Окна на север. Вторая книга стихов.

Мы мало прожили на свете,

Мы мало видели чудес.

Вот только — дымчатые эти

Обрывки городских небес.

И эти траурные зданья

В сухой классической пыли

Да смутные воспоминанья

Мы из России привезли.

В огромной жизни нам досталась,

От всех трагедий мировых,

Одна обидная усталость,

Невидимая для других.

И все покорнее и тише

Мы в мире таем, словно дым.

О непришедшем, о небывшем

Уже все реже говорим.

И даже в мыслях, как бывало,

Не рвемся о огненную даль.

Как будто прошлого не мало,

И настоящего не жаль.

Не те слова. Не те, что прежде,

Когда в азарте молодом

Мы глупо верили надежде

И думали: «переживём!»

Что ж? Пережили? Своевольем

Сломили трудные года?

И — что ж? В тупой, обидной боли —

Тупое слово: «никогда».

И с лихорадочным ознобом

Приподнятая сгоряча

Рука, дрожащая от злобы,

Бессильно падает с плеча.

И в безалаберном шатанье

Судьба (уже который раз?)

За безрассудные желанья

Так зло высмеивает нас.

И всё, что нам ещё осталось,

Всё, чем душа ещё жива, —

Слова, обидные, как старость,

Как жизнь, жестокие слова,

О том, что не нашли мы рая,

О том, что преданы в борьбе,

О том, что стыдно погибаем

От горькой жалости к себе.

Ни клясть и ни благодарить

Не стану скупо и устало.

И не спрошу — как дальше быть?

И не скажу, что страшно стало.

Я все, как должное приму,

Как хлеб земли, как сон, как воздух,

Как прорезающие тьму

Большие огненные звезды.

И как привычные права

Как тягостную неизбежность,

Приму жестокие слова,

Приму нечаянную нежность.

Только клубы едкого дыма,

Да гудящая сизая сталь.

Только радость, летящая мимо,

Чья-то радость, летящая вдаль.

За последним мелькнувшим вагоном

Что-то кончилось, оборвалось.

Лишь далеко, в чащах зеленых —

Затихающий грохот колес…

Помнишь страшные дни и недели,

Те, которым прощенья нет?

Помнишь, как с тобой мы смотрели

Отшумевшему счастью вслед?

Ни восторженно-звонких стихов,

Ни заломленных к небу запястий,

Ни желаний, безумных, как ветер,

Ни ленивой истомы в крови…

А покорно, без пламенных слов,

Без мечты о несбыточном счастьи,

Повторять эту сказку столетий,

Эту грустную сказку любви.

Просто, без слез и проклятий,

С горстью наивных стихов,

В стареньком ситцевом платье,

В темной тоске вечеров,

С запахом лука и супа,

В кухонном едком чаду —

Женщиной слабой и глупой

Тихо к тебе подойду.

И без упрека и стона

Острую боль заглушу.

Снов твоих страшных не трону

И ни о чем не спрошу.

Все, что копила годами,

Молча отдам навсегда.

И заструятся над нами

Незолотые года…

Надоели скитанья без цели,

Примитивно-непрочный уют.

Одиночество темных отелей,

Одиночество темных минут.

Закоулки глухие, кривые,

Нищета, темнота, полутьма,

И облупленные, неживые

Двухсотлетние эти дома.

Ни романтики старых кварталов,

Ни фальшиво-восторженных слов!

Слишком много я в жизни видала

Этих грязных и темных углов.

Жить, подобно бездомной собаке,

Не приткнуться нигде, никогда…

— Надоело мне на бивуаке

Прожигать неживые года!

А над жизнью — тугой, неизменной,

Навсегда заколдованный круг…

…Ночью снятся мне белые стены

И широкие окна на юг.

Стало холодно. Рано смеркается.

Воют ветры и хлещут дожди.

— Это только еще начинается.

То ли будет зимой, подожди!

Вздохи. Жалобы. Мысли бездомные.

Неуверенный шорох пера.

Ставни плотные, комнаты темные,

Нескончаемые вечера…

— Ну, к чему эти злые пророчества?

— Да, конечно ты прав — ни к чему.

Это только — мое одиночество,

Ненужное никому.

Мыши съели старые тетрадки,

Ворох кем-то присланных стихов.

Мыши по ночам играют в прятки

В сонном сумраке углов.

Мыши съели письма из России,

Письма тех, кого уж больше нет,

Пыльные огрызочки смешные −

Память отошедших лет.

Мыши сгрызли злобно и упрямо

Все, что нам хотелось сохранить:

Наше счастье, брошенное нами,

Наши солнечные дни.

Соберем обгрызенные части,

Погрустим над порванным письмом:

Больше легкого, земного счастья

По клочкам не соберем…

Сделает иным, ненастоящим

Этот мир вечерняя заря.

Будет в окна падать свет мертвящий

Уличного фонаря.

Ночью каждый шорох чутко слышен,

Каждый шорох как глухой укор.

Это гложут маленькие мыши

Все, что было до сих пор.

Я знаю, как печальны звезды

В тоске бессонной по ночам.

И как многопудовый воздух

Тяжел для слабого плеча.

Я знаю, что в тоске слабея,

Мне темных сил не одолеть.

Что жить во много раз труднее,

Чем добровольно умереть.

И в счастье — призрачном и зыбком, —

Когда в тумане голова,

Я знаю цену всем улыбкам

И обещающим словам.

Я знаю, что не греют блестки

Чужого яркого огня.

Что холодок, сухой и жесткий,

Всегда преследует меня…

Но мир таинственно светлеет,

И жизнь становится легка,

Когда, скользя, обхватит шею

Худая детская рука.

Спасибо за жаркое лето

И дали несжатых полей.

За проблески яркого света

На слишком несветлой земле.

За письма — почти человечьи, —

Без литературных прикрас.

За радость нечаянной встречи,

Друг к другу подвинувшей нас.

За шум урагана ночного

И горечь последней любви.

За неповторимое слово,

Жестокое слово: «живи!».

Я не забуду темных зданий,

Больших, нагроможденных лет.

Ни встреч, ни грустных расставаний

Я здесь не позабуду, нет.

Я говорю, что не покину,

Не променяю никогда

На эту тихую равнину

Мятущиеся города.

Но потаенным знаньем знаю,

Себе безмолвно говорю,

Что жадно я в себя вбираю

Густую, тихую зарю.

Что суета проходит мимо,

А дни по новому полны

Почти до боли ощутимой,

С ума сводящей тишины.

И больше ничего не надо —

Ни встреч, ни жалоб, ни стихов, —

Когда в траве высокой сада

Мелькают зонтики цветов.

Когда в кустах белеют розы,

И так прозрачны вечера,

И запах теплого навоза

Летит с соседнего двора.

Когда стихает голос ветра,

И дышит пьяная земля,

Когда на много километров —

Одни пшеничные поля.

Пробежимся со мной до распятья,

Вдоль сухих, оголенных полей.

На ветру мое пестрое платье

Замелькает еще веселей.

Я сгрызу недозревшую грушу,

Ты — хрустящий, сухой шоколад.

И в твою нерасцветшую душу

Перельется широкий закат.

А обратно мы наперегонки

Побежим без оглядки домой.

Будет голос твой — тонкий и звонкий

Разрезать предвечерний покой.

И завидя наш маленький домик,

Ты забьешься в густую траву,

Ну совсем — белобрысенький гномик,

Чудом сбывшийся сон наяву.

А потом, опуская ресницы,

Ты задремлешь в кроватке своей.

И тебе непременно приснится

Белый зайчик с колючих полей.

Проходили года за большими, как волны, годами.

В окнах девичьей спальни покорно погасли огни.

Призрак легкого счастья растаял с наивными снами,

И тяжела радость наполнила трудные дни.

Я уже не найду той скамейки под темной сиренью,

Ни весеннего леса, ни светлых внимательных глаз.

Но не знаю зачем, — отчего, — по чьему наущенью, —

Я в Страстную Субботу всегда вспоминаю о Вас.

Я в жизни своей заплуталась.

Забыла дорогу домой.

Бродила. Смотрела. Устала.

И быть перестала собой.

Живу по привычке, без цели.

Живу, никуда не спеша.

Мелькают, как птицы, недели.

Дряхлеет и гибнет душа.

……….

Однажды случайно, от скуки,

(Я ей безнадежно больна)

Прочла я попавшийся в руки

Какой-то советский журнал.

И странные мысли такие

Взметнулись над сонной душой…

— Россия! Чужая Россия!

Когда ж она стала чужой?

………….

Россия! Печальное слово,

Потерянное навсегда,

В скитаньях напрасно-суровых,

В пустых и ненужных годах.

Туда — никогда не поеду,

А жить без нее не могу.

И снова настойчивым бредом

Сверлит в разъяренном мозгу:

— Зачем меня девочкой глупой

От страшной родимой земли,

От голода, тюрем и трупов

В двадцатом году увезли?

Уже пришла пора элегий —

Спокойных и усталых лет.

К далеким дням любви и неги

Должно быть, возвращенья нет.

И с каждым днем трезвей и строже

Слова, желанья и дела.

Ну что-ж? И я была моложе,

И я счастливее была.

Но все туманней дни и лица,

Хмельнее память бытия.

— Пора, пора и нам проститься,

Пустая молодость моя!

Прости — за жадные желанья,

За все содеянное зло,

За то, что горьким было знанье,

За то, что мне не повезло…

Теперь я знаю слишком много:

Что счастье не прочней стекла.

И что нельзя просить у Бога

Благополучья и тепла.

Теперь — устав в напрасном беге,

Покорно замедляя шаг, —

Печальной музыкой элегий

Пускай потешится душа!

«О смерти», это значит — о небывшем,

О непришедшем в ледяных годах,

О том, что мы всю жизнь так жадно ищем,

И не находим никогда.

«О смерти», это о несовершенном,

О том, чего мы сделать не могли.

О сердце, без любви опустошенном,

И о легчайшем запахе земли.

«О смерти», это — вовсе не о смерти,

Не о конце, — о горечи стыда,

О том, что нужно, наконец, ответить

За долгие и страшные года.

Все брошено, и ничего не жаль.

Все отнято, и «ничего не надо».

Ползет на жизнь тончайшая печаль,

Как тишина из дремлющего сада.

Проходит день, в спокойном полусне, —

Больной, уже заранее уставший.

И где-то там, в последней глубине,

Бессмысленный вопрос: «а что-же дальше?»

Не хочется ни правды, ни тепла,

Ни счастья, ни свободы, ни удачи.

Ведь жизнь меня обидно обошла,

И я в ней больше ничего не значу.

Приди. Возьми. Люби. Запомни.

Не позабудь и не предай.

Увидишь мир чужой и темный, —

Отвергнутый тобой рай.

Узнаешь гнев и горечь власти,

Когда под взглядом трезвых глаз

Слова отчаянья и страсти

Не свяжут, а разделят нас.

И в час последнего обмана

(С последней пыткой не спеши!)

Рукой коснешься черной раны —

Тобой развенчанной души.

Я люблю заводные игрушки

И протяжное пенье волчка.

Пряди русых волос на подушке

И спокойный огонь камелька.

Я люблю в этом тихом покое

После бешеной сутолки дня

Свое сердце, совсем ледяное,

Хоть немножко согреть у огня.

Я люблю, когда лоб мой горячий

Тронет ласково чья-то ладонь.

А в углу — закатившийся мячик

И бесхвостый, облупленный конь.

Позабыв и тоску, и усталость,

Так легко обо всем говорить…

Это все, что мне в жизни осталось,

Все, что я научилась любить.

Измены нет. И это слово

Ни разу не слетало с губ.

И ничего не стало новым

В привычно-будничном кругу.

Измены нет. Но где-то втайне,

Там, где душа совсем темна,

В воображаемом романе

Она уже совершена.

Она сверкнула жгучей новью,

Жизнь подожгла со всех сторон.

Воображаемой любовью

Реальный мир преображен.

И каждый день, и каждый вечер —

Томленье, боль, огонь в крови.

Воображаемые встречи

Несуществующей любви.

А тот — другой — забыт и предан.

(Воображаемое зло!)

Встречаться молча за обедом

Обидно, скучно, тяжело.

Круги темнее под глазами,

Хмельнее ночь, тревожней день.

Уже метнулась между нами

Воображаемая тень…

А дом неубран и заброшен.

Уюта нет. Во всем разлад.

В далекий угол тайно брошен

Отчаяньем сверкнувший взгляд…

Так, — проводя, как по указке,

На жизни огненный изъян,—

Ведет к трагической развязке

Воображаемый роман.

День прошел без меня.

День прошел, — и ему не помочь.

И мне жаль бесполезного дня,

Соскользнувшего в тихую ночь.

Завтра, время кляня,

Снова ждать неживой темноты,

Отцветанья усталого дня.

(Чтоб назвать его снова — пустым).

Завтра брошу кому-то: «прости!

Облетели, как листья, года.

Ухожу, чтобы сбиться с пути.

Не вернусь никогда».

Все равно — никуда от тебя не уйдешь,

Моя невдохновенная ложь!

От Бога спасенья не жди!

За боль огневую в груди.

За то, что у воли подрезаны крылья.

За сладкое и неживое безсилье.

За то, что теперь не поймешь,

Где правда, где ложь.

За все неживые, пустые года.

За испепеляющее «никогда».

За трудное, страшное слово: «уйди».

За все, что тебя стережет впереди, —

Спасенья — прощенья — не жди.

Сегодня день — совсем вчерашний.

В пустом окне — пустой рассвет.

Бормочет дождь с тоской всегдашней

О том, чего на свете нет.

Навстречу солнцу и свободе,

В туманной утренней дали,

За счастьем призрачным уходят

В пустое море корабли.

О несвершившемся тоскуя,

Маня в чужие города,

Звеня надеждой в даль пустую

Скользят стальные поезда.

И призрачно-неуловимы,

Из темноты, из тесноты,

В пустое небо синим дымом

Летят последние мечты.

И так легко с сознаньем ясным,

Не сбившись с трезвого пути,

Из жизни темной и прекрасной

В пустую вечность перейти.

День догорит в неубранном саду.

В палате электричество потушат.

Сиделка подойдет: «уже в бреду».

Посмотрит пульс — все медленней и глуше.

Сама без сна, мешая спать другим,

Не буду я ни тосковать, ни биться…

Прозрачный синий полумрак. Шаги…

А жизни-то осталось — в белом шприце.

Еще укол. В бреду иль наяву?

Зрачки расширятся, окостянеют…

Должно быть, — никого не позову.

Должно быть, — ни о чем не пожалею…

Так ночь пройдет. Блеснет заря вдали.

Туман дома окутает, как саван.

И в это утро я уйду с земли.

Безропотно. Бестрепетно. Бесславно.

Помню, — поезд бесшумно рвануло.

Твой последний, растерянный взгляд…

(Средь вокзального шума и гула

Ничего не воротишь назад).

Пустота и безжизненность улиц…

(Что мне делать с такой пустотой?)

Об игрушки твои споткнулась

В темноте возвратившись домой.

Вот опять — дожди, непогода,

Гнет ничем не оправданных дней…

Вот опять — пустота и свобода.

Уже горько знакомая мне.

На лазурно-седом океане

Ты во сне встречаешь зарю…

И я слышу твое дыханье,

На пустую кроватку смотрю.

Твои письма всего мне дороже,

(Не читать их, — любовно беречь),

Хоть не сам ты их пишешь, быть может,

Хоть мертва в них французская речь.

И мне чудится, как вечерами,

Среди мирно уснувших детей,

Ты тоскуешь о доме, о маме,

Об уютной кроватке своей.

Будет больно. Не страшно, а странно.

Слишком просто и слишком легко.

Вот расплата за годы обмана,

Вот обещанный «вечный покой»!

Ни печали, ни слез, ни тревоги, —

Равнодушье во всем и везде.

Будет трудно подумать о Боге,

И неловко смотреть на людей.

А потом — (но не все ли равно?)

Очень холодно, сыро, темно.

Ты знаешь сам — таков от века

Закон, нам данный навсегда:

От человека к человеку —

Дорога боли и стыда.

За проблеск теплоты минутной —

Цена невидимых утрат.

И непреодолимо трудно

Сказать простое слово: брат.

И если для тебя дороже

Твой невзволнованный покой,

— Не отзывайся на тревожный

И жадный зов души другой.

Очнись от жалости невольной,

Останови последний шаг:

Почти всегда бывает больно,

Когда раскроется душа.

Мои слова о верности и боли,

Мои слова, нежней которых нет, —

Не растеряй в своей слепой неволе

Мои слова, похожие на бред.

От жарких слез опухнувшие веки,

Стихи о том, что невозможно жить…

Я знаю, как жестоко в человеке

Желание — все поскорей забыть.

Припомни все в короткий миг утраты,

Когда в вечерний, в неурочный час

Притихшею больничною палатой

Придешь ко мне. Уже в последний раз.

Над широкой вечерней равниной —

Память незабываемых дней.

Да в улыбке подросшего сына

Слабый отблеск улыбки моей.

Груды старых тетрадок на полке.

Пачки писем (когда? от кого?)

Чьей-то жизни слепые осколки.

А потом — ничего. Ничего…

Много скучных стихов. Да еще —

Крест, обвитый зеленым плющем.

Есть такое слово: «не могу».

Глупое такое слово.

Словно стон, оно слетает с губ

В тишине отчаянья глухого.

«Не могу»… и слезы на глазах,

Жалкие, беспомощные слезы.

И отчаянье, и стыд, и страх.

И кому-то скрытая угроза…

Руки жалобно спадают с плеч

И висят безжизненно, как плети…

— Значит, больше нечего беречь,

Кроме призрачной мечты о смерти…

Но в каком-то дьявольском кругу

Сердце бьется и тоскует снова…

Глупенькое слово: «не могу».

Грустное такое слово.

Лета не было в этом году.

Лето кануло в темном бреду,

В жутком мраке пустых и бессолнечных дней,

Где теперь с каждым днем холодней.

Ты один в ореоле бесснежной зимы,

Где навеки несхожие мы.

Я одна — в темноте, где надежды и ложь.

Ты в мою темноту не сойдешь.

Лета не было в этом году.

А зимой я тебя не найду.

К чему теперь высокомерье,

Мой честный, безупречный путь?

Кого и в чем я разуверю,

Кого сумею обмануть?

И кто найдет меня прекрасной

В недостижимости такой,

С такой непогрешимо-ясной,

И слишком трезвою душой.

И для чего теперь певучий,

Мой правильный чеканный стих,

Когда я знаю, что не лучше

Таких же тысячи других.

Когда я знаю (втайне где-то,

Наедине сама с собой),

Что жизнь моя была согрета

Одной бессмысленной мечтой.

От женских слез — до нежности мужской,

От слов тоски — до исступленной страсти…

Не трудно утешать в беде большой

Словами одиночества и счастья.

Не трудно даже помогать в борьбе

Хорошим, умным, и спокойным словом.

Ты дал мне столько нежности суровой

За все стихи и слезы о тебе.

Но — если грозы напряженной стаей

Давно уж пронеслись над головой?

Но если жизнь, бессмысленно пустая,

Плывет без драм, без бурь, без ничего?

Ты жизнь прошел — (дорога то большая!) —

Все жадно чувствуя, все замечая,

И не увидел сердца моего.

Я — человек второго сорта,

Без «широты» и «глубины».

И для чего, какого чорта,

Такие люди рождены?

Зачем? Чтоб нищенкой унылой

Топтаться на чужом пути?

От колыбели до могилы

Себе приюта не найти?

Всегда никчемной и забитой

Всего бояться и терпеть,

Чтоб у разбитого корыта

Последней дурой умереть.

Чтоб ничего не понимая,

Смотреть в любимые глаза,

За бесконечной чашкой чая

Весь вечер слова не сказав…

Молчать весь вечер, дни за днями,

Молчать всю жизнь, молчать всегда,

Чтоб никудышними стихами

Вились ненужные года.

Так жить, — смешно и неумело,

Не сделав ровно ничего.

Прислушиваться в мире целом

Лишь к биенью сердца своего.

И на кровати, в ночь глухую,

В ночь униженья, ночь без сна,

В давно привычном поцелуе

Испить отчаянья до дна.

Я уж не так молода, чтобы ехать в Россию.

«Новую жизнь» все равно уже мне не начать.

Годы прошли — беспощадно-бесцельно-пустые,

И наложили на все неживую печать.

Жизнь прошаталась в тумане — обманчиво-сером,

Где даже отблеск огня не сверкал вдалеке.

Нет у меня ни отчизны, ни дружбы, ни веры, —

Зыбкое счастье на зыбком и мертвом песке.

А впереди — беспощадная мысль о расплате:

Боль, отреченье, позор примиренья с судьбой.

Белая койка в высокой и душной палате.

Крест деревянный, сколоченный верной рукой.

Мне холодно. Мне хочется согреться

Сесть ближе к печке. Пить горячий чай.

И слушать радио. И сквозь печаль

Следить, как стынет маленькое сердце.

Как стынет это сердце. А в ответ —

Огромный холод в равнодушном мире.

Да музыка, скользящая в эфире

С прекрасных и неведомых планет.

«Прекрасных и неведомых»? — Едва ли.

…Большой концерт в большом парижском зале…

Мне очень холодно. Не превозмочь

Моей, ничем не скрашенной печали.

— И там, на улице, где стынет ночь,

— И там, где музыка, в притихшей ложе, —

Там холодно и одиноко тоже.

Приходят дни — во сне, не наяву.

И с каждым днем устало стынет сердце.

Ласкает солнце влажную траву.

А я все равнодушнее живу,

И все спокойней думаю о смерти.

Шумит в саду весенняя листва

Над золотом неяркого заката.

Слетают с губ усталые слова…

Мне холодно и руки без перчаток

По зимнему я прячу в рукава.

Сгорают медленные дни. И вдруг

Приходит неожиданная старость…

— За дни любви, за немощный недуг,

— За очертания любимых рук,

— За все слова… Еще за слово «друг».

— За все, что у меня еще осталось…

Я все люблю: лесную тишину,

И городов широкое движенье.

И пережив последнюю весну,

Я в жизни ничего не прокляну,

Но и отдам без сожаленья.

Тебе — без упрека и лести,

Тебе, мой доверчивый друг,

За наше усталое «вместе»,

За лед не протянутых рук.

За ночи у детской кровати

(Покорное тельце в огне),

За ночи в больничной палате,

В пустой, в неживой тишине,

За то, что по-разному верим

И разное видим вокруг,

За радости и за потери —

Тебе, мой обманутый друг,

Мое непрощенное счастье,

Мое пораженье в борьбе…

Без боли, без гнева, без страсти,

Последнее слово — тебе.

С каждым годом — всё дальше и дальше.

Так и будет — больней и больней.

Сероглазый, беспомощный мальчик

Скоро выйдет из жизни моей.

Станет скоро большим, своенравным.

Плох, — хорош ли, — не все ли равно?

Будет брать он у жизни по праву

Все, что только ему суждено.

Расшибется ли, — или добьется, —

Загорится ли ярким огнем, —

Но уже никогда не вернется

В свой задорно покинутый дом.

В дом холодный, безмолвный, пустынный,

Где осталась навеки молчать

Ничего не принесшая сыну,

Ничего не сумевшая мать.

Еще лет пять я вырву у судьбы —

С безумием, с отчаяньем и болью.

Сильнее зова ангельской трубы —

Неумирающее своеволье.

Еще лет пять, усталых, грустных лет,

Все, что прошу, что требую у Бога.

Чтоб видеть солнечный, веселый свет,

Еще смотреть, еще дышать немного.

Чтобы успеть кому-то досказать

О жизни — торопливыми словами.

Чтоб все, что накопила, растерять

Под непрощающими небесами.

Еще лет пять, хотя бы. А потом —

Тяжелый воздух городской больницы,

Где будет сердце стынуть с каждым днем,

Пока совсем не перестанет биться.

Обвей мой крест плющем зеленым,

Чертой могилу обведи.

И — все. Ни жалости, ни стона.

Не поминай церковным звоном,

И никогда не приходи.

Пусть зарастет моя могила

Колючей сорною травой.

— Ведь ты на кладбище унылом

Уже не встретишься со мной.

И только у окна в столовой,

В ночной, томящей тишине,

Пусть будет тихой и суровой

Скупая память обо мне.