Окно в доме напротив

Добролюбов

– А, это вы, капитан, добрый день, – сержант хотел сказать «бывший капитан», но, к его сожалению, такого обращения еще не существовало. – Не узнал, богатым будете.

Ничего удивительного. Сержант в первый раз видел меня в штатском, за все время нашего знакомства. Тем более, последние три года – после того, как уволился из органов, – меня вообще не было в городе. Наверное, и в самом деле успел измениться.

А вот сержант практически нет. Разве что усы стали погуще, да появился намек на брюшко. В остальном… даже звание, и то осталось прежним. Я узнал его без труда, по одному зычному голосу, перекрывавшему возбужденный шелест двух-трех десятков человек, столпившихся возле подъезда жилого восьмиэтажного дома. Все, как один, смотрели вверх и недовольно ворчали, когда их просили отойти подальше, чтобы не мешать проезду.

– Давно вы тут? – поинтересовался я.

– Минуты две, не больше, – неохотно ответил он. – Сейчас муниципалы подъедут и служба спасения.

– Думаю, не сейчас. Сюда просто так не проедешь, после грозы на дорогах километровые пробки. Да еще и футбольный матч в нагрузку.

Сержант кивнул.

– Не представляю, сколько у него патронов. Он уже пару раз стрелял в воздух, а….

Видимо, его смутил мой изумленный взгляд. Сержант замолчал, так и не закончив фразы.

– Так вы не в курсе, – хмыкнул он. – Я думал, бравый капитан специально решил появиться тут раньше своих сослуживцев.

– Нет, разумеется. Я шел домой из аптеки, – не знаю, зачем я перед ним отчитывался. Должно быть, дает знать с некоторых пор укоренившаяся привычка подробно объяснять каждое свое действие, особенно перед людьми в форме. В бытность мою работы в органах такого не случалось, это все наслоения последнего времени. – Машину не взял, решил прогуляться дальней дорогой. Кто там засел?

– Шестой этаж, третье окно справа. Однокомнатная «меблирашка»; квартиры в этом доме снимают, в основном, молодые семьи, еще не обзаведшиеся детьми, и студенты в складчину из соседнего университета. Какой-то придурок, по словам консьержа, забрался в квартиру, снимаемую неким молодым человеком, по счастью, бывшим в отлучке, и уже несколько минут грозится свести счеты с жизнью, выпрыгнув из окна.

– И в чем причина задержки? – я произнес эту фразу спокойным голосом, но в душе что-то взбаламутилось. Три года, все же не такой малый срок.

– Толпа внизу. Как он говорит, боится упасть кому-нибудь на голову.

– Чрезвычайно предусмотрительно. А оружие?

– Просьба сопровождается демонстрацией револьвера. Я согласен, это довольно сильный аргумент. Пару минут назад, он высунулся в очередной раз и бабахнул – ему тут же освободили пол-улицы, правда, сразу воспользоваться случаем он отчего-то постеснялся. А теперь, сами видите, сцена может повториться.

Я кивнул.

– Застрелиться, конечно, сложнее, тут нужна особый настрой, некая решимость, не удивляюсь, что ему проще вывалиться из окна, нежели приставить дуло к виску и нажать на крючок.

Из окна, на которое указал сержант, неожиданно показалась черноволосая голова молодого человека, примерно лет тридцати. Он крикнул что-то неразборчивое и снова скрылся.

Сержант бросил взгляд на часы, чертыхнулся.

– Капитан, я, в самом деле, думал, вы прибыли раньше всех.… Судя по всему, подмогу ждать еще не скоро, а этот деятель….

– Я пойду, – резко, как отдавая команду, произнесли мои губы. К подъезду меня точно подтолкнул кто.

– Вы? – сержант, кажется, не удивился. Спросил скорее из вежливости, помнил, что когда-то это было моей специальностью.

– Где консьерж?

Старик протиснулся мгновенно, точно заранее почувствовал внимание к своей персоне.

– Номер шестьсот восьмой, – прошепелявил он. – Я всех уж вывел, как сержант велел, можете не беспокоиться. И лифт заблокировал.

Предусмотрительно, ничего не скажешь.

– Вам лучше всего с черного хода идти. Вот дверь.

– Номер семь, – пробормотал я, поднимаясь по лестнице.

Да, седьмой случай. Пять удач, одно поражение; вполне неплохо даже для окончившего курсы психологии.

– Осторожно, – донесся до меня едва слышный голос консьержа. Не прислушивайся я, ни за что бы его не услышал. – Он и по двери бабахнул, пока я всех выводил.

Вовремя предупредил, я уже успел подняться на пять пролетов, когда услышал голос старика. Хоть спускайся вниз и хватай с собой сержанта, если у последнего пистолет находится в кобуре, а не лежит в сейфе. Или, если он запамятовал выставить человека на этаже, на случай чего.

Нет, не забыл. Я наткнулся на человека в форме, стоявшего у входа в коридор шестого этажа. Патрульный докуривал сигарету, одним глазом наблюдая за злополучной квартирой. Меня он узнал тотчас же, я же его – далеко не сразу.

– Это вы, шеф? – удивление патрульного показалось мне, по меньшей мере, странным. Я успел заметить краем глаза, что рука его механически потянулась за пистолетом и тотчас замерла. – Вот уж не ожидал. Как вы тут оказались?

Он говорил довольно тихо, так что и я поневоле снизил голос, рассказав ему в двух словах предысторию своего появления. Патрульный улыбнулся, стараясь спрятать свою улыбку в редкие усики, и молча протянул мне свой револьвер, едва я заикнулся об этом.

– В барабане не хватает одной пули, – предупредил он в последний момент, указывая на дверь, соседней с шестьсот восьмой квартиры.

– Не понял, – я резко обернулся. Он смущенно посмотрел себе под ноги.

– Собака, – произнес он. – Кто-то выпустил. Агрессивный бультерьер, не знаю, как таких держат в подобном месте.

Значит, пальнул не тот молодой человек в дверь, а этот в собаку, хоть это немного успокаивает. На шум, запершийся в квартире, вероятно, обратил внимание, но вот как прореагировал – неизвестно. По всей видимости, мне придется выяснять. Я кивнул патрульному и двинулся к двери.

– Удачи вам, шеф, – прошептал он так, что я едва его расслышал.

Я кивнул в знак согласия, что-что, а она мне понадобится, а спустя несколько секунд уже стучал в дверь шестьсот восьмой квартиры.

Секунда тишины. Я уже собирался сообщить самоубийце о своем приходе, как необычно спокойный голос произнес:

– Заходите, – и, когда я открыл осторожно дверь и оказался внутри, добавил, – капитан.

Не входить, подождать, справиться с волнением, изменить выражение лица или схватиться за револьвер, заткнутый сзади в джинсы, было поздно. Я уже успел обнаружить, что при входе непосредственная опасность мне не угрожает, и, следовательно, все первые мои движения были предопределены сотни раз отработанными действиями за годы тренировок. Я успел осмотреть комнату, заметить в ней стоящего подле окна молодого человека, примерно одного со мной роста и возраста, держащего револьвер в правой руке дулом вниз, успел понять, что, кроме него, в комнате никого, а дверь в кухню закрыта и заставлена этажеркой. Он произнес свое последнее слово, выдержав трехсекундную паузу, именно тогда, когда я оценил степень опасности, исходящую от него и занялся, стараясь не упускать из виду его движений, осмотром квартиры; именно в этот момент он и подловил меня.

Молодой человек полюбовался сменой гаммы чувств на моем лице, внезапной скованностью моих движений и, видимо, остался доволен. Зато я убедился, что, даже если он не один в квартире, даже если это ловушка, я успею отреагировать на любое появление со спины, из ванной комнаты группы товарищей молодого человека. Эту сторону дела он отметил также и произнес вторую фразу спокойным и уравновешенным голосом, никак не вязавшимся с его намерениями, прежде чем я успел произнести свою:

– Не беспокойтесь, капитан, мы одни.

Я кивнул.

– Вынужден поверить на слово.

В ответ молодой человек улыбнулся. Или мне так показалось; самоубийца стоял спиной к свету, лицо его находилось в собственной тени и разглядеть выражение в ярких солнечных лучах, бивших из окна, было делом нелегким. Молодой человек выбрал очень удобную позицию для наблюдений за входной дверью, он видел ее от окна наискосок в проеме распахнутых створок, соединяющих комнату, практически лишенную обстановки, и крохотный коридорчик. Отсюда он мог, не беспокоясь о группе захвата, диктовать условия и решать проблемы, что привели его в эту квартиру. В течение долгой паузы, отведенной для ответа на мою фразу, мне подумалось, что, вполне возможно, квартира эта выбрана им намеренно, он мог быть здесь и раньше, скажем, составляя компанию тому студенту, что проживает здесь.

Пауза затягивалась, молодой человек улыбнулся и затем нервно дернул рукой с зажатой в ладони рукояткой револьвера: единственный признак, что он хоть в чем-то выдает свои чувства. Я боялся и не мог не смотреть на эту руку, она приобрела для меня куда большее значение, чем глаза собеседника, чем выражение его лица, ушедшее в тень. Мне было видно любое шевеление пальцев, любое сокращение мускулов пускай; я поднял правую руку на пояс, зацепив большем пальцем за часовой кармашек джинсов. На всякий случай сократить путь своей руке.

И тут только я осознал, что молодой человек одет точно так же, как и я. Первоначально это не бросилось в глаза – стандартное одеяние: светлые кроссовки, голубые джинсы, с кожаным поясом черная обливная кожаная куртка и белая майка под ней. Я застегнул свою кожанку под горло, на улице было довольно прохладно, а молодой человек расстегнул свою.

– Очень хорошо, что вы пришли, капитан, – произнес молодой человек резким голосом, скороговоркой, отчего я вздрогнул.

– Я вижу, вы меня знаете. И откуда же?

– А вы меня не узнаете? Впрочем, – он перебил сам себя, – я понимаю, почему. Извините, капитан, меры предосторожности.

Молодой человек сделал шаг в сторону и оказался рядом с открытой створкой окна; лицо его теперь осветилось, но рука с револьвером ушла в тень, создаваемую неуютными темными шторами, кое-где провисшими из-за обрыва поддерживающих их крючьев. Мне оставалось лишь всматриваться в его лицо, обрамленное черными как смоль волосами. Слишком обычное, сколько я не старался, но выделить характерные именно для молодого самоубийцы черты так и не смог. Оно было похоже на многие, виденные мною раньше лица; я узнавал в нем черты бывших сослуживцев, и преступников, и свидетелей, и в то же время оно не походило ни на одно из той длинной череды лиц, что пришла мне на память.

Я сдался. Молодой человек пришел мне на помощь.

– Вы в затруднении, капитан? Или вам трудно сделать выбор?

Я пожал плечами:

– Вы правы. Возможно, что я видел вас раньше, но вот…

– Это уже лучше. Извольте, я вам помогу. Нет, стойте, где стоите, вовсе необязательно разглядывать меня вплотную.

Впрочем, рука с револьвером не дрогнула. Я оказался на тридцать сантиметров ближе к нему, молодой человек не обратил на это внимания. Что ж, пускай говорит.

Можно предположить, что он знаком с кем-то, кто был когда-то обязан мне жизнью, уж своих самоубийц я помню, а, может быть, кто-то из них повторил попытку, а он был рядом и не ушел….

Хотел бы я знать.

– С такого расстояния трудно определить достаточно точно…

– Неужели вы столь близоруки? – он усмехнулся, – Я бы посоветовал вам неплохую лечебницу в центре. За пару часов вам подкорректируют зрение так, что ваши глаза будут как новенькие.

Я увидел ровный ряд молочно-белых зубов, непонятно, отчего он рассмеялся. А я продвинулся еще на чуть-чуть к молодому человеку.

– Быть может, я так и сделаю. Однако, если вы напомните мне…

– О, разумеется. После того, как вы вглядитесь в меня, определение места и времени нашего знакомства будут вторым этапом.

– Этапом чего? – осторожно спросил я.

– Понимания, конечно. Мы же должны ощутить некое единство взглядов, целей и способов их достижения, иначе ваша миссия, капитан, будет провалена. Тогда счет будет два против пяти, а это уже плохо.

– Вы и это знаете.

– Я знаю о вас многое. Да и вы обо мне немало наслышаны.

– Хоть это утешает. Вот только лицо…

Фраза осталась без продолжения.

– Стойте спокойно, капитан! – молодому человеку не понравилось мое поведение. – И отойдите к двери, иначе нам придется повторить все сначала. Мне не хотелось бы, чтобы нам мешали спецназовцы или кто-то еще, кто захочет влезть вместо вас в квартиру.

Револьвер в его руке качнулся, однако, направлен он был не в меня, а в него самого. Я покорно отступил на исходную позицию.

– Теперь продолжим, – оружие он опустил. – Я не назвал вам дату, капитан, что ж, теперь я сделаю это с большей охотой. Но прежде, – быстрый взгляд в окно. К дому подъезжала машина полиции; мне лишь было слышно ее появление под вой сирены. Внезапно звук оборвался, послышались резкие голоса, отдающие приказы освободить площадку перед домом. – Прежде я хотел напомнить вам кое-что.

Он снова замолчал, но на сей раз, не стал выглядывать. Новый, резко оборвавшийся вой, видимо, приехала карета «скорой». Буханье дверей, чей-то голос, произнесший мою фамилию и сообщивший, что «он еще там». Хлопнула входная дверь «меблирашки», с лестницы едва слышно доносились шарканье многочисленных поднимавшихся ног. Все затихло на нашем этаже. Но на улице возня еще продолжалась, судя по выкрикам, перед окном растягивали брезент.

Молодой человек присел на краешек подоконника и сообщил мне:

– Быстро добрались. Придется говорить в их присутствии. Надеюсь, своей возней они не помешают.

Кажется, он совсем забыл о своих первоначальных намерениях. Повернувшись ко мне, молодой человек произнес, задумчиво покачивая револьвером:

– Знаете, перед тем, как я назову вам время и место, я хотел бы сделать вот еще что. Я напомню вам кое-что из вашей жизни, и после мы оба бросим наш металлический хлам вон в тот угол, – он указал дулом в сторону узкой кровати. Я было дернулся, но револьвер оказался тотчас же направленным на меня. – Так как, капитан?

Не представляю, откуда ему стало известно о револьвере. Если не предположить только, что он слышал мой с патрульным разговор на лестнице. И все же ощущение на редкость неприятное, точно он видел меня насквозь. Я кивнул:

– Извольте.

Нет, одним из моих «знакомых» по работе он вряд ли был. Если только не пластическая операция. Но лицо узнать совершенно невозможно.

– Очень хорошо. Отравимся в прошлое. Недалеко, всего-то на тридцать шесть лет. И ходить-то далеко не надо, все случившееся произошло в доме номер шесть по Аптекарскому переулку, в квартире… может, номер квартиры вы скажете сами?

Я молчал.

– Не хотите, как хотите. Номер сорок три, это на последнем, пятом этаже дома. Подле входной двери в квартиру – лестница на чердак. Обычно люк был лишен замка, и потому долгое время чердак был тайным убежищем вашего старшего брата, а, затем, и вашей тайной. Вам тогда было семь лет, нет, еще шесть, когда вы впервые побывали в его «апартаментах», уж так получилось, что вместе с матерью: она догадалась о месте пребывания вашего старшего брата….

Молодой человек снова замолчал, затем заговорщицки улыбнулся и, посматривая то в окно, то на меня, продолжил:

– Конечно, речь у нас пойдет не об этом случае. Я использую его лишь для того, чтобы вы прониклись доверием к последующим моим словам. Впрочем, по вашему лицу я вижу, что вы не собираетесь мне возражать.

Я с трудом взял себя в руки.

– Не собираюсь. Хотел бы я только знать, от кого вам все это стало известно.

– От вас, разумеется, – небрежно, как бы отмахиваясь, произнес он, и, не дав мне и слова вымолвить, продолжил: – Теперь непосредственно о случае, прелюдия к которому только что прозвучала. Не слишком приятная тема для беседы: ссора с матерью, предательство брата, вернее, наоборот, но результат один – разлад в семье.… Какое сейчас имеет значение, что за чем последовало? – он наслаждался выбранной для себя ролью, мне же невыносимо захотелось заткнуть ему хотя бы на мгновение рот. – Вы почувствовали себя всеми брошенным ребенком, до которого никому и никогда не будет дела. Ну и так далее… – он уже обращался не ко мне, а к некоей воображаемой аудитории, точно адвокат в зале суда. – Ведь что вам было, всего-то без двух месяцев семь. Короче, вы стащили из темной комнаты коробку спичек, соскребли головки в стакан и, залив водой, выпили…. Мне думается, это случилось не без влияния Гарина-Михайловского, «Детство Тёмы», если не ошибаюсь.

– Я тогда не умел читать, – холодно ответствовал я молодому человеку. Это его разочаровало.

– Значит, ваш почин был самостоятельным. После этого были, конечно, ахи-охи, вызвали доктора, он прописал вам некое успокоительное, поскольку вся эта гадость так и осталась на дне стакана. На прощание заметил, что вы излишне возбуждены и являете собой пример чрезвычайно нервного ребенка.

– Может быть, хватит? – я скорее не произнес, выкрикнул эти слова. Молодой человек несколько смутился, замолчал, однако, через секунду-другую его замешательство прошло, и он снова улыбнулся, демонстрируя мне белые зубы и разглядывая, не без некоторого удовольствия, мое потемневшее от плохо сдерживаемого гнева лицо.

– Вы совсем не в форме, капитан, – ровным голосом произнес он. – Раньше вы были куда как сдержаннее. Я как чувствовал, что настала пора освободиться от начиненных порохом железок, особенно от той, что у вас за спиною.

Я столь явственно вздрогнул, что молодой человек пришел в истинное веселье и хлопнул себя по колену свободной рукой.

– Да, годы уже не те. Неприятности подкосили вас, капитан. Жаль, что все так получилось. Нет, я не о вашем далеком прошлом говорю, а о совсем недавнем. Ну, хорошо-хорошо, не буду.

Он поднял левую руку, пустой ладонью повернутую ко мне, как бы подтверждая отсутствие у него дурных намерений. Я продолжал молча смотреть за его действиями. Молодой человек отвел глаза и, бросив мимолетный взгляд за окно, уселся поудобнее на подоконнике и положил ногу за ногу. Шум внизу начал стихать, должно быть, собравшиеся зеваки узрели спину самоубийцы и посчитали это дурным знаком, знаменующим неизбежный провал моих переговоров. Чей-то голос внизу произнес:

– Тяни брезент, дубина.

– Итак, капитан, – молодой человек вновь смотрел на меня. – Возьмите, пожалуйста, свою «пушку» двумя пальцами за ствол, спусковым крючком к себе. Вот так… – он показал мне. Я послушно последовал его примеру, понимая, что разоружение будет только мне на пользу. – Вытяните руку… – убедившись, что я выполнил все, как он сказал, молодой человек проделал то же самое. Ясно, он не блефует. – Вторую руку за спину. Так. Теперь по счету «три» бросайте оружие вон в тот угол. Разумеется, я сделаю это одновременно с вами.

Я кивнул, выражая согласие. Молодой человек начал считать, и, едва произнес «три», как оба револьвера, сверкнув на солнце, полетели вправо и с грохотом упали на пол. На улице же наступило кратковременное замешательство, ропот пролетел по рядам зрителей, и, видимо, органов правопорядка. За стеной так же послышался приглушенный шум, непонятно было, отчего он происходит, но, чтобы избежать возможной свалки с группой захвата, молодой человек подал голос, и, одновременно с ним, я спросил:

– Что дальше?

– Все в порядке, капитан… Дальше? Я обещал назвать дату.

– Да, – я кивнул. – Дату. Я слушаю.

– Учтите, капитан, она будет двоякой.

– Не понимаю, – молодой человек явно тянул время, это уже больше раздражало, чем заинтриговывало.

– Сейчас объясню. Просто вы узнали об этой дате восемь лет назад почти день в день с сегодняшним, как вам еще одно совпадение?. Вернее, ощутили потребность заглянуть в туманную даль прошлого именно тогда, но на самом деле… Все началось куда как раньше, если быть точным, – он снова выдержал долгую паузу, пристально оглядывая меня, – в начале лета тысячу девятьсот двенадцатого года от рождества Христова.

Я ожидал услышать нечто более разумное и в ответ попросту расхохотался. Напряжение внезапно спало, мне стало легко и спокойно, все волнения, связанные с таинственной способностью молодого человека угадывать факты моей биографии, мигом улетучились; я даже допустил пару вариантов, где и при каких обстоятельствах он мог почерпнуть такие сведения. Вполне возможно, что я прав, осталось лишь сообщить ему об этом, сбить с толку, ошеломить, и тогда уже – взять голыми руками. Не уверен, что он попытается после этого сопротивляться.

Молодой человек смутился моей реакцией, но всего лишь несколько мгновений. Лицо его скривилось, рот дернулся. Но более никаких иных эмоций я прочитать не смог, оно вновь стало бесстрастно-флегматичным, и отстраненная улыбка вновь сморщила щеки молодого человека. Он сидел на подоконнике, привалившись к раме распахнутой половинки окна, отчего лицо его освещалось солнечными лучами лишь наполовину, погружая вторую в непроницаемый мрак. Кажется, он чувствовал эту удивительную черно-белую симметрию своего лица. Посидев в таком положении около минуты без движения – мой смех умер сам собой – он обернулся ко мне.

– Вы напрасно смеетесь, капитан.

– Вот как? Может, вы потрудитесь объяснить, отчего же.

– Узнавание, это долгий, мучительный, но необходимый процесс. Вы ищете себя во мне, меня в себе, мы медленно сближаемся, сходимся, начинаем понимать друг друга, осознаем сопричастность, согласие, сходство, идентичность.

Я покачал головой, но комментировать его слова не решился. Былой запал неожиданно испарился, еще минуту назад я собирался сообщить ему, что не верю его чепухе, что знаю, откуда он почерпнул свои сведения обо мне, что все представление, что он устроил передо мной не более чем грошовая комедия. Однако так ничего не сказал, почему-то захотелось дослушать молодого человека до конца.

– Я сделал шаг навстречу вам, вам же остается сделать нечто подобное.

– О чем вы?

– Давайте лучше вспоминать. Я говорил вам о двенадцатом годе, число помню плохо, уж извините, не то двадцатое, не то двадцать второе июня. Теплый летний денек, ясный, спокойный, ни ветерка, это я помню превосходно. Вы снимали тогда меблированную комнату на последнем, шестом этаже доходного дома госпожи Галицкой. Мерзкий захолустный тупик на окраине города, в двух шагах от Невы. Зимой эти доходные дома наводнялись крестьянами, отправляющимися в столицу на заработки со всех окрестностей, летом тупик пустел, поскольку вся босота отправлялась, напротив, в пригород. Вы оставались едва ли не в гордом одиночестве, вечный студент, играющий на бегах и подрабатывающий в артелях на строительстве; так, помнится, в восьмом году вы вкалывали на постройке моста, соединившего вашу глушь с центром города. Вы тогда читали репортажи со скачек в бульварных листках, скандалы, связанные с употреблением доппинга, так это называлось в те времена, сообщения о приеме на работу, бродили по городу и стучались в двери всевозможных забегаловок и лавок. А вырученные деньги пропивали в компании сундука, стола, и, если повезет, девки, которую обыкновенно не пускают на Невский господа сутенеры, дабы не пугала клиентов непотребным видом. Ей и оставалось что: полтинник с носа да штофчик на пару, чтобы не было мучительно стыдно. Или противно, уж как повезет.

Я дослушал его до конца. Молодой человек воздал должное моим рукам неплохого каменщика, заметив, правда, что подобный образ жизни никого еще не доводил до добра, после чего вновь вернулся к чудесной погоде того приснопамятного дня не то двадцатого, не то двадцать второго июля двенадцатого года.

– День был рабочий, это я хорошо помню. Надо было бы взглянуть в календарь, прежде чем с вами встретиться, – сокрушенно вздохнул он.

– Это верно. И особое внимание уделить моей биографии. Я отродясь не был в Санкт-Петербурге, не говоря уже о том, что и мои предки в нем не жили, в этом я уверен совершенно. Более того, я…

– Вы, тот, что говорит со мной сейчас, и не были, – прервал меня молодой человек. – А я говорю о вас том, что из Санкт-Петербурга шагу не сделал. О том, кто прожил двадцать восемь лет и не оставил после себя ни следа, ни памяти. О вечном студенте, всю жизнь проведшем в «меблирашках» подобной той, что вы снимали у госпожи Галицкой, и оставшемся после смерти ей должны за три месяца.

– Вы сказали, «до нашего знакомства», я не ослышался?

– Вы вспомнили, нет? – я покачал головой. – Жаль. Видимо, эта ваша жизнь каким-то образом напрочь отгородилась от предыдущей. Давайте зайдем с другой стороны. Вы не против?

Я был не против, хотя эта комедия начинала мне надоедать, несмотря даже на странный огонек интереса, все более и более разраставшийся внутри. Молодой человек продолжил:

– Многим вашим знакомым могло показаться странным ваше увлечение русской литературой конца XIX – начала XX века. Наибольшее влияние на вас имел Достоевский, особенно его повести и романы, относящие читателя в Санкт-Петербург, зловонный, полный нечистот и миазмов, чудовищ и святых в их обличье, гениев и безумцев, копошащихся на самом дне человеческого общества. Вам странно нравились их мысли, поступки, сама невыносимая жизнь в подвалах и под самой крышей. Вас притягивали пьяные и накурившиеся опия подонки в среде коих обитали герои романов писателя, вы подчас ловили себя на мысли, что все это – странно знакомо вам.

– И почему же? – поинтересовался я.

– В те времена вы тоже были социалистом. Курили дешевый опий, ругали статьи в газете «Речь», правительство, Думу, губернатора и мечтали все отнять и поделить. В итоге, вас изгнали из кружка социал-революционеров, и последние три года вы провели в тщетных попытках разобраться в причинах нынешнего падения, мечтали отомстить всем и вся, а затем задумались об отмщении и себе тоже. И если первое у вас не вышло, то на втором пути ждал некоторый успех.

– Любопытно, – заметил я, глядя как молодой человек чинно наклоняет голову, отвешивая мне долгий поклон. – Приятно, что меня хоть что-то ждало.

– Очень приятно, капитан. Я же говорил вам, что вы любили читать разного рода рекламы, это давало вам определенный настрой на день. Вы отмечали несколько объявлений в газете, потом завтракали в «зале», если так можно назвать комнатенку на первом этаже, где обыкновенно собирались два раза в день жильцы доходного дома, затем немедленно уходили. Знаете, капитан, я думаю, все наши проблемы заключались в том, что вы скверно и неверно питались. То морили себя голодом, доказывая себе зачем-то, что для подпольной работы сгодитесь, вот только уже не приглашал никто, а потом спускали все накопленное в загуле. Ежели бы вы ели побольше мяса, мы бы никогда не встретились.

– А вы знаете, сколько стоила тогда хорошая вырезка, нет? – неожиданно для самого себя выпалил я. – Это вам не копеечные обеды у госпожи Галицкой, фунт говядины мне обошелся бы…

– Браво, капитан! – он расхохотался. – Наконец-то вас прорвало.

Я отчего-то смутился и уже молча слушал восторженные разглагольствования молодого человека.

– Теперь у нас с вами пойдет как по маслу. Кстати, вы не в курсе, но меня снимают в прямом эфире уже три телекомпании. Быстро у нас нынче суетятся журналисты.

– Уж не думаете ли вы, что они нас прослушивают?

– Ни в коем разе, капитан, я вам верю. Я же знаю, что с пишущей и снимающей братией вы принципиально не связываетесь. Но давайте вернемся к нашим, с позволения сказать, баранам. Теперь вы для себя прояснили и любовь к русской литературе столетней давности и вашу странную привязанность к Санкт-Петербургу. Оттолкнувшись от этого, поговорим о нашей взаимной привязанности. Ведь когда вы прочитали мою рекламу, вы все поняли, хотя оно и было написано в определенном смысле эзоповым языком. Более того, вы почувствовали, как признавались позднее, внезапную и необъяснимую приязнь ко мне, мы с вами великолепно провели время первой встречи и условились встретиться еще раз. После этого вы не можете отрицать, что между нами установились теплые отношения. Я бы осмелился назвать их дружбой, если позволите, ведь именно из большой любви к вам я и сделал все, от меня зависящее.

– Что именно? – кажется, начал узнавать молодого человека. Вот только лицо… собственно, и вопрос-то я задал, потому, что стал припоминать…. Усы, бородка клинышком, аккуратный костюм-тройка, дорогая галстучная заколка.

– Моя фамилия Добролюбов, неужели не вспоминаете?

Я вздрогнул.

– Да, но я не…

– Бросьте, капитан, вы всегда звали меня по фамилии, равно как и я вас. Да и потом, мой рассказ, вкупе с вашими собственными воспоминаниями уже этой жизни, должны натолкнуть на более подробную информацию обо мне. Ну же, постарайтесь, прошу вас.

Он и вправду очень хотел этого, я почувствовал, как заметно задрожал его голос и медленно произнес два слова – ключевых слова нашей встречи – той и нынешней:

– Общество самоубийц.

Молодой человек обрадовано вздохнул.

– Наконец-то. Видите, как у нас с вами пошло. Мое лицо уже не кажется сборной солянкой из множества других.

– Теперь нет, – согласился я. – Тем более что ваш портрет был приведен на страницах книги «Санкт-Петербург перед сменой эпох».

– Да-да, я припоминаю эту интересную книженцию, – тут же закивал головой молодой человек. И бросил взгляд за окно. – Там о моем обществе самоубийц была помещена довольно интересная статья, жаль только, что факты не совсем соответствуют действительности.

Я пожал плечами.

– Что вы хотите, в итоге вас так и не нашли.

– Что верно, то верно. А мне пришлось побегать за вами, капитан, тогда, после несчастного случая.

Молодой человек замолчал, так что пришлось допытываться продолжения.

– Какого несчастного случая?

– От которого вы погибли. Ужасная смерть, а вовсе не то самоубийство, какое я вам обещал. Простите великодушно, свою миссию в двенадцатом году выполнить я не смог.

Он склонил голову, и мне на мгновение показалось, что лицо молодого человека обрело те знакомые черты, что я видел в книге: короткие усики и бородка клинышком. Помнится, ему, на мой взгляд, очень шла эта растительность, особенно, под серый пиджак с искрой, и атласный жилет бледно-желтого цвета, который он обыкновенно носил. Не помню, на портрете или в той, реальной прошедшей жизни. Я вздрогнул.

– Не знаю, что на вас нашло, – продолжал Добролюбов, – но вы решили выехать из города. Деньги у вас нашлись, выиграли пять целковых на бегах. Подфартило, что и говорить. На эту сумму вы могли бы добраться хоть до Сахалина, хоть до Лондона, морем ли, на «чугунке» ли, на «цеппелине» ли – не имеет значения. Я могу лишь предположить, что вы отправились на Финляндский вокзал, но по дороге попали под мотор и скончались в госпитале по прошествии полутора суток, от множественных повреждений внутренних органов. О вас писали в газетах, как же, такое событие – первый пострадавший от «Остина», до сей поры, попадали только под «Даймлеры» и «Рено». Так что я… – он грустно улыбнулся, – последовал за вами. Должно же соблюсти данное обещание.

– Очень мило с вашей стороны, – что мне еще оставалось сказать?

– Если бы не тот несчастный случай, если бы все пошло по моему плану, ничего этого не случилось бы. А так… вы проживаете лишнюю, не нужную ни вам, ни кому бы то ни было, жизнь.

Странно, но та половина лица молодого человека, то была освещена солнцем, в самом деле, приняла раскаявшийся вид. Добролюбов опустил глаза, как-то съежился, выдерживая долгую паузу; я даже заметил дрожание влаги над нижним веком.

– И вот я здесь, – глухо произнес он. – Еще раз прошу простить, что причиняю столько неприятностей. Простить и за тот прием, что устроил вам в момент нашей теперешней встречи, это было необходимо для пробуждения ваших уснувших воспоминаний, чтобы вы, наконец, вспомнили что за бессмысленный груз, неведомо зачем дарованной жизни, несете на себе.

Я машинально кивнул, вспомнив то, о чем говорил ему когда-то, – с восторгом и горечью, отчаянием и болью и радостью от того, что хоть один человек слушает и понимает меня, отвечая, что все не так плохо как кажется мне в этот злополучный миг. Память возвращалась урывками, разрозненными сценами, эпизодами, не похожими из виденного мной за последние годы, за годы, которые я знал прежде. Первым в памяти появился этот молодой человек, за ним следом стали открываться главы, связанные с ним, и самыми поздними селевым потоком потекли личные воспоминания, те, что принадлежали лишь мне одному.

– Эта ваша жизнь многое перевернула вверх дном, многое поставила под вопрос, внесла сумятицу и неразбериху. Но что говорить, более всего досталось, конечно, вам. Вы воспитывались с братом без отца, вечно занятой матерью, которой не хватало любви на всех, это наложило серьезнейший отпечаток на всю оставшуюся жизнь. Вам всегда было одиноко и никчемно в этом мире. И вы это выражали тем единственным способом, о котором помнили через пропасть прошлого. Про первый случай я вам уже рассказывал – и предотвратил ту попытку, кстати, тоже я. Вы меня тогда не узнали, хотя, по всем моим расчетам, обязаны были узнать, нет, не говорите, что ребенок ничего не помнит, еще как помнит связь с прошлой жизнью, особенно столь глупо оборвавшейся и столь безалаберно начавшейся. И очень хорошо в ней разбирается, подчас лучше, чем в нынешней. И многое мог бы рассказать, если бы его смогли заставить вспомнить… ну, как я вас заставил, скажем. Но вы оказались несчастным исключением, видно, та незаслуженная боль и еще более незаслуженное пробуждение повредили вашу связь с прошлым. Вы не помнили ничего, не узнали, как я не старался, меня, хотя со времени нашей встречи я умышленно ничего не менял в своем виде.

Я перебил его каким-то бессвязным восклицанием, враз вспомнив доктора, приходившего тогда по вызову, но молодой человек оказался проворнее:

– Ну, вот и восстановился еще один, основополагающий эпизод.

– Добролюбов, я не совсем понимаю вас…

– А теперь вы и говорите, как прежде. Не сомневаюсь, вы вспомнили наши встречи, беседы, споры того славного времени: то взволнованная, то неспешная болтовня, сопровождаемая шампанским и сигарами, коими я с удовольствием вас угощал…. Славное времечко, ей же ей, славное. А вы меня не признали. Если бы это случилось, уверяю вас, капитан, тотчас бы исполнил свой долг до конца.

Я переступил с ноги на ногу, разом почувствовав, как сквозит от входной двери. Почему-то вспомнилось, как я свернул ни с того, ни с чего в переулок и решил пройти через район этих трущоб – зачем? – спрашивал я тогда себя.

– Узнай вы меня тогда – хотя бы я прочитал бы это в глазах шестилетнего ребенка, немедленно дал бы яд.

Он резко замолчал и повернулся всем телом ко мне, встав с подоконника. Я вздрогнул, в замешательстве отступая на шаг, и уперся в стену. Страх сковал меня, множась на глазах: к страху, что я внезапно испытал к Добролюбову, тому рациональному страху узнавания добавился прежний страх, прошедший сквозь век, с июня двенадцатого года. Только сейчас этот страх настиг меня.

– Отчего вы так взволнованы, я не пойму. Я обещал помочь вам в двенадцатом, помочь именно свести счеты с жизнью, вы же на нынешнем опыте своем, капитан, знаете, как это нелегко, какое мужество и самообладание требуется от решившегося на этот шаг человека. За этим я явился и сегодня. Вам не мила эта жизнь, капитан, не разубеждайте ни себя, ни меня, я и без того прекрасно знаю, что вы мне сейчас скажете, какие избитые штампы приведете в оправдание прожитых долгих лет. Ни к чему. Да и поздно уже. Спустя годы, чувство, засевшее в вас, то самое, что было погребено под спудом проживаемых вхолостую лет вашей бессмысленной жизни, вновь воззвало ко мне. Это случилось в тридцать лет, два события наложились друг на друга – ушла ваша девушка, увы и ах, и вас турнули из полиции. А ведь там вы служили по своему призванию, до рождения полученным чувством руководствуясь, пошли именно в отдел, занимающийся спасением тех, кем были вы. И всех, кого вы спасли, вы спасли не зря, они живы и не помышляют о прежнем, а того, единственного, забрал я, ибо он, как и вы, был моим клиентом. Вы находились на нужном месте – шесть или семь лет я был вынужден мириться с этим. Но случилось то, что обязано было произойти: вы остались одни, вы разбудили на прежнее чувство, и оно указало вам, – во второй раз – путь к спасению. Я снова был с вами, я снова жаждал, чтобы вы узнали меня, хотя надеяться мне не следовало. Вас снова спасли, вы устроились, – заметьте! – продавцом в маленьком аптечном киоске на вокзале. Мне снова пришлось ждать, ибо вы теперь помогали мне завершать чьи-то судьбы. Так что счет не пять – один, капитан, но это к слову. Жаль, что вы все тянули и тянули со следующим разом, в сущности, мне не оставалось ничего другого, как решиться сделать шаг первым. Человеку не дано понять ни свое, ни, тем более, чужое предназначение, я осознал, что мне придется вмешаться и напомнить и о себе и об обещании. Вы призывали меня, чтобы уйти навсегда, я не мог вам отказать, как не могу более медлить. Поэтому вы здесь, капитан, и поэтому вы выслушали от меня все, что полагалось выслушать, и узнали меня, и теперь вам осталось сделать только один шаг. Выберите его сами, капитан.

Я плохо его слушал. Пока Добролюбов говорил, сотни мыслей стремительно проносились в голове, что-то нашептывающих: одно, другое, третье; они спорили и перебивали друг друга, не давая мне и секунды покоя. Как не давал покоя и страх, душивший всякое желание к действиям. Слова молодого человека текли мимо. Едва он закончил, и снова оглянувшись, повернулся ко мне, я бросил быстрый взгляд, разумеется, не ускользнувший от Добролюбова, в угол, туда, где лежали брошенные нами револьверы. Прежняя маска внимательности и сосредоточенности во мгновение спала с его лица, Добролюбов расхохотался уверенно, побеждающе, и смеясь, покачал головой.

– Капитан, вы плохо обо мне думаете. Все будет иначе, – он перестал смеяться и уже спокойно продолжил, – Я разбудил то ваше чувство, вы последуете ему – сейчас или потом – и все ваши треволнения кончатся раз и, поверьте, навсегда.

– Что вы намереваетесь сделать?

– Мы с вами поступим иначе. Проще и умнее будет, если я, – снова быстрый поворот головы, – попросту полечу вниз.

Пауза. Наконец, мне удалось разлепить запекшиеся губы.

– Что вы сделаете, Добролюбов? – спросил я каким-то свистящим шепотом.

– Смотрите, капитан, – он снова улыбнулся своей бесшабашной улыбкой и резко подался назад, в окно. Мгновение спустя кроссовки его стукнулись о край подоконника.

Я вскрикнул и бросился, бестолково размахивая руками, к окну. В тот миг мне казалось, что прошла вечность, прежде чем я пересек те три метра, что разделяли меня и молодого человека. Он продолжал по-прежнему улыбаться, каким-то чудом ему удалось удерживаться на подоконнике, но тело его все больше и больше кренилось назад, медленно выпадая из окна шестого этажа. Когда я достиг окна, тело его уже находилось на улице, лишь ноги все еще оставались в проеме рамы, продолжая неумолимое движение прочь из комнаты. На лице его по-прежнему играла знакомая улыбка, казалось, сам процесс доставляет Добролюбову неизъяснимое наслаждение.

Я выбросил руки вперед, одной стараясь вцепиться, пока еще не поздно, в куртку Добролюбова, другой – захватить для подстраховки раму. Но пальцы мои, готовые сжаться на рукаве, лишь схватили воздух. Нога предательски заскользила, ладонь прошла мимо рамы, лишь подушечки пальцев обожгло касанием о дерево, меня понесло в проем окна. По инерции я последовал, не поддерживаемый уже ничем, следом за молодым человеком.

Толпа ахнула. Улыбающееся лицо Добролюбова внезапно исчезло передо мной, точно его и не было, я услыхал смех молодого человека позади себя, а когда уже оказался на улице полностью, ноги мои беспомощно шаркнули по подоконнику. В этот миг до моего слуха донесся голос какой-то женщины: «Какой ужас, он все-таки выбросился». Тотчас, мозг мой перестал занимать себя проблемами спасения, я вспомнил одеяние Добролюбова. А затем все мысли разом испарились, тело, вспомнив навыки, принялось группироваться, готовясь к удару, в поле зрения попал жалкий клочок брезента, растягиваемый полудюжиной крохотных людишек. Они на глазах увеличивались, я извернулся, брезент послушно исчез, его место заняло здание доходного дома, стремительно уносящееся ввысь, и растущая глубина белесого выцветшего неба; в тот же миг до сознания донесся глухой удар, я всей спиной почувствовал невыносимо яркую вспышку боли от соприкосновения с брезентом, и толпа ахнула вновь.