и блаженно вытянулся в кресле, наслаждаясь прохладой: под колпаком было градусов тридцать, а снаружи – все сорок пять.

Флаер мягко покачивался на границе гигантской реки, пересекавшей океан. Затем Зеленый Поток потянул его дальше, на самый стрежень течения; качка прекратилась, и суденышко поплыло навстречу солнцу – крохотная щепочка, легкий листок в могучих объятиях стремительно катившихся к восходу вод. Одинцов спал; едва заметная улыбка бродила на обветренных губах, ибо проказница Лидор опять готовилась оседлать его.

На пятые сутки, одолев четыре с лишним тысячи километров, Одинцов находился примерно посередине между песчаным островком у побережья Ксайдена и похожим на Камчатку полуоостровом, самой южной оконечностью Кинтана. Солнечный восход в то утро был особенно красив. Край сверкающего оранжевого диска только-только приподнялся над океанскими водами, мгновенно окрасив их темную поверхность синим, зеленым и голубым. Облака собрались над горизонтом в пушистый длинный валик; яркие лучи светила пронизывали их, наполняя белесые туманные массы трепетным розоватым сиянием. Там, где слой облаков был толще, этот розовый фон сгущался, образуя темные прожилки; казалось, в небе повисла исполинская колонна из драгоценного мрамора, извергнутая недрами планеты и заброшенная в вышину самим божественным Айденом. И под ней, между нижним краем этого розового великолепия и зеленовато-синей гладью океана, простерлась полоска такой кристально-чистой, такой пронзительной голубизны, что Одинцов, вздыхая от восхищения, прикрыл ладонью глаза.

Когда он снова открыл их, на безупречно-голубой ленте появилось темное пятнышко, крохотная червоточинка, портившая, однако, праздничное убранство небес. Он долго и напряженно всматривался в нее, но так и не смог понять, висит ли эта черная точка в небе или плывет по морским волнам; солнце слепило глаза, а странный объект находился прямо по курсу, как раз на границе раздела между воздушным и водным океанами. Впрочем, пятнышко приближалось, хотя и медленно, но заметно; значит, флаер нагонял его. Вскоре оно приобрело некие округлые очертания, и над ним появилась вертикальная черточка, окруженная розовой дымкой. Объект постепенно уходил вниз, словно откатывалось от линии горизонта – все дальше и дальше с каждой минутой!

Одинцов уже не сомневался, что видит высокую корму корабля и мачту с просвечивающими на солнце парусами. Он открыл дверцу, послюнил палец и высунул наружу – с северо-востока дул легкий бриз, тормозивший движение судна. Пожалуй, флаер каждые десять минут выигрывал километр, а это значило, что рандеву неизбежно состоится через час.

Корабль в недоступных экваториальных водах! Парусник! И довольно древней конструкции, судя по приподнятой корме и примитивной оснастке. Эта посудина явно не имела отношения к южанам. Возможно, какая-нибудь экспедиция из северных стран, с Кинтана или Ксайдена? Очередная кампания авантюристов-смельчаков, пытающихся взломать дверь в чертоги светлого Айдена? Кто-то вроде тех мореходов, что добрались до Верховьев Зеленого Потока, положив начало племени Грида? По словам бар Занкора, эдорат Ксам, империя Айден и Страны Перешейка – как, видимо, и кинтанцы, – иногда отправляли корабли в такие экспедиции; не исключалась и частная инициатива. Сказочный Юг для обитателей этой планеты был столь же притягательным местом, как Острова Пряностей, Индия и Сипанго для средневековой Европы.

Одинцов вытащил стальную стрелу и пропустил веревку в прорезь на ее конце. Хайритский арбалет был оружием весьма универсальным: он позволял метать и обычные деревянные стрелы, и железные – в том числе с закрепленной веревкой или пучком горящей пакли на острие. Сейчас это оружие могло облегчить сугубо мирную операцию причаливания к чужому кораблю. Парусник маячил впереди, и течение несло флаер все ближе и ближе, но Одинцов не рассчитывал, что его суденышко ткнется носом прямо в высокую корму.

Изворачиваясь в тесной кабине, обливаясь потом и шепча проклятия, он натянул штаны, сапоги и колет-безрукавку. Колет был выделан из толстой шкуры и представлял собой отличный панцирь. За этим защитным вооружением последовал пояс с кинжалом и мечом; чель он положил на колени, взял в руки арбалет и, чуть приоткрыв дверцу, стал ждать.

До корабля оставалось три километра, два, один… Потом счет пошел на метры. Теперь Одинцов видел, что пройдет недалеко от судна, с правого борта. В его распоряжении будет секунд десять – вполне достаточно, чтобы поднять арбалет, прицелиться и выстрелить. На палубе странного корабля не было ни души; если его не заметят, через минуту он окажется на судне и атакует. Напасть первым и деморализовать противника – такой план действий представлялся единственно возможным. Авантюристы и конкистадоры, пускавшиеся на поиски новых земель, не были робкими людьми, и Одинцов предпочитал сразу расставить все точки над «и». Пан или пропал. Или – или!

Он настигал корабль, приближаясь к нему с юго-запада под острым углом. Теперь, когда до высокой кормы оставалось метров двести, Одинцов лучше разглядел парусник, хотя его носовая часть все еще была вне поля зрения. Изумительный шедевр старинного кораблестроительного искусства! Приподнятая корма, плавные и округлые обводы корпуса, стройные мачты (их оказалось две) с прямым парусным вооружением, но главное – резьба! Фантастическая, невероятная!

Корпус судна был собран из какого-то темного дерева, похожего на мореный дуб. Верхнюю часть бортов покрывал сложный орнамент метровой ширины; Одинцов еще не мог разобрать, что изображает этот художественный шедевр. Корма, с двумя довольно широкими застекленными иллюминаторами, являла собой великолепное резное панно. С обеих сторон ее охватывали извивы чешуйчатых драконьих тел; их шеи изящными дугами приподнимались над палубой, головы с зубастыми пастями были развернуты назад и угрожающе наклонены, щелевидные золотистые глаза смотрели прямо на преследователя.

Между ними третий дракон восьмеркой охватывал иллюминаторы, просунув меж клыков кончик собственного хвоста; его шея, очень широкая, словно раздутый капюшон кобры, образовывала навес. Выше тянулся такой же орнамент, как по бортам корабля; ниже, под центральным драконом, выступали туловища каких-то змееподобных тварей с круглыми рыбьими глазами, тоже блестевшими золотом зрачков.

До парусника оставалась сотня метров, когда Одинцов внезапно изменил свой план, решив атаковать не с борта, а с более высокой кормы – разглядев ее, он не сомневался, что взберется по всем этим украшениям, как по лестнице. Ему пришлось отложить арбалет и взяться за весло; десяток энергичных гребков, и он был уже точно за кормою судна. Высунувшись из кабины, он принес мысленные извинения художнику, изваявшему эту роскошную резьбу, и выпустил арбалетный болт точно в перекрестье драконьей восьмерки. Болт засел там, как вбитый по самую шляпку гвоздь.

Стремительно выбрав веревку, Одинцов подтянул флаер к корме. Тридцать секунд у него ушло на то, чтобы забросить за спину арбалет и чель и вскарабкаться наверх по извивам драконьего туловища. Перемахнув через изящные перила, он спрыгнул на палубу, мгновенно скинул с плеча арбалет и взвел его. Широко расставив ноги в высоких сапогах, он стоял на деке, внимательно озирая судно – мощный гигант, увешанный оружием, готовый к смертельной схватке. Мышцы на обнаженных руках вздулись буграми, клинки были готовы выскочить из ножен, стрела – сорваться с тетивы. Ноздри Одинцова раздувались, как у тигра, почуявшего кровь; он и был тигром – несокрушимый, крепкий, словно скала, боец. Он не сомневался в победе, если только здесь не найдется хорошего стрелка с добрым луком. Его взгляд снова обежал корабль в поисках затаившихся врагов.

Палуба, однако, была пуста, как театральная сцена без актеров. Судно оказалось небольшим, шагов тридцать длиной, и больше всего походило на архаичную прогулочную яхту. Треть ее занимала высокая кормовая надстройка. Грот с двумя прямыми парусами, сейчас спущенными, вплотную примыкал к ней; слева и справа, прижимаясь к бортам, тянулись вниз лесенки-трапы. Фок нес только один парус, слегка колыхавшийся под слабым напором ветра и не ускорявший, а скорее тормозивший ход неуправляемого корабля. Носовая часть, слегка приподнятая, кончалась шипастой головой какого-то морского зверя; к его темной шее прильнула женская фигурка, выточенная из розового дерева. Между гротом и фок-мачтой, сильно смещенной к носу, имелся квадратный люк, сейчас закрытый; рядом с ним стоял большой решетчатый ящик.

И ни одного человека!

Одинцов, пораженный, опустил арбалет и протер глаза. Тут просто негде было спрятаться! И в этот ранний утренний час экипаж должен быть наверху – ведь потом людям нужно спуститься в трюм, чтобы найти спасение от жалящих солнечных лучей. Либо они справились со своей работой еще ночью, либо он наткнулся на местный вариант «Марии Целесты»… Может, в океанах Айдена есть свои Бермудские треугольники? Судя по резному бугшприту, Лохнесское чудовище тут точно было.

Одинцов запрокинул голову и осмотрел парус. Никого нет! Если бы какой-нибудь хитрец прятался за ним, стоя на нижней рее, заметить его тень было бы нетрудно: парусина просвечивала розовым под солнцем.

Поразмыслив, он разрядил свое оружие и положил его на палубу, около большого рулевого колеса, закрепленного на массивной деревянной стойке и чуть заметно ходившего то в одну, то в другую сторону. Пожалуй, он ничем не рисковал – вряд ли на этом судне найдется воин, способный натянуть хайритский арбалет. Затем Одинцов обнажил меч, которым в тесноте корабельных кают и коридоров было удобнее действовать, нежели челем, вытащил кинжал и, мягко ступая, спустился по левому трапу. Теперь перед ним была передняя часть кормовой надстройки, тоже богато изукрашенная резьбой: сверху шел фриз из переплетающихся змей и летучих рыб, внизу – более узкая окантовка с орнаментом из цветов и листьев. Слева, между лестницей и грот-мачтой, сверкало разноцветным стеклом круглое оконце; справа, также между трапом и основанием мачты, находилась дверь с массивным бронзовым барельефом – все тот же похожий на кобру дракон нависал над большим выпуклым щитом, покрытым сложной чеканкой, поддерживая его снизу хвостом. Теперь Одинцов разглядел короткие лучи, расходившиеся от змеиного капюшона – видимо, змея символизировала солнце.

Он потянул на себя бронзовую ручку, и дверь открылась. За нею была просторная каюта, занимавшая всю кормовую часть. На миг ему пришлось зажмуриться – он был ослеплен блеском бронзы, хрусталя и полированного дерева. Кубки, кувшины и блюда в глубоких настенных шкафах, высокие шандалы на полу и подсвечники на столе, сам стол, собранный из древесины редких пород, диванчики, покрытые коврами, и другие ковры, яркие, пушистые, висевшие в простенках между шкафами, – все это сверкало, сияло и искрилось под солнечным светом, падавшим из круглого окна и двух других, выходивших на корму. Куда он попал? На яхту миллионера или в пещеры Али-Бабы? Не в силах устоять против искушения, Одинцов взял в зубы кинжал и прикоснулся к ближайшему ковру – тот был искусно сплетен из разноцветных перьев.

Глаза его разбежались, но уши были настороже, вовремя уловив слабый шорох справа. Кинжал мгновенно оказался в руке, и Одинцов молнией метнулся в подозрительный угол. Там, за шкафом, была очередная лесенка, ведущая вниз, к другим каютам и, очевидно, в трюм. На минуту он задержался на ступеньках, прислушиваясь и нюхая воздух. Эта посудина имела триста-четыреста тонн водоизмещения и могла нести экипаж из двадцати человек, отчаянных корсаров или тренированных воинов-слуг какого-нибудь местного набоба, любителя морских прогулок. Возможно, оценив воинственный вид пришельца и понимая, что схватка на палубе чревата неприятностями, они решили заманить его вниз… Напрасные надежды! Он решил взять это судно на абордаж, и дело будет доведено до конца!

Глубоко втянув воздух, Одинцов ощутил благовонный запах дерева, горьковатый аромат пряностей и еще что-то, полузабытое, но до боли знакомое. Ни кожей доспехов, ни железом, ни потом возбужденных предстоящей схваткой мужчин не пахло. И теперь ни звука не доносилось снизу; напрасно он пытался различить звон оружия, скрип доспеха или шорох шагов. Корабль духов и привидений, не иначе! Пусть так, мелькнуло у него в голове, пусть духи, черти, зомби, вурдалаки – хоть сам Сатана! Любая встреча, кровавая или мирная, развеяла бы тоску одиночества, которое он испытывал уже много дней. Пожалуй, единственное, что могло бы сейчас по-настоящему ошарашить Одинцова, – приземистая фигура Бура в сопровождении свиты самок, возникшая на ступеньках лестницы. Но Бур находился далеко, в пещерах Ай-Рита; наверно, доедал «мясо», захваченное в последней битве.

Зыркая по сторонам, он сошел вниз; меч выставлен перед грудью, кинжал покачивается в ладони, готовый сорваться в смертоносном броске. От трапа шел небольшой коридор, ориентированный поперек судна; справа, со стороны кормы, в него выходили две двери, ближняя и дальняя; слева, посередине, темнел проход, ведущий к носу. Не спуская с него глаз, Одинцов резко распахнул ближайшую дверь и прыгнул внутрь, махнув клинком; рукоять челя, висевшего за спиной, стукнула о притолоку.

Никого. Каюта, вполовину меньше верхней, весьма роскошно обставленная… И – никого!

Он выскочил в коридор, промчался мимо темного прохода и рванул вторую дверь. Еще одна каюта… Вероятно, он попал на яхту султана, шаха или магараджи! Как и предыдущие, это помещение освещалось через два небольших круглых иллюминатора; они были почти незаметны снаружи, вплетенные в прихотливую вязь резных орнаментов. Между ними находился сундучок с откинутой крышкой, полный украшений – цепи, ожерелья, перстни искрились золотом и самоцветами. Сверху лежала приличных размеров брошь, и Одинцов в недоумении уставился на нее. Похожа на орден, который ему пожаловали во Вьетнаме, но с одним отличием: орден был позолоченный, а эта штучка явно золотая.

Хмыкнув, он снова вышел в коридор и остановился у продольного прохода. Теперь, когда двери обеих кают были распахнуты, в струившемся оттуда рассеянном свете было видно, что этот, второй коридор, как и тот, в котором он стоял, имеет в длину метров шесть-семь, но выглядит пошире и заканчивается трапом. Ясно, что лестница вела к люку около фок-мачты; метнувшись к ней, Одинцов поднял голову и различил два прочных бруса, которые, словно засовы, удерживали люк изнутри. Значит, если кто-то успел выбраться на палубу, отсюда нападение ему не грозит. Какая-то неясная мысль тревожила его; секунду-другую он, досадливо хмурясь, глядел вверх, потом махнул рукой и отправился обследовать остальные каюты.

Их было четыре: две слева и две справа. В одной, рядом с трапом, находился камбуз, поразивший Одинцова своей чистотой. Пол устилали гранитные плитки; печь чугунного литья, вся в рельефных узорах, казалась декорацией из сказочного королевского замка, шкафчики и короба ломились от припасов. Запах пряностей доносился именно отсюда. Три прочих помещения, обставленных менее роскошно, явно предназначались для команды этого странного корабля. В каждом было по четыре спальных места – две койки и висящие над ними гамаки.

Одинцов вернулся к пересечению коридоров и встал там, задумчиво почесывая шею кинжалом. Итак, экипаж корабля состоял как минимум из четырнадцати человек – капитана с помощником (два номера люкс слева и справа от него) и двенадцати матросов, размещавшихся в трех кубриках. Куда же подевалась вся эта орава? Он раздраженно потянул носом воздух: дерево, пахучее, как сандал, пряности и что-то еще… Боже, ведь он ощущал этот запах много раз… Но что же это? Что?

Странным – и приятным – ароматом сильнее всего тянуло из более роскошной каюты, которая сейчас была справа от него; по предположениям Одинцова, она принадлежала капитану. Он чувствовал, что вот-вот узнает этот запах и вместе с тем разрешится загадка покинутого корабля. Все, однако, перешибалось вонью от его кожаной амуниции и разгоряченного тела, превшего под доспехом. Сплюнув, он чертыхнулся и пошел к люку.

Глядя на его массивную крышку и проложенные поперек брусья, Одинцов сообразил, что показалось ему странным при первом осмотре. Люк был слишком велик, больше метра в поперечнике! Пожалуй, он предназначен не столько для людей, сколько для грузов, которые как-то попадали в трюм. На этом корабле, прямо под его ногами, должен быть трюм! И еще оставалась неисследованной вся носовая часть, куда он так и не нашел прохода!

Значит, вся шайка там и сидит! Все четырнадцать человек!

Ну и храбрецы!

Эта история начинала выглядеть весьма странно. Одинцов был уверен, что его заметили и что от него прячутся. Но почему? В открытой схватке на палубе четырнадцать бойцов имеют огромное преимущество перед самым опытным и сильным воином; к тому же они не знали, не могли знать, на что способен его чель! Да и в оружии ли дело? Одни вступили бы с ним в сражение, другие зашли бы сзади и метнули копья или остроги…

Дьявол! Может, у них вообще нет ни копий, ни острог? Ни мечей, ни кинжалов, ни даже дубин? В такое не слишком верилось. Еще раз, уже не таясь, Одинцов осмотрел все четыре нижних помещения. В каютах капитана и помощника на коврах из пестрых перьев висел богатый набор сабель, от коротких клинков до слегка изогнутых палашей с длинными лезвиями. И сталь была преотличной! В каждом кубрике, в специальном стояке у стены, были закреплены копья, похожие на гарпуны китобоев. И луки! Шесть луков со спущенными тетивами, мощных луков, доходивших ему до ключицы! Такие штуковины метали стрелы на четыреста шагов, в этом он не сомневался. Кто-то же натягивал их! Крепкие парни, не уступавшие лучникам из Джейда!

Ни одна из осмотренных кают не носила следов поспешного бегства, разгрома или грабежа. Все они выглядели вполне жилыми и аккуратно прибранными: видимо, на борту царила железная дисциплина. Оставались две гипотезы: либо он попал к дьявольским хитрецам, которые сейчас затаились в трюме и приготовили ловушку, чтобы взять его живым, либо… Либо Ирасса, богиня удачи, пресветлый Айден или Семь Ветров Хайры послали это судно со всем снаряжением в дар изголодавшемуся страннику.

Но Одинцов в божественное провидение не верил и потому склонялся к первой гипотезе. Снова вернувшись к люку, он начал изучать ведущий к нему трап, который шел от стены до стены коридора. Это была полированная деревянная лестница двухметровой высоты, с десятком ступенек; шестая, пошире остальных, являлась чем-то вроде площадки. Он попытался сдвинуть ее, приподнять, затем толкнул от себя, и вдруг цельная доска, служившая поверхностью ступеньки, поехала внутрь. Согнувшись в три погибели, он проскользнул в узкую щель и оказался под лестницей.

Странное сооружение! Лестница имела форму трапеции, одна боковая сторона которой была обращена в коридор, уже исследованный Одинцовым, а вторая перекрывала дальнейший путь. Впрочем, он уже не сомневался, что за ней лежит проход в носовую часть и в трюм. Сверху трапы соединялись площадкой, снизу – парой брусьев, и вся эта конструкция стояла на двойных бронзовых колесиках. Лестница сдвигалась! Если протащить ее к корме, она перекроет ход с палубы в жилой коридор, но зато по второму трапу можно спуститься в носовой отсек и перенести грузы. Очень остроумная штука, решил Одинцов, навалившись плечом на внутреннюю закраину ступеньки.

Лестница не шелохнулась. Он ощупал верхнюю площадку, оба трапа и поблескивающие в полумраке колеса. Обнаружив посередине каждого бруса какие-то ручки, дернул за первую и вытащил длинный металлический штырь, проходивший через брус в стену. Все правильно; конструкция должна быть закреплена, иначе при продольной качке она каталась бы по коридору взад-вперед. Он вытащил второй штырь, откатил лестницу и начал готовиться к бою.

Похоже, что вся эта банда ждет его в носовом отсеке, собираясь взять живьем. Одинцов догадывался, в какой момент это случится: когда, отодвинув доску, он полезет в щель. Самое время дать по голове дубиной…

Хитрецы, мать их!.. – подумал он, отстегивая чель и ножны с клинком. Затем лег на спину, подтянув к груди колени; чель под правой рукой, кинжал засунут за отворот сапога. Набрав воздуха в грудь, он резко выдохнул и нанес страшный удар ногами по нижней ступеньке. С грохотом вылетели три доски, и в следующий миг, сильно оттолкнувшись ладонями от пола, он проскользнул в узкую щель, прихватив по дороге свое оружие.

Против ожидания, тут было довольно светло. Не успев ничего разглядеть, Одинцов вскочил на ноги, сделал веерный замах челем и метнулся в угол. Он летел, словно ядро из пращи, и любой, попавшийся на дороге, был бы размазан о борт корабля и рухнул на палубу со сломанными ребрами. Пострадал, однако, лишь сам нападавший: он с такой силой врезался в шпангоут, что заныло в груди. И тела врагов не смягчили удара, ибо отсек был пуст.

Конечно, не совсем – тут находились какие-то ящики, бочки и мешки. В неширокую переборку в дальнем конце была врезана дверца; посередине из-под груды мешков выглядывал край люка, который вел в трюм. Теперь Одинцов разглядел все это совершенно отчетливо, так как в бортовые иллюминаторы – три слева, три справа – струились потоки яркого света.

Он задумчиво потер ушибленное плечо, вернулся к пролому в лестнице и вытащил из-под разбитых досок ножны с мечом. Потом нетвердыми шагами направился к последней дверце, не обращая внимания на люк. Трудно предположить, что четырнадцать мореходов спрятались в трюме, а потом завалили крышку люка мешками. Значит, если на этом судне кто-то есть, то он – или они – таятся сейчас за последней, еще не отворенной дверью.

Насколько он представлял устройство старинных парусников, тут могла быть кладовка с разным подсобным хламом – досками, парусиной, плотницким инструментом. Наморщив лоб, Одинцов сопоставил размеры корабля с уже пройденным маршрутом. Получалось, что помещение за дверью имеет не больше полутора метров в глубину и столько же в ширину – переборка была перед его глазами. Оно, конечно, треугольное, так как находится в самом носу парусника, и явно небольшое… Могли ли там спрятаться четырнадцать человек? Или хотя бы половина команды? Очень сомнительно!

Он задумчиво поглядел на дверцу, представив, что за ней, прижатые друг к другу словно сельди в бочке, стоят полтора десятка воинов в доспехах, с топорами и мечами наготове. Эта картина была такой невероятной, что Одинцов не выдержал и расхохотался.

Скорее всего, корабль покинут и там никого нет, подумал он и потянул ручку. Но эта дверь была заперта. И запах, томительный и сладкий аромат, который он никак не мог припомнить, внезапно стал сильнее.

Секунду Одинцов с недоумением смотрел на дверь, потом хлопнул себя ладонью по лбу. Это благоухание было ему знакомо – так пахли груди Лидор, бедра Тростинки, плечи Зии, смуглые руки Р’гади… Этот запах источали тела других женщин, деливших с ним постель на Земле. У него совсем отшибло память на такие вещи в проклятых, гнусных, провонявших кровью подземельях Ай-Рита! Ноздри его раздулись, в глазах разгорался голодный блеск – он ощущал аромат молодой, полной жизненных соков женской плоти.

Подняв ногу в тяжком сапоге, Одинцов одним ударом вышиб дверь.

За ней находилось точно такое помещение, как он себе представлял, – каморка, заваленная обрезками досок и парусиной. С одним исключением – скорчившись на бухте каната, почти не дыша, там сидела юная полунагая девушка. Взгляд ее испуганных черных глаз остановился на фигуре Одинцова, и после недолгой паузы она сказала на ксамитском:

– Если ты меня не убьешь… если мы подружимся… я хотела бы, чтобы ты перестал ломать мой корабль.

И ее хриплый дрожащий голосок показался Одинцову слаще музыки райских арф.

Глава 7 Океан

Гудели канаты, чуть слышно поскрипывали мачты со спущенными парусами, шелестели волны, разбиваясь о борт; слегка покачиваясь, каравелла «Катрейя» плыла в могучем течении Зеленого Потока. В этот рассветный час на палубе ее сидели два путника, утомленные ночными трудами. Сидела, собственно, Найла, привалившись к гладкому основанию грот-мачты; Одинцов лежал на спине, на теплых досках, и голова его покоилась на теплом бедре девушки.

Он был почти обнажен и дочерна смугл; только старая, много раз стиранная набедренная повязка охватывала талию. Наряд Найлы состоял из прозрачной туники, едва прикрывавшей ягодицы, которую поддерживала узкая бретелька на левом плече. Ее правая грудь, небольшая и крепкая, с розовым соском, была обнажена, левая – как бы прикрыта легкой тканью; однако это «как бы» имело чисто символический характер. Сплошной соблазн, но пока никакого толку, думал Одинцов.

Его тело боролось с разумом. Разум напоминал о Лидор, о ночах, проведенных в ее объятиях, о долге перед будущей супругой и о многих других вещах – о тайне Юга, пока еще не раскрытой, о присланном с Земли гонце и о том, что Виролайнен может отправить еще кого-нибудь, и этот визит Найле не пережить. Разум полковника Одинцова, личности многоопытной, видавшей всякие виды, бил в набат, но тело Рахи его не слышало. Слишком юной была эта плоть, слишком беззаботным – дух, и слишком большая удача выпала Арраху Эльсу бар Ригону. После Ай-Рита, раны, голода, тухлой воды – этот корабль и эта девушка… Можно сказать, приз, выигранный у судьбы!

Вздохнув, он перевернулся на бок. Теперь его щека покоилась на внутренней поверхности бедра Найлы, и темные, отросшие за время странствий волосы щекотали ее живот. Досадливо сморщив носик, девушка спихнула голову Одинцова пониже, и его губы прильнули к бархатистому колену. Против этого она не возражала.

Найла была невысокой стройной девушкой с огромными черными глазами, которые иногда становились необычайно теплыми и ласковыми, но также, в некоторых обстоятельствах, как успел убедиться Одинцов, могли метать молнии. Изящная фигурка, длинные ноги безупречных очертаний, маленькие налитые груди делали ее очень привлекательной. Тело ее казалось хрупким, с тонкой костью, но девушка обладала изрядной физической силой и была гибкой, как кошка. Лицо Найлы не являлось образцом классической красоты: алые губы, по-детски пухлые, чуть вздернутый задорный носик с россыпью едва заметных веснушек, щеки с ямочками, маленький подбородок, высокий лоб с едва заметной морщинкой. Она не была красавицей, но обладала тем, что всегда ценилось мужчинами превыше холодной красоты – чарующей, неотразимой прелестью.

И лицо ее обрамляли вьющиеся черные локоны, густые и блестящие! Первая брюнетка, встреченная Одинцовым здесь, – если, конечно, не считать ксамитки Р’гади. Но свидание с ней было столь мимолетным…

Найла была белокожей, хотя тело ее покрывал ровный загар. Как она объяснила Одинцову, на ее родине, огромном острове Калитан, мирно уживались две расы: аборигены – невысокие, крепкие, с телом цвета меди, похожие по ее описанию на индейцев, и более поздние переселенцы с Перешейка. Их, людей белой расы, было сравнительно немного, едва ли один из десяти, но власть на Калитане принадлежала им. Переселение случилось в давние времена и произошло без кровавых эксцессов; мореплаватели с севера, обладавшие гораздо более высокой культурой, сначала породнились с вождями меднокожих, а потом поглотили местную аристократию. Они не воспринимались как чужие; их потомки в глазах калитанцев были законными наследниками древних правящих фамилий. Верно было и обратное: туземная кровь, текущая в жилах Найлы, являлась для нее предметом гордости, знаком родства с исконными обитателями Калитана.

Взгляд Одинцова перебрался с личика Найлы к бронзовому барельефу, украшавшему дверь кают-компании – так он называл просторный салон в кормовой надстройке. Змей-Солнце, Йдан, калитанская ипостась светлого Айдена, гордо распустил свой оперенный лучами капюшон над диском-щитом, который был не чем иным, как картой восточного полушария планеты. Да, калитанской знати было известно, что их мир имеет форму шара. Правда, их жрецы полагали, что эта сфера балансирует в неизменном и вечном пространстве небес на кончике хвоста великого Йдана, и если людские грехи переполнят чашу терпения божества, то одним небрежным движением оно сбросит планету, со всеми ее континентами и морями, империями и княжествами, прямо в огненную пропасть, лежащую внизу. Впрочем, данное обстоятельство не мешало калитанцам, и белым, и смуглокожим, грешить. Они воевали и убивали, однако в меру, без излишней жестокости, а еще изменяли, обманывали, прелюбодействовали и предавались пороку пьянства. Но более всего они торговали.

Ибо Калитан являлся морской торговой республикой, управляемой советом старейшин. Большой плодородный остров, втрое превосходивший по площади Крит и подобный ему очертаниями, занимал выгодное положение в западной части Калитанского моря – гигантского залива Южно-Кинтанского океана. На бронзовом щите, которым балансировал Йдан, остров был помечен продолговатым темно-зеленым изумрудом. В тысяче километров от него, строго на запад, лежало побережье эдората Ксам; в полутора тысячах к северо-западу – княжество Хаттар, древняя прародина калитанской элиты; расстояние до прочих Стран Перешейка и Кинтана было примерно таким же. Быстроходные суда островитян при попутном ветре покрывали путь к континенту за пять-шесть дней, связывая все державы на западе, севере и востоке надежной сетью транспортных морских линий.

Но Одинцова больше интересовал тот факт, что к югу от Калитана начиналась зона саргассов, непроходимых водорослей, служивших как бы продолжением Великого Болота в океане. Двойным кольцом тысячекилометровой ширины саргассы и бездонные топи охватывали планету по экватору, и между этими барьерами струился Зеленый Поток. Калитанцы, народ мореходов, знали о нем и страшились больше, чем падения в огненную бездну под хвостом Йдана. В отличие от остальных обитателей планеты они на собственном опыте убедились, что саргассы не столь уж непроходимое препятствие – в полосе водорослей существовали разрывы, извилистые, как скандинавские фьорды, в них текли «реки» – то медленные, то быстрые, соединяющие южную часть Калитанского моря с Зеленым Потоком; и эти течения, зарождавшиеся где-то на границе исполинской багрово-зеленой массы саргассов, иногда уносили неосторожных мореходов к экватору.

Вернувшихся не было; никто не умел находить дорогу в лабиринте постоянно меняющихся шхер, среди странной растительности, что вздымалась из глубины океана; ветры, течения и штормы то открывали один проход, то закрывали другой. И никто не мог грести против течения, преодолевая сотни и тысячи километров, или плыть, пользуясь ветром и парусом, в безбрежности саргассова материка. Этот барьер был преодолим только в одну сторону – в сторону вечности, в беспрерывную карусель Великого Потока, протянувшего жадные щупальца сквозь поля водорослей на север и на юг, выхватывающего с этой границы своих владений зазевавшихся мореходов. И корабль Найлы был их последней жертвой.

История, которую она поведала Одинцову на превосходном ксамитском, оказалась весьма тривиальной. «Катрейя» принадлежала ее отцу, киссану Ниласту – сей звучный титул он перевел так: «президент грузопассажирской морской компании». Судя по убранству корабля, фирма была не из мелких, что гарантировало Ниласту почетный пост старейшины. В последние годы, уже вступив в преклонный возраст, он больше увлекался политикой, чем торговлей. Тогда-то по его заказу и построили «Катрейю» – превосходный корабль из драгоценного дерева тум, исключительно твердого, способного противостоять солнцу, ветрам и волнам.

«Катрейя» напоминала Одинцову португальскую или испанскую каравеллу со старинных гравюр, хотя, несомненно, отличалась от этих земных судов многими деталями, незаметными его неопытному взгляду. Он смутно припоминал, что каравеллы как будто бы несли три мачты, тогда как у «Катрейи» их было только две. Специалист скорее назвал бы ее примитивным бригом, но Одинцов в данном случае подчинился эмоциональному впечатлению: ему судно Найлы казалось похожим на каравеллу, и точка.

Несмотря на свои небольшие размеры, «Катрейя» была настоящим океанским кораблем, предназначенным для плавания в южных водах, ибо дерево тум обладало еще одним замечательным свойством – сохранять прохладу во внутренних помещениях судна. Ниласт, однако, не собирался пускаться на старости лет в рискованные экспедиции; его драгоценная каравелла являлась «престижным имуществом», столь же громогласно подтверждая богатство своего хозяина и щекоча его гордость, как роскошная яхта какого-нибудь арабского нефтяного шейха. Он часто устраивал приемы для избранных на борту корабля, а поскольку в совете старейшин он ведал иностранными делами, гости были из посланников – ксамитских, рукбатских и сайлорских. И все они, рано или поздно, оказывались у ног прелестной Найлы, ат-киссаны Ниласт.

Отец не торопил ее с выбором, но нравы среди калитанцев, людей южных и с горячей кровью, царили довольно свободные, и никто – ни сам старый Ниласт, ни будущий супруг ат-киссаны – не счел бы себя оскорбленным, если бы она порезвилась до замужества. Однако Найла, имевшая образ мыслей возвышенный и романтический, резвиться не желала, а искала принца.

Месяц назад Ниласт решил потешиться охотой на гигантских нелетающих птиц, водившихся на Хотрале, довольно крупном острове к югу от Калитана. Главным героем этой затеи был посол Рукбата, страны могучей и обширной; сам же посланец, мужчина зрелых лет, принадлежал к одной из знатнейших фамилий и, как все рукбатцы, оказался падок на женские прелести. Ему предоставили кают-компанию «Катрейи», и Найла позаботилась о том, чтобы люк, ведущий в нижние коридоры, был надежно перекрыт. Она питала большие подозрения, что сановный гость желает поохотиться прежде всего на нее, а уж потом – на птичек с клювами длиною в локоть и чудовищными когтями.

Они вышли на трех кораблях – «Катрейю» сопровождали два небольших военных судна – и благополучно добрались до Хотрала. Остров был низменный, покрытый травой, почти безлесный, чрезвычайно жаркий и по этой причине необитаемый; птицы носились по нему как угорелые. Слуги разбили шатры. Гость с Ниластом и капитанами военных кораблей отправился в степь на охоту, сопровождаемый сотней лучников и копьеносцев; Найла же размышляла о том, как половчее улизнуть с предстоящего вечером банкета.

Охотники вернулись на вечерней заре, покрытые потом и пылью, но довольные. На этот раз обошлось почти без жертв – на носилках тащили только одного лучника со сломанной ударом клюва лопаткой. Затем, как водится, последовал пир с обильными возлияниями и бесконечными историями о том, каким гигантским клювом и огромными когтями мог бы завладеть каждый из участников забавы, если бы ветер не отклонил его стрелу от голенастой добычи. Рукбатский посланник все подливал Найле вина, от жареных птичьих туш размером с добрую овцу пахло так аппетитно, что девушка незаметно захмелела. Однако в момент просветления заметила, что гость совсем не так уж пьян: видимо, ночью он жаждал продолжить охоту в ее постели.

Подарив ему нежную улыбку, Найла, под вечным предлогом женщин, отпросилась в «дамскую комнату». Она действительно побрела на берег, где в укромном месте, за копной срезанной утром травы, был выделен для нее уголок. Затем она направилась прямо на «Катрейю», сбросила сходни и выбрала якорь. Каравеллу, как и оба военных корабля, никто не охранял; трудно представить место безопаснее, чем пустынный остров. Предполагалось, что все будут ночевать на берегу, и Найла отлично знала, что эти все – и солдаты, и моряки, и слуги – уже перепились. А раз так, подумала она, бедной девушке придется самой заботиться о своей безопасности и чести.

Она и позаботилась, решив, что, когда легкий бриз отгонит корабль на пару сотен локтей, ей не составит труда бросить якорь. Это расстояние гарантировало безопасность на сегодняшнюю ночь; а если утром в бухте найдут захлебнувшегося рукбатца, то какое ей, в сущности, дело! Каждый должен соразмерять свои желания и свои возможности.

План был превосходен, за исключением одного момента – желания и возможности самой Найлы пребывали в резкой дисгармонии. Она умела обращаться и с веслами, и с парусом, но судно плыло неторопливо, покачиваясь на океанской зыби, и девушка уснула. От Хотрала до границы пояса саргассов оставалось всего ничего, и в эту ночь одно из щупалец Зеленого Потока поймало новую жертву.

Рассказ был очень похож на истину. Слишком похож, размышлял Одинцов, прислушиваясь к звонкому голоску Найлы. Юный Рахи, думавший не головой, а совсем другим местом, мог поверить, что ее история – чистая правда, но зрелый ум Одинцова никак не успокаивался. Ну, ничего; добираться до истины он умел, и рано или поздно все прояснится. Для начала будет испробован элементарный метод – он попросит Найлу повторить рассказ и проанализирует разные версии. Не то чтобы он ей не верил, однако… однако слишком уж вовремя подвернулась эта посудина, набитая хрусталем, коврами и деликатесами, шикарная упаковка для этой изящной и явно неглупой прелестницы.

Он поцеловал ее колено, потом губы Одинцова скользнули дальше, и Найла, взвизгнув, вскочила на ноги и отбежала к фок-мачте.

– Эльс, мы же договорились… – протянула она, обиженно надув губки.

Одинцов усмехнулся и лег на спину. Да, они договорились. Вытащив Найлу из этой каморки на носу, он пообещал, что не убьет ее, не сварит в масле и не посягнет на ее честь. С последним обещанием, он, наверное, поторопился, но сделанного не вернешь. Хоть приходилось Одинцову жить в местах по большей части диких и заниматься ремеслом жестоким и кровавым, с женщинами он не был груб и не пытался получить силой то, что отдают по доброй воле. И сейчас, через четыре дня после встречи с Найлой, он уговаривал нетерпеливого Рахи не спешить.

Яблоко созреет и свалится само куда положено.

В первое их утро они выяснили отношения без проволочек. Все преимущества были на стороне Одинцова, но, движимый благородством, он отказался использовать их сразу и до конца. Он только выслушал историю Найлы и еще раз осмотрел корабль вместе с ней. Розовая нагая фигурка на носу оказалась богиней-хранительницей каравеллы: катрейя, прекрасная калитанская наяда, дала свое имя судну. На дне решетчатого ящика, торчавшего на палубе, блестели несколько рыбешек; оказывается, в ту ночь Найла занималась промыслом. Парус на фок-мачте и встречный ветер слегка замедляли ход судна; впереди него, на двух шестах, спущенных с борта, вздувался небольшой невод, в котором оставалось все, что тащило течение: рыба, водоросли и забавные небольшие существа, похожие на кальмаров.

Увлеченная своим делом, Найла не замечала преследования, пока в корму не стукнул арбалетный болт. Она метнулась к палубной надстройке и увидела вооруженного до зубов гиганта, который лез на «Катрейю». Все, о чем она могла думать в тот миг, – спрятаться! Спрятаться подальше и понадежнее! Но, посидев в кладовке, девушка сообразила, что деваться некуда, помолилась Йдану и уже готова была вылезти, чтобы начать переговоры, когда Одинцов вышиб дверь.

Через полчаса Найла уже робко пыталась угостить его жареной рыбой и, когда он с отвращением скривился, в растерянности опустила руки. Он объяснил причину такого отвращения к морским дарам – правда, без пикантных подробностей насчет айритского котла и того, что в нем варили.

Всплеснув руками, девушка вывалила на стол все, что хранилось в шкафах и ларях камбуза. Одинцов набросился на копченое мясо, сухари и сушеные фрукты, запивая трапезу вином; Найла глядела на него уже не со страхом, а с жалостью. Внезапно глаза их встретились, они улыбнулись друг другу, потом – расхохотались. И с этой минуты между двумя путниками, затерявшимися в безбрежном Зеленом Потоке, больше не существовало недомолвок. Возможно, каждый из них еще собирался рассказать другому кое-что о себе – если не всю правду, так часть ее; но Одинцов знал, что может уснуть, не думая о кинжальчике на поясе Найлы, а Найлу больше не тревожила перспектива проснуться, извиваясь под тяжестью тела этого великана.

Солнце уже встало, и появление на палубе могло грозить неприятностями. Правда, в открытом океане не было такой удушающей жары, как в Потоке, зажатом между двумя огромными полосами болот; свежий ветер умерял зной и развеивал влажные испарения. От солнца, однако, мог защитить лишь корпус корабля, и маленький экипаж «Катрейи» просидел весь день в кормовой каюте. Одинцов отъедался и слушал рассказы и песни Найлы.

Девушка превосходно играла на маленькой лютне с восемью струнами. Когда он поведал ей несколько отредактированную историю своих злоключений, Найла задумалась на миг, потом запела звонким приятным голоском. Это было нечто вроде баллады о страннике – как она потом сказала, одна из любимых песен калитанских мореходов:

Однако вопреки песне сама она явно предпочитала больше говорить, чем спрашивать, что вполне устраивало Одинцова, который представился при первом знакомстве с лапидарной краткостью: Эльс, хайрит. Но вечером, когда он разгрузил свой флаер и поднял его на палубу «Катрейи» с помощью блоков и канатов, глаза Найлы изумленно расширились.

– Твоя лодка такая странная, – задумчиво произнесла она. – Ни мачты, ни руля… Можно взглянуть? – Девушка показала в сторону кабины.

Одинцов кивнул, и она забралась в пилотское кресло, поджав под себя стройные ноги. На пульте перед ней горели два красных огонька и один зеленый (он предусмотрительно опустил заднюю переборку), а ниже светился экран с яркой точкой, убежавшей уже на палец от берегов Ксайдена.

– Карта? – Ладошка Найлы скользнула по монитору, задев мимоходом торчавший рядом с ним опознаватель. Точка на экране исчезла. Одинцов протянул руку, нажал крохотную кнопку, и сигнал появился вновь.

– Этот огонек на карте всегда должен гореть, – объяснил он. – Точка показывает место, где мы находимся.

– Как интересно! – Найла несколько раз надавила торец опознавателя, наблюдая с детским любопытством, как огонек то вспыхивает, то пропадает на голубой океанской поверхности. Она склонилась к экрану, что-то разглядывая, потом подняла на Одинцова грустные глаза: – Карта очень маленькая, но я нашла Калитан… Мы так далеко от него! И с каждым днем все дальше и дальше…

Одинцов, сидевший на палубе у дверцы флаера, похлопал ее по колену.

– Не унывай, малышка! Знала бы ты, сколько отсюда до моих родных мест! – Он поднял глаза к небу, на котором загорались первые звезды. Где-то там, в безбрежной дали, сияло Солнце… Или оно еще не зажглось? Или уже погасло? Даже старый мудрый Виролайнен не знал, как соотносится время Там и Здесь, в Зазеркалье и на Земле.

– Откуда ты, Эльс?

Поколебавшись, он прикоснулся к экрану, к западной части Хайры.

– Вот моя родина. Слышала о такой земле – Хайра?

Девушка задумчиво покачала головой, глядя на монитор.

– И впрямь очень далеко отсюда… Ты проплыл весь путь на своей лодке с крыльями?

– Нет. Собственно, это не лодка, Найла. Это птица. И она мчится по небу в десять… в двадцать раз быстрей твоего корабля!

Личико Найлы стало серьезным. Ей было, вероятно, лет восемнадцать, но иногда улыбка делала ее похожей на четырнадцатилетнюю девчонку. Теперь же, со скорбной морщинкой на лбу и поджатой нижней губой, она напоминала тридцатилетнюю женщину.

– Во имя Йдана! Ты смеешься надо мной, Эльс-хайрит?

– Не смеюсь. – Одинцов пожал плечами и неожиданно спросил: – Скажи, как ты относишься к волшебству?

– К волшебству? – Ее лоб разгладился, глаза округлились – это опять была Найла-которой-четырнадцать. – О, магия! Она бывает солнечная и лунная… магия добра и зла… земли и соленой воды…

– Так вот, – прервал девушку Одинцов, – есть еще магия воздуха, и тот, кто владеет ею, может летать.

– И ты?..

– О, нет. К сожалению, нет… – Он помедлил, собираясь с мыслями. – Видишь ли, когда-то в Хайре жили духи воздуха, умевшие летать. Может, и не духи вовсе, а древние люди, владевшие множеством тайн и умений. Эта птица досталась хайритам от них. Давно, очень давно…

– Я слышала об этом, – задумчиво промолвила Найла. – Такие легенды ходят в Странах Перешейка и в Ксаме… и в той огромной стране, что лежит к западу от Ксама и вечно воюет с ним… Говорят, эти духи или мудрые люди подарили вам странных зверей, огромных, с шестью ногами… – Она подняла на Одинцова вопросительный взгляд.

– Верно. Они называются тархами и мчатся в степях Хайры быстрее ветра… Но, как я уже сказал, духи оставили нам кое-что еще. Вот это. – Он погладил гладкий колпак флаера. – Это добрая солнечная магия, Найла, но она доступна немногим. Видишь, я не справился и упал с небес в гнусное логово трогов!

Соскользнув с сиденья, девушка опустилась на колени рядом с Одинцовым и ласково погладила его по щеке.

– Ничего, Эльс! Может быть, волшебная сила еще вернется к твоей птице, и она унесет нас отсюда. Обоих, тебя и меня!

Только куда?.. – подумал Одинцов. Видение златовласой Лидор мелькнуло перед ним, но она была так далеко, на другом краю света! Стараясь не думать о ней, он нежно обнял девушку и притянул к себе. Он был доволен своей выдумкой. Стоило только поменять юг на север, южный материк на Хайру, да еще намекнуть на колдовство, как версия его приключений обретала законченность, стройность и достоверность. Внезапно Найла прильнула к нему и закрыла глаза. Руки Одинцова скользнули по обнаженным бедрам девушки, губы прижались к ее пухлым губам. Но когда он, приподняв воздушную ткань туники, начал ласкать ее груди, Найла вздрогнула и попыталась вырваться.

– Нет, Эльс, нет… Пойми, месяц я не видела человеческого лица… даже заросшего такой колючей бородой. – Ее ладонь скользнула по щекам Одинцова. – Всему свое время, – твердо закончила она. – Мы ведь договорились, Эльс!

Когда женщина произносит эти магические слова – «Мы ведь договорились!» – значит, она желает, чтобы все было так, а не иначе. Одинцов усмехнулся и выпустил Найлу. Но ее намек он понял и сбрил бороду, благо в каюте старого Ниласта нашлось все необходимое.

В дальнейшие дни их отношения приняли характер легкого дружеского флирта – впрочем, не всегда невинного. Найла не возражала против объятий и поцелуев, но спать предпочитала одна.

Днем, в самую жару, они дремали в каютах, под надежной защитой корпуса из чудесного дерева тум; вечером, ночью и на утренней заре бодрствовали, то рассказывая друг другу бесконечные истории, то просто в молчании сидя бок о бок: черноволосая головка Найлы покоилась на плече Одинцова, его мускулистая рука обнимала хрупкие плечи девушки. В тишине, нарушаемой только поскрипыванием мачт «Катрейи», они созерцали две бесконечности: звездного неба и великого безбрежного океана.

Беседовали они на ксамитском, которым Найла, не в пример Одинцову, владела безупречно. Он, однако, делал быстрые успехи, пользуясь давно проверенным методом, гласившим, что лучший способ овладеть языком – изучать его под руководством хорошенькой женщины. Рахи, видимо, не знал других языков, кроме родного наречия Айдена, хайритского и ксамитского. Найла владела полудюжиной, но ни напевный кинтанский говор, ни плавный музыкальный язык Хаттара, ни щелкающий резкий рукбатский ничего не говорили слуху Одинцова. Айденитского девушка не изучала; калитанцы не любили путешествовать по суше, а прямой морской дороги в Айден не было. Однако она слышала о могущественной империи на западе и о Хайре.

Это тихое и размеренное существование пока не тяготило Одинцова. Он выбросил из головы все мысли о будущем – даже о том, что его прелестная спутница могла внезапно превратиться в очередного «ходока» с Земли. Он просто слушал ее рассказы и песни; это позволяло отдохнуть душой после пещер каннибалов и путешествия к океану, которое закончилось его ранением, гибелью Грида и встречей с Ртищевым. Постепенно ночные кошмары стали все реже и реже мучить его, сменяясь другими, более приятными сновидениями, в которых к нему приходили Зия и Лидор, Тростинка и Р’гади, но чаще всего – Найла. Вполне естественно – она ведь была рядом, теплая, живая, прелестная… Но – увы! – пока недоступная, ибо зарок Одинцова охранял ее прочнее, чем пояс невинности.

Вся эта расслабляющая обстановка не помешала ему при первой же возможности тщательно обыскать корабль. Он сам не знал, что хочет найти, но потрудился на славу, пока Найла сладко дремала в своей каюте. Однако серебряные кувшины, стеклянные кубки, ковры из пестрых перьев, бронзовые подсвечники, резные шкафы и столы, бочки с водой и винные бурдюки оказались тем, чем выглядели, – просто кувшинами, кубками, коврами, мебелью и емкостями с припасами. Он не обнаружил ровным счетом ничего подозрительного; все было сделано на совесть, и все, несомненно, отвечало той технологии раннего Средневековья, в которой, судя по рассказам девушки, пребывал ее родной Калитан.

Правда, оставалась еще каютка самой Найлы, но Одинцов при случае пошарил и там. В каюте находились уже знакомый сундучок с украшениями, два больших сундука с воздушными одеждами, батарея флаконов с духами, лютня, бумажные свитки с затейливыми калитанскими буквицами, маленький кинжал… Пожалуй, и все. Золото, серебро, бронза, стекло, дерево… Ничего похожего на пластик, никакой электроники или оружия, более сложного, чем меч или копье. Сомнения, однако, мучили Одинцова.

Ночью, когда он, чисто вымытый, выбритый и даже умащенный чем-то ароматным из богатой коллекции Ниласта, начал разминаться на палубе под светом двух лун, зеленовато-серебристого Баста и бледно-золотого Крома, Найла, понаблюдав за ним, внезапно заявила:

– Не очень-то ты похож на хайрита, Эльс. Мне говорили, что все они светлые или с волосами цвета красной меди. А ты темноволосый, как я! И темноглазый!

Перед лицом таких неоспоримых фактов Одинцов замер, раскрыв рот; осведомленность Найлы в этнографии была сюрпризом. Потом он рассмеялся.

– Ты права, малышка! И тем не менее я – хайрит… Правда, не совсем чистокровный. Я – Эльс Перерубивший Рукоять из Дома Карот, клянусь в том Семью Священными Ветрами! – Он шагнул к лесенке, что вела на ют и поднял лежавшее на ступеньке оружие. – Знаешь, что это такое?

– Копье… – неуверенно сказала Найла.

– Нет! – Одинцов покачал головой. – Это чель, оружие хайритов, и только хайрит может владеть им. Смотри!

Он сделал стремительный выпад, нанес рубящий удар, потом, перехватив рукоять за середину, крутанул оружие в воздухе сверкающим смертоносным кольцом, перебросил в другую руку и снова завертел над головой. Найла, присев на нижнюю ступеньку трапа, опасливо следила за этим сражением с тенью, изящным и быстрым танцем серебряного клинка.

Одинцов замер в защитной стойке, сжимая рукоять широко разведенными руками.

– Наверное, ты великий воин, Эльс, – вздохнула девушка, почему-то пригорюнившись; сейчас это была женщина-которой-тридцать.

Одинцов, поощренный этим замечанием, гордо выпрямился.

– Ну, такие штуки умеет делать каждый хайрит, – небрежно заметил он. – А сейчас я покажу тебе кое-что еще.

Он потянул из ножен длинный меч. Теперь в левой его руке был чель, в правой – клинок, наследство Рахи, тот самый, которым он сразил Ольмера из Дома Осс. Одинцов огляделся – места между грот-мачтой и фоком было маловато для таких упражнений, тем более что часть его занимал флаер. Он поднялся на ют и встал там словно на сцене, широко раскинув руки с клинками. Найла, поднявшаяся, чтобы лучше видеть, восхищенно захлопала в ладоши.

Одинцов приступил к серии более сложных приемов, манипулируя челем и клинком. Блестящие лезвия то скрещивались перед его грудью, то в широком быстром размахе уходили в стороны, вперед, назад; казалось, два стальных кольца окружают его. Так хайриты не умели; все, что сейчас делал Одинцов, было его личным изобретением. Клинок и чель обеспечивали двухслойную оборону и внезапную атаку; более короткий меч имел зону поражения около двух метров, чель пронзил бы шею или разрубил голову врага на расстоянии трех. В надежных доспехах он мог уложить с полсотни воинов, пока кто-нибудь дотянется до него копьем.

Сейчас он делал выпад за выпадом, наслаждаясь собственной мощью и ловкостью. Молодая сила бурлила в нем, ища выхода, тело Рахи было гибким и послушным. Наконец он бросил клинки на палубу и вытер испарину со лба. Даже ночью и даже под свежим ветром ощущался зной; правда, тридцать – тридцать пять градусов на экваторе Айдена можно было считать прохладой.

Найла захлопала а ладоши, и Одинцов посмотрел вниз, на девушку. Ее стройную фигурку заливал свет двух лун, скудное прозрачное одеяние казалось едва заметной дымкой, придававшей еще больше соблазна нагому телу. Минуя трап, он спрыгнул на палубу, подхватив ее на руки, подбросил вверх; поймав, спрятал разгоряченное лицо меж маленьких грудей. Девушка замерла в его объятиях, крепко обхватив руками шею, потом тихо, речитативом, пропела:

Не всегда, однако, их отношения были столь идиллическими. На третью ночь Найла затеяла генеральную уборку. Она заботилась о «Катрейе» с трепетной нежностью, иногда вызывавшей у Одинцова приступы ревности. Еще при первом осмотре его поразил порядок, царивший на палубе и в каютах; его поддерживали маленькие руки Найлы. И работы ей хватало!

Теперь экипаж каравеллы пополнился сильным мужчиной, на которого Найла решила возложить мытье палубы. Одинцов, оглядевшись по сторонам, заявил:

– Тут чисто!

– Да. Но чтобы завтра было так же чисто, сегодня надо вымыть все. – Найла неопределенно повела рукой, и Одинцов, прикинув площадь палубы, количество резных украшений, которые полагалось протирать с особым тщанием, и число цветных стеклышек в круглом оконце, ужаснулся. Маленькая «Катрейя» вдруг показалась ему огромной. Он поглядел наверх, оценивая высоту мачт и длину реев. «Неужели и их тоже?» – мелькнула мысль.

– Вот ведра и веревка, – продолжала тем временем Найла. – Да, еще тряпки… Эти для палубы, эти – чистить резьбу… и еще кусок воска – потом нужно протереть все деревянные детали. – Она покачала головой, наморщила нос и задумчиво произнесла: – Не знаю, что делать с наружной обшивкой… Ее тоже надо бы навощить… – Девушка окинула взглядом мощную фигуру Одинцова. – Пожалуй, ты мог бы спуститься на канате…

– Да, и плюхнуться в воду при первом неосторожном движении! – буркнул Одинцов. Похоже, на его плечи ложились все тяготы семейной жизни, но без ее преимуществ.

– А ты будь осторожнее, – рассудительно заметила Найла. – Впрочем, ладно!.. обшивкой займемся в другой раз. Надо же нам делать хоть что-то…

– Я знаю, что нам делать! И могу обеспечить тебе это занятие на всю ночь, моя милая!

– Ну, Эльс, мы же договорились… И потом, кто же тогда будет мыть палубу и прибираться в каютах?

Внезапно Одинцова осенила блестящая мысль. Выпрямившись во весь рост, он заявил:

– Я, капитан этого судна, отменяю уборку! Экипаж может отправляться на камбуз и готовить обед. Выполняй, юнга, если не хочешь отведать плетей!

– Капитан? Юнга? – Найла сощурила глаза и презрительно сморщила носик. – С каких это пор? Это мой корабль! – Она гневно топнула босой ножкой о палубу, приняв облик Найлы-которой-тридцать.

– Нет, корабль мой! – Одинцов тоже топнул, посмеиваясь про себя.

– Твой? По какому праву? – с вызовом поинтересовалась девушка.

– По праву сильного! Кажется, моя дорогая, ты забыла, что корабль был взят на абордаж и захвачен разбойником Зеленого Потока. Так что судно – моя законная добыча… и ты, кстати, тоже.

Внезапно Найла опустилась на палубу и, сжавшись в комочек, закрыв ладошками лицо, зарыдала.

– С твоей стороны… Эльс… не очень-то хорошо… напоминать мне об этом… – разобрал Одинцов сквозь всхлипы. Сердце его растаяло. Он присел рядом с девушкой, развел ее руки и поцеловал мокрые глаза. Потом обнял ее и посадил к себе на колени.

– Не огорчайся так, малышка. В любой момент ты можешь сделать блестящую карьеру, перепрыгнув из юнг прямо к должности первого помощника капитана… и первой капитанской наложницы. – Тут слезы опять покатились градом, и Одинцов в отчаянии воскликнул: – Ну, ладно! Я назначаю тебя адмиралом над всеми флотами в Кинтанском океане! Теперь ты довольна?

Подняв к нему заплаканное личико, Найла шмыгнула носом, улыбнулась и горячо поцеловала в шею.

– Эльс, дорогой, что мы спорим по пустякам? Давай приберемся на судне! Что тебе стоит? А потом… – Тут черные глаза нежно затуманились, и Одинцов припомнил способ укрощения мужчин: скандал – слезы – ласка. Женатый дважды, он был с ним хорошо знаком. Похоже, Найла его тоже знала.

– Линьки по тебе плачут, – буркнул он и взялся за ведра.

Через пару часов, когда он заканчивал драить палубу, из двери каюты за его спиной высунулась головка Найлы.

– Эльс, а что такое «линьки»? – поинтересовалась она.

– Порка… хорошая порка, девочка, – пробормотал Одинцов и окатил водой чистые доски.

Итак – «Эльс, мы же договорились!». Надув губки, Найла стояла около мачты, а Одинцов, прищурившись, хищно оглядывал ее гибкую фигурку.

– Помнится мне, – задумчиво произнес он, – что недавно, перед авралом, кто-то сказал: «а потом…» – Ему удалось, растянув последний слог, в точности повторить интонацию Найлы.

– Разве? – Глаза Найлы округлились, пухлый рот приоткрылся в невинном изумлении; теперь это была Найла-которой-четырнадцать.

Одинцов подобрал длинные ноги и сел, прислонившись спиной к двери каюты; плечи его закрывал щит с картой, хвост Йдана врезался в копчик. Бронза казалась чуть-чуть прохладной – видимо, была нагрета на пару-другую градусов ниже температуры тела.

– Ты – купеческая дочь… – начал он.

– Я – ат-киссана, дочь старейшины! – гордо заявила девушка.

– Да, ты очаровательная киска, не буду спорить, – кивнул Одинцов.

– Ат-киссана!

– Хорошо, ат-киссана… И твой отец Ниласт, киссан и старейшина, ведет большое торговое дело, не так ли?

Найла кивнула, не спуская с него подозрительного взгляда.

Она еще не поняла, куда он клонит, но на всякий случай ухватилась за свисавшую с реи веревку – путь в каюты был перекрыт и в случае чего отступать пришлось бы вверх, на мачту. Одинцов, правильно истолковав ее жест, прикинул, чем может завершиться погоня по реям и вантам «Катрейи», и похлопал рукой по палубе.

– Сядь сюда, досточтимая ат-киссана, и ничего не бойся. Клянусь Семью Ветрами, Эльс Перерубивший Рукоять из Дома Карот не коснется тебя даже пальцем!

Девушка сморщила носик.

– Я лучше постою… где стою. Кроме рук, у Эльса из Дома Карот есть губы, и он действует ими слишком проворно.

– Но ты же понимаешь, что мои губы никуда не доберутся без помощи рук… конечно, если ты сама не поможешь, – резонно возразил Одинцов.

У Найлы, однако, была своя женская логика. Она села, но там, где стояла, – метрах в пяти от Одинцова. Потом, заметив его взгляд, попыталась прикрыть колени краем коротенькой туники. Одинцов усмехнулся – ткань была прозрачнее нейлона.

– Ну вот, я села, – сердито покраснев, сказала Найла. – И что же дальше?

– Сядь поближе, досточтимая ат-киссана…

– …сказал охотник птичке. Эльс, я уже сижу. Перестань валять дурака и скажи, к чему эти разговоры о моем отце и его торговле? Ты собираешься просить моей руки и хочешь узнать размер приданого? – Осторожность боролась в ней с любопытством.

– Хмм… это было бы весьма затруднительно, – произнес Одинцов, окидывая взглядом далекие горизонты. – Я имею в виду просьбу насчет твоей руки. Нет, моя дорогая, о руке мы поговорим потом, когда разберемся с другими частями тела… – Найла вспыхнула и испуганно сжала колени. – Я упомянул о делах твоего отца вот почему: ты, его дочь и наследница, должна хорошо разбираться в торговых делах, так?

Найла настороженно кивнула.

– Значит, тебе известно, что основой торговли является договор. Его Величество Контракт! – Одинцов важно поднял вверх палец.

Найла снова кивнула, и он поздравил себя с успехом. Сломить ее сопротивление, добиться своего, взять, но не грубой силой, а умом и лаской – это стало для него своеобразной игрой. Девчонка была достойной соперницей! Далеко не проста… и весьма развита для своих лет!

Вчера он напомнил ей, что сила на его стороне, и тут же был бит.

Она его обставила: скандал – слезы – ласка… Но было еще и обещание!

Вот в эту точку Одинцов и собирался нанести главный удар. И заодно проверить, является ли Найла той, за кого себя выдает.

– Вчера мы с тобой заключили договор, – сказал он, снова поднимая палец. И повторил, многозначительно им покачав: – Договор!

– Что-то я не понимаю, – заявила Найла, вздернув носик.

– Ну, как же… Я мою палубу, а потом…

– Что – потом?

– То самое, с чего мы начали полчаса назад! – заявил Одинцов, словно кредитор, предъявивший к оплате просроченный вексель.

Найла вдруг погрустнела и сморщила лоб, о чем-то напряженно размышляя. Прошла минута, другая… Легко поднявшись на ноги, девушка сделала несколько шагов и покорно опустилась рядом с Одинцовым.

– Да, Эльс, ты прав, мы заключили договор. Ты выполнил свою часть, и я… я должна выполнить свою. Что ж, можешь приступать – с того, с чего начал.

Вздохнув, девушка легла на спину, раздвинула колени и закрыла глаза. Губы ее были скорбно сжаты, на лице написаны страдание и покорность судьбе, длинные черные ресницы стрельчатыми полукружиями выделялись на побледневших щеках. Вид Найла имела трогательный и беззащитный. Подол туники открывал безупречные ножки, бедра и все, что было между ними, но возбуждение, владевшее Одинцовым, вдруг исчезло.

Он со злостью стукнул кулаком по колену. Эта девчонка опять его обошла! Вчера слезами и лаской, а сегодня сыграла на жалости… Да, не позавидуешь тому, кто возьмет ее в супруги! Такая из мужа будет веревки вить, а потом еще сплетет из них коврик в калитанском стиле!

Одинцов звонко шлепнул Найлу по коленке и поднялся.

– Можешь опустить подол. Я тебя не трону.

Шагнув к флаеру, он влез внутрь и с кислым видом уставился на экран. Светлана и Ольга, обе его жены, не говоря уж про Лидор, покорную и ласковую, Найле в подметки не годились. Теперь ему было понятно, что чувствует тигр, попавший в руки умелого дрессировщика.

Вдруг маленькая ладошка погладила его плечо, а губы Найлы нежно прижались к шее за ухом.

– Милый, – промурлыкала она, – я очень рада, что ты меня ценишь выше горсти медяков… – И, заметив его недоумевающий взгляд, пояснила: – За восемь медных монет портовые оборванцы обычно мыли палубу «Катрейи»…

Одинцов рассмеялся и поцеловал ее в губы, стерев с них нежную и чуть насмешливую улыбку. Потом он постучал пальцем по экранчику автопилота:

– Видишь, где мы сейчас? У самой южной оконечности Кинтана, у этого полуострова, похожего на широкий клинок.

– Он называется Урпат. Гиблое место! – покачала головкой Найла. – Сюда не ходят наши корабли… да и никакие другие тоже.

– Почему? – Одинцов искоса взглянул на нее.

– Водоросли подступают к самому берегу, с запада и с востока. И течения тут очень опасные – любое судно рискует попасть в Поток… как наше.

Она сказала «как наше», он не ослышался! Наше, не мое! Это вдохновляло.

– А что там на суше?

– Скалы и пески, безводная пустыня. Говорят, что на берегу Урпата есть развалины крепости – ее построили сайлорские правители, хотели отсюда пробиться через водоросли к Югу. Ничего не вышло… Там даже лодку в воду не спустишь, не то что корабль.

– А про Сайлор ты можешь что-то рассказать?

– Это страна на самом юго-западе Кинтана… вот тут его земли, – она обвела пальцем полуостров с двумя выступающими рогами, направленными к северу. – А тут – Катрама, Рукбат… – Палец девушки скользнул вдоль побережья Калитанского моря. – Здесь, за Рукбатом, лежат княжества и вольные города Перешейка, что тянутся до самого Хаттара… Здесь есть залив – видишь, эта глубокая впадина, словно изогнутый язычок пламени… а с севера – другой залив, похожий на наконечник стрелы… Если между ними прокопать канал, вот здесь, – розовый ноготок провел линию от южного залива до северного, – то наши корабли прошли бы из Калитанского моря в Длинное, а потом – на запад, до твоей Хайры… – Найла вздохнула. – Как бы мне хотелось посмотреть на ваших чудесных шестиногих скакунов и волшебников, которые летают по небу…

Одинцов не хотел заострять ее внимание на последнем вопросе и кивнул в сторону мачты:

– Если я залезу на верхнюю рею, можно ли оттуда увидеть берег?

Найла с сомнением покачала головой. Одинцов уже не раз взбирался на мачту, пытаясь разглядеть южную границу саргассов, но безуспешно. Зеленый Поток был слишком широким, не меньше двухсот километров, и они плыли в самой его середине.

Снова вздохнув, Найла оперлась подбородком о колено Одинцова, по-прежнему сидевшего в кресле, и подняла на него черные глаза.

– Не сердись на меня, Эльс, ладно? – Взгляд девушки стал умоляющим. – Не хочу, чтобы ты брал меня как свою собственность или выторговывал в обмен за чистую палубу… Понимаешь, Эльс? Не хочу! – В огромных глазах стояли слезы.

Ближе к вечеру, когда солнечный жар начал спадать, она сама пришла к Одинцову, дремавшему на диване в кают-компании. То ли от духоты, то ли от утренних треволнений его мучили мрачные сны. Мнилось ему, что флаер падает на черные скалы Зеленого Потока – не в воду, как было на самом деле, а именно на проступающие сквозь марево тумана острые зубья утесов. Он знал, что аппарат обязательно разобьется, и, преодолевая сосущее чувство под ложечкой, стал дергать ручку двери. Может, еще не поздно прыгнуть в воду… Лучше утонуть, чем лежать на пылающих камнях с переломанным позвоночником…

Дверца не поддавалась. Он был заперт в этой пластмассовой коробке и обречен на гибель вместе с проклятой машиной. Кем? Монстрами, обитавшими на Юге? Они заманили его сюда, в этот гроб… оторвали от Лидор… Ее лицо вдруг выплыло из приборного щитка, но почему-то волосы стали черными, как ночь. Конечно, это же не Лидор, это Найла!

Внезапно флаер исчез, растворился в воздухе вместе со скалами и ревущим внизу Потоком. Одинцов стоял на горячем песке под обжигающими лучами солнца, и у его ног распростерся труп Грида. В горле юноши торчала стрела, губы распухли и почернели, между ними виднелся кончик багрового вздутого языка. Неожиданно мертвец приподнялся, выдернул стрелу и сплюнул сгусток крови. Его невидящие бессмысленные глаза смотрели на Одинцова.

«Полковник, вернитесь!» – сказал Грид голосом Виролайнена и потянулся к нему волосатыми короткопалыми руками. Одинцов отступил, потом повернулся и побежал, сдерживая позывы тошноты. «Полковник, вернитесь! Полковник, вернитесь!» – преследовал его вопль мертвеца, то укоряюще-тоскливый, то перемежавшийся со взрывами дьявольского хохота.

Перед ним возникла скала с темным зевом пещеры, и он ринулся вниз по мрачному сырому коридору. Он снова был в главном подземелье Ай-Рита. Тускло светили лишайники на потолке, черным зеркалом застыло озеро, у стены белели штабеля бревен. Над котлом вздымался парок, жидкость бурлила, лопались пузыри, на поверхность всплывала то лишенная ногтей рука, то чья-то голова, то разваренные кишки. Рядом стоял Бур с копьем в заросшей рыжей шерстью лапе и, оскалясь, кивал, подзывая Одинцова к себе.

«Ты вернулся, – произнес он на правильном айденском. – Я знал, что ты вернешься, Од. Тут подарок для тебя. – Бур начал мешать древком в котле. – Один толстый! Ты – этот толстый – хорошо!» Он что-то подцепил и принялся выволакивать на поверхность. Одинцов, замирая в ужасе, глядел вниз. Длинные черные волосы, хрупкие плечи, маленькие груди… Перед ним была Найла! Голова ее, неестественно вывернутая, клонилась вперед, словно девушке перебили позвоночник ударом каменного топора; из-под полуоткрытых век темные застывшие глаза с укором смотрели на Одинцова.

Он взревел и яростным ударом сшиб Бура прямо в котел. Рыжий троглодит с плеском погрузился в кипящую воду, ушел на дно и вдруг, ухмыляясь, вынырнул снова. В его волосатых лапах покачивалось тело Найлы. «Твой толстый! – торжествующе прохрипел он, рванув мертвую голову за волосы. – Твой! Твой!» С глазами, налившимися кровью, Одинцов прыгнул в котел с одним желанием – растерзать, впиться зубами в толстую шею трога…

Прохладная ладошка легла на его лоб, возвращая в реальность «Катрейи», безбрежности океанских вод и неба, уже начинавшего темнеть. Найла склонилась над ним, пряди темных волос падали Одинцову на лицо, щекотали шею. Он порывисто прижал девушку к себе, шепча: «Жива! Жива!» и даже не замечая, что сейчас на ней нет даже привычной коротенькой туники. Найла удивленно взглянула на него и, поглаживая мускулистое плечо, смущенно пробормотала:

– Ты кричал… Приснилось что-то плохое?

– Все уже прошло, малышка. – Одинцов улыбнулся и начал ласкать губами розовый сосок. – Ты хочешь меня успокоить? – спросил он, на миг прервав это занятие.

– Замолчи! – Изогнувшись, Найла легонько шлепнула его по губам и подставила другой сосок, такой же розовый и жаждущий ласки. Его руки раздвинули бедра девушки, пальцы нежно коснулись гладкой кожи ягодиц, ощущая сладостное напряжение мышц.

Найла коротко застонала, свела колени, будто пытаясь защититься, но Одинцов внезапно понял, что девушка тоже сгорает от желания, и перевернул ее на спину. Найла опять вскрикнула, потом замерла, словно прислушиваясь к новым ощущениям; ноги ее поднялись, обхватив Одинцова, дыхание стало частым, прерывистым. Вдруг она подалась ему навстречу, безошибочно подстроившись к ритму его движений. Прижав губы к маленькому ушку, Одинцов, сгорая от страсти, прошептал:

– Катрейя… моя катрейя!

Глава 8 Погоня

Прошло двенадцать дней. Зеленый Поток нес каравеллу в восточной части Кинтанского океана, разделенного экватором и двумя полосами саргассов на южную и северную части. Скорость течения стала замедляться. Однажды утром Одинцов, бросив за борт самодельный лаг – веревку с завязанными через каждый метр узлами – отсчитал время по ударам собственного пульса и погрузился в размышления. Потом позвал Найлу.

– Малышка, мы плывем уже не так быстро. И мне кажется, что большую «Kатрейю» теперь несет на северо-восток.

Большой катрейей звалась теперь каравелла – покачивающийся под их ногами, изукрашенный резьбой корабль; маленькой – живой, теплой и нежной – была сама Найла.

Девушка повернулась к Одинцову – глаза сияют, на щеках круглятся ямочки, на губах улыбка. Казалось, ей все равно, куда и сколько плыть, лишь бы не расставаться со своим возлюбленным. Их медовый месяц был в самом разгаре и развивался по классическим канонам: одни на роскошном корабле и в тропиках. Правда, Одинцов уже дважды мыл палубу, но маленькая катрейя щедро благодарила его за труд.

Он посмотрел на восходящее солнце. Оранжевое светило поднималось теперь справа от бугшприта; значит, Поток – и судно вместе с ним – поворачивал к северу. Скорость течения, по его подсчетам, упала с тридцати до двадцати пяти узлов; воды Зеленого Потока, разогнавшись в гигантской трубе между Центральным и Южным континентами, затормаживали свой бег в необъятных просторах Кинтанскго океана.

– Ты что-нибудь слышала об этих местах? – спросил Одинцов Найлу, сидевшую у его ног. Они находились на баке, позади мощной драконьей шеи, возносившей к солнцу катрейю, розовую калитанскую наяду. Найла была такой же розово-смуглой и прелестной.

Девушка кивнула черноволосой головкой.

– Да. Но только слухи, сказки, песни. Калитанцы не плавают в этих водах. В сущности, мы знаем только свое море… мы ведь отрезаны от океана полосой водорослей. – Она задумчиво водила ноготком по палубе, словно рисуя невидимые линии морской карты: с запада – Ксам, на севере – Перешеек, северо-восток и восток – побережье Кинтана, с юга – непреодолимый барьер саргассов.

Одинцов присел рядом и обнял ее за плечи.

– Что же ты слышала, девочка?

– Сайлорцы плавали далеко на восход. Там цепь островов, они замыкают океан с востока… Наверно, со дна поднимается горный хребет, и эти острова – его вершины. Их очень много, больших и малых, они тянутся полосой шириною почти в пятьсот тысяч локтей. Это целая страна, Эльс, от жарких краев до холодных вод… и за ней – другое море, еще один огромный океан. Но туда сайлорцы не прошли.

Одинцов припомнил карту на экране автопилота. Благодаря ей он мог добавить кое-что еще к словам девушки. Островные гряды расходились от экватора симметричными дугами к северу и к югу; значит, подводный хребет, о котором говорила Найла, шел в меридиональном направлении от полюса до полюса. Вероятно, то была чудовищная стена, уравновесившая все континенты восточного полушария и разделявшая Кинтанский и Западный океаны.

– Все, что ты слышала, похоже на правду, – сказал он девушке. – Можешь взглянуть на карту в моей лодке – там, слева, на самом краю, помечены эти острова.

– Да, я видела. Только твоя карта крохотная… острова как точки… ничего не поймешь.

Это было верно. Монитор в кабине флаера имел размеры с ладонь и, кроме факта существования островов, не мог подсказать ничего. Одинцов не сомневался, что на экран можно вывести изображение любой области планеты в крупном масштабе, но он не умел этого делать.

– Там, на твоей карте, весь наш мир, – задумчиво сказала Найла. – Значит, волшебники из Хайры побывали в каждой стране, во всех местах?

– Нет, – Одинцов покачал головой. – Просто эти люди, или духи воздуха, долго летали над миром и разглядывали его с высоты. Потом они составили карту.

Он твердо придерживался версии о хайритском происхождении своего загадочного аппарата. Что-то мешало ему рассказать девушке об истинной цели оборвавшегося над Зеленым Потоком полета; он даже старался пореже упоминать о таинственной южной земле, недостижимом айденском Эльдорадо.

Найла потерлась щекой о его обнаженное плечо.

– Видно, духи воздуха владели могущественной магией, – сказала она. – Что же они искали в твоей стране?

– Полагаю, место, где можно поселиться, и народ, который стал бы их почитать. Но у хайритов были свои воздушные божества – Семь Священных Ветров. Поэтому наши предки перебили пришельцев и завладели их богатствами… всем, до чего дотянулись их руки и разум.

– Разве духов можно убить, Эльс? – Найла подняла на него удивленный взгляд.

– Конечно. Тех, кто обладает плотью, – стальным клинком; бестелесных – забвением. Да, девочка, забвением можно прикончить любого бога!

Найла долго молчала, обдумывая эту мысль. Наконец она произнесла:

– Странные вы, хайриты… Бог – душа народа! Кто же станет убивать свою душу?

– Хайриты не странные, Найла. Народ как народ! – Одинцов говорил, нежно поглаживая блестящие черные локоны. – Это я странный хайрит… – Он глядел на море, туда, где оранжевый солнечный диск уже наполовину поднялся над горизонтом. – Ладно, не будем об этом. Хайриты почитают Семь Ветров и вовсе не хотят отрекаться от них. Но люди, или духи, обитавшие прежде в наших степях, были для нас чужаками. Поэтому хайриты их уничтожили.

Поглаживая головку Найлы, прильнувшую к его плечу, Одинцов размышлял о том, что может произойти с могучим океанским течением, наткнувшимся на горный хребет. Наверно, оно обогнет его с севера и с юга. Значит, Зеленый Поток раздваивается? Это походило на правду; во всяком случае, становилось понятным, почему их корабль несет теперь к северо-востоку. Они оказались в северной ветви течения; вероятно, если бы «Катрейя» плыла на сотню километров южнее, судно повернуло на юго-восток, и он наконец очутился бы в южном полушарии. Какое невезенье!

Невезенье? Еще многое должно случиться, прежде чем он оценит это событие так или иначе… Не стоит спешить! На север так на север! Возможно, это окажется самой надежной и быстрой дорогой на Юг.

Он наклонился к Найле.

– Те сайлорские мореходы, о которых ты говорила… часто ли они плавают через океан к островам?

Девушка дернула хрупким плечиком.

– Не думаю. Там быстрое течение вдоль всей островной цепи, с юга на север. Через него трудно перебраться.

Одинцов медленно кивнул; его гипотеза подтверждалась.

– Собственно, – продолжала Найла, – те, кто сумел его переплыть, не возвращались обратно. В Сайлор пришли те, кому это не удалось…

– Острова опасны?

– Говорят разное… про огненные горы, великанов-людоедов, злых колдунов и стаи чудовищ…

– Ты веришь в эти истории?

С прагматизмом бывалого торговца и путешественника Найла заметила:

– Такое часто рассказывают о дальних странах, даже про Айден и Хайру. Но доберешься туда и видишь, что там живут обычные люди и занимаются они обычными делами.

– Вот такими? – спросил Одинцов. Он приподнял Найлу и посадил к себе на колени. Девушка рассмеялась, подставила губы для поцелуя, и на ближайший час они забыли о географии.

Через день они плыли почти точно на север. Скорость течения снизилась до двадцати узлов, однако каравелла покрывала не меньше семисот километров в сутки и, по прикидке Одинцова, находилась на таком же расстоянии от экватора. Жара стала поменьше – в полдень температура поднималась только до сорока градусов. Они уже рисковали выходить на палубу днем, не опасаясь получить ожоги.

Найла стала проявлять признаки беспокойства. К вечеру она отправила Одинцова на мачту, велев осмотреть западный горизонт. И там, в косых лучах заходящего солнца, он наконец увидел саргассы.

Изумрудно-багровое поле тянулось на километры и километры – мрачное, зловещее, безысходное. Они находились в опасной близости от этого барьера, что нравилось Одинцову ничуть не больше, чем Найле. Если «Катрейя» попадет в цепкие объятия водорослей, они застрянут тут на годы, если не навсегда.

С большим трудом они поставили паруса и, пользуясь попутным западным ветром, направили судно к северо-востоку. Сейчас каравелла пересекала Зеленый Поток – вернее, северную ветвь могучего течения, устремляясь к подводному хребту, что разделял два океана. Вероятно, здесь существовали разрывы в полосе саргассов, либо водоросли подходили к берегу где-то севернее. Если так, то морская дорога для «Катрейи» будет перекрыта, и их путешествие завершится – во всяком случае, его водная часть.

Еще через день, находясь уже в полутора тысячах километров от экватора, они впервые увидели землю. По правому борту вздымались бурые, серые и черные скалистые массивы, вершины чудовищных гор, таившихся в океанской глубине. У отвесных берегов – ни бухты, ни разлома, ни трещины! – кипела пена бурунов и торчали остроконечные темные клыки рифов. Высадиться тут было невозможно, и ни к чему. Каменные склоны, мертвые и бесплодные, сожженные яростным солнцем, сулили только гибель, смерть от голода, жажды и безысходной тоски.

Одинцов направил «Катрейю» на север и спустил паруса, чтобы западный ветер не снес корабль к скалам. Многие из вершин дымились – вероятно, то были действующие вулканы. Корабль шел на расстоянии многих полетов стрелы от этих неприветливых берегов, стараясь держаться в самом стрежне течения. Минул день, затем другой. Прибрежные скалы стали ниже, рифы у их подножий исчезли; постепенно на камнях появилась почва, питавшая чахлую траву. Каравелла подошла ближе к земле.

Тут уже можно было высадиться – многие острова, особенно крупные, тянувшиеся на пятьдесят и больше километров, имели бухты. Тут даже можно было как-то просуществовать, но «мореплаватели» продолжали двигаться к северу. «Как-то» их не устраивало.

Выпуклые щиты островов заметно понижались. Хотя в целом сохранялся гористый характер местности, теперь от берега океана вглубь простирались равнины, поросшие травой и кустарником, пышными и зелеными, что говорило об изобилии влаги. Стали появляться первые деревья; сначала одиночные, невысокие, потом целые рощи, похожие на огромные пестрые букеты, расставленные на изумрудной скатерти прибрежных равнин. Наконец далекие горы зазеленели от подножий до вершин; в подзорную трубу Одинцов разобрал, что появились деревья-исполины, не меньше, чем секвойя.

Они с Найлой могли уже целый день находиться на палубе. Легкий морской бриз делал вполне терпимой сорокаградусную жару, губительная радиация светила больше не беспокоила их. Одинцов подозревал, что озоновый слой над планетой имеет разрывы; вероятно, над экваториальной зоной он был слишком тонок либо отсутствовал вовсе. Может быть, саргассы низких широт являлись мутацией каких-то безобидных водорослей, разросшихся до чудовищной величины под действием ультрафиолета? Может быть… Его знания в части генетики и экологии оставляли желать лучшего – впрочем, человек не обязан знать все на свете! Так ли, иначе, но саргассы нигде не подходили близко к берегу, и каравелла продолжала свой путь на север.

Они находились уже в четырех тысячах километров от экватора, когда заметили первый дымок. Острова шли один за другим, разделенные неширокими проливами; казалось, что «Катрейя» плывет вдоль берегов континента, изрезанных бахромой фиордов и устьями рек. Несомненно, навигация в этих краях была непростым делом; струи Зеленого Потока то ответвлялись в одни морские рукава между островами, то вливались обратно в главный стрежень из других. Одинцов чувствовал это по поведению корабля: проливы то с жадностью всасывали «Катрейю», стремясь вырвать ее из объятий Потока, то отталкивали дальше от берега. Теперь Одинцов с Найлой стояли вахту и пользовались парусом и рулем; беспечные дни, когда течение несло их на своей спине прямо на восток, миновали.

Столб дыма был замечен рано утром во время вахты Найлы, когда она стояла у руля, а Одинцов отсыпался в каюте. Он почувствовал, как маленькие руки трясут его, пытаясь вырвать из мира сновидений, и, открыв глаза, тут же обнял девушку. Инстинкты Рахи, что поделаешь… Этот ловелас считал, что разбудить его могут только по одной причине.

Найла сопротивлялась изо всех сил.

– Пусти, Эльс! – Маленькие кулачки колотили его в грудь.

– Сейчас не время и не место!

Одинцов – или Рахи?.. – поймал губами ее мочку.

– Насчет времени согласен, – пробормотал он, – тебе сейчас положено стоять на вахте. Но место, на мой взгляд, самое подходящее. – Он попытался поцеловать ее в ямочку на щеке.

Вертясь, как юла, в его сильных руках, Найла прошипела:

– Оставь меня, ты, глупый хайрит! На берегу дым! Дым столбом! Слышишь, что я говорю?

Одинцов сел, пытаясь окончательно проснуться. Найла нахмурилась и, вырвав из его рук подол туники, потянула вниз невесомую ткань. Сейчас это была Найла-которой-тридцать.

– Дым? – Он вскочил с дивана на пол. – Клянусь всеми Семью Ветрами и хвостом Йдана в придачу! Что же ты мне сразу не сказала, глупая девчонка!

Найла метнула на него взгляд – не из самых ласковых, надо признать, – и бросилась на палубу. Одинцов торопливо последовал за ней.

«Катрейя» шла в трех километрах от побережья. Этот остров был велик, и с юга на север его пересекали горы, высокий зубчатый хребет с центральным пиком, вздымавшимся, казалось, до самых небес. Зеленые заросли джунглей мягкими волнами стекали с горных склонов, сменяясь равниной, покрытой травой, на которой кое-где росли исполинские деревья с похожими на раскрытый зонтик кронами. Вдоль самого берега тянулись дюны, почти незаметные на фоне желтых песков; из-за одной вздымался столб черного дыма.

Это явно было делом человеческих рук. Что еще может гореть на песчаной почве, кроме костра – жаркого большого костра, в который бросают свежую зелень? И дым, мрачными клубами уходивший к ясному небу, являлся сигналом. Пока Одинцов следил, как темная призрачная колонна уплывает за корму, впереди взметнулась еще одна; сигнал был принят и повторен.

– Трубу! – Он протянул руку, и Найла покорно вложила в нее тяжелый медный цилиндр. Глаза девушки расширились от возбуждения и страха.

Одинцов поднес трубу к правому глазу, осматривая пляж. Труба была не хуже полевого бинокля и намного превосходила такие же устройства айденитов; обитатели Калитана недаром считали себя морским народом, искусным во всех делах, связанных с навигацией. Дюны и золотой песок словно прыгнули к борту корабля; казалось, что до них не больше двухсот шагов. Он чуть приподнял трубу, и в поле зрения попали клочок зеленой равнины и река. Сначала под одним, потом под другим деревом ему удалось разглядеть крошечные дома и человеческие фигурки рядом с ними.

Опустив увесистый инструмент, Одинцов задумчиво уставился на мачты «Катрейи». Фок нес один прямой парус; обычно этого хватало, чтобы обеспечить надежное управление судном. Сумеет ли их крохотный экипаж поднять все паруса и справиться с ними? Возможно, решение этой задачи будет означать для них жизнь или смерть; кроме домов и людей, Одинцов заметил еще кое-какие подробности, вызвавшие у него самые мрачные предчувствия.

На пляже между дюн темнели корпуса лодок. Увы, это были не утлые рыбачьи челны или безобидные неповоротливые баркасы, а боевые пироги на тридцать-сорок гребцов с хищными острыми носами. Длинные, стремительные, прочные, они несли тараны и два ряда овальных щитов, закрепленных вдоль бортов, напоминая этим скандинавские драккары. Одинцов ни минуты не сомневался, что видит корабли, предназначенные для набегов, погонь и грабежа, и что люди, плавающие на них, не гнушаются разбоем, насилием и убийством. Впрочем, другого не приходилось ожидать в этих далеких опасных краях. Их с Найлой медовый месяц близился к концу, запах крови и стали опять щекотал ноздри Рахи.

Самым примечательным, однако, были не пироги, а щиты и носовые бивни-тараны, отливавшие в солнечных лучах красновато-желтым металлическим блеском. Несомненно, медная оковка! Эти островитяне отнюдь не примитивный народ! Если они и характером похожи на викингов, меч и чель не заржавеют в ножнах! Невольно мысли Одинцова обратились к другой стране и другому народу, к хайритам, тоже напоминавших ему неистовых скандинавов. Понадобился только один бой, чтобы завоевать их доверие… Сколько же крови придется выпустить из этих островитян?

Он окинул взглядом тонкую фигурку Найлы. Нет, вдвоем им не справиться с «Катрейей»! Она может стоять у руля, пока он лазает по мачтам, но чтобы поставить паруса или взять рифы, надо не меньше четырех матросов… Опытных моряков под командой хорошего шкипера! Итак, если их начнут догонять, придется драться, иначе его просто снимут с мачты стрелами… Интересно, какую скорость могут развивать эти пироги? Рискнут ли островитяне сунуться на них в Поток?

Пока никто не пытался их преследовать, но дымные столбы возникали с пугающей регулярностью. К полудню «Катрейя» миновала остров с горным хребтом и пересекла широкий пролив, отделявший его от следующего, более пологого и крупного. Не успел корабль обогнуть длинный серпообразный мыс, загнутый коготь, выпущенный островом в океан, как к ней ринулись пироги. Однако они не пытались догнать каравеллу или отрезать от океана и прижать к земле. Ритмично вздымались весла, повинуясь барабану, грохотавшему на головном судне, и пироги мирно скользили в трехстах метрах за кормой «Катрейи».

Возможно, то был почетный эскорт. Разглядывая преследователей в подзорную трубу, Одинцов не заметил у них ни луков, ни копий. Казалось, смуглые обнаженные гребцы, сидевшие к нему спиной, вообще не имели оружия.

Лишь двое-трое кормчих, которые стояли на корме каждой пироги у рулевого весла, вроде бы носили перевязи, и на них что-то поблескивало – вероятно, кинжалы. Но больше ничего! И на бортах этих пирог не было щитов.

Напрасно он пытался разглядеть физиономии кормчих – это превосходило возможности калитанской оптики. Вдобавок эти парни согнулись над длинными рулевыми веслами, только изредка бросая взгляды на каравеллу. Одинцов лишь увидел, что на переднем судне на корме сидит человек в высоком головном уборе из перьев – конечно, предводитель. Вождь глядел вперед, но лицо его заслоняли спины гребцов.

Они с Найлой еще могли повернуть от берега и уйти километров на двадцать-тридцать в середину Зеленого Потока. Но стоило ли это делать? Рано или поздно им придется вступить в контакт с туземцами, а эти казались довольно миролюбивыми. Правда, носы их пирог тоже походили на окованные медью тараны, но, возможно, это было украшением или местной традицией. Хотя туземцев насчитывалось человек триста, Одинцов полагал, что с челем в одной руке и клинком в другой сумеет вселить страх божий в толпу этих голышей.

Еще он думал о том, что островитяне не боятся плавать в Потоке, во всяком случае – в прибрежных водах. Может быть, они даже знают, как пересечь экватор? Южное полушарие по-прежнему оставалось его главной целью, и теперь, завладев «Катрейей» и ее очаровательной хозяйкой, он мечтал добраться до чертогов светозарного Айдена именно в такой компании. Все, что ему было нужно сейчас, – это информация.

Нет, не только. Еще, чтобы Виролайнен и Шахов не лезли в его дела, не пытались вселить посланца в прелестное тело Найлы. Это стало бы катастрофой! Одинцов успел по-настоящему привязаться к девушке. Кроме того, были южане. Они никак не откликнулись на сигнал – по крайней мере, явным образом. Что ж, возможно, это к лучшему. Пусть подождут. Георгий Одинцов сам доберется до них!

Он посмотрел на пироги, сохранявшие дистанцию на протяжении пары последних часов, потом на девушку, сжавшуюся на палубе у его ног. Может, все-таки повернуть в океан?

Словно прочитав его мысли, Найла нарушила молчание.

– Эльс, мне страшно… – Она подняла к Одинцову побледневшее личико. – Давай уйдем от берега…

Он усмехнулся.

– Боишься людоедов, малышка? Ничего! В этих делах у меня солидный опыт!

– Что ты собираешься делать?

– Попробую вступить в переговоры. – Одинцов пожал плечами. – Посмотрим, что получится.

– Ты знаешь их язык? – Девушка кивнула в сторону флотилии, державшейся за кормой «Катрейи», словно ее привязали канатом.

– О, черт! Нет, конечно! – С минуту он раздумывал, поглаживая полированные рукоти рулевого колеса. – Знаешь, в таких делах слова не самое главное. Прилетит стрела, и все ясно: приказ остановиться. Прилетят двадцать стрел, тоже ясно: атака. А если стрелы не летят, но с тобой пытаются заговорить – значит, выбран мир. Правда, потом-то и начинаются главные сложности… – Одинцов потер висок, задумчиво поглядывая на пироги, и сказал: – У моего народа, – он не стал уточнять какого, – есть поговорка: надейся на лучшее, но готовься к худшему. Принеси-ка, девочка, мое оружие… да заодно чего-нибудь поесть.

Натянув свои кожаные доспехи, он принялся жевать кусок мяса. Найла есть не стала. Одинцов снова погнал ее вниз, велел принести бронзовый шлем и щит, которые он видел в каюте Ниласта, а еще ятаган, пару луков и связки стрел из помещений экипажа. Стальных хайритских стрел оставалось немного, но калитанские тоже подходили к его арбалету. Правда, они торчали вперед на две ладони и мешали целиться, зато их было целых три сотни. Найла совсем запыхалась, пока перетащила всю эту гору оружия.

Бросив оценивающий взгляд на ее тонкую, но крепкую фигурку, Одинцов спросил:

– Ты умеешь обращаться с луком?

Девушка неуверенно кивнула, и он, уловив ее замешательство, приподнял бровь.

– Я обучалась стрельбе, Эльс. Но… понимаешь… я никогда не убивала людей…

– Это же так просто, малышка! Проще, чем рыбу на крючок подцепить. Берешь добрый лук, клинок или топор и – рраз! – Он рассек воздух ладонью.

– Прости, Эльс, я не смогу.

– Придется попробовать, – жестко сказал он.

– Нет, Эльс, милый… Нет… Лучше уж я сама…

У Найлы был такой вид, словно ее сейчас вырвет, в черных глазах стояли слезы, личико побледнело. Одинцов смотрел на девушку, думая о том, что нерешительность вовсе не в ее характере. Он успел убедиться, что Найла умеет делать многое и делает все это хорошо. И она родилась и выросла на Калитане, в средневековом мире Айдена! Каким бы благополучным ни был этот тропический остров, все-таки жизнь на нем не походила на спокойную земную, где-нибудь в Стокгольме или в Париже. Да и там убивали, хоть не очень часто! А вот Найла, девушка Темных Веков, убивать не может… Об этом стоило поразмыслить на досуге!

Пока что досуга не предвиделось – пироги, как привязанные, тащились за кормой «Катрейи».

– Хорошо, – сказал Одинцов, – не можешь стрелять, так не стреляй. Встань у руля и в случае серьезных неприятностей правь в океан. Да, вот еще что… – Он снова осмотрел Найлу, облаченную в свой обычный воздушный наряд. – У тебя найдется что-нибудь поосновательней? Что-то больше подходящее моменту?

Она с готовностью кивнула:

– Да, конечно! Мой охотничий костюм!

Через десять минут она вернулась в тунике из тонкой замши, таких же лосинах и сапожках. Наряд облегал ее ладное тело, как тугая перчатка, и выглядела девушка в нем весьма соблазнительно. Критически осмотрев ее, Одинцов хмыкнул и велел принести и надеть легкую кольчугу, что висела в каюте Ниласта. Ее край доходил Найле до колен, рукава спускались ниже локтей, но теперь она была хоть как-то защищена от метательных снарядов. Привязав веревку к рукоятям небольшого круглого щита, Одинцов пристроил его девушке на спину – так чтобы щит прикрывал затылок. Потом уступил Найле место у руля.

С полчаса они исходили потом в своих доспехах. Судно обогнуло очередной мыс, оказавшийся последним; за ним в глубь архипелага тянулся узкий пролив, а впереди маячил новый остров.

Внезапно девушка вскрикнула:

– Эльс, Эльс! Помоги! Я не… не могу удержать!

Одинцов, следивший за пирогами, обернулся. Найла всей тяжестью повисла на руле, но «Катрейя» упрямо отклонялась направо, целясь носом в пролив. Подскочив к колесу, он попытался выправить курс, но тащившее их течение оказалось очень сильным. Паруса! Только паруса могли их спасти! Он бросил взгляд на фок-мачту – парус едва трепетал под слабыми порывами бриза. Сзади послышалась резкая барабанная дробь, и Одинцов, оглянувшись, увидел, что флотилия ускорила ход.

– Вот мы и попались, малышка, – пробормотал он сквозь зубы. – Правь посередине этой канавы и старайся не приближаться к берегам.

Он отправился на ют и встал у резного чешуйчатого туловища левого дракона, гордо вздымавшего голову с клыкастой пастью над кормой «Катрейи». Два извива его тела были отличным прикрытием; между ними, как в амбразуру, можно было просунуть ствол арбалета. Нахлобучив на голову шлем, Одинцов поднес к глазу трубу и направил ее в сторону лодок. До них оставалось метров двести пятьдесят; они медленно, но верно настигали корабль.

Теперь-то он смог разглядеть лица туземцев! Кормчие стояли выпрямившись и смотрели вперед; гребцы, не сбиваясь с ритма, часто оборачивались. Физиономии у них были устрашающие, размалеванные красными и черными зигзагами, которые тянулись со лба на щеки. Одинцов ни секунды не сомневался, что это боевая раскраска. И, подтверждая худшие его подозрения, со дна глубоких пирог поднялись лучники. Свистнул десяток стрел, они догнали «Катрейю», и ее высокая корма украсилась безобразной щетиной. Видимо, лучники не пытались поразить экипаж; то было просто предупреждение.

– Одна стрела – приказ остановиться, десять стрел – атака… – пробормотал Одинцов. – Ну, парни, вы начали первыми. Я на ссору не набивался.

Затем он поднял арбалет, и через мгновение короткий стальной болт проткнул горло первого лучника на первой пироге. Он успел снять еще четверых, пытаясь добраться сквозь строй вражеских воинов до рулевых и вождя, когда ошеломленные островитяне опомнились, ответив ливнем стрел.

Одинцов оглянулся. Найла твердо держала курс; высокая корма «Катрейи» с чуть наклонной в сторону мачты палубой надежно прикрывала ее до пояса. Быстро высунув руку наружу, он выдернул несколько стрел, впившихся в шею дракона и закрывавших обзор. Хвала Творцу! Наконечники у них были медными, не кремневыми.

В течение ближайшей минуты он перебил остальных лучников в пироге вождя. Это было так просто для человека, умеющего стрелять! Берешь добрый хайритский арбалет, и – рраз! Одиннадцатая стрела пробила череп кормчего, и пирога вильнула.

Предводитель в перьях что-то рявкнул – Одинцов видел, как он размахивает руками. Два задних гребца бросили весла и, подняв со дна пироги большие овальные щиты, прикрыли ими вождя и оставшегося в живых рулевого. Одинцов решил поберечь хайритские стрелы и всадил несколько калитанских в передних гребцов. Летели они отлично, но теперь он перезаряжал арбалет помедленнее.

Вождь опять завопил. Было слишком далеко, чтобы различить слова, но повелительный тон распознавался и на таком расстоянии. Вторая пара гребцов оставила весла, взявшись за щиты. Но с высокой кормы каравеллы простреливалась середина пироги, и Одинцов тут же доказал врагам, что ему все равно, кого убивать. Еще четыре стрелы нашли свою цель, и воины, уже без приказа, бросили весла и схватились за щиты. Заметив убор из перьев, приподнявшийся над краем овального щита, Одинцов всадил пятую стрелу точно в лоб вождя – в доказательство своей меткости и для острастки. Пирога беспомощно закачалась на мелких волнах, течение стало сносить ее к берегу.

– Восемнадцать! – спокойно прокомментировал он. – Считая с паханом их шайки!

– Что? – Голос Найлы был хриплым от напряжения; вцепившись в руль, она вела каравеллу точно посреди пролива. – Что ты сказал, Эльс?

– Их теперь на восемнадцать меньше, – повторил Одинцов.

Найла повернула к нему бледное лицо, ее глаза расширились.

Теперь это была женщина-которой-тридцать. Может быть, даже сорок.

– Ты хочешь сказать, что убил уже восемнадцать человек?

– Надеюсь, что ранениями дело не обошлось. Я целил в лоб, в глаза и в шею… – Руль дрогнул в руках Найлы, и Одинцов невозмутимо произнес: – Держи курс, малышка, а я побеспокоюсь об остальном.

Он уже понял, что даже при слабом ветре преследователям будет нелегко догнать «Катрейю». Сейчас до девяти пирог, обошедших лодку убитого им вождя, оставалось двести метров. По его прикидке, пироги выигрывали у парусника метра три за каждую минуту; значит, погоня продлится с час. Сколько нужно перебить островитян, чтобы к нему отнеслись с почтением? Повинуясь хищному инстинкту Рахи и охватившей его холодной ярости, он успел бы уложить их всех. Стрел хватало! Хайритский арбалет метал снаряды на пятьсот шагов, и луки островитян не могли с ним сравниться – Одинцов видел, что их стрелы втыкаются в корму на излете или падают в воду. И в меткости он намного превосходил их. Ильтар сделал-таки из него настоящего хайрита!

Он поглядел назад – теперь флотилию возглавляли три пироги, выстроившиеся шеренгой. Стрелы с них сыпались градом, не причиняя, однако, никакого вреда.

Снова взявшись за свое оружие, Одинцов принялся расстреливать лучников и гребцов. Заметив, что на одной пироге поднялся щит, которым гребец прикрывал стрелка, Одинцов прикинул расстояние и решил рискнуть. Стрелы из хайритского арбалета пробивали дюймовую доску за триста шагов, и если медная оковка на щитах островитян не очень толстая…

Он поднял арбалет, заряженный стальной стрелой. Оковка не может быть очень толстой, иначе такой большой щит просто не поднять…

Стрела мелькнула, словно серебристая молния, и лучник свалился на дно пироги, потянув за собой пробитый насквозь щит. Послышались возгласы ужаса, и Одинцов пожалел, что в начале схватки так неэкономно распорядился своим запасом – хайритских стрел осталось не больше десятка. Но враги получили хороший урок! Он довольно усмехнулся, наблюдая за суматохой в лодке, и тут услышал крик Найлы.

Неужели она ранена? Одинцов подскочил к девушке, схватил за плечи. Нет, хвала Семи Ветрам, она была цела! Только страшно перепугана. Цепляясь одной рукой за штурвал, она показывала другой вперед и вправо. Он посмотрел туда и понял, что бой проигран.

Вдоль побережья здесь тянулись невысокие базальтовые утесы, выглядевшие, однако, неприступными – их склоны были почти отвесными и покрытыми осыпями. Ниже по течению в этой скалистой стене зиял пролом, перегороженный бревенчатым частоколом; дальше – узкая полоска пляжа, заваленная валунами, следами камнепада. От этого неприветливого берега отчалили еще десять больших пирог – с гребцами, лучниками, рулевыми и предводителем, тоже носившим убор из перьев. Теперь лодки пересекали пролив под острым углом, и не было сомнений, что через четверть часа их носовые тараны уткнутся в правый борт «Катрейи».

Чертыхнувшись, Одинцов бросился вниз по трапу, потом – в каюту и вынес на палубу диван. Фальшборт судна прикрывал его только до пояса; эта защита казалась слишком ненадежной в сравнении с могучим туловищем деревянного дракона. Он протащил диван на самый нос, так как пространство между фок-мачтой и гротом занимал его флаер, и повалил набок. Диван был плотно набит волосом, и понизу шла двухдюймовая доска. К сожалению, в нем не было амбразур.

Засунув его правый край между флаером и фальшбортом, Одинцов бросился на корму за стрелами. Пробегая мимо кабины, он невольно метнул взгляд на монитор автопилота – яркая точка, отмечавшая их местоположение, горела на границе экрана и на палец выше экватора. Дьявольщина! Если эти южане все-таки намерены встретиться с ним, то сейчас самый подходящий момент!

Ободряюще помахав Найле рукой, он застыл на баке, разглядывая вторую флотилию. Лодки были уже посередине пролива, прямо перед бушпритом «Катрейи», в полукилометре от нее. Рулевые и гребцы не пытались развернуть их и направить к каравелле; хотя в этом рукаве Зеленого Потока скорость течения составляла всего узлов пятнадцать, весла не могли превозмочь силу быстрых струй. Опустив лопасти в воду, откинувшись назад и упираясь ногами в днища, гребцы тормозили изо всех сил. Над ними стояли лучники, внимательно наблюдая за приближавшимся судном. Предводитель, рослый детина с размалеванной физиономией, что-то кричал, размахивая медным клинком, – вероятно, пытался выстроить свою флотилию перед боем.

Одинцов вздохнул и погладил рукой ковровую обивку дивана.

Это ложе верно служило любви; немало дней они с Найлой уминали его в согласном ритме охваченных любовной страстью тел. Что ж, теперь оно послужит ему в бою – в том бою, где хриплые крики умирающих так не похожи на стоны экстаза, слетавшие с искусанных губ. Он снова вздохнул, прикинул расстояние и пустил первую стрелу.

Следующие полчаса прошли в кровавом кошмаре. Одинцов стрелял и стрелял, а когда нападавшие полезли на «Катрейю» – сразу с двух бортов – рубил клинком и челем. Лишь на мгновение он снова вспомнил о Найле, когда услышал ее придушенный вскрик. Потом он снова рубил, и палуба каравеллы из благородного дерева тум стала скользкой от крови. Он споткнулся о рухнувшее под ноги тело, ощутил страшный удар по затылку и потерял сознание.

Глава 9 Баргузин

В Москве им были недовольны. Шахов это точно знал – приятели позванивали из столицы, делились новостями и намекали, что его отчеты – все, кроме последнего, – энтузиазма не вызывают. Плохо, очень плохо!

С одной стороны, Проект не имел оборонного значения, осуществлялся на средства заокеанских партнеров и, с точки зрения ГРУ и Генштаба, казался такой же чушью, как ловля душ в астральных сферах. Но, с другой, он был едва ли не единственным звеном военного контакта с американцами, и в политическом смысле что-то значил. Не так много, как сотрудничество в космосе, зато без денежных вложений и попыток сохранить свои секреты.

Все же строительство заатмосферных станций и космических кораблей было связано с закрытыми технологиями, а баргузинский Проект относился к области чистой науки и финансировался Фондом МТИ. Средства отпускали щедро, и Баргузин был лакомым куском для чиновников Минобороны – особенно для тех, кому уже светила пенсия. Например, для генерал-майора Иваницкого или для Дубова, Снисаренко и прочих столичных акул.

Нужны результаты! Более полные данные, чем доставил Ртищев.

Двери в иной мир приоткрылись на мгновение, и щелка была слишком узкой, не позволявшей разглядеть подробности. Что там, рай или ад? Сады Эдема или преисподняя?.. Шахов склонялся к первому варианту. Разумеется, кое-что в рассказе Ртищева было сомнительным, даже внушающим опасения, но их перевешивал неоспоримый факт: Одинцов прижился в Зазеркалье и не хотел возвращаться. Это означало, что там не страшней, чем в Анголе, Афгане или Вьетнаме; может быть, лучше, чем в России, что трепыхалась в бурях частного предпринимательства и демократических свобод. Во всяком случае, Одинцов не требовал перечисления пенсии, а желал совсем другого: чтобы его оставили в покое.

Последний шаховский отчет был воспринят с интересом, но, как сообщали из Москвы, кредиты доверия иссякают и кони в министерских кабинетах бьют копытами. Шахов это понимал и сам. Ртищев выжат как лимон, а сведений немного, ровно столько, чтобы раздразнить любопытство и внушить определенные мысли. Скажем, о приоритете! Пусть деньги чужие, а вот первопроходец точно наш! Наш герой, наши идеи, наши ученые, наша установка, и получается, что мы, как прежде, впереди планеты всей. Как во времена Гагарина… Где он только, этот наш второй Гагарин? Чем он занят и по какой причине не желает возвращаться? Резонные вопросы, как ни крути!

Нужна информация, думал Шахов, информация и, очевидно, акт персонального героизма. После чего он сам превратится в Гагарина, и тронуть его не посмеют. Ни столичные завистники, ни министр, ни сам президент…

Сходить на Ту Сторону лично? Отчего бы и нет? Виролайнен утверждает, что погружение – процесс отлаженный и безопасный, что Ртищеву просто не повезло – угодил в полуживого носителя… Повторную вероятность даже не оценить, столь она ничтожна. В сущности, никакого риска, тело сохранится в гибернаторе, и возвращение гарантировано. И задача много проще, чем у Одинцова, – не выжить в неведомой реальности, а побеседовать с выжившим. Ведь якорь в Зазеркалье уже брошен! Надежный якорь, который крепко держится за грунт! Земной посланец в райских кущах!

Взглянув на календарь, он прикинул, что с погружения Ртищева прошло немало дней и, вероятно, Одинцов уже добрался до земли обетованной. Пусть там не рай, но теплое море и небо в звездах точно имеются – уж это Ртищев видел собственными глазами! А генерал разглядит побольше, чем лейтенант!

Усмехнувшись, Шахов снял трубку внутреннего телефона и соединился с Виролайненом.

Глава 10 Плен

Одинцов очнулся, застонал, с усилием поднял голову. Перед ним в полумраке плавала кошмарная рожа – широкая, с чудовищно толстыми серыми губами, покрытая рыжим волосом. «Бур, вошь окопная! Добрался-таки!» – подумалось ему. Мысли текли лениво, словно нехотя, затылок трещал от боли.

Постепенно он начал приходить в себя. Мерзкая физиономия не исчезла, однако теперь он понимал, что это лицо человека, а не трога. Щеки покрывала кирпично-красная охра, которую он принял за шерсть, губы были обведены темным, на лбу – зеленые полосы. Одинцов попробовал шевельнуть руками, потом ногами и понял, что крепко связан.

Не только связан, сообразил он минуту спустя, но и примотан к столбу; ремни шли поперек груди, охватывали пояс, бедра и голени. Похоже, он впечатлил островитян – постарались на славу! Ремни были прочными, шириной в три пальца.

Медленно повернув голову, Одинцов поднял глаза вверх, затем огляделся. Его привязали к деревянной подпорке в большой хижине, сложенной из ошкуренных толстых бревен. Окон в помещении не было; поток света падал через наполовину притворенную дверь из массивных брусьев.

Кажется, пол тоже был набран из такого же тесанного вручную бруса, темного и отполированного босыми ногами. В углу валялось оружие – чель, длинный меч, кинжал и арбалет; сверху на этой груде тускло поблескивал бронзовый шлем. Все эти подробности его сейчас не занимали; гораздо важнее было то, что к соседней подпорке, в пяти метрах слева, была привязана Найла.

Ее скрутили не столь основательно – только завели руки за толстенное бревно, перехватив там ремнем. Но Одинцов понял сразу, что девушка совершенно беспомощна. Он быстро осмотрел Найлу и успокоился. По крайней мере, ее пока не тронули, даже не стащили кольчугу; одежда девушки была в полном порядке, только на щеке багровела царапина.

Между столбами, на равном расстоянии от Одинцова и Найлы, стоял рослый, обнаженный до пояса человек в головном уборе из синих и красных перьев, с длинным медным кинжалом на перевязи. Вождь, главарь пиратской банды, что захватила их! Спустя минуту Одинцов сообразил, что раскрашенное лицо этого дикаря маячило перед ним в момент пробуждения. Пожалуй, эта рожа и впрямь напоминает Бура, решил он, снова оглядывая просторный зал с бревенчатыми стенами. Кроме них троих, тут не было никого, хотя сквозь полуоткрытую дверь доносились далекие причитания и вопли.

Ноги, торс и плечи вождя островитян были неподвижны, он только поводил башкой налево и направо, поочередно обозревая каждого из пленников. Одинцову дикарь напомнил Буриданова осла меж двух охапок сена: видимо, решал, какому из упоительных занятий предаться вначале – то ли пытать мужчину, то ли насиловать женщину.

А в том, что Найлу изнасилуют, Одинцов был уверен. Недаром здесь больше никого нет… Скорее всего, этот размалеванный садист в перьях будет насиловать девушку на его глазах… если к тому моменту у него еще останутся глаза. Жаль, что он не побеспокоился о Найле пораньше… Непростительная ошибка! А ведь всего один взмах клинком, и он мог избавить ее от мучений…

О себе самом Одинцов не беспокоился. В крайнем случае придется вернуться, как ни обидно покинуть Айден с его нераскрытыми тайнами, оставить молодое тело Рахи, к которому он так уже привык, распрощаться с Лидор… С Лидор, Найлой, Тростинкой, Р’гади… Это стало бы поражением! Позорным поражением!

Подняв голову, он с яростью уставился на предводителя дикарей. Если бы удалось порвать ремни! Он задавил бы эту крысу, оставил кинжал Найле и вышел наружу с мечом и челем. А там… Там он либо привел бы это племя к покорности, либо пал, утыканный стрелами и копьями, и, за секунду до смерти, покинул тело Арраха Эльса бар Ригона – к великой радости своих начальников!

Вождь в перьях, повернувшись к Найле, что-то рявкнул. К удивлению Одинцова, она ответила дикарю и, выслушав его, негромко позвала:

– Эльс! Ты меня слышишь, Эльс? Понимаешь, что я говорю?

– Слышу, малышка. Тебе знаком его язык?

– Это испорченный сайлорский. Помнишь, я говорила об экспедициях из Кинтана? Сайлорцы, что плыли на восток, обычно не возвращались.

– Хмм… Ну, если так, попробуй убедить нашего приятеля, чтобы он меня развязал. А потом я с ним побеседую – даже на сайлорском, если угодно.

– Эльс, ты невозможен… Ты понимаешь, что нам грозит?

– Я понимаю, что грозит тебе. Постарайся улестить это раскрашенное чучело, это в твоих же интересах. Ты ведь умная девочка! Ты умеешь кружить головы мужчинам!

– Если в этих головах есть мозги. А тут – сплошная…

Вождю надоели их переговоры, и он опять взревел, шагнув к Найле и замахнувшись кулаком. Девушка быстро заговорила; шипящие, свистящие и булькающие звуки казались в ее устах райской музыкой. Дикарь выслушал ее, повернулся к Одинцову и, ткнув толстым пальцем в его сторону, произнес несколько слов.

– Его зовут Канто Рваное Ухо, – перевела Найла, – и он – сайят, вождь пяти окрестных деревень на этом острове, на Гарторе. Он самый сильный воин на северном побережье, и потому…

– Я сильнее, чем это чмо, – спокойно сказал Одинцов и сплюнул под ноги вождю. В голове у него прояснилось, и он начал обдумывать некий план.

– Но, Эльс…

– Переводи! – Одинцов рявкнул не хуже Канто. – И переводи точно! Я знаю, что делаю! Скажи ему, что я сильнее!

Немного поколебавшись, Найла перевела. Вождь осклабился и разразился длинной тирадой.

– Он говорит, что ты, возможно, сильнее. Но ты связан, и он вырвет твою печень, съест твое сердце и высосет мозг из твоих костей.

– Канто – не вождь и не мужчина. Он труслив, как баба! Моя печень обожжет его пальцы, ибо это печень воина! А сердце не добавит ему храбрости.

Кое-где на Земле такие штуки проходили. В век автоматов, ракет и ядерных бомб еще оставались места, где воинская честь не измерялась количеством мегатонн или патронов, оставшихся в обойме. Особенно среди импульсивных латиноамериканцев, где-нибудь в Никарагуа. Там, как помнилось Одинцову, проблемы любили решать ножом и кулаком.

Найла перевела его слова, и вождь побагровел под своей раскраской. Подскочив к Одинцову, он уцепился за ворот кожаного доспеха и рванул изо всех сил. Манеры у этого типа были как у мелкой шпаны, у тех отморозков, что обирают прохожих в темных переулках. Сквозь его рев Одинцову едва удалось разобрать слова Найлы:

– Он сказал, что будет резать ремни из твоей кожи, Эльс… – Девушка сделала паузу, потом быстро произнесла: – Эльс, милый, я боюсь… Может, не надо его дразнить?

– Ты как предпочитаешь: чтобы тебе сначала раздвинули ноги, а потом перерезали горло, или – сразу?.. – резко спросил Одинцов. Найла приоткрыла рот, потом кивнула – поняла. – Тогда скажи нашему другу, что из его рожи получатся отличные красные ремни – куда красивее, чем из моей спины. И добавь что-нибудь от себя, если хочешь.

Она добавила. Бог ведает, что она сказала, но дикарь, отпустив ворот доспеха, чуть не взвился к потолку – язычок у Найлы был острый. Отлично, решил Одинцов, все идет по плану! У их пленителя явно наблюдался холерический темперамент, как у латиноамериканцев. Еще пара-другая шпилек, и он в ярости схватится за нож и перережет глотки им обоим, хотя потом будет горько сожалеть, что избавил пленников от мучений. Вот только в кого он всадит клинок первым? Одинцов надеялся, что в Найлу; ему хотелось уйти со спокойной душой.

Дикарь что-то рявкал, плевался и бил себя в грудь кулаком.

– Великий вождь Канто Рваное Ухо клянется… – начала девушка.

Одинцов зарычал и дернул столб. С потолка посыпались кусочки коры и труха. Его голос заглушил вопли Канто.

– Если я освобожу хотя бы палец, то этого пса будут звать Два Рваных Уха! – Он с надеждой наблюдал, как предводитель схватился за нож, когда Найла закончила переводить. Внезапно Канто отскочил в угол, где было свалено снаряжение, схватил длинный меч и снова приблизился к пленнику. Повернув голову в сторону Найлы, он начал что-то говорить – медленно и с гнусной ухмылкой. Одинцов увидел, как кровь отлила от щек девушки.

– Ну, малышка, что собирается делать наш приятель? – спросил он с наигранной бодростью.

– Он… он… – Найла задыхалась от ужаса. – Он сказал, что сначала вырежет у тебя все между ног, а потом займется мной. Пока… пока ты будешь исходить кровью…

Одинцов шумно выдохнул. Не вышло, дьявол! Этот скот оказался умнее, чем он ожидал. Неужели придется уйти, бросив тут Найлу? Сбежать, оставив ее на муки? Не хотелось бы! Недостойный поступок! Он столь многим обязан милой девочке…

Однако острие меча неумолимо приближалось к его промежности. Канто, растянув губы в ухмылке, следил за лицом беспомощного врага, а Одинцов уже чувствовал холод стали в своих внутренностях. Вдруг он услышал короткий сдавленный всхлип и, посмотрев налево, увидел, как Найла сползает на пол, выворачивая руки. Потеряла сознание… Что ж, оно и к лучшему…

Лезвие царапнуло его штанину, и Одинцов сфокусировал взгляд на световом потоке, падавшем из-за двери. Прекрасные условия для погружения в транс… как научила Елена Гурзо, психолог баргузинского Проекта… Полумрак… прохлада… покой… тишина… яркое пятно света – щелка, в которую он должен проскользнуть… Мир тускнел и расплывался перед ним. Горечь и боль поражения, заботы, страх, память о близких – все уходило прочь, подергивалось серым туманом. Тархи уносились вдаль по харитской степи, стеной вставали горы Древних, плескались, прощаясь с ним, волны Ксидумена, плыли огромные плоты-стагарты, шли, печатая шаг, легионы империи, упрямо двигаясь на юг, к Великому Болоту и проливу, разделявшему материки. А за зеленым водным потоком поднимались таинственные берега – те, которых он так и не сумел достичь. Но это было безразлично Одинцову; он не испытывал уже ни любопытства, ни сожаления. Световое пятно сделалось ярче, щель превратилась в широкие врата, двери распахнулись. Еще один шаг, и он вынырнет из мира Айдена, вернется в Баргузин, в стареющее израненное тело, к прежним заботам, трудам и мелким радостям, к прежнему тусклому бытию…

Меч глухо лязгнул, и Одинцов усилием воли заставил себя очнуться. Канто Рваное Ухо, пошатываясь и разинув пасть, стоял перед ним. Внезапно нырнув головой вперед, вождь угодил макушкой Одинцову в подреберье, потом колени дикаря мелко задрожали – точь-в-точь как у пьяного в дым алкаша, выползающего из пивной, – и он рухнул на пол. Одинцов с недоумением уставился на него, потом перевел глаза на Найлу – вдруг ее штучки? Девчонка может довести до судорог кого угодно… Но Найла самым честным образом пребывала в обмороке.

Канто вдруг зашевелился, открыл глаза, захлопнул рот и сел, дико озираясь по сторонам. «Что с ним такое?» – подумал Одинцов, разглядывая ошарашенную физиономию своего палача. Канто Рваное Ухо, великий вождь островитян, смотрел на свои руки, на толстые пальцы и, похоже, пересчитывал их. Да, пересчитывал! Он аккуратно касался каждого пальца на левой руке средним пальцем правой, и Одинцов заметил, как шевелятся его губы, выговаривая знакомые слова – один, два, три, четыре, пять… Потом – обратный счет, уже побыстрее: пять-четыре-три-два-один. И снова: один-два-три-четыре-пять! Пожалуй, имелась лишь единственная причина для таких манипуляций, и Одинцов надеялся, что верно угадал ее.

Когда Канто пересчитал пальцы в четвертый раз, он произнес на русском:

– Ну, хватит валять дурака! Их действительно пять, а не семь и не девять. Поздравляю с прибытием!

Канто Рваное Ухо, он же – еще неведомый земной посланец – поднял на Одинцова ясные глаза и произнес:

– А, Один, это ты! Рад тебя видеть, полковник.

Единственным человеком в Баргузине, звавшим Одинцова Одином и говорившим ему «ты», был его шеф, генерал Сергей Борисович Шахов – для Одинцова, по старой дружбе, Борисыч. И он пожаловал лично! Эта мысль казалась такой нелепой, такой невероятной, что Одинцов судорожно сглотнул и, словно отгоняя видение, помотал головой. Чудеса! Шахов, как правило, не рвался на танки и амбразуры, а проявлял положенную начальнику разумную осторожность, посылая вперед капитанов и лейтенантов. Ну, на крайний случай, полковников! То, что он явился в Айден, означало, что перенос стал процедурой безопасной и возвращение гарантировано.

Пока эти мысли мелькали в голове Одинцова, шеф, по-прежнему сидя на корточках, с любопытством озирался. Он осмотрел связанную Найлу, бросил опасливый взгляд на приоткрытую дверь и стал изучать ремни, столб и лежавшее грудой оружие. Наконец хмыкнул и произнес:

– Выглядишь ты неплохо, Один. Помолодел лет на двадцать, загорел, окреп… Но обстановка здесь странная, очень странная. Вроде бы с тобой не все в порядке, а? Попал, как кур в ощип?

– Ни в малейшей степени! – заверил начальника Одинцов. – Понимаешь, Борисыч, народ тут южный, горячий… Собрались меня чуть-чуть кастрировать… так, милая шутка, не больше.

– Это что, армейский юмор? – Шахов, кряхтя, поднялся. – Чем кастрировать-то хотят? Этой вот железкой? – Он небрежно подтолкнул меч ногой, и Одинцов кивнул. – Из-за нее? – Теперь генерал покосился на девушку, все еще пребывавшую без сознания.

– Не совсем. Она здесь на сладкое, будет жертвой насилия, – пояснил Одинцов и добавил: – Тут простые нравы, товарищ генерал. Примерно как в Анголе или Сомали: мужиков к стенке, баб в койку, добро, что плохо лежит, в свой сундук.

– А мне доложили, что здесь рай. Теплое море и небо в звездах… пальмы тоже, наверное, есть… девочки имеются, сам вижу… – Шахов снова уставился на Найлу. Даже в беспамятстве она выглядела очень импозантно.

– Моря, неба и звезд сколько угодно, Сергей Борисыч, и пальмы тоже найдутся, – сказал Одинцов. – Но ты ведь сюда не на отдых явился, верно? Я так думаю, что с ревизией?

– С ревизией, – подтвердил генерал. – Ты, Георгий, развлекаешься с красотками, а у нас план горит и с финансами проблемы. Десять месяцев с запуска прошло, даже больше! А что мне в отчете писать? Что, я тебя спрашиваю?

Но этот вопрос был, видимо, риторическим. Не дожидаясь ответа, потирая то плечо, то поясницу, генерал принялся вышагивать от стены к стене, смешно выбрасывая ноги – тело ему досталось крупное, с длинными конечностями. Постепенно движения Шахова стали более уверенными, жесты – более плавными; адаптация протекала нормально. Через несколько минут он остановился перед Одинцовым и, склонив голову к плечу, начал его разглядывать.

– Кажется, я поторопился, – заявил он. – Еще немного, и мы встретились бы на Земле, в более привычной обстановке. Полагаю, ты ведь не стал бы ждать этой… хмм… операции?

– Конечно, нет. Я был уже на полпути домой, когда ты свалился мне под ноги, – с мстительным удовлетворением произнес Одинцов. – Ну, теперь ты здесь, Борисыч, и операция отменяется. Теперь я могу остаться. А из-за отчета не тревожься, будет что в нем написать. Это я обещаю.

– Вот как? Посмотрим, посмотрим… – протянул генерал. – А кто же, собственно, хотел тебя того… слегка укоротить?

– Ты, Сергей Борисыч. Вернее, тот тип, чье тело ты оккупировал.

Вздрогнув, Шахов уставился на свою руку. Теперь он не пересчитывал пальцы, а просто разглядывал их – толстые, грязные, с обломанными ногтями. Потом он наклонил голову, обозрел мощную волосатую грудь, мускулистый живот, ремень с длинным медным кинжалом, килт из грубо выделанной кожи и торчащие из-под него могучие колонны ног. Внезапно он поднял глаза на Одинцова и тихо сказал:

– Георгий, я хочу увидеть его рожу… ну, этого… в кого я попал…

Одинцов широко ухмыльнулся:

– К твоему счастью, зеркал тут не водится.

– Неужели? – Похоже, генерал был серьезно расстроен. – А ты вот как огурчик! Рост, выправка, физиономия благообразная… Хоть сейчас в кремлевский полк! А со мною что? Совсем плохо, Один?

Одинцов закатил глаза.

– Плохо!.. – передразнил он Шахова. – Если бы плохо… Чудовищно, просто чудовищно! Ну, предъявишь счет Виролайнену.

– А что с него взять? Он переслал меня в носителя, который поближе к тебе… Ладно! – Шахов махнул рукой. – В конце концов, я здесь не задержусь. Сейчас мы обсудим дисциплинарную проблему, и…

– Может, ты меня сперва развяжешь, Борисыч?

– Да, разумеется! Сейчас…

Он начал возиться за столбом, чертыхаясь и бормоча под нос: «Связали… и руки связали, и ноги… как придурки из ОМОНа… те тоже мастера вязать… Ну, навертели проклятых узлов!» Наконец Одинцов не выдержал и сказал:

– Слушай, Борисыч, у тебя там ножик на поясе. Возьми его и резани! Только поскорей!

Генерал принялся со скрипом перепиливать ремень. Освободившись, Одинцов подступил к нему вплотную, примерился и врезал прямым в челюсть. Потом развязал Найлу, уложил ее поудобнее и стал массировать запястья и лодыжки.

Когда он закончил с этим, Шахов как раз очнулся и сел.

– Что случилось, Один? – с недоумением спросил он, потирая подбородок. – Рухнул потолок?

– Нет. Это мой аванс. За Костю Ртищева и его муки.

Лицо генерала начало багроветь – Канто был очень возбудимым типом.

– Ты!.. Ты осмелился… старшего по званию…

Одинцов приложил его вторично. Затем стал копаться в груде оружия, изредка посматривая на Найлу. Что-то слишком долго она не приходит в себя… уснула, что ли, от переживаний? Ему приходилось встречаться с такой странной реакцией на опасность – человек просто не выдерживал и погружался в каталепсию. Проверив арбалет и убедившись, что тот исправен, он стащил с Найлы кольчугу, расшнуровал тунику и приложил ухо под маленькой грудью. Сердце девушки билось ровно, и Одинцов успокоился.

Его начальник глухо застонал, ворочаясь на полу. Из разбитой губы текла кровь, расплываясь багровыми пятнами на размалеванном лице. Жаль, подумал Одинцов, что нет здесь зеркала – для Шахова лучшим наказанием была бы не кулачная расправа, а взгляд на эту страшную рожу.

Он присел перед Шаховым и, когда глаза у того открылись, приподнял генерала, прислонив спиной к столбу.

– Что ты делаешь, Один! – простонала его жертва. – Ты тут совсем одичал или с катушек съехал? Ну, не повезло Ртищеву, бывает… Но в чем еще моя вина?

– Было ведь сказано: оставьте меня в покое. Я не собираюсь возвращаться, – произнес Одинцов. – Ртищев передал? – Он дождался кивка генерала. – Вижу, передал! А теперь, Борисыч, погляди на эту девушку. Хороша, верно?

Шахов кивнул еще раз, вытирая с подбородка кровь.

– Вы с Виролайненом и теперь целили в того, кто ко мне поближе, да? Ну, ты сам сказал… И если бы не наш мерзавец в перьях, ты приземлился бы в головку этой очаровательной девицы. Выходит, Борисыч, ко мне подойти опасно, а уж лечь со мной в постель… – Одинцов сделал паузу, чтобы мысль дошла до начальника. – Этак вы всех уничтожите, кого я здесь нашел, кто мне дорог и близок! Рано или поздно, но до каждого доберетесь! Понимаешь?

Кажется, до генерала дошло. Он снова кивнул, нахмурился и буркнул:

– Ясно, Один. Этого мы в самом деле не учли.

– Вы многого не учли. Мерзавца в перьях не жалко, – Одинцов ткнул Канто в грудь. – А что, например, осталось бы от этой милой девушки после твоего ухода? Вы об этом подумали? Ты и Виролайнен?

– Издалека все выглядит иначе, нежели вблизи, – заметил Шахов. – Но я с тобой согласен, тут есть проблема. И пока Виролайнен с ней не справится, лучше никого к тебе не посылать.

– И на том спасибо, – произнес Одинцов и оглянулся на дверь. – Ну, ладно… ты здесь, и это очень кстати. Пожалуй, ты сумеешь мне помочь.

Он отыскал в куче оружия свой кинжал и сунул его за отворот сапога.

– Доверься моему опыту, Сергей Борисыч! Все будет в полном порядке. Ты ведь не дите, чтобы пугаться боли, ты офицер… Генерал!

– Не сходи с ума, Георгий! Должна же существовать какая-то альтернатива! Мы ведь не звери, чтобы резать друг другу глотки на потеху дикарям!

Одинцов устало потер лоб и принялся объяснять в пятый раз:

– Согласись, что число альтернативных решений определяется конкретной ситуацией. Наш мир – я имею в виду Землю – намного сложнее местного курятника. К примеру, если у тебя есть деньги, ты можешь положить их в банк, купить акции, основать фонд и сделаться филантропом или приобрести собственность, дом, землю, магазин… наконец, ты можешь промотать свои рубли и доллары. Но это возможно на Земле! В Айденской империи, о которой я тебе рассказывал, нет ни банков, ни акций, ни благотворительных фондов, и там имеются лишь два выхода: купить что-то полезное или спустить денежки в кабаке. А, скажем, в Хайре нет даже кабаков…

Они спорили уже целых полчаса, сидя на полу большой бревенчатой хижины, в уголке которой тихо посапывала Найла. Одинцов выдал краткий, но информативный доклад, не касавшийся лишь проблем, связанных с южанами. В Айдене и без них хватало чудес, и глаза Шахова горели теперь как два уголька. Было странным, даже пугающем видеть, как изменились грубые черты Канто; теперь на его свирепом лице, размалеванном и покрытом засохшей кровью, читалось только любопытство.

Затем они перешли к конкретному вопросу – как разрулить ситуацию с Канто и шайкой его дикарей. Тут Одинцов наткнулся на отпор; Шахов хоть и был генералом, но кабинетным, склонным к цивилизованным решениям. Кровь он видел большей частью по телевизору.

– Ты ведь, Борисыч, знаешь: чем сложнее общество, тем больше альтернатив для индивидуума. А мы находимся сейчас в мире примитивном и жестоком, где закон один: убей или умри!

Шахов уныло кивнул. Кажется, он начал понимать всю удручающую безвыходность положения.

– Доверься моему чутью, – продолжал Одинцов. – Все пройдет без сучка без задоринки… Через сорок минут будешь пить чай с лимоном в своем кабинете.

– Черт с ним, с чаем, – махнул рукой его шеф. – Ладно, попробуем… Что делать-то, Георгий? Как ты себе представляешь детали?

Одинцов задумчиво оглядел его физиономию, покрытую охрой и зеленой краской.

– Прежде всего, вытри кровь… вот здесь… и здесь… – Шахов стал размазывать багровые потеки по лицу, отчего превратился совсем уж в жуткое чудище. Одинцов довольно кивнул: – Отлично! Теперь попробуй заглянуть в свою память… вернее, в память Канто. Язык тебе знаком? Этот шакалий вой, на котором общаются местные двуногие?

Генерал погрузился в глубокую задумчивость. Одинцов по личному опыту знал, что происходит в его голове. Стремительно восстанавливались нервные связи в мозгу, прокручивалась кинолента зрительных образов со звуковым и тактильным сопровождением, с ощущениями запаха и вкуса, вскрывались тайники памяти, рушились барьеры, ломались преграды. Разум Сергея Шахова, человека с планеты Земля, сливался с тем, что осталось от сознания Канто, вождя дикарей с острова Гартор.

Генерал поднял голову. В его глазах светилось изумление.

– Знаешь, Один, кажется, я могу говорить на их языке… – Он пробормотал несколько фраз, то взревывая, то взлаивая, то хрипя, точно астматик. – И я многое помню из того, что случилось с этим типом… Пожалуй, мысль выпустить тебе кишки, мне уже не так противна.

– Ну, на это не рассчитывай, – сказал Одинцов. – Я буду счастлив, если ты продержишься десять минут. Публика должна получить удовольствие, а я – славу и перья вождя.

– Десять минут я тебе гарантирую. – Шахов усмехнулся, и вдруг его улыбка перешла в свирепый оскал.

– Замечательно, Борисыч! У тебя талант!

Генерал стукнул в грудь кулаком и испустил рычание. Глаза Одинцова сверкнули; его план прямо на ходу обрастал деталями. Полоснув кинжалом по запястью, он сбросил кожаный колет и принялся размазывать кровь по щекам, груди и плечам. Через минуту он выглядел как жертва самых изощренных пыток. Затем, схватив Шахова за руку, он потащил его к дверям.

– Теперь, Борисыч, рявкни пару раз. Да погромче, генеральским басом, чтобы услышали метров за сто.

Некоторое время они развлекались от души: Шахов, напрягая глотку, ревел, как атакующий слон, Одинцов в промежутках испускал страшные стоны, в которых звучала неподдельная мука. Потом он подтолкнул начальника к дверям.

– Думаю, зрители уже собрались. Теперь твой сольный выход, Сергей Борисыч. Скажи им что-нибудь вдохновляющее.

Шахов набрал в грудь воздуха, расправил плечи и шагнул наружу. Вид у него был величественный и грозный, как и положено генералу, прибывшему с ревизией. Притаившись у двери, Одинцов расслышал мужские голоса и крики женщин, потом все покрыл басистый рык Канто Рваное Ухо. Говорил он горячо и долго, словно речь на партсобрании держал; наконец раздались выкрики и громоподобный гогот – толпа осталась довольна.

– Ну, что? – с любопытством спросил Одинцов, когда его гость, стащив головной убор вождя и вытирая пот, перешагнул порог. – Чем ты их развеселил?

– Я сказал, что развлекся с мужиком и сейчас буду насиловать девицу. Велел не мешать. Еще пообещал спектакль – поединок с пленником за пост вождя. Они восприняли это как хорошую шутку! – Генерал поднял глаза к потолку и мечтательно протянул: – Ах, Один, Один… Как просто тут решаются проблемы! Ни отчетов, ни ценных указаний из Москвы, ни финансовых вопросов, ни Виролайнена с его идеями…

– Теперь ты понимаешь, отчего я не желаю возвращаться, – сказал Одинцов, поглядывая на распростертую под стеной Найлу. Странный сон! Даже их рев ее не разбудил! Но сейчас хорошо бы ей проснуться и испустить пару-другую воплей… C другой стороны, может и лучше, что девочка отключилась. Они с Шаховым говорили на русском, что могло вызвать ненужные расспросы. Найла была любопытной малышкой.

– Как ты думаешь, Борисыч, сколько должен длиться акт насилия? – спросил он.

Генерал пожал плечами:

– Нет у меня такого опыта, Георгий, но полагаю, что пяти минут достаточно. Эта скотина Канто не будет с бабой времени терять, он жаждет крови – твоей крови, полковник, – больше, чем любовных утех. И потом… потом надо поторапливаться. Я чаю хочу. С коньяком и лимоном!

Они подождали нужное время. Шахов-Канто иногда взревывал, Одинцов пытался имитировать женский стон. Получилось у него не очень натурально, что-то среднее между хохотом гиены и козлиным блеяньем, так что он своих попыток не возобновлял. Наконец, в соответствии со сценарием, генерал вынес арбалет и прочее снаряжение Одинцова и свалил у входа в хижину. Потом вытащил пленника за ремень на шее. Одинцов, окровавленный и ссутулившийся, выглядел самым жалким образом. Клинок бар Ригона торчал у него за отворотом сапога.

Толпа собралась большая – в этой деревне, вероятно, обитали две-три тысячи жителей. Впереди стояли воины в расцвете лет, полуголые, в кожаных килтах, с медными клинками на перевязях. Боевая раскраска была смыта, и выглядели они вполне благопристойно, если не считать свирепого выражения широкоскулых лиц. За воинами сгрудились женщины, тоже почти обнаженные, и среди них Одинцов заметил несколько стройных хорошеньких девушек. Конечно, островитяне являлись диким жестоким народом, но обладающим своеобразной красотой. Звероподобный лик Канто был скорее исключением, чем правилом.

Одинцов исподлобья оглядел улюлюкающую толпу. Спустя недолгое время он должен будет привести к покорности этих людей и властвовать над ними, так что сейчас важно не переиграть. Надо казаться человеком, ослабленным пытками, но не сломленным, не потерявшим силу духа. Он прикончил сорок дикарей из арбалета и еще две дюжины на палубе «Катрейи», а сейчас, на глазах всего воинственного племени, он совершит еще один подвиг – прирежет их могучего, непобедимого, полного сил вождя.

Шахов, согласно предписанной роли, сделал несколько шагов вперед, потряс зажатым в огромном кулаке клинком и что-то прокричал. Воины ответили одобрительными воплями. Вождь повернулся и плюнул в сторону Одинцова.

Гордо выпрямившись, тот содрал с шеи петлю и плюнул в ответ; потом вытянул из-за отворота сапога свое оружие. Кинжал бар Ригона был покороче, чем у вождя, но Канто это не поможет; главное – в чьих руках находится клинок.

Они сошлись на середине площадки перед хижиной и замерли там в классических позах дуэлянтов: ноги широко расставлены, левая рука впереди, правая, с кинжалом, у бедра. К чести генерала, он представлял злодея-поножовщика весьма натурально – видно, насмотрелся голливудских фильмов. Выждав нескольно секунд, он заревел и бросился на Одинцова, беспорядочно размахивая медным клинком. Тот повернулся и подставил ногу; огромное тело дикаря грохнулось на землю, толпа недовольно загудела. Одинцов полоснул кинжалом по ребрам Канто – так, слегка, чтобы пустить первую кровь и подогреть страсти.

Шахов резво вскочил на ноги.

– Один, черт тебя побери! – возмущенно прошипел он. – Мы так не договаривались! Ты что, мою шкуру в клочья порежешь?

– Не твою, а Канто, – пояснил Одинцов, продолжая кружить около противника. – Ты уж, Борисыч, потерпи. Без крови нам не обойтись, никто не поверит, воины тут опытные. Ну, смелее! Атакуй! – Он сделал ложный выпад, и генерал в панике отскочил на три шага. – Черт! Иди в атаку, говорю! Представь, что я – Иваницкий из генштаба! Тот, что хочет тебя подсидеть!

Это помогло – Шахов тигром ринулся вперед и задел лезвием подставленное плечо противника. Одинцов отступил, изображая ранение средней тяжести. Генерал наседал, его лицо раскраснелось, глаза налились кровью. Видимо, инстинкты Канто возобладали над страхом получить клинок меж ребер.

Одинцов продолжал обороняться, стараясь не проткнуть соперника насквозь. Они бились уже минут шесть или семь, и все выглядело вполне натурально: оба в крови и пыли, с искаженными яростью лицами, два гиганта, сражающиеся за власть над первобытным племенем, что обитало на задворках мира.

В очередном клинче Одинцов въехал Шахову локтем под дых и прошептал:

– Решающий третий раунд, Борисыч! В путь тебе пора!

– А? Что? – Генерал словно очнулся.

– Готовься к переходу. Тебя ждут Виролайнен, твое тело и отчеты… еще чай с лимоном и коньяк. Инструкцию помнишь?

– Разумеется.

– Схвати мою руку с кинжалом. Давай! В дорогу!

Левой рукой он стиснул запястье Шахова, правую вложил в его ладонь. Казалось, что они борются, изо всех сил напирая друг на друга, но это было иллюзией – Одинцов поддерживал соперника, не давая ему падать. Секунда, вторая, третья… Глаза генерала потускнели, тело обмякло, пальцы расслабились, едва не выронив кинжал. Сергей Борисович Шахов закончил свой визит в Айден. Дух его отправился домой, оставив тело, послужившее ему пристанищем, во власти победителя.

Долгое, долгое мгновение Одинцов всматривался в бессмысленные мутные зрачки, ожидая, что Канто Рваное Ухо, сайят и великий вождь, займет свою законную обитель. Но этого не случилось; перед ним было лишенное разума существо, и он больше не мог тянуть, продолжая свой эксперимент.

Всадив клинок в живот вождя, Одинцов повел его вверх, представляя, как лезвие рассекает стенку желудка; на миг его передернуло от отвращения. Канто навалился на него, судорожно глотая воздух, на его губах пузырилась кровавая пена. Жестоко, но справедливо, подумал Одинцов; время иллюзий прошло, началась суровая реальность. Он сшиб Канто на землю и склонился над ним. Толпа возбужденных островитян ревела за его спиной.

Резким ударом Одинцов перерезал горло безвольного манекена, потом еще двумя рассек толстую шею и приподнял длинные черные волосы; на левом ухе действительно не было мочки. Он встал. Начинался последний акт спектакля.

Быстрыми шагами он направился к хижине, швырнул голову Канто у входа, натянул колет и застегнул на талии пояс с мечом. Затем содрал убор из синих и красных перьев, тут же пристроив его на собственной голове. Взял в левую руку чель, в правую – отсеченную голову, повернулся к своим новым подданным и вскинул вверх этот страшный трофей. Из обрубка шеи капала кровь.

Теперь предстояло сказать тронную речь. Что-то понятное всем и такое, что отбило бы у претендентов охоту тянуться к перьям вождя. Одинцов как раз обдумывал серию звуков и угрожающих телодвижений, когда за его спиной послышался шорох. Он оглянулся.

Из-за тяжелой дверной створки выглядывала Найла, которой полагалось валяться в углу хижины, оплакивая свой позор. Но если не считать царапин на щеке, девушка была свежа, как майская роза, и ее личико словно говорило всем и каждому, что за бревенчатыми стенами разыгралась не драма, а комедия.

– Эльс, что происхо… – звонким голоском начала она.

Зашипев от злости, Одинцов втолкнул ее обратно в хижину и мазнул кровавым обрубком прямо по лицу. Найла вскрикнула, и шея Канто тут же прошлась по ее охотничьему наряду от ворота до паха. Быстрым движением клинка Одинцов надрезал лосины, зацепив нежную кожу над коленом. Найла снова закричала – теперь от ужаса и боли. Одинцов кивнул. Сейчас ее маскарадный костюм вполне отвечал ситуации, да и душевное состояние, пожалуй, тоже.

Он вытолкнул ее вперед, к толпе, и рявкнул так, что стоявшие поблизости в страхе отшатнулись.

– Скажи им, – заревел он на ксамитском, потрясая челем, – скажи этим крысам, что я, Эльс Перерубивший Рукоять, их новый вождь! Есть те, кто в этом сомневается? Те, что не трясутся за свою печень, сердце и мозги? Пусть подходят – вышибу все разом!

Найла, глотая слезы и всхлипывая после каждого слова, принялась переводить.

Глава 11 Гартор

Одинцов стоял на высокой корме «Катрейи», любуясь закатом. Солнце неторопливо опускалось за мыс на противоположной стороне бухты, бросая последние оранжевые лучи на Ристу, крупнейший поселок гартов на западном побережье, мирно дремавший под теплыми небесами. Бревенчатые хижины, большие и малые, рассыпались по склонам прибрежных холмов; тут и там деревья кайдур, огромные, дарящие прохладу в самый яростный зной, вздымали вверх свои раскидистые ветви. На одной из этих зеленых вершин высились стены дворца Одинцова, довольно обширного строения с верандами, которое уже начали подводить под крышу. Умелые рабы с севера строили быстро.

Он отказался занять усадьбу Канто, переполненную женщинами и детьми, поселившись пока на «Катрейе». У прежнего ристинского вождя было пять законных жен и чертова дюжина наложниц из рабынь; ребятишек же хватило бы на три футбольные команды. Казалось, никто из них не испытывает особого горя по поводу гибели супруга, отца и повелителя – Одинцов, во всяком случае, этого не заметил, когда дым погребального костра унес в небо души Канто и других воинов, павших от его руки. Все они были бойцами, и все умерли достойно, в схватке с великим героем, явившимся из океанских вод. Этот герой убил шесть десятков мужчин, включая Ригонду, сайята с западного берега, выдержал несколько часов в Доме Пыток, а потом сумел прирезать Канто, как цыпленка карешина. Достойный вождь – Эльс Перерубивший Рукоять!

Одинцов задумчиво прикоснулся к своему головному убору – не тому пыльному и окровавленному, который был содран с головы Канто, а к парадной короне из перьев, которую он носил уже целых шестнадцать дней. Кроме нее, он взял только длинный кинжал побежденного вождя, который сейчас болтался у него на бедре, свешиваясь с перевязи. Перья, эта перевязь да замшевый килт, украшенный перламутром – вот и все, что было на нем сейчас. Царский наряд – по местным понятиям, конечно.

Точнее, княжеский – ибо, захватив власть над Ристой и всем северо-западным берегом острова, Одинцов приобрел титул сайята, предводителя тысячи воинов. Назавтра ему предстояло встретиться со своим сюзереном, лайотом Порансо, повелителем всего воинственного, обширного и грозного Гартора, а также соседнего островка Гиртам.

Лайот собирался явиться собственной персоной с далеких центральных равнин (до них было километров пятьдесят, не меньше!), чтобы принять от нового вассала знаки покорности и верности, а заодно ознакомиться с чудесной лодкой, на которой тот приплыл из Стран Заката.

По такому случаю «Катрейя» была выскоблена от клотика до киля. Невольники мыли палубу и протирали воском драгоценную резьбу; Найла, с полудюжиной молодых служанок, трудилась в каютах. Одинцов, как полагается мужчине и вождю, командовал. По правде говоря, он следил только за тем, чтобы кто-нибудь в порыве усердия не влез в кабину флаера и не стал поливать водой пульт.

К его великому удивлению, после схватки в проливе каравеллу отбуксировали в просторную гавань Ристы в целости и сохранности. Единственным убытком являлся незабвенный диван, пробитый стрелами и изрубленный медными топорами, однако ложе в каютке Найлы оказалось не менее удобным, так что Одинцов не сожалел о потере. Больше победители не тронули ничего. Видимо, грабеж – если таковой вообще намечался – должен был вестись под строгим присмотром Канто, обязанного выделить долю лайоту и своей дружине. Одинцов уже убедился, что гарты были дисциплинированным народом, особенно когда дело касалось войны, набегов и дележа добычи. Тут все проступки карались только одним – смертью.

Он уже неплохо говорил на языке островитян; то, что еще недавно казалось ему мешаниной рева, свиста, завываний и придушенного хрипа, стало распадаться на слова, которые выстраивались во фразы и в целые речи, иногда весьма глубокомысленные. Первое, что он осознал – с помощью Найлы, разумеется, – что на Гарторе справедлива поговорка американского Дикого Запада: индеец в своем вигваме и индеец на тропе войны – два разных индейца. Похоже, воины тут умели обуздывать свою природную свирепость, и ссор между дружинниками не бывало. Но междуусобицы случались, и не раз. После смерти правителя очередной царек иногда всходил на трон по колено в крови менее удачливых родичей.

Как там говорила Найла? Огненные горы, великаны-людоеды, колдуны и чудища? Такое часто рассказывают о дальних странах, но доберешься туда и видишь, что там живут обычные люди, и занимаются они обычными делами: строят и разрушают, любят и ненавидят, воюют, грабят и жгут…

Титул сайята, которого удостоился Одинцов, не был на Гарторе наследственным. Лайот присваивал его самому умелому и самому свирепому из воинов, но другой, еще более умелый и свирепый, мог заработать убор из перьев, перерезав глотку его обладателя. Так что сейчас закон был на стороне Одинцова; он получил Ристу по праву сильного.

Владение нового сайята лежало на берегу обширной бухты, ограниченной со стороны пролива скалистым мысом; образовавшая его невысокая базальтовая гряда, которую туземцы называли Черной Стеной, тянулась в глубь суши, прикрывая холмистую равнину за поселком от бесчинства бурь и ветров. За узким проливом, в котором пироги Канто поймали «Катрейю», находился Гиртам – отколовшийся от гарторского островного щита кусок суши километров тридцать длиной. Сам Гартор был гораздо обширней – почти сто шестьдесят километров с запада на восток и немногим меньше с севера на юг в самой широкой части.

Впрочем, здесь не имелось привычных названий стран света.

Запад Понитека, длинной меридиональной цепи островов, именовался Наш Край, восточная часть – Та Сторона; север, куда стремил свои воды Зеленый Поток, был Низом, юг – Верхом. Многие острова, и большие, и малые, лежали полностью в Нашем Краю; другие – на Той Стороне, двумя сотнями километров ближе к восходу, в зоне медленного северного течения. Гартор же был весьма велик и вытянут поперек архипелага, так что от его восточных берегов до Той Стороны оставалось всего километров сорок-пятьдесят.

Одинцов еще не совсем улавливал смысл этих обозначений и названий, за которыми, видимо, крылись какие-то особые связи островитян с соседями и с Зеленым Потоком. Однако он уже знал, что в лабиринте проливов и рукавов имеется сложная система течений, определявшая иерархию в этой части мира. Ему приходилось слышать, как ристинцы с неприязнью, даже со злобой, отзываются о Броге, южном острове, который приветствовал «Катрейю» столбами дыма. Брог был гораздо меньше Гартора и полностью лежал в Нашем Краю; от северного соседа его отделяла широкая протока с мощным течением, направленным к северу. По словам жителей Ристы, броги являлись прирожденными разбойниками, грабителями и лодырями, неспособными вскопать участок земли или забросить невод в морские воды.

Впрочем, и сами гарты трудиться не любили; этот воинственный народ действительно был похож на викингов. Они ходили в набеги на север и брали там рабов; они грабили, разоряли и жгли так же умело и успешно, как и презренные броги; они насиловали, пытали и убивали – и Одинцов пока не мог понять, почему северяне не отвечают тем же. Но главное, гарты обожествляли воинскую доблесть, и всякий искусный боец имел шанс сделаться не только сайятом, но и великим героем. Сам Одинцов, похоже, уже им стал – по острову гуляли легенды о преследовании «Катрейи» и последней битве на ее палубе.

Он стащил свой головной убор и задумчиво погладил белое перо, торчавшее среди алых и синих подобно султану на рыцарском шлеме. То был знак его титула – перо из хвоста редчайшего белого карешина, огромной нелетающей птицы, похожей на страуса или индейку-переростка. Найла говорила, что как раз на таких чудовищ охотился ее отец Ниласт вместе с рукбатским послом на Хотрале. Здесь, на Гарторе, их разводили ради мяса и великолепных перьев. Единственная на острове стая белых карешинов содержалась при дворе лайота, который раздавал перья гарторской аристократии: по одному – сайятам, по два – туйсам, принцам его дома. Три пера носил сам Порансо. Как говорил Одинцову Магиди, местный жрец и навигатор Потока, лайот был стар, и три его возможных наследника не ладили между собой. Сейчас Одинцов решал проблему: стоит ли ему бороться за три белых пера или нет?

Посмотрим, подумал он. Посмотрим завтра на этого туземного царька и примем решение. Он не собирался задерживаться на Гарторе дольше, чем будет необходимо для отдыха и разведки путей на юг. Если Порансо не станет ему мешать, то сохранит в целости свои перышки. Иначе…

Внизу хлопнула дверь, и на палубе появилась Найла. Сегодня она опять была в новом наряде; их запас в сундуках «Катрейи» воистину был неистощим! Но Одинцов ничего не имел против; ведь рано или поздно наряд оказывался там, где положено, на полу. А Найла, нагая, – в его объятиях.

Смысл этой демонстрации мод был ему совершенно ясен – Найла благодарила своего героя, своего возлюбленного принца, завоевавшего для нее если не царскую корону, то, по крайней мере, княжеский венец. И каждый вечер она хотела предстать перед ним в новом обличье, с иной прической и иными ароматами, и даже с какой-то другой походкой, отличной от вчерашней. Ее разнообразные наряды имели, впрочем, нечто общее – все они были весьма соблазнительными. Иногда Одинцов принимался гадать, что она еще придумает, когда опустеют сундуки в ее каюте. Начнет по новой? Или выпишет платья с Калитана, послав заказ авиапочтой?

Но до этого было еще далеко. Родной остров его возлюбленной отличался жарким климатом, и благородные калитанские дамы носили полупрозрачные и невесомые воздушные одежды, сотканные из разноцветного тумана и расшитые утренней радугой. Сундуки же в каюте Найлы выглядели очень вместительными.

Сегодня она надела туфельки на высоком каблуке – они держались только на паре золотистых ленточек, золотистый, в тон обуви, хитон и того же цвета венец, кольцом охватывающий высокую прическу. Широкий хитончик, перетянутый на талии витым пояском, спускался до середины стройных икр, а туфельки добавляли Найле восемь сантиметров роста; в этом наряде девушка походила на эльфа, слетевшего с зачарованных холмов на погибель запоздавшему путнику. Она замерла посреди палубы, затем медленно повернулась на каблуках, позволяя Одинцову разглядеть свое великолепное убранство. Над «Катрейей» поплыл чарующий аромат духов.

Он хлопнул в ладоши.

– Изумительно, малышка!

– Правда? – Склоненная к плечу головка, лукавый взгляд, полуоткрытые губы: это была Найла-которой-четырнадцать. – Тогда иди сюда. И поскорее!

Одинцов спрыгнул с юта, и в следующий миг девушка уже была в его руках. Он понес ее вниз, туда, где они проводили последние ночи; Найла, прижавшись лицом к его плечу, дышала часто и возбужденно. Сквозь паутину шелковистого одеяния он чувствовал тепло ее тела.

Вскоре обнаружилось, что со вчерашней ночи ложе не стало ни тверже, ни уже. Найла распростерлась на нем, позволив Одинцову снять ее венец; темные блестящие волосы рассыпались по пестрой обивке. Он занялся ее пояском. То ли случайно, то ли в силу изощренного кокетства, пояс был завязан на совесть, и он провозился с ним довольно долго. Найла, однако, не проявляла нетерпения и не пыталась ему помочь; прижмурив глаза, она с интересом следила за его усилиями.

Наконец эта преграда пала. Одинцов приподнял край хитончика Найлы, и воздушная ткань накрыла диван, внезапно превратив стройного эльфа в цветок огромной, пламенеющей золотом орхидеи. Найла, ее розовая сердцевина, чуть шевельнулась на полупрозрачном лепестке своего одеяния; ее руки легли на маленькие груди, словно подсказывая Эльсу, хайритскому принцу и возлюбленному, где срочно требуется его помощь.

Принца не надо было просить дважды. С похвальным усердием и страстью он целовал и то, что было ему указано, и то, что маленькие руки безуспешно пытались защитить от его губ. Впрочем, это сопротивление было только игрой – той игрой, которую всегда начинает в постели женщина, предчувствуя неминуемое поражение. Или победу – ведь в этой схватке, где каждый брал и дарил, не было проигравших.

Спустя час приблизилось мгновение расплаты. Свернувшись клубочком под рукой Одинцова, положив головку ему на плечо, Найла вздохнула; потом тонкие пальцы коснулись его щеки, ласково погладили подбородок.

– Эльс… милый… я хотела спросить…

Одинцов застонал – разумеется, про себя. Все шестнадцать дней, прошедших после схватки с Канто, ему удавалось уходить от вопросов, но сейчас он был полностью в ее власти. Нельзя же просто так ринуться с ложа любви – такой любви, которой его одарили этой ночью! Малышка снова его обошла – с присущим ей тактом, умом и женским коварством; обошла, не забывая о собственных удовольствиях. Но на этот раз он подготовил запасную позицию.

– Эльс… милый…

– Слушаю и повинуюсь, моя ат-киссана…

Он пощекотал ее под грудками.

– Перестань дурачиться, милый. – Она помолчала, повернулась на бок, и бархатистое бедро легло на живот Одинцова. – Знаешь, я до сих пор не понимаю, как ты справился с этим зверем… с этим чудовищем…

– Я его заколдовал, малышка. Знаешь, магия бывает солнечной и лунной, доброй и…

– Эльс! Я же серьезно!

Она не отступит, понял Одинцов. Она верила в магию ничуть не больше его самого. Что ж, запасной рубеж обороны был готов, и он нырнул под колпак своего блиндажа, выстроенного из полуправды и скрепленного ложью.

– Как ты думаешь, зачем мы с тобой пытались разозлить этого ублюдка в перьях?

– Ну-у… Он мог замучить нас… Ты искал смерти, легкой и быстрой смерти… хотя бы для меня.

– Верно, но только отчасти. Еще я тянул время. – Он поднес руку к ее лицу. – Погляди-ка, малышка… Есть такой хайритский прием: напрягаешь мышцы, растягиваешь ремни, и так много-много раз. – Его мускулы вздулись и опали. – Ремни легче растянуть, чем веревку, и я с этим справился как раз в тот момент, когда ты шлепнулась в обморок. Дикарь подошел ко мне близко, слишком близко… хотел видеть мои глаза. Ну, и я его… – Он замолчал.

– Ты освободил руки, да? Я знаю, ты очень, очень сильный! – Найла прижалась горячей щекой к бицепсу Одинцова, ласково поглаживая его грудь. – Что же случилось потом?

– Я его вырубил. Мы, хайриты, умеем драться и с челем, и с клинком, и голыми руками. Один удар – вот сюда, по горлу… – Одинцов пощекотал ей шейку, и Найла взвизгнула. – Я взял меч и перерезал путы на ногах. Остальное было несложно.

– А как ты заставил его драться? Ведь был бой, да? Мои служанки говорили…

– Ну, детка, тут не понадобилась хайритская ловкость. Он мог выбирать: или выйти на поединок, как подобает мужчине и вождю, или очутиться перед своими воинами без штанов… то есть без юбки… и не только без нее.

– О! – Найла была шокирована. – И ты… ты бы смог?..

– Не знаю, – Одинцов задумчиво потер висок. – Скорее, я просто убил бы его. Но он поверил, на наше счастье. И теперь я – вождь! Сайят Эльс Перерубивший Рукоять! А ты – верная подруга сайята! – Он негромко рассмеялся.

Найла погрузилась в размышления. Одинцов многое бы дал, чтобы подслушать мысли, проносившиеся в ее хорошенькой головке. Наконец она нерешительно сказала:

– Я ужасно перепугалась, милый… Ты прости меня… я лежала без чувств и ничем не могла помочь тебе…

– Будем считать, что сегодня ты искупила свою вину. – Одинцов был само великодушие. – Если ат-киссана и в дальнейшем осчастливит бедного дикого хайрита своими милостями…

Найла захихикала и шлепнула его по губам.

– Ненасытный! Ат-киссана едва жива!

– Но этой ночью она была восхитительна!

Одинцов мысленно поздравил себя с тем, что сумел отсидеться в своем блиндаже. Но его ждало разочарование. Они уже засыпали, когда Найла вдруг сказала:

– Знаешь, милый, я была в каком-то забытьи… в полубреду… И мне привиделось… привиделось нечто странное…

– Да? И что же?

– Будто этот дикарь сам развязал тебя… Ты его ударил… А потом вы долго говорили с ним на непонятном языке и кричали у двери… Так смешно! Правда?

– Удивительный был у тебя обморок, малышка, – заметил Одинцов. – Я несколько раз пытался привести тебя в чувство, но без успеха. По-моему, ты крепко спала и видела сны. Очень смешные! Правда?

Вдруг Найла потянулась к нему и поцеловала в губы.

– Конечно, мой хитрый хайрит. Сны, только сны!

Лайот Порансо, против ожиданий Одинцова, совсем не походил на дряхлого старика. Да, он был стар, но крепок; его плечи были широкими, спина – прямой, и руки не дрожали даже после пяти объемистых чаш горячительного.

Они расположились на палубе «Катрейи», которую Порансо подверг долгому и пристальному осмотру. Он восхищенно цокал языком, разглядывая ятаганы и сабли старого Ниласта, и Одинцов, обменявшись с Найлой взглядом, тут же предложил лайоту любую на выбор. Три принца – три сына, сопровождавшие его, – тоже не остались без подарков. Это были дюжие молодцы, носившие по два белых пера, и поглядывали братья друг на друга весьма прохладно.

Теперь вся компания, включая ристинского жреца-навигатора Магиди, знатока морских течений, возлежала на ковре, потягивая крепкое фруктовое вино, закусывая жарким из молодых карешинов и сладкими плодами. За спиной Одинцова сидела Найла. Она удостоилась этой чести не потому, что Порансо с сыновьями пришли в восторг от ее внешности или изысканного наряда – нет, по их мнению, красотка с запада была слишком худощавой и субтильной, слишком дерзкой и востроглазой. Но Одинцов боялся, что не поймет кое-каких тонкостей языка, весьма цветистого и пышного, когда приходилось общаться с особами королевской крови, и потому его подругу допустили к пиршеству. Разумеется, ей не досталось ни кусочка мяса, ни глотка вина, ни сочного плода.

– Я вижу, ты знатный и достойный человек, Эльс-хайрит, – произнес Порансо и широким жестом обвел палубу каравеллы. – Ты владеешь прекрасной большой лодкой, множеством чудесных вещей и великим воинским искусством. Ты стал моим сайятом, вождем тысячи воинов, и там, – лайот повел глазами в сторону берега, – строится твой новый дом. – Он помолчал, напряженно размышляя над некой сложной проблемой. – Пожалуй, все, чего тебе еще не достает, – десятка добрых заботливых женщин…

– Старый пень! – едва слышно прошипела на ксамитском Найла за спиной Одинцова.

– …которые скрасили бы твое одиночество. У меня двадцать дочерей – или больше, Катра? – лайот бросил взгляд на старшего из принцев, – и я готов отдать тебе трех на выбор. Любых!

– Мерзкий дикарь! – послышался тихий шепот сзади.

– Да, ты получишь трех девушек из моего дома вместе со вторым белым пером и званием туйса! И еще семерых выберешь сам. Такому великому воину нужно десять жен, никак не меньше!

– Десять развратных девок! – расслышал Одинцов.

– Твоя женщина что-то сказала? – с милостивой улыбкой осведомился Порансо.

– Она восхищается твоей щедростью, владыка, и советует мне не оставлять без внимания эти дары, особенно твоих дочерей. Не сомневаюсь, они очень красивы.

Одинцов почувствовал, как нечто острое – вероятно, шпилька – кольнуло его пониже поясницы, но даже ухом не повел.

– О, да! Они очень красивы, и каждая на голову выше твоей мудрой маленькой женщины. И еще они очень воспитанные девушки. Они не станут вмешиваться в беседу мужчин и давать советы своему господину.

За спиной Одинцова раздался глубокий вздох – Найла пыталась справиться с яростью. Не поворачиваясь, он протянул руку и похлопал ее по круглой коленке.

– Ты прав, владыка, она мудрая маленькая женщина… но всего лишь женщина. Боюсь, я не смогу последовать ее советам и насладиться твоей щедростью.

Порансо вопросительно приподнял бровь, и Одинцов начал декламировать заранее подготовленную речь, сопровождая ее плавными ритмичными жестами, что говорило о его глубоком почтении к владыке Гартора.

– У каждого мужчины свои дороги в этом мире, мой господин. Ты правишь обширной страной, храбрым народом, и в том состоит твое предназначение. Твои сыновья водят в походы бойцов, учатся сражаться и побеждать. Магиди – о, достойный Магиди молится богам, испрашивая у них милости для всех нас! – Одинцов закатил глаза, поднял к небесам чашу с вином, отхлебнул глоток и продолжил: – Да, у каждого свои дороги, и у меня тоже, великий лайот. Я скиталец, чей путь не завершен, цель не достигнута, искомое не найдено. Я проживу в своем новом доме еще целую луну, может быть, две или три, но рано или поздно снова отправлюсь в плавание. Легко ли будет моим безутешным женам? – Он повернулся и накрыл рукой ладошку Найлы. – Нет, уж лучше я оставлю себе эту маленькую женщину, которая так любит давать непрошеные советы.

Ораторское искусство весьма ценилось на Гарторе, и он постарался не ударить в грязь лицом. Лайот в восторге хлопнул себя по коленям и обвел взглядом сыновей.

– Какая речь! Искренняя и мудрая! Хотел бы я, чтобы мои дети умели так говорить! – Он сложил руки лодочкой перед грудью, словно боялся выронить услышанные слова, затем кивнул принцам: – Ну, мои молодые туйсы, что же мы ответим Эльсу-хайриту?

– Не отпускать! – буркнул угрюмый Катра, детина лет под тридцать с багровым шрамом на левой щеке.

– Отпустить! – заявил Борти, мускулистый веселый парень, выглядевший слегка придурковатым; он с восхищением смотрел на Одинцова.

– Отпустить, но с условием, – дополнил Сетрага, третий и самый младший из братьев; на его подвижном живом лице играла неопределенная улыбка.

Тут Одинцов сообразил, что Порансо не так прост, как ему казалось.

Взгляд лайота остановился на жреце.

– Наверное, – произнес Магиди, одной рукой поглаживая бритый череп, а другой перебирая звенья висевшего на груди ожерелья, – стоило бы узнать, куда держит путь благородный сайят. Вдруг его цель лежит на расстоянии протянутой руки? – Он покосился на Одинцова, чья ладонь все еще сжимала пальцы Найлы. Жрец благоволил новому сайяту; после трех-четырех вечеров, проведенных за чашей вина из неистощимых запасов «Катрейи», между ними установились самые добрые отношения.

– Я хочу перебраться через Поток, туда… – Взгляд Одинцова устремился к южному горизонту, столь недосягаемому и манящему. – Хочу увидеть новые земли, неведомые моря и звезды, что восходят по ночам над ними… хочу побывать там, где не был еще никто! – Он сжал кулак. – Клянусь Семью Священными Ветрами Хайры, я сделаю это!

– Достойное желание, – кивнул Порансо, – очень достойное! И ему нельзя препятствовать. – Лайот посмотрел на мрачного Катру, неодобрительно покачивая головой. – С другой стороны, – продолжал он, – ничто в нашей жизни не дается даром, и за исполнение мечты – тем более такой великой! – надо платить. – Теперь его укоризненный взгляд был обращен к Борти. – Я думаю, совет моего сына Сетраги был самым мудрым. – Он милостиво кивнул младшему из принцев.

– Какое же условие ты поставишь? – спросил Одинцов. Наконец-то он сообразил, что имеет дело с прожженным старым хитрецом и делягой.

Порансо поднял глаза к небу и произнес:

– Не хочешь ли сперва выслушать одну историю, сайят? Она очень древняя и похожа на сказку, но это не сказка. В ней говорится о вещах, которые существуют и по сей день, хотя случились в те давние годы, когда великий Уйд создавал мир.

Одинцов кивнул. Уйд являлся солнечным божеством, местным вариантом Айдена и калитанского Йдана. Обитал он, естественно, на юге, так что легенда могла оказаться небесполезной.

Порансо повел рукой в сторону жреца, и тот, смочив горло добрым глотком, начал:

– Уйд сотворил мир огромным и круглым, как сладкий плод, из которого готовят вино. Снаружи мир был твердым, и на поверхности этой тверди вздымались горы, текли реки и плескались моря; внутри же бог наполнил его пламенем, извергнув его из собственных жил. Но огонь вышел из повиновения и стал рваться наружу, грозя уничтожить творение Уйда. Мир мог лопнуть, словно перезревший плод…

Итак, здесь тоже знали о шарообразности планеты! Затаив дыхание, Одинцов слушал жреца, в неясных местах обращаясь к помощи Найлы.

– И тогда бог призвал огромного двуглавого змея Сатраку, верного слугу и помощника, повелев ему обвиться кольцом вокруг мира и укрепить своим телом то, что было готово разлететься на части. Сатрака был так велик и могуч, что мир содрогнулся, когда змей опустил свой хвост в море. Это случилось там.

Магиди вытянул руку, и Одинцов понял, что хвост змея купается в Западном океане.

– Затем Сатрака погрузил в воду свое туловище и потянулся зубастыми пастями к хвосту, чтобы стиснуть и укрепить мир нерушимым кольцом, как повелел ему великий Уйд. Однако грудь его оказалась прижатой к огромному камню, поднимавшемуся со дна моря, и в обе стороны от него, налево и направо, торчали другие камни, между которыми Сатрака никак не мог протиснуть свои головы. Те камни – наши острова. – Теперь жрец распростер руки, изображая подводный хребет, вставший на пути змея. – На север идет Понитек, на юг – Сайтек. К счастью, – заключил Магиди, – шеи у Сатраки были очень длинными, так что он сначала вытянул их в стороны, а потом свел вместе и все же уцепился за свой хвост. Теперь ты понимаешь, Эльс-хайрит, что змеиные шеи окружают наши острова, а тело его охватывает остальной мир.

Очень интересно, подумал Одинцов. Сатрака со своими длинными шеями улегся как раз там, где проходил Зеленый Поток. Вряд ли это было случайным!

– Огонь, бушевавший внутри мира, жег тело Сатраки, и тогда Уйд, желая облегчить его страдания, всколыхнул воду и пустил ее быстрой струей над телом змея, – продолжал жрец, волнообразно поводя руками. – Там, – он показал на запад, – и здесь, вдоль островов в Нашем Краю, вода течет быстро, а в Той Стороне, где лежат головы Сатраки, гораздо медленнее.

Одинцов наконец-то понял, что происходит с великим течением.

В проливе между Ксайденом и южным континентом его воды разгонялись и стремительным потоком выходили в Кинтанский океан, чтобы через тысячи километров наткнуться на подводный хребет. Тут Зеленый Поток раздваивался, обтекал с запада, с Нашего Края, две островные гряды и, потеряв большую часть энергии, медленно гнал свои волны обратно, от полюсов к экватору. На Той Стороне обе ветви сливались опять, и неторопливое уже течение пересекало Западный океан, попадая в ускоряющую трубу между двух материков. Кольцо, перечеркнутое гигантской каменной вставкой архипелага!

Он решил проверить свои догадки и повернулся к Магиди.

– Значит, вы можете быстро плыть на север, но чтобы вернуться назад, надо выйти в другое море, на Ту Сторону, – Одинцов показал на восток, – и попасть в медленную ветвь течения?

Жрец кивнул головой, а Порансо, хлопнув себя по ляжкам, залился дребезжащим смехом.

– Ты все понял верно, о Эльс-хайрит! Мы, живущие у самой груди Сатраки, летим вниз молнией на своих пирогах, нападаем внезапно, берем добычу, уходим проливами на Ту Сторону Понитека и поворачиваем к голове змея. Путь домой занимает в пять раз больше времени – ну так что же? Зато к нам никто не подберется незамеченным.

Вот почему с северных островов не приходили мстители! Те, кто жил выше по течению, могли ударить впятеро быстрее! Почти как в гнусной канаве трогов, где атаковали всегда обитатели Верховий, подумал Одинцов. Но здесь нападавшие могли вернуться, только гораздо медленней. Теперь он не сомневался, что на Гарторе и соседних островах существуют отработанная веками тактика подобных набегов и способы «дальнего обнаружения» плывущих с севера вражеских флотилий. Вероятно, их перехватывали и уничтожали гораздо раньше, чем лодкам удавалось подойти к «груди» или к «головам» Сатраки.

Все это было весьма забавно, и на досуге Одинцов не отказался бы поразмыслить о ведении войн в таких уникальных природных условиях. Но история Магиди не только объясняла, почему гарты могут безнаказанно грабить нижележащие острова. Таилось к ней кое-что поинтересней! Огромный камень, к которому прижался грудью змей… Нельзя ли под его защитой перебраться в южное полушарие?

Одинцов облизнул пересохшие губы и посмотрел на лайота.

Похоже, старый хитрец заранее знал, на чем его купить. И немудрено!

Он расспрашивал Магиди, искусного навигатора, о ветрах и течениях, и о землях, лежавших к югу… Нетрудно было догадаться, что его интересует!

Его взгляд остановился на Порансо.

– Значит, отпустить, но с условием, – медленно повторил он. – Какой же службы ты хочешь от меня, лайот?

Старик зацокал языком.

– О! Чем же может послужить такой великий воин? Ты убил Ригонду и Канто и шесть десятков их лучших бойцов! – Порансо в восхищении закатил глаза, потом уставился прямо в лицо Одинцову. – Теперь убей для меня! Убей, кого прикажу! Убей, и я дам тебе проводников к Щиту Уйда, к великому камню, где расходятся шеи Сатраки! И ты пройдешь над ними, попав туда, куда влечет тебя сердце.

– Считай, что твой враг уже мертв, мой владыка. Как его имя?

Старый лайот приподнялся, а три его сына вскочили на ноги, сжимая рукояти медных клинков. Глаза Порансо горели яростью; в нем ничего не осталось от добродушного хитреца, который минутой раньше восхвалял доблести нового сайята.

– Брог! – каркнул он, давясь от ненависти слюной. – Брог, вот это имя! Они летят молнией на своих пирогах, нападают внезапно, берут добычу и уходят на Ту Сторону! Трусливые бабы! Вонючки! Протухшие яйца карешина! Они безнаказанно грабят Гартор – только потому, что живут Выше!

Здесь, в Потоке, свои законы, подумал Одинцов; тот, кто обитает выше по течению, всегда прав. Кажется, лайот хочет, чтобы он изменил эту традицию. Ну, что же…

Он закончил сооружать пирамидку из круглых сладких плодов и показал на нее пальцем:

– Видишь, великий лайот? Считай, что это холм из вражеских голов. Мы выступим через пять дней.

Глава 12 Найла

Но броги успели первыми.

На третью ночь, часа за четыре до рассвета, Одинцова разбудили вопли, доносившиеся из селения. Он выскочил на палубу и окликнул одного из своих телохранителей – два десятка воинов стояли на страже поблизости от бревенчатого пирса, у которого покачивалась «Катрейя».

Не успел посыльный пробежать нескольких шагов, как на берегу показался огонь факела, и Магиди, сопровождаемый четырьмя рабами, торопливо приблизился к причалу. Одинцов сошел на берег; его мучили мрачные предчувствия.

– Броги! – пожилой жрец задыхался от быстрой ходьбы. – Прибежал воин с заставы, что защищает Проход… Весь в крови! Похоже, наш отряд перебит!

Базальтовые утесы, прикрывавшие Ристу с моря, были неприступны, и только в одном месте можно было высадиться на берег. Разлом в скалах, с галечными осыпями внизу… Одинцов видел его с палубы «Катрейи», когда судно шло узким проливом между Гартором и Гиртамом. Это неширокое ущелье или Проход, как называли его туземцы, вело прямо на ристинскую равнину и являлось уязвимой точкой в обороне северного берега; броги, плывшие по течению, могли добраться сюда со своего острова за четыре-пять часов.

Поэтому Проход перегораживал бревенчатый частокол, и здесь стояла стража, полсотни воинов. На берегу громоздились темные корпуса боевых пирог – штук десять, не меньше, – чтобы жители ближайших деревень могли нагрянуть с тыла на захватчиков, если те попробуют прорваться в ристинскую бухту. Одинцов бывал здесь раз или два и хорошо запомнил это место – отсюда отчалили лодки покойного сайята Канто, на свою беду захватившего «Катрейю».

Он поднял глаза на Магиди.

– Парень, что прибежал с заставы… он что-нибудь знает о том, сколько брогов на берегу?

– Сначала подошли четыре пироги – значит, двести воинов… – Жрец-навигатор загибал пальцы. – Эти сразу бросились на штурм.

Небольшой отряд, но отборный… А в море видели целый флот… сотня лодок, не меньше!

Сотня лодок! Четыре-пять тысяч человек! Риста могла выставить семьсот бойцов; войска, назначенные в карательную экспедицию на Брог, еще не подошли.

Одинцов свистнул, подзывая своих охранников.

– Собрать всех мужчин вон там! – Он показал на западную окраину поселка, откуда до заставы было километров пять. – Старики будут охранять причалы, остальные пойдут со мной. Ну, быстро! – Гаркнув на воинов, Одинцов повернулся к Магиди. – Слушай, жрец. Возьми рабов, женщин, подростков – всех, кто есть под руками. Пусть срежут якоря с лодок вместе с канатами, раздобудут побольше прочных веревок, лестниц… да, в кузницах я видел клинки для кинжалов, наконечники копий – пусть все берут… и молоты – молоты тоже!

– Что ты задумал, сайят?

– Сейчас некогда объяснять. Делай, что я говорю, если дорожишь головой!

Жрец торопливо зашагал к деревне. Одинцов вернулся на палубу; на корме скрипнула дверь, и из-за нее выскользнула Найла. В полумраке он видел только смутные контуры ее фигурки да слабую полоску света, падавшего на гладкие доски палубного настила – видимо, девушка зажгла в каюте свечу.

– Эльс, что случилось? – Ее голосок дрожал.

– Напали соседи, малышка. Те самые, которых так не любит старый Порансо. – Одинцов прошел в кормовой салон и начал торопливо натягивать свои доспехи. Найла последовала за ним. – Но ты не бойся, к рассвету я с ними разберусь! – Он пристегнул к поясу клинок и пристроил чель за спиной. – Сюда подойдет сотня воинов – тех, что постарше. Будут охранять причалы, корабль и тебя, моя маленькая катрейя.

Девушка вдруг прижалась к нему, обвив руками крепкую шею.

– Эльс, не ходи… Или хотя бы возьми меня с собой… Мне страшно!

Он поцеловал ее глаза, потом осторожно снял с плеч теплые ладошки.

– Я же сказал, не бойся! Они хотят прорваться к Ристе через Проход… Ну, я им покажу Ристу!.. – Одинцов на миг погрузил лицо в душистое облако ее волос. – Я не могу взять тебя с собой, девочка. Мы полезем на скалы… Неподходящее занятие для твоих маленьких ножек!

С причала послышались гортанные крики и звон оружия – подошли воины. Взяв девушку на руки, Одинцов вынес ее на палубу и приказал командиру сотни:

– Моя женщина должна остаться целой, Харлока! Что бы ни случилось! Ясно?

Пожилой воин угрюмо кивнул.

– Иди, сайят, и не тревожься. Спаси нас! Не то к восходу солнца в Ристе останутся одни головешки и трупы!

Одинцов сбежал по сходням на берег и, не оборачиваясь, устремился мимо домов поселка на западную окраину. Еще секунду-другую Найла могла следить за ним, потом высокая фигура растаяла в полумраке. Баст, большая яркая луна Айдена, стоял в ущербе, ночь была темной, и никто, ни Найла, ни Харлока, старый опытный разбойник, ни сам Одинцов – никто из них не видел, как поперек ристинской бухты, в километре от берега, начали разворачиваться лодки брогов. Их было очень много.

Отряд из Ристы приблизился к утесам в двухстах метрах от Прохода. Одинцов уже знал, что застава разгромлена и подойти к ограде нельзя – там его воинов встретили бы копья и стрелы брогов, превосходивших его отряд семикратно. Трое израненных лучников – все, что осталось от полусотни, охранявшей ущелье, – сообщили, что на берегу высадилось не меньше четырех тысяч врагов. Треть всего войска, которое был способен выставить Брог! Одинцов уже не сомневался, чем вызван этот налет. Ни рабы, ни дорогая медь, ни зерно и мясо прельстили на сей раз соседей; они явились за «Катрейей» и ее сказочными сокровищами! Броги не смогли ими завладеть, когда корабль шел мимо их клубившегося дымами побережья, но теперь он стоял в ристинской бухте. Соблазн был слишком велик.

Что ж, подумал Одинцов, эта ночь станет для многих последней. Бойцы его передовой сотни уже загоняли молотами медные клинья в трещины скал; утесы были отвесными, но нигде не превышали тридцати метров. Он был неплохим скалолазом и знал, что любой ловкий мужчина сумеет подняться на такую высоту с помощью веревки и крюка. Вершины скал были плоскими, и его люди смогут подобраться к самому Проходу… Там хватит камней, чтобы завалить все ущелье! Только бы броги не услышали стук молотков… Он велел обернуть их лоскутами кожи, и звук ударов стал глухим, словно доносился из-под земли.

Несколько воинов уже работали на самом верху десятиметровых лестниц; половина скальной стены была пройдена, ибо мудрый Магиди вывел их к седловине, где скалы понижались. Захватив длинную веревку с якорем, Одинцов поднялся по самой длинной лестнице и раскрутил свой снаряд. Зацепиться удалось с третьей попытки, и через минуту он уже стоял на вершине утеса.

Якорь отправился вниз и вернулся, нагруженный бухтами канатов. Одинцов обвязывал их вокруг массивных камней и сбрасывал концы вниз – туда, где горели факелы и глухо стучали молотки. Его люди начали подниматься, держась за веревки, упираясь ногами в медные наконечники копий; в темноту опять полетели канаты, более короткие, – к ним приставляли лестницы. Вскоре двести человек, самых крепких и выносливых, стояли над пропастью, казавшейся в темноте бездонной.

Одинцов повел их вперед. Его людям надо было пройти небольшое расстояние, но двигаться в полумраке, среди камней и острых обломков, оказалось непросто. Факелы внизу погасли; четыре сотни оставшихся под стеной бойцов направились к Проходу. Их задача состояла в том, чтобы добить врагов, если те вырвутся из-под камнепада.

Со стороны моря доносился гул тысяч голосов, скрип лодочных днищ по гальке, звон оружия, резкие выкрики. На берегу пылали костры, и Одинцов видел, как смутные тени около них вдруг обретали ясные очертания, становились плотнее, потом вытягивались в колонны, над которыми, сливаясь в длинную алую ленту, плыли огни факелов. Войско брогов устремилось в ущелье, затопив его от края до края; остатки бревенчатой изгороди догорали в кострах.

Ристинцы растянулись вдоль обрыва группами по три-четыре человека – иначе тяжелые обломки, которые усеивали гребни утесов, было бы не своротить. Одинцов ждал, наблюдая, как сотни огней плывут во тьме под его ногами, словно ковер из живых светлячков, танцующих ночью над заповедной поляной. Он ждал, пока первые из них не выбрались на равнину, пока арьергард войска не втянулся в каменную щель Прохода, пока плотная масса людей, нагруженных связками стрел и тяжелыми щитами, не наполнила воздух острым запахом пота, кожаных одежд, дыма и гари. Тогда, повернувшись к своим бойцам, он крикнул: «Вали!» – и столкнул огромный валун.

Лавина камней хлынула вниз. Они мчались, увлекая за собой щебень и более мелкие обломки, выбитые из базальтовых склонов, и зловещий протяжный шелест быстро переходил в громоподобный рык. Каменная пасть Прохода смыкалась с яростным звериным воем, погружая свои клыки в трепещущие человеческие тела. Внизу раздались испуганные вопли, яркие точки факелов затанцевали, заметались, тесня друг друга; потом над ущельем повис страшный многоголосый стон.

Ристинцы с мрачными ухмылками продолжали сталкивать валуны. Никто из них не видел, что творилось внизу – свет факелов был неярок, и число их стремительно уменьшалось – но они слышали. Слышали хруст костей и глухие звуки ударов, с которыми камни врезались в плоть, стоны и проклятья, звон щебня, попавшего в медную оковку щита, треск дерева, хрипы и тяжкое дыхание умиравших. Запах крови, поплывший над ущельем, заставлял их ноздри широко раздуваться; они вдыхали этот упоительный аромат, и скрюченные пальцы сами тянулись к мечам, дрожа от нетерпения. Теперь гарты жаждали погрузить свои клинки и копья в тела врагов, довершая то, что начали скалы.

В ущелье воцарилась тьма – почти полная, если не считать десятка-другого тлевших на земле огней. Одинцов пронзительно свистнул, и его люди начали спускаться вниз, скользя по канатам. Но не в ущелье, а на галечный пляж рядом с ним, куда сбежалась оставленная у лодок охрана. Этих было десятков пять или шесть, и к ним присоединилась сотня брогов из арьергарда, успевших выскочить из-под лавины. Теперь на берегу, в свете догорающих костров, завязалась схватка, в которую вступали все новые и новые бойцы.

Бой был коротким и кровавым. Свистел чель Одинцова, глухо лязгали о щиты клинки его дружины, копья змеиными языками пронзали тела врагов, броги падали один за другим. Наконец, устрашенные, они ринулись к лодками, пытаясь вдвоем или втроем столкнуть в море тяжелые челны и скрыться в спасительных струях Потока. Здесь, в воде, среди мелких волн, с шуршанием катившихся на берег, их настигли и перерезали воины Одинцова.

Вытащив из костра головешку, он помахал ею в воздухе, собирая своих людей. Потом велел зажечь побольше факелов и повел их к Проходу. Там царила могильная тишина.

Прибрежная окраина Ристы, на которую обрушились две тысячи озверевших дикарей, пылала. Видимо, нападавшие не сомневались, что с запада скоро подойдет второй отряд, и потому грабили методично, не торопясь. Их разрозненные группы подолгу задерживались у каждого дома, сначала вытаскивая наружу сопротивлявшихся обитателей, потом – их добро, до последней глиняной кружки и медного гвоздя; наконец сухие бревна охватывали яркие языки пламени.

Одинцов увидел зарево еще с равнины, и сердце его сжалось от тяжкого предчувствия. Отряд компактной массой обрушился на брогов, половина их была перебита на окраине селения, раньше, чем они сообразили, откуда появился враг. Пришельцы начали сопротивляться, но разъяренные ристинцы, почти вдвое уступавшие им в числе, продолжали теснить их к пирсам. Впрочем, численное преимущество вскоре оказалось на стороне Одинцова – с правого фланга на грабителей навалилась огромная толпа женщин и подростков, вооруженных кольями, лопатами и мотыгами. Он выделил сотню бойцов, молодых и скорых на ногу, послав их в обход; они должны были занять позицию на берегу и ударить в тыл отступавшего войска.

Уже занималась заря, когда Одинцов в окружении поредевшей команды телохранителей пробился к причалам. «Катрейя» покачивалась вверх-вниз на мелких волнах, безучастная к резне и сваре, блестел под солнцем ее темный корпус, сверкала драгоценная резьба из дерева тум, змеи на корме гордо вздымали клыкастые головы, на носу розовая наяда нежно прильнула к чешуйчатой шее морского чудовища. И только палуба корабля, залитая кровью, заваленная мертвыми телами, напоминала о яростной схватке, кипевшей здесь час или два назад. Каравелла тихо баюкала этот скорбный груз, словно не хотела будить навеки уснувших воинов и женщину, лежавшую у самого бугшприта, рядом с деревянной морской нимфой.

Но женщина еще была жива. Она скорчилась в странной позе, согнув ноги и вытянув далеко вперед левую руку; правая, придавленная тяжестью тела, оставалась под поясницей. Ее глаза смотрели в сторону восходящего солнца, из-под век медленно текли слезы, на виске билась, трепетала синяя жилка.

Одинцов опустился рядом на колени.

– Катрейя…

Найла слабо вздохнула. Шевельнулись бледные губы – она что-то шептала, тихо, едва слышно; кровавые пузырьки лопались в уголках рта.

– Рахи… милый… – расслышал Одинцов и не сразу понял, что она говорит на айденском. – Ждала… не хотела… уходить…

Ее голос прервался, и долгую минуту он ждал с замиранием сердца, стараясь уловить хотя бы звук дыхания. Потом губы девушки опять зашевелились:

– Рахи… дай мне руку, Рахи…

Одинцов вытер со лба холодную испарину.

– Что… – Он не мог вытолкнуть ни слова из пересохшей глотки.

– Больно… как больно… трудно говорить… дай руку…

Он едва различал эту монотонную мольбу-причитание. Глаза Найлы блуждали, словно она не видела его.

Одинцов схватил ее руку; маленькая ладошка пылала огнем. Странное чувство охватило его – казалось, его сила начала переливаться в скорчившееся на палубе тело девушки. Неведомые токи острыми иголочками покалывали пальцы, кожа зудела, волоски на тыльной стороне ладони встали дыбом, мышцы непроизвольно напряглись. Это продолжалось секунд десять, потом он заметил, как смертельно бледное лицо Найлы стало розоветь. Она сказала тихим, но отчетливым голосом:

– Спасибо, Рахи. Ты помог мне.

– Надолго ли, малышка?

– Достаточно, чтобы мы успели попрощаться, милый.

Одинцов скорбно сдвинул брови, опустил голову, прислушиваясь к ее частому судорожному дыханию.

– Неужели моя маленькая колдунья с Юга не в силах излечить свои раны? – Он протянул руку. – Если надо, я отдам больше… отдам все…

Ее глаза расширились.

– Ты знал?..

– Подозревал. С того самого момента, как ты начала подавать сигналы опознавателем. Помнишь? В кабине флаера… ты нажала фатр несколько раз.

– Но… но что Аррах Эльс бар Ригон, нобиль Айдена, понимает в таких вещах? Или отец говорил тебе?..

Одинцов вздохнул и покачал головой.

– Не Аррах, не Эльс и не бар Ригон, мое сердце, хотя ты можешь звать меня всеми этими именами. Я понял, что ты делаешь.

– Не Аррах? Но кто же?

Он склонился над девушкой и нежно поцеловал ее. Губы Найлы чуть шевельнулись – она ответила.

– Какое это имеет значение, малышка? Особенно теперь…

Неожиданно Одинцов почувствовал, как что-то мокрое течет по щекам. Ветры Хайры! Он не плакал уже много, много лет!

– Скажи, – его рука снова сжала тонкие пальцы девушки, – что я могу сделать для тебя?

– Ничего, мой Рахи… мой Эльс… мой загадочный странник… Ты все уже сделал. Ты любил меня.

– Но… – Одинцов попытался приподнять ее за плечи, и Найла вскрикнула.

– Нет! Не надо! У меня перебит позвоночник, Эльс… я буду звать тебя так, как раньше… Даже наши целители, – ее рука дрогнула, словно она хотела показать на юг, – даже они мне бы не помогли, только подарили бы безболезненную смерть… – Голос Найлы вдруг окреп. – Но умереть быстро я бы и сама сумела. Я надеялась, что дождусь тебя. И дождалась!

– Как ты? – Одинцов снова склонился над ней, скользнув губами по нежной коже щеки, лаская ямочки, которые так любил целовать.

– Сейчас ты помог мне. Я локализовала очаги боли, отключила их. Мы умеем это делать… – Она помолчала. – Хочешь что-нибудь спросить, милый?

– Кто же послал тебя мне навстречу? Такую юную, беззащитную… Сколько тебе лет? Восемнадцать? Двадцать?

Она чуть заметно улыбнулась; отблеск прежнего милого кокетства на бледных губах.

– Нет, не так мало… но и не так много, как ты мог бы подумать… И я совсем не слабая! – В черных глазах мелькнул огонек интереса. – А сколько лет тебе? Двадцать четыре? Двадцать пять?

– Намного больше, моя девочка. Пусть совесть тебя не мучает – ты соблазнила не зеленого мальчишку.

– Я чувствовала это… я не могла понять… даже пугалась… Такая разница между внешностью, и тем, что внутри… Словно в твоем теле другой человек, более зрелый…

– Не будем об этом, малышка. Скажи, что и как передать твоим на Юг?

– Как? Только с помощью опознавателя. На «Катрейе» нет ни одного прибора. Нет источников силы, энергии… Ты понимаешь, о чем я говорю?

– Понимаю. И знаю, что ты сказала правду.

Ресницы Найлы опустились, легли темными полукружьями на бледные щеки.

– Как странно… – задумчиво произнесла она. – Мы будто заново знакомимся друг с другом… мы, делившие постель столько раз! Так много хочется сказать – и так мало времени!

– Скажи главное, девочка.

– Главное? Главное совсем не то, что меня послали следить за тобой, узнать, каков сын старого Асруда. Главное, что я тебя полюбила, Эльс… мой первый, мой единственный… Скажи, что ты ищешь на Юге? – внезапно спросила она.

Одинцов выпрямил спину. Сейчас он не мигая смотрел на восходившее солнце, чей диск залил алой кровью облака на востоке.

– Не знаю, – наконец признался он. – Тайны всегда влекли меня… Наверное, это я ищу – разгадку тайны. Рай божий, царство светлого Айдена, где все довольны и счастливы, не для меня. Там я уже побывал. Может, у вас получилось, не знаю… У нас не вышло.

Найла улыбнулась.

– У вас? Где – у вас, Эльс?

Одинцов безмолвствовал.

– Ладно, – сказала она, – я и так знаю, что в раю ты не уживешься. Но в этом ли дело? Все равно, спасибо богам Айдена, Ксама и Калитана, что я тебя встретила.

– Калитана? Значит, ты родом оттуда?

– Не совсем. Ты же сам сказал – колдунья с Юга… не очень умелая, раз ты раскусил меня так быстро. Но все, что я рассказывала тебе про Калитан, – правда. Ну, почти правда… кроме истории, как я очутилась в Потоке. – Внезапно судорога исказила ее лицо, и Найла произнесла – быстро, сбивчиво: – Эльс, блокада кончается… Я ухожу, милый… Запомни: опознаватель, твой фатр… нажми четыре раза… в такт вдохам… два вдоха пропусти… снова нажми два раза… Это сигнал, просьба о помощи… За тобой прилетят… – Слова торопливо текли с ее губ, кожа посерела, в уголках рта снова показались алые пузырьки. – И скажи им, что ты был со мной до самого конца… что я умерла счастливой… – Пальцы Найлы в предсмертной агонии скребли палубу, гладкие доски дерева тум, побуревшие от ее крови. – Эльс… Рахи… прощай, любимый…

Одинцов поднялся и вытер глаза. Он смотрел на тело девушки, лежавшее у его ног, и давний сон промелькнул перед его застывшим взглядом. Найла, мертвая, вот так же скорченная, выплывает из мерзкой жидкости, кипящей в полумраке пещеры, а над ней приплясывает торжествующий Бур.

Создатель, зачем он бросил ее тут! Потирая висок, Одинцов уставился на восходящее солнце; звуки лютни Найлы звенели у него в ушах. Что она пела в последний раз?

Он потряс головой, избавляясь от наваждения, перевернул девушку на живот и осмотрел страшную рану от топора над поясницей – больше нигде ее не коснулись ни оружие, ни руки насильников. Потом снова положил Найлу лицом вверх, к солнцу, и прикрыл веками ее незрячие глаза.

– Лучше так, малышка, – пробормотал он, – лучше так, чем в котле у Бура или в лапах Канто. Лучше уж так…

Старый Порансо был в восторге.

– Ах-па! О! Угум! – Он издавал все эти междометия, сидя со скрещенными ногами на ковре, расстеленном рядом с его роскошным паланкином, и довольным взглядом озирая бухту. Настилы пирсов уже были очищены от тел, палуба «Катрейи» выскоблена до блеска. Стоял ранний вечер, и в Ристу наконец добралось подкрепление из восточных и южных деревень.

– Ты и вправду великий воин, Эльс-хайрит! Сорок сотен брогов прибиты камнями на берегу! А-хой! Ах-па! Двадцать сотен изрублены у причалов! Хо! – Лайот гладил себя по животу с таким видом, словно сам проглотил вражеское воинство. – Да-а-а… Половина! Половина воинов с этой кучи карешиного помета, с этого мерзкого островка пожирателей падали! И притом их лучшие бойцы!

Одинцов, тоже скрестив ноги, сидел напротив Порансо с застывшим лицом. На коленях его лежал меч, в пышных перьях ковра серебрилось лезвие челя. Он по-прежнему был в сапогах и кожаных доспехах.

Лайот щелкнул пальцами, и раб подал ему чашу горячительного; затем обнес вином Одинцова, Магиди и Сетрагу, младшего из принцев, который привел в Ристу полторы тысячи своих лучников.

Порансо громко глотал, алые струйки вина текли по его подбородку, и Одинцов вдруг вспомнил, как лопались кровавые пузырьки на губах Найлы. Дернув щекой, он приник к чаше.

Порансо допил вино, рыгнул и, закатив кверху глаза, мечтательно повторил:

– Половина! А что у нас? – Его взгляд обшарил бухту, потом лайот повернулся и посмотрел на выгоревшую окраину деревни. – У нас лучше некуда! Десяток сгоревших хижин, сотня убитых стариков да две сотни женщин! Зато нам достались их пироги! Отличные лодки! И целые горы оружия!

На щеках Одинцова заходили желваки, но он сдержался. В бухгалтерских книгах этого дикаря жизнь Найлы шла по цене вязанки стрел… может быть, она не стоила и медного наконечника.

Он вздохнул и снова отпил вина. Риста опротивела ему, как-то сразу и навсегда. Он хотел оказаться в море, подальше от мест, где закончилась жизнь его подруги. В море, на «Катрейе», вместе с ее телом… Он не оставит ее здесь! Пусть лежит в своей каюте, на своем корабле, по палубе которого ступали ее босые ножки…

Одинцов отшвырнул опустевшую чашу и мертвым тихим голосом сказал:

– Свое обещание я выполнил, лайот. Ты можешь сложить шесть холмов из каждой тысячи вражеских тел. Или одну гору, как больше понравится. – Он помолчал. – А теперь я хотел бы уйти.

– Но как же так, мой добрый сайят! – Брови Порансо взлетели вверх в деланом недоумении. – Ведь только половина брогов мертва! Осталась еще половина! Или я неправильно считаю? – Он посмотрел налево, на туйса Сетрагу, потом направо, на жреца Магиди, словно искал у них поддержки, и Одинцов понял, что старый клоун будет опять торговаться с ним. Жрец укоризненно покачивал головой, явно не одобряя действий своего владыки; принц же откровенно ухмылялся.

«Ну, погоди! – мстительно подумал Одинцов. – Сейчас ты запоешь по-другому!»

– Теперь тебе нетрудно захватить Брог. – Его голос был по-прежнему тих и ровен. – Ты можешь плыть медленно по Той Стороне хоть целый месяц! Пусть броги узнают, что ты идешь на них. Пошли двести пирог или триста… У них сейчас не хватит сил остановить такое войско. Я тебе больше не нужен, лайот.

– Нет, ты не прав, мой добрый сайят! Ты должен…

Одинцов резко выпрямился.

– Я не твой добрый сайят, Порансо! И я никому ничего не должен! – Он поднял чель и теперь медленно покачивал его на ладонях. – Меня зовут Эльс Перерубивший Рукоять. Знаешь, почему? Я рассек вот такое же древко из волшебного дерева. – Он вытянул вперед руки с оружием. – Его не берут ни мечи, ни топоры, ни из красной меди, ни из прочного железа… А я его разрубил! – Одинцов смолк, ожидая, чтобы эти слова как следует уложились в голове лайота. – И знаешь, что я сейчас сделаю?

– Что? – Порансо в шутливом испуге вскинул руки, метнув, однако, взгляд на своих телохранителей, сидевших на траве позади паланкина. Сетрага насмешливо ухмыльнулся, поглаживая блестящий край своей медной чаши.

– Сейчас я выпущу кишки из твоего брюха, старый болван, а туйса Сетрагу сделаю короче на голову. Свистну своих людей, и они зарежут охрану. Потом соберу воинов – и ристинских, и тех, что пришли с тобой, – и объявлю себя новым лайотом… – Теперь чель угрожающе подрагивал в руках Одинцова, словно предвкушал мгновение, когда, вспоров живот Порансо, опустится на шею Сетраги. – Как ты думаешь, твои сыновья, Катра и Борти, выстоят в бою со мной? – Одинцов помолчал, потом добавил: – Боюсь, все воины сбегут от них под мою руку. Воинам нужен сильный вождь.

По мере того как он излагал этот план, смуглая морщинистая физиономия лайота бледнела и с губ его сына сползала улыбка. Сетрага вдруг дернулся, словно хотел подняться или подать охране знак, но тут же свистнул чель, и чаша в руках туйса распалась на две половинки. Раскрыв рот, он посмотрел на свои колени, залитые вином, затем со страхом уставился на Одинцова.

– Пожалуй, я сменю имя, – сообщил тот Сетраге. – Буду зваться Эльсом Перерубившим Чашу… или твою шею, мой добрый туйс.

– Чего ты хочешь? – охрипшим голосом спросил Порансо, зыркая по сторонам. Чель Одинцова неумолимо покачивался в метре от его живота.

– Немногого. Я возьму десяток мужчин из Ристы, возьму их по своему выбору. Еще возьму Магиди, навигатора. Он поведет корабль к тому месту… как его?… Щит Уйда? – Жрец кивнул, а Порансо испустил вздох облегчения. – Да, еще возьму две пироги, маленькую и побольше. В большой Магиди вернется на Гартор, а в маленькой… в ней возвратятся твои сыновья, когда мы отойдем от острова на день пути.

– Мои сыновья?.. – Челюсть у Порансо отвисла.

– Конечно. Или ты хочешь, чтобы я просто вышвырнул их в море?

Порансо пожевал сухими губами; теперь его взгляд был прикован к серебристому лезвию челя.

– Хорошо, я согласен, – выдавил старый лайот. – Сейчас велю послать за Катрой и Борти. – Он повернулся к охране.

– Не двигайся! – предупредил Одинцов. – Туйсов вызовет Магиди, а вы с Сетрагой тем временем погостите у меня. Знаешь, – доверительно сообщил он лайоту, – там есть очень вместительный трюм, с очень, очень прочным люком… Не хочешь ли его осмотреть?

И впервые за этот день Одинцов усмехнулся.

Глава 13 В Западном океане

Стоя на каменистом мысу, Одинцов провожал взглядом уходившую в туман пирогу. Рядом в спокойной воде покачивался флаер, и «Катрейя», прочно засевшая в прибрежных камнях, возносила над ним свой резной корпус из благородного дерева тум. На палубе каравеллы, в прочном саркофаге, выдолбленном из цельного ствола, в винном уксусе лежало тело ее хозяйки.

Магиди и его спутники спешили выбраться в Зеленый Поток под спасительным крылом ночи. Темный удлиненный корпус и мерно поднимавшиеся и падавшие весла придавали лодке сходство с многоногим насекомым, торопливо пересекающим пролив; вот она мелькнула раз-другой на фоне закатного неба и растаяла в сером мареве. Одинцов повернулся к каравелле. «Катрейе» предстояло закончить путь среди этих неприветливых, окутанных вечным туманом скал. Он подошел к трапу, поднялся наверх и замер у саркофага.

Все прощальные слова были сказаны там, на Гарторе. Еще один кусочек тайны приоткрылся перед ним; тайны, которую унесла с собой эта странная девочка-женщина, посланная ему навстречу. Кем, с какой целью? Он не расспрашивал ее об этом в те последние минуты. Он не мог устраивать допрос, не мог допустить, чтобы она тратила силы на удовлетворение его любопытства. Ладно! Он все узнает сам. А тогда они говорили о главном – о любви, о них самих… О том, как ей больно…

Он судорожно сглотнул, опустил руки в чан и, вытащив тело Найлы, положил его на палубу. Уксус обжег ссадины и ранки на коже, но Одинцов не замечал боли. Он глядел на лицо девушки – бледное, бескровное, но еще не тронутое разложением. Такой она и уйдет, взлетит в небеса Айдена в клубах дыма, в языках огня, уйдет вместе со своим чудесным кораблем, набитым сокровищами. В нем больше не оставалось секретов; главный из них лежал перед ним на гладких палубных досках. Найла, которой не четырнадцать и не тридцать…

Сколько же ей было лет на самом деле? Одинцов задавал себе этот вопрос снова и снова, как будто ответ мог что-то значить. Наверное, мог! Ведь он знал о ней так мало! Ее звали Найла, и она пришла или каким-то чудесным образом перенеслась в Поток, чтобы встретить и испытать его. Вот и все… Сейчас она не имела возраста; лицо было спокойно, лишь губы таят намек на улыбку – прощальную улыбку.

Найла, которой… сколько?

Наклонившись, он поцеловал ее в лоб. Потом высек огонь, запалил факел и спустился на покрытый галькой пляж. Жарко и быстро занялось драгоценное дерево тум, и в ночном полумраке, окутавшем мыс, Одинцов увидел, как крылатые чешуйчатые драконы, окутанные облаком искр, подхватили тело розовой катрейи и вознесли его к небесам.

Понитек, Северная островная гряда, подступал к экватору форпостами бесплодных, выжженных солнцем островов, голыми базальтовыми вершинами горных пиков, скалистыми утесами, вокруг которых вскипала пеной и фонтанами брызг вода. С юга в экваториальное течение вторгалась точно такая же рать Сайтека, Южной островной цепи, – те же прокаленные яростным светилом острова, зубчатые каменные конусы, рифы в тумане прибоя. Между этими двумя архипелагами лежала срединная часть исполинского хребта, протянувшегося между полюсами планеты, – затопленная водами огромная горная страна, разделявшая Кинтанский и Западный океаны.

Ее центральная область была самой высокой: тут пики возносились над водной поверхностью на три-четыре тысячи метров. Каменная гряда пересекала экватор, и Великий Зеленый Поток в своем неистовом беге сталкивался с нею лоб в лоб – и, побежденный, растекался двумя ветвями, устремлявшимися к полюсам. Щит Уйда – так называли это место островитяне. Базальтовый массив действительно был щитом, гигантским барьером, протянувшимся на много километров по меридиану и тысячелетиями отражавшим напор стремительных вод. Он был сильно смещен к югу – примерно на четыре пятых своей длины – и с запада источен ударами волн и буйством штормов. Здесь по всему побережью протянулась узкая лента галечного пляжа, над которым висел теплый туман и торчали скалы с множеством расселин, трещин и пещер – ранами, нанесенными водой и ветром. Их слабые укусы не могли сокрушить твердь монолита, но они упорно сверлили и били прочный камень, пока он чуть-чуть не поддался под их терпеливыми усилиями. Теперь западный край Щита мог предоставить человеку убежище от безжалостных солнечных лучей.

Одинцову осталось пройти вдоль берега еще километров восемь, чтобы добраться до места, где великий змей Сатрака прижался грудью к подводной скале, широко разбросав в стороны свои длинные шеи. По словам Магиди, там в море вдавался мыс, словно мечом рассекающий течение на две части, северную и южную. Что находилось за ним, какие страны и острова, проливы и бухты, жрец-навигатор не знал: в древних легендах гартов не было даже намека на то, что кто-нибудь осмелился пересечь этот рубеж. Магиди, однако, предупредил своего сайята, чтобы тот не пытался обогнуть чудовищный волнолом – у его копьевидного конца вода кипела и бурлила, словно в котле. Одинцов собирался ночью волоком перетащить флаер на другую сторону мыса, по совету того же Магиди, утверждавшего, что полоска суши шириной кое-где не превосходит пятисот шагов. Нелегкая работа, но Одинцов был уверен, что с ней справится.

Сейчас он брел по колено в теплой воде, буксируя свою легкую машину у самого пляжа в едва заметных волнах прибоя. Он был только в набедренной повязке и легких сандалиях; грудь и спину через подмышки перехватывало многократно сложенное полотнище ткани – чтобы петля каната с зацепленным на конце флаером не резала кожу. Впрочем, флаер шел легко: вес его был невелик, а осадка не превышала ладони. Тут, у берега, течение практически не ощущалось; Зеленый Поток гнал свои струи на север за цепочкой рифов, скрытых облаками брызг и белой кипящей пеной. Пожалуй, это было единственное место на планете, где человек мог вести свое судно против могучего экваториального течения.

Ночь кончалась, небо над иззубренным краем Щита постепенно светлело, гасли звезды, и тихое жаркое утро вступало в свои права. Через час Одинцов собирался поискать какую-нибудь подходящую для дневки пещеру, в которой он мог бы расположиться с большими удобствами, чем в тесной кабине флаера, и позавтракать. Особых проблем с едой не возникало – по дороге часто попадались большие раковины моллюсков с нежным сочным мясом. Для их приготовления огонь был не нужен; двадцать минут на солнце, и жаркое готово.

Механически переставляя ноги, он смотрел на далекий, затянутый белесой дымкой горизонт. Со вчерашнего вечера он прошел километров двадцать, но не чувствовал ни усталости, ни изнуряющей жары – под сенью исполинского Щита ночью было на редкость прохладно. Мерно поскрипывала галька под подошвами сандалий, тихо рокотали набегающие на берег волны, и в такт этим звукам неторопливо текли мысли.

Нажать четыре раза, подождать, нажать еще два – так сказала Найла. Нет, он не хотел подавать этот сигнал бедствия! Он не нуждался ни в помощи, ни в спасении и давно перестал лелеять мечту, что в небе над ним вдруг возникнет летающий корабль. Все, что он знал о южанах, говорило о том, что они придерживаются политики строгой изоляции; так, на «Катрейе» не было ни передатчика, ни навигационных приборов, ни мощного оружия. Впрочем, к чему Найле оружие? Она ведь не могла убивать…

Это казалось Одинцову очень важным. Все ли сородичи Найлы питали такое же стойкое, видимо, врожденное, заложенное в генах отвращение к убийству? Если так, это объясняло многое – например, их бегство из Хайры и ту изоляцию, на которую они были обречены, хотя в технологически развитом обществе южан наверняка имелись средства для уничтожения себе подобных. Но иметь и использовать – разные вещи. Факт, разумеется, удивительный, но здесь не Земля, напомнил себе Одинцов.

Возможно, их неприятие убийства – признак вырождения? Возможно, все в их раю лишены отваги, решимости, силы? Но Найла не была такой! Смелая маленькая женщина… Смелая в мыслях, в поступках и в любви. Да, она не могла послать стрелу в человека, но ее руки крепко держали руль у того проклятого гарторского берега… Она не сошла с ума, когда его клинки залили кровью палубу «Катрейи»… А как она вела себя в Доме Пыток в Ристе!

Теперь Одинцов понимал, что Найла вовсе не упала в обморок. Вероятно, южане многого достигли в ментальном искусстве и умели управлять своими чувствами и телом, даже вызвать по желанию смерть. Когда ситуация стала безнадежной, Найла впала в транс, от которого до небытия оставался только шаг. Она не выключила полностью зрение и слух – наверно, собиралась покончить с собой в тот момент, когда Канто убьет ее возлюбленного, и, значит, кое-что разглядела во время визита Шахова. Но вряд ли что-нибудь поняла… Впрочем, теперь это было неважно.

Одинцов опустил голову, мрачно уставившись на свои загорелые, покрытые ссадинами колени. Пожалуй, одну проблему он решил. Найла и этот ее сказочный корабль не были даром, бескорыстной помощью попавшему в беду путнику. Его проверяли! Элементарная проверка с помощью хорошенькой женщины, заманившей его в постель! Способ вечный, как небеса! Подсадной уткой, вот кем была его чернокудрая красавица!

Но почему же так щемит сердце? Почему перед глазами вьются, трепещут огненные языки, из которых, словно феникс, взмывает вверх чешуйчатый дракон с розово-смуглой наядой, прильнувшей к его шее? Почему щеки его стали влажными, а в ушах все звучит и звучит тихий прерывистый шепот: «Эльс, мой милый… Ты все уже сделал… Ты любил меня…»

Почему?

Через несколько дней Одинцов плыл на юг. Великое течение несло, покачивало его кораблик, то и дело обдавая солеными брызгами прозрачный фонарь кабины; день сменялся ночью, свет – тьмой, затем круглый оранжевый апельсин солнца вновь выкатывался из-за чуть заметной синеватой черты, разделявшей небеса и воды. Скорость течения постепенно падала. По утрам он выбрасывал за борт веревку с узелками, примитивный лаг, и, отсчитывая секунды по биению пульса, следил, как бечева исчезает в зеленоватых волнах. У Щита Уйда, где начался его путь, флаер делал двадцать узлов; теперь, после недельного плавания, скорость снизилась до пятнадцати. Сделав примерный подсчет, Одинцов решил, что приближается к пятидесятой параллели.

Солнце здесь уже не пекло с тем яростным неистовством, как вблизи экватора. Теперь путник мог раздвинуть обе створки кабины, чтобы свежий океанский ветер гулял под ее колпаком, обдавая колени влагой. Откинувшись в кресле, Одинцов проводил долгие часы, то рассматривая высокое небо, то вглядываясь в океанский простор. Он смотрел – и не видел; две эти огромные протяженности, одна – ярко-голубая, другая сине-зеленая, скользили где-то на грани восприятия, могучие, исполински необъятные, успокаивающие. Фон для воспоминаний, и только.

Он вспоминал свою земную жизнь. Вспоминал Виролайнена, Шахова и свою работу в Проекте, вспоминал Светлану, Ольгу и других своих женщин, лица друзей и врагов, города и страны, где довелось побывать, войны, в которых участвовал. За что он сражался? За торжество справедливости во всем мире? Но справедливость была таким эфемерным понятием! У каждого своя, у тех, за кого он бился, и у тех, кого убивал. Стоило ли это делать? Он не знал ответа. Хотя, пожалуй, были монстры, достойные уничтожения… к примеру, те, что мучили его в Могадишо…

Одинцов вздыхал, вновь впадая в забытье. Сейчас, когда хорошее и плохое подернулось флером времени, он не пытался оценить свои поступки: это казалось неуместным среди соленых вод Айдена. В конце концов, Айден заменил все это, став ему новой родиной, – так нужно ли страдать из-за ошибок, совершенных на Земле? Лучше не повторять их здесь, и потому он обязан вернуться… Нет, не в Баргузин, а на берега Ксидумена, в замок бар Ригонов, к женщине, которая его ждет….

Утренние занятия с лагом и рыбная ловля под вечер служили Одинцову единственным развлечением. В сумерках обильные косяки серебристых крупных рыбин устремлялись к отмелям близкого Сайтека на кормежку, и он бил их дротиком. Рыбу ел сырой, слегка подсоленной; это утоляло и голод, и жажду. Впрочем, пресной воды у него имелось достаточно – климатизатор, питаемый солнечными батареями, работал исправно, и сконденсированная влага капля за каплей стекала в подставленный внизу черепаший панцирь.

За сутки набиралось литра три жидкости.

Он не воспользовался предсмертным советом Найлы. Фатр-опознаватель был по-прежнему с ним, и теперь Одинцов знал пароль, сигнал SOS, позволявший вызвать помощь. Нажать четыре раза в такт вдохам, два вдоха пропустить, нажать еще два раза… Думая об этом, он видел посиневшие губы Найлы, на которых лопались кровавые пузырьки – в такт ее вдохам, последним, предсмертным…

Эта картина все еще приводила его в неистовство. Он смирился со смертью девушки; он видел много смертей и знал, как хрупка человеческая жизнь, как быстро могут оборвать ее пуля или нож, даже камень или палка, и как бесплодны сожаления тех, кто не сумел защитить друга, соратника, возлюбленную. И все же смерть Найлы казалась Одинцову несправедливостью. Он должен был не хоронить ее в океане, а уберечь от бед и отвезти живой и здоровой к соплеменникам. Его вина, что так не получилось!

На восемнадцатый день флаер обогнул южный конец Сайтека, и теперь течение понесло его на север. Одинцов не пытался приблизиться к гигантской островной гряде. Что можно было там найти? Те же дикие племена, что на Гарторе, Гиртаме и Броге, очередного Порансо со сворой туйсов и сайятов… Он не испытывал желания оказаться в таком обществе. Конечно, было бы неплохо раздобыть еды, плодов, лепешек и мяса, но сам он мог оказаться лакомым кусочком для местных гурманов.

И Одинцов правил к востоку от опасного берега, стремясь найти ветвь течения, которая унесла бы его в открытый океан, а затем – к южному континенту. Преодолев экваториальный пояс, он очутился в другом полушарии; теперь дело оставалось за малым – пересечь многие километры водных пространств на крохотной скорлупке. Суденышко его было надежным и относительным комфортным, так что ему не грозила гибель во время шторма или в клыках какого-нибудь прожорливого чудища, однако он мог скончаться от старости, если морские божества не пошлют ему поток, направленный к северо-востоку. Одинцов молил об этом Семь Священных Ветров Хайры и свою удачу.

Вот все, что он делал: грезил наяву, вспоминал, рыбачил и молился далеким северным богам.

Ветры Хайры были милостивы к нему. На двадцать третий день Одинцов заметил, что курс меняется – теперь его несло на северо-восток. Он сверился по карте, мерцавшей на мониторе флаера, и установил, что движется сейчас в направлении северных материков, Ксайдена и Хайры. Конечно, ветвь Великого Потока, в которую он попал, не могла донести его к знакомым берегам: на пути зеленела стена саргассов. Значит, рано или поздно течение повернет к востоку, куда он стремился, либо на запад, вновь сливаясь с главным стрежнем. Куда же?

Через неделю ему стало ясно, что кораблик описывает гигантскую дугу. Вначале курс все больше отклонялся на восток, потом солнце стало всходить точно над носом флаера; наконец: суденышко как будто повернуло к югу. Скорость течения возросла этот младший брат Великого Потока оказался очень быстрым. Одинцов прикинул, что удалился от оконечности Сайтека на шесть-семь тысяч километров, а это значило, что флаер плывет сейчас посреди Западного океана.

Все шло хорошо. Рыбы по-прежнему хватало, корабль двигался в нужном направлении, а месяц морских странствий успокоил разум и душу Одинцова. Все реже и реже он вспоминал о Найле, все чаще – о златовласой Лидор, что поджидала его в замке бар Ригонов. Пожалуй, не на юг он должен плыть, а к своей любимой женщине – к ней, к брату Ильтару, к рыжему Чосу и премудрому целителю Артоку… Рай там, где близкие! Вдобавок был еще щедрейший казначей бар Савалт, замучивший старого Асруда, отца Рахи, и разобраться с ним оставалось делом чести.

Задумавшись, Одинцов не заметил, как небо померкло и сильный ветер поднял высокую волну. Флаер тряхнуло, потом на голые колени Одинцова обрушился целый водопад. Очнувшись, он плотно задраил обе дверцы и застегнул ремни сиденья.

Такое уже случалось. В средних и низких широтах айденские океаны были на диво спокойны, если не считать кратковременных штормов. Эти бури, однако, отличались от земных в лучшую сторону. Ни дикого неистовства урагана, ни круговерти волн, ни молний, ни грома, ни ливня, лишь тучи затягивают небеса, а ветер вздымает валы на пять или десять метров. Валы чинно катились друг за другом, чтобы где-то далеко на востоке обрушиться на берег, но в открытом море было сравнительно тихо. Волны мерно взлетали вверх и падали вниз, иногда сеялся мелкий дождик, да ветер пел и свистел в вышине. Вероятно, то был один из семи хайритских ветров, верный спутник и покровитель Одинцова.

На этот раз дело оказалось посерьезнее. Целые сутки океан бушевал и раскачивал флаер, то швыряя его в пропасть, то поднимая к самым небесам; Одинцов не мог есть и только время от времени пил холодную воду. Запас ее во флягах истощался, ибо при таком волнении драгоценная влага, стекавшая по корпусу климатизатора, расплескивалась, едва попадала в черепаший панцирь. Одинцов страдал от головокружения, и все попытки забыться сном не приводили ни к чему; гигантские качели раскачивали и раскачивали его, с тупым упорством стараясь выдавить желудок наружу.

Наконец к вечеру следующего дня волнение стало стихать.

Одинцов подремал пару часов, потом, когда море окончательно успокоилось, поел, выпил воды, прибрался в кабине и, раскрыв левую дверцу, уснул по-настоящему. После недавних мучений ему требовалось восстановить силы.

– Э-ллл-ссс… Э-ллл-ссс… – Странные шипящие звуки, похожие на шорох прибоя, разбудили его. Сначала он не сообразил, в чем дело; зов звучал у него в голове, словно продолжение сна.

– Э-ллл-ссс… Э-ллл-ссс… – послышалось снова, и это уже не имело отношения к снам. Звуки были столь же реальными, как взошедшее над морем светило. Сообразив это, Одинцов протер глаза, высунулся из кабины и огляделся.

Море казалось спокойным, небо – безоблачным. Течение исправно тащило флаер на восток, теплый бриз задувал в лицо, привычный солоноватый запах щекотал ноздри. Метрах в тридцати от суденышка плеснула вода, на миг показался и исчез темный раздвоенный хвост внушительных размеров. Рыба? Одинцов потянулся за дротиком; он был голоден.

– Э-ллл-ссс, Э-ллл-ссс, Э-ллл-ссс!

Вытянутое, похожее на огромную бутылку рыло высунулось почти у самого его колена, прошелестев свое странное причитание. На путника уставился веселый темный глаз, пасть приоткрылась, демонстрируя остроконечные зубы, хвост вспенил воду. Шкура этого существа отливала темно-синим, делая его почти незаметным на фоне волн, но Одинцов разглядел трехметровое торпедообразное тело, грудной плавник и торчавший на спине гребень. Над зубастой пастью круглился череп, выпуклый, с развитыми височными долями, совсем непохожий на плоскую рыбью голову.

Дельфин? Такие создания ему не встречались – ни в Ксидумене, во время плавания в Хайру, ни в Великом Зеленом Потоке. В Ксидумене водились саху, неприятные твари, напоминавшие земных акул; они сопровождали имперский флот, пожирая все отбросы. Что ж, если в водах Айдена есть акулы, решил Одинцов, почему бы не быть и дельфинам? Странно, что он не встречал их раньше…

Морское создание тянулось к нему, словно собака к хозяину, и он отложил оружие. Раскрыв пасть, дельфин опять проверещал:

– Э-ллл-ссс… Э-ллл-ссс?

Интонация была явно вопросительной, если считать этот свист речью. Одинцов опустил руку и похлопал существо по выпуклому лбу.

– Э-ллл-ссс, – произнес он в свой черед, желая поддержать знакомство, и вдруг замер. Э-ллл-ссс? Эльс? Эта тварь пыталась назвать его по имени или то был случайный звук?

В следующий момент его недоумение рассеялось.

– Ищ-щу, – внятно произнес дельфин, – ищ-щу Э-ллл-ссс.

Он умел говорить! Теперь Одинцов видел, что его новый приятель отличался от земных дельфинов. Костяной гребень на его спине был тонок, как лезвие ножа, и, видимо, служил оружием; грудные плавники – вернее, ласты – оказались необычайно длинными, с подвижной узорной бахромой на концах; между острыми зубами дрожал длинный плоский язык; мокрая кожа была теплой и приятной на ощупь. А главное, этот морской житель умел говорить! И назвал его Эльсом! Не Аррахом, не Рахи – Эльсом! Он помнил слова целителя Артока бар Занкора: доверяй тому, кто знает твое хайритское имя. Он был готов довериться этой симпатичной бесхитростной твари, причем с гораздо большей охотой, чем людям.

– Ты – Э-лл-сс, – довольно произнесло существо, уже не так сильно растягивая звуки. – Наш-шел!

Ринувшись в сторону, дельфин в восторге перекувырнулся в воде, затем одним мощным гребком хвоста догнал флаер. Одинцов решил знакомиться всерьез. Прицепив к поясу страховочный конец, он сел на порог кабины и свесил ноги наружу, так что они оказались по щиколотки в воде. Дельфин, пошевеливая ластами и хвостом, приподнял переднюю часть тела и положил на колени путника свою огромную голову. Собственно, на коленях поместилось не больше половины, и вытянутая пасть со страшными зубами уперлась Одинцову в живот.

– Я – Эльс, – сказал он, стараясь говорить медленно и раздельно. – Ты – меня – нашел. Молодец! Хороший паренек! Ты – кто?

– Наш-шел! Перр-вый! – сообщил дельфин.

– Ты – кто? – терпеливо произнес Одинцов.

– Заа-аа-заа-ассс, – просвистело существо. Такое не повторить, понял Одинцов.

– Засс? – предложил он.

– Засс, – согласился дельфин.

– Кто – послал?

– Лю-ди.

Ясный и четкий ответ. Не приходилось сомневаться, о каких людях идет речь; Одинцов уже заметил плоский серебристый диск, закрепленный у основания спинного гребня. Южане! Наконец-то!

– Зачем? – спросил он, почти не надеясь получить ответ, но его новый приятель разразился целой речью:

– Бур-ря! Лю-ди – страх. Э-лл-сс по-гиб? Хо-теть знать. Посс-лать ме-ня… посс-лать дру-гих. Засс наш-шел. Перр-вый! Я – Засс! Заа-аа-заа-ассс!

– Хороший ты парень! – Одинцов снова погладил его лоб и вытянутые челюсти.

– Засс – хорр-ро-шо, бу-ря – плох-хо, – сообщил дельфин. – Лю-ди – доб-ро, бу-ря – зло!

Философ, подумалось Одинцову. Но как бы то ни было, это морское диво являлось не просто дрессированной говорящей тварью; Засс понимал, что есть добро и что – зло. И люди, по его мнению, проходили по первому разряду.

Одинцова подобрали в тот же день, ближе к вечеру, когда он успел наговориться с Зассом и скормить ему почти всю свою рыбу.

Небеса еще сияли послеполуденным светом, и белые пушистые облака плыли на восход солнца, будто желая проводить флаер к берегам, до которых оставалась еще не одна сотня километров. Внезапно дельфин, круживший у суденышка на страже, разразился пронзительным свистом, и Одинцов, подняв голову, увидел среди облаков сверкающую точку. Она быстро росла, превращаясь в серебристый аппарат, плоский, вытянутый, бескрылый, чуть сужавшийся к корме. Эта изящная машина описала пару кругов над флаером и ринулась вниз. Ни шума двигателей, ни скрежета выдвигаемых шасси; словно парящий лист, аппарат плавно скользнул к воде и лег прямо на днище рядом с маленьким суденышком, обдав Одинцова потоком теплого воздуха.

Он был огромен – в длину, пожалуй, не уступал авианосцу, да и в ширину тоже; высокий борт круглился над волнами, поднимаясь выше пятиэтажного дома. Часть обшивки у самой воды отъехала в сторону, и взгляду Одинцова открылось обширное помещение, напоминавшее грузовой трюм. Его встречали трое: темноглазый, смуглый и тощий мужчина лет пятидесяти и два парня, так похожих на хайритов, что он вздрогнул от неожиданности. Все в светло-кремовых комбинезонах и высоких башмаках – видно, облачении авиаторов.

С минуту они глядели на Одинцова, а он взирал на них.

– Аррах Эльс бар Ригон? – наконец произнес старший на ксамитском. – Приветствую вас с радостью и от всего сердца. Я Залар, и я буду говорить с вами. Эти двое – Омтаг Дасан, капитан корабля, и Хрон Клевас, его помощник. Они займутся вашей летающей лодкой.

Вас, с вами, вашей, отметил Одинцов. В ксамитском, как и в прочих языках северной варварской части планеты, местоимение «вы» всегда относилось к двум и более лицам; даже к императору Айдена обращались «на ты», в единственном числе, подчеркивая трепет и уважительность подходящими словами – великий, могучий, пресветлый… Видимо, на юге использовали иные формы вежливости, принятые в цивилизованном обществе.

– Говоришь по-хайритски? – спросил Одинцов, предпочитавший в этом мире наречие своих северных собратьев.

Залар покачал головой.

– Ладно, ксамитский тоже годится.

– Проблема невелика, – заметил смуглый. – Я включу памятные ленты, и вы ознакомитесь с нашим языком. Очень быстро, Эльс. Ленты – это что-то вроде магии, но не бойтесь, она вам не повредит.

– Не считай меня глупее, чем я есть, южанин. Я не верю в колдовство и магию, – резко оборвал его Одинцов. – Лучше скажи, зачем вы здесь? И что вам нужно от меня?

– Как – что? – Переглянувшись с Омтагом и Хроном, Залар недоуменно уставился на странника. – Ведь вы, юноша, сын Асруда из Тагры? И вы терпите бедствие в океане, не умея управлять воздушной лодкой… Или я ошибаюсь?

Одинцов чертыхнулся про себя. За последний месяц он вышел из образа, став тем, кем был на самом деле – уроженцем Земли, человеком двадцатого столетия, не верящим ни в магию, ни в дьявола, ни в бога. Но этот тощий южанин, что так удивленно глядел на него, видел лишь молодого имперского нобиля, наивного невежду, варвара, сумевшего случайно поднять в воздух флаер из тайника старого Асруда и долететь на нем до экватора. Одинцов предпочитал, чтобы его собеседник и впредь оставался при этом заблуждении.

Выпрямившись, держась рукой за колпак кабины, он надменно произнес:

– Клянусь пресветлым Айденом! Я – нобиль Аррах бар Ригон, сын Асруда бар Ригона, пэра империи! Но это не значит, что я готов поверить всякой чепухе. У вас есть машина для быстрого обучения, так? – Залар кивнул. – Ну и прекрасно. Отец рассказывал мне о подобных вещах.

– Чем больше вы знаете, тем проще нам установить контакт. – Теперь Залар казался довольным. – Прошу вас взойти на борт, благородный нобиль. – Он отступил в сторону, сделав широкий приглашающий жест.

– Зачем? – Одинцов не двинулся с места. Его флаер по-прежнему лежал на воде в двух метрах от большого корабля. – Повторяю: чего вы хотите от меня?

– Я собираюсь доставить вас в Ратон, на южный материк, – пояснил Залар. – Мы в некотором роде спасательная экспедиция и…

– Спасать полагалось раньше, и не меня. Я в спасении не нуждаюсь и не прошу вас о помощи. Аррах Эльс бар Ригон сам доберется туда, куда ему нужно.

– И куда же нужно Арраху Эльсу бар Ригону? – с улыбкой спросил смуглый Залар, справившись с удивлением. Он видел варвара, молодого, заносчивого и упрямого, как ребенок, и, вероятно, решил, что противоречить ему не стоит.

Одинцов, уже вошедший в роль, усмехнулся в ответ.

– Я направлялся в южные пределы, в царство светлого Айдена, – заявил он. – Конечно, я знаю, что там живут люди, а не боги… отец мне говорил… Но теперь мои намерения изменились. Я возвращаюсь в Айден.

– Но почему?! – На лице Залара снова промелькнуло удивление. Его спутники, два похожих на хайритов молодца, напряженно прислушивались – видимо, плохо знали ксамитский.

– Человек должен жить там, где родился и вырос, – произнес Одинцов. – Я разгадал тайну, теперь я знаю, что вы есть, знаю, что отец не рассказывал мне сказок. Этого достаточно. Мне нечего у вас делать.

Залар в задумчивости глядел на него.

– Пожалуй, это мудрое решение, мой юный друг. Вы изменились, и, кажется, к лучшему… Но мы поговорим об этом позже. Прошу вас, взойдите на борт, чтобы Омтаг и Хрон могли проверить вашу лодку. Без нее вам не добраться домой. Воздушные дороги короче земных.

Одинцов кивнул и перепрыгнул на борт корабля. Его вид после долгих странствий в океане оставлял желать лучшего: дочерна загорелый, обросший бородой, в ветхой набедренной повязке. Пахло от него тоже не очень приятно.

– Простите, я не спросил сразу… – в замешательстве молвил Залар. – Вы ранены или больны? Нуждаетесь в помощи… ээ… целителя? Хотите привести себя в порядок, умыться, поесть? Мы ваши друзья, Эльс, и все здесь к вашим услугам.

– Я здоров, но еда и лохань с водой мне не помешают. – Взгляд Одинцова скользнул по лицам южан. Не опасны, отметил он. Спокойные, уверенные в себе люди, не таящие зла, не замышляющие предательства. На Земле такие тоже есть, но пока немного. А сколько их тут? Сотни тысяч? Миллионы? Миллиарды?

Залар кивнул ему и направился к трапу, к хрупкой на первый взгляд лесенке из светлого пластика, что вела наверх. Одинцов шагал следом. Поднявшись до середины, он обернулся. Авиатор – Омтаг или, возможно, Хрон – отступал к дальней стене, держа в руках какое-то устройство, и золотистый флаер, приподнявшись с воды, неторопливо вплывал в трюм. Вероятно, погрузочная операция была элементарным делом.

Через час, сытый, чистый и облаченный в комбинезон, Одинцов сидел в уютном салоне. Его овальные стены плавно переходили в потолок и были изнутри прозрачны; внизу плескался океан, солнечный свет играл на водной поверхности, и временами среди волн всплывала темная спина Засса. Смуглый копался в шкафчиках у переборки, что-то перекладывал, бормоча под нос невнятные слова. Внешне он был не похож на Виролайнена и все же напоминал его манерой держаться или, возможно, пронзительным взглядом и резкими быстрыми движениями. Тоже адепт знания, мелькнуло у Одинцова в голове.

Наконец Залар шагнул к нему, разматывая тонкий кабель. С одной его стороны свисала пара дисков, с другой – плоский футляр величиной с ладонь.

– Вот устройство, о котором вам рассказывал отец. Это, – он протянул Одинцову диски, – нужно приложить в вискам. Так, правильно… они сами прилипнут… В футляре лента с записью языка и руковод-ством по управлению летающей лодкой. Тут, Эльс, много сотен слов, самых необходимых, и все они перейдут сюда, – смуглый коснулся пальцами лба, – прямо в ваш мозг. – Его объяснения были рассчитаны на интеллект ребенка.

Одинцов задумчиво покачал футлярчик на ладони.

– Что еще я могу узнать с помощью таких лент? – спросил он.

– Все, что угодно, но не очень быстро. Не больше одной записи в день, иначе мозг не выдержит нагрузки. Вы знаете, что такое мозг?

– Знаю, – раздраженно ответил Одинцов. – Не считай меня полным кретином. По-моему, это известно даже дикарям с Понитека.

– Простите. Вы готовы?

– Сейчас…

Он глядел на плоскую коробочку в своих руках. Чудесный прибор, который, возможно, изобретут когда-нибудь и на Земле… Изобретут наверняка, лет через сто или двести… Должно быть, на Юге, в этом Ратоне, есть множество других чудес, но лучше не вводить земных правителей в соблазн и не соблазняться самому. Новое знание подчас опасно, а чужое – опасно вдвойне: это повод к войнам, к переделу мира и смерти миллионов. Такая уж на Земле геополитика!

– Я готов, – Одинцов поднял на южанина глаза. – Что нужно сделать?

– Нажмите здесь и постарайтесь расслабиться.

Он нажал.

Прошла половина фара – принятой в Ратоне единицы времени.

Фар примерно равнялся ста пятидесяти земным минутам, и в сутках Айдена южане насчитывали десять фаров.

Теперь Одинцов это знал – как и меры расстояния, веса и объема, географические наименования, названия животных и растений, птиц и рыб, минералов и цветов спектра, машин и инструментов, ремесел, наук и искусств. Морской народ, к которому принадлежал его знакомец Засс, назывался с’слиты; слово это являлось сокращением двух других – ас’са селит, младшие братья, живущие в океане. Профессия авиаторов имела название «стаун», что значило «летающие», или попросту летчики. Кроме этих сведений, память Одинцова обогатилась еще двумя или тремя тысячами слов. Он с удивлением обнаружил среди них айденские и ксамитские – «армия», «войско», «властелин», «полководец», «война»… Все эти понятия были взяты из варварских наречий, что говорило о миролюбии южан. Впрочем, в этом он уже не сомневался.

Были и другие слова, вполне понятные Георгию Одинцову, землянину, но неясные Арраху бар Ригону, нобилю империи. Энергия, космос, гравитация, вещество, названия машин и приборов, научные термины… Их оказалось не очень много – лента включала лишь основы технологических знаний и инструкцию по управлению флаером. Но вывод был ясен: южане достигли высот, неведомых на Земле.

Если бы там, в мире Одинцова, существовала Атлантида и если бы атланты превосходили разумом прочих обитателей планеты, мир его был бы похож на Айден: высокоразвитая цивилизация и страны воинственных дикарей. Но Атлантида являлась всего лишь красивой сказкой. Сейчас на Земле все были дикарями – и те, кто запускал ракеты к Марсу, и те, кто поедал червей в австралийском буше или в джунглях Амазонки. С точки зрения Ратона – дикари, все дикари! Ибо плоды технической мысли землян служили разрушению и уничтожению.

Он открыл глаза и снял контактные диски. Залар, услышав шорох, повернулся к нему; на лице южанина играла улыбка.

– У нас говорят: изучивший новый язык как бы рождается заново, – произнес он, и сказанное было понятно Одинцову. – Я могу поздравить вас с рождением?

– Да. Это волшебное устройство в самом деле на-учило меня. – Одинцов изобразил некоторую растерянность.

– Теперь надо говорить, говорить и говорить. То, что вы узнали, должно закрепиться в памяти, а для этого есть только один способ.

– Я понимаю. – Он чувствовал, что его речь звучит еще неуверенно, но слова будто сами рождались в голове. – Я буду говорить, Залар, буду спрашивать и слушать. Но прежде всего… прежде я должен передать последний привет от Найлы. От той девушки, которая…

Лицо Залара омрачилось.

– Да, я знаю. Я координатор наших разведчиков и был знаком с ней. Нам не известно, как она погибла, но где и когда – это установили сразу. Мы чувствуем такие вещи. – Знакомым жестом он коснулся лба.

Одинцов судорожно сглотнул.

– Ее убили дикари Понитека во время междоусобицы Гартора с Брогом. Я… я отражал нападение на деревню и не смог защитить ее.

Залар опустил глаза.

– Случается, что наши эмиссары гибнут, и все, что мы можем сделать, – это воздать им почести… Люди на севере упрямы, подозрительны и жестоки. Сарлад, ваш отец… так его звали на самом деле… тоже погиб. Вы не хотите его заменить? – Одинцов молчал, и южанин, убедившись, что не получит ответа, произнес: – Раньше мы не рассматривали вас как достойного преемника. Вы были слишком легкомысленны, слишком увлечены… ээ… радостями жизни. Женщины, вино, дуэли, попойки с друзьями-гвардейцами… Но вы изменились, Эльс, определенно изменились!

– Откуда вы знаете?

– Ваш отец не единственный агент в Тагре. Есть другие, в столице империи, в Ксаме, почти во всех крупных городах. Не очень много, но они – наш щит против северных варваров. Основа нашей политики сдерживания.

– Вы могли бы уничтожить все страны Ксайдена и Хайры, – промолвил Одинцов. – Вы могли бы стереть их в пыль, а прах развеять по ветру!

– Могли бы. Но это стало бы нечестивым деянием, мой юный друг. Жизнь священна!

Одинцов кивнул, понимая, что южане мыслят иначе, чем жители варварских стран. Находясь здесь, на их корабле, он словно на миг перенесся из айденского Средневековья в будущее Земли – может быть, в двадцать пятый или тридцатый век. Вероятно, в чем-то они были близки ему, не Арраху Эльсу бар Ригону, а настоящему Георгию Одинцову; ближе, чем воины, торговцы, нобили и крестьяне, населявшие империи, эдораты и королевства Севера.

– Чужая жизнь священна, – заметил он, – пока есть куда уйти, пока Север и Юг разделены Зеленым Потоком и болотами. Но когда-нибудь до вас доберутся! Доберутся из Айдена или Ксама, из Сайлора или с Перешейка. И что вы станете делать? Что, Залар?

– Надеюсь, нас здесь не будет, – с улыбкой сказал южанин. – Вселенная так огромна, Эльс, и в ней так много свободных миров! Уже два поколения мы улетаем с этой планеты. Пройдет век-другой, и тут не останется ни одного ратонца. Ни городов, ни машин, ни людей, только одичавшие сады, заросшие травой дороги и поля… Царство светлого Айдена! И тот, кто до него доберется, сможет начать новую жизнь.

– Вот как… значит, вы улетаете отсюда… – в изумлении пробормотал Одинцов. Слова Ильтара вспомнились ему, и он повторил: – Улетаете в небеса в пламени и громе…

– Так летали давно, очень давно, Эльс. Теперь нет ни грома, ни пламени. Этот корабль движется бесшумно. – Залар прикоснулся к прозрачной стене. – Только не спрашивайте как – в магию вы не верите, а иначе я не могу объяснить. Я не инженер, моя специальность – люди.

– Вы ищете тех, кто выживет на Севере?

– Можно сказать и так. Достаточно смелых, осторожных, способных справиться с любой ситуацией. Таких, как ваш отец.

– Он не справился, он умер, – сказал Одинцов, – и ради него я буду вам помогать. Ради него и той девушки, Найлы. Не в качестве эмиссара, не подчиняясь вашим приказам, а как нобиль Айдена и свободный человек. Это устроит, Залар?

– Я рассчитывал на большее. Но, как говорят у нас, каждая птица вьет гнездо на свой манер. И еще говорят, если камни упрямы, то сложенный из них очаг крепче. – Южанин поднялся. – Спустимся вниз, мой благородный нобиль. Я думаю, Омтаг и Хрон уже починили вашу летающую лодку.

Глава 14 Баргузин

Елене Павловне Гурзо, психологу Проекта, казалось, что она близка к открытию. Это чувство было ей знакомо: ожидание полной, всеобъемлющей ясности, когда рассеивается туман гипотез, предположения сменяются уверенностью и приходит ответ на любой вопрос. Половина дела – задать верные вопросы, другая половина – разобраться с фактами; в конечном счете, факты объясняют все. Обычно ей это удавалось: она была опытным исследователем, умевшим сочетать логику с фантазией.

Три дня назад Константин Ртищев совершил погружение в мир, условно названный Грин-Форестом. Он очутился в теле охотника-гуманоида, блуждающего в безбрежном лесу, среди гигантских деревьев с перистыми листьями; в их кронах обитали существа, напоминавшие птиц, змей и ящериц в разноцветной чешуе, подобие больших мохнатых белок и другие твари, уже ни на что не похожие. Охотник, вместивший разум Ртищева, имел метательный снаряд, не дротик и не стрелы с луком, а что-то вроде бумеранга из гибкой и блестящей стали – так, во всяком случае, казалось Ртищеву. Он описал это орудие, одежду человека и все, что было у него с собой – кожаный мешок с припасами, длинный, как мачете, нож, ожерелье из бронзовых шариков и многократно сложенную ленту с письменами – книгу или ее аналог. В этой реальности он пробыл тридцать семь минут и мог остаться дольше, но не рискнул, завидев какую-то хищную тварь внушительной величины. Вряд ли она была добычей для охотника, скорей наоборот, и Ртищев точно выполнил инструкцию: вернуться при любой опасности.

Но время, рекордное время!.. Никто из «ходоков» не оставался так долго в чужих мирах, никто не приносил такой подробной информации! Конечно, не считая Одинцова, но он уже не был сотрудником Проекта и даже обитателем Земли – ни в том, ни в другом Гурзо не сомневалась. Тем не менее он, вероятно, являлся некой самодостаточной ценностью, сравнимой с установкой Виролайнена, со сложным комплексом приборов, пересылавших разум в Зазеркалье. В самом деле якорь, думала Гурзо, якорь или связующая цепь между Землей и Айденом, что держит их рядом, как два корабля.

Ей чудилось – нет, она была уверена! – что его значение не только в этом. Может быть, Одинцов что-то большее, чем якорь или цепь? Ртищев, побывавший у него, смог погрузиться в Зазеркалье и обнаружил там еще один землеподобный мир. Было ли это случайностью или явлением закономерным? И если справедлива последняя гипотеза, то как объяснить подобный феномен? Приобретал ли испытатель после Айдена способность к быстрой адаптации в чужих мирах? Или на него влияла личность Одинцова? Или длительный ДС-эффект вел к перестройке нервных связей? Или на Той Стороне что-то происходило с человеком, приобретавшим новое качество?

Впрочем, объяснять это явление Гурзо не собиралась – все объяснения, теории и версии были задачей Виролайнена и его коллег. Перед ней стояла более скромная цель: проверить, связаны ли успехи Ртищева в Грин-Форесте с его погружением в Айден. Для этого существовали две возможности: во-первых, послать к Одинцову другого гонца, отправив его затем в какую-то реальность Зазеркалья, и, во-вторых, поработать с Шаховым, тоже посетившим Айден.

Но генерал не проявлял желания еще раз прогуляться на Ту Сторону. Его положение укрепилось: начальство и заокеанские партнеры сочли его поступок героическим, и по Баргузину ходили слухи, что Шахова вот-вот представят к ордену, а может, и к медали Конгресса. В такой ситуации он явно не стремился к новым авантюрам, и Гурзо, будучи психологом, это превосходно понимала.

Отправить в Айден кого-то еще? Это было бы вполне разумным, но Шахов наложил запрет на все эксперименты с Айденом. Конечно, временный, до той поры, пока не будет разработан способ пересылки, безопасный для окружения Одинцова. Для ближайшего окружения, отметила Гурзо; судьба тех, кто окажется в километре, не волновала ни Шахова, ни Виролайнена. Должно быть, академик справится с этой задачей… Несомненно справится! И тогда…

Тогда пойдет Шостак. Очевидное решение, ибо Одинцов, в бытность свою инструктором, отличал двоих: Костю Ртищева и Васю Шостака. Шостака уже включили в список кандидатов, он усиленно тренировался и проходил подробный инструктаж, знакомясь с условиями Айдена. К сожалению, эта информация была не очень полной и касалась, большей частью, дикого племени на тропическом острове. Правда, Одинцов рассказывал генералу о государствах Севера, пребывавших в Средневековье, но личных впечатлений на этот счет у Шахова не сохранилось.

Возможно, Шостак принесет новые сведения, подумала Гурзо.

Надо с ним позаниматься: психологическая подготовка необходима и столь же полезна, как навыки выживания. Раскрыв блокнот, она пометила: «Провести собеседование с лейтенантом Шостаком», – подчеркнула фразу дважды и задумалась. Связаны ли эти факты – погружение в мир Одинцова и быстрая адаптация в Грин-Форесте? Надо бы с Виролайненом обсудить…

Он занят и будет ворчать, но встретиться необходимо…

Она написала: «Договориться о встрече с Хейно Эмильевичем» – и захлопнула блокнот.