Око за око

Глава 5

Никогда не бывавший за пределами Углича, Ярослав за все время пути так и не догадался, что они едут отнюдь не в Москву. Конечно, немало этому способствовал Юрий, всегда сам разговаривавший со всеми людьми, с которыми по разным причинам приходилось иметь дело. Однако когда путники достигли широкого распутья, Фатеев свернул вовсе не на самую широкую и укатанную дорогу, которая, как можно было догадаться по ее виду, могла вести только в столицу.

За все время пути Ярослав так ни разу и не почувствовал себя слугой Юрия, но, несмотря на это, Евсеев никогда не смел перечить Фатееву, если, конечно, дело касалось только того, как Ярославу поступать и что кому говорить в дороге.

Так же и на этот раз, несмотря на свои сомнения, Ярослав не собирался ничего говорить Юрию, но тот первым затронул волновавшую Евсеева тему.

– Слушай, Ярослав, а ведь эта дорога не в Москву ведет, – сказал он Ярышу, притормаживая коня.

Евсеев воспринял эту новость молча, как будто она его не касалась.

– Я уже говорил тебе, – продолжал Фатеев, – что не в качестве слуги взял тебя с собой. Ты не думай, что ослышался: у меня на твой счет задумка была, еще когда у Димки тебя в первый раз увидел.

Ярослав по-прежнему молча взирал на Фатеева, ожидая дальнейших разъяснений.

– Знаешь, Ярослав, а я ведь вовсе не Московский боярин, как, наверное, тебе говорил Димка, и зовут меня вовсе не Юрий Фатеев.

Евсеев, наслушавшись от Юрия многих странных речей, нисколько не удивился.

– А какое это имеет значение? – спросил он, и, как ни странно, пришлось поражаться не Евсееву, но Фатееву. Юрий долго смеялся – он даже не подозревал, что его ученик окажется таким способным и обставит учителя.

– Это и впрямь не имеет никакого значения, если ты никогда не слышал моего имени. В тех местах, куда я сейчас собираюсь направиться, имя Герасим Евангелик знакомо каждому.

Ярослав напряг память, но так ничего связанного с этим именем и не смог припомнить.

– Так значит, это и есть твое настоящее имя? Мне оно ничего не говорит… Но почему ты его скрываешь?

– И вряд ли оно могло быть тебе известно. Не подумай, что хвалюсь, но большинство казаков, да и не только, оно приводит в трепет. Там, в Запорожье, у меня под началом состоят самые отчаянные во всей округе головы, и, уж поверь, очень многие люди желали бы продырявить мою башку или вонзить нож под сердце. Вот потому-то, находясь в незнакомых землях, я на всякий случай осторожничаю.

И, дав попутчику время поразмыслить над сказанным, Юрий, оказавшийся Герасимом, продолжил:

– Вот почему еще у Димки я предупреждал, что мне нужен малый не робкого десятка. И когда говорил, что слуга мне нужен, имел в виду, что было бы неплохо иметь еще одного удальца под своим началом.

Однако Ярослав по-прежнему никак не реагировал на все слова Герасима, и потому Евангелик, уже решивший за Ярослава, что тот пополнит ряды его банды, на миг усомнился в том, что Евсеев примет его предложение.

Банда Герасима в последнее время потерпела значительный урон: в последней стычке погибло около десяти человек, людей не хватало, и потому Герасим не прочь был принять под свое крыло пару сорвиголов.

Конечно, Евсеев был очень молод, мало повидал на своем веку, но нрав у него был еще тот. К тому же Герасим сразу заметил, что решительный Ярослав, обладавший редкостной настойчивостью, не имел никаких привязанностей, был зол на весь белый свет, а, кроме того, нисколько не дорожил собственной жизнью.

Из Ярослава, по всем наметкам Герасима, должен выйти лихой казак, да и неплохо иметь в своем подчинении человека, который чем-то тебе обязан.

Рассуждая таким образом, Герасим вовсе не хотел, чтобы все его старания пошли насмарку, оттого, зная нрав Ярослава, решил в очередной раз усомниться в его способностях, возможно, таким образом лишив Евсеева терзавших его сомнений.

– Конечно, не всякий выдерживает казацкую жизнь, и никто не сможет за тебя ручаться, будет ли тебе она под силу. Так что если чувствуешь, что не по Сеньке шапка, развернем коней, отправимся в Москву, а там, так и быть, раз обещал я Дмитрию пристроить тебя, то сдержу свое слово.

В точку попал Герасим: едва он договорил фразу, как возмущенный Ярыш, даже не подумав, согласился, лишь бы у Герасима не было и в мыслях, что он струсил.

– А с чего ты взял, что не по Сеньке шапка? Я ведь еще и не примерял ее, – резко ответил Евсеев.

– Не тебе одному предлагал я быть моим слугою, – усмехнулся Герасим, – и ты не будешь единственным, кто отказался быть под моим начальством.

Ярослав, подумав, что Герасим уже уверен в том, что услышит в ответ, разозлился.

– Не знаю, кому ты делал такие предложения, но я, никогда не скрывая своей фамилии, – в ответ пытаясь поддеть Герасима, ответил Ярослав, – ни разу не посрамил свой род, испугавшись трудностей.

Герасим, ожидая от вспыльчивого Ярослава чего-нибудь и похлеще, даже порадовался таким словам.

– Ну что ж, славный потомок Евсеевых, – делая вид, будто немного обижен, – ответил Герасим, – посмотрим, как у тебя пойдет дело. А если не приживешься среди моих соколов, то собственноручно выпорю тебя.

– А если приживусь? Мне на тебя руку поднимать?

– А если приживешься да окажешься удальцом, я тебе в подчинение отряд отдам. Идет?

– Идет, – согласился Ярослав, и оба товарища стеганули коней, решив поторопиться.

Немало еще пришлось помучиться в пути Ярославу и Герасиму, и с каждым днем Евангелик все больше и больше убеждался в том, что он не ошибся насчет Евсеева. Ярослав, несмотря на то что был младшим сыном и потому, вполне возможно, балованным ребенком, ни разу не пожаловался на какие-то трудности, даже тогда, когда туго приходилось отличавшемуся завидной выносливостью Герасиму, так что вскоре Евангелик даже зауважал Ярослава.

Евсеев же не только из упрямства проявил столько выдержки: если раньше на него все-таки давила не определенность, то теперь, когда его судьба стала ясна, Ярыш ощущал себя во много раз увереннее. И отношения Ярослава с Герасимом стали во много раз лучше: поняв, кто же такой этот странный человек на самом деле, Евсеев отправил куда подальше всю свою подозрительность и недоверие.

Несмотря на то что Ярослав никогда и носа не высовывал дальше Углича, прелесть новизны для него пропала слишком быстро. Казавшиеся поначалу такими удивительно незнакомыми и разными города, селения, дороги и необозримые Российские дали вскоре стали казаться до странного похожими, и позже Евсеев стал путаться, а порой и просто забывать, где именно и что он видел.

Ярыш давно сбился со счету, какой день они находились в пути, и когда ему уже стало казаться, что скоро он срастется со своим конем, Евангелик торжественно сообщил попутчику, что их путь почти закончен. Евсеев сначала даже не поверил Герасиму: ни одна травинка, ни один кустик ничем не выдавали близкое присутствие людей, и конца и края не было этой узкой тропе, по которой, казалось, очень давно не ступала нога человека.

Однако эта самая незаметная тропа неожиданно для Ярослава повернула, и оба путника оказались на берегу небольшой речушки, по всей видимости, неглубокой. И, действительно, нисколько не озадачившись, Герасим резво спрыгнул и, взяв коня за узду, потянул упиравшееся животное в воду. Ярослав взмок, прежде чем ему удалось повторить то, что с такой легкостью проделал его товарищ, и оба наконец оказались на противоположном берегу.

Евангелик не стал запрыгивать на коня, Ярыш сделал то же самое, и, следуя всем изгибам тропинки, оба путника, утомленные, грязные, мокрые, ведя рядом с собой коней, пешком вошли в скрытое пригорком поселение.

Хотя и многое успел повидать Ярослав, однако на этот раз ему немало пришлось удивиться. Не то чтобы вид этих убогих хибар казался ему странным… Нет, такое Евсееву и в страшном сне не могло присниться. Жилища, которые и избами-то совестно было назвать, тесно лепились друг к другу в полнейшем беспорядке, словно ставивший их человек то ли никогда не просыхал, то ли в глубоком детстве упал с коня, да так с тех пор и не пришел в себя.

Люди, о которых так красочно рассказывал и которыми так гордился Юрий, выглядели ничем не лучше своих жилищ. Те из казаков, которые первыми встретились Евсееву, до странного напоминали Ярышу конюха Прола, все теплое время года ходившего раздевшись по пояс, словно гордясь своей широченной волосатой грудью, и исходивший от них запах перегара еще больше усиливал сходство. Почти все отличались громадными размерами, звериными мордами, так что худощавый Ярослав в таком окружении почувствовал себя ощипанным цыпленком.

«Вот уж не думал, – размышлял Ярыш, – что для того, чтобы мыслить вольно и поступать согласно своим мыслям, нужно так жить…» Совсем по-другому представлял себе Евсеев ту вольную жизнь, о которой говорил Герасим, и шаг за шагом проникая в становище казаков, он с ужасом осознавал ту страшную правду, с которой ему теперь предстояло жить.

Не то и не так говорил Герасим: не любовь к правде да вольной жизни объединила этих мрачных людей. У каждого, чтоб оказаться здесь, была на то своя причина, но всех согнало сюда горе и безысходность.

Вглядываясь в угрюмые жестокие лица, Ярослав понимал, что совсем скоро он сам станет таким же злобным оборванным бандюгой, и, его в лучшем случае защищаясь, убьет какой-нибудь честный человек, а в худшем – собственный собутыльник. От этой мысли волна страшной, жгучей ненависти к тем, из-за кого ему придется так безрадостно провести свою только начинавшуюся жизнь, поднялась из самых глубин души Ярослава…

Кто знает, что бы предпочел Ярыш: болтаться вместе со своей семьей на виселице или стать казаком, если бы в день казни удалось ему хоть одним глазком взглянуть на это становище, но отступать было уже слишком поздно.

Не тех кровей был Ярослав, чтобы так легко сломаться под ударами судьбы, да и не привык он проигрывать споры, потому во что бы то ни стало решил он выдержать и это испытание, уготованное ему свыше. А когда станет все равно, продолжать ли такую жизнь или умирать, Евсеев отправится назад, в Углич, и там сполна заплатит за все свои муки…