Око небесное

1

Протонный дефлектор-отражатель белмонтского Беватрона подвел своих создателей в четыре часа дня второго октября 1959 года. Дальше все случилось мгновенно. Не контролируемый более отражателем луч с энергией 6 гигаэлектронвольт ударил в потолок зала, попутно испепелив наблюдательную площадку, расположенную над гигантским кольцеобразным магнитом.

В этот момент на площадке находилось восемь человек – группа туристов и экскурсовод. Лишенные опоры под ногами, люди рухнули на пол зала Беватрона и лежали там с переломами и сотрясениями, пока магнитное поле не отключилось и жесткое излучение не прекратилось.

Четверым из этой восьмерки потребовалась госпитализация. Двое, получившие ожоги меньшей степени, остались под наблюдением на неопределенный срок. Оставшихся осмотрели, им оказали амбулаторную помощь и отпустили. Местные газеты Сан-Франциско и Окленда сообщили о происшествии. Адвокаты пострадавших приступили к составлению исков. Кое-кто из чиновников, отвечавших за Беватрон, вылетел прямо на помойку; туда же отправились отражающая система Уилкокса – Джонса и ее энтузиасты-изобретатели. Рабочие начали ремонт физических повреждений.

Все происшествие уложилось в считаные минуты. В четыре часа ровно отражатель дал дуба, а в две минуты пятого восемь человек уже летели с восемнадцати метров вниз сквозь фантастически заряженный энергетический луч, исходивший из круглой внутренней камеры магнита. Первым падал молодой негр-экскурсовод; он же первым и грохнулся на пол. Последним оказался на полу молодой инженер с соседнего ракетного завода – когда группу завели на смотровую площадку, он откололся от своих спутников и повернул обратно в коридор, роясь в карманах в поисках сигарет.

И возможно, не прыгни он вперед в попытке поймать падающую жену, он бы и не свалился вниз со всеми остальными. Последним, что он ясно помнил, была выпадающая из рук сигаретная пачка и безумный бросок вперед – туда, где, дрожа, исчезал в пустоте рукав Марши…

Все утро Хэмилтон провел в своей ракетной лаборатории. Делать он ничего не мог – только точить карандаши и страдать от неизвестности. Его персонал вокруг занимался обычными делами, корпорация жила своей жизнью. К обеду явилась Марша, улыбающаяся и прекрасная, стильная и модная, словно ручная утка в парке «Голден Гейт». Его мрачный ступор мгновенно рассыпался под воздействием этого душистого и весьма недешевого маленького существа, которое ему посчастливилось заарканить и которое он ценил даже выше, чем свою хай-фай звуковую систему и свою коллекцию хорошего виски.

– Чего опять? – спросила Марша, присев на уголок его стола из броневой стали. Ладони ее в перчатках были плотно сложены вместе, зато стройные ножки беспокойно выплясывали. – Пойдем быстренько пообедаем, и двинули. Сегодня первый день работы этого отражателя, ты же сам хотел на него посмотреть. Забыл, что ли? Ну, готов?

– Я в газовую камеру готов, – резко ответил Хэмилтон. – И она для меня тоже почти уже готова.

Карие глаза Марши расширились; ее веселое оживление сменилось на серьезный, даже драматический тон.

– Ты о чем? Опять что-то секретное, о чем рассказывать нельзя? Милый, ты не говорил, что сегодня у тебя что-то важное. За завтраком ты дурачился и подпрыгивал, как щенок, разве что не тявкал.

– За завтраком я еще не знал. – Взглянув на наручные часы, Хэмилтон безрадостно поднялся на ноги. – Да, давай поедим как следует. Возможно, напоследок. И возможно, это последняя экскурсия, на которую я отправлюсь.

Но он не успел добраться до выхода с территории, не говоря уже о ресторане за охраняемой зоной. Его остановил посыльный в форме, протягивающий аккуратно сложенную распечатку.

– Мистер Хэмилтон, это вам. Полковник Эдвардс приказал передать.

Дрогнувшими руками Хэмилтон развернул бумагу.

– Ну, – мягко сказал он жене, – вот оно. Пойди посиди на веранде. Если я не вернусь в течение часа, ступай домой и пообедай консервированной свининой с бобами.

– Но как же так? – беспомощно взмахнула она руками. – Ты так говоришь… мне страшно. Ты знаешь, что там?

Да, он знал. Наклонившись к жене, он поцеловал ее в алые, влажные и слегка дрожащие губы. А затем направился широким шагом вслед за посыльным в штаб-квартиру полковника Эдвардса, в те комнаты для совещаний на высшем уровне, где уже торжественно заседало все руководство компании.

Когда он уселся, то сразу почувствовал вокруг себя густой, богатый оттенками запах бизнесменов среднего возраста: сочетание сигарного дыма, дезодоранта и дорогого обувного крема. Над длинным стальным столом тут и там звучали негромкие разговоры. Во главе стола сидел сам старина Эдвардс, за бруствером из огромной кучи докладов и формуляров. Строго говоря, у каждого чиновника был свой окопчик из оправдательных бумаг, раскрытого дипломата, пепельницы и стакана с теплой водой. Напротив полковника Эдвардса грузно восседала еще одна фигура в форме – Чарли Макфайф, глава службы безопасности, чьи сотрудники шныряли по ракетному заводу, выискивая русских агентов.

– А вот и ты, – пробурчал полковник Эдвардс, строго глядя на Хэмилтона поверх очков. – Много времени не отнимем, Джек, – у нас сегодня один-единственный пункт на повестке дня; тебе не придется торчать здесь по чужим вопросам.

Хэмилтон ничего не ответил. Он сидел в напряженном ожидании, на лице его читалось волнение.

– Так вот, речь о твоей жене, – начал Эдвардс, облизнув палец и перелистав какой-то доклад. – Я так понимаю, что с тех пор, как Сазерленд уволился, ты возглавляешь наш исследовательский отдел. Верно?

Хэмилтон кивнул. Его ладони, лежащие на столе, побледнели. «Словно я уже умер», – подумал он горько. Словно уже висел на виселице, которая выдавила из него всю жизнь и веселье. Висел, словно какая-то колбаса в темноте подвала.

– Твоя жена, – гулким голосом продолжил Эдвардс, в то время как его пигментированные ладони вздымались и падали, пролистывая страницы, – была определена как представляющая угрозу для предприятия. Вот у меня здесь доклад. – Он кивнул в сторону капитана заводской полиции. – Макфайф представил этот доклад. Я бы добавил: неохотно представил.

– Чертовски неохотно, – вставил Макфайф, обращаясь прямо к Хэмилтону. В его жестких серых глазах читалась мольба о прощении. Хэмилтон с каменным лицом проигнорировал его.

– Ты, конечно, – снова загремел Эдвардс, – знаешь, как устроена здесь безопасность. Мы частный концерн, но нашим покупателем является государство. Никто не покупает ракет, кроме Дяди Сэма. Поэтому нам надо быть начеку. Я ставлю тебя в известность об этом, чтобы ты мог сам решить эту проблему. Это в первую очередь твоя проблема. Для нас это важно только потому, что ты возглавляешь наши исследовательские лаборатории. Таким образом, это становится и нашим делом. – Он разглядывал Хэмилтона так, словно видит его в первый раз, – несмотря на то что лично нанял его еще в 1949-м, целых десять лет назад, когда Хэмилтон был молодым, талантливым, подающим большие надежды инженером-электронщиком с новеньким дипломом MIT.

– Значит ли это, – мрачно поинтересовался Хэмилтон, уставив взгляд на свои сжимающиеся и разжимающиеся кулаки, – что Марше закрыт доступ на завод?

– Нет, – ответил Эдвардс, – это значит, что тебе будет закрыт доступ к засекреченным материалам до тех пор, пока ситуация не изменится.

– Но это значит… – Голос Хэмилтона растаял в потрясенной тишине. – Это же все материалы, с которыми я работаю.

Никто не ответил. Все управленцы компании попрятались по своим окопам, скрылись за бумагами. Лишь из угла доносился легкий звон кондиционера.

– Да будь я проклят, – внезапно произнес Хэмилтон, очень громко и четко. Формуляры удивленно зашелестели. Эдвардс искоса с любопытством глянул на него. Чарли Макфайф зажег сигару и нервно пригладил тяжелой ладонью свои редеющие волосы. В своей простой коричневой униформе он был неотличим от обычного дорожного патрульного с толстым брюхом.

– Предъявите ему обвинения, – сказал Макфайф. – Дайте ему шанс побороться, полковник. Есть же у него какие-то права!

Какое-то время полковник Эдвардс сражался с грудой информации в рапорте безопасников. Потом, побагровев от напряжения, он просто толкнул весь рапорт целиком через стол к Макфайфу.

– Ваш департамент составил это, – пробурчал он, явно желая умыть руки, – вы ему и скажите.

– Вы что, собираетесь зачитать это прямо здесь? – запротестовал Хэмилтон. – Перед тремя десятками людей? В присутствии всех до единого управленцев компании?

– Все они видели этот доклад, – сказал Эдвардс беззлобно. – Его составили уж с месяц назад, и с тех пор он ходил тут по рукам. В конце концов, мой мальчик, ты здесь важная персона. Мы бы не подошли к этому вопросу спустя рукава.

– Начать с того, – сказал Макфайф, явно смущенный, – что все это добро мы получили от ФБР. Это их работа.

– По вашему запросу? – едко осведомился Хэмилтон. – Или, может, этот доклад просто шлялся по стране туда-сюда, пока не напоролся на вас?

Макфайф покраснел.

– Ага, мы запросили. Рутинная проверка. Боже, Джек, там есть досье даже на меня – да даже на президента Никсона есть!

– Нет нужды читать весь этот мусор, – сказал Хэмилтон взволнованно. – Марша вступила в Прогрессивную партию еще в 48-м, еще первокурсницей в колледже. Она перечисляла деньги Комитету помощи испанским беженцам. Она была подписана на журнал «На самом деле». Все это я уже слышал раньше.

– Прочитай новые материалы, – велел Эдвардс.

С трудом пробираясь сквозь доклад, Макфайф отыскал сводку о текущей ситуации. «Миссис Хэмилтон вышла из Прогрессивной партии в 1950-м. „На самом деле“ больше не выпускается. Однако в 1952-м она посещала собрания „Калифорнийских профессий, ремесел и наук“ – а это подставная организация с прокоммунистическими взглядами. Она подписала Стокгольмское воззвание и вступила в Союз гражданских свобод, который многими считается пролевым».

– Что вообще означает «пролевый»? Что это за слово? – воскликнул Хэмилтон.

– Это означает «симпатизирующий группам или личностям, которые симпатизируют коммунизму». – Макфайф трудолюбиво продолжил дальше: – Восьмого мая 1953 года миссис Хэмилтон написала в «Сан-Франциско кроникл» письмо, в котором протестовала против запрета Чарли Чаплину на въезд в США – а он весьма известный попутчик коммунистов. Она также подписала обращение «Спасти Розенбергов!» – осужденных изменников. В 1954 году она выступала перед Лигой женщин-избирателей Аламеды, ратуя за допуск в ООН Красного Китая – коммунистической страны. В 1955-м она вступила в оклендское отделение организации «Сосуществование или смерть», которая также имеет свои отделения в странах железного занавеса. А в 1956-м она пожертвовала деньги Ассоциации содействия прогрессу цветного населения. – Он озвучил цифру: – Сорок восемь долларов и пятьдесят пять центов.

Повисла тишина.

– Это всё? – поинтересовался Хэмилтон.

– Да, это весь материал, имеющий отношение к делу.

– А не сказано ли там еще, – Хэмилтон отчаянно пытался говорить спокойно, – что Марша была подписана на «Чикаго трибьюн»? Что она участвовала в избирательной кампании Эдлая Стивенсона в 1952-м? А в 1958-м она перечисляла деньги Обществу за гуманное отношение к собакам и кошкам?

– Я не понимаю, как это относится к делу, – нетерпеливо ответил Эдвардс.

– Это дополняет картину! Да, Марша была подписана на «На самом деле» – но еще она была подписана на «Нью-Йоркер». Она вышла из Прогрессивной партии одновременно с Уоллесом – и вступила в «Молодые демократы». Там ничего об этом нет? Да, ей было интересно узнать больше о коммунизме – но разве это делает ее коммунистом? Вы говорите всего лишь, что Марша читает левые журналы и слушает левых ораторов, но ведь это не значит, что она поддерживает коммунизм, или придерживается партийной дисциплины, или выступает за революционный переворот, или…

– Мы и не говорим, что твоя жена является коммунистом, – заметил Макфайф. – Мы говорим о том, что она представляет собою риск с точки зрения безопасности. И вероятность того, что Марша – коммунист, все же существует.

– Господи боже мой, – бессильно произнес Хэмилтон, – так что, мне надо доказать, что она не коммунист?

– Вероятность этого существует, – повторил Эдвардс. – Джек, ну приди же в себя, кончай уже это нытье. Может, Марша и красная, а может, и нет. Дело-то не в этом. У нас тут материал, который доказывает, что твоя жена увлечена политикой – и причем радикальной политикой. И это нехорошо.

– Марша увлечена вообще всем на свете. Она умная и образованная личность. И у нее в достатке свободного времени, чтоб интересоваться тем, чем она захочет. Или ей надо сидеть дома и просто… – Хэмилтон замялся, подыскивая слова, – и просто пылесосить свою мантилью?[1] Готовить ужин, шить и снова готовить?

– У нас здесь прослеживается некая закономерность, – сказал Макфайф. – Надо признать, что по отдельности приведенные факты ни на что не указывают. Но когда сложишь их вместе и сравнишь со статистическим средним… Джек, ну это просто-напросто чересчур. Твоя жена участвует в слишком уж многих пролевых движениях.

– Это обвинение основано на косвенных уликах. Она любопытна, заинтересована многим. Разве ее участие означает, что она согласна с тем, что там говорят?

– Мы не можем заглянуть в ее голову – но ведь и ты тоже не можешь. Мы можем судить лишь по ее поступкам – группы, в которые она вступает, петиции, которые она подписывает, деньги, которые она перечисляет. Это все, что у нас есть, и мы должны исходить только из этого. Ты говоришь, что она посещает эти собрания, но не согласна со взглядами, что там преобладают. Ну хорошо, давай вообразим полицейский налет на стриптиз-клуб. Понятно, что девушки и персонал будут арестованы. Но представь, что вся аудитория заявит, что шоу ей не понравилось – так что ж, их отпускать теперь? – Макфайф развел руками. – А что они там делали, если шоу им не нравилось? Ну ладно, один раз. Из любопытства. Но не раз за разом, не одно за другим.

Твоя жена замешана в пролевых группах с восемнадцати лет – она состоит в них десять лет подряд. У нее было более чем достаточно времени определиться в своем отношении к коммунизму. Но она все еще ходит на эти шоу, так сказать, – как только какая-нибудь коммунистическая группа организует протест против линчевания где-то на Юге или против нового военного бюджета, так она тут как тут. Как по мне, тот факт, что Марша читает еще и «Чикаго трибьюн», оправдывает ее не более, чем посетителя стриптиза тот факт, что он ходит еще и в церковь. Да, это доказывает, что люди многогранны, и часто грани эти противоречат одна другой… но факт остается фактом, и одна из этих граней включает в себя наслаждение греховным, запретным, порочным. И этот человек попадает на карандаш не за то, что он ходит в церковь, а за то, что он любит порок и ходит смотреть на порок.

И на девяносто девять процентов твоя жена может быть настоящей американской патриоткой – хорошо готовит, аккуратно водит, честно платит подоходный налог, тратит деньги на благотворительность, печет пироги для церковных раздач. Но один-единственный оставшийся процент может связывать ее с Коммунистической партией. И этого достаточно.

Подумав мгновение, Хэмилтон был вынужден признать:

– Да, ты неплохо все изложил.

– Работа такая. Я вас с Маршей знаю с первого дня твоей работы здесь. И люблю вас – да и Эдвардс любит. Все вас любят. Но дело-то не в этом. Пока мы не изобрели телепатию и не научились залезать людям в головы, нам приходится полагаться на статистику. Нет, мы не можем доказать, что Марша иностранный агент. Но и ты не можешь доказать обратного. И при таком раскладе нам придется как-то решить вопрос с ней. Мы просто не имеем права поступить иначе. – Потирая тяжелую нижнюю губу, Макфайф добавил: – Тебе никогда не приходило в голову поинтересоваться, не коммунистка ли она?

Не приходило. Внезапно вспотев, Хэмилтон затих и лишь молча смотрел на блестящую поверхность стола. Ведь он никогда не сомневался в том, что Марша говорит ему правду – что она всего лишь интересовалась коммунизмом. А сейчас впервые в нем проклюнулось и стало расти подозрение – жалкое и несчастное. Но статистически возможное.

– Я спрошу у нее! – сказал он громко.

– Да? – отозвался Макфайф. – И что же она ответит?

– Конечно же, она ответит: «Нет!»

Покачав головой, Эдвардс заметил:

– Нет, Джек, так оно не работает. Подумай, и ты со мной согласишься.

Хэмилтон вскочил на ноги.

– Она на веранде сейчас. Спросите у нее сами, каждый из вас – приведите ее сюда и спросите!

– Я не собираюсь спорить с тобой, – сказал Эдвардс. – Твоя жена представляет угрозу для безопасности, и ты отстранен от работы. Или ты приносишь убедительные доказательства того, что она не является коммунистом, или избавляешься от нее. – Он пожал плечами. – Это твоя карьера, парень. Дело всей твоей жизни.

Макфайф тоже поднялся со своего места и, тяжело ступая вокруг стола, прошел к Хэмилтону. Собравшиеся начали расходиться, совещание по вопросу допуска Хэмилтона завершилось. Подхватив инженера за руку, Макфайф потянул его в сторону двери.

– Пойдем отсюда туда, где можно отдышаться. Предлагаю выпить. Втроем – ты, я и Марша. В «Тихой Гавани» подают виски с лимонным соком – я думаю, это как раз подойдет.