Около кота

Лист 2.

Ну вот, подкрепившись, можно и продолжить, ибо сказано: голодное брюхо к отчёту глухо. И вовсе это не дерзость, а изложение самой что ни на есть сути вещей. Да, я понимаю пользу поста, но сказано ведь и так: всему своё время. А если чему-то бывает время, значит, этому же бывает и не время. Ладно, всё, перехожу к делу.

То есть, опять же, к жратве. Потому что пока меня Алай про здешние порядки просвещал, подоспело время обеда, и мы пошли на двор позади дома. Там длинный стол стоял, над ним навес, а вдоль – узкие скамейки. Судя по длине скамеек и размерам стола, господин Алаглани мог бы прокормить и вдвое больше слуг.

Ну, тут-то я всех и увидел. Не знаю, как лучше – сейчас описать внешность каждого, или по ходу дела? Ладно, по ходу так по ходу.

В общем, я увидел всех, все увидели меня, и прямо скажу – какого-то безумного интереса никто ко мне не проявил. Ну, новый слуга. Оно и понятно – если Хосси неделю уже как на телеге увезли, значит, кого-то нового господин найдёт, работы ведь меньше не стало.

На самом деле интерес ко мне был, и пришлось рассказать свою жалостливую историю купецкого сына, только не за обедом, а уже ночью, как спать улеглись. А за обедом на меня и не смотрели особо.

Кормили сытно: горячая похлёбка из овощей с разваренными бобами, и каша из гречи, с жиром и даже мясом. Не всякий землепашец так обедает, как у господина Алаглани слуги. Да, и здоровенный медный чан стоял с краником внизу, и каждый себе сколько хотел наливал горячего травяного отвара. Алай мне сказал, что травы целебные, всякую болезнь отгоняют. Ну, знамо дело, раз уж у лекаря-аптекаря в услужении, почему бы не воспользоваться?

На стол накрывали двое крепких, коренастых парней лет по пятнадцати – это и были повара здешние, братцы Амихи и Гайян. Они же со стола и убирали, и всё молча. Я как глянул на них, так сразу понял, что всяко надо с этими угрюмцами подружиться. Поскольку сами знаете: куда б ты ни попал, будь поближе к кухне.

После обеда старшой, Тангиль, велел мне вместе с Хайтару таскать воду. Там вдалеке, где уже двор кончается и огород начинается, колодезь был, а во дворе, возле дома – десять здоровенных глиняных бочек, каждая с меня ростом. Чтобы наполнить, надо на деревянные мостки встать. А внизу краник, повернёшь – и потечёт вода. По уму сработано.

Ну, воду таскать – дело нехитрое, хотя утомительное и скучное. Поэтому тут никаких подробностей излагать незачем – нет подробностей. А вот про Хайтару скажу. Моих примерно лет, на вид слегка пошире да покрепче, волосы тёмные, загар деревенский, глаза карие, на левом ухе – большой шрам, похоже, как от ожога. Говорить мы с ним ни о чём не говорили, парень, по всему видать, от природы молчаливый, а значит, не время ещё. Пусть попривыкнет. А работает хорошо, ничего не сказать. По дыханию слышно, как устал, но не ноет и не замедляется. Видна привычка к работе.

И сам я, наверное, в его глазах так же выглядел. Знать, крепко в меня трактир въелся.

И так было до ужина. Потом ополоснулись мы водой из бочек и пошли к столу, под навес. Кормили той же гречей, ну и хлеба ещё было вволю.

А как поели мы – отправились в людскую. Это большая и светлая горница, на первом этаже. Угловая, так что два окна там – северное и восточное. Окна высокие, но при нужде и с улицы залезть можно. Застеклены дешёвым стеклом, через какое если поглядеть, то всё расплывается. Ну, по летнему жаркому времени они, конечно, были открыты.

Сама людская в длину локтей пятнадцать будет, в ширину – десять. А мебели в ней почти и нет – вдоль стен топчаны из досок, а на них тюфяки холщовые, сеном набитые. Показали мне и мой тюфяк, вблизи от двери.

– Ну, рассказывай, – велел старшой, Тангиль. – Что ты за человек, откуда взялся и как вышло, что господин тебя в услужение взял?

Но только я, усевшись на тюфяк, собрался им всё потребное о себе поведать, как прибежал Дамиль – это который лакей у господина, и велел мне к нему идти. Зовёт, мол.

Что ж, коли зовёт – не стоит медлить. Поплёлся я вслед за Дамилем, а заодно и многое в доме разглядел.

Во-первых, лестницу парадную, ведущую на второй этаж, где покои господские – и кабинет его, и спальня, и гостиная, и лаборатория, и ещё какие-то комнаты, о которых я позже узнал.

Но первое, что я там рассмотрел как следует – это кабинет. Постучался осторожненько, получил дозволение войти – и согнулся в поклоне. Знай, мол, господин лекарь-аптекарь, что и мы в вежестве кое-чего понимаем.

Обернулся ко мне господин Алаглани и сказал:

– Ну что, Гилар, обустроили тебя? Тогда пора познакомиться. На дороге было не лучшее время и не лучшее место, а вот сейчас хочется мне в подробностях услышать твою историю.

А я не торопился тут же ему всё как есть выложить. Сперва решил глаза на кабинет потаращить. В самом деле, разве мне – бродяжке, да и мне – сыну купецкому, доводилось такое видеть?

Кабинет был почти квадратный. Как уж потом я померил, в длину десять локтей, в ширину – восемь. Да-да, неизвестный мне почтенный брат, я не свои локти подразумеваю, а обычные, то есть королевские. Мои-то до королевских малость не дотягивают.

Пол дощатый, но покрыт пышным ариналакским ковром. На ковре – тигр с драконом борются, тигр жёлтый, дракон красный. Вдоль стен – шкафы стоят. Некоторые закрыты, а некоторые – с книгами. Высокие шкафы, аж до потолка. А потолок тоже высокий, может, от полу до него два моих роста будет. И люстра висит медная, в форме колеса, свечей, если прикинуть, на сотню. Это ж какая морока зажигать и тушить… Поневоле лакея господского, Дамиля, пожалеешь.

Окно в кабинете всего одно, но огромное и сверху закруглённое. Выходит на закат. Рамы двойные, и медная решётка с внутренней стороны. Сквозь узорчатые прутья разве что голубь пролезет, или ворона, а вот кошка – уже нет. Но о кошках-котах – после.

Стол господина Алаглани перед окном стоит, так что свет сзади падает. Сам стол здоровенный, из красного дерева, ножки гнутые, резные, вроде как львиные лапы. Завален стол книгами да свитками, письменный прибор серебряный стоит – чернильница в виде цветка раскрывшегося, подставка для перьев, песочница рядом и печатка. Сразу видать образованного человека.

Вблизи стола кресло резное, чёрное. Наверное, для посетителей. А у дальней стены, ковром завешенной, диван, синим бархатом обшитый. И ещё дверка там виднеется – похоже, чуланчик, потому что, как прикинул я, с той стороны окон быть не должно.

Драгоценностей особых в кабинете я не заметил. Ну, ковры, ну, мебель дорогая, ну, чернильница. А чтобы золото да самоцветы – не наблюдается. Впрочем, какой дурак станет на виду их держать? Не похож господин Алаглани на дурака.

Сам он, то есть господин Алаглани, одет на сей раз был не столь нарядно, как утром, когда из лап уличной босоты меня вызволил. Халат из чёрного бархата с серебряными нитями, на среднем пальце левой руки – перстенёк, оправа вроде как серебряная, а камешек не разглядел – мелкий и тусклый. А вот той золотой цепочки с изумрудом на его шее не обнаружилось. Видать, решил я, только в город надевает, для вящей пышности.

А теперь о самом интересном. Самое интересное – это кот. Здоровенный такой котяра! Сидел он сзади стола, на широком подоконнике, и подсвечивало закатное солнце его рыжую шерсть. На лапах шерсть в белизну уходила, вроде как перчатки, да и на морде толстой белые пятна были. А так весь тёмно-рыжий, ему бы ещё полоски – и точно тигр получится, или хотя бы пятна – тогда за леопарда сойдёт. Да, братья, видал я и тигров, и леопардов. Не стану врать – не живьём, а на картинках в книгах, что мне брат Аланар давал.

Глаза у кота светло-зелёные, с уклоном в желтизну. И светятся. Вообще вид у него был важный и строгий, вроде как не господин Алаглани, а он тут самый главный. Ну, с котами такое бывает.

Словом, оглядел я кабинет, точно заморскую диковину, набрал воздуху побольше и и стал на вопрос господина Алаглани отвечать.

– Долгая это история, господин мой! Из купецкого сословия я, и папаша мой, досточтимый Гуарази, скобяную лавку держал в Тмаа-Урлагайе. Это, коли не слышали, на востоке, близ Большого Жёлтого хребта. Городок не то чтобы совсем уж мелкий, но куда нам до столицы… Сам-то папаша родом из селян, да выбился в люди, в юные годы подался в город, сумел в лавку устроиться… сперва на побегушках, потом приказчиком… а там уж поднакопил деньжат и свою лавочку открыл. Скобяной товар – он ведь хоть и не даёт такую скорую прибыль, как, скажем, запустынные шелка или южные пряности, а всё же доход постоянный, ибо людям завсегда нужны и гвозди, и топоры, и пилы, и подковы, и замки, и всякая такая прочая утварь. Тем более что городок-то растёт, ибо поблизости восточный тракт, купцы в Запустынье ездят. Вот… Так что как у папаши торговля наладилась, он и женился на матушке моей, досточтимой Сиитайи. Была она дочерью старшины ткацкого цеха, и долго её отец, а мой, стало быть, дед, досточтимый Миахири, сомневался, достойная ли ей пара мой папаша. Но всё же дал согласие, и через год уже я родился, а после меня сестрёнка моя, Тааламайи, потом двое братишек-близняшек, Хадиру и Мисухари.

Я перевёл дыхание, губы облизнул. Надо ж языку чуток роздыха дать. Даже у меня язык и то не железный.

– Пока я слышу историю вполне счастливой жизни, – заметил из-за стола господин Алаглани. – Что же дальше приключилось?

– А дальше, господин мой, приключилась беда. И не одна, потому что в народе верно говорят: одна беда за собой семь горчайших тягает. Поначалу папаша мой решил, что расширять надо дело, что на одних топорах да пилах доход плоховато растёт. И решил вложиться в запустынные шелка, благо что торговые караваны как раз через нашу Тмаа-Урлагайю ходят. Свёл знакомство с одним купцом, и чуть ли не все накопления свои тому дал, на закупку, стало быть, тех шелков. А с другим договорился, что оптом продаст. И всё бы так получилось, кабы не разбойники. Ограбили они тот караван, подчистую всё выгребли и всех порезали. Папашин знакомый один лишь и спасся, притащился в город чуть не голышом, ободранный, голова разбитая. Это, значит, первая беда. А вторая пострашнее вышла – пожар. Полгода спустя после того, как наши денежки гикнулись. Причём сразу загорелись и дом, и лавка. Сестричка моя Тааламайи померла, в дыму задохнулась. Остальные спаслись, да всё начисто выгорело. И подозревал папаша, что не вдруг пожар приключился, а происки то купца Гидарайхи, который в городе всю торговлю под себя подмять вздумал и уже не раз папаше предлагал продать лавку. Ну подозревать-то подозревал, а как докажешь? Да коли и докажешь – что толку? Гидарайхи и с судьёй дружен, и с начальником городской стражи… Так что оказались мы на улице, голые да босые.

Я вновь замолчал и уставился на босые свои ноги. Такие истории нельзя на одном дыхании рассказывать. Уж больно жалостливые они, а стало быть, надо дать место печали.

– Я так полагаю, вторая беда не оказалась последней? – поинтересовался господин Алаглани, и если крылась в сердце его жалость, то очень уж глубоко пряталась. Потому что голос был спокоен и деловит. Таким голосом, небось, он у больных спрашивает: «Ну, где болит? Обнажайтесь, почтеннейший, показывайте ваш чирей».

– Верно полагаете, господин мой, – склонил я голову. – Совсем уж без еды и без крыши над головой мы не остались, приютил нас дедушка Миахири, но дать папаше заём на новый дом и новую лавку отказался. Недолюбливал он папашу, и так решил: кормить я вас из милости буду, но за то, зятёк, будешь ткацким делом заниматься, под моей рукой. То есть из вольного купца пришлось папаше в простые работники опуститься. Но это ещё не третья беда, а так, предбедье. Третья беда позже приключилась, когда пришло время подать платить в державную казну. При Новом-то Порядке подать даже поболе, чем раньше. И ведь берут как с купца, а не как с работника! По бумагам-то выходило, что папаша всё ещё купец и торговля у него обширная. Бумаги-то, сами, небось, знаете, раз в пять лет обновляются. Ну, кинулся папаша туда, кинулся сюда – так всё оставшееся наше серебро только на подарки чиновникам и ушло, но как вода в песок, без толку то есть. За папашей в казну долг огромный, а чем платить? Имущества более никакого, дедушка Миахири сказал, что нет у него таких денег… А по закону, сами знаете, если нечем должнику платить, то забирают и его, и всю его семью на вечные работы. Раньше-то в рабство продавали, и это ещё серединка на половинку выходило – кому достанешься, как судьба повернётся. А при Новом Порядке один только расклад – на рудники. Хоть и не надевают там рабского ошейника и не выжигают клейма, а чем лучше ножные кандалы? Так что повязали всех нас – и папашу с матушкой, и меня, и братишек, и под стражей повезли на юг, там казенные медные рудники.

Я снова замолчал и на ковёр уставился, задумавшись глубоко. Над чем я думал, спрашиваете? А над тем, кто кого сборет: дракон тигра или наоборот?

– Ну, раз ты стоишь тут, а не катишь тачку в руднике, значит, история твоя имела продолжение? – поднял левую бровь господин Алаглани. Как ему удалось одной лишь бровью шевелить, представления не имею. Сам бы хотел так научиться.

– Верно, господин мой, – тяжело вздохнул я. – Потому что тут четвёртая беда приключилась, самая лютая. Сбежал я по дороге. Очень уж в рудник не хотелось, а стерегли нас не так чтобы шибко. Нас же таких много на рудник повезли. Целый караван из должников получился, а охраны – всего десяток стражников, и те больше к жбанам с пивом тянулись, чем к арбалетам. Я, дурак, тогда ещё не понимал, почему. Короче, изловчился верёвку перетереть – и как наш караван в поле ночевать остановился, тихонечко утёк. Со своими даже прощаться не стал, подумал, что слёзы будут, и всё дело накроется. А так – пусть всё тихонечко выйдет. В общем, сбёг, неделю по лесам шатался. Лето ж было, грибы-ягоды, кое-как протянуть можно. А после решил в ближайший город податься и наняться в работники куда-нибудь. Я ж работать умею, дома у нас слуг не было… Вот… Притащился я, значит, в городишко Тмаа-Тигайдо, в трёх днях конного пути к югу он от нашей Тмаа-Урлагайи. А там уж услышал, что случилось в караване после того, как сбёг я. Оказалось, закон такой есть, что коли семья обречена в вечную работу и один кто из семьи сбежит, то остальных казнить полагается. В назидание остальным. Чтобы, значит, не разбегались. Потому-то и стражников всего-ничего на такую ораву было.

Я вновь замолчал и глаза мои набухли слезами. Ну, некоторые из вас понимают – было что мне вспомнить печального.

– И что ж далее случилось? – полюбопытствовал господин Алаглани.

– Так что узнал я: казнили из-за меня их всех – и матушку, и папашу, и братишков… Удавили петлёй. Из-за меня…

И тут я разревелся. Самое время было. Да, если совсем уж честно, несложно было разреветься, уж больно история жалостливая.

– Ну а дальше, – продолжил я, – новых бед уж не было, потому что какая новая беда может такую перешибить? Год с лишним брожу по земле. Где милостыньку дадут, где побатрачить удаётся. Живу как-то, а порой думается, зачем? Кабы не запретил Творец человеку себя жизни лишать, так бы давно уж удавился. Пусто всё, господин мой. Как засну, так они перед глазами…

И вновь я добавил слезы. Дело-то нехитрое.

– Что ж, Гилар, – пожевав губами, сухо произнёс господин Алаглани, – значит, такова судьба твоя: вину свою в себе носить и наказание в себе самом получать. Понял я, что с тобой приключилось. Утешать не стану, ибо не моё это дело, но скажу, что жизнь твоя долгой будет, и часть вины своей искупишь, коли другим от тебя выйдет польза. Смотри же, работай старательно, не ленись, не воруй, не дерзи – и будешь сыт да цел. Как дорастёшь до взрослых лет – дам денег на первое обзаведение и письмо рекомендательное к кому-нибудь из моих знакомых лекарей или аптекарей. Станешь сперва подмастерьем, а там, коли будет воля Творца, и сам посвящение получишь, людей целить станешь, так вот и будет польза. Понял?

Я молча поклонился.

– Ну а коли начнёшь дурить, не обессудь! Порядок у меня в доме строгий, придётся наказывать. А уж коли наказание в ум не приведёт, избавлюсь от слуги нерадивого. Понял?

И вновь я поклонился. Чего уж тут не понять, Алай всё чётко про телегу изложил.

– Ну, ступай! – велел он. – Более ты мне здесь не надобен.

Отвесил я третий поклон и отправился в людскую. Там мне всё то же самое пришлось ребятам поведать, и даже с большими подробностями. Можно сказать, повезло мне, что сперва господину излагал – языку моему бескостному вроде как упражнение вышло.