Окно в доме напротив

Один из них

Мне снятся удивительные сны. Каждую ночь. Два с половиной года. Будь я писателем, я обрел бы неисчерпаемый источник вдохновения.

Но я коммерсант. И оттого мне становится жаль, что этот дар достался человеку неспособному передать его необычайную мощь и величие. Порой невыносимо жуткие, до мурашек по коже и учащенного сердцебиения, порой сладостно соблазнительные, порой захватывающие, видения приходят мне, стоит только голове успокоиться на подушке, а глазам закрыться, ощутив сладкую дрему.

Я просыпаюсь во власти увиденного. Но в суете рабочего дня краски снов блекнут и выцветают. И встречая объятия нового сна, я лишь мельком могу вспомнить о сне предшествующем.

Прежде я не знал ничего подобного. До переезда в Спасопрокопьевск лишь бледные тени нынешних видений, те, что обыкновенно люди именуют снами, посещали меня. Тусклые копии, как не похожи они на великолепные полотна, что неторопливо, с истинным величием ныне раскрываются предо мной в звездной тиши.

Я не хочу вспоминать то время. Ведь куда важнее настоящее.

В Спасопрокопьевск я прибыл из Москвы, убедившись в том, что все возможные дела в первопрестольной завершены окончательно и бесповоротно. С городом, в котором я родился и вырос, в котором родились мои родители, деды и прадеды, меня уже ничего не связывало. И причина не только и не столько в неудачах, свалившихся на меня, – да и разве на меня одного? – после августа девяносто восьмого. Год я сосредоточенно пытался выкарабкаться из тонущей лодки, но после того, как… нет, это слишком личное.

Недолго думая, я собрался и отправился в путь. Почему Спасопрокопьевск? – тоже случайность или опять-таки судьба подарила мне телевизионный сюжет об истории этого древнего города, о его жизни простой и неспешной, о нравах и обычаях нынешних обитателей его, мало изменившихся с давних времен и потому так не похожих на суетных и задерганных москвичей? На этот вопрос нет ответа.

Поначалу я хотел дать себе отдохнуть, присмотреться к городу, свыкнуться с его ритмом жизни. Но как-то незаметно, исподволь, Спасопрокопьевск втянул меня в неторопливое свое течение, и я, поддавшись ему, поплыл. Оставшиеся на счетах деньги потратил на покупку маленького предприятия и на долгосрочную аренду доходного дома начала девятнадцатого века, на первом этаже которого размещалась контора моей новообретенной промысловой фактории.

И вот тут я снова спрашиваю себя. Что было раньше: подспудное желание оказаться в комнатах старинного особняка за прошедшие полтораста лет существования не утративших и йоты прежнего очарования или жажда с выгодой развернуть дело, которое обитатели конторы по простоте душевной никак не могли сдвинуть с мертвой точки?

Теперь это неважно. Я взял управление в свои руки, наладил необходимые связи…. Но первым делом вселился в дом.

Особняк был выстроен в стиле классической помещичьей усадьбы. Двухэтажное светло-желтое здание с потрескавшимся фронтоном, рельеф который изображал герб древнего города, основанного на месте поселения древлян почти тысячу лет назад, и четыре ионические колонны с балюстрадой меж ними. Ощущение полной оторванности дома от цивилизации, на которую усердно напирал архитектор, усиливал и запущенный городской парк, отделенный от здания лишь узкой пешеходной дорожкой, по которой вечерами прогуливались одинокие влюбленные пары. Действительно, точно заброшенное дворянское гнездо. Лишь раз увидев дом, я понял, что не в силах избежать его древней волшбы.

Доходному дому повезло в жизни. Все отпущенное ему историей время, вплоть до тысяча девятьсот восьмидесятого года, когда его вывели в нежилой фонд, он добросовестно выполнял взятые на себя функции жилья для обеспеченных персон, почти не пустовал и всегда вовремя ремонтировался. Четыре квартиры его: две пятикомнатные на верхнем этаже и две четырехкомнатные на нижнем (и это не считая комнат прислуги) до революции принадлежали уездному купечеству, после девятнадцатого года, когда в Спасопрокопьевске утвердилась Советская власть, отошли в ведение руководства одного из наркоматов и оставались на его балансе вплоть до приснопамятного тридцать седьмого. Что случилось в ту роковую годину, я думаю, нет нужды рассказывать. В сорок шестом дом был отдан высшему командному составу, вернувшемуся из побежденного Берлина, затем тихо перешел их детям. И окончательно опустел лишь двадцать лет назад.

Когда я вселялся в особняк, он был все так же, как раньше, крепок и не нуждался в ремонте, разве что в косметическом. И пока рабочие заново красили здание и меняли кровлю, я торопился обжить выбранную квартиру на верхнем этаже слева, как раз над швейцарской – в ней уже поселился сторож с супругой. Соседнюю квартиру занимала контора предприятия, противоположная отошла под склад. И только апартаменты напротив моих оставались пусты.

Первый день я бродил по дому как экскурсант, веря и не веря в свою удачу. В то, что дом этот, пусть и на оговоренный договором срок, но все-таки принадлежит мне. Я разглядывал богатую лепнину потолков и старинные люстры, верой и правдой служившие многим поколениям жильцов. Часть мебели оставалась в пустовавшем доме с прошлых времен: в комнатах я встречал типовые конторские шкафы, мирно соседствующие с дряхлыми креслами фирмы «Чиппендейл», журнальные столики сделанные по моде советского авангарда и репродукции Бёклина и Сарьяна на стенах. Остались и вывезенные из Германии побрякушки и сувениры, сохранилась посуда, изготовленная Кузнецовым, и витые подсвечники местной артели «Красный чеканщик».

Все доставшееся мне богатство я перетащил к себе. И как ребенок любовался ими, перекладывая и переставляя с места на место в пустой квартире. Я торопился поселиться в доме, освоиться в нем, стать в ряд людей, что почти без перерыва на протяжении полутораста лет занимали эти помещения – стать одним из их числа.

Сон, приснившийся мне на новом месте в день окончательного вселения, я помню до сих пор.

Я бродил по бесконечным галереям, спускался по мраморным лестницам, подобным той, что вела на второй этаж, любовался игрой прохладных струй фонтанов, слыша в отдалении нежные звуки флейты и вторящую ей мандолину. Я знал, что этот бескрайний дом принадлежит мне, знал, но отчего-то сомневался в безоговорочности своих прав на эти владения. И, странное дело, неуверенность моя подтверждалась с каждым шагом. Я спускался по лестницам, шел по коридорам, но никак не мог выйти из дома в благоуханный сад, виденный мной в окна. Я дергал за ручки дверей комнат, всех, что попадались мне на пути, но ни одна не отворилась мне. Я шел, будучи уверенным в цели путешествия, но обнаружил внезапно, что позабыл ее.

И в миг, когда окончательно заблудился, увидел странного старика. Он облаченный в дорогой шелковый халат, расшитый перетекающими друг в друга изысканными узорами, молча сидел подле маленького фонтанчика для питья. Когда я приблизился, заговорил.

– Теперь ты стал хозяином дома. Прежний ушел за грань бытия, ты ему замена. Ведь место хозяина не должно пустовать. Стоит одному из вас уйти, тотчас же на его место подбирается новый, и сделать это предстоит до захода солнца. Иначе ночь станет единственным его властителем, – старик обернулся, оглядывая дом, – покуда время не утратит свою сущность. Или покуда не устанет считать прожитые тысячелетия дом.

Я жил немало, – продолжал старик, – но все равно не знаю времен, когда дом был бы иным, нежели сейчас. Он явился миру так давно, что сам не может вспомнить и счесть свои годы. И вас… я часто задаюсь этим вопросом… наверное, всех вас тоже не сможет вспомнить и счесть. Но ведь точный счет не имеет значения. Важно лишь само присутствие. А все остальное… смотри!

С этими словами он раскрыл книгу, лежащую на коленях. Только в эту минуту я заметил тяжелый фолиант, украшенный переливающимися камнями, вправленными в кованое серебро обложки. Узоры текли, охватывая камни, а те в ответ вспыхивали разноцветьем изумрудов и сапфиров.

Книга раскрылась примерно на середине. От толстых страниц, испещренных непонятными значками, мелкими, как рассыпанное маковое зерно, исходил пряный запах. Старик провел над ними рукой, и страницы очистились от шелухи слов. И осветились изнутри.

Сноп света рванулся вверх идеально ровной колонной. А в нем, выпорхнув из ниоткуда, заискрились, затрепетали неведомые создания. Крохотные человечки в разноцветных одеждах с серебряными крылышками за спиной, звенящими, точно колокольчики, спеша, порхали в неземном свете, то устремляясь вниз, то спеша вверх, ни на минуту не прекращая своего танца.

Они жили считанные мгновения. А прожив их, исчезали, сгорали в пламенном столпе, и хрустальный стрекот крылышек замолкал на миг, чтобы через миг послышаться снова – уже у другого, рожденного светом, живущего светом и умирающего от света.

И танец их все не прекращался. Они спешили исполнить его, бесконечно торопясь, случалось, я видел как мучительное напряжение пробивалось на их крошечных лицах, слышал тяжелые вздохи печали и ощущал возгласы радости. И все смотрел, не в силах оторвать взгляд, и пытался постигнуть, понимают ли они, эти удивительные создания, что в следующее мгновение их не станет, что сияющий столп поглотит их с тем же космическим равнодушием, с каким дарит им жизни. Да успевают ли они постигнуть свою жизнь, успевают ли понять, что это – их рождение, полет и гибель снопом рассыпающихся искр, совсем рядом от лица своего создателя, который, так же, как и я, не отрываясь, следит за бесконечными танцами в снопе света, и слабая улыбка трогает уголки его бледных губ?…

Я живу в доме немного меньше других его обитателей. Но, странное дело, они никогда не видели снов, подобных моим. Ни старик сторож, каждый третий день выходящий на дежурство, ни его жена, любезно согласившаяся наводить порядок в моих комнатах, ни их сын, работающий на моем предприятии бухгалтером и навещающий отца в его неспокойные ревматические дни. Я расспрашивал их между делом о здоровье и в ответ выслушивал пространные объяснения застарелых болезней, больше всего винился плохой климат и как ни странно, сам дом.

– Слишком много здесь людей жило, – говорила Лидия Тимофеевна, перебивая шум работавшего пылесоса, – слишком много печалей и горестей оставили они нам в наследство. А хоть и богатые, поди, тоже люди и тоже свое, особенное, несчастье имели. Вот оно и складывается: одно с другим. Неужто вы сами этого не чувствуете?

– Старый дом, – убеждал меня ее супруг. – В старости все дело. Мы, старики, к этому чувствительны, как говорится, рыбак рыбака. Не зря его в нежилой фонд перевели.

– Геопатогенная зона, – серьезно заявлял их сын, Лев Игоревич. – Не учли в свое время, что на разломе строили, а может, просто не знали. Вам ничего, а моим старикам худо. Да и я стал чувствовать; вот поживете с мое – тоже почуете, как земля шевелится.

Но уезжать с насиженного места старики Артемьевы не спешили. И с домом свыклись, и возвращаться в коммуналку, где и без геопатогенных зон худое житье, не хотели.

Послушав их рассказы, я и сам уже стал признавать, что, скорее всего, все дело в моем, пока на жалующемся на хронические хворости, организме. А еще, наверное, и в удаленности моих комнат от земли на добрых четыре метра, – быть может, тяжелые межэтажные перекрытия гасят негативную энергию, благоприятно воздействуя на верхнего жильца. Или существует и еще что-то между швейцарской и квартирой номер три, о чем ни я, ни мои соседи, не имеем ни малейшего понятия? Ведь должна же быть все объясняющая причина появления моих удивительных снов. И то, что находится она в самом доме, у меня не возникало сомнений.

В один яркий воскресный день, перед первой майской грозой, когда Игорь Станиславович, предчувствуя приближающееся ненастье, занедужил, сын, как обычно, приехал навестить его. Но на сей раз, визит его был несколько странен. Я нашел Льва Игоревича бродящим по первому этажу со странными Г-образными кусками проволоки, которые он держал в вытянутых руках. Лидия Тимофеевна следовала за сыном неотступно и делала какие-то пометки в записной книжке.

– Ищем ареал распространения аномалии, – охотно пояснил бухгалтер, поздоровавшись и прося разрешения пройти и по моей квартире. – Давно бы этим следовало заняться, да только сегодня руки дошли. Видите, как проводки дергаются? Смотрите… нет, это не руки трясутся…. Да вы сами возьмите и убедитесь…. Я уже выяснил, разлом наискось через дом проходит, вот так, – и он показал мне план, вычерченный в записной книжке. Жирная черта наискось пересекала угол швейцарской и уходила к противоположной стене дома. – На этой линии лоза прямо заходится. Попробуйте.

Я пробовать не стал, но внимательно следил за действиями Льва Игоревича и в итоге был вынужден признать, что это не мистификация. А бухгалтер, продолжая исследования, попутно рассказывал о своем увлечении:

– Я лозоходец опытный. Еще когда в Казахстане работал, в Акмолинске, на спор воду искал. И мог отличить, по поведению лозы, залегающие линзы пресной воды от соленой. Только там другая метода.

Он с удовольствием начал объяснять различия, но я слушал его невнимательно. Дело в том, что вычерченная Лидией Тимофеевной жирная линия, проходила аккурат через мою спальню. И хотя бухгалтер так и не решился зайти в нее, просто прошелся вдоль моего крыла по коридору, его доказательства меня встревожили. И чем больше я выспрашивал у него об опыте работы с лозой, тем более проникался беспокойством. Все же решил попробовать сам, и когда в моей руке лоза вздрогнула, не сомневался более. И вечером передвинул кровать к другой стене – от греха подальше.

Однако ночь прошла на удивление спокойно, а утром над городом пронеслась долгожданная гроза. Воздух заполнился озоном, посвежел, и всем сразу полегчало.

Бухгалтер подтвердил, что «с утра сегодня куда тише».

– Гроза еще повлияла. Земной электромагнетизм, – поспешил с объяснениями сторож, как по волшебству обретя прежнюю свободу передвижений. – Какая в нем сила, это себе представить немыслимо. Один разряд молнии – десятки миллионов вольт, а сколько их за прошедшие полчаса было. Вот и считайте сами, какой конденсатор разрядился.

– А мы свою обуздать не научимся. Да от одной грозы весь Спасопрокопьевск мог бы год бесплатно лампочки жечь.– вскользь заметил его сын. Помолчал немного, разглядывая лозу, которую все еще держал в руках и, наконец, глухо произнес: – Собственную планету до сих пор не знаем. Шутка ли, на Луне побывало в шесть раз больше народу, чем в Марианской впадине. Что, до Луны добраться проще? Вот и тут в точности та же ситуация. Я хожу по дому с устройством, которому десять тысяч лет, будто сложно составить карту на основе аэрокосмической съемки и не лепить дома, где попало. Я не про этот говорю. В том муравейнике, где нам с женой три года назад дали квартиру, уже стены трещат, и асфальт вокруг волнами, хотя каждую весну кладут. И это не дефект конструкции, просто дом выстроили на могильнике.

Лев Игоревич убрал лозу и обратился непосредственно ко мне.

– Я бы хотел завтра одного человека привести, для консультации. Если вы не будете против, конечно, – я покачал головой, и он продолжил: – Вячеслав Соломонович человек опытный в таких делах, он, в свое время, моим учителем был. На лозоходстве собаку съел.

– Граф вегетарианец, – усмехнулся его отец. – Вот только я в толк не возьму, зачем он тебе понадобился?

Этот вопрос оказал какое-то странное воздействие на бухгалтера. Лев Игоревич неожиданно замялся, забормотал что-то об отсутствии практики, о неучтенных возможностях и нехотя заметил:

– Разлом уж больно странный. За пределами дома я его не нахожу.

Отец с сыном немедленно заспорили о строении литосферных плит и их геоморфологическом составе, о точках прорыва, вроде того, что образовал Гавайи; по тому, сколь активно они обсуждали эту тему, спор возникал не впервые. Я обернулся к Лидии Тимофеевне:

– Ваш супруг назвал завтрашнего гостя графом, – я запнулся на мгновение. – Что он имел в виду?

– Титул, разумеется, что ж еще. Вячеслав Соломонович из рода Воронцовых происходит, удивительно, что за ним в свое время не пришли. Да он вам сам с удовольствием расскажет обо всех перипетиях фамилии, только попросите старика.

Граф прибыл сразу после завтрака. Лев Игоревич доставил его на своем потрепанном «Москвиче» и сразу провел в швейцарскую, где гостя поджидал и я. Нас представили.

Вячеславу Соломоновичу перевалило за девяносто, однако, по его стройной, худощавой фигуре и решительной походке, с какой он вошел в комнаты, этого никак нельзя сказать было. Держался он просто и с достоинством, ходил, не прибегая к помощи трости, точно прожитые годы никак не осмеливались взять над ним власть. Пожатие, коим граф поприветствовал меня, оставалось крепким и уверенным как, верно, в давно минувшие годы. С графом прибыл и небольшой чемоданчик, в котором хранилась замысловатая металлическая рамка, несколько коробочек, самого загадочного назначения и чертежные принадлежности. С привезенной медной конструкцией по дому ходил бухгалтер, граф только наблюдал за его действиями из парадной да изредка задавал вопросы, на которые Лев Игоревич отвечал односложно: да или нет. Все полученные показания по-прежнему заносились в книжицу Лидией Тимофеевной, как и в прошлый раз неотступно следовавшей за сыном.

Когда все замеры были сделаны, Вячеслав Соломонович подошел ко мне и, неловко обернувшись через плечо, произнес:

– Молодой человек, я хотел бы просить вас подняться наверх. У меня к вам имеется разговор.

И он прошел к парадной лестнице, не оборачиваясь, в полной уверенности, что я последую за ним. Одолев пролет, он остановился на мгновение, поджидая меня, как робкого гостя, мнущегося у порога. Граф сделал нетерпеливый жест рукой, я невольно заторопился.

– Судя по всему, – медленно заговорил Вячеслав Соломонович, добравшись до второго этажа и восстанавливая дыхание, – имеющее место быть явление, никак не связано с земной активностью. Я осмеливаюсь предположить, что речь может идти либо о конструктивных особенностях здания, выстроенного не совсем удачно, либо…

Он замолчал и торопливо прошествовал в мою квартиру.

– Вот план и вот график, – произнес граф, достав из внутреннего кармана потертого пиджака листок записной книжки с чертежами Лидии Тимофеевны. Худой палец уперся в косую черту, пересекавшую план. Под ней, как вид сбоку, была изображена высокая синусоида, пик которой приходился как раз на мою спальню, – куда граф и привел меня. – График изображает интенсивность обнаруженной Львом Игоревичем аномалии. При этом на первом этаже излучение несколько слабее, нежели на вашем.

Я несколько растерянно огляделся, неожиданно ощутив давно позабытое чувство незнакомости окружающей обстановки. И заметил, что Вячеслав Соломонович все это время пристально разглядывает меня.

– Вы понимаете, что я хочу сказать? Тогда слушайте внимательно. Я более чем уверен, что встреченная в доме аномалия, как и любой феномен подобного рода, может объясняться только лишь двумя причинами, а именно: дефектом конструкции здания, либо инородным включением. И мнится мне, что последнее наиболее вероятно.

Я нерешительно кивнул, по-прежнему глядя то в план, то на стену дома, через которую проходила невидимая в реальности жирная косая черта.

– Я не без оснований полагаю: в стене находится какая-то гадость, которой вы, молодой человек, по молодости лет еще можете с успехом противопоставлять свое душевное здоровье и жизненную энергию. Мои пожилые друзья, увы, сделать этого уже не могут. Да и ваших сил надолго не хватит. Вы в каком году в этот дом переехали?

Услышав ответ, он вздохнул:

– Скажите, вас кошмары не мучают?

– Нет, напротив. Я никогда еще не спал так хорошо, как сейчас.

– Видимо, это не более, чем ваша защитная реакция, – безапелляционно произнес граф. – И вы надеетесь, что эти благостные сны – всерьез и надолго? – не дождавшись моего ответа, он подвел неутешительный итог. – Вряд ли вас хватит более чем на год, не мне судить об изношенности вашего организма, это сделают врачи… потом, когда вы к ним обратитесь…. Но, по моему глубокому убеждению, было бы проще не бесцельно изучать построенные графики, а, по возможности скорее, докопаться до истоков. Лучше сегодня же. Если вы ничего не имеете против.

Он посмотрел на меня. Я отвел взгляд. Подошел к окну и настежь распахнул его. В спальню со свежим ветром, омытым новой ночной грозой, ворвались терпкие запахи молодой тополиной листвы из парка и нежный аромат сирени. Неумолчный птичий гомон заполнил тишину комнат. Я вздохнул полной грудью влетевший ветер, и мои колебания подошли к концу.

– Так что же вы решили? – поторопил меня граф. Вместо ответа я просто кивнул.

Через несколько минут в спальне появился старенький металлоискатель, предусмотрительно захваченный Вячеславом Соломоновичем и до поры до времени лежащий в багажнике «Москвича». Пользоваться пудовым прибором, более напоминавшим полотер, пришлось мне: сам же граф незамедлительно вытолкал всех со второго этажа, едва чета Артемьевых появилась на пороге квартиры.

– Еще неизвестно, что мы тут накопаем, – неприятно произнес он. И, повернувшись ко мне, добавил. – А вы не отвлекайтесь, молодой человек, ваше внимание нам ой как понадобится.

Металлоискатель неожиданно взвыл так, что я поспешил снять наушники. Осторожно поднес «полотер» к стене, подняв чуть выше – звук стал громче и пронзительней.

– Значит, здесь, – граф начертил карандашом ровный круг на белых алжирских обоях, наклеенных в прошлом месяце. – Снимайте Бёклина, будем разбираться. Символично, что вы повесили на стену именно «Остров мертвых», может, почувствовали что.

Я промолчал, с сожалением глядя, как Вячеслав Соломонович ножичком оголяет темно-красное пятно кладки, постепенно разросшееся до размеров футбольного мяча. В одном месте кирпичи не были скреплены раствором. Впрочем, щель была незаметна, так что я – в отличие от графа – не сразу обратил на нее внимание. Вячеслав Соломонович принялся расшатывать первый кирпич, я очнулся и пришел на помощь. Через несколько минут четыре кирпича были удалены. В отверстие потянуло влагой, – кладка закрывала отверстие воздуховода.

Я запустил обе руки внутрь и зашарил в отверстии, сам себе загораживая свет. Впрочем, совсем недолго, пока руки мои, заскользив по влажным кирпичам, не наткнулись на нечто, перегородившее ствол воздуховода. Тяжелый предмет, вытаскивая его на свет, я едва не выронил эту штуку. Но воображение не успело разыграться: металл царапнул о стену, предмет был извлечен.

Скорее шкатулка, чем сундучок, успел подумать я, оценивая размеры находки. И тут же услышал позади себя не то полузадушенный вскрик, не то всхлип. Мгновенно обернулся.

На графа было жутко смотреть. Лицо побелело, цветом став схожим с благообразной сединой волос, и лишь на щеках появились нездоровые багровые пятна. Вскрикнув, он отшатнулся, едва не упав со стула, и все продолжал крениться дальше от находки, не осознавая, видимо, этого, дальше к стене. И только руками взволнованно хватал воздух, пытаясь зацепиться за него.

Вячеслав Соломонович был на грани обморока. Я бухнул шкатулку на письменный стол у окна и бросился к графу. Едва подбежал, как он немедленно вцепился в меня, но как-то неуверенно, некрепко, пальцы скользили по рукаву. А губы все шептали неслышимое.

Я поспешил ослабить широкий узел галстука и расстегнул ворот рубашки. В ее кармане находился блистр с капсулами нитроглицерина. Вячеслав Соломонович пытался раскусить капсулу, зубы беспомощно стучали. Я бросился к шкафчику за уксусом, там же лежал мобильный – врача следовало вызвать незамедлительно.

Но граф не дал мне этого сделать. Увидев, как я метнулся к двери, он из последних сил замахал рукой, с трудом выдавив из себя «ни в коем случае», а затем произнес странное слово, заставившее меня остановиться.

– «Асмаранд», – сказал Вячеслав Соломонович.

Я все же дал ему понюхать уксус. Граф медленно приходил в себя. Как только он почувствовал улучшение, первыми делом произнес:

– Очень прошу вас, обо всем, что здесь было ни полслова Артемьевым. Скажите что-нибудь о найденном контейнере ртути, о радиации, о чем угодно, только не об этом. – Он махнул рукой в сторону шкатулки, так что я невольно перевел на нее взгляд. Да так и замер.

Ничего подобного ранее видеть мне не доводилось. Небольшая, но тяжелая шкатулка имела размеры кляссера: в ладонь толщиной. Поверхность ее буквально искрилась, даже годы пребывания в воздуховоде нисколько не повредили ей, серебро отливало в лучах солнца, дробясь чеканкой на мелкие сполохи. Крышку украшали самоцветы, вправленные в благородный металл. Центр занимал большой, карат в пятьдесят, алый рубин, жаром пылавший в свете разгорающегося дня. Вокруг него во все стороны веером расходились камни, тускнеющие по мере удаления от рубина: благородная шпинель, тускло мерцавший хризоберилл, подернутый изнутри тонким налетом гари. А по самым краям широким кругом располагались темные, почти непрозрачные пиропы, подобные золе, сквозь которую два теплятся отблески угасающего костра. Чеканка, окольцовывавшая каждый камень, расходилась и собиралась причудливыми узорами, плавно текущими к краям шкатулки, и заканчивающаяся изысканной бахромой окантовки. Похожие виньетки шли и по бокам шкатулки.

Мне пришло в голову, что узоры эти могут быть письменами. Я приблизился, пытаясь хотя бы определить язык, на котором они могли быть написаны. Может, разгадка находится внутри? Я подергал язычок, непонятно как державший крышку шкатулки наглухо запечатанной, однако, усилиям моим он не поддался. Я попытался еще раз, нажав, как следует.

– Немедленно перестаньте! – послышался резкий голос графа. Вячеслав Соломонович с усилием поднялся со стула. – Вы соображаете, что творите?

Я обернулся, непонимающе глядя на графа.

– Отойдите от нее! и не дотрагивайтесь более. Вы понятия не имеете о том, что перед вами… – при этих словах граф снова побледнел, но взял себя в руки и уже обычным голосом продолжил: – Окажите любезность, принесите из швейцарской мой чемодан. Мы с вами – ведь у вас есть машина? – увезем эту находку ко мне, от греха подальше.

Я принес чемодан. Моим соседям по дому не терпелось вызнать, докопались ли мы до причины аномалии и, если так оно и есть, в чем эта причина заключается. В ответ на все расспросы я принялся нескладно бормотать какую-то чепуху о радиационной опасности, исходившей от обнаруженного нами в стене контейнера, который удалось благополучно извлечь, и теперь осталось только доставить в службу радиационного контроля. Нелепая история эта, ничего толком не объяснив, лишь подстегнула воображение. Лев Игоревич тут же пожелал сбегать за дозиметром, промерить остаточный уровень радиации, а заодно и помочь довести опасную находку. Мне с большим трудом удалось удержать бухгалтера в состоянии бездеятельности, невыносимой для его натуры. Едва закрыв дверь швейцарской, я пулей взлетел по лестнице.

К моему приходу граф аккуратно завернул шкатулку в газету, а картина Беклина вернул на прежнее место. О случившемся напоминало лишь кирпичное пятно, неприятно выделяющееся на фоне белоснежных обоев. Перед уходом, я задержался ненадолго, передвинув шкаф, закрыл пятно. Мы спустились, по дороге мне пришлось продемонстрировать потяжелевший чемодан, в котором и находился источник опасности. Не думаю, правда, что демонстрация успокоила семью Артемьевых, – Лев Игоревич не вытерпел и поспешил домой за обещанным дозиметром. Покинули старый дом и мы, устремившись на окраину города.

– Усаживайтесь поудобнее, молодой человек, история длинная. Окруженная ореолом легенд и преданий, в которые вам все же придется поверить, ведь первооснову их вы видите пред собой. Если не откажетесь, я предложу вам чаю с пряниками, чай свежий, «Эрл грей»…. А какой, вы думали, будет еще у старого графа?

Я улыбнулся, с интересом оглядываясь, покуда Вячеслав Соломонович хлопотал у плиты. Старик жил один в маленькой квартирке ветхого кирпичного барака довоенной еще постройки без телефона и с удобствами в конце коридора. Все пространство квартиры полнилось ветхими книгами и потрепанными журналами двух прошлых веков, – Вячеслав Соломонович всю жизнь проработал в архивах, и работа эта была для него жизненной страстью. Как раз над моей головой находилась полка с экземплярами «Нивы» и «Ежемесячного приложения» за девятьсот второй год. Пока граф заваривал свой «графский» чай, я вынул одно из приложений и любовался именами его авторов.

Носик чайника негромко стукнулся о чашку, я вздрогнул.

– Наша семья очень долго выписывала «Ниву», вплоть до ее закрытия. Та репродукция Беклина, что висит в вашей спальне – одно из бесплатных приложений к журналу.

Вячеслав Соломонович налил чаю и, присев на стул напротив, принялся за долгий рассказ. А я невольно скосил глаза на шкатулку, лежащую на подоконнике: граф пока не решил, где ей место.

– В этом ковчежце, молодой человек, – голос Вячеслава Соломоновича зазвучал торжественно, – и я ни на йоту не сомневаюсь в своих словах, находятся пергаментные листы легендарной книги древности, именуемой «Асмаранд». В свое время я немало лет посвятил изучению мифологии доисламского Ирана. Книга, что находится внутри, бесценна, ведь этим текстам более двух с половиной тысяч лет. Согласно одной из легенд, письмена, составившие «Асмаранд», написал, – скорее всего, на авестийском языке – сам великий пророк Заратуштра. И хотя и он, и его последователи безвозвратно ушли в прошлое, все же редкие огоньки оставленной им веры еще тлеют в затерянных селениях Гуджарата. Но редко кто из нынешних приверженцев некогда могучей религии огнепоклонников знает об этой книге. Существование самого Заратуштры ставится под сомнение, что говорить о книгах, приписываемых ему.

Вячеслав Соломонович помолчал и продолжил.

– Но в существование «Асмаранда» теперь нет причин не верить. Легенда рассказывает, что в этой книге собраны истории появления на свет, культовые обращения, способы вызывания и, самое главное, подлинные имена всех духов и демонов, что встретились пророку во дни его искушения. Только вызнав их истинные поименования и, таким образом, познав их сущность, Заратуштра смог бежать плена князя демонов, которого называл Анхро-Майнью, что означало – «дух тьмы». Ведь знание подлинного имени врага дает вооружает вдвойне. Но и оно не спасло пророка от гибели. Заратуштра все же был побежден. Однако, убив пророка, те не нашли заветных письмен, – Заратуштра уже отдал их своему покровителю и последователю царю Бактрии Виштаспе.

Эту легенду об «Асмаранде» я прочел в труде «Могила Заратуштры» позабытого ныне иранского суфия тюркского происхождения Кямран-бея, жившего в одиннадцатом веке, известного собирателя преданий. Сопоставляя их с трудами мудрецов ушедших эпох, суфий надеялся постичь истинную картину ушедшего в небытие мира, и кто знает, удалось ли ему это. В книге Кямран-бея рассказан и дальнейший путь «Асмаранда» через века и народы. Праведный царь Виштаспа принадлежал легендарной династии Кейянидов, долгие годы правивших Бактрией. Последние цари ее – Дараб и Дар – отвернулись от религии предков и стали поклоняться тем самым духам и демонам, с которыми бились их пращуры, от которых некогда спас «Асмаранд» сам Виштаспа. Человеческие жертвоприношения в те времена стали самым обыденным делом. Походы против последователей пророка не прекращались. Бактрия погрузилась во тьму и хаос. А вскоре была завоевана Ахеменидами.

Надо отдать должное завоевателям: сразу после казни царя Дара, нечестивые культы были строжайше запрещены, оскверненные храмы очищены от идолов, а Заратуштра вновь стал почитаем верховной властью. Однако, окончательно выжить сторонников князя тьмы не удавалось, и тогда царь Ксеркс предпринял решающий поход. Остатки воинств были изгнаны из страны, храмы и капища уничтожены, а жрецы культов сожжены. С той поры даже само упоминание о царях Даре и Дарабе были запрещены под страхом смерти.

Но Бактрии это принесло лишь временное успокоение. «Асмаранд» в то время был утерян или похищен, и едва не каждый год границы государства осаждали орды диких племен Йаджудж и Маджудж, в чьи пределы бежало разбитое воинство Анхро-Майнью.

Долгожданное освобождение наступило лишь с приходом к власти царя Искандара, у нас именуемого Александром Македонским. Согласно преданию, покорив Бактрию, Искандар предпринял поход против племен Йаджудж и Маджудж, наголову разбил их скопища, а остатки прогнал в безлюдную пустыню на краю света. А дабы не возвращались они никогда, построил на месте выхода из нее великий вал, высотой до половины неба. С той поры каждую ночь запертые в пустыне кочевники роют подкоп под вал, но каждое утро песок заваливает все сделанное за ночь. Лишь в конце времен, когда поднявшееся море смоет великий вал, смогут выбраться они из пустыни, а как выберутся и выпьют воду, преграждавшую им путь, снова, ведомые духами и демонами, ринутся, сокрушая государства, изничтожая народы, в неутолимой жажде мести за века заточения.

Построив вал, Искандар же принялся за поиски «Асмаранда». Знал он, что сам Анхро-Майнью был бессилен причинить ей вред, ибо написана она была на освященных соком божественного растения хаомы пергаментных листах. Но удалось ему это лишь в самом конце своего царствования.

Когда увидел Искандар листы «Асмаранда», то пришел в ужас. Узрел великий царь, что не золотыми буквами была написана книга, а черными как смоль. Значило то, что духи и демоны сумели завладеть силой «Асмаранда» и саму книгу сделали подвластной себе. Столько раз вызывали их с помощью заветных текстов люди, не на бой, а на услужение, думая, что этим они сделают демонов своими верными слугами. Но случалось иначе: слабые да безвольные прибегали к помощи духов; слушали они сладкие речи и внимали им, а после стали по ней поклоняться – вот тогда и обратилась книга против своих сочинителей.

Легенды рассказывают, что Искандар повелел созвать всех великих чародеев и приказал создать ковчег для «Асмаранда» и заключить книгу в него до конца времен, когда обрушится вал, высвобождающий дикие племена Йаджудж и Маджудж на свободу, а с ними – и всех духов и демонов, коим поклонялись они, во главе с Анхро-Майнью. Тогда на помощь людям придет благословенный брат-близнец князя тьмы – Спента-Майнью, он освободит «Асмаранд» от власти преисподней, откроет ковчег и, назвав Анхро-Майнью подлинным именем, победит его.

Создали ковчег из серебра мастера чародеи и сложили в него книгу. А сверху, дабы не дать тьме силы выбраться из ковчега и не вызволить «Асмаранд», каждый из присутствовавших при том вложил свой камень в крышку, передал свою силу, чтоб не открылась она раньше времени. Первым вложил камень царь Искандар – алый рубин – и сей же час покинул покои, в коих находился ковчег, ибо должно твориться заклинанию лишь в присутствии сведущих толк в магии. А вкруг того камня выложены были другие, всех присутствовавших. Прочли чародеи заклинание, и закрылась крышка ковчега, а слова произнесенные навеки на ней отпечатались. И едва произнесли заклинание, как свалились вкруг ковчега замертво, – столь велика была сила того заклятия, что невозможно его пережить для духа человеческого. И сам царь Искандар вскорости умер, прежде повелев верным своим друзьям по походам отнести ковчег в пещеру горы Гибт, что находится на краю света. Что и было исполнено в точности.

Вячеслав Соломонович перевел дыхание и подлил себе чаю.

– Голос садится, – он прокашлялся. – Но и рассказывать осталось недолго…. Века прошли с той далекой поры. И вот однажды дух-искуситель людей Аль-Харис хитростью проник в пещеру горы Гибт, притворившись северным ветром, и вынес «Асмаранд». Но недалеко удалось ему унести добычу: на пути встретился ему монах Бахир, не побоявшийся вступить с ним в противостояние и сумевший отнять у истомившегося после долгого перелета духа серебряный ковчег. А сам отнес его в Герат. А уж оттуда великий воин Зу-л-Карнайн, встретив немало препятствий на пути своем, вернул «Асмаранд» в Хорасан, под надежную охрану самого шаха, туда, где и был он написан века назад.

– Это интересно, – заметил я, прерывая рассказчика, – но куда интересней другое. Как рассказанные вами мифы соотносятся с тем, что этот самый «Асмаранд» лежит у вас на подоконнике? Вы говорите, его вывезли в Хорасан, это реальное место, и, если так, где оно находится?

– Вы поспешили, молодой человек, и перебили меня как раз на том месте, когда от мифов и преданий, я начал переходить к задокументированной истории «Асмаранда». Да, у него есть и подлинно известная история и сейчас я вам ее поведаю. Что же до Хорасана, то, должен вас успокоить, это вполне реальная историческая область на северо-востоке Ирана, известная с третьего века нашей с вами эры.

Но вернемся к истории «Асмаранда». Документально известно, что, начиная с шестнадцатого века, книга хранилась в шахской библиотеке в городе Исфахане, прежней столице Персии, а позже, с переносом столицы в Тегеран, переехала туда.

– А как же она попала в Россию?

– Это исключительная история, – произнес граф, – и так уж распорядилась судьба, что связана она оказалась с родом Воронцовых. – Вячеслав Соломонович выдержал долгую паузу, перед тем как продолжить. Он неторопливо помешивал ложечкой остывший чай, задумчиво глядя на круговерть чаинок.

– В тысяча восемьсот двадцать восьмом году, тридцатого января в Тегеране произошло нападение толпы персидских фанатиков на русское посольство. В результате учиненного погрома обезлюдела почти вся миссия, число убитых исчислялось десятками. Среди последних был дипломат и полномочный министр государя императора Николая Первого Александр Сергеевич Грибоедов, более известный вам как автор комедии в стихах «Горе от ума».

Реакция России оказалась мгновенной. Правительство под угрозой вторжения потребовало от Персии ареста и суда над заговорщиками, а так же выплаты огромной контрибуции за погибших дипломатов. Империя, униженная недавними поражениями и значительной потерей территорий, вынуждена была выполнить все требования. Шахская казна опустела. В те времена ходил анекдот, будто для выплаты долга шаху пришлось даже срезать золотые пуговицы с парадного халата. А вместе с прочими ценностями вывезли в Петербург и «Асмаранд». Поначалу предполагалось часть контрибуции взять старинными исфаханскими коврами и лаковой миниатюрой, но вмешательство моего дальнего родственника светлейшего князя Михаила Семеновича уготовило эту участь библиотеке. Так в Россию попали и сочинения Кямран-бея, до сих пор, к сожалению, не переведенные с фарси. Случайно обнаружив этот трактат в фондах Ленинской библиотеки, я впервые услышал легенду об «Асмаранде». И не мог не заинтересоваться ей.

– Вы знаете фарси, – как-то несуразно заметил я.

– Да, персидский, арабский, пушту и авестийский. Несколько хуже арамейский, древнееврейский и ханаанейский.

Некоторое время я подавленно молчал.

– Что же было дальше?

– После революции «Асмаранд» исчез из библиотеки: был украден или подарен. Вы же сами знаете, как большевики распоряжались свалившимся на них богатством. Я могу лишь предположить, что украден он был кем-то или подарен кому-то из тогдашних властителей, ведь ваш дом, где и был обнаружен «Асмаранд», принадлежал тогда наркомату иностранных дел. Я ни в коей мере не желаю наводить поклеп на кого бы то ни было из жильцов, все же среди них были известные советские дипломаты. Однако факты…

– А в воздуховод «Асмаранд» был спрятан от НКВД?

– Вероятно, что так. Осенью тридцать седьмого дом обезлюдел, вывезли всех. В то время я жил на Стремянной улице и почти каждый вечер имел несчастье наблюдать, как к дому подъезжали черные легковушки «ГАЗ-А». Я не удивлюсь, если в тайниках стен обнаружится еще какая-то не менее ценная находка, ведь каждый из уехавших не оставлял надежды вскоре вернуться.

Мы помолчали. Вячеслав Соломонович предложил мне еще чаю, его слова немного развеяли сгустившуюся атмосферу. Поблагодарив, я отказался.

– Единственное, что я не могу понять во всей этой истории, так это причин вашего страха перед книгой. Да, легенды, рассказанные вами, довольно жутки, но ведь мы с вами серьезные люди. В наш век трудно верить мифам тысячелетней давности.

Граф внимательно посмотрел на меня.

– Вы молоды, – наконец сказал он. – Вам предстоит многое познать, на многое надеяться, во многом ошибиться. Ведь человек так устроен, что всю жизнь спотыкается именно там, где до него это же делали бесчисленные поколения предков.

– Но я не понимаю…

– Когда я был молод, я был наивен и мечтал изменить мир. Все об этом мечтают. Но я не был благонадежным гражданином по причине своего происхождения и потому не имел возможности совершить многое, что вменялось в обязанность другим. И тогда я избрал себе путь, на который никто не претендовал. Кто помнил о прошлом в стране строившей новое невиданное будущее? Все грезили светлым завтра, и я не был исключением, но я мечтал, вглядываясь в темные глубины тысячелетий, надеясь отыскать его там, будущее, канувшее в Лету.

Я прочел Кямран-бея, тогда я уже бредил Востоком. Узнал о таинственном «Асмаранде» и поклялся отыскать и раскрыть его тайны. Долго путешествовал по Средней Азии, Закавказью, после войны меня заносило в Иран, Ирак, Афганистан…. Однажды, пребывая в нищих селениях Гуджарата, я встретился с одним суфием. И после этой встречи я осознал, сколь безумна моя идея. И тогда я тихо уехал прочь.

– Отчего же безумна? Неужто вы полагаете, что мир переменится, открой мы ковчег сейчас?

Вячеслав Соломонович долго не отвечал, медленно помешивая ложечкой чай. И, наконец, произнес:

– Боюсь, что вы не поймете меня. Мои страхи кажутся вам нелепыми, еще бы, ведь они целиком и полностью основаны на легендах и преданиях Гуджарата и Хорасана. Я не смогу вам рационально объяснить свою веру, ведь важны не только фразы, но сама обстановка беседы. Тот мудрец многое рассказал о силе, запрятанной под серебряной крышкой ковчега. Просто рассказал, убедительно в той мере, в какой людям свойственно верить в невозможное, прибегнув лишь к помощи своего красноречия. К несчастью, я не смогу вас убедить, даже приведя его слова полностью, ибо вы заранее настроены отвергать мои доводы. В тех краях никогда не видели «Асмаранд», но верят в его силу, ровно как вы, никогда не видев электрона, верите в физику. Так что, – граф отодвинул чашку, – пускай мои сомнения и страхи останутся для вас простой причудой пожилого человека, недоступной пониманию окружающих.

Я вернулся в дом поздно, по пути завернул в ресторан и плотно поужинал, пытаясь под звон посуды и легкую музыку, льющуюся из ниоткуда, привести в порядок сумбур мыслей. Не думаю, что сильно преуспел в этом: к дому я подъезжал по-прежнему плохо соображавший. Граф непременно представал перед внутренним взором, стоило на мгновение закрыть глаза. Он что-то говорил, мерно размешивая ложечкой остывший чай, а когда останавливался, мне виден был хоровод чаинок, медленно оседающих на дно чашки, складывающихся в калейдоскоп причудливых узоров….

В подъезде меня дожидалась депутация ходоков с фактории, возглавляемая кассиром. Он любезно напомнил мне про обещание выплатить премиальные за май, к началу отпусков. Я слушал и не слышал его. Помню, в ответ только махнул рукой, мол, действуйте, как лучше, а затем поднялся к себе. Разочарованная депутация, приговаривая «а барин-то не в духах нынче», удалилась, тихо притворив за собой дверь. Отчего-то припомнилось некрасовское «и пошли они, солнцем палимы»….

Наверное, мне звонили в тот вечер. Не знаю, я заперся и отключил телефон, едва вернувшись. И не выходил их квартиры: сидел и смотрел в окно на чернеющие дерева и вслушивался в неумолчный шум листвы, словно звук далекого прибоя. А взгляд все время натыкался на передвинутый шкаф, прикрывший пятно, так нелепо выглядящий под покосившейся картиной. А следом за взглядом к пятну возвращались и мысли.

Мне было грустно, но я не понимал, отчего.

В середине ночи я проснулся. Несколько мгновений лежал, не понимая причин пробуждения. А затем будто ударило. Сны! Я не видел снов! Никаких. Будто внезапно лишился этого дара.

Несколько раз я порывался встать, но удерживал себя. Сердце неугомонно стучало, лоб покрылся холодным потом, точно я бредил наяву. Затем поднялся. Плохо соображая, что делаю, сдвинул на прежнее место шкаф, выпил воды и снова лег. Рваное пятно кирпичной кладки уставилось на меня немигающим оком. Я смежил веки, но оно не исчезло, все так же вперяясь в меня. Я хотел вернуться и задвинуть шкаф на место, но подняться не смог. Дернулся в постели и почувствовал, будто скован невидимыми нитями – ни рукой, ни ногой пошевелить невозможно было.

И с криком проснулся.

Пятно по-прежнему холодно разглядывало меня. Я повернулся к стене и лежал, беспокойно вслушиваясь в ночь.

И услышал. Едва слышное шебуршание по обоям, почти не различимое человеческим ухом. Поначалу едва заметное, но затем, все более громкое и раздражающе однообразное. Шурх-шурх. Ближе и ближе. Шурх-шурх. Совсем рядом.

Я снова повернулся, открыл глаза. Но пятна на месте не было. Неповрежденные обои подслеповато освещались далекой луной. Половинкой далекой луны. Полумесяцем. Оттого, наверное, и кривились так, и сами кособочились на сторону. Оттого и прогнали пятно.

Я лег на другой бок. И встретился с незваным взглядом. Пятно. Само приползло сюда. По полу, по потолку, приползло и устроилось рядом со мной, у самого изголовья кровати. Напротив лица.

Я отпрянул. И проснулся сызнова.

И увидел пятно на привычном своем месте. Которое медленно, надеясь, что я того не замечу, медленно, по сантиметру, все ближе и ближе….

Я вскочил на ноги. Тело била нервная дрожь, я трясся с головы до ног и чувствовал себя настолько разбитым и бессильным, что едва не упал, снова закрывая шкафом кирпичное пятно.

Закутавшись в халат, спустился в швейцарскую. Игорь Станиславович крепко спал и не сразу понял причину моего появления.

– Снотворное? – переспросил он. – Да, конечно. Сейчас у супруги спрошу.

Он ушел, а я присел в кресло. Ноги уже не чувствовали холода, совершенно заледенев. Долгая возня за дверью начинала действовать на нервы, мне хотелось войти и принять какое-то участие в поисках, только бы поскорее получить требуемое.

На пол упало что-то пластмассовое. «Барин прямо захворал после вчерашнего. Видно, граф его допек», – услышал я шепот Игоря Станиславовича. В другое время я улыбнулся бы, но сейчас сжал кулаки в бессильной и бессмысленной злости.

Наконец, сторож появился. Я торопливо запил таблетку и быстро, не попрощавшись, поднялся к себе. Снова лег. И непроизвольно вздрогнул всем телом: нервы были как натянутая струна, каждый мускул отзывался звоном на всякое движение.

Завтра же переставлю кровать, подумал я, снова вздрагивая. И тут же провалился в липкую пелену снов.

На работу я спустился с двухчасовым опозданием. Голова после мучительной ночи была чугунной, мысли едва шевелились, словно клубок зазимовавших змей. Все валилось из рук. Дел собралось много, но сосредоточиться оказалось выше моих сил. И потому я был зол и срывал свою злость на всех, кто появлялся в кабинете. Как-то бессмысленно поцапался с бухгалтером – Лев Игоревич являл собой столь здоровый и преуспевающий вид служащего, что перепалку я затеял с ним из одного только этого, прекрасно понимая, в какое положение себя ставлю.

Секретарша Надя зашла лишь раз, пропустив мое шипение мимо ушей. И лишь пожала плечами, услышав, что я уезжаю по делам, оставляя все под ее ответственность и до завтра не появлюсь.

Я вернулся домой.

Небольшой кусок алжирских обоев нашелся на чердаке. Немного повозившись, кирпичное пятно я заклеил. Получилось не очень заметно, если не приглядываться.

Вечером я позвонил бухгалтеру, извинился, едва подбирая нужные слова, и попросил подъехать с лозой. Он начал было уверять меня, что еще вчера все перепроверил сам, и причин для беспокойства нет никаких, но, услышав бряцанье металла в голосе, тут же засобирался.

Лев Игоревич долго ходил по всем комнатам, исследуя их вдоль и поперек, я, как тень, следовал за ним, надеясь увидеть хоть малейшее колебание медных прутков, но лоза оставалась равнодушна. Бухгалтер попытался мне объяснить причину скверных снов с точки зрения резко изменившихся полевых условий, упирая на то, что «к хорошему, как и к плохому, тоже привыкнуть надо». Я не стал слушать.

Перед сном снова зашел в швейцарскую.

– Доставай свои тазепамы, – бодро произнес Игорь Станиславович, и, пока супруга ходила за таблетками, доверительно прошептал: – А я в минувшую ночь просто как убитый спал. Лег и сразу заснул, если бы не вы, проспал бы как сурок….

Получив таблетку, я поспешил оставить сторожа наедине с нечаянной радостью. А сам бежал по лестнице, торопясь, словно надеясь. И так же торопливо накрылся одеялом с головой.

Искромсанные сны, которых я не помнил и в которые не верил, оставили меня поутру, их рваные полотнища, успокоившись, перестали хлопать на ветру ночи. Я поднялся с постели – тяжело ни не очень уверенно, только потому, что надо было, – чувствуя себя состарившимся лет на двадцать, и стал собираться.

А, одевшись, поехал к графу.

Он встретил меня улыбкой, будто заранее заготовленными приветствиями и приглашением к столу, если я еще позавтракал. Я не позавтракал, но отказался.

«Асмаранд» стоял в верхней из семи, поставленных одна на другую, книжных полок, там ему освобождено было немного места. Вокруг громоздились тома собрания сочинений Лескова, подпирая со всех сторон и придавливая крышку. Серый свет, льющийся из полураскрытых окон, предвещал скорый дождь. «Асмаранд» был темен и блекл, и только затейливая вязь неведомых букв чернела на фоне припорошенного углем серебра.

Я прошел в единственную комнату, опередив по дороге графа, и остановился подле ковчега. Не оборачиваясь, произнес:

– Мне он нужен. Я пришел, чтобы забрать его.

Вячеслав Соломонович не понял. Я молча указал на книгу. Взгляды наши встретились и долго не расходились, словно мешало что.

– Вы сошли с ума, – тихо, но твердо произнес старик. – Что вы говорите? Зачем он вам?

– Он мне нужен, – повторил я. Граф смотрел на меня в упор.

– Это исключено, – сказал, как отрезал, Вячеслав Соломонович. – Вы не понимаете, что просите, – и он добавил чуть мягче: – Посмотрите на себя в зеркало. На вас же лица нет. Это вы из-за него так переживаете?

– Как раз из-за него, – я едва сдерживался, чтобы говорить спокойно. Последние две ночи окончательно выбили меня из колеи, я был взвинчен настолько, что, сдерживая себя, чувствовал дрожь во всем теле. Отказа я ожидал, думал, что готов к нему, но собственная реакция меня удивила и испугала. Будто током ударило.

– Простите великодушно, но не понимаю я вас. Да вы сядьте, сядьте, голубчик. Успокойтесь. Что с вами произошло такого?

Он коснулся моего плеча, и в то же мгновения я сорвался.

– Что произошло?! Вы спрашиваете, что произошло? Будто сами не знаете! Книга, что же еще! Вы отобрали у меня книгу, и все немедленно пошло наперекосяк. Две ночи я провел в аду. Может быть лучше, если бы я не спал вовсе: с вечера до утра меня преследуют такие кошмары, что мало не покажется даже вам. Ничего не помогает. Ни снотворное, ни смена обстановки, ничего.

Я замолчал, переводя дух. Выпустив пар, я почувствовал, как немного успокаиваюсь. Граф молча стоял рядом, в глазах его застыло безграничное удивление.

– Первый день я думал, что все дело в каком-нибудь оставшемся отрицательном воздействии, в не успевшем перестроиться сознании, в подсознательных страхах, засевших в мозгу. Конечно, у меня были сомнения насчет книги, и окончательно рассеялись они на второй день. Эту ночь я провел в гостинице неподалеку. И что, думаете, в снятом на ночь номере «люкс» мне стало легче? Черта с два!

– Но это… абсурд, – прошептал граф и неожиданно замолчал. Лицо его изменилось, новое выражение, появившееся на нем, понять я не смог.

– Это вам абсурд, – я снова начал заводиться. – А для меня мука. Отдайте книгу, и на этом все закончится.

– Нет-нет, подождите, молодой человек.

– Вы боитесь за Артемьевых? За их ревматизмы и ишиасы? Да я отселю их к черту на кулички, они и дорогу назад не найдут.

Граф покачал головой.

– Я боюсь именно за вас. Подождите, дайте договорить. Я ведь с самого начала сказал вам, что это не обычная книга и что к ней нужен особый подход. Вы же посчитали мои слова…

– Да, сейчас я вам верю как никогда.

– Не ерничайте, молодой человек, вы ведь сами убедились в том, что легенды об «Асмаранде», не лгут. А в эти два дня уверился в ней и я, ощутив ее темную энергетику. Не знаю, какие кошмары преследовали эти две ночи вас, но я так же не был обделен иссушающими душу видениями.

Вячеслав Соломонович вздохнул и продолжил:

– Да, одно дело читать страшные истории об «Асмаранде», будучи твердо уверенным в том, что тебя это не коснется, и совсем другое – испытать малую долю их на себе. Из этого испытания я вынес кое-что. И потому говорю вам: бегите ее, ибо книга эта жаждет вас.

– Что? – я не расслышал, как слова сорвались с губ.

– Все мои ночные видения в течение обеих ночей были заполнены этой жаждой. В первую ночь навязчивые видения посылали меня с книгой назад к вам: в них я то возвращал «Асмаранд» со словами извинений за причиненные страдания, то дарил со словами напутствия, то подбрасывал, прокравшись в комнаты. Но, просыпаясь, я всякий раз вспоминал слова гуджаратского мудреца. Всякая близость к «Асмаранду», говорил он, начинается с искуса. Ничто в не имеет значения для книги, ни пол, ни возраст, ни чин. «Асмаранд» ищет в человеке ту малость, зацепившись за которую он может войти в душу, стать неотъемлемой частью его мыслей. И сон – главнейшее оружие «Асмаранда».

Вы не выдержали испытания. Не потому, что вы слабы или податливы – просто «Асмаранд» нашел лазейку в вас. Вам снятся замечательные сны, да, но ими повелевает «Асмаранд», и этим медленно, шаг за шагом устанавливает свою власть над вами. Сколь сильна книга, вы убедились прошлыми ночами. И вы снова не выдержали испытания, возжелав книгу, вы пришли за ней. Но не счастье это, друг мой, а проклятие. Отбросьте его, прошу вас, отриньте и… быть может, далекое путешествие и смена деятельности поможет. Но ни в коем случае нельзя вам возвращаться к ковчегу.

– А если нет? – тихо спросил я. Граф помолчал.

– Не знаю, – наконец, произнес он. – Но надо надеяться. Верить в себя, в свои силы…. Хотя… два года… – проговорил он с сомнением в голосе. – Не знаю…. Нет, все равно надо верить.

Последние слова но произнес, словно понуждая себя. Я молчал, не зная, что сказать.

– А за время вашего путешествия «Асмаранд» вернется в те края, откуда явился на свет. К тем, кто знает, как поступить с ним и что сделать. Я знаком с одним человеком, который поможет вывезти книгу. Намедни я звонил ему, и он клятвенно обещал мне предпринять все возможное для тайной транспортировки «Асмаранда» в последнее, надеюсь, путешествие в Гуджарат.

Я покачал головой.

– Вам легко говорить. Да, я признаю, что оказался слаб перед этой книгой. Но вы слышали, конечно, что есть наркотики, соскочить с которых, просто отказавшись от их применения, невозможно. Я боюсь, что «Асмаранд» может оказаться как раз таким наркотиком.

– Страх не лучший советник. Именно по страху бьет искус и разжигает его. Вам следует верить в себя, с верой этой жить и бороться за свое благополучное возвращение. А иначе нельзя, иначе…

– Значит, вы хотите обречь меня на безумие? Или смерть?

Граф побледнел.

– Да что вы такое говорите! Я не знаю, что сделал с вашим «я» «Асмаранд», но поймите, что его сила далеко не беспредельна.

– Моя так же. В таком состоянии, как сейчас, я не протяну и недели.

– Вера спасает, – строго произнес он. – Вы знаете «Асмаранд», поняли его силу, и это поможет вам. А я же обязан возвратить эту книгу, вы же видите, она губит всех, кто окажется с ней под одной крышей. Быть может, погубит и меня, как погубила всех, кто владел ею прежде, но я стар, мне недолго осталось…

– Зато мне осталось долго! И смерть в безумии мне не кажется желанной платой за возвращение «Асмаранда» на родину. Если на то дело пошло – я отвезу его сам, – мозг пронзила острая, как лезвие бритвы, боль, но я стерпел. – Вы же говорите, знающие люди найдут способ помочь.

Я скривился и затряс головой. Боль не проходила.

– Мне ваша жертвенность ни к чему. Поэтому я хотел бы забрать «Асмаранд». А что и как буду делать с ним – сообщу.

Не дожидаясь реакции графа, я подставил стул и потянулся к книжной полке. Вячеслав Соломонович помедлил лишь мгновение. Я почувствовал, как тонкие пальцы вцепились в рукав пиджака.

– Остановитесь, прошу вас! Вы сами не понимаете, что делаете. Вы все погубите! —причитал граф, пытаясь стащить меня со стула. – Да остановитесь же!

Я не слушал его. Пальцы нащупали ковчег, обхватили его, стали вытягивать из-под наваленного Лескова. Снимать книги было некогда – граф удвоил усилия, пытаясь оттащить меня от полок. Стул подо мной зашатался, чтоб не упасть, я вцепился в ковчег мертвой хваткой. Тогда зашаталась вся пирамида полок.

Мгновение, и «Асмаранд» оказался освобожденным из-под книг, тома, преграждавшие ему путь, посыпались с полки. Потеряв равновесие, я слетел со стула, упал, крепко стукнувшись спиною о стену. Падая, я неосторожно толкнул Вячеслава Соломоновича, едва не сбив с ног. Граф споткнулся, припадая на колено.

И в этот миг шесть полок, медленно отлепившись от стены, обрушились на него всей своей тяжестью.

Он не успел поднять руки, только смотрел в изумлении на книжную массу, с картинной медлительностью падавшей на него с трехаршинной высоты. Вячеслав Соломонович как-то странно вздохнул, словно успокаивая себя. А в следующее мгновение его не стало.

Сухая рука, покрытая старческими пятнышками, упала возле моего бедра; пальцы раскрылись, точно прося о чем-то. Превознемогая боль, я поднялся и торопливо отступил на шаг. И – минуту или мгновение – стоял, беспомощно глядя на распростертое тело старика, заваленное грудою разбитых полок, разбросанных книг, битого стекла.

Медленно, очень медленно по паркету потекла струйка багровой венозной крови. Черной лужицей она собиралась у десятого тома Лескова. Я отступил и пред ней. И тут только ощутил, что обеими руками с силой прижимаю к груди «Асмаранд».

Словно очнувшись от долгого сна, я выбежал в полутьму коридора. Тишина. Безлюдье. Никто не отозвался на грохот. Старый дом безмолвствовал, и лишь за окном, вдалеке, слышались детские голоса.

Стараясь идти ровным шагом, понуждая не торопиться, я вышел на крыльцо и оглянулся. С улицы темнота коридора казалась материальной – и потому безжизненной. В мозгу промелькнула мысль о «скорой», промелькнула и тут же исчезла.

Лишь отъехав от дома квартал, я осмелился выжать из автомобиля все, на что он был способен. Но пот заливал глаза, руки ходили ходуном, дрожали так, что машину бросало из стороны в сторону. Несколько раз я избежал аварии разве что чудом. И все же уменьшить скорость не мог.

Не помню, как добрался до дома. Точно в глубоком сне это было. Из которого вывел меня удар бампера в стену гаража. С трудом выбравшись из машины, я прошел наверх, рухнул, не раздеваясь, на кровать, и забылся беспамятным, радужным сном.

Мне снова снятся прежние удивительные сны. Каждую ночь. Волшебные, неземной красоты, восхитительные видения. И каждое утро я открываю глаза и с тревогой и беспокойством вглядываюсь в наступающей день. И жду. До самого вечера, до прихода нового сна.

Тому есть причины. Их две.

Прошло уже две недели со дня смерти Вячеслава Соломоновича, долгих четырнадцать дней. Но за все это время, исполненное волнениями и переживаниями, бесплодными метаниями и запоздалыми раскаяниями, граф ни разу не потревожил меня. Мой ночной покой под надежной защитой книги, «Асмаранд» не позволяет черным мыслям витать в моей голове, избавляет от дневных забот и дарит взамен сказочное волшебство сновидений. Я встаю поздно и ложусь рано. Я загружаю себя работой, однако, мысли мои заняты другим.

Девять дней назад ко мне первый раз наведался следователь. Пока как к свидетелю. Задал несколько банальных вопросов, вполуха слушая мои спутанные ответы, поинтересовался делами. А, уходя, посоветовал не выезжать из города. Пока нет твердой убежденности в несчастном случае, происшедшем с девяностолетним стариком. А она вызывает немало сомнений у органов правопорядка. И следствие хочет разобраться во всем до самого конца.

Для этого ко мне каждый день и приходит следователь. И задает вопросы. Они редко меняются, так же, как и мои ответы на них. На той неделе следователь доверительно сказал мне, что в квартире, кроме моих и Вячеслава Соломоновича, других отпечатков пальцев не обнаружено. Это значит, что для следствия я стал еще и подозреваемым.

Как и для семьи Артемьевых. Они покинули дом и оставили работу двенадцать дней назад. Замена нашлась небыстро, хотя безработных даже с высокой квалификацией в Спасопрокопьевске много. Вот только домработницы у меня по-прежнему нет и, наверное, не будет. Нелепое, глупое поверье, как тень, бродит по городу и отваживает охотников до несложной работы. Мой дом и я сам будто стали запретны для них, словно неведомый шаман наложил табу на все близкие со мной контакты. И только в контору на первом этаже еще изредка приходят люди. И только по служебной надобности, всего на несколько минут, обговорить условия или предложить услуги. Впрочем, мой новый бухгалтер уже подготовил место для скорого переезда.

А книга по-прежнему со мной. Лежит в шкафу, на нижней полке, прикрытая от глаз несколькими слоями старого тряпья. Стережет мой покой и мои мысли. Когда я задумываюсь о ней, мечтая отвести в Гуджарат, оставить тем, кто сможет избавить меня от нее, мои виски заливает боль, против которой бессильна фармацевтика. И тогда я начинаю размышлять, почему книга выбрала меня из всех обитателей дома. Ведь не может же быть дело только в расположенной подле тайника кровати. Семья Артемьевых жила в доме на год дольше моего, отчего «Асмаранд» не остановился на них? Или они сумели выдержать испытание? Значит, знали или догадывались о нем? А, если нет, то в чем же была их сила, противостоящая искусу?

Я размышляю, пока боль не становится нестерпимой. Я отпускаю терзающие меня мысли, и мне сразу становится легко и покойно. А, когда вечером приходит следователь, я стараюсь смотреть ему прямо в глаза и снова отвечаю на одни и те же вопросы. Я привык к этим визитам, они стали для меня чем-то вроде ритуала, от выполнения которого не следует уклоняться. В конце его следователь обычно спрашивает, не хочу ли я что-то добавить к своим словам, без протокола, конечно. Но в ответ я всегда качаю головой. И он уходит.

Я знаю, однажды этот ритуал прервется. Завтра, послезавтра, мни неизвестно, когда. И после… нет, лучше не думать об этом после. Так спокойнее – проживать каждый даденный день, как последний, и не ждать прихода нового дня.

Я знаю, у меня нет шансов на спасение. Вчера «Асмаранд» поведал мне о моем предназначении. В последнем из снов я увидел его. И, увидев, понял, что даже проблеск надежды не заискрится предо мной, и все попытки исполнить предназначение тщетны изначально.

В одну из ночей, в новолуние я должен – был или буду? – снять камни, удерживающие крышку ковчега, и произнести заклинание, записанное тонкой вязью вдоль стенок. Но читать его мне следует не справа налево, как писалось оно, а в обратном порядке. И тогда, если все будет сделано верно, если не будет ошибок в прочтении заклинания, если не помешают мне прочесть его, крышка ковчега откроется, «Асмаранд» освободится после тысячелетнего заключения, и мир переменится.

Но этого не случится. Я слишком слаб и не уверен в себе. Слишком многое потерял, обладая «Асмарандом». Слишком во многое перестал верить. И потому не мне открыть его крышку. Знает это и «Асмаранд». И ждет. Ждет нового хозяина, следующего из их бесконечного ряда, быть может, им окажется следователь, может кто-то другой, кто знает. Поэтому каждую ночь «Асмаранд» в утешение и на прощание дарит мне прежние сказочные сны.

А я, не надеясь и не вспоминая, смотрю их, неизменно прекрасные видения. И стараюсь не думать о будущем, не размышлять и не мечтать. Ибо теперь я постиг истину: знание это тоже оружие. Но сегодня, сейчас это оружие направлено против меня.