Олень - золотые рога

⠀⠀ ⠀⠀ Мишка думает о Коле ⠀⠀ ⠀⠀

За окном ветер. Он вовсю метет улицу. Быстро-быстро летят, словно из под метлы, окурочки от папирос «Тары-бары» и «Трезвон», летят разные бумажки, летят первые преждевременно пожелтевшие листья.

Хорошо ветру: просторно, летай куда хочешь!

А Кольке, оказывается, до сих пор трудно. У него простора нет. Он все еще должен таиться в тесноте.

Мишка только что побывал у него в казарме и все теперь понял.

Есть такая загадка: «Без окошек, без дверей полна горница людей».

Это загадка про огурец и про семечки в нем. Так вот, Колина казарма очень похожа на этот огурец: так же набита людьми, как огурец семечками.

Она — одноэтажная, деревянная. Стены грязные, окна грязные. В ней нет кроватей, а вместо них такие двухэтажные полочки. Конечно, не такие маленькие полочки, как для мыла или для посуды, а большие — во всю стену.

На этих полочках — соломенные половички. Их на ночь развертывают и на них спят.

Мишке сказали, что эти полочки называются «нары». Но, наверно, ему неправильно сказали. Это скорее не нары, а норы, потому что если забраться на них и доползти до самой стенки и там затаиться, так никто и никогда не найдет. Ведь у самой стенки темно, как в норе.

Вот там у стенки и прячется Коля в те дни, когда прапорщик Маевский дежурит по казарме.

Но ведь надоедает все время прятаться. И потом из казармы никуда не выйдешь без спросу, а должен все сидеть в ней, словно арестант.

А Коле приходится все это терпеть.

И виноваты в этом двое: Маевский и старый черт. Ух, как Мишка не любит их.

Старый черт для всех вредный, даже для тети. То так он все ходил к ней — пироги ел. Но вот тетя взяла и захворала. Так он заглянет на минуту, спросит: «Опять лежишь, гнилая колода?» — и поскорее обратно.

А теперь даже не заглядывает, потому что тетя все лежит и лежит.

⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ Сережка колет дрова для тети ⠀⠀ ⠀⠀

Тетя лежит, не встает. Но у нее куча недоделанных дел. И первое дело: надо наколоть на зиму дрова.

Тогда она попросила Мишку, чтобы он позвал Сережку. И стала мириться с Сережкой. До этого он был для нее — «Сережка-арестант» да «Сережка-хулиган». А теперь все «Сереженька» да «Сереженька». Просто противно слушать.

Но Сережка взялся колоть: ему нужны деньги. А Мишку поставил помощником — складывать поленницу.

Расколол полен двенадцать, посмотрел вокруг, вздохнул и говорит Мишке:

— Ох, работы-то еще! Нисколько не убыло!

А тринадцатое полено — опилено криво-косо. Его даже поставить трудно, не то что расколоть!

— Не падай, черт! — рассердился Сережка. — Я тебе покажу, старому черту!

Кое-как установил, размахнулся что есть силы… Тюк!.. Полено разлетелось надвое. А Мишка захохотал: он тоже представил, будто бьют не по полену, а по старому черту.

— Получил? — спрашивает Сережка. А сам уже устанавливает другое полено:

— Мало тебе? Еще захотел?

И снова… тюк! И это разлетелось. И Мишка опять хохочет.

Так и третье, и четвертое. А потом установил сразу шесть полен да как пошел по ним топором…

Мишка радуется, хохочет, не успевает складывать. А из окон удивляются на Сережку:

— Вот арестантке счастье! Вот какой у нее сын работящий!

Тетя увидала в окно, что Сережка колет, а Мишка складывает, и это ей не понравилось. Она дружбы не понимает:

— Миша! — закричала она своим противным жирным голосом. — Поди-ка, сбегай за уксусом!

Пришлось идти: мама велела слушаться тетю.

⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ У Егоровны ⠀⠀ ⠀⠀

Красный уксус варит Егоровна. Ее все знают. Сама варит и сама продает. Кто не понимает, тот покупает эс-сен-ци-ю в магазине, а кто понимает — идет к ней, потому что у нее вкуснее.

Она раньше не продавала, варила только для себя. Но потом у нее взяли сына на войну, и ей пришлось продавать — зарабатывать.

Мишка пришел к ней, попросил продать. Кряхтя, Егоровна встала с лавки, покашливая, разыскала воронку, охая, подошла к старому, черному от времени дубовому бочоночку, вздохнула и повернула давно позеленевший медный кран.

В бутылку полилась узенькая красно-коричневая струйка и вкусно-вкусно запахло ароматным уксусом.

Уксус тек, а Егоровна все говорила со своей такой же старенькой гостьей.

И вот что удивительно: они говорили о войне.

— Бог за грехи наказал — войну послал! — Сказала гостья.

Егоровна рассердилась:

— Ты бога не трожь!.. Не от этого все… Больно много расплодилось народу — не хватает для всех земли! Вот цари и надумали воевать — и перебить лишний народ… Никому, голубушка, не дождаться своих с войны! И я напрасно жду!..

— Ага! — сказал Мишка. — Это царь Николка так наделал: безо время войну сделал.

Сказал и сам не рад. Обе старухи сразу на него:

— Ах, ты, вольница, безотцовщина! Да разве можно звать царя Николкой?!

Он схватил уксус и поскорее домой. Бежит и думает: зря я сказал! Ведь солдаты и то потихоньку, тайно пели об этом!

⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ Мишка поступает в школу ⠀⠀ ⠀⠀

Тетя не зря торопилась с дровами. Глядь, а уже подошла осень. Тольку опять остригли перед гимназией. Была у него голова рыжая, как костер, а стала белая голая, как колено.

Толька опять в гимназию, Тоська — в школу. А Сережке снова не придется учиться: он должен зарабатывать.

Мама мечтала отдать Мишку в Ком-мер-чес-кое училище, самое лучшее в городе. Он подходит в это училище, потому что способный, читает хорошо и соображает тоже хорошо.

Шли в училище спокойно, уверенно, а подошли — стали волноваться.

Пришлось сначала посидеть на диванчике, в коридоре. Потом допустили к директору.

Директор сидел за столом — толстый, важный, чистый-пречистый и смотрел на них ничего.

Стал задавать Мишке вопросы, и все шло очень хорошо. Но вдруг он спохватился и сказал:

— Ну-с, а где же ваши бумаги?

Мама подала ему заявление на красивой бумаге и Мишкину метрику. Он стал читать их и морщиться.

— Хм! — сказал он и опять обратился к Мишке:

— Микроскоп знаешь?

Мишка в первый раз услышал, что есть какой-то ми-кро-скоп. Понятно, что он промолчал.

— Вот видите! — снова поморщился директор. — Развития нет. Уровень мал. Только что перед вами был Булычев. Его сыну столько же, но он прекрасно разбирается в микроскопе. Приятно слышать.

Может быть, дело еще наладилось бы, но мама сама все испортила.

Она обиделась, рассердилась, покраснела.

— Булычев может купить своему сыну микроскоп! — сказала она, — Он захочет, так целый пароход сыну подарит. Но нельзя же со всех требовать этого!

— К сожалению, сударыня! — сказал директор и протянул Мишкины документы.

Мама вырвала их, схватила Мишку за руку и выбежала из училища.

На улице Мишка спросил:

— Мама! А кто это — Булычев?

— Богач! Пароходчик! У него восемь пароходов, так что ему стоит купить сыну микроскоп?! Он восемь микроскопов купит и не поморщится.

— А ты не можешь купить?

— Не могу, сынок!

— Даже одного не можешь?

— Даже одного не могу!

Потом сходили в гимназию. Но туда тоже не приняли.

Но это даже хорошо: не надо покупать форму. И не будут дразнить «синей говядиной».

А приняли Мишку в самую такую простую школу — цер-ков-но-при-ход-скую. Но зато как раз в ту, где учились Тоська и Яночка.

До чего хорошо, когда все-таки примут в школу!

Раньше эта школа была в большом кирпичном доме недалеко от Александровского сада. Но теперь там лазарет: лечат раненых солдат.

А школу перевели в деревянный дом. Там и тесно, и окна маленькие, но зато поближе к Мишке. Рукой подать!

Мама купила Мишке учебники: букварь, родное слово, задачник. Купила ранец — носить учебники в школу. И вот подошел, настал, начался первый школьный день.

⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ Первый школьный день ⠀⠀ ⠀⠀

Раньше Мишка думал, что он придет в школу, сядет за парту и сразу удивит всех: другие еще не знают букв, а он уже читает книги, пишет, складывает и вычитает. Вот как!

Но так не получилось!

Никто не стал садиться за парту, а всех погнали в зал и построили перед двумя портретами на стене.

На одном портрете нарисован наш русский царь Николай второй, тот самый царь, который «безо время войну сделал». Он — рыжеватый, как Толька до стрижки, и бородатый. И мундир у него очень нарядный.

На другом портрете — женщина. Это — русская царица. Она — красивая, не то, что царь. И тоже нарядная. А глаза у ней злые, как у Колькиной матери.

А в углу висит большущая икона — господь бог наш. Бог тоже бородатый, сто лет не бритый.

Сначала вышел поп в длинном золотом пальто и стал петь молитвы. А другой дяденька, тоже в золотом пальто, но попроще, подпевал попу и махал каким-то шариком на цепочках. И из этого шарика шел душистый дым. И везде в зале запахло, вроде как в парикмахерской.

Потом все школьники стали говорить молитву и креститься.

Мишка тоже крестился и вспоминал:

⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀

Потом все стали смотреть на царя и на царицу и петь для них.

Сначала пели просто:

⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀

А дальше стали петь все на букву Ц:

⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀

Пели все. Кто не хотел петь или не знал слов, тот все равно разевал рот, будто бы поет. Так надо, чтобы не наругали…

Когда все спели, тогда разошлись по классам и сели за парты.

И учительница действительно удивилась, что Мишка так много знает, и похвалила его.

⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ Прощаемся с Колей ⠀⠀ ⠀⠀

Сразу после школы Мишка побежал к Сережке — рассказывать. А у Сережки, оказывается, целое сборище: и Тоська и Яночка.

Они сидят и все смотрят на часы-ходики: скоро ли шесть.

Мишка тоже стал ждать, скоро ли шесть. Ждет, а не знает, чего ждет. А спрашивать как-то неудобно.

Вдруг без пяти шесть в окно кто-то скребется. Так скреблись, когда здесь прятался Коля.

Открыли двер, а это в самом деле Коля! Он в солдатской шинели, в солдатском картузе и улыбается во весь рот.

Подошел к Яночке, отдал ей честь и заорал:

— Здравия желаю, Ваше превосходительство!

Яночка догадалась, вскочила со стула, вытянулась и важно сказала:

— Вольно!

Вот смеху-то…

⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀

Яночка сияет. Коля тоже сияет.

Стали его спрашивать, как живет. Оказывается, он ничего живет. Старые солдаты скучают по дому и скучают по детям. И он им вроде сына.

Они ему всю одежду приспособили по росту — перешили из большой.

Хотели отдать его в полковой оркестр, но там все на виду, и можно попасться на глаза живоглоту Маевскому.

Тогда сунули его на кухню. Но все-таки часто приходится прятаться.

И уже пошли слухи, что на кухне какой-то парень со стороны. Из-за этого Коле придется уехать в соседний городок — Слободской. Там стоит рота этого же полка, а Маевский туда не ездит.

Как жалко было, что Коля совсем уезжает. Яночка даже заплакала.

Тут Мишка не выдержал: сбегал домой, схватил самое дорогое свое сокровище — оленя — золотые рога, написал на бумажке:

⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀

наклеил бумажку оленю на ногу, прибежал обратно и сунул оленя Коле:

— На! Возьми! И помни обо мне!

И обо мне! — сказала Яночка.

— И про меня не забывай! — сказал Сережка.

— И про меня! — сказал Тоська.

Коле стало тепло. Он взял да и расцеловал Мишку. И Сережку поцеловал. И Тоську. И подошел к Яночке.

Мишка думал, что Яночка или рассердится или убежит. А она не рассердилась и не убежала, а только немного закрылась рукой.

А Коля такой молодец: отвел ее руку и все равно поцеловал. В губы.

Конечно, он теперь уже солдат, и ему теперь уже можно целоваться с девочкой.

Но он все-таки покраснел, когда поцеловал. И Яночка покраснела.

А потом он взял оленя и уехал. Но это ничего: ему все-таки там веселее, когда с оленем!

⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ Мелиса бьют ⠀⠀ ⠀⠀

Больше ничего не случилось до самого рождества. А на рождестве случилось.

Сначала расшумелись немцы. Неслыханное дело!

Отто с Беккером выпили, вышли в коридор и стали рычать на Мелиса.

Они рычали непонятно: по-немецки. Но Мишкина мама не зря училась в гимназии и немножко поняла, о чем они рычали.

Оказывается, Мелис говорил, что не надо было начинать войну. А они за это рычали, что он — изменник.

И правда: какой же он немец, раз ему не надо войну?

А потом старый черт шел по коридору в кухню, к тете. Она выздоровела, и он опять стал к ней ходить. А Мелис не знал, что он идет, и как раз в это время как распахнет дверь!

И дверь попала по старому черту.

Он стал ругать Мелиса нехорошими словами, а потом толкнул и прямо на пол. Тут Мелис рассердился, вскочил да как даст в отместку.

Теперь старый черт на полу, а Мелис орет на него:

— Вы вредний! Вас никто не лубит!

Старый черт ушел с позором. Но когда вернулся — с ним четыре полицейских.

Он показал на Мелиса:

— Вот этот буянил, меня избил!

Они бросились, а Мелис стал их отшвыривать. Но все равно они повалили его и стали бить да пинать. И старый черт пинал, старался все в лицо, в зубы.

Потом они связали Мелиса и утащили. И он уже больше не вернулся.

На другой день и пожитки его унесли. И в комнатушке стало пусто.

⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ Больше не плакать ⠀⠀ ⠀⠀

Пришел Сережка. Мишка стал рассказывать ему, как били Мелиса, и заревел.

Сережка ненавидит, когда ревут:

— Не плачь, рева-корова!

Мишке стало обидно, он заревел еще сильней.

Сережка посмотрел и ушел, хлопнул дверью на прощанье.

А Мишка все ревет, сердится на Сережку, ругает его: «Сережка — арестант! Сережка — хулиган»!

Ругал-ругал и вдруг опомнился.

Ну-да: Тайка ревет. И Толька ревет. Но ведь хорошие-то люди не ревут, терпят! Сережке в миллион раз труднее: отец у него в тюрьме, арестантом его травят, учиться ему нельзя — надо деньги зарабатывать. Но все равно из него слезинки не выжмешь.

И Яночка почти не ревет. А ведь ей тоже нелегко: все играют, а ей надо стряпать. И Колька уехал…

— Чего же я-то реву? А вот не буду больше! Ни за что и никогда! Буду терпеть!

А смогу ли?

Надо проверить!

Положил левую руку на стол да как стукнет по ней линейкой! Ох, и больно же! И слезы подходят.

Но все равно не зареву, вытерплю!

И вместо того, чтобы реветь, Мишка затянул песенку:

⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀

Поет жалобно, растягивает:

⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀

Еще больно, и слезинка выкатывается, но уже почему-то смешно-смешно.

И Мишка залился на всю квартиру.

Смеется и в то же время думает: теперь у меня больше никто слезинки не выжмет! Даже старый черт не выжмет!

Вот как надо!

⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ Мишка и жадные купцы ⠀⠀ ⠀⠀

Солнце на лето, зима на мороз! До того холодно, что на улицах пусто.

Только извозчики толкутся на перекрестках, топчутся у саней, хлопают рукавицей по рукавице, чтобы согреться, ждут седоков.

А седоков все нет и нет!..

Можно добежать до Соборной площади или поближе — до Стефановской церкви. Там как будто повеселее: офицеры учат солдат.

Но если подойти совсем близко, сразу поймешь, что и тут совсем невесело.

Солдаты уже не прежние. Теперь они сердитые или унылые.

Их учат, чтобы послать на войну. А на войну никто не хочет…

На улице плохо, но и на дворе не лучше. Сережка все бегает — зарабатывает. А другие ребята или в школе, или сидят — готовят уроки.

А Мишка не учит уроков. Он уже все знает, чему учат в первом классе.

Чем же заняться?

С горя Мишка выпросил у Тольки задачник и стал решать все подряд: пригодится в следующих классах.

Дело шло. Но очень надоели жадные купцы. Они попадались Мишке на каждой странице, почти в каждой задаче. Они всё время что-нибудь покупали или что-нибудь продавали. Покупали — дешево, продавали — дорого. А Мишке приходилось подсчитывать, сколько они наживали на каждой купле-продаже.

Купцы смешивали цыбик дорогого чаю с десятью цыбиками дешевого и наживались на этом.

Купцы подмешивали пять берковцев плохой муки к двум берковцам хорошей и снова выгадывали себе в карман.

Купцы давали взаймы 100 рублей, а назад требовали уже 108, или 110, или даже 126 рублей. А Мишке снова и снова приходилось высчитывать, какую прибыль они получили.

Даже ночью, во сне Мишке стали надоедать эти жулики купцы из задачника Вишневского.

Но страшнее всего купцы были не во сне и не в задачнике, а наяву — в городе. От них не было спасения ни в комнате, ни на улице!

— Мука-то! Мука-то! Уж до пяти рублей дошла! — скажет тетя, вернувшись с базара. Мишка услышит и соображает: значит, какой-то купец купил эту муку осенью задешево, а теперь продает втридорога — наживается.

Совсем, как в задачнике, но хуже! Ведь это он взаправду, на самом деле наживается. И на Мишке наживается, и на Сережке, и на Тоське, и на Яночке. И раз хлеб дорог, им приходится есть поменьше, недосыта. Вот что делает с ними купец!

— Рыбу-то теперь не укусишь — шестнадцать рублей! — услышит Мишка на улице и снова соображает. Значит, какой-то жадюга-купец купил эту рыбу у рыбака рублей по шести, а продает уже по шестнадцати! Вот и получается, что не укусишь!

Если дома нет сахара, если приходится пить чай «вприглядку», тут тоже не обошлось без купца, без лавочника. Сахар, конечно, где-то есть, да его не продают, держат, набивают цену.

В задачнике купцы — на каждой странице, а в городе — на каждой улице. И уж раз купец, лавочник, значит, дом у него каменный или полукаменный, и в доме магазин или лавка с железной, как в тюрьме, дверью. И все это нажито!

Но и без купцов вроде нельзя: где же тогда все покупать?

⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ Три курицы ⠀⠀ ⠀⠀

Мишка никак не может понять, почему тетя — Евдокия Евсеевна — не сделалась купцом? Ведь у нее такие же загребущие руки!

Пришла как-то к ним знакомая баба из Тиминцев (Тиминцы от города — три версты). Пришла, принесла три курицы.

— Голубушка! Продаешь курочек? — спросила тетя противным масляным голосом.

— Продаю!

— А почем?

— Вот почем!

— Что ты, любонька? Почему так дорого?

— Так три куры-ти!

— Ну, где же три?.. Вот эта, рыженькая, это еще кура. Ну, и белая для счету сойдет. А что уж серенькая, так какая же эта кура? Воробей, а не кура! Заморыш!

Стали торговаться, через час сговорились.

Тогда тетя в квартиру номер четыре — к Маевским:

— Полина Алексанна! Вы проснулись, золотко? Я не побеспокоила? Тут трех курочек принесли. Может, возьмем на троих: вам, мне, Марье Иванне?

Вышла заспанная Полина Александровна, Колькина злая мать. На ней расписной халат, а в прическу смешно вкручены какие-то бумажки. Она теперь опять ничего не делает по дому. Они взяли денщика вместо Кольки. Он им и самовары ставит, и сапоги чистит.

И случается — ему тоже попадает. А он терпит, чтобы его не послали на фронт, на войну.

Вышла она, посмотрела, прищурилась:

— Ну, что ж? Давайте возьмем!

Маевская заплатила за себя, а тетя — за себя и за Мишкину маму. Значит, будет у Мишки суп с курятиной.

Но почему она так раздобрилась — даже за маму платит? — подумал Мишка. — Конечно, мама ей отдаст, но, все-таки, почему?

Но сейчас же стало все понятно.

Баба собрала деньги и ушла.

А они все стоят и смотрят на кур. Вдруг тетя цап рыжую курицу, самую большую:

— Я, пожалуй, вот эту возьму!

Маевская скривила губки и скорее хвать белую:

— А я — вот эту!

А для Мишкиной мамы остался серый заморыш… Воробей, как говорила тетя, когда торговалась.

А платить всем одинаково!..⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ Царь пошатнулся ⠀⠀ ⠀⠀

Ночью надо спать, а Мишке не спится: вспоминает про курицу — скрипит зубами от обиды.

Вдруг стук, шум, хлопнула дверь.

Входит старый черт. Не здоровается, не раздевается: в шубе — и прямо на кухню.

Тетя заворчала:

— Хоть шапку-то сними! Не в кабак пришел! Икон-то бы постыдился!

Он молчит, сопит, нюхает табак.

Наконец снял свою семипудовую шубу, скинул полуведерную шапку, размотал семиаршинный шарф и бух на сундук у двери — на любимое Мишкино место. Тетя встревожилась:

— Ты что? Выпил? Налил зенки-то?

А он говорит ей:

— Царь пошатнулся.

— Да что ты?

— Вот тебе и что ты!

— Да так ли?

— Вот тебе и так ли!

— Да кто сказал-то?

— Есть телеграмма… Получена на имя… «Мы, Николай вторый, император и самодержец всероссийский… и великий князь»… и то, и се… «От-ре-ка-ем-ся от престола!..»

— Ох, господи!..

— От-ре-ка-ем-ся… И еще: «в пользу брата нашего Михаила…»

— Ох, господи!..

— Отрекаемся… Не удержался самодержец… Пошатнулся… А теперь знаешь?.. А я-то как?..

Тут они стали шептаться, и Мишке не досталось больше ни одного словечка. Что выслушал, с тем и заснул.

А утром проснулся и сразу все вспомнил. Смешно: царь пошатнулся! Словно он — пьяный.

А что это: «Отрекаемся от престола»?

Ух, интересно! Надо скорей к Сережке.

— Сережка, слышал?

— Ничего не слышал.

— Знаешь?

— Ничего не знаю.

Мишка подошел поближе и шепчет Сережке в ухо:

— Царь пошатнулся!

— Чего?

— Самодержавец не удержался!

— Как не удержался?

— Есть телеграмма на имя… Мы, Николай второй, от-ре-ка-ем-ся от престола!..

— Да что ты?

— Вот тебе и что ты!.. Брату корону передавает…

Сережка тотчас побежал в город за свежей газетой. Еле купил. Сегодня так и рвут газеты из рук. Никогда так не рвали. Видно и вправду царь пошатнулся!

Стали читать, вдвоем шарить глазами. Но что-то про царя ничего нет.

На первой странице, как всегда, объявления. И все, как обычно:

В кинотеатре «Одеон» вы-да-ю-ща-я-ся новая картина по повести Каменского «Петроградский человек».

В кинотеатре «Прогресс» интересная драма в четырех частях «Ма-ри-о-нет-ки рока».

В кинотеатре «Колизей» — «Семья купца Суханова»… И тут купец!

Пониже — очень интересно, но совсем не про царя:

«Доводится до сведения населения, что за январь (это в марте-то!) будет отпускаться по продовольственным карточкам сахар — по полтора фунта на душу»…

Вот это да! Ура-а-а! Попьем сладкого чаю!

Дальше, тоже как всегда, про врачей:

«Доктор Спасский принимает больных». И даже указано, от скольки часов он принимает и до скольки. Только не указано, что за это надо платить. Но это и так все знают И Мишка знает, ведь он все из гипсовой свинки пролечил — отдал врачам!

И еще принимает а-ку-шер-ка Чернова. И врач Дубровин. И доктор Надпорожский. И зубной врач Асташкович.

Но вот после объявлений — телеграммы. В них, наверно, есть про царя.

Стали искать — читать.

«Из Лондона передавали, что в одном из пунктов фронта мы улучшили свое положение, в другом — проникли в неприятельские траншеи и увели несколько пленных»…

Скучная телеграмма. Такие телеграммы плохо покупают.

А про царя и тут ничего!

На первой странице — ничего, на второй — ничего, на третьей и четвертой — тоже ничего.

— А-а! — махнул рукой Сережка. — Тебе, наверно, приснилось?

— Нет! Не приснилось!

Газету бросили. Стоят, глядят друг на друга и молчат.

⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ Почему губернатор беспокоился ⠀⠀ ⠀⠀

Потом Сережка все-таки поднял газету и стал просматривать ее снова. И вдруг закричал:

— Мишка! Вот тут! Вот тут! — И тычет пальцем в маленькую статейку. А статейка почему-то напечатана в рамке.

— Про царя? — обрадовался Мишка.

— Нет, не про царя! Но все-таки…

И стал читать вслух:

«К жителям губернии… Ввиду переживаемою тяжелого момента борьбы с Германией — исконным врагом России, необходимо полное спокойствие и содействие нашей доблестной армии. Поэтому считаю долгом предупредить население, чтобы оно спокойно относилось ко всем появляющимся слухам, так как всякие волнения в тылу — это измена родине и помощь врагу»… И подписано: Губернатор Н. Руднев.

Мишка слушал очень внимательно, широко раскрыв рот, но все равно ничего не понял, потому что очень непонятно написано.

— Дак не про царя?..

— Я не говорю, что про царя. Но все же…

— Что все же?

— Губернатор беспокоится. Значит, что-нибудь да случилось. И вот что: я бегу продавать телеграммы и там узнаю. В типографии всегда вперед всех все узнают.

Сережка побежал в город, а Мишка в школу. Времени-то, времени-то уже сколько! Как бы не опоздать!

В школе, как всегда, сначала в зал — на молитву. И в зале, как всегда, два портрета. Слева — царь Николай, который «безо время войну сделал», а справа — его царица со злыми глазами.

Значит, царь не пошатнулся. Значит, самодержец удержался. Значит, старый черт в чем-то соврал.

И опять пели «Боже, царя храни»…

Вечером все-таки забежал Сережка:

— Ох, устал, как собака! Телеграммы скучные, никто не покупает. Хоть бросай это дело.

А потом сказал, что вправду что-то случилось, но узнать пока невозможно: скрывают!

Но прошел день-второй, и даже Мишка понял, почему старый черт испугался, почему губернатор забеспокоился.

Оказывается, царь и вправду отрекся. И послал об этом телеграмму: «Отрекаюсь!» Это значит: не буду больше царствовать!

Но эту телеграмму скрывали от народа. Но скрыть не могли. Все равно телеграфисты все рассказали. И приезжие тоже рассказали.

В школе сняли со стены и царя и царицу и сожгли их в печке. Вот здорово!

У Тольки оставили Наполеона — французского царя. А Николая — русского царя — тоже сняли. Но не бросили, не сожгли, не порвали, а спрятали в сундук — может быть, еще пригодится.

А у Симки Знаменского вместо царя Николая повесили на стенку его брата — великого князя Михаила. Но этот портрет недолго повисел: Михаил тоже отрекся, испугался царствовать, и портрет сняли.

— Осталась Россия без царя! — печально сказал Толькин папа. — А разве можно без царя?

И в школе не стали петь «Боже, царя храни»: теперь уже бог царю не поможет. И в гимназии не стали.

А с улиц исчезли все полицейские, их точно ветром сдуло. Их, оказывается, выгнали, а сабли и пистолеты у них отобрали.

⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ Как освободили арестантов ⠀⠀ ⠀⠀

А потом солдаты, рабочие и еще всякие люди пришли к тюрьме и закричали:

— Именем революции откройте!

И открылись железные ворота!

— Именем революции освободить политических!

Надзиратели испугались, забегали, стали открывать двери, выпускать. Часовой смотрит с башни, а не орет и руками не машет и не стреляет, значит, тоже испугался, потому что народу у тюрьмы видимо-невидимо.

Арестанты стали выходить. А какой-то дядечка забрался на заборчик напротив и начал кричать:

— Да здравствует революция! Война до победы!

И вдруг выходит знакомый Мишке арестант. Тот, который стекольщик. Тот, который Сережкин папа. Вот радость-то будет у Сережки!

Вышел. Немного послушал, что орет дядька с забора. Потом вдруг сдернул с себя старый черный картуз и тотчас же снова нахлобучил его почти до ушей.

Ну, конечно же, это — он! Его манера!

Но он больше не стал слушать, что орет дядька, а стал протискиваться.

А из толпы к нему голос:

— Гришенька! Гришенька!

Это выскочила ему навстречу Дарья Михайловна. Она как стирала дома, так и выскочила — в платье да в фартуке, без платка и даже без шубы. Но не мерзнет с радости.

Обняла своего сокола, целует, плачет и смеется — все вместе. Мишке даже неудобно смотреть — самому хочется заплакать.

Потом она отпрянула, отошла, стала смотреть на него:

— Гришенька! Здоров ли?

Тогда он ее обнял и сказал:

— Пойдем, Дашенька! Пойдем домой!

— Да ведь говорят! — и Дарья Михайловна показала глазами на дядечку на заборе.

— А ну их! Пусть говорят!

И пошли.

А старый черт вечером сказал тете:

— Ну и жизнь пошла! Царя свергли, а Гришку-арестанта выпустили…

⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ Цари жили хорошо ⠀⠀ ⠀⠀

Теперь Сережка самый счастливый: у него вернулся отец! Теперь Сережку не зовут арестантом, не травят — боятся! Теперь вышло, что отец у него — герой.

Теперь Сережка всегда веселый. И глаза у него всегда блестят. Мишке хочется знать все. Он спрашивает:

— А за что твоего папу садили в тюрьму?

Сережка смеется в ответ:

— За царя!

— Почему за царя?

— Потому что цари больно хорошо жили!

Мишка ничего не понимает. А это очень обидно.

Тогда Сережка спросил:

— У тебя мамка сколько получает?

— Тридцать рублей.

— В месяц?

— В месяц.

— А за комнату сколько платит?

— Теперь десять рублей.

— В месяц?

— В месяц.

— Сколько остается?

— Двадцать рублей.

— А в год сколько?

— Двести.

— Еще подумай!

Мишка стал думать, шевелить губами. Да, он ошибся! Ведь месяцев-то двенадцать. Двадцать на десять — двести, да еще двадцать на два — сорок.

— Двести сорок!

— На тебя и на мамку?

— Ага!

— Вот у тятьки в мастерских работал один дядька. Его звали Федькой. Он столь же зарабатывал, как твоя мамка. А жить ему труднее: шесть ртов кормил. Так он все спрашивал:

— Как жить-то?

Один говорит Федьке:

— Надо каждую копейку беречь!

Другой говорит:

— Надо больше работать!

Мой тятька слушал-слушал да как бухнет:

— Тебе бы, Федька, царем стать!

Все спрашивают:

— А почему царем?

— А потому, что цари вовсе не работают, а живут — дай боже!

— А ты откуда знаешь? Портянки что ли вместе с царем сушил на одном солнышке?

— А есть такая почтенная книга: «Свод законов Российской империи». Раздел первый — про царей и сколько им платят.

— И что ты там вычитал?

— А то, что в год царю или там царевичу — триста тысяч рублей на веселую жизнь!

— Ух, ты! Почти по тыще в день!

— Вот-вот… А как дорастет до восемнадцати лет, дают еще мильон — строить дворец!

Как будет жениться — еще мильон: на свадьбу!..

Федька не вытерпел и рявкнул: «Вот гады! А мы тут с голоду пропадаем!»

Но кто-то об этом разговоре донес. Их обоих схватили и в тюрьму — за оскорбление государя!

К тятьке прицепились посильнее и осудили надольше. Он давно был на примете у них. Они и на войну хотели его сдать, да не вышло: у него слабое здоровье. А в тюрьму вышло: посадили и еще набавили за побег…

Сережка рассказал и ушел. А Мишка поскорее домой. Вынул чистую тетрадку, стал решать новую задачу.

Задача нелегкая: царь получал в год триста тысяч рублей; сколько лет должна работать Мишкина мама, чтобы получить столько же?

Высчитал!

Мама получает сейчас 360 рублей в год. За квартиру— 120 рублей. Остается — 240 рублей. Пусть будет для ровного счета не 240, а даже 250.

Значит, мама должна работать тысячу двести лет, чтобы получить столько же, сколько царь получает в год.

И если она будет тысячу двести лет жить, не хворать, не умирать, а все работать, а пить-есть не будет и покупать ничего не будет, тогда через тысячу двести лет она сможет один годик пожить по-царски!

А если будет работать четыре тысячи лет, а пить-есть не будет и Мишку кормить не будет, и покупать ничего не будет, тогда сможет построить дворец или выйти замуж по-царски.

Вот как получается!

⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ Красные бантики ⠀⠀ ⠀⠀

Большие деньги не помогли царю. Не удержался царь, пошатнулся, отказался.

И царский брат Михаил тоже отказался. Стало какое-то временное правительство. Временное, это значит — ненадолгое.

Все рады, что больше нет царя.

В воскресенье мама разбудила Мишку, не дала поспать, понежиться:

— Вставай, сыночек! Вставай, засонька! Пойдем на площадь, праздновать, что нет царя!

Стала мыть-тереть Мишку. До того дотерла, что у Мишки заблестели и покраснели щеки и нос заблестел. Потом одела во все чистое, во все глаженое.

Мишка скорей к двери — показать себя. Но мама закричала:

— Стой, погоди! Не все еще!

И пришила ему на пальтишко красный бантик. И себе пришила.

— Мама! А почему бантик?

— Потому что революция!

Тетя подслушала этот разговор и стала шипеть из кухни:

— Рано радуетесь! Кабы плакать не пришлось!

Мама раньше промолчала бы, забоялась бы спорить. А теперь не забоялась:

— Не будем плакать! Пусть даже будет хуже, но все-таки иначе!

И тетя замолчала.

Вышли на улицу, а она полна народу: все тоже вышли, тоже идут на площадь.

Солдаты идут рядами, и у каждого солдата красный бантик, как у Мишки.

Рабочие тоже идут рядами. И Гриша, Сережкин отец, идет с ними. И Сережка тоже с ними.

И у каждого тоже красный бантик.

И везде красные флаги. Которые покороче, те на одной палке. А длинные флаги растянуты на двух палках и немного походят на вывески.

На флагах написано:

⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ Свобода, равенство, братство!

⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ Да здравствует революционная армия!

⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ Война до победного конца!

⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ Да здравствует свободная Россия!

⠀⠀ ⠀⠀

А на одном флаге написаны сразу две строчки:

⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ Вечная память героям,

⠀⠀ ⠀⠀ погибшим в борьбе за свободу!

⠀⠀ ⠀⠀

Люди идут с этими флагами и поют особенные песни. Мишка слышит такие песни в первый раз:

«Отречемся от старого мира!»

Или:

«Вставай, поднимайся, рабочий народ!»

И все люди веселые, все улыбаются. И как-то очень хорошо, но одно непонятно:

Рабочие идут — поют. И с ними дядя Гриша поет. Солдаты идут — поют. И с ними Иван Сидорович Вотинцев идет — поет.

Но и офицеры тоже идут. И живоглот Маевский с ними идет — поет. И у него — красный галстук.

Маленькая Мишкина мама стоит с красным бантиком. А рядом с ней — Отец Симки Знаменского, такой важный барин. И он тоже с красным бантиком. И у него даже бантик больше и покрасивее.

Как-то не так получается…

Из собора на площадь вышли попы-священники с иконами. Все они — в золотых пальто. И главный священник стал громко читать, что царь Николай отрекается от престола. А как он прочел, все попы стали молиться — радоваться.

А почему они радуются? Сами же учили петь «боже, царя храни», а теперь радуются, что царя нет.

Опять как-то не так получается…

А после было интересно только одно: как солдаты ходили по городу и скидывали все вывески, на которых были нарисованы царские двухголовые орлы.

Подойдут туда, где была полиция или еще куда-нибудь, подденут вывеску штыком и выворачивают. Некоторые вывески вывертываются с гвоздями; гвозди скрипят да скрипят, когда выходят, а потом бух! — и вывеска уже на земле. А другие вывески трещат и немного ломаются и тогда их роняют кусками.

⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ Новое слово — „большевики" ⠀⠀ ⠀⠀

А на другой день, когда Мишка пришел в школу, оказалось, что революция уже прошла и все стало по-старому.

Только полицейские исчезли, а больше ничего не изменилось.

Стоит, как и при царе стояла, большая тюрьма. И горят золотые звездочки на тюремной церкви. И сияет золотой крест.

И все лавочки и магазины целы. И вывески на них целы. Вывески с магазинов не выворачивали штыками.

И офицеры так же учат солдат воевать и гонят их на войну.

И в школе все по-старому, только не поют «боже, царя храни». И вместо царских портретов только два светлых пятна на стене, так что видно, что тут что-то висело, а потом сняли.

И еще долго все было по-старому. А потом появилось новое слово — «большевики».

Мишка услышал это слово, а не знает, что оно значит. Побежал к маме. Мама как раз развешивает белье.

— Мама! Мама! Большевики — это что?

— Кто-о-о? — не поняла мама.

— Боль-ше-ви-ки.

Мама подумала и сказала:

— Вечно ты что-то путаешь!.. Нет такого слова!

— Нет, есть!

Мама очень не любит, когда Мишка спорит. Она рассердилась, а потом сдержалась. Пошла в комнату, а вышла оттуда со своим пузатым словарем:

— Ищи! Читай!

Мишка стал искать это слово, хотя искать очень трудно — долго и буквы в словаре очень мелкие.

«Большой»… «Большущий»… Ага! Вот оно!.. Ой, нет, не оно: «Большак». «Большак» — старший сын… Или вот еще: «Большак» — большая дорога. А еще есть «Большинство»… А «Большевиков» нет!..

— Вот видишь! Я же тебе говорила, что такого слова нет!

Но вдруг из-за забора звонкий веселый голос:

— Есть такое слово, Марья Ивановна!

Это кричит дядя Гриша, Сережкин отец.

— Не знаю! — смущенно сказала мама. — Нас не учили такому слову.

— Не тому вас учили, дорогая Марья Ивановна!

— И в словаре нет такого слова!

— Нет, так будет!

— Не знаю, не знаю, — скороговоркой сказала мама и убежала в комнату. Конечно, ей неудобно, что не знает.

А на завтра это новое слово «большевики» вдруг объявилось на Пупыревской площади.

На этой площади — базар, Пупыревский базар: четыре длинных деревянных прилавка под длинными деревянными крышами.

С одной стороны против базара — мясная лавка Фарафонова. Дверь у лавки всегда настежь, а у двери всегда стоит сам Фарафонов — толстый, красный, в окровавленном фартуке.

А с другой стороны базара — низенький домишечко, обшитый досками. И на крыше этого домика вывеска — 36 букв, как давно сосчитал Мишка:

⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀

Здесь живет Петр Григорьевич Фалалеев. Тот самый, который тогда дал денег Сережкиной матери и напоил ее водкой и еще сказал: «Выпьем за твоего сокола!»

Так вот на этом домишке появилась новая вывеска, а на вывеске — это новое слово:

⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀

Мама говорила, что нет такого слова. А как же нет? Вот оно тут — на вывеске!

А эта Фалалеевская фотография вообще какая-то загадочная.

Во-первых, в нее часто ходят одни и те же люди. Ходят почти каждый день и сидят там по два да по три часа.

А кто же станет сниматься каждый день?

Во-вторых, когда ходят сниматься, так наряжаются. А в эту фотографию ходят и совсем не нарядные: в чем работали, в том и приходят.

Сережкин отец бежит с работы весь в масле да в копоти, и в таком-то виде да сниматься.

Что-то тут не так.

⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ Про черный флаг ⠀⠀ ⠀⠀

Но скоро не пришлось следить за фотографией: не дал следить Симка Знаменский.

Вот как это получилось:

Оказалось, что есть большевики. А потом оказалось, что есть еще какие-то меньшевики. И еще есть какие-то. И все они с красными флагами.

И Мишкина мама никак не может разобраться, кто из них за что стоит.

А еще есть какие-то анархисты. Их легко отличить: у них нет красного флага, у них черный флаг.

И Симка Знаменский стал анархистом.

Анархистом быть выгодно. Даже тетя сказала, что выгодно.

Анархисты заняли большой дом против Кардаковского магазина и повесили над ним свой черный флаг. А в этот дом раньше собирались барины и барыни, пировали и танцевали и еще играли в карты. И тут тысячи бутылок всякого вина и еще ящики карт.

И Симка сразу принес домой целую корзину! Вверху — карты, теперь можно всю жизнь играть в дураки. А внизу — шесть бутылок вина.

Мишка увидал карты, и ему тоже захотелось в анархисты. Но Симка не принял. А потом этот поганый Симка сшил себе черный флаг, такой же, как над их анархическим домом. И подобрал себе таких же приятелей. И если кто им не подчиняется, не сдается, они выносят этот флаг и бегут в наступление — «Ура-а-а!».

Очень страшно, когда они орут и бегут на тебя. И теперь Мишка уже не ходит на улицу и у электрической общедоступной фотографии не бывает. Теперь ему приходится сидеть дома. Носу со двора не высунешь.

Мишка пожаловался Сережке. Сережка сразу стал издеваться:

— Эх ты, трусишка!

Но потом Сережка сжалился, собрал своих дружков и пошел на Симку.

Симка увидел, что Сережка не сдается. Тогда он вышел со всей своей шайкой, вынес черный, флаг и стал орать:

— Давно не биты!

Сережка ответил:

— А раньше-то?

Это означает: ты нас раньше не бил и теперь не побьешь!

Тогда Симка заорал:

— А нынче-то!

Это означает: если даже раньше не бил, так теперь побьет обязательно.

Сережка на это не ответил, а только плюнул. Это означает, что он не хочет больше говорить с Симкой, презирает его.

Тогда Симка закричал «Ура-а-а» и бросился в атаку. И вся его шайка побежала за ним и тоже стала кричать «Ура-а-а».

Вот они все ближе, все ближе. Мишка стоит ни жив, ни мертв. Конечно, он не очень боится, но все-таки страшно. Он даже попятился, чтобы поближе к дому.

Вот они уже сейчас добегут и станут бить!

Но вдруг Сережка тоже закричал «Ура-а-а» и бросился на них, Сережкины дружки подхватили «Ура-а-а» и тоже на них!

Мишке стало стыдно, что он сзади, что он запоздал. Тогда он тоже закричал «Ура-а-а» своим тоненьким голоском и так побежал, что обогнал даже Сережку. Обогнал и храбро бросился на Симку. Бросился и не боится: ведь он теперь сильный — хоть на работу по гудку выходи! Но он не сумел, не успел показать своей силы.

Симка как даст Мишке в нос! Мишка упал, и сразу вся его сила куда-то делась. Лежит, вытирает кровь и думает, что Симка сейчас станет его бить.

Но Сережка уже тут как тут. И Сережкины друзья тоже тут как тут. Они и теперь нисколько не испугались.

⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀

Встали друг против друга. Кто кого перестоит?

А потом Сережка пошел на Симку. Сжал кулаки и пошел. Идет и улыбается. И почему-то от его улыбки даже захватывает дух.

Симкина шайка немного попятилась, и Симка остался один. Он сначала стоял спокойно, а потом заволновался.

Сережка подошел и как даст ему! А сам улыбается.

Симка пошатнулся, но устоял. А потом изловчился и стукнул Сережку. И еще раз стукнул! И еще!

— Ура-а-а! Ура-а-а! — закричала Симкина шайка.

Сережку бьют, а он все равно улыбается и все норовит подобраться поближе.

А Мишка лежит и тревожится. А вдруг Симка сейчас применит секретные приемы? Он давно хвастался, что изучил какую-то я-пон-ску-ю борьбу. Возьмет и сломает Сережке руку!

Пожалуй, зря они связались с Симкой!

Но нет! Не зря! Вдруг Сережка наконец-то ухватил Симку да плюх его на землю! И еще успел поддать ему на лету!

Симка скорее вставать. Тогда Сережка опять свалил его и снова подбавил на лету. Симка опять вставать. Сережка опять бум-м-м! И в третий раз добавил на лету!

И вдруг Симка заревел, забазанил. И его шайка стала убегать. А Сережкины друзья закричали «Ура-а-а» и — вдогонку. Черный флаг отобрали и разорвали на клочки. И Симку отпустили с позором.

Досталось анархистам! Больше никогда не полезут!

Сережкины друзья стали хвалить Мишку:

— Маленький, да удаленький! Первый наступал! А нос что — заживет!

А Сережка, наоборот, ругает:

— Храбрый, а силы нет! А сила сильнее храбрости!.

Мишка говорит:

— Есть у меня сила! Я только не успел!

— А где твоя сила? Докажи?

— А как доказать?

— Поди, побей Тольку!

Храбрость сильнее силы.

Пошли на двор, и Толька как раз навстречу. Теперь его надо бить! А как побьешь? Во-первых, он сильнее! А во-вторых, нельзя же бить просто так. Надо сначала рассердиться на что-нибудь.

Сережка остановился у калитки и смотрит. А Мишка все-таки пошел прямо на Тольку. Идет, а еще не знает, что делать, как начинать.

Толька не видел Сережки. Он думал, что Мишка один. Взял и столкнул Мишку в канавку да еще кричит: «Дорогу!»

Тут Мишка немного рассердился и ударил Тольку. Толька сразу дал ему сдачи. И очень больно.

Мишке стало обидно-обидно. Тогда он почти совсем закрыл глаза, чтобы поменьше бояться, а сам бросился на Тольку и стал молотить куда попало. Конечно, ему тоже достается, но теперь уже все равно!

Толька не привык, что Мишка дает сдачи. Он удивился, даже немного испугался и попятился.

Да и больно ему. Он к этому тоже не привык.

А когда он попятился, Мишка сразу понял, что победит, и набросился еще сильнее и открыл глаза.

И Толька побежал… Побежал!.. Побежал!.. Скок к двери и поскорее в свою квартиру номер два.

Мишка стоит и сияет! Ему, конечно, очень больно, но он все равно сияет.

А Сережка кричит ему:

— Вот видишь! Храбрость сильнее силы!

Сейчас Сережка кричит так, а совсем недавно кричал наоборот, что сила сильнее храбрости. И почему-то он всегда прав!

⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ Керенский удрал ⠀⠀ ⠀⠀

Лето прошло. Холодно. Все идут, ежатся.

Мишкиной маме опять труднее всех. Шагает из типографии ночью, а ничего не видно. Думает, что тут тропочка, ступит, а тут — лужа! Думает, вот там сухо, пойдет, а там — грязь непролазная.

У нее ботиночки не поспевают просохнуть…

Мишке тоже плохо, когда холодно и сыро…

Вдруг врывается Сережка. Он теперь ничуть не боится тети, врывается, когда захочет, и орет во весь дух.

— Ура-а-а!

— Ты чего орешь?

— Ура-а-а! Революция!

— Так уже кончилась революция?

— Другая революция! Настоящая!

Оказывается, в Петрограде арестовали Временное правительство» И генералов арестовывают и буржуев арестовывают. Всех арестовывают, кто против.

И там был главный — Алексей, ой нет — Александр Керенский. Он надо всеми распоряжался. Он гнал солдат на фронт и велел, чтобы они воевали пуще. И еще он велел арестовать всех большевиков.

Он висит у Тольки на стенке вместо царя.

А теперь он, собака, испугался и удрал. Но его все равно поймают! Он не уйдет!

Мишка спрашивает:

— А что теперь будет?

— Теперь будет Советская власть. Будет товарищ Ленин и еще другие.

— А у нас что будет?

— У нас тоже будет Советская власть. И всех буржуев арестуют. И живоглота Маевского арестуют. И Колька будет ходить свободно.

Но так говорит Сережка. А Симка Знаменский рассказал Тольке совсем иначе. Он рассказал, что Лепина скоро арестуют и всех большевиков арестуют и будут судить и расстреляют, потому что они изменники.

Мишкина мама совсем запуталась во всем этом и не может понять, что же будет. А ей интересно узнать. Она спросила дядю — старого черта:

— Николай Александрович! Что же дальше-то будет?

Старый черт очень доволен, что обратились к нему. Он любит пояснять. Но не сразу ответил, а наоборот спросил сам:

— Какой знак у большевиков?

Мама не знает, какой знак у большевиков.

Тогда он объяснил:

— Молот и серп!

Она говорит:

— Ну и что?

— Напишите: «Молот, серп».

Она написала.

Старый черт ухмыльнулся и сказал:

— Теперь читайте сзаду наперед! Что получается?

Мама начала читать справа и налево:

— Прес, толом…

— Вот видите! — зашипел старый черт. — Все кончится престолом, царским престолом… Потому что без царя нельзя!

⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀

— Кому верить?

Мама не знает, кому. А Мишка знает: конечно, надо верить Сережке. Значит, будет Советская власть! И буржуев арестуют! И Булычева арестуют! И отберут у него пароходы! И отберут микроскоп!

Но получилось не так. Не по Сережкиному!.. Все получилось по Симкиному!

⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ Даже вывеску арестовали ⠀⠀ ⠀⠀

Сначала так: выпал снежок и растаял. И Мишка побежал на рынок за молоком. Но что это? Где же большущая вывеска «Электрическая общедоступная фотография?»

Где же вывеска «Комитет большевиков»?

Вывесок нет. А у домика — толпа. Все толкутся и рассуждают. А дверь заперта на замок. И на двери — красная сургучная печать. И окна домика заколочены.

Подошел Сережка. Он — за соленой капустой. Назад пошли вместе.

— Сережка! Чего это? Где вывеска?

Сережка печально махнул рукой:

— Фалалеева арестовали…

— А вывеска?

— И вывеску арестовали. Ту, где «большевиков». А большую скинули.

Сережка идет быстро — торопится. Но Мишка не отстает. Молоко в бураке^[1] плещется, течет, а он не замечает.

— Почему так?

Сережка рассказал:

Ночью пришел начальник буржуйской милиции со своими буржуйскими милиционерами. И еще пришел Маевский со своими солдатами. Маевский — хитрый! Он привел таких солдат, которые его еще слушают.

Начальник милиции сразу заорал:

— Сдавай свои немецкие деньги! Сдавай оружие!

Фалалеев не сдается:

— Нет у меня никаких немецких денег! Откуда у меня немецкие деньги?

Тогда они стали искать-обыскивать. Все перерыли, даже слазали на крышу. Большую вывеску скинули и топтали ногами:

— Хватит! Наснимался, шпион!

А маленькую вывеску сорвали и арестовали — унесли с собой. По ней будут доказывать на суде.

А денег немецких не нашли. Потому что это вранье — про немецкие деньги.

Но собака Маевский нашел в печке два револьвера. И тогда они подняли страшный крик. Начальник милиции кричал, Маевский тоже кричал.

Накричались, наругались и под утро ушли. И Фалалеева забрали: увели и посадили в тюрьму.

Все так, как Симка накаркал.

Но Сережка говорит:

— Погоди! Все повернется по-нашему!

А повернется ли?

⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ Как вывеска вернулась из тюрьмы ⠀⠀ ⠀⠀

Толстый красный мясник Фарафонов выйдет утром из своей обдиральной лавки, посмотрит через площадь, увидит заколоченную фотографию и начнет улыбаться:

— Застукали большевиков, слава богу!

Старый черт пройдет по рынку и тоже радуется, поглаживает свою бороденку:

— Слава тебе, Христе боже наш! Прикрыли окаянных большевичков!

Симка Знаменский ходит — важничает, нос выше головы:

— Как я сказал, так и вышло!

Но им пришлось радоваться недолго!

Сначала стали собираться рабочие.

Соберутся и требуют:

— Освободить Фалалеева!

Но буржуи не слушаются.

Тогда вступились солдаты:

— Освободить!.. А не то!..

А ружья у кого? У солдат! Пулеметы у кого? У солдат! И против них не попрешь!

Вот как-то приходит Мишка на базар, а там — чудеса: Фалалеев, как ни в чем не бывало, лезет по лестнице на свою крышу. Залез и опять прибил вывеску. Опять на всю площадь засияли 36 большущих: букв: «Электрическая общедоступная фотография».

Правда, теперь уж не так красиво, как раньше, потому что вывеска очень топтаная. Но все-таки прочитать можно.

Фалалеев прибил вывеску, слез, лестницу убрал и вынес из дома другую вывеску — совсем маленькую — и говорит:

— Вот это вывеска, под арестом побывала!

Прибивает ее, а сам улыбается во весь рот.

Прибил. Теперь взгляни и сразу понятно, что здесь опять комитет большевиков.

С базара кричат:

— Здорово!

— Что скоро насиделся?

— Хорошо ли в тюрьме-то?

А он отвечает:

— Мой срок кончился. Теперь пусть другие посидят!

— А кто другие?

— Поживем — увидим!

Мимо шел Маевский. Увидал вывеску, скосоротился и давай отшагивать быстрее: топ! топ! топ!

— Ага! Не нравится? — обрадовался Мишка. — Топай теперь, топай!

⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ Солдат с фронта ⠀⠀ ⠀⠀

Теперь Сережка все торчит в фотографии, когда ему свободно. Его терпят, не гонят. Он им знакомый — он Гришин сын!

А Мишку гонят:

— Иди-ка, парень, отсюда! Здесь тебе не кинематограф «Колизей» — смотреть не на что!

Но Мишка хитрый. Его выгонят, глядь, а он уже опять тут. И все около Сережки.

И потихоньку к нему привыкли и перестали гнать.

Народ ходит в фотографию. После обыска и ареста еще больше стали ходить.

И вот приходит один солдат.

Фалалеев научил его, как красиво сесть, чтобы хорошо выйти на карточке, а снимать не торопится. И тут к солдату подходит какой-то фалалеевский дружок и начинает заводить разговор.

Оказывается, теперь в этой фотографии главное не в том, чтобы снять, а в том, чтобы узнать, чем человек дышит, о чем он думает.

Сначала солдат отвечал на вопросы неохотно. Он не разглядел маленькую вывеску и не знал, что тут большевики. А когда узнал — обрадовался. Говорит:

— Искал вас — не мог найти. А не искал — сразу нашел!

Потом спрашивает:

— С Петроградом связаны?

— Связаны!

— Если написать в Петроград товарищу Ленину, дойдет письмо через вас?

— Дойдет! Через нас все доходит!

Солдат даже забыл, что сниматься. Встал и закричал:

— Пиши!

Фалалеев достал бумагу, открыл чернильницу, обмакнул перо и ждет. Но солдат не сразу заговорил. Он сначала стал ходить по фотографии, думать, сам с собой пошептался, а уже потом начал:

— Имею честь доложить вам, товарищ Ленин, о положении в городе Котельниче Вятской губернии…

— Ты из Котельнича? — перебил солдата фалалеевский дружок. — Ну, как там?

— Молчи, не перебивай! — рассердился солдат. — Пиши, раз взялся: — Я в настоящее время еду с позиции в отпуск. И заезжал в город Котельнич.

Товарищ Ленин! В городе Котельниче все стоит строй буржуев. Купцы сами ходят с винтовками по городу Котельничу, и нельзя солдату-большевику разинуть рта.

Как мне рассказывали, три дня тому назад был избит один проезжающий в отпуск солдат. Избили его эти кровопийцы, которые ходят с винтовками.

И еше недели полторы тому назад был арестован большевик. И еще до сих пор не выпущен.

И взяться в городе Котельниче некому — солдат мало.

И люди ищут правду, а не могут ее найти!

Но я из организации Петрограда набрал газет и листков с нашей большевистской правдой. И всю дорогу их раздавал.

Вот она — правда!

Читайте!

А до этого они большевистских газет не получали…

Покорнейше прошу вас, товарищ Ленин, принять самые решительные меры за город Котельнич!

Тут солдат немного передохнул, а потом прибавил еще:

— А я — рядовой 176 полка Иван Игитов и еду в отпуск в деревню.

На этом письмо кончилось.

Солдат спросил:

— Все записал?

— Все!

— Ну-ка, читай!

Фалалеев взял письмо и стал читать. Солдат Иван Игитов слушает и все приговаривает:

— Эдак!.. Эдак!..

Потом помолчали. А еще потом Фалалеев стал снова выспрашивать:

— Ты с кем говорил в Котельниче-то?

Солдат подсел к нему поближе, покосился на Сережку с Мишкой и стал рассказывать что-то шепотом — называть какие-то фамилии и адреса.

Ребята поняли, что тут секрет, и убежали из фотографии.

⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ Как в городе стала Советская власть ⠀⠀ ⠀⠀

Ах, кабы знать! Кабы знать вперед! Тогда Мишка встал бы рано-рано, чтобы все увидеть, чтобы все услышать.

Но он не знал. И Сережка не сказал ему… Ах, Сережка, Сережка!

И встал Мишка поздно. И совсем случайно попал на всполье. А что там делается! Никогда не видано, чтобы так делалось!

Всполье полно! Там только что говорили какие-то речи, а солдаты и рабочие стояли кольцом и слушали.

А теперь речи уже кончились — Мишке не удалось послушать. И все уже строятся в ряды: солдаты — отдельно и рабочие — отдельно.

У солдат винтовки! И у рабочих винтовки!

Впереди пошел солдатский оркестр. А за ним пошли все. И несут красные флаги. А на флагах написано:

⠀⠀ ⠀⠀

ВСЯ ВЛАСТЬ СОВЕТАМ!

ЗЕМЛЯ КРЕСТЬЯНАМ! ХЛЕБ ГОЛОДНЫМ! МИР НАРОДАМ!

⠀⠀ ⠀⠀

Идут — поют большевистскую песню:

⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀

И сегодня поют немного по-новому. Раньше припевали так:

⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀

Теперь сначала тоже стали припевать так же. Но вдруг чей-то звонкий голос заглушил всех и повел припев по-своему:

⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀

Все прислушались и тоже стали припевать по-новому. И Мишка догадался, почему так. Это значит, что начинается все, что предсказал Сережка — начинается последний бой с буржуями. Вот почему поют так и вот почему идут с винтовками!

Идут. Со всполья вышли на Преображенскую улицу. Прошли мимо родильного дома, в котором и Мишка родился. Повернули на Николаевскую улицу, прошли мимо церквей и соборов. Но оттуда не вышли попы с иконами, не стали радоваться, как тогда радовались.

Выходит, что эта революция не для них.

И живоглота Маевского нигде не видно. И Симки Знаменского отец не пришел. Словом, нет ни одного барина, ни одного буржуя..

Идут. У Кардаковского магазина и у анархического дома стали сворачивать на Спасскую улицу. Чуть прошли немного и вдруг откуда-то хлоп! — выстрел в спину.

Стреляют. Значит, начался «последний и решительный бой!»

Солдаты сейчас же привычно вскинули винтовки и хлоп! хлоп! туда, откуда послышался выстрел. И снова стало тихо. Значит, напугались буржуи и пока еще не вступают в бой.

А люди идут дальше. Прошли мимо банка, где буржуйские деньги лежат. Прошли мимо суда, где дядю Гришу судили. Суд стоит, как раньше, только вывеска с него вывернута штыком, сброшена, исчезла.

Вышли на Владимирскую улицу, и оркестр заиграл громко-громко — на весь город!

Идут! А вон вагонники из мастерских. И фотограф Фалалеев тут же. И дядя Гриша тут же. Это он, наверно, и научил всех припевать по-новому. Конечно, он! Его звонкий голос!

А рядом с ним — Сережка! Вот ему счастье!

Хорошо, у кого есть папа да еще большевик!

Идут. Подходят к губернаторскому дому. Дом красивый, двухэтажный, с важным крылечком.

Тут все остановились, стали делиться на отряды и пошли все занимать.

Главный отряд занял губернаторский дом и всем объявил, что тут теперь будет Советская власть!

Другой отряд занял почту. Все заняли, чтобы все везде слушались.

Всех эсеров-меньшевиков разогнали. У буржуйской милиции отняли ружья и револьверы и сабли, а самих милиционеров тоже разогнали.

А кто не сдавался, того в тюрьму. Раньше там сидел дядя Гриша и сидел Фалалеев, а теперь пусть посидят буржуи.

Вот так стала в городе Советская власть!..

А старый черт вечером сказал: «Ну и жизнь! Царя свергли, а Гришка-арестант стал у власти!»

⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ Как Сережка заменял телефон ⠀⠀ ⠀⠀

На другой день опять новые новости. Новости неслыханные, новости невиданные!

Во-первых, ночью на улицах погасли все фонари. Это на электрической станции что-то сломалось. И не само сломалось, а нарочно сломали, чтобы не светить большевикам.

Во-вторых, не потекла вода. Придут с ведрами к водопроводной будочке, а вода не течет. Нигде не стало водопроводной воды. И тогда все кинулись к колодцам.

На Мишкином дворе у колодца большущая очередь — сбежались со всего квартала.

Вода не потекла оттого, что на водопроводной водокачке что-то испортилось. И тоже не само испортилось, а нарочно испортили, чтобы оставить большевиков без воды.

Теперь если вдруг пожар — тушить нечем!

На телефонной станции тоже все остановилось, стало там тихо. Какой-нибудь большевик звонит — вызывает через весь город другого большевика, а ничего не выходит! Он крутит-крутит ручку телефона, а ответа нет.

И вот тут здорово пригодился Сережка. Он стал бегать — заменять телефон. Бегает по городу от одного большевика к другому и передает, что надо. Иногда передает запиской, а иногда — своими словами.

Мишка и тут увязался за Сережкой. Ух, интересно! И везде пускают!

Сначала прибежали в губернаторский дом. Тут теперь Совет — главная власть!

Поднялись по лестнице, вошли в большущую комнату. У стен поставлены винтовки, а на полу сидят большевистские солдаты.

Они сидят не зря. Они сидят и ждут команды и чуть что, сейчас же хватают винтовки и бегут побеждать буржуев.

На полу посередине комнаты разостлана солдатская шинель.

Может, она — лишняя? Вот бы ее Мишке!

А может, кто-то уже погиб за Советскую власть, и осталась от него эта шинель?

А может, она просто запасная? Примут кого-нибудь в большевистские солдаты и тогда ему отдадут.

На шинели стоит ведро с водой. На ведре висит ковшик. А рядом с ведром караваи хлеба. Целая гора караваев.

И кто придет и захочет — ест. А кто захочет пить — пьет.

Сережка отломил краюшку, съел и запил водой. А Мишка постеснялся.

Потом Сережку вызвали в другую комнату. Мишка и тут за ним.

Эта комната тоже большая, но она — пустая: в ней только один человек, наверно, какой-то главный.

Он сидит за большим столом. Стол покрыт зеленой материей, а на ней всякие бумаги и газеты. И еще лежит наган. А сбоку на стене телефон. Но он молчит — не звонит.

А сам главный такой измученный, желтый, и глаза у него провалились. Сразу видно, что он давно не спал и очень устал. И около него на полу бело — все окурки.

Он спросил Сережку:

— Ты чей?

Сережка сказал, чей он.

— "A-а! Гришин сынок! — сказал главный и заулыбался. А потом заметил Мишку и снова спросил:

— А это чей?

Сережка обернулся и увидал, что Мишка тоже пробрался в комнату. Ему стало неудобно, он даже покраснел, но все-таки признал Мишку, не отрекся от него:

— Это со мной!

— A-а! Братишка, значит, — сказал главный и начал настоящий разговор:

— Сто шестой полк знаешь?

— Знаю! Я близко живу.

— Лети туда, как молния! Отдай пакет! Тут написано — кому. И сейчас же назад с ответом… Пакет отдавать только лично — из рук в руки!

Сережка сказал:

— Я в секунду! Из рук в руки!

И побежал. Мишка опять за ним. Но не поспевает, отстает. Тогда ему стало обидно и он пошел домой.

Пришел, похватал картошки. Эх, не сидится дома — скучно после улицы.

Вдруг на кухне бух и рев! Бух — словно упал мешок с мукой. А рев — словно кого-то бьют-убивают.

Мама бросила ставить заплатки — и в кухню. Мишка — за ней.

⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ Отчего тетя ревела ⠀⠀ ⠀⠀

В кухне тетя лежит на полу. Чепец с нее слетел, волосы рассыпались. Лежит, голову прижала к рукам, а ногами бьет по полу и ревет не своим голосом:

— А-а-а-а-а!

— Евдокия Евсеевна! Что с вами? — закричала мама и стала поднимать тетю.

Но тетя никак не поднимается. Перестала бить ногами, но стала рвать на себе волосы. Рвет и все дико орет:

— А-а-а-а-а!

Мама бегает вокруг и говорит быстро-быстро:

— Да что вы, Евдокия Евсеевна? Да успокойтесь, Евдокия Евсеевна!

Но тетя ничего не слушает: катается по полу и все орет.

Но вот все-таки перестала. Привстала, посмотрела на Мишку и Мишкину маму, как пьяная: и глядит, да не видит. А потом опять бух на пол и снова ревет-выговаривает:

— Все унес! Все унес! Всю жизнь по копеечке собирала!.. Все унес!

И опять завыла:

— А-а-а-а-а!

Тогда мама решилась: ковшиком зачерпнула из меденника холодной колодезной воды и дзынь — выплеснула воду тете в лицо.

После воды тетя стала немного понимать, узнала их и начала рассказывать:

— Машенька! Голубушка! Все унес, проклятый! Нищая я теперь, нищая! Разорил он меня! Голой по миру пустил!

И снова бух на пол, только голова состукала.

Мама стала отливать тетю, отпаивать, давать валерьянки, а лучше не делается.

Только тетя маленько успокоится, только начнет все по-человечески объяснять и вдруг опять расстраивается и бух на пол или в стену головой.

Особенно ей обидно, что «своими руками отдала».

Постепенно удалось все понять.

Оказывается, тетя всю жизнь копила деньги, хотела стать богатой.

А когда скинули царя и деньги стали дешеветь, она исхитрилась и на свои бумажные деньги купила золотые, потому что золотые деньги не дешевеют.

А дядя, старый черт, выманил у нее все золотые деньги, как будто бы на хранение. Он сказал ей: «У тебя, дуры, все растащут, а у меня будет цело».

А потом он вдруг перестал ходить к ней. Не ходит и не ходит.

Тетя забеспокоилась: не болен ли?

Пошла к нему, а его уже нет! «Уехал неизвестно куда!» И дом уже не его: он втихомолку продал свой дом. Продал, денежки получил, все свое забрал и исчез.

И тетины золотые исчезли с ним.

Осталась от него только кошка Мусенька. Ходит по двору голодная и пищит.

Вот из-за чего тетя рвет на себе волосы и бьется головой в стенку.

⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ Матрос приехал ⠀⠀ ⠀⠀

Прошло несколько дней — и опять большая новость!

В город приехали матросы-большевики. Они едут из Петрограда — будут везде делать революцию и объявлять Советскую власть!

Они остановились здесь ненадолго, но все-таки вылезли из вагонов и прошли по всему городу, чтобы напугать буржуев и чтобы стало полегче здешним большевикам.

Матросы — красивые. Они — в бескозырках. Спереди на бескозырке написано, с какого они корабля, а сзади развеваются две черные ленточки. А на груди у каждого матроса крест-накрест ленты с патронами. А в руках — винтовки.

Потом матросы уехали, но не все. Один отряд остался. Он поможет здесь защищать Советскую власть.

Из этого отряда один матрос явился в Мишкину квартиру. Он тоже в бескозырке, тоже с патронами, с винтовкой.

Тетя увидела его и затрепетала. А он говорит ей очень спокойно:

— Гражданочка! Где тут у вас свободные комнаты?

Тетя почему-то ответила так:

— Какие свободные? Нету свободных!

— Как нету? — заорал матрос. — А где немцы жили?

Тетя сразу заизвинялась:

— Ой, что это со мной? Я ведь думала, что они еще вернутся… Совсем забыла, что они навсегда уехали.

— Забывать не советую! — сказал матрос. — Я не люблю, когда забывают. Где комнаты?

Тетя повела его. А Мишка за ними.

⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀

Комнаты пустые: Мелиса давно нет, а Отто с Беккером тоже уехали.

Матрос посмотрел большую комнату и сказал:

— Подходит! Тут сделаем контору! А кровати убрать!

Потом посмотрел маленькую:

— Подходит! Тут поселюсь!

Потом позвал Мишку:

— Ну-ка, малец!

Мишка подошел ближе. Матрос сказал:

— Надо доски, гвозди, молоток! Ну-ка, сообрази!

Мишка сразу сообразил:

— В дровянике.

Сообразил, а сам косится на тетю. Ведь доски-то в дровянике тетины. И гвозди тетины.

Матрос все понял и сказал тете:

— Ну-ка, хозяюшка! Дайте ему ключик! Сказано — сделано!

Тетя ни словечки не вставила поперек, принесла ключик. Мишка побежал в дровяник. Бежит — думает:

— Вот это — матрос!

Вот так и надо! Не просить, не вымаливать, а вымолвить — «Ну-ка, хозяюшка!» И все. «Сказано — сделано!»

Вот и дровяник. Раньше Мишка сделал бы все тяп-ляп: схватил доски, которые поближе, и гвозди, которые тоже поближе, вот и все. Но в Дымкове он научился работать толково: выбрал доски — самые гладкие, а гвозди — прямые, новенькие.

Идет назад. С досками тяжело. И гвоздей полон карман — книзу тянет. Но Мишка все-таки идет да еще бегает глазами по сторонам — все успевает.

Вон калитка. Тут тогда арестант пробежал — Сережкин отец. Вон и дырка в калитке — это полицейский прострелил. Но сюда не надо. Надо к крылечку.

Вот первое крылечко. Здесь старый черт драл за ухо Тайку и орал, что она выхлестнула у него окна. «Эта самая… В белых горошинах».

А вот и Мишкино крылечко. Здесь тогда Коля чистил самовар, а Маевский бац ему в зубы сапогами…

Но что это?.. Как раз из той квартиры, где жил Коля, из квартиры номер четыре, выходит и спускается по крылечку кто-то непонятный.

Это, конечно, он самый — Маевский, живоглот!

И это, конечно, вовсе и совсем не Маевский!

Почему Маевский?

Потому что идет из своей квартиры. И сразу видно: рожа Маевского и походка его: топ! топ! топ! В валенках, а все равно топает.

А почему не Маевский?

А потому, что он не в мундире и не в шинели. На нем шапка-ушанка и черная шуба. И не сапоги, а валенки.

И рожа не такая, как у Маевского. Вернее сказать, она — такая, но где же усы? Усов нет! Все гладко-брито!

Этот встречный непонятный человек увидел Мишку, скосоротился, скрючился, отвернулся и протопал мимо — прошмыгнул.

Ну и бог с ним! Топай, топай! Мишке не до этого. Его ждет матрос.

Матрос взял доски и очень ловко прибил их к стенке. Получились две полочки.

Потом он сказал тете:

— Вот что, хозяюшка! Я сейчас списан на берег. У меня грудная болезнь — чахотка. Наука говорит, что от этой болезни надо есть простоквашу и толокно.

Купите мне два горшка. Берите мне молоко. Пусть стоит на полках и квасится. А я буду хлебать простоквашу. Денег я дам. Понятно?

Тетя немного ожила, увидела, что ее не убивают и рассыпалась: — Ладно, ладно! Все сделаю!

⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ Матрос говорит, что бога нет ⠀⠀ ⠀⠀

Матрос дал тете денег и отпустил ее и сам ушел.

Ушел, но очень быстро вернулся и еще привел с собой монтера.

Монтер — это кто проводит электричество.

Они провели провод со столба сквозь стену и в большую комнату, а оттуда — по потолку — в маленькую. И у матроса в каждой комнате стало электричество. Прямо, как в губернаторском дому. Но только лампочки еще не горят.

Потом матрос сказал:

— Аврал! Свистать всех наверх!

Обмотал щетку тряпкой, помакал ее в ведро с водой и стал водить по полу — «палубу драить».

Потом увидал в углу икону и опять вызвал тетю:

— Ну-ка, хозяюшка! Уберите вашу картинку. — А сам показывает на икону. — Мне такие картинки ни к чему!

Тетя ахнула:

— Что вы, Христос с вами? Это же — святая икона! Бога вы не боитесь, что ли?

Матрос спокойно ответил:

— Наука вполне доказала, что бога нет! И такие картинки нам не нужны! Ну-ка, хозяюшка!

Тетя задрожала, побелела, а в угол не лезет, не снимает икону.

Тогда матрос сказал «Сказано — сделано». И лезет сам.

Тетя тихонько шепчет:

— Вот руки-то у тебя отсохнут… Разразит господь!..

Но у матроса не отсыхают руки, и господь его не разражает. Ему хоть бы что…

Снял. Отдает тете:

— Вот, гражданочка, ваша картинка. Получите!

Что же это такое? Икона ему не нужна! И говорит, что бога нет! Да разве можно так?

И вдруг на крыльце загремело, застучало!.. Вот он — бог-то! Идет наказывать!..

⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ „Мадам, когда вы брились?" ⠀⠀ ⠀⠀

На крыльце застучало-загремело, но матрос хоть бы что. Он ничуть не испугался, только расстегнул кобуру. И сказал Мишке:

— Ну-ка, малец! Пойдем — взглянем, почему такое землетрясение!

Идут, а все еще стук-гром!

Вышли на крылечко. А на нем пять солдат. Они бухают прикладом в квартиру номер четыре — в дверь, где поперек щель и над щелью написано «Для писем и газет». Где Коля жил.

Ой, да что это? Тут Иван Сидорович. Значит, приехал из Слободского. Он и бьет прикладом.

Ой, и Коля здесь! Значит, гоже приехал!

Ну да… Теперь можно… Теперь он не боится Маевского… Теперь, пожалуй, Маевский испугается, когда увидит Колю…

Но почему же они не замечают Мишку? Коля не замечает. И Иван Сидорович тоже не замечает. Наверно, им сейчас не до этого.

Матрос сказал:

— Ну-ка, повремени стучать!.. Что и почему?.. Отчего я не в курсе?

Вотинцев отвечает:

— Пришли навестить одного живоглота. Но все в порядке. Вот бумага!

Матрос стал глядеть в бумагу и читать — шевелить губами. Прочел. Спрашивает:

— А дальше что?

— Вот, не отпирают. Дома нет, что ли?

— Попробуй еще!

Вотинцев снова бум-м! бум-м! бум-м! прикладом.

Матрос сказал:

— Клетка на месте. А птички нет. Значит, улетела. Значит, опоздали.

Но вдруг по лестнице топ-топоток.

— Ага, кто-то есть!

Дверь отпирается. Выходит на крылечко Полина Александровна, офицерская жена, Колькина злая мать. Смотрит на солдат, на матроса. Не узнает Колю.

Ну, еще бы! Где ей узнать! Он вон какой вымахал!

И к тому же она давно решила, что Коля погиб. Она даже говорила тете: «Туда ему и дорога! Сам убежал!»

А Коля, конечно, узнал ее. Ведь она все такая же. Но он смотрит на нее, как на чужую. Сердито смотрит.

Это правильно! На что ему такую мать?

Она спрашивает:

— Что вам угодно? И зачем ломать двери?

Вотинцев отвечает:

— Надо открывать быстрее! Тогда ломать не будут!

И еще говорит:

— Нам бы к их благородию!.. На пять минут!.. Больше не задержим!..

Она говорит:

— Мужа нет дома!

— А где же они?

— Сама не знаю!.. Уехал… Бросил!..

Сказала так и заплакала — пустила слезу. И стала вытираться тоненьким платочком.

— Давно бросил?

— Уже неделю одна-одинешенька!..

Тут матрос отодвинул Полину Александровну в сторонку — откинул, как пушинку, и вверх — по лестнице. И все за ним. И Мишка за ними.

Смотрят. В этой комнате нет. И в других нет. И на балконе тоже нет.

— Удрал живоглот, — сказал Вотинцев.

— Недоглядели! — сказал матрос.

— Опоздали! — сказал Коля.

— Недоглядели! — повторил матрос. А сам ширк-ширк глазами во все стороны. И доглядел.

Вдруг спрашивает Полину Александровну:

— Мадам, вы часто моете посуду?

— Мою? — растерялась от неожиданного вопроса Полина Александровна. — Каждый день мою. — И не может понять, почему ее спрашивают об этом.

И Вотинцев не понимает. И Коля не понимает. И Мишка удивляется.

А матрос заулыбался. Зубы белые-белые, ровные-ровные, полон рот зубов. И спрашивает снова:

— Мадам! А когда вы брились последний раз?

Она говорит:

— Я не понимаю, о чем вы спрашиваете?..

Она какая-то напуганная, встревоженная и печальная. Мишке даже как-то жаль ее.

Матрос говорит:

— А я понимаю! Я вот о чем спрашиваю!

И вытаскивает из-под шкафа круглый подносик. А на подносике немытая бритва. И в чашечке мыльная пена. И тут же смятые мокрые бумажки, все в этой пене и в волосах.

— Ах, — Говорит Полина Александровна. — Это муж последний раз брился… Давно уже — неделю назад… Такая неряха он у меня: ни за что сам не вымоет, а все куда-нибудь задвинет…

— Неделю назад?

— Неделю!

— Вот какая короткая эта неделя: мыльная пена за неделю не высохла!

⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ „Ты, малец, — молодец" ⠀⠀ ⠀⠀

Мишка увидел немытую бритву и сразу все понял. И перестал жалеть живоглотиху.

— Дяденька! — Закричал он матросу. — Дяденька! — закричал он Ивану Сидоровичу. И стал объяснять им обоим:

— Я ведь его видел. Он прошел мимо меня. Вот только что прошел, когда я нес доски. Он теперь в шубе, в шапке. Он теперь без усов.

— Что ты, Миша? Что ты, фантазер? — закричала живоглотиха. — Во сне увидел? Георгий Аммосович уехал в шинели!

Выходит, что Мишка врет. Ему стало неудобно, а доказать нечем.

Вотинцев посмотрел на матроса, матрос на Вотинцева.

— Ищи! — сказал матрос.

Обыскали всю квартиру. Все есть. Всякой еды — на год! Маевского нет, и шинели его нет. И ничего подозрительного тоже нет.

Впору уходить. И вдруг Мишка вспомнил:

— У них еще подловка. У нас верхние квартиры с подловкой.

Тогда Коля тоже вспомнил и подтвердил:

— Ага, у нас — подволока, чердак!

И вышло, что он проговорился, сказал «у нас». И он сразу покраснел и замолчал. Но никто почему-то не заметил, что он проговорился.

Пошли на подволоку. И вот она — шинель! И вот они — сапоги! Значит, Мишка не соврал. Значит, Маевский и вправду убежал переодетый!

— Ты, малец, — молодец! — сказал матрос и погладил Мишку по голове.

И еще нашли наган и две винтовки.

Тут Вотинцев снова пошептался с матросом.

Матрос сказал:

— Веди! Надо выяснить!

Вывели Полину Александровну, разрешили ей запереть дверь И сразу матрос взял у нее ключик:

— Мадам, спокойно! Ключик я похраню. Если вернетесь — сразу же ко мне. И тогда — вот он, ключик.

И ушли… А Коля остался. Теперь он открылся, что он — Коля: подошел к Мишке, поздоровался, большой, кудрявый, красивый, и сказал:

— Привет! Я скоро зайду!

И тоже ушел.

Теперь Мишка один на один с матросом.

— Дяденька! Вы будете у нас жить?

Матрос внимательно посмотрел на Мишку:

— Тебя как звать-величать?

— Мишка!

— Мишка? Значит, Михаил? Ничего имечко! Но у меня лучше — Ардальон! Так меня и зови. Ты, малец, — молодец. Будем друзьями.

— А что вы будете делать?

— Буду вас кормить.

— Ну-у, — протянул Мишка. — А я думал, что вы будете сражаться с буржуями…

— Дурак, — сказал Ардальон. — Как же ты будешь сражаться без пищи? Боец должен быть сытым. И работник должен быть сытым… У тебя мать что делает?

— Работает.

— Где?

— В типографии.

— Ее буду кормить. Дам карточку.

— А тетю?

— Какую тетю?

— Хозяйку. Которая сдает комнаты.

— А чего она делает?

— Комнаты сдает.

— Это не работа — комнаты сдавать!

— Не будете ее кормить?

— Не буду!

— А офицершу?

— А чего она делает?

— Ничего не делает. Она — богатая.

— Не буду! Не трудящийся да не ест!

— А меня?

— Ты — малец-молодец! Тебя буду! И на этом точка: надо идти.

Сейчас Мишка остался один, и это хорошо: ему надо подумать!

⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ Бога нет ⠀⠀ ⠀⠀

Мишка пришел в свою комнату, сел.

Как хорошо, как радостно было переезжать сюда из подвала. Тут и стулья! И стол! И кровать, чтобы мама не спала больше на полу! И в углу — бог: большая икона!

— Все — как у людей!

И вдруг оказывается, что икона-то ни к чему! «Бога нет», — сказал Ардальон.

Может, и вправду нет?

Вот все говорили: царь! царь! И пели: «Боже, царя храни». А вот не стало царя и… хоть бы что!

Может, и про бога зря говорят? Может, и молятся зря?

Ардальон сказал, что бога нет, и снял икону. Снял? Снял!

Ну и Мишка сейчас снимет!

И тотчас же Мишка взгромоздил стул на стол и полез в угол. Батюшки, пыли-то сколько!

А бог, если посмотреть на него близко, просто нестриженый старик: волосы долгие, как у девчонки. И вокруг головы у него — кружочек вроде шляпки, как у Колькиной матери.

Снял старика. «Сказано — сделано!»

Но куда его теперь?

Он — тетин.

Надо бы вызвать тетю и сказать, как Ардальон:

— Ну-ка, хозяюшка! Уберите эту картинку! Она мне не нравится!

Но попробуй-ка скажи так… Тетя обязательно раскричится, станет доказывать, что бог есть и что он теперь не помилует маму… Или еще хуже — возьмет и выгонит с квартиры!..

Правда, при советской власти, может быть, уже нельзя выгонять с квартиры? Ардальон не даст выгнать!

Но вдруг все-таки можно? Тогда все пропало! Придется уехать и от Сережки, и от Тоськи, и от Яиочки. Придется уехать и от матроса Ардальона!

Да еще вдруг засунут обратно в подвал! А Мишке вовсе не хочется обратно в подвал!

Да… Надо от тети скрыть!

Но куда же тогда деть эту картинку — этого старика в шляпке?

Засунем-ка его под комод да как можно подальше — к самой стенке!

Вот теперь все как надо: у Ардальона бога нет и у Мишки бога нет!

Мишка решил, что снимет икону, и снял. «Сказано — сделано!»

Не сходить ли теперь на улицу — посмотреть, что и как?

⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ Лампочка мигнула и погасла ⠀⠀ ⠀⠀

Мишка вернулся домой, когда уже стемнело. Идет по коридору, заглянул к Ардальону.

Ардальон сидит и что-то пишет, шевелит губами. А над ним горит-светится электрическая лампочка. Зажглась все-таки!

Вот лампа так лампа! Заправлять не надо, чистить не надо, зажигать спичкой не надо! В ней завита ниточка, эта ниточка почему-то раскаливается и светится.

Как раньше у губернатора!

Ардальон сидит и пишет. Голова у него почему-то бритая. А сам он — большой, могучий! Ручищи-то какие! Если закроет ладонью Мишкино лицо, так ничего не высунется!

Но вдруг лампочка мигнула, еще раз мигнула и… погасла.

Значит, опять вредят на электростанции — не дают света большевикам.

Пришлось Ардальону дописывать при свечке. Свечка тоненькая, в точности как в церкви. Откуда он достал такую?

Когда лампочка мигнула и погасла, у Мишки на душе стало как-то тревожно.

Что же это Ардальон? Такой большой, могучий, а не может добиться, чтобы лампочка горела и не гасла?

И вдруг Мишку словно укололо: а что, если Ардальон ошибся? Что, если бог есть?

Везде тихо-тихо. Только на кухне у тети стучит маятник. Но еще громче стучит Мишкино сердце. Стучит, потому что страшно! Ой, как страшно!

Что это Мишка наделал? Зачем снял икону? Зачем поверил, что бога нет?

Как же нет, когда все молятся, у всех иконы!

Зачем только Ардальон приехал? Кабы не приехал, Мишка и не подумал бы, что бога нет.

А теперь вот как страшно!

На правом боку страшно — виден угол, где висела икона.

И на левом боку страшно: рядом комод, а она теперь под ним.

И на спине страшно. Ведь на спине, значит, глазами вверх. А бог-то где-то вверху.

И только на груди чуточку полегче: воткнуться в подушку и ничего не видеть!

А еще того легче, если закрыться одеялом наглухо. Под одеялом почти вовсе не страшно, оно как-то спасает. Может, еще удастся пожить и дождаться маму?

Только бы во сне не высунуться наружу!

Под одеялом было душно и жарко. Но перемучившийся Мишка спал, как убитый.

Он не слышал, как за стенкой глухо кашлял Ардальон, как пришла мама, как утром все встали, заходили, заговорили, как мама ушла снова. Мишка проснулся, когда в комнате было уже совсем светло.

— Что вчера случилось? — стал вспоминать он.

Машинально взглянул вверх — в угол, увидел пустое место. Сначала вспомнил, пыли-то там сколько, а потом вспомнил и самое главное:

— А ведь бога-то нет!

Бога нет. И никто еще не знает об этом. Знают только Мишка да Ардальон.

Все еще молятся, крестятся, зажигают лампадки, ходят в церковь, пугают друг друга богом… И все напрасно! Все зря!

И Мишка зря боялся ночью. Чего бояться-то, раз ничего нет!

И как интересно получается: царя нет, и бога нет!

Мишка стал одеваться. Вспомнил, что крестик еще на нем. Снял крестик и туда же — под комод.

Нет бога! Навсегда ясно, что нет!

⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ Ардальон и Гэля ⠀⠀ ⠀⠀

День прошел, другой прошел, а телефонистки все не работают, не соединяют большевиков.

Оказывается, буржуи заплатили им за месяц вперед и сказали: через месяц большевиков не будет, а пока отдыхайте!

Они так и сделали: сидят дома, как барыни, а на работу не выходят.

А без телефона очень трудно. Сережка с ног сбился — бегает по городу от одного большевика к другому, передает, что надо.

Тогда послали на телефонную станцию матросов, Ардальоновых друзей, среди них есть такие, которые понимают в телефонах. Но их очень мало, и они нужны в другом месте.

Тут как раз подошла Гэля.

Она пришла к Ардальону за карточкой. Есть-то надо!

Он все у нее выспросил: где у нее отец работает, чем она зарабатывает.

Она сказала:

— Стираю.

А он говорит ей:

— Стирать может каждый! Я сам стираю. И лучше тебя стираю, вперед говорю. Но ты — девка грамотная, глаза у тебя пронзительные! Шла бы работать! Ты ведь не барыня, так почему не работаешь с большевиками? Почему?

— Так нету работы! Два года ищу, а все нету!

— Эх, — удивился Ардальон. — Как это нету? Работы — море, бушующий океан. Тебе просто неохота! Вот я пошлю тебя на телефонную станцию, так ведь не пойдешь? Откажешься?

— А вот и пойду! — сказала Гэля.

— Не пойдешь! Скажешь, что не умею!

— А вот и пойду!

— Не пойдешь! Там теперь матросы, а ты — барышня. Скажешь, что тебе неудобно с матросами.

— А вот и пойду!

— А как будешь ходить домой по ночам? Испугаешься? Провожатых запросишь?

— Не запрошу! Сама найду! — говорит Гэля и смеется. И даже стала переступать с ноги на ногу, как будто пританцовывает. Вот как приятно найти работу.

— А тебя будут ругать! Скажут, что дура: на большевиков работаешь! Небось испугаешься, отдашь концы?

— Не отдам! — громко сказала Гэля. Значит, поклялась, что не убежит.

— Ну, иди! Найдешь там товарища Дрелевского, в желтой куртке, скажешь ему, что я послал!

И она пошла. И еще какие-то пошли. И матросы учат их там.

Теперь Ардальон сидит, пишет или выдает карточки, вдруг дзень-дзень-дзепь: зазвонил телефон.

Ардальон подмигнет Мишке, важно снимет трубку и начинает:

— Алло! Это ты, Гэля? Еще не удрала? Ну, не сердись, прими пламенный привет!.. Чего? С кем? Давай быстрее, давно жду!

А потом уже серьезно: «Слушаю. Да, я! Когда? Куда? Есть! В два ноль-ноль буду на месте».

Вот и договорился. Вот и порядок. И Сережке меньше бегать.

Теперь Гэля ходит веселая, как никогда не ходила. А Сигизмунд все сердится за то, что ее кто-то провожает. И ругает ее за это.

Но она все равно веселая.

⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ Ардальон и Егоровна ⠀⠀ ⠀⠀

Когда Ардальон спит?

Утром еще темно, а он уже на ногах. Расправится с горшком простокваши, а то и с двумя горшками, и за работу.

Весь день пишет, выдает карточки или сидит где-то на собрании.

Вечером ненадолго приклонится к подушке и почти тотчас вскочит, схватит наган и уйдет.

Оказывается, он ходит с отрядом по городу — разыскивает тайные купеческие склады.

Раньше не было спасенья от жадных купцов! А теперь нет спасенья жадным купцам!

Сегодня ночью у этого купца найдут тайный склад, копнут, а там сто пудов сахару. А в городе давно нет сахара, пьют чай вприглядку.

Завтра ночью разыщут тайный склад у второго купца. Глядь — там мыло! Сто пудов мыла! А купец не продавал это мыло, таил.

Ардальон говорит:

— Они хотят задушить нас голодом! За горло взять костлявой рукой! А вместо этого мы их берем за горло!

И складывает пальцы в кулак. Ух, и кулачище!

Найдут на складах товары, заберут, увезут и раздадут, кому полагается — солдатам, рабочим, ребятам.

⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀

И солдаток не забывают. Тех, у кого мужья на фронте или сыновья.

Но Егоровну позабыли. Ту Егоровну, которая варит красный уксус.

Она пришла, ступила на крылечко, ревет.

— Ты чего, Егоровна? — спросил Мишка.

— Ох, Мишенька!.. Неправильный ваш матрос!..

— А чего?

— Да как же? Всех солдаток оделили: дали мыла по фунту, крупы по два фунта, чаю по четвертке да карамели полфунтика. И все даром…

— Ну, дак чего? Разве плохо?

— Чего, чего… Зачевокал… Всем дали, а меня обошли, обделили. Ваш матрос-безбожник меня в список не записал..

Мишка побежал к Ардальону:

— Тут Егоровна пришла. Такая старушка. Уксус варит. У нее сын на войне. Она уже не ждет сына-то. Она говорит, что мира не будет, пока не перебьют лишний народ.

— Как не будет? — заорал Ардальон. — Мир — хижинам, война — дворцам!.. И теперь погоди, не трещи… Терпеть не могу, когда ты трещишь… Толком говори: что за старуха, где живет?

Мишка сказал где.

— Вспоминаю! Зови сюда старуху.

Егоровна пришла.

— Ну, что, мать? — сказал Ардальон. — Кто тебя обидел?

Она опять все рассказала.

— А почему в союз солдаток не ходишь? Небось, поп не велит? Вот они и не записали тебя!

Дал ей какую-то бумажку:

— Поди, получай!

Егоровна заахала:

— Вот спасибо тебе, милостивей! Спаси тебя господь!

Сказала и не рада.

— Ты бога сюда не путай! — заорал Ардальон. — Это тебе не бог дает! Это тебе дает Советская власть! Понятно?

— Ладно, батюшка, ладно! — испугалась Егоровна, а бумажку зажала в кулак. — Спасибо тебе!

Вышла от него на крылечко и говори! Мишке:

— Больно горяч он — долго не проживет! Спаси его господь, безбожника окаянного… Уксусу ему сварю, принесу…

⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ Наши ходят с винтовками по Котельничу ⠀⠀ ⠀⠀

Давно ли солдат Иван Игитов писал товарищу Ленину, что «в городе Котельниче все царит строй буржуев», что «купцы ходят с винтовками и нельзя солдату-большевику раскрыть рта»?

Давно ли он просил, чтобы «товариш Ленин принял самые решительные меры за город Котельнич»?

А сегодня прибежал Сережка:

— Мишка! Помнишь солдата?

— Какого солдата?

— Ивана Игитова! Который письмо сочинял товарищу Ленину! В фотографии.

— За город Котельнич?

— Ага!

— Помню.

— Так вот: уже в городе Котельниче Советская власть. И наши ходят с винтовками по городу Котельничу, а буржуи боятся раскрыть рты!

— Правда?

— Ага!

Стали вместе радоваться. Порадовались, а Сережка все не уходит. Значит, ему что-то надо.

И верно — надо. Он помолчал, а потом говорит:

— Мишка! Пойдем, помоги!

— А чего помогать?

Оказывается, ему надо расклеивать на заборах новый приказ Советской власти. А как одному расклеивать?

Во-первых, этого приказа очень много — целый пуд! И его надо носить, пока не расклеишь. И еше надо носить ведро с клеем. А оно, пожалуй, тоже пуд. И еще большущая кисть — размазывать клей.

Всего три штуки: пуд приказа, пуд клея и кисть. А у Сережки только две руки. Ясно, что ему одному не справиться — нужна еще хоть одна рука со стороны.

Мишка не отказался помочь товарищу. Пошли вдвоем. У Сережки — приказ и клей, а у Мишки — кисточка. И без нее ничего не сделать.

Идут — и вот что замечается:

Лавка Шарапова закрыта — не торгует. И лавка Колошницына закрыта. Вообще все лавки закрыты.

И водопровод не работает — стоит очередь у колодцев. И на электрической станции не стучат машины. И почту не носят.

Сережка говорит, что буржуи нарочно сделали так, чтобы навредить Советской власти.

И вот поэтому приказ, который они расклеивают. А в приказе написано так:

Всем торговцам и всем купцам открыть лавки и торговать, чтобы люди могли купить себе и хлеба, и соли, и других товаров, которые есть. А кто не откроет лавку, с того штраф — десять тысяч рублей каждый день.

И всем работать: воду качать, электричество давать, письма носить!

Они расклеивают приказ. А большевики ходят по домам и объясняют, что всем надо работать, что не надо слушаться буржуев и что надо выгнать меньшевиков и эсеров, потому что они — за буржуев.

И уже стало лучше, легче.

Почтальоны уже сказали:

— Мы согласны! Мы — за Советскую власть! Мы завтра выйдем работать!

⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ Остался у Мишки один Ардальон ⠀⠀ ⠀⠀

Мишка ходит с Сережкой, помогает расклеивать приказ. Он и не знает, не думает, что ходит с Сережкой последний раз. Но так и получилось!

Сережку зачислили в отряд к отцу, а отряд отослали воевать за Советскую власть. Нет теперь близко ни Сережки, ни дяди Гриши. И Дарья Михайловна уехала с ними. Они будут сражаться, а если кого ранит, так она будет перевязывать.

Они так быстро собрались и уехали, что даже попрощаться не удалось как следует.

Немного погодя оказалось, что и Коля уезжает. Он в одном отряде с Иваном Сидоровичем. И они едут всем отрядом в уездный город Нолинск. Их отряд объявит в Нолинске Советскую власть и будет ее защищать!

Коля пришел прощаться, а Яночка чуть не плачет.

— Забудешь? — спрашивает она.

— А олень-то на что? — сказал Коля и вынул из мешка коробочку, а из коробочки достал Мишкин подарок. Вот он — олень — золотые рога. И одна ножка у него обклеена бумажкой, а на бумажке написано:

⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀

— Посмотрю на оленя, — сказал Коля — и сразу всех вспомню!

Взял оленя за ножку, обклеенную бумажкой:

— Мишку вспомню!

Взял за другую ножку:

— Сережку вспомню!

Взял за третью ножку:

— Тоську вспомню!

Взял за четвертую ножку:

— И тебя, Яночка, вспомню!

Вот как пригодился Мишкин олень!..

Сережка уехал, Коля уехал, остались у Мишки Тоська и Яночка. Но толку от этого мало. Сигизмунд, их папа, никуда их не выпускает, держит почти взаперти. И он стал собираться — хочет вернуться в свою Польшу.

Ардальон спрашивает:

— Почему уезжаешь? Советская власть не нравится?

— Нет, я не против! — говорит Сигизмунд. — Только домой хочется, где родился. А пока — хоть поближе к дому.

Но Сигизмунд говорит не всю правду Дело-то в том, что Гэля, старшая дочь, вовсе ушла от него. Она вышла замуж за того в бескозырке, который все провожал ее домой с работы.

Сигизмунд был против, а она все равно вышла.

Теперь он боится, что Яночка и Тоська тоже уйдут от него. Вот и держит их взаперти и хочет увезти навсегда.

А Яночке не хочется уезжать: у нее тут Коля и Сережка немножко. А там, в Польше, у нее никого нет.

Толька и Тайка тоже уехали. Они — на другую квартиру, далеко от Мишки. У них имущества много — переезжали на трех лошадях, на трех телегах. И когда грузились, разбили своего Наполеона — французского царя. Их мама стала ругаться, а папа сказал: «По нынешнему времени это даже неплохо».

Это он к тому сказал, что нынче цари не в почете. Но Мишка знает, что они до сих пор хранят в сундуке портрет царя Николая. Если он вернется, так они сразу повесят этот портрет.

Но Сережка сказал, что больше никогда не будет царя, так что они зря хранят этот портрет.

Врагов тоже не стало. Давным-давно удрали куда-то и Маевский, и старый черт. А потом исчез Симка Знаменский.

Куда он делся? За кого он теперь? Под каким знаменем ходит?

Его сестра Ленка говорит:

— Что случилось, что случилось!.. Симочка уехал ненадолго и вдруг потерялся… Ах, что делается, что делается!..

Но они не горюют. Они, наверно, знают, где теперь болтается Симка.

Эта Ленка такая же вредная, как и он! Сидит барыней у себя на балконе и поет ехидную песенку:

⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀

Это она смеется над большевиками, над комиссарами.

Но Ардальон говорит, что вся их семейка давно у него на примете. И что наши дворники все равно надают их генералам.

Вот один только Ардальон и остался сейчас у Мишки.

⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ Ардальон и беленькая Катя ⠀⠀ ⠀⠀

Нежданно-негаданно Ардальон привел в дом какую-то беленькую девушку.

Он привел ее ночью, втолкнул и закричал:

— Не реви, дурочка! Раздевайся! Видишь — обмерзла вся!

На шум выскочила Мишкина мама. Ардальон сразу к ней:

— Вот, займись-ка, Машенька! — Он уже давно зовет Мишкину маму не Марьей Ивановной, а просто Машенькой. — Успокой-ка дурочку! А то она думает, что я ее съем!

Мама увела неожиданную гостью к себе. Мишка проснулся и видит — вот она:

Деревенская. Белые волосы из-под платка. В лаптях. А полушубок весь в заплатах: заплата на заплате сидит и заплатой погоняет. Или можно сказать, как говорила тетя: из-за гостей не видно хозяев.

Мама сняла с девушки полушубок, платок, взялась за лапти, а девушка как закричит:

— Ой, пальчики мои, пальчики!

Это у нее застыли ноги на холоду, а как стали в тепле отходить, — так и стало больно.

Мама вылила последний денатурат из спиртовки и оттерла ей пальчики. Потом помыла ее в тазу, переодела в свое белье и положила с собой.

Девушка оттаяла и немного рассказала о себе.

Оказывается, Ардальон подобрал ее на вокзале. Она была там, потому что ей больше некуда.

Она жила в деревне. Потом отца ее убили на войне. А мать сама умерла от тифа. Ей стало нечего есть — она притопала в город. А идти некуда — никого не знает.

Она так бы и замерзла, голодная, кабы не Ардальон.

А зовут ее Катериной… «Катей, Катей, Катенькой…»

Утром Ардальон спрашивает у Кати:

— Ну-ка, на что ты годна? Куда тебя деть?

Оказывается, Катя не знает городской работы. Она может доить коров, может боронить. А этого здесь не надо.

— Что же мне с тобой делать? — говорит Ардальон. И вдруг догадался, спросил:

— Ты, может, грамотная?

И пояснил:

— Можешь читать книжки?

— Могу! — говорит Катя. — Я два класса кончила.

— Ой, врешь! — сказал Ардальон, а сам обрадовался. — А по-письменному прочтешь? Не книгу, а где рукой писано.

— Прочту, — неуверенно сказала Катя.

— Сейчас проверим, — сказал Ардальон, — а на слово мы не верим. Вон у меня на столе воззвание. Ну-ка, давай отсюда!..

Катя начала разбирать. Сначала она читала медленно, неуверенно, а потом приободрилась и стала читать быстрее:

«Товарищи! — читала она. — Неужели мы дадим врагам народа по-прежнему царить над нами?.. Нет, товарищи, этого не будет! Мы не допустим возврата к старому! Довольно господам капиталистам, банкирам, помещикам править нами…»

— Кончай! — сказал Ардальон. — Не верил в чудеса, а тут чудо — девка из деревни, а грамотная! Два класса кончила! Профессор, а не девка!

Ну, вот что: пойдешь работать на почту, будешь разносить письма! Пойдешь?

— Ладно! — боязливо сказала Катя.

— Сказано — сделано! А жить будешь здесь. Мне двух комнат много. Я маленькую отдам тебе, а сам буду жить в конторе.

Так и сделали. Ардальон стал жить в большой комнате, где когда-то жили Отто и Беккер. А Катя — в маленькой, где раньше был бедный Мелис.

И Катя пошла работать на почту. А потом, подумать только, эта самая Катя принесла Яночке письмо от Коли.

Что написал Коля из Нолинска:

— Здравствуй, Яночка! Низко тебе кланяюсь! — так начиналось Колино письмо. — А еще кланяюсь Тоське и Мишке. А где теперь Сережа — не знаю.

Мы живем с Иваном Сидоровичем в Нолинске. В казарме не хватило места для всех, так нам с ним дали комнатку в одной избушке.

И в этой комнатке, против моей кровати, стоит комод. И я поставил на комод Мишкиного оленя — золотые рога.

Проснусь утром, а солнышко с утра как раз на комод, на оленя. Гляжу и вспоминаю. Тебя вспоминаю, Яночка, и Сережку вспоминаю, и Тоську, и Мишку.

И очень хочется приехать к вам, погостить, но пока не пускают. Но, может, скоро заедет к вам на денек Иван Сидорович и все расскажет о нашей жизни.

А Нолинск — город богатый, купеческий. Церкви красивые, дома каменные, двери в магазинах железные, псы во дворах злые, а купцы еще злее.

И сбежалось сюда много офицеров со всей губернии. И они тоже, как цепные псы: так бы и съели большевиков.

И почти каждый день у нас тревога. И все ждем, что скоро начнется бой!

И ходим по улицам и поем новую песню. В этой песне все правда. Я списал эту песню и посылаю ее вам. Я знаю — она вам понравится!

⠀⠀ ⠀⠀

На этом кончаю. До свиданья, Яночка.

⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ Катя выходит замуж ⠀⠀ ⠀⠀

Катя все разносила письма. День разносит, неделю разносит, месяц разносит.

А потом как-то вечером прибежала к Мишкиной маме, обняла ее, заплакала и засмеялась.

— Ты чего, русая головка? Кто тебя обидел?

Катя не отвечает, смеется, а слезы все текут.

— Да что с тобой, дурочка? — снова спросила мама. И вдруг сразу все поняла: показала глазами на стенку и спросила:

— Он?

А за стенкой комната Ардальона.

— Он, Марья Ивановна! — счастливым голосом ответила Катя.

— Сватается?

— Сватается!

Мама подумала.

— А ты что?

— Я не пойду!

— Почему?

Но Катя не отвечает.

— Но почему все-таки?

— Да ну его! — мотнула головой Катя.

— Он тебе не нравится?

Катя молчит.

И вдруг заревела во все горло.

Мама опять спрашивает:

— Ну, почему же? В чем дело?

— Он в церковь не согласен!..

— Не хочет венчаться в церкви? — догадалась мама.

— Не хочет…

— Ну и пусть… И без церкви можно… А любит?

Катя улыбнулась, словно вспомнила что-то очень хорошее. Мама посмотрела на нее и тоже улыбнулась.

— Когда? — спросила она шепотом.

— Завтра! — ответила Катя и тоже шепотом.

— Ну?

— Так вы приходите! Не оставьте сиротку!

И мама пришла. И Гэля пришла со своим матросом. И Мишка пришел. И вшестером отпраздновали свадьбу. И даже вино на столе стояло, только Мишке в рот не попало.

⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ Мишка в Нолинске ⠀⠀ ⠀⠀

На утро Мишкиной маме стало жарко. Все жарко и жарко. И она не может встать с кровати и все просит: «Пить… пить…»

Мишка испугался, но не знает, что можно сделать. И не у кого спросить: Ардальона и Кати нету дома.

Вдруг дверь открывается — и входит бородатый Иван Сидорович. Он приезжал по делам, заодно привез Яночке Колино письмо, а потом зашел к Ардальону.

Мишка сказал ему, что маме жарко. Ивам Сидорович зашел, посмотрел на маму и сказал: «Дело плохо!»

Ушел, привел врача. Врач говорит:

— Тиф! Сейчас же в больницу!

А мама не соглашается, ни за что не едет в больницу: «Как же у меня Миша, мой сыночек?»

Тогда Иван Сидорович говорит:

— А что Миша? Я его возьму с собой. Там у меня Коля. Вот и поживем втроем. А вы поправитесь, тогда я вам привезу его обратно.

Маму отвезли, потом сами сели на лошадей — и в долгий путь по длинному-длинному Казанскому тракту.

Ехали-ехали, потом заночевали в деревне, на другой день опять ехали-ехали и вот он — Нолинск!

От базара, от большущего каменного собора едут мимо большущего каменного трехэтажного дома. Иван Васильевич показал на этот дом:

— Тут попы учились, да все разбежались потом. А теперь хозяева этому дому мы. Здесь у нас и комитет большевиков и военный комиссариат.

От этого дома — от бывшего духовного училища — поехали вниз. Заехали в маленький переулочек к одному деревянному домику. Домик малюсенький, весь в землю врос. Лошадь отпустили и пошли в дом.

Кухонька мала, но чиста. А дальше большая комната. И в ней у стены комод, на комоде олень — золотые рога. Одна нога у оленя обклеена бумажкой и на ней надпись: Коле от Мишки. Значит, все. Значит, приехали!

Быстро-быстро откуда-то подскочил Коля, обрадовался, стал обниматься. И началась у Мишки совсем новая жизнь.

Утром Иван Сидорович и Коля пошли в караул. Сели около духовного училища на лавочку, винтовки поставили к стенке и сидят охраняют, караулят. А пока опасности нет, так грызут семечки. И Мишке тоже дали погрызть.

Караулить хорошо: можно обо всем поговорить в это время.

Но подходит какой-то человек. Он в немецкой шинели — не то серой, не то голубой — и на голове смешной угловатый картуз. Сразу видно, что это — немец, военнопленный. Таких немцев в Нолинске много.

Он просит, чтобы его пропустили к комиссару. Мишка думал, что его не пустят, но нет, пустили, сразу пустили. А потом еще одного немца пустили, но тот немец уж не в шинели, а весь в нашей одежде.

Их обоих пустили, но и сами пошли с ними, потому что все-таки надо присматривать.

Они стали говорить с комиссаром. И оказалось, что эти немцы — за Советскую власть. И даже согласны сражаться за нее! Они так решили на своем собрании.

Комиссар обрадовался: «Вот молодцы!» И Коля с Мишкой тоже обрадовались.

— Сколько вас таких? — спросил комиссар.

— Двадцать пьять, — сказал немец в нашей одежде.

— Совсем хорошо! — сказал комиссар.

— Завсем карошо! — повторил немец.

И почему-то этот немец какой-то знакомый. Но Коля никак не может вспомнить, где он его видел.

Тогда он напустил Мишку. Мишка стал ходить вокруг немца. Ходит, грызет семечки и соображает-вспоминает. И вспомнил! Вспомнил!

— Гутен морген! Гутен морген, дядя Мелис! — сказал Мишка. И тогда Коля тоже наконец-то узнал: да это же Мелис с нашего двора, из Мишкиной квартиры, тот самый немец, которого на рождестве избили полицейские!

Мелис тоже узнал их:

— Здрасти, Миша! Колья, я радый, что ты живой! Теперь мы вместе!

Жить в Нолинске стали так: Коля и Мишка поместились в этой избушке. И хозяйка им варит и стирает. А Иван Сидорович перешел в казарму — к солдатам-большевикам. Но он там только ночует, а все свободное время проводит с ребятами.

И Мелис приходит к ним часто-часто.

Иван Сидорович объясняет им все, что делается в мире. Он объясняет как будто бы Мишке, а на самом деле старается для Мелиса, чтобы Мелис лучше понял, что такое Советская власть и как надо за нее бороться.

— Теперь, — сказал Иван Сидорович, — очень тревожно. Недалеко от Нолинска есть город Малмыж, так этот город захватили белогвардейцы. И они идут теперь на город Уржум. А от Уржума до Нолинска рукой подать.

Теперь надо быть готовым к бою! Враг уже близко!

Вот так сказал Иван Сидорович и ушел в свою казарму, а Коля с Мишкой завалились спать.

А через несколько часов началась большая беда…

⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ Белогвардейцы врываются в Нолинск ⠀⠀ ⠀⠀

Темной августовской ночью белогвардейцы хитроумно подобрались к Нолинску: один отряд — от реки Вятки, от пристани Медведки, а другой отряд — с востока.

Им удалось бесшумно снять часовых и окружить трехэтажный каменный дом бывшего духовного училища, в котором засели большевики.

С белыми пришел в Нолинск и прапорщик Маевский, — тот самый живоглот, который убежал из Вятки в чужой шубе.

Белогвардейцам было известно, что в Нолинске есть еще один дом, где засели большевики — старая казарма, с отрядом солдат в ней. Маевский предложил заманить красноармейцев в засаду.

Он позвонил в казарму с только что занятой телефонной станции:

— Говорит дежурный военкомата. По приказу военного комиссара предлагаю срочно в полном составе прибыть к духовному училищу.

Красноармейцы мгновенно были на ногах и бросились к цели. И вдруг с трех сторон ударили выстрелы.

Упали убитые красноармейцы, а немногие уцелевшие бросились бежать, спасая жизнь. Но мало кому удалось скрыться: почти всех застрелили на бегу, а раненых подняли на штыки.

⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀

Ивана Сидоровича спасло хладнокровие старого солдата. Он упал с первым же залпом, хотя ни одна пуля не задела его. Упал, дернулся, как будто умирал, и скатился в канаву.

Он не бросил винтовки и не собирался сдаваться. Но сейчас надо было уходить. Втиснувшись в узкую канаву, стараясь не отрываться от земли, он дополз до бревенчатого настила, по которому с улицы въезжали в какой-то двор. Вотинцев сжался, подполз под настил и затаился там.

Но вот вблизи стало тихо. Зато издали, от духовного училища все чаще и чаще доносились звуки стрельбы.

Тогда Иван Сидорович пополз по канаве дальше, по-прежнему не бросая винтовки.

— Где Коля? — вот о чем думал он, подползая к знакомому низкому домику.

Дверь была заперта. Он тихонько постучался.

— Я это! Я! — чуть слышно сказал он, услышав осторожные шаги за дверью.

Смертельно перепуганная хозяйка, старая солдатка, отперла.

— Где Коля? — бросился к ней Иван Сидорович.

— Тише, голубчик, тише!.. Они по домам рыщут, по нашей улице идут… А твой парнишка к своим убежал, в духовное… Как только стали стрелять, он проснулся, схватил ружьище свое и — к ним… Ты сам-то прячься скорей!..

— А Мишка где?

Хозяйка криво улыбнулась:.

— Этот несмышленыш спит… Ты его не трогай… Я скажу, что это внук мой…

В это время где-то совсем близко раздался выстрел.

— Не иначе — у соседки нашли кого-то, — печально сказала хозяйка. — Скорей, мужик, скорей! Полезай на подволоку и закопайся в сено за кожух. Авось пронесет….

Солдатка была права: к домику уже подходили. Вотинцев на цыпочках вбежал в сени и — вверх по лесенке, на подволоку. Еле успел.

В домик вошел злой, но веселый Маевский и с ним три белых солдата.

⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ Маевский и солдатка ⠀⠀ ⠀⠀

— А-а-а! Старая ведьма! — закричал еще с порога Маевский на солдатку. — Куда своих большевиков спрятала? Сознавайся!

— Батюшка! — затряслась хозяйка. — Они как с вечера ушли, так и не бывали больше. Батюшка, ослобони! Безбожники они: сядут есть — не перекрестятся, войдут в дом — шапки не скинут!

— Ой, брешешь, старая, — снова заорал Маевский и погрозил старухе наганом. — Сознавайся, проклятая! Последний раз говорю! А то тут же пришью на месте!

Хозяйка бросилась к иконе, встала перед ней на колени и начала быстро-быстро креститься:

— Видит бог, пресвятая богородица, что нет их у меня! Дали мне их — меня не спросили, и ушли они — мне не доложились! Ушли и все забрали и ружьища свои унесли!

— Все забрали! — самоотверженно врала солдатка. И в это время с ужасом увидела на комоде оленя с золотыми рогами. Она позабыла спрятать его, и сейчас он ярко выделялся на темной скатерти.

— Что же делать-то? — и она догадалась, придумала, заговорила:

— Нет их у меня, батюшка! И в подвале нет. Никого у меня нет в подвале…

— Ага! Заговорила, старая ведьма! — буркнул Маевский и подошел к подвалу. — Эй, Николаев, откинь-ка!

Солдат послушно приподнял и откинул крышку подвала.

Маевский посмотрел вниз, но не стал спускаться — побоялся.

— Ну, чего же вы стоите? — заорал он на солдат.

Неохотно и боязливо солдаты стали спускаться вниз по лесенке, забрав с собой лампу, оставив комнатку в темноте.

— Никого нету, ваше благородие! — донеслось немного погодя из подвала.

Ищите лучше! — буркнул Маевский и сам полез вниз.

Только этого и ждала хозяйка. В два шага она подскочила к комоду. Миг — и олень в ее руках. Но куда его теперь?

В печку? А вдруг полезут? К Мишке под подушку? А вдруг разбудишь его не вовремя? Еще скажет чего-нибудь!

Ага! Вот туда… За икону…

И тотчас же снова бух на колени, подальше от комода. И вовремя: они уже поднимаются из подвала.

— На подволоке пошарьте! — скомандовал Маевский и подошел к Мишкиной кровати. — А это кто у тебя?

— Внучек, батюшка, внучек! Животом мается — репы объелся! Всю ночь до ветру бегал, только сейчас заснул.

Маевский не стал всматриваться в больного мальчишку и брезгливо отошел от кровати.

А Мишка уже давно проснулся, но боялся пошевелиться, боялся открыть глаза. Он ведь сразу узнал Маевского по голосу.

⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ Белые на подволоке ⠀⠀ ⠀⠀

Вотинцев лежал на подволоке за кожухом печи, глубоко закопавшись в сено и спрятав винтовку под себя.

«Ну, пропал!» — думал он. И все-таки прикидывал на случай, куда бежать, что делать, если удастся выбраться отсюда — из этой западни. А в крайнем случае — так хоть садануть кого-нибудь напоследок со всей силы.

Потом он стал обдумывать — почему все так получилось.

Надо было разведку пустить по всем дорогам, — решил он. — Чтобы они еще на подходе, а мы уже наготове.

Пароль надо было к телефону. А то вон как глупо вышло: сами выбежали под пули!

И надо бы нам не в казарме ночевать, а тоже в духовном, чтобы всем вместе. Вон — наши стреляют, держатся. Вместе дольше бы продержались! А может, отступить бы, сил набрать… А мы остались.

А Коля-то где же? Добежал ли? Успел ли?

— Эх, дрянь дело! — еле слышно прошептал он. И так же тихо со злобой выругался.

А уже скрипела лестница под солдатскими сапогами. И вот — белые на подволоке. Около них пусто, а куда ни глянь дальше — все забито сеном до самой крыши.

— Запасливая! На всю зиму хватит! — сказал один солдат о хозяйке.

— Домовитая! В сеновал не вошло, так она приспособила чердак! — отозвался другой солдат.

— Ну, как там? — крикнул снизу Маевский.

— Никого нету, ваше благородие. Одно сено…

— А вы пощупайте! Может, в сено закопался!

Солдаты лениво потыкали штыками в сено.

— Нету, ваше благородие…

Лестница снова заскрипела. Топ! топ! топ! — грузно поднялся на чердак Маевский. Осмотрелся. Вытащил наган.

— Смотрите — не шелохнется ли! — сказал он солдатам и выстрелил в угол, потом в другой, потом около трубы.

Последняя пуля прошла где-то совсем близко от Ивана Сидоровича. Какая-то соломинка, взвихренная выстрелом, впилась ему в щеку, но он даже не заметил этого.

«Эх, гранату бы!» — думал он.

Внизу побледнела хозяйка, услышав выстрелы:

«Нашли беднягу, не иначе, — подумала она. — Тут же и кончили… Мне-то что теперь будет… Ох, пронеси, гослоди!»

Выстрелы встревожили, испугали Мишку, и он начал приподниматься с кровати.

— Лежи! Лежи! — бросилась к нему хозяйка. — Здесь они, ироды! Лежи, замри!

И она накинула на него одеяло — укрыла с головой.

— Ну? — спросил наверху Маевский.

— Нигде не шелохнулось, ваше благородие!

Белые спустились в комнату. Маевский еще раз пригрозил хозяйке:.

— Если знаешь, да не сказываешь, тут тебе и каюк!

Одного солдата оставили у ворот, а сами побежали к духовному училищу, откуда все чаще и сильней доносилась стрельба.

Хлопнула дверь, скрипнула калитка, удалились шаги. Хозяйка в комнате облегченно вздохнула:

— Услышал господь… Ушли, проклятые…

Подошли к Мишке, наклонилась:

— Лежи тихо! Один-то еще не ушел, сидит у ворот на лавочке. Лежи: вдруг вернутся!

А Вотинцев пошевелился, стер со щеки что-то густое, липкое, по вылезать из сена еще побоялся…

⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ „Держатся еще ваши" ⠀⠀ ⠀⠀

Прошел час, второй, третий…

Снова заскрипела лесенка на чердаке. На этот раз заскрипела тихенько, словно шепотом.

Вотинцев прильнул к полу и постарался не дышать. Но шаги были уже не те, не солдатские, а легче и увереннее. Сразу было ясно, что тот, кто лез по лесенке, делал это не в первый раз.

Вот уже шаг и у самою сена.

— Сидорыч! — чуть слышно прозвучал сдавленный голос хозяйки. — Ползи сюда! Поешь, попей!

Вотинцев подполз на голос, высунул из сена голову и одну руку.

— На! Поешь, попей! Беляк-то за воротами, не услышит. — И хозяйка протянула ему кружку с водой и краюшку хлеба.

— Наши то как там?

— Стреляют еще, палят. Слышишь?

— Сойду я?

— И не думай! У них по всем улицам патрули! Ни за что погибнешь!

Да, можно было только таиться и ждать. И Вотинцев ждал. И время еле еле тянулось…

— Коля-то, Коля-то добежал ли?..

⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ В осаде ⠀⠀ ⠀⠀

А Коля все-таки успел добежать до своих. Еле-еле успел. За ним — за последним — закрыли и заперли дверь. Он бросился искать Ивана Сидоровича и не нашел его поблизости, а бегать-искать по всему зданию уже не было времени — надо было обороняться от проклятых белогвардейцев.

— Ничего! — кричал осажденным комиссар. — Стены — толстые, патроны у нас есть, штурмом нас не возьмешь! А там, глядишь, и помощь подоспеет. Но патроны беречь! Стрелять только по цели!

В белогвардейском отряде было немало бравых вояк — одних офицеров десятка три. Они храбро вылавливали из домов красноармейцев-одиночек. Но брать штурмом трехэтажное каменное здание, защитники которого вооружены и не собираются сдаваться, что-то не находилось желающих.

Может быть, все и ограничилось бы одной перестрелкой, если бы не два человека.

Один из них — Маевский. Полный злобы, он придумал страшную штуку:

— Выкурить их оттуда! Поджечь!

Сначала его не поддержали. Поджигать уже пробовали, подтаскивали солому к самой двери. Но солома вспыхивала, а дверь держалась по-прежнему — только косяки обгорели.

Вторым человеком, погубившим все, стал старый черт, тоже прибежавший сюда из Вятки.

— Керосинцем их! Керосинцем полить! — закричал он, выпятив вперед свою желтую бороденку. И стал просить у своих старых знакомых — двух нолинских торгашей:

— Афанасий Васильевич! Димитрий Михайлович! Для ради отечества, господа! По бочечке керосинчику! Доблестным нашим защитничкам помочь! Большевиков на свет божий выкурить!

А торгаши злы, как цепные псы. На них большевики наложили контрибуцию: вынь да положь пятьсот тысяч рублей, и завтра последний срок уплаты. А уже светает, уже завтрашний день подходит! Они рады весь керосин отдать, да свои денежки сохранить.

Прикатили две бочки керосину, привезли пожарный насос, качают — подают керосин прямо на второй этаж сквозь разбитое окно.

Старый черт опять высунулся:

— Огоньку, господа! Огоньку надо подкинуть!

А как его подкинешь?

Но кто это подходит к Маевскому? Это подходит его старый знакомый Симка Знаменский, Он — в мятой гимназической шинели, в мятом картузе.

Он, видите ли, тоже сюда прибежал. Он, видите ли, отечество защищает. Ему хочется героем стать!

Подходит и говорит:

— По трубе бы забраться и забросить в окно огоньку!

Маевский вгляделся. Правильно: водосточная труба совсем рядом с окном. Но, конечно, он сам не полезет: зачем рисковать своей драгоценной жизнью!

— Господа! — говорит он. — Вот юный герой берется выкурить большевиков. Слава юному герою!

У Симки душа ушла в пятки. А отказываться — неудобно — осрамишься.

Маевский стал подбадривать:

— Вы лезьте, не бойтесь! А мы возьмем их на мушку, не дадим подойти к окну!

Старый черт расстегнул пальто, потом пиджак, потом рубаху, вытащил нагрудный крест:

— Благословляю! Тут чудотворные мощи! Сохранят от пуль!

У Симки прибыло немного смелости.

— Я бы разулся. Босому способнее!

— Правильно, Симочка! — сказал Маевский.

Симка разулся, веревку в зубы и полез по трубе.

⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ Училище горит ⠀⠀ ⠀⠀

В училище ни на ком еше нет царапинки. Все еще надеются, что отобьются, дождутся помощи. Запахло керосином, и то не испугались, шутят:

— Ну, теперь ни одна блоха не укусит!..

Мелис и Коля у одного окна.

Мелис — бывалый солдат: зря не высовывается, зря патронов не тратит. Но уж если выстрелит, значит, кто-то лег на сырую землю и больше не встанет!

Мелис первым услышал, как заскрипела старая водосточная труба.

— Кто-то лезет? Не с гранатой ли?

Не утерпел, высунулся, чтобы посмотреть. А у белых каждое окно давно на припеле. Пошатнулся Мелис, выронил винтовку и рухнул на пол: нашла его прилетевшая с площади белогвардейская пуля! Отдал жизнь за Советскую власть наш дорогой немецкий товарищ!

А Симка все ползет по трубе.

Но Коля уже настороже:

— Пусть ползет! Пусть с гранатой! Отведет руку, чтобы бросить гранату, а я его тогда по руке!

Вот Симка дополз до второго этажа. Ах, какой я — спаситель отечества!

К веревке подвязали смоченный в керосине сноп соломы. Он подтянул его к себе, зажег, одной рукой держится за трубу, а сам откинулся, размахнулся…

Этого и ждал Коля. Он выстрелил почти в упор. Симка крикнул и, как мешок, упал вниз…

Но его выстрел раздался на мгновение позже, чем надо. Зажженный сноп все-таки влетел в окно, и взметнулось над полом пламя…

…А в маленьком домике у солдатки снова заскрипела лесенка на подволоку.

— Сидорыч! Ты где? — тихо спросила солдатка.

Вотинцев подполз поближе, выставил голову из-под сена.

— Что делают-то, ироды! Подожгли духовно-то… Керосину накачали и подожгли!.. Так и полыхает!..

И она горько-горько заплакала.

Вотинцев прислушался. Правда: стрельба стихла, а в горящем здании целыми пачками рвались патроны.

— А! Пусть убьют, пусть сожгут, но только бы попасть туда, умереть со своими!

— Пусти! Пойду! — со злобой крикнул он на хозяйку.

— И не думай лучше! Шагу не пробежишь! Беляк-то все еще у ворот дежурит. Да у них везде патрули. Люди-то боятся на двор выйти. Вон у соседки — у Тимофеевны — сын пошел в аптеку, они его тут же, у крыльца, цап: «Куда? — В аптеку! — С какого года? — С тыща восемьсот девяносто пятого! — Ты мобилизован!»

Так и забрали его в свою армию, увели с собой. А он больной-пребольной. Не увидеть его больше.

— Магазины-ти, лавки-ти — и те все закрыты! — добавила она.

Снова послышался беспорядочный треск рвущихся в огне патронов.

— На другую сторону перешло! — сказала солдатка. — Ну, я побегу, а то вдруг беляки снова заявятся!

⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ Встреча на подволоке ⠀⠀ ⠀⠀

На улице уже стало темнеть, когда Иван Сидорович снова услышал, что кто-то вошел в сени и осторожно поднимается по лестнице на подволоку.

Скрип ступенек все ближе и ближе. И непохоже, что это — хозяйка.

Вот этот кто-то уже на подволоке. Подходит к сену.

Иван Сидорович окаменел. Даже не дышит.

Зашуршала сухая трава: кто-то стал влезать в сено.

— Тоже прячется, не иначе, — подумал Вотинцев. — Кто тут? — хрипло спросил он и сам не узнал своего голоса.

Пришедший замер, затаился. Ответа не было.

Но сердце все увереннее подсказывало Вотинцеву, что пришел кто-то свой. И Вотинцев тихонечко запел:

⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀

Но он не успел ничего спеть больше:

— Иван Сидорович! Отец! Это — я! Коля!

— Коля! — выдохнул Вотинцев и пополз навстречу. И они крепко-накрепко обнялись! И долго лежали молча, не разжимая рук.

— Ты откуда? Как там? Как наши? — наконец спросил Вотинцев.

— Горит все! Подожгли, гады!.. Комиссар велел мне уходить по трубе. Говорит: не для чего всем гибнуть. Говорит: не сгорим, так одни отобьемся, а ты уходи. Приказал. Поцеловал на прощанье.

— А Мелис где?

— Убили Мелиса!

Вотинцев вздохнул.

— А тебя-то как не убили?

— А я спустился на двор да между поленниц. Кое-как выбрался. Потом суюсь туда-сюда, а везде беляки. И здесь у ворот беляк. Так я по дворам. И в комнату не совался — сразу сюда…

Поздно-поздно вечером солдатка еще раз заглянула на подволоку. Ох, и обрадовалась она, когда узнала, что Коля тоже здесь!

— Нате-ко, поешьте, попейте!.. А то кабы те ироды не пришли сюда ночевать!..

Потом снова заплакала и стала рассказывать:

— Сгорели ваши-ти… Погибли, голубчики… Тихо уже… А комиссар-то укрылся в подвале. Там пол-потолок каменный, туда пожар не дошел… Так эти-ти и туда накачали керосину… Он патроны-ти расстрелял, ему биться нечем… Он вылез из подвала, а разве убежишь?.. Они сразу его бить. Потом раздели, разули, веревку на шею и повели к реке… Камень привяжут и утопят…

Всхлипнула и ушла.

Спустилась по лестнице, вышла на крылечко, прислушалась. Но все было тихо.

Солдатка снова тяжело вздохнула и вошла в комнату. Из под одеяла в нее впились измученные Мишкины глаза.

Она метнулась к столу, налила мальчишке молока, отрезала хлеба, поднесла:

— Ha-ко, миленький, смочи во рту. Скорей, скорей! Я тебя на полати запрячу! Скорее, выучек!

— Бабушка! — отозвался на внучка Мишка. — А как наши-то?

— Сгорели ваши-ти! Сгорели, миленький! Подожгли их!

— А Коля?

— И Коля сгорел! — соврала на случай солдатка. А то вдруг придут белые, и Мишка проговорится им.

— А Иван Сидорович?

— И он сгорел, бедняжечка!

Она подхватила Мишку на руки и понесла на полати, а он горько плакал у нее на руках над своим первым большим горем.

⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ Снова Маевский ⠀⠀ ⠀⠀

Уже в половине ночи опять громкий разбойничий стук в дверь. Солдатка открыла сама не своя. Это опять Маевский да еще с каким-то своим дружком:

— Вздуй самовар! Стели постель! Ночевать будем!..

Потом огляделся подозрительно:

— А где мальчишка?

— На полатях, батюшка! Хворый он…

Сели за стол, курят, ругаются:

— Куда, ведьма, большевиков спрятала?

— Да что ты, батюшка… Сгорели они, бедняжечки…

— Я тебе покажу бедняжечек! Я от тебя не отстану!

Кладет ногу на стол:

— Смотри, ведьма!

— Чего, батюшка?

— На сапоги смотри!

— Смотрю, батюшка.

— Были сапоги комиссаровы, да кончилась его биография. Теперь — сапоги мои, а комиссара рыбы едят! Так и с тобой будет.

Послали за самогонкой, а денег не дали. Пришлось солдатке брать на свои, на последние.

Выпили. Еще покуражились. И, слава богу, уснули.

Утром Маевский заторопился к своим.

— На Вятку пойдем! — хвастливо сказал он дружку.

Мишка услышал это с полатей и испугался.

В тюрьме несколько пленных — взятых на улице красноармейцев — ожидали приговора. Они не знали, что приговор был уже вынесен: расстрел!

К солдатке прибежала соседка:

— Аннушка! Кто горел — вытащили!

— Ну?

— Середи двора рядком лежат. Одежа не сгорела — они задохлись. Белые, опухшие. Из носу кровь запеклась.

— Милые! — вздохнула солдатка. — Курицу палишь. — и то раздувается. А их дымом душило, жаром жгло… А признала, кто лежит?

— Не дают, Аннушка, разглядеть. Писарь сразу заорал: «Вам чего здесь надо?» Я говорю: «Не кричи, мы сейчас уйдем» — и убежала.

— Все сгорели-то?

— Не знаю, Аннушка! Говорят какие-то по трубе вылезли. Ну, так говорят, а не знаю — правда ли.

Потом соседка спросила:

— А твои-то где?

Солдатка снова схитрила:

— И мои-ти со всеми сгорели… Все сгорели, и они сгорели…

Мишке слышно, и он снова заплакал в одеяло, чтоб никто не услышал.

⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ Наши пушки заговорили ⠀⠀ ⠀⠀

Под вечер Коля и Иван Сидорович уснули. Уснули впервые за все это время — замаялись. Крепко уснул на полатях и Мишка.

Все трое даже не слышали, как снова пришел ночевать Маевский, как он опять куражился над солдаткой.

Но выспаться в этот раз ему не удалось! Пришлось сломя голову соскакивать с чужой кровати и удирать, спасая жизнь. Ой, как он побежал, услышав близкий пушечный выстрел.

Но вот еще один выстрел! И еще один!

Солдатка бросилась на улицу, а Мишка боязливо стал сползать с полатей.

Она быстро вернулась, но не стала ругать Мишку за то, что он слез, а схватила его за руку и потащила за собой на подволоку.

— Сидорыч! Сидорыч! Коля! Коля! — закричала она счастливым голосом. А Мишка услышал знакомые имена и не знал — верить ушам или нет.

Ответа не было.

— Вот заспались, умаялись! — и солдатка полезла в сено. Доползла, нашла, разбудила!

— Сидорыч! Коля! — захлебываясь рассказывала она. — Из пушек ударили. Из зубарихинского поля через Рябиновщину бьют! Три раза ударили! Прапорщик-то неодетый выбежал — руки-ноги трясутся! Коля! Сидорыч! Ваши идут! Ваши идут из Вятки!

Вотинцев и Коля выбрались из сена. Вотинцев достал винтовку, чистит. А Коле теперь стыдно, что он без винтовки. Он отвернулся, смотрит в угол.

А сердечки и у Вотинцева, и у Коли, а особенно у Мишки, ток-ток-ток!

— Скоро ли?

Солдатка спустилась в комнатку, прилипла к окну и тоже:

— Скоро ли?

Вот они! Едут! На лошадях! Она к двери. Открыла и опять закрывает: а вдруг не они, не те?

А красноармейцы кричат:

— Бабка! Не бойся! Свои пришли!

— Коля! Коля! — сказал Вотинцев, обнял Колю и поцеловал.

— Отец! — сказал Коля и прижался к нему.

Мишка бросился к ним и тоже стал обниматься и целоваться.

Но Вотинцев схватил винтовку и к своим. А Коля — за ним!

Но белые бежали, не приняв боя, как трусливые собаки.

И опять стала в Нолинске Советская власть. Стала навсегда!

Снова вышла большевистская газета. И в ней прочли:

«Советская власть восстановлена! Жители призываются к полному спокойствию и обычным занятиям».

Но стены духовного училища черны, закопчены; окна выбиты; полы провалились: не дом — скелет.

И на площади перед пепелищем вырыта большая четырехугольная яма, застланная зеленой пихтой, — братская могила.

Гроб за гробом спускают в эту яму героев, погибших в неравной борьбе. Опустили комиссара. Стали опускать секретаря и вдруг рассмотрели, что у него в закаменевшем кулаке какая-то бумажка. Еле-еле разжали ему пальцы, еле-еле достали бумажку. А на ней карандашом, торопливо написано восемь слов:

«Деньги принадлежат партии. Возвратите! Да здравствует победа Революции!»

— Умирал, а думал о революции! — с уважением сказали у гроба.

Стали искать. И верно: нашлись деньги в потайном кармане!

Отдали деньги новому секретарю.

Вот опускают красноармейцев — любимых Колиных товарищей! Опускают в землю и солдат интернационального отряда — немцев, австрийцев, которые отдали свою жизнь за Советскую власть!

— Мелиса хоронят! — заревел Мишка.

— Прощай, Мелис, дорогой наш товарищ! Не дождутся тебя отец с матерью в далекой Германии! Но мы отомстим за тебя!

Опускают женщину… Никто не знает даже, кто она. Знают только, что приехала из Москвы помогать большевикам. И спросить о ней не у кого: все сгорели или убиты, кто знал ее.

Комиссар сказал о героях, что мы их не забудем, что отомстим за них. Красноармейцы подняли винтовки и выстрелили. И оркестр стал играть:

⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀

Посыпались комья земли, застучали в крышки гробов.

Вечная слава героям!

⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ „Трое твоих знакомых тут замешаны!" ⠀⠀ ⠀⠀

Сидят на лавочке у солдаткиного дома три друга — три товарища: Иван Сидорович, Коля и Мишка. У Коли серьезный разговор с Иваном Сидоровичем, а Мишка просто так, рядышком.

— Трое твоих знакомых тут замешаны! — растолковывал Коле Иван Сидорович. — Первый — тот парень, что по трубе лез, дом поджег. Нашлись люди, его опознали. Симка Знаменский. Помнится, мне о нем Сережка рассказывал.

— Знаю! — сказал Коля, — Я и свалил его с трубы. Он напротив жил, где лавка с железной дверью. Я его сразу узнал, паразита!

— Ну, вот… О нем больше речи нет…

— А второй — ваш вредный старик, старый черт. Это он все орал: «Керосинчиком их, керосинчиком!»

— Знаю! — сказал Коля.

— Купцов мы нашли. Они ответят. А его не нашли. Но есть такие слухи — он здесь, шкура… Понял?

— Понял.

Иван Сидорович замолчал, скрутил козью ножку, выпустил дым сначала колечком, а потом струйкой и заговорил снова:

— Ну, и третий… Прямо скажу: отец твой… Конечно, неродной… Маевский… Живоглот…

— Ирод он мне, а не отец! — горячо сказал Коля. — Ты мне отец! Ты, а не он!

— Ну, ладно, ладно, сынок! — растроганно сказал Иван Сидорович. — Ты слушай… Он тут из главных был. Ночевал здесь, так хвастал, что сапоги с комиссара снял…

— Ага! — сказал Коля.

— Ну, вот! Меня в Вятку посылают — за оружием. И заодно Мишку к матери доставлю. А то она услышит о мятеже, забеспокоится, пешком сюда прибежит. Это — после тифа-то…

А ты остаешься здесь.

— Я с тобой хочу! — сказал Коля.

— Пока нельзя. Ты один их в лицо знаешь. Будешь ходить и смотреть. Ловить будешь. Понял?

⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ Стой, керосинщик! ⠀⠀ ⠀⠀

Удрали белые из Нолинска. Разбили белых под Лебяжьем. Наши вошли в Уржум, а белые побежали от них в Казань. Нашим сказали в Уржуме:

— Немного вы не поспели… Порешили ваших товарищей… В ночь порешили…

Красноармейцы бросились по горячим следам. Нашли яму близ Теребиловской деревни. Большущую яму вырыли белые, словно хотели всю Советскую власть закопать туда.

Яма засыпана свежей землей. Стали разгребать землю, и вот они — наши погибшие товарищи!

Стали вынимать их, чтобы похоронить в городе, с честью. У одного, у товарища Дрелевского, который тогда помогал наладить работу на телефонной станции, выскользнули часы из кармана — из желтой куртки.

Подняли эти часы, а они еще идут!

Вот как немного наши не поспели!

— Но как часы идут, не остановились, так и революцию никто не остановит! — сказал Иван Сидорович.

Он все-таки привез Мишку в Вятку, привел домой. А Мишкина мама уже дома.

Худая-худая, стриженая, как мальчишка, и около нее узелок.

Увидела Мишку, вся задрожала и бросилась к нему — вот сейчас зацелует.

А Вотинцев посмотрел на узелок и сказал:

— А я ведь знаю, Марья Ивановна!

— Что знаете?

— То знаю, что вы уже в Нолинск собрались! На своей паре! Ну, пешком, значит.

— Собралась! — смутилась Марья Ивановна. — Как не собраться! Страсти такие! Уж не думала сыночка увидеть…

Стали Иван Сидорович и Мишка рассказывать, что случилось. Марья Ивановна и Яночка слушают, не дышат.

…А Коля все ходит по Нолинску. Уже глаза натрудил и уши натрудил.

Ходит и каждому встречному заглядывает в лицо, к каждому звуку прислушивается:

— Не старый ли черт? Не господин ли Маевский переоделся?

Торчит Коля на тракте у выезда из города. Дежурит на рынке.

И все напрасно.

Снова подошел базарный день. Коля опять с утра на рынке.

У возов ругань:

— Бога вы не боитесьі С живых шкуру сдираете! — кричат покупатели.

Но чей это шепот за крайним возом? Кто это там сунул руку в бездонный карман и вытащил табакерку? Кто это чихнул и тихонечко бубнит: «У большевиков какой знак? Молот, серп. Прочти наоборот! Что выходит? Прес-толом! Правильно! Все кончится пре-сто-лом, и царь вернется!»

Коля живо туда. Достал револьвер из кармана. Его нарочно на такой случай вооружили револьвером, а то с винтовкой — заметно.

— Стой, керосинщик!

Старый черт стал бел, как мел. Красные веки и то побелели:

— В чем дело, гражданин-товарищ? Почто бросаетесь на людей?

— Я тебе, керосинщику, не товарищ! Я тем товарищ, которых ты погубил!

И взвел курск:

— Иди, гад!

Увел. Сдал, куда надо. Один есть!

⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ Яночке от Кольк ⠀⠀ ⠀⠀

— Да, один есть! — сказал Вотинцев, когда вернулся из Вятки и выслушал Колю. — Молодец! Теперь ищи второго. А также прими привет от Яночки. И письмо от нее где-то было.

Коля ждет не дождется письма. А Иван Сидорович нарочно не торопится, ищет не в тех карманах, где надо искать.

Немного помучил, потом сжалился: нашел, отдал.

Коля рад-радешенек. Но прочел письмо и вспомнил:

— А где же мой олень — золотые рога?

На комоде — пусто. И больше нигде не видно. Тогда Коля к хозяйке:

— Хозяюшка! Бабушка Аннушка! А где же олень-то мой?

Хозяйка сначала не вспомнила. Глядит на пустой комод и тоже вроде удивляется. Но потом засмеялась:

— Ах я старая! Чуть не запамятовала! Спасла я твою игрушку, уберегла! Сейчас достану!

И достала из-за иконы:

— Это я от беляков упрятывала, а потом и забыла, старая.

Снова поставили оленя на комод. Снова, как проснется Коля, так, первым делом, поглядит на него и подумает о Яночке.

А потом скорей на ноги и снова искать!

Ищет-ищет, но все пока без толку.

Уже вся губерния очищена от белых. Уже снова наш город Ижевск. Уже Иван Сидорович в деревню съездил — привез на шестидесяти возах хлеба для петроградских рабочих.

А Коля все еще ищет.

Но Маевского нигде нет. То ли удрал в Сибирь, то ли затаился где-то на хуторе.

Сегодня с утра опять исхожен весь город, и снова без толку, сейчас Коля опять дома, за столом, на лавочке, спиной к окну. Сидит, искоса смотрит на оленя.

Бабушка Аннушка рада, что он угодил к обеду. Накормила щами, налила чаю. К чаю подала горячие шаньги с картошкой.

— Поелошьте, дорогой гостенек!

Это значит — угощайтесь, не церемоньтесь!

Коля насел на шаньги.

Но что это? Кто-то прошел возле окна.

Мало ли их — прохожих. Но сейчас холодок пробежал по Колиной спине. Походка-то какая: топ! топ! топ! Как тогда в Вятке, по лестнице.

Коля вихрем выскочил на улицу. Вон там вдали темная фигура в зипуне, в треухе.

— Стой! Стой! — отчаянно закричал Коля.

Фигура послушно остановилась. Нет, не он! — подумал Коля и опустил револьвер.

Все-таки подбегает. Еще раз на случай крикнул:

— Стой!

Фигура не двигается. Ну, конечно, не он.

Вот уже Коля близко.

Фигура резко обернулась.

Он это! Он — проклятый! Попался!

Но в это время блеснул огонь, раздался выстрел. «Ах!» — выдохнул Коля и тяжело повалился на бок.

А фигура исчезла за углом. Ушел, проклятый!

Солдатка услышала выстрел и выбежала на улицу. Выбежала ради Коли.

Вот он! Подстрелили милого! Выживет ли?

Принесла домой, сбегала за Иваном Сидоровичем, сидят, ждут врача.

Коля рассказал им, как неладно все вышло, а потом сразу обессилел, посерел.

— Бумажки листочек! — сказал он чуть слышно.

Запасливый Иван Сидорович пошарил по карманам, нашел бумажку, нашел огрызок карандаша.

Коля стал выводить буквы, а рука не слушается, скачет. И еще чем-то застилаются глаза Буквы прыгают: одна выше, другая ниже. Написал:

⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀

Последнюю букву не смог дописать. Карандаш выпал, и нет силы держать его. Перевел глаза на оленя.

Иван Сидорович взял оленя, поднес к кровати. Коля еле заметно мотнул головой.

— Не то, — понял Иван Сидорович. — Но что же тебе нужно?

— Прилепи! — еле-еле выдохнул Коля.

Иван Сидорович размял хлебный мякиш, прилепил бумажку на вторую ногу оленя.

— Так? — спросил он Колю. И понял без слов, что — так! Прибежал врач, весь запыхался, еле отдышался. Вымыл руки, осмотрел Колю, перевязал, покачал головой. Унесли Колю в больницу.

— Оздоровеет! Молодой еще! — сказала солдатка. Но Иван Сидорович ничего ей не ответил, а только тоже покачал головой.

Да, не пришлось им дождаться Колю: он и до утра-то не дожил. А пришлось схоронить его на Нолинском кладбище.

Горько Ивану Сидоровичу: словно с сыном расстался!

⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ Яночка — Сережке ⠀⠀ ⠀⠀

— Сережка приехал! Сережка приехал! — вот сколько радости у Яночки и Мишки.

Он не насовсем. Он после тифа выздоравливает (тоже хворал, как Мишкина мама), и ему разрешили ненадолго домой, а потом опять на фронт — к отцу, к матери.

Сигизмунд ушел, некому сторожить Яночку. Она выскочила из дома — и на крылечко, где уже давно сидит Мишка, слушает Сережкины рассказы.

Сережка рассказывает, как воюет, как ходит в разведку. Прямо завидно слушать — хочется самому воевать за Советскую власть.

И вдруг откуда ни возьмись Иван Сидорович. Он печальный, и у Яночки сразу екнуло и замерло сердечко.

— А Коля где?

— Нет Коли…

— А почему хоть не написал? А что с ним? А почему вы приехали, а он опять не приехал?

Иван Сидорович вздохнул, развязал свой заплечный мешок, вынул небольшой сверток, подает Яночке.

Яночка взяла сверток осторожно, словно он жжется, недоверчиво развернула, увидала оленя и заплакала.

А Мишка с Сережкой еще не поняли, удивляются:

— Почему олень? Почему Коля расстался с ним?

Потом увидали вторую бумажку и на ней надпись, тогда стали догадываться.

Ни о чем не спрашивают, но все трое глядят на Ивана Сидоровича. И он сказал:

— Нет больше нашего Коли. Убили его. Этот живоглот убил, наверно, — Маевский…

Стала теперь Яночка с оленем. И она старается, чтобы он всегда был с ней. Она боится поставить его на комод. Боится, потому что ее отец ходит злой, никуда ее не выпускает и все сговаривает уехать — поближе к своей Польше.

Увидит оленя, так, пожалуй, разобьет!

Пока Коля был жив, пока Гэля была здесь, Яночка еще держалась — никак не соглашалась уехать. И Гэля ее поддерживала, говорила Сигизмунду:

— Ты, отец, поезжай! Я тебя понимаю! А Яночку оставь мне!

А теперь Гэли нет, некому заступиться. Она со своим матросом тоже на фронте, тоже воюет с беляками. И у Яночки не хватило силы устоять против отца. Сигизмунд осилил обоих: и ее и Тоську.

Стали расставаться, прощаться. Сережке так жалко, что она уезжает! И ей не хочется! Но ничего не сделаешь!

Она принесла оленя. А на нем еще одна бумажка — третья. И говорит:

— Сережа! Мне его не сберечь! Все равно отец разобьет! На уж, возьми, Сережа! Вспоминай обо мне да о Коле!

Сережка покраснел:

— Спасибо!

И Яночка уехала. Неужели навсегда? Неужели больше не увидимся?

⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ Мишка в женской гимназии ⠀⠀ ⠀⠀

Яночка уехала. Сережка тоже уехал, только на другой день. Плохо без них, но ведь жить-то все равно надо!

Правда остался у Мишки Ардальон. Но уж очень он занят.

Когда у него много работы, он даже Катю выгоняет из комнаты, запирается и пишет, пишет, пишет.

В это время хоть зазвонись телефон — Ардальон даже трубки не снимет, не то, чтоб поговорить. И в дверь к нему хоть прикладом стучи — все равно не откроет.

Но все-таки есть такая договоренность: если у Мишки случится что-нибудь очень важное, тогда он имеет право подойти к двери и царапаться. Да-да, царапаться, как кошка. И тогда — хочешь не хочешь — Ардальон должен встать, дверь открыть, Мишку выслушать.

В один хмурый день так и случилось: Ардальон услышал, что в дверь царапаются.

— Брысь, проклятая! — нарочно крикнул он самым страшным голосом.

За дверью стихло. Но потом снова скыр-р, скыр р…

Ардальон встал, открыл дверь и заорал на весь коридор:

— Некогда мне с кошками возиться!

Но Мишка не испугался, ведь у них уговор, а «сказано — сделано!» Он спокойно вошел и сел на стул. Ему ведь больше не к кому ходить, и это надо понимать!

— Ну, что случилось?

— Меня в женскую гимназию перевели!

— Что ты городишь? — сказал Ардальон, и глаза у него стали круглые.

— Ей-богу! — говорит Мишка. — Перевели в женскую гимназию. Сказали: «Ты способный».

Ардальон подумал, сообразил.

— Ну, правильно! — сказал он. — Раньше богатые учились в гимназиях, а теперь ты поучись.

— Дак в женскую…

— Да, — согласился Ардальон. — С бабами дело плохо!

Но потом он вспомнил:

— Так не будет же теперь гимназий. Все школы будут одинаковые. И везде мальчишки будут учиться вместе с девочками. Это получается уже не гимназия. Это — бывшая гимназия. И ведь не одного тебя перевели?

— Не одного.

— Ну, так что же? Чем трудно?

— Учительницы травят. Говорят, что мы им божье наказание. Говорят, что мы — уличные. А девчонки вовсе с нами не разговаривают!

— А ты не бойся! — сказал Ардальон, — Не бойся и терпи. Думаешь, нам легко? Нам еще труднее. У нас врагов — море, бушующий океан! А мы не боимся и делаем все по-своему! Ясно?

— Ясно! — печально сказал Мишка и ушел.

Утром новая беда. Надо было быстро одеться и в гимназию, то есть в школу Мишка стал натягивать рубашку и вдруг — тр-р-р-р-р! И рубашка разъехалась на лоскуточки. Мама подскочила, посмотрела, но нет — не починить!

А больше рубашек нет!

Мама села на кровать, уставилась глазами в угол и сидит не шелохнется. И думает — что можно сделать, когда ничего нельзя сделать?

И она вспомнила всю свою жизнь. И ей показалось, что всю жизнь ей ни в чем не было счастья.

Сидит мама, смотрит в одну точку и молчит — сжала губы.

Мишка уж подумал, что с ней что-то случилось. Испугался, хотел звать Ардальона.

Но голь на выдумки хитра. И мама вспомнила, что у нее сохранилась единственная нарядная вещь — праздничная кофточка. Конечно, она уж очень не новая, но раза на два, на три вполне хватит.

Подбежала к комоду, достала кофточку:

— Надевай!

Когда мама такая, с ней нельзя спорить.

И Мишка надел.

Она подвела его к зеркалу:

— Смотри, как хорошо!

А мама — маленькая, и кофточка как раз по Мишке. И она такая теплая. И с обшлагами!

И ещё она вся в полосках — синеньких и зелененьких. И мама сказала, что Мишке очень идет. И что она — как рубашка.

Ну, ладно. И Мишка — в гимназию, то есть в школу.

Пришел, сел. Но вдруг богатые девчонки стали коситься на него и шептаться. И одна громко завизжала на весь класс:

— Девочки! В нашем классе, новенькая! — и показывает на Мишку.

Стыд-то какой!

⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀

А вторая девчонка спрашивает у Мишки:

— Как тебя зовут, девочка?

Тут Мишка не выдержал: дал ей и поскорее домой!

Мама еще дома, еще не ушла:

— Ты что вернулся? Позабыл что-нибудь?

Мишка — как туча: почернел весь. Маме не ответил, а снял кофточку, бросил на пол, упал на постель лицом в подушку и окаменел. Вот до чего обидно!

Пришлось маме снять со своей кровати единственную свою простыню. Сияла ее, выстирала, высушила и сшила Мишке из простыни три рубашки. На руках сшила. За одну ночь.

А сама теперь спит на голом матрасе.

Но спит ли? Когда маме спать?

То она на работе. То стряпает и стирает для Мишки. А то сразу после работы идет на пристань — разгружать баржи с солью. За это платят не деньгами, как на работе, а солью. А соль — в цене, на нее все купишь, что хочешь.

Еще мама ходит на станцию — разгружать вагоны с дровами. За это дают дров.

Мама — туда, мама — сюда!.. Когда же ей спать?

⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ Эту „спичку" надо взять на дачу ⠀⠀ ⠀⠀

Иные живут богато: очистят картошку и варят, а очистки бросают. А мама обходит такие дома с корзинкой и выпрашивает эти очистки.

Она говорит: «Это мне для козочки, а то сено очень дорогое!»

Но она говорит так, чтобы не стыдно просить. А козочки у нее нет.

Она соберет эти очистки, промоет их как следует и печет. Если есть мука — подмешает, а если нет — так и без муки.

И если ничего больше нет, тогда эти лепешки очень вкусные. Съешь и пальчики оближешь! Всю жизнь ел бы!

Но все-таки Мишка стал опять тощий и слабый. И весной слегли, расхворались оба: в одной комнате кашляет Ардальон, в другой — тяжело дышит Мишка.

Мама услышала, что в Мишкиной школе устраивают дачу для слабеньких.

Она обрадовалась, понесла заявление. Пусть Мишка мой поживет в деревне, поправится, а я уж как-нибудь…

Но ей отказали:

— Ваш сын — хулиган: ударил девочку. Таких на дачу нельзя.

На счастье об этом узнал Ардальон. Еле-еле встал с постели, взял с собой Мишку и пошел в эту бывшую гимназию. Сразу ворвался к начальнице:

— Мадам! Вы тут дачку устраиваете?

— Да! А что? Нам разрешили, даже обязали…

— Знаю. Сам продукты выписывал… А кого берете?

— Ах, всех слабеньких… Такое время…

— Минуточку! — оборвал начальницу Ардальон и крикнул:

— Мишка!

Мишка вошел.

— Прошу посмотреть! — сказал Ардальон. — Не мальчик, а почти спичка. По худобе! Так эта спичка из вашей школы. Однако…

— Ах, у нас все из порядочных семей… А он дерется.

— Как спичка! — повторил Ардальон. — Полагаю, что эту спичку надо взять!

Начальница промолчала.

— Ну! — сказал Ардальон и стал тяжело дышать.

Начальница сразу испугалась:

— Возьмем, конечно, возьмем! Тут, очевидно, вышла ошибка. Я сама послежу.

— Сказано — сделано! — предупредил Ардальон.

И Мишку взяли! Все-таки взяли!

⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ Что случилось на даче ⠀⠀ ⠀⠀

Дача у них в школе — в деревне. На даче — и девочки и мальчики. Девочки живут в классах, а мальчики — на сцене, в зале. Им и там сойдет!

Привезли на дачу вечером и сразу накормили досыта овсяной кашей с хлебом.

Вот как хорошо на даче.

Утром проснулись — снова обрадовались: солнышко, и есть где побегать — недалеко лес.

Но днем погода испортилась. Поднялся ветер. Над дорогой заклубилась пыль. Потом все небо застлали тучи. Необычно, сразу с трех сторон, засверкали молнии, загрохотал гром.

А дождя не было. Это была редкая «сухая гроза».

Мальчишки очень боялись грозы и отодвинулись подальше от окон, потому что думали, что металлические ручки оконных рам обязательно притянут молнию.

А потом один вдруг стал гнать Мишку:

— Уходи! Ты — безбожник! Из-за тебя и нас убьет молния!

Это они заметили, что все крестятся, когда гром, а Мишка ни разу не перекрестился. И еще заметили, что на Мишке нет креста.

Мишке обидно, но не станешь же в грозу разъяснять, что нет бога. В грозу все равно никто не поверит этому.

Не пойдешь же один против всех? Сила сильнее храбрости! А сила — у них!

Но он догадался, что надо сказать:

— Это вы уходите, чтобы мне из-за вас не погибнуть!

— Почему из-за нас?

— Потому что на вас крестики. А молния притягивается к ним!

Это Мишка сообразил здорово! Ребята поскорей скинули крестики и засунули их под сцену — подальше от молнии.

А Мишка рад: его больше не гонят.

Но вот гроза прошла, и всех повели купаться. А купаться — это лучше всего.

И так каждый день: кормят досыта, водят в лес и купаться.

Купаться здесь есть где: одна большая река, а в нее впадает другая — маленькая.

Правда, в большой не разрешают. Там шагов шесть от берега и — обрыв — страшная глубина. И вода ледяная, потому что с высокого берега бьют в реку холодные ключи.

Конечно, мальчишки все-таки сбегали, покупались для пробы. Но все только закоченели и больше не стали. Теперь купаются только в маленькой. Пусть неглубоко, но зато вода теплая и под ногами песок, а не глина.

Десять дней мелькнули быстро. Пожалуй, пора уже собираться, дать другим пожить здесь. И вот что случилось на прощанье.

Денек стоял ясный, хороший. Мальчишки барахтались в маленькой речке и несколько девчонок с ними: уже подружились, хотя учительницы ворчат.

А мимо по берегу идет Юлия Ивановна, учительница. И за ней три ее дочери: Вера, Надя и Люба.

Юлия Ивановна раньше учила гимназисток. А теперь к ней в класс зачислили и мальчишек. И Мишка тоже у нее. Но она не любит этих мальчишек и своих дочерей не подпускает к ним.

Дочери боятся ее и не говорят с мальчишками.

Вот идут они по берегу А девочки, которые купались вместе с мальчишками, стали кричать:

— Юлия Ивановна! Идите к нам! Здесь лучше!

Вера, Надя и Люба видят, что тут весело, осмелились и попросились:

— Мамочка! Разрешите, мы здесь выкупаемся!

Но она не разрешила! А увела всех на большую речку, чтобы отдельно от мальчишек.

Ну и пусть увела! Без нее всегда лучше!

Вдруг мальчишки слышат дикий тонкий крик:

— Мама-а! Мамочка-а!

Все сразу выскочили из воды, стали одеваться.

Кто это кричит? Что случилось?

А это бежит к ним Любочка, самая младшая! Прибежала, вся дрожит, кричит: «Мамочка! Мамочка!» — и не может ничего сказать больше. Только потом стало понятно, что случилось.

Оказывается, у них вышло плохо. Когда пришли на реку и стали раздеваться, Юлия Ивановна что-то замешкалась, а Вера, старшая, разделась быстро — и в воду.

Пошла, пошла и оборвалась на глубине: не может достать дна.

Она испугалась, закричала: «Мамочка!».

Юлия Ивановна бросилась к ней и тоже оборвалась. А у нее больное сердце. И с ней сразу что-то сделалось! Она руками всплеснула и вниз! И больше уже не вынырнула.

Вера еще как-то барахтается, держится и все кричит: «Мама! Мамочка!» Младшим бы бежать за помощью! А они встали на берегу на колени и молятся:

— Боже! Спаси нашу маму! Боже, спаси нашу маму!

Они не знают, что бога-то нет.

Вера зря кричала. Она поэтому набрала воды, стала захлебываться и тоже пошла ко дну.

Надя молится еще усерднее. Теперь за обеих молится: за маму и за Веру. А Любочка, видно, все-таки поумнее: бросилась за помощью, прибежала.

Мальчишки туда. На песке одна Надя: стоит на коленях, молится, крестится, тычется головой в песок.

Они разделись и в воду. И Мишка — в воду: Сережка с Тоськой все-таки успели научить его плавать.

Ныряют, ныряют, не могут никого нащупать. А вода — студеная, словно зимой. Пришлось выйти на берег. У всех стучат зубы, все дрожат, а руки так свело, что никто не может натянуть на себя рубашку.

Прибежали учительницы. Ходят, охают. А некоторые догадались: стали одевать мальчишек.

Как натянули рубашки, сразу стало теплее. Стал Мишка согреваться, начал осматриваться. Увидел на берегу бревна, какие-то доски, а у кустов пустую лодку.

«Эх, — думает он. — Дуры-девчонки! Чем молиться, лучше бы подали доску. Может, хоть Веру спасли бы!..»

Но с этих пор уже никто не травил Мишку за то, что он — безбожник. Видно, начали понимать, что бога нет!

⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ У постели Ардальона ⠀⠀ ⠀⠀

Мишка пожил на даче недолго, а поправился здорово. Вернулся он домой, посмотрел на Ардальона и даже испугался: Ардальону стало еще хуже.

А как ему хочется жить! Жалко оставлять Катю и уходить в землю. А еще больше хочется пожить, чтобы посмотреть, что же будет, когда мы окончательно и везде победим.

— Вот будет жизнь! И мама у тебя хорошо заживет! Все у нее будет! А тебя выучим на профессора, только не ленись!

— Лучше на моряка! — сказал Мишка.

— Жидковат ты на моряка! Станешь профессором — и то ладно!

— Нет, на моряка! — стоял на своем Мишка.

— На моряка! — задумчиво повторил Ардальон и замолчал. И вдруг запел глухим надтреснутым голосом:

⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀

Уже не в первый раз затягивал Ардальон эту печальную песню, и Мишке страшно хотелось знать, что же случилось дальше. Но еще ни разу Ардальон не смог дойти до следующих строк. Не мог, потому что у него подымался глухой убивающий кашель. А после кашля он без сил падал на подушку и чуть дышал.

И в груди у него булькало, свистело и скрипело. И Катя плакала над ним.

Но иногда Ардальону становилось лучше. «Отпустило на сегодняшний день», — говорил он.

Как-то в такую минуту Мишка подбежал к нему сразу из школы:

— Ардальон! Раньше — лучше жилось?

— Кто это сказал? — лениво спросил Ардальон.

— Учительница… Антонина Владимировна…

— Кому лучше, кому нет… А чем ей лучше?

— А она накопила денег и везде съездила. Она даже в Индии была!

— Ну и что? Я тоже там побывал, да молчу. А как ей там?

— Там очень красиво, но люди дикие. Англичане их учат, учат, не могут ничему научить…

— Вот брехня! — рассердился Ардальон и даже приподнялся над подушкой. — Не дикие они, а голодные. Ну-ка, поучись голодный-то! А англичане не учат их, а грабят… Врет она, контра!

Мишка удивился:

— А разве учительницы тоже врут?

— Эта врет! Вот я поправлюсь, приду к вам и все расскажу по правде! Ты скажи ей, чтобы больше не врала, а то с работы выгоним!

На другой день Мишка сразу к Антонине Владимировне.

— Что тебе, Миша?

— Антонина Владимировна! Это все брехня!

— Миша! Как ты выражаешься? Забыл с кем говоришь? В чем дело?

— Это все брехня насчет Индии. Они голодные, а не дикие. Их грабят, а не учат.

— Миша! Или ты скажешь, кто тебя этому научил, или я удалю тебя из класса!.. Кто?..

— Один матрос. Он сам там был и все видел.

— Боже мой! Какой еще матрос? С каким матросом ты водишься?

— Ардальон!

Ардальона знали, и учительница сразу испугалась. Все почувствовали это, а Мишка с новыми силами перешел в наступление:

— Он поправится, придет к нам и все расскажет по правде!

— Ну, хорошо, Миша, — стала отступать учительница, — поговорим потом. Сейчас урок. Сейчас не до этого.

Спор закончился. Но все — и мальчишки и девчонки — поняли, где правда.

⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ Прощай, Ардальон! ⠀⠀ ⠀⠀

Катя все работала на почте. И вот что там было выгодно: придет другой раз посылка, а получать ее некому — нет в городе этого человека.

Она лежит неделю, лежит другую, а за ней все не приходят.

А когда она пролежит месяц, тогда составляют бумагу, что за посылкой никто не явился, а посылку раздают.

Так и Кате попадало: то немножко крупы, то сухарики. И она всегда делилась с Мишкой.

А однажды попало невиданное в те годы диво — белые сухари! Катя во всю прыть побежала домой, чтобы угостить Ардальона.

Но Ардальон уже ничего не хотел. Он лежал и задыхался. А Мишка плакал у дверей.

Ардальону не хватало воздуха. Сколько хочешь кругом воздуха, а ему не хватает!

Он похватал, похватал ртом и умер.

Стали печалиться, провожать. Даже Егоровна пришла. Говорит: «Я ровно осиротела!»

Проводили его, а потом и Катя уехала. Это он велел ей ехать в Петроград, к его товарищам: «Они помогут! А то пропадешь здесь одна-то!»

И осталась у Мишки одна только мама.

Так они и жили вдвоем целый год.

И вдруг откуда ни возьмись — Сережка. Прямо, как снег на голову!

⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ Что рассказал Сережка ⠀⠀ ⠀⠀

Сережка такой интересный! В чем-то новый, а в чем-то — как раньше! В чем-то вырос, а в чем-то — все такой же!

Он прежде всего спросил:

— Нет ли писем?

— Нет писем!

— И от Яночки нет?

— И от Яночки нет!

Помолчали. Вспомнили про Колю — попечалились.

Еще помолчали. Потом Сережка оживился и сказал:

— Мишка! А я ведь все-таки поймал живоглота!

— Маевского?

— Ага! Его самого!

— Да что ты? — удивился и обрадовался Мишка.

— Ага!

— Расскажи как?

— Случайно! Просто подвезло!

И Сережка весело стал рассказывать:

— Вообще-то мне пришлось плохо: сперва хворал тифом, потом ранили. Но не совсем плохо: тифом хворал, а не умер, ранили, а не убили!

После ранения мне опять дали отпуск. А куда ехать? Отец — мать на фронте. Иван Сидорович где-то там же. Яночка уехала.

Решил навестить старуху тетку. Она в Вахрушах, недалечко отсюда.

В памятный день, никогда его не забуду, 27 июня 1919 года зашел я на кладбище. Там зелени много, думаю — подышу.

Брожу от могилки к могилке. Вижу на одном памятнике немецкие буквы. Сразу вспомнил Мелиса, вспомнил, как он погиб.

А потом всех вас стал вспоминать. Прилег у памятника и вспоминаю.

И знаешь, как-то я задремал — на припеке, на утишинке.

Проснулся от чьих-то голосов. Кто-то еще забрел.

Слышу: говорят двое. И о чем говорят?! О том, как из Сибири пробирались. Но ведь в Сибири — Колчак. Значит, это — беляки от него!

С меня сразу весь сон сдуло. Слушаю, чтоб ничего не пропустить. В это время один говорит:

— Надо быстрей! Зря время теряем!

А другой отвечает:

— А отвечать кто будет, если попадемся? Я буду отвечать? Господь бог будет отвечать?

У меня даже мурашки по спине. Я вспомнил, как Маевский кричал на Кольку: «А сапоги кто будет чистить? Я буду чистить? Господь бог будет чистить?»

Мишка торопливо кивнул головой. Он тоже мгновенно вспомнил, как Коля на этом же самом крылечке тер кирпич о кирпич — делал кирпичный порошок. И как к нему подошел Маевский и стал вот именно так кричать, а потом двинул ему сапогами прямо в рот.

— Ну, вот, — продолжал Сережка. — Я потихоньку поближе. Гляжу из-за кустов. Один, который торопит, мне незнаком. А другой — Маевский. Ей-богу, Маевский.

— Ну, думаю, теперь не уйдешь.

Они с кладбища, я за ними. Заприметил их домик и бегом — заявлять.

Прибежали, а Маевского уже нет! Неужели ушел? Знаешь, я никогда не плачу, а тут чуть не заревел от обиды!

Но этот признался, что Маевский вернется. Обязательно вернется!

Оставили на Маевского засаду, а этого увели. Стали допрашивать.

Говорит, что зовут его Николаем Карсавенко, а документов никаких нет.

Стали обыскивать, а у него в чемоданчике два револьвера и куча денег — целый миллион! Хорош купец!

Я скорей назад — в их домик! И поймал живоглота! Сам обезоружил, сам сдал!

— Вот здорово! — восхищенно и завистливо сказал Мишка и с каким-то уважением поглядел на Сережку.

⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ Олень возвращается к Мишке ⠀⠀ ⠀⠀

— Ну, ладно, — сказал наконец Сережка. — Поговорили и хватит. Пора мне в путь. И вот что, Мишка: дорога у меня опасная, бои, разведка. Сегодня — живу, а завтра — нет. Черт знает, что случится! Может, и не вернусь. На, возьми, похрани оленя! У тебя спокойнее. Если вернусь — отдашь мне. А не вернусь — вспоминай меня… А если вдруг приедет Яночка — ей отдай!

И он отдал оленя — золотые рога Мишке. А на олене теперь и четвертая ножка обклеена бумажкой, а на бумажке написано:

⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀

Вот так олень снова вернулся к Мишке…

⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀